ДНЕВНИК ОДНОГО ИНСТРУКТОРА

ДНЕВНИК ОДНОГО ИНСТРУКТОРА
 
к 70-летию окончания второй мировой войны
неизвестным летчикам посвящается
 
ПРЕДИСЛОВИЕ.
 
             Сборник историко-художественных рассказов-дневников «от первого лица» о летчиках второй мировой войны написанных в стиле экшен, но не лишенных попытки философского и морального осмысления происходящего, посвященных «маленькому» человеку. Не героям, поднимающим в атаку полки под шквальным огнем и не трусам, срывающим с себя командирские нашивки при приближении противника, и о тех и о других сказано достаточно много. Рассказы посвящены людям, которых иногда пренебрежительно называют «серой массой»,  фаталистам –  возможно не считающим себя полноправными хозяевами собственной жизни и часто идущим по воле обстоятельств,  но зато смотрящим   открыто в лицо судьбе, людям, которым нечего стыдится. Таких простых грешных, но все же честных и хороших людей всегда больше чем закоренелых подлецов или выдающихся героев. Они есть везде и в любые времена, тема авиации взята мной просто как близкая по духу и опыту.     
            Большинство из нас,  закончивших хотя бы среднюю школу с оценкой по истории не ниже удовлетворительно, могут сказать, что достаточно хорошо знают историю второй мировой войны: причины, страны, географию, сражения и даже некоторых полководцев. Но ведь война это не только эпические битвы или экономические свершения, война, прежде всего  - это судьбы миллионов конкретных людей,  их изменившиеся покалеченные жизни, конечно, были и такие, кому: «война -  мать родна», были и такие, кому война стала «звездным часом».
            Сколько обычный человек, не занимающийся предметно историей, может назвать фамилий, ну скажем, советских летчиков – не больше десятка, немецких, английских, американских и прочих – и того меньше, и это – будут имена самых выдающихся известных и прославленных. А ведь летчиков были десятки тысяч, прошедших всю войну и уцелевших или успевших сделать всего несколько боевых вылетов, и за каждой неизвестной нам фамилией судьба человека, такого же, как и мы с вами.  Не всегда знаешь, каким бы был ты, оказавшись на их месте.
             Еще в детстве я был очарован авиацией и всем что с ней связано. И сейчас я помню дни, когда отец брал меня на аэродром и разрешал сесть в пилотское кресло пассажирского Ан-24, а его коллеги, всегда веселые, добродушно-снисходительные уверенные в себе люди в красивой форме шутливо говорили: больше ешь, а то до педалей ноги не дотянутся.
             Не в обиду для людей других, не менее важных и интересных профессий, авиаторы всегда ассоциировались в моем сознании с элитой любой нации (где-то я слышал подобное выражение). Большинство летчиков всего мира, это открытые честные смелые и благородные люди, конечно не ангелы, лишенные  недостатков, свойственных каждому из нас, но лучшие, подлецы в авиации просто не выживут в прямом и переносном смысле.
            Как известно настоящие качества человека познаются в испытаниях. Трудно привести в пример более серьезные испытания, чем те, что выпали каждому отдельному человеку в годы второй мировой войны. Мой дед по отцовской линии, учитель математики, был призван в авиацию и после укороченных курсов попал на фронт в качестве летчика истребителя. Он был сбит над территорией, занятой противником, смог пройти через линию фронта, но был осужден и отправлен в лагерь под Челябинск. Чтобы не пострадала семья «врага народа», он вынужден был отказаться от родственников, и связь с ним оборвалась.
             С каждым годом все меньше участников великой войны могут самостоятельно рассказать о событиях той эпической битвы. Настанет день и в живых не останется ни одного свидетеля, и только сама война  кровавым дымным  рубцом застынет в истории человечества.
            Как человек увлекающийся историей и авиацией предлагаю сборник рассказов о ратных буднях летчиков  той колоссальной мясорубки, сжирающей десятки тысяч жизней ежедневно. Я писал не о подвигах,  прославленных и известных асов, их имена навечно вписаны в историю авиации. Я старался описать  события глазами простых летчиков, безусловно внесших и свой вклад в успехи как той, так и другой воюющей стороны.
            Прошедшее время  позволяет мне не подходить предвзято и не делить всех на «наших» и «врагов», и с той и с другой стороны были, прежде всего, живые люди с достоинствами и недостатками, с жестокостью и благородством, и с той и с другой стороны их возвращения ждали семьи, родные и близкие.
            Меня всегда поражало своей глубиной  стихотворение Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом». В котором описана роковая судьба никому не известного солдата. Сражения выигрывали сотни харизматичных героев, но их победы не были бы возможны без участия таких вот десятков тысяч «винтиков», от которых «до конца дней этого мира не осталось, ни петлички, ни лычки» - «серой массы» идущей за ними, а ведь эти «летящие щепки»  тоже были живыми людьми! Многие их этих простых «винтиков» апокалипсической машины убийства не дотянули до конца войны, многие  попали в авиацию относительно случайно, но, влюбившись в небо,  несли на своих плечах груз ежедневных боевых вылетов, смерть товарищей, победы и разочарования. Они делали ошибки, они совершали  подвиги. Их имена, есть в каких то архивах, но они никогда не станут, известны широкой массе потомков. Таким,  не ставшим первыми, но делавшим   ежедневную черновую  работу  рядовым труженикам фронтового неба посвящаются мои рассказы.
 
 
АВИАЦИОННАЯ ЗООЛОГИЯ
 
Он был рожден как все – везучим
Для созидания, для любви
Ему талант был богом вручен
Зажечь познания огни
 
Но рок внезапный век несчастный
Разрезав жизнь на «да» и «нет»
Заставил стать судьбою властной
Инструктором чужих побед
 
И не парить над чудной бездной
Опершись на хребет крыла
А хищной птицею железной
С небес нести обитель зла.
 
(из дневника одного инструктора).
 
«Карельские рыси»
 
            Я никогда не мечтал о небе, напротив, с детства меня манили морские путешествия, полные открытий и приключений как я себе представлял. Тем более у меня был повод – семейная морская традиция. Мой дед, закончив финский кадетский корпус в Хамине, более 15 лет служил морским офицером. Под началом такого  известного финна как Иоанн-Фридрих-Оскар Карлович Кремер он ходил к Новой Земле и берегам Исландии на корвете «Варяг». Я не помню своего деда, но многочисленный рассказы домочадцев будоражили мое юношеское воображение.
            Мой отец хотел пойти по стопам деда, но большевистская революция и  война 1917-1922 гг. помешали его планам стать военно-морским офицером. Однако он все-таки связал свою жизнь  с морем, нанявшись на работу в шведский рыболовный флот, к тому времени наша семья переехала в казавшуюся нам более стабильной Швецию.
            Тридцатые годы ознаменовали собой бурное развитие авиации. При поддержке семьи я окончил частную летную школу (надо было зарабатывать на хлеб насущный) и несколько лет проработал на коротких коммерческих авиарейсах, пока совершенно случайно в 1938г. не получил приглашение  в компанию СААБ на завод располагавшийся в районе Гетеборга в небольшую команду заводских летчиков. Помогла протекция бывшего  белого морского офицера – эмигранта из Русского Обще-Воинского Союза, более молодого сослуживца моего деда. Впрочем, я мало интересовался политикой.
            Мой старший брат, волею судьбы тоже моряк, прошедший воинскую службу как гражданин Финляндии на броненосце «Ильмаринен» в 33-34гг. жил  с нами в Швеции. Когда зимой 1939 года большевики начали очередную советско-финскую войну, он записался в «Шведский добровольческий корпус» в составе которого отправился на защиту своей исторической родины. Он погиб в период между 11 и 17 февраля 1940г. на Карельском перешейке.
            В это время я полностью был занят работой – облетом собираемых на заводе СААБ, закупленных правительством Финляндии у США современных истребителей «Буффало» Б-239 «Брюстер» (в финском варианте). Разобранные самолеты поступали партиями по железной дороге из Норвегии на наш завод,  где шведские рабочие и инженеры проводили окончательную сборку и доводку Б-239 под финские требования. Всего поступило сорок четыре истребителя. По условиям контракта  с американцами, облет вновь собранной техники производили летчики-испытатели компании Брюстер, а приемку – финские пилоты, но, учитывая общее  количество самолетов, нам тоже хватало работы.
            Я не был летчиком-истребителем априори, но Б-239   меня приятно удивил своими летными данными. Это был один из лучших истребителей того времени. По крайней мере, из тех,  что стояли на вооружении Швеции и Финляндии. Он мог развивать в горизонте максимальную скорость четыреста семьдесят восемь  километров в час на средних высотах и при этом, был достаточно компактным и маневренным,  мог развернуться «вокруг крыла» и имел, не смотря на радиальный двигатель,  хорошую скорость  пикирования, что могло позволить ему отрыв от истребителей противника. Представитель американкой компании пилот Роберт Уинстон наглядно продемонстрировал нам, что Б-239 вполне мог держаться на хвосте у наиболее скоростного истребителя финских ВВС итальянского Фиата Г.50. переигрывая его на вираже.
            Брюстеры были переоборудованы метрическими приборами, бронеспинками, финскими прицелами и четырьмя 12,7 мм пулеметами. Мы окрестили Б-239 «самолетом для путешествующего джентльмена» из-за большой дальности и продолжительности полета, простоты управления и неприхотливости в обслуживании. Надежность американского двигателя была увеличена за счет незначительных доработок поршневой группы, хотя самолет был изначально надежен и прост – все-таки палубный истребитель. Несмотря на кажущуюся компактность всего самолета, он имел удобную просторную кабину, а за спинкой пилотского кресла -  достаточно места для виски и игры в покер или преферанс, как шутили некоторые пилоты. Отсюда и пошла поговорка «самолет для джентльмена». О нем можно было сказать: «мал снаружи – большой внутри».
            Финны торопили со сборкой, так как хотели, чтобы самолеты быстрее попали на фронт. До конца «Зимней войны» шесть истребителей успели прибыть в Финляндию. Но пока финские пилоты освоили новый самолет, война закончилась.
            Сразу же после окончания «Зимней войны» началась реорганизация ВВС Финляндии.
Большинство собранных и облетанных нами истребителей поступили в Финляндию во второй истребительный авиаполк или были готовы к отправке.
             В конце марта 1940г.  руководство компании СААБ сделало мне предложение поехать в командировку в Финляндию в качестве эксперта  для передачи оставшихся Б-239 финской стороне и помощи в обучении пилотов:
            – Вы ведь финн – суоми, мы думаем, вам будет интересно жить и работать некоторое время на родине, к тому же принимающая сторона хорошо оплачивает подобную помощь – сказал мне мой непосредственный начальник.
            Мне предложили хорошие деньги, а семья, лишившись старшего брата  с уже не работающим  престарелым отцом, в средствах нуждалась. Кроме того, командировка действительно была мне интересна.
            К моменту моего приезда в Финляндию, истребители Б-239 были переданы в первый истребительный авиаполк под командования подполковника Лоренца базировавшийся на нескольких аэродромах.
             Почти год я прожил в Пиексямаки -  в поселке на юго-востоке Финляндии в Южном Саво,  где располагался штаб истребительного полка, выезжая на аэродромы базирования эскадрилий.  Я покинул родину, будучи подростком, да и сейчас не сильно понимал в экономике, но современная Финляндия, даже после зимней войны, приятно удивила меня ростом благосостояния ее граждан, страна развивалась бурными темпами, и уровень жизни был достаточно высок, даже по сравнению с остальной Европой. Не удивительно, почему коммунистический вождь Иосиф Сталин не спал спокойно, видя у своих северных границ развитую и счастливую страну. Утрата Карелии ударом в сердце ранила финских патриотов, надеющихся на возврат утраченных территорий. Так что обстановка была тревожной, к тому же в остальной Европе вовсю шла война с Гитлером.
            В апреле 41 года я переехал на аэродром Висивехмаа, где финские летчики продолжали осваивать новый истребитель. Там я познакомился с майором Густавом Магнуссоном – командиром 24 истребительной эскадрильи. Я как-то сразу проникся уважением и симпатией к этому опытному пилоту. Его несколько полноватое с прямым греческим носом лицо нельзя было назвать красивым, но этот уверенный в себе и одновременно вежливый джентльмен относился к тому типу мужчин, которые так  нравится женщинам. Не знаю, были ли у него множественные романы, а если нет, то только из-за занятости и постоянной служебной нагрузки. Его глаза смотрели честно и открыто из-под несколько одутловатых нижних век. Это был профессионал, прошедший подготовку не только в финских, но и в немецких и французских ВВС. Магнуссон был блестящий практик и грамотный теоретик-стратег, разработавший программу подготовки финских летчиков. Особое внимание он уделял работе в группе, а также стрельбе, обучая пилотов вести, огонь только с близкого расстояния, до пятидесяти метров. Его эскадрилья имела самый высокий процент попадания по мишеням. Поэтому тридцать четыре новеньких Б-239 были распределены между пятью звеньями 24 эскадрильи.
             Моя миссия представителя завода СААБ  завершилась: все самолеты были работоспособны, пилоты – подготовлены, и я уже собирался отбыть в Швецию.
            17 июня  Магнуссон пригласил меня к себе, как я понял для  серьезного разговора. Он перешел сразу к сути:
              – Финляндия находится на военном положении, европейская война все ближе к нашим границам. Я слушал выступление Маннергейма, нас прижали к стене: или Германия или СССР. Маршал не будет лукавить, это человек большого мужества и исключительной честности. Он уверен – война неизбежна. На территорию Финляндии начали прибывать немецкие войска, Германия собирается напасть на большевиков – это вопрос ближайших недель. Маннергейм  объявил мобилизацию резервистов и всей полевой армии. Действительность говорит о том, что мы держава «оси» отмобилизованная для нападения.  Германские самолеты уже давно ведут разведку, используя наши аэродромы. Большевистская Россия не отстает, только за май наша пограничная охрана зарегистрировала тринадцать пролетов советских самолетов. Новая война с Россией неизбежна. Наши ВВС насчитывают менее трехсот самолетов, из них только сто восемьдесят семь боеспособны, тогда как большевики располагают более чем семью сотнями самолетов способных нанести  удар по Финляндии в течение одного дня. В таких обстоятельствах мне дорог любой самолет,  любой авиационный специалист. Формально  вы не являетесь финским военнослужащим, вы – коммерческий шведский пилот, но  я хотел бы знать ваше мнение как финна, готовы ли вы стать в ряды финских патриотов и защищать вою страну в случае опасности?
            Мне ужасно не хотелось войны, я помнил о гибели брата, помнил о своей семье в Швеции, но я не мог, глядя в его умные сверлящие,  словно буравчиком глаза сказать «нет». Я не хотел казаться трусом или не патриотом. К тому же я очень надеялся, что все эти военные приготовления только демонстрация силы или мера предосторожности, я верил,  что Гитлер не нападет на «советы» и война до Финляндии не дойдет. Я молча кивнул в знак согласия.
            – Тогда отправляйтесь на аэродром Силянпяя. Там находится второе звено моей эскадрильи – восемь «Брюстеров», командир – капитан Ахола, плюс один Б-239 – в вашем распоряжении,  остальные двадцять пять самолетов – первое, третье и четвертое звено – здесь, в Висивехмаа.  Все формальности вашего нахождения на территории Финляндии как иностранного военного специалиста я урегулирую со своим начальством.
             События нескольких дальнейших дней показали, как я ошибался. 21 июня немецкие бомбардировщики, заминировав кронштадтский рейд сели на дозаправку на аэродроме Утти, который  входил в зону прикрытия 24 эскадрильи. Утром следующего дня Германия напала на большевистскую Россию. И хотя финское правительство не позволило нанести сухопутный удар со своей территории, немцы все чаще стали приземляться на наших аэродромах.
             24 июня я в паре с ведомым  ст. сержантом Ээро Киннуненом перелетели на аэродром Утти – базу недалеко от городка Коувола. С одной стороны: это был обычный учебный полет, с другой: Ахола по приказу майора Магнуссона удалил меня из фактического расположения своей эскадрильи на аэродромах Висивехмаа и Силянпяя, поскольку  правовое поле моего нахождения в расположении действующей воинской части с окончанием командировки еще не решилось. Я сразу обратил внимание,  на стоящие на аэродроме три Do-215 в расцветке Люфтваффе.
            25 июня планировался как обычный учебный летный день, но  начался он несколько раньше, чем я ожидал. В 6.40 меня разбудил дежурный офицер и в 7.00, натянув свой летный комбинезон французского производства лишенный каких либо опознавательных знаков, я был уже на общем построении персонала аэродрома. По сведениям наземных систем раннего предупреждения большая группа  бомбардировщиков поднялась с советских аэродромов и взяла курс на южную Финляндию. В семь часов эти сведения подтвердились. Майор Магнуссон, получив подтверждение от командира Лоренца, дал команду силам своей эскадрильи подняться на перехват. Поскольку на аэродроме Утти находились  самолеты Люфтваффе, удар по нам  был ожидаем. Благо Финляндия была готова к войне.
            Формально, будучи гражданским лицом, я мог не участвовать в перехвате бомбардировщиков, но в случае удара по аэродрому, я подвергался такой же опасности, как и все остальные, к тому же надо было спасать «свой» самолет.
            Получив короткие указания – в случае появления  самолетов противника стрелять с близкого расстояния,  а при атаке истребителей – уходить пикированием, в 7.10 я был уже возле своего Б-239, с бортовым номером «BW-361». Прежде чем заскочить в кабину, я подошел к рядом стоящему самолету и провел рукой по эмблеме 24 эскадрильи – прыгающей с дерева рыси нанесенной на самолет Киннунена. Я люблю всех животных, но особенно кошек. Рысь – этот лесной бескомпромиссный хищник почти национальный зверь суоми. Вид грациозного и хищного представителя семейства кошачьих, нарисованного в районе нулевого шпангоута, поднял мне настроение. В моем действии было что-то похожее на рыцарский ритуал целования меча. Жаль, что на моем Брюстере еще не было такого котенка.
            Решено было взлетать парой для патрулирования района Утти – Хамина – Котка.  К сержанту Киннунену через пять минут после взлета должен был пристроиться капрал Лампи уже вылетевший из Силянпяя. Для меня это был очередной проверочный полет, только самолет был снабжен полным боекомплектом.
            Перед взлетом я посмотрел на бортовые часы, они показывали 7.13. Короткий разбег и Б-239 в утреннем небе Финляндии. Набрав тысячу метров, беру курс двести десять  градусов в расчете построить вытянутую  коробочку, охватив район аэродрома с юго-запада, а затем с юга и юго-востока. Через левое плечё внизу задней полусферы вижу удаляющуюся полосу. Стараюсь как можно быстрее набрать высоту, чтобы оказаться выше бомбардировщиков, уже две тысячи метров, скороподъемность  десять метров в секунду. На двух с половиной тысячи метров  перевожу самолет в горизонт. Осматриваюсь, особое внимание уделяю левой полусфере – никого нет, внизу только бескрайние леса и многочисленные синие озера – душа Суоми. Чувства обострены и под влиянием этого обострения я вижу раскинувшуюся подо мной землю – родину своих предков и понимаю, что зачарован. Я лечу над густыми лесами, прорезанными  большим количеством озер, болот и топей, а какая рыбалка в этих озерах, а какие ягоды в бескрайних лесах. Я лечу и мне хочется верить, что системы предупреждения ошиблись, что никакие «красные» бомбардировщики не летят бомбить мою Суоми, это ошибка, конечно – ошибка! Война больше не придет в маленькую Финляндию, сейчас дадут отбой,  все наши самолеты сядут, и мы с Ахолой, взяв лошадей, поедем ловить окуня или щуку, а если повезет и вода будет достаточно холодная, то может и хариуса. Я мечтательно задумался, вспомнив, как пять дней назад мы с Ахолой ездили на ночную рыбалку на озеро Сайма. Мы надеялись поймать лосося, но вечером клева не было и мы, поев у костра, собирались прилечь, чтобы проснуться рано утром и попытать рыбацкое счастье на следующий день. Неожиданно моя удочка сильно дернулась, я подсек, удилище выгнулось, грозя надломиться, я стал тянуть и, наконец, вывалок на берег большого судака, килограмма на два. Через некоторое время еще больше повезло и Ахоле, он вытянул лосося килограммов на двенадцать. Рыб мы засунули в специальную сетку, опустив ее в воду. Ночью произошел казус: судаку удалось порвать сеть и выйти на волю, а более крупный лосось остался в сети. Вот они, парадоксы жизни. Иногда маленький и слабый имеет больше шансов выжить, чем более сильный собрат. Утром был хороший клев, и мы наловили столько рыбы, что кормили ей всех знакомых несколько дней, но  Ахола  еще долго улыбался, вспоминая о моем утраченном трофеи.
            Набираю  три тысячи метров  по курсу сто восемьдесят градусов, вдалеке вижу Котку. Поворачиваю на восток. Второй самолет, качнув крыльями, уходит на север, наверное, на встречу со своим ведомым, мой самолет еще не оборудован радиостанцией, только антенной АРК.    
            Взошедшее солнце внушает оптимизм. Утренний полет прекрасен, легкая вибрация всего самолета передается через ручку, педали и сиденье словно массаж.
            Я в воздухе уже семнадцать минут. Температура  головок цилиндров сто восемьдесят градусов – двигатель работает отменно. Становлюсь в вираж, никого, я  один в утреннем небе, война не началась. Красота внизу завораживает. Вокруг меня упругий для крыльев невидимый океан. Вот они путешествия и открытия, о которых я так мечтал в детстве. Конечно, я восхищался и раньше, но сегодня особенный день – чувства обострены. Кажется, если открыть фонарь, воздух можно пить. Поворачиваю на базу. На подлете к аэродрому вижу самолет в воздухе – «свой». «Брюстер» покачивает крыльями в знак приветствия, чему он так рад?
            Прикрыв радиатор, снижаюсь. Вижу аэродром. На траверзе  выпускаю шасси. Доворачиваю на полосу, выпускаю механизацию. Заход как на палубу. Все. Заруливаю. На часах 7.53. полет длился ровно сорок минут, точность – вежливость королей. Прыгаю на мирную землю.
            Мои надежды на мир не оправдались. Советская авиация 25 июля все-таки нанесла  удар по финской территории. Суоми вступила в мировую войну. Во время налета было сбито двадцать шесть бомбардировщиков противника. Десять из них сбила 24 эскадрилья без собственных потерь. В том числе мой ведомый Киннунен уничтожил четыре СБ,  а его ведомый капрал Лампи – два.
            Налет не нанес существенного вреда вооруженным силам и экономике Финляндии,  но послужил прекрасным поводом для вступления нас в войну с целью возврата утраченных территорий. Я еще не решил: запишусь  добровольцем в финскую армию или вернусь к семье в Швецию…
 
     На B-239«BW361» в дальнейшем летал лейтенант Джоэл Савонен,16 июля 1941г. над Гангутом он сбил И-16.
   Автор данного дневника погиб в июне 1943г. сбив два самолета противника. По сведениям очевидцев в воздушном бою B-239 «BW351» после атаки  на встречных курсах с переворота  догнал и сбил один советский самолет,  но был слегка поврежден его ведомым. Тем не менее, боевым разворотом он зашел в хвост советскому самолету и открыл огонь практически в упор. Возможно из-за того, что руль поворота был поврежден в предыдущей атаке, он не смог уклонится от столкновения с подбитым самолетом противника. Оба самолета разрушились в воздухе. Скорей всего летчики погибли мгновенно в момент столкновения.
    Финская истребительная авиация признана одной из самых эффективных во второй мировой войне. Подготовка летчиков – одной из лучших. Это позволяло им, несмотря на ограниченное число боеспособных самолетов,  достаточно долго иметь превосходство в воздухе над финским заливом и карельским перешейком.
     Упомянутый в дневнике Густав Эрик Магнуссон родился в 1902 году, он считается одним из создателей финской истребительной  авиации участвующей во второй мировой войне. Во время войны он командовал эскадрильей, затем организовывал воздушную оборону Финляндии. Имел 5,5 личных побед.  После ее окончания Магнуссон вышел в отставку в звании полковника,  работал в банковской сфере, он умер в 1994 году в звании генерал-майора резерва.
 
 
              Встретив «продолженную войну» в 26 учебной эскадрильи я не участвовал в боевых действиях 1941 года.
             К концу года финская армия достигла своих оперативных целей, отбив,  захваченные большевиками территории, и война приобрела окопный характер. Командиры уверяли нас, что политика Финляндии сводится только к возврату «своего», но ни как не к участию в полном разгроме большевистской России, предоставив это дело немецким союзникам. Германия уже один раз сдала нас русским в тридцать девятом году и Маннергейм не сильно доверяет Гитлеру, предпочитая проводить, на сколько это возможно, независимую политику.
            В сентябре 1942 года я написал рапорт о переводе в действующие части, не мог же я всю войну прозаниматься только подготовкой курсантов, и получил направление в 4 звено 1-го лейтенанта Совелиуса 24 эскадрильи базировавшейся в Тииксярви.
            Это были золотые времена для финских пилотов. Мы считали, что работа уже выполнена, немцы вот-вот дожмут большевиков под Сталинградом и война скоро закончится. Истребители практически не вели воздушных боев. Русским стало не до нас, и мы были почти не на военном положении. В будни была учеба, в выходные  пилоты развлекались картами и могли позволить  немного виски. Но пока на советско-финском фронте длилось продолжительное затишье, русские начали получать  самолеты от англичан, а также снабжать  ВВС новыми машинами собственного производства. Напротив, обслуживание нашей техники, в том числе лучших финских истребителей «Брюстер» превратилось в серьезную проблему. Америка прекратила поставку запчастей, и теперь наши ремонтники охотятся на трофейные советские моторы М 63, чтобы хоть как-то решить проблему исправности и боеготовности самолетов. С поставкой импортного алкоголя тоже возникли некоторые трудности, чем ближе были холода,  тем пилоты сильнее рвались в бой.
            20 сентября третье звено, ведомое капитаном Йорма Каруненом выполнявшее задание по  патрулированию залива в районе Кронштадта, столкнулись с десятью советскими истребителями. Правда они сбили три самолета, но  по сообщению участников боя это были новые удлиненные в отличие от И-16 или И-153 машины. По сведениям нашей разведки русские  уже  располагают такими истребителями как Харрикейн, МиГ-3, ЛаГГ-3, Як-1 и Як-7, а также в ВВС стал поступать  новейший  истребитель Ла-5.
            В одном из последующих воздушных боев 24 эскадрильи удалось уничтожить восемь самолетов противника, но при этом были потеряны три Б-239, таких разовых потерь мы не несли с начала войны. Даже менее дальновидные из нас стали понимать, что война еще не заканчивается и Господь даст нам новых испытаний.
            Вчера, 21 ноября наше звено переведено в Койвисто. Перед нами  поставлена задача: противовоздушная оборона операций финских войск от Финского залива до северной Карелии и контроль воздушного пространства над островами.
            Сегодня, с восходом позднего осеннего солнца два Брюстера нашего звена вылетели на патрулирование залива. Около 9 часов утра ведущий сообщил о советской воздушной активности в районе Кронштадта.  В предчувствии легкой добычи в виде двух Б-239 несколько  самолетов противника  поднялись в воздух. Мы наготове. Брюстеры попытались заманить их ближе к нашей базе, но противник остался над своей частью залива. Ну что ж, надо показать, кому принадлежит небо! Это мое первое боевое задание в роли командира группы из четырех «небесных жемчужин», как ласково прозвали Б-239 наши асы.
            Взлетаем, беру курс на юго-восток по направлению Кронштадта. Набираем высоту, чтобы иметь превышение на тот случай если их истребители окажутся более скоростными.
            Погода промозглая, холодно и сыро, природа говорит о скором наступлении зимы.      Высота три тысячи метров, в серой дымке вижу очертания Кронштадта, набрать больше не успели, спешим.
            Спереди слева на «одиннадцать часов» вижу три истребителя противника идущие на нас с превышением метров пятьсот на большой скорости – плохо. Если начнут клевать сверху у них все козыри. У нас два варианта: задрать нос и идти в лоб, если получится, радиальный двигатель воздушного охлаждения – наше преимущество, или пикировать под них, благо высота позволяет (это сейчас после боя я могу рационально проанализировать ситуацию, в бою действуешь инстинктивно, на уровне реакции, долго думать времени нет).
             Удача, их подвела их же скорость, «длинноносые» пытаются спикировать на нас сверху, но проскакивают.
            Оборачиваюсь, моя группа рассредоточилась, значит, легкой добычи для врага не будет, русские закладывают вираж, пытаясь зайти сзади. Ставлю, Брюстер на крыло, боевым разворотом это назвать трудно – слишком мала скорость ввода, скорее это восходящая спираль, но мы сравнялись по высоте, скорость меньше двухсот километров в час, кладу нос в горизонт, скорости нет, зато теперь уже я на хвосте.
            Противник не хочет вести бой на виражах, зная о «быстром» развороте Б-239, он пытается уйти пикированием – это мне и нужно.  Брюстер хорошо пикирует – теперь у меня есть скорость. Дистанция уменьшается. Русский идет на горку, почти вертикально, он еще не в прицеле, но строго впереди, переводит самолет в горизонт, возможно - потерял меня и хочет осмотреться. Дистанция менее двухсот метров и все уменьшается. Теперь я могу рассмотреть его самолет – это удлиненный  истребитель – «Як». Он в прицеле, даю очередь, его самолет начинает дымиться белым масляным дымом, еще короткая очередь – белый дым становится  черным.
             Мы почти сравнялись, я иду чуть правее и ниже как при полете парой. Вижу, как его двигатель загорается,  дело сделано, этот больше не боец. «Як» кренится влево, летчик покидает горящий самолет с парашютом, но его парашют не раскрывается полностью - может поврежден. Мне стало жаль беднягу – не повезло! Я вспомнил, как  мы ездили осматривать сбитый русский бомбардировщик. Рядом с обгоревшим остовом самолета лежал  мертвый пилот – его почерневшая одежда и кожа на открытых участках тела была сморщена как печеное яблоко, одеревеневшие конечности поджаты и скручены – отвратительное зрелище. У разных народов разные традиции, но в большинстве цивилизованных стран существует некая солидарность, симпатия к коллегам – людям одинаковой с тобой профессии, даже если это враг. Я никогда бы не стал расстреливать парашютиста,  пусть,  минуту назад, он  сидел  у меня на хвосте с недвусмысленными намереньями.
             Осматриваю воздушное пространство – вижу еще один самолет противника, «Як» или «Спитфайр» подозрительно легкая добыча, захожу в хвост, беру в прицел, сейчас все повторится, в этот момент чувствую удар градин по левой консоли, черт, резко отваливаю вправо, сейчас не до охоты, я сам – жертва. Его ведомый зашел мне на «шесть часов», в воздушном бою нельзя увлекаться. Мой второй номер успевает отогнать противника, но я чуть не попался в их сети.
            «Яки» или «Спитфайры» используя скорость, уходят. Несколько самолетов  сбиты моими товарищами.
            Осматриваю крыло – легкие повреждения обшивки от пулемета. Самолет слегка трясет, но он полностью управляем. Хорошо, что ведомый был все время сзади меня, остальные наши машины были заняты воздушным боем, в том числе сбили одиночный русский штурмовик Ил-2.
            Собираем звено, среди нас потерь нет. Можно возвращаться. Небо осталось за нами.
   После разбора все получили заслуженный отдых, пошел мокрый снег, я  шел к  дому, где был организован мой простой быт, шел быстро, кутаясь в бушлат на овчинной подкладке, голова моя была занята сегодняшним боем. Мы победили, тактически мы все еще сильнее, чем русские, но  материальной частью, они уже впереди и время сейчас работает на них.  Большевики получают новые самолеты и их материальные и людские ресурсы практически не ограниченны, напротив, мы  летаем на старье, которое  не обновляется больше года, наши заводы и ремонтные  части пытаются реставрировать и поставить в строй  сбитые советские самолеты,  летаем, на чем попало. Даже Б-239 уже нельзя назвать передовым самолетом. Наше правительство ведет переговоры с немцами о поставках их современных истребителей, но когда это будет, летаем мы ведь сейчас. Хорошо, если наступающая зима и нелетная погода даст нам очередную передышку…
 
            Конец осени, зиму и начало весны вся эскадрилья  базировалась на аэродроме Суулаярви на Карельском перешейке. Я был переведен в третье звено, состоящее из восьми Б-239 в качестве заместителя капитана Карунена.
            9 марта в Финляндию прибыли первые шестнадцать истребителей Бф 109 – наконец-то союзники удосужились обновить наш потрепанный парк. Но есть и отрицательная сторона поступившей помощи – многие лучшие пилоты, в том числе и из нашей эскадрильи  отобраны в сформированную под Мессершмитты  новую 34 эскадрилью. Ну а наше подразделение остается оборонять Финский залив на двадцати четырех Брюстерах.        
             В начале апреля  «советы» начали общее наступление, и интенсивность действий авиации балтийского флота  возросла.
             18 апреля шестнадцать самолетов нашей эскадрильи над заливом западнее Кронштадта встретились с восьмью советскими штурмовиками, прикрываемыми большим числом истребителей. Нашим парням удалось добиться победы, сбив два штурмовика и несколько истребителей, но этот воздушный бой предупредил нас, что следует ожидать новых тяжелых схваток в ближайшее время.
             Так и произошло. 21 апреля около восьми часов утра  наблюдательные посты сообщили о большой группе советских самолетов над заливом, более тридцати пяти истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков.  Первыми на перехват поднялось наше звено, я веду четверку Брюстеров на перехват Илов,  командир Карунен с ведомым наготове – взлетают для прикрытия нашей группы. Следом поднимаются еще два звена нашей эскадрильи, всего  в воздухе семнадцать  самолетов.
            Через 12 минут мы уже над заливом. Высота тысяча двести метров, ищу противника. Илы летают на малых высотах, в этом их сила и слабость одновременно. Если наберем больше, можем их не увидеть, на меньшей – станем легкой добычей для истребителей. Сейчас не сорок первый год, русские без сопровождения не летают.
            Впереди показался остров Сейскар. Ниже справа по курсу вижу звено штурмовиков, осматриваю все воздушное пространство, где же прикрытие, а вот и оно, это «Яки», минимум шесть, идут с превышением  метров триста. Нас слишком мало чтобы разделяться, но знаю, что на подходе  наши самолеты. Даю команду атаковать бомбардировщики, делаю ставку на внезапность, пусть каждый выберет себе цель, делает один заход на «Илы»,  а затем займемся истребителями.
            С переворота пикирую на правый штурмовик.  Два других  Брюстера  делают то же самое – не удачно.  Я на дистанции стрельбы сзади на «пять часов». Времени в обрез. Противник в прицеле. Даю длинную очередь и ухожу боевым разворотом вправо. Вижу как  «Ил» задирает нос, экипаж из двух человек не смотря на небольшую высоту, покидает самолет  с парашютами, значит, штурмовик не управляем – удачно попал. У меня на хвосте истребитель противника. Чтобы не терять скорость на подъеме даю ручку от себя и становлюсь в глубокий вираж, делать что-либо другое не позволяет высота. У меня на хвосте уже два «Яка» хотят отомстить за штурмовик. Ведомый успевает отсечь одного, но второй сидит крепко.
            Подошли все наши звенья. В воздухе начинается «собачья свалка», оба типа сражающихся истребителей отлично для этого подходят. Бомбардировщики уходят в сторону Ораниенбаума.
            Внезапно мой двигатель теряет обороты. Для меня бой закончен. Отворачиваю в сторону. Скорость падает, теперь я легкая мишень,  планирую, возможно, русский думает, что я подбит и бросает преследование. Поворачиваю  в сторону  островов Койвисто, надо идти домой. Винт не тянет. Вот они: последствия англо-американского эмбарго, наши «жемчужины северного неба» постепенно превратились в «американское железо», «в летающие бутылки пива». Высота катастрофически уменьшается: двести метров, сто пятьдесят. Впереди земля, до нее не более двух километров. Пытаюсь удержать самолет в горизонте фактически на эволютивной скорости. Возможно у меня сломался привод винта. Пытаюсь перемещать «газ» и «шаг» никакого эффекта. До побережья менее километра. Я слушаю радиообмен, где-то сзади продолжается бой. 
            Высота менее ста метров и я понимаю, что мне предстоит купание в ледяной воде Финского залива. Открываю фонарь, самолет даже не надо выравнивать, он и так уже парашютирует к воде на критических углах атаки. Пытаюсь создать максимально возможный угол, чтобы касание произошло вначале хвостом, и самолет не зарылся носом, в какой-то момент я перетягиваю ручку – самолет срывается на крыло, благо вода в нескольких десятках сантиметров, и мой Брюстер плюхается брюхом. Отстегиваю ремни,  вода не сразу поступает в кабину. Становлюсь на затопленное крыло, и обжигаюсь от проникающей в нижнюю часть тела ледяной воды, чувствую себя пассажиром «Титаника». Льда уже нет, но температура воды не выше одного градуса Цельсия. Здесь должно быть не глубоко, самолет не тонет. Надо выбираться, жаль сегодня меня не встретит  Пеги Браун – ирландский сеттер, талисман эскадрильи. Я всегда поражался его уму, собака провожала пилотов в воздух, слушая радиообмен, скулила, понимая, что идет бой, а после приземления встречала каждого пилота на стоянке. Не встретит меня сегодня сеттер! Срываю с себя все лишнее, сковывающее движения и прыгаю в сторону берега, до земли метров двести…
 
            Согласно финским данным 22 ноября 1942г. в бою над Кронштадтом и Ораниенбаумом было сбито восемь советских самолетов (Ил-2, Р-40, 4 «Спитфайра», Ил-4, Як-7). По советским данным «Спитфайров» над заливом  в это время быть не могло, скорей всего со «Спитфайрами» финские летчики «перепутали» Як-1 или МиГ-3(последние потерь не имели). Як-7 в этот день сбил старшина Мартин Алхо, В-239 «BW-383».
            Автор данного дневника доплыл до берега, где был спасен наземными службами, в боевых действия участия он больше не принимал, а после выхода Финляндии из войны демобилизовался  из авиации.
             Самолет с бортовым номером BW-371 был поднят и восстановлен,  он разбился 22 февраля 1944г.
            По финским данным в бою над восточной частью Финского залива 21 апреля 1943 года финны потеряли два В-239 (лейтенант Киннунен и старший сержант Хейнонен -  погибли). Ценой потери двух Брюстеров финны уничтожили 19 самолетов противника. Советская сторона столь  крупные потери своей авиации опровергает, во всяком случае, архивные данные говорят о меньших потерях.
 
 
 «Красные соколы».
 
            В авиацию я попал можно сказать случайно. Моя крестьянская семья: отец, мать, и три сестры, жила во владимирской губернии. По меркам тридцатых годов мы были середняки, и когда по губернии прокатилась волна раскулачивания,  отец, дабы не лишится всего, в том числе дома и не быть отправленным невесть куда, безропотно вступил в колхоз, потеряв часть хозяйства. Жили достаточно трудно, и как только был брошен клич «все на борьбу с неграмотностью» (стране не хватало учителей особенно в глубинке), я поехал учиться во Владимир. Где  в 1939 году  окончил педагогическое училище, в год его переименования  во Владимирский государственный учительский институт.  Получив направление в поселок Кубинка, что в шестидесяти километрах от Москвы, я прибыл на место назначения и стал  преподавать  в  школе первой ступени.               
            Селение был достаточно большое, если объединить поселок возле железнодорожной станции и само село, то жителей было более двух тысяч человек. Еще Кубинка была интересна испытательным полигоном бронетанковой техники, летним лагерем Московской военно-политической академии и недавно построенным аэродромом, на котором дислоцировались полки 2-й истребительной авиабригады.
            Многие молодые летчики, поступавшие в полк, имели  несколько классов образования не считая школы пилотов, и меня, как преподавателя математики и физики, командование авиационных полков стало активно привлекать  к их дополнительному обучению.
            Часто бывая в расположении 11-го истребительного авиационного полка, я познакомился с его командиром подполковником Григорием Когрушевым, участником войны в Испании, награжденным орден Красного знамени. Будучи человеком достаточно грамотным, имеющим за плечами высшую сельскохозяйственную школу и Ворошиловоградскую школу пилотов, Когрушев понимал необходимость знаний летным составом  аэродинамики и математики. Тем более что полк готовился перевооружиться  на новейшие самолеты. Григорий был всего на несколько лет старше меня, и мы практически подружились, тем более что, будучи лицом гражданским я не был скован какой либо субординацией к командиру части. Это был веселый и мужественный человек – русский самородок, несмотря на травмированную в Испании руку он неплохо играл на гитаре и даже участвовал в самодеятельности. К летной работе относился предельно серьезно, но при этом имел специфический авиационный юмор, снимавший напряжение молодых летчиков и дававший разрядку  в моменты летной учебы. «Начвоенлет к аэроплану» - приглашение на проверочный полет, «глаза как у жареного судака» - о перегрузке или каком либо напряжении или страхе в полете, «понеслась душа в рай, а ноги на кладбище» - о пилотаже, полетах на пилотаж или любом трагическом случае.
             Меня всегда приятно удивляли отношения  между летчиками: будь ты новичок с несколькими самостоятельными вылетами или опытный заслуженный командир, ты всегда получал уважительное к себе отношение и отвечал тем же. Это было не чванливое напыщенное показное уважение. Не важно называют тебя на «ты» или на «вы», но на аэродроме во время полетов ступени между начальниками и подчиненными фактически сглаживаются. Нет, единоначалие и степень ответственности каждого зависящая от должности, конечно, остаются, но ты становишься как бы частью одной дружной семьи авиаторов, единого братства, где нет «начальников» и «дураков», а все - просто коллеги, делающие одно дело и всегда готовые помочь друг другу. Наверное,  подобное братство существует у корабельных экипажей, где перед морем или боем все равны, будь ты адмирал или юнга, иначе просто не выживешь.
            Весной сорокового года Григорий Александрович обратился ко мне с неожиданным предложением:
            – Слушай, а давай  я из тебя летчика сделаю, с изучением теории у тебя проблем не будет, а практику пройдешь со мной!
             Признаться, это предложение не было для меня совсем уж неожиданным, преподавая аэродинамику, я понимал, что собственный летный опыт может и не даст  новых знаний, но придаст веса в глазах  учеников. Такова уж специфика летного братства –  достоин уважения только «свой».
             Быстро изучив необходимую теорию по конструкции и эксплуатации самолета, к лету тысяча девятьсот сорокового года я приступил к вывозным полетам на У-2 под руководством Когрушева. Начали с разбега по полосе и подскока, когда самолет едва оторвавшись, возвращается на грунт волей инструктора. Никогда не забуду свой первый ознакомительный полет, ощущение свободного ветра и праздника поющей души, вырвавшейся из двухмерного мира земли в трехмерное невидимое пространство, кажущееся бесконечным.
            Наконец в Кубинку для войсковых испытаний прибыли новые истребители Як-1. Лучшие летчики полка освоили новую технику к середине осени и 7 ноября пятерка «Яков», ведомая Когрушевым пролетела над Красной площадью, приняв участие в параде.
            Для более легкого освоения нового самолета молодыми летчиками в начале 1941 года полк получил несколько Ути-26 – двухместных учебно-тренировочных аналогов Як-1.
К тому времени я уже окончил курс первоначального обучения на У-2, уверенно летая самостоятельно, и Григорий Александрович включил меня в программу обучения на новый самолет в качестве курсанта.
             – Время тревожное, стране нужны летчики, освоишь самолет, дадим ответствующую характеристику, присвоим тебе младшего лейтенанта и возьмем в состав полка. С теорией у тебя никогда проблем не было, а грамотные специалисты везде нужны.
            Так, в учебной работе мы  встретили начало войны.  Полк, перешедший на Як-1, был включен в состав 6-го истребительного авиакорпуса, а аэродром Кубинка стал базовым в западном секторе ПВО. Надо сказать, что строевые летчики ожидали начала войны и не были ошарашены нападением Германии.
             Первый месяц прошел относительно спокойно, не считая всеобщей озабоченностью ситуацией на фронте. В ночь на 22 июля несколько эскадрилий были подняты по тревоге – в нашем секторе  замечена большая группа немецких самолетов. Вот и до нас дошла война!  В эту ночь летчики нашего полка как минимум сбили два «Хеншеля», один упал в пятнадцати километрах от Кубинки.
             К концу июля я, уже как военнослужащий, прошел общий курс подготовки на Ути-26 и, получив младшего лейтенанта,  с общим налетом в сто сорок пять часов, ждал решения своей дальнейшей судьбы: остаться в полку или быть распределенным в иную часть. Летную подготовку я прошел «на отлично», но  был, наверное, единственным летчиком в ВВС РККА, который  с У-2 пересел сразу на скоростной истребитель, минуя И-15 и И-16 – обязательные для ввода в строй машины.
            В первые числа августа Григорий Александрович вызвал меня для беседы, точнее говоря, пригласил.  В неформальной обстановке  выпив грамм по пятьдесят,  что в  условиях военного времени,  он позволял себе редко, Григорий сообщил:           
            – Как одного из лучших курсантов переводим тебя «начвоенлет» на должность инструктора, на новых типах. Только вот в нашем полку все летчики Як-1 освоили, с пополнением, если что, сами разберемся. Фашист гад, жмет на западе, туда в скором времени будут с заводов направлены новые истребители.  Во фронтовых частях не хватает летчиков, освоивших «Яки», нужна помощь тех, кто летал. Едешь на северо-запад, в Ленинград, в штабе Северного фронта получишь направление в часть, которую собираются перевооружить на новые самолеты, других подробностей не знаю, выезжаешь завтра, удачи.
             Я вышел от командира, понимая, что теперь у меня начинается совсем другая, настоящая, «летчицкая» фронтовая жизнь.
             «Сборы были недолги». На следующий день рано утром на попутной штабной машине я выехал в Москву, где сел на поезд до Ленинграда. Несмотря на сравнительно небольшое расстояние, паровоз до «северной столицы» шел почти сутки. Мы не попали под бомбежку – в воздухе не было самолетов, просто движение было перегружено: из Ленинграда шли поезда с продукцией, а может быть и оборудованием местных заводов – шла эвакуация, уезжали люди, неужели есть опасность сдачи города? В город – редкие поезда с воинскими частями – пополнение, в основном пехота. Наш поезд был полупустой, ехали только военные. Чем ближе мы подъезжали к городу, тем  больше чувствовалось всеобщее напряжение, им, как угарным газом, все сильнее и сильнее наполнялся воздух. Войны как бы еще не было, о ней напоминали только редкие воронки от бомб за окном, да большое количество людей в военной форме, но пассажиры в поезде и на остановках по мере приближения к Ленинграду становились все менее разговорчивы, их лица все более угрюмыми. Многие попутчики – офицеры проводили время за игрой в карты, но без азарта, почти молча, нервно куря и постукивая пальцами или сапогами.
             Мы прибыли утром следующего дня. Мне очень хотелось прогуляться по городу, но надо было как-то устраиваться, и я решил первым делом найти штаб Северного фронта, получить распределение, а затем уж распорядится оставшимся временем. Мои поиски прервал первый же попавшийся патруль, доставивший меня в комендатуру для тщательной проверки документов.   После непродолжительного разговора со своим начальством по телефону дежурный офицер сообщил, что мне необходимо попасть в Петрозаводск, где формируется 55-я смешанная авиационная дивизия, сообщил более подробный адрес, рассказал, как добраться, путь не близкий: пароходом до Шлиссельбурга, далее паромом до Кусуная, далее автомобильным или черт знает каким транспортом до Петрозаводска.
            В Петрозаводск добрался я через трое суток  злой и грязный, не считая быстрого омовения в Ладоге и сразу в штаб. В штабе встретился с командиром 155-го истребительного полка майором Даниилом Савельевичем Шпаком. Майор спешил на аэродром, но нашел время посмотреть мои документы.
              – Инструктор значит – это хорошо! В характеристики сказано: «излишней впечатлительностью не обладает»- значит, нервы крепкие. На новые самолеты, только где они – эти новые самолеты?    У меня полк войну начал двадцатью семью «Ишачками», но только шестнадцатью летчиками, неукомплектованным значит личным составом. Сейчас пополнение приходит, только вот беда, зима была снежная слякотная, многие выпускники летных школ полноценного обучения не получили, летали урывками в хорошую погоду, а сейчас вводить их в строй времени нет – война, сам понимаешь, так что летчики мне нужны. День даю на отдых, а завтра  ко мне на аэродром.
            На следующий день  с утра я был уже на аэродроме близ Петрозаводска. Как и сказал майор, никаких самолетов новых типов тут не было, И-16, И-153, И-15 бис – самолеты 154-го, 155-го истребительных полков, 65-го штурмового – переведенные в Петрозаводск из Пушкина в начале войны.
            Определив меня в штаб полка, майор дал команду знакомиться с личным составом, изучать район полетов, боевых действий, учить матчасть. За этим занятием прошло около двух недель моего пребывания в части. Все это время самолеты полков участвовали в боевых действиях в Карелии, поддерживая 7 армию с воздуха.
             24 августа  Шпак вызвал меня к себе.
            – На земле не засиделся? Поступаешь в распоряжение 65-го штурмового. Пока «Яки» твои придут, рак на горе свиснет, а у ребят бойцов не хватает.
             Моим непосредственным командиром теперь стал Герой Советского Союза, за финскую, Владимир Игнатьевич Белоусов. Я представился командиру полка как раз в тот момент, когда он проводил предполетную подготовку с командирами звеньев лейтенантами Кобзевым и Самохиным. Их самолеты должны были вылететь на очередное задание: штурмовку войск противника – финской Карельской армии двигающейся с северо-востока на Ленинград по Онежско-Ладожскому перешейку.
            Закончив с командирами, Белоусов занялся мной.
            – Прибыл к нам для усиления, инструктор – отлично. Есть для тебя особое задание. Финны замыкают кольцо под Выборгом. Нужно помощь наземным войскам в их  отводе из окружения: расчистить коридор  в сторону Койвисто. Поведешь звено из трех самолетов, ты четвертый. Ребята все молодые, без опыта боевых действий, но в строй введенные, летать умеют. Расстояние значительное, поэтому сделаете промежуточную посадку на Котлинской площадке. Там как раз начали оборудовать аэродром для 71-ИАПа. Обратно также. Да, не переживай, стареньких «бисов» не дам, примете четыре И-15 третьей серии из  197 ИАПа,  самолеты более скоростные. Скорость может вам пригодиться. На знакомство со звеном и изучение деталей операции ровно сутки. Если все пройдет успешно, финнов под Выборгом будешь бомбить регулярно. Да, сопровождать вас будет пара  истребителей 155-го полка, больше Даниил Савельевич не дает, но ребята опытные, да и район знают, как свои пять пальцев, еще с финской, если что – прикроют и дорогу покажут, если что… - как-то не совсем по доброму подмигнул мне Белоусов.
            От командира я вышел со смешанным чувством, нужно было готовиться к заданию, район полетов по карте я изучил достаточно хорошо, но было одно но, и это но, было главным: я не имел налета на И-153. Документы мои пока остались в штабе 155-го полка, а Владимир Игнатьевич и предположить не мог что «инструктор», направленный в часть для подготовки летчиков на «новые» типы не имеет опыта на «старых». Надо было сказать ему сразу,  но чувство  глупого ложного стыда не позволило сделать это, а теперь, вернуться – поставить себя в идиотское положение. Что делать, освоить самолет без вывозной за сутки!? Я надеялся на свое знание физики и математики.
             Познакомившись с  младшими лейтенантами и приняв самолеты, я приступил к изучению матчасти. Нам предстояло лететь на сравнительно новых И-153 с мотором М62 с винтом изменяемого шага. Отличие этих самолетов от других «Чаек», оборудованных винтом фиксированного шага, в повышенной скорости и скороподъемности на малых высотах. На высоте более четырех тысяч метров максимальная скорость горизонтального полета даже падала, но ведь мы не собирались лететь на штурмовку на больших высотах. У земли самолет мог выдать скорость до трехсот шестидесяти километров в час, это было значительно ниже, чем у УТИ 26, но чего можно было требовать от биплана. К недостаткам можно было отнести ненадежность нагнетателя и ухудшенный обзор из-за центроплана типа «чайка», откуда и пошло название самолета. Главное что я требовал от себя: это выучить расположение оборудования в кабине, режимы двигателя и полетные скорости. Под недоумевающие взгляды техника я, сев в кабину, завязав глаза бинтом, пытался «в слепую» нащупать рычаги и органы управления.
            Вылет был назначен с восходом. Ночь прошла беспокойно, я понимал, что необходимо выспаться, но сон не шел. Завтрашний день покажет всю мою квалификацию как пилота. Подвести оказанное доверие, опозорится отказом от задания, я не мог.
            Еще находясь в Кубинке, я знал, что летчики не любили финскую войну. Кто там на кого напал: финны на нас или мы на финнов, прошедшая война не пользовалась популярностью у летного состава. Другое дело – немцы, они напали, значит, дело наше правое!
            Встаю с первыми лучами  ненадолго садившегося солнца, иду в столовую, где встречаюсь с другими летчиками, завтракаем, почти молча, не смотря на предстоящий летний день, надеваю кожаное пальто для полетов в открытой кабине, идем к самолетам. На стоянке встречает командир, дает «крайние»  рекомендации, слово «последний» авиаторы не любят. Садимся по машинам. Белоусов становится на центроплан нижнего крыла:
            – А какой у тебя налет на «Чайке»?
            – Так ведь нет налета - отвечаю.
            – Фу ты, отменить задание не могу, и надеяться,  что война все спишет, тоже, давай поаккуратней там, «инструктор»! Да, еще, если сорвешься, помни: вывод производится энергичной дачей ноги против штопора и через одну две секунды ручку от себя за нейтральное положение. Элероны – нейтрально. Самолет может запаздывать с выходом на полтора-два  витка, так что на малой высоте не рискуй! Полетите без подвесов, только с полным боекомплектом для пулеметов, бомбы возьмете на Котлине.
            Шесть часов утра. - «От винта!»  Пытаюсь настроиться на полет. Думать уже некогда. Даю полный «газ» и, удерживая «Чайку» от разворота, начинаю движение по полосе. Самолет хорошо держит направление. Короткий разбег, отрыв с трех точек – лечу. Убрав шасси,  выдерживаю самолет до  нужной скорости и начинаю набор. Говорю себе: «Чайка» тот же «У-2» только мощнее.
            После взлета в наборе высоты делаю круг над аэродромом, чтобы звено собралось. На высоте девятьсот метров вхожу в плотную кучевку и теряю пространственную ориентировку, горизонта не видно и кажется, что самолет перевернулся, начинает расти скорость. Выхожу из облачности в пикировании, потеряв около ста метров, надо собраться, на кой черт я полез в облака!
            Наконец звено собрано,  лететь до аэродрома «подскока» более трехсот километров, для «Чайки» это значительное расстояние.
            Пересекаем береговую черту Ладоги, какая она большая, как море. С другой стороны должны выйти в районе поселка Пятиречье – вроде бы там проходила старая финская граница.  Наконец  показывается другой берег, сверяю визуальные ориентиры с картой полученной у секретчика перед вылетом, держим курс на Лисий Нос – теперь это самая опасная часть перелета – могут атаковать финские истребители. Но все спокойно в утреннем небе.
            Слева вижу окраины Ленинграда, впереди  Невская губа, Кронштадт – ее естественная граница, за ним Балтийское море. Аэродром должен быть в западной части  острова Котлин. Снизились, кружим, аэродрома нет. Только кладбище и поле для выгула скотины, ни посадочных знаков, ни стоянок.
            Южнее кладбища, где начиналось ровное поле, вижу человека с белым флажком – вроде машет:  «садитесь»! 
            Показываю пример – сажусь первым, посадка на три точки, для первой посадки отлично.
            Так вот оно какое - «Бычье Поле»!
            Нас встретил комендант аэродрома Михаил Цаплин и несколько техников. Оказывается  аэродром достаточно старый, но  почти заброшенный, так – поле с несколькими не достроенными блиндажами. В настоящее время сюда планируется перевод 71-ИАП для обороны главной базы флота. Посадочную площадку строили, точнее, выкладывали камнями и битым кирпичом  школьники старших классов. Сейчас на аэродром с материка начали доставлять топливо, инструменты, боеприпасы, со дня на день прибудут еще техники и строители, займутся организацией стоянок, укрытий и блиндажей, все делается скрытно, не привлекая вражеские самолеты.
            На аэродроме сталкиваемся с новой проблемой – бомбы с материка еще не привезли, аэродром  истребительный, зато на скоро оборудованном складе есть реактивные снаряды РС-82, их предполагалось использовать по плотным строям бомбардировщиков. Наши самолеты снабжены дополнительной металлической обшивкой на нижней поверхности нижнего крыла значит под «эрэсы» оборудованы, ну что ж, будем стрелять «эрэсами». У меня есть опыт тренировочных стрельб из ШКАСов, таких же, как на «Чайке», по конусам и наземным целям, но РС-82 я не стрелял, нет подобного опыта и у остальных членов  звена.
            Пока техники заправляют самолеты и навешивают «эрэсы», курим. Я собираю  звено, чтобы еще раз обговорить предстоящее задание: главное – держаться вместе, в случае атаки истребителей – прикрывать друг друга «кругом», если встретим сильное противодействие зениток – рассредоточиваемся, и каждый выбирает свою цель, найти бы еще эти цели, в случае если кто потеряет ориентировку – держит курс на Котлин, до Петрозаводска может топлива не хватить.
            Цаплин, в прошлом сам летчик, дает наставления по применению РС:
            – У летного состава есть мнение что «эрэски» оружие не эффективное, это если их пускать с большого расстояния поодиночке, да еще по бронированным целям, ежели стрельнуть в упор да сразу всеми по скоплению живой силы и небронированной техники, или по складу, жахнет, будь здоров!
             Есть связь со штабом, истребители прикрытия будут над нами через десять минут. Разведка подтвердила скопление живой силы и техники противника в районе станционной деревни Камяря,  ищем ее на карте.
            Опять взлетаем. Время уже 10.30. Все равно волнуюсь больше чем на посадке, хотя может быть это связано с предстоящим полетом.
             Собираю звено над Котлином. Берем курс на Выборг, при подлете должны выйти юго-восточнее Выборга в районе Камяры, за ней, ближе к Выборгу обороняются наши части. Идем красиво, как на параде, «Чайка» позволяет лететь с брошенной ручкой.
             Впереди выше метров на пятьсот идут «Ястребки»  указывая маршрут.
            Пересекаем береговую черту, сверяю визуальные ориентиры с картой, для лучшей видимости быстро поднимаемся на две тысячи метров, И-16 – на две пятьсот.
             И-153 показывает хорошую скороподъемность, до пятнадцати метров в секунду. Температура масла больше ста градусов, радиаторы открыты полностью, но двигатель  на максимальных оборотах перегревается – жарко. Переходим в горизонт. Скорость  - триста пятьдесят  километров в час. Уменьшаю обороты  до двух тысяч в минуту, скорость двести пятьдесят километров в час, температура масла – семьдесят градусов. Надеюсь, что не перегрел.
            Сверху над нами в бездонном небе  перистая облачность «хорошей погоды». Под нами – редкая  кучевка. Видимость «миллион на миллион». Где-то впереди обороняющийся в кольце Выборг. При подлете к предполагаемой линии фронта снижаюсь на тысячу двести метров, с такой высоты и начну атаковать цели,  если найду, главное не перепутать со своими. Преимущество открытой кабины – хороший обзор, между глазами и ориентирами только очки. Зенитки молчат, значит, на этом участке  войск противника нет или рассредоточены.
             В районе Лейпясуо спереди слева выше четыре приближающиеся точки – самолеты. «Не наши»!
            «Ястребки» и две «Чайки» добавив «газа» уходят в их сторону – попытаются связать противника боем. Мы с ведомым займемся поиском наземных целей.
             Впереди по земле стелется серый дымок от выстрелов – работает финская полевая артиллерия, бьет по нашим позициям южнее Выборга. Как ее обнаружить? Вижу станцию, скопление грузовых автомобилей, возможно, разгружают боеприпасы или еще что ни будь. Такой выход на цель – чистое везение, шанс упускать нельзя.
            Сзади слева на меня заходит истребитель противника. Делаю вид, что ухожу переворотом, но делаю не полубочку, а бочку сохраняя прежний курс на пикировании. Ведомый пытается спугнуть финна, но у того свой ведомый…
            Я на «боевом курсе» терять теперь нечего, главное  – не дернутся, чтобы нервы выдержали.
            Пикирую на цель под углом  тридцать градусов, ПВО противника молчит, значит, понадеялись на прикрытие истребителей – идеальный заход. Скорость триста пятьдесят километров в час. «Чайка» пикирует устойчиво, скорость растет медленно, но все равно кажется, что земля приближается очень быстро, и одновременно, все как в замедленном кино,  по спине и конечностям бегает холодок. Скорость четыреста пятьдесят километров в час. Начинает трясти хвост. Длинная пристрелочная очередь из всех пулеметов. Стреляю по скоплению вражеской техники с дистанции метров двести и высоты сто метров – это почти в упор. Выпускаю все Рсы  одним залпом и эффективным движением ручки и педалей иду на правый боевой разворот. Что твориться внизу пока не вижу, но после разворота на сто восемьдесят градусов есть возможность посмотреть вниз – несколько машин горит, на земле какие-то обломки и разбегающиеся люди – попал!
            Сверху на меня пикирует истребитель, что это за самолет, длинный как Мессершмитт, но мотор звездообразный, и шасси убрано, «Фиат», не знаю, промахивается.
            Вывожу из боевого и поворачиваю в его сторону, скорость менее двухсот километров в час, но теперь я сзади, самолет устойчив, стреляю сразу из всех ШКАСов, промахиваюсь. Финн тянет на переворот, делаю энергичную полубочку, лечу на отрицательной перегрузке, внезапно двигатель начинает работать с перебоями, почти глохнет. Нагнетатель отказал или временно прекратилась подача топлива? Переворачиваюсь, делаю несколько закачек шприцом, перевожу самолет на планирование, неужели «вынужденная», нет! Двигатель устойчиво заработал, живу! Даю полный «газ» чтобы прожечь свечи. По лбу струйками течет пот. Финн пытается уйти за счет скорости.
             В воздухе идет маневренный бой на   высоте  плюс – минус одна тысяча метров.  
            Осматриваюсь, на «хвост» никто не сел.  Ведомого не вижу – потерял. По редким  вспышкам «огурцов» понимаю, что начала работать зенитная артиллерия – поздно проснулись. Истребитель впереди почти не маневрирует, пытается оторваться, используя преимущество в скорости, дистанция между нами все увеличивается.
            По бокам муаровой приборной доски и над полом кабины торчат рукоятки перезарядки ШКАСов. Я перезаряжаю пулеметы и понимаю, что истратил почти весь боекомплект, вот она ошибка начинающих – стрельба с дальней дистанции. Финн делает переворот, после пикирования тянет на горку, следую за ним, моноплан с большей нагрузкой на крыло никогда не перекрутит полутораплан или биплан, нечем сбить – измотаю. Вдруг  меня обгоняет «Ишачок» преследуя мою цель, ага, значит я не один, тут же появляются несколько истребителей противника – финн просто заманивал меня «на своих».
            Впереди вижу снижающуюся «Чайку», за ней слабо струится сероватый дым, подбит, идет на вынужденную. Своих не бросаем, пристраиваюсь к нему,  если что, придется сесть рядом, забрать товарища. Сесть, но куда, кругом лес, ближе к населенному пункту - противник.
             Мне в хвост заходит истребитель, заламываю крен,  хотя в вираж И-153 входит вяло, но из-за  угловой скорости финн не может прицелиться, к тому же ему приходится маневрировать, чтобы не обогнать меня.
             Разворачиваюсь «вокруг крыла» -  «перевиражу»! В какой то момент он потерял скорость,  я доворачиваю на него – отличная позиция для стрельбы, но нечем, может таран?  В азарте и ненависти боя я готов ударить его своим самолетом. Противник уходит пикированием, не догнать.
            Я потерял нашу «Чайку», где он, уже сел? Кружу, пытаясь увидеть  самолет. Снижаюсь, до верхушек деревьев метров сто. Вижу части самолета на поломанных деревьях. Карелия – страна лесов и озер. Садится некуда, и  смысла нет.
             Вокруг чисто, неужели я остался один.  Беру курс домой, на «Бычье Поле». Лечу низко, на высоте двести метров, зеленый камуфляж самолета сливается с летней «зеленкой». Главное дотянуть до Финского залива.
            Постоянно осматриваюсь, если сзади сядет враг – я пропал. Впереди вода залива, сзади меня преследует одиночный финский истребитель. Но почти над береговой линией он уходит вверх в свою сторону. Оставил! Делаю разворот на триста шестьдесят градусов, осматриваю воздушное пространство, неужели я  выжил один – кругом никого.
            Я над своей территорией, набираю тысячу метров, для лучшей ориентировки, самолет не поврежден,  не попали – опять повезло! Подо мной серо-зеленая вода залива.
            Я ловлю себя на мысли что весь полет, включая воздушный бой, я провел на достаточно высоких скоростях  при  энергичном маневрировании и ни разу не создал условия для срыва, на высоте в тысячу – тысячу пятьсот метров я бы  из штопора не вышел.
             Впереди Котлин, захожу курсом взлета – двести семьдесят градусов, как будто это имеет значение при посадке на поле. Закрываю радиатор, планирую. Вижу ориентир -  кладбище. Заход получается подтягиванием с «1905 года», так говорят о заходе с пологой глиссадой почти в горизонте. Выпускаю шасси, сосредотачиваюсь, как будто весь сегодняшний день сплошное расслабление.
             Посадка на удивление мягкая  на «три точки». Сруливаю с полосы змейкой и вижу, что над аэродромом появляются два самолета, неужели финны обнаглели или немцы, нет, наши «ястребки» И-16. Значит, истребители потерь не имели, а как же мое звено? Может, кто дотянет. Отвлекшись, соскакиваю с выложенной дорожки, попадаю колесом в яму, даю «газ» чтобы вырулить и ставлю самолет на  «попа». Сам  жив. Немедленно выключаю двигатель, вот оно – блестящее завершение задания, что теперь – трибунал за порчу военной техники.     
             Механики ставят самолет с капота. Пытаюсь вылезти из кабины, ноги ватные. Ни как не могу отойти от полета, но жив, главное – жив!
            Самолет требует ремонта, значит, придется пока остаться на «Бычьем Поле». В полк сообщат.
             Садятся истребители для заправки. Возбужденно обсуждаем бой. Три наших И-153 сбиты над территорией занятой противником, скорее всего летчики погибли, все трое.  У финнов потерь в самолетах нет. Истребители подтверждают мое попадание по скоплению грузовых машин, по их данным: выведено из строя не менее шестнадцати единиц техники, о потерях противника в живой силе не известно, восемь «эрэсов» даже пущенных практически одновременно не могли нанести такой урон, скорее всего, детонировали боеприпасы в машинах. Все равно это большая удача – почти чудо.
            Радость победы омрачена горем по не вернувшимся товарищам, а ведь я их почти не знал.
              В Петрозаводск я вернулся первого сентября. Командир перед строем зачитал Приказ Народного Комиссара Обороны № 0320  «О выдаче летному составу ВВС Красной Армии, выполняющему боевые задания, и инженерно-техническому составу, обслуживающему полевые аэродромы действующей армии водки 100 граммов в день на человека наравне с частями передовой линии». Приказ был издан как раз в день моего первого боевого задания, интересно, к чему такое совпадение.
 
   В конце августа 1941г. финские войска заняли Выборг.  Некоторым советским частям (около шести тысяч человек) удалось пробиться к Койвисто, откуда они были эвакуированы в Кронштадт.
   Автор данного дневника погиб над «Дорогой жизни» в начале зимы 1942 г. По свидетельству очевидцев  звено наших истребителей было связано воздушным боем  звеном истребителей противника, в то время как второе звено немцев неожиданно атаковала советские самолеты сверху. Возможно, от попадания в кабину летчик погиб еще в воздухе. Скорее всего, он так и не понял, кто его сбил.
     Упомянутый в дневнике Владимир Игнатьевич Белоусов 1908 года рождения, Герой Советского Союза, прошел всю войну в штурмовых частях, закончил ее полковником – командиром дивизии, скончался в 1981 году.
 
 
            Я не люблю ночные  полеты, хотя  командир моего полка Саша Тульский именно меня ставит на вывоз и контроль молодых ночников, апеллируя к моему опыту.
    Если лететь пассажиром, то ночной полет убаюкивает в такт тишине сонливой природы, нарушаемой только монотонным гулом мотора, но и этот, чуждый спящей природе звук, кажется  не громким вызывающим дневным рокотом, а именно гулом, звучащим как колыбельная, только более навязчиво.
            Для летчика, ночной полет – это двойная работа. Визуальное пилотирование затруднено или вообще невозможно, приходится доверять только свету приборов. Для страдающих клаустрофобией ночной полет – это настоящая пытка. Ты зажат в узкой кабине, на которую со всех сторон  давит темная бездна пятого океана. И хотя ты понимаешь, что вокруг тебя только дружественный самолету воздух,  не считая самого ответственного: - взлета и посадки, но отсутствие видимого простора вдавливает в кресло как глубина.
            Сегодня у моей группы первый самостоятельный ночной вылет звеном. И самолеты у нас тоже новые, недавно полученные по ленд-лизу американские П-47 «Тандерболт».
            Собственно говоря, первые «Громовержцы», прозванные «Кувшинами» за форму фюзеляжа, в СССР поступили еще пол года назад. Испытывали их в НИИ ВВС наши опытные летчики и по результатам испытаний как фронтовой истребитель забраковали. Слишком тяжел и неуклюж для маневренного боя на малых высотах.
            Мне лично «Кувшин» понравился. Двигатель очень мощный – две тысячи триста лошадиных сил, с огромным винтом, да еще с впрыском  воды для дополнительного охлаждения на форсаже. Таких мощных моторов нет ни на одном советском или немецком самолете. Кабина удобная с хорошим обзором и сильно бронированная. Американцы шутят, что «если на хвосте истребитель противника, нужно просто спрятаться за бронеспинкой и подождать когда у него закончится боезапас». Впрочем, все американские самолеты, а летал я и на «Вархоке» и на «Кобре», производили впечатление самолетов созданных «для летчика» независимо от их ТТД. Кабины просторные с «правильным» расположением пилотажных и навигационных приборов. Самолеты идеальные для дальних перелетов с наименьшей утомляемостью пилота. Но в скоротечных маневренных боях «Кувшин» - это утюг, а именно к таким боям и привыкли наши летчики. Поэтому начальство решило оснастить «сорок седьмыми» полки ПВО и морскую авиацию. В нашем полку на П-47 перевооружается одна эскадрилья. Будут летать на  сопровождение разведчиков, бомбардировщиков, да на топ-мачтовое бомбометание. Правда, моя квалификация – это ночной высотный истребитель противовоздушной обороны полка. Но немцам сейчас не до ночных рейдов. Надо подать рапорт о переводе в дневные   бомбардировщики, война все равно скоро закончится, вот завтра Тульскому рапорт и напишу.           
             23.00. Двигатель запущен. Включаю бортовые огни, подсветку в кабине. Проверяю работу переделанной под наши частоты «буржуйской» радиостанции. На рулении проверяю  посадочную фару – работает.
             Взлетаем парами. Отрыв надо делать аккуратно, чтобы не задеть землю огромным четырехметровым винтом. Полет по кругу с набором, в районе четвертого разворота собираю звено, идем в зону на простой пилотаж.
            Ночным полет можно назвать весьма условно. Ночь морозная ясная, снега  нет, хорошо виден естественный горизонт.
             Набрав пять тысяч метров, начинаем отработку фигур: вираж с креном 30 градусов, пробуем  крен 45, пикирование, горка, спираль. В левом вираже ведомый задирает нос и оказывается надо мной, допуская опасное сближение, он меня не видит, отваливаю вниз влево. Собираемся, продолжаем.
            На западе на уровне горизонта видно несколько лучей прожекторов, возможно, там идет  бой. Звено ночных «Лавочек» соседнего полка вылетело на прикрытие наземных войск от ударов с воздуха, хотя откуда у немцев здесь бомбардировщики.
            Вокруг нас мирная тишина ясной северной ночи.  Отсюда с темной высоты все проблемы и невзгоды  кажутся мелкими и смешными: «суета сует». Сколько уже прошли,  пережили, скольких потеряли: друзей, родных, близких. Здесь все тихо, ночь, луна, звезды, блеск воды далеко внизу и только гул двигателя и кажется: ты один во вселенной и нет войны!
            Снижаемся, даю команду расходиться, посадка поодиночке. Захожу на полосу, на высоте двести метров выпускаю посадочную фару. Черт! Какой идиот забыл включить посадочные прожекторы! Нет, завтра же напишу рапорт о переводе в дневную авиацию!
 
            Автор данного дневника был переведен в эскадрилью топ-мачтовых бомбардировщиков. Он погиб при атаке кораблей противника. По сведениям очевидцев его самолет был сбит корабельной зенитной артиллерией. Учитывая малую высоту полета  шансов на спасение у летчика не было.
            Советский Союз по программе ленд-лиза в 1943-1945гг.  получил  приблизительно 199 Р-47 «Тандерболт» нескольких модификаций. В советских ВВС они использовались в морской авиации на заполярных аэродромах и Балтике, а также в ПВО тыла южных регионов.
             К концу войны Р-47 всех модификаций стал самым массовым истребителем США, получившим применение как   штурмовик. В ВВС РККА в качестве самолета поля боя «Тандерболт» не использовался, так как советская авиация имела штурмовик Ил-2 выпускавшийся в огромных количествах.
 
 
            Прощай полковой учебный центр, ставший мне домом, семьей и службой с мая сорок четвертого по январь сорок пятого. Прощай хатка на краю украинского села возле полевого аэродрома, где пожилая хозяйка потчевала меня салом зарезанной, но так и не съеденной  немцами  свиньи – закуской под самогон полногрудого повара Зои. Прощай одинокая повар Зоя, прозванная у нас за глаза веселой вдовой, дама уже не первой свежести, но все еще в соку. Страстная и любвеобильная, ищущая спасения от женского одиночества в обществе свободных и временно одиноких мужчин в центре вселенского хаоса именуемого войной. Скольких утешила ты на своей статной груди, пытаясь сама найти утешения. Прощай Фёдорович, мой пожилой механик и, по совместительству старший техник звена.  К Фёдоровичу редко кто обращался по имени, да многие просто и не знали его имени и фамилии, но обращались всегда Фёдорович, причем звучало это  уважительно как графский титул или звание генерал. Нет, Фёдорович не был аристократом, да и до генерала дослужиться у него бы не хватило образования.  Когда  некоторые представители курсантского молодняка дерзкие своей молодостью и городским происхождением, желая подшутить над стариком, спрашивали: Фёдорович, расскажи нам, как летают самолеты, механик расставив руки  крыльями, говорил:  - Вот так – «жжж…». Может Фёдорович и не знал основ аэродинамики, но, будучи механиком от Бога и положив на неблагодарное дело обслуживания летательных аппаратов в любую погоду: в жару и тридцатиградусный мороз,  часто в полевых условиях, при  отсутствии ангаров и укрытий, около двадцати лет своей жизни,  чувствовал самолет своим нутром, своими пальцами как Паганини мог чувствовать скрипку. Во время полетов на аэродроме в зоне стартового отдыха стоял большой бидон холодной ключевой воды и привязанной алюминиевой кружкой. Особенно летом, в жару у бидона иногда даже скапливалась очередь из летчиков и технарей. Фёдорович, учитывая свой почтенный возраст, и должность,  мог бы пользоваться правом первого, по крайней мере, среди технического персонала. Но он всегда оставался в сторонке, терпеливо ожидая, когда вдоволь напьются молодые.  На приглашение уступить ему очередь у него была одна поговорка: молодая зараза к старой не пристанет, а когда кто-нибудь отпускал шутку по этому поводу, Фёдорович всегда отвечал: вам моя зараза ни к чему, а если к старику что молодое прицепится, так мне только в удовольствие. Прощайте соседи-пошляки из второй эскадрилий, отправлявшие молодого курсанта  Ятыргина, уроженца крайнего севера, прозванного у нас Яном и не знающего бранных слов, так или иначе слетающих  у славян с зыка, в столовую попросить у баб ведро менструации.  Прощай мирная учебная жизнь,  здравствуй новое место службы – 5 ГИАП.
            Мое прибытие  в полк совпало с перевооружением  части на Ла-7. «Седьмая Лавка» для меня не новость, тот же Ла-5, только более вылизанный. Ла-7 имеет превосходные летные характеристики, но, к сожалению капризный и еще более склонный к отказам мотор и всю туже нестерпимую жару в кабине. Впрочем, на улице стоит такая слякоть, что внеплановая парная и по совместительству сушилка только на пользу.
             Впереди Одер. Мы  у границ фашистского рейха. Правда, активных наступательных действий пока не ведем. По мнению некоторых бывалых летчиков, идти на Берлин надо было сходу, еще зимой, пока немцы не успели укрепить Зееловские высоты, а теперь предстоит штурм высот и очередная мясорубка, но мнение свое они предпочитают высказывать шепотом без особистов.
            Почти два месяца наземные войска занимаются наведением переправ и строительством мостов через Одер – подготовкой плацдармов для предстоящего наступления.  Наша задача – прикрывать их с воздуха. Летаем на «свободную охоту», ведем редкие бои с самолетами противника. Базируемся в поле на травяном  аэродроме. Из-за половодья земля раскисла, где не ступи – везде вода. Наземным командам с большим трудом удается поддерживать необходимую для взлета и посадки плотность грунта. Зато нет пыли, из-за которой на взлете у Ла-7 может отказать двигатель
             Сегодня в 16.00 нам довели боевое распоряжение «о времени начала артподготовки и атаке переднего края противника», цель: отсечь обороняющиеся на Зееловских высотах немецкие войска от Берлина. Завтра начнется последняя драка за «логово зверя».
            Наша задача – прикрытие с воздуха плацдарма Одер – Цехин – Лечин, на котором  укрепился 26-й  гвардейский стрелковый корпус. С утра группа «Юнкерсов» под прикрытием  четырех Фв-190  уже пыталась нанести бомбовый удар по плацдарму. Звено Ла-7 отбило атаку ценой потери двух самолетов. В воздухе организовано постоянное дежурство, немцы могут вернуться в любое время. Продолжительность такой охоты чуть больше  часа, непосредственного патрулирования над линией фронта – минут сорок на хорошей скорости, потом домой, на заправку, а на замену уже летит следующая группа.
             Солнце еще не село, но день уже клонится к вечеру.  Мое звено выполняет вылет на свободную охоту. Ребята все молодые, но проверенные, мои же курсанты из учебного центра.
    Высота тысяча метров, выше –  нет смыла, немцы ходят на высокой скорости на малых высотах, чтобы быстро ударить и сбежать, в воздухе господствует авиации союзников. Зато «фрицы» идеально знают район полетов – это их земля, знают оттуда выскочить и куда уйти.
             Где-то внизу части 1-й гвардейской танковой армии должны выдвигаться к Одеру. Делаю полубочку – мы над переправой, внизу люди, техника, артиллерия, танки, все готовится к предстоящей атаке, начинаем патрулирование района.
            Минут через десять вторая пара замечает  два истребителя идущих в нашем направлении со стороны Зееловских высот с превышением над нами в несколько сотен метров.
             Прибавляем «газу», готовимся к бою, надо посмотреть, кто это пожаловал. Разделяемся: вторая пара идет им навстречу, я и ведомый обходим слева, чтобы зайти сзади. В любом случае у нас пока двукратное преимущество. Выполняю боевой разворот, благо скорость позволяет, теперь я уже сверху, дистанция сократилась, и я вижу характерные очертания «Фокке–Вульфа 190». Осматриваю воздушное пространство: не   появились ли  другие  гости, первое звено уже сковало боем противника, пикирую на врага,  у меня превышение в скорости, догоняю, залп, промахиваюсь, немец маневрирует – видит. Ухожу кабрированием, не догонит, и потом, знаю, мой зад надежно прикрыт. Смотрю в зеркало заднего вида – чисто.
             Ведомый докладывает, что со стороны Зеелова  идет еще  пара Фокке-Вульфов на высоте тысяча метров. Теперь силы равные, а где же бомбардировщики?
            Слышу в эфире об уничтожении одного самолета противника. Осталось еще три, у нас потерь нет.
            Почти весь бой проходит на максимальных оборотах и скорости до шестисот километров в час. Жара в кабине больше тридцати градусов, в нос бьет запах отработанных газов, если летать так долго,  заболит голова. Мой механик, как мог, улучшил вентиляцию кабины, но жару  не убрать. И все-таки Ла-7 –  лучший истребитель из   тех, на которых я летал. Скороподъемность у него больше, чем у  ФВ -190, а значит от истребителя, зашедшего в хвост можно уйти восходящей спиралью или боевым разворотом, а это всегда запас высоты и потенциальной энергии. На менее скоростных самолетах уход от противника приходилось выполнять переворотом или горизонтальным виражом, то есть с потерей высоты или энергии.
            Внезапно немцы выходят из боя и ретируются на запад.
            Что, струсили? Хочется начать преследование, но, покинув квадрат патрулирования можно и под суд угодить.
            Слышу голос ведомого второй пары: атакую одиночный скоростной самолет на малой высоте.
            Осматриваюсь «под собой».  В душе холодеет, «мама дорогая», немец нанес удар по переправе,  в пылу боя мы упустили бомбардировщики, но связь с наземкой налажена, они бы предупредили, что их штурмуют. Значит, все произошло очень быстро.
             Вижу внизу быстролетящую тень, одиночный самолет после атаки разворачивается на запад.
            Начинаю преследование.  Да это же Ме-262 – реактивный самолет с двумя двигателями, немецкое скоростное чудо. Нам доводили, как сбил такой самолет Ваня Кожедуб, про это гудят все истребители. Многие  летчики встречали «Мешку» в воздухе, но догнать не смогли слишком быстрая в горизонте. Так вот кто нанес удар по войскам, подойдя на малой высоте, пока я ждал медленные бомбардировщики.
            Выжимаю из «Лавки» все что могу, иду на форсаже, на таком режиме  в запасе не более десяти минут, но  у меня превышение, значит, есть возможность добавить скорости и догнать. Полого пикирую, немец не маневрирует, или не видит или пытается уйти в горизонтальном полете на малой высоте. За двигателями идет характерный черный след – добавил тяги. Моя скорость шестьсот пятьдесят  километров в час. «Лавку» начинает слегка потряхивать. Пытаюсь педалями выйти на лучшую позицию для стрельбы, приходится прилагать огромные усилия -  руль поворота как свинцом налит, будто на него кита повесили.  Земля быстро приближается. На высоте чуть более трехсот метров немец у меня в прицеле, дистанция метров четыреста. Даю залп, левый двигатель загорается, немец  переводит самолет на пологое кабрирование, горящий двигатель взрывается и отваливается, самолет,  разваливаясь на части, падает на землю. Я сбил Ме-262!
            Все звено в сборе, потерь нет, это добавляет радости к состоявшейся победе, но за то, что позволили  нанести удар по корпусу, да еще в районе переправы по голове не погладят. В полк, наверное, уже сообщили о том, что авиация действовала не лучшим образом, и орденов нам точно не видать.
             Звено село на дозаправку и отдых. Наступил сырой весенний вечер. Будут ли еще сегодня вылеты – пока не знаю. Самолет мне не засчитали – упал на вражеской территории,  с земли не подтвердили, фотопулемета у меня не было. Но я то знаю, что сбил! А вообще - домой хочется!
 
            Автор данного дневника  закончил войну в Германии, после войны он продолжил службу в советских ВВС.
             К концу 19 апреля ценой огромных потерь Зееловские высоты были взяты и путь на Берлин открыт.
            Из советских летчиков Ме-262 сбивал Иван Никитович Кожедуб, по официальным данным это произошло 17.02.1945 восточнее Альт-Фридлянда. Существуют сведения, что якобы Ме-262 сбивали также: И. Г. Кузнецов, капитан 43 ИАП, в апреле 45г., Евгений Савицкий и Яков Околелов, однако эти данные не находят широкого подтверждения у историков и в официальных документах. Столь малое количество сбитых  Ме-262 объясняется не низкой квалификацией советских летчиков, а использованием реактивных самолетов в основном на западном фронте против армад бомбардировщиков союзников.
 
 
«Воздушные волки»
 
            – Я лишком молод, чтобы уходить с летной работы, но слишком стар, чтобы   рваться в бой наравне с «зелеными» мальчишками мечтая о наградах и славе – так шутя, обычно отвечаю я  на вопросы сослуживцев о переводе в воюющие части.  Меня вполне устраивает работа заурядного пилота-инструктора  учебно-боевой эскадрильи училища штурмовой авиации в спокойном и солнечном Граце  на юго-востоке Австрии. Пускай взлетают на боевое задание в Югославию Штурцкампфлюгцойги, мне хватит и учебных полетов. Однако после 22 июня я все больше понимаю, что хочу я этого или нет, но  без меня рейх точно не  закончит эту войну. Я чувствую это «надпарашютной» точкой своего тела, а мои предчувствия обычно сбываются.
            Так  и получилось, в середине сентября меня  и только что окончившего обучение на  «Юнкерсе 87» лейтенанта  Краусса переводят на восточный фронт в третью группу второй эскадры пикирующих бомбардировщиков «Иммельман» под командование гауптмана  Эрнста-Зигфрида Штеена. Подразделение действует против России в районе железнодорожной линии Москва-Петербург, самолеты третьей группы базируются на аэродроме Тирково под  Лугой. Благодаря  их успешным действиям частям 16-й и 18-й полевых армий удалось занять господствующие высоты в 20 километрах южнее Петербурга или Ленинграда как называют город русские. В настоящий момент «Штуки» переключились на подавление кораблей советского военного флота, запертых в Кронштадте.
             Советский флот лишен оперативной подвижности, но линейные корабли, имеющие мощную крупнокалиберную артиллерию, продолжают вести огонь по позициям наших войск. Расположение кораблей на стоянках постоянно отслеживается самолетами-разведчиками и благодаря их малой подвижности мы имеет четкую карту целей для воздушного удара.
             Начиная с 16 сентября, самолеты подразделения регулярно проводят атаки на линкоры. Ценой потери нескольких «Штук» третьей группе удалось потопить советский корабль класса эсминец, а также незначительно повредить линейный «Марат», но задача все еще не выполнена. 
             Вот в такой ответственный для подразделения момент  я и лейтенант Краусс переводимся на фронт. Пикантность ситуации в том, что мы отправляемся на войну сразу на своих самолетах  Ю-87 вместе со стрелками, т.е. должны перегнать «Юнкерсы» из Австрии на Восточный фронт и влиться в деятельность своей части.
             Вечером 22 сентября мы сделали последнюю промежуточную посадку на аэродроме Йыхви в Эстонии, откуда после дозаправки должны были перелететь в Лугу.
             Рано утром следующего дня мы получили приказ от гауптмана Штеена, в котором он дал указание не перегонять самолеты сразу в Лугу, а  присоединится к группе пикирующих бомбардировщиков в районе крупного населенного пункта Красногвардейск или Линдеманштадт (на наших новых картах) чтобы принять участие в атаке кораблей противника на Кронштадском рейде. Контрольное время  встречи: 09.30 над Красногвардейском, высота три тысячи метров. Воздушное пространство контролируется нашими истребителями, так что нападения советских самолетов мы можем не опасаться.
            Не знаю как Краусс, но ни я, ни мой стрелок Бухнер не рады подобному приказу – участию в боевых действиях в первый же день прибытия на фронт.  Летчикам  из учебных эскадрилий или других частей всегда  дают время освоиться новых условиях, облетать район, вылететь на второстепенные  задания, а потом уж в бой, но в нашей ситуации видимо Штеен взял в расчет, что я не просто новый пилот, направленный в его подразделение, а летчик-инструктор и должен справиться с заданием сразу.  Район полетов я  знаю, успел изучить по картам как только узнал о переводе, да и лейтенант Краусс достаточно опытный пилот, поэтому техническая часть задания не вызывала во мне опасений, но атака на корабли противника, причем боевые корабли класса линкор – это вам не прогулка по Фридрихштрассе, они имеют хорошую противовоздушную защиту и должны прикрываться другими средствами ПВО.  Их артиллерия сильно замедляет наступление наших войск на Петербург, а уничтожить корабли все не получается. Видать совсем «пахнет жареным», раз дорог каждый самолет, находящийся в зоне досягаемости Кронштадского рейда.
            Пока технический персонал подвешивает на наши «Штуки» 500-килограммовые бомбы, обсуждаем с Крауссом предстоящую операцию. Корабли хотят вывести из строя как можно быстрее. Есть информация, что по указанию самого фон Рихтгофена из Германии в Лугу доставили 1000-килограммовые бронебойные авиабомбы, так как по заявлениям летчиков боеприпасы меньшего калибра при атаке линкоров были не эффективны. Интересно, много ли экипажей и самолетов в «Иммельмане» способны выполнить взлет с таким подарком под брюхом, слава богу, в Йыхви  таких бомб нет, да и бомбодержатели наших самолетов рассчитаны на «ССи 500» . В нашем распоряжении есть свежий снимок большого Кронштадского рейда. Запоминаем где стоят корабли противника. Три самых больших – это «Марат», «Киров» и «Октябрьская революция», но с  высотного снимка достаточно трудно определить, кто есть кто. Перед тем, как разойтись по самолетам договариваемся с Крауссом действовать по обстоятельствам, при соединении с основой группой следовать за  штабной парой, в случае потери друг друга или иных обстоятельств, делающих полет парой невозможным действовать самостоятельно.
            Перед посадкой в кабину говорю Бухнеру, что приказ, конечно, выполнить надо, но действовать опрометчиво не буду, так как не имею ни малейшего желания засеять нашими костями Финский залив даже не сев на основной базе.
             После взлета, похлопав по большим карманам брюк «десантного комбинезона», я вдруг вспоминаю, что забыл все свои документы на столе в аэродромной столовой,  достав их во время завтрака. Ничего смертельного, но все равно не приятно, видимо неожиданность, с которой мы получили задание, выбила меня из колеи. Садится, значит потерять время и не встретится с группой. Ладно, заберу их после задания.
            Достигаем Красногвардейска на несколько минут раньше основной группы, как и планировалось, становимся в круг, как нам и обещали, авиация противника здесь отсутствует, в противном случае два Ю-87 были бы легкой мишенью даже для одиночного истребителя.
            День выдался ясным безоблачным, видимость хорошая, через несколько минут замечаем группу одномоторных бомбардировщиков идущих с южного направления. «Свои»! Мы с Бухнером насчитали не менее шестнадцати Ю-87, но «Штук» больше, просто точный подсчет затрудняет слепящее глаза солнце. Стараемся быстрей занять удобную позицию, и пристроится к командирской паре. Сверху прикрывают «Мессершмидты».
            Постепенно набираем пять тысяч метров. Заходим с юга со стороны Петергофа. Над береговой линией в зоне визуальной видимости Кронштадта нас пытаются атаковать несколько русских истребителей, я  их не вижу, сужу по радиообмену, кажется это «Крысы». Истребители прикрытия сковывают противника боем. Огонь открывают зенитные батареи. Небо окрасилось облачками взрывов шрапнельных снарядов.
            До цели еще километров десять,  заградительный огонь очень сильный. Краусс идет в штабном звене, я отделяюсь от общей группы самолетов в надежде, что зенитки не будут стрелять по одиночному самолету, я ведь обещал Бухнеру доставить его живым. В любом случае, меняя направление, я усложняю зенитчикам работу.
            Слева внизу вижу гавани и несколько стоящих кораблей, с такой высоты различить, где какой линкор невозможно. Вспоминаю фотографию с самолета-разведчика, буду атаковать «Марат», должно быть это самый дальний корабль. Добавляю наддув и поворачиваю на цель, накрыв ее капотом, теперь она строго по курсу. Нужно пролететь еще несколько километров не видя цели, надеюсь, что солнце ослепит расчеты русских зениток. Секунды тянутся вечностью. Понимаешь, что в любой момент снаряд может попасть в самолет и все, конец! Об этом не хочется думать, но  тело напряжено как единый комок нервов.
            Наконец в окне в полу кабины показывается русский линкор. Высота пять километров,  скорость – двести шестьдесят  километров в час, можно атаковать. Перевожу дроссель на малый газ, скорость падает до двухсот двадцати, выпускаю воздушные тормоза и начинаю пикирование с переворота. Завыла «иерихонская труба» ловлю корабль в прицел и проверяю угол пикирования – шестьдесят градусов. Мало, пикирую не отвесно, плавным движением ручки пытаюсь создать девяносто градусов.
             Зенитки стреляют как сумасшедшие, любая секунда может оказаться для нас последней. 
            Высота две тысячи метров, скорость всего четыреста двадцать километров в час, корабль находится в центре прицела, при учебном бомбометании я снижался и до пятисот метров, и до скорости в семьсот километров в час, так что на выводе темнело в глазах, но при атаке  огрызающегося линкора судьбу испытывать не хочу. Нажимаю кнопку сброса, через окно в полу вижу, как захват отводит бомбу от фюзеляжа и «в ручную» начинаю выравнивать самолет, убирая  тормоза. Перегрузка плющит щеки, наливает руки свинцом, но она не предельная, менее четырех. Плавно вывожу самолет в горизонт на высоте более полутора километров. Спрашиваю стрелка о результатах  атаки.
            Бухнер говорит, что  бомба упала на мелководье в нескольких десятках метров от «Марата», он видел столб брызг поднятых взрывом и  даже осколки или куски грунта, накрывшие часть корабля. Такой результат бомбометания не назовешь удачным. Думаю, что причина моего промаха была большая высота сброса бомбы и изменение угла пикирования перед моментом отделения бомбы. Сбрось я бомбу ниже, она бы попала в цель, но дело сделано, и надо быстрее покинуть опасную зону.
            Я решил не разворачиваться сразу над гаванью, а пройти над Кронштадтом в северном направлении в сторону финской территории и развернутся над водой залива. Как я  узнал потом, это был самый опасный путь отхода, так как ПВО русских наиболее сильно с северной стороны, но видимо, удача решила не покидать нас в этот день, русские  были заняты созданием оборонительного огня в секторе насыщенном атакующими самолетами, до отбомбившегося одиночки им не было дела.
            Осматриваюсь. «Штуки» бомбят с круга, часть уже отбомбилась, другие, отделяясь от строя, пикируют на русские корабли. Я отрываюсь от группы и следую на аэродром взлета.
 Делаю вираж с небольшим креном влево, беру курс «домой», так, чтобы остров остался подальше слева. Награды мы точно не получим, но зато попадем  на базу целыми и невредимыми.
            Осматриваю отбомбившуюся группу, вроде бы потерь нет или они минимальны, несколько самолетов производят впечатление поврежденных, но способных следовать в общем строю. Значит, зенитки не нанесли большого урона подразделению. Оценить результаты налета с такого расстояния крайне сложно. По пожару я могу судить, что как минимум два русских корабля получили серьезные повреждения. Что действительно радует – это полное превосходство в воздухе.
            На высоте один километр, пересекая береговую черту в районе Ораниенбаумского плацдарма, мы попадаем под  огонь русской зенитной артиллерии. Несколько снарядов взорвались метрах в тридцати от самолета, мне показалось, что я  даже ощутил легкую взрывную волну, но самолет как заколдованный летит без повреждений.
             Ну вот, мы уже над контролируемой нами территории Эстонии, опасаться больше нечего, разве что какого отказа авиатехники. Лететь довольно долго, когда я лечу по маршруту и делать особенно нечего, я люблю петь, например что-нибудь   из «Лоэнгрин». Понимаю, почему фюреру  нравится «героический» Вагнер. Я не член национал-социалистической партии и не разделяю многие взгляды нацистов, например, на неравенство рас и тому подобное. Среди знакомых моих родителей было много порядочных людей австрийских  евреев. Ничего я не имею и против славян.  В начале тридцатых годов я проходил обучение под Липецком и много общался с русскими пилотами, это нормальные парни, а их  «варварское» увлечение крепким алкоголем и беконом просто выдуманное клише, наши ребята любят выпить и закусить не меньше русских. Многие советские летчики выходцы из далеких глухих деревень, конечно у них нет «воспитания» свойственного урбанизированной Европе, но это еще не признак варварства. И все же Гер Гитлер  сделал для Германии очень много, он  объединил немцев, подняв с колен униженную  миром нацию. Лучшие германские традиции, дух рыцарства восстановлены в мужских сердцах. Приятно ощущать себя Зигфридом борющимся с красным коммунистическим драконом. Пусть история расставит все по местам.
            Сажусь в Йыхви без приключений. Меня предупреждали, что аэродром под Лугой раскис, а здесь полоса сухая и ухоженная. Спускаемся с Бухнером на грешную землю, вот и закончен наш первый боевой вылет на этой войне, «Штука» не подвела, но что ждет нас впереди.
            Прибыв на аэродром под Лугу, я наблюдал странный почти языческий ритуал пилотов Юнкерсов. После очередного вылета  прошедшего без потерь, они сделали муляжный гроб, положили туда чучело смерти и сожгли его на краю поля. Их ритуал как бы означал, что они сожгли собственную смерть и потерь больше не будет.  Это  выглядело наивно, но очень хочется надеяться, что так и будет.
            К сожалению, мне не удалось познакомиться с гауптманом Штееном, он погиб в тот же день при атаке русского крейсера.
 
            Автор данного дневника погиб зимой 1942 года, при атаке на малой высоте его самолет был сбит огнем зенитной артиллерии, после попадания самолет взорвался, скорее всего,  детонировал боезапас или топливо, шансов выжить экипаж не имел.
             23 сентября 1941 года люфтваффе несколько раз атаковало советские корабли и береговую инфраструктуру в Кронштадте. В результате их действий линкор «Марат» был потоплен. В подавляющим большинстве исторических источников роковое для корабля попадание приписывается Гансу Ульриху Руделю, в дальнейшем самому залуженному пилоту люфтваффе, единственному кавалеру полного банта Рыцарского креста с Золотыми Дубовыми листьями, Мечами и Бриллиантами. Другие исследователи придерживаются мнения что «удачное»  попадание в корабль мог сделать ведущий Руделя капитан Штеен, погибший в тот же день при атаке  крейсера «Киров». Есть исследования, утверждающие, что Штеен и Рудель атаковали линкор «Октябрьская революция» приняв его за «Марат», который к моменту их атаки был  уже поврежден  пилотами «первой волны». 
            Некоторые историки сравнивают налеты немецкой авиации на корабли балтийского флота с атакой японской авиации на Перл-Харбор (без фактора внезапности, конечно).
 
 
             В начале февраля 1945 года после расформирования  1-й авиационной учебной дивизии я получил направление в 26-ю истребительную эскадру «Шлагетер» и должен был прибыть в Фюрстенау в расположение своей части.
            После двухнедельного отпуска, меня и еще нескольких пилотов собирались доставить в Фюрстенау транспортным самолетом, но наша «Тетушка Ю»  была неожиданно атакована английскими или американскими истребителями и чтобы не быть сбитой, успела совершить  посадку в Дортмунде в ста пятидесяти километрах от базирования 26-й эскадры.
            Оказавшись на другом аэродроме, я вынужден был провести в Дортмунде несколько дней из-за плохой погоды, хотя конечно мог бы переехать в Фюрстенау и на автомобиле. Чтобы использовать время с пользой, поскольку игра в карты за невеселым разговорами о надвигающемся поражении уже сводила  ума,  я ознакомился с действительным положением остатков нашей авиации в лице 1-й эскадры ночных истребителей. Кроме основной боевой единицы – Хейнкель 219 в количестве около сорока пяти штук, на аэродроме находилось также несколько  Фокке-Вульфов и Мессершмиттов собранных из различных, порой уже и не существующих частей. Снабжение было катастрофическим, не хватало топлива, новых двигателей, запасных частей. Те двигатели, что были установлены на самолетах, имели наработку, превышающую допустимый ресурс.
            Ночников хотели  перевести в Хузум на север Германии, но нелетная погода мешала перелету части.
            Я прекрасно знал район Хузума, так как происходил родом из тех мест и все детство и молодость мои прошли в районе датской границе. Поэтому когда возникла необходимость вылететь на разведку погоды в районе маршрута и обстановки на аэродроме посадки я вызвался помочь капитану Грейнеру. Говоря откровенно, я засиделся на земле, да и предстоящий полет не предполагал прямого столкновения с авиацией противника, зато имел техническую трудность в виде сложных метеоусловий и потому был мне интересен.
            Каждый опытный пилот был на счету и от моего предложения  не отказались.
            В своей части в Фюртенау я должен был принять Фокке-Вульф 190, здесь, поскольку я не был подготовлен лететь на двухмоторном Хейнкеле, приказом за мной закрепили Мессершмитт  109 К («Курфюрст») с усиленным вооружением. Какая разница, Мессершмитт так Мессершмитт, летчик рейха должен летать на любом истребителе. Кроме усиленного вооружения мой самолет был оборудован комплектом приборов для полетов в СМУ, новой радиостанцией и кислородным оборудованием. Но, не смотря на сравнительную новизну моего «Курфюрста», в нем уже не работала система впрыска водно-метаноловой смеси, ладно и без нее я  не отстану от тяжелого истребителя Грейнера.
             В задачу  ведущего и его наблюдателя входила разведка погодных условий по маршруту перелета, в мою: прикрытие «Филина» от возможных атак истребителей противника.
            Вечереет, погода ужасная – дождь и сплошная облачность. Но мы надеемся, что такие метеоусловия позволят избежать нам встречи с армадами истребителей противника.
             Взлетаю за самолетом капитана Грейнера, сильный боковой ветер заставляет более энергично компенсировать снос ногами и  элеронами.
            Мой «Курфюрст» снабжен герметичной кабиной, но  герметизация фонаря не работает, полет должен пройти на значительной высоте, поэтому надеваю кислородную маску, проверенную перед взлетом. Давление по манометру в норме – это радует.
              В наборе на высоте тысяча семьсот метров я перестаю видеть ведущего из-за плотной облачности,  внезапно, еще через сто метров, мы оказываемся выше облаков и я восстанавливаю визуальную связь с капитаном. Мы видим почти футуристическую картину: еще  зимнее солнце садится за плотную как будто снежную пелену, с его стороны небо  имеет оттенок голубого – переходящий в розовый ближе к светилу, а с противоположной стороны  начинает темнеть от наступающих сумерек.
             Продолжая набор, ложимся на курс девяносто градусов как бы летя в центральную часть Германии – это наиболее безопасный маршрут. Скорость в наборе двести семьдесят километров в час, мои обороты две тысячи пятьсот, набираем шесть тысяч метров и берем курс на Хузум. Мы почти не переговариваемся, внезапно я замечаю, что не могу связаться с Хейнкелем. На взлете связь точно была. В такой ситуации ни в коем случае нельзя потерять визуальный контакт. Впрочем, маршрут мы знаем оба, а самолеты противника в такую погоду не летают. Пытаюсь перестроиться на другие частоты, но слышу только шумы. Пока я возился с радиостанцией, я потерял самолет Грейнера.  Я все время сохранял направление, значит, в течение нескольких прошедших секунд Хейнкель совершил внезапный маневр, но почему.
             Пытаюсь найти самолет в темнеющем небе. Вижу приближающуюся точку – двухмоторный истребитель, конечно же, это «Филин», но зачем он летит прямо на меня.  Уклоняясь, беру ручку вправо и почти одновременно замечаю характерные вспышки в носовой части Хенкеля. Греймер открыл по мне огонь! Он, что, сошел с ума!
            Доворачиваю на проскочивший самолет. Высота шесть с половиной тысяч. Становлюсь в вираж, анализирую ситуацию. Почему капитан меня атакует, но вспышки были какие-то слабые, еле заметные, носовое вооружение «219» - шесть двадцатимиллиметровых пушек, когда он стреляет, такой фейерверк получается!
             Самолет делает новый заход на меня,  это двухмоторный маневренный, но скоростной самолет с двумя килями, рассмотреть знаки с такого расстояния и при плохой видимости невозможно, но сомнений нет, это «Филин», Грейнер точно сумасшедший или предатель. Хейнкель заходи на меня в лоб, я опять уклоняюсь и поворачиваю на него, а он на меня, получается подобие горизонтального боя. После третьей неудачной атаки двухмоторника, я понимаю что он не оставил мне выбора. Одномоторный более компактный Мессершмитт в любом случае  будет иметь преимущество, как на вираже, так и в вертикальном маневре. Можно попытаться воспользоваться  скоростью и просто удрать, но так я рискую потерять противника, а теперь это мой противник.  
             В данном районе погода несколько улучшилась, еще не темно, и облачность имеет разрывы.  Почти с переворота становлюсь в нисходящую крутую спираль в один из таких разрывов. Самолет, пытаясь преследовать,  вынужден описывать вокруг меня  круги с большим радиусом. Резко тяну ручку на себя и «ножницами» сажусь ему  на хвост. Медлить нельзя,  с направления в сто шестьдесят градусов или почти «с пяти часов» даю залп из трех пушек и отстреливаю ему половину правой плоскости. Самолет штопором идет к земле и пропадает в околоземной дымке. Я так и не увидел смог ли экипаж воспользоваться парашютами или перегрузка от вращения не позволила использовать последний шанс.
            С невеселыми мыслями набираю утраченную высоту. Я сбил своего, какая  глупость, разве нам не хватает потерь от врагов. Мне показалось, что по курсу двести сорок градусов в уже почти темном небе я видел вспышки трассирующих снарядов. Беру курс на вспышки, но все пропадает, и я остаюсь совсем один в вечернем германском небе.  Германское ли оно теперь?
            В сложившихся условиях мне остается  только одно: продолжать полет на Хузум, надеюсь, что погодные условия там будут лучше, чем на взлете.
             Минут через двадцать  приборного полета, заработала радиостанция в режиме радионавигации, с плавным снижением выныриваю из облаков и оказываюсь  над аэродромом посадки, по крайней мере, здесь нет дождя. Остается только построить круг и зайти с посадочным курсом. Все, сел.
            Уже потом я узнал, что сбил не капитана Грейнера, а  русский пикирующий бомбардировщик или ночной истребитель Пе-2 или Пе-3, оснащенный РЛС и  возможно выполнявшего разведывательный полет над центральной частью Германии. Потерянный мной капитан Грейнер  был ранен, но остался жив.
 
             Наконец  я попал в 26 истребительную эскадру, а точнее, «Шлагетер» сама перебазировалась почти ко мне  на аэродромы Итерзен и Ноймюнстер  приблизительно в ста километрах от Хузума. В часть я приехал на машине, в штабе представился командиру майору Францу Гетцу и, наконец, принял истребитель Фокке-Вульф 190 Д.
             Вводиться в строй очень долго нет времени. Свое первое задание в качестве ведущего пары я получил 14 апреля. Для  самолетов двадцать шестой эскадры, в основном пытающихся отразить налеты авиации союзников с северного направления,  оно было не совсем стандартным. Штурмовики, наносящие удары по советским войскам развернутым юго-западней Годонина, попросили организовать истребительное прикрытие. Поскольку расстояние до предполагаемого района боевых действий  около тысяче километров, наша пара должна была вылететь из Итерзена, сделать промежуточную посадку в Берлине, а затем, заправившись, встретится со звеном штурмовиков, тоже Фокке-Вульфов, над Чехией и сопровождать их до удара по позициям противника.
            Мы вылетели рано утром, как только начало всходить солнце. Взяв курс на юго-восток, решили лететь на средних высотах, оптимальных для Фокке-Вульфов.
              Наши самолеты – это ФВ-190 Д, «длинноносая Дора», истребитель с  12-ти цилиндровым двигателем жидкостного охлаждения, автоматом регулировки работы двигателя под один рычаг и вооружением из двух пушек и двух пулеметов.
            Первая часть полета прошла без приключений, не смотря на летную  погоду, нам не встретились ни бомбардировщики, ни истребители противника. Но на подлете к столице нам сообщили, что посадка в Гатове отменяется и нам  придется садиться во Франкфурте-на-Одере.
            Изменение маршрута вызвало  потерю времени и когда мы вылетели из Франкфурта, штурмовики уже приближались к контрольной точке встречи. Ждать нас они не могли, во-первых, висеть с бомбовой нагрузкой на малой высоте значит быть лакомой добычей для вражеских истребителей, во-вторых, требовался срочный удар по наступающим в районе Кужелова русским. Наши самолеты могли развить большую скорость, поэтому было решено, что мы полетим вдогонку и попытаемся прикрыть товарищей над полем боя.
            Пока взлетели, было уже 10.30. Видимость хорошая, на высоте одна тысяча сто – одна тысяча восемьсот метров слабая кучевая облачность, выше – перистые облака, у земли небольшая дымка, не мешающая обзору.
            Выходим в заданный квадрат, начинаем искать штурмовики. Высота одна тысяча двести метров – это не лучшая высота для скоростной, но не маневренной «Доры», но  выше в облаках можем не заметить атакующих почти с бреющего штурмовиков. Никого не видим: ни своих,  ни авиацию противника, из радиообмена понимаем, что наши начали атаку наземных позиций русских.
             Поднимаемся до двух тысяч метров. Кружим над достаточно пустынной местностью с небольшими населенными пунктами, разбросанными вдоль дорог. 
             Фокке-Вульфы сбросили бомбы и делают заходы на   наступающего противника, слышим о появлении в небе русских штурмовиков, сопровождаемых большим числом истребителей. Набираем еще триста метров, ведомый отходит от меня для прикрытия, готовимся к бою, но так никого и не видим.
            Штурмовики пытаются  помещать воздушной атаке русских на нашу оборону, но истребителей иванов слишком много.
            После скоротечного боя наши штурмовики, потеряв один самолет, ложатся на обратный курс, истребители противника слишком заняты сопровождением своих, чтобы начать преследование. Мы тоже идем домой.
            На обратной дороге думаю о сложившейся исторической ситуации. То, что катастрофа неизбежна, мы знали еще в начале года, нет  значительно раньше, еще до 20 июля 1944 года,  когда генералы вермахта в очередной раз попытались сместить Гитлера. Но теперь, когда мы воюем почти со всем миром, и  превосходящий нас по любым численным параметрам противник со всех сторон пересек границы Германии, конца можно ожидать в любую ближайшую неделю, в любой день. Лично я, человек от политики далекий, полностью поддерживал присоединение Австрии и Чехословакии. Как по мне, так на этом и надо было остановиться. Но уже с нападения  на Польшу многие офицеры рейха понимали, что Гитлер зашел слишком далеко. Даже после объявление войны нам Францией и Великобританией, у  нас еще были несколько слабых рубежей, которые подобно Рубикону переходить не следовало. После Дюнкерка, в конце концов, можно было оставить подконтрольное правительство во Франции и не бомбить города Англичан, а попытаться заключить перемирие. Лично я возлагал большие надежды на миссию Гесса, но Черчилль, после наших бомбардировок, уже не мог потерять лицо и пойти на союз с Гитлером. Все было бы не так плохо, если бы мы не ввязались в войну на востоке, потребовавшую  колоссальных технических и человеческих ресурсов. Воюя на два фронта: против англичан на западе и русских на востоке мы повторили ошибку двадцати пяти летней давности, а когда Гитлер объявил войну еще и Америке – это было уже начало агонии, столь продолжительной только благодаря мужеству и мастерству германских солдат. Вести даже оборонительную, а тем более наступательную войну имея соотношение по любой боевой единице шесть или даже  десять к одному  - это утопия. И эта утопия вот-вот закончится. Надежда на чудо-оружие, обещанное нашей пропагандой, а где оно? Реактивные самолеты не сбили все армады бомбардировщиков, разрушительная сила ракет сводится на «нет» отсутствием  точности. Гитлерюгенд с фаустпатронами – вот последнее секретное оружие рейха. Даже если каждый пилот люфтваффе, именно каждый, сможет сбить десять самолетов противника, прежде чем погибнет сам, это ничего не изменит.
            После посадки я еще долго не выходил из кабины, отрешенно наблюдая как сел мой ведомый, а затем и остальные самолеты группы.
            Как оказалось,  зону действия наших штурмовиков мы нашли правильно, но бой проходил на столь малой высоте, что мы просто не увидели другие самолеты. Откровенно говоря, я даже обрадовался, что не принял участие в очередном убийстве, результаты которого уже ничего бы не изменили.
 
            Автор данного дневника  сдался американцам,  был передан СССР и осужден по обвинению в военных преступлениях. Учитывая, что значительный ущерб советскому союзу его действиям нанесен не был, а участие в военных преступлениях не доказано, через несколько лет тюремного заключения он был отпущен, перебрался в западную Германию,  где вернулся в авиацию.
 
 
«Дикие кошки»
            Возможно, кто-нибудь, думает, что для мужчин на войне главное это сражения, победы, награды и карьера, нет, во всяком случае, для нас. Каждую свободную от службы минуту, каждый свободный день мы предпочитали: Балатон Боглари Трамини под кусок хорошего мяса, а на десерт: общество хорошеньких женщин под Мушкотай. Тем более что в этой не совсем нашей войне американцы, наконец, дали нам передышку.
            Мы, это элитные летчики сто первого истребительного авиаполка ПВО Венгрии, известного еще как «Пума».
            С весны 1944 года пятнадцатая экспедиционная группа США, действующая с аэродромов в  Италии, наносит бомбовые удары по объектам в Венгрии. «Сто первый», собранный из остатков венгерской истребительной авиации, единственное подразделение способное противостоять этим налетам. Как мрачно мы  шутим: у нас собраны лучшие летчики, потому что «худшие» остались в земле под Курском. 
            С осени американцы стали действовать менее интенсивно и у «Пумы» появилась возможность, зализав раны и пересев на новые типы Мессершмиттов, готовится к возможному вторжению «красных». Нет, конечно, коммунистов в Венгрию мы не пустим,  но  с западными противниками  стоит начать договариваться, только вот наши северные союзники всячески препятствуют этому. Кстати, Финляндия, чья авиация  результативно действовала на севере, уже подписала перемирие с Советами.
            Сегодняшний день не предвещал ничего необычного, с утра мы занимались на самолетах, изучая особенности эксплуатации нового Мессершмитта-109 Г-14 («Густав»). После обеда планировали провести время за игрой в шахматы или съездить на Бальчи половить на закате карпа, но не успели мы определиться  с досугом, как были собраны по тревоге. Большая группа истребителей, предположительно «Мустангов» пересекли южную границу Венгрии и  двигаются в сторону аэродрома Шармеллек. Тяжелых бомбардировщиков нет, что это: будут наносить удары как штурмовики или вызывают на схватку?
            Веду звено истребителей на перехват - если успеем, если нет - догоним на обратном пути, когда топливо и боеприпасы у врага будут на исходе.
             Нас меньше, но я рассчитываю на преимущество наших самолетов: «четырнадцатых Густавов», выпущенных пивоваренным заводом Кобаньи под Будапештом. Наши «пивные» Мессершмитты национального производства превосходят качеством аналогичные самолеты, изготовленные в Германии. Кроме того, Бф-109 Г-14 является самым легким и маневренным истребителем из всех Мессершмиттов последних выпусков. Он не утяжелен вооружением, имеет всего одну тридцатимиллиметровую пушку и два крупнокалиберных пулемета, я разгонял свой самолет до шестисот пятидесяти километров в час на средних высотах. Но особенно мне нравится его горизонтальная маневренность: при удельной нагрузке на крыло сто восемьдесят пять килограмм на квадратный метр время установившегося виража – двадцать секунд. Мы не просто летим на воздушный бой, фактически мы проводим войсковые испытания новых самолетов.
            На скорости близкой к ста километрам  в час поднимаю заднее колесо, после отрыва убираю шасси и выдерживаю самолет до скорости в двести километров, далее плавно перевожу в набор высоты под большим углом, слежу, чтобы скорость была не меньше чем двести – это почти эволютивная скорость, но самолет устойчив. На высоте сто метров убираю закрылки, просадка почти не ощущается. Далее,  в более пологом наборе разгоняю самолет до трехсот километров в час, уменьшаю газ и по достижению скорости начинаю набор одного километра с таким расчетом, чтобы набрать эту высоту еще в районе аэродрома, развернувшись при этом на  Шармеллек. Уходя из зоны аэродрома, набираем две тысячи метров – это безопасная высота на случай непреднамеренного штопора, или каких либо внезапных отказов: можно успеть вывести, найти площадку для вынужденной или покинуть самолет.  Двигатель работает устойчиво, приборы и органы управление в норме.
             При подлете к Шармеллеку держим скорость четыреста километров в час на высоте две тысячи триста метров – это наилучшие показатели для атаки низколетящих самолетов.
             В воздухе вечерняя дымка, ухудшающая обзор.
            Внизу вижу несколько одномоторных самолетов атакующих аэродром.
             Вторая пара отделяется и пикирует вниз, выбрав себе цели, мы остаемся сверху для прикрытия.
            Вдруг, вынырнув как «из ниоткуда», внизу появляется еще  группа самолетов и начинает преследование снизившейся пары.
             Быстро оцениваю ситуацию, она критичная, почти безвыходная, из-за дымки мы сразу не увидели всех самолетов противника,   делающих заходы на аэродром с круга по очереди. Как только вторая пара начала пикирование на выбранные цели, им на хвост сели сразу по несколько истребителей противника. У нас есть данное высотой преимущество в скорости, но чтобы постоянно клевать сверху такое количество самолетов требуется время на пикирование и набор, противнику ничего не стоит выделить по паре на каждого из нас и не просто связать нас боем, а  отогнать от своих самолетов штурмующих аэродром.
            Выбрав цель, пикирую с переворота на самолет, зашедший в хвост одному из наших, по мере приближения я отчетливо узнаю обводы «Мустанга», передо мной сразу два американца, выхожу на дистанцию огня, кого выбрать, прицеливаюсь, но, не успев нажать на гашетку, вижу как «мой» «Мустанг» взрывается – это ведомый успевает открыть огонь первым. Второй американец резко уходит в сторону.
            Понимаю, что задерживаться низко нельзя, пока мой второй номер был занят атакой, задняя полусфера открыта. Набираю высоту боевым разворотом. Ведомый остается внизу для усиления второй пары. Делаю круг, чтобы осмотреться и выбрать новую цель, меня пытается преследовать два «Мустанга», я ухожу от их атаки, но вынужденно удаляюсь от сектора боя. В эфире слышу что один из наших сбит и покидает самолет с парашютом, ситуация катастрофичная. Пока возвращаюсь в район основного боя, слышу, что еще один наш самолет сбит, но также сбит и второй  «Мустанг».
            Американцы, имея численное преимущество, внезапно уходят, ко мне присоединяется  ведомый. Преследовать парой эскадрилью противника, даже над своей территорией и даже если у них  мало топлива и боеприпасов считаю неоправданным риском. Мы остаемся в опустевшем небе, потерять двух своих в обмен на два «Мустанга» - цена слишком высокая для венгерских ПВО. Еще несколько таких дней и останавливать коммунистов будет нечем. Нет, с американцами надо заключать мир, даже в обход Германии.
            Возвращаемся на базу на высоте одна тысяча четыреста метров.
            Сегодня черный день для «сто первого», даже если оба пилота, слава богу, остались живы, воспользовавшись парашютами, два новых «Густава» безвозвратно потеряны.
            Расходимся над аэродромом.  Снижаюсь, так чтобы оказаться на четвертом развороте на высоте триста метров. Впереди посадка и прерванный отдых, но настроение гадкое, чувствуется какая-то тревожность. Венгрия слишком маленькая страна, чтобы ввязываться во всемирную мясорубку, события тридцатилетней давности ничему не научили нашу политическую элиту, а с другой стороны, был ли у нас выбор? Если начальство не отдаст под суд за потерю двух истребителей, пойду сегодня во всю разгульную, хорошо, что вино и женщины в Венгрии еще не перевелись.
 
            Автор данного дневника выжил, бежал в американскую зону оккупации. После войны он уехал в Соединенные Штаты и  продолжил летную работу.
 
 
МАНЯЩЕЕ УБИЙСТВЕННОЕ НЕБО
 
 
    В мажорных фильмах про героев,
С хорошим радостным концом,
Герой – виват, без геморроев,
С красивым волевым лицом
 
Пройдет без страха и упрёка
Весь путь до орденских побед
Без сожаленья иль намека,
Исполнив родины завет.
 
В реальности все по-другому:
Запал горит, да жизнь одна,
Отдав «привет»  родному дому,
Не разобравшись, чья вина,
 
Сорваться в бездну, за которой
Лишь мрак, густая тишина!
Никто не хочет смерти скорой:
Ни молодость, ни седина.
 
Когда огонь ведут зенитки,
Когда «охотник» сел на хвост,
Твоя судьба весит на нитке,
И шепчет зло: «пропал прохвост»!
 
Пусть сердце в пятках как у зайца
И пальцы скрученные в шиш,
Летишь и держишься за яйца,
Потеешь, трусишь, но летишь!
 
(из дневника одного летчика).
 
 
«Небесный тихоход».
 
            После окончания училища в начале 1940 года младшим лейтенантом я прибыл для прохождения службы в бомбардировочный авиационный полк, базировавшийся в Борисполе и Гоголеве. Полк недавно вернулся из Польши, где осуществлял  транспортные операции, пилоты имели большой налет  и хорошую подготовку. Уже при мне, правда, без моего участия,  полк действовал в Бессарабии, высаживая десанты.
             В течение последующего года я ввелся в строй в качестве пилота-командира самолета ТБ-3, налетав вместе с налетом училища сорок часов одиночных полетов по кругу и по маршруту, и сто пять часов в строю, в  том числе на учебные бомбометания.
            11 июня 1941 года мы, с остальными эскадрильями полка, должны были убыть в летние лагеря, но, вместо того чтобы перелететь к месту летней дислокации, почему-то, двенадцать самолетов нашей эскадрильи разобрали, погрузили на составы и вместе с регламентными запчастями отправили  в неизвестном нам направлении. Возможно, подумали мы, нас хотят переучить на новые ТБ-7.
            На следующий день нашу эскадрилью в количестве более ста человек летного и технического состава посадили на поезд и в обстановке строгой секретности отправили в западном направлении, сообщили только что нас выводят из состава 18 авиадивизии и переводят для усиления 15-й смешанной авиационной дивизии Киевского ОВО, дислоцированной в районе Львова и не имеющей своей бомбардировочной авиации. Выдвижение к границе объяснили подготовкой к  очередным учениям «для повышения боевой готовности».
            Мы конечно люди военные, но к чему такая секретность, почему бы ни перелететь самостоятельно, в чем задача предстоящих учений?  Впрочем, подобные вопросы не сильно беспокоили меня и мой экипаж, состоявший кроме меня из правого пилота, штурмана-бомбардира, двух стрелков-младших техников и старшего техника.
            Прибыли мы на аэродром  местечка Комарно находящийся в сорока пяти километрах юго-западней Львова. Туда же доставили и двенадцать разобранных ТБ-3. В Комарно должен был находиться 66 ШАП, но к нашему прибытию  штурмовики были переведены на аэродром Куровице.
            Кроме личного состава нашей эскадрильи на аэродроме находилось порядка пятидесяти красноармейцев охранения использовавшихся также в качестве грубой «живой силы» при сборке самолетов. Сборку начали в повышенном темпе, при отсутствии трактора и системы козлов на краю аэродрома выкопали несколько больших ям с откосами, куда укладывали  секции самолетов  соединяя их болтами.
             18 июня обстановка частично прояснилась: наша эскадрилья  согласно потупившей Директиве приведена в боевую готовность, можем начать действовать в ближайшие дни, штурманы получили предполагаемый район боевых действий для изучения основных навигационных ориентиров на маршрутах. Однако, подобное прояснение и Директива о «немедленной боеготовности» дали нам больше вопросов, чем ответов. Район, принятый для изучения – это огромная территория от польских Сувалок до румынской Констанцы. Изучить такую территорию с маршрутами подходов и ориентирами за короткое время невозможно, хотя полк и имел опыт действий на сопредельных территориях. Поэтому командир эскадрильи посоветовал уделить особое внимание изучению района близкому к львовскому выступу: Грубешов-Туробин-Аннополь-Дембица-Лютовиска-Прешов-Попрад-Тыргу-Мереш. Но зачем,  эта территория наших союзников – немцев, ладно еще румыны? Когда мы уяснили, что наши тяжелые бомбардировщики секретно перебазированы к самым западным границам, мы могли предположить даже такой фантастический вариант как атаку английского Суэцкого канала или  самого Лондона, правда для осуществления последнего потребовалось бы увеличить экипаж и делать две промежуточных посадки в Европе на территории Германии. Но ведь немцы наши союзники, тогда зачем изучать район расположения их частей?  Получается -  война, не с английскими империалистами, а с немцами неизбежна и может начаться в ближайшие дни!
            21 июня был обычным трудовым днем, учитывая секретность нашего пребывания в Комарно и темп сборки самолетов, нас не отпускали в увольнительные даже по выходным. Вечером после построения личный состав разошелся на отдых. Мой экипаж, вошедший в дежурное звено из трех самолетов, успел отдохнуть днем, поэтому я и штурман отправились к замаскированной стоянке своего самолета, над заправкой которого еще с обеда хлопотали техники. Шутка ли, на полную заправку ТБ-3 требовалось до четырнадцати часов, плюс загрузка бомбового вооружения и заливка воды в систему охлаждения моторов. Маскировка, конечно, была весьма условной, учитывая огромные размеры наших воздушных линкоров, для  укрытия  целой эскадрильи ветками потребовалось бы вырубить весь лес в округе, что само по себе демаскировало аэродром. Хорошо, что вместе с самолетами была доставлена специальная маскировочная сетка, частично прикрывающая бомбардировщики.
            К полуночи звено было  заправлено, в самолеты зачем-то  загрузили повышенную бомбовую нагрузку – две тысячи восемьсот килограммов фугасных авиабомб. Рассчитывая, что дежурство пройдет без происшествий экипажи звена отправились в штабной блиндаж покемарить.
 
            22 июня 1941 года  в 01.30 нас разбудил дежурный по аэродрому совместно с командиром эскадрильи. Поступил звонок из штаба КОВО вскрыть «красный» пакет. Сегодня  возможно внезапное нападение немцев. Пока обсуждали полученную информацию, на аэродром поступил звонок – война! Вылет через двадцать минут, цель – удар по аэродрому Лютовиска.
             Штурман прокладывает маршрут,  это  менее ста километров от нашего аэродрома почти на  польской границе. Лютовиска -  аэродром базирования немецкой авиации, а тревога не учебная, неужели война! Сто километров для ТБ – это ближний бой, можно штурмовиков посылать, три наших бомбардировщика могут сбросить больше восьми тонн смертоносного груза, значит полномасштабная война!
            Излишней суеты не было. В ходе короткой предполетной подготовки командир звена дал указания следовать за ним с курсом взлета до набора высоты тысяча метров, затем, собравшись звеном,   сразу ложиться на боевой курс,  продолжая набор до двух тысяч метров. Бомбометание производить группой с высоты два километра на приборной скорости сто пятьдесят километров в час без дополнительного маневрирования над аэродромом. Остальные расчеты в полете.
            Два километра для ТБ-3, несмотря на его малую полетную скорость, это уже за пределом точного бомбометания. В ходе учебных и проверочных полетов, где все направлено на достижения максимальной точности, мы бомбили бетонными болванками с высот  восемьсот – тысяча пятьсот метров на скоростях от ста пятидесяти до двухсот километров в час. Но в условиях возможного противодействия со стороны противника, командир хочет сделать нашу атаку менее опасной, впрочем, и два километра не спасут от пушечного зенитного огня.
            Экипаж занял свои места, один за другим заработали автостартеры моторов, включилось внутреннее освещение и навигационные огни. Ночь выдалась очень темной.  Не помню, чтобы я попадал в такие условия в учебных полетах. Проверяем коротковолновые радиостанции, радиопеленгаторы, компасы.
            Взлетаем, нагруженный ТБ с трудом отрывается на скорости сто километров в час. После взлета, а наша машина взлетала третьей, я сразу потерял впереди летящую пару, хотя дистанция между моим и впереди летящим самолетом не должна была быть более пятисот метров.
             Набираем тысячу метров, через десять минут полета по указанию штурмана разворачиваюсь на боевой курс и продолжаю набирать высоту. Два километра с бомбовой нагрузкой наш «летающий барак» будет набирать более двадцати минут. Наконец впереди вижу слабые огни своего звена. Догонять, значит идти на максимальной тяге – греть моторы.  Выйдем на цель самостоятельно. Ловлю себя на мысли, что войну я еще не прочувствовал,  все идет как в любом учебном полете.
            Штурман сигнализирует, что до цели пять минут. Гасим все ненужное освещение. Еще раз проверяю высоту и скорость. Бомбардир вносит последние корректировки в бомбовый прицел. При данных условиях полета истинная скорость приблизительно сто шестьдесят пять километров в час, поправка на высоту плюс сто метров. Главное вести самолет равномерно без кренов, тангажа и скольжения. В ночной темноте обнаружить аэродром - не простая задача, если только противник сам себя не выдаст. И он себя выдал. Услышав гул моторов двух первых самолетов, включились несколько прожекторных установок, заработала зенитная артиллерия. С этого момента я как будто потерял счет времени.
            Ведущий выйдя на точку сброса, дал команду открыть бомболюки.
            Первый и второй самолет, сбросив «роковой» груз, проследовали дальше до точки разворота. Расстояние между парой и моим самолетом было около километра, это приблизительно двадцать секунд. Я не видел результата их бомбометания, зато заметил, как один из наших самолетов отклонился от курса и с дымом, заметным даже в ночном небе, пошел вправо, теряя высоту. Страха я не испытывал, не потому что считал себя храбрецом, просто: понимать что-либо в первом боевом вылете и одновременно делать свою работу, дав волю чувствам, я не мог. Сосредоточившись на приборах и органах управления, стараясь не смотреть в осветившееся разрывами небо, я вел свой самолет к точке сброса. Все, бомбы сброшены! Значительно полегчавший «барак» проходит над аэродромом противника чтобы, минуя опасный участок, развернуться и лечь на обратный курс. Звена больше нет, я не вижу ни первого, ни второго бомбардировщика.
            Зенитчики пристрелялись, самолет вздрагивает от ударов «градин», но летит, стараюсь набрать высоту, чтобы сбить расчеты зениток. Осматриваюсь, самолет догоняют огненные трассы – ночной истребитель. Это полная неожиданность, откуда у немцев «ночник». Ночные вылеты на бомбометание считаются наиболее безопасными.  Взлетел отчаянный одиночка, ориентируясь на огоньки наших выхлопов.
            Мы миновали зону действия зениток, но истребитель продолжает настырные атаки, огненные трассы бьют по самолету, стрелки пытаются вести заградительный огонь, но попасть ночью в быстролетящий истребитель, не зная необходимого упреждения - сверхсложное задание.
             Внезапно падают обороты, а затем и загорается четвертый двигатель. Техник задействовал огнетушитель, четыреххлористый углерод потушил вырывающееся пламя, но двигатель поврежден, увеличиваю нагрузку на три оставшихся. Истребитель прекратил атаки, наверное, закончился боезапас или боится далеко уходить от базы ночью, идем домой, обходя территорию противника. Первый двигатель греется, возможно, пробит радиатор. Самолет медленно теряет высоту. Только теперь я начинаю понимать, что происходит. В голове вертится одно слово: «война»!
            К аэродрому подошли на высоте тысяча двести метров, на трех двигателях. Откуда у немцев ночной истребитель? На глиссаде зажигаю посадочные факелы. Можно садиться. Пытаюсь выровнять самолет, но руль высоты не работает, полностью убираю тягу и, не создав нормального посадочного положения,  падаю на обозначенную полосу. От удара самолет проседает, ломая тележки шасси и со скрежетом, цепляя землю деревянными трех с половиной метровыми винтами, останавливается. Возгорания нет, выбираемся из самолета. Результат нашего вылета, продолжавшегося один час девятнадцать минут: поврежден руль высоты, его эффективность меньше чем пятьдесят процентов от нормальной, самолет изрешечен, только в крыльях мы насчитали более двадцати пробоин от снарядов и пуль истребителя и зениток, при посадке ранен штурман, повреждены шасси и два винта, все двигатели требуют тщательной проверки и ремонта. Силовые элементы планера и крепления двигателей визуально не пострадали, все-таки ТБ-3 – крепкий самолет, но самое страшное: осколком или огнем истребителя убит один из стрелков-техников. По заявлению раненого бомбардира бомбы звена по аэродрому попали, эффективность вылета оценить невозможно, но, по огням и освещенным силуэтам на земле, часть наших бомб «легла» на стоянку, как минимум один двухмоторный самолет и грузовой автомобиль или бронетранспортер горели. Результат не был сфотографирован. Наши потери: два самолета, что с экипажами - неизвестно.
            Война действительно началась этой ночью, по отрывочным сведениям немецкие войска при поддержке авиации перешли границу по всему фронту. Наш аэродром не бомбили, немецких самолетов над Комарно мы не видели.
            Как только рассвело, наземные службы в количестве двенадцати техников не считая красноармейцев, принялись за наш потрепанный линкор. В общей сложности были заменены два двигателя с винтами, руль высоты с тягами, тележки шасси, залатаны дыры и пробоины. Убитого стрелка похоронили на ближайшем сельском кладбище, раненого штурмана отправили во Львов.
 
            23 июня 1941 года  ночью мы получили задание разбомбить железнодорожный узел на территории Польши южнее Острува. Чтобы не лететь вчетвером мой экипаж был доукомплектован штурманом и стрелком из нашей же эскадрильи, но из-за сложного ремонта  самолета, продолжавшегося в авральном режиме более суток,  вылететь под покровом темноты не получилось. Я высказывал некоторые опасения по поводу скоротечного ремонта, но мне при помощи мата объяснили, что другим самолетам эскадрильи поставлены иные задачи, и надо лететь.
            Взлетели в 6.15 в утренней дымке звеном из трех самолетов без прикрытия, как и вчера. По той же схеме после отрыва на малой высоте постарались как можно быстрее покинуть район аэродрома, на высоте одного километра легли на боевой курс. Главное не встретить истребителей противника!
            Сегодня я пристроился к звену без проблем слева от командира с интервалом и дистанцией в пятьдесят метров и с дистанцией сто  и интервалом двадцать пять метров от второго борта.
              Пока набрали два километра, оказались над территорией с немцами. Заработала зенитная артиллерия, вокруг самолетов в смертельном гопаке закружились черные дымные разрывы. Командирский самолет задымил, сбросил бомбы, но с курса не свернул. Мы увеличили дистанцию и интервал. Зенитный огонь становится все более интенсивным, черно-красные разрывы все ближе. Второй самолет внезапно вспыхнул и, взорвавшись, развалился в воздухе, возможно, детонировал боезапас или топливо. Раскрытых куполов нет. Я понимаю, что сейчас буквально на  глазах погибли мои товарищи, но могу только, стиснув зубы,  лететь дальше, бомбить фашистскую сволочь. Командир сходит с боевого курса и правым разворотом, пытаясь выйти из-под огня, берет обратный курс. Значит надо уходить. Внизу штурман замечает железнодорожное полотно, это не Острув, но вражеская территория, не прицельно сбрасываем бомбы, они падают в поле метрах в ста от железной дороги с разносом в несколько сотен метров. Полностью освобождаемся от нагрузки и разворачиваемся домой, пытаясь следовать за командиром. Медленно снижаемся, чтобы подойти к своему аэродрому на минимальной высоте. Активная фаза вылета закончена. Мы не смогли прорваться через противовоздушную оборону немцев, теперь остается спасти себя и технику. Сегодня моему экипажу везет, видимых повреждений нет, начал перегреваться третий двигатель, возможно, это последствие скоротечного ремонта, снижаю на него нагрузку до семидесяти процентов от номинальной.
            К аэродрому подошли на высоте пятьсот метров, так и не встретив в воздухе никаких самолетов. На глиссаде у командира возникли какие-то проблемы, и его самолет ушел  с набором высоты на второй заход. Я сел первым. После вчерашнего приземления сегодняшняя посадка показалась как на перину. Командир сел со второго захода, его самолет беспомощно остановился на полосе.
            Еще при заходе я удивился, как хорошо замаскированы остальные самолеты, но сев узнал, что остатки нашей эскадрильи получили приказ перебазироваться в тыл из-за угрозы захвата аэродрома наступающим противником. Вместо улетевших ТБ-3 в Комарно перебазировались И-153 штурмового авиаполка, несколько  «Чаек» в виде дежурного звена уже стояли на краю поля.
            Проблема с третьим двигателем была вызвана небольшим отверстием в радиаторе, возможно проделанным осколком, что вызвало течь воды и перегрев. После ремонта третьего двигателя, погрузив остатки личного состава на свой и еще один, оставленный для этой цели, бомбардировщик мы взяли курс на аэродром  Николаевка. Уже на маршруте мы получили приказ следовать на аэродром Гоголев. ТБ-3 командира пришлось бросить в Комарно ввиду сложности  ремонта, на который  не было времени.
 
            В конце июня наш бомбардировочный полк дислоцировался уже на аэродроме Грабцево под Калугой, куда был переведен после атаки немецкой авиации на Гоголев.
            Фрицы упорно стремились выйти на рубеж Краслава – Полоцк – Витебск – Орша, с которого их бомбардировочная авиация  была бы способно проводить налеты на Москву. Прикрывать столицу от немцев должен 6ыл 6 ИАК ПВО Москвы. Задачи нашего полка: удар по аэродромам и переправам, танковым и моторизированным колоннам.
 
            01 июля 1941 года  наша эскадрилья получила приказ нанести бомбовый удар по колоннам противника у Борисова. Приказ получили с опозданием, когда уже начинало рассветать, и командир полка вынужден был отдать команду на утренний взлет, правда, договорившись с «соседями» и «верхами» об организации истребительного прикрытия.
            Поднялись в воздух в 05.45, ясно, встает яркое июльское солнце, погода идеальная, но только не для нас - ночных бомбардировщиков. Вылетели двумя группами с некоторым интервалом по времени, я  во второй. За нами поднялись в воздух «ястребки» - наше истребительное сопровождение. Они должны довести нас до линии фронта, где нас встретят истребители прифронтовой полосы, сеть на дозаправку и «принять» нас на обратном пути, дальность И-16 с нашей  не сравнить. Никакой линии фронта нет, немец быстро продвигается ударными танковыми колоннами в нескольких направлениях, стремясь охватить наши обороняющиеся части.
            Идем на трех тысячах метров. Маршрут проходит южнее Смоленска. Между Смоленском и Оршей у «ястребков» заканчивается топливо, прикрытие отходит на аэродром «подскока», но нас никто не встречает, неужели напутали в штабах?
              В пилотскую кабину зашел штурман сообщить, что первая группа уже отбомбилась и без потерь легла на обратный курс.
            Выход на цель делаем с задержкой по времени с разных высот. Мы снижаемся до двух километров, хотя и это очень большая высота для атаки подвижных малоразмерных целей. Мы над целью. Где-то внизу в дорожной пыли на Могилев и Витебск  двигаются немецкие колонны. При бомбометании главный в экипаже это штурман. Задача летчиков – следуя его указаниям вывести воздушный линкор на цель. Из пилотских кресел мы цели не видим, она накрыта носом ТБ-3, бомбардир из своей штурманской кабины видит все, что находится под нами, его главный прибор – ОПБ-2, в его же руках и механический бомбосбрасыватель.
             То, что мы над целью подтверждается редкими выстрелами полевой зенитной артиллерии, но выстрелы  хилые – немцы на марше и не могут прикрыть себя стационарными зенитными батареями, надеются на господство в воздухе своих истребителей. Но и точно накрыть двигающуюся технику с такой высоты не возможно, бомбы падают в поле, не причинив вреда неприятелю. Разворачиваемся домой, а вот и «мессеры». Заходят сзади и начинают планомерно расстреливать. ТБ-3 даже пустой едва разгонится  до двухсот километров в час, уйти от преследования невозможно, остается нервно огрызаться «дашками», быть убитым  ох, как не хочется! Первым атакуют самолет командира. Наш самолет не успел пристроиться к звену, идем на несколько сотен метров ниже, достается и нам. Клинит пулеметы одной из задних турелей, загораете второй двигатель. Старший техник из своей кабины внутри крыла подбирается к горящему двигателю, перебит топливопровод. Ему удается подвиг -  не выключая мотора ликвидировать возгорание «Тайфуном» и через некоторое время заделать разрыв топлипровода. Наконец появляется наша защита, истребители связаны боем и мы можем следовать в относительной безопасности.
            Встаю, чтобы обойти самолет и осмотреть повреждения, на удивление, кроме нескольких пулевых отверстий в фюзеляже, все цело. Замечаю, что один из двигателей начал работать с перебоями – четвертый, и вскоре останавливается, дубовый винт бессильно крутится флюгером не создавая тяги. Возвращаюсь в кресло, принимаем решения следовать в Грабцево на трех моторах. Самолет командира начинает снижение, следуя за ним, я замечаю, что у него стоят все четыре двигателя – полный отказ, теперь только вынужденная. У ТБ-3 надежная топливная система: каждый из четырех крыльевых бака разделен на три герметичных отсека со своими заливочными горловинами, перекрестное питание отсутствует, неужели огонь истребителей повредил все двигатели?
            Самолет командира медленно планирует к земле, под нами лес, маневрируя змейкой, стараемся не упустить его из виду. Самолет падает на лес и загорается, членов экипажа не видно, можно найти площадку и сесть, но нам не взлететь на трех двигателях и мы сами превратимся в  заложников ситуации. Второй оставшийся самолет тоже поврежден, командир упал  в районе Ельни, это тыл, наша территория, будем надеяться, что выжившим помогут.
            Уже, будучи в зоне Грабцево мы увидели, что наш аэродром был атакован авиацией противника. Садимся сразу после удара, на аэродроме есть очаги возгорания. После посадки на рулении в нас врезается зазевавшийся И-16, повреждая правую тележку шасси, слава богу, нет пострадавших, в течение суток наш самолет починили.
            Весь день я думал о самолете командира, что стало с экипажем, правильно ли мы поступили, что не сели на ближайшее поле  и не оказали помощи товарищам. Через несколько дней стало  известно, что экипаж погиб и это была не единственная потеря того дня, с нашей стороны на данном участке фронта было потеряно пять истребителей сопровождения и прикрытия, «фрицы» потеряли три самолета.
            Вечером того же дня мы получили новый приказ: нанести удар по железнодорожной станции Минск с целью воспрепятствовать подвозу горючего и боеприпасов немецким войскам железнодорожным транспортом.
 
            02 июля в 0:30,  меньше чем через сутки после предыдущего вылета наше звено из трех самолетов поднялось в воздух и взяло курс на Минск. Запас времени позволял нам  с рассветом оказаться на обратном курсе  над территорией не занятой немцами. Покинув зону Грабцево,  мы пролетели над яркими огнями ложного аэродрома с имитацией посадочных костров  – это наземные службы, после сегодняшнего дневного налета, создали  в нескольких километров от Грабцево  «цель»  для немецких бомбардировщиков.
            Ночь, несмотря на легкую облачность, была ясной, с высоты двух километров вполне можно было различить извилистые отблески  Десны и Днепра, отличить плотную темноту лесов от более светлых пятен полей. Темными и безлюдными выглядели населенные пункты – работала светомаскировка. На цель вышли без происшествий, но над самим Минском, уже  как четыре дня захваченном фашистами, заработала зенитная артиллерия. Огнем противника был подбит один из наших самолетов, экипаж посадил самолет, но какая участь ждет их -  плен. Промахнуться по хорошо известной стационарной цели невозможно, штурманы открыли бомболюки, и два наших оставшихся самолета освободившись от бомб, пошли на противозенитный маневр с интенсивным изменением курса и высоты. После разворота, по очагам возгорания я понял, что бомбы легли с большим разносом. Мы нанесли удар не только по железнодорожной станции, но по городу, а ведь несколько дней назад это был наш город, там остались наши советские люди, сколько их пострадало этой ночью от фугасок своих же бомбардировщиков? Недавно Минск бомбили немцы, а теперь мы довершаем начатое ими.
            Мы вышли из зоны досягаемости зениток и легли на обратный курс. На Грабцево вернулись  утром, другие бомбардировщики уже возвратились с ночных заданий, ночное небо – стихия тяжелых и медленных бомбардировщиков. Наш самолет сел без единого повреждения, хорошо, если это станет нормой. Все же один экипаж мы потеряли.
            Весь оставшийся день летно-подьемный состав отдыхал, наземные службы готовили самолеты к следующим вылетам: проверяли количество воды и масла в системах охлаждения, заправляли бензином, загружали бомбы в кассеты. Ночь, вопреки ожиданиям, обошлась без вылетов.
 
            03 июля в первой половине дня эскадрилья получила приказ нанести удар по  колоннам немцев форсирующим Березину. Наше звено  взлетело в 12:45,  истребительное прикрытие организовать  не успели. Солнце – наш враг, но приказы не обсуждают.  Взлетели двумя группами со значительным интервалом, вызванным подготовкой большого числа самолетов. Когда наша группа только покидала зону аэродрома, первая – уже выходила на цели.
            Над Березиной попали под сильный зенитный огонь. Попаданием был выведен из строя наш первый двигатель. Меньше чем через минуту был подбит второй самолет, экипаж спасся на парашютах над территорией занимаемой немцами. Избавившись от груза,  левым разворотом мы легли на обратный курс. Через минуту был сбит самолет командира. Осколком снаряды ранило нашего штурмана. Оставшись в одиночестве, мы повели самолет со снижением, стараясь быстрее покинуть  зону обстрела. В правой и левой консоли зияло по сквозной дыре от неразорвавшихся снарядов, вышли из строя  указатели скорости, продольного крена, высотомеры, но самолет управляем, и летит на трех двигателях. Так и дотянули до Грабцево. На пробеге загорелся поврежденный первый двигатель, но после остановки самолета пожар быстро потушили. Хорошо, что нас не обнаружили немецкие истребители, первая группа потеряла два самолета из-за воздушных атак, заявив, что стрелковым вооружением повреждено до четырех самолетов противника, на нас у немцев просто не хватило истребителей.
            После ужина летный состав получил право за заслуженный сон, вылетов этой ночью не планировалось.
 
            04 июля после полуночи эскадрильи скомандовали подъем,  экипажи трех бомбардировщиков собрали на командном пункте. Поступил приказ срочно нанести удар по железнодорожной станции Рогачев, занятой немцами, это западнее Бобруйска у Днепра.
            Взлетели в 2 часа 35 минут, прошло менее восьми часов после окончания предыдущего вылета. Ночь выдалась темной. Вскоре внизу справа остались огни ложного аэродрома. Вышли на цель, два первых бомбардировщика сбросили «груз», у нашего самолета возникли проблемы с бомбосбрасывателем, и я принял решение ввиду отсутствия противовоздушной обороны над Рогачевом, отстать от группы и выполнить второй заход. Сброс произвели с небольшим углом пикирования. На базу вернулись без происшествий.
            Всю оставшуюся пятницу мы получили возможность отдыха. Во второй половине дня изрядно  выспавшись, я с товарищем смог в первый раз с начала войны побывать в Калуге, прогуляться по набережной Оки, и даже посетить ресторанчик на Старом Торгу, где еще можно было заказать графинчик армянского коньяка, столь любимого авиаторами. В часть мы пришли, когда уже стемнело.
 
            Утром 5 июля получили задание нанести бомбовый удар по механизированной колонне противника замеченной в пятнадцати километрах западнее в направлении  Бешенковичив. Поднялись в воздух в 11.30. Нас сопровождало звено истребителей И-16, передавшее нас на траверзе Смоленска другому звену. За три минуты до цели в небе появилась пара фрицев. Над нами завязался воздушный бой. «Ястребки» используя численное преимущество, смогли связать  Мессершмитты. Мы быстро избавились от бомб и развернулись на обратный курс, ни о каком прицельном бомбометании по колонне с высоты два с половиной километра не было и речи, мы просто ее не видели. Все бомбардировщики вернулись без повреждений. Истребители заявили о трех сбитых немцах при потере одного  своего, но я думаю, эти данные сильно преувеличены.
    
            6 июля  около десяти часов утра поступила команда нанести удар по колонне фашистских танков наступающих на Толочин по шоссе Минск-Москва. Взлетели в 10 часов 20 минут тремя ТБ-3. Впервые с начала войны наш полк собирался применить кроме стандартных  ФАБ-100 и ФАБ-50  фугасные бомбы крупного калибра  на внешних подвесках. Из-за низкой точности попадания по малоразмерным движущимся бронированным целям ФАБ-100 оказались не эффективными, а  фугас весом в тонну мог создать достаточное давление  взрывной волны для уничтожения экипажей и техники на расстоянии.  С четырьмя подвешенными ФАБ-1000 самолеты оказались перегруженными – на пределе максимальной бомбовой нагрузки и взлетного веса. Сопровождение организовано как вчера – звено из трех истребителей.
            Еще до линии соприкосновения войск, когда «Ишачки» прикрытия выработали большую часть топлива, нас атаковали истребители. Сегодня они действовали нагло, явно подготовившись и вычислив наши маршруты. Одна пара отсекла наше сопровождение, вторая - начала планомерные атаки,   заходя в хвост группе. Первым получил значительные повреждения ТБ-3, находящийся в центре, избавившись от бомб и отстав от группы  рисуя в небе  коротким черным шлейфом, он попытался развернуться, но вошел в неуправляемое пикирование и врезался в землю,  экипаж успел покинуть падающий самолет с парашютами. Истребители переключились на нас, идущих справа от командира. Задние стрелки попытались поставить заградительный огонь. Пули «фрица» забарабанили по дюралевой обшивке, нервы не выдержали, мы нарушили строй и, пытаясь маневрировать, оставив командира, повернули домой. Руль поворота не работал – возможно, перебило трос, первый мотор зачихал и остановился. Маневрируя тягой трех оставшихся двигателей, продольными и поперечными рулями мы дотянули до аэродрома и безаварийно посадили самолет.
             Как оказалось, командир в одиночестве вышел на цель и, произведя бомбометание, вернулся домой. Экипаж сбитого самолета благополучно приземлился на парашютах и через некоторое время был доставлен в полк.
 
             7 июля после обеда новые цели -  немецкая танковая группа в районе Днепра перед Оршей.
            Взлетели в 15.15 в составе эскадрильи – это первый налет с начала июля столь большой группой самолетов сразу. Причем задействован весь полк – по шесть самолетов от каждой из трех эскадрилий с интервалами взлета в сорок минут. Мы в третьей группе. Еще в начале войны в бомбардировочные части поступил приказ летать небольшими группами, беречь самолеты, на мой взгляд: абсолютно абсурдный. Учитывая низкую точность попадания по целям и отсутствие превосходства в воздухе, только большая группа бомбардировщиков может нанести эффективный удар и противостоять нескольким истребителям. Это третий день подряд, когда нас отправляют при солнечном свете, хорошо хоть  над  целью организовывают прикрытие, но чудес не бывает, наверняка немцы опять вычислят наши маршруты. Обстановка на фронте требует гораздо более эффективного применения авиации, нас бы отправляли чаще, но подготовка ТБ-3 к последующему вылету занимает столько времени, что более одного раза в сутки отправлять нас на задание невозможно.
            Эскадрилью прикрывает одно звено истребителей.
            Тяжело разбежавшись перегруженный ТБ-3 отрывается от земли, еще бы, ведь на каждый из его моторов приходится более одной тонны только бомб. Наш бомбардировщик – замыкающий группы, значит первая мишень для истребителя, атакующего сзади, но пока до фронта далеко и можно расслабиться.
            Чтобы бомбовый удар получился эффективным, то есть, нанес значительный урон противнику, бомбометание по подвижным малоразмерным целям надо производить с высот не более чем восьмисот метров, по неподвижным площадным – не более чем с тысяча пятьсот, выше – это пустая трата боеприпасов и топлива и никакой поддержки наземных войск. Но чем меньше высота, тем мы уязвимей для зенитного огня, да и покинуть самолет на высоте менее восьми сотен метров все восемь человек экипажа могут и не успеть.
            Как и вчера и позавчера истребители фашистов вышли на нашу группу, но самоотверженные действия «Ястребков» не дали немцам произвести прицельные атаки. Атака наземных целей, за счет большой группы самолетов сегодня была более успешной, чем предыдущие.
            На обратном курсе, когда шли бес сопровождения, группу неожиданно атаковал одиночный «худой». Немец сделал первый заход, один из бомбардировщиков рухнул вниз. Немец попытался сделать второй заход, но встреченный плотным огнем оставшейся пятерки, задымил и, отвалив, пошел со снижением в сторону своих. Больше потерь не было. «Мессер» засчитали как сбитый, потери полка в этот день составили шесть самолетов. Вывод напрашивается только один: быстро продвигаясь вперед, немцы не могут организовать стационарное зенитное прикрытие своих войск, теперь нам надо опасаться не зениток, а истребителей противника. Летать днем и без сопровождения – это верная смерть!
 
            8 июля, пятнадцать минут назад наступил семнадцатый день войны. Немцы захватили Сенно, это меньше чем сто пятьдесят километров от Смоленска и чуть более четырехсот километров до нашего аэродрома – постепенно мы превращаемся из дальней и тяжелой во фронтовую авиацию. Почему противник так продвинулся, в чем их успех, где наша армия, почему не остановила немцев еще на границе и не перешла в наступление как нам обещали? Но ведь мы и есть Красная армия!
            Несколько часов на отдых, дозаправка и снаряжение самолетов, летим бомбить железнодорожную станцию Минск. Ночь ясная. Такой ночью хорошо видны наземные ориентиры и цели, но и мы тоже. Полет долог и однообразен. Высота три километра. Над предполагаемой линией фронта на земле видим редкий огонь ночных стычек. Снижаемся до двух тысяч метров, внизу извивается Березина, за ней Свислочь. Над Минском на шум наших моторов заработали прожекторные части, открыла огонь зенитная артиллерия. Самолеты освещенные лучами прожекторов не сходят с боевого курса, штурманы штурвалами открывают бомбоотсеки,  фиксируют попадания фотоаппаратами. Уходим. Я  вижу только самолет командира, пристраиваюсь, а где второй? Сбили, посадка на территории занятой противником еще не означает стопроцентного плена, можно  в лес, в деревню, помогут свои. У нас повреждений нет. Вернувшись в Грабцево, нам пришлось уйти на второй круг, подождать пока освободится полоса – свободные от боевых вылетов самолеты тренировались в  ночных полетах. Фотографии зафиксировали точное попадание по стоянке фашистской техники, уничтожено как минимум одиннадцать автомобилей и прочих транспортных средств, потери в живой силе проверить невозможно – это самый удачный боевой вылет нашего экипажа с начала войны, для этого страна нас и готовила. Весь экипаж получит денежную премию. О пропавшем экипаже вестей нет. Потеря товарищей приносит боль, но к ней уже начинаешь привыкать. Кто-то предложил сделать доску, на которой отмечать даты и имена всех однополчан, не вернувшихся из боевых вылетов.
 
            9 июля наши войска оставили Витебск, Псков и Житомир. Витебск – это пятьсот километров от Москвы. Теперь немецкая бомбардировочная авиация может наносить удары по столице и возвращаться обратно. Государственный Комитет Обороны принял «Постановление о противовоздушной обороне Москвы». Нас переводят из Грабцево на аэродром Внуково, под защиту 6 ИАК ПВО Москвы.
            На утреннем построении командир эскадрильи в торжественной обстановке зачитал список летчиков – младших лейтенантов, кому раньше установленного срока выслуги присваивается очередное звание лейтенант. Теперь и на моих петлицах красуются два красных эмалевых квадрата. Принимаю это как награду за вчерашний ночной вылет, жаль обмыть времени нет.
            В восемь часов утра сразу после построения взлетаем всей эскадрильей. От Грабцево до Внуково «рукой подать», но в нашу задачу входит сбросить боеприпасы окруженным частям в районе Гомеля, а затем вернуться и сесть во Внуково. С учетом возможного маневрирования это почти тысяча километров, такой перелет может занять до семи часов, и лететь надо днем, чтобы точно выйти на точку сброса.  И истребители на таком расстоянии нас не поддержат.
            До Гомеля долетели спокойно. На точку сброса выходим по одному с круга на высоте двести метров, чтобы добиться максимальной точности. На обратном пути нас на встречных курсах атаковали две пары фрицев. Командир эскадрильи попросил помощи у авиации фронта, но до зоны действия наших истребителей надо еще долететь. Эскадрилья сомкнула строй на высоте пятьсот метров, ощетинившись турелями «Дашек». Справа сбоку наш ТБ пытается атаковать немец, но встреченный дружным сразу трех спаренных установок, он ныряет под нас и быстро врезается в землю. Все произошло в течение нескольких секунд. Мы сбили фашистский истребитель! Над фронтом нас встретили свои, вызвав бой на себя и дав нам возможность уйти. Все бомбардировщики долетели до Внуково, у некоторых были лишь легкие повреждения обшивки, погибших в экипажах не было. При посадке на незнакомый аэродром мы незначительно повредили левую плоскость, зацепив ей на пробеге какое-то строение. Но  самолет отремонтировали еще до темноты. Кто сбил «худого» из стрелков моего экипажа не понятно, огонь вели все. Командир полка пообещал подать ходатайство о награждении всего экипажа Орденами Красной Звезды.
 
            В ночь на 10 июля погода резко испортилась, пришел  фронт, началась ночная гроза. Рулежки и грунт быстро раскисли. Подъем в пять утра. В 6.30 вылетаем  тремя самолетами на Витебск, цель: немецкие танковые группы, наступающие в сторону Духовщины. Другие самолеты эскадрильи без дела тоже не остались.
             Над Внуково плотная облачность, но по прогнозу западнее будет с прояснениями. В любом случае высота полета и выход на цель будет не выше полутора километров. У нас возникли проблемы с запуском двигателей, и мы отстали от своей группы. На взлете сильный порыв бокового ветра чуть не сносит тяжелый самолет с полосы, парусность то у нас огромная. Мы так и не догнали группу на маршруте, решили выходить на цели самостоятельно. Истребители сопровождения должны были встретить звено над Смоленском, но из-за раскисших аэродромов взлететь не смогли. При подходе к Смоленску облачность стала значительно реже, погода улучшилась. Внезапно мы были атакованы одиночным немецким истребителем, смогли отбить первую атаку, немец почему-то не стал дожимать  и ушел в свою сторону. В одиночестве мы вышли на Витебск, на окраине города штурман и  передний стрелок одновременно заметил соединение вермахта, двигающееся в направлении на Смоленск. Для захода с правильным для бомбометания курсом нам необходимо было сделать разворот над окраинами города. Проходя над Витебском, попали под огонь стационарной зенитной батареи, позиция была подходящая и мы, оставив колонну, нанесли бомбовый удар по позициям зенитной артиллерии, как минимум, уничтожив одно орудие с личным составом.  Часть обшивки получила легкие повреждения, третий мотор не выдавал полной мощности,  опасаясь атаки истребителей, мы нырнули в спасительную облачность и  взяли курс на Внуково. Сегодня все самолеты вернулись на базу.
 
            11 июля погода постепенно наладилась, напоминанием о прошедшем дожде была только мокрая земля. С фронта опять тревожные вести: немцы, танками окончательно сломав нашу оборону в районе Витебска, начали наступление на Смоленск. Полк получил новые цели. В 12.00 тремя  самолетами, загрузив более четырех тонн бомб, вылетаем бомбить танковые дивизии идущие от Витебска. Это почти там же, где были вчера. Сегодня нас сопровождает звено новеньких МиГов 6 ИАК. Их дальность позволяет довести нас до целей и прикрывать до выхода в свой тыл.
             Воздух после грозы чистый прозрачный, удивляюсь, что в такую погоду нас не приветствуют немецкие истребители. Они появились в районе Витебска, кажется группа двухмоторников Ме-110 с мощным вооружением. Истребители, прибавив обороты, пошли на перехват. Наша группа, обнаружив танки, быстро производит сброс и уходит из района воздушного боя. Летя над территорией уже занятой немцами,  звено попало под огонь крупнокалиберной артиллерии. Один самолет, разваливаясь в воздухе от прямого попадания нескольких снарядов начал неуправляемое падение, экипаж пытается спастись на парашютах, по количеству раскрывшихся куполов понимаем, что живы далеко не все.
Быстро меняем курс, пытаясь выйти из зоны обстрела. Осколком разорвавшегося снаряда легко ранен правый летчик, повреждено некоторое оборудование кабины. Снижаемся, между Яновичами и Демидовом замечаем орудийную перестрелку между наступающими немцами и нашими частями. Проходим на низкой высоте и уходим домой, у командира технические проблемы сообщает, что будет садиться на промежуточный аэродром, мы идем на Внуково. Кроме потерянного ТБ, ни один из Мигов домой не вернулся.
 
             После тяжелых боев июля наш полк была временно переведена  в Среднюю Азию на отдых на место дислокации 34-БАП вооруженного  двадцатью самолетами СБ. Однако, уже к началу октября мой экипаж одним из первых вернулся из сравнительно тихого Среднеазиатского военного округа, в Москву в пекло ВВС Западного фронта. Перебазирование всего полка с матчастью планировалось к десятому октября. А пока мы влились в эскадрилью бомбардировщиков дальней авиации базирующуюся во Внуково.
            Обстановка была хуже некуда. После захвата Киева и Смоленска фашисты, прорвав оборону в районе Юхнова, готовились ударом с Юга захватить Москву. В летных частях панических настроений не было, но все понимали, что для Родины настал критический момент или «мы» или «нас», причем решиться это в ближайшие недели. Я очень хотел побывать в столице, в которой не был с детства, но нагрузка с первых дней прибытия в новую часть не позволила проведению подобной экскурсии. Ко всему перечисленному, где-то потерялся мой наградной лист за июльские вылеты.
            Полк, в котором предстояло действовать нашему экипажу, вступил в войну с июля. Перед входом в  столовую я обратил внимание на установленную под навесом черную доску наподобие школьной, на которой жирным мелом были написаны даты и фамилии личного состава - потери полка с начала войны, прямо как хотели сделать мы. Я показал свою слегка помятую тетрадь новому комэску, тот ответил: если хочешь – веди! Только прячь и никому не показывай, если особисты узнают, что делаешь записи, могут и дело завести. На войне всякие дневники запрещены! Думаю, что вести планомерный отчет о действиях всего полка сейчас времени не будет, если что, после войны попробую изложить все в более литературной форме, но какие-то моменты буду записывать и сейчас.
 
            Наступило  4 октября 1941 года, я в составе дежурного звена, в ночь спать не ложимся, возможен  боевой вылет.     Цели уточнили только под утро: передовые танковые части, замеченные в направлении  Тулы по дороге из захваченного Орла. Взлет на  5.00. Ночь была ясная, но холодная, октябрь в Подмосковье это не Ташкент. Кожаное пальто не спасает от озноба, по дороге к самолету быстрей надеваю шлем. Почему-то вспоминается вкус азиатских дынь и тепло Узбекистана.
             Атаковали немцев с  малых высот, над целью сами были атакованы большой группой истребителей, Фрицы сразу же связали наше прикрытие, сбив один самолет. Мы тянули на восток, но уйти в ясную погоду при свете уже наступившего утра от скоростных машин возможности не было. Первым был сбит самолет командира группы, что с экипажем не известно. Немец заходит на соседний ТБ, стрелки ведут заградительный огонь. В этот момент еще один «Мессершмитт» заходит на соседа, пытаемся закрыть самолет товарища собой, огонь пушек принимает наш центральный отсек, где находится кабина борттехника и задние стрелковые установки. Фашист делает еще один заход, теперь уже выбрал нас, третий двигатель загорается. Старший техник должен принять меры для тушения, но ничего не происходит. Открываю дверь в общую кабину, техник безжизненно склонился над пультами управления двигателями, по лицу течет кровь, поднимаю его за плечи, прикасаясь к телу, понимаю - убит. Возвращаюсь на место, двигатель продолжает гореть, у оставшихся моторов падают обороты, огонь в любую минуту может перекинуться на баки, медлить нельзя. Мы над своей территорией, но даже если нет, в такие секунды некогда оценивать последствия  поступков, действовать приходится по инстинкту, мы уже не боевая единица и самосохранение требует покинуть горящую машину. Даю команду на покидание и, убедившись, что живые  оставили самолет, прыгаю. Приземлились вчетвером  недалеко друг от друга, самолет скрылся за лесистым холмом, ни взрыва, ни пожара мы не увидели, странно, неужели двигатель потух при ударе. Думаем что делать? Местность пустынная, лесок, холмы, по карте определили, что мы где-то севернее Мценска, на границе орловской и тульской областей, ни противника, ни наших здесь нет. Несколько минут спорили: искать ли упавший самолет, согласились – не стоит. Решение далось с тяжелым сердцем, но тратить часы на поиски и похороны членов экипажа, а то, что остальные были убиты еще до падения самолета - мы не сомневались, никто из выживших не хотел. Откровенно говоря, мы боялись прихода немцев, которые с начала войны демонстрировали удивительные способности к продвижению, хотя расстояние между нами и передовыми частями вермахта не могло быть менее пятидесяти километров. Стали продвигаться в сторону Тулы. Через пару часов вышли к деревне Полтево. Сообщили местным жителям об упавшем самолете, попросили похоронить товарищей. Из Полтево на подводе крестьянин довез нас до большого поселения Чернь, там, почти под дулом пистолета мы заставили местного председателя выделить нам полуторку до Тулы,  куда попали уже в темноте. Из Тулы через комендатуру связались с Внуково, откуда подтвердили наше существование, дальше на машине в Москву, куда за нами прибыл транспорт из полка. В часть мы прибыли поздней ночью и сразу спать.  Утром будут доклады и объяснительные. Только с утра мы по настоящему оценили вчерашние события. Как командир, я потерял сразу и самолет и четверых членов экипажа, с которыми прослужил и пролетал больше года. Вчерашний вылет не ограничил свою кровавую жатву только моим экипажем,  самолет командира  группы пропал без вести, третий ТБ вернулся весь изрешеченный, в экипаже есть раненые, но стрелки утверждают, что бортовым оружием сбили один «Мессершмитт», хорошо, если ту самую сволочь, которая нас вчера так уделала.
 
            5 октября новое тревожное сообщение: немцы заняли Юхнов.
Эскадрильи приказали совершить налет на наступающую с Мосальска немецкую мотомехколонну. Принимаем новый самолет, экипаж  укомплектован. На долгое знакомство времени нет, в лицо друг дружку знаем, и ладно.
            Взлетели в 13.30, страха после вчерашнего не было, скорее сосредоточенность, первый раз в жизни я пожалел, что не летчик-истребитель, хочется немцев рвать руками, впрочем, где-то я слышал, что ненависть затмевает разум, нужно успокоиться и делать свою работу.
            Видимость хорошая, осень еще не успела задождить.
            Колонну нашли, но бомбометание произвели с большой высоты, оценить результаты сложно. Маневрируя, легли на обратный курс. Сегодня вернулись без потерь.
 
            6 октября  в 8.45 вылетаем эскадрильей атаковать немецкие танки севернее Вязьмы. Нас сопровождает звено истребителей. Когда мы  проделали только половину маршрута, самолеты других эскадрилий уже возвращались с ночных заданий. При подходе к цели нас попытались атаковать истребители. На боевом курсе не до маневрирования. Быстро сбрасываем бомбы, второй заход невозможен, и поворачиваем вглубь своей территории, меняя курсы, пытаясь обмануть истребители. Когда подходили к Можайской линии, нас атаковал одиночный фриц, вывалившийся из-за облаков. Сделав одну безрезультатную атаку, но, получив дружный отпор из всех пулеметов, немец, потеряв интерес к повторным нападениям,  отправился восвояси.
            Я всматривался в расстилавшуюся под нами пожухлую природу, в которой все говорило о наступлении скорой холодной зимы – военной зимы. Что будет если немцы возьмут Москву? Конечно, потеря столицы еще не означает поражения в войне! Москву уже брали и поляки и французы, но были разбиты силой русского духа так и не постигнув, не овладев широтой окружающих бескрайних просторов Матушки-Руси, в которой и мороз и дороги и вся природа словно восстает против любого завоевателя.
            Эскадрилья вернулась без потерь, истребители выполнили свою задачу ценой потери двух самолетов и сбив один истребитель противника.
 
             7 октября узнаем, что фашисты замкнули кольцо в районе Вязьмы, в окружение попали десятки наших дивизий, Ржевско-Вяземского рубежа обороны уже не существует, и войска срочно отводятся на Можайский рубеж. От Вязьмы до Внуково меньше чем двести километров, теперь не только бомбардировщики, но и немецкие истребители могут атаковать наш аэродром. Перевод бомбардировочного полка дело хлопотное, на случай дальнейшего продвижения противника к Москве, нас переводят из западного сектора в  восточный – в Люберцы. Перелетели ночью. Под утро шесть самолетов эскадрильи загрузили медикаментами и боеприпасами. Нужно оказать экстренную помощь окруженным войскам западнее Вязьмы. Вылетели в сопровождении группы И-16. Выброску произвели на площадку у деревни Вергово, собрались группой в 11:30 – это уже хоть и осенний  короткий, но достаточно ясный день. Когда уходили от площадки с набором высоты были атакованы двумя парами "Мессершмиттов", до этого штурмовавших наши войска. Вокруг нас завязался воздушный бой, помогая своим  истребителем огнем бортовых пулеметов, смогли прорваться и вернуться без потерь.
 
            К 8 октября немцы окончательно отрезали все пути отхода нашей вяземской группировке, неужели сдадим Москву?
             В 16:00 уже темнеет, взлетаем нанести удар по немецким моторизованным группам восточнее Вязьмы, нужно пробить брешь для отхода наших соединений. Путь  не долгий, по пути то здесь, то там замечаем отдельные группы нашей отступающей пехоты и преследующие их немецкие танковые и моторизированные части. Здесь нужен кинжальный удар штурмовиков, мы можем и на своих сбросить. Штурман командирского бомбардировщика вывел нас на большую отдельную колонну идущую от Вязьмы, откуда-то снизу налетели Фрицы. Один не рассчитав дистанцию, приблизился к нашему ТБ боком в наборе высоты как бы желая рассмотреть нас поближе и тут же поплатился за самонадеянность: стрелки ударили по кабине, немец, сорвавшись в штопор, ушел к земле,  самолет упал плашмя и даже не загорелся. Его напарник сделал заход с задней полусферы и дал длинную очередь, разбив наш первый двигатель, повредив обшивку на левой плоскости, быстро сбрасываем бомбы перед колонной, разворачиваемся, немец делает второй заход, ведет огонь по кабине и стрелковым установкам, осколком или чем-то еще мне разбило очки, расцарапав  лицо – повезло. С высоты два километра мы полого планируем в сторону своего аэродрома. И все-таки дотянули. Дотянули все самолеты. В нашем левом крыле дыра почти с метр, один стрелок убит, радист и борттехник – ранены. Но и мы хоть одного отправили на тот свет, отомстили! Погибшего похоронили на местном кладбище, парню и двадцати лет не было, звали его Петром, а откуда он я так и не узнал.
 
 
            Поле восьмого октября наша эскадрилья  была отправлена в Монино на переформирование. Впрочем, в работе моей мало что изменилось, разве что теперь вместо военного обмундирования и двух лейтенантских квадратов на голубых петлицах на мне форма пилота ГВФ. Задачи все те же – тыловые транспортные перевозки на АНТ-6.
            К концу ноября, в самый разгар битвы за Москву, когда уже  стало понятно, что столицу враг не возьмет, нашу эскадрилью перевели из относительно спокойного Монино почти на линию фронта на аэродром Кесова Гора в Калининской области. Нам была поставлена задача  по снабжению осажденного Ленинграда. Весь декабрь мы совершали регулярные рейсы по доставке продовольствия и медикаментов. Чтобы избежать атак вражеской авиации летали только ночью. Конечно, наши поставки были каплей в море от реальных потребностей блокированного города, внутренние ресурсы которого к зиме были окончательно исчерпаны. Базируясь вне блокадного кольца, мы не ощущали в полной мере трудностей, с которыми сталкивались жители и защитники, но даже наши скоротечные посещения Ленинграда позволяли судить об ужасающем положении людей. Элементарные продукты и питьевая вода стали дефицитом, хлеб был подарком, выработка электроэнергии почти прекратилась, голод, холод и смерть хозяйничали в городе.
             После того как поверхность Ладожского озера покрылась льдом и была восстановлена «сухопутная» связь с городом,  воздушные поставки на АНТ-6  признали неэффективными и в конце декабря, приняв бомбардировочные версии транспортного тяжеловоза и вновь надев военную форму, эскадрилья, включенная в состав 2-й смешанной авиадивизии, стала готовиться к боевым действиям на Ленинградском фронте. Идея использования  тихоходного старичка с открытой кабиной в качестве зимнего бомбардировщика энтузиазма у личного состава не вызвала, но в армии приказы не обсуждают, и мы готовы продолжить  битье фашистских оккупантов. Хорошо, что нас собираются использовать только ночью, а не как в начале войны,  когда тяжелые бомбардировщики отправляли на задании днем и по тактическим целям, те немногие из нас, кто прошел этот ад и выжил, нехотя  вспоминают недавнее прошлое.
            Экипажи сформировали по смешенной схеме: пилоты – призывники из ГВФ, штурманы и техники – военные.
             1 января 1942 года первый боевой вылет нашего составного экипажа, мой - восемнадцатый. Только что наступил Новый год, но нам еще далеко до праздников. Взлет эскадрильи назначен на 2.30. Наносим удар по позициям  дальнобойной артиллерии, бьющей по Ленинграду из  захваченного Горелово. Там до войны был аэродром наших истребителей, разведка доносит, что фашисты используют его как склад артиллерийских боеприпасов и оборудования. Координаты цели хорошо известны, Горелово расположено в 77 км от Ленинграда 59 градусов 46 минут северной широты и 30 градусов 4 минуты восточной долготы.
            Ночь выдалась ужасно холодной, мороз под тридцать градусов, глубина снега по периметру аэродрома до сорока сантиметров. Полосу расчистили и утрамбовали. Зимнее обмундирование не спасает от холода. Пока заняли места,  запустили двигатели, взлетели, пальцы рук не чувствуют штурвала. Хочется снять перчатки, и растереть пальцы, но на  ветру это может закончиться полным обморожением. Открытые участки лица покрываются ледяной коркой. Электрические обогреватели за спинками сидений хоть как-то спасают нижнюю часть тела, но холод заставляет думать только о нем, замораживая любые иные мысли.
            Эскадрилья летит хорошо известным маршрутом на Ленинград вначале над «своей» территорией, как бы по направлению, но значительно правее железной дороги, затем пересекаем Неву между городом и Шлиссельбургом и берем курс строго на запад на Горелово. Пролетая над южными подступами к Ленинграду, видели дымы и огни ночных артиллерийских перестрелок, кое-где – пожары. Заработала зенитная артиллерия, но в темноте на двухкилометровой высоте мы вне прицельного огня. Легкая дымка и облачность на высоте тысяча метров нам только на руку. Дружно ударили по предполагаемому складу. Странно, но после разворота лично я не видел больших очагов возгорания или взрывов, может, напутала разведка или немцы бросили дезинформацию, возведя ложные цели. По позициям их артиллерии мы все-таки попали и налет можно считать успешным. Разворачиваемся над осажденным городом, не дали бы свои «прикурить», и уходим в юго-восточную мглу. На Кесову Гору вернулись все, если так пойдет и дальше, значит, наш старичок еще может поработать  ночником. Пока мы были на задании, наш аэродром  подвергся ночной атаки, поврежден один самолет – «баш на баш» называется.
    
            Автор дневника погиб в ночь на 05 января 1942 года  при атаке  аэродрома  Двоевка. Посмертно  экипаж был награжден Орденами Красной Звезды.
            Превентивная атака немецкого аэродрома в ночь на 22 июня 1941 года советской бомбардировочной авиацией не находит документального подтверждения.
 
 
«Сухопутный летчик морской авиации»   
 
            Здравствуй дорогая Марта, пишу тебе первое письмо с нового места службы, и с того самого момента, как мы расстались. Уж больше трех месяцев как закончился мой отпуск, и я видел тебя и детей в последний раз. Отпуск дело хорошее, на службе только и считаешь дни, когда сможешь вернуться к семье, а дома все равно не забываешь о долге, тем более что сейчас идет война.
            Как там Рольфи и Ильзе, как ты дорогая? За меня можете не переживать, ведь война скоро закончится, хотя знаю, милые вы мои, что всегда переживаете за меня, даже во время работы в Люфтганзе. Но ведь небо – это мой второй дом. К тому же, после призыва мне удалось успешно отлынивать от участия в боях. Вначале отсиживаясь три месяца в школе бомбардировщиков, а затем, еще столько же в школе боевого применения на Хейнкеле-111. Возможно Рольфи, как мужчине, будет интересно: самолет, на котором летает его отец – двухмоторный бомбардировщик. В учебной школе я налетал на нем сорок часов ночью и пятьдесят часов днем по маршруту, а в школе боевого применения еще пятьдесят пять часов на отработку тактических приемов боевого применения, так что ваш папа вполне подготовленный летчик. Учитывая мой предыдущий налет на линиях Люфтганзы, мне присвоили офицерскую птичку с дубовыми листьями.
            До настоящего момента все было рутинно и определенно, и сообщать особенно нечего. Только прибыв к месту боевой службы, я решил писать вам, мои родные, эти письма, чтобы вы всегда знали, чем занимается и где находится ваш муж и отец.
             Мое новое место службы Элевсин – греческий порт недалеко от Афин, здесь расположен военный аэродром. Городок небольшой, но древний, основан прародителями  греков – ахейцами, и известен мистериями в честь богинь плодородия. Место необычайно красивое своей природой: лазурная вода, горы, и много исторических сооружений.  Интересно, что в средние века его разрушили наши предки – готы, и теперь здесь мы – может быть не совсем удачное сравнение. Мы ведем себя достойно,  и нам не до пьяных шествий и оргий, коими славились греки. После войны мы обязательно посетим Элевсин всем семейством. Рольфи будет  интересно.
            Часть, в которой я служу – Вторая Группа 26 Бомбардировочной «Львиной» эскадры. Рядом в Афинах находится штаб. На следующий день после прибытия я лично познакомился с командиром группы майором Бейлингом, командир не произвел на меня приятного впечатления, немногословный он кажется серой мышью, старающейся держаться в тени. Хотя и пользуется уважением подчиненных как опытный морской летчик. А вот  штаффелькапитан производит впечатление рубахи-парня – веселого и открытого, к тому же узнав о моем налете на гражданских линиях, он проникся ко мне уважением, как к коллеге. Не зря же в часть я прибыл сразу лейтенантом.
             Мой экипаж – это еще четыре человека, все приятели по школе боевого применения: штурман Мильх, стрелок-радист Шперлле, нижний стрелок Фукс и бортовой стрелок Майер. С конца мая мы приступили к тренировочным полетам на Хейнкеле. Мы слетанный экипаж, но местные условия требуют некоторой подготовленности. Группа специализируется на борьбе с кораблями. Мой новый самолет, только что покинувший  заводские цеха,  украшенный эмблемой со львом с красной литерой «N» -  торпедоносец этого года выпуска, несущий две торпеды или  более двух тонн бомб на внешних бомбодержателях.
             Нам не удалось поучаствовать в битвах над Родосом и Критом, а сейчас период некоторого затишья,  зализывания ран и подготовки к новым компаниям. Нас готовят для действий над Средиземным морем, англичане самонадеянно считают его своим озером.   
             Посещая элевсинские развалины, я не мог не задуматься о проблемах  и противоречиях европейских народов. Немцы, англичане, французы, скандинавы – мы имеем одни корни и должны бы жить в мире, но жесткая конкуренция развитых наций, живущих на столь ограниченном участке земли, именуемой Европой, заставляет каждый народ бороться за лучшее место под солнцем. А какое здесь солнце: южное и жаркое, да и луна теплыми летними ночами похожа на белую баварскую сосиску из пивной старика Мозера только что вынутую из воды.
            Кроме полетов мне приходится заведовать технической частью, так что работы хватает.
            Обнимаю, поцелуй от меня детей, твой Herzblatt.
 
             Здравствуйте, родные.  На дворе вечер, точнее уже ночь, стемнело, и у меня появилась минутка написать несколько строк.
            Сегодня подняли в пять утра. Дали умыться, выпить кофе и сразу в штаб. Кофе помогает плохо, глаза слипаются, а мозг усиленно пытается пробудиться.
            Сегодня, 14 июня мой первый настоящий боевой вылет. Нас отправляют неожиданно, выделив на подготовку мало времени. Наша цель: Средиземное море по направлению на Хальфая – песчаному перевалу на пути из Египта в Ливию, удерживаемому Африканскими войсками  Роммеля – думаю, самого талантливого нашего полководца.  Британские истребители, имеющие господство в воздухе сильно активизировались в последние дни, и с востока томми стягивают силы, скорее всего  они попытаются выбить Роммеля с перевала и двигаться на Тобрук. Наша задача: воздушная разведка моря и прибрежной полосы – если позволит запас топлива, а в случае чего – нанесение удара по судам или англичанам в районе Хальфая. Летим одним звеном из трех самолетов без всякого  прикрытия – выполняя разведывательный полет, не стоит привлекать к себе внимания, да и расстояние не для истребителей. На подвеску прямо с тележек техники цепляют две тонны бомб, на случай обнаружения цели.
            Взлет в 7.15 по берлинскому времени.  Первый вылет на боевое задание, пока нет прямой угрозы, по сути, ничем не отличается от любого тренировочного, но нервозность чувствуется, экипаж молчалив и сосредоточен, даже всегда веселый стрелок-радист Шперлле не подает признаков жизни. Эта нервозность вносит рассеянность, из-за которой даже обычные отработанные до автоматизма манипуляции с настройками двигателя делаю с опозданием.
            Заметив вдалеке береговую линию, мы разошлись, чтобы одновременно видеть большую площадь. Штурман кричит: - Вижу цель! -  и начинает заводить меня на курс. Истребителей в небе не было, зато открыли огонь зенитки. Стреляют не плотно, плюс наша высота пять тысяч пятьсот метров, так что все должно быть нормально
            Бомбы легли точно в выбранную цель, все сфотографировано на камеру, и нижний стрелок подтверждает попадание. Все, теперь можно уходить, да и топливо стоит экономить, резко разворачиваю Хейнкель  и беру курс домой. Работа сделана на «отлично». Вот так, в первом боевом вылете и сразу разведать и накрыть цель! Садимся на узкую полосу Элоси. Второй борт уже вернулся, а вот самолета командира звена нет. Экипаж так и не прилетел, когда закончилось расчетное время их топливного остатка, наши лица наполнились скорбью. Все пятеро! Что произошло: их сбили корабельные зенитки, или самолет упал в результате аварии. Я вспомнил, что на боевом курсе, краем глаза видел резко снижающийся самолет в нескольких километрах от нас, но тогда, занятый выдерживанием направления, высоты и скорости не стал отвлекаться, приняв снижение за некий маневр.
 
            Я решил писать тебе каждый день, хоть бы по нескольку строк. Так делают многие женатики. Думаю,  все обойдется, и битва скоро закончится,  я вернусь домой, но все-таки, война есть война, и случиться может всякое, это подтверждает вчерашний случай с навернувшимся экипажем моей эскадрильи. Даже если не все письма я смогу отправить сразу, все равно буду писать и складывать в личные вещи, чтобы они, если не моими стараниями, так помощью товарищей рано или поздно попали к вам. Не волнуйтесь, это всего лишь мера предосторожности, со мной ничего не случится.
            Сегодня шли на высоте шести километров, под прикрытием двух звеньев 27 истребительной эскадры. Знаешь, что  внизу летний африканский зной, а здесь на высоте термометр показывает устойчивый минус. Красота и умиротворение дикой негостеприимной природы завораживают. Можно бы расслабиться окончательно, если бы не чувство смутного беспокойства.
            На посадке пришлось несколько понервничать: не сразу сработала система выпуска шасси, стойки долго не хотели выходить из замков, но все обошлось. Техники разберутся. Я влюблен в Хейнкель, на взлете и посадке это очень надежная и послушная машина, надеюсь, она сохранит наши жизни.
 
            Сегодня я первый раз лечу на задание ночью. Небо безоблачно, кругом звезды, звезды, звезды.
            Результат бомбометания не ясен, внизу все покрыто мглой.
            После сброса бомб, звенья расходятся, ночью истребителей можно не опасаться.   
            Обратно возвращаемся в одиночестве. Еле нахожу аэродром, ориентируясь на береговую линию. Посадочные огни слабые и почему-то не работает система слепой посадки, приходится один раз пройти над стартом, луны нет, но  благо – ночь безоблачная. Как и в прошлый раз вернулись все экипажи.
16 июня, твой Herzblatt!
 
            Летаем только ночью, днем ощущается количественное превосходство английских истребителей. Учитывая расстояние, берем не больше двух тонн нагрузки.
            Этой ночью командир разрешил выйти вперед и вести группу на цель. Пришлось с Мильхом слегка попотеть. Зенитки не стреляют, прожекторов нет, так что мы в полной безопасности.
              В Элевсин вернулись утром.
             17 июня.
 
             Сегодня выдался жаркий денек. Девятью Хейнкелями доставляли грузы экспедиционному корпусу. Летели днем, с посадками, прикрываясь дымкой идущей с пустыни. В районе Саллюма нас взялись прикрывать шесть истребителей 27 эскадры – все, что смогла выделить африканская авиация. Но было поздно, раньше Мессершмитов появились Буффало томми.  Шесть экипажей не вернулись в Грецию – это самые серьезные потери с мая.
 
             Завтра будет еще одна  операция  над морем в районе  Ливии. Налет назначен на утро шестью самолетами, пойдем без истребителей 27 эскадры. Мой небольшой и удачный боевой опыт оценен, возможно, я скоро получу должность младшего командира.
            Вылет для нашего экипажа прошел крайне удачно, мы вышли на цель, но на обратном пути пришлось драпать от истребителей томми, два экипажа не вернулись.
 
            Наша функция – топить корабли, а не летать в Литвию на предельные расстояния, к счастью и славе немецкого оружия, Роммелю удалось отбросить англичан. Надеюсь, что сегодняшнее задание было крайним. На обратном пути забарахлил левый Юмо, лететь над морем с нехваткой мощности – сомнительное удовольствие к счастью все обошлось, старина Юнкерс сделал надежный двигатель!
 
             Здравствуй дорогая Марта!
            У нас временное затишье, тешимся на пляже как настоящие курортники. С возвращением домой придется еще немного подождать, мы начали войну с Россией, успехи на всех фронтах ошеломляющие, в Африке мы отбросили англичан, с гордостью могу заявить не без моего скромного участия, как и участия всего экипажа – моих товарищей, которые заочно передают тебе привет. В России Вермахт скоро дойдет до Смоленска, русские армии окружены, такими темпами мы скоро возьмем Москву, так что война не продолжиться больше пары месяцев. Возможно, нас перебросят на восточный фронт для поддержки  группы армий Центр идущих на Москву. Не хотелось бы покидать греческий курорт.
 
             Привет всему родному семейству!
            Нас оставляют в Греции, будем продолжать летать над Средиземным морем от Северной Африки до Суэцкого канала и Красного моря. В пустыню нас  тоже не бросят, там нет баз по обслуживанию такого количества бомбардировщиков. Однако мы получили несколько машин с разблокированными внутренними отсеками для бомб, так сказать – сухопутный вариант Хе-111.
            Сегодня, после перерыва возобновили вылеты над морем по направлению  Бардии и Хальфая Пасс. Истребители 27 эскадры оказывают нам поддержку над Африкой, так что опасаться нечего.
            Люблю, целую, ваш Herzblatt!
            08.07.1941.
 
             Привет.
            Лето – славная пора даже для такой грязной работы как война.
            Сегодня искали цели над морем в районе Эль-Аламейна. Летали без истребителей,  все вернулись в Грецию.
 
            Опять ходили над морем. Взлетели в  половину пятого утра, без поддержки истребителей. Лечу и думаю, если англичане нас встретят – мало не покажется! Летний рассвет великолепен, где-то впереди африканский берег. В наборе высоты в утренней дымке в облаках вижу, будто лик святого или Девы Марии – зрелище эпическое. Все будет нормально – внушаю самому себе и, пытаясь передать уверенность притихшему экипажу. Вся шестерка самолетов вернулась в Элевсин.
 
            Времени ни так чтобы много,  и писать особенно не о чем. За последние несколько дней совершили пять вылетов над Средиземным морем. Нас часто сопровождают от двух до шести истребителей, на сколько им хватает дальности, без них нас бы давно сожрали томми. В основном потери несут Мессершмитты. У нас по-разному: в одном вылете был сбит один экипаж, похоже, все погибли. Во втором: «Львиная» обошлась без потерь. Самым трудным оказался третий вылет. Мы шли всего тройкой Хейнкелей и пока не встретились с прикрытием над морем, были атакованы англичанами. Было 12 часов дня, небо безоблачным и мы шли на трех тысячах метров. Им удалось разорвать наш небольшой строй, самолет командира звена был сбит сразу и упал в воду, затем томми переключились на второй Хейнкель и ребята ушли в сторону, на нас набросились двое. Я пытался уйти снижением, пока стрелки отчаянно отбивали атаки Спитфайров. Наш борт получил незначительные повреждения, но защитным огнем все-таки удалось отогнать томми, один особенно долго преследовал нас, клюя сверху, но и он, наконец, отстал.
            Другой Хейнкель, все же вернулся в Элевсин, летчик был убит и самолет довел и посадил штурман. Случись что со мной - Мильх вполне сможет вернуть нас домой.
 
            В следующем дневном вылете двумя звеньями без сопровождения, мы опять были атакованы противником. Один Хейнкель лейтенанта Вернера упал в море, судьба экипажа не известна, следовавший рядом с ним наш бомбардировщик подстрелил томми и, хотя сам был поврежден, дотянул до берега. Потеря одного самолета охладила пыл англичан и томми отстали.
             Заключительный вылет сразу девятью Хейнкелями под прикрытием трех пар истребителей не внушал больших опасений. Еще рано утром Фукс набрал яблок из сада расположенного недалеко от аэродрома. Мы шутили, что закидаем противника плодами. И вот мы спокойно летим, поглощая всем экипажем добычу Фукса. Представляешь дорогая, тут в небе показались томми, а мы спокойно едим местные яблоки, не опасаясь их атак. Вылет закончился потерей одного самолета, слава богу, Мессершмитты отогнали остальных.
            Следующий вылет мы совершали ночью, нам удалось накрыть цель и вернуться без потерь, камера нашего Хейнкеля показала прямое попадание.
 
            Выполнили еще три вылета над Средиземным морем  до побережья Египта в район Эс-Саллума, удаленность аэродрома группы от основного театра действий в Африке доставляет немало хлопот, мы почти всегда летаем на пределе дальности.  Днем в Элевсин не вернулось три экипажа.
            Следующий вылет произвели ночью одним звеном и опять без истребителей.
            Красота южной ночи завораживает, бесконечное насыщенное темно-синее небо, такая же вода, звезды и берег превосходят яркостью красок картины любого мирового художника. Я и не задумывался, что цвет ночи может быть таким сочным, вот уж постарался создатель.
            Вернулись все.
            Утром следующего дня  выполнили переброску грузов через море девятью Хейнкелями, группой сбили одного англичанина, все вернулись целыми.
 
            Привет дорогие мои!
            Совершили два вылета  над Средиземным морем в район Эль-Аламейна. 13 числа вылетели из Элевсина в 15.45. Нас встретили для сопровождения две пары Мессершмиттов из штаба 27 эскадры. Им удалось отогнать и сбить два Харрикейна. Благодаря поддержке вся группа вернулась без потерь.
            На следующий день после обеда в идеальных условиях ходили всего одним звеном без истребителей. Томми не встретили, так что все в порядке.
    
            На днях еще три раза вылетали на юг Средиземного моря в сторону Ливии. 15 июля двумя звеньями на воздушную разведку,  удалось накрыть цели, но на обратном пути мы были атакованы  «Томагавками» и потеряли один экипаж.
            Затем еще выполнили несколько транспортных и боевых вылетов, воспользовавшись ухудшением погоды в виде летнего дождя и последующей дымки, стоящей над морем. Когда нас сопровождают истребители – все хорошо, без Мессершмиттов несем потери – у англичан сильные базы авиации в Египте и на Мальте.
 
            Сегодня состоялся  дневной вылет восьмью бомбардировщиками над Средиземным морем, благодаря  значительной истребительной расчистке сектора мы вернулись без потерь, «велосипедисты» 27 эскадры  сбили три Кертисса Р-40..
Ваш Herzblatt!
            19 июля 1941 года, Элевсин.
 
            Здравствуйте родная моя семья, пишу вам объемное письмо, потому-то  у меня появилось больше времени, и в моей службе ожидаются  перемены, о которых я должен сообщить.
            Остаток лета  прошел без особых изменений. Мы продолжали летать на задания в район Средиземного моря и Северной Африки, с промежуточного аэродрома на Крите пытались достать Суэцкий канал и Красное море. Нашему экипажу всегда удается вернуться обратно, я верю, что нас оберегает ваша любовь. Иногда нас охраняют Мессершмитты, иногда, из-за значительных расстояний, мы остаемся совершенно одни – такие вылеты особенно нервны, ведь когда нас встречают истребители томми, надежда только на Хейнкель и Бога. В нескольких вылетах нам действительно приходилось огрызаться от английских летчиков.  Однажды вернувшись, домой, мы нашли на левой плоскости незначительные повреждения от пуль. В другом вылете наш борт сильно подбили, и мы были вынуждены тянуть в Элевсин, надеясь на качество самолета. Надо отдать должное противнику: англичане по рыцарски не добивают поврежденных, так что у нас все это больше похоже на азартный спорт с соблюдением общепринятых правил, чем на войну. Сам командир Бейлинг считает эти рейды малоэффективной тратой ресурсов. Наших воздушных сил в Греции явно недостаточно чтобы активно наступать на английскую Северную Африку, да и расстояния слишком значительные для  бомбардировщиков. Пока мы контролируем лишь участок Средиземного моря,  и, похоже, в ближайшее время перемен не предвидится. Наше внимание больше приковано к новостям с русского фронта, там Вермахт и Люфтваффе достигли значительных успехов и если верить пропаганде, которой никогда нельзя верить, то  война с коммунистами скоро закончится их полным разгромом, вот тогда наши генералы смогут бросить освободившиеся силы на борьбу с англичанами.
            И самое главное: я получил отпуск, так что скоро увидимся!
 
            Все хорошее быстро заканчивается, вот и мой отпуск также пролетел скоростным самолетом. Только что я был с вами, и вот уже нахожусь более чем за тысячу километров от дома в Бобруйске, получив назначение в Третью Группу своей 26 «Львиной» эскадры находящейся на Восточном фронте.
            Командир Лерше долго изучал мои документы.
             – Прибыли с южного фронта, так-так, тридцать три боевых вылета, семь подтвержденных уничтоженных целей, и не одного серьезного инцидента, так-так.  Завтра, если позволит погода, выполним контрольный вылет.
            Майор допустил меня к боевым вылетам без ограничений, удовлетворившись единственным проверочным полетом, в котором занимал правое кресло штурмана.
            Пишу вам, пока есть время, все хорошо, завтра перелетаем еще дальше на восток.
 
            Наше новое место: русская глухомань - деревня Сещинская, затерявшаяся на бескрайних полях где-то между Смоленском и Брянском. Разве можно сравнить летний рай Элевсина с осенью центральной России. Правда есть одно преимущество: огромное ровное летное поле с безопасными подходами и массой аварийных площадок вокруг. Среди гор Греции о таком аэродроме и не мечтали!  Штаб и основная база второй группы – Барановичи.  Сещинская – полевая база, находящаяся в трехстах пятидесяти  километрах от Москвы, так что нам предстоит большая задача: бомбить столицу большевиков.
            Сегодня мой первый боевой вылет на Восточном фронте. Десятый час, прекрасное солнечное утро, на небе ни облачка. Двумя звеньями отправляемся на воздушную разведку искать русскую танковую колонну, замеченную вдоль дороги Орел-Тула. «Красные» танкисты применяют тактику  засад против нашего передового 24-го корпуса, захватившего Орел и  продвигающегося на Тулу. Дорогу должны расчистить «велосипедисты», так что мы совершенно не волнуемся из-за возможных нападений иванов. Поскольку речь идет о полете и возможной атаке над полевыми частями отступающих русских мощного зенитного огня не предвидится.
            Идем неплотным строем на высоте в три с половиной километра. После многочисленных полетов над морем, земные просторы радуют глаз.
            Над дорогой нас встретила пара Мессершмиттов. Танков мы не нашли, русские успели хорошо замаскироваться, командир дал задание выбрать цели на  усмотрение. Русских позиций нигде не было, и большинство экипажей предпочли освободиться от взрывчатки над пустым полем.  Мы переглянулись с Мильном и решили найти бомбам лучшее применение, сделав круг, мы повернули на север и через некоторое время обнаружили заброшенный полевой аэродром. Заброшенный, потому что ни самолетов или другой техники, ни людей с высоты мы не увидели. Русские бросили его, но это было  летное поле, о чем свидетельствовала характерная расчистка подходов и следы сигнальных костров. Возможно, противник использовал его для ночных рейдов. Встав на боевой курс, мы освободились от груза над аэродромом, две тонны бомб рухнули прямо на летную полосу, сделав ее непригодной для использования. Удовлетворившись сим подвигом, я развернул самолет на обратный курс и со снижением повел Хейнкель в Сещинскую.
 
            Сегодня мой первый ночной вылет на востоке. После ужина прошли короткую подготовку, в 3.30 вылетаем бомбить один из русских аэродромов рядом с поселением Юхнов. Надо бы отдохнуть, но спать не хочется, никакого волнения, я много раз летал ночью над морем на Южном фронте, правда это было летом в условиях хорошей погоды, и сегодняшняя ночь  выдалась ясной, так что все будет в порядке. Ночные полеты на бомбардировщике – самые безопасные. Иногда испытываешь интересные ощущения: мозг будто спит, а тело действует рефлекторно, причем  реакция такая же, как и днем, может даже лучше, а вот глаза  словно спят, и чтобы разглядеть показания приборов, приходится заставлять себя напрячься.
            Сегодня мы летим одним звеном из трех самолетов, группу ведет майор Лерше, наш удар точечный, если можно назвать точечным ударом сброс шести тонн бомб на  троих. На аэродроме близ Юхнова стоят русские четырехмоторные бомбардировщики,  летающие к нам в тыл, вот эту угрозу нам и предстоит ликвидировать. Когда вернусь, завтра допишу, чем закончился вылет.
 
            Вчерашний вылет неожиданно превратился в настоящий ад, но не волнуйтесь, мои дорогие, ваш Herzblatt, как и весь экипаж, вернулся в Сещинскую без единой царапины, чего нельзя сказать об остальных самолетах.
            Вылет начался, как планировалось. Казалось, я только прикорнул, и вот, меня уже трясет за плечо Шперлле: - Вставай командир,  пора взбаламутить воздух над Россией.
            Выпили кофе, товарищи молчат, вряд ли они думают о чем-то возвышенном, скорее всего, пытаются досмотреть прерванные сны. По ночному холодку приняли самолет, вскарабкавшись в кабину, ждем команды на взлет.
            Проснувшись окончательно, только когда Хейнкель набрал метров сто, я всмотрелся в ночное небо ясное и звездное. В такую погоду не сложно ориентироваться, если летишь над сушей,  все будет отлично. С другой стороны: море, над которым мы летали, в сущности, никому не принадлежит, и как бы томми не пытались назвать его своим, оно примет с одинаковыми и эмоциями и подбитого немца и англичанина. А сейчас под нами была чужая дикая территория, полная людей, явно желающих нам гибели.
             Группа точно вышла на указанную цель. С высоты три километра в ясную ночь видно даже мост через Угру, служивший нам ориентиром. Аэродром затемнен, самолетов не видно, но посадочное поле в окружении невысокого леса просматривается отчетливо. Тяжелые бомбардировщики – большие цели, их нельзя  сделать совершенно незамеченными. У иванов ведь нет шапки-невидимки Нибелунгов.
            Сбросив бомбы на места возможных стоянок,  мы повернули обратно. Темнота не предполагает  плотного строя, мы шли домой со значительными интервалами. Зенитного огня не было и все предвещало благополучное возвращение на базу.
             Ночную тишину прервал голос Лерше: - Меня атакует «крыса»! Это сообщение заставило нас содрогнуться. Конечно, рядом Москва, для воздушной обороны которой русские стянули своих лучших асов, и все-таки мы не ожидали ночной атаки.
            Я попытался направить самолет в сторону командира, тоже сделал и второй экипаж. Сколько  иванов в воздухе, и на каких они самолетах понять было трудно. Все что я видел – это как загорелся и пошел вниз самолет майора. Языки пламени, вырывающиеся из его Юмо, были отчетливо видны в ночном небе. Сесть  рядом ночью невозможно, тем более под нами был лес. Мы не смогли создать строй, и вскоре я потерял из виду и второй Хейнкель.  Я слышал, что он также атакован, ведет бой, и даже сбил один истребитель, затем связь прервалась.  Затем иван переключился на нас. Первым открыл огонь Фукс, затем застрочил пулемет Шперлле,  с правого борта включился Майер и даже Мильх припал к стволу своего орудия. Мы отстреливались, как могли, Понимая, что ничем не могу помочь оставшемуся звену и, отвечая за судьбу своего самолета и экипажа, я дал полный «газ» на оба двигателя и ввел Хейнкель в пикирование, пытаясь упасть с небес до высоты бреющего полета. Внизу замелькали верхушки деревьев,  я вел бомбардировщик ночью на малой высоте, иногда маневрируя по курсу и старясь не упасть в чужую, явно не гостеприимную землю. Маневр сработал, иван отстал,  потеряв нас в раннем утреннем небе. Все мрачно молчали.
             Еще в темноте на посадке что-то пошло не так, первый раз за всю мою летную карьеру,  нас увело с посадочной площадки влево, бросив на край летного поля в  яму. Все остались целы, но левая стойка и двигатель получили незначительные повреждения.
            Остальные Хейнкели вообще не вернулись. Экипаж Лерше объявили пропавшим, второй экипаж днем обнаружила наша пехота, все погибли. 
            Весь следующий день  наш экипаж угрюмо проклинал разведку,  узнав,  что задание, стоившее  нам потери двух самолетов, оказалось пшыком. Мы бомбили пустой аэродром, русские бомбардировщики покинули Юхнов утром предыдущего дня, перебазировавшись восточнее Москвы.
 
             Понедельник начался очень рано, сегодня в 5.45 в дымке, пока позволяет ухудшающаяся погода большой группой бомбили железную дорогу Сухиничи-Москва, вдоль которой наступает наша пехотная дивизия. Это рядом с нами. Перед вылетом нас заверили, что иваны беспорядочно отступают, возможно, так и есть, только северо-западнее станции в нас стреляло все, что может стрелять вверх. Благо на высоте три тысячи метров, с которой мы производили бомбардировку, нужно опасаться только зенитные орудий, которых у русских здесь не было. Спасибо двухмоторным истребителям, встретившим нас над железной дорогой и уже расчистивших небо от русских. Убедившись, что бомбометание с горизонтального полета не даст необходимой точности, сегодня наш экипаж применил не свойственную для Хейнкеля тактику бомбометания с пикирования, это было возможным, так как бомбы  висели извне, на подвеске, и все-таки больше никогда не буду повторять такое! Наша птичка чуть не развалилась, штурвал тянули вдвоем с Мильхом. Все бы обошлось, но последний экипаж второго звена на базу не вернулся, а дымка помешала отследить судьбу самолета.
 
            Дождь, слякоть и тоска. Наш экипаж прикован к земле. Мы не летаем, просто сидим в русской дыре. Наступление на Москву остановлено, судя по всему,  генералы не рассчитали свои силы и силы иванов. Наиболее подготовленные экипажи, когда погода летная, совершают рейды в тыл противника. Мы совершенно не готовы к зиме. Похоже на самом верху не планировали продолжать войну так долго. Хейнкель - замечательный самолет, только не для русских холодов. В мороз двигатели не запускаются, мы часами греем цилиндры и бензонасос, благо – есть антифриз и ацетилен, на воде мы убили бы моторы и никогда не взлетели. Это настоящая мука, пальцы примерзают к ледяной корке на металле и болезненно отрываются с кровью. Система обогрева кабин, когда на улице минус двадцать пять, подает «теплый» воздух с температурой минус пять, так что согреться, внутри не получается. Переданные вами на рождество теплые носки и варежки очень кстати.  Но, не буду вас расстраивать, я жив и здоров, а главное: в феврале получу отпуска, так что до встречи  в родном Лейпциге.
    
            Здравствуйте, родные! Пишу, как договаривались сразу по прибытию на новое место. Пока я был в отпуске, нашу часть переформировали. Многих «старых» ребят отправили в теплую Италию, других – в холодную Норвегию, а  группу пополнили молодыми фельдфебелями. Ходят слухи,  что к лету нас переучат на Ю-88. Мой экипаж  оставили на Хейнкеле и перевели в Саки, возвращая в родную Вторую Группу «Львов», с коей мы начинали над Средиземным морем. Теперь будем  торпедоносцами над Черным.
 
            Сегодня, 2 апреля, наш первый боевой вылет над Черным морем.  В 6 часов 30 минут утра звеном из четырех Хейнкелей, в условиях ясной погоды взлетели с аэродрома Саки, отправившись на воздушную разведку в район Анапы.
            Летя над морем в пределах видимости берега, я задумался: мы немцы не морская нация, видя берег, я чувствую себя гораздо уверенней, чем над просторами Средиземного моря. Нет, мы, немцы не морская нация! Тому свидетельство: потеря «Бисмарка», а еще раннее – «Дрездена». Конечно, мы создали флот, и наши подводные лодки добились значительных успехов, но наша стихия не вода, а готские горы и равнины.
 
            Глухой ночью наступившего 9 мая одним звеном бомбили боевые порядки русских в районе Севастополя.
            Такой темной ночи, несмотря на ясную погоду,  я никогда не видел, наземных ориентиров  не видно, на цель выходили по приборам и штурманскому расчету.
            Когда наносишь удары по населенным пунктам, да еще в условиях плохой видимости, не видя целей, потери среди гражданского населения неизбежны – таково жестокое лицо современной войны. В подобные моменты, вспоминая о вас, я  думаю: хорошо, что вы живете в великой стране под надежной защитой обороны, я бы сошел с ума, если бы знал что  Лейпциг, где находится моя семья, бомбят.
            Мы сели в Саки без происшествий,  но три остальных экипажа пока не вернулись. На подходе к крепости Мильх указал мне на  сильный огонь зенитных пулеметов, и я отвел самолет в сторону и набрал безопасную высоту четыре с половиной километра, на которой Хейнкель стал полностью недосягаемым. Могли ли остальные экипажи попасть под огонь с земли или подвергнуться над морем атаке ночного истребителя – мы только гадали, связь прервалась со всеми тремя самолетами, в начале я  даже думал, что вышла из строя радиостанция, но Шперлле заверил, что связь работает. Если звено не найдется – это будет самая большая потеря части с момента прибытия на аэродром Саки.
            День после вылета выдался спокойным как никогда.
 
            Утро выдалось тревожным: подъем в четыре, чашка кофе и бутерброд, холодная вода из колодца быстро привели нас в чувство, выгнав остатки недосмотренных снов. Кстати, мне давно уже ничего не снится, ложусь и проваливаюсь во мрак. Ровно год как я на войне, неужели она затянется  как европейская война двадцатипятилетней давности. Если это так, то она может закончиться также плачевно, терпения у немцев достаточно, но у Германии просто не хватит ресурсов.
            В Крыму  мы летаем небольшими группами, максимум звеном. В 6.45 четырьмя самолетами взяли курс на Семь Колодезей.  Все вернулись обратно.
            12.05.42.
            Ваш Herzblatt!
 
            Сегодня летали в район Керчи, полет заурядный, все вернулись обратно, хотя в  воздухе были истребители русских.
 
            Сегодня с девяти утра, в условиях хорошей видимости, шестью Хейнкелями шли на морские цели в район Севастополя. Охотились за транспортами и кораблями в акватории базы. Чтобы избежать огня зенитной артиллерии, шли на высоте пять тысяч пятьсот метров, попасть с такой высоты в корабль, даже двадцати четырьмя бомбами, брошенными шестью самолетами – случайность. На входе в гавань обнаружили транспорт или корабль на рейде. Мильх сказал, что не попадем, я развернул птичку в сторону порта, в этот момент нас атаковали истребители. Самолет получил повреждения в хвостовой части, стало трясти и уводить в сторону. Сбросив бомбы, я направил машину в сторону  аэродрома Саки. Сели нормально, я ожидал, будет хуже. Звенья все-таки потеряли один борт,  поврежденный зенитной артиллерией на выходе из русской зоны, экипаж дотянул до Сак и остался жив. Группа записала уничтожение одного ивана.
 
            27.05  в 7.30 поднялись с аэродрома Саки тремя Хе-111 и, набирая высоту шесть тысяч метров, в дымке взяли курс на батарею противника  около Севастополя. На цель вышли на меньшей высоте, но без происшествий, удачно, на сколько можно судить, сбросили бомбы и вернулись на аэродром. Есть информация, что не все вылеты сегодня прошли также успешно. Несколько звеньев атаковали русский морской конвой, потери от огня корабельной зенитной артиллерии составили до шести самолетов. Война набирает трагические обороты.
 
            Здравствуйте, мои родные. Пишу вам здоровый и невредимый, хотя еще несколько часов назад, признаться, я сомневался, что остался жив. Сегодняшний день выдался самым трудным из всех, что пришлось пережить мне с начала войны.
             В 13.45 наш экипаж в составе двух небольших групп бросили на  севастопольский аэродром - Херсонес. Мы шли замыкающими первого звена из четырех самолетов на высоте пять тысяч метров, с общей задачей подавить зенитные батареи в районе аэродрома. Следующая за нами пара Хейнкелей наносила удар по стоянкам самолетов. Вначале все складывалось удачно. Благодаря большой высоте и прикрытию истребителей мы смогли преодолеть ПВО крепости и выйти прямо на аэродром, отлично видимый ясным  летним днем. Зенитки почти не стреляли и, не обозначив батареи, Мильх предложил нанести удар прямо по плохо замаскированным самолетам. Херсонес – это единственный крупный аэродром русских в районе Севастополя, поэтому вся авиация обороны крепости сконцентрирована на нем, самолеты взлетают и садятся и замаскировать все просто не возможно. Сбросив две тонны бомб  на стоянку с капонирами, мы убедились, что как минимум один одномоторный  самолет, стоявший открыто, разворочен. Не теряя высоту, сделав круг над обреченным городом, я повел Хейнкель на соединение со звеном, взявшим курс на Саки. Уже на выходе из зоны, контролируемой русскими, наша группа была атакована новыми истребителями иванов. Все атаки происходили с задней полусферы, самолет противника мне удалось увидеть только один раз  на несколько секунд, когда русский обогнал Хейнкель, тут же уйдя в сторону. Как потом рассказал Шперлле, вначале стрелки не предали значения приближающимся точкам, приняв их за собственное сопровождение. А когда остроносые истребители открыли по нам огонь, было уже поздно. Пока стрелки огрызались, я пытался: и маневрировать в стороны со снижением, и наоборот: лететь прямо, все было тщетно. Мы совсем потеряли остальную группу, оказавшись отрезанными от своих. Не знаю, атаковал нас один истребитель или несколько, но бой продолжался несколько минут. Заход за заходом враг повреждал нашу птичку. Обороты  обоих Юмо упали, не смотря на значительное расстояние между левым двигателем и остеклением пилотской кабины, ее стекло забрызгало горячим маслом, никогда не думал что такое возможно на бомбардировщике. Самолет истекал маслом как раненый зверь истекал бы кровью. Я был удивительно спокоен, осознав, что мы находимся над контролируемой Вермахтом территорией, а под нами расстилаются приемлемые для вынужденной посадки поля. Самолет тянул на север с небольшим снижением. Мне показалось, что задние пулеметы перестали стрелять. Наверное, отстал! В этот же миг я ощутил новые попадания по корпусу бомбардировщика.  Начав маневрировать, я обнаружил, что Хейнкель стал неуправляемым. Никаких усилий на руле не хватало не только, чтобы  отклонить самолет в сторону, но чтобы удерживать его просто в горизонтальном полете. Не смотря на выкрученные триммеры Хейнкель начало затягивать в пикирование. Поняв, что больше не контролирую машину, я посмотрел на высотомер – менее шестисот метров, медлить нельзя, так можно бороться  и до самой земли. Я скомандовал экипажу «покидание» и, привстав, потянувшись за ручку, сбросил аварийный люк. Последнее что я видел, выбираясь наружу, это как Мильх открыл свой аварийный люк и приготовился нырнуть вниз. Мы переглянулись, выражение его лица напоминало  человека, собирающегося прыгнуть в ледяную прорубь, наверное, и моя  физиономия имела вид не  героический, но смеяться друг над другом времени не было. Неуправляемая машина, несмотря на отклоненные полностью триммеры, продолжала опускать нос, увеличивая скорость пикирования. Первый раз в жизни я вынужденно покидал самолет. Неуклюже  выбравшись из пилотской кабины, я прополз почти до кабины верхнего стрелка, Шперлле был еще на месте, мы оба скатились на заднюю кромку левого крыла. Скользя на масляном пятне, я съехал назад и оказался в свободном падении. Парашют раскрылся не сразу, нервно выкручивая стропы, наконец, добившись полного раскрытия купола, я смог осмотреться. В воздухе было еще три оранжевых парашюта, а где остальные?
            Мы приземлились недалеко от Черного моря, почти на пляже, в нескольких сотнях метров от упавшего самолета, и пошли навстречу друг другу. Нас было трое: я, Мильх и Шперлле. Мы обнялись, как люди  только что удачно избежавшие смерти, и направились на поиски стрелков. Фукс лежал лицом вниз рядом с погасшим куполом, он не двигался. Мильх перевернул товарища на спину, он был мертв. Большая лужа крови под телом и раскрывшийся парашют свидетельствовали о том, что нижний стрелок был смертельно ранен еще в самолете, из последних сил он смог покинуть падающую машину, но тут же умер от ран и потери крови.  Майера нигде не было. Шокированные смертью товарища, прошедшего с нами год войны,  мы молча дошли до останков самолета. Тело бортового стрелка находилось внутри покореженного фюзеляжа, он был мертв, причем пулевые ранения  подтверждали, что шансов на спасение у него не было. Русский истребитель убил двух стрелков еще в самолете. А ведь полчаса назад все были живы, и я закономерно считал сегодняшний вылет самым удачным с момента нашего прибытия на Восточный фронт.
            Подобранные тыловыми частями мы были направлены в расположение своей группы.
            30. 05. Ваш Herzblatt!
 
            В момент приземления я сильно ушиб обе ноги, но почувствовал это только утром следующего дня, когда еле смог подняться с кровати. Осмотрев мои ноги, хирург заверил, что боль скоро пройдет, дав мне легкую дозу кокаина.
            Мы похоронили товарищей с болью и скорбью. Когда экипажи не возвращаются совсем, еще есть надежда, что они живы, по крайней мере, ты не наблюдаешь их гибели, здесь же видишь смерть во всем обличье.
             Потеря самолета и двух членов экипажа держит нас на земле. Признаюсь: мы рады передышке. Несколько часов в день нежимся на пляже как гражданские. Здесь не такие красивые пейзажи как в Элевсине и море несколько холоднее, чем в Сароническом заливе, но все равно это огромное удовольствие – лежать на песке, остановив время и войну.
             Полуостров, где находится наш аэродром, бывшая земля готов. Ходят слухи, что после успешного окончания войны его включат в состав Рейха, как земли германцев. Курорты Крыма хороши летом. Пользуясь вынужденным бездельем, нам удалось совершить несколько путешествий в глубь полуострова в качестве туристов. Особенно запомнился ландшафт   между  Севастополем и Бахчисараем. Еще весной неоднократно пролетая над данной областью, правда все время на приличной высоте, я обратил внимание на группы  повторяющихся симметричных скал, похожих то ли на плывущие огромные корабли, то ли на возвышающиеся крепости. В один из погожих дней рано утром мы выехали из Сак и через несколько часов попали в Бахчисарай, где взяли странноватого проводника-мусульманина, возможно местного турка не говорящего по-немецки, но рекомендованного лейтенантом Францем. Отъехав от города километров на пятнадцать, мы оказались рядом с чистым источником, бьющим прямо из огромной скалы, напоминающей  циклопа. Затем, оставив машину, пошли в горы и испещренные большими и малыми пещерами. Местные скалы очень податливы и напоминают губку, поэтому их стены имеют огромное количество углублений и даже полноценных пещер и гротов. Прямо в стене острый глаз штурмана заметил останки древней океанской ракушки.
              – Все это когда-то было морем – воскликнул Мильх. Удивительно, ведь мы находимся на высоте почти в километр, откуда здесь взяться океану, это чья-то шутка!  Проводник что-то шептал про шайтана, из его артикуляции и жестов можно было понять, что он считает эти места прибежищем духов.
            Мы сделали привал на обед, причем проводник отказался есть наши запасы, он только пил взятую с собой воду.
            Шперле попытался срезать деревце для костра, но мусульманин остановил его, показав жестами, чтобы то не трогал живые деревья, и сам отправился собирать редкий хворост для нашего огня.
            Не проникшись языческим аскетизмом проводника, мы поглотили прекрасный обед из жареной на костре баранины и местного сыра, а также: прикончили пару бутылок вина.
            С вершины скалы, на которой мы расположились, открывался прекрасный вид на долину с садами и пассиками, с другой стороны  ущелья высились такие же горы, повторяющиеся как башни средневековой крепости. Их отвесность и высота позволяла безопасный прыжок с парашютом, но, после нашего недавнего вынужденного покидания  подбитой машины с трагическим исходом для двух членов экипажа, думать о таком экстремальном приземлении не хотелось.
             Солнце стало клониться на запад. В темноте оставаться было рискованно, поэтому, мы поспешили к машине и с наступлением поздних летних сумерек вернулись на аэродром.
            Вечером я долго не мог уснуть: Афины, теперь Крым, бывший то греческим, то римским, то германским. Все сформировано большой водой – может это и есть свидетельство потопа. Интересно, а наша срединная земля, территория, где стоит Лейпциг, тоже была покрыта водой.
            Севастополь взят, группа перенесла действие в район Керченского пролива, торпедоносцы пока охотятся за русскими кораблями. Похоже, что скоро мы увидимся, нас отправляют в Германию, где должны укомплектовать самолетом и экипажем.
 
            Простите мои дорогие, я был в  нескольких сотнях километров от вас, но так и не смог вырваться хотя бы на сутки.
            Теперь у меня новый Хе-111Н-6, экипаж укомплектован стрелками, Ханс и Георг – совсем молодые необстрелянные мальчишки из Бремена и окрестностей Гамбурга. По сравнению с ними покойные Фукс и Майер казались  воздушными волками. К моменту нашего возвращения в Саки эскадрилью включили в состав 5 Флота, куда нас теперь отправят, есть несколько вариантов: на финский фронт, под Сталинград или в Северную Норвегию. В любом случае нам строжайше запрещено давать какую либо информацию в письмах.
 
            Саки остается нашей базой, но линия фронта продвинулась так далеко вперед, что действовать будем с полевых аэродромов подскока ближе к линии фронта. Мы сделали посадку в Керчи, дозаправившись, пошли через пролив.
            Сегодня  наш первый боевой вылет после падения. Волнуются все, особенно новички, но больше всех я. Наш взлет в 13.30. Когда взлетали, наблюдали редкое явление – грозу. Уже ранняя  осень, но дни такие жаркие, что удивляться собравшейся грозе не приходится. Вначале вылет хотели отменить, но  высокая облачность метров на девятьсот позволяет совершать безопасный взлет и посадку. Громыхающая гроза если бы она оказалась фронтальной позволит нашим звеньям незаметно приблизиться к аэродрому противника, который мы должны штурмовать восьмью бомбардировщиками с высоты три с половиной километра. Но такие погодные условия не могут быть на большом участке, а лететь достаточно далеко. Аэродром,  который суждено нам атаковать, появился внезапно, как будто выскочив из-за горизонта.  Мильх и я были готовы к подобным неожиданностям, уложив две тонны бомб прямо на капониры, со стоящими рядом самолетами русских. После сброса, я крикнул нижнему стрелку, что бы тот взял камеру и снимал результат бомбометания.
            Над целью нас должны были прикрывать Мессершмитты, и действительно, им удалось расчистить пространство, дав нам спокойно выйти на цель, но запас топлива не позволил им сопровождать нас на обратном пути. Когда иваны попытались догнать группу, мы шли плотным строем, огрызаясь очередями пулеметов. Совместными усилиями один русский был сбит, а остальные повернули обратно.  Все же два самолета второго звена нашей группы обратно не вернулись. Кто-то высказал предположение, что при маневрировании самолеты могли столкнуться.  Проявили пленку, не менее пяти русских самолетов, похожих на Ил-2 уничтожены прямым попаданием на аэродроме только бомбами с нашего Хейнкеля, остальные атаковали не менее удачно, так что русским нанесен ощутимый урон, если бы не потеря двух экипажей!
 
            Небо безоблачное, последние теплые дни осени.
            Сегодняшний вылет вышел каким-то сумбурным. Несмотря на малую высоту, бомбы упали в воду мимо цели, на обратном пути попали под обстрел  с земли. Хотя в воздухе господствует наша авиация и союзники, один из четырех вылетевших экипажей домой не вернулся. Новобранцы пока не опробованы в настоящем бою, и, слава богу, война порядком надоела!
    
             Авиация с обеих сторон действует активно, идут крупные воздушные бои с подавляющим преимуществом истребителей Люфтваффе. Пользуясь господством в воздухе, мы постоянно бомбим русские части. Сегодня с Таганрогского аэродрома подскока, утром в 8.15 в условиях отличной погоды звеном из четырех Хейнкелей вылетели на охоту за автодорогами. Действовали уверенно, поодиночке выискивая цели, вначале планировали осуществлять охоту с высоты четыре тысячи метров, но потом я снизился до трех. Русских колонн не нашли, тогда Мильх предложил нанести удар по полевому аэродрому иванов, обозначенному нашей воздушной разведкой. ПВО молчало, мы без труда вышли на их аэродром, представлявший посадочную площадку в поле с возведёнными строениям на краю. Самолетов не обнаружили, возможно, они были хорошо замаскированы. Мы точно сбросили бомбы на  строения и без проблем вернулись обратно. Все звено целое, кому-то из ребят удалось сбить одиночного русского.
 
            На  фронте сравнительное затишье, наша основная база в Крыму – глубокий тыл, да и промежуточные аэродромы, с которых взлетаем на задания нельзя назвать местом, где решается судьба войны. Если бы не вылеты в тыл противника, наша служба схожа со службой заурядного гарнизона в тихой провинции. Смотрим фильмы, иногда выезжаем в театр в Симферополь, вообще отлично проводим дни в хорошо налаженном быту и комфорте.
            Сегодня, чуть взошло солнце, осветившее голубизну осеннего безоблачного неба, в 5.45 пошли на поиск танковой колонны противника, замеченной разведкой в районе Военно-Грузинской дороги, и двигающейся в направлении Моздока. Действовали отдельными машинами. Русских танков не нашли, зато вышли на хорошо оборудованный аэродром. Иваны открыли сильный заградительный огонь, так что пришлось быстро избавляться от груза и бежать восвояси. Русские зенитчики стреляли отвратительно, не смотря на небольшую высоту, порядка двух тысяч шестисот метров, им, на наше счастье, не удалось попасть в одинокий бомбардировщик. Все же, после приземления мы насчитали несколько осколочных пробоин в левой плоскости и хвосте.
 
            Сегодня суббота, на обед дали обычный перловый суп, зато на десерт: яблоки, виноград и пирожные.  В 16.00 началась подготовка к вылету, назначенному на 4 утра, после чего нас отправили спать.
            Ранним утром бомбили  мосты через Терек, помогая генералу Клейсту. Ввиду отсутствия авиации и ПВО противника опробовали бомбометание с малых высот, сбросили четыре тяжелые бомбы с тысячи метров. Без особых приключений вернулись домой.
 
            Пока обученные торпедным атакам экипажи эскадры охотятся за конвоями в водах Норвегии, нас привлекают к транспортным перевозкам.
            Опять летали на атаку мостов. Действуем небольшими группами.
            Все будет хорошо, ваш Herzblatt!
 
            Охотились на автодороги, выполняя работу пикировщиков. С высоты почти в пять километров трудно выбрать цели, поэтому мы снизились до трех, но колонн русских не было, тогда я предложил сбросить бомбы на обнаруженное севернее от района поиска селение, не возвращаться же с подвешенными подарками обратно. Выбрав самое крупное здание в поселке – наверное, бывшую усадьбу русского помещика, а сейчас клуб или совет большевиков, мы сбросили груз.  Бомбы упали с небольшим перелетом на какие-то коровники или сараи, может быть  жилые дома. Сделав  работу,  впервые с начала войны я почувствовал себя неуютно. В Севастополе в результате наших бомбардировок могло пострадать мирное население, и уверен – страдало, но это была  хорошо укрепленная крепость противника с сильным гарнизоном, который надо было подавить любым способом. Жители данной деревни ничего плохого нам не сделали, мы просто избавились от груза, не тратить же бомбы на пустое поле. Но ощущение гадостное, надеюсь, что мы разрушили нечто относящееся к власти, а не просто коровники крестьян.
 
            Вылетели в полночь на штурмовку русского аэродрома шестью самолетами. Таких темных ночей я не видел даже над Средиземным морем. Бомбы сбросили не прицельно, иваны организовали отличную маскировку, так что на цель выходили по штурманскому расчету. Я только с третьего раза смог посадить Хейнкель, все обошлось.
 
            Продолжаем поддержку пехотных дивизий на Кавказе. Сегодня ночью бомбили мост в тылу противника. На обратном пути попали в лучи прожекторов. Ощущение пакостное. Маневрируя по высоте и курсу, а также скоростью, мне удалось вывести Хейнкель из-под обстрела.
            После отдыха отправили Ханса за несколькими бутылками местного вина – праздновали счастливое возвращение.
 
             Выполняли транспортную операцию. Я шел на хорошей скорости и оторвался от группы. Не смотря на то, что воздух должны были контролировать три пары Мессершмиттов, уже на подходе к аэродрому посадки наш Хейнкель был внезапно атакован группой истребителей врага, это были «крысы».
            Я отчаянно маневрировал, весь экипаж вел огонь, в нас несколько раз попали, но совместными усилиями нам удалось повредить одну «крысу», иван со снижением пошел в сторону своих. Мы так и не пришли к общему мнению, кто же сбил русского. Второй русский, оставив нас,  последовал за товарищем. С трудом я посадил поврежденную машину, отдав ее в руки местных техников. Все обошлось. Это первая воздушная победа нашего экипажа с начала войны.
 
            Мы настолько привыкли к войне, что писать о ней больше не хочется. Сегодня звеном должны были бомбить русские танки. Вылет вышел сумбурным и мало результативным. Хорошо, что все вернулись.
 
            Здравствуй дорогая!
            У меня все нормально, если за «нормально» можно считать войну вдалеке от родины. Дни стали значительно холоднее, часто дует влажный и пронизывающий ветер вышедший из глубин России, иногда приносящий мелкие крупинки снега. Нам выдали теплое обмундирование, очень спасает присланное тобой бельё. Впереди холодная русская зима, вторая зима на восточном фронте, чувствую, мы застряли здесь надолго, такое же настроение у всех. Сильно никто не ноет, но я вижу, что ребята просто держаться.
             Пока не наступили холода, и погода окончательно не испортилась, в ясные дни наша эскадрилья, точнее, самолеты, не задействованные в торпедных атаках кораблей противника, бомбят боевые порядки русских.  Наше превосходство в воздухе полное, поэтому стараемся действовать с рассвета до наступления темноты, то есть в светлое время коротких осенних суток. Начальство переживает, что с ухудшением погоды авиация не сможет поддерживать наступление, поэтому  использует нас по максимуму.
            Сегодня днем нанесли удар по русскому аэродрому. Мы имели полные данные, собранные утренним авиаразведчиком, включая фотографии. Наш экипаж шел в первой волне подавления зенитной обороны. Справились на отлично. Артиллерия противника замолчала, дав возможность следующим за нами самолетам зависнуть над иванами. Вся группа вернулась без единой царапины.
 
            Здравствуйте, Марта и дети. Я очень скучаю, и если бы не тоска по дому, можно считать, что все хорошо. Вылетов сейчас не много. 10 октября часть бомбардировщиков нашего флота бомбили русский нефтезавод в Грозном, мы не принимали участия.
            Под Сталинградом  будет катастрофа, нашу эскадрилью собираются привлечь туда для транспортных операций. Будем доставлять грузы, и вывозить раненых. Благородная, но не основная работа для бомбардировщика.  Летать  в окружение нам еще не приходилось.
            Вот уже несколько дней пытаюсь выдавить хоть несколько строк, чтобы закончить письмо, когда неожиданно пришла радостная весть: нас переводят в Европу, кажется в Италию, возможно, мы скоро сможем увидеться.
 
             Пишу из Италии, наш аэродром недалеко от Гроссето, жаль, что не получилось попасть домой даже на несколько дней. Томми и янки что-то затевают в Алжире, поэтому почти все группы «Львов» собраны на западном побережье Италии.
            У нас некоторые кадровые изменения. Командира группы Бейлинга перевели в другую эскадру, теперь у нас новый командир: капитан Теске.
             На днях он вызвал меня к себе, объявив, что мной заинтересовался только что назначенный командиров всей эскадры майор Клюмпер. Вернер Клюмпер – это легенда морской бомбардировочной авиации. Его тактика атаки конвоев в вечерних сумерках «щипцами» плотным строем постоянно маневрирующих самолетов с малых высот и разных направлений вошла в учебные пособия.  Он разработал целую науку, рассчитывающую высоту, скорость, и время атак исходя из высоты волн, облачности и фаз луны. Клюмпер не был чужаком, о майоре знали все,  многие знали его лично, ведь он руководил авиашколой в Гроссето, где переучивались наши торпедоносные экипажи, но я, специализирующийся не на торпедных, а бомбовых атаках, его никогда не видел. И вот, ознакомившись с моей летной книжкой, в которой значились пятьдесят шесть боевых вылетов за полтора года войны, сам командир вызвал меня в штаб.
            Первое впечатление, полученное от общения с майором Вернером, было скорее отрицательным. Клюмпер показался мне эдаким самонадеянным или даже самовлюбленным нацистом, отпускающим колкие шуточки по любому поводу. Он мой ровесник, но, начав службу еще в начале тридцатых, он, в отличие от меня, значительно продвинулся по карьерной лестнице. Признаюсь, возможно, скрытая зависть не позволила мне оценить командира по достоинству. Несмотря на шутливое высокомерие, майор выглядит  умным человеком, и,  безусловно, экспертом в своем деле.
            Предложение командира стало для меня приятной неожиданностью. Он переводит меня в штаб, недавно созданный, точнее -  реформированный в Гроссето. Вначале он предложил сделать мне это лично, но я настоял, что хотелось бы перевестись со всем подготовленным экипажем, и Вернер согласился. Так что теперь мы зачислены в штабную эскадрилью своей  эскадры. Обычно в штаб  переводят для стажировки, с последующим назначением на командную должность, не исключено, что меня повысят в звании, и поставят командовать звеном или даже эскадрильей.
            Остальной экипаж не слишком разделяет моего приподнятого настроения, руководствуясь принципом, что от начальства надо быть подальше, так что, ребята восприняли перевод с покорностью обреченных.
 
            Мы живем в трех километрах от города в палатках, разбитых под соснами недалеко от летного поля. За нами живописные холмы, впереди – аэродром. В связи с переводом в Гроссето всей эскадры аэродром переполнен. Городок небольшой, почти правильной круглой формы, обнесенный шестиугольной крепостной стеной,  что делает его прекрасным ориентиром. Наш быт скорее напоминает хозяйство туристов, все же Италия – не Россия, во-первых: тут значительно теплее, во-вторых: мы находимся на территории союзников, и если что нам и угрожает,  так только стать мишенью возможные воздушные атак противника.
             Все наши Хе-111, включая штабную эскадрилью – торпедоносцы, но поскольку ни я, ни Мильх не успели пройти обучение торпедным атакам «по Клюмперу»,  командир Вернер использует нас в качестве обычных бомбардировщиков.
            На днях эскадра совершила удачный налет на караван у алжирского побережья, потопив корвет и транспорт, мы не участвовали. Но сегодняшней ночью должен состояться первый боевой вылет нашего экипажа в составе штабной эскадрильи. Большое количество самолетов, задействованных против наших сил, оставляют нам возможность только ночных полетов. В отличие от торпедных атак, наш экипаж отлично подготовлен к ночным полетам над Средиземным морем.
            Поднявшись с аэродрома в пятнадцать минут первого,  шесть самолетов штабной эскадрильи взяли курс на Сбейтлу, в районе которой находятся склады войск боевого командования противника. Ночь безоблачная, но очень темная. Темная ночь хороша для жуликов и влюбленных, а еще луна хороша для бомбардировщиков, потому что можно не опасаться истребителей, но выход на цель вслепую исключает точное бомбометание и не позволяет оценить последствия.
            Пересекая береговую черту Туниса, поправляю шноркель, и чувствую, как капли пота стекают с лица на шею. Сбитый над сушей экипаж имеет большие шансы выжить, чем сбитый над морем, но море пока ничье, а здесь неприятель. Все же я рад, что покинул Восточный фронт и оказался в привычной для нас с Мильхом и Шперлле обстановке сорок первого года. По крайней мере, англичане не расстреляют сразу, а отправят в лагерь со сносными условиями далеко от войны и смерти. Нет, о чем я думаю – летчик бомбардировочной авиации Рейха, о лагере для военнопленных, неужели я готов поменять его на Гроссето, нет, будем сражаться!
            Мои размышления прервал Мильх, мы на расчетном боевом курсе.
            Сбросив две тонны бомб с высоты в шесть километров каждый из шести самолетов, взял самостоятельный курс на базу. Скорее всего, мы с Мильхом никуда не попали.
 
            Вчерашняя ночь была одной из самых трудных. Поднявшись в воздух в 2 часа 30 минут всего одним звеном из трех Хе-111 мы взяли курс на побережье Алжира, собираясь нанести внезапный удар по порту. Всего три самолета и темная ночь должны были сделать удар с высоты в пять километров внезапным, мы понимали, что у англичан там сильная зенитная оборона, и времени на второй заход не будет. Уже на половине пути погода резко ухудшилась, внизу разыгрался  шторм и шел сильный дождь. От непогоды нас спасала высота, но видимость была минимальной, горизонт не просматривался, звено разошлось, каждый должен был принять решение следовать вперед или развернуться. Такого напряжения я давно не испытывал. Внизу темная мгла сплошной облачности, сверху блеклые едва просматривающиеся звезды. Я не о чем не думал, и вообще старался не смотреть за остекление кабины,  только постоянно переводил взгляд:  авиагоризонт – курсоуказатель – вариометр – скорость – высота – компас. Остальной экипаж мрачно молчал, словно мы приближались к воротам ада. На Алжир мы вышли третьими с некоторым опозданием,  зенитная артиллерия порта вела беспорядочный заградительный огонь в черное небо. Бомбы сбросили наугад, поскольку даже в прицел что-либо увидеть не получилось, хотя я снизился до четырех тысяч метров, по этой же причине можно было не опасаться огня с земли.
            Пока мы разворачивались на обратный курс, погода внезапно улучшилась. На востоке начинала всходить еще не розовая, а  бледно-зеленая заря. Держа её чуть правее я взял направление на Италию. Резкое улучшение видимости позволило подняться ночным истребителям англичан, бросившимся за нами в погоню. Поскольку два других самолета звена оказались далеко впереди мы стали единственной мишенью.  Как всегда я старался отчаянно маневрировать, бросая самолет из стороны в сторону и стараясь оторваться снижением. Это не помогало, и Хейнкель продолжал получать попадания одно за другим. Бой продолжался около получаса. Экипаж отчаянно отстреливался, и я понимал, что боезапас стрелков скоро закончиться. Спокойный как слон, я тянул в сторону итальянского берега, чувства обреченности не было, я просто не задавался вопросом: чем это все закончиться, а делал свою работу, впереди было спасение или смерть.
            Ханс сообщил, что Георг ранен, таким образом мы лишились бортовых пулеметов. Шперле удалось подбить один самолет, приблизившийся к нам слишком близко, этого я не видел, но Ханс утверждал, что одномоторный истребитель, похожий на Спитфайр, загорелся и упал в море. На короткое время атаки прекратились, затем англичане перегруппировались и возобновили атаки. 
            Хейнкель стал рыскать по крену, число повреждений было огромным, перестали работать часть приборов, хорошо, что рассвет позволял пилотировать визуально, остекление кабины было разбито, удивительно, но нас с Мильхом  даже не поцарапало. Самое ужасное в сложившейся ситуации было падение мощности правого Юмо. К этому моменту я снизился до одной тысячи метров, но тянуть через море на одном двигателе было авантюрой. Оценив нашу с Мильхом невредимость как знак свыше, я рискнул имитировать падение, снизив самолет почти до бурлящей воды. Я понимал, что для последующего набора высоты имею только полтора двигателя, но выхода не было. Наконец слишком отдалившиеся от базы англичане отстали, а через некоторое время показался берег. Посадка была ужасной, не дотянув до аэродрома, я, предупредив экипаж занять безопасные места, грохнул почти неуправляемый самолет на первую подходящую площадку. Затем последовало несколько секунд скрежета и рывков и, наконец, все стихло. Помогая  раненому Георгу выбраться, мы покинули развороченную машину. Все были живы. Бортовой стрелок ранен в бедро и сильно страдал. Накладываю на рану пластырь, достаю из  аптечки  шприц с двухпроцентным раствором кокаина, я не умею колоть, руки трясутся, даю шприц Мильху. Бомбардир колет уверенно, как доктор. Стонущий от боли Георг успокаивается, в его глазах  застывает блаженство.
            Забирая все самое ценное, бредем в сторону замеченного поселения. Шперлле и Ханс, как самые молодые члены  экипажа танут раненого. Идти около километра, но измученные долгим трудным полетом, боем и посадкой мы совершенно не похожи на спортсменов. На ходу мне приходит глупая нелепая мысль: хорошо, что в нашем экипаже нет живого львенка-талисмана, кто бы его сейчас тянул.
            Наконец  вышли к людям, к нам подбежал фермер, на ломанном итальянском, больше жестами я попросил его вызвать любые военные власти или полицию, а также ближайшего врача, действие кокаина закончилось, и Георг опять застонал от боли.
            Сегодня мы вернулись в Гроссето, и после отдыха я смог написать вам, что жив и невредим, несмотря на войну.
             До встречи!
 
            Черт! Война становится все напряженней. Сегодня ясная ночь – полная противоположность, той, крайней, в которую нам еле удалось улизнуть. Штабное звено, включая наш экипаж, летало на разведку в район перевала Кассерин.
            Рана Георга оказалась не столь ужасной, осколок удалили без госпитализации, и парень может летать. Молодец, он не испытывает страха после ранения и рвется в бой.
            Полет в одну сторону выдался спокойным, но над Африкой мы попали под сильный огонь артиллерии, осколками разорвавшегося снаряда частично повредило лобовое остекление, Мильх и я целы, как будто родились заговоренными.
             Когда ушли от огня зениток, используя хорошую видимость, нас атаковал одиночный ночной истребитель. Англичанин вел прицельный огонь по верхней кабине стрелка-радиста. Осколком оторвавшейся обшивки задело Шперлле. Ранило не глубоко, но в глаз, что само по себе неприятно.  И в полете, и уже после приземления Шперлле продолжал причитать: что он потеряет глаз. Осмотревший его доктор щипчиками вынул осколок, сказав, что все обойдется. 
            Сегодня штаб потерял два экипажа.
            Ранее Шперлле неприятное, но не серьезное, глаз цел, некоторое время ему просто придется посидеть на земле. Теперь в нашем экипаже новый радист – Ханзен. Он не новичок, но сегодня состоялся его первый вылет с нами. Летали  звеном в район Тебессы, утром при свете. Благодаря сложному маршруту нам удалось избежать огня зениток и истребителей британцев.
 
            Зима закончилась, если зиму в Италии можно считать зимой. Будучи на земле я ни разу не одевал присланные тобой рукавицы. Мы с Мильхом и Шперлле с ужасом вспоминаем первую зиму, проведенную в России.
            Я продолжаю числиться в штабе и пока больше не летаю, так что можете не беспокоиться,  что со мной что-нибудь случиться, если не брать в расчет участившиеся налеты на аэродром. У нас просто нет самолетов, на всю эскадру не наберется и пятнадцати машин, что же говорить о штабе. Мы хорошо потрепали британцев, топя их транспорты, а ами хорошо потрепали нас, сбивая Хейнкели «Львиной».
            Мы продолжаем жить в палатках, весь штаб: пилоты, техники. Мягкий климат Италии позволяет существовать без капитальных строений. Когда дует редкий холодный ветер, врач рекомендует пить крепкий горячий чай с лимоном  без сахара – приятный согревающий напиток.  Недалеко от штаба растут два молодых дуба, между которыми мы натянули желтый маскировочный чехол, используя его вместо волейбольной сетки. Теперь каждый день проводим по нескольку матчей для поддержания физической формы.
            С потерей Туниса линия фронта вплотную приблизилась к Италии,  налеты на Гроссето заставили  наш Штаб и две Группы перелететь на юг Франции. Теперь мы на аэродроме Салон в сорока пяти километрах от Марселя. Ах, марсель, Марсель – гастрономическая и портовая столица Франции. Очаровательный город, романтичный, но грязный. Несколько десятков километров – не расстояние для молодости, каждые выходные Ханс, Георг и Шперлле проваливаются  в его глубины. Мы с Мильхом, как добропорядочные семьянины стараемся оставаться в Салоне, тем более что в Марселе небезопасно.
 
            Сегодня мы возобновили вылеты. Воспользовавшись туманом над Тирренским морем, после обеда нас отправили смотреть цели на Сицилии. Провели разведку с высоты в четыре с половиной километра и благополучно вернулись обратно.
 
            В безоблачную погоду мы можем себе позволить только ночные вылеты. Я выспался  и решил написать вам коротенькое письмо, что у меня все нормально. Сегодня в три часа ночи летали на бомбардировку аэродрома на Сицилии. С первыми лучами были над целью. Британцы  численно превосходят в воздухе, но мы благополучно удрали.
            Вместо того чтобы обучаться торпедным атакам и получать повышение, нас регулярно бросают в бой из-за вторжения на Сицилию.
 
            Сегодня состоялся мой шестидесятый боевой вылет, и он запомнился. Чтобы избежать ненужных потерь, нам предписано совершать полеты над Сицилией на большой высоте. Над островом мы оказались в шестом часу утра, когда летнее солнце уже встало над горизонтом. Чтобы лучше сфотографировать продвижение противника, а также ситуацию в Мессинском проливе с потопленными железнодорожными паромами, я принял решение снизиться с пяти тысяч четырехсот метров до трех километров, и тут же об этом пожалел. С земли открыли ураганный огонь. Один из снарядов крупного калибра разорвался прямо по курсу, несколько зенитных зарядов угодили в фюзеляж и крылья. Все были живы, дав команду надеть шноркели,  я начал набирать положенную высоту, пытаясь уйти из-под огня. Мы вырвались и на поврежденном самолете заковыляли  в сторону французского берега.  Гидросистема выпуска шасси была перебита, давление упало ниже четырнадцати атмосфер и продолжало уменьшаться, стойки не выходили, не помогала также ручная помпа. Предвкушая прелести посадки на «живот», я вдруг вспомнил о возможности аварийно выпустить шасси тросом. Хорошо, что братья Гюнтер позаботились о тройном дублировании системы выпуска.  Я никогда  не выпускал шасси вручную тросовой проводкой, механизм работал исправно, все получилось, и  мы благополучно приземлились.
 
            Здравствуйте, мои дорогие! Я все думаю, как интересна судьба. За время службы я встретил много интересных людей: пилотов, инженеров, командиров, добившихся выдающихся результатов, бесстрашных и умных. Ни один из них не считает что война – это хорошо, и, тем не менее, они сражаются, выполняя приказы. Если бы не война, интересно, все эти люди состоялись бы в качестве гражданских, став такими же блестящими специалистами в мирных профессиях. Думаю да! Мильх, например, собирается быть юристом, а Шперлле – инженером, но превратности судьбы сделали из нас авантюристов, летающих по миру, убивающих других и погибающих. Век на войне очень короток. Я - переросток, задержавшийся в лейтенантах, в моем возрасте командуют эскадрами или сидят при штабах. А я все летаю, о чем, кстати, не очень жалею. Я просто выполняю приказы, не неся никакой ответственности за содеянное, ни за победу, ни за поражение, разве что за судьбу самолета и экипажа. Вот и нынешней ночью, тридцать минут первого нас подняли по тревоге, что является редкость в бомбардировочной авиации, учитывая расстояние между базой и Сицилией. Все закончилось хорошо.
 
            Опять в три часа ночи летали на вражескую батарею, дымка не помещала.
            Дела на Сицилии развиваются не очень хорошо, возможно мы потеряем остров. Сегодняшней ночью наш экипаж разбомбил мост на реке Симето, чтобы хоть как-то задержать противника – слабое средство. Ночные вылеты вошли в систему, вылетаем и возвращаемся в одно время, днем отсыпаемся. Ночь или очень раннее утро спасает нас от истребителей и огня зениток, но и наши действия вряд ли наносят противнику серьезный урон.
            Спасибо за конфеты. Больше не присылайте, ешьте сами. Главное наше удовольствие в Салон-де-Провансе – это избыточная гастрономия, кухня отменная.
 
            Выполнил еще два рутинных вылета: утром  в качестве транспорта для эвакуации раненых, а ясной ночью следующего дня - на разведку. В первом вылете при посадке на незнакомый аэродром сильно повредил шасси. Аэродром, выглядевший сверху ровным полем, оказался перекопанным  бомбами союзников, одна из шин на пробеге лопнула, наехав на осколок, и самолет сильно развернуло, подломив стойку. Это происшествие, не смотря на то, что все целы, могло сыграть злую шутку. Мы думали, что теперь останемся на острове, и будем отходить в Италию вместе с наземными войсками. Нежелание попасть в плен оказалось сильнее обстоятельств, совместными усилиями мы смогли за пол дня починить машину и вернуться на базу, где механики просто заменили вышедшие из строя детали. Второй вылет прошел без приключений. Так что ваш отец – молодец!
 
            Наши дни быстротечны, а ночи длинные. Днем короткий сон, зато ночные часы целиком посвящены бомбардировочным вылетам или штабной работе. Бывает  днем, спрятавшись от жары под кроной деревьев, расстелив жесткую парашютную ткань прямо на траву, придаюсь чувству полной безмятежности. Кажется, что ночь никогда не наступит, а далекая гражданская жизнь вот-вот вернется в повседневное житейское русло. Но неотвратимо наступает новая ночь, несущая напряжение непредсказуемостью своего окончания. Что ждет нас в ясной темноте летней итальянской ночи, все ли вернуться обратно?
            Постоянное недосыпание заставляет сидеть на таблетках помогающих преодолеть усталость, их выдает эскадренный доктор, главное не принимать их слишком много.
            За короткую июльскую ночь, когда активность Спитфайров и Лайтингов минимальна,  надо успеть преодолеть длинный водный участок, сделать свое дело и успеть вернуться обратно.
            Сегодня вылетели поздно, в 4.30 утра,  уже начинало светать. Набрав четыре тысячи метров, держа курс на юго-восток над водной гладью, невольно залюбовался потрясающе красивым рассветом. Солнце еще не показалось, но весь горизонт уже осветился поднимающимся светилом, в этом свете были все цвета радуги от фиолетового через зеленый до оранжевого. Никакие искусственные краски не могли передать таких насыщенных тонов и полутонов.
            – Красиво! – я указал рукой сидевшему рядом Мильхе.
             –Да – кивнул в ответ бомбардир.
            Мы еще несколько минут любовались рассветом, будто были на воздушной экскурсии.
            – Интересно – прокричал товарищ: - сколько наших увидят эту красоту сегодня в последний раз.
            Я промолчал.
            Сегодня один из самолетов нашей эскадры не вернулся на аэродром, экипаж пропал без вести.
 
            Новости из Сицилии неутешительные. Все наши аэродромы, включая тот, с которого мы чудом улетели только благодаря своему безудержному желанию и самоотверженности местных механиков, захвачен союзнической коалицией, воюющей против нас.  Теперь любое истребительное  прикрытие осуществляется с Сардинии, а это лишние литры топлива, потраченные на перелет «велосипедистов»,  Мессершмитты могут меньшее время находиться  над полем боя. Это окончательно загоняет нас в угол. Теперь, совершенно определенно, летать можно только ночью.
 
            Сегодня в час ночи взяли курс на Сицилию, чтобы нанести удар по складам неприятеля, продолжающего сгружать войска и технику с транспортов на берег.
             Погрузившись в полный мрак июльской ночи, мы медленно набрали четыре тысячи метров. Под нами  море, расстилающееся до ночного горизонта, ярко зеленое днем, сейчас оно выглядело чернильно-синим, с высоты в темноте невозможно понять есть ли волнение или штиль.  Наконец, через несколько часов утомительного полета впереди показалось побережье Сицилии, характерное своими гористыми резкими очертаниями потухших вулканов и так отличающееся от равнин южной Франции. Остров-вулкан, да, там действительно сейчас жарко, даже ночью.
            Сделав дело, экономя топливо и одновременно уходя от возможного огня корабельных  и наземных зенитных батарей, мы повернули  обратно. Начинало рассветать, впереди  еще один рутинный день отдыха, волейбола, подготовки к следующему вылету, день, украшенный хорошей французской кухней, но испорченный тоской по дому. Сегодня эскадра не имела потерь.
 
            Печальный факт, но нам приходится атаковать свои же бывшие аэродромы на Сицилии. Мильх – философ, он считает, что нет ничего постоянного, а значит и «своего» не бывает. Остается с ним соглашаться, и, поправив жесткий парашют, любоваться звездами в ясном небе. Лететь долго. Наверняка союзники засекут нас радарами. Сегодня мы крадемся на трех с половиной километрах. Термометр показывает за бортом минус пятнадцать - какая поразительная разница  на земле жарко даже ночью, а в каких-нибудь нескольких километрах выше – холод настоящей зимы.
 
            Жара уже порядком надоела. Как несовершенен человек! В России в холодную и сырую погоду мы бы мечтали оказаться в подобных условиях, а здесь мечтаем о прохладе. Хорошо, что мы летает только ночью, истребителям  хуже. Иногда днем стоит такая жара, что видно как над пологими холмами поднимается раскаленный воздух, в такие минуты мы прячемся под редкими деревьями. Много неудобств доставляет пыль Сахары, приносимая ветром из-за моря. Она забивает глаза и ложиться толстым слоем на приборную доску, так что предполетная подготовка у нас заканчивается протиркой кабины. У нас все в порядке, но сегодня не вернулись два экипажа, проводившие атаку кораблей противника, есть сведения, что один самолет упал, и люди погибли, экипаж второго Хейнкеля, скорее всего, был подобран британцами, теперь для них все закончено – плен!
 
            Сегодня состоялся мой семидесятый боевой вылет, с чем мы друг друга и поздравили после возвращения. Это не много, те, кто начали войну в сорок первом, уже имеют за плечами и по сто пятьдесят и больше, но на все есть свои объективные причины и божья воля.
 
            Командир Клюмпер начал натаскивать меня на летного командира – собственно, для чего и перевел в штаб. В остальном, все спокойно, если не считать что оборона Сицилии  закончится нашим поражением. Ночью опять бомбили союзников на подступах к Палермо. Мы особенно отличились, разрушив мост на реке Орето.
 
            Сегодня ночью бомбили аэродром. На обратном пути имели короткую стычку с истребителем. Я его не видел, но стрелки открыли огонь. Дав команду прекратить огонь, я резко развернулся, и ушел в ночную темноту со снижением,  развив достаточную скорость, истребитель потерял нас во мгле. Все обошлось.
 
            Здравствуйте мои родные.  Мы все шокированы ковровыми бомбардировками противника. Я сам работаю в бомбардировочной авиации,  конечно и от наших бомб могло страдать гражданское население. Самый крупный город, который доводилось атаковать мне лично – это русская крепость Севастополь. Иногда нам приходится бомбить цели, находящиеся в небольших населенных пунктах, но все же мы стараемся атаковать войска, военные объекты или коммуникации, а не сбрасывать орудия смерти и разрушения в центры густонаселенных городов. Когда-то я писал Вам, что счастлив жить в сильном Рейхе, зная, что моя семья никогда не попадет под бомбовые удары вражеских самолетов, теперь уже ясно, что я наивно ошибался. Кольцо сжимается и чем все закончиться – не известно. Вы пишите, что Лейпциг  не бомбят, надеюсь, что так и будет.
            У нас  затишье. Потеряна не только Сицилия, но и половина Италии. Эскадра борется с  морскими доставками от Алжира до Италии, но успехи наши незначительные, а потери растут. За меня можете не волноваться. Я больше занят штабной работой и обучением редкого пополнения. Вернер держит слово, и скоро меня должны перевести на командную должность в другую эскадру. Жалко расставаться с ребятами, особенно с экипажем, к тому же я приобрел привычку к французской кухне.
 
            Вернер сообщил, что меня переводят командиром звена в одну из эскадрилий Третьей группы Третьей бомбардировочной эскадры, и возможно после стажировки повысят до командира эскадрильи. По пути я обязательно заеду домой. После завтра меня будут провожать все приятели: Шперлле, Мильх, Ханс, Георг. Придут офицеры штаба и даже сам Клюмпер. По этому поводу я заказал столики в одном из ресторанов в старой части города. До скорой и желанной встречи.
 
            Прошел уже месяц после нашего расставания, а я все еще нахожусь под впечатлением домашнего уюта и вашей любви. Я не встречал ни одного солдата, который бы еще хотел воевать, но пока война продолжается, мы должны оставаться на своих местах.
            Новое место – аэродром Грислинен в Восточной Пруссии. Здесь  формируется и проходит обучение моя новая группа, состоящая как из зеленых новичков, так и из довольно опытных пилотов 88 Юнкерсов. Командир нашей группы в звании хауптмана. Чувствуется нехватка личного состава, прибывшие – это уже не те зрелые мужчины, коими комплектовались бомбардировочные части в сороковом или сорок первом году, каким был я, когда впервые попал на фронт. Третью группу переучивают на Хейнкели, не потому, что мой старый бомбардировщик лучше, а потому что он приспособлен к перевозке тяжелых бомб на внешней подвеске, а нас готовят именно к таким операциям. Поговаривают, что с помощью специальной  бомбы можно разрушить плотины на электростанциях  русских. Выбор моей кандидатуры выходит, не был случайным, ведь большую часть войны, сорок три вылета из семидесяти шести я выполнил с двумя тоннами бомб подвешенных к животу. Теперь я исполняю роль звеньевого инструктора, переучивающего пилотов на новый тип. Правда, пока на всю группу поступило только четыре Хейнкеля. Нас полностью обещают укомплектовать в мае.
    
            Я думал закончить войну инструктором, но начальство считает, что пока мы ждем новое вооружение и переучиваем экипажи, командир звена не должен терять боевых навыков.  Я вновь временно на  фронте. Сегодня состоялся мой настоящий экзамен. Я вел несколько звеньев смешанной эскадрильи в ночную атаку на  аэродром. Ночь выдалась темной как никогда. Тьма за бортом и курс на восток. Задачей моего самолета было первым выйти на аэродром и ударом  обозначить цели для остальной группы. В этом была и удача, и роковая ошибка. Первая половина полета  была спокойной и обыденной. Самолет прорезал полуночную мглу, штурман и я сверяли данные навигационных приборов с проложенным курсом. Но когда вышли на цель всего на высоте три тысячи метров, начался настоящий ад. Возможно, что противник обнаружил нас радарами еще на подходе. Огонь прожекторов и зениток взорвал ночь, делая наши шансы ничтожными. Такого сильного огня с земли я не помню ни в одной операции. Мы блестяще выполнили свою задачу, попав прямо в центр летного поля,  и могли уходить заранее проложенным курсом. Но экипажи, вышедшие на цели через пару минут, были обнаружены и попали под шквальный огонь.  Вдобавок  с других аэродромов в вдогонку и наперерез  взлетело несколько ночных истребителей. Уходя из-под огня, наш Хейнкель получил повреждение правого двигателя. Вначале обороты, давление и температура были в норме, так продолжалось несколько десятков минут. Самолет, как живой,  знал, что должен спасти экипаж и тянул  к линии фронта. Уже пересекая эту невидимую роковую для многих солдат черту, правый Юмо внезапно замолчал. Никакие попытки оживить его запуском, переключением магнето и прочими ухищрениям не могли заставить двигатель вновь работать. Мотор отказал полностью.
            Увеличив обороты левого двигателя и зафлюгировав винт неисправного,  я  отриммеровал самолет и выдерживая направление ногами, попытался лететь  без потери высоты. Мы были налегке, а в инструкции самолета указано, что он может лететь без снижения с полетным весом до десяти тонн.  К сожалению написанное не всегда совпадает с реальностью. Скорость медленно падала, и я  оказался перед выбором: держать скорость менее двухсот километров в час, что грозило срывом покалеченного самолета с последующим зарыванием носом, или идти с небольшим снижением, хотя высота и так уже была меньше трех тысяч метров. Я выбрал контролируемое снижение со скоростью один метр в секунду  - это помогло. Такое плавное снижение давало нам минут сорок полета, а значит, шанс был, тем более что постепенная выработка топлива уменьшала наш вес, а значит, оставляла возможность в случае критической высоты выйти в горизонт. Это был самый долгий полет за карьеру. Экипаж вел себя молодцом,  в отличие от моих старых приятелей, обычно немногословных в критические минуты, моя новая семья старалась подбадривать друг друга шутками, целиком положившись на мою квалификацию. Штурман также сработал «на отлично». Мы смогли выйти на аэродром и посадить самолет против старта, так как высоты на маневрирование даже с креном пятнадцать градусов  уже не оставалось. После нескольких часов изнурительного полета мы, наконец, смогли выбраться на землю и ждать возвращения остальных. Ночь выдалась не слишком холодной, но меня, избалованного теплом Италии и юга Франции, колотил озноб и я ушел в штаб эскадрильи. Теперь я полноценный фюрер звена, и рассказываю вам это во всех подробностях не для того, что бы напугать, а что бы внушить уверенность, что ваш муж и отец найдет выход из любой ситуации, так что не волнуйтесь за меня.  К сожалению, мы потеряли пять самолетов и три экипажа, скорее всего попавших в плен. Несколько человек были ранены. Группа заявила о двух сбитых ночных истребителях.
 
            Спасибо что часто пишите, благо почта работает хорошо, ведь нас разделяют всего шесть сотен километров. Иногда хочется сесть в Хейнкель, взять курс на Лейпциг и, приземлившись на  поле возле старой рощи, бежать домой, но сделать этого не дает мне армейская дисциплина. Продолжаю переучивать свое звено на Хе-111, летая в качестве ведущего.
   
            Переучивание фактически закончилось, но новые секретные бомбы пока не поступили. Мой экипаж  временно отправлен на передовую, где крайне редко летаем на боевые задания. Сегодня отметил свой восьмидесятый.
 
            Простите, мои дорогие, что я не писал вам больше месяца, но то, что случилось со мной и экипажем не давало такой возможности. Теперь, когда все обошлось, и повода для волнений больше нет, я могу рассказать вам, как оказался на волосок от гибели или русского плена.
            Все началось рутинно, в одну из теплых по-летнему апрельских ночей. Под утро в 4.45 наш экипаж вылетел на задание в составе эскадрильи Хейнкелей разбомбить железнодорожную станцию Здолбунов в неглубоком тылу русских. По пути мы попали в туман, а, поднявшись на три тысячи метров, в облачность и сбились с курса. Не знаю, виноват ли в этом я, или мой новый штурман, но, выйдя из облаков, мы оказались над незнакомой территорией. Пытаясь восстановить ориентировку, мы связались с остальными звеньями, и пошли на встречу. Минут через десять нас атаковало несколько новых истребителей иванов. Один  зашел в хвост и открыл  пушечный огонь с достаточно большой дистанции, позволяющей ему не опасаться прицельного огня наших пулеметов, тем более что он был закрыт как щитом двигателем воздушного охлаждения. Стрелки пытались отстреливаться короткими очередями, но иван методично заход за заходом расстреливал одиночный Хейнкель. Вначале отказал левый двигатель, через некоторое время получил повреждения правый. Я не пытался маневрировать, это не к чему бы ни привело и только ухудшило аэродинамику поврежденного самолета, из последних сил тянувшего нас к предполагаемой линии фронта. Наша птичка получила такие повреждения, от которых должна бы камнем упасть на землю, а самолет каким то чудом держался в воздухе, сохранив управляемость. Но, лишившись главного – тяги, он превратился в тяжелый планер, к тому же не имеющий достаточного запаса высоты. Уже потом, я удивился своему спокойствию. Я даже не искал места для вынужденной, просто упрямо тянул в сторону своей территории, стараясь сохранить каждый драгоценный метр высоты. Внизу под нами появился крупный город, который штурман определил как Луцк. Снизу не стреляли. Продолжая снижаться, мы перетянули город и сели на фюзеляж в нескольких километрах на запад.
            Посадка вышла  на удивление мягкой. Выбравшись из самолета, мы поспешили  к небольшому лесочку, где попытались спрятаться  от возможных преследователей и могли обдумать дальнейшие действия. Падение самолета заметили, и еще до наступления темноты нас обнаружил небольшой вооруженный отряд. Силы были неравные, попытавшись отстреливаться, но, потеряв одного из воздушных стрелков, мы решили прекратить сопротивление. Нас взяли в плен польские бандиты из так называемой отечественной армии – даже оказавшись в лапах русских, мы подвергались бы меньшей опасности, чем в руках польского сопротивления. Нас избили и бросили в круг, видимо решая, что делать дальше. Никто из нас не мог говорить по-польски, правда, некоторые из бандитов немного понимали немецкий язык. Я помню, как все время бубнил, что мы являемся учебным экипажем и выполняли учебный полет – как будто это могло спасти нас от гибели. Я испытывал ужасные ощущения равные истерики, и мои приятели по несчастью  тоже, подобно избитой собаке, каждый прятал голову, прижимая ее к груди и закрывая руками. Счет нашей жизни шел на минуты.
            Посовещавшись и дождавшись темноты, поляки подняли нас пинками, и повели из лесочка, даже не дав похоронить погибшего товарища. Чтобы не раздражать конвоиров, мы старались не разговаривать между собой. Увидев, что неизбежная смерть отодвигается на некоторое время, я взял себя в руки и попытался проанализировать ситуацию. Луцк был захвачен русскими. Но захватили нас поляки, значит мы сели на ничейной территории,  никем не контролируемой. В нескольких десятках километрах мог быть Вермахт, об этом свидетельствовала осторожность бандитов.
            Тем временем нас привели в небольшую деревушку, и закрыли в сарае. До утра нас никто не трогал, а с рассветом мы услышали шум короткого боя, затем все стихло. Мы решили ничего не предпринимать, по крайней мере, пока не будет прямой угрозы. Только к полудню дверь сарая отворили снаружи и внутрь осторожно, с винтовкой наперевес зашел человек. Видя нас, он отпрянул назад и что-то прокричал. Затем несколько вооруженных людей вывели нас на улицу. Увидев их, мы крайне удивились, но совсем не обрадовались, это были не поляки и не русские солдаты, и, конечно же, не немцы. Люди были одеты как партизаны и говорили на языке южной России, который я слышал еще во время службы в Крыму. Нас вывели и один из вооруженных бандитов, наверное - старший, немного говоривший по-немецки, начал задавать вопросы. Поляки разоружили нас,  но не успели хорошо обыскать и отобрать документы. Я расстегнул нагрудный карман и трясущейся рукой протянул бумаги партизану. Впрочем, наша форма не давала двусмысленного намека, идентифицируя нас как германских летчиков.
            Обстоятельства нашего пленения и освобождения стали известны уже потом, а тогда, еще ничего не понимая, мы следовали несколько недель за освободившим и вновь взявшим нас в плен отрядом в юго-западном направлении. Двигались в основном ночами, в светлое время суток, отсиживаясь во всевозможных укрытиях. К нам неплохо относились и даже кормили наравне с остальными скудными лесными припасами, и тем, что  удавалось раздобыть партизанам во встречавшихся селениях. Вооруженных столкновений не было, мы двигались по ничейной территории между русскими и германскими войсками, контролируемой партизанами и бандитами различных национальностей. И только когда оказались в расположении стрелковых частей  СС и встретились с их командиром, смогли понять чудо своего освобождения.
            Нас захватили польские повстанцы и наверняка расстреляли, если бы не случайный отряд украинских националистов, зашедших слишком далеко на север. Впрочем, в другой ситуации, украинцы расстреляли нас с таки же удовольствием, как и поляки, но близость новой угрозы - мощных сил русских заставляло местных националистов искать сближение с бывшим врагом, то есть с нами, в желании объединиться с германским оружием против более страшного коммунистического врага. Мы были отличной разменной монетой в переговорах между повстанческой украинской армией и частями войск «Галиции».
             В конце концов, изможденных, но живых  нас переправили в немецкие части и в мае, спусти месяц после рокового вылета, мы вернулись в расположение 3 Группы 3 Эскадры. Думаю, я остался в живых благодаря вашей любви, и надеюсь, что так будет всегда.
 
            Эскадра заканчивает формирование, пилоты группы переучились на новый тип и мы укомплектованы тридцатью Хе-111. Новых бомб пока нет. В связи с высадкой противника на побережье Франции нас скоро перебросят на запад.
            Мы получили новый самолет, который разбили в первом же ночном  вылете на тыловые склады противника. Эскадрилья нанесла точный удар, но в результате ураганного огня с земли наш самолет получил такие повреждения, что я уж боялся повторения последнего вылета. Нам все же удалось довести почти неуправляемый Хейнкель домой и шваркнуть его о землю уже на краю аэродрома с такой силой, что левый двигатель загорелся. Вытирая потекшую из носа кровь, я еще раз проверил положение пожарных кранов и крикнул всем на выход. Мы поспешили выбраться, и уже оказавшись на земле, в темноте обнаружили, что с нами нет нижнего стрелка.  Помогая и страхуя друг друга, мы бросились к самолету и вытащили безжизненное тело Элена. Предположили, что он мог быть убит зенитным огнем, но врач констатировал смерть, наступившую в результате внутренних повреждений, наступивших от сильного удара. Бедняга не занял безопасного положения при аварийной посадке и вдобавок был травмирован сместившейся бронеплитой.
 
            Я знаю, что вам не сладко, бомбардировщики атакуют крупнейшие центры страны, но мы, находящиеся в тылу в восточной Пруссии не испытываем этого, мы сталкиваемся с противником только в моменты редких боевых вылетов. Сегодня все прошло гладко. Группа заканчивает формирование и скоро нас бросят в настоящий бой, скорее всего – это будет отражение вторжения союзных войск во Франции.
 
            Пишу  из Нижней Саксонии, где остановились  буквально на день. Мы уже приготовились бомбить глубокий русский тыл, но обстановка на фронте вынудила начальство перебрасывать группу в Голландию.   Сейчас громыхает летняя гроза, и в ожидании хорошей погоды сидим под натянутым тентом. Мы и так попали в нее с утра и ели успели сесть. При условии хорошей погоды завтра летим в Венло, где получим новое оружие – управляемые бомбы. Писать больше нечего, я и так написал слишком много, как только буду в Голландии, сразу же напишу.
 
            Очень переживаю за вас, особенно из-за действий авиации.  Хорошо когда твоя страна – сильная держава способная защитить свой народ от таких вот бомбардировок. Раньше я был спокоен за вас, зная, что вы в безопасности и ни один самолет противника не вторгнется в небо Германии. Теперь я советую вам переехать за город к тетушки Эрме.
            У меня все хорошо, из Пенемюнде нас перевели на северо-запад, где я получил должность инструктора. Тренируем экипажи, отобранные из различных  частей, запуску управляемых бомб, месяц подготовки и на фронт. С того самого момента, когда командование направило меня из Голландии в экспериментальную школу, то есть с сентября прошлого года, в боевых операциях я больше не участвую.
 
            Вот уже и рождество прошло, что нам несет январь?  Похоже, что программу тренировок сворачивают, и меня скоро переведут в иное место, куда?
            Правильно, что переехали к тете Эрме, деревню не будут так бомбить. Остается, надеется, что мы не допустим  оккупации Германии.
 
            Вот и наступил Фастнахт, и хотя он не празднуется у нас так, как на юго-западе, я все время вспоминаю нашу семейную поездку в Мюнхен. Как давно это было. Жаль, что нельзя купить детям по «счастливому» пончику.
            Сегодня мы получили приказ готовить самолеты учебного звена к перелету на юго-восток в Чехию.
 
            Позавчера сели в Градец-Кралове.  Со слов нового командира Ханса Хайсе, нас  приписывают к штабу  30-й бомбардировочной эскадры. Стрелки уже рисуют пикирующего орла. Утрясли все формальности и завтра перегоняем самолеты на аэродром Прага-Кбелы. Наша задача сдать технику и ждать приказа. Ходят самые невероятные слухи: нас могут переучить на реактивные Ме-262, а могут и просто отправить в пехотные батальоны. Война стремительно движется к концу, и этот конец буде не в пользу Рейха. Надеюсь что скоро все это закончится и я смогу обнять вас, мои дорогие, и мы опять поедем в Мюнхен на карнавал.
 
            Почти месяц мы топчемся в Праге. Нас так и не переучили на Ме-262, их просто не в состоянии выпустить наша промышленность, все эти слухи о чудо-оружии – сплошная нелепица. Штаб 30-й бомбардировочной эскадры был раньше укомплектован Ю-88, но еще с ноября прошлого года их пересадили на истребители Бф-109, такова реальность, Люфтваффе  не до собственных бомбовых ударов, все летчики брошены на противовоздушную оборону. Поскольку наше звено прибыло в часть на три месяца позже остальных, нас никто не собирается переучивать, просто из-за нехватки самолетов.  Остается только тенятся по окрестностям города, ожидая  решения судьбы и приближения фронта. Ребята мрачно спорят: нас захватят американцы или русские, от кого нам придется защищать аэродром в последнем бою.
 
            Сегодня утром мы получили приказ Хайсе атаковать поезда, прибывающие на железнодорожный узел Зволен, захваченный русскими. Его истребители не могут выполнить подобную операцию, и наше звено – единственная боеспособная часть.
В воздух поднялись в 11 часов дня в условиях безоблачной погоды. Привычным движением я оторвал от бетонки аэродрома наш нагруженный двумя тоннами бомб Хейнкель. Родной гул моторов ласкает сердце, слежу за уменьшающейся на земле тенью бомбардировщика, она несется и как будто радостно пляшет, но на душе муторно. Наши тихоходные бомбардировщики сорок первого года выпуска слишком уязвимы.
            Решили идти на высоте четырех тысяч метров – а это основная рабочая высота вражеских истребителей. Для спокойствия пилотов в воздух подняты два звена Бф-109, они будут расчищать нам дорогу, на сколько хватит  дорогого топлива. Эта нужная мера, в небе даже нет облаков, в которые можно спрятаться, только звенящий прозрачный воздух, необычный для этой поры года.
            Мы не могли выбрать цели заранее и решили действовать по обстоятельствам. Так получилось, что три самолета обнаружили состав в районе Зволена, а мой штурман вывел нас прямо на мост через реку Грон. Истребителей и зениток не было, и я смог еще снизиться. Точным ударом как в учебники мост был уничтожен. Все Хейнкели вернулись домой, так что мы удачно возобновили войну, все лучше, чем в пехотном батальоне!
            Буду стараться писать каждый день, меня радует уже то, что вы на расстоянии всего двухсот километров, я бы позвал вас в Прагу, но боюсь, такое путешествие может быть опасно. Обязательно организую, ваш переезд сюда, и мы снова будем вместе, что бы уже не расставаться никогда.
 
            Война никак не оставит нас, да она и не может этого сделать. В штабе ходят слухи, что из экипажей бомбардировщиков объявлен набор в отряды смертников для разрушения мостов и переправ через Одер. Якобы такие отряды уже сформированы, но еще нужны добровольцы. От нас пока такого не требуют, хотя наши старенькие Хейнкели как раз подошли бы для подобной операции.
            Я недавно проснулся, и сразу решил написать вам. Сегодня ночью бомбили мосты над Одером. Так и действуем в составе одного звена. Когда взлетели около часа ночи, луны уже не было, но безоблачная ночь выдалась светлой. Взяли курс по направлению к Кюстрину. Шли низко, надеясь, что истребители противника будут выше и, не заметя нас на фоне ночной земли. Мы шли замыкающим экипажем, и когда я увидел что три первые машин промахнулись, снизился всего до тысячи метров. Мост, еще недавно оборонявшийся нашими пехотинцами и теперь захваченный русскими, был разрушен, но мы попали под сильный огонь с земли. Выйдя из-под огня, я удостоверился, что все члены экипажа живы и даже не ранены, что было большим чудом, так как в фюзеляж попало несколько зенитных снарядов. Правый двигатель дымил. С большим трудом мне удалось набрать три тысячи метров, после чего пришлось перекрыть подачу топлива в поврежденный мотор и следовать на аэродром. Самолет в очередной раз спас наши жизни.
            Разрушение переправ и мостов – единственный способ как-то задержать русских. Говорят в их армии много монголов и калмыков, творящих страшные зверства. Я очень переживаю за вас, надеюсь, что русские не возьмут Лейпциг.
            Обнимаю, ваш Herzblatt!
 
            Я в порядке. Вчера днем атаковали колонны русских в районе Судет. Несмотря на позднее утро и ясную погоду, нам удалось избежать встречи с истребителями. Благодаря достаточному опыту экипажей, наше звено уже третий вылет обходится без потерь.
            Напишу через пару дней.
 
            Сегодня Прага пережила страшный налет, я радуюсь, что вы еще не приехали, думаю, вам будет безопасней оставаться у тетушки Эрмы. Наш аэродром удалось защитить, правда, большой потерей истребителей, а вот город значительно пострадал. Пролетая, видели множество очагов черного дыма, жаль, красивый город, чем-то похожий на Лейпциг.
            У нас небольшое пополнение. Поступило еще два самолета с экипажами. Начальство собирает все уцелевшие самолеты на оставшихся аэродромах, все, что осталось от Люфтваффе. Теперь у нас два полноценных звена
            Нас продолжают бросать на прикрытие тактических брешей, полеты не поддаются системе, когда есть топливо и нужно закрыть дыру, мы делаем редкие вылеты в помощь штурмовикам. Например, вчера пытались бомбить наступающие танки русских. Колонну мы так и не нашли. Несмотря на отсутствие успехов, вылет можно считать удачным, поскольку он происходил днем, и все вернулись. Буду надеяться, что нам хватит опыта и везения остаться в живых.
 
            Наконец наступил вечер трудного дня. Пять суток мы были прикованы к земле нехваткой горючего. Жалкие крохи топлива идут на заправку ударных самолетов, способных относительно безопасно атаковать плацдармы русских на большой скорости. Сегодня  для нанесения удара по железной дороге в районе Бреслау смогли заправить четыре Хейнкеля из шести. Активность авиации противника была столь высока, что, не смотря на умелые действия нашей расчистки, мы потеряли два экипажа. Для точности бомбометания пришлось вылетать в пять часов пятнадцать минут утра, то есть над целью мы были при дневном свете. Удивительно, но потери нас уже не шокируют, мы привыкли.
            Ощущение тревоги не покидает ни днем, ни ночью. Что будет дальше со страной, с нами: сдадимся на милость победителей, или будем продолжать сопротивление, пока есть хоть малейшая возможность. Я стал часто жаловаться на боли в сердце, доктор сказал, что это нервы и посоветовал успокоительное. Хочется что-либо активно делать, начинаешь упрекать себя за то, что может, не так хорошо сражался! А что мы можем еще, мы и так летаем на задание днем на устаревших машинах, наносим удары и умудряемся возвращаться обратно, правда, не все, чтобы опять вылететь, когда представиться возможность. Остается только идти в пехоту. Еще есть надежда, что-либо еще может случиться, и мы не проиграем эту войну, пусть и не победим, но хотя бы защитим свою землю, свои дома и семьи. Что-то еще может случиться. Если бы не это чувство тревоги, все бы нормально. 
            Целую, ваш Herzblatt!
 
             Сегодня днем удачно атаковали наступающую колонну русских, обошлись без потерь. Летали на юго-восток по направлению на Братиславу в район Малацки. Кольцо сужается.
Прости, но писать больше нечего.
 
            Погода портится, днем авиация  не летала. К половине второго ночи дымка несколько рассеялась, и мы вылетели на бомбардировку русского передового аэродрома.
            Ночью все сглаживается, передвижений  не видно, война успокаивается, и кажется, что летишь в неком нейтральном пространстве, окруженным покоем и тишиной.
            Теперь мы бомбим свои собственные аэродромы, в этом есть одно преимущество – экипажи хорошо знают ориентиры и подходы к цели. Редкие вылеты дают готовиться с особенной тщательностью, а значит избежать необдуманного риска.
            Атака на аэродром вышла отличной, правда оценить результаты нет возможности. Бомбы упали точно на взлетную полосу, а далее, набрав нестандартные четыре тысячи двести метров, мы ушли от хаотичного огня русских, не ожидавших ночной атаки.
            На обратном пути, пролетая линию фронта, видели ночной бой: вспышки огней, направленных в разные стороны, словно какая-то часть держала оборону в окружении. Когда подходили к своему аэродрому – его атаковали бомбардировщики союзников. Нет, война не дает забыть о себе.
            Один из летавших экипажей привез своего пилота мертвым, Хейнкель на вынужденную  посадил штурман, самолет еще можно восстановить, но этим никто не будет заниматься.
            Я люблю вас!
 
            Русские атакуют, мы их бомбим – тщетные попытки остановить наступающую со всех сторон орду азиатов. Сегодня днем летали в район Нойштадта искать продвигающиеся колонны советов. Нашему экипажу удалось выйти на аэродром, захваченный русскими и уничтожить на нем несколько строений и один одномоторный самолет. С высоты в четыре с половиной километра было трудно различить его тип.
            У нас пропало два экипажа, мы долго ожидали в надежде, что Хейнкели вернуться. По последней информации сделали вывод, что товарищи сбиты и сели на захваченной территории, значит плен, если не помогут словаки. Нет, летать днем на Хе-111 – это самоубийство.
    
            Ночью летали  в тыл русских. Ночь выдалась прекрасной, на высоте шести километров встретили рассвет. Встающая заря в неподвижном зелено-голубом воздухе кажется таинством. Обожаю встречать в небе зарождающийся день, первые лучи света внезапно вспыхнувшие из-за горизонта кажутся иррациональной мистикой. Если бы я не разбил Хейнкель при посадке,  вылет можно было считать удачным. Обидно избежать зениток и истребителей противника, но при этом разбить собственный самолет.
 
            Отсутствие у противника большого количества передовых аэродромов позволило нашим немногочисленным истребителям переломить ситуацию в свою пользу. Мы пользуемся этим и почти каждую ночь совершаем вылеты. Взлетаем обычно часа в четыре утра, еще в темноте, чтобы с наступлением светового дня быть над целями, бомбим с одного захода, и разворачиваемся домой, идя на большой высоте стараясь обходить зоны действия вражеских истребителей.
             Сегодня мое сердце сжалось: нас отправили бомбить аэродром Реппен, где у самой линии противостояния базируются истребители русских. От цели до нашего дома оставалось несколько десятков километров. Неужели сюда пришли русские. Я очень волнуюсь за вас, не получая писем целую неделю.
 
            Ухудшение погоды делающее невозможным ночные вылеты, заставило нас подняться в воздух в 9 часов утра. Однако дымка, спрятала нас от вражеских истребителей, позволив нанести удар по железной дороге.
     От вас все нет писем, мысль о том, что между нами находится враг, сводит с ума.
 
             Днем в районе трех часов бомбили автодороги возле Дюрнкрута. Спасает большая высота и хорошо знакомый район. На шести тысячах метров  чувствуешь себя богом, только бессильным богом, который не может развернуть самолет к дому.
 
            Я очень волнуюсь за вас, не получая вестей.
            У нас без изменений, если не считать, что кольцо сжимается все плотнее. Утренняя дымка позволила нам вылететь на атаку колонн противника, замеченных возле Лойдестали.
 
            Я все еще надеюсь, что  вы живы и здоровы, и с вами все в порядке, поэтому продолжаю писать, а отсутствие ваших ответов связываю с тем, что между Прагой и предместьями Лейпцига, господствуют оккупанты. Вот и сегодняшней ясной ночью мы бомбили русский передовой аэродром в районе Бервальде.  Он находится менее чем в ста километрах от места, где находитесь вы.
 
            На аэродроме собрано много машин, их стягивают с фронтовых  аэродромов.
Сегодня ночью бомбили мосты, неудачно. Штаб потерял четыре самолета с экипажами, нам удалось проскочить мимо истребителей и скрыться в темноте.
            Получил запоздалое повышение, с учетом моего опыта, теперь наш борт исполняет роль ведущего, а я – функции командира звена.
    
            Сегодня вел звено на железную дорогу в тыл русских, в надежде обнаружить и атаковать их поезда, перевозящие танки или артиллерию. Шли днем, в условиях отличной видимости на высоте четырех километров. Если бы нас обнаружили иваны, домой не возвратился бы ни один Хейнкель. Нам повезло, не обнаружив поездов, наш экипаж смог вернуть все звено целым и невредимым.
             Пока есть топливо, и летная погода мы летаем  днем, хвала остаткам истребителей, они справляются  в качестве охотников, вылетая впереди нас.
            Силятся зловещие слухи, что скоро падет Берлин. Больше всего гнетет отрезанность от почты. Даже изобилие пищи в виде становящихся деликатесами колбас и окороков не лезет в глотку. Ощущение нереальности происходящего усиливает цветение природы. В садах вокруг Праги цветут  груши и вишни – это кажется нереальным, ведь кругом царят хаос и смерть, состояние неопределенности и неуверенности в ближайшем собственном будущем вгоняет людей в ступор, а природа продолжает жить!
 
            По слухам русские начали штурм Берлина. У нас с рассвета и до полудня стояла дымка при видимости менее пятьсот метров. Ближе ко второй половине дня стало ясно, и в 12.45 я  поднял звено для удара по железной дороге. Раз могу написать вам письмо, значит все прошло гладко.
 
            Ночью и по утрам над аэродромом стоит густая дымка с видимостью менее полутора километров. Вылеты возможны только днем. Сегодня в час дня вылетели прикрывать наши войска, от идущих в наступление русских танков. Знание района и постоянное маневрирование по курсу и высоте позволяет нам избегать встреч с истребителями противника.
 
             В три часа ночи, используя ясную погоду атаковали аэродром противника. Вернулись без потерь. Днем нас собрал Ганс Хейзе, он сообщил, что решением руководства 4-го воздушного флота  штаб 30-й бомбардировочной эскадры на базе которого действовали наши Хейнкели расформирован. Голосом, лишенным отчаяния, но полным ледяного спокойствия, командир поблагодарил весь личный состав за службу. Он разрешил покинуть часть всем желающим, особенно из рядового состава,  остальным предложил сформировать пехотный батальон для обороны аэродрома. Почти все решили остаться.
            Удивительное дело, но я, прослужив большую часть войны в прославленной эскадре торпедоносцев,  всего несколько раз участвовал в атаках на корабли, да и то, с бомбовой загрузкой, а не торпедами. А теперь мне предстоит стать пехотным ополченцем.
             Я проверил остаток топлива. Его вполне хватит долететь до Лейпцига, по слухам наш город вот-вот возьмут американцы, надеюсь на скорую встречу с вами, моя любимая семья!
 
    
            Судьба автора не известна.
            Упомянутый в дневнике Вернер Клюмпер1911 года рождения был командиром 26 эскадры и считается одним из самых результативных пилотов торпедоносцев, после войны служил в морской авиации ФРГ также в качестве командира эскадры.
 
 
«Удет,  Мельдерс и Зеленое Сердце»
 
            Никогда еще, от даты своего основания в 962 году, когда Оттон I был коронован в Риме как император, Германия не была так сильна, никогда! Правда, меня всегда несколько смущало, что Германию основали восточные Франки, можно сказать - будущие французы, а ведь фюрер назвал французов вырождающейся деградирующей нацией. Сражались они храбро, по крайней мере, французские летчики. А проиграли войну  в воздухе по причине неудобного территориального деления сил своей обороны, из-за которого Люфтваффе всегда имело численное превосходство на нужном участке, а в конечном итоге: из-за нерешительности своего руководства, подарившего Париж  как трофей суровым правнукам Готов.  Отдавшись на откуп банкирам – евреям, потомки наполеоновских солдат  превратились в изнеженную привередливую нацию «поедателей трюфелей под шампанское". Действительно, под канкан не хочется умирать, даже за родину, наоборот, хочется жить, жить легко и весело. Другое дело - сумрачный гений Вагнера или трагизм Бетховена. Германское государство основали франки, но в наших дальнейших отношениях всегда были сложности. В начале над  юной германской девственностью надругался Наполеон, прекратив существование Священной Римской империи, но его переустройство Европы в конечном итоге способствовало нашему объединению в Северогерманский союз, а затем и в новую империю. В 1870 году уже мы надругались над былым величием Франции. Затем, в Версале, французы отыгрались. После чего поверженную Германию, в свое время обильно финансирующую большевиков в России, саму стали раздирать двухлетние социальные смуты, закончившиеся  десятилетием стагнации и национального позора. И только с приходом национал-социалистов мы смогли смыть стыд унижения  и взять реванш. К сожалению, мне не довелось участвовать в победоносной европейской войне, но ведь она еще не закончена, мало того, в военных кругах ширится слух о скорой войне с Советами. Так что я еще успею послужить Великой Германии. А пока, закончив 5-ю истребительную авиашколу в Швехате под Веной, надев пилотку с нашивкой Люфтваффе и короткую летную куртку со скрытой застежкой шелковым имперским орлом на правой стороне груди петлицами и погонами обер-фельдфебеля, я прибыл в I Группу 3 Истребительной Эскадры дислоцированную в северной  Франции под командованием оберст-лейтенанта Гюнтера Лютцова. Командир эскадры был опытным летчиком, принимавшим участие еще в испанской войне,  сбившим там пять самолетов. На Западном фронте счет его побед увеличился до двадцати пяти, включая четырехмоторный бомбардировщик.
            Не успел я освоиться на новом месте, как в доказательство скорой войны на востоке нашу группу, со времени польской компании обеспечивающую превосходство Германии в воздухе над Европой, перевели в Бреслау на аэродром Гандау, где мы начали спешное перевооружение с «Эмилей» на «Фридрихи» - только с весны начавшие поступать в боевые части.  Судя по всему скоро «запахнет пеклом», группу, для использования в тылу, на новейшие самолеты не перевооружают. Бф-109Ф – был лучшей модификацией истребителя Мессершмитта, со значительной доработкой аэродинамики. Сопротивление крыла было снижено, диаметр винта оборудованного автоматом скорости уменьшен на пятнадцать сантиметров. Правда шаг мог регулироваться и в ручную как на модификации «Е», на котором к тому времени я уже имел сто сорок пять часов учебного налета. Кроме крыла и винта аэродинамические улучшения получили: руль направления, стабилизатор и система шасси, а главное: две крыльевые пушки, ухудшающие маневренность, были заменены одной, стреляющей через вал винта с лучшим темпом стрельбы и начальной скоростью снаряда. Ввиду схожести модификаций «Е» и «Ф» наше переобучение шло ускоренными темпами, но даже за неполных девять дней выделенных на освоение машины я убедился, что новый Мессершмитт - это лучший истребитель в мире, правда, боевого опыта я еще не имел.
            Восемнадцатого июня уже на новеньких «Фридрихах» нашу I группу во главе с гауптманом Гансом фон Ханом с соблюдением всех мер безопасности внезапно и скрытно перебросили дальше на восток в южную Польшу под Замосць на аэродром Дуб северо-западнее и менее чем в ста  километрах от занятого русскими Лемберга. Сомнений нет, мы готовимся к вторжению в Индию и Египет через русский Кавказ. А что, русские нас пропустят добровольно, у нас же с ними договор? А может мы вторгнемся в Россию? Секретность и скорость нашего перебазирования вызывала разные толкования в среде личного состава, никто не мог объяснить толком, что происходит.  Чтобы не сеять слухи, фон Хан собрал группу на  совещание. Командир, участник «битвы за Англию» с пятнадцатью победами, был с нами откровенен. Он сообщил, что попытки Геринга и остального генералитета отговорить фюрера от войны на два фронта были безрезультатными. Гитлер опасается приготовлений сталинской России за спиной Германии и желает снять эту опасность, напав первым. В данной ситуации все надежды на успех мы связываем с блицкригом – внезапным ударом и непродолжительной компанией. Со слов Адольфа Гитлера: «Искусство боев в воздухе истинно германская привилегия. Славяне никогда не смогут им овладеть». При этом высказывании лицо фон Хана изобразило ироническую гримасу, а пижонские усики двадцатисемилетнего командира нервно дернулись.
            – Попытаемся достичь невозможного, господа! Будем драть задницу дикому красному медведю. Наша группа включена в состав 4-го Воздушного флота, имеющего в своем составе восемьдесят девять одномоторных истребителей новейших модификаций из всех собранных для нападения на Россию четырехсот сорока  боеспособных Бф-109Ф. Война не должна продлиться более шести недель. О дате и времени начала операции по соображениям секретности нас оповестят накануне. Зиг хайль – «Да здравствует победа!» и удачи всем! Да, еще, вы понимаете, что, раскрывая планы командования несколько раньше времени, я совершаю должностное преступление, за которое запросто попаду под суд, надеюсь, что все сказанное останется между нами. С этого момента покидание части личным составом под любым предлогом запрещено.
            Мы вышли от командира в возбужденном приподнятом настроении. Мой ведущий обер-лейтенант Хельмут Меккель дружески похлопал меня по плечу:
             – Кажется, начинается большая «охота на уток», мой друг.
             И действительно, мои ощущения были сродни настроению охотника, готовившегося для интересного сафари. И оно не заставило себя ждать. Субботним вечером нас опять собрали на совещание, о начале боевых действий ближайшей ночью мы поняли еще с утра по соответствующим приготовлениям.  Фон Хан  перед командирами эскадрилий поставил задачу на первый день операции «Барбаросса» - так в германском духе был назван план войны с Россией. Самые опытные пилоты  должны были совершить вылеты еще ночью, меня включили в звено, чьи действия были назначены на  утро.
            Необходимо выспаться, но возбуждение охотника вышедшего на тропу зверя гонит сон.
            – Почему мы нападаем на Россию, Хельмут, ведь логичней было бы повергнуть Англию, со Сталиным у нас договор?
            – Это, малыш, большая политика – зевая, ответил Меккель: фюрер опасается Сталина больше чем Черчилля, с русскими у нас не только разная идеология, но и культура, их фюрер в отличие от западных политиков, непредсказуем, в России царит беззаконие, полиция Сталина бросает в тюрьмы его вчерашних сторонников, включая кадровых военных. Русская армия ослаблена, и война должна получиться. Вот почему фюрер назвал Россию «колосом на глиняных ногах». Русский народ стонет от власти жидов-большевиков, вот увидишь, как только мы нападем, русские сами сбросят коммунистов. Впрочем, и, на мой взгляд, прежде чем нападать на иванов, нужно было хотя бы заключить мир на западе. С другой стороны: тучная Бленхеймская Крыса – Черчилль, никогда не станет настоящим союзником Сталина, на это и возлагают свои надежды наши стратеги.  Ты ведь не учился в университетах малыш?  Россия  - огромная страна с большими расстояниями между пунктами, без дорог, с варварским населением, одурманенным комиссарами - жидами. Наполеон уже пытался использовать блицкриг, а ушел оттуда без армии. Охота не будет легкой, давай спать!
            – Я не большой охотник, в отличие от вас – аристократов, это фон Хан или ты, Хельмут искушен в таких вопросах – не спалось мне.
            – Не забивай себе голову, малыш, просто гони зверя, а вышел на позицию стрельбы – стреляй, оставь стратегические вопросы нашим генералам, пусть они отрабатывают свой хлеб, а мы  - свой.
 
            22 июня в 8 часов утра, когда боевые действия шли уже несколько часов,  эскадрилью  собрали на летном поле прямо перед подготовленными самолетами. Одеты все по-разному: кто-то в летних куртках, кто-то в одних белых форменных рубашках с закатанными рукавами. Большинство в летных черных ботинках, но некоторые надели коричневые тропические – это пилоты, успевшие повоевать на Балканах или в африканской пустыне. Усевшись на теплую землю, участвуем в предполетной подготовке. Вот и мы участвуем в деле. Получаем задание: уничтожить русских военных замеченных в окрестностях населенного пункта Городок западнее Лемберга. Наше звено из двух пар прикрывает третья пара Мессершмиттов.
            Погода превосходная. Ощущение охотника, вышедшего на след крупного зверя не покидает меня с момента взлета. Немного сосет под ложечкой, но это не страх, это азарт.
            Набираем две тысячи метров, прикрытие идет за нами еще выше.
            Над советской территорией нас встречают несколько истребителей противника, вылетевших на перехват. Они идут ниже нас с набором. Это «крысы», как минимум две – короткие и вертлявые русские истребители с двигателем воздушного охлаждения.
            Мы разомкнули строй.
            Один вражеский летчик, развернувшись на пяточке, попытался зайти в хвост моему ведущему. Я был сзади, складывалось впечатление, что русский пилот, увлеченный преследованием,  меня не видит. Ситуация  идеальная, как в учебном бою: скорость Бф-109 выше скорости И-16, поэтому ведущий, прибавив «газ», не позволял противнику приблизится, а  дистанция между моим «Фридрихом» и «крысой» начала сокращаться. Выйдя на среднюю дистанцию стрельбы, я поймал «утку» в прицел и дал залп из пушки и пулеметов. Выстрел был точным, его самолет задымил и отвалил в сторону со снижением. Это был мой первый сбитый русский и это – в первом же боевом вылете! Конечно, условия сложились идеально, и победа не стоила мне больших усилий, но я не дрогнул,  показав точную стрельбу.
             На дороге Лемберг – Городок мы обнаружили небольшую колонну противника. Я даже не оценил: идут они в сторону границы или наоборот – отступают. Мы сделали по два захода, расстреляв колонну из пушек и пулеметов. Как минимум я уничтожил один небольшой грузовик,  загоревшийся после попадания, из него так никто и не выбрался.
            Набрав высоту, мы занялись патрулированием воздуха западнее Лемберга, в надежде встретить русские самолеты, небо было пустым и полностью нашим. Наконец, остаток топлива вынудил нас следовать на аэродром. Вылет прошел как на учениях, с нашей стороны потерь не было, тогда, как мы сбили два И-16, включая мою победу, и расстреляли колону восточнее Лемберга. При мысли, что сегодня я совершил первое в своей жизни убийство, меня почти стошнило, но последствий в близи я не видел и «охота» удалась! Кажется, она будет легкой!
 
            Этим вылетом первый день не закончился. В 15:45 нас отправили прикрыть от ударов русских бомбардировщиков склады с боеприпасами танковой группы Клейста  двинувшейся в направлении на Радехов. Поднялись в воздух всей эскадрильей. Два звена должны были идти на прикрытие танковой группы, еще две пары – прикрывать наш аэродром. В момент взлета нас поймала пара русских истребителей, черт знает как оказавшихся над аэродромом. Должно быть, это были отчаянные большевистские герои, прорвавшиеся сквозь ПВО. На некоторых участках русские не встречаются даже над своей территорией, а тут вдруг оказались в районе аэродрома. Несколькими заходами они успели повредить два стоящих Мессершмитта, затем первому звену при поддержке аэродромных зенитчиков удалось отогнать, а затем и сбить внезапного врага. При сборе группы отвлеченный поиском противника, я допустил неосторожное сближение и легко столкнулся с самолетом фельдфебеля Хеезена, повредив его машину винтом. Мой Бф-109Ф сохранил управляемость, и я смог продолжить полет, а Мессершмитт Хеезена с поврежденным крылом начал падать, фельдфебель доложил о заклинивании элеронов и покинул ударенную машину,  воспользовавшись парашютом. Я убедился, что его купол раскрылся и пошел догонять звено. Похоже, что самолет не был поврежден, но настроение было безнадежно испорчено, как если бы  на конной охоте случайно выстрелить в лошадь товарища. Наверняка по возвращению начальство устроит мне хорошую взбучку.
            В указанном районе мы перехватили большую группу советских двухмоторных бомбардировщиков идущих без истребительного прикрытия. Мы бросились им вдогон, ведя огонь по крайним самолетам. Строй бомбардировщиков начал распадаться, а мы, делая атаку за атакой,  сбивали отошедшие машины. Огонь стрелков был жидок и неэффективен. Заходя с задней полусферы мне удалось последовательно уничтожить три машины, загорающиеся или разрушающиеся в воздухе. Я прекратил атаки только когда боезапас подошел к концу. Мои товарищи были не менее успешны. Один за другим русские бомбардировщики падали на землю, пока вся группа не была уничтожена. Вернувшись в Дуб, подвели результаты. Этот вылет не был таким удачным как первый, потери эскадрильи составили два летчика и три самолета, включая упавший Мессершмитт фельдфебеля Хеезена, благополучно приземлившегося на парашюте в районе Замосца. Наша эскадрилья во втором вылете одержала тринадцать  побед, в основном над двухмоторными бомбардировщиками, это были или ДБ-3 или СБ-2, надо подождать результатов осмотра мест их падений, так как я еще плохо различаю силуэты русских самолетов. Подвели итоги первого дня. В целом первая группа третьей эскадры в результате аварий или боевых действий потеряла до семи самолетов.
            На  винте моего Бф-109 была  вмятина, в течение оставшегося дня винт поменяли, мотор работал как положено, удивительно, что я не испытывал тряску в предыдущем полете. Если бы в результате столкновения с моим самолетом Хеезен погиб или получил травмы, все было бы гораздо серьезней. А так меня не только не наказали, но даже представили к награде за четыре сбитых самолета в один день. Кроме того, фон Хан написал рапорт на имя Гюнтера Лютцова, в котором указал не только просьбу о награждении, но и рекомендовал  повысить меня в звании до лейтенанта.  Претенденты на награждение Железным Крестом 2-го класса проходили жесткий отбор,  но четыре победы за один день одержанные в первом и втором боевых вылетах,  свидетельствовало о моей прекрасной подготовке, в первую очередь - моральной. Чем я ни кандидат в офицеры! В рекомендации к представлению указывалось на проявленную храбрость при выполнении боевого задания. Так что охота складывается весьма удачно.
 
            На следующий день в семь часов утра вылетели на свободную охоту в район населенного пункта Владимир-Волынский с целью нанести русской авиации неприемлемые потери. Шли четырьмя парами своей эскадрильи, еще две пары другой эскадрильи пошли на охоту в район Луцка.  Со стороны советской территории со вчерашнего дня хорошо заметна дымка вызванная пылью нашего наступления и гарью подбитой техники русских. Через двенадцать минут патрулирования на высоте трех километров ведущий звена заметил группу бомбардировщиков идущих  со стороны Войницы на высоте менее двух тысяч метров. Мы пропустили их вперед, чтобы занять лучшую позицию от солнца, затем, пикируя сверху, начали атаку. Как и вчера нам удалось разрушить строй и последовательно сбить почти все машины. Я одержал три очередные победы, расстреляв двухмоторные машины почти в упор. Я даже видел, как экипажи  пытались выброситься с парашютами. Парашютистов я не преследовал. На этот раз подоспели русские истребители. Мы одержали тринадцать побед, две наши машины получили повреждения, но вернулись на аэродром. На моем Мессершмитте отказал автомат шага винта, а самое главное – был пробит радиатор, двигатель начал греться и я, регулируя работу винтомоторной группы в ручную, со снижением на «малом газу» ушел на аэродром.
 
            Самолет был поставлен на ремонт. Следующий боевой вылет я совершил только в конце июня. В шесть часов утра два звена нашей эскадрильи отправили прикрывать бомбардировщики следующие бомбить моторизованные силы русских удерживающих населенный пункт Буск. Над целью мы вступили в бой с большим количеством «крыс» и я одержал очередную победу. Бой вышел затяжной минут на сорок. На аэродром вернулись на аварийном остатке топлива. Семь наших побед над русскими истребителями обернулись потерей трех Мессершмиттов. Будем надеяться, что летчики, покинувшие самолеты с парашютами или совершившие аварийные посадки на территорию противника будут скоро освобождены нашими наземными частями, которые вот-вот должны занять Буск и Броды. До пяти русских самолетов были сбиты огнем бомбардировщиков.
 
            30 июня только рассвело группу в 5:45 переводят на запад севернее Львова на отбитый у русских аэродром Луцк. Кроме восьми исправных самолетов второй эскадрильи с нами летит наземный персонал на трех транспортных самолетах. По пути наши летчики умудрились сбить три скоростных ивана без собственных потерь.
             Вот мы уже и на вражеской территории, впрочем, Луцк стал советским только несколько лет назад.
 
            Пока наземный состав осваивал новый аэродром, буквально через двадцать минут, после того как самолеты были подготовлены к вылетам, три пары подняли по тревоге, дав задание уничтожить железнодорожную станцию Дубно, где занял круговую оборону отряд русских. Это всего в пятидесяти километрах от Луцка. От нашей эскадрильи взлетело три пары. Разделились. Третья пара занималась нашим прикрытием, сбив три истребителя противника. Мы, подойдя к Дубно на высоте три километра, атаковали технику и живую силу русских. Первый раз с начала войны я осторожничал, ведя огонь с достаточно большой высоты. Без потерь вернулись в Луцк.
 
            На следующий день в восемь часов сорок пять минут утра  всеми боеспособными самолетами второй эскадрильи вышли на «свободную охоту» над районом между городами Львов и Дубно. На высотах южнее указанных населенных пунктов еще были остатки русских дивизий и на их поддержку с юго-востока приходили советские истребители. Ведущий сообщил, что видит противника, я отошел в сторону, заняв позицию удобную для прикрытия, внимательно осматривая переднюю полусферу. «Дичи» пока не было. Заметив неприятеля, ведущий агрессивно пошел на схватку.  Видя, что ему никто не угрожает, я вступил в бой и жестоко просчитался. В какой-то момент мой самолет получил сильный удар, похожий на стук крупных градин о железо. Из двигателя вырвалось пламя. Я выключил мотор и попытался сбить огонь скольжением, это не помогло. Пламя все больше охватывало самолет, перейдя в кабину и обжигая  открытые участки тела. На раздумье времени не оставалось. Я сбросил фонарь и, превозмогая жгучую боль, перекинулся через срез кабины.
            – Только был бы цел парашют – подумал я, через мгновения ощутив рывок раскрывающегося купола. Сбившего меня русского я не видел. Приземлился  я в окружении солдат наших частей.  Правая рука обгорела, болело лицо, пострадала одежда. Меня осмотрел ротный санитар, оказавший первую помощь,  а затем, поскольку Луцк был недалеко, выделив автомобиль, отправили в группу. Правая рука и часть лица были обожжены, но раны оказались неглубокие и от госпитализации я отказался. Полковой врач заверил, что со временем кожа должна зажить, но некоторые шрамы могут остаться на всю жизнь. Я старался меньше смотреть в зеркало, но боль, а также забинтованная рука постоянно напоминали мне о случившемся. Не то, чтобы я страшно переживал за свою в одночасье испорченную внешность, шрамы только украшают мужчину. Меня больше беспокоил сам факт моего внезапного «проигрыша». Я начал осознавать, что «охота» наша совсем не на уток, а скорее на кабана или медведя, и «зверь» вполне способен дать сдачу или убить. Одно роковое мгновение способно изменить жизнь до неузнаваемости. Все гораздо серьезней, чем мы сами себе внушили накануне 22 июня 1941 года. 
 
            Я рвался в бой посчитаться с противником и наотрез отказывался от госпитализации, впрочем, врач настоял на некотором реабилитационном периоде. Также командир эскадры представил меня к награждению Железным Крестом 1-го класса, хотя я еще не получил и первый орден.
            В последнем бою наши истребители одержали четыре победы, единственным потерянным Мессершмиттом оказался мой Бф-109Ф. Общий итог деятельности истребительной эскадры за начальный период боевых действий: пятьдесят одна победа при потере  пятнадцати самолетов, в том числе из-за аварий, мы также успели нанести определенный урон наземных войскам русских. Группа выполнила поставленные задачи, и пока наземные войска продвигаются в глубь территории противника, Люфтваффе безраздельно господствует в воздухе.
            Большое начальство, рассматривающее мои документы на повышение в звании и награждении, видимо посчитало меня с шестью боевыми вылетами и восьмью победами очень ценным кадром. Меня не отправили в госпиталь, как я и настаивал.  Для прохождения  реабилитации меня  временно перевели во вторую учебную эскадру, недавно перелетевшую в Унгвар – это четыреста километров юго-западнее Луцка. Мне выделили штабной автомобиль, фон Хан лично попрощался, выразив надежду на возвращение в эскадру и на скорое утверждение наград и повышение в звании, и мы отправились в путь, миновав место моего приземления. Ехали двое суток по разбитым  дорогам. Всюду множество брошенной советами или подбитой и еще дымящейся техники. На ночь остановились в недавно занятом  Лемберге. В городе было относительно спокойно, украинцы встречали солдат Вермахта как освободителей. Не найдя гостиницы мы остановились прямо в комендатуре. Мы могли ничего не бояться, но ночью в Лемберге начались еврейские погромы. Один из офицеров комендатуры рассказал  что коммунисты, прежде чем покинут город, расстреляли в тюрьмах всех заключенных, а это несколько тысяч украинцев, и теперь те отыгрываются на евреях. Регулярным войскам отдан приказ, поддерживая общий порядок, не вмешиваться, позволив местному населению самостоятельно устанавливать внутренние законы, и в городе объявлено «Украинское государственное правление».
            Говоря откровенно, я впервые увидел отвратительное лицо войны с  разрушенными зданиями, трупным запахом, грязью и прочей мерзостью. В чистом небе, с высоты нескольких километров все выглядит по-другому, более эстетично. Красивый, но пострадавший Лемберг действовал угнетающе и с рассветом, позавтракав яичницей со шпиком приготовленной для нас в соседнем доме местной кухаркой, мы  продолжили путь в Унгвар. Прибыв на аэродром после обеда, мы с удивлением узнали, что учебная эскадра вчера перебазировалась в Тудору на правый берег Днестра, а это еще почти пятьсот километров пути. Мне пришлось отпустить машину и решить вопрос о моей доставки в Тудору силами оставшихся служб. К новому месту я попал только к четвертому числу.
            Первая эскадрилья I учебно-боевой группы 2 учебной эскадры, куда меня зачислили, эксплуатировала устаревшие Мессершмитты Бф-109 Е и в боевых действиях использовалась незначительно. Самолеты «Е» по всем основным характеристикам уступали потерянному мной «Фридриху», разве что были легче. Две крыльевые двадцатимиллиметровые пушки стреляли вне диска винта, а вот два синхронизированных пулемета были смонтированы на мотораме, как и у «Ф». Зато используемые эскадрильей самолеты имели  узлы подвески  бомб весом до двухсот пятидесяти килограммов и могли использоваться в качестве бомбардировщиков.
            Командир группы Херберт Илефельд, ознакомившись с солдатской книжкой, почти сразу допустил меня к полетам, тем более что Бф-109Е был мне знаком еще с летной школы. До десятого июля я совершил два вылета. И хотя полеты больше были учебными: нам подвешивали двухсот пятидесяти килограммовые болванки, эмитирующие бомбы и звеном отправляли на учебное бомбометание бутафорских мостов через Жижию или учебных целей на проселочных дорогах, используемых как полигон, в связи с близостью русских и возможностью появления их истребителей нас сопровождало звено прикрытия и вылеты считались боевыми. Несмотря на отсутствие противника, в первом вылете в катастрофе мы потеряли одного летчика. Собственными результатами бомбометаний  я остался  доволен, наблюдатель зафиксировал, что с высоты четыреста метров в пологом пикировании мне удалось уложить «бомбу» в воду всего в нескольких метрах правее  деревянного моста. Если бы был взрыв, то цель неминуемо разлетелась в щепки.
            Ожоги совсем перестали меня беспокоить, только красные пятна на коже напоминали о сучившейся около двух недель назад неприятности. Доктор подтвердил, что рецидивов нет, и я вполне могу приступить к боевым вылетам. Я не видел больших перспектив своего дальнейшего пребывания в учебной эскадре и когда мою группу десятого июля перевели на аэродром Яссы, я получил заслуженный отпуск с поездкой на родину и последующим возвращением в боевую часть.
            Что может быть для военного человека лучше отпуска? По пути домой я побывал в Берлине. Гулял по Тиргартену, пил пиво в пивном саду Пратер. Но всему хорошему приходит конец, и в начале сентября я прибыл в Спасскую Полисть – деревню между двумя русскими столицами: Петербургом и Москвой, где находился штаб 27 Эскадры. Получив  за июньские заслуги из рук командира эскадры Бернхарда Волгенда Железный Крест 2-го класса врученный мне в бумажном конверте с имперской символикой, я в тот же день был повышен до звания лейтенанта. При штабе я пробыл до середины сентября. Наконец облачившись в новую осеннюю форму, состоящую из голубовато-серого мундира с открытым воротом и бриджей с сапогами и фуражки с высоко вздернутой тульей. Украсив все это лейтенантскими погонами и желтыми петлицами с серебряной птичкой и орденской  лентой в петлице, я отправился к месту моей дальнейшей службы на аэродром Стабна, куда перебазировалась III Группа 27 Эскадры. Аэродром находился севернее Смоленска, крупного русского города на пути к Москве, взятие которой планировалось в ближайший месяц. Представившись командиру группы гауптману Эрхарду Брауне, я был зачислен в эскадрилью и принял новый Бф-109Е, аналогичный тому, на котором я летал в учебной группе. Третья группа недавно получила двенадцать подобных машин сорок первого года выпуска с передним бронестеклом и шести миллиметровой бронеплитой за баком и непосредственным впрыском топлива, позволяющим двигателю нормально работать при отрицательных перегрузках, что давало нам определенные преимущества перед карбюраторными моторами противника. Самолет мог нести 250-килограммовую бомбу или 300-литровый сбрасываемый топливный бак, впрочем, уже не используемый из-за опасности течи и возникновения пожара. Я попал в семью опытных пилотов, некоторые  были  испанскими ветеранами со многими победами. Учитывая специфику самолета и приобретенный во 2 учебной эскадре опыт атаки мостов, меня включили в звено истребителей-бомбардировщиков. Чему был я совсем не рад. Более недели мне потребовалось, чтобы слетаться в звене и изучить район полетов.
 
            4 октября мы получили задание разбомбить мост русских через реку Москва в районе  Можайска, по которому противник подтягивал артиллерийские резервы для противотанковой обороны Можайского направления. Наступление нашей танковой группы захлебывалось от недостатка топлива на ужасных раскисших из-за дождей русских дорогах. На выручку пришло Люфтваффе, организовав доставку горючего, также задачей авиации было не дать русским  надежно врыться в землю.
            Поднялись в воздух в одиннадцать часов дня в осенней дымке звеном из двух пар. Другие исправные самолеты эскадрильи пошли охотиться на русские бомбардировщики в секторе от Стабны до Гродно.
            При пересечении русской линии обороны нам навстречу вышли несколько «крыс» и попытались атаковать в горизонте с разворота.
            Не прекращая маршрутного полета, мы разошлись, чтобы прикрыть друг друга. Ну вот, я снова на фронте и «охота» продолжается!
            Один иван попытался зайти в хвост  ведущему, словно не замечая меня. У меня получилось  отогнать русского очередью. Несмотря на свой малый боевой опыт, я мог бы отметить, что недостатком агрессивности они не страдают, но советских летчиков подводит невнимательность и отсутствие связи. Они упорно и настырно бросаются в бой, при этом, не замечая опасности со стороны задней полусферы, наверное, у русских есть много опытных пилотов, но мне больше попадались другие.  
            «Крыса» попыталась затянуть меня в бой на виражах, мы, не вступая в бой, на полной мощности, используя преимущество в скорости, вначале пологим пикированием, а затем – пологой горкой оторвались от преследования и продолжили полет к цели. Чтобы не попасть под огонь зениток прошли Можайск стороной на высоте четыреста метров, и вышли на реку Москву. Так получилось, что мост я заметил первым, он не охранялся, и наземных частей противника вокруг не было. Спикировав на «малом газу» я точно уложил бомбу в мост, так точно, как не мог этого сделать даже на тренировках. Работа была сделана, и звено без потерь вернулось в Стабну.
            Сегодня Группа заявила о нескольких победах, включая «крысу», а также русский бомбардировщик СБ-2 сбитый над Гродно.
 
            Наступление на Москву идет ускоренными темпами. Погода портится с каждым днем, и Вермахт должен решить эту задачу до русских холодов. Кстати, восточную компанию собирались завершиться до начала осени, но плохие дороги, а больше – их отсутствие, огромные просторы России и упорство русских, чьи людские ресурсы кажутся неисчерпаемыми, свели на нет планы  командования. Европейский гений фюрера, похоже, здесь не работает. Если не возьмем Москву до морозов, плохо нам будет. С пищевым довольствием  все в порядке, по крайней мере под «крылом» рейхсмаршала, но вот теплого обмундирования пока нет, я знаю, что в наземных войсках ситуация гораздо хуже. Большинство  частей переведено на самостоятельное снабжение и попросту отбирают продукты у местного населения. Чтобы взять Москву до наступления зимы приходится много работать, в нашем понимании – много летать пока позволяет погода.
            5 октября в 15:45, только пообедали, новый боевой вылет. Теперь атакуем автодороги около Юхнова. В город вступают наши передовые части, русские войска отступают в район Вязьмы, мы ищем отходящие части, стремясь загнать их в окружение. Погода ограничено летная, из низких облаков идет мерзкий осенний дождь. После взлета стараемся держаться звеном как можно ближе друг к другу, вместе легче вести ориентировку, приходится часто переговариваться в эфире.
            Прикрытие из самолетов нашей эскадрильи мы сразу же потеряли, они где-то выше за облаками, а мы – на четырехстах метрах с подвешенными пятидесятикилограммовыми бомбами. В условиях ограниченной видимости вышли на Юхнов и повернули на дорогу идущую к Вязьме, а может быть на Медынь. Прошли еще несколько десятков километров. Ведущий звена оберлейтенант Тангердинг заметил группу русских войск на автомашинах. Атаковали двумя заходами, сбросив бомбы и расстреляв из пушек и пулеметов. Увидев нашу атаку, некоторые русские, бросив машины,  попрыгали в придорожную грязь, но другие водители продолжали движения, пытаясь объехать брошенные грузовики, начался затор. Выполняя повторную атаку, я убедился, что мой удар накрыл три автомобиля. Постреляв по рассеивающемуся противнику для приличия, мы повернули обратно. Из сообщений в эфире мы поняли, что самолеты прикрытия вели бой с противником, кажется - это были Пе-2. В сложных погодных условиях мы не заметили, как потеряли один из самолетов нашей группы, он так и не вернулся в Стабну.
 
             Погода портится, и интенсивность вылетов падает с каждым днем. Несколько дней мы не летаем, так как существует опасность обледенения. Временами дождь сменяется снежной метелью ухудшающей видимость до нуля. В такую погоду проще погибнуть по причине плохих метеоусловий, чем от действий противника. Состояние аэродрома тоже ухудшается. Страдаем от недостатка теплого обмундирования, мерзкая сырость пронизывает на улице, но и в помещении тело не находит желаемой сухости и тепла. Приближающаяся зима препятствует полетам, но русские продолжают летать, как им это удается?
            Наконец 8 октября над Стабной прояснилось. Три пары Bf-109 нашей эскадрильи при поддержке еще одной пары истребителей в 14 часов 45 минут  получили задание уничтожить русский полевой аэродром расположенный близко к передовой в районе юго-восточнее Вязьмы. Эту площадку русские использовали для ночных бомбардировок наших войск. Вылететь раньше не позволяла погода, а теперь нам надо было успеть вернуться в Стабну до наступления ранних осенних сумерек.
            Дневная атака на аэродром может быть успешной и сравнительно безопасной, если противник деморализован или не готов к сопротивлению. Но для обороны Москвы русские задействовали крупные силы авиации – более тысячи самолетов. Эта армада не дает нашим бомбардировщикам успешно бомбить объекты столицы и одновременно штурмует наши позиции. Их летчики дерутся отчаянно. Поэтому любой ущерб, сокращающий возможности их авиации нам на руку.
            Учитывая обстановку мы шли крупными силами, готовясь к любым неожиданностям. Пара прикрытия была готова встретить врага и наши опасения не были пустыми. Мы прошли только что захваченную Вязьму, повернули на юго-восток и над территорией еще контролируемой советами нас попытались перехватить русские истребители. Это были не маленькие тупоносые «крысы», а новые остроносые  самолеты. Их было три или больше. Прикрытию, выпавшему на противника сверху, удалось связать его боем, так как остальная группа находилась в очень невыгодной ситуации.   
            Приблизившись к цели, мы обнаружили наскоро оборудованную посадочную площадку. Самолетов там не было, скорее всего, авиация русских уже отступила, зато там остались их наземные части, возможно, вырвавшиеся из-под Вязьмы. Произвели скорую штурмовку, в которой мне даже удалось накрыть две артиллерийские установки, замеченные на краю поля. Орудия разметало, часть обслуги осталась лежать вокруг, остальные разбежались.
            Из оставшихся зениток русские открыли сильный ответный огонь, и во втором заходе мой Мессершмитт получил повреждения, которые тогда я еще не мог оценить. Вдобавок, на выходе из атаки я сам был атакован истребителем. О том, чтобы удрать не могло быть и речи, и я вынужден был принять бой на невыгодных  условиях. Мы начали карусель. В какой-то момент мне удалось перехватить инициативу, так как вражеский  истребитель не был таким маневренным в горизонте как И-16, и выйти в хвост русскому. Либо этот русский был опытным пилотом, либо сыграли роль повреждения моего «Эмиля», но он все время уходил от моих атак, не давая поймать себя в прицел. Мой двигатель от постоянного маневрирования почти в горизонте на предельных оборотах начал греться. Наконец подоспела пара  прикрытия, и сбитый вражеский самолет беспомощно рухнул на землю.
            Мы собрались, не досчитавшись двух Bf-109. Повреждения моего самолета были столь значительными, что удивительно как я вообще  участвовал в бою и не был сбит. Видимо я переоценил русского. Сел я с большим трудом. Один из сбитых пилотов фельдфебель Мараун вскоре вернулся в часть, его самолет упал в излучине Угры, но фельдфебель смог покинуть сбитую машину, и был подобран наземными войсками. Один из самолетов потеряла пара прикрытия, сбив троих русских, еще две победы были на счету второго звена.
            На следующий день Группу перевели в Дугино, мне пришлось оставаться в Стабне до 16 октября,  так как мой «Эмиль» ремонтировался. Пока я ждал самолет, с фронта стали доходить тревожные слухи: из-за интенсивных дождей наступление на Москву дает сбой. За распутицей пришла страшная русская зима. Всякое обслуживание самолетов затруднено, двигатели не запускаются. Техники смешивают загустевшее моторное масло с топливом, чтобы как-то облегчить холодный запуск, но и это не всегда помогает. Теплого обмундирования не хватает, особенно перчаток. От интендантской службы поступила рекомендация, вызвавшая горький смех среди всего наземного персонала: использовать носки как перчатки, вырезав в них  отверстия для пальцев. Но у некоторых носки так прохудились, что и вырезать ничего не надо. Особенно страдает наземный персонал. С поднятыми воротниками и натянутыми  на уши пилотками, с носками на руках они больше напоминают сброд военнопленных, чем бравых солдат Вермахта.
            Пока я сидел в Стабне, III Группу вернули в Германию и перевооружили на новый тип Мессершмитта. Наконец мне пришло предписание следовать в Деберитц «своим ходом» и пока я прибыл на место, летчики Группы уже переучились на Бф-109Ф и приказом перераспределились на Средиземное море отогреваться от русского холода. Я был знаком с этим самолетом по третьей эскадре, но бюрократические формальности требовали восстановления навыков, и временно я остался в Германии.
            Когда я завершил восстановление летных навыков на серии «Ф»,  моя Группа отбыла в Африку. Около полугода я пробыл в Деберитце в должности летного инструктора, там же и получил вторую награду: Железный Крест 1-го класса.
            Хотя Рейх имел определенные успехи на востоке, обстановка на фронтах была далека от идеальной. Мы прочно завязли под Москвой в районе Ржева и, несмотря на общее превосходство на полях сражений Вермахта и Люфтваффе, столица советов не была взята. Теряя  сотни тысяч пленными и погибшими в умело организованных котлах, русские продолжали оказывать упорное сопротивления, мы недооценили «грязных иванов», теперь это признают и рядовые и командиры. Война продолжается, и мое место в переднем строю.
            Летом 1942 года я получил назначение в знаменитую I Группу не менее прославленной 52 Истребительной Эскадры,  командование которой только что принял известный мне майор Херберт Илефельд.  В конце июня, на транспортном самолете с пополнением,  лейтенантом с двумя крестами одиннадцатью боевыми вылетами и восемью победами я прибыл на аэродром Белый Колодец, где временно базировалась первая группа. К моменту моего прибытия на счету эскадры было более двух тысяч побед, более двадцати летчиков получили Рыцарские кресты, в том числе с Дубовыми листьями.
            Первая Группа начинала эксплуатировать  новейшую серию «Г» только поступившую  в строевые части. По распоряжению командира Группы Хельмута Беннемана, прежде чем приступить к боевым вылетам, мне необходимо было освоить новую машину. «Густав» оказался более мощным, но тяжелым самолетом. В сравнении с «Фридрихом» мощность двигателя Мессершмитта серии «Г» была увеличена на сто семьдесят пять лошадиных сил, но и вес возрос процентов на десять. На данный момент Бф-109Г  являлся самым скоростным истребителем Люфтваффе. Больших сложностей в овладении этим самолетом я не испытывал, но моему вводу в строй мешали постоянные передислокации Группы. В течение июля – августа мы поменяли двенадцать аэродромов: Белый Колодец, Новый Гринев, Артемовск, Хацептовка, Мало-Чистяково, Таганрог, Ростов, Керчь, опять Таганрог, Харьков, Орел, Дедюрово – такое частое перебазирование было связано с тем, что Первой Группе 52 Эскадры отвели роль «пожарной команды» по оперативному прикрытию наземных войск, наступающих на участке фронта от Кавказа до Москвы. Нами просто затыкали дыры. От фельдфебеля до майора летчики, введенные в строй, летали очень много, включая командира Эскадры Илефельда. Последний, в нарушение приказа, «подпольно» продолжал совершать боевые вылеты и за месяц одержал шесть не засчитанных побед, пока сам не был сбит русскими истребителями и не попал в госпиталь с серьезным ранением. В течение месяца и.о. командира был Гордон Голлоб, затем Илефельд вернулся в строй. Результативность нашей Группы впечатляла – семьсот сбитых самолетов противника  только за два летних месяца.
            В это время боевых вылетов я не делал, хотя участвовал в перегонке техники. Осенью нас  снова  перебросили в Орел, затем в Харьков, Тацинский. Весь октябрь Группа сражалась в пекле Сталинграда, когда стало ясно, что город не взять, в начале ноября нас перебросили с аэродрома Питомник назад в Ростов и сразу в Николаев, где произвели пополнение новой матчастью, наконец, и за мной закрепили новенький «Густав». Затем через Старый Оскол нас  перевели на аэродром постоянной дислокации Россошь под Воронежем, куда Первая Группа постепенно перегнала самолеты с 6 по 12 декабря. К тому времени у  Эскадры появился новый командир -  Дитер Храбак, а на фронте, после нашей катастрофы под Сталинградом, и поражения русских под Ржевом, наступило некоторое затишье. Несмотря на напряжённые бои в последние пол года, удача не сопутствовала мне, и увеличения счета побед не было.
            После окружения армии Паулюса  группе армий «В» и группе армий «Дон» грозила еще большая опасность в случае флангового обхода и отсечения русскими  южного крыла Восточного фронта, противник получал возможность выйти в тыл нашему «Центру». Нас опять бросили на участок наибольшей опасности ближе к  Ростову и Ворошиловграду. Кроме истребительной Группы в Россоши находились только венгерские и итальянские части уже значительно потрепанные в предыдущих боях и не имеющие тяжелого противотанкового вооружения, так что кроме удержания господства в воздухе нам предстояла и борьба с русскими танками.
 
            Учитывая мой опыт штурмовых атак,  первым боевым заданием с моим участием стала атака советских танковых колонн обнаруженных в районе Кантемировки на Верхнем Дону в семидесяти километрах южнее Россоши.
            Поднялись в воздух в 8:30 утра, в зимней дымке двумя бомбардировочными звеньями подцепив под «брюхо» двухсот пятидесяти килограммовые бомбы, под прикрытием пары Мессершмиттов нашей эскадрильи. Сильный мороз напомнил мне прошлогоднюю зиму под Москвой, впрочем, к русским морозам мы постепенно привыкли, научил Сталинград.
            Весь маршрут прошли на высоте пятьсот метров, прошли Кантимировку, за деревней в нескольких километрах действительно обнаружили группу танков на марше. Атака получилось неудачной - мы же не пикировщики. Бомбы упали где-то рядом с танками, подняв столбы снежной пыли. Хотя сильного зенитного противодействия не было, командир группы лейтенант Хайнц посчитал атаку бронетехники бортовым оружием не эффективной и с чувством не до конца выполненного долга пары вернулись на аэродром Россошь. Действия других самолетов эскадрильи сегодня были более успешными, так два аса пополнили счет двумя сбитыми Пе-2.
 
            5 января силами эскадрильи вылетели на свободную охоту в район Новой Калитвы. Зимнее утро  воздух морозен небо безоблачно на часах 8:15. Русские проявили активность, и мы ввязались в драку. Бой получился затяжным, но интересным, и хотя я лично не сбил ни одного самолета, поединок мне понравился. Русские на новых самолетах оказались достойными соперниками. Мы сражались на вертикалях в интервале высот от пяти до двух километров. Красивый и напряженный пилотаж, состоящий из чередующихся горок, пикирований, вертикалей и переворотов украсил бы любой воздушный праздник. Огорчил только результат драки: хоть мы и одержали пять побед, а если посчитать результативность всей Группы за сегодня, то – восемь, но и наши потери составили четыре Мессершмитта и два летчика, включая моего ведущего, еще один пилот – Рудольф Тренкель получил ранение и представленный к Золотому Германскому кресту убыл в госпиталь. Потеря ведущего – это серьезный промах, я чувствовал на себя упрекающие взгляды, и если бы не постоянная боеготовность, напился бы в стельку.
 
            6 января в 7 часов утра исправными самолетами эскадрильи вылетели на прикрытие наших войск и коммуникаций в район Воронежа. В последнее время там наблюдается активность противника.
            Светает, русские, остерегаясь Люфтваффе, предпочитают штурмовать наши позиции на границе ночи и дня. Мы решили их на этом поймать. Достаточно долго пробыв на высоте в четыре километра, эскадрилья, наконец, заметила большую группу самолетов, приближающихся с юго-востока. Истребительного прикрытия не было, и задача не показалась мне сложной. Когда звенья разошлись для атаки, первым с переворота я спикировал на врага. Мне очень хотелось вернуть лицо после вчерашней утраты.
            Не рассчитав точки выхода из переворота, я оказался прямо в гуще строя советских «бетонных» штурмовиков, к тому же двухместных, что стало для меня полной неожиданностью. Часть самолетов шарахнулись  в разные стороны. Я попытался выбрать цель, но тут же оказался под шквальным огнем хвостовых стрелков летящих спереди бомбардировщиков и под огнем бортового оружия самолетов летящих сзади. Мой «Густав» был подбит, двигатель загорелся, не успел я почувствовать  дежавю, как фонарь треснул с хлопком колющегося льда и нечто оглушило меня ударом в голову. Глаза застелила черно-красная пелена. Теряя сознание, я нечеловеческим усилием заставил себя сбросить, то, что осталось от фонаря и выпрыгнуть в пронизывающий зимний воздух. Парашют раскрылся, и динамический рывок вернул мне сознание. Я смог удачно приземлиться в рыхлый сугроб, автоматически освободиться от подвесной системы и в шоковом состоянии пройти несколько десятков метров, после чего сознание опять покинуло меня. Очнулся я уже в госпитале. Любое ранение в голову опасно, мне повезло, мозг был не задет и я выжил, но теперь, кроме еще заметных шрамов от ожогов, на лбу над правым глазом красовался рубец. Впору мне было давать прозвище «красавчик». Фортуна мне изменила и столь блистательно начавшаяся в июне сорок первого карьера эксперта готова была оборваться полным фиаско. Вдобавок, правый глаз стал заметно видеть хуже левого.
            Три месяца я провалялся по госпиталям, пока решался вопрос дальнейшей пригодности, но, все же, благодаря собственной настойчивости не был комиссован и в конце апреля получил направление на Восточный фронт во Вторую Группу 54 Истребительной Эскадры. Выбор части был не случайным. Группа переучилась на ФВ-190А и готовилась к летней кампании в качестве истребителей-бомбардировщиков. «Убийца – Сорокопут», отличавшийся от Мессершмитта еще и усиленной броней, защищавшей маслорадиатор и двигатель бронекольцами спереди и кабину пилота двойной броней сзади, развивал скорость свыше шестисот километров в час и имел хорошую дальность полета. Он также был более простым  при взлете и посадке, взлетал фактически сам, не имея тенденций к развороту, но был и более инертным в пилотировании.
            В мае большую часть 54 Эскадры перебросили на хорошо оборудованные аэродромы орловского аэроузла, Вторую Группу, возглавляемую гауптманом Генрихом Юнгом, оставили на северном участке фронта, впрочем, в случае оперативной необходимости  нас могли перевести в Орел в любой момент.
            На фронте была передышка, затянувшаяся на несколько месяцев, но мы знали, что летом сражения возобновятся. В районе Курска Вермахт попытается перехватить частично утраченную инициативу, и мы - Люфтваффе, как яркие представители силы германского оружия, вместе с танками и пехотой, будем на острие этого клина, а Группы нашей Эскадры будут рокироваться и перебрасываться на самые ответственные участки от Калинина до Орла.
 
            В июне, переучившись на ФВ-190А, я попал в Орел, а 4 июля в 14:00 совершил первый боевой вылет в составе нового подразделения. На фоне общего затишья силам авиации отдали приказ бомбить первую и вторую линию советской обороны. Нашей эскадрильи, взлетевшей по тревоге, поручили уничтожить русские танки, замеченные  близко к линии фронта  северо-восточнее Белгорода. Наш налет должен был поддержать наступление передовых частей, занимающих исходное положение для атаки русской полосы обороны. Подвесив под фюзеляжи «Сорокопутов» двухсот пятидесяти килограммовые  бомбы, под прикрытием двух пар своей эскадрильи идем в неизвестность. Лететь долго, поэтому, в связи с дефицитом пикировщиков на задание отправили «Сорокопуты». Моя груженая птичка ведет себя лучшим образом, а вот я не очень. Последнее ранение  сказалось на ухудшении объемного зрения, теперь я все вижу только перед собой, а вот периферия, особенно с правой стороны, страдает. Мир стал более плоским, поэтому в то время, когда эскадрилья разошлась для атаки, я не только не нашел русские танки, но и умудрился потерять свое звено. Сделав несколько безуспешных попыток найти цель, я вернулся домой. Потери оставленной мной эскадрильи составили один разбившийся самолет.
            Поздно вечером  личному составу Эскадры огласили обращение фюрера о готовившемся мощном ударе по советам этой ночью, в котором авиации отводилась особая роль. Будем расширять выступ от Орла на юг. Помпезность заявлений напоминает июнь сорок первого, только ставки стали выше, «охота» не увенчалась успехом, «зверь» взбешен и опасен, и теперь не понятно кто на кого охотится.
            Ночью все началось. По доступным нам сведениям русские попытались опередить наше наступление контрартподготовкой и авиационными налетами на аэродромы Белгорода и Харькова, окончившимися полным провалом, у нас было спокойно, если не считать доносившуюся до аэродрома с юга канонаду.
 
            Проснулись в три часа ночи по Берлинскому времени, здесь это уже утро, позавтракали, и собрались в штабе эскадрильи. Получив задание прикрыть обширный участок фронта в районе южнее Орла, поспешили к самолетам. Техсостав, похожий на курортников, заканчивает обслуживание наших птичек в одних трусах.
            В 7:15 по местному времени сидим в самолетах с запущенными моторами, получаем команду «на взлет». Руководитель полетов сообщает о замеченных на подлете русских истребителях. Несколько красных, прорвавшись сквозь зенитный огонь, оказались над аэродромом в момент нашего взлета, иваны действуют все более самоуверенно. Я увидел, как один из наших самолетов загорелся, летчику удалось покинуть машину, которую вскоре потушили. Мне кажется, что русский заходит прямо на меня, спешу взлететь, так я скоро стану персонажем анекдотов про неудачников. Иван садится мне на хвост, пытаюсь маневрировать, неужели конец! Внезапно противник отстает.  В наборе высоты теряю звено и выхожу в район охоты самостоятельно.
            Степь между позициями  сторон, изрытая кратерами от снарядов и бомб, напоминает «лунный пейзаж», над холмами и траншеями стелется черный дым. С высоты полтора километра виден участок фронта, на котором идет вперед батальон наших танков, а советская пехота отстреливается из окопов.
            Русская авиация атакуют небольшими силами: группа истребителей ведет разведку боем в полосе нашего главного удара. Фокке-Вульфы «Зеленого сердца» набросились сверху как хищные птицы, но я опять не вижу противника и теряю своих. Метаться по небу неприкаянным нет никакого смысла, и я возвращаюсь на аэродром в Орел.
            Через некоторое время возвращается эскадрилья. Товарищи заявляют о пяти победах, не считая двух сбитых русских над аэродромом, у нас потерь нет, разве что поврежденный на земле в момент внезапной атаки ФВ-190.
            Кстати, не все на войне одобряют это возвышенное обращение – «товарищ», предпочитая более фамильярное – «приятель».
            Все произошедшее наводит меня на тревожные мысли. В техники пилотирования «Сорокопута» я уверен, а вот в зрении – нет, какой из меня теперь истребитель!
            Эскадрилья сегодня сделала еще по одному вылету на завоевание господства в воздухе, я сижу на земле. Нас кормят двойным обедом, но есть не хочется, жарко, сейчас бы холодного пива. Вместо пива нам дают бублики по два на брата. От жары я перешел на диету, съел около килограмма яблок, на ужин повар обещает пончики.
            Вечером техники пополняют боезапас самолетов, мой цел и «Сорокопут» готов к завтрашнему бою, готов ли я?
 
            6 июля в 8 часов 30 минут взлетаю в составе группы на прикрытие автодорог в районе  Орла по направлению на Брянск, откуда подтягивается наше снабжение. Задание можно считать второстепенным, так как русские вряд ли зайдут так далеко и все же в воздух поднимаются все боеспособные самолеты 54 Эскадры, находящиеся в районе Орловского аэроузла. Каждая эскадрилья имеет свое задание. После взлета вижу в небе столько самолетов, сколько не видел ни в одном вылете за всю войну.
            На юго-востоке идет бой. Русские штурмовики атакуют наши танки, мы бросаемся на Ил-2. Пока мои коллеги сбивают врага, я стараюсь действовать по медицинскому принципу: «не навреди».
            С подошедшими русскими истребителями «Грюнхерц» справилась без особых проблем, потери противника огромны: только самолетами Второй Группы сбито до шести русских, а вся Эскадра записала на свой счет четырнадцать побед, потеряв четыре «Фоке Вульфа». Пятый я разбиваю при посадке.
 
            Меня отзывают обратно на север в расположение основных сил 2 Группы, но 7 июля я попал в приключение, благодаря которому смог доказать, что еще чего-то стою как летчик. Готовясь к отлету, я находился на аэродроме среди  дежурной эскадрильи. Мы сидели в импровизированной курилке на краю аэродрома и играли в покер. По условиям: проигравший должен был организовать к ужину  необычный стол - редкое блюдо и выпивку. Игра закончилась, и проигравший Ханс Хаппач отправился в город купить или раздобыть для нашей компании обещанное. Мы предупредили приятеля, что в Орле не осталось приличных ресторанов, и он должен был проявить настоящую фантазию, отдавая карточный долг.
            Когда Хаппач ускользнул с аэродрома, поступил сигнал о замеченных  русских бомбардировщиках. Нужно было выручать товарища, и я прыгнул в самолет Ханса. Солнце еще припекало, когда в 15.00 мы поднялись на прикрытие  сил в районе Орла.
            Поднявшись в воздух на два с половиной километра, мы обнаружили большую группу бомбардировщиков идущих на позиции наших войск в районе Понырей.  Часть «Сорокопутов» попыталась связать боем истребители прикрытия, а мы, не раздумывая, бросились на врага. Как некогда в сорок первом, я ворвался в строй иванов, издав победный клич – «Хорридо»  и за несколько минут отправил к праотцам три Пе-2.
            Строй русских был такой плотный, что боковое зрение мне не понадобилось. После того как третий бомбардировщик, развалившись в воздухе, понесся к земле,  меня с задней полусферы атаковал советский истребитель. Двигатель сбросил обороты, в кабину стал проникать характерный запах горелого масла, и мне ничего не оставалось делать, как, развернувшись на север, пойти на вынужденную, оставляя за собой тонкий масляный след. Я сел на «пузо» в расположении наших войск, самолет был разбит, но я оказался цел и к вечеру вернулся в Эскадру.
            Мы уничтожили одиннадцать или четырнадцать бомбардировщиков и истребителей противника, не потеряв своих летчиков, единственным потерянным самолетом был мой, а точнее Ханса, ФВ-190. Три одержанных победы показали, что я еще могу быть полезен, и начальство  изменило свои предписания, оставив меня в Орле. Однако последующие потери техники не дали мне шанса продолжить вылеты. Возросшее количество боевых повреждений самолетов привело к нехватке запасных частей, ремонтники не успевали восстанавливать оставшиеся машины.
            К концу дня 12 июля сражение между Курском и Орлом завершилось с неясными для нас результатами. Утраты русских превысили все ожидания, но и смерть наших  людей и потеря техники были значительны.
            Будучи больше не полезен в эскадре я был отозван в Германию на дальнейшее лечение.
            «Тетушка Ю» сделав прощальный круг над аэродромом, взяла курс на запад. Звездное небо было умиротворенно спокойно. Ночь, давшая короткую передышку солдатам, не признавала войны и  не замечала рек крови и куч изуродованной людской плоти, покрывших равнины и возвышенности поля битвы. Даже, если бы наш маршрут был проложен над ним, сейчас ночью, из окна транспортного самолета я бы не увидел этой отвратительной картины вышедшего из земной тверди ада: трупов, остовов разношерстой техники и полностью разрушенных дорог и населенных пунктов. Все было спокойно. Я летел и думал о том, как необычно складывается моя жизнь и карьера. В свое время Ганс фон Хан, оценив мою технику пилотирования, упорство, настойчивость и активность, необходимые воздушному бойцу, пророчил мне яркое будущее. Но жизнь сложилась как-то не так. За два года войны я провел всего девятнадцать воздушных боев, умудрившись одержать в них одиннадцать воздушных побед, не считая ущерба наземным силам противника. Соотношение одно из лучших в Люфтваффе. А если бы я совершил вылетов в десять раз больше, то давно бы стал одним из рыцарей, как мои приятели, с коими я начал эту войну. Но если посмотреть по-другому: да, многие мои сокурсники уже командуют эскадрильями, группами и даже эскадрами, но еще большее число их  гниет в чужой сырой земле. Мой первый непосредственный командир Хельмут Меккель, с коим начинал я в июне сорок первого года, погиб под Тунисом два месяца назад. Пусть я все еще лейтенант, но с двумя Железными Крестами, и я все-таки жив, хоть и несколько изуродован. И чувствую: на меня еще хватит этой войны.
 
            Несколько месяцев я болтался по Германии с пропагандистской компании, вдохновляя гитлерюгенд. Надо сказать, что если бы мне поручили такую миссию пару лет назад, я бы, нацепив награды, делал это с нескрываемым чувством гордости и удовольствия, но сейчас, между сорок третьем и сорок четвертым годами, воспитательные патриотические мероприятия стали мне не по душе. Затем, более полугода я работал инструктором в летной школе.
            Обстановка на фронтах усугублялась с каждым месяцем. Мы еще были достаточно сильны духом и опытом, но технических и людских ресурсов катастрофически не хватало и мы утратили инициативу.
            Вы когда-нибудь, видели, как зарождается  гроза в поле. Как небольшое белое облачко быстро превращается в темно-синюю, почти черную все поглощающую стену, неотвратимо надвигающуюся на вас по всему видимому горизонту. Как, недавно спокойная атмосфера, внезапным сильным порывом ветра срывает с вас головной убор и вихрем несет его вдаль. Ожидание подобной грозы демоном беспокойства вгрызалось в сердца патриотов Рейха. Об этом нельзя было говорить, чтобы не получить обвинение в пораженческих настроениях, но об этом нельзя было не думать. В глубине души я верю в нашу победу и готов на  все ради этого.
            Вермахт теснили по всем направлением, и фронт требовал присутствия каждого немецкого мужчины, тем более офицера Люфтваффе. Я просился на фронт и в начале июня получил назначение в 51 истребительную Эскадру «Мельдерс», сражающуюся на моих любимых «Густавах»
            Сил для комплексной поддержке наземных войск по всему восточному фронту не хватало, основной задачей эскадры была «свободная охота» над аэродромами русских в районе Смоленска. Месяц назад эскадра отметила свою 8000-ю победу, но поводов для радости было не много. Русские оттеснили нас от Днепра и проникли в Карпаты, англичане и американцы высадились в Нормандии.
            Вначале я попал в Тересполь, где застал командира эскадры майора Фрица Лозигкейта в благодушном расположении духа, сидящего на металлическом складном стуле со стеблем клевера в зубах в окружении офицеров своего штаба. Фриц, ознакомившись с моим послужным списком, отправил  меня дальше на восток в Оршу в Первую Группу  под начало майора Эриха Лейе.
            На аэродром  я прибыл только к 15 июня. Быт был налажен хорошо, разместили в небольшом домике без хозяев. Командиром моей эскадрильи был гауптман Йоахим Брендель из Веймара или Ульрихсхальбена – результативный летчик и  неплохой командир, очень спокойный, но требовательный. Он старался искоренить склонность некоторых пилотов к индивидуальным боям, если те шли в разрез с общими действиями эскадрильи. Однако Брендель в начале мне не понравился, его холодные несколько грустные глаза пронизывали собеседника как два бура. Командир был немногословен, но его взгляд как бы говорил: я тут главный и точка. Зато радовал принятый самолет. Это был скоростной вариант серии «G» без лишних подвесок – чистый истребитель с хорошей скороподъемностью, развивающий скорость у земли пятьсот пятьдесят километров  в час и еще большую на высоте.
            В связи с нехваткой людских ресурсов, и необходимостью затыкать дыры по всем фронтам, уровень подготовки личного состава наземных частей Вермахта по сравнению с сороковым – сорок первым годами значительно снизился, чего пока нельзя было сказать об авиации. Это я ощутил,  работая инструктором. Учебный налет бил все рекорды, топливо, нехватка которого стала ощущаться и в боевых частях, регулярно выделялось школам, и Люфтваффе продолжало пополняться хорошо подготовленными летчиками. А по-другому не могло и быть. Сейчас, к середине сорок четвертого года, по количеству боеготовых самолетов мы уступаем русским  в шесть – семь раз, приблизительно такая же разница в численности танков и пехоты. Это значит, что каждый солдат или летчик Германии для победы должен убить или уничтожить с десяток людей и техники противника, прежде чем ему будет предоставлена почетная привилегия - отдать за родину собственную жизнь. Если русские начнут массированное наступление, а такое наступление на Украине предполагается нашей разведкой, нам просто будет нечем сдержать их орды. Это знают все, но мы стараемся не думать об этом. Нужно делать должное и будь что будет! Охота продолжается!
    
            22 июня, через неделю после моего прибытия в Первую Группу Эскадры покойного «папаши» Мельдерса,  Красная Армия начала наступление в Белоруссии, как раз на прикрываемом нами участке. Приблизительно в восемь тридцать утра несколько звеньев отправили на прикрытие наземных целей в районе Жлобина - двести километров от аэродрома на юг, где русские танки атаковали оборону 4-й армии. С большой высоты мы нашли и бросились на иванов, вышедших на поддержу своих колонн. Мне удалось обнаружить пару русских, идущую в горизонте. Внезапной атакой с задней полусферы я вывел из боя ведомого, шедшего чуть сзади, а затем вступил с длительный бой на вертикалях с его напарником. Мы долго крутились вверх вниз со значительными перегрузками, стараясь оказаться сзади противника. Никто не добился желаемого, и мы по-рыцарски разошлись в стороны. Через некоторое время я пристроился к основной группе, и мы продолжили бой.  Русских было больше, но, используя начальное преимущество в высоте и скоростные качества новых «Густавов», мы смогли одержать общую победу.
            Я сразу не определил тип советских истребителей, с которыми нам пришлось вступить в схватку, только после боя по донесениям наземных войск, прибывших на место упавших самолетов, и со слов товарищей я узнал, что сбил американский истребитель П-39 «Аэрокобра», с коими раньше не встречался. Его ведущий оказался опытным бойцом, не уступающим в подготовке, становится интересно!
            Нам удалось вернуться без потерь.
 
            Только сели, как получили вводную:  идти несколькими звеньями в тот же район на «свободную охоту». Мы были уже в кабинах, когда техники заканчивали заправку и снаряжение самолетов. Опять набрали значительную высоту. Через некоторое время на пяти километрах мы перехватили русский бомбардировщик или разведчик, производивший разведку наших оборонительных линий. На обратном пути по невыясненным обстоятельствам с одним из пилотов произошла авария, и его самолет не вернулся, летчик погиб – это была первая потеря сегодняшнего дня.
 
            Ситуация повторилась: сразу после посадки самолеты привели в боевую готовность и в двенадцать сорок пять мы вылетели на «свободную охоту» в район между Жлобином и Рогачевом. Третий боевой вылет за неполных пять часов. Подготовить успели только шесть самолетов, поэтому пошли тремя парами. Летели молча, на разговоры нет сил. Усталость усугубляется летней полуденной жарой. Я следую за ведущим. Один русский сел мне на хвост. Я сбросил его глубоким левым виражом и, стараясь не отставать от группы, принял бой. В течение двадцати минут мы вели жесткую схватку с противником. Вначале, спикировав сверху, мне удалось сбить один истребитель похожий на «ивана», возможно это был ЛаГГ, а затем, разбившись по парам, мы на вертикалях сражались с уже знакомыми П-39. Не знаю, был ли это тот самый летчик, встретившийся мне утром или другой, но на это раз у меня получилось переиграть русского. От нескольких попаданий снарядов его самолет в смертельном танце, именуемом плоском штопором, «завальсировал» к земле.
            Собрались звеньями, все целы. По пути на аэродром перехватили и уничтожили еще одну пару русских, у нас потерь не было. Сели уставшие и возбужденные, сегодня мы в ударе. Обедали прямо рядом с самолетами. Иногда простая банка свиной тушенки, съеденная на природе, кажется лакомством, не уступающим  кухне столичных ресторанов. Хочется выпить шнапса, но нельзя, обстановка диктует постоянную боевую готовность.
 
            Через два часа в 16:45 нас подняли на прикрытие 4-й армии севернее Витебска,  какие ни будь девяносто километров от аэродрома. Четвертый боевой вылет за день – это уже как карточный перебор. Так интенсивно я никогда не летал.
            Пошли всеми подготовленными самолетами эскадрильи – четырьмя парами, плюс пара осталась для прикрытия аэродрома. Когда отошли от города, поступил сигнал о замеченных в районе Орши штурмовиках. Это был излюбленный прием русских – атаковать аэродромы сразу после рассвета или незадолго до наступления темноты, но сегодня Илы пришли несколько раньше, 22 июня – день длинный. Нам пришлось вернуться и вступить в бой.
            Отбив атаку противника, одержав несколько побед и потеряв один Мессершмитт,  вернулись в зону прикрытия наземных войск. Рассредоточились парами и стали патрулировать район Витебска на высотах от четырех до пяти километров.
            Когда сели, несмотря на то, что солнце еще не скрылось, пошли сразу спать, есть не хотелось. День действительно выдался длинным.  С откупоренной бутылкой шнапса я добрел до кровати, сделал глоток – напиваться нельзя, завтра с утра в бой, бутылка выпала из моих рук и я провалился в царство Гипноса. Сон был тяжелый без сновидений.
 
            В шесть часов утра мы стояли на старте с запущенными двигателями. О перехвате инициативы речь уже не идет.  Всю эскадрилью  отправили на прикрытие оборонительных линий южнее и севернее Витебска. Над Витебском заметили бомбардировщики, пытающиеся сбросить бомбы на фланговые позиции наземных войск. Пары выбрали цели и начали преследование. Ведущий открыл огонь первым, Пе-2 шарахнулся влево, оказавшись прямо перед моим носом, и мне ничего не оставалось делать, как открыть прицельный огонь с дистанции менее ста метров, целясь в левый двигатель. Поврежденный бомбардировщик, разрушаясь в воздухе, скрылся под капотом моего «Густава» - не трудная, но приятная победа. Были результаты и у других пар. Проведя над полем боя, а точнее – избиения сил 4-й армии русскими танками, пока позволял остаток топлива, мы вернулись в Оршу, потеряв один самолет.
 
            Начальство нас пощадило,  сегодня я летал еще только один раз на прикрытие переправ через Березину. Армия отступала, и эти переправы были единственным шансом вырваться из окружения. В момент взлета истребители противника попытались блокировать взлетную площадку. Нам больше не спокойно оставаться в Орше, в любой час русские одним мощным ударом могут уничтожить аэродром. Быстро взлетев и отбив атаку, мы взяли направление на Березину, где провели еще один бой. Одержав несколько побед и расстреляв почти весь боезапас, без потерь вернулись в Оршу.
            Фактически мы находимся там, откуда все начиналось три года назад. Мы продолжаем демонстрировать эффективность истребительных групп Люфтваффе, когда мы находимся в воздухе, мы одерживаем верх над многочисленными самолетами русских, но наш успех уже не останавливает  отступления наземных войск.
 
            На третье утро русского наступления в пять часов тридцать минут четырьмя парами взлетели для сопровождения бомбардировщиков, идущих на выручку частям 3-й танковой армии находящимся восточнее Минска. Русские обошли Оршу с юга, и уже над нами нависла угроза окружения. Русские нас ждали. Чтобы оградить ударную группу пришлось вступить в нестандартный оборонительный бой, иногда доходивший до срывных режимов, благо еще не настал дневной зной. На обратном пути были атакованы новой группой истребителей, пришлось справляться и с ними. Мне удалось одержать очередную победу, сбив Як, но боезапас был на исходе. С земли по нам вели огонь, и я отважился на самостоятельную штурмовку какой-то колонны, впрочем – безрезультатную. Остановить русские армии силами нескольких истребителей не возможно, если так пойдет и дальше, мы скоро уступим небо. Хорошо, что эскадрилья вернулась без потерь.
 
            В 16:45 получили команду прикрыть  дивизии, окруженные под Бобруйском. Отправили целую эскадрилью. Над полем боя много русских самолетов. На высоте пять километров провели бой без собственных потерь.
            Обстановка усложняется не только с каждым днем, но и с каждым часом. Все вылеты группы сопровождаются воздушными схватками с русскими истребителями. Сегодня удалось отбить атаку на наши позиции  штурмовиков Ил-2. Их «бетонные самолеты» традиционно несут большие потери.
 
            25 июня противник подошел к Орше вплотную. Нас бросили на прикрытие дивизий обороняющих город. Странно, что иваны не блокируют аэродром.
            Вначале мы были одни, и я подумал, что сегодня обойдется без боя, но через двадцать минут патрулирования с земли передали о подходе бомбардировщиков. Как и вчера нам пришлось отбивать атаку Ил-2 прикрываемых истребителями.
            Пока были в воздухе, поступила команда садиться  на фронтовой аэродром подскока, кажется его название -  Докудово, так как  поняли,  что окруженную со всех сторон Оршу не удержим, и русские  захватят аэродром. Наверное, нечто похожее испытывал противник ровно три года назад в момент начала операции «Барбаросса».
 
            В этот же день несколькими парами сходили на «свободную охоту» в район Витебска. Обнаружили истребители и атаковали их сверху с переворота. Я прикрывал ведущего и в первые номера не лез. Сбили несколько русских, но сами потеряли две машины. Один летчик погиб, второй, наверное, попал в плен.
             Противник вызвал подкрепление, и нам пришлось выйти из боя. Под огнем ПВО вернулись на полевой аэродром, к которому уже подходили советы.
 
            Утром следующего дня, с рассветом  два звена  отправили на атаку наземных целей в район Смоленска. Сегодня ночью наши ночные бомбардировщики атаковали Смоленск – слабая месть за явное поражение последних дней. Наша задача подчистить железнодорожный узел. Уже на взлете аэродром был атакован противником. Отбив атаку и нанеся врагу ощутимые потери, мы последовали в Смоленск. С боем и под огнем ПВО прорвались к городу. Группе удалось пролететь почти над центром. Катастрофических разрушений, свойственных фронтовому городу я не увидел, имелись отдельные очаги, особенно в районе нашей цели – железнодорожного вокзала. Произвести результативную штурмовку, используя только  пушку и пулеметы, в светлое время под огнем противника было невозможно. В одном из маневров я перетянул ручку и сорвался в штопор, проделав витков шесть, машина с трудом перешла в пикирования. Если честно, я уже попрощался с жизнью, но спас запас высоты
            На обратном пути получили сообщение, что аэродром взлета практически захвачен и нам нужно следовать на аэродром Бояры. Удивительно, но все вернулись обратно.
 
            После короткого отдыха и подготовки самолетов на новом аэродроме несколько пар, остальные самолеты оказались не готовы из-за постоянного перебазирования,  отправили сопровождать бомбардировщики в район между населенными пунктами Бобруйск и Осиповичи. Бомбовым ударом пикировщиков Люфтваффе тщетно пыталось помочь нашим окруженным солдатам.
            В бою мне удалось сбить один Як, возможно летчик был новичком и не смог оказать должного сопротивления, позволив прицельно расстрелять себя с хвоста. Затем бой принял более ожесточенный характер. Русские, используя численное преимущество, попытались оторвать нас от бомбардировщиков и прижать к земле, но летные качества Мессершмиттов выручили и на этот раз. Мы потеряли один самолет. Летчик выпрыгнул,  хорошо, если он попал к нашим, только вряд ли это его сильно обрадует – спастись и попасть в окружение.
 
            27 июня группу спешно переводят на полевой аэродром Пуховичи. Нас все время бросают из одного пекла в еще  худшее. Кажется что русские повсюду. Два звена оставили для сопровождения Ю-87 на Смоленск. Пикировщики должны сделать точную работу – наметит цели, а если получиться, то и подавить узлы противовоздушной обороны русских в коридоре, где пройдут ночные Ю-88. Взлетели в 12:45 и, встретившись с бомбардировщиками, пошли в район Смоленска. Все вернулись со значительными потерями, у нас два пилота: один погиб, второй сел на вынужденную в тылу противника.
 
            На следующий день в 9:45 наши звенья  переводят в Пуховичи на соединение с  перелетевшей еще вчера Первой Группой. По пути были атакованы иванами, вышли из боя без потерь с несколькими победами. Сегодня я больше не летал – дали короткую передышку. Хотел записать все, что было за последнюю неделю, но силы и желание думать быстро пропало. В Группе царит траур, настроение отвратительное, у нас много потерь, положение на земле критическое.
 
            Двадцать девятого собрали два бомбардировочных звена из шести самолетов и отправили атаковать наземные цели в районе Бобруйска. Бомбардировщиков – главной ударной силы молниеносной войны не хватает, и в условиях превосходства противника нас все чаще используют для ударов по наземным целям. Атака имела больше психологическое, чем практическое значение. Мы показали, что еще можем быть в небе главными.  Несмотря на зенитный огонь, все вернулись в Пуховичи.
 
            Первого июля  рано утром нас перебросили в Пинск. В девять тридцать, после дозаправки боеготовые самолеты эскадрильи используют для атаки наступающих войск советов в районе города-крепости Витебска. Подход к целям приходится осуществлять на высоте более пяти километров, чтобы избежать внезапных атак истребителей. Вернулись все.
 
            2 июля мы перелетаем на запад на аэродром в районе польской деревни Крзевика, там широкое летное поле, идеально подходящее даже для начинающих пилотов.
            Все, мы проиграли в Белоруссии и отступаем в Польшу! Потерпели поражение такое же, как и русские три года назад и в этих же местах. «Центр» понес большие потери, особенно в окружении. Нас побросали по аэродромам подскока, использовали в качестве штурмовиков, но что могли сделать сорок самолетов 51 Эскадры против наступающих советских колонн. Следующим утром два звена сходили на «свободную охоту» над территорией занятой противником, назад не вернулись три самолета.
            После этого летчиком, выполнившим максимальное число боевых вылетов в июне, предоставили короткую передышку. Наконец я могу заполнить дневник и первое что я хочу написать – это вопрос: что ждет нас  дальше? Как офицеры Рейха мы еще верим в победу, мы просто обязаны в нее верить! В последних боях Группа потеряла двадцать три самолета и одиннадцать летчиков, одержав сто пятнадцать воздушных побед не считая уничтоженных пушек, автомобилей, вагонов и живой силы русских. Соотношение один к пяти уже не выручает Германию. Мой личный счет: семнадцать побед, последние – в основном над истребителями. В Белоруссии я ни разу не дал сбить своего ведущего и сам не потерял ни одного самолета.
            51 Эскадру к 25 числа собираются перевести в Варшаву на аэродром Окенце.  Несколько летчиков-добровольцев, имеющих опыт полетов на Фокке-Вульфах, транспортным самолетом перебрасывают на север на усиление 54 Эскадры. Суетливые передислокации: несколько групп «Грюнхерц» переброшены во Францию для обороны Рейха от высадившихся в Нормандии англо-американских войск, но русские пошли вперед в Прибалтике, и теперь требуется усиление  двух оставшихся истребительных групп «Зеленого сердца» на восточном фронте.
            Вечером третьего числа мы прибыли на аэродром Идрица под Псковом, куда сутками раннее из Дерпта перелетел Штаб 54 Эскадры. Штаб был полностью оснащен Фв-190.
Прибывших собрал командир Антон Мадер. Он начал с тридцатиминутного инструктажа:
            – Господа, на отдых времени нет и часа. Я не требую от вас больше того, чем делаю сам. Фронт подошел на линию Нарва – Дерпт - Идрица – Великие Луки. Фактически мы на фронтовом аэродроме и русские постоянно приближаются. Вы все парни с опытом и я не собираюсь читать вам нотации о том, как важно держаться в строю, не давая этим кретинам сесть на хвост товарищу в условиях количественного превосходства противника. Сейчас примите самолеты и отдыхайте. Завтра утром двумя звеньями, составленными из вас и нескольких оставшихся штабных ветеранов, со мной вылетим на свободную охоту  в район Полоцка. Численность нашего формирования, а точнее: его малочисленность не позволяет другого варианта обучения.
            Распределенные по звеньям мы разошлись по баракам. Со мной делили ночлег Капитан Франц – наш командир,  унтер-офицеры Гюнтер и Вернер.
 
            В 5:45 штабные звенья поднялись в воздух и, сделав круг над Идрицей для общего сбора,  взяли направление на Полоцк.  Некоторое время идем почти навстречу встающему светилу. Внизу, среди лесов в утреннем тумане поблескивают озера и устья рек, выше – красивое небо без войны и рыцарских подвигов. Первый раз в жизни мне захотелось стать гражданским пилотом и отправиться в путешествия по Африке или Южной Америки.
            Наше звено шло на высоте две с половиной тысячи метров в качестве приманки, со значительным превышением  сзади летело еще звено «сорокопутов», готовых броситься сверху на русские самолеты, если тех будет больше нас.
             Мы достаточно долго барражировали в стокилометровом секторе между Идрицей и Полоцком в надежде обнаружить противника, но все было тихо.
            – Наверное, иваны, воодушевленные победами своих гвардейских армий, еще спят – мрачно пошутил в эфир гауптман Франц: - так мы сожжем все бесценное топливо.
            И действительно, мы находились в воздухе уже более часа. Мадер дал приказ следовать на аэродром. Основная задача по отработке слетанности старых и прибывших пилотов была достигнута, и мы развернулись на север.
            На посадке со мной произошла трагическая неприятность. Я ошибся в расчете, и хотя утренняя дымка практически рассеялась, и не заметил красный флажок, отмечавший воронку в начале полосы. Случилось роковое стечение не случайных обстоятельств: высокое выравнивание, касание земли рядом с полосой и попадание на пробеге  в яму одной из стоек.       В результате левая стойка шасси подломилась, и самолет медленно скапотировал. Я только ушибся, но остался цел. Самолет подлежал восстановлению, но какой позор для меня.
     – Поломать шасси у Фокке-Вульфа – это надо быть циркачом -  устроил мне разнос командир эскадры.
            Я стоял по стойке смирно бледный как полотно, а  раскрасневшейся Мадер все отчитывал меня как курсанта.
            Меня временно отстранили от полетов.
            Во время полуденного перерыва в столовой гауптман Франц, успевший сегодня одержать победу над Аэрокоброй, сочувственно подмигнул: ничего, такое может быть с каждым, на командира не обращай внимания, он самодур и не пользуется большим уважением среди офицеров. Раз он главный в эскадре, право принятия любых решений оставляет только за собой и гасит любую инициативу, даже если она исходит от командиров эскадрилий. Отправлять вас в боевой вылет на следующий день после прибытия в штаб эскадры - это не только не умение обращаться с людьми, но и  преступление.
            Мне было приятно сочувствие коллег, но внутри себя я понимал, что Мадер тут ни при чем, его задача – иметь боеспособное подразделения, тем более в штабной эскадрильи, а в аварии самолета виноват только я сам. Хотя действительно, Мадер был человеком со странностями и потому его действия часто критиковались прямолинейными подчиненными. Будучи командиром эскадры, он имел право не совершать боевых вылетов, но продолжал летать, что, впрочем, было в порядке вещей и поэтому не являлось подвигом в глазах офицеров. В Люфтваффе летали все он фельдфебелей до генералов, даже штабные берлинские инспектора, каким теперь стал бывший командир «Зеленого сердца» оберст Траутлофт, при первой возможности заскакивали в кабину боевых самолетов. Кроме того, Антон Мадер считался экспертом по уничтожению бронированных Ил-2. Но как руководитель он отличался странными, порой абсурдными решениями, чего стоило распоряжение сократить обеденное время до тридцати минут. Среди офицеров ходили шутливые выражения, что командир любит поспать до восьми часов, и что ужин в столовой для него важней боевых вылетов.
            Мы были молоды и бесстрашны, и как люди, которые могут умереть в любой день, могли бесшабашно отстаивать свое мнение, даже перед начальством, не боясь последствий и карьерных проблем. Наград и званий хотели все, но это больше походило на честное спортивное состязание, чем на продуманные шаги по карьерной лестнице, а потому начальство, будучи старше многих из нас всего на несколько лет, понимало подчиненных и позволяло некоторые вольности если не в действиях, то, хотя бы в умах и языке.
            Вечером в спальном бараке мы продолжили общение с Францем.
            – В вермахте нечто назревает, лучшие офицеры критикуют действия руководства. Нами руководят убийцы, а лучшие гибнут – продолжал откровенничать капитан: один из них  - наш рейхсмаршал. Вначале он свалил все неудачи на покойного Удета, а затем довел до самоубийства Ешоннека. Авиацией должны руководить такие как Рихтгофен, эх, был бы жив Папаша Мельдерс... Если войну не остановить Германию растерзают большевики и масоны.
            – Ты думаешь все так плохо? Мы утратили завоеванные территории, но ни один солдат еще не преступил границ рейха.
            – Зато регулярно перелетают бомбардировщики. Геринг – хвастун, обещал, что этого не будет.
            – Мы завязли в России, блицкриг провалился, я помню, как нам обещали быструю победу в сорок первом. С другой стороны, а что мы, лично, для этого не сделали? Ладно, спи, не будем мешать фельдфебелям.
 
             К полетам меня допустили 9 числа, когда положение стало очень тяжелым и русские вплотную подошли к Идрице. За мной закрепили последний резервный самолет. В девять часов утра два штабных звена пошли прикрывать бомбардировщики, двигающиеся в направлении Полоцка. В роли бомбардировщиков выступали такие же Фокке-Вульфы с подвешенными под брюхо бомбами. Пикировщики, в условиях нашего меньшинства стали слишком уязвимы и роль самолетов поля боя все чаще выполняют «Сорокопуты-Душители».
            После предыдущей неудачной посадки чувствую перед взлетом легкий трепет, взлетаем парами, полностью открываю дроссель, зажимаю ручку между ног, почти зажмуриваю глаза и я уже в воздухе. Успокаиваюсь, убираю шасси.
            Идем на высоте две с половиной тысячи метров. На подходе к Полоцку нас встречают истребители. Стараясь не упустить из виду ведущего, верчу головой, чтобы не упустить момент, когда какой ни будь «кретин» по выражению Мадера  постарается сесть мне на хвост. После нескольких пикирований переворотов и горок замечаю самолет противника идущий от места боя метрах в трехстах от меня. Видимо он вывернулся из-под Франца. Такой шанс упускать нельзя. Предупреждаю ведущего и начинаю преследование. Приблизившись, замечаю, что длинноносый истребитель врага испускает легкий масляный след, значит, птичка  подранена. Русский пилот пытается покинуть схватку. Корректно ли добивать подранка и записывать себе победу над самолетом уже поврежденным товарищем. Думаю несколько секунд. Но инстинкт охотника берет вверх над рыцарским кодексом. Года три назад я бы отпустил русского, но сейчас оправдываю себя просто: если иван вернется домой, его самолет починят, и он  опять станет угрозой. Чтобы остановить противника, их надо сбивать десятками. Делаю пристрелку из пулеметов. От «длинноносого» отскакивает обшивка. Даю пушечный залп. Правая консоль истребителя, опережая планер, несется к земле. Прощай русский, извини – это война! Делаю победный круг над местом падения самолета и возвращаюсь в звено.
            Подходит новая волна истребителей. Бомбардировщики отбомбились и отходят с набором высоты, чтобы занять выгодную позицию и поддержать нас. После короткого боя еще несколько русских сбиты, наши потери  - один самолет, пока не понял, кого сбили,  в эфире слышу, что летчик спасся на парашюте, но под нами то враг.
            Возвращаемся  в Идрицу. Мадер приказывает мне садиться первым. На этот раз все как по учебнику, я взял себя в руки и вновь вернул чувство Фокке-Вульфа после Мессершмитта, хотя маневренные качества последнего я ценю больше. Уже на пробеге слышу о приближении к аэродрому русских истребителей. Видимо противник решил преследовать группу, чтобы внезапно атаковать на глиссаде.
            Думаю меньше минуты, освобождаю полосу, разворачиваюсь и начинаю взлет прямо по рулежкам. О нагоняе, который обязательно получу от командира потом, не думаю, ну почти не думаю. Вместо того чтобы быстрее срулить и попытаться спрятать самолет, вопреки всем инструкциям, иду на импровизированный взлет на форсаже, выжимая из двигателя максимум. Русские застигли врасплох. Сейчас каждый самолет в воздухе на счету.
            Отрываюсь почти на краю поля и набираю высоту, осматриваюсь. Два бомбардировщика «Сорокопута» шарахаясь от атаки русского, сталкиваются в воздухе на малой высоте, шансов выжить нет. В радио слышу, что Капитан Франц атакован. Вижу, как его самолет маневрирует, пытаясь уклониться от огня неприятеля. Не жалея мотора на максимальном наддуве бросаю свой ФВ-190 наперерез «тупоносому» истребителю, видимо Ла-5. Русский отворачивает в сторону, и я начинаю преследование. Вместо того чтобы удирать к своим, «новая крыса» пытается затянуть меня в бой на виражах, но просчитывается с угловой скоростью и подставляет мне хвост. Я делаю несколько коротких выстрелов, дистанция очень большая, попасть с пяти сотен метров в верткую цель – это будет чудо, в которое я не верю. И хотя боекомплект далеко не израсходован, первый самолет я сбил всего парой снарядов, опыт, ставший привычкой, научил меня не открывать огонь, не будучи уверенным что попаду, я прекращаю стрельбу и начинаю преследование. Русский выполняет левый вираж. Этого мне и надо, тем более что большая дистанция сейчас мне на руку, я вижу все его маневры и могу держаться на хвосте, не боясь проскочить или упустить его под себя. Через несколько минут гонки скоростные качества Фокке-Вульфа уменьшают расстояние, и я начинаю пристрелку из пулеметов, отслеживая по трассерам необходимое упреждение. Пули проходят выше и левее – это хорошо, так как мы в левом вираже, и я взял большее упреждение. Трассеры все приближаются к «Ла», несколько пуль попадают в фюзеляж,  жму  на гашетки электропривода пушек, «новая крыса» рухнул на землю.
            Второй раз за один вылет сажаю самолет, выключаю двигатель и при помощи механика открываю колпак.  Прыгаю на траву в ожидании приказа следовать к подполковнику Мадеру для очередного нагоняя. Но по шапке сегодня я не получил и не потому что командир прочувствовался моими подвигами, праздновать восемь побед, включая две мои, некогда, как и некогда оплакивать  потери одного самолета штабного звена с пропавшим без вести летчиком, и двух погибших бомбардировщиков. Русские могут в любой момент прилететь крупными силами штурмовиков и сравнять наш аэродром с землей. После спешной заправки самолетов Штаб 54 эскадры отводится в на сто пятьдесят километров западней в Динабург.
 
            17 июля мы как обычно, торопливо проглотив обед в аэродромной столовой, после построения занимались практическими занятиями на аэродроме, когда поступил приказ командира эскадры тремя штабными парами под его лидерством следовать на прикрытие наших войск от ударов с воздуха в район железнодорожной станции населенного пункта Остров,  южнее которого сегодня русские прорвали линию «Пантера».
            На часах 15 часов 30 минут. Лететь достаточно долго, но световой день еще длинный, пары набрали четыре километра, и пошли на юг.
             Мы не сразу обнаружили низколетящие штурмовики под прикрытием истребителей, заходившие на Остров с юга, но когда мы их увидели, спасения от пикирующих с высоты ФВ-190 не было.
            С одним оторвавшимся от своей группы Илом у меня получилась целая дуэль, продолжавшаяся несколько минут на высоте менее одного километра. Пилот штурмовика, зная, что оторваться от меня невозможно, пытался стать в вираж на небольшой скорости, надеясь, что я проскочу вперед и подставлюсь под его пушки.  В первом заходе я действительно проскочил, лишь слегка зацепив «цементированный бомбардировщик». Он даже успел произвести штурмовку наших позиций на земле, а его стрелок вел неуверенный огонь в мою сторону. Но шансов у одиночного Ил-2 не было. Развернувшись, я опять догнал его с задней полусферы и огнем всего оружия отстрелил деревянные части хвостового оперения и  консоли. Лишенный подъемной силы бронекорпус рухнул на землю. Экипаж даже не воспользовался парашютами. Смерть собрала еще одну малую жатву на большой войне.
            Когда все пары сели, мы увидели, что потерь в штабе нет, мало того, эскадра записала на свой счет девять побед. Командир Мадер сбил три Ил-2, отличились фельдфебели Вернер и Гюнтер одержавшие, как и я по одной победе. Еще два самолета сбили зенитчики.
 
            В отличие от многих своих коллег, я не критиковал распоряжения Мадера, особенно публично. Ну, во-первых: в штабе я был человек новый, и считал, что не стоит зарабатывать себе дешевый авторитет, ругая начальство «за глаза», во-вторых: обязанности немецкого солдата – выполнять приказы командиров, какие бы они не были. Антон Мадер видимо оценил мое служебное рвение, назначив ответственным за подготовку прибывающих добровольцев.
            После прорыва русскими линии «Пантера» оставаться в Динабурге, к которому приближались советы, было нельзя, и Штаб 54 Эскадры перелетел дальше на северо-запад в Иаковштадт. Распоряжением командира Мадера, распознавшего во мне талант инструктора, я перевелся в Четвертую Группу, только месяц назад пересевшую на ФВ-190 и испытывающую нехватку опытных пилотов.  Летом наша страна смогла значительно увеличить выпуск самолетов всех типов, особенно одномоторных истребителей, и новые Ме-109 и ФВ-190 усиленно поступали в части.
            К 27 июля все три эскадрильи Четвертой Группы из Демблина и Ирены были сведены на одном аэродроме Пястув западнее Варшавы, куда на своей птичке перелетел и я. Командиром группы уже около двух месяцев был майор Вольфганг Шпете – до отправки на фронт опытный летчик-испытатель командир отряда новейших реактивных машин. Говорили, что у него был конфликт с самим  Герингом, и рейхсмаршал, отстранив Шпете от командования реактивным подразделением, в качестве наказания отправил на Восточный фронт. 
            Командир Шпете провел со мной короткую ознакомительную беседу, сводившеюся к характеристике нашего тяжелого положения на фронте и необходимости скорейшего ввода в строй прибывающих курсантов, поскольку наземные войска,  теснимые «красными» от Балтики до Черного моря, нуждались в непосредственной поддержке.
Майор не открыл ничего нового, к моему прибытию в группу Вермахт уже оставил Брест, Люблин, Львов и Пшемысль, русские готовились вторгнуться в Румынию. Потери авиации все равно превышали пополнения, несмотря на увеличения выпуска самолетов. Затыкать бреши на всем протяжении Восточного фронта должны были не более полутора-двух тысяч самолетов всех типов.
            Больше чем непосредственные задачи, меня интересовал вопрос политики, если так можно сказать. Разглагольствования капитана Франца из штаба, внесли в мою душу определенное смятение о правильности нашего курса, а покушение на Адольфа Гитлера, состоявшееся неделю назад, добавили растерянности.
            Командир увидел гримасу неуверенности на моей физиономии и спросил: что-нибудь  еще  интересует вас, лейтенант?
            Я собрался с духом и задал вопрос о последствиях нынешнего положения на фронтах и ситуации в Берлине.
            Майор посмотрел на меня прищурившись, но с добродушной улыбкой.
            – Наше дело сражаться во имя германского народа, мой друг. Те, кто задумали покушения, я думаю, по-своему любят родину и они не предатели, фюрер любит ее по-своему. А для нас с вами главное – на сколько мы ее любим.  Больше всего на свете сейчас я бы хотел наступления мира, но быть миру или войне решают политики и правительства, не спрашивая солдат. А солдаты должны выполнять приказы и верить в победу, до последнего часа.
            – А будет ли эта победа, я начал войну в сорок первом, тогда нам обещали победу за несколько месяцев и мы были намного сильнее.
            – Я лично не имел чести общаться  с фюрером, но те из высшего командования Люфтваффе, включая моего бывшего командира самого Большого Германа, кто имел эту честь, утверждают, что Гитлер обладает уникальным даром вселять в подчиненных уверенность в победе. Что касается возможных последствий инцидента 20 июля, возможно, самое худшее, если для полной лояльности нас захотят превратить в «эскадрилью прикрытия СС»  и переподчинят рейхсфюреру.
            Конечно, это была шутка Шпете, но в ней был горький намек на то, что Вермахт и Люфтваффе, будучи добровольной организацией патриотов-профессионалов, могут постепенно  превратиться в охранные отряды партии.
            Моим непосредственным начальником и ведущим стал гауптманн Рудольф Клемм. Несколько лет назад на западе он получил тяжелое ранение в голову и ослеп на один глаз, так что мы шутили: что являемся парой «слепых» и у нас на двоих только по одному видящему глазу. Кроме того, до прибытия на Восточный фронт Клемм несколько месяцев с его слов «провалялся» в госпитале, где ему ампутировали два пальца на ноге. Так что я вполне мог считать своего ведущего товарищем по увечьям.
            В эскадрильи я начал знакомится с прибывшими курсантами.
             – «Хайль Гитлер» поприветствовали меня новички.
            Что за эсэсовское приветствие – подумал я, нет, ничего против здоровья фюрера я не имею, особенно в свете последних событий, но в армии принято приветствие «Зиг Хайль», ну вот, уже началось! – вспомнил я разговор со Шпете.
 
            Ввод в строй новоприбывших я начал в безумной спешке, так как от подразделения требовали скорейших действий, а это влекло сокращение времени обкатки новичков. Что касается меня лично, то такого времени я вообще не имел. Утром перелетев под Варшаву, и познакомившись с командиром части и эскадрильей, в 15:00 в составе двух звеньев, составленных из старожил и новичков, Четвертой Группы пошли на «свободную охоту» в направлении на Шяуляй. По всему фронту от Польши до Прибалтики советы пытались блокировать очаги нашего сопротивления. Полет имел цель отработать слетанность в звеньях и взаимодействия между звеньями. День был ясный солнечный, не считая собирающейся после обеда кучевой облачности. Летели долго, израсходовав более тридцати процентов топлива, повернули обратно. Соприкосновения с противником не было, и вся группа вернулась в Пястув, чего нельзя было сказать обо всех самолетах группы, потери которой составили два Фокке-Вульфа. 
            Мы еще много летали, я одержал ряд побед, были случаи – по нескольку в одном вылете, но в целях поднятия боевого духа и уверенности новичков отдавал эти победы  молодым членам группы.
            Подготовка продолжалась. Особенное внимание уделялось полетам на малых высотах на больших скоростях. В условиях количественного превосходства авиации противника после выполнения атаки наши летчики имели только один шанс уйти от преследования – снизится до бреющего полета и  использовать маскирующий камуфляж и устройство форсирования двигателя. Фокке-Вульф все еще превосходил самолеты русских в максимальной скорости.
            В начале августа в Варшаве стало неспокойно. Нам и так запрещали покидать расположение части под любым предлогом,  что выполнялось всем личным составом и без приказа - никому не хотелось стать жертвой польских партизан. Сейчас, когда в городе начались настоящие уличные бои, мы скисли вообще. Если польские бандиты захватят город, нам придется перебазироваться куда-то еще. Предполагалось для ударов по повстанцам даже использовать авиацию, что было принято без особого энтузиазма.
 
            7 августа нас отправили  прикрывать бомбардировщики, осуществляющие налет на противники наступающего близ Динабурга. Пройти все расстояния и вернуться обратно нам не позволяла дальность полета, но других боеспособных частей ближе не было, поэтому решено было идти до половины расхода топлива с учетом аварийного остатка. Бомбардировщики, которые должны были сопровождать наши звенья, это звено штук. Уже в момент встречи с группой нас атаковали русские. Мы отбили первую атаку без потерь, второй раз нас атаковали на маршруте. Пикировщики смогли прорваться на высоте более пяти километров, а между истребителями разыгралась эпическая битва, в результате которой мы одержали девять побед против одного Фокке-Вульфа, летчик выпрыгнул и, скорее всего, попал в плен. Еще одного русского сбили огнем бомбардировщики. Итог: десять против одного, включая потери нескольких Ил-2. Возвращались на аварийном остатке. Вылет был признан очень успешным. Вечером вся эскадрилья, включая гауптманна Клемма, напилась до мертвецкого состояния. Пили за одержанные победы, за то, чтобы выжил пропавший без вести Опиц. На следующий день вылеты отменили, но майор Шпете отнесшийся к нашему расслаблению с пониманием наказывать не стал.
            В Варшаве восстание, да и Красная армия совсем близко. Ходят слухи, что нас собираются перевести в Ольденбург для участия в боях на западе, было бы неплохо. Восточный фронт угнетает. Здесь нет войны по рыцарским правилам, русские нас ненавидят. В воздушных боях с англичанами, по рассказам участников, присутствует элемент благородства, обе стороны не добивают поврежденные самолеты, не расстреливают парашютистов, а если уж суждено попасть в плен, то условия содержания будут цивилизованными. А что ждет нас у русских – издевательства и  смерть в Сибири.
Если меня возьмут в плен, я решил несколько преуменьшит число своих побед, бравада в такой ситуации не уместна. Гордится особенно нечем, все они добыты на восточном фронте. Двух своих Железных крестов я не стесняюсь. Скажу советским прокурорам, что сбил четырнадцать самолетов, чем-то мне нравится это число, на единицу перескочившее «чертову дюжину», а там пусть проверяют. Хотя сбил я больше двадцати. На западе за двадцать побед я бы давно получил «Рыцарский крест», на восточном фронте для этого надо сбить сто иванов. Да и какой смысл хвастаться промежуточными достижениями, если они не дали конечного желаемого результата. Каждый из тех, кого я знаю – моих товарищей по оружию, делают все, для того чтобы победить, думаю в других войсках то же самое. Никто не упрекнет нас в трусости. Мы честно и самоотверженно деремся за  Великую Германию согласно  привитым нам идеалам, но этих сил не хватает, и, судя по всему, эту войну мы проиграем.
            Закончиться эта длинная война. Победителей не судят, чего нельзя сказать о проигравших. И нас осудят как агрессоров и преступников. Хотя я, за все три года войны не убил ни одного гражданского, надеюсь, что не убил. Что касается парней по ту сторону сетки прицела - наши шансы равны, тысячи лет мужчины занимались войной, и это не считалось преступлением.        
            Пройдет время, и наши историки разберутся и скажут:  был ли у нас выход. Был ли выход у Германии, зажатой в центре Европы между враждебными к нам богатыми и самодовольными англо - франками и огромной русской, теперь уже большевистской империей. Что мы делали: мы просто сражались за интересы своей родины, так, как мы эти интересы представляли, как это внушили моему поколению, а был ли у нас выбор? Мы сеяли смерть среди многих народов, мы принесли смерть на свою родину, но я верю, что в этой великой войной немцы пройдут очищение. Комплексы поражения пройдут, и мир увидит новую Великую Германию.
 
            Дневник обрывается, скорее всего, автор погиб в очередном боевом вылете.
            Ссылки на некоторые победы и потери нуждаются в документальном подтверждении.
            Упомянутые в дневнике:
            Лютцов Гюнтер1912 г.р. - одни из первых летчиков Люфтваффе, окончил секретную школу в Липецк, дослужился от командира эскадрильи до инспектора дневной истребительной авиации и командира дивизии в звании полковника, активно критиковал верхушку рейха, за что попал в «немилость» к Герингу, после чего  в качестве рядового летчика летал на реактивном истребителя на Западном фронте, одержал105 воздушных побед,  не вернулся из боевого вылета 24 апреля 1945 года, до сих пор считается пропавшим без вести.
            Ханс фон Хан1914 г.р. – один из первых летчиков сформированного Люфтваффе, воевал на Западном и Восточном фронтах, дослужился до командира учебной дивизии в звании майора, одержал 34 победы, умер в 1957 году.
            Меккель Гельмут 1917 г.р. – воевал на всех фронтах, имел слабое здоровье, от рядового летчика дослужился до летчика штаба в звании старшего лейтенанта, одержал 25 воздушных побед, погиб 8 мая 1943 года в Тунисе.
            Херберт Илефельд1914 г.р.- один из первых летчиков Люфтваффе, воевал в Европе и на Восточном фронте, вопреки запрету для командиров его уровня совершал «нелегальные» боевые вылеты, в 42 году получил тяжелое ранение, дослужился до командира дивизии в звании полковника, одержал 132 победы, был сбит 8 раз, умер в Германии в 1995 году.
            Гельмут Беннеман 1915 г.р. – был доктором-стоматологом, дослужился до командира дивизии в звании подполковника, неоднократно был ранен, одержал 93 победы, вместе с Лютцовом Гюнтером активно критиковал Геринга, умер в 2007 году.
            Гордон Голлоб 1912 г.р. – одержал 150 побед, дослужился до командующего истребительной авиацией (январь 45г.) считался ярым приверженцем нацизма и «амбициозным человеком без чувства юмора», умер в 1987 г.
            Дитрих Храбак 1914 г.р. – 125 побед, был командиром дивизии в звании полковника, 8 мая 1945 г. бросил в Курляндском котле своего командующего, не став прикрывать транспорты, вывозившие людей в Германию, после войны служил в авиации ФРГ, ушел в отставку генерал-майором, умер в1995 г.
            Рудольф Тренкель 1918 г.р. – 138 побед, множество раз был сбит сам, закончил войну капитаном, умер в 2001 году в Вене.
            Эрих Лейе1916 г.р. – 118 побед, дослужился до командира дивизии в звании подполковника, постоянно выполнял боевые вылеты, чем довел  себя до нервного истощения, погиб в воздушном бою с советскими истребителями 7 марта 1945 года столкнувшись с Як-9, его парашют не успел раскрыться.
            Йоахим Брендель1921 г.р. – 189 побед, закончил войну командиром полка в звании капитана, умер в 1974г. в Германии.
            Антон Мадер1913 г.р. – воевал на Западном и Восточном фронте, одержал 86 побед, командовал дивизией, закончил войну подполковником, после войны служил в ВВС Австрии в звании бригадного генерала, умер в1984 г. в Вене.
            Ханнес Траутлофт 1912 г.р. – один из первых летчиков Люфтваффе, 58 побед, обладая отличными лидерскими качествами, считался прекрасным и уважаемым руководителем и командиром, в звании полковника был инспектором дневных истребителей, выступал против концентрационных лагерей, специально посещал Бухенвальд, чтобы спасти содержащихся там пленных летчиков антигитлеровской коалиции,  активно критиковал руководство Рейха вместе с Гюнтером и Беннеманом, был снят с должности инспектора и отправлен возглавлять учебную дивизию, после войны служил в авиации ФРГ.
            Рудольф Клемм 1918 г.р. – 42 победы, воевал на Восточном фронте и на Западе, в результате ранения потерял глаз, а затем: два пальца на ноге, но продолжал летать, в конце войны командовал полком в звании майора, умер в 1989 г. во Франции.
 
 
«Вниз к земле!»
 
            Авиация дала мне все: возможность вырваться из маленького дома в глухой деревушке, возможность путешествий, возможность увидеть с высоты мир вокруг. Она дала мне ни с чем не сравнимое чувство полета.
            Я не принадлежал к семье аристократов, правда, если верить семейному поверью, моя прабабка была из знатного рода  с юга и имела приставку «фон».  Но род ее разорился настолько, что прабабка вынуждена была зарабатывать на хлеб в цирке, выступая в номерах с лошадьми и собачками. Ее дочь или моя бабка попыталась удачно выйти замуж за морского офицера, но тот вскоре погиб, и моей матери ничего не оставалось делать, как связать судьбу с зажиточным фермером из глубинки.
            Мой отец, человек добропорядочный, но своенравный, совершенно не являлся образцом прусского духа. Он считал труд крестьянина  самым нужным и благородным в мире занятием, и терпеть не мог любую армейскую выправку или муштру. Призванный в европейскую войну, он с честью выдержал невзгоды и трудности воинского существования, как и положено человеку упорного и нелегкого физического труда, но, никогда не лез на рожон. Не проявив себя в ратном деле, вернулся домой и с радостью преступил к повседневным обязанностям сельского жителя, коим предстояло заниматься и мне, в окружении двух сестер.
            Возможно, я так бы и вел жизнь в нескончаемых трудах между полем и фермой, изредка выезжая на ближайшую ярмарку, если бы однажды не увидел в небе летящий планер. Тогда он казался мне диковиной птицей или драконом из сказки. Не предав значения заинтересовавшему меня явлению, я сразу и не заметил, как дух бунтарства постепенно овладевает моей юношеской душой. Наверное, дело было не в планере, а в молодости, не желающей вести унылую, как казалось тогда, жизнь на одном месте, и зовущую увидеть и покорить мир. Может быть во мне разыгралась  авантюристическая кровь дворянки прабабки, только с того момента я стал часто перечить родителю, намекая, что хочу ехать в город, где буду пытаться стать кандидатом в пехотное училище. Понятно, что отец, на плечах которого лежала ответственность за трех женщин в семье, и видящий во мне помощника и наследника, не испытывал восторга от моего желания покинуть семью.
             Наши ссоры не могли длиться бесконечно, и  однажды, собрав скромную котомку припасов и самых необходимых вещей, я сбежал. Боже – до сих пор мне стыдно за тот поступок, но что сделано, то сделано!
             Трудности первого времени достойны трагического романа. Ведя натуральное хозяйство в деревне, я имел очень скромные сбережения, коих естественно не хватало на городскую жизнь. В училище я не поступил, но возвращаться домой неудачником – было ниже моего самолюбия и поруганной гордости. С детства приученный к физическому труду, в городе я не чурался любой работы, был подмастерьем, грузчиков, продавцом в лавке, где дослужился до торгового агента.
            Когда, после тридцать третьего года, началось возрождение армии, не оставляя  мечту стать офицером прославиться и покорить мир я был зачислен рядовым в пехотный полк, где дослужился до фельдфебеля.
            Однажды, к нам на квартиры в Марбург приехали «покупатели», агитирующие добровольцев перевестись в Люфтваффе. Это был мой второй шанс, вспомнив планер из далекого детства, я решил испытать судьбу. Авиация, как мне казалось, предоставляла широкие возможности карьерного роста и путешествий. К тому времени я восстановил отношения с семьей, правда отец так и не простил мой поступок, да и козырять мне было особо нечем – фельдфебель пехотного полка вместо зажиточного трудолюбивого фермера.
            Отменное здоровье, данное мне родителями, вполне подходило к новым нагрузкам, без особого труда я был зачислен в летную школу.
            Как и большинство начинающих курсантов, я мечтал быть истребителем – хозяином неба.  Мы брали пример с «красного барона» и его эскадрильи, с  Рихтгофена, Удета, Геринга, но мой инструктор  увидел во мне нечто другое:
              – Ты хочешь больших скоростей, пилотажа на перегрузках, я обещаю и то и другое, если попадешь в пикировщики. Сейчас это новый вид авиации, который  скоро будет востребован. Ты силен, крепок здоровьем и хладнокровен, но ты слишком спокоен и рассудителен для истребителя, я бы сказал: ты не агрессивен. Я вижу в тебе все задатки пикирующего бомбардировщика, поэтому буду рекомендовать тебя в пикировщики.
            Я действительно получил направление в 1-ю авиашколу штурмовой авиации, которую закончил «на-отлично».  Мой первый инструктор не соврал. И скорость, и рабочие перегрузки у нас действительно выше, чем у истребителей, только достигаются они не в горизонте, а на пикировании.
            Мне не только удалось блестяще окончить летную школу, но и сдружиться с оберстом Байером – начальником авиашколы, сдружиться на столько, на сколько курсант-фельдфебель может стать другом старшего командира. Конечно, это была не дружба, а скорее протекция. Оберст Байер, видя мое неуемное стремление стать хорошим пилотом, старание, которое иные приятели курсанты, более молодые и имеющие протеже в виде богатых или известных родителей, могли расценить как лизоблюдство, оценил по заслугам и пообещал взять надо мной шефство. Эберхард Байер являлся известным командиром,  имевшим большие связи в министерстве авиации. Будучи ровесником тех самых перечисленных мной героев мировой войны, он стоял у истоков возрождающейся германской авиации. Не воспользоваться открывшимися возможностями было бы страшной глупостью.
            Разглядев во мне задатки хорошего пилота, с учетом предыдущей службы в пехоте и возраста, Байер направил меня на офицерские курсы, а после присвоения звания лейтенанта вернул в свою авиашколу.
            К тому времени, окрыленная успехами в Европе, нация продолжала войну с британцами, так что необходимость в летчиках была крайняя.
             В одной из доверительных бесед  шеф-пилот поделился видением моей дальнейшей судьбы.
            – Ты знаешь, что я отношусь к тебе, как к сыну (я был младше командира на пятнадцать лет), и хотел бы видеть твое будущее весьма успешным. Ты обладаешь задатками не только старательного подчиненного и умелого пилота, но и способностями командира, а с учетом, что карьеру в авиации ты начал несколько поздновато, остается не так много времени, чтобы успеть  проявить себя по службе. Сейчас идет война, она может затянуться на долго, а может закончиться очень быстро, многие твои сокурсники уже пополнили строевые части, офицеры с боевым опытом  ценятся на вес золота. Я считаю, что настал твой черед понюхать пороха. Имея хорошие рекомендации и звание лейтенанта, ты сможешь приобрести бесценный фронтовой опыт. Затем, пройдя стажировку в штабе любого подразделения, получишь опыт командования. Возможно, я смогу вернуть тебя в авиашколу инструктором, а если повезет, и ты проявишь себя грамотным и умелым командиром – пойдешь выше и когда-нибудь, станешь инспектором  авиации или получишь другую руководящую должность – нашему делу нужны преданные специалисты.
            Так, следуя распоряжению своего протеже, а также долгу офицера, родина которого воюет, я оказался на фронте. К тому времени мой налет на  пикирующем штурмовике Юнкерс составлял сто сорок пять часов. Я думал, что попаду на юг, где шли интенсивные боевые действия,  но почему-то в предписании было сказано прибыть в Польшу в район Бреста на тыловой аэродром Бяла-Подляска, расположенный  в пятидесяти километрах от границы с Советами. Почему меня отправляют в глубокий тыл, как я смогу проявить себя не на войне?
            Бяла, куда попал я и еще несколько офицеров, был достаточно крупной базой истребителей-бомбардировщиков. В день нашего прибытия 20 июня на аэродром перелетела Первая Группа 77 Эскадры пикирующих бомбардировщиков – это и было наше новое подразделение.
             В качестве пополнения нас было пятеро, но командир группы  хауптман Брук, несмотря на сумасшедшую загруженность,  решил побеседовать с каждым отдельно. Когда очередь дошла до меня, я вошел в штабную палатку, четко отчеканив сапогами как бравый кавалерист или гвардеец.
            Брук посмотрел на меня с недоверием
            – Оставьте подобные вещи, лейтенант,  для визитов проверяющих, и посещения всяких там высокопоставленных лиц. Здесь вы в армии, причем на передовой. И я гораздо больше ценю в подчиненных способность прейти на выручку в трудную минуту, а также умение офицеров быстро схватывать боевые приказы и здоровую инициативу в принятии ответственных решений. А этот обер-фельдфебельский лоск оставьте для парадов мой друг!
             Доверительная тирада командира позволила мне расслабиться.
            – А разве мы на передовой? –  задал я вопрос, когда все формальности были пройдены.
             – А известно вам, что мы недалеко от русской границы!
            – Но мы ведь не воюем с русским!
            – Скажите, лейтенант, по пути сюда вы не заметили скопления наших войск вдоль восточных границ?
            Признаться, мы действительно заметили некую концентрацию силы. Ходили слухи, что русские пропустят нас через свой Кавказ на Среднюю Азию для захвата Индии, или Египта.
            – Возможно, в планы нашего командования и входит атака Индии. Только сегодняшняя переброска в Бялу нашего подразделения, и значительная военная активность на востоке рейха скорее свидетельствует о приближающейся войне с большевиками.
             Хауптман произвел впечатления очень умного человека, он был мне ровесником, но имел значительный боевой опыт, отличившись на всех театрах европейской войны. Первое впечатление о командире группы: очень спокойный и тактичный человек, не лишенный, однако сильных волевых качеств. В процессе дальнейшего знакомства мое первое впечатление подтвердилось. Хельмут Брук никогда не повышал голос на подчиненных, при этом, умея добиваться поразительных результатов в командовании  непререкаемым авторитетом и опытом.
            Полный смутных догадок о надвигающихся событиях я убыл в свою эскадрилью и, разместившись в палатке, отправился знакомиться с частью.
            Новичков, включая меня, распределили в разные эскадрильи к более опытным товарищам. Моими соседями по палатке и эскадрильи стали исключительно именитые пилоты: лейтенант Глэзер, имеющий прозвище «красавец», прошедший под руководством Брука польскую, английскую и балканскую компании, а начавший военную карьеру с пехотного полка; лейтенант Штудеманн или «утенок» – также успевший повоевать на Балканах. Командиром эскадрильи был обер-лейтенант Якоб, как и я, бывший когда-то пехотинцем. Также я успел подружиться с личным бортрадистом-стрелком Брука – Хеттингером, приятным молодым человеком с интеллигентным лицом и печальными глазами, выражение которых выдавало в нем фаталиста. Учитывая отсутствие у меня боевого опыта, временно мне в стрелки был определен унтер-офицер Майер прозванный «счастливчиком» – настоящий воздушный волк, отличившийся в налетах на Англию. Мы были ровесниками и без труда нашли общий язык.
            Весь оставшийся день прошел в обустройстве на новом аэродроме, уставшие мы добрели до палатки и уснули как убитые. Ночь прошла спокойно.
             На следующий день я принял боевой Ю-87 и смог совершить ознакомительный вылет в районе аэродрома.
            После обеда, не смотря на летную погоду, все полеты были прекращены, ближе к вечеру нас собрал командир Брук. Хауптман, в своей спокойной, но уверенной манере, сообщил, что ночью возможна военная активность под кодовым названием операция «Барбаросса». В связи с этим нам запрещено покидать расположение аэродрома, он также рекомендовал ранний отбой. Мы пытались добиться каких либо подробностей, но командир лишь добавил, что штабное звено получило приказ сбивать любые самолеты большевиков, замеченные в районе аэродрома.
             – «Лесник» как всегда был немногословен - съязвил лейтенант Глэзер, интересно, когда начнем войну с ифанами, он также будет молчать в эфире?
            – Кто такой «лесник»? - поинтересовался я у лейтенанта.
             – «Лесник» - это наш хауптман Гельмут. ты не думай, мы уважаем командира, но к его характеру надо привыкнуть. Со стороны он кажется нелюдимым, и в этом есть доля истины, например: он избегает любых попоек и шумных компаний, а если общается, то всегда по делу. Если группа «Штук» вылетела на задание, а в наушниках тишина, значит,  ведет ее Брук.
            – А мне он показался совсем не солдафоном, и даже несколько фамильярным.
            – Да, он не любит вычурности и парадной мишуры и поэтому может казаться простоватым, только это фамильярность воспитанного медведя. И все же это лучший, из известных мне командиров. Когда он ведет ребят, можно быть уверенным, что все вернуться домой. Кстати наш штаффелькапитан «малыш» Георг, чем-то похож на Брука, правда, выигрывая в росте и физической силе, он слабее как тактик.
 
            Наступил поздний июньский вечер.  Хотя никаких русских самолетов не было, ночь прошла неспокойно. Оставалось строить догадки, кто на кого нападает: русские на Германию или мы на СССР. Что я знал о русских. Даже прибытие в Польшу было для меня первой заграничной поездкой. О России я имел скудную информацию, она  казалась огромной мрачной загадочной страной страшных большевиков, угрожающих всему миру, и в первую очередь – рейху. Никакой личной неприязни к русским я не испытывал, но слышал от товарищей, что если война с британцами больше похоже на состязание рыцарей, война с большевиками может стать тотальной битвой с азиатскими ордами полудикарей, где не будет места для галантных реверансов.
            Общая тревога для всех эскадрилий прозвучала в 4 часа утра. Через пол часа  летчики собрались в штабе на инструктаж. Хауптман Брук зачитал специальное распоряжение фюрера для вооруженных сил. Рейх нападает на Советский Союз, чтобы защитить себя от возможной большевистской агрессии. Наша штурмовая Группа 77 эскадры в составе 2-го Воздушного флота открывает Восточный фронт. Действуем из Польши в направлении Белостока и Слонима, поддерживаем с воздуха  наших танкистов 2-й танковой группы наступающей в Белоруссии.
            После инструктажа мы поспешили на летное поле, где технический состав уже готовил самолеты к боевым действиям. Под гул прогреваемых моторов командиры эскадрилий поставили задачи на день.
    
            Первые «Штуки» поднялись в воздух в 5 утра, когда окончательно рассвело. Вылет, в котором задействовали мой экипаж, назначен на 8:45. Силами двух звеньев или шести самолетов нам приказано нанести удар по русскому аэродрому.
             Под брюхо Юнкерса подвешивают 250-килограммовую тонкостенную фугасную бомбу, под крылья цепляют еще четыре заряда по 50-килограммов.
            Ободрительно встряхнув меня за плечи, Карл привычно запрыгивает в кабину. Я завидую его опыту и хладнокровию. Стараюсь держаться спокойно, но волнение все же присутствует до того момента, пока не перемещаю сектор «газа» во взлетное положение.  Все, началось! Беру себя в руки, вот он план Байера в действии – лечу за боевым опытом!
            Прекрасная погода, лето, позднее утро – все это делало наш вылет похожим на  тренировочный.   
            На маршруте в воздухе все время снуют другие самолеты, достаточно много: истребители, бомбардировщики, каждая группа  имеет собственное задание. Для большей надежности в  сектор русского аэродрома направился эскорт из восьми «велосипедистов», так пилоты более тяжелых самолетов называют тонкие истребители Мессершмитта.        
             – Мы сегодня очень активны – говорю Карлу по внутренней связи, выдерживая уверенный равнодушный тон, стрелок хранит молчание.
            Полет достаточно продолжителен, но не так, чтобы бесконечно лететь без приключений. Мы давно пересекли границу большевиков. Где-то ниже и правее нас «Эмили» вели короткий бой с русскими. Мне интересно рассмотреть самолеты иванов, но эскорт блестяще расправляется с противником, не подпустив к нам. Наконец ведущий сообщает, что мы над целью.
            С высоты трех тысяч метров аэродром русских отлично виден. Он закрывает все наблюдательное окно. Выпускаю тормоза, убираю газ и переворачиваю «Штуку», повторяя действия остальных. Земля приближается с обычной скоростью. Несколько раз проверяю угол, стараясь пикировать вертикально, высота три тысячи метров  оставляет достаточно времени для прицеливания. Внизу рвутся бомбы товарищей, уже вышедших из атаки. Освобождаюсь от груза метрах на восьмистах, так и не выбрав конкретную цель, я просто избавляюсь от четырехсот пятидесяти килограммов лишнего веса. Одновременно приходят две взаимоисключающие мысли: можно  еще пикировать и: нет смысла рисковать. Под нами стоянка самолетов, они уже повреждены бомбами упавшими раньше, видны отдельные очаги возгорания, мои боеприпасы обязательно попадут в центр стоянки.
            На выходе из пикирования ищу звенья и, видя, пускаюсь  вдогон, набирая высоту. Вокруг начинают стрелять зенитки, хлопки и вспышки окружают Юнкерс парадным салютом. Это кажется веселой игрой, пока одна из «Штук», летящая впереди и выше не получает прямое попадание, от нее отскакивает большой кусок обшивки или плоскости, самолет отвесно несется к земле. Только сейчас до меня доходит серьезность происходящего.  Нас хорошо тряхнуло взрывом, пока  выбирались из зоны обстрела. Чей самолет сбит? Оставшаяся пятерка собирается и следует на аэродром, больше ничего не происходит,  обратная дорога на базу кажется в два раза длиннее. Пытаясь анализировать собственные действия,  ловлю себя на мысли, что не помню ни момент атаки, ни как отошла бомба, ни перегрузку на выходе. Первый вылет запомнился сильным огнем русских зенитчиков и потерей одного Юнкерса, а вот атака выглядит серой и не впечатляющей. Говорят, что эскорт заявил о шести сбитых ифанах. Выходит нам больше  следует опасаться зенитчиков, чем истребителей.
 
            Меня поздравляют с первым боевым вылетом, но церемония скомкана из-за занятости личного состава, а  также: потери одного экипажа.  После обеда набиваемся в штабную палатку.  Сегодня нам предстоит еще один вылет в 15:15 на разрушение моста.
            Проверяю подвеску одной толстостенной пятисот килограммовой  бомбы и занимаю место в кабине.  После взлета набираем три с половиной километра, нас сопровождает большой эскорт Мессершмиттов. Длительный день используется по максимуму, в воздухе опять много самолетов, одни возвращаются, другие идут на удары по наземным целям или охоту. Подбадривая друг друга, маневрируем, то, пристраиваясь крылом к крылу, то, выстраиваясь змейкой.  После пересечения большевистской границы мы несколько раз попадаем под огонь с земли. Плотность его невелика, возможно, у русских мало орудий. Снаряды взрываются в стороне от Юнкерсов, лишь один раз я услышал характерный хлопок, заставивший съежиться и вжаться в кресло – перед глазами возникает сбитый бомбардировщик.
            Нойманн говорит, что надо разойтись, и атаковать цель по очереди, анализируя результаты товарищей. Значит мост где-то рядом, начинаю искать его под полом кабины, но не вижу. Летящие впереди переворачивают машины, я несколько мешкаю, закрываю жалюзи, переворот, я пикирую прямо на мост, но их два, расположенных недалеко друг от друга, один капитальный, другой выглядит временным. Выбираю тот, что ближе - временный, высота стремительно падает, я терплю, следя за альтиметром: высота пятьсот метров – пора!
            На выходе из пикирования попадаю в достаточно плотную облачность, откуда взялась эта кучевка в ясном небе. Не рассматривая результат атаки, тяну вверх в сторону звена и точно  выхожу в правильном направлении. Майер также не знает, попала ли бомба в мост, но с такой высоты я просто не мог промахнуться. Пристраиваюсь к звену, все самолеты в строю. Некоторые еще не избавились от груза,  мост уничтожен.
     После приземления меня вызывает командир эскадрильи.
            – Ты блестяще поразил мост – смеётся Хайнц: правда это был не совсем тот мост, но нужный мы тоже разрушили, главное все живы!
            На сегодня все, первый день новой войны подходит к концу, завтра с рассветом начнется новая работа, если верить сводкам авиаразведки, наши танки подходят к Барановичам и Пинску. Работа на аэродроме Бяла продолжается и ночью, технический состав ремонтирует и готовит самолеты, экипажей, которым предстоят вылеты, это не касается, мы спим как убитые.
    
            В 7:30 мы уже в воздухе, обер-лейтенант Якоб ведет Вальдхаузера и меня на вражескую артиллерийскую батарею в район Слонима. Рядом летит еще одно звено: Глэзер, Грибель и Рикк.
            Стоит устойчивый летний антициклон. С высоты четыре тысячи метров открываются прекрасные виды, вначале восточная Польша, затем западная Россия.
            На окраинах Слонима  замечаем батарею, русские не успели ее замаскировать, очень спешили, орудия могут угрожать нашим мотоциклистам и танкам. Ориентир – мост. Начинаем атаку. Авиации большевиков в воздухе нет, огонь с земли слаб, поэтому мы может развернуться и осмотреть местность. Под нами русские гаубицы. Сброшенные бомбы не наносят противнику серьезного урона, похоже, что из строя выведены два трактора-тягачи. По очереди мы несколько раз пикируем на орудия, но даже не открываем огня, 7,92 мм пулеметы не способны повредить гаубицы, имитация атаки носит психологический характер,  расчет разбегается, а значит, некоторое время артиллерия будет молчать, дав нашим частям пересечь мост. Пытаемся выбрать цели для пулеметов, но пехоты противника в полях перед Слонимом нет. В Бялу возвращаемся поодиночке, мы – первый раз самостоятельно добираемся на базу. Потерь нет.
 
            С утра двумя парами пошли на охоту за автоколоннами куда-то в район за Барановичи по направлению на Минск. Чтобы нам было уютно охотиться, туда же  пошла пара «велосипедистов».
            Мы долго с высоты четырех тысяч метров пытались обнаружить хоть какую-то цель, наконец ведущий заметил жиденькую колону, пылящую на проселочной дороге – всего несколько машин. Когда  мы начали готовиться к атаке, на нас  выскочил русский истребитель, он шел сзади с небольшим превышением. Дав короткую очередь по нашему Юнкерсу, о которой я узнал, услышав как Карл стреляет в ответ, ифан проскочил вперед и стал приближаться к летящему перед нами метрах в двухстах Ю-87 унтер-офицера Хубера.
            Первый раз в жизни я мог разглядеть самолет противника в воздухе, это была не «крыса» а худой истребитель с крылом, похожим на крыло «Штуки». Он быстро уходил вперед, догоняя Хубера и готовясь открыть губительный огонь. Прикинув, что расстояние между нами метров семьдесят или сто, я молниеносно поддернул нос бомбардировщика вправо и вверх, и почти не целясь, ифан и так занял большую часть прицела, дал несколько очередей из курсовых пулеметов. Я отчетливо видел, как пули вспарывают его обшивку. С такого расстояния попасть не составило труда. Русский оставил Хубера и ушел разворотом вниз.
            Истребитель был не один, уже на пикировании я заметил, что в нас стреляют сзади.  Понимая, что, находясь в отвесном пикировании, ифан не сможет долго сидеть на хвосте, ведя прицельный огонь, я  продолжил падать, и действительно атака русского прекратилась. Мы накрыли колонну одним заходом и, опасаясь истребителей, не оставаясь над местом, повернули в сторону аэродрома, предоставив подоспевшим охотникам заняться делом.
            На аэродроме меня ждал неожиданно теплый прием и поздравление товарищей. Все считали, что своим поступком я спас унтер-офицера Хубера, кроме того, я упустил из виду, но нашлись свидетели, подтвердившие, что русский уходил вниз, оставляя шлейф черного дыма. Никто не видел, как он упал, но мне засчитали победу над И-17 или И-18, как определили истребитель ифанов. Неужели сбить самолет противника  - так просто!
 
            Танкисты генерал-полковника  Гудериана громят русские корпуса и уже продвинулись за Барановичи. Успехи на нашем участке столь ошеломляющие, что нам больше нечего здесь делать и Группу переводят на юг, где большевики сопротивляются более яростно. Часть нашей эскадрильи в составе трех полных звеньев переводится первой.  Вылетели в семь утра. Несмотря на безоблачную погоду, это утомительное путешествие заканчивается трагедией: три самолета разбиваются при перелете, мы теряем двух человек.
 
            Погода продолжает радовать. Днем осуществляем налет на дороги, накрывает небольшую колонну русских. Где-то рядом передовой аэродром противника, но ифаны не проявляют активности.
 
            Нам удалось парализовать действия русской авиации в воздухе, в довершение разгрома сегодня атаковали тот самый  аэродром. Вылет удачный, если бы не потеря одного самолета от зенитного огня. Чувствуется, что русской большевистской системе приходит конец.
            В рощах поразительно красиво поют птицы. Мы часто лежим в траве, слушая их переливчатые трели, эта музыка гораздо приятней, чем вой сирен наших «Штук» на пикировании.
 
            Похоже, в войне начинается новый этап, нам удалось преодолеть приграничные районы России, но дальше нас встретило отчаянное сопротивление. Сейчас начинается операция против Кишинева. Русская авиация подавлена, но не уничтожена. В ближайшем тылу в районе Киева, Винницы, Умани и Коростеня авиаразведка выявила значительное скопление самолетов. Для качественной поддержки наступления наших танкистов «Штукам»  и Мессершмиттам нужно вынудить вражеские истребители отказаться от любого противодействия. Истребительные группы сделают это в воздухе, мы попытаемся уничтожать ифанов на их аэродромах. Сегодня ближе к вечеру произвели блестящую атаку на большевистский аэродром. Среди нас потерь нет.
            Следующей задачей, уже поставленной перед нами, будет уничтожение мостов через Днестр, это должно посеять панику среди колонн противника, и позволить  нашим войскам уничтожить русские армии, не дав им отступить в глубь огромных просторов России.
 
            Сразу после обеда нас собрали в штабе эскадрильи. Обработали данные утренней разведки. Около двух часов мы были уже в воздухе. Восьмью самолетами бомбардируем передовой аэродром.
            Противодействие зениток слабое, если некоторые ифаны успеет подняться в воздух, их блокируют несколько наших истребителей.  Внизу на опушке леса видно расчищенное летное поле – это тот самый аэродром. Самолеты звеньев, переворачиваясь, по очереди пикируют, выбирая цели. Настал наш черед. Переворачиваюсь, и с воем несусь к земле, стараясь разглядеть с пяти тысяч метров спрятанные самолеты, авиация русских – наша первоочередная цель. Земля все ближе, в прицеле какие-то силуэты искусственного происхождения, расположенные на краю аэродрома. Это может быть штаб, помещение для личного состава или  замаскированный самолет. Высота пятьсот, четыреста пятьдесят метров – больше медлить нельзя, сбрасываю бомбы, понимая, что попал, но не знаю, куда и благодаря сработавшему автомату набираю высоту. Вдавленный в кресло организм повинуется медленно, только разум понимает, что еще несколько секунд такого пикирования и быть нам с Карлом ниже поверхности земли.
            Догоняем своих. В строю только семеро. Никто не знает, куда делась еще одна «Штука». Неужели такой прекрасный налет может быть омрачен потерей. Слегка отстаю от группы, и что бы подбодрить, а может и напугать стрелка, делаю бочку. Карл невозмутим, он стреляный воробей. Разгоняюсь пикированием и иду на петлю Иммельмана. Майер продолжает молчать выдерживает мои выкрутасы
    
            Эберхард Байер держал слово. И вот, покинув Первую группу 77 эскадры пикирующих бомбардировщиков, я трясусь в вагоне пассажирского поезда. За окном польский пейзаж – картины моей первой заграницы, впрочем, разве можно считать заграницей Восточную Пруссию. В Варшаве  меня никто не встречает, но в комендатуре помогают сесть на грузовик, следующий на базу, и через несколько часов я опять трясусь по дороге, как офицер, заняв место в кабине Опеля рядом с унтер-офицером водителем. Впереди Прасныш или Прашниц, городок в ста километрах к северу от Варшавы, где расположен полевой аэродром и находится моя новая часть: штаб 2 эскадры пикирующих бомбардировщиков «Иммельман». Впрочем, грех жаловаться на судьбу, под нами не ужасная русская дорога, пыльная и неровная, а прекрасное европейское асфальтовое шоссе, и не каждому лейтенанту после нескольких удачных боевых вылетов удается получить направление на стажировку в штаб эскадры.
            Через несколько часов мы пересекли городок и еще через пять минут оказались на окраине аэродрома. Нас остановил патруль роты зенитной артиллерии, и после проверки документов пустил на территорию базы.
            Прасныш оказался стационарным аэродромом, имеющим свою летно-учебную базу и значительные запасы авиационного топлива. Все это богатство хорошо охранялось большим количеством зениток и истребителей. Учитывая  стационарность аэродрома, личный состав жил в специально построенных бараках, а некоторые офицеры в самом Прашнице.
            Преставившись дежурному офицеру, я разместился в офицерском бараке и, ожидая вызова командира, приступил к осмотру аэродрома. Скопление различных типов самолетов меня поразило. Штабные сто десятые Мессершмитты находились в ангарах, но большинство техники сгрудилось в различных частях летного поля. Одномоторные Мессершмитты, штуромвики-бипланы и «Штуки» даже не были рассредоточены на случай удара противника, не говоря уже о маскировке. Так вот зачем вокруг столько зенитной артиллерии. Дело вовсе не в безалаберности командиров, просто аэродром не справлялся с  размещением такого количества частей.  Перед ударом по большевикам в Бяле также было «многолюдно», но Прашнитц бил все рекорды плотности размещения.
            Самым большим разочарованием стала информация, что штаб располагает всего тремя Ю-87, остальные пилоты летали на Ме-110, также в распоряжении штаба было несколько средних бомбардировщиков Дорнье.
            Наконец меня принял оберст-лейтенант Динорт, и я стал полноценным летчиком штаба.
            Командир сообщил, что в связи со стремительно удаляющейся от Прашницы линии фронта, мы скоро переместимся на восток в составе VIII воздушного корпуса. За мной закрепили самолет с символом Т 6, в случае потребности в дополнительной технике штаб могли выручить базирующиеся совместно с нами две Группы «Иммельмана», располагающие тридцатью пятью Юнкерсами. Оставался открытым вопрос моего стрелка, я очень жалел, что вынужден был расстаться с опытным и хладнокровным Майером.
            Ночь я провел в спальном бараке в обществе фельдфебеля Ёхемса.
            Если бы не быстро развивающаяся обстановка на фронте моя жизнь при штабе могла течь по унылому руслу подготовок и проверок, но штаб эскадры был действующим подразделением,  причем участвующим в выполнении самых трудных задач. На следующий день Динорт собрал летчиков штаба, в числе которых был я, и сообщил оперативную обстановку. Противник, получивший свежие подкрепления, занял оборону на линии Рогачев – Могилев – Орша - Витебск, используя естественные водные преграды: Днепр и Западную Двину. Наше продвижение на восток приостановлено Армия будет прорывать эту оборону, а Люфтваффе помогут уничтожить войска большевиков с воздуха. Все свободные самолеты, от истребителей до пикировщиков брошены на помощь танковым группам.
            Увидев всех летчиков штаба вместе, я смог понять с кем придется разделить место в казарме и небо в плотном строю. Я считал, что пилоты предыдущей части являются образцом летного мастерства и мерилом офицерства, но по сравнению с коллективом штаба «Иммельмана», сослуживцы, коих пришлось оставить, теперь выглядели разгильдяями и бесшабашными гуляками, любителями женского общества и спиртного Летчики штаба оказались маньяками, вся жизнь которых  была посвящена авиации. В свое время, служа в пехоте, я, было, начал курить, правда, с поступлением в Люфтваффе бросил эту привычку. То, что я не курил, оказало добрую услугу при знакомстве с личным составом. Меня приняли за своего, поскольку новые сослуживцы всячески приветствовали здоровый образ жизни, занятие гимнастикой и постоянную подготовку к полетам. Вот он, образец совершенства арийской расы.
            Мое первое впечатление об оберст-лейтенанте Динорте было скорее отрицательным. Волевой подбородок и всегда уверенно смотрящие в лицо собеседнику глаза-буравчики выдавали в нем самоуверенного и бескомпромиссного человека. Говорил он громко отрывистыми фразами, четко проговаривая каждое слово: – Этот  спуску не даст, едкий тип, даже ехидный - думал я, невольно вытягиваясь по стойке смирно ловя взгляд командира. Уже потом от обер-фельдфебеля Бока, летавшего с моим новым товарищем  Ёхемсом. я узнал, что Оскару Динорту, чемпиону Германии и  Европы,  принадлежит несколько мировых достижений по планерному спорту.  Командир оказался  профессионалом, прекрасным пилотом и грамотным авиационным инженером, посвятившим авиации более двенадцати лет. Он принадлежал к числу избранных, начавших оттачивать летное мастерство еще в липецком учебном центре, когда стране вообще было запрещено иметь свою авиацию. Ему также принадлежал тридцати двух часовой рекорд продолжительности полета на планере. Так что командир имел право быть требовательным к подчиненным.  Да и штаб, подчинявшийся ему, был подобран из таких же маньяков от авиации.
            Мой знакомый Германн Ёхемс, несмотря на отсутствие офицерского звания, имел опыт боев в Западной Европе и Балканах, кроме того, он получил прекрасную штурманскую подготовку, и, отвечая за навигацию, специализировался на дальних разведывательных полетах.
            Офицер по техническому обеспечению штаба  обер-лейтенант Лау был не только хорошим пилотом, но и опытным техником-инженером, еще весной он,  вместе с Оскаром Динортом, разработал специальный штырь с приваренным диском, устанавливающийся в носу бомб,  не дающий ей зарыться в грунт и взрывавший бомбу в нескольких сантиметрах от земли, что увеличивало радиус поражения. Говорят, что это новшество собираются принять на вооружении под наименованием «стержней Динорта».
            Еще один пилот немногочисленного штаба обер-лейтенант Кёне до направления в штабную эскадрилью был летчиком-испытателем.
            Выходит, я был самым слабым звеном во всей этой собранной когорте профессионалов.
 
            Командир сообщил, что утром следующего дня запланирован налет на мост в тылу противника. Задача по дальности для двухмоторных бомбардировщиков или для подготовленных пилотов штаба.
            Ёхемс, склонившись над картой, принялся разрабатывать маршрут полета к цели и обратно таким образом, чтобы, обойдя сектора русских зенитчиков и ифанов, мы смогли избежать ненужных встреч и вместе с тем сэкономить топливо. Остальные, под руководством Лау пошли к своим самолетам, чтобы закончить подготовку до темноты.
            Оставался вопрос укомплектования моего экипажа. Ожидая пополнения, моим стрелком временно назначили техника  фельдфебеля Ханса, познакомиться с которым я не имел времени.
            Ночь у всех, кроме меня, прошла спокойно, только я, не привыкший к новому месту, ворочался на койке, мучаясь от летнего зноя.
            Подъем в пять утра, пробежка и гимнастика. После завтрака собираемся в штабе, чтобы еще раз продумать все этапы задания. Наконец предполетная подготовка закончена, и мы занимаем места в кабинах. В 7 часов 15 минут взлетаем с пятисоткилограммовой бомбой каждый. Нас шесть самолетов. Оба звена ведёт оберст-лейтенант Динорт, за ним следуют фельдфебель Ёхемс и я. Второе звено на Юнкерсах взятых у  первой группы состоит из обер-лейтенанта Лау, обер-лейтенант Кёне и еще одного обер-фельдфебель из первой группы, которого я не знаю.
            В воздухе слабая дымка, что не характерно для лета, но способствует скрытности нашего мероприятия, остается надеяться на штурманскую подготовку командиров.
            Часть маршрута нас сопровождают вылетевшие на охоту истребители из группы LG-2.
            Открывающиеся впереди задымленные просторы кажутся бесконечными. Дойдем ли мы до края, что ждет нас впереди, не сегодня, в этой войне - какие-то отрицательные смутные волнения охватывают меня.
            Звенья идут плотным строем, на высоте трех тысяч метров, изредка меняя курс по проложенному маршруту. От смурных мыслей меня отвлекает Ханс, оказывается он не просто техник, до войны он был журналистом,  мой стрелок грамотный парень с хорошо подвешенным языком, в его компании уж точно не будет скучно.
            Избежав контакта с противником, мы взорвали мост и таким же замысловатым маршрутом вернулись домой. Все довольны, но расслабляться нет времени, неугомонный «чемпион» Динорт, прозванный «планеристом», уже знает следующие задачи.
 
            Новым заданием началось позднее утро следующего дня. Динорт лично возглавил группу из трех имеющихся при штабе Ю-87, с ним полетел экипаж обер-лейтенанта  Лау и мой, к вылету  командир также привлек четвертый бомбардировщик из группы.
            Мы вылетели в девять утра по берлинскому времени, чтобы поохотится за поездами ифанов в район  станции Осмолово. Нас эскортировали две пары Мессершмитов. День был чудесный, от вчерашней дымке не осталось и следа, «Штуки» упорно продавливали воздух, стараясь забраться на безопасные пять тысяч метров. По докладу истребителей, где-то в стороне прошла группа русских бомбардировщиков, одна пара «велосипедистов» ушла для атаки. Войдя в указанный квадрат, мы потратили некоторое время на поиски цели,  которые увенчались успехом. Несколько снизившись Динорт, летевший впереди сообщил, что видит идущий состав. Спикировав почти одновременно, «Штуки» точно уложили бомбы, не оставив  большевиков никакого шанса. Во время атаки в моем распоряжении было несколько секунд, чтобы рассмотреть поврежденный поезд, без сомнения это был воинский эшелон. По сообщению моего болтливого Ханса, наша точность была поразительной, бомбы не то, что бы упали рядом, они  накрыли состав прямым попаданием.
            В приподнятом настроении с чувством выполненного долга наша группа, оставшаяся по причине малой дальности истребителей без эскорта, взяла курс на аэродром, снизившись до двухсот метров. Длительный полет на малой высоте не способствовал полному расслаблению, и мы  увеличили дистанцию и интервал между самолетами. Над территорией, занятой вермахтом,  нас неожиданно атаковал одиночный истребитель. Первый заход он сделал на моего ведущего Лау. Я попытался повторить маневр принесшей мне первую победу, но расстояние было слишком большим, и я не вышел на дистанцию прицельного огня. Однако стрелку удалось отогнать, и, похоже, легко повредить нападавшего. Вместо того чтобы убраться, ифан отошел назад и, заняв позицию сзади с превышением около тысячи метров, став недоступным для пулемета Ханса,  продолжил следовать за звеном. Я надеялся, что русский ничего не предпримет, но он просто выжидал. На всякий случай я подвел Юнкерс ближе к ведущему, чтобы встретить атаку двумя стрелками. Через несколько минут такого полета, ифан быстро спикировал, открыв огонь по ведомому Динорта. Я среагировал мгновенно, дав полный газ, и бросился вдогон атакующему, открыв огонь из курсовых пулеметов. Русский бросил жертву, пилот «Штуки» сообщил, что самолет поврежден, и ушел виражем в сторону. Оказавшись у русского на хвосте, я бросил строй, и мысленно молясь, чтобы у противника не было ведомого, встал в вираж. Остальные Ю-87 прикрывали поврежденную машину.    
            Русский выполнял левый разворот, я шел за ним, пытаясь поймать врага в прицел. Теперь я смог рассмотреть, что за птичка решилась на атаку звена пикировщиков. Это была не «крыса», а большой моноплан с кабиной как у «штуки» и тупоносым мотором воздушного охлаждения. Если бы «крысу» вытянули в два раза без изменения толщины, добавив в нее двойную кабину – то получился бы именно такой самолет. В чем-то он был похож на Ю-87, но благодаря убранным шасси должен был иметь большую скорость. Самолет, поврежденный то ли стрелком Лау, то ли моим огнем, оставлял легкий масляный шлейф, он не мог разогнаться, и пытался сбросить меня излюбленным приемом ифанов - виражем. Его скорость была значительно ниже моей, и это предрешило наши судьбы. Я догнал русского и, расстреливая почти в упор, ушел для новой атаки. Зашел второй раз и опять расстрелял в упор, стараясь целиться по кабине и двигателю. Его задний стрелок был убит или тяжело ранен, так как мы не встречали ответного огня, тогда как Ханс принимал у меня эстафету, как только  «Штука» обгоняла русского. Самолет оказался крепким, во всяком случае, огневой мощи 7,92мм пулеметов явно не хватало, чтобы сбить ифана с первого раза. Наконец приблизившись в третьем заходе, я заметил, что фонарь кабины открыт, мотор продолжает оставлять след, а планер сильно поврежден. Еще несколько очередей и большевистский самолет, сделав  хитрый кульбит, перевернувшись, вошел в неуправляемое пике. Мы заметили, что русский пилот был жив и попытался покинуть сбитую машину «самовыбрасыванием» резко отдав ручку от себя, что и вызвало виденную эволюцию. Учитывая высоту боя двести метров, у него было мало шансов, и действительно, его парашют не успел раскрыться, и летчики и самолет рухнули в небольшую речку, в отличие от пилота, стрелок даже не пытался выбраться – сегодня явно был не их день.
            Сделав хищный круг над поверженной жертвой, окрыленный второй победой, на значительных оборотах я бросился догонять звено. Все-таки ошибался  первый инструктор, не разглядев во мне талант истребителя!  Поврежденный самолет ведомого Динорта не дотянул до аэродрома и упал прямо на лес. Через пару десятков километров мы с Хансом обнаружили место падения «Штуки», скосившей несколько деревьев и  повисшей на ветках. Сесть рядом не представлялось возможным, но самолет упал на нашей территории, и о месте катастрофы командир уже сообщил наземным службам. Вид разбитого Юнкерса испортил наше приподнятое настроение, и остаток полета мы провели в молчании.
            Лейтенант, которого командир штаба взял в качестве ведомого, погиб, его стрелку повезло больше, ударом его выбросило из кабины, с поврежденным позвоночником и многочисленными травмами он попал в госпиталь.
            Самолет, который мы сбили, оказался двухместным русским бомбардировщиком.
 
            С ленью покончено, подъем в четыре утра, в воздухе слабый утренний туман, делаем пробежку, завтрак и на предполетную подготовку. В половине седьмого три Ю-87 штаба усиленные еще одним звеном «Штук» отрываются от  земли и берут курс в русский тыл с общим направлением на Толочин.  Задача сеять панику и уничтожать любые объекты и оборудование, желательно нанести удар по разведанным военным складам, пока большевики не вывезли все ценное.
             Туман не плотный и не создает больших проблем, но и не развеивается. У меня плохое предчувствие, но уважительных причин не лететь нет. Ханс не разделяет моего дурного настроения, шутит и рассказывает какие-то непристойные истории из гражданской жизни. Я делаю вид, что мне интересно, но совсем не слушаю его байки, благо товарищ не видит моего лица.  Набираем четыре тысячи метров, я разбираюсь в причинах своего беспокойства, сегодня мы идем без эскорта, будем бомбить населенный пункт, возможно прикрытый истребителями, ифаны сражаются неумело, но отчаянно, если уж их одинокий бомбардировщик попытался напасть на четыре «Штуки», всякое может случиться. Сегодня звено ведет не Динорт, в «планеристе» я уверен, а другой ведущий – это повод для беспокойства.
            Я не сверяю карту, надеясь на навык  командира. Мы находимся  над крупным населенным пунктом, и ведущий отдает приказ искать цели для атаки. Я пикирую на какие-то ангары, возможно, это корпуса или склады. Неужели здесь нет зениток.  Как по моему требованию с земли открывается запоздалый огонь. Тяну вверх, снаряды рвутся вокруг, сотрясая лезущий наверх пикировщик. Становится страшно, взрывы ложатся на моей высоте, неужели это конец! С трудом удается вырваться из этого ада. Пытаюсь найти группу,  задерживаться на месте нельзя. Наконец замечаю идущих на запад Ю-87. Инстинктивно пересчитываю машины, как будто я командир,  все на месте.  Но бой не заканчивается. Нас догоняют русские истребители. Один попадает под огонь собственных зениток и уходит, второй атакует ведущего группы. Я пытаюсь повторить уже отработанный маневр и, выжав из Юмо всю мощность, бросаюсь за ифаном, стрелять бессмысленно из-за большой дистанции, и преступно, так как силуэт врага сливается с Юнкерсом. Чуть выждав, я все же открываю огонь вдогон. Русский уходит боевым разворотом для повторной атаки. Теперь его цель мы. Ханс отстреливается, а я делаю маневр, смысл которого не могу объяснить до сих пор. Вначале я ввожу «Штуку»  в пикирование, но, понимая, что высота для нисходящего маневра мала, задрав нос вертикально, почти зависаю. На секунду мы становимся идеальной мишенью, сейчас: «либо в стремя ногой или в пень головой»! – как говаривал мой батюшка. Расчет у меня  один: в хвосте не «крыса» а скоростной истребитель, он должен проскочить. И русский проскакивает вперед, не успевая прицелиться.  Произошедшего дальше не помню, кажется, ифан пошел на вираж, что было полной бессмыслицей, маневренный бой у земли явно был не в пользу скоростного и высотного истребителя. Он теряет скорость, но все же умудряется зайти нам в хвост и попасть под МГ Ханса. Удирая, я не вижу происходящего, но слышу радостный вопль стрелка, сбивающего русского. Нас больше никто не преследует и это подтверждает удачу бывшего журналиста.
            Нам удается догнать группу. Одна «Штука» терпит аварию, но экипаж спасен и к вечеру доставлен на аэродром. На земле все знают о нашем успехе, встречая цветами и шампанским. Ифаны не кажутся подготовленными пилотами, если за пару вылетов экипажу бомбардировщика удается сбить два самолета. Русские истребители настойчивы, но, бросаясь на противника, они совершенно не придают значения задней полусфере.
            Оберст-лейтенант Динорт подал нас с Хансом в список на награждение. В его формулировке: за отличия в бою, выручку товарищей и проявление храбрости в борьбе с самолетами противника. 
 
            Какое-то время я не участвую в боевых вылетах. Штабная работа, ввод курсантов и приемка самолетов. Мы продвинулись на восток и находимся на аэродроме Лепель, это историческое торговое поселение, местное население – сплошь  евреи. Их сгоняют на специальную территорию. Это неприятное зрелище, и мы не ходим в само поселение без особой необходимости, оставаясь на аэродроме, Живем  в походных палатках, благо лето жаркое. Я рвусь в бой и, наконец, в начале августа оберст-лейтенант Динорт берет меня на охоту за русскими  в район дорог между Дурово и Вязьмой. Кроме меня, Динорт берет еще двух офицеров: хауптмана и лейтенанта. Вылетаем в первую половину дня незадолго до обеда.  Пересекая фронт, мы медленно набираем три с половиной тысячи метров, с расчетом быть недосягаемыми для стрелкового оружия, но такой высоты недостаточно для тяжелой артиллерии. Зенитки русских сконцентрированы в районе станции. На какое-то время мы попадаем под их огонь, но снаряды поставлены на большую высоту в расчете на двухмоторные бомбардировщики, идущие на Москву, и взрываются выше, мы проскакиваем.  После короткой разведки обнаруживаем военную колонну, ифаны отступают, нет, это подкрепления, идущие в сторону фронта. У русских нет воздушного прикрытия и не развернуты зенитки. Наше звено безнаказанно бомбит колонну противника, как всегда с идеальной точностью. Уже вдогонку ифаны открывают бесполезный огонь из хорошо знакомой нам  полковой автоматической зенитной пушки. Возвращаемся, соревнуясь в красоте посадки, вылет штатный и непримечательный.
            Наконец наступившая темнота снимает надоедливый зной и приносит прохладный ветерок. Я ложусь в койку и почти мгновенно засыпаю с приятной мыслью: я снова сражаюсь!
    
            Сегодня  Динорт включил меня в звено 2 эскадры, с нами еще на трех самолетах летят Лау, мой товарищ Ёхемс и какой-то лейтенанта из той же группы что и мое сегодняшнее звено. Летим бомбить русский аэродром.
             Нас встречает сильный огонь зениток, тем опасней, что мы подошли всего на двух с половиной тысячах. Ко всему привыкаешь, я уже стал фаталистом, и воспринимаю огонь с земли как должное, больше со спокойствием обреченного, чем с нервозностью психопата. Но сегодня русские стреляют особенно плотно. Их снаряды некрупного калибра взрываются так близко, что видны огненные вспышки, и это при солнечном свете. Мы подходим со стороны солнца и это нас спасает. Пикирую, накрывая одну зенитную пушку. Затем долго догоняю своих. Под таким огнем обязательно должны быть потери, но с удивлением и удовольствием вижу впереди все пять самолетов.
            На обратном пути недалеко от линии фронта опять попадаем под обстрел с земли. Я отстаю от группы и пытаюсь найти огневую точку. С удивлением обнаружив, что это поезд.
            Ханс кидает монетку по моей просьбе. «Орел» - значит, будем атаковать. Не обращая внимания на прицельный огонь, делаю два захода «по ходу» и «против хода» поезда, снижаясь до «сенокоса». Под нами русский бронепоезд. Я не вижу, но понимаю, что мои пули, выпущенные из МГ 17, просто отскакивают от вагонов и локомотива. Затея абсолютно не оправданная, желание заработать очки похвально, но невыполнимо. Меня давно мучает вопрос: почему, избавившись от бомб, Динорт сразу спешит «домой». Теперь я понимаю, что Ю-87 – это бомбардировщик, но никак не штурмовик, и расстреливать цели из пулеметов – не эффективный риск.
            – Файерабенд – кричу Хансу и бросаюсь догонять группу.
 
             В штаб прибыл какой-то чин и долго беседовал с командиром. После чего оберст-лейтенант собрал пилотов и сообщил, что от нас требуют разбрасывать листовки над русскими, и в качестве доказательства показал несколько листов с картинкой и надписью на русском. Он перевел, что листовки содержат призыв к солдатам красной армии убивать своих командиров и комиссаров  и сдаваться в плен, что Германия спасет народ России, и в первую очередь крестьянство от жидовской оккупации кровавых большевиков».
            Динорт сказал, что в начале отказался браться за эту работу, мотивируя неприспособленностью Ю-87, и вообще: это не наша задача, однако прибывший чин убедил его в необходимости таких действий.
            Мы немного поспорили, но все же решили брать некоторое количество листовок в кабину стрелков, чтобы те, приоткрыв  фонарь, сбрасывали пропаганду за линией фронта. В конце концов, согласились мы, в этом нет ничего постыдного, нас же не заставляют участвовать в экзекуциях по уничтожению тех самых  большевиков, а если ифаны прекратят сопротивления, и будут сдаваться в плен, это только спасет их жизни.
            В середине дня мы вылетели для нанесения удара по железной дороге. Динорт лично возглавил звено из четырех самолетов, взяв с собой двух лейтенантов 2 эскадры и нас с Хансом. Мы успешно разбомбили поезд, и, сбросив по пачке листовок, благополучно вернулись на базу.
 
            Сегодня печальный день, я похоронил Ханса! Это ужасное состояние – потеря боевого товарища. Все было так. С утра два экипажа штаба: мой и фельдфебеля Ёхемса, включили в состав двух звеньев Ю-87 для атаки русского аэродрома. Нас эскортировала пара истребителей.  Путь к цели вышел на редкость удачным. На аэродром вышли на четырех тысячах метров, не встретив воздушного противодействия. Зенитки русских стреляли только с окраин аэродрома, и звенья отлично поразили цели, мне удалось точно попасть в  стоящий на летном поле самолет.
             Мы набрали высоту, и пошли «домой». Пара «велосипедистов», ссылаясь на «жажду» ушли раньше, возможно их привлекла возможность свободной охот. Наши Юнкерсы остались одни. Через некоторое время Ханс обратил внимание, что за нами со значительным превышением идут несколько самолетов. Попытавшись задрать голову максимально вверх и назад, я разглядел две или три приближающиеся точки. К тому времени звенья достаточно снизились. Мне удалось разглядеть пару двигателей на крыльях,  по очертаниям машины походили на Ме-110. Наверное, Динорт отправил несколько тяжелых истребителей для нашего эскорта, поделился я мыслью с Хансом. Успокоившись, мы перестали смотреть вверх.
            «Гром прогремел», когда я увидел, как двухмоторный самолет, принятый нами за Ме-110 быстро пикирует на замыкающий Юнкерс второго звена. Впереди атакующего шли две хорошо заметные полосы реактивных снарядов. Пилот атакованной «Штуки» успел крикнуть что «освещен», его надрывный крик до сих пор звенит у меня в ушах, затем самолет, разваливаясь в воздухе начал падать. Я бросился на врага, но разница в скорости была слишком значительна. Ифаны продолжали повторять атаки сзади сверху используя пулеметы и реактивные снаряды. Звено отстреливалось, но наши МГ оказались не эффективными против скоростных целей. Это было настоящее «избиение младенцев». Я признал всю необоснованность собственного пренебрежения к ифанам после трех одержанных побед. Это были русские эксперты на бомбардировщиках Пе-2, которые большевистские летчики иногда использовали в качестве истребителей. С большой дистанции их можно было принять за Ме-110, хотя «Пе» не имели мощного носового вооружения.   Еще две «Штуки»  получили повреждения, и пошли на посадку. Я пытался  вести бой, то, уходя в вираж, то, пикируя, на сколько давала высота, но качественный и количественный перевес был на стороне противника. Пулемет Ханса, не прекращающий стрекотать, вдруг замолчал, «журналист» не отвечал. Бросив тщетные попытки сбить русских, я  стал уходить на малой высоте, в двигатель попало несколько пуль. Юмо стал греться, выбрасывая легкий паровой шлейф, уменьшив без значительной потери скорости нагрузку на мотор, я стал готовиться к вынужденной посадке, но все-таки  дотянул.
            Ханс был мертв, убит пулеметной очередью, при том, что сам самолет не получил критических повреждений, имея несколько пулевых пробоин. Сегодня скорбный день. Еще один экипаж погиб, и два – сели на вражеской территории. В том числе и два моих штабных друга: Ёхемс и его стрелок Бок. Через несколько дней им удалось выбраться, избежав плена, судьба другого экипажа не известна. Радостная весть о спасении товарищей притупила, но не заглушила  боль от потери Ханса. Кто теперь будет прикрывать мою спину?
 
            Наступило 10 августа, мы воюем уже полтора месяца. Ранним утром штабная эскадрилья перелетает на аэродром Яновичи, на котором уже находятся остальные группы «Иммельмана». Это километрах в ста двадцати от Лепеля  восточнее Витебска и в ста километрах на северо-запад от занятого Смоленска – ключевого города на пути к Москве.
            Шесть Ю-87 во главе с оберст-лейтенантом Динортом поднялись в воздух в 5:45. С нами чудесно спасшийся экипаж из фельдфебеля Ёхемса и обер-фельдфебеля Бока. В слабом тумане, не мешающем самолетовождению, мы набираем большую высоту и двигаемся вглубь России, дальше на восток.
 
            Меня неожиданно переводят  на завод Темпельхоф в качестве заводского летчика. Не знаю, помощь ли это моего покровителя оберста Байера или случайность, но я не рад переводу. Жизнь в Берлине, и большие шансы выжить, не участвуя в боях – это замечательно, но бросать фронт, когда впереди нас ждет всего несколько месяцев победоносных битв, и заслуженные лавры героев, кажется несвоевременным.
            Приходится расставаться с ребятами, и, получив добродушно смешливое напутствие Динорта, лететь в Берлин. Я еще не имею право на отпуск, и принципиально не хочу заезжать домой. Вот когда получу ожидаемый орден, тогда и смогу вернуться с высоко поднятой головой. Бедняга Ханс получил свою награду уже посмертно.
            Не смотря на близость столицы, я, приученный к аскетизму приятелями из штаба, веду достаточно скромную жизнь, облетываю заводские самолеты и пишу рапорты о возврате в боевые части. Наконец меня слышат и в декабре направляют в Краков, где планируется переучивание эскадр пикирующих бомбардировщиков на новую модификацию «Штуки». Мне даже предлагают перевестись в истребительную авиацию, но я уже не хочу, привык к Ю-87 и работа пикирующего бомбардировщика кажется мне интересной. «Дора» остается пикирующим бомбардировщиком, но благодаря усиленному бронированию может использоваться как штурмовик  Самолет надежный и защищенный, но, не смотря на новый более мощный двигатель, самолет кажется тяжеловатым. С максимальной бомбовой нагрузкой скороподъемность явно неудовлетворительная, хотя горизонтальная скорость  возросла. В Кракове я исполняю роль инструктора, и продолжаю писать просьбы о переводе. Обещанная быстрая победа так и не наступает, хотя наши успехи на востоке бесспорны. На фронтах тяжелые бои, русские упорно сопротивляются, и, в конце концов, меня возвращают в I группу 77 эскадры, с которой я и начал войну. В составе 8 корпуса эскадра находится в Крыму, где поддерживает наземные войска, действующие против крепости Севастополь.
            В конце апреля я прибываю в Крым на аэродром Сарабуз. Моей радости нет придела. Ведь меня встречают старые товарищи: хауптман Брук и обер-лейтенант Глэзер. Командир Брук стал кавалером Рыцарского Креста, он такой же простой и спокойный «лесник», каким был почти год назад. Живы: стрелок Брука – Франц и мой многоопытный Карл. Зная, куда попаду, я беру с собой гостинцы: шампанское и шоколад. Также перегоняю новую «Дору», на которой теперь рисуем с механиком обозначение «S2 DL». Я готов действовать.
 
            Вскоре мне предоставляется возможность вновь побывать в бою. В пять утра взлетаем с Сарабуза, взяв тонну бомб, и берем курс на Севастополь. Нас четверо. Командира я не знаю, он пребыл из штаба флота, капитан нашей эскадрильи обер-лейтенант Шеффель, сегодня не с нами. Впереди лейтенант Хакер – молодой новичок, недавно прибывший в группу, он следует за ведущим. Я ведомый у гауптмана Якоба – он тоже шишка, офицер связи штаба 4 флота, прикомандированный к группе. Несмотря на безоблачное небо в воздухе стоит противная дымка, ухудшающая видимость. Загруженные «Доры» медленно набирают высоту, с трудом получается держать три метра в секунду. Севастополь недалеко, такими темпами мы не успеем залезть на запланированные четыре с половиной тысячи метров и рискуем попасть под зенитный огонь. Ифанов можно не опасаться, они патрулируют район порта и крайне неохотно вступают в бой за пределами этой зоны. А вот зенитные батареи представляют серьезную головную боль. Стараясь не задерживаться под огнем, мы сбрасываем бомбы на Севастополь и пытаемся уйти. Такого огня с земли я не встречал в июне-августе сорок первого. Я почти теряю сознание на выводе из пикирования, от перегрузки темнеет в глазах, самолет выравнивается в нескольких десятках метров от земли, спасает автомат. Прихожу в себя, и не вижу остальных. Звено распадается и на аэродром наш экипаж следует в одиночестве. Несмотря на близость расстояния,  я временно теряю ориентировку, и когда садимся в Сарабузе, узнаем, что ведущий звена штабной майор погиб, не вернулся также экипаж штабного офицера связи. Дневные поиски возвращают нам Гауптмана Якоба,  его стрелок убит. Офицер рассказали, что в районе порта они были атакованы ифанами, и им даже удалось сбить один самолет, но «Штука» получила такие повреждения, что он был вынужден сесть на окраине города и чудом избежал плена, при этом русские застрелили стрелка. Целыми вернулись только мы с Хакером. Получается большой скандал, назначается расследование инцидента, меня частично признают виновным, так как я не поддержал звено, а самостоятельно ушел на аэродром. Под давлением вышестоящего начальства Брук временно отстраняет меня от полетов. Стараясь не подключать Байера, не вешая на него свои неприятности, с большим трудом связываюсь с Динортом, с которым расстался по-доброму, и с согласия командира группы, прошу оберст-лейтенанта забрать меня в «Иммельман», но оказывается, что Динорт уже не командует 2 эскадрой, он  переведен в министерство авиации. Вот она глупость чистой воды, оба моих начальника, на коих я мог рассчитывать находятся не на фронте, а в Берлине, где был устроен и я, но по собственной воле сменил работу в тылу на действующую часть. Что я выиграл: сижу на передовой, но не воюю, а ведь я ожидал орден и повышение!
            Наконец, когда мне уже порядком надоел перегон самолетов и введение новичков, а то и просто работа в мастерских, в середине лета приходит сообщение что расследование закрыто, я полностью оправдан и перевожусь в 4 эскадрилью 2 эскадры пикирующих бомбардировщиков «Иммельман». Недолгие сборы, короткое прощание с друзьями, напутствие гауптмана Хельмута, говорящего, что будет всегда рад меня видеть, и я «отбываю» в новую часть. «Путь недолог», ведь мы базируемся на одном аэродроме Обливская, только мы туда прибыли пару дней назад из Керчи, а 2 группа торчит здесь уже около месяца. Ну, вот и все, моя старая часть, после трудных боев весны и лета отправлена на отдых в Бреслау, а я, поскольку почти не принимал в них участия, остаюсь на передовой, куда  мечтал попасть пол года назад.
 
            Четвертая эскадрилья, куда я введен, совсем не та, что действовала при нападении на Россию. Ее переформировали еще зимой, и я новый человек. Командира эскадры майора Хоццеля я лично не знаю, и был крайне удивлен, когда он пригласил меня к себе. Только после аудиенции все прояснилось. Пауль-Вернер Хоццель сменил Динорта год назад, а до этого майор был начальником 1-й школы штурмовой авиации, той самой, которую я закончил под руководством Эберхарда Байера – моего покровителя, ушедшего в министерство. Теперь все стало понятно: Байер, Динорт и Хоццель знали друг друга, и возможно знакомый  оберст способствовал моему переводу под начало своего приемника. В чем-то мы были схожи, командир эскадры также не хотел отсиживаться в тылу.
            Командир группы, в которой действует моя эскадрилья, майор Купфер – легенда штурмовой авиации, летчик, имевший высшее уважение подчиненных. Он бесчисленное количество раз вывозил сбитые экипажи, севшие за линией фронта, от русской пехоты, и всегда вступал в бой с ифанами, если те угрожали нашим самолетам, а «велосипедисты» не справлялись с эскортом. Год назад он был сбит над Ленинградом и получил тяжелейшие травмы, включая перелом основания черепа. Его лицо было обезображено, говорят, нос Купфера хирурги сделали из его же ребра. И все же он нашел силы поправиться и вернуться на летную работу. При всей скрытой предвзятости подчиненных к своим начальникам, существующей в любой структуре, майора искренне уважали, и считали большой удачей служить под его началом.
 
            Я снова в деле, сегодня после завтрака ко мне подошел обер-лейтенант Краусс, вначале он сказал какую-то шутку по поводу отличной погоды, но из его юмора я сразу понял, что  сегодня он готов взять меня с собой. Погода действительно была ясная, с отличной видимостью у редкой облачностью – теплый день первой декады сентября.
            Первая полвина дня  прошла в подготовке. В 14:30 мы поднялись с Обливской звеном из четырех Ю-87 и с набором четырех с половиной тысяч метров взяли курс на Сталинград. Нам поручено нанести удар по железной дороге Гумрак – Котлубань.
            Идеальная погода способствует цели, нам даже удается обнаружить идущий состав. Звено пикирует на него по очереди, Я готовлюсь крайним, и вижу, что бомбы с первых трех «Штук» упали метрах в тридцати  справа от дороги, не повредив поезд и полотно. Пикируя, беру поправку на ветер, помня, что высота разлета осколков приблизительно равна калибру бомбы, сбрасываю ССи 500 на пятистах метрах и  плавно тяну вверх. Еще до выхода в горизонт слышу похвальный возглас лейтенанта Куффнера: - «Попал»! Делаю круг, бомбы точно поразили среднюю часть состава, как  минимум четыре вагона разворочены и сброшены с рельс. Осматриваюсь: кругом ясное глубокое светло-голубое небо ранней осени, внизу  бескрайние зелено-коричневые поля, кое-где синеющие водной гладью. Создается впечатления, что на весь мир только этот несчастный поезд, над которым вьются четыре большие хищные птицы. Словно эпическая битва змеи и орлов из какой-нибудь саги.
            Не видя угрозы, мы решаем порезвиться, и начинаем атаковать остатки состава с бреющего полета. Рискуя столкнуться с землей, словно выпендриваясь друг перед другом, делаем бесчисленное число заходов, ведя огонь из курсовых пулеметов. Конструкторы явно не доработали «Дору», увеличив ее бомбовую нагрузку и удвоив оборонительное вооружение, они не подумали поставить крупный калибр или вообще заменить пулеметы пушками. Мы не видим результатов огня и, расстреляв две трети патронов, возвращаемся в Обливскую. Пересекаем Дон – большую русскую реку, этот ориентир как раз на половине пути до аэродрома, у всех хорошее настроение. Нас ждет вкусный ужин с вином и десертом.
 
            Война на востоке длиться больше года,  мы недооценили численность противника, большевикам все время удается собрать новые армии, но все же мы движемся. Говорят, предыдущая зима в России была ужасной, мне удалось отсидеться в Европе, надеюсь, что до наступления новых холодов мы добьемся решительных успехов. Мы продвинулись в Россию так далеко, как не заходил ни один прежний европейский завоеватель. Еще немного, и мы возьмем Сталинград и Кавказ, тогда поражение большевиков станет лишь вопросом времени.
            Еще одна замечательная новость: мне прикрепили стрелка, это Эрнст Филиус, грамотный электротехник и опытный стрелок командира третьей эскадрильи Боерста, отозванного с фронта в летную школу.
            Ночью шел дождь, поле раскисло, с утра лить перестало, и мы делаем все возможное, чтобы  грунт позволил взлет.
            На раннее утро был запланирован визит на русский аэродром, но вылет пришлось отложить. Самолеты готовы, и, наконец, в пятнадцать минут десятого мы получаем разрешение на взлет. Собраны опытные пилоты, готовые взлететь и сесть в сложных условиях. От нашей эскадрильи  летим только я с Филиусом. В нашем звене знакомый мне лейтенант Куффнер, замыкающей парой идут майор Купфер и лейтенант  Шмид. Надеемся, что плохая погода избавит нас от присутствия ифанов.
            На маршруте облачность поднялась выше полутора километров и видимость улучшилась. Выйдя на аэродром, мы внезапно для русских выпадаем из облаков и несемся к земле с высоты в четыре тысячи метров. Накрыв аэродром бомбами, мы делаем еще по одному заходу. Пытаюсь расстрелять зенитную батарею, вяло огрызающуюся с края аэродрома, но атака не дает особенного успеха.
            Погода опять портится, и видимость ухудшается. Чтобы ни мешать друг другу мы расходимся и следуем в Облвскую поодиночке. На обратном пути  из облачности выскакивает силуэт одинокого самолета, знаков не видно, он очень похож на русский «Як», может «Кёртисс»,  появляется внезапная возможность отличиться. Открываю огонь, самолет резко отваливает вправо вверх, в наушниках слышаться вопли, из которых самым приличным словом является «идиот». Филиус подтверждает, что мы атаковали Мессершмитт. Я чувствую, как краснею от стыда, конечности начинает колотить мелкая дрожь. - «Тысяча дьяволов», не хватает сбить своего и попасть под суд!
            На аэродром добрались одновременно, все живы. Инцидент замяли с помощью командира Хоццеля. Пилот не пострадал, в самолет попало несколько пуль. Начальство переоценило мою квалификацию для подобных полетов.
 
            Погода наладилась, наверное, это последние погожие деньки перед дождливой осенью. Сегодня большинство самолетов нашей эскадры поддерживают войска в Сталинграде. Мы летим дальше, за Волгу, чтобы атаковать аэродром. Под нами Дон, крупная русская река ровно на половине пути между Обливской и Сталинградом. Я говорил с одним пилотом, бывшим учителем, он утверждает, что Дон переводится как «тихий», и в древности сюда доходили греки, значит мы не первые европейцы. Мы обходим Сталинград стороной. Впереди Волга, нам за нее. Волга самая крупная река России, отделяющая Европу от монгольской Азии, это самая большая река Европы, с исторической и экономической точки зрения она  также важна для русских, как для нас Одер, поэтому захват Волги имеет огромное значение.
            На берегу нас обстреляла зенитка.
            Волга впечатляет. В Крыму мне нравилось летать над морем в пределах видимости берега, в море нет ориентира, оно одинаковое, но здесь все по другому, река - великолепный линейный ориентир.
            Первое звено подавляет зенитки, за нами идет пара «Штук» для атаки стоянок. В прошлый раз я долго не мог выбрать цель, поэтому четко намечаю батарею, у артиллеристов нет шансов выжить после точного попадания пятисот килограммовой бомбы.
            Звенья уходят, словно дразня зенитчиков, я делаю круг над летным полем. У русских осталась одна замаскированная зенитная пушка, стреляющая с восточного сектора. Мне нечем ее подавить, и я беру курс на запад. Снова мы с Эрнстом одни, мне даже начинает нравиться такое одиночное «плавание», главное не попасться нескольким ифанам.
            На обратном пути с берега Волги нас опять обстреливает зенитка, проигнорированная нами.
            Понимаю, что привык к войне. Ловлю себя на мысли: что, пикируя и расстреливая цели, я не обращаю внимания на людей внизу. У меня уже нет той первоначальной ненависти к большевикам, нельзя долго ненавидеть, мы просто делаем свою работу.
 
            Сегодня только взошло солнце, «Штуки» группы пошли поддерживать наши части над Сталинградом. К нам из флота прибыла некая «шишка», Хоццель организует ему безопасный вылет за линию фронта. Всего нас четыре машины. Ведомым у штабиста летит опытный лейтенант Куффнер, я ведомый второй пары у обер-лейтенанта Краусса. Наше звено эскортирует пара Мессершмиттов. Мы летим вдоль железной дороге, в надежде обнаружить русский поезд. Куффнер предупредил, чтобы для безопасности над территорией противника мы шли не ниже пяти тысяч метров, но штабной офицер не робкого десятка, из-за дымки он ведет звено в два раза ниже. В заданном квадрате нам почти сразу сопутствует удача. И опять три первые бомбардировщика промахиваются, а я уничтожаю четыре вагона, выпадая на них из облака, заставившего меня понервничать до тысячи трехсот метров. Встав в круг, мы делаем по второму заходу, расстреливая состав из пулеметов, и без ущерба возвращаемся на аэродром. Вылет удался, между собой мы смеемся, что поезд, как подсадную дичь пустили специально для проверяющего, но это конечно не так, нам просто сопутствовала удача.
 
            Группа продолжает действовать с Обливской. Два звена 4 эскадрильи перевели под самый Сталинград на аэродром Карповка, с него до передовой километров сорок, это десять минут полета. Мы пересекли Дон, впереди только Волга, отделяющая Европу от монгольских степей. Рядом деревня и нас  разместят не в блиндажах, а в крестьянских домах. Это плохой признак, значит, мы можем остаться до холодов.
 
            Восточнее вокзала Сталинград тяжелые бои. Звено отправляют на поддержку наших частей. На трех тысячах метров выходим юго-восточнее вокзала, ориентиром служит железная дорога. У нас полное господство в воздухе, пока три «Штуки», в том числе и мой приятель Куффнер, бомбят вокзал, я ухожу еще на юго-восток за реку, и через некоторое время наблюдаю колонну противника, следующую к Волге, видимо это русское пополнение. Импровизируя, сходу пикирую на цели и со слов Эрнста уничтожаю до семи машин. Опасаясь, что русские могут вызвать истребители, также внезапно ухожу на запад. В районе города нас несколько раз обстреливают с земли.
 
            Сегодня уже 24 сентября, последние ясные дни перед неминуемой русской сырой осенью и холодной зимой, а мы топчемся на месте. Русские упорно сопротивляются, и проводят постоянные контратаки, и это при полном превосходстве Люфтваффе. Сейчас их пехота и танки атакуют наши позиции на северном участке. В пятнадцать минут двенадцатого поднялись в воздух и взяли курс на северо-восток. Обнаружив наступающих русских, звено пикирует на противника. Я попадаю в танк, это первый танк, уничтоженный мной, нет, он не один, бомбы накрыли сразу два идущих рядом танка, один уж точно. Я открыл охоту на танки!
 
            Несмотря на личные успехи, я редко летаю на боевые вылеты, занимаясь подготовкой прибывающих курсантов, а вскоре получаю направление прибыть в испытательный центр в Рехлине. Я испытываю обиду, ведь сейчас каждый пилот «Штуки» нужен на фронте, когда мы вот-вот дожмем русских у Волги и получим заслуженные лавры победителей. Но начальство не слушает моих доводов, видите ли: моя техника пилотирования Ю-87 безукоризненна, и такие пилоты нужны в качестве испытателей. Так и есть, за все время у меня не было ни одной аварии, и даже в роковой день, когда погиб Ханс, я привел поврежденный самолет на аэродром, мне вообще везет, ведь мой самолет ни разу не сбивали, правда, и большим числом вылетов похвастаться не могу.
            Я прибываю в Рехлин, где прохожу теоретический курс испытателей вдали от фронта, а в Сталинграде разыгрывается катастрофа. Случайный ход обстоятельств или «рука» известного доброжелателя спасает меня от ужаса зимнего Сталинграда, а может быть и от смерти на передовой. Здесь в тылу трудно осмыслить происходящее, но, общаясь с пилотами, прибывшими из-под Сталинграда, я вижу, как они шокированы нашей неудачей. Вермахт удерживает половину России, а в среде фронтовиков унылые настроения: что это не последнее поражение. Мы недооценили силы противника в самом начале. Москва не взята, Петербург все еще контролируется русскими, нас отбросили от Волги и мы не смогли выйти к Бакинской нефти. Скорее всего, нам нужно думать не о победе, а о том, как удачно выйти из этой войны. В противном случае, если мы не остановим русских, они те только разорят Германию подобно диким кочевым ордам, но и дойдут до Ла-Манша. И пусть надменный остров не надеется отсидеться за проливом, в отличие от нас, ифанов не остановят огромные жертвы, и скольких бы их не сбивали Спитфайры и Харрикейны, за ними будут идти новые волны из тысяч самолетов, бомбящих Лондон. А затем, когда русские смертники уничтожат аэродромы и флот, на остров переправятся толпы монголов, неся конец европейской цивилизации. Эти тяжелые мысли уже начали занимать умы думающих офицеров. Мы всегда поражаемся коммунистическим фанатикам, кладущим тысячи собственных жизней в атаках бессмысленных с тактической точки зрения. В рядах Люфтваффе и Вермахта много героев, но немецкий командир никогда не отправит своих подчиненных на верную смерть, особенно если результат подобных действий спорен. Мы готовы умереть, но не бессмысленно и нелепо, ведь жизнь каждого немецкого солдата  еще может пригодиться. Каждый из нас имеет право выбора. Большевики прививают своим азиатским солдатам другое учение, вгрызаясь в землю, они  должны слепо повиноваться и умирать по приказу  от пуль немцев или собственных комиссаров.
            Я готов к работе испытателя, но выпуск новой версии Ю-87 задерживается, и я прошусь на фронт, хотя бы временно. Начальство на этот раз благосклонно, из Рехлина меня временно направляют в родную  77 эскадру пикирующих бомбардировщиков, действующую в Южной России. Я прибываю в крупный город Днепропетровск и ожидаю   свою часть. 20 февраля на аэродром начинают садиться «Штуки» с головой волка и слоном, и я приветствую прилетевших товарищей. Вся моя фронтовая жизнь проходит или во 2 или в 77 эскадрах. В «77» я начинал компанию в России, поэтому чувствую себя «как дома».
            Хауптман Брук сегодня принял командование всей эскадрой. Он уже кавалер Рыцарского Креста с Дубовыми Листьями. В суматохе передислокаций и назначений командир не может уделить мне много времени, но принимает как старого товарища. Хельмут обещает обязательно отпраздновать его назначение и награду, как только появится  время. Командир также пообещал, что через некоторое время, получив повышение, я смогу принять командование эскадрильей в его эскадре. А пока меня определяют в I группу хаутмана Рёлла. Две недели назад под Калачем погиб командир второй эскадрильи обер-лейтенант Рикк, и новый командир еще не назначен. Им бы мог стать я, если бы, при всей благосклонности судьбы, командование не забыло присвоить мне очередное звание, да и орден, к которому меня представили еще летом сорок первого года, затерялся в кабинетах  тыловых бюрократов. А пока я зачислен в качестве летчика во вторую эскадрилью, командование которой  возложено  на обер-лейтенанта Хитца. Он младше меня на шесть лет, и я сразу почувствовал к новоиспеченному командиру неприязнь, словно он увел у меня не эскадрилью, а девушку. Ревность к его успеху не позволяла наладить с Хитцом дружеских отношений, и я держался от обер-лейтенанта на пренебрежительной дистанции.
            Зато я радостно встретил старых приятелей: фельдфебеля Грибеля, а чуть позже на аэродром прилетел обер-лейтенант Глэзер. Наземный персонал не изменился, эти трудяги: механики, оружейники, готовящие наши самолеты в любую погоду без отдыха, могли упасть от усталости, но  были избавлены от риска погибнуть на передовой. Среди летного состава много новеньких. Но самой большой радостью была встреча не с Глэзером, Грибелем, или даже Бруком. Когда я узнал, что мой стрелок «счастливчик» Карл жив и здоров, я прыгал от счастья словно ребенок, неожиданно получивший  желанный подарок. Буду просить лично у Хельмута сделать из нас постоянный экипаж.
            В общении с пилотами,   прибывшими с передовой, я заметил те же мрачные мысли и настроения. Мы оставили Ростов и Краснодар, и сейчас выгнувшаяся дугой лука линия фронта проходила от Сталинграда через Ростов до Харькова по бескрайней плоской степи, прикрыть которую у нас не было войск. Силы Вермахта, удерживающие Кавказ и Южную Украину были рассечены. Противник продолжал теснить нас от Ростова на юге, и от Изюма на Славянск на востоке. Наши основные войска сконцентрировались от Сталино до Запорожья, но сил явно не хватало, значит затыкать бреши в степи и уничтожать переправы через Днепр предстоит «Штукам» нашей эскадры. И это притом, что на всю I группу наберутся не более двух десятков рабочих самолетов, например в нашей эскадрилье их всего шесть. Тем страшны потери, обозначившие мой первый вылет в новых условиях.
 
            Погода прояснилась и после обеда два звена Ю-87 отправляют атаковать русскую батарею в районе Харькова. Из-за нехватки техники у меня нет своего самолета, сегодня мне достается удивительная машина, не знаю, что сделали с ней техники, но двигатель развивает необычную мощность, самолет обладает прекрасной скоростью и скороподъемностью, и мне трудно удерживать его в строю. Мы выходим в указанный район, противник хорошо замаскирован, атака на малой высоте слишком рискованна, а с высоты в три с половиной тысячи метров найти скрытые орудия сложно. Мы сбрасываем бомбы, надеясь на удачу, вряд ли атака успешна, в добавление к сложностям, нас пытаются атаковать русские истребители. Это «большие крысы» - Ла-5. Нам удается отбить их атаку, и я с большим облегчением замечаю, что курс на Днепропетровск берут все самолеты. Но потом происходит нечто страшное, начавшаяся метель и приближающаяся темнота заставляет нас разойтись и следовать на аэродром по одиночке. Я иду на полных оборотах, стараясь успеть сесть, пока это возможно. В результате возвращается только наш экипаж. Через некоторое время мы узнаем, что два самолета сталкиваются в воздухе и личный состав погибает, остальные садятся на вынужденную, практически падают, есть жертвы – эскадра теряет пятерых, все самолеты разбиты.
 
            Произвели еще один вылет на артиллерию в районе сосредоточения русских частей. На этот раз более успешно. Пушки замаскированы, но мы сбросили бомбы с пикирования по площадям, и на этот  раз угадали. Ифаны бездействовали. На обратном пути попали под зенитный огонь, потери ужасающие. Один Ю-87 загорелся и взорвался в воздухе на моих глазах, еще несколько «Штук» было сбиты и горящими факелами упали на землю. Никогда мы не несли таких потерь. Во всей группе остались не более восьми исправных самолетов. Теперь мы идем на задание смешанными группами из разных подразделений.
            Слабое утешение для моего самолюбия - Брук проследил, чтобы Хитц назначил меня ведущим  и командиром звена («роя» или «цепи» в зависимости от количества самолетов). Чувствую, что Хитц был против, он испытывает ко мне такую же антипатию, Рёлл выбрал нейтральную позицию, ему до сих пор не понятно, почему воюющий полтора года летчик до сих пор лейтенант без отличий.
 
            Наступила весна, меня отзывают  обратно в Рехлин. В центре закончили доводку самолета, и теперь требуются опытные пилоты для боевых испытаний.      
            Вначале я получаю короткий отпуск. Мой путь лежит через Берлин, где в кабинетах министерских бюрократов затерялось представление о моем награждении. Чиновники обещают разобраться, и это занимает некоторое время. Наконец я  получаю  Железный Крест 2-го класса за отличие в бою
             Теперь я могу посетить семью. Сестры, вышли замуж и не живут с родителями. Мой отец в тридцатых годах недолюбливающий нацистов, но, убедившись в пользе их действий для германского народа, и считающий коммунизм страшным злом для крестьянства, а большевиков -  убийцами фермеров, окончательно простил мое юношеское сумасбродство. Следуя своему тяжелому характеру, он выказывал показное равнодушие, но я понимал, что он гордиться сыном,  еле сдерживая эмоции. Несмотря на временные неудачи в затянувшейся войне, мы пришли к единому мнению, что фюрер является истинным лидером нации, и все еще пользуется огромной поддержкой немцев. Побывка закончена, и я еду в Рехлин.
            В испытательном центре проходят подготовку заслуженные пилоты, среди которых я явно выгляжу  белой вороной. Остается только благодарить судьбу и своего покровителя за то, что постоянно оказываюсь в обществе столь интересных людей. В частности я  знакомлюсь со хауптманом Штеппом – он наш командир, и обер-лейтенантом Руделем. Оба служили в известных мне подразделениях - были командирами эскадрилий во 2 эскадре, и я встречался с ними по службе, но не имел возможности и необходимости сблизиться.  Ханс-Карл Штепп до вступления в Люфтваффе получил юридическое образование, он из семьи Гессенских профессоров, очень интеллигентный и начитанный. Он невысок, с миловидным лицом большого ребенка, и излучающими доброту приветливыми глазами, словом совершенно не похож на сурового вояку, удивительно, как человек с такой внешностью мог навоеваться на «Рыцарский Крест». Его нельзя назвать фанатом от авиации, он просто профессионал во всем, за что берется, естественно это относится и к полетам. В отличии от Штеппа, Рудель –  настоящий маньяк, товарищи, знающие Ульриха, шутят, что могли застать Руделя плачущим, если по каким-то причинам тот не имел возможности летать. Его главная черта - он все время рвется в небо и на войну, для него это как опиум для зависимого. В остальном Ханс-Ульрих своеобразный оригинал, он тщеславен и малообщителен. Хотя он, как и я, из деревенских, вряд ли мы сможем стать товарищами, но летное дело знает и его техника пилотирования безукоризненна. Он коротко рассказывает свою историю, я свою. Жалуюсь, что мало летаю на боевые задания, и потому ни как не продвигаюсь в плане званий, должностей и наград. Он рассказывает что был в похожей ситуации весной сорок первого, когда ему не доверяли выполнять боевые вылеты.
            Я  только осваиваю новый противотанковый вариант Ю-87, а Рудель, получивший звание хауптмана, уже готовится к отправке на восточный фронт в Керчь. Мы желаем друг другу успехов и надеемся на встречу в будущем.
            Новый вариант Юнкерса, на котором придется летать, оснащен 37-мм длинноствольными пушками, подвешенными под крыльями, они стреляют бронебойными снарядами с вольфрамовыми наконечниками с большой начальной скоростью и имеют по двенадцать выстрелов на ствол. Теперь Ю-87 не «Штука», а «Птичка с пушкой». И ее основная задача охотится за полчищами русских танков. Приходится менять наработанные годами принципы и навыки атак с отвесного пикирования с больших высот.  Если раньше начинать атаку цели с высоты менее полутора тысяч метров считалось «дурным тоном», теперь мы учимся подкрадываться на высоте нескольких сотен метров и атаковать с пологого пикирования с такой же дистанции. По мнению некоторых пилотов: контейнеры с пушками уменьшают и без того невысокую скорость старушки «Ю», признаться, я этого не заметил, ведь максимальная бомбовая нагрузка делала самолет еще тяжелее. Что очевидно: ухудшение аэродинамики из-за роста лобового сопротивления, которое нельзя уменьшить в процессе полета, ведь пушки не сбросишь как бомбы,   большой разнос масс вдоль поперечной оси ухудшал путевую устойчивость и боковую управляемость.
            Незаметно наступило лето, третье лето моей войны. Мы закончили испытания в центре, и теперь группа под командой хауптмана Штеппа направляется для войсковых испытаний. Незадолго до отбытия смотрим фильм, снятый камерой с самолета Руделя. Успехи пилотируемой им «птички» впечатляют, на кадрах видно как он с дистанции менее пятисот метров попадает в русские десантные баржи.
 
            Мы прибываем на аэродром, находящийся восточнее Харькова – крупного русского города, его мирная инфраструктура разрушена, остается довольствоваться тем немногим, что осталось, например театром, расположенным в здании царской постройки.
            Из полученных Ю-87Г формируются отдельные противотанковые эскадрильи, кроме этого,  несколько пушечных самолетов распределены по эскадрильям пикирующих бомбардировщиков. Хауптман Штепп назначен командиром II группы «Иммельмана», он берет меня с собой, зачисляя  в родную четвертую эскадрилью. Вокруг Харькова собраны все части 2 эскадры, много знакомых. Например: всей эскадрой командует майор Купфер – бывший командир моей группы, командир эскадрильи – лейтенант Куффнер, мы имеем несколько общих боевых вылетов под Сталинградом. Где-то рядом должен командовать эскадрильей Рудель. Я снова на фронте и чувствую себя как дома в окружении хорошо знакомых товарищей
 
             4 июля около трех часов после полудня  пилотов собирают в штабы подразделений, меня и еще нескольких офицеров вызывают на совещание не в штаб эскадрильи, а в штаб эскадры. Нам  объясняют, что завтра начинается  большое наступление, и задача авиационных частей обеспечить прорыв Вермахта через оборону противника  Успех наступления целиком зависит от Люфтваффе и танков. После обрисовки стратегических целей  приступили к постановке тактических задач. По данным воздушной разведки в районе Ольшанки менее чем в ста пятидесяти километрах от Харькова замечены советские войска, проявляющие активность. У «Птичек с пушкой» появляется отличная возможность отличиться. Сажусь в кабину, настраиваясь на боевой вылет, и пока мотор, завывший привычную  песню, выходит на нужную температуру, мысленно повторяю освоенное в Рехлине.
            Мы взлетаем звеном из двух пар под надежным прикрытием из восьми истребителей и берем курс на север. Чтобы не привлекать внимание раньше времени - идем на высоте двухсот метров, иногда снижаясь до пятидесяти, стараясь использовать ландшафт. Наш полет на малой высоте на облегченном винте похож на атаку кавалерии. Под нами равнина, изредка мелькают отдельные деревья или небольшие леса. Я начинал службу в пехоте, но думаю, именно так эмоционально должна выглядеть атака гусарского эскадрона, или скорее, учитывая наш вес и мощь вооружения, неудержимая атака тяжелой рыцарской конницы в исторические времена. Справа остался Белгород, служащий отличным площадным ориентиром, впереди территория врага. Я нахожу «скачку» задорной и даже веселой. В первой половине дня здесь шел дождь, но сейчас облачность рассеялась и прибитая влагой пыль не мешает хорошей видимости.
            Эскорт значительно выше нас, он вступает в бой с русскими Яками, ифаны не видят Юнкерсы, сливающиеся с землей, их внимание занято Мессершмиттами. Над нами разыгрывается  воздушная битва, безотрывно любоваться которой не дает малая высота полета. Преимущество за Люфтваффе и вскоре четыре Яка сбиты, подбит и одни наш истребитель.
            В указанном разведкой районе видим колонну советов, малая высота не позволяет разглядеть ее в деталях. Начинаю пологое пикирование с двухсот метров под углом  градусов в десять. Дистанция уменьшается, с расстояния в пол километра я отчетливо вижу, что атакую не танк, а автомашину с установкой русских минометов, такие минометы используются гвардейскими частями ифанов и называются БМ-13 – крайне неприятное для нашей пехоты оружие, имеющее психологический эффект, более действенный, чем вой труб на пикирующих «Штуках». Цель  все ближе, Юнкерс выходит на нее сзади слева, если я не открою огонь с дистанции более ста метров, то на скорости в триста километров в час до столкновения останется чуть больше одной секунды. Стреляю, и, переводя самолет в пологое кабрирование, успеваю рассмотреть феерическое зрелище: от точного попадания пары 37-мм снарядов машина с минометной установкой вспыхивает и охваченная пламенем взрывается изнутри. Сам себе я доказываю эффективность «птички с пушкой». 
            Пока я уходил на второй заход, колона была разгромлена остальными самолетами. Я был доволен, что хотя бы один гвардейский миномет больше не сможет причинить ущерба нашим войскам.
            Надежное истребительное прикрытие гарантировало отсутствие потерь от самолетов противника, а расстрелянная колонна не имела развернутых зениток. И все же на обратном пути мы потеряли два экипажа по совершенно неизвестным причинам.  Взорвался и ушел в крутое пикирование самолет лейтенанта Шмидта, а через некоторое время взорвался и совершил неудачную вынужденную посадку самолет, пилотируемый хауптманом Вуткой.
 
            Наступила ночь, и хотя летный состав отдыхал, она не была спокойной, наземный персонал готовил технику к ранним вылетам, мы знали, что последующие дни и ночи будут еще более неспокойными, боевые задачи получены, операция начинается.
            Мы проснулись по тревоге в 3.30 по берлинскому времени. Русские бомбардировщики на подлете к Харькову, они могут атаковать наш аэродром до взлета. В воздух  подняты все истребители, включая наши эскорты.
            Когда русская атака была отбита с огромными для ифанов потерями, в шесть часов тридцать минут два звена Ю-87, в составе которых была и моя «птичка с пушкой», получили приказ на вылет. Мы поднялись, сделали круг над аэродромом и взяли курс на позиции противника в направлении Курска, где перед нашей армией  были разведаны вражеские укрепления, включающие  бронетехнику, в любой момент готовую перейти в наступление.
             Мы шли на малой высоте, хотя в районе водоемов стелился утренний туман, небо безоблачно и день обещает быть ясным. Пересекая район наступления, мы стали свидетелями и участниками начавшейся грандиозной битвы титанов. Под нами вздымается земля от взрывов, сверху Мессершмитты дерутся с Ла-5. На земле и в небе идут напряженные бои, напор Вермахта и Люфтваффе восхищает.
            Мы достигли запланированной зоны с русскими танками, и начали поиск. Один из Юнкерсов неожиданно взрывается как в прошлом вылете, пока я не вижу кто, что-то не так, так не должно быть, это похоже на диверсию, неужели среди наземного персонала есть партизаны, но сейчас нет времени разбираться, нужно уничтожать противника. Ифаны хорошо замаскировали свои машины, приходится тратить время, наконец, по разрывам мне удается заметить спрятанные монстры, они рассредоточены. Делаю маневр и подхожу к танку сзади сверху, стреляю с дистанции в пол километра и досадно промахиваюсь, даю еще один залп с нескольких сотен метров, и опять мимо. Тяну на себя, проходя над танком, четыре драгоценных снаряда истрачены впустую. Я не вижу другие Юнкерсы, звенья разошлись. Делаю разворот для новой атаки и вижу скопление бронетехники,  это русские тяжелые хорошо бронированные танки с крупнокалиберными пушками. Делаю заход, жму на гашетку, в этот момент происходит нечто страшное и необъяснимое. Самолет под нами  взрывается, я перестаю чувствовать ногу. Неуправляемый Юнкерс, охваченный пламенем, разрушаясь,  плашмя падает на землю в нескольких сотнях метров от русских позиций. Я понимаю, что ранен, что это конец и еще до посадки теряю сознание. Удар приводит меня в чувство, Ханс – мой новый стрелок, с которым я познакомился неделю назад, трясет за плечё, он помогает мне выбраться из кабины. Самолет горит, он сильно разрушен. Ханс в крови, но, похоже, его ранения не такие критичные как мои. Мы отходим в сторону, кругом равнина, не позволяющая укрыться. Шок медленно проходит, и я начинаю чувствовать правую ногу, каждый новый шаг доставляет мне страшную мучительную боль в районе ступни, также жжет внизу живота, перед глазами темнеет, и мир кругом пропадает.
            Я прихожу в себя в незнакомой большой брезентовой палатке, я лежу на носилках, правая нога и низ живота забинтованы. Вокруг стонут еще несколько человек, Ханса рядом нет. В палатку входит женщина средних лет в военной форме с повязкой на руке, видя, что я пришел в себя, она что-то кричит по-русски. Я в плену!
            В палатке появляется мужчина в военной форме, наверное, это большевистский доктор. Они осматривают меня, это унизительно, чувствовать себя поверженным и беспомощным во власти противника, но мне все равно, боль возвращается, и я проваливаюсь в забытье.
            Когда прихожу в себя, вижу вокруг некое движение. Рядом звучит артиллерийская канонада. Если прислушаться, то можно различить характерное буханье орудий немецких танков. Я начинаю осознавать, что нахожусь в русском полевом госпитале, эвакуирующемся в связи с наступлением германских войск. Считая, что мои ранения не позволят мне бежать или оказать сопротивление, в суете сборов, русские не выставляют охрану, они вообще не обращают на меня внимания. Я пытаюсь приподняться, это доставляет нестерпимую боль, чтобы не стонать я зажимаю воротник куртки зубами. Очень трудно проскакать на одной ноге не привлекая к себе внимание, особенно если ты находишься посреди русского госпиталя и на тебе остатки немецкой летной формы. Поэтому, несмотря на страдания, мне приходится изображать наивную непосредственность. Я еще не знаю что делать, ясно одно: я жив, русские не только не убили меня, но и оказали первую помощь, теперь они готовятся к эвакуации, недалеко наступают немецкие части. Персонал грузит имущество и раненых на грузовики и подводы, в небе появляются самолеты, это Люфтваффе, черт возьми, они готовятся атаковать скопление русских, рядом неглубокий овражек, куда русские сваливают нечистоты. Еще не понимая удачу, наугад я, пригнувшись, прыгаю в зловонную яму, словно укрываясь от предстоящего воздушного удара. Самолеты делают проход и возможно строятся для  атаки, судя по крикам, русские спешат уйти в тыл. Неужели меня забыли!
            Нет, солдаты не забыли меня, один из них стал на краю ямы и выстрелил. Он целился мне в затылок, выстрел и я проваливаюсь в темноту.
            Я очнулся лишь в госпитале, в руках немецких врачей, так и не узнав подробности собственного спасения. По некой счастливой случайности пуля лишь зацепила мою голову, рана могла быть смертельной, но я выжил, правая нога раздроблена в районе стопы, также есть легкие взрывные ожоги обеих ног и паха. Все ранения крайне неприятны.
            Более полугода я пробыл в госпиталях до полного излечения. Ногу удалость спасти умениями наших хирургов и моему крепкому от рождения здоровью, а также благодаря первой помощи, вовремя оказанной русским докторами. Теперь она ноет внизу только на перемену погоды, также на перемену давления болит голова.
            Я окончательно изменил свое отношение к русским, бомбя сверху, я воспринимал  их как «недочеловеков», полудикарей, угрожающих европейской цивилизации дубиной коммунизма, но они не растерзали меня на части, напротив, оставили мне жизнь, более того, оказав своевременную медицинскую помощь, они сохранили мне ногу. Конечно,  я  продолжу сражаться с восточным врагом рейха, но мое отношение к ифанам стало другим. Думаю что после войны, я смогу воспринимать русских как достойных людей. Квартируясь по базам, я заметил, что гражданские страшно нас боятся, их пропаганда говорит, что свой день мы начинаем с того, что съедаем на завтрак младенцев. Поэтому они стараются всячески угодить. Это выглядит комично. Мне было жалко этих людей, но я старался держать дистанцию, мы не делаем населению ничего плохого, но пускай боятся, это веселит. Когда мне что-либо не нравилось, я корчил страшную гримасу и делал вид, что  рассержен. Тогда русских охватывал страх, и они старались всячески угодить, приговаривая: «пан офицер изволит».
            Я вспомнил комичный случай под Сталинградом, когда нас временно разместили в деревенских избах недалеко от  летного поля. В соседнем доме жили брат и сестра:  девочка лет семи и десятилетний мальчуган. Родные их прятали, но детское любопытство пересиливало страх, и однажды я встретился с ними у колодца. Девочка  убежала с плачем, словно в моем облике увидела страшного зверя или дикаря-людоеда, а мальчик остался стоять как вкопанный. Пользуясь его остолбенением, я спешу в дом и возвращаюсь с плиткой шоколада, но ребенка уже нет. Я догадываюсь, где он живет, и стучу в дверь. За ней слышится возня на порог выходит старый мужчина, его называют «дед», в глубине комнаты женщина, за юбку которой держится мальчуган и его сестра. Я не говорю по-русски, поэтому жестом зову мальчишку. С разрешения матери он осторожно подходит. Я протягиваю ему плитку: - Гуд! и ухожу. Прошло некоторое время, дети перестали бояться, и у нас получается некоторое общение.
            Лейтенант, говорящий по-русски, рассказал, что местному населению есть чего опасаться. Слухи доходят быстро, особенно страшные. Наше привилегированное положение «воздушных волков» и постоянная летная работа избавляет от созерцания неприглядного обличия войны, и больше думая о небе, мы действительно не знаем всего ужасного происходящего на земле.  Не буду лукавить, что прибываю в полном неведении. Обычно, когда вермахт  занимает населенные пункты, за передовыми частями идут специальные команды, выявляющие коммунистов и жидов, часто устраивая  показательные казни. Местные знают, что в соседних селах на Дону за укрывательство партизан полицейские сожгли несколько домов вместе с хозяевами. Так что повод боятся нас - есть.
            Размышляю, странное дело: я воюю в России больше двух лет. Сколько человек я убил подсчитать невозможно, думаю, что и пехотинец, если он не снайпер, не сможет с уверенностью назвать точные цифры своих жертв, что же говорить о пилоте, бомбящим аэродромы, колонны, поезда  и передовую. До сих пор помню первого сбитого ифана, тогда его истребитель пошел со снижением в сторону своих, оставляя длинный шлейф черного дыма. Мне засчитали эту победу, но как знать, может, пилот выжил? На войне вооруженные мужчины убивают друг друга – так заведено, но мирное население страдать не должно. Сто лет назад и не страдало, но с развитием орудий убийства, и особенно бомбардировочной авиации жертвы  гражданских стали ужасающими. Я знаю, что британцы и американцы бомбят города Германии, и мне страшно от бессилия, от невозможности прекратить это, и я бомблю и стреляю сам, отыгрываясь на противнике. Что же до зачисток и казней – это вообще недопустимо, хорошо, что Люфтваффе в этом категорически отказывается участвовать.  У меня нет личной жалости к большевикам, это варвары, угрожающие всей Европе, их надо остановить, но я все равно не вижу смысла в издевательствах над мирным населением, мы, как высшая раса, не должны опускаться до банальных убийств, не должны становиться маньяками или палачами. Как-то все горько и неправильно. Хорошо, что хоть та, знакомая мне пара детей перестанет бояться германского солдата. Может быть, мое гуманное отношение к беззащитным русским сторицей вернулось в той страшной аварии и плену. Какова судьба бедняги Ханса?
 
            В начале 1944 года я выписан из госпиталя живой и почти здоровый, а в марте врачебной комиссией допущен к полетам. Я хочу вернуться в свою 4 эскадрилью «Иммельмана», но узнаю, что вторая эскадра переформирована. Часть пилотов пересели на  ФВ-190, из оставшихся в Якобштадте сформировали отдельное противотанковое подразделение для противодействия танковым прорывам русских, и  теперь моя часть воюет в Румынии.
            В конце апреля я прибыл на аэродром Роман и в начале мая приступил к  восстановлению летных навыков. Командир эскадрильи – мой старый знакомый Андреас Куффнер не допустит меня к боевым вылетам, пока не удостоверится в моей полной пригодности. 
            Часть сильно потрепана в предыдущих боях, многих, которых я знал лично, уже нет с нами, молодежь еще не обстреляна. Мы испытываем дефицит, как опытного летного состава, так и самолетов. Ввиду сложившейся ситуации: надо беречь людей и технику, но времени на длительную подготовку нет. На один Юнкерс закреплены два пилота, мой напарник – унтер-офицер Блюмель, он опытный «пикировщик», но мало знаком с вариантом «охотника за танками». Я знакомлю его с самолетом, по очереди летая по кругу, когда появляется вторая свободная машина, мы летаем парой, меняясь в роли ведомого. Так проходит месяц, наконец, в начале июня командир считает, что я могу совершать боевые вылеты.
            В перерывах между работой и полетами мы часто слоняемся по Роману – небольшому тихому городку, окруженному виноградниками. Сейчас не время вина, поэтому мы больше шатаемся по лавкам мелких торговцев, покупая милые безделушки на сувениры. Румыны к нам дружелюбны и всегда улыбаются, зазывая купить свой товар. Они очень боятся прихода большевиков и относятся к нам, как к защитникам. Другой местной достопримечательностью, кроме лавок приветливых продавцов, является небольшая церковь.
            Этим утром наш затянувшийся почти домашний отдых прерван: разведка докладывает об обнаружении бронетанковых и моторизированных сил противника севернее Ясс. Это не так далеко от нас. Поднимаемся четверкой и на высоте менее двухсот метров следуем на северо-восток. Безоблачно, но из-за технической неисправности мы теряем два самолета. Полет продолжаем вдвоем с Блюмелемь. Внезапно он сообщает, что идет на вынужденную. Самолет садится на ровное плато, я делаю круг, запоминая координаты посадки. Сесть рядом сейчас и забрать экипаж, значит сорвать задание. Блюмель сел на «ничейной» территории. Между местом посадки и наступающими русскими нет румынским или немецких частей, однако я уверен, что товарищам удастся избежать плена. Русские сюда не дошли, а отсутствие наших частей объясняется их нехваткой, сейчас нет единого фронта, впереди пустые незанятые территории – бреши в нашей обороне.
            Выйдя в указанный район, я усердно ищу русские подкрепления, стараясь не подниматься выше двухсот метров, хожу в разные стороны, охватив сектор в несколько сотен квадратных километров – все тщетно. Внизу румынские села, виноградники и пустые дороги. Не найдя цели возвращаюсь на базу. Я хочу подобрать экипаж  Блюмеля на обратном пути, но их уже забрал вылетевший на место посадки Шторх.
            Вылет фатальный своей бесполезностью. Не встретив противодействия ифанов, и не уничтожив ни одной цели, мы потеряли двух человек и три самолета,  один стрелок с упавшей «Штуки» пропал, не исключено, что раненого подобрали румыны.
            Пытаемся разобраться в произошедшем, я вспоминаю случаи годовалой давности. Не исключено, тогда это была диверсия не немецкого наземного персонала, но сейчас самолеты не взрывались.  Проверяем все Юнкерсы, сливаем топливо, причина не выяснена.
            На следующий день я получаю приказ прибыть в Берлин. Я не знаю, зачем меня вызывают, но не ожидаю ничего плохого, это может быть долгожданное повышение или новая должность. В тот же день я вылетаю в Берлин и утром следующего дня прибываю в штаб Люфтваффе. Здесь я узнаю причину своего вызова. Оказывается, я назначен адъютантом генерала Байера – своего давнего покровителя. Это хорошо или плохо? Я понимаю, что таким образом он хочет спасти мою жизнь, дела на фронтах идут не лучшим образом, и потери в частях катастрофические, но как же боевые товарищи!
            Гер Эберхард встречает меня очень тепло. Он говорит, что навел справки и понимает, что я еще полностью не восстановился после ранений, поэтому и назначил меня своим адъютантом, как только я полностью оправлюсь, он готов будет отпустить меня на фронт. Действительно, меня часто мучили головные боли, а нога ныла на погоду, и мне ничего не оставалось делать, как выполнить приказ командира.
            Моя жизнь сильно меняется: вместо полетов теперь я больше нахожусь на земле, щелкая каблуками исполняя роль оруженосца, только вместо рыцарских доспехов, за своим сюзереном ношу огромного размера портфель с документами, депешами, сменным бельем и туалетными принадлежностями.  Мы много перемещаемся на поезде или служебном автомобиле, но маршрут наш почти одинаков и пролегает между Берлином, Веной и Франкфуртом. Мне приходится часто ждать своего генерала в приемных, общаясь с адъютантами прочих должностных лиц. Как простому деревенскому парню мне не нравится эта когорта чопорных слуг, раздувающих щеки от сознания собственной значимости и смотрящих на коллег-адъютантов с высока, словно они сами являются первыми лицами
            В эдакой спокойной скуке проходит более полугода. Наступило рождество, затем прошел январь. Ситуация на фронтах приближается к роковой развязке, хватит ли у Германии сил отбросить врага,  атакующего со всех сторон. С запада нас постоянно бомбят американцы, к сотням их бомбардировщиков в небе мы давно привыкли. С востока ифаны переправляются через Одер, если им удастся закрепиться на западном берегу реки, Берлин окажется под большой угрозой. В этой ситуации на фронте нужен каждый летчик, и я прошу командира направить меня в строевую часть.
            Байер дослужился до звания генерал-лейтенанта, он обещает, что в ближайшие дни я так же получу обер-лейтенанта, я благодарю его, но ждать некогда. Генерал сам возвращает меня в родную эскадрилью.
            В начале марта я прибываю на полевой аэродром в Западной Пруссии. Моя эскадрилья прошла очередное преобразование, теперь это дневная штурмовая группа «истребителей танков», вооруженная ФВ-190 и пушечными Ю-87. Я не успел освоить скоростной Фокке-Вульф, поэтому начинаю восстанавливаться на «птичке с пушкой».
            Наш командир по-прежнему Андреас Куффнер. В некоторой степени мы с ним коллеги по несчастью, после тяжелого ранения, он вернулся в строй, но также часто жалуется на головные боли. С чувством скорби я узнаю, что многих товарищей, с которыми воевал еще в начале прошлого лета, нет в живых, в числе погибших мой приятель Блюмель, говорят, что его со стрелком застрелили русские, когда подбитая Штука села на вынужденную за линией фронта. Байер, пол года продержав меня в адъютантах, действительно сохранил мою жизнь, впрочем, может, всего лишь продлил до наступившей весны. Зато в эскадрильи служит мой старый знакомый «Бобби» - обер-лейтенант Бромель. Он и Куффнер летают на Фокке-Вульфах, лишь изредка пересаживаясь на «старушки Ю».
            Наш аэродром расположен на плоском поле, рядом с крохотной деревушкой километрах в пятидесяти от побережья и приблизительно в двухстах километрах от линии фронта. Кругом безопасные для полетов равнины, гладь которых лишь изредка нарушена небольшими лесами – идеальное место для летной школы. Здесь, вдалеке от промышленных центров и полей сражений, еще царит атмосфера полного мира и спокойствия. Пока холодно и сыро мы ночуем в деревне,  весь световой день проводя на летном поле.
            Я допущен к боевым вылетам, но пилоты группы стараются использовать ФВ-190 и меня никак не могут включить в какой-нибудь шварм. Наконец такая возможность представилась.  Утром позвонили из штаба штурмовой авиации и сообщили, что русские при поддержке танков возобновили наступление на Цоппот и Данциг. Нашим войскам, обороняющим Данцигскую бухту, грозит окружение. У обороняющихся недостаточно артиллерии и пехоты, чтобы отразить наступление, и единственная надежда на авиацию. Командир посылает разведчика для проверки сообщения и выяснения целей,  к обеду данные обработаны. Ситуация критическая, в воздух поднимаются все готовые «штурмовые» Фокке-Вульфы, используя преимущество в скорости они набирают высоту и ведомые «Бобби», уходят вперед. Также сформировано звено из четырех  «противотанковых» Юнкерсов, сегодня редкий случай, когда  Куффнер решил тряхнуть стариной и лететь на Ю-87Г, в качестве своего ведомого он берет меня, война продолжается!
 
            Мы взлетаем в 15.45 в надежде преодолеть расстояние в двести километров, выполнить задачу и вернуться обратно до темноты. Предыдущие дни стояла мерзкая сырая погода, не дающая шансов использовать авиацию, но сегодня, как по заказу, небо очистилось от облачности и это дает шанс помочь защитникам.
            Мы пересекаем предполагаемую линию фронта, теперь под нами враг, словно в доказательства моих слов по нам открывают огонь зенитные орудия. Идя на высоте пары сотен метров, мы похожи на японских летчиков-самоубийц. Два самолета нашего звена сбиты, судьба экипажей неизвестна, Куффнер и я вдвоем идем к цели. На самом деле целей для удара вокруг предостаточно, по нам стреляет все, что только может вести огонь, я несколько раз предлагаю командиру выбрать что-нибудь под нами, но хауптман настаивает: мы должны ударить по русским, наступающим в окрестностях бухты. Наконец мы видим заранее обозначенную цель: механизированную колонну советов. Смыкаем строй и идем в атаку, полого пикируя на ифанов. С первой же атаки мы оба добиваемся успехов: несколько машин горят, причем мне удается поджечь не менее двух единиц несколькими парными залпами. Разворачиваемся, делаем круг и вновь атакуем. Теперь русские рассредоточились, они маневрируют, и я безрезультатно трачу драгоценные снаряды. Третий заход, выстрелов остается все меньше, я хорошо прицеливаюсь, и еще одна бронированная машина горит. Тремя атаками двух самолетов мы существенно громим колонну, хотя, несмотря на блестящий успех, понимаем, что для полчищ русских это комариный укус, сейчас они перегруппируются и, подтянув резервы, возобновят наступление. Мы больше ничего не можем сделать для наземных войск, в магазинах осталось не более двух снарядов на ствол, в любой момент могут появиться истребители, сделав нас легкой добычей. Мы возвращаемся другим маршрутом, взяв северней, договорившись использовать оставшиеся боеприпасы по возможным целям на обратном пути. На счастье или беду нам больше никто не встретился и полет длиною в жизнь закончен. Судьба двух пропавших экипажей, как и  количество уничтоженной техники и пехоты русских не известна.
            Охваченный тяжелыми мыслями я впадаю в депрессию. Что произошло с нами со всеми. Мы были унижены несправедливостью мирового порядка. Оказавшись между жидовско-большевистким молотом и англосаксонской масонской наковальней, мы считали что Гитлер, как решительный лидер нации – это единственное спасение для зажатой Германии. Он сказал, что нужно объединить всех немцев, и, веря ему, мы шли вперед, захватывая чужие территории ради нашего германского мира, не считаясь с волей других народов, мы были окрылены величием возложенной на нас миссии. Но наша бескомпромиссность и ставка на силу зашла так далеко, что непримиримый и разношерстый мир объединился против нашей экспансии, и силы стали неравными, чтобы наши труды завершились успешно. Одни считают, что виной всему генералитет, не понявший гений фюрера, другие винят маниакальность Гитлера, не желающего довольствоваться малым. Не ясно самое главное: что ждет нас теперь!
 
            Больше заметок не обнаружено.
            Упомянутые в дневнике:
            Эберхард Байер, 1895 г.р. – кадровый военный, стоял у истоков создания Люфтваффе и штурмовой авиации, занимал руководящие должности, дослужился до генерал-лейтенанта, после войны два года был в плену, умер в 1983г. в Германии.
            Гельмут Брук, 1913 г.р. – бывший полицейский, вступил в авиацию, дослужился до звания полковника и в конце войны стал командующим штурмовой авиации северного территориального командования (генеральская должность), совершил 973 боевых вылета, после войны вел уединенную жизнь, став лесником.
            Александр Глэзер, 1914 г.р. – дослужился до командира полка в звании капитана, совершил более 800 боевых вылетов, после войны служил в авиации ФРГ в звании подполковника.
            Герхард Штюдеманн, 1920 г.р. – особенно проявил себя при штурме Севастополя, дослужился до командира полка в звании капитана, выполнял вылеты до самого конца войны, всего совершил 996 боевых вылетов, уничтожил 117 танков.
Георг Якоб, 1915 г.р. – совершил 1091 боевой вылет, дослужился до командира дивизии в звании подполковника, сдался американцам.
             Оскар Динорт, 1901 г.р. – кадровый военный, один из создателей Люфтваффе и штурмовой авиации, дослужился до генерал-майора, два года был в английском плену, после войны занимался бизнесом, и конструированием летательных аппаратов, получил патент капитана яхты, умер в 1965 году в Германии.
            Германн Ёхемс – дослужился до звания капитана, совершил 350 боевых вылетов, в 1944 году был сбит по Барановичами и попал в советский плен, после освобождения служил в авиации ФРГ в звании подполковника, умер в 1972г.
            Курт Лау, 1916 г.р. – 897 боевых вылетов, дослужился до командира полка в звании капитана, после войны служил в авиации ФРГ , вышел в отставку в звании подполковника.
            Ханс-Гюнтер Кёне, 1914 г.р. – был летчиком-испытателем, пережил ряд тяжелых аварий, командовал штабной эскадрильей и закончил войну в звании майора.
            Хоццель Пауль-Вернер, 1910 г.р. – один из создателей Люфтваффе и штурмовой авиации, отличился в борьбе с английским флотом, командовал дивизией в звании подполковника, находился в советском плену до 1956 г.,  затем служил в авиации ФРГ до звания генерал-майора.
            Эрнст Филиус, 1916 г.р. – летал бортрадистом-стрелком на Ю-87, совершил 900 боевых вылетов, погиб в марте 1944 сбитый зенитной артиллерией.
            Боерст Алвин, 1910 г.р. – командовал полком в звании капитана, погиб вместе с Филиусом.
            Ханс-Карл Штепп, 1914 г.р. – был летчиком-испытателем, совершил 900 боевых вылетов, командовал дивизией, в конце войны служил на штабных должностях в звании полковника, после войны работал адвокатом.
             Ханс-Ульрих Рудель, 1916 г.р. – самый титулованный летчик Люфтваффе, отличался личным мужеством, хотя и слыл карьеристом, но при этом открыто высказывал свои взгляды, отстаивая их перед начальством, считался ярым нацистом, совершил  2530 боевых вылетов, что является абсолютным рекордом, был сбит 30 раз (только зенитным огнем),  потерял часть ноги ниже голени, но продолжил летать; согласно принятым данным: уничтожил 519 танков, не считая огромного количества других целей, шесть раз вывозил товарищей из-за линии фронта, за его «голову» была назначена премия в 10 000 рублей, в конце войны командовал дивизией в звании полковника, до конца совершал боевые вылеты, сдался американцам, после войны работал шофером, затем уехал в Аргентину, где был советником промышленности и работал на авиазаводе, в 60-гг. вернулся в Австрию, не смотря на протез, все время активно занимался спортом, умер в 1982 г. Его девизом было: «Погибает только тот, кто сдаётся».
            Здесь: звания «упомянутых» и воинские подразделения перечислены на советский манер, что не совсем соответствует реальности.
 
 
 
 
«Победить и выжить».
 
            Наверное, я самый старый лейтенант в ВВС красной армии, уж точно в нашем формирующемся полку. Через месяц мне стукнет тридцать первый год, а я все так и не получаю очередного звания. Хотя в авиации я давно, с начала тридцатых.  Возможно, я по ошибке  стал летчиком-истребителем.  Не люблю я всякого рода перегрузки, когда щеки сползают по лицу холодным сырым яйцом, да и висение верх тормашками не вызывает во мне былого юношеского восторга. Нет, конечно, по молодости мне все это нравилось, но потом я женился, остепенился, у меня родилась дочь, и меня все меньше стало тянуть на подвиги. Поэтому, когда передо мной стал выбор: переучиваться на более скоростной И-16  или  летать на устойчивом и медленном, но не менее маневренном И-153, я выбрал «Чайку». Пускай молодые крутятся, волчком  борясь с неустойчивостью Ишачка, а я  до пенсии полетаю на биплане.  Начальство ко мне относилось с чувством некой раздвоенности. С одной стороны: я был летчиком с большим налетом и командиры знали, что могут доверить мне любое задание, с другой: в их глазах я был проявлением крайней пассивности. Я не был членом партии и это в свои то годы, что для военного летчика уже само по себе равно профнепригодности. Я не строчил рапорты о переводе меня в боевые части в Испанию, на Халкин-Гол или в Финляндию. Короче говоря, относясь к летной работе как к работе, не высовываясь. Нет, летать я люблю и летаю с удовольствием, и другой лучшей работы я для себя и не представляю, просто был  сознательно «политически пассивен». Моей задачей было возвращаться живым, получать зарплату и приносить ее домой жене и маленькой дочке. Жили мы не широко, но денежное довольствие авиатора вполне позволяло вести достойную как у всех советских людей, жизнь. С начальством я старался не конфликтовать по той же причине – не высовываться, но самодурство все же высмеивал. Например, я открыто обсуждал среди сослуживцев, что маршировка на плацу По-парадному с шашкой на яйцах - не совсем удел авиаторов. Что нам надо летать, а не «бороться с аварийностью» в соответствии с приказом НКО №0018 от 1938 года в ущерб нормальной летной подготовки, когда командиры попросту сокращали программу особенно для молодых летчиков, запрещая выполнять сложные упражнения, отчитываясь «наверх» об отсутствии аварийности. Критика и пассивность была основной причиной остановки моей карьеры. На этой почве у меня даже вышел конфликт с одним проверяющим начальником, прибывшим к нам с дальнего востока. Обвинив меня в политической несознательности и дебоширстве, он пообещал, что доложит куда надо, меня возьмут на заметку, и на своей офицерской карьере я могу поставить крест. Ну что же, лучше крест на карьере чем звезда на могиле, дослужусь  лейтенантом.
            В начале марта меня вызвал к себе командир части. Мы долго беседовали, причем разговор не касался моих «провинностей», а шел сугубо в профессиональной манере.
            – Слушай!- подытожил он.
             – Говоришь, что хочешь остаться на И-153, а у меня к тебе другое предложение: в нашей дивизии формируется новый полк – штурмовой, но самолеты там будут новых типов, какие пока не знаю, их еще в войсках не видели.  Пришла разнарядка: направить опытного летчика для переучивания на штурмовик, по-моему - это как раз для тебя.
            Через несколько дней я был зачислен в штат еще реально не существующего 190-го Штурмового Авиационного Полка, только формирующегося в составе 11-й смешанной авиационной дивизии.  Группу из нескольких летчиков, куда включили и меня  направили в Воронеж. Поскольку  время командировки было не известно, семья из Белоруссии поехала в Россию со мной. В Воронеже собралось порядка шестидесяти пилотов из разных частей, там, на летном поле завода № 18 мы впервые увидели новые самолет Ил-2, там же изучив мат. часть с начала мая и начали летную подготовку. Кроме летчиков в Воронеже проходили обучения более ста технических специалиста.
            Ил-2 мне понравился, по сравнению с верткой «Чайкой» он был «паровозом на рельсах». Новый штурмовик я прозвал «самолетом для ленивых», на таком не то что кувыркаться вверх тормашками не получится, но и нормальную горку не сделаешь, да и  отвесно пикировать запрещала инструкция,  самолет для горизонтального полета. Зато низковысотный мотор АМ-38 выдавал мощность одну тысячу шестьсот лошадиных сил, такого двигателя не было ни на И-153, ни на И-16. Кто-то из летного состава назвал Ил-2 «Горбатым», так у нас и повелось. «Горбатый» мог разогнаться до четырехсот тридцати, четырехсот сорока километров в час, что во всем диапазоне высот превышало скорость «Чайки», да и вооружение стояло мощное: пушки, пулеметы, бомбы, РСы. Высоту, конечно, набирал медленно.
            Летали мы очень много, каждый день кроме воскресения и к середине июня я уже имел приличный налет на Иле, правда это была только одиночная подготовка, в составе пары или звена мы не летали. Такую подготовку планировалось осуществлять в полках, в которые с июня стали поступать первые Ил-2, но летчики все были подготовленные с большим налетом на других типах, поэтому летать строем умели.
            Настал и наш черед. Семья пока осталась в Воронеже на квартире, а я, в составе группы из девяти летчиков, вместе с техниками в двух самолетах-лидерах, погнал новенькие штурмовики в Белоруссию. Дальность полета Ила не позволяла сделать беспосадочный перелет, поэтому делали промежуточную посадку в Смоленске. Переночевали и на следующий день мы перелетели в Лиду в восьмидесяти километрах от Гродно. Хорошо, что садились днем, бетонная полоса  в Лиде только строилась, и садиться надо было на узкую грунтовку.
            В Лиде находилось управление 11-й САД, в составе которой и формировался наш 190-й ШАП. Дивизия входила в состав ВВС 3 армии Западного ОВО. Кроме нас и наших Илов 190-полк самолетов и пилотов еще не имел, поэтому мы остались в распоряжении управления дивизии. Из девяти прибывших Илов, в исправном состоянии было  восемь машин, с одним самолетом начались проблемы еще при перегоне, надо сказать, что из почти сотни штурмовиков нашей дивизии, новыми были только наши восемь машин.
            Июньские ночи короткие, но такой короткой ночи, какой выдалась ночь с 21 на 22 июня, я не помню. В субботу после трудного перелета мы позволили себе немного расслабиться, поэтому спать легли поздно, завтра воскресение, выходной.  Но уже в шесть часов утра нас разбудили по тревоге. Протираю глаза, давно рассвело: - Какого хрена нам эти учения! - подумал я вслух.  Схватив летный шлем,  вместе с остальным составом поспешил к  штабу.
            То, что мы услышали, ошеломило, тревогу объявили по звонку из штаба авиации округа:
             – Нас бомбят! - затем связь прервалась.
             Более часа никаких команд или распоряжений не поступало, связи со штабом округа не наладили. Технический и наземный состав убыли на летное поле для подготовки замаскированных самолетов,  имеющийся летный состав остался в штабе. Наконец появился командир дивизии подполковник Ганичев. Он зачитал нам директиву наркома обороны Тимошенко: «…Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары авиации наносить на глубину германской территории до 100-150 км…». Значить какую-то связь наладили. Летный состав во главе с командирами последовал на аэродром, где провели короткий митинг при общем построении личного состава. Я стоял в шеренге и думал: - Не совсем вовремя прибыл я из Воронежа, хорошо хоть семья осталась в тылу, наша дивизия развернута в ста километрах от границы. Так что, если я не спешил на войну, то она сама пришла ко мне. Прибудь мы на пару недель позже, авось с немцами  разобрались бы и без нас, а так мне все-таки придется проверить свой «порох в пороховницах» на старости лет.
            Ганичев говорил:
            – Пока информации, товарищи мало, но есть сведения, что немецкая авиация подвергла бомбардировки наши аэродромы и города  вдоль западной границы, а германские сухопутные силы при поддержке артиллерии перешли на нашу территорию. В связи с неслыханной наглостью  бывших союзников нам приказано установить места сосредоточения авиации и наземных войск противника и всеми силами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Нам также приказано нанести удары по аэродромам противника, расположенным до ста пятидесяти  километров от границы. Поступили данные, что истребительные полки нашей дивизии расположенные ближе всего к границе вступили в бой с вражеской авиацией. Приказываю организовать вылеты разведчиков с целью обнаружения скопления войск и аэродромов противника для нанесения последующих ударов. Обрушимся на врага  всей мощью авиации Красной армии, товарищи!
            – Вот по любому поводу у коммунистов митинг – подумал я, а если сейчас налетят немцы и врежут по аэродрому, так и положат весь личный состав на хрен,  тут до границы, каких-нибудь сто километров! Но в Лиде все было спокойно, если под «спокойно» понимать информацию о начавшейся войне. Связи с округом не было, сведений о боевых действиях  мы не получали, кроме тех, что «…истребительные полки нашей дивизии вступили в бой…».    
            Пока ждали возвращения воздушного разведчика часть летного состава, включая пилотов Ил-2, собрались в домике для подготовки к полетам. Получили у секретчика карты, смотрим полосу вдоль границы, где у немцев в Польше и Восточной Пруссии могут быть ближе всего расположенные аэродромы. В девять часов утра нашу группу собрал Ганичев.
            – Получены данные воздушной разведки. Приказываю силами вашей группы произвести налет на один из пограничных аэродромов базирования немецкой авиации на территории Восточной Пруссии. Там сосредоточены фашистские истребители. Для этой задачи И-15 и И-16 с нашего аэродрома  не подходят, дальность и нагрузка не та, с бомбардировочными полками связи нет, и  в нашей дивизии самое большое число Ил-2. Лететь далеко, над территорией врага,  справитесь? Через тридцать минут вылетаете, удачи вам, соколы!
            За полчаса до вылета планируем операцию. Район полета я не очень хорошо выучил, поэтому меня поставили в середину группы. Волновало другое: никто из нас, освоивших Ил-2, тактики применения нового штурмовика не знал, наставлений в части не поступало, их только начали разрабатывать в НИИ ВВС. Как заходить на цель, как бомбить на какой скорости с каких высот мы только догадывались. Вылетов на учебно-боевое применение в Воронеже не делали.  Нас как комиссары учили: «главное – это готовность к самопожертвованию, не жалея сил и жизни дать отпор подлому врагу!» Только, чтобы давать отпор одной готовности к подвигу мало, надо еще уметь в совершенстве технику использовать, а не то, этот отпор больше на заклание похож будет. Я еще до войны говорил: - Летать, а не маршировать с шашкой между ног надо!
            Из девяти самолетов к вылету смогли подготовить шесть. Поскольку как правильно применять авиабомбы никто из нас не знал, решено было кроме пулеметно-пушечного вооружения подвесить под крылья РСы, все же тактика их применения схожа со стрельбой из бортового оружия.
 
            Поднялись с аэродрома Лида в безоблачное небо в 9 часов 30 минут. Пошли без истребительного сопровождения,  часть подготовленных истребителей вылетела на разведку, другая должна была прикрыть аэродром, да и наша тактика тогда еще не предусматривала подобного взаимодействия.
            Осмотревшись, я заметил над Лидой тройку наших самолетов дежурного звена патрулирующих воздушное пространство, пока было все спокойно. После взлета сделали широкий круг над зоной аэродрома. Долго не могли собраться в группу, чувствовалась нервозность, самолеты никак не хотели выровняться по высоте  дистанции и интервалу. Наконец командир взял курс на запад. Прошли над своим старым аэродромом Щучин, пересекли Неман севернее Гродно. Выполнили маневр на новый курс. В районе Гродно противника не было. Шли низко на высоте триста-четыреста метров и на скорости триста километров в час. Перед взлетом мы договорились: чтобы не случилось, надо держаться вместе. Ил-2 не «Чайка» вокруг телеграфного столба в лоб противнику  не развернется, поэтому нужно прикрывать «хвосты» друг дружке. Пересекаем границу. Командиру показалось, что он видит в небе подозрительные самолеты. Мы стали в оборонительный круг. Крутанулись, все чисто, пошли дальше. Через две минуты мы действительно увидели узкие одномоторные самолеты, идущие со стороны Германии на большой высоте, опять стали в круг, но они нас, скорее всего не заметили, на малой высоте мы слились с местностью. За немецкими истребителями левее и также на большой высоте прошла группа двухмоторников. Ага, значит, немецкие бомбардировщики проследовали со своим сопровождением. Нам даже показалось, что мы видели воздушный бой севернее города. Тогда я еще не знал, что 127-й истребительный полк нашей дивизии уже принял бой  в районе  Гродно, как раз там, где  прошла наша группа. Война началась не только в небе, внизу левее в районе границы я видел черный стелящийся по земле дым. Эскадрилья рассредоточилась, отдельные самолеты сложнее заметить. Под нами уже Восточная Пруссия, где-то внизу должен быть полевой немецкий аэродром, где по данным авиаразведки сконцентрирована истребительная авиация противника. Но, пока под нами расстилались леса, изредка разрезаемые реками или прерываемые озерами.  Для лучшей видимости поднялись на высоту почти восьмисот метров. Внезапно я увидел колону  техники и людей, двигающихся по лесной дороге. Колонна открыла по нам огонь, впрочем, не опасный учитывая расстояние и скорость нашего прохода. Немцы, а кому же тут быть! У нас другая цель. Но в любом случае нас обнаружили. Далее на открытом участке местности мы попали под огонь зенитной батареи, значит аэродром совсем близко. Гитлеровцев мы застали врасплох и они не смогли быстро принять нужное упреждение, огонь получился не прицельным. - Вот она война – подумал я: - Пока все как-то не страшно.
            Над батареей висел на тросе аэростат или небольшой дирижабль. Скольжением я отошел от группы и со снижением, прицелившись в купол, открыл пристрелочный огонь из ШКАСов, а затем дал короткий пушечный залп. Охваченный огнем аэростат рухнул на землю, накрывая грузовую автомашину, к которой он был прикреплен. Вот она – моя первая победа.
            Впереди в условиях хорошей видимости показался площадка похожая на аэродром. На поле действительно стояло несколько двухмоторных и около десятка одномоторных «худых» самолета. Или немцы замаскировали остальные или они уже успели взлететь. Мы сделали маневр для  атаки. На боевом курсе наша группа была встречена плотным зенитным огнем, в небе показались взлетевшие немецкие истребители, сколько их: пара или больше я считать не мог, надо было сосредоточиться на наземных объектах. Мы знали цель нашего полета, мы были готовы встретиться лицом к лицу с противником, но, по крайней мере, я, с хорошей техникой пилотирования, но не имеющий боевого опыта,  не до конца понимал, с чем столкнусь. Началась неразбериха, огненный шторм. Я видел, как один из Илов рухнул на землю, я видел, как летчик другого нашего самолета попытался воспользоваться парашютом на высоте триста метров, а его самолет упал на кромке летного поля. Мы попали как «кур во щи», в такой ситуации, когда снизу нас полоскали огнем зенитки, а сверху клевали  истребители, без прикрытия у нас не было вариантов кроме как стать в круг,  избавляться от подвесок, стараясь максимально подавить «землю», и защищаясь от «воздуха», а затем… А что затем? Уйти нам не дадут. В голове мелькнула мысль: «конец», сейчас попадут и камнем вниз, удар, секунда  боли и темнота навсегда. В этот момент жить захотелось как никогда! В пологом пикировании, стараясь не обращать внимания на  зенитные батареи, я выбрал стоянку «худых» и, ведя пристрелочный огнь из пулеметов, дал залп ракет поддержанный ШВАКами. Ил содрогнулся, убедившись, что попал, я слегка потянул штурвал на себя и повторил залп по дальнему самолету. РС-82 – это конечно не бомба, вес взрывчатки всего триста шестьдесят граммов, но и она обеспечивает осколочное поражение в радиусе шести метров, стоящий самолет может полностью и не уничтожит, но выведет из строя надолго.
            По рикошету,  сопровождающемуся характерным ударом и свистом я понял, что атакован с задней полусферы истребителем. Я снизился до бреющего полета, став в вираж как на И-153. Немцу, чтобы не  проскочить, приходилось после каждой атаки делать крутую горку, а затем, с поворота на вертикале, начинать все заново. Долго так продолжаться не могло, в конце концов, удачным выстрелом я был бы сбит. Маневрируя, я повернул в сторону фашистского аэродрома, стремясь завести истребитель под огонь своих же зениток и надеясь, что немец не будет стрелять сверху вниз над своими. Это было равносильно самоубийству, но мой шаг действительно дал мне короткую передышку.
            Я поймал кураж, может быть, живу последние минуты, мозг заслонила некая пелена, я действовал как автомат. Если бы я поддался рациональному мышлению или тем более: паническим мыслям то понял бы что нужно бежать и только бежать на полной скорости «куда глаза глядят» только бы подальше от этого рева моторов и огня выстрелов, образовавших «низковысотную» смертельную карусель.    
            Воспользовавшись ситуацией, я набрался наглости и произвел повторную атаку открытой стоянки, постаравшись выпустить за один заход все оставшиеся реактивные снаряды. Как минимум еще один Мессершмитт был поврежден. Во время захода, краем глаза я заметил уходящий от аэродрома  в сторону нашей территории одинокий Ил-2. Сверху на него заходил фашистский истребитель. Дав полный газ, я попытался догнать Ил и отогнать немца, но расстояние было значительным. Фашист произвел заход и ушел вверх для новой атаки. Мне удалось приблизиться к нашему самолету метров на триста, это был борт командира. Несколько секунд передышки позволили мне осмотреть свой самолет: часть приборов отказала, фонарь был «посеребрен»  осколками, на центроплане левого крыла был выдран здоровенный кусок обшивки, но Ил держался молодцом. Сверху меня обогнала пара Мессершмиттов, они, как будто не замечая меня, старались добить самолет ведущего. Помочь я ничем не мог. Я пытался вести заградительный огонь оставшимися боеприпасами, но попасть в немца, идущего на скорости с дистанции более пятисот метров, рискуя повредить своего, было невозможно. Я впервые  увидел со стороны, как рикошетят снаряды от бронированной скорлупы Ил-2.  Самолет ведущего получил значительные повреждения, он начал рыскать по тангнажу, то, задирая капот вверх, то, клюя носом. По непонятной причине истребители нас бросили, наверное, посчитали, что наши самолеты и так не дотянут. Сто процентов, они запишут нас на свой счет.  Не долетая Гродно, самолет командира эскадрильи в последний раз задрал нос, потерял скорость и, парашютируя плашмя, упал на лес. Я сделал круг над местом его падения, сесть  было некуда, и летчика я не видел. Запомнив координаты, я в одиночестве пошел в Лиду. Только теперь  я стал осознавать все то, что произошло с нами с момента тревоги до событий последнего часа полетного времени за еще только начавшийся и уже такой длинный воскресный день. Из шести вылетевших на задание самолетов - пять были сбиты, из шести, включая меня, летчиков - пятеро ранены, погибли или оказались в плену у немцев и это в первые часы войны. Все мои товарищи, с коими делил я казарменный кров и скамьи в столовой еще вчера, до рокового подъема,  а они шутили и строили планы на жизнь. А какой провал: потерять пять новейших самолетов, которых, в таком количестве, нет ни в одном полку на всей границы. Наконец я увидел свой аэродром и, выпустив закрылки, попытался выпустить шасси, но  давление в баллоне упало до нуля, пневмосистема была перебита, и стойки не выходили. Там в бою я был спокоен, а здесь, внезапно меня охватила паника: вернуться домой из пекла и разбиться при посадке! Я взял себя в руки и повторил выпуск шасси, задействовав пусковой баллон – это не помогло, давления не хватало, тогда я выпустил стойки вручную. С боковым сносом, но достаточно мягко я сел на узкую посадочную полосу. Ко мне подбежали техники и персонал аэродрома. Я снял промокший шлем, меня легко качало. На вопрос:  - еще кто-нибудь сядет? - я молча помотал головой. На самолете в крыле и фюзеляже насчитали несколько десятков пробоин разного диаметра. Я удивился устойчивости Ила, способного лететь с подобными повреждениями.
            На аэродроме  скопилось много наших самолетов, откуда же они перелетели,  устало подумал я. Не успел я дойти до штаба, как над Лидой показались Ме-110 и начали бить по стоянкам и рулежкам. Люди, находившиеся на земле, разбежались.
            После налета повставав из укрытий, осматриваем аэродром,  самолеты почти все целы,  но двое: летчик и техник убиты, и двое из комсостава ранены: комдив Ганичев был тяжело ранен в живот, его заместитель Михайлов ранен в ногу. Ганичева унесли, врач обреченно махнул рукой. Вскоре командир дивизии умер. Командование принял подполковник Юзеев.  В Лиде собралась часть уцелевших самолетов 122-ИАПа, перелетевших с уже захваченного немцами приграничного аэродрома Новый Двор, по концентрации техники аэродром был лакомым куском для немцев. И те прилетели еще раз после обеда. Теперь аэродром бомбили бомбардировщики Ю-88, уничтожив много наших самолетов. Должного истребительного прикрытие организовано не было и немцы вели себя безнаказанно. Во время второго налета  тяжело ранило Юзеева, и дивизия опять была обезглавлена. Вечером командование дивизией принял прилетевший в Лиду с полевого аэродрома Лисище командир 127-ИАПа подполковник Гордиенко. Это самолеты его полка вели утренний бой над Гродно. Немцы только к вечеру смогли обнаружить аэродром, где находилась его часть и нанести удар пикировщиками. До темноты немцы произвели еще один удар по Лиде. Стемнело, оставшийся штаб дивизии попытались подсчитать потери первого дня. На аэродроме уцелело семьдесят два самолета – это все, кто смог перелететь из двух истребительных и нашего штурмового полков, связи с 16-м бомбардировочным полком дислоцирующемся на аэродроме Черлена не было.
            Наступила ночь. От усталости хотелось спать, но нервное возбуждение будоражило память картинами прожитого дня. Личный состав собрались в уцелевших постройках. Мы предполагали что, не смотря на потери первого дня, немцев удастся задержать в минском укрепрайоне и на лидском направлении. Неожиданно для себя, я стал проявлять здоровую инициативу, обратившись к Гордиенко, я предложил перебазировать часть уцелевших самолетов, включая Ил-2 на запасной аэродром Щучин расположенный между Лидой и Гродно, где до войны формировался мой 190-й ШАП. Немцы, скорее всего уже провели разведку и, убедившись, что летное поле пустует, бомбить Щучин не будут. Гордиенко пообещал принять решение завтра утром. Щучин находился ближе к границе, чем Лида и новоиспеченный комдив должен был убедиться, что немецкие сухопутные части не продвинулись к аэродрому. Для этой цели решено было с рассветом организовать авиаразведку в район Гродно.
            Я не помню, как заснул, сидя или стоя, но проснулся я рано утром по тревоге. Все побежали на аэродром, который уже начали штурмовать Ме-110. Истребители попытались взлететь, но самолеты оказались не заправленными. Мне, как штурмовику, оставалось только скрыться за деревьями на окраине летного поля и ждать конца апокалипсиса.
            Фашисты улетели, мы начали смотреть ущерб, полностью выведенных из строя самолетов было не много, но хаос, неразбериха, концентрация людей и техники, повреждения летного поля фактически делали дивизию небоеспособной. Я нашел Гордиенко и  еще раз обратился  с предложением перевести уцелевшие самолеты в Щучин, пока следующим налетом немцы не сделают наши потери катастрофическими. Но, боевой дух личного состава был подавлен, для перевода оставшихся машин не хватало топлива. По неполным сведениям разведки и обрывочной информации связных из штаба округа положение Западного фронта, а именно так теперь назывался  наш округ, «Белостокский выступ», в котором мы находились, был взят в клещи пехотными и танковыми дивизиями вермахта, в воздухе господствовала немецкая авиация. В такой ситуации командование приняло решение отступать. Отступать, бросив «живые» самолеты двух полков!
            Во второй половине дня личный состав, выдав неприкосновенный запас, посадили в «полуторки» и повезли в Минск. Забрали только документы и знамена дивизии. Я забрал летный шлем и кожаное летное пальто, а из Н.З.  взял только плитки шоколада. Так мы покинули Лиду, оставив немцам более пятидесяти процентов уцелевшей авиатехники. Ехали дольше суток. В Минск мы прибыли рано утром 25 июня на носках у противника. Там командование дивизией принял генерал-лейтенант Григорий Пантелеевич Кравченко, прибывший из Киевского округа, герой японской и финской войн. На следующий день он провел посторенние, сказал что положение на Западном фронте тяжелое, немцы вплотную подошли к городу, в его бывшем округе ситуация лучше, но немцев остановить пока не получается и сегодня они захватили Львов.
            26 июня нас опять посадили в машины и повезли  в Москву для переформирования. В Москве  мы были до конца июля, затем 190-й полк включили в состав ВВС  Резервного фронта. Самолетов не хватало, на весь полк в разное время было от шести до двух Ил-2. Полк отправили на фронт. Меня, в числе наиболее опытных летчиков командировали на завод за техникой, но поступил приказ: самолеты на фронт своим ходом не гнать, а перевозить железной дорогой. На какое-то время я задержался в Воронеже, чему был несказанно рад. Я воссоединился с семьей, фронт был еще далеко, и если бы не тревожные сводки, казалось что войны нет. Была еще одна причина моей радости. После памятного первого боевого вылета, в котором я потерял сразу пятерых товарищей, а сам чудом уцелел, я стал испытывать страх, животный страх смерти.  Я не признавался никому, даже жене, даже самому себе, ведь я летчик и ничего другого делать не умею, но картины с падающими от ураганного огня зениток и  атакующих истребителей самолетами постоянно и невольно всплывали в моей памяти. Летать я не боялся, просто летать, но  страх снова попасть  в мясорубку постепенно и незаметно съедал мое достоинство. Страх усиливали разговоры с летчиками-штурмовиками, прибывавшими с фронта и рассказывающими о потерях от атак истребителей. Создалось мнение, что штурмовику драться с истребителями противника невозможно, летчик-штурмовик – это смертник, а летать приходилось днем и без прикрытия.
            В Воронеже я встретил своего знакомого подполковника Николая Малышева – командира 430-го ШАП, летчика-испытателя, инструктора на Ил-2. Я познакомился с ним во время переучивания на штурмовик. Его полк был сформирован в начале июля из летчиков-испытателей завода № 18 и брошен на Западный фронт. Несмотря на опыт пилотов, прекрасно владеющих Ил-2, за первую неделю боев полк потерял шестьдесят процентов машин и половину личного состава. В результате он был расформирован, а оставшихся летчиков отозвали из действующей армии. Потери испытателей надо было восполнить, и Малышев предложил мне работу заводского испытателя. Предложил с моего намека, ну а какой был у меня выход: проситься о переводе в пехоту, летать на передовую то я не боялся? Мою кандидатуру утвердили на заводе, но  должны были согласовать в НИИ ВВС, и я отправился в Ногинск, а затем и в Москву. Столицу застал я на осадном положении, задержавшись до начала октября. Немец был близко, вопрос: «удержим или нет, оставался открытым». В городе было полно беженцев, началось мародерство. 16 октября я шел по одной из улиц окраины города. Меня заинтересовал шум и людские крики за углом, я пошел по направлению к источнику заварушки. Толпа грабила продуктовый склад, почему-то оставленный без охраны или охрана сама принимала в этом участие. Я подошел ближе. Группа людей выносила из взломанных дверей какие-то ящики, кого-то били в стороне. Понятно, что никакая власть не могла санкционировать подобное. Я подошел еще ближе.
            – Граждане, что тут происходит!? – задал я риторический вопрос, понимая, что здесь нет более реального представителя власти, чем я. В ответ послышалось:
            – Бей красноперого!
            – Да это  не «красноперый», это сталинский летун, иди, пока цел, скоро коммунистам и жидам конец настанет!
            Толпа была настроена агрессивно. Я расстегнул пальто и  достал пистолет.
            – Да он угрожает, сука подколодная!
            Я сделал предупредительный выстрел в воздух и, направив ствол на толпу, прошипел: прекратить безобразие, сволочи, пристрелю!
            Народ  угомонился с угрозами, но грабить не перестал. На выстрел прибежали старшина лет пятидесяти и два молоденьких милиционера, толпа бросилась врассыпную. Старшина, оставив подчиненных у входа, зашел в открытый склад и вышел через несколько минут, неся в руках сверток.
            – На, держи, служивый! Тут все равно уж поживились, это тебе за помощь! Не равен час, немцам достанется – сказал он шепотом, чтобы не слышали его сотрудники. Теперь от таких как ты все зависит, скоро на фронт?
            Мне нечего было  ответить пожилому милицейскому старшине и я, молча, пожав плечами, пошел дальше. В свертке оказались бутылка водки и два килограмма осетровой икры.
            Интересно было народное отношение к немцам: их боялись, могли ненавидеть, но однозначно, уважали. Такое отношение было и у населения и у армии. Надо сказать и я отчасти разделял всеобщие настроения. «Сила немецкого оружия» их победы в Европе были растиражированы и возвеличены нашей же пропагандой, ведь мы  два года были союзниками, немцев действительно считали непобедимыми. При таком отношении к захватчикам не удивительно, что население готовилось к оккупации, а солдаты бросали позиции и сдавались или драпали в тыл. Конечно не все, но многие. Данные о наших потерях и пленных были засекречены, но даже из отрывочной информации и, видя продвижение фронта на восток, как офицер я понимал, что  Красная армия в целом не готова противостоять Вермахту и Люфтваффе.
            Меня утвердили в качестве штатного  испытателя, и я вернулся в Воронеж, приняв участие в  эвакуации завода в Куйбышев. С большим трудом  мне удалось перевести в Куйбышев семью. Зима сорок первого – сорок второго годов выдалась трудной и холодной. Но мы держались, как и держалась вся страна.
            В работе мои внезапно возникшие страхи притупились, и меня ела совесть: почему я боевой летчик отсиживаюсь в тылу, когда большинство моих коллег сражаются на фронте. Теперь я все больше стал испытывать постоянное чувство не страха, а стыда. До этого я все время бежал от войны, но весной  1942 года я, без долгих объяснений в семье, подал рапорт о переводе на фронт и в конце мая был направлен в 688-й Штурмовой Авиационный Полк, еще недоукомплектованный самолетами и личным составом. Полк готовился к отправке на Юго-Западный  фронт и в начале июля собрался на тыловом армейском аэродроме Бобров юго-восточнее Воронежа. К 14 июля формирование полка завершилось. Мы получили самолеты Ил-2 более поздней серии, чем тот, который спас мне жизнь, дотянув до Лиды и который израненным, но не побежденным я бросил на приграничном аэродроме. Основным отличием модифицированных цельнометаллических штурмовиков от первых  Илов была замена пушек ШВАК на пушки ВЯ с большей начальной скоростью и массой снаряда, но меньшей скорострельностью.
            Наконец, только в июле 1942 года в строевые части поступила документация по тактике боевого применения Ил-2. В частности рекомендовалось атаку танков производить с трех заходов с высот 500-700 метров в пологом пикировании, в первом: осуществлять пуск РС с дистанции 300-400 м, во втором: сброс авиабомб, в третьем: обстреливать цель пушечно-пулеметным огнем. Обязательным условием являлось раздельное применение каждого вида оружия. Рекомендации не сильно отличались от выработанной нами тактики, разве что от бомб старались избавиться в первом заходе, как от основной нагрузки, а затем, по результатам бомбометания, атаковать реактивными снарядами и пушками.  Бомбы, как привило, редко ложились в цель, зато РСы можно было использовать для отпугивания истребителей.
            17 июля поступил приказ Народного Комиссара Обороны запрещающий боевой вылет Ил-2 без бомбовой нагрузки, предписывалось летать с 600  килограммами бомб, против обычных двухсот - четырехсот.  Обещалось денежное вознаграждение в размере одной тысячи рублей за каждые четыре боевых вылета с максимальной  нагрузкой. Такое предельное увеличение бомбовой нагрузки в среде летчиков прозвали «сталинским нарядом». - Хрен на блюде товарищу Сталину! С такой нагрузкой Ил по ветру или на плохом грунте вообще не взлетит!
            Полком продолжал командовать недавно получивший майора Константин Яровой, комполка был старше меня всего на год. Штурманом полка остался старший политрук Скляров.
         К тому времени я имел достаточно большой налет на Ил-2: двадцать пять часов полетов на отработку техники пилотирования, пятнадцать часов налета по маршруту, пятьдесят часов полетов «взлет-посадка», пятьдесят пять часов учебного боевого применения, и даже один полет на испытание нового вооружения, и это не считая единственного боевого вылета. Поэтому, хоть мне и не давали командных должностей, но относили к категории опытных летчиков. Правда весь этот налет был сделан днем в простых метеоусловиях, подготовка к групповым полетам у  всех еще была слабой.
            Находящийся в составе 228 ШАД 8 воздушной армии полк, перелетая с аэродрома на аэродром, оказался севернее большой излучены Дона в  группе генерала Руденко.
            Лето 1942 года достигло середины, одуряющая жара и духота, пыль равнин и сведения с передовой действовали угнетающе. Фронт из-за провала весеннего наступления под Харьковом был ослаблен, Севастополь пал. Танковые армии вермахта, прорвав фронт между Курском и Харьковом, устремились к Дону, немцы взяли  Ростов-на-Дону, дальше  Кавказ. Да, Москву удержали, держался Ленинград, но на юге положение было критическим. Именно в это пекло, на остановку немецкого продвижения в числе других войск РККА был брошен наш полк. В один из таких июльских дней, когда перед строем зачитали приказ – «Ни шагу назад!», наиболее подготовленных летчиков полка вызвали к генералу. Сергей Игнатьевич встретил нас без лишних церемоний, как и положено боевому летчику.
            – Товарищи, ваш полк сегодня отправляется на образованный Сталинградский фронт, но прежде чем присоединиться к боевым товарищам вам предстоит выполнить важное и секретное задание на другом участке. Есть сведения, что противник собирается перебросить из Крыма на Кавказ освободившийся после взятия Севастополя  42 армейский корпус. Я попросил майора Ярового выделить группу  из шести наиболее подготовленных летчиков вашего полка для нанесения удара по надводным кораблям и транспортам противника, находящимся в Керчи. Операция секретная, даже добровольцев вызвать не могу. Из-за значительной дальности полета сделаете одну промежуточную посадку на фронтовом аэродроме в районе Новомихайловского, по этой же причине возьмете по четыреста килограммов бомб, а для эффективности атаки – по восемь бронебойных  82-мм реактивных снаряда. Вылетаете сегодня рано утром «по темному» чтобы прибыть на аэродром дозаправки с рассветом и не попасть под фашистских охотников. Истребительное прикрытие по сторонам коридора выхода на цель соседи обеспечат, а вот ударных самолетов для такой операции у них нет. Маршрут получите у Склярова.
            Хорошенькое дело, вылететь на маршрутный полет еще в темноте при отсутствии необходимых аэронавигационных приборов и по компасу найти незнакомый аэродром подскока! Да и вооружение Ил-2 не совсем подходит под степень уязвимости кораблей, одна надежда, что придется атаковать транспорты, а не крейсера или линкоры.
            В конце июля еще рано светает, перелет на промежуточный аэродром прошел с нервотрепкой, но без происшествий, садиться на незнакомый аэродром с боевой нагрузкой удовольствие ниже среднего, а ежели чего сдетонирует!
            Кроме шести пилотов в одном из самолетов в люке позади летчика перевезли авиамеханика звена старшего техника-лейтенанта Ившина, чтобы он руководил заправкой и подготовкой самолетов к боевому вылету на случай, если местные техники не обучены эксплуатации Илов.
            Промежуточный аэродром оказавшийся небольшой ровной площадкой в поле уже готовился к эвакуации на случай быстрого подхода немцев. Ил-2 там знали, на стоянке были замаскированы три Ила, а к нашему прилету туда перегнали шесть американских самолетов-истребителей, имеющих большую дальность полета.
            Пару часов отдохнули, пока техсостав заканчивал подготовку и проверку самолетов, собрались на предполетную подготовку, еще раз уточнили маршрут, повторили, как будем заходить и как действовать в нештатных ситуациях, но всего не угадать.
            Связавшись со штабом о начале операции, чтобы предупредили наших истребителей, сели по машинам. Запустили моторы, на часах 13.45, почти середина летнего дня, но погода благоприятствует: в воздухе дымка, облачность редкая, но низкая кучевка с нижним краем метров в шестьсот. Свежих  данных авиаразведки не было, есть ли суда в Керчи, нет? Обдумывая операцию, я задал себе вопрос: а зачем немцам перебрасывать корпус из-под Севастополя на Кавказ через Керчь, а не сразу из Севастополя? Наши самолеты уже были оборудованы станциями РСИ-4, что было большой редкостью и давало огромное тактическое преимущество. Не надо было сосредотачиваться на самолете командира, следя за его командами, передаваемыми покачиванием крыльев, теперь в небе каждый чувствовал себя не одиноким и мог получать команды по приемнику. Лететь должны были плотным строем, но еще на земле мы разбились на условные пары для прикрытия от возможных атак. В  ведущем я был уверен на сто процентов, им был командир нашего звена зам. командира эскадрильи Иван Бибишев –  крепкий и широкоплечий молодой парень из Мордовии. Он был на одиннадцать лет младше меня, но уже успел  проявить себя как отличный летчик, как говорят: «летчик от бога».
            Повернув от линии фронта, мы сразу набрали высоту в полтора километра и только потом повернули на запад. Сопровождать нас поднялись шесть истребителей,  одна пара сразу ушла вперед на разведку, остальные, набрав высоту, патрулировали над нами. На такой высоте было лучше ориентироваться, и потом мы хотели пройти над дымкой и облаками. Полет был достаточно долгим в плотном строю. Мы знали, что по линии фронта, где мог появиться воздушный противник, вылетели еще несколько звеньев истребителей, чтобы связать боем фашистские самолеты. Небо не было спокойным: где-то севернее нас шел воздушный бой, немецкие пикировщики штурмовали оборонительные позиции наших войск, но мы прошли незамеченными. На боевом курсе разделились. По плану: первая группа из четырех самолетов должна  была подавить ПВО порта, оставшаяся пара сходу атаковать обнаруженные корабли, при возможности делать столько заходов, сколько позволит боезапас.
            Перелетели Тамань, в гавани Керчи я насчитал четыре небольших транспорта.
            Налет для немцев был неожиданным, ПВО себя проявило не сразу, поэтому вся группа, выбрав цели, атаковала суда стоящие у берега. Атака получилась продуктивной: в первом же заходе кому-то из эскадрильи удалось накрыть бомбами один транспорт. Полетели брызги. Полого спикировав на выбранное судно, я сбросил бомбы, но, те упали с перелетом, взорвавшись у берега. Слабый зенитный огонь позволил развернуться над городом и пойти на второй заход. Илы штурмовали гавань реактивными снарядами и пушками. Я довернулся на свою цель и со снижением с разных дистанций выпустил шесть бронебойных РС, как минимум две ракеты попали в палубу, я увидел взрыв и затем огонь, идущий от  транспорта. В целом три судна получили серьезные повреждения. Такой удачи я и не ожидал.
            Немцы опомнились и усилили зенитный огонь. Одни из истребителей сопровождения был сбит и упал на город.
            Выполнив по два захода, эскадрилья легла на обратный курс. Среди штурмовиков потерь не было. Катастрофа случилась на обратном пути. Я так и не понял что произошло, связь молчала, но сразу три Ила не вернулись с боевого задания: лейтенанты Резник и Сидоров, а также ставший летчиком воентехник 2 ранга Белов. Что послужило причиной: ошибка летчиков, техническая неисправность или внезапная атака истребителя. В этот день в воздушных боях  было сбито еще семь советских самолетов участвующих в нашем прикрытии, по неточным данным потери немцев составили до пяти самолетов, но их типы и места падения неизвестны. На моем самолете только несколько пробоин от пуль в фюзеляже за кабиной, силовой каркас и тяги целы.
     Несколько дней мы провели на аэродроме ожидая, что может быть, кто-нибудь из летчиков вернется, придя пешком. Самолеты упали явно недалеко. На поиски отправилась небольшая группа во главе с Ившиным.
            Мы были возле самолетов, когда к нам подбежал запыхавшийся комендант аэродрома.
            – Немцы на окраинах Армавира, танки и пехота, есть сведения, что они заходят и с севера, Новомихайловское взято в клещи, есть приказ немедленно спасать боеготовые самолеты, остальную технику уничтожить и личному составу на имеющемся транспорте уходить на восток.
            Опять отступаем, но хоть самолеты не бросаем. А как же авиамеханик Ившин, отправившийся на поиски упавших самолетов? Будем надеяться,  что группа успеет вернуться до общего отхода. В любой момент могут ударить немецкие бомбардировщики, если разбомбят поле, уже не взлетим. Можно было попытаться помочь обороняющимся частям силами оставшихся штурмовиков, но приказ был спасать технику и мы поднялись в воздух, взяв курс на Дон.
            Василий Ившин в часть не вернулся, предположили, что попал в плен. За успешный боевой вылет начальство пообещало представить нас к наградам. После возвращения в родную часть,  с учетом общих потерь, не получив наград и званий я уже стал считаться «стариком», что давало мне общее уважение боевых товарищей. Коллеги с моим мнением считались, а командиры знали, что меня можно отправлять на любые ответственные задания. Что касается личных страхов,  тут я пока умолчу.
 
            12 августа  выдался жарким во всех отношениях. С раннего утра, считай с ночи, несколько самолетов 688-й ШАП приняли участие в налете на немецкий аэродром Обливское. От «нас» летали штурман полка Скляров и  зам. командира эскадрильи Бибишев, чьим ведомым я был в налете на транспорты. Группа вернулась домой без потерь, доложив об уничтожении нескольких десятков самолетов. Я в налете не участвовал. Мы готовились к иному заданию. Звено из четырех Ил-2 должно было нанести удар в прифронтовой тыл в районе станции Нижнее-Чирской, где располагался железнодорожный мост через Дон захваченный немцами несколько ней назад. По нему немцы организовали движение поездов. В нашу задачу входило сорвать железнодорожные перевозки. Возглавлял звено командир эскадрильи двадцатичетырехлетний Толя Кадомцев, его ведомым был назначен двадцатиоднолетний старший сержант Елашкин, моим ведущим стал лейтенант зам. командира эскадрильи Иосиф Ситник – самый старший в нашей группе, лет тридцати пяти. Поднялись в воздух утром в 7.45. В воздухе дымка, толи природа бузит, толи идет дым от пожарищ, но облака редкие и высокие, день как день. Поднялись на километр. Нас сопровождает эскадрилья из восьми И-16. Наконец то, через год войны начальство уяснило пагубность вылетов без истребительного прикрытия, сколько остовов илов и останков летчиков остались лежать в бескрайних просторах России за этот роковой год.
            Когда мы пересекали Дон, нас заметили немецкие истребители, И-16 удалось связать противника боем. За линией фронта ПВО било не сильно, фрицы наступали, наступали быстро, не оборудуя стационарных позиций. Мы прошли железный мост, и пошли вдоль линии железной дороги, долго лететь не пришлось, в направлении линии фронта шел одиночный состав. Мы разошлись,  став в круг для удара. В одном заходе, нарушив предписание, я в пологом пикировании атаковал состав 132-мм РСами, а на выходе  сбросил все четыре пятидесятикилограммовые фугаски. «Сталинский наряд» ввиду полета в глубь вражеской территории мы проигнорировали. Я видел, что попал в вагон. Интересно, в момент атаки страха не было, на земле перед вылетом, бывало, потрясет, но в бою – нет. Стрелял я метко, видимо был у меня такой дар воздушного снайпера, во всяком случае – выше средней статистики, это подтверждали все мои боевые вылеты.
            «Ястребки» старались, как могли, но по всему было видно, что «Ишачки», проигрывая в скорости, уступали инициативу. Надо было драпать домой, тем более что состав, перевозивший технику, мы накрыли, я видел, как после второго захода Кадомцева взорвался паровоз.
            Прошли «батюшку-Дон», как называют реку местные казаки. Дон – сколько битв видел ты за свою историю, сколько воинской крови стекло в твои воды: еще аланы и тюрки бились из-за тебя в великой степи, а затем, где-то здесь сходились полки Мамая и Дмитрия.
            Уже над нашей территорией нас сзади атаковал одиночный двухмоторный истребитель. Самолет Толи Кадомцева был сбит, но командир выпрыгнул. Самолеты Елашкина и Ситника получили повреждения, но тянули домой. Немец сделал заход на меня, но, промазав, развернулся в сторону своих. Судьба во второй раз хранила меня, отводя истребители. На аэродром сел я один, причем самолет не получил повреждений. Кадомцев вернулся в часть на следующий день живой и невредимый. Женя Елашкин и Иосиф Ситник погибли, их нашли у разбившихся самолетов недалеко друг от друга, рядом и похоронили. В воздушном бою погибло два истребителя. Немцы потеряли два самолета, один из них тот, что атаковал нас, был сбит возвращающейся за нами шестеркой И-16 и упал в расположение советских войск.
            Битва продолжалась, мы оборонялись, немцы подходили танковыми колоннами. В районе Калача и Абганерово противник сосредотачивает свежие силы.
            Лето очень жаркое, температура на солнце больше сорока градусов, много пыли. Пыль оседает на одежде и лице,  попадает в глаза, забивает фильтры. Спасаясь от жары и пыли, по аэродрому ходим голыми по пояс, моемся водой из противопожарных бочек или бегаем к ближайшей речушке. Техникам хуже, они всегда в масле и прежде чем мыться водой вынуждены протирать себя ветошью, смоченной в бензине.
 
             17 августа 1942 года силами полка  из девяти самолетов взлетели для нанесения удара по скоплению немецких танков обнаруженных в районе Абганерово. Поднялись в воздух в десять часов утра, погода ясная. Обнаружить днем  в безоблачную погоду танки будет не сложно. Ведет группу комаэск  Кадомцев. Сегодня идем без истребителей, занятых на других участках фронта, потери огромны во всех видах авиации. Еще над аэродромом набираем тысячу пятьсот метров, чтобы лучше видеть участок фронта, на котором ведут наступление немецкие танки. Идем тремя звеньями плотным строем. Вот оно, поле боя – «ничейная полоса». Впереди слева Абганерово. Маневрируем, пытаясь держать строй, начали работать фашистские зенитчики, надо бы разойтись. Развернулись на Абганерово перестраиваясь для атаки. Рядом разорвался снаряд, инстинктивно я дергаю ручку вправо и вверх и налетаю на ближайший Ил-2. Самолеты сталкиваются плоскостями. После удара мой Ил, ставший неуправляемым уходит вправо вниз к земле. В голове проноситься жизнь. Я вижу, что значительная часть крыла разрушена, высота позволяет, и, думая только о спасении, быстро, как учили, покидаю поврежденную машину. Парашют раскрывается, стараюсь развернуться, чтобы увидеть второго летчика, что с ним? Зенитчики открыли огонь по куполу, но расстояние большое, быстрее бы приземлиться. Я плюхаюсь на нейтральную территорию. Впереди, в стороне наших позиций рвутся снаряды – это ведет огонь немецкая артиллерия и минометы, значит мне туда. Ползком и перебежками пробираюсь к своим. Но где другой летчик?
            В часть я вернулся под вечер. Второй летчик так и не вернулся. Когда возбуждение прошло, над инстинктом самосохранения  верх взяли эмоции. Что произошло: я сбил боевого товарища и уничтожил два самолета, притом, что все остальные самолеты полка вернулись, доложив об уничтожении более десяти танков. Мне казалось, что полк плюет мне в лицо. Ночью я  вышел из душной землянки и, отойдя на край аэродрома, достал пистолет. Застрелиться и покончить с позором?! Сняв оружие с предохранителя, я подвел дуло к виску, палец лег на курок, все, конец! Но покончить с собой у меня не хватило духу. Дрожащими руками я спрятал пистолет и впервые за последние лет двадцать пять заплакал. Что же я за мужик?!
            Утром следующего дня меня вызвал командир эскадрильи.
            – Суда не будет. Я знаю, что ты грамотный летчик, и произошло это случайно. У нас сейчас каждый на счету. Что толку тебя отдавать под трибунал, когда ты и так в любой вылет кровью искупишь.
            В голову мне пришла сумасбродная, но тогда показавшаяся мне правильной, идея. За мной закрепили другой самолет, и я добился разрешения у командира полка выкрасить его в яркий цвет. Наверное, это звучало глупо, но я хотел, чтобы мой Ил, отличаясь от других по окраске, привлекал бы  гитлеровцев, и именно меня они бы в первую очередь атаковали. Так я хотел искупить свою вину кровью. Раздобыв красной и желтой краски и смешав их, мы с авиамехаником Сергеем Коломеецем выкрасили крылья и хвост Ил-2 в оранжевый цвет. Получилось некрасиво, но ярко.
 
            20 августа в 10.30 пошли на атаку немецких танков около переправы через Дон. Шестью Ил-2 , взяв по четыреста килограммов бомб и по восемь бронебойных реактивных снарядов. Восемь Яков вылетели в тот же квадрат фронта, обеспечивая наше прикрытие. Отсутствие вражеских истребителей позволило нам с ведущим смоделировать ситуацию прошлого столкновения и отработать расхождение вверх и вниз, а ни друг на друга. В первом заходе сбросили бомбы, во втором атаковали ракетами. Боеприпасы ложились в секторе целей, но прямых попаданий не было, тогда заместитель командира эскадрильи Иван Бабишев, сохранивший ФАБы, пошел на переправу и с одного захода разрушил ее. Поливаемые огнем зениток и всего, что могло стрелять мы пошли обратно. Налетели «худые». Цвет не помог мне геройски погибнуть, видимо, желание жить все еще было сильнее.  На аэродром вернулись только Бабишев и я. Четыре Ила и пять истребителей остались гореть за Доном.
            Полк нес огромные потери. 22 августа геройски погиб командир звена лейтенант Ваня Богачев. На горящем самолете, предпочтя смерть плену, он врезался в переправу у Нижнего Акатова и разрушил ее. Он действовал сознательно, в последний момент, выкрикнув в эфир:
            –  Прощайте, иду на мост!
            Подвиг Богачева заставил задуматься, а как бы поступил я: потянул вверх, пытаясь сбить пламя, выпрыгнул бы с парашютом над врагом или в отчаянии и безысходности направил самолет на переправу?
            Ко второй половине августа в полку осталось восемь боеготовых самолетов, и это было еще что, некоторые штурмовые полки нашей дивизии вообще остались без самолетов.
            Полк базировался на поле бывшего совхоза. Ремонтные мастерские и землянки полковых штабных помещений, расположившиеся на краю летного поля, маскировались раскидистой кроной тополей и слоем дерна. Восемь оставшихся самолетов, затянутые камуфляжными сетками в капонирах находились там же. Личный состав жил в деревенских избах неподалеку.  Я и еще двое летчиков жили в такой избе у хозяйки бабы Вали - женщине лет шестидесяти. Когда слышал я ее  «ойкающий» говор, то неизменно вспоминал старую казацкую песню: «Ой, то не вечер, то не вечер. Ой, мне малым мало спалось». У нее был сын, воевавший на фронте где-то под Ржевом, но писем от него больше месяца не было. Мать, переживавшая о судьбе сына и понимавшая что мы, такие же солдаты, имеющие своих матерей, относилась к нам с материнским вниманием. Кормили летный состав для военного времени достаточно, однако вечерами, хозяйка часто баловала нас жареной картошкой залитой домашними яйцами. У бабы Вали также был небольшой прошлогодний запас меда, и она угощала нас сладким тягучим душистым лакомством. Небольшая пассика, которой занимался ушедший на войну сын, была заброшена, а из хозяйства осталось только несколько кур, да взятый у соседки «на вырост» игривый двухнедельный бело-серый котенок. Зверек своей непосредственностью часто веселил нас, и его знали не только мы, жившие у Вали, но и наши техники, и другие члены эскадрильи. Котенок был кошкой, и баба Валя назвала ее Василисой, но имя было длинным и мы, для сокращения звали ее Васькой.  Я где-то слышал пословицу: «любопытство сгубило кошку», именно так и произошло с котенком бабы Вали. Людей он не боялся и по своей кошачьей любознательности часто бегал на аэродром смотреть, что там происходит, особенно когда там был аврал или что-либо привозили. Однажды с подводы разгружали бочки с маслом. Я был возле капонира своего самолета, когда  услышал, как закричал кто-то из техников:
            – Вот черт, Ваську бочкой придавили!
            Он с усилием откатил бочку, Васька с глазами полными страха и боли молча поползла на передних лапах. Она не мяукала, но задние лапы безжизненно волочились по земле.
            – Вот горе то, неси Ваську бабе Вали!
            Я взял котенка на руки, видимо был перебит позвоночник.
            – Отнесу к полковому доктору.
            Врач осмотрел зверька.
            Позвоночник цел, задние лапы теплые, кровоток не нарушен, скорее, придавлены кости таза, возможно, нарушены нервные окончания. Кошки твари живучи, прыгать, конечно, она не будет, но выжить может, пусть отлежится. Если в ближайшие дни не издохнет – будет жить, только инвалидом, а там может, зарастет да заживет.
            Я отнес котенка хозяйки. Баба Валя расплакалась, жалко бедную, ой, куда ее теперь, не мышей ловить, не птиц гонять в огороде.
            Котенок, отлежавшись неделю в сарае, выжил, но задние  лапы беспомощно висели плетьми, а главное, чистоплотный до сей поры котенок, не только не мог ходить по нужде как свои собратья, но и напрочь отказывался нижнюю часть туловища признавать за свою.
            – Да, такой не жилец, пулю на него жалко тратить, возьми его за лапы да шваркни башкой об стену и делов! – советовали мне сослуживцы.
            Мне стало жаль животину. Котенок, видимо не забыв мое внимание в день несчастья, смотрел на меня как на бога, и казалось, умолял: «не бросай!». Ладно, думаю, издохнуть Васька всегда успеет. Лишних забот мне не надо, но зверя жаль. Я взял сумку от противогаза, для герметичности выстелил дно резиной от лопнувшего колеса, а сверху застелил «сменной» соломой. Кошка хорошо помещалась в застегнутую сумку, при желании вытащив голову и передние лапы, а задними оттолкнуться она не могла, поэтому сидела там вполне безопасно. Пускай летает со мной, будет кошка-штурмовик. Я не истребитель, вверх тормашками не вишу, из кабины не выпадет, а если собьют, так ведь она без меня все равно не жилец. Товарищи отнеслись к новой роли Васьки с юмором, но без понимания.
            –  Охота тебе такая морока?!
            – А что – говорю: она всеядная, ест не много, моей летной нормы на двоих хватит, одна забота – менять солому, чтобы не пахло, да мыть ее задницу. Если ее из-за войны покалечило, так пусть в кабине штурмовика внесет свою лепту в победу, отомстит войне, летают же экипажи с собаками и кошками! Я действительно где-то слышал, что у немцев есть летчик-истребитель, летающий с овчаркой, а  под Москвой наш летчик летает с котенком.
            Пока мы ждали хоть какого-то пополнения техникой, обстановка на фронте стремительно менялась не в нашу пользу. В небе господствовала немецкая авиация. Наш аэродром находился на достаточном удалении от фронта и еще ни разу не подвергался налету, но вот Сталинград – цель немецкого наступления, такой участи не избежал. 23 августа фашисты подвергли город первому разрушительному налету, погибло много мирных жителей. Теперь нам окончательно стало понятно, где будет последний рубеж наземной обороны.
            Наконец мы получили двенадцать Ил-2 самого «свежего» типа. Известно, что самые большие потери полк нес от атак вражеских истребителей. По инициативе летчиков силами инженерно-технического состава в прибывших самолетах были оборудованы кабины воздушных стрелков. Но самих стрелков то не было, решили, что летать будут «безлошадные» летчики, механики и прочие наземные специалисты технического состава. Из-за увеличения массы пустого и взлетного веса самолета решено было брать не более двухсот килограммов фугасных авиабомб.
 
            4 сентября в 11.00 в простых метеоусловиях вылетели четверкой Илов на очередное задание – штурмовку немецких автоколонн идущих к Сталинграду. В виду того, что лететь предстояло за передовую, нам выделили четверку И-16 для сопровождения. Мой экипаж самый многочисленный: я, механик Николай и Васька, испуганно прячущая мордочку в сумку – для нее это первый вылет. Идем низко, на бреющем, на высоте двести метров по барометрическому высотомеру, а значит, с учетом рельефа, где-то поднимаемся метров на двести пятьдесят, а где-то снижаемся почти до пятидесяти. Летим колонной с дистанцией метров сто на случай захода в хвост «фрицев», чтобы быстро стать в круг. По пути летчики обкатывают стрелков, выделывая змейки или полого пикируя с дальнейшей горкой. Над предполагаемым районом подтягивания войск противника рассредоточились для поиска, истребители ушли вперед. Перепуганная непривычной обстановкой Васька с головой прячется в сумке. Как и предполагалось, в районе переправы замечаем немецкую механизированную группу. Фашисты  только что переправились и не успели рассредоточиться. Быстро делаем заход, сбрасываем бомбы на обнаруженную колонну, набираем высоту для второго захода, но появившиеся истребители заставляют нас прижаться к земле и лечь на обратный курс. «Ишачки» бросаются в бой, мы уходим. На высоте триста метров мы подходим к аэродрому, все четыре Ила без повреждений. Из истребителей сопровождения никто не вернулся. Вылет считается успешным. Николай утверждает, что видел, как четыре наши пятидесятикилограммовые фугасы легли рядом с танком или броневиком и экипаж покинул машину, может - повредили, Васька не спорит, она счастливо ползает под ногами, другие штурмовики подожгли несколько машин. Налет для немцев оказался полной неожиданностью, возможно, они не предвидели такой наглости в условиях своего воздушного господства, пусть привыкают.  Ребят-истребителей жалко, но мы на столько привыкли к ежедневным потерям, что воспринимаем смерть товарищей уже как должное. Наряду с опытными летчиками в часть поступало много новичков, которых быстро бросали в бой, большинство из них терялось в сложной обстановке и не только не могли помочь в выполнении боевой задачи но и нуждались в опеки, а это сковывало действия всей группы.
 
            06 сентября в пять часов пятнадцать минут утра в дымке только что обозначившейся зари вчетвером вылетаем на «свободную охоту» с целью обнаружить немецкие войска, передвигающиеся по дорогам. Нас сопровождает восьмерка истребителей, по-моему – «Харитонов». Английские самолеты лучше оборудованы для полетов в темноте и в сложных метеоусловиях, впрочем, день обещает быть солнечным. Только теперь я понимаю, чем отличается штурмовик от истребителя. Летчик-истребитель – это романтика, скорость, высота, вертикальный маневр, кажется, что все небо принадлежит тебе, если не брать в расчет что сейчас там господствуют немцы. Штурмовик – это рабочий войны, конечно, любая работа не лишена свободы творчества, но мы больше похожи на вагоновожатых трамвая курсирующего по рельсам туда-сюда, взял «груз», довез, сбросил, пошел за новым.
     Когда пересекали условную линию фронта, в небе появились немцы. Командир группы принял решение атаковать вражеские позиции на переднем крае, где он заметил несколько стоящих танков. Проштурмовав передовую под огнем врага мы пошли домой. Во втором заходе рядом с нашим Илом разорвалось несколько снарядов. Самолет хорошо тряхнуло, на правой плоскости я заметил небольшое сквозное отверстие. Повезло – снаряд прошел на вылет не разорвавшись. Обратно шли замысловато: то вдоль Дона, то, пересекая его. Большому числу самолетов  сопровождения удалось ценой потери одного летчика и самолета  сковать фрицев, дав нам уйти.
 
             7 сентября утренний вылет нашего полка дал собрать смерти хорошую кровавую жатву. Удар по танкам и пехоте врага на поле боя был успешным, но на обратном пути семерку одноместных Илов  атаковали истребители, пятеро летчиков на аэродром не вернулись. Война преподала очередной роковой урок – без истребительного прикрытия штурмовик – это смертник.
            В этот же день нас перевели на северо-восток  в Семеновку. Немцы совсем близко. Баба Валя, вытирая слезы потрепанным передником, простилась со мной и Васькой. Ухожу с чувством стыда и растерянности, где была граница в сорок первом и где сейчас враг?! Подобное чувство испытывает весь личный состав, разве что кроме Васьки, ей стыдиться нечего. Уже одиннадцать часов дня, а в воздухе стоит дымка, скорее ветер гонит ее с передовой. Перелетаем эскадрильей из шести переделанных Илов. Всего в полку их двенадцать и это все. С нами взлетело шесть И-16 истребительного полка. Одно звено сопровождало нас до посадки, другое осталось над опустевшим аэродромом, из тех, что остались прикрывать наш отлет, никто не вернулся.
 
            10 сентября я находился в дежурном звене, в 11.30 нас вызвали в штаб полка и поставили задачу уничтожить  замеченные воздушной разведкой поезда с немецкими подкреплениями западнее Сталинграда в направлении на разъезд Басаргино. Немцы отремонтировали поврежденные участки дороги и обнаглели настолько, что подвозили подкрепления даже днем. Поезд мы действительно обнаружили километрах в шестидесяти на запад от Басаргино. Атаковали и уничтожили, потеряв один истребитель и один Ил-2. Погибли два сержанта: летчик Владимир Козлов и его стрелок техник Яша, им и по двадцать четыре года не было. Момент гибели экипажа я не видел, но когда уходили, обратил внимания на горящий самолет в поле.
 
            12 сентября в 7.30 утра вылетели четверкой для нового удара по железной дороге западнее Сталинграда. Немцы накапливают силы между Волгой и Доном, готовятся к решающему броску. Вылетели без истребительного сопровождения, «маленьких» катастрофически не хватает. Мой ведущий лейтенант Алешин минут через десять после взлета отстал, сообщив о нарушении поперечной управляемости, я пошел за звеном. Поезд мы обнаружили, он стоял, видимо под разгрузкой, в окружении полевых зенитных батарей. У нас получилось сделать по два захода и уничтожить четыре железнодорожных вагона под кинжальным перекрестным огнем зениток. На выходе из атаки в хвост нашего Ила попал снаряд, самолет закачался, и мне стоило больших усилий погасить боковые колебания и догнать товарищей. Но путевая управляемость так и не восстановилась, самолет то и дело произвольно скользил в разные стороны, норовя свалиться на крыло, и мне стоило больших усилий удерживать его на курсе. Педали нажимались без нагрузки, как будто порвались тросы управления.  Над передовой нас еще раз обстреляли с немецких позиций. На подходе к аэродрому я заметил лежащий на земле покореженный Ил-2 Ивана Алешина, крылья были сломаны, Иван до посадочной площадки так и не дотянул.
     Уже на земле, осматривая свой самолет, мы обнаружили, что руль поворота оторван почти начисто, остались только узлы крепления с висящими лохмотьями полотна и металла.
            На следующий день противник перешел в наступление по всему фронту, пытаясь захватить Сталинград штурмом. Сдержать его натиск советским войскам не удалось, и они отступили в город. Прибывшие оттуда утверждали, что уже начались уличные бои. В небе над Сталинградом полное господство немцев.
            С хутора, возле которого стоял наш полк, на аэродром часто бегало несколько маленьких ребятишек. Летчики подкармливали их, а техники в свободную минуту, пытались рассказать понятным для детей языком конструкцию самолетов и аэродромного оборудования. С одним из ребят, шестилетним босоногим Павликом я подружился особенно и даже доверял ему Ваську, когда был занят. Темноволосый и при этом голубоглазый мальчуган проявлял нормальную для его возраста любознательность и определенную смекалку. К полученным от меня заданиям относился по-мужски ответственно, при виде его я часто вспоминал «Мужичок с ноготок» Некрасова. Самая заветная мечта Павлика  была прокатиться на самолете, и помниться я даже пообещал ему сделать это, конечно не серьезно. Однажды мне пришлось пожалеть о данном ветреном обещании.
            После ремонта моего Ила, занявшего несколько дней, я собирался сделать пробный облет машины. Сел в кабину, чтобы запустить двигатель, техник где-то замешкался. Как и положено кричу: - «к запуску, от винта!» и вижу, что техник машет мне: - «не открывай кран запуска!». Что за черт! Приподнимаюсь из кабины и смотрю в недоумении,  а из-под носа «горбатого» выходит Павлик. Как он оказался в плоскости винта? Как выяснилось: помня о моем обещании «покатать» и будучи в курсе аэродромных дел, пацан пробрался на стоянку, спрятался под крыло и, увидев, что я сел в кабину, стал перед самолетом,  «рисуясь - не сотрешь» своим видом, чтобы я не забыл взять в полет. Но, под капот то у меня обзор ограничен. Механик криками прогнал Павлика и тот, вытирая слезы от внезапной обиды, побрел домой. В тот день я первый раз в жизни перекрестился, что все обошлось, и я не зарубил мальчугана.
            Через неделю я получил посылку из дома: конфеты, нательное белье, бутылку вина. Алкоголь часто не доходил – отбирался проверкой, поэтому это была удача. Дома все хорошо. Вино было выпито с товарищами в тот же день, а конфеты достались Павлику в знак примирения. И конечно спели  «Ой, то не вечер», от чего бабушка Павлика расплакалась.
 
            К середине сентября  бои в Сталинграде и вокруг города приняли особенно ожесточенный характер. Наши подготовили наступление по всему фронту. 18 сентября силы полка были задействованы в воздушной поддержке. Поднялись несколькими группами. Утром взлетело звено добровольцев, ведомое командиром полка майором Константином Васильевичем Яровым. Под самолеты подвесили дымовые авиационные приборы, им поставили задачу: пройти на бреющем перед войсками противника и выставить дымовую завесу в зоне фронта наших войск, чтобы помочь пехотинцам и танкистам скрытно перейти в наступление на открытой местности. В 12.45 взлетели мы для  штурмовки немецких колонн подтягивающихся к переднему краю. Шли четверкой на высоте двести метров в сопровождении восьми И-16, впрочем, это количество истребителей должны были прикрыть весь участок фронта, в том числе и от немецких бомбардировщиков штурмующих боевые порядки наших войск.
            Я летел и думал: кода мы научимся воевать. Если идут вперед танки, то артиллерия сопровождения и пехота отстает, если летят штурмовики или бомбардировщики, то истребителей для завоевания воздуха на этом участке не хватает. Немцы так не воюют, у них всегда налажено четкое взаимодействие между танками, артиллерией, пехотой и авиацией. Многие коммунисты - герои, готовые на самопожертвование, хоть тот же политрук Скляров, но когда мы будем воевать не только кровью, но и головой?
            Над полем боя противник встретил нас интенсивным зенитным и ружейно-пулеметным огнем. Самолет старшего сержанта Василия Тузукова и летевшего с ним стрелком старшего сержанта Коваленко был подбит и упал на территории противника. Мне показалось, что экипаж смог воспользоваться парашютами, но успели ли они раскрыться, я не видел. Выложив бомбовую нагрузку, во втором заходе я атаковал скопление танков и автомашин четырьмя РЭсами. Уверен, что одна ракета попала в автомобиль или бронетранспортер. Разглядывать некогда, на выходе нам на хвост сел немец, это понял я по крику Коли - уральского парня, смешно говорившего вместо «его», «евоный». Я не мог видеть заднюю полусферу, но стрелок дал знать, что немцев двое. Неужели конец? От первой атаки мне удалось уйти скольжением, но немцы сознательно отрезали нас от оставшейся группы, заводя на свою территорию. Резко снижаюсь, переложив крен и педаль влево. Пулемет сзади не умолкает, только бы не расстрелял все патроны! Слышу, Коля орет: - «Сбил»! Молодец! Второй немец делает заход сверху слева, теперь и я могу его видеть, он висит в километре выше в мертвой зоне нашего пулемета, дает крен и пикирует на нас, я убираю газ и выпускаю закрылки на семнадцать градусов, должен проскочить. Немец, не подставляясь под пушки, уходит горкой вверх. Тяжелый потерявший скорость Ил не может повторить его маневр. Воспользовавшись передышкой, я убираю закрылки и на полной тяге бегу догонять своих. Товарищи не видят нашего положения, но звать на помощь и подставлять остальных не хочу. Немец все время висит над нами, выбирая удобный для атаки момент, затем пикирует, дает залп и уходит горкой почти вертикально над нами. Я не считал, сколько атак произвел «Мессершмитт», три или четыре. Обшивка Ила получила сильные повреждения, особенно левая консоль, еще пара  попаданий и фриц отстрелит нам плоскость.  Истребитель опять пикирует. Впереди вижу овраг и со скольжением бросаю в него штурмовик, снизившись метров до двадцати, опять выпускаю закрылки и гашу скорость. Поврежденный Ил трясет на эволютивной скорости и мне стоит большой концентрации удерживать его в воздухе. Что произошло дальше я не видел, только услышал радостный крик стрелка: - «Готов гад»!
            Мы возвращаемся на аэродром, где я сажаю трясущуюся из-за повреждений крыла машину. Уже на земле Николай описал мне, как немец не успел вытянуть из пикирования и врезался в стену оврага. Я ходатайствую перед начальством о награждении стрелка правительственной наградой. Падения второго «Мессершмитта» никто не видел, но первого, сбитого пулеметным огнем,  подтверждает наземка.
            На следующий день немцам удалось сбросить наши части с захваченных большой кровью высот, взломать оборону фашистов не удалось. Кроме не вернувшихся Коваленко и Тузукова был сбит и самолет командира полка Константина Васильевича Ярового. Его самолет сел на вынужденную в окружении немцев, судьба майора пока не известна. И опять авиация противника господствует в небе.
            Мой Ил-2 залатали. Командование принял штурман и комиссар полка Скляров. Он младше меня на четыре года и хотя стал коммунистом уже после того, как стал летчиком, я не очень люблю нового командира, впрочем, он ведь не девушка и я тоже. В отличие от Ярового он для меня слишком «идейный». Максим Гаврилович тоже относится ко мне с подозрением, мол, с одной стороны – неплохой летчик, с другой – в тридцать два года все еще лейтенант и даже не командир звена.
 
            С началом октября из-за неблагоприятной погоды и начавшейся осенней распутицы наступила передышка. Правда, этого нельзя сказать о наземных войсках. Немцы до сих пор имеют преимущество на земле и в воздухе, мы остановить их не можем и вынуждены отступать. Население, боясь прихода фашистов, с укором смотрит нам вслед: - «Вояки, мать вашу!» и прячут нехитрые припасы по погребам, как будто это поможет. Вокруг Сталинграда что-то заваривается. Нас перебрасывают на восточный берег Волги. На западных площадках чувствуется отсутствие необходимых боеприпасов и топлива. Когда метеоусловия улучшаются, в редких случаях удается произвести загрузку бомбами и РС в соответствии с поставленными задачами. ФАБ-100 еще есть, а вот ФАБ-50 практически израсходованы.
            Перебазируемся третьего октября в одиннадцать часов дня под прикрытием легкого тумана. Девять оставшихся Ил-2 688-ШАП. Ведет группу капитан Скляров, далее командуют звеньями Толя Кадомцев, Ваня Бибишев и Афанасий Яровицкий. С нами перелетает шестерка И-16. Туман помещал собраться плотным строем и некоторое время мы летим в одиночестве. Лечу, и мне кажется, что в ровном гуле мотора я слышу тихую красивую музыку, может быть Шостаковича – интересная слуховая галлюцинация. Наконец плотность дымки уменьшилась, и группа начала собираться в эскадрилью. Появление немецких охотников было полной неожиданностью. Один из наших тут же был сбит. Прикрывая друг друга, мы пересекли ширь великой «нашей» русской реки и стали искать подготовленные для посадки площадки. Это далось нам с трудом.  На аэродром восточного берега для ускорения садились парами, кстати, парой я садился впервые. Сбитым Илом оказался самолет младшего лейтенанта Яровицкого. Летчик погиб, а стрелок, выброшенный ударом  из кабины, получил тяжелые ранения и был отправлен в госпиталь. Одного немца все же сбили истребители.
            К середине октября, как и следовало ожидать, метеоусловия еще ухудшились, количество летных дней уменьшилось. Люди, получили короткую передышку. 22 октября выпал первый снег, в районе аэродрома были такие снежные заряды, что часовые ничего не могли разглядеть уже в нескольких метрах от себя. В период вынужденного затишья у нас произошел один неприятный случай. В полку было несколько женщин на штабных должностях. Понятно, что в обстановке войны в окружении молодых людей, каждый из которых мог запросто не вернуться из вылета в любой день, женщины окружались особым вниманием. Вульгарности или распутства не было, наоборот  присутствие особ противоположного пола делало мужчин галантней и обходительней. Личный состав представлял собой разные возрасты от нецелованных юнцов до зрелых женатых мужчин, к коим относился и я. С супругой я не виделся  около шести месяцев, и сказать по правде, наверное, до «первого раза» легче терпеть воздержание, чем вошедшим, так сказать, в регулярность отношений. Правда, я в полку вольностей себе не позволял. Были и такие, кто переносил тяготы воинской жизни с большим нетерпением. Был у нас молодой летчик с Кавказа, фамилию его умышленно не называю, так вот, он запал на одну барышню, работающую при штабе, и оказывал ей всяческие знаки внимания. Девица конечно на его ухаживания хихикала, но большой взаимностью не отвечала. Надо сказать, что с целью обеспечения  порядка, женщины были на «особом контроле» старших офицеров, не буду утверждать, что там были какие либо отношения, но от слишком назойливых ухажеров «большим» погоном прикрыться легче. Случилось так: мы с кавказцем  возвращались из ближайшего села  на аэродром по лесочку, а ходили за выпивкой. По пути нам попалась та самая барышня из штаба. Видимо горячая кровь и алкоголь ударили в голову неудавшемуся Ромео, и он начал особенно активно приставать к объекту своей нереализованной страсти. Девушка попыталась объяснить, что в данный момент он не является героем ее романа. Тогда кавказец схватил ее и повалил прямо на снег. Несколько секунд я не вмешивался. Ситуация получилась даже комичной: барышня кричала помочь ей, а кавалер – ему. Наконец я оттащил горячего парня и помог девушке подняться. Все бы обошлось, но женщина пожаловалась командиру, и дело приняло дурной оборот. И хотя к произошедшему инциденту я имел самое посредственное отношение, учитывая нелюбовь ко мне нового комполка, мог угодить под суд за соучастие в попытке изнасилования.  Мы договорились со Скляровым, что огласки и развития это дело не получит, но нас переведут в другую часть. Так я получил перевод в 810-й ШАП действовавший на Брянском фронте. Кстати, я узнал потом, что летчик тот, кавказец, через месяц погиб в катастрофе.
            В первых числах ноября я прибыл на новое место службы и сразу влился в боевую работу полка. В  части встретили меня отлично, к чести Максима Гавриловича, он дал мне отличную характеристику, сделав упор на летный опыт, поэтому в 810-м  я разу стал в строй наравне с «ветеранами». Быт был суровый, жили в землянках отапливаемых буржуйками по шесть человек. Приближающая, а фактически начавшаяся зима, запустила впереди себя холод и сырость. На улице было зябко, в землянке душно. Но все эти бытовые неудобства меркли по сравнению с войной и опасностью быть убитым. Жаловаться на трудности жизни было бы кощунственно по отношению к погибшим товарищам, и мы не жаловались. А кормили авиацию всегда хорошо, преобладали каши, но их было вдоволь.
            810-й Штурмовой Авиационный Полк был трехэскадрильным и входил в состав 225-й ШАД. Командир – майор Георгий Петрович Зайцев принял полк летом после гибели предыдущего командира. К ноябрю 1943 года на Брянском участке фронта наблюдалось некоторое затишье. Основной задачей, ставившейся перед дивизией и полком, было завоевание господства в воздухе для облегчения планирующихся зимних операций. Ну, мы то не истребители, штурмовик господство в воздухе может обеспечить только одним: уничтожением самолетов противника на земле, поэтому кроме ударов по переднему краю и транспортным коммуникациям  мы готовились к штурмовке фашистских аэродромов.
 
            Первое боевое крещение в новой части я получил уже через несколько дней после прибытия. 6 ноября в 8 часов утра в сложных метеоусловиях в числе шестерки наиболее подготовленных летчиков второй эскадрильи я вылетел на штурмовку ПВО и самолетов, стоящих на аэродроме в районе станции Горшечное.
            Погода для полетов отвратная: снизу туман, сверху низкая облачность не выше пятисот метров  и мы посередине на двухстах метрах от земли. Нас должно сопровождать шестерка Яков, но смогут ли они разглядеть нас в таких метеоусловиях. С наступлением дня туман должен ослабнуть. В  районе нашего аэродрома видимость была более-менее. Сквозь дымку в разрывах облаков проглядывает заспанное зимнее солнце. На маршруте облачность и туман медленно рассеиваются. Внизу зима правит во всей красе. Сейчас бы побродить по сказочно зачарованному заснеженному лесу, поваляться в снегу или взять  санки и айда с дочкой на горку, как давно это было, наверное, в другой жизни. В теперешней - только эта война, кажется, она идет с самого нашего рождения.
            Васька привыкла к самолету и не прячет мордочку в сумку. Со мной ей теплее, веселее и спокойнее чем на холодном заснеженном аэродроме. Она смотрит через остекление в сторону. Что она там видит? Понимает ли что летит? Или для кошачьего восприятия это слишком сложное уравнение?
            Местами маршрут проходит над лесистыми заснеженными холмами. Самолет летит так низко, что, кажется, сейчас зацепит верхушки деревьев, а на высотомере – триста метров, но идти выше нельзя, мы над территорией врага и до аэродрома еще далеко.
            Где-то впереди истребители перехватили немецкую пару, это слышно из радиообмена командира их группы, мы идем незамеченными.
            Внезапно самолет вошел в зону сильной болтанки. Стрелок, ефрейтор Леша, материться, ему плохо и холодно, мне, откровенно говоря, тоже не очень хорошо, забеспокоилась и Васька. Группа увеличила дистанции и интервалы. Илы бросает как лодки в шторм, формируется зимний фронт.
            На подходе к аэродрому вошли в облачность. Выскочили из облаков на высоте четыреста метров прямо над аэродромом. Немцы открыли огонь с опозданием, дав нам сделать единственный заход. Сбросив бомбы на зенитную пушку в районе стоянки самолетов, прохожу дальше. Один снаряд разорвался совсем близко, мне кажется, что я вижу, как разлетаются осколки, мы заговоренные, Васька точно стала моим талисманом.
            Собравшись в группу, идем домой. Считаю эскадрилью – все живы. Обратная дорога проложена по иному маршруту, главное – пересечь линию фронта. На обратном пути попадаем в туман. Один из летчиков потеряв пространственную ориентировку и не справившись с управлением, врезается в холм прямо передо мной. Видимость настолько ухудшилась, что найти свой аэродром будет сложно. Наконец обнаружив  посадочную площадку, мы плюхаемся мимо полосы в заснеженную зону. Ил затрясло и развернуло вправо, мы чуть не задели своих зенитчиков, но стойки выдерживают давление рыхлого снега. Садятся все, кроме экипажа младшего лейтенанта Гончарова и стрелка Комаркова – это они упали, может еще вернуться, но пока числятся как без вести пропавшие.
            В конце ноября выдавались несколько летных дней, когда полк летал на штурмовку железнодорожной станции Горшечное, но я следующий раз вылетел  только в декабре. В конце ноября я сильно застудился и слег на неделю с температурой, но все обошлось. Дело в том, что в связи с переводом, полного зимнего обмундирования я не получил и имел только кожаное летное пальто.  Хотя еще  под Сталинградом я заметил, что промочи ноги на холоде или постой под ледяным  ветром, другими словами: попади в ситуацию, от которой на гражданке слег бы с температурой или хотя бы схватил насморк, здесь все обойдется. На фронте болеют редко, напряжение  включает скрытые силы организма и тот держится. Видимо у меня просто накопилось.
 
            9 декабря распогодилось, ясным зимним утром в 8:30 вылетели четверкой Ил-2 на «охоту» с целью обнаружить и уничтожить немецкие войска, передвигающиеся по автодорогам в окрестностях города Орла. Нас будет прикрывать четверка «лакированных гробов» - отличных истребителей для сопровождения штурмовиков. Природа кругом – хоть пиши картину: заснеженные лесостепные равнины Среднерусской возвышенности и редкая и высокая кучевая облачность, освещенная бледно розовым  солнцем. Пастельные тона окружающей природы хорошо сочетаются с зимним камуфляжем самолетов. «Охотились» достаточно долго, наконец, заметили на дороге двигающиеся от Орла по направлению на Брянск  немецкие войска. Один наш Ил из-за неполадок повернул домой. Мы втроем сделали по три-четыре захода на врага. Зенитный огонь был слабым. Я уверен, что бомбами и РС уничтожил два автомобиля. Радовало отсутствие немецких истребителей, не смотря на отличную погоду, и ЛаГГи, оставив нас, расширили зону поиска. На обратном пути заметили одинокий «лаптежник» идущий на высоте более двух тысяч метров. Самолет фрицев был поврежден и ковылял к своим, оставляя в небе легкий масляный след. Ил-2 и Ю-87 – самолеты поля боя  и, несмотря на разные характеристики и тактику применения – соперники. Упустить такую возможность мы не хотели и дерзко пошли вверх  вдогон. Даже без нагрузки Ил медленно набирает высоту. С площадками для разгона мы догнали немцев минут через десять, и, выйдя на дистанцию стрельбы, открыли беспорядочный огонь из всего бортового оружия. Добитый враг штопором пошел к земле. Проводив его взглядами, мы со снижением развернулись в свою сторону. Никакого сомнения или жалости к врагу не было.
 
            29 декабря шестеркой Илов пошли на уничтожение немецкого аэродрома в районе Орла. Сделаем немцам рождественский подарок. Десять часов утра, погода условно летная – пока дымка, но облачность высокая. Нас сопровождают истребители. Дымка рассеялась и над аэродромом мы попали под сильный зенитный огонь и истребители противника. Немцы еще взлетали, когда мы были уже над их полосой. У меня был соблазн резко развернуться и проштурмовать взлетающий «Мессершмитт», но, испугавшись промазать в резком маневре потеряв скорость, я прошел дальше. Один штурмовик и один истребитель сразу были сбиты. Кто-то из экипажей Илов сбил одного немца. Сделали только по одному заходу и сразу потянули за линию фронта. Леша закричал, что бомбами накрыли немецкий двухмоторник на стоянке. Дошли домой. Летчик одного из вернувшихся экипажей был ранен в голову, но смог довести поврежденный зенитным снарядом самолет до своей территории и посадить, после чего потерял сознание и был отправлен в госпиталь.
 
            30 декабря опять пошли шестеркой на штурмовку аэродрома в районе Орла. Первая группа из четырех самолетов должна была уничтожить ПВО, а вторая пара атаковать стоящие самолеты. Первоначально повторный налет не планировался, но результаты воздушной разведки после вчерашнего налета сообщили о скоплении самолетов на аэродроме, поэтому вылетаем в девять утра по тревоге с двадцатиминутной готовностью. С нами идет группа каких-то новых истребителей. Вышли на аэродром без происшествий, но над аэродромом нас опять встретили  ураганным огнем с земли. Я был в первом звене и сразу пошел в лоб на зенитки, одно орудие замолчало, это дало мне возможность быстро развернуться и атаковать стоянку, правда большого числа самолетов там не было, немцы знали о нашем налете и перевели или замаскировали большую часть техники. Вернулось нас три экипажа, остальные погибли над Орлом. Мой Ил как заговоренный - ни одной царапины.
 
             1 января пошел снег. Лететь в тыл к немцам рискованно. Сегодня выделили небольшую группу из четырех опытных экипажей для штурмовки переднего края. Поднялись в 11:30. Две пары истребителей сопровождения, взлетевшие с нашего аэродрома, поднялись над облачностью, и возвратились на аэродром. Горизонтальная видимость метров девятьсот, а вертикальная и того меньше. Получив задание,  изучили, где проходит немецкая сторона линии фронта, чтобы не врезать по своим. Хорошо, что наземные войска не имеют соприкосновения. В условиях снегопада сходу нанесли удар по окопавшимся автомобилям и пехоте. Зенитный огонь не точный  и мы, сделав маневр, ушли в облачность и там потерялись. Собираться группой было опасно,  домой возвращались по одиночке. Я не знал, живы ли мои товарищи. На обратном пути я потерял ориентировку и долго блуждал на небольшой высоте, сверяя направление с еле заметными ориентирами, сели благополучно.
 
            Несколько дней идет снег. Развлекаюсь с Васькой, бросая ее в сугроб, заставляя  выбираться, двигая задними лапами. Кошке это не нравиться, но терпит безропотно, потом грею её у буржуйки в землянке.
            Наконец осадки прекратились, и вновь показалось ясное морозное небо, взлетно-посадочную площадку расчистили.
            5 января после обеда в 14:30 выделили три Ил-2 для штурмовки прифронтового аэродрома в районе населенного пункта Касторное. У немцев здесь площадка подскока. Действовать будем по обстоятельствам, учитывая малочисленность звена, в первом заходе постараемся подавить противовоздушную оборону, во втором, если повезет, атакуем самолеты. На всякий случай для  сопровождения дерзкого налета выделили шесть истребителей новых типов, благо погода позволяет.
            Снега нападало много, зима правит. В такую погоду хорошо сидеть  в доме - деревянной избушке, у растопленной печки и смотря в окно на накрытый белым  сказочным холодным пухом мир, есть бабушкины пирожки, запивая их чаем с малиной. В такие неспешные дни время останавливается.  Как давно это было, лет двадцать назад, но память до сих пор продолжает хранить добрые и светлые дни беззаботного детства. 
            К аэродрому в районе Касторное мы подошли одновременно с немцами. Их транспортник уже сел, а истребители стояли в кругу для посадки. В воздухе над нами началась карусель. Один фашист сел нам на хвост, но Алексею удалось отогнать его огнем пулемета. Истребители оттеснили немцев от Илов, дав нам возможность сделать по два захода, вначале атаковав зенитную артиллерию, а затем севший транспорт. Потом мы собрались и быстро ушли, пока противник не вызвал подмогу. Звено вернулось целым, чего нельзя сказать об истребителях, потерявших троих и сбивших двух немцев. В эти дни полк совершал еще боевые вылеты, и они заканчивались менее удачно, чем те, в которых довелось принимать участие мне. Потери были почти ежедневными, чаще экипажи просто не возвращались с заданий и установить, что произошло над территорией, занятой врагом возможности не было.
 
            Через день, 7 января в 8:30 утра перелетаем эскадрильей из шести Илов на прифронтовой полевой аэродром под Ливны – это почти в пасть к черту. Возможно, планируется зимнее наступление на Воронеж, а может и на Орел, зимой мы бьем немца, летом - он нас. Видимость отличная, а маршрут проложен так, что часть полетного времени мы будем идти над орловским выступом, занятым врагом, поэтому нам выделили два звена по три И-16. И немцы нас заметили. Завязался воздушный бой, в результате которого мы потеряли четверых истребителей и два Ил-2, но в долгу не остались, сбив общими усилиями до четырех немцев. В одном из  сбитых экипажей стрелком летел мой товарищ по землянке уроженец орловской области  Веревкин Тимофей. Их самолет упал на орловском выступе, сесть рядом с ними среди заснеженных оврагов не было никакой возможности. Если остался жив и не ранен, то эти места он знает, авось выберутся.
 
            По причине нелетной погоды и подготовки к наступлению мы около трех недель не летаем.  26 января нас подняли по тревоге для нанесения удара по ближайшему к нам немецкому аэродрому в районе станции Касторная. Вылетели в 7 часов 30 минут, лететь не долго, минут двадцать. Нас сопровождает целая эскадрилья Яков, в обиду не дадут и от этого на душе спокойно. Прикрытие вышло на Касторную раньше нас, сковав истребители противника воздушным боем до нашего прихода. Пересели передний край под стрелковым  огнем. На цель вышли через девятнадцать минут после взлета. Один Ил-2, дав знать об отказе материальной части, повернул обратно. Работа самолетов сопровождения позволила нам впятером повисеть над аэродромом, выполнив по два захода, благо, зенитных точек было не много. Самолетов на аэродроме почти не было или их хорошо замаскировали, поэтому мы занялись подавлением огневых точек. В каждом заходе я заставил замолчать по одной артиллерийской установке. Домой вернулись все, похоже, что после нашего налета немцы  эту площадку для своих самолетов не использовали. Другая группа из шести Ил-2 штурмовала эшелоны на станции, налет вышел удачным, но экипаж Соляникова и Однорала был сбит.
 
            На 29 января запланирована атака немецкого аэродрома в районе города Орел, Орел – это не аэродром подскока, здесь у немцев крупный прифронтовой авиационный узел, поэтому к операции готовимся тщательно и заранее. Группу из шести Ил-2 поведет командир полка майор Зайцев.
            Провели построение перед знаменем полка, немцев порвем! Садимся в самолет, с Лешей пожелали друг другу удачи и действовать грамотно.
            Взлетели в 8:45, антициклон, плохо, значит, немцы нас обнаружат еще на подлете. Поудобней надеваю сумку с котенком, Васька, на тебя вся надежда! Полет должен идти скрытно на высоте двести метров. Для сопровождения нам выделили только четыре истребителя новых типов, кажется Як-7, но и они - прикрытие весьма условное, Яки вооружили РС и они идут с нами одной группой, чтобы ударит по аэродрому, а затем, набрав высоту, вступить в бой с  истребителями противника, если те появятся в воздухе. 
      Нам не удалось подойти незамеченными, нас,  безрезультатно обстреляли еще с переднего края, затем на подходе к Орлу нас атаковали истребители, внезапности не получилось. Воспользовавшись невыгодным положением Яков, неприятель в первую очередь занялся  прикрытием, атакой верху сбив сразу два истребителя. Все произошло на глазах группы штурмовиков, но помочь мы не могли, я видел, как один из Яков просто взорвался в воздухе. Не сходя с боевого курса под огнем истребителей и зениток, группа выполнила первый заход на аэродром. Одни из Илов был сразу сбит. Мне удалось подойти с удобного ракурса и сбросить все двести килограммов фугасок на какие-то строения на краю летного поля похожие на топливохранилища. Сразу разворот и атака зенитной батареи. Самолеты на аэродроме были, правда маскировка позволила различить места их стоянок только когда подошли вплотную. Сделать третий заход для их штурмовки под шквальным огнем зениток  я не смог. Тогда я развернул самолет в сторону своего аэродрома, ища в небе другие Илы, но тщетно. В районе Орла наш самолет опять попал под сильный огонь зениток. Стреляли отовсюду, казалось, что вся наша родная земля вела предательский огонь, и небо взорвалось. Но «Ил» был целым и невредимым и казался неуязвимым. Постоянно маневрируя на высоте от трехсот до пятидесяти метров, я, стиснув зубы мертвой хваткой, пошел домой. Рядом никого не было. Пересекая передний край, я  произвел штурмовку укреплений противника пулеметно-пушечным огнем. Там стоял танк, несколько окопанных автомашин и пехота. Ответным огнем нам повредили часть обшивки левого элерона, в тот момент я и не заметил ухудшения управляемости по крену. На хвост нам сел одинокий немец, видимо из тех, что встретили нас над Орлом, но мы уже пересекли линию фронта, а Алексей огнем пулемета отогнал фашиста, тот лениво развернувшись, пошел в сторону своих. Потом Леша рассказал, что это был  тупоносый истребитель не похожий на «худого». На аэродром мы вернулись первыми, я обратил внимание, что встречающие, когда я снял шлем, смотрят на меня с неким удивлением, я спросил техника нашего самолета: - что не так, я вроде не ранен?
            – Так ты весь белый! – ответил он лаконично.
            Напрасно мы ждали возвращения других самолетов. Пять Ил-2 и четыре истребителя на аэродром не вернулись. Поскольку гибели экипажей никто не видел, их записали пропавшими без вести. Командир полка Георгий Зайцев и стрелок Петр Митрофанов, а также мои товарищи по эскадрильи летчики: комэск капитан Николай Шевцов, сержант Борис Хомяков, их стрелки: Иван Ненашев и Николай Осокин остались под Орлом. Вечная им память!
            Меня  затаскали в особый отдел. Особистов интересовало, почему вернулся только мой самолет. Спрашивали: - Кого и как сбили?
            Отвечаю: - Не знаю, было не до этого. Я сделал два захода по артиллерийским установкам и аэродромным постройкам, израсходовав бомбы и РС, повернул назад. Рядом никого не было. Упавших самолетов в районе аэродрома противника не видел, хотя знал, что некоторых уже сбили.  Хаос творился, так что самолеты на земле заметить было трудно. На обратном пути атаковали немцев на линии фронта, там и получили повреждения элерона. Наши наземные войска должны были это видеть.
            –  А как удалось вам единственным выйти от Орла, да еще целыми?
            – Не знаю – говорю, не буду же я рассказывать за свой живой талисман. - Может, вы считаете, что там меня вообще не было – говорю в ответ: - так слетайте, опросите немцев! 
            Показания Алексея с моими совпадали полостью. Промурыжили нас и оставили в покое.
            Командование полком временно принял капитан Андреюк.
 
            3 февраля в 10:45 вылетели на уничтожение вражеской батареи восточнее г. Орел, на передний край тремя Ил-2 в сопровождении двух пар истребителей. При подходе к линии фронта в районе Верховье стали собираться  звеном.  Внезапно оба впереди летящих Ила врезались в землю. Что стало причиной катастрофы? Метеоусловия были хорошие, сбить их не могли. Я принял решение идти самостоятельно. Набрал одну тысячу пятисот метров,  вышел в окрестности Орла. Подо мной должен быть передний край. Батареи не вижу. Сверху выскочила пара немцев, ими занялось сопровождение. Неожиданно у нас зачихал мотор, проверяю работу магнето, регулирую смесь, не хватало здесь грохнуться, может причина катастрофы товарищей в этом? Наконец двигатель вышел на устойчивую работу. Снижаюсь до двухсот метров. Батарею не вижу, огонь по мне никто не ведет. Все кажется нелюдимым, словно немцы ушли. Походив минут двенадцать и не найдя вражеской батареи я пошел обратно. Истребители, сбив одного фрица, вернулись без потерь.
            Стали разбираться, в чем причина падения двух самолетов, сослались на ошибку летчиков, двух сразу? Сбить огнем с земли их не могли. Стали проверять мою машину, опробовали двигатель, слили топливо, но ничего не нашли. Выходит, я в рубашке родился.
 
            20 февраля пошли тройкой на  обнаружение немецких танков, стянутых к  переднему краю. Разведка сообщила о готовящемся внезапном контрударе. Поднялись в воздух в 9:45 в условиях отличной видимости. Вел группу старший лейтенант Козловский. С нами шла шестерка пушечных истребителей. «Ястребки» танки не нашли. Мы, поднявшись на тысячу метров, обнаружили группу  танков перед небольшой рощей, расположенной на холмах между реками. Кроме танков к роще двигались машины, стягивались войска. Козловский решил, что наносить удар тройкой Илов по таким силам противника будет не эффективно, вернемся большей группой. Мы резко повернули машины на противника и, снизившись до бреющего, пронеслись прямо над танками, затем, так же внезапно повернули домой. По нам открыли беспорядочный огонь, снарядом вырвало часть передней кромки крыла нашего самолета, надо было быстрее убираться. Понятно, что танки мы не уничтожили, но квадрат их сосредоточения запомнили и в штаб сообщили.
 
             В начале марта прибыло некоторое пополнение, поговаривали о том, что полк, вскоре отправят на отдых, а пока  дивизионное начальство присваивало очередные звания. Получил младшего лейтенанта мой товарищ Толя Соляников – хороший летчик уже проявивший себя. Меня опять в списках не было.
            В марте боевых вылетов я не делал, только отрабатывал слетанность с пополнением в качестве ведущего пары.
            Итогом январско-мартовского наступления стало освобождение Воронежа, Касторного, Старого Оскола. Гитлер окончательно потерял Дон. Но, хотя войска советских фронтов выдвинулись от Дона на запад более чем на двести километров, уничтожить немецкие армии в районе Курска не удалось. И все-таки, по сравнению с Ржевской бойней, где наши коммунисты-полководцы, не достигнув результатов, положили столько людей, действия Воронежского и Брянского фронтов можно считать успешными.  Потери полка были огромны, за три месяца – двадцать три самолета, но они не были напрасны, если смерть твоих товарищей может вообще быть не напрасной. Полку засчитали уничтожение двадцати семи самолетов, семнадцати артиллерийских установок разных типов, до тридцати четырех автомобилей и несколько сотен человек личного состава противника.
            В начале апреле полк был выведен на короткий отдых и комплектование. Новый комполка майор Сапогов ознакомившись с моим личным делом и послужным списком, весьма удивился, почему такой «старик» до сих пор только старший летчик. Он хотел назначить меня командиром звена и предложил стать кандидатом в партию, но я отказался.
            – Если будет приказ, я могу повести группу в бой, но увольте меня от назначений в командиры, я вполне на своем месте, и для вступления в партию я еще не готов – тактично отвертелся я.
            Сапогов подумал и все же представил меня к награде. В перечисленных моих заслугах говорилось: за период с 6.11.42 по 29.01.43 участвовал в Отечественной войне на Брянском фронте. Совершил 9 боевых вылетов на штурмовку техники и живой силы врага. Уничтожил: до 8 автомашин с войсками и грузами, до 5 орудий зенитной и полевой артиллерии, до 3 самолетов на земле. Над полем боя ведет себя смело и мужественно. Летает на самолетах Ил-2. Делу партии Ленина-Сталина и социалистической родине предан. Достоин представления к Правительственной награде – ордену «Красная Звезда».
            Орденом меня наградили достаточно быстро, прямо в части перед строем полка. Сапогов продолжал настаивать на моем назначении командиром звена. Я поблагодарил майора за оказанное доверие и, пока полк был в тылу, попросился на …фронт. Дело в том, что в запасную авиабригаду, куда временно прибыл оставшийся состав 810–го ШАП приехал «купец». Он набирал летчиков для  штурмовых  полков направляемых на Кубань и Кавказ, где Красная Армия повела активные боевые действия. От него я узнал, что туда направлен 190-й ШАП, в составе которого я встретил июнь 1941. Перевод в «новый – старый» полк  освобождало меня от «долга» перед Сапоговым и давал право на  недельный отпуск, в который я ринулся в Куйбышев к семье. Мы не виделись год. Трудно описать радость встречи с моими любимыми женщинами: женой и дочкой. Были и радость и слезы, бессонные ночи разговоров и любви, праздничный стол с коньяком и гулянья по городу. Дочка, показывая пальчиком на орден, говоря, что ее папа герой, просила рассказать, как я воевал.
            – Как? – говорю: летаю, где фашисты, бомблю их, стреляю.
            – А Гитлера ты бомбил?
            – Нет – отвечаю: чтобы бомбить Гитлера, надо вначале победить всех охраняющих его фашистов, поэтому мне нужно вернуться на фронт.
            Васька, мой спутник в путешествии домой домашним понравилась. Кстати у нее начали двигаться задние лапы, так что я не оставляю надежду на ее хотя бы частичное выздоровление. Вначале я хотел оставить ее у семьи, но потом, на семейном совете решили: раз она и вправду стала моим талисманом, пусть едет на фронт со мной, к тому же, кошка, ценя мою полугодовую заботу, признавала своим папой-хозяином и слушалась беспрекословно только меня.
            Недельный отпуск проскочил мгновенно подобно пушечному снаряду, пролетевшему мимо, и в середине апреля я прибыл к новому месту службы. Не зная планов нашего командования, обстановку на Кубани я частично представлял. После успеха под Сталинградом, советские войска попытались провести ряд наступательных операций по всему фронту, я ведь сам только что  участвовал в такой кровавой бане. Ситуацию на Кавказе трудно было оценить в ту или иную сторону. В середине февраля был освобожден Краснодар – столица Кубани, с трудными боями нам удалось выбить немцев из ряда крупных станиц. С другой стороны Северо-Кавказское наступление не принесло ожидаемого результата, нам не удалось ни запереть немцев на Кубани, ни нанести им решительного поражения, более того, Вермахт даже смог перебросить наиболее боеспособные танковые части с Кубани на Украину. При поддержке авиации немцы регулярно предпринимали мощные контратаки, одновременно создавая узлы сопротивления и опорные пункты, соединенные непрерывными линиями траншей и окопов, усиленных железобетонными огневыми точками – так называемую «Готскую позицию» обороны, преграждающую нам вход в Азов и Крым. К апрелю ситуация стабилизировалась. Немцы заняли подготовленные рубежи  в шестидесяти-семидесяти километрах западнее Краснодара, с мощными узлами  в районе станицы Крымская и Новороссийска, частично контролируя шоссе Краснодар – Новороссийск. Войска Северо-Кавказского фронта также перешли к обороне, имея плацдарм в районе Мысхако. Прекрасно организованная немецкая авиация господствовала в воздухе. Впереди было лето - пора, когда немцы  успешны в наступательных действиях, так что южные регионы совсем не обещали курортного отдыха. Враг был близок, и с ним предстояла упорная борьба.
 
            Вечером 17 апреля я с группой молодых летчиков прибыл к новому месту службы.
            Я надеялся встретить хоть кого-нибудь из однополчан по сорок первому году, но надежды мои были напрасны. Самым «старым» в полку оказался механик по вооружению двадцати трех летний белорус Филипп Андросик, но и он попал в полк в конце июля сорок первого года, когда меня уже в полку не было. Все остальные погибли еще летом сорок второго под Орлом.
            Нас разместили в полуразрушенном  общежитии и дали выспаться. Утром полк собрали у здания склада переделанного в штаб и провели что-то среднее между политинформацией и постановкой задачи. Выступали поочередно: новый только что назначенный командир полка капитан Бахтин, мой одногодка по окончанию летной школы, политрук и начальник разведки полка. До личного состава довели обстановку, в целом информация была полезной.
            Для обороны Таманского плацдарма немцы сосредоточили шестнадцать пехотных и кавалерийских дивизий и стянули крупные силы авиации: 4-й воздушный флот, пикирующие бомбардировщики из Туниса, истребители из Голландии, бомбардировщики из Крыма и юга Украины. Мол, это до сорока процентов люфтваффе на Восточном фронте. Именно с помощью сил  авиации немецкое командование рассчитывает сорвать новое  наступление советских войск. Добившись превосходства в воздухе, немцы уже перешли в наступление на плацдарм в районе Мысхако. Для отражения их ударов и завоевания неба необходимого для последующего нашего наступления с целью разгрома немецких войск на Таманском полуострове командование привлекает крупные сил авиации куда входит и наш полк. К двадцатому апреля  практически все авиационные части и самолеты, перебрасываемые на Северный Кавказ, а это три корпуса, должны приступить к боевым действиям. Перед истребительной авиацией ставится задача завоевать господство в воздухе и прикрыть пехоту, ну а нам, бомбардировщикам и штурмовикам: поддержать с воздуха наступление Северо-Кавказского фронта, уничтожая живую силу, артиллерию и узлы обороны противника. Задача Ил-2 - непосредственная поддержка наземных сил.
            Мы выслушали эту информацию, практически молча, все было и так понятно, предстоит крупное авиационное сражение, в небе будет жарко даже для ранней кубанской весны.
            Чувствовалось, что мы начинаем учиться воевать. Тактика взаимодействия авиации предполагала атаку целей штурмовиками только в сопровождении крупных групп истребителей, что должно было снизить наши потери. Теперь нам стоило больше опасаться огня зениток, чем охотников Люфтваффе. Впрочем, «гладко было на бумаге…», поживем, увидим. Главной проблемой нашей авиации было удаление основных аэродромов на сто пятьдесят – двести километров от линии фронта и Кавказский хребет, поэтому истребители сопровождения перевели на полевые аэродромы в район Геленджика, мы же должны были действовать с краснодарского аэродрома.
            Я принял самолет, это был двухместный штурмовик 1942 года выпуска с деревянной конструкцией крыла, до этого мне приходилось летать на крыльях с дюралюминиевой, а не с фанерной обшивкой. Что касается полезной нагрузки, то на двухместном Ил-2 никто про «сталинский наряд и не вспоминал», это еще на одноместном можно взлететь с шестью сотнями бомб, а здесь, да еще в условиях горной местности четыреста килограммов фугасок – максимум, да плюс комплект снарядов и патронов, и еще четыре РС с пусковыми установками - больше ста килограммов. С нагрузкой более четырехсот килограммов бомб я нигде не летал, ни под Сталинградом, ни под Брянском. «Ворон ворону глаз не выклюет», начальство, само делающее боевые вылеты, это понимало и перегруз не допускало. В этом плане авиация привилегированный род войск. Умираем, конечно, как и все, но, все-таки,  в окопах на переднем крае не сидим и под танки не ложимся. Кстати о танках. По дороге на Кавказ я познакомился с одним офицером танкистом, следующим с Ленинградского фронта. Разговорились, кто как воюет. Тот мне сказал, что у них есть приказ военного совета фронта под страхом трибунала запрещающий экипажу бросать поврежденный танк если он своим ходом двигаться не может, то есть: подбили тебя в атаке, сиди внутри и веди огонь «с места» до последнего. Хорошо, если атака удалась и немцев оттеснили, а если захлебнулась… На этот приказ у танкистов даже частушка сложилась, он мне ее напел, но я не запомнил, что-то там про «суку» было, наподобие: - «Вот нас вызывает особый наш отдел: - почему ты, сука, с танком не сгорел? – А я им говорю: вы меня простите, в следующем бою с танком обязательно сгорю…» Ну, нечто подобное. Он сказал, что некоторые ретивые начальники  предлагали заварить нижние люки, чтобы экипаж уж точно не смог покинуть  подбитый танк под обстрелом, но, до этого не дошло. Так что мы еще как «у бога за пазухой». Конечно, и у нас случалось разное. Были возвращения с боевых вылетов по причине «липовых» отказов техники, были и «недоштурмовки» целей. Правда случаев умышленной порчи техники при мне не встречалось, но говорят, что бывало и такое, ну «самострелы» в авиации как-то не приняты. Собственно говоря, я то почему до сих пор живу! Если над целью плотный огонь, то, стараешься избавиться от бомб и ракет в первом заходе и, «для приличия», постреляв из бортового оружия, удираешь – это и есть «недоштурмовка», выжить то хочется! Даже без огневого противодействия, само по себе: обнаружить цель и спикировать на нее с пятисот метров с выводом метрах на пятидесяти от земли - уже щекочет нервы. А когда по тебе ведут огонь из всего возможного, причем стреляют не с азартом как на охоте или в тире, а с отчаянием, на выживание, тут с каждым последующим заходом шансы уйти уменьшаются процентов на тридцать. Так что второй заход – это уже геройство, ну а те, кто пытаются долго висеть над таким салютом, остаются там навеки. Но ведь были и огненные тараны, это когда летчики, не думая о собственном спасении, направляли подбитые над полем боя, но еще управляемые машины в скопления вражеской техники. Вспомнить хотя бы поступок Вани Богачева. Сейчас, после стольких боевых вылетов страх мой притупился, нет, он не прошел совсем, просто стал чувством привычным. Когда  летишь, стараешься не думать об опасности, не рисовать в голове картин падения самолета, изуродованных людских тел, представляя в них  себя, иначе сойдешь с ума, руки ноги затрясутся, и развернешься назад хоть под трибунал! Выключаешь воображение и, на автомате контролируя ситуацию, продумываешь последующие действия необходимые для выполнения задания, тогда время идет быстро: ух, уже над целью, ух, уже пора возвращаться, времени на сентиментальные  глупости не хватает.
 
            20 апреля личный состав полка проснулся в пять утра. Битва в воздухе началась и на сегодня запланированы боевые вылеты. По разведданным немцы планируют наступление на Мысхако, наша задача нанести упреждающий удар по его атакующим порядкам.
            Я отошел на край летного поля, откуда просматривались северная  сторона Кавказских гор. Весна была ранняя, снег уже сошел, зазеленела трава. Кубань, наполненная талой водой, была холодна и полноводна. Если не обращать внимания на  глубокую грязь, характерную для весенней распутицы, кругом был природный рай. Что еще надо человеку для жизни: чистая вода, горный воздух, плодородные поля, живи – радуйся, но именно эту весеннюю идиллию  человечество решило испортить своей войной.
            Немцы планировали начать атаку в двенадцать часов дня при поддержке авиации и артиллерии. Мы участвовал в упреждающем массированном ударе. Первая группа из восьми «Илов» нашего полка,  ведомая лично капитаном Бахтиным, поднялась в воздух в одиннадцать десять с таким расчетом, чтобы быть над целями в половине двенадцатого и подавить  огневые точки и узлы управления. За ними почти сразу пошла еще одна восьмерка для нанесения удара по скоплению войск и техники в  районе высоты 397,2. Каждую из групп «Илов» сопровождало до восьми истребителей новых типов Ла-5. Я взлетел в третьей группе всего из трех Ил-2 в 12:45, когда  бои в небе приняли особое ожесточение, а плацдарм на Мысхако был скрыт в сплошном дыму и пыли. Нашей целью были немецкие позиции с  обнаруженной батареей тяжелой артиллерии на высотах, господствующих над плацдармом в окрестностях Мысхако. Шли на высоте одной тысячи метров под прикрытием всего двух истребителей, шедших сбоку нашего звена. Нужно было незаметно проскочить район воздушного сражения, и подавить артиллерию. Я шел замыкающим. При пересечении горного хребта оба «Ила» и один истребитель внезапно пошли вниз и врезались в землю. Что произошло, я не знаю, возможно, летчики попытались неудачно сеть на фюзеляжи, мне даже показалось, что они столкнулись в воздухе. Второй истребитель сопровождения развернулся обратно, возможно рассчитывая, что я последую его примеру. Как бы там ни было, но наш самолет остался над Кавказским хребтом в гордом одиночестве. Я имел полное право вернуться, но решил продолжить полет. Пройдя вдоль какого-то ущелья,  я выскочил южнее Крымской на шоссе Краснодар - Новороссийск, благо погода позволяла, и вдоль дороги  вышел в район Новороссийска. Задание с минимальным прикрытием планировалось в расчете на то, что к моменту прибытия нашего звена в район цели в небе будет множество советских самолетов ведущих схватку с немцами. К моему удивлению самолетов в небе не оказалось, возможно, я вышел в район цели в тот момент, когда первые ударные группы штурмовиков и прикрывавшие их истребители ушли домой, и немцы также пошли на аэродромы. Я прошелся над высотами между городом занятым немцами и плацдармом с нашим десантом, сделал круг, координаты высоты с обнаруженной батареей я знал, но фрицы успели замаскировать позиции. Наконец немцы сами обнаружили себя огнем с земли. Увидев артиллерийские тягачи, я спикировал с высоты километр на прикрытое срезанными деревцами орудие, пустив в ход 132-мм РСы, а на выходе из пикирования, когда цель накрылась капотом и фугасные бомбы. Зная, что накрыл артиллерийскую установку, я потянул ручку на себя, в этот момент почувствовался глухой удар в носу самолета, «Ил» налетел на некое препятствие и двигатель замолчал. Не просто заработал с перебоями или потерей мощности, а замолчал совсем. В наступившей тишине слышалась стрельба с земли, запахло маслом, но огня не было. В такие минуты принято говорить, что перед глазами проходит вся жизнь, вспоминается дом и родные. Мысль, пронесшаяся в моей голове, была банальной и примитивной: - каюк, сбили! Надо отворачивать в сторону своих, используя энергию, полученную пикированием, пока есть скорость - тянуть на  плацдарм. Я довернул в сторону Мысхако, земля приближалась быстро, впереди показалась сравнительно ровная площадка. Кричу стрелку: - Андрей держись, сейчас будет жестко! Сам инстинктивно поджимаю ноги, стараясь упереться ими  в приборную доску, а руками упираюсь в фонарь. Снизив скорость, мы грохнулись «на пузо» посреди поля, правое крыло зацепилось за неровность, самолет развернуло, оторвав правую плоскость от центроплана.  «Ил» остановился. Открываю не заклинивший фонарь, но самолет не покидаю, огня, гари или дыма нет, от опасных боеприпасов мы избавились.  Кричу стрелку: - Ты как, жив? Андрей стонет, его чуть не выбросило из кабины, он ушиб левую ногу, и в момент разворота он ударился головой о УБТ, кровь идет, но травма не сильная, больше беспокоят  шейные позвонки, травмированные резким рывком головы, но он жив и в сознании. Оцениваю ситуацию, стараясь рассуждать вслух, подбадривая Андрея. - Мы сели на нейтральной полосе более чем в двухстах метрах от расположения немцев и около двух с половиной километрах от позиций нашей десантной группы. Немцы к нам пока не спешат, наверное, думают, что экипаж погиб или ранен. Если сейчас покинем самолет, выдадим себя и окажемся под огнем. В корпусе мы хоть в частичной безопасности. А сам думаю: это я в бронекорпусе, а стрелок – нет. Пока будем сидеть, не высовываясь и наблюдать за немцами. Если пойдут к нам малой группой, накроем их огнем УБТ, пулемет у нас есть. Конечно, если откроют огонь из артиллерии, нам хана, тогда поползем в сторону своих.
            Оставив в кабине орущую Ваську, стараюсь незаметно, с противоположной от немцев стороны, пробраться к Андрею с аптечкой, перевязываю ему голову  и помогаю перейти ко мне в бронекорпус. Немцы заметили движение и начали стрельбу, но группу к нам не послали. Может  немцам, чье наступление было сорвано сегодняшними ударами, было не до упавшего самолета, может,  думали, что заберут нас после наступления. В голове крутится: неужели плен. На мне новая недавно полученная форма с лейтенантскими погонами, на груди орден Красной Звезды. Нас предупреждали: с наградами не летать. Возникла  мысль сорвать и закопать орден, но я быстро смог взять себя в руки и успокоится. Глубоко дышу и думаю: чему быть, того не миновать.
            Один снаряд упавший недалеко от «Ила»  взбороздил землю и вызвал повторный взрыв. Так вот почему немцы не посылают к нам солдат, подходы к батареи заминированы. Мы просидели в самолете до сумерек. В темноте мы выбрались из своих укрытий и, медленно пригибаясь, пошли в сторону своих. Идти по минному полю в полной темноте – такого ужаса я не испытывал никогда, ни во сне, ни в детстве, ни во взрослой жизни. К тому же на подходе к Мысхако нас запросто могли шлепнуть свои. С правой стороны в сумке висит Васька, с левой стороны опирается на меня Андрей, крадемся по изрезанным холмам спускающимся к морю и думаем, что каждый следующий шаг может быть роковым. Но мы оказались везунчиками, каким то чудом доковыляв до десантников уже после полночи.
            Окрик:  - Стой, кто идет! – показался нам волшебной музыкой, и мы хором закричали, не стреляйте, свои, сбитые летчики! Казалось, кричала даже Васька. Нас провели в какое-то подземное укрепление, где с нами побеседовал капитан – начальник отряда десантников на Малой земле, как именовали Мысхако его защитники.
            Выслушав наш рассказ, капитан еще раз переспросил с удивлением:
            – Ну, ребята, неужели дошли по минному полю без саперов? Если летчики, то молодцы, ваш брат сегодня фашисту здорово показал, на наших глазах все было. Потчевать вас сильно нечем, со снабжением у нас туго, но по пятьдесят граммов спирта налью и с переброской на большую землю организую, а там пусть с вами разбираются, летчики вы или диверсанты… Немцы с моря нас блокируют и днем и ночью, но в темноте можно пробраться на мотоботе в Геленджик.
            Весь следующий день мы отсиживались в скальных траншеях  под артиллерийским обстрелом противника, в том числе и под огнем той самой  батареи, которую атаковали вчера. Наблюдали несколько воздушных боев между истребителями и одну бомбардировку «лаптежников». Плацдарм, занятый десантниками, представлял полоску прибрежной земли вдающейся в берег на длину до пяти километров, а может и более. Земля была изрыта траншеями, имеющими наблюдательные пункты, оборудованные огневые точки и подземные склады. Стало понятно, как отряду морской пехоты в несколько сотен человек удавалось держать оборону уже два месяца. Масштаб саперных работ проведенных под огнем противника  впечатлял. Мужество защитников вызывало восхищение.
            С наступлением темноты, когда Новороссийск бомбила наша авиация, меня, Андрея и еще четверых раненых вывезли на катере на два километра от берега и пересадили в небольшой транспорт, доставивший защитникам грузы. Я не представляю, как моряки ориентировались в полной темноте под угрозой напороться на мину. На транспорте нас отвезли в Геленжик, и двадцать третьего апреля мы вернулись на свой кубанский аэродром. В результате того вылета мы потеряли три штурмовика и один истребитель. Два человека погибли, остальные были направлены в госпиталь. С Андреем все обошлось.
 
            24 апреля с рассветом участвуем в первой волне штурмовиков, атакуем артиллерийские батареи и пехоту противника на высотах северо-западнее Новороссийска. 7:30 утра, еще дымка, нижний край облачности всего на шестистах метрах. Наша группа: шесть Ил-2 под прикрытием всего двух истребителей. Основной удар готовится на середину дня, тогда и будет жарко. В группе есть неопытные пилоты, меня, после недавних потерь личного состава полка,  так и назначили командиром звена. При подлете к горам еще в наборе попали в сильную облачность, лучше бы вернуться, но командир принял решение пробиваться.  Поднялись на одну тысячу пятисот метров идем над облаками, истребители еще выше над нами. Дошли до окрестностей Новороссийска, где облачность почти рассеялась, и начали штурмовку  сосредоточения войск и артиллерийской батареи. Немцы открыли ответный огонь. Мы рассредоточились и стали клевать их позиции заход за заходом. Мне сразу не удалось выбрать цель. В первом заходе я прошел на бреющем, осмотрелся, набрал высоту и с разворота атаковал батарею. Сделал сброс бомб, судя по всему, они легли правее цели. Еще один заход, пристрелочная очередь и залп РС по орудию. Тяну ручку, Андрей кричит что попали, еще один заход. Так, зависнув над высотами, мы сделали по четыре захода, устроив немцам настоящую баню. Выйдя из зоны зенитного огня, мы повернули на Краснодар, стараясь держаться от моря как можно дальше, обычно оттуда появлялись истребители противника. Наш самолет поврежден не был, наверное, этого нельзя было сказать о товарищах. Шли медленно, высоту набирали с трудом. Над горами опять попали в плотную облачность. Я летел замыкающим и наблюдал, как все пять машин, не набрав нужной высоты и потеряв ориентировку, шли на жесткую посадку в горах. Мне с трудом удалось набрать два километра и перескочить хребет. На аэродром вернулись только мы и истребители. Обидно, что остальные «Илы» просто упали на обратном пути. Их потом нашли. Потери экипажей составили четыре человека, остальные вернулись в часть или попали в госпиталь. Несколько дней мы не летали, разбирались, в чем причина дикой аварийности.
 
            29 апреля полк возобновили действия, получили задание: уничтожить немецкий аэродром, расположенный в семидесяти пяти километрах от Новороссийска. Ночью наши бомбардировщики уже нанесли удар по вражескому аэродрому, но результаты ночной операции не известны, вот нам и поручили подчистить утром то, что осталось от ночников. День обещает быть безоблачным. Нас собрали перед флагом полка, провели быструю политработу о том, на сколько важны удары по прифронтовым аэродромам для снижения активности вражеской авиации и через двадцать минут мы уже сидели в кабинах.
            Поднялись в воздух в 8:15 в сопровождении всего пары истребителей. Рассчитывали подойти незаметно, подавить зенитки, не дав подняться самолетам.  Основные силы авиации должны были оказывать авиационную поддержку нашему наступлению в районе станицы Крымская и наносить удары по другим аэродромам.
             Мы пошли вдоль разбитой сельской дороги на высоте один километр. Проскочили полосу вражеской обороны, немцы, конечно, сообщили своим, и еще на подлете к аэродрому нас встретило не менее двух пар фашистских истребителей. Истребители сопровождения, вызвав помощь, попытались отсечь немцев от штурмовиков, но перевес был не в нашу пользу и «Мессершмитты» набросились на «Илы» сразу сбив одного.  Оценив обстановку я понял, что помощь может и не успеть. Ответным огнем был сбит «худой», затем упал еще один Ил-2. Оставшаяся тройка штурмовиков и один истребитель попробовали стать в круг. Я дал полный газ и проскочил вперед, оказавшись впереди группы прямо над аэродромом. Зенитки стреляли как сумасшедшие. Плюнув на страх, уверенный, что все обойдется, я увидел три самолета, поставленных на стоянке достаточно тесно, возможно их готовили к взлету,  для немцев это было большой ошибкой. Спикировав на стоянку, я сбросил все четыре ФАБ-100 с таким расчетом, чтобы попытаться попасть по центральному, а значит, и повредить остальные.
            – Попали, попали! – кричит стрелок, в его голосе страх перемешен с торжеством: накрыли сразу всех. Ухожу в сторону,  чтобы оценить обстановку. Оставшиеся штурмовики прорвались к аэродрому и начали свою атаку, значит я не один! Разворачиваюсь и намечаю зенитное орудие, атакую, выпуская РСы, наблюдаю разбегающуюся обслугу, другие зенитки отвечают огнем.  В этот момент чувствую не сильный удар за кабиной, там, где сидит мой стрелок, может быть ближе к хвосту. Покидаю зону огня, самолет управляем, осматриваюсь, в небе уже появились наши истребители, оттесняя немцев, но где моя группа, никого. Андрей молчит, впрочем, он не говорливый. Иду домой, лететь достаточно долго, стараюсь обойти зону, где начались наиболее интенсивные воздушные бои. Над предгорьем чуть не сталкиваюсь со стаей белых, почти серебряных птиц, может чайки. Сажусь на аэродром. Выскакиваю из кабины, у хвостовой части «Ила» уже столпился техсостав и летчики, не задействованные в вылетах. Что такое, у меня незначительно поврежден киль и руль поворота, но главное другое: Андрей сидит на ремнях, неестественно завалив голову на бок, да он же мертвый! Осколок зенитного снаряда прошил ему грудь, вся кабина залита кровью. Бронекорпус спас меня, но открытая кабина стрелка не защитила его от летящей гибели. Это первый член моего экипажа, потерянный на войне. Не прошло и десяти дней как мы чуть не погибли, посадив подбитый самолет на фюзеляж на вражеской территории, и теперь, дав короткую отсрочку, смерть забрала его. Земля пухом! Васька, как талисман хранила только меня – своего непосредственного хозяина. О чем я думаю, какой бред! Ни пара истребителей, ни пятерка «Илов» на аэродром не вернулись. Я уверен, что группа сбила не менее трех истребителей противника, не считая нанесенного на земле урона.
 
            К тридцатому апреля в полку осталось семь  исправных  боеготовых самолетов, и мы временно прекратили боевые вылеты. Приобретенный опыт был колоссальным. Мастерами штурмовых ударов стали: капитан Бахтин, старший лейтенант Тавадзе, спокойный и хладнокровный крепкий двадцатитрехлетний деревенский парень из-под Смоленска Ваня Воробьев – прозванный «Воробушком». Все они получили очередные звания и следующие командные должности. Я остался лейтенантом командиром звена, наверное, потому что вылеты, в которых довелось мне участвовать, были самыми трагичными по числу потерь.
            Воспользовавшись передышкой, вызванной получением пополнения и новой матчасти, мы могли на какое то время расслабиться. После боевых вылетов нам выдавали по триста граммов сухого разливного кавказского вина, даже тем, кто в этот день не летал. Но что такое для человека, находящегося в постоянном нервном напряжении стакан или чуть больше «сухарика», поэтому мы нашли  в Краснодаре магазин, куда завезли вино в стеклянной таре и каждый день бегали, считай в самоволку, покупали по бутылочки, больше не отпускали в одни руки, и часто просиживали потом в лесочке рядом с аэродромом, рассуждая: как будем жить после войны. Однажды, грузин Давид Тавадзе, смог раздобыть у горцев целого барана и устроил нам настоящий пир с вином и жареным мясом. Интересно как на войне происходит: смена он горя к радости. Недавно стольких товарищей похоронили, и боль утрат искренняя, но уже хочется наслаждаться жизнью. И правильно, мало ли кто следующий!
            Поступило небольшое пополнение личным составом.  Как командир звена я попытался наладить обучение новых пилотов. С четвертого мая полк возобновил вылеты, но Бахтин постоянно назначал меня дежурным по старту и летать не давал. В откровенном разговоре он признался:
            – Слушай, за тобой в полку закрепилась дурная слава, ты уж извини. Летчики откровенничают: кто с тобой в бой полетит, обратно не возвращаются, тебе даже прозвище дали: «Могильщик».
            – Так в чем моя вина – краснею, группы эти я не водил, шел всегда или в центре или замыкающим. Летчики бились по неопытности или по невезению. Да и меня ведь сбивали.
Просто налет у меня на «Иле» больше чем у других лейтенантов, машину я лучше чувствую, не теряюсь, потому и выхожу сухим, да каким сухим, вон Андрюшку похоронили.
            – Вот и я говорю – продолжил комполка, пока отработаешь слетанность со своим звеном над аэродромом, а дальше посмотрим. Обстановка стабилизируется, Крымскую взяли, от Мысхако фрицев отбросили. Пока справляемся, да и самолетов не хватает. Получим новые – будешь летать.
            – Раз в полку летчики меня боятся, то это не жизнь. Передайте мое звено «Воробушку», он парень толковый, а мне оформите перевод.
            – А что, это мысль – подхватил Бахтин: только я тебе перевод не в другую часть, а в Военно-воздушную академию оформлю. Окончишь шестимесячный ускоренный курс, получишь старшего лейтенанта и к зиме вернешься в полк командиром эскадрильи.
            Возражать я не стал, так как перевод в академию давал мне возможность на короткий срок заехать домой, а кто же на войне не мечтает об этом.
 
            В начале июня фронт на Кубани стабилизировался и обе стороны перешли к обороне, так и не выполнив поставленные весной задачи. Командир сдержал слово, направив меня в академию командно-штурманского состава в город Чкалов, по пути на три дня я заехал домой, где с большой радостью и волнением узнал, что супруга моя беременна, не зря были наши усилия двухмесячной давности. Я бы так и остался дома, если бы не угроза попасть под суд за дезертирство.
 
            К средине июля прибыл в Чкалов в академию, но получилось как в том анекдоте: «про хорошую и плохую новость одновременно». Начальником академии был тот самый дальневосточный штабист, невзлюбивший меня еще при довоенной проверке. Звали его Яков Степанович, и он меня узнал. Поговорили с ним вроде душевно. Он рассказал, что в сорок первом в должности начальника штаба ВВС Юго-Западного фронта попал в окружение, прорвался с карабином в руках в группе пограничников, был ранен и оставлен в деревне. Затем сорок пять суток в крестьянской одежде оборванный и изможденный с оторванным первым листом партбилета в подкладке ботинка выходил из окружения. Выпавшие испытания уж ни как не лишили Якова Степановича принципиальности. Именно он подготовил проект штрафных эскадрилий в ВВС РККА. Запал я ему в душу как «не идейный». Конечно отправлять меня в штрафбат было не за что, но и оставлять в академии «не коммуниста» было не «по-советски». Новый начальник не веровал в мое идейное исправление, не смотря на орден и послужной список. В откровенном разговоре мы заключили что-то вроде пари: если я проявлю себя, должным образом, еще в каком-нибудь пекле и, естественно, останусь жив, то он пересмотрит свое мнение, и милости просим в академию, да и заявление в кандидаты написать следовало. Ну а где сейчас ожидалось наибольшее пекло? Исходя из сведений начальника академии – под Курском, где немцы готовили очередное летнее наступление, туда направлялись многие выпускники.
            Попал я в 218-й штурмовой авиационный полк, переведенный в марте с Брянского фронта  в состав 299 ШАД 16-й ВА. Прибыл как командировочный из академии вначале в штаб дивизии, где удалось мне увидеть и полковника Крупского – командира 299 ШАД и командира своего полка – майора Лысенко. С ним, и еще с  летчиком Хрюкиным возвращающимся в полк из госпиталя, и с восемнадцатилетним стрелком-радистом Наумом только что окончившим школу воздушных стрелков и попавшим под Курск мы поехали на полковой аэродром. В дорожном разговоре майор обмолвился,  что под Курском собраны крупные силы нашей авиации, только Ил-2 в дивизии насчитывается сто пятьдесят единиц. Может быть, информация и была секретной, но комполка, вообще много возбужденно шутил, как человек получивший сведения о предстоящей ответственной и опасной работе и старающийся бравадой заглушить собственное беспокойство. Николай Калистратович, так звали командира, сходу пообещал взять Наума в стрелки к себе, а Хрюкина и меня поселить вместе. Шутил по поводу неразлучной со мной Васьки – первой авиационной кошки, расспрашивал о прошлых эпизодах и личном. Так, общаясь, мы прибыли на полевой аэродром, где нас разместили в хорошо оборудованных землянках. Утром, приняв летний душ и позавтракав, зачисленные по эскадрильям мы начали знакомство с личным составом и техникой.
            Ил-2, на котором мне придется воевать, стоял накрытый сеткой и еловыми ветками на краю летного поля. Камуфлированный оливково-зелеными пятнами свежей краски, он говорил всем видом: «хозяин, береги меня, я новенький». На  крыле на датчике Пито техник сушил только что выстиранную пилотку, что вызвало во мне бурю негодования. Показав техсоставу, что летчик я серьезный и беспорядка не допущу, я стал осматривать самолет. Мой Ил-2 был самым последним типом, выпущенным  Куйбышевским заводом № 1. На нем стоял форсированный мотор, развивающий мощность до одной тысячи семьсот двадцати лошадиных сил, а вот задняя часть фюзеляжа и консоли крыла оставались деревянные. На алюминиевых крыльях я только в сорок первом – сорок втором летал. Кабина стрелка все также не была защищена корпусной броней, зато «Ил» имел легкие фибровые бензобаки, выдерживающие пулевые повреждения. Я обратил внимание на необычную небольшую стреловидность крыла, призванную слегка сместить центровку самолета вперед, чего не было на первых двухместных «Илах», а также на установку амортизационной пружины на ручке управления, теперь брось ручку и она станет нейтрально. Все эти изменения должны были сделать самолет продольно устойчивым. Из вооружения остались две пушки, два пулемета, защитный УБ. На подвесках можно было нести до четырех РС. Бомбовая нагрузка документально была увеличена до четырехсот или даже шестисот килограммов, но мы по старинке боялись загружать более двухсот килограммов фугасок. Приняв самолет, в течение последующей недели я сделал несколько вылетов на слетанность в зоне аэродрома и приступил к изучению района полетов и возможных боевых действий. Мы находились почти в центре двухсот километрового выступа образовавшегося в результате наступлений: нашего зимнего на Курск и немецкого на Восточную Украину. С севера и юга были немцы, способные нанести удар и окружить Курск клиньями, но Вермахт медлил, и советские войска успели создать эшелонированную оборону из траншей и минных полей.  Основной полковой аэродром находился на удалении в семьдесят километров от ближайшей линии фронта. Наше положение было очень выгодным, так как позволяло без аэродромов подскока действовать как на орловско-курском, так и на белгород-харьковском направлениях. Пока на фронте все было тихо.
            3 июля Лысенко, прибывший из штаба дивизии, собрал командиров эскадрильи, а те, в свою очередь, личный состав. Нам сообщили, что в ближайшие дни возможны удары противника с разных направлений, наша задача: нарушить сосредоточение вражеских войск в период занятия им исходного для наступления положения, а затем: уничтожать танки, артиллерию и мотопехоту. Теперь понятно, для чего нас собрали под Курском, педантичные немцы, верные своим традициях готовят большое летнее наступление.
            Получив разведсведения о положении неприятеля, мы в тот же день начали готовиться к боевым вылетам, а лететь надо было уже завтра утром.
 
            04 июля в половине шестого утра эскадрилья в составе шести самолетов поднялась в воздух для штурмовки вражеской  артиллерии, выдвинутой в район Змиевки южнее Орла. Судя по всему, противник выдвигал орудия батарей ближе к фронту, готовясь к артиллерийскому удару. Налет должен был стать для немцев неожиданностью, поэтому шли под прикрытием  всего пары истребителей на высоте двести метров. Истребители специально отстали и набрали несколько километров высоты, но не теряли группу из видимости. Под нами раскинулись просторы Среднерусской возвышенности. Над фронтом затишье и поэтому утренний полет однообразен. Я лечу и думаю, сколько же мне пришлось выучить районов за эту войну: Белоруссия, Кубань, Волга и Дон, Брянск, теперь Курск и Орел, и везде - ориентиры, подходы, аэродромы. Летная жизнь конечно не работа в конторе, но путешественником я стал больше по принуждению, а не по доброй воле. Новый самолет послушен и устойчив. Стрелок Константин что-то поет в своей кабине, наверное, пытаясь заглушить естественный страх, он из пополнения после Троицкой школы, как и  восемнадцатилетний Наум, с которым я познакомился по пути в часть. Впрочем, какой страх в их годы, в восемнадцать лет я сам мало чего боялся, вся жизнь впереди, а опасности должны пройти стороной. Со мной неразлучная Васька. Я мог бы вполне оставить ее в землянке дожидаться возвращения хозяина, но брать в полет кошку уже стало традицией, да и я ведь еще живой, впрочем, почему «еще».  Трудно сказать что это: действительно языческая вера в оберег зверька с девятью жизнями или беспокойство о ее судьбе: ну ладно, меня убьют, так и бог с ней, а если собьют, плен, госпиталь, и так далее, кому нужно покалеченное животное. Нет, мы теперь с ней надолго, навсегда. Только бы ходить начала, надоели проблемы с ее туалетом и мытьем. Народ смеется: ты с ней как с дитем малым. А я отвечаю: у меня одна уж дочка почти взрослая, а про беременность жены молчу, пусть родит, тогда и порадуюсь. Ух, и напьемся, уж найду, что выставить товарищам.
            Мои размышления прервала команда командира: вижу батарею на десять часов, атаковать с горизонтального полета.
            Смотрю на окраине чахлого лесочка «фрицы» выкатили орудия и какое-то оборудование, рядом несколько танков или бронемашин. Сделали по три захода, выбирая цели. В первом: я смазал, сбросив бомбы в поле, во втором: удачно попал в танк, когда зашел на третий: немцы опомнились и организовали дружный заградительный огонь. Несколько пуль или осколков, а может, и снаряд повредили левую плоскость. Я вышел из атаки и стал ждать группу. Пошли обратно, один «Ил» был заметно поврежден и оставлял черный след. Мой самолет летел, опираясь на невидимый воздух подраненным крылом, и небо не подвело, не сбросило рукотворную птицу на пыльную землю в лапы врага. Удостоверившись, что самолет устойчив и управляем, на обратном пути я атаковал случайно обнаруженную  колонну грузовых машин противника, двигающихся в сторону наших войск. Атака получилась внезапной и удачной, машины с пехотой шедшие в одну линию по проселочной дороге не успели рассредоточиться, в первом же заходе вдоль колонны я постарался максимально использовать оставшийся боезапас и устроил огненный салют сразу из нескольких грузовиков. Наблюдая, как разбегается во все стороны личный состав Вермахта, я еще раз атаковал, а затем догнал ушедшую эскадрилью. Уже над территорией курского выступа подбитый и заметно отставший Ил совершил вынужденную посадку с убранными шасси на ровном поле. Мы пошли дальше, но один из летчиков решил вернуться и сесть рядом с товарищами на шасси, чтобы забрать севших на вынужденную. В этот не было никакой необходимости, «Ил» находился на нашей территории и экипаж рано или поздно вернулся бы в часть. Ошибка получилась роковой, поле не было идеально ровным. В результате, люди в севшем без шасси самолете остались живы, а  второй Ил-2 разбился и  стрелок получивший ранения при посадке умер на следующий день. Были потеряны два самолета.
            Отчитываясь по результатам налета, я доложил, что лично уничтожил одну артиллерийскую установку и семь автомашин.
 
            Весь день техники колдовали над самолетом. Утром следующего дня немцы начали наступление. Впрочем, уже ночью слышалась артиллерийская канонада, также должны были работать наши ночные бомбардировщики по аэродромам противника. Мы вылетели в то же время, как и вчера приблизительно через пол часа после начала германского наступления. Наносим удар по мотомеханизированным войскам и артиллерии немцев, подтягивающимся в район Глазуновки. Наше  звено из четырех Илов прикрывает целая эскадрилья истребителей, их штук восемь не меньше.
            Утро как две капли воды похожее на вчерашнее: раннее, ясное с высокими редкими облаками. Утро – хорошее время дня чтобы начинать нечто серьезное или интересное, ведь впереди еще целый день. Но на войне утро – это начало активных боевых действий, конечно, если вы не в ночной авиации, и оно может стать последним и станет таковым для многих солдат этой войны. Наступающая ночь – это период успокоения: все, на сегодня отвоевались, а если можем так говорить, значит, живы и как минимум, проживем еще одну ночь! Нет, на войне утро не радует. Впрочем, как говорят японцы: хорошее утро, чтобы умереть!
            Как раз, когда я об этом подумал, нас атаковали истребители. Я понял это по начавшему стрелять хвостовому пулемету, молодец Костя, не спит. Проскочивший вперед немец попытался атаковать летевший впереди нас «Ил». Огнем пулеметов мне удалось отогнать немца в сторону. Мы стали в оборонительный круг, а наше прикрытие связало их боем. Немцы оказались настырные, судя по всему, имели строгую команду не дать штурмовикам  нанести удар по войскам и техники. Мы пытались маневрировать, но  были оттеснены от Глазуновки. Высоты орловского плацдарма  обеспечили немцам скрытый подход подкреплений из глубины. Запутавшись в  дорогах и не обнаружив германских резервов чтобы избежать потерь,  мы вынуждены были вернуться обратно. Пересекая фронт, увидели немецкую атаку, противник, встречая ожесточенное сопротивление советской обороны, уже продвинулся на несколько километров. Когда мы шли в район Глазуновки, наступления еще не было. Линия фронта сдвинулась, и наносить удар по переднему краю, не зная точного положения наших частей, было рискованно. Мы возвратились на аэродром без потерь. Наше прикрытие заявило о четырех сбитых фрицах. Днем по нашим упущенным целям нанесли удар несколько эскадрилий «Бостонов». По сведениям соседей  немецкие истребители устроили им жесткий прием, сбив или повредив от одного до трех бомбардировщиков и это не смотря на сильное прикрытие. Думаю, останься мы дольше, нас бы размазали Мессершмитты и Фокке-Вульфы.
 
            Разобрали вылет, пока механики заправляли и проверяли самолеты, приняли «на орехи» за невыполненное задание и тут же получили новое распоряжение:  нанести удар по скоплению войск и техники противника в районе Ржавце. Вылетели средь ясного дня в 12:45 без прикрытия  на самоубийство. Считай, нас как штрафников отправили. Думаю, правильно, что только четверкой, пошли бы полком, весь полк оставили. Надежда только проскочить низко.  Вышли на бреющем, увидели скопление танков, ушли в сторону, резко развернулись с набором высоты и начали атаку плотным строем. Немцы оказали сильное противодействие зенитным огнем, наш «Ил» повредили, на этот раз, задев правую плоскость. Начала травить пневматическая система. Давление в баллоне выпуска закрылков и шасси упало до 50 атмосфер. Израсходовав боезапас, повернули в сторону Харькова, а затем, маневром на высоте двести метров, стали возвращаться. Пересекли поле боя, перед нашими инженерными заграждениями скопилось множество танков противника, немцы атакуют крупными силами, подтягивают резервы. Внизу пыль, огонь, пожары, драка начинается не хуже Сталинградской. Это может показаться странным, но все штурмовики благополучно вернулись домой.
 
            7 июля в 10:30 утра вылетаем для удара по скоплениям танков и автомашин в районе населенного пункта Степь. Немцы развернули наступление на Поныри, продвинувшись более чем на четыре километра. Уничтожив немецкие подкрепления, мы  поддержим обороняющие войска. Впрочем, звено из четырех «Илов» вряд ли сможет сокрушить противника, вместе с нами работают несколько эскадрилий бомбардировщиков, наша задача подчистить их работу. Нас должны сопровождать две пары новых советских истребителей Ла-5.
            Над полем боя мы столкнулись сильным противодействием и атаками истребителей. Мне удалось с первого захода  уничтожить одну автомашину, на выходе из пикирования я почувствовал удар в хвостовой части. Недоброе предчувствие закралось в сердце.  Даже сквозь шум мотора и выстрелы я  услышал, как хрипит мой стрелок. Прежде чем истребители смогли связать немцев боем, наше звено вынужденно разделилось, одной паре удалось повернуть на юг, нас же немцы стали теснить в сторону Орла. Ситуация складывалась очень плохо. Идя вдоль Оки, мы пересекли Кромы, дальше был Орел, где нас бы сбили на сто процентов. Впереди летящий Ил-2 был атакован истребителем и сбит, но огнем хвостового пулемета стрелок успел повредить  истребитель немца. Тот, не выходя из пикирования, ушел в землю рядом с упавшим «Илом». Товарищи погибли, но благодаря их самоотверженности я остался без преследователя. Постепенно уходя от Орла влево, я решил пройти так еще некоторое расстояние, чтобы убедиться, что за мной не летит напарник сбитого немца. Так я вышел в район Нарышкино. Развернувшись на юг, я с удивлением обнаружил, что по железной дороге Брянск – Орел следует поезд. Я подошел ближе и насчитал не менее одиннадцати грузопассажирских вагонов, в каких обычно перевозят личный состав. Наверное, во мне пробудился  инстинкт охотника, чего за собой ранее я не замечал. Боезапас из снарядов, пуль и РСов был почти не израсходован и я решился атаковать. Выстроив заход с наиболее удачного ракурса по ходу состава, я сделал два захода, расстреляв поезд из всего, что было на борту. Кроме вагонов, я попал в котел паровоза, так как состав остановился, и из него стали выбегать люди. Если бы сейчас появился хоть один немецкий истребитель, я был бы немедленно сбит. С другой стороны для немцев было большой самонадеянностью заниматься железнодорожными перевозками в орловском направлении среди белого дня, хотя и ночью можно было попасть под удар бомбардировщиков. Считая, что отомстил сполна, я быстро развернулся, не дожидаясь пока немцы вызовут истребители, и пошел на аэродром.
            Мне удалось вернуться на аэродром  с телом Кости. Стрелок был тяжело ранен и истек кровью еще в воздухе, я бы все равно не успел привести его живым. Незащищенная кабина  убивала уже второго молодого парня в моем маленьком экипаже. Ему было всего восемнадцать. В таких случаях принято говорить: погиб еще нецелованным.
            Другая пара вернулись раньше нас, так что сегодня мы потеряли один самолет и троих человек, сбив истребитель. О собственных результатах  вылета и о поезде я конечно доложил. Доказательств у меня никаких не было, оставалось разве что надеяться на доклад разведки.  Это был мой тридцать первый боевой вылет и согласно Приказу о порядке награждения я мог рассчитывать ни много, ни мало как на Героя даже и без поезда. Командир действительно подал представление о награждении. Я попросил, чтобы и Костю посмертно представили к награде.
 
            8 июля нам поставили задачу нанести дневной удар по аэродрому в районе Орла. Задача, мягко говоря, неприятная. Сегодня воскресенье – заслуженный день отдыха, и еще: пока наши истребители не завоевали господства в воздухе – дневные вылеты за линию фронта чреваты большими потерями. До сих пор наши действия носили эпизодический характер, а атакой аэродромов врага занималась ночная дальняя авиация, не считая массированного удара «Илами» аэродромов харьковского аэроузла 5 июля. Разведка сообщает, что на аэродромах вокруг Орла и Карачева могут появиться фашистские бомбардировщики, якобы немцы переводят их ближе к линии фронта.
            Для выполнения задания привлекли шесть Ил-2 и восемь истребителей прикрытия. Взлетели в 12:45. Я лечу с Наумом., его временно назначили в мой экипаж. Он парень разумный не по годам и дело свое стрелковое знает. До пересечения линии соприкосновения ничего необычного не было. Мы летели на высоте двести метров, истребители разбились на два звена, одно патрулировало над нами, другое ушло вперед расчищать воздух. Надо было проскочить между истребителями противника. Поэтому маршрут был проложен чуть в стороне от Ольховатки и Понырей, где сейчас немецкие танки атаковали наши позиции. При обходе зоны боевых действий левее, восточнее мы наблюдали район сражения затянутый дымом от огня пожаров, видели разрывы артиллерийских снарядов, какую то горящую технику. Поля кругом были вспаханы бомбами. Первая группа истребителей сопровождения тут же была атакована немцами, но оставшаяся четверка продолжала патрулировать воздушное пространство над штурмовиками. Подошли к аэродрому и произвели атаку «с хода». Я ожидал, что нас встретят группы «Мессершмиттов» или «Фокке-Вульфов», но видимо в момент нашего действия немцы  находились в воздухе на иных заданиях, мне показалось, что и зенитная артиллерия была малочисленна и не смогла противопоставить сильный огонь. Накрыв зенитный расчет четырьмя ФАБами, я, сделав левый боевой разворот, а затем, переложив ручку в верхней точке, с правым креном спикировал второй раз, чуть не столкнувшись с другим «Илом» выходящим из атаки с набором. Я пытался обнаружить вражеские самолеты, на краю летного поля я заметил лишь несколько замаскированных небольших машин, скорее всего истребителей. Не найдя самолетов, эскадрилья зависла над аэродромом как на полигоне, уничтожая ПВО, цистерны с горючим и технические строения. Налет получился импровизированным. Сделав по три – четыре захода рискованно снижаясь метров до двадцати, эскадрилья начала собираться для возвращения по замысловатому пути. Когда все самолеты заняли свои места в строю, я заметил что нас пятеро. В этот момент над группой пролетел и ушел в сторону наш истребитель, из мотора вырывался огонь, где остальное сопровождение? В эфире слышались крики, переходящие в отборный мат. Я понял, что истребители смогли связать немцев боем, не подпустив к «Илам». Нам удалось проскочить, не будучи атакованными, потеряв  штурмовик, как он был сбит, никто не видел, экипаж записали пропавшими без вести, мы сели на свой аэродром, из восьми истребителей после воздушного боя вернулся один.
 
            На следующий день после завтрака нам доводят порядок боевых вылетов на сегодня. Задействован весь полк. Я лечу после обеда в составе звена в район железнодорожной станции Поныри,  где танки немцев пытаются обойти наши позиции. У меня есть немного времени, и я развлекаюсь с Васькой, подкармливая ее копченой колбаской из розданного сухого пайка. Мысли невольно возвращаются к предстоящему заданию. Там, в районе Понырей сейчас идет бой,  бой яростный и кровавый, это видели мы вчера, впрочем, по доводимой до нас информации немцы повсеместно переходят к обороне. Силенок у них явно не хватает, может, сделаем второй Сталинград. Это все рассуждения ни о чем, а что сегодня: погода ухудшается, дымка и облачность на высоте менее километра. В таких условиях и с учетом быстро меняющейся обстановки не попасть бы по своим. С утра  большая группа штурмовиков имея ложную информацию о положении войск, ошибочно атаковали боевые порядки нашей стрелковой дивизии, полетят головы. Впрочем, пусть об этом думают командиры. Команда собраться на предполетную подготовку, оставляю кошку на попечения техников и иду в импровизированный штаб эскадрильи.
            Вылетели в 15:15 четырьмя Ил-2 и двумя парами истребителей. Сегодня четырнадцать самолетов нашего полка возглавляемые майором Лысенко под прикрытием Ла-5 уже вылетали на штурмовку танков и живой силы в район Понырей. При подходе к цели «Лавочкины» были связаны боем шестью ФВ-190, а штурмовики подверглись атаки еще восьми «Фокке-Вульфов». О выполнении задания нечего было и думать. «Илы» встали в оборонительный круг, постепенно смещаясь на свою территорию. В результате боя группа Лысенко потерь не имела, заявив о трех сбитых самолетах противника. Но на поле боя мы не помогли, поэтому решили в следующем вылете действовать меньшим числом в расчете, что проскочим.
            Своего комполка мы уважали, майор сам был мастером штурмового удара, и обучение летчиков в полку организовал должным образом. Мы часам и отрабатывали взаимодействие между собой и с истребителями, слетанность была хорошая, что сводило потери полка к минимуму. В управлении группами очень помогали радиостанции. До нас доходила информация об огромных потерях других штурмовых полков, некоторых уже успели отправить на переформирование, мы же с четвертого по девятое июля  потеряли всего четыре самолета и троих членов экипажа.
            На маршруте немножко распогодилось, но на высоте двухсот метров сильная болтанка. Летчикам еще хорошо, а вот стрелкам туго, может так «расшаландить», что и бдительность потеряешь. Правее и выше в нескольких километрах от нас на встречных курсах прошла группа немецких бомбардировщиков, судя по выпущенным шасси - Ю-87. Мы летим бомбить их войска, они – наши, никто никого не трогает. Странно, что их истребители не  завязали бой с нашим прикрытием, а может они вообще идут без сопровождения?
            Около Понырей заметили транспортную колонну, подходящую к переднему краю. «С хода» спикировали на цель, уничтожив как минимум по одному автомобилю и под «жидким» огнем, маневрируя по высоте и направлению, стали двигаться в сторону своего аэродрома. Оставаться над полем боя надолго было рискованно, в любой момент могли появиться немецкие истребители. Уже над своей территорией мы столкнулись, возможно, с теми самыми увиденными бомбардировщиками. Пикировщики крались на высоте метров пятьсот, их было штук шесть, идущих нам почти в лоб с небольшим превышением. Ситуация получилась трагикомичная. Немцы, поняв, что не проскочат незамеченными, первыми попытались атаковать нашу группу. Началась воздушная дуэль. Истребители прикрытия виражили над нами, на случай появления «Мессеров» или «Фок», готовые к атаке уходящих Юнкерсов, а мы вели поединок. Преимущество Ю-87 в скорости пикирования не могло быть реализовано по причине малой высоты, по остальным характеристикам наши шансы уравнивались. И хотя немцы начали свою атаку с пятьсот метров, когда мы были на двести,  нам удалось утянуть их под свои истребители, а когда «Юнкерсы» попытались стать в круг, вклинится между ними, навязав бой на виражах. Если с земли кто наблюдал наши эволюции, он вполне мог утверждать, что за всю войну не видел ничего подобного.  Иногда мы снижались до нескольких десятков метров, иногда поднимались чуть выше, в целом бой происходил на очень малой высоте не оставляя шансов экипажам на спасение в случае повреждения самолета. Слетанность нашей группы не уступала хваленой подготовки немцев, мы привыкли к пилотированию на малой высоте, вдобавок я вспомнил, что когда-то был истребителем, обученным бою на виражах, и попытался взять инициативу на себя. Рассчитывая на защиту хвостового пулемета в руках Наума и на истребители прикрытия сверху, я достаточно быстро поймал одного немца в визирный прицел и дал залп из всего оружия. Самолет дернулся, отводя нос в сторону, но первый залп оказался результативным. «Юнкерс» потеряв значительную  часть плоскости, упал на землю. Почувствовав вкус победы, через несколько минут маневрирования удачным залпом я сбил еще одного пикировщика, заставив его врезаться в землю и взорваться.  Мог ли я предположить еще с утра, что запишу на свой счет две воздушных победы?!
            Наша группа потерь не имела, оборонительным огнем Ю-87 был сбит один истребитель. Немцы потеряли шесть машин, три из них от огня штурмовиков.
            Ну, теперь мне точно дадут героя, да и в газетах напишут, ерунда конечно, бахвальство, а все равно  - приятно!
            На следующий день меня в парадном кителе с золотыми погонами и орденом Красной Звезды на груди отправили в штаб 299-й дивизии для награждения. В связи с большим количеством награждаемых, да и обстановкой на фронте, теперь за наградами в Москву не ездили, право награждать орденами получили командующие армиями и даже командиры дивизий. Но в дивизии вышла некоторая задержка и меня отправили в штаб 16-й Воздушной Армии. В результате, через неделю меня действительно наградили…вторым орденом Красной Звезды. Награду вручил сам командующий Сергей Игнатьевич Руденко. «Злые языки» из штаба намекнули мне, что первоначально готовился приказ о награждении медалью «Золотая звезда Героя…», но для этого надо было посылать в Москву, поэтому, или по иной причине, в наградной лист внесли исправление и наградили на месте «Красной Звездой». Хорошо, что и Константина посмертно представили, хотя, чего хорошего, если ты успел прожить всего восемнадцать лет.
            Я вернулся в полк только  к 23 июля, после контрнаступления, когда немцев вытеснили на исходные рубежи, а стратегическая инициатива перешла к нашим войскам.
 
            24 июля погода ухудшилась и боевых вылетов на поддержку нашего наступления на орловском направлении не будет.  По погодным условиям  и для короткого отдыха наш полк переводят во второй эшелон армии. Перевод запланирован на утро 25 июля. Один транспорт перелетел еще ночью. Моя эскадрилья перелетает второй в 7:15.
            На утреннем построении нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего. В приказе особо отмечалась «окончательная ликвидация» наступления вермахта в районе Курской дуги. Думаю, этим приказом Сталин хотел поднять боевой дух Красной Армии и заявить на весь мир о разоблачении легенды об «постоянных победах немцев летом». Что не говори, но наше мастерство действительно выросло. Вроде бы мы и так все знали, но после доведения приказа личный состав почувствовал некую искорку надежды, все стали возбужденно обсуждать, что у немцев больше нет сил наступать и  скоро конец войне. Первый раз в жизни я оценил «нужность» политической пропаганды.
 
            Поднялись в дымке, и пошли под облачностью прикрываемые шестеркой истребителей. На маршруте погодные условия несколько улучшились, показалось солнце.  Из просветов на небе на группу вывалила шестерка ФВ-190. Эскадрилья уплотнила строй, а истребители прикрытия начали отбивать атаки противника. Бой начался прямо над нами, и мы стали его прямыми участниками. Стрелки поставили заградительный огонь, а мы всеми силами старались держать ровный строй. Одному Фокке-Вульфу удалось повредить правую плоскость нашего «Ила», чтобы  сбить немцу прицеливание мне пришлось сместиться в сторону от группы. Плотный строй всегда опасен тем, что зайдет немец в хвост, начнет стрельбу, кто-нибудь дерниться и наскочит на соседа и считай, оба сбиты, а «фриц» полетит домой записывать двойную победу над иванами. Внезапно огонь прекратился, и я вернулся в строй. Это уже на земле Наум рассказал, что один из наших истребителей бросил свою машину на немца, зашедшего нам в хвост, самолеты столкнулись и упали. Так, ценой своей жизни летчик спас нас от разрушительного огня ФВ-190.
            Постепенно эскадрильи удалось, не нарушая строй выйти из зоны воздушного боя, а истребители продолжили драку. Все штурмовики сели на аэродром, наши потери составили четыре истребителя, было сбито три Фокке-Вульфа. Если бы немцам удалось рассеять нашу группу – положили всех. Я хочу узнать фамилию летчика, спасшего мою и Наума жизни.
 
            Меня вызвали в дивизию, где со мной беседовал полковник Крупский. Поговорили мы на удивление откровенно, впрочем, авиаторы всегда отличались прямотой и откровенностью, за что я неизменно уважал собственное начальство. Интриги, конечно, были, «не без паршивой овцы», но в целом, летчики – люди тактичные, но прямолинейные, если надо сказать правду, скажут, глядя в глаза, как говориться, профессия обязывает. На этот раз мне показалось, что комдиву даже как-то неудобно передо мной, с чего бы это?
            Иван Васильевич начал разговор издалека: - Как взаимоотношения в полку?
            Я отвечал, глядя на него с удивлением, мол, для такого опроса в дивизию не вызывают. Он понял мое недоумение и перешел к делу.
             – Знаешь лейтенант, я ведь тебя на «Героя», а не на «Красная Звезда» выдвигал, и командир твой ходатайствовал, но некто наверху рубит тебя, не то, что из личной неприязни, а просто: попал ты еще до войны в  «черный список» как человек неблагонадежный, не советский, что ли, человек и баста. И действительно, странный ты немножко, сильно ни с кем не дружишь, не коммунист, над политработниками подшучиваешь, с хромой кошкой летаешь, хотя и конкретно плохого о тебе не слышал. Почитал я твое личное дело, удивляюсь, как тебя еще в заводские испытатели брали.  Хотя послужной список хороший, кроме случая столкновения самолетов, летал на самые ответственные задания. Лысенко за тебя ручается, говорит, что летчик ты хороший, бесстрашный.
            – Знал бы он о моих страхах – подумал я.
            – Командир полка хочет тебя из командиров звеньев в комэски перевести, только тебе не то что «Героя», тебе и очередное звание не присваивают, сколько ты уже в лейтенантах, лет пять, больше? Что скажешь?
            – А что скажу, товарищ полковник, «хоть горшком назовите, только в печь не сажайте», если назначат командиром эскадрильи, в должностных обязанностях буду стараться, ну, а не назначат, я и так на своем месте.  На счет остальной критики, на войне мы и так одна семья, а заводить близких товарищей, так ведь знаете, как оно бывает, сегодня мы с ним кров и стол делим, самым откровенным делимся, планы на будущее строим, а завтра он или я не вернулся. Сердце и так болит от всех утрат, скольких ребят уже потеряли. Отношусь я ко всем ровно, не подличаю,  но и душевных бесед не виду, не барышня. Да и потом я старше многих лейтенантов и семьей обзавестись успел. Кошка меня домом греет, уютом что ли. Хотя, признаться, устал я от этой мороки, не ходит она, если сама сдохнет, так тому и быть, а убить или бросить рука не поднимается. На счет партии, не готов я еще, Иван Васильевич, а про наших политруков, так я их уважаю, они все ребята летающие, в бой идут первыми, а пошутим, бывает, так, со всеми шутим, какая же жизнь на войне да без шутки.
            – У меня к тебе есть еще один вариант, ты не подумай, что избавляюсь, наоборот: помочь хочу. Пришла мне «указивка» подобрать несколько толковых летчиков для перевода в гвардейскую часть  ВМФ. Под Курском мы немцев остановили, теперь война на Тамань и юг Украины перенесется. Вот я и подумал: перейдешь в иное ведомство, начнешь все как с чистого листа, а я, будет время, напишу ходатайство, разберусь, кто или что тебя топит, думаю, устраню проблему. Не сложится у моряков, всегда заберу к себе, связь со мной не  теряй. Война рано или поздно закончится, у тебя говоришь семья, надо и о продвижении подумать.
            Я поблагодарил Крупского, а сам подумал: с чего это полковник, без всякой волосатой лапы мне помочь решил, может и вправду - человек хороший.
 
            Документы подготовили, и через три дня я отбыл из полка к новому месту службы, опять же получив разрешение на десятидневную побывку домой.
            Только человек, вернувшийся из далекого путешествия, может представить себе счастье возвращения к родным, жаль, что оно было временным.
            Я был зачислен в 8-й Гвардейский Штурмовой Авиационный Полк, куда прибыл в конце лета.  Гвардейский полк действовал в составе ВВС Черноморского флота и входил в 11-й ШАД ВМФ, поддерживающую боевые действия  на Тамани. Сменив «сухопутный» макинтош на морской китель и став гвардии лейтенантом, я осваивался на новом месте.
Полком  с июня  командовал двадцати восьми летний майор Мирон Ефимович Ефимов. Прошлый командир пошел на повышение и Ефимов, будучи к тому времени командиром эскадрильи занял его место. Это был очень улыбчивый, даже веселый молодой человек, чуваш по национальности. Вначале я подумал что Мирон, это его прозвище, а оказалось – имя. О командире в полку складывали легенды. Дважды в этом году он умудрялся вернуться с задания и посадить самолет после таких повреждений от огня зениток и истребителей, от которых Ил-2, несмотря на свою легендарную живучесть, должен был просто-напросто упасть, а экипаж: или покинуть самолет или отчаянно погибнуть. Понятно, что такой летчик был достоин примера и уважения. В начале октября полк перевели на аэродромный узел Анапа.
            Вот она, теплая южная осень. Год назад в это время я замерзал под Сталинградом, а сейчас имею возможность греться под щадящими лучами короткого осеннего солнца. Даже в море еще днем можно окунуться. Васька разделяет мое блаженство, копошась в редких опавших листьях. Что же мне делать с тобой, летная кошка? Я заставляю ее плавать, может так быстрее заработают задние лапы. В голове семья и накопившаяся усталость. Я сейчас не задействован, даже не летаю, так сказать в запасном составе полка. Командир дает мне время освоиться, и привыкнуть к флотским особенностям. Хотя какие тут нюансы, небо везде одно на всех, а мой налет на «Иле» позволяет мне уверенно работать в любых новых условиях. Но усталость все равно есть. Мы привыкли к войне, она воспринимается как нечто обыденное, иногда со страхом начинаешь думать, а что будет после, сейчас мы все нужны большой стране, каждый на своем месте. Не смотря на все перегибы и самодурство, мы нужны, а после первых решительных побед, нас даже стали уважать – защитники, доблестное воинство. Останется ли это уважение потом, за гранью  кровавого ада. И все-таки, усталость накопилась, постоянная мобилизация организма не может не сказываться на нервах и психики. На войне не болеют ни от ледяной воды, ни от холодного ветра, ну это ведь не нормально. Я уверен на все сто, нет, на все двести процентов, что нет на войне солдата, который бы каждый день, вставая, не проклинал войну и, засыпая, не думал бы о ее конце. Черт знает, о чем я думаю!
 
            В ноябре полк приступил к активным боевым действиям, поддерживая  керченский десант 18-й армии и нанося удары по морским коммуникациям и портам противника вокруг Феодосии. Я допущен к полетам, но не к боевым вылетам. Командир дает мне освоить район, все-таки море, даже в прибрежной полосе, это море, здесь свои правила ориентирования и выхода на цель. Его заместитель по политчасти и начальник штаба полка относятся ко мне с подозрением. Обычно кадры  переводят в иную часть с повышением, а здесь: перевод с командиров звена в рядовые летчики. Но это их право.
            Наступила дождливая южная зима, из дома нет вестей, а ведь жена скоро должна родить. Я посетил место своего падения под Новороссийском. Прошел почти год, и память не хочет сохранять жуткие моменты, с трудом отыскал место посадки и путь, по которому пробирались к Мысхако. Самолета уже нет, и мне почему-то стало тоскливо, лучше бы его не убирали.
 
            Сегодня 23 февраля – 26-я годовщина Красной Армии. Перед строем зачитали поздравительный Приказ Верховного Главнокомандующего. Сталин хвалит наши победы.
            В марте в полк поступило четыре Ил-2 с 37-мм пушками. Их закрепили за первой эскадрильей, в которой я числился.  Мне удалось сделать несколько тренировочных полетов на таком «Иле» без стрельб. Самолет тяжелый, более вялый в эволюциях. По заявлениям летчиков, кому довелось стрелять из новых пушек, самолет от отдачи словно останавливался. Но если уж попал, то наверняка. Чтобы скомпенсировать увеличение веса по инструкции к новым «Илам» не рекомендовалось брать бомбовую нагрузку более двухсот килограммов. Изначально подобные Ил-2 собирались использовать по танкам и свое боевое крещение они прошли под Курском, но в связи с низкой точностью попаданий по малоразмерным целям часть самолетов передали нам для использования по плавсредствам противника. Конечно баржу, катер или тем более корабль уничтожить сложнее, но и размер у них больше танкового, так что уж точно попадешь, а 37-мм – это 37-мм! От всех остальных самолетов полка новые Ил-2 отличались и камуфляжем, на них еще не успели нанести белые молнии с надписью «За Родину!» и «За честь Гвардии». Вообще гвардейские полки славились разрисовыванием самолетов на немецкий манер, чтобы видели и боялись! Мне новые «Илы» понравились, и я стал просить комэска закрепить за мной такой борт. Тот пообещал, что скоро полк продолжит активные действия, в которых и мне найдется работа.
 
            В начале весны 1944 года нашим войскам удалось блокировать немцев в Крыму, захватив плацдармы в районе Сиваша и Керчи. Началась авиационная блокада полуострова. Для этой цели половину авиации Черноморского флота перевели в Скадовск. 8-й ГШАП остался в Анапе. По разведывательным данным истребительной авиации у противника в Крыму не хватало, а без поддержки своих истребителей были скованы и их дневные бомбардировщики. Имеющиеся истребители немцы сосредоточили для прикрытия феодосийского порта, не думая об активных действиях вне полуострова. Теперь мы могли хоть не опасаться внезапных атак наших аэродромов или самолетов над Таманью.
            В апреле  планировалось общее наступление, и полк участвовал в его подготовке. Нам поставили задачи: атаковать плавсредства противника в Черном море и поддерживать наступление наземных войск в Крыму.
 
            На 17 марта запланирован очередной удар по порту Феодосия. Предыдущий был осуществлен 13 числа. В целях отвлечения дежурных истребителей противника операция многослойная и включает действия нескольких групп.
             В девять сорок пять в воздух поднялась демонстрационная группа  из целой эскадрильи  штурмовиков под прикрытием тридцати истребителей, их задача пройти растянутым строем в тридцати – сорока километрах над морем южнее Феодосии, чтобы сориентировать на себя радиолокационную станцию противника и отвлечь истребители прикрытия порта.
            Мы, в составе звена из четырех Ил-2 под прикрытием шести истребителей, взлетаем вторыми в 10 часов утра и проходим севернее Феодосии до  населенного пункта  Карасубазар. Наша задача создать имитацию пролета штурмовиков для атак целей за Феодосией. В случае обнаружения немецких частей, нам разрешено произвести штурмовку, но только вокруг Карасубазара.
            Через полчаса после нас в 10 часов 30 минут в воздух должны подняться две ударные группы из двадцати семи Ил-2 и тридцати истребителей.
            В операции были задействованы две летающие лодки для оказания помощи упавшим в море экипажам, они как раз сделали круг над аэродромом Анапа в момент нашего взлета.
            Это мой тридцать четвертый боевой вылет. Погода отличная для ранней весны. Набрали одну тысячу пятьсот метров. Пересекли пролив, под нами  Керченский полуостров. Хоть наше звено и отвлекающее, но нагрузку взяли полную: двести килограммов бомб, четыре РС-132 и полный боекомплект к пушкам и пулеметам. Держим курс по южной оконечности полуострова прямо на Феодосию. Пока противодействия противника не наблюдается. Под нами Крым, как и Кавказ – мечта всех довоенных курортников. Хорошее вино на любой вкус, шашлык, фрукты и пальмы возле теплого моря, на берегу которого возлегают разгоряченные дамы в купальниках. Как закончится война, с семьей сразу же приеду на отдых. Хотя «сразу» будет нельзя, сколько лет должно пройти, для того чтобы раны, нанесенные войной, зажили.
            В расчете, что истребители прикрытия порта ушли  на перехват первой группы, дерзко доходим почти до города и, обозначив себя, поворачиваем от моря на Карасубазар. Нам везет, зенитки молчат, а истребители немцев находятся южнее. Левее виден немецкий аэродром на плоской как стол горе. За портом Киик-Атлама уже почти за спиной виднеется необычный мыс, уходящий в море, еще дальше: потухший вулкан Карадаг, но мы уходим от этих чудес на север. Впереди Карасубазар. Свою часть операции мы выполнили. Расходимся в поисках возможных целей. Море узкой полоской у горизонта остается на юго-востоке и уже почти незаметно даже на полутора километровой высоте. Пока я замечтался, любуясь красотами полуострова, остальная группа обнаруживает на дороге в сторону Симферополя какую-то колонну и штурмует ее. Я снижаюсь спиралью до пятисот метров, перекладывая крены, но объектов для возможной атаки не вижу. Группа возвращается с набором высоты, пора удирать, пока не вернулись немцы. Снизу начинает работать ЗА. Можно поискать и попытаться подавить, но на это уйдет много времени. Опять набираем одну тысячу пятьсот метров и берем курс на Керчь. По времени сейчас ударная группа должна начинать удар по порту.
            Уже на проходе траверза Феодосии наше непосредственное прикрытие обнаружило группу немцев идущих с юга, со стороны моря. Истребители вступили в бой, а мы снижаемся до пятисот метров и уходим из зоны боя. Пересекаем пролив севернее Керчи и берем курс на Анапу. Сопровождение нас так и не догнало.
            На четвертом развороте  сваливаюсь на крыло, еле возвращая контроль над инертной машиной.
            Из нашей группы вернулись все штурмовики и только два истребителя. Потери остальных групп составили два Ил-2.
 
            Восьмого апреля от Сиваша началась наступательная операция по освобождению Крыма. По мере продвижения наземных войск переводили и нас. В конце апреля я случайно попал в Старый Крым. Бойня, которую устроили там немцы при отступлении, ужасала. Часть населения была уничтожена – расстреляна в собственных домах. Для чего устраивать резню мирного населения, и это сделали «цивилизованные» европейцы. Когда видишь такое, понимаешь, для чего воюешь, не абстрактно, а конкретно!
 
            22 апреля нас перевели на аэродром Саки для участия в штурме Севастополя и ударам по морским судам на пути из Севастополя в Румынию. Карьера моя в полку складывалась как-то не очень. Отношение к «не морскому» офицеру у штабного полкового начальства было настороженным,  и меня продолжали держать на вторых ролях, тем более что летчиков в полку было больше чем самолетов. Вдобавок, случился  скандал с моими дневниками, кто-то донес начальнику штаба, стали разбираться, что я там такого пишу, не будучи корреспондентом. Записи мои забрал особый отдел, благо, будучи дома, я переписал их набело и сохранил у семьи, а меня чуть не отдали под суд.
 
            13 мая поступил приказ командующего ВВС Черноморского флота о передислокации полка на Балтику. С утра 19 мая полк начал перелет. Я летел в транспортном самолете вместе с техниками. Мы сделали промежуточную посадку в Орле, где остановились на пару дней дождаться штурмовики. Затем предстояло лететь на Москву, далее на Новую Ладогу.
            На орловском аэродроме я совершенно случайно узнал, что здесь находится мой бывший командир 218-го полка майор Лысенко, и добился с ним встречи. Николай Калистратович был уже не майор, получив подполковника, он следовал из столицы в полк, переводимый из резерва на 1-й Белорусский фронт. Лысенко был рад встречи. Теребя зачесанный по-модному наверх чуб и улыбаясь широкой открытой улыбкой честного и открытого человека, он обнял меня как хорошего знакомого. Я поздравил подполковника с очередным званием и спросил как дела в части.
            Николай коротко рассказал что осенью, после моего перевода, полк участвовал в освобождении Нежина, затем освобождал Гомель. Дивизия наша теперь именовалась Краснознаменной Нежинской. С начала зимы полк получил передышку, а теперь доукомплектованный новыми самолетами отправлялся в Полесье.
            Встреча с подполковником дала мне такое душевное тепло, какое не испытывал я с последнего посещения семьи. Не раздумывая, я попросил командира помочь с моим возвращением в родной полк. Лысенко схватился за голову: из флота опять в ВВС. Но я настаивал, намекая на свой давний разговор с полковником Крупским. Наконец Николай Калистратович согласился.
            – Ладно, летчик ты хороший, помню, я тебя даже комэском хотел назначить. Похлопочу!
            Лысенко не подвел, он встретился с новым командиром гвардейского полка Челноковым и один подполковник передал меня другому. Прямо из Орла я попал в Белоруссию. Документы о моем переводе были переданы третьего июня.  После этого за мной закрепили самолет, и я приступил к восстановительным полетам пока в качестве рядового летчика. Моим непосредственным  командиром звена стал лейтенант Дмитрий Безяев двадцати пяти лет отроду, ведущим в паре - тот самый лейтенант Хрюкин, попавший в полк со мной в один день  год назад, стрелком - временно Наум Гербер, уже летавший со мной несколько раз на задания под Курском. Наум заметно повзрослел, на груди девятнадцатилетнего пацана красовался орден «Красное Знамя». Я был рад встретить старых товарищей живыми и невредимыми.
            Обстановка на фронте стабилизировалась.  В результате Смоленской операции наши войска продвинулись на запад до двухсот пятидесяти километров, очистив от оккупантов Смоленскую область и войдя в Белоруссию, заняли оборонительные позиции. К обороне готовились и немцы. Затишье не было полным. Немцы продолжали бомбить Смоленск и совершали разведывательные полеты.  Их положение значительно ухудшил открытый союзниками 6 июня второй фронт. Стало понятно, что и советские войска вскоре продолжат наступление. 
            15 июня нам поставили цели на летнюю кампанию: стратегическое наступление в Белоруссии, и 218-й полк стал готовиться к боевой работе.
 
            24 июня рано утром нам поставили задачу поддержать наступление наземных войск   под Бобруйском. Наша цель – вражеская артиллерия вокруг Паричей. Это мой тридцать пятый боевой вылет. Погода мерзкая: туман и низкая облачность. Поэтому отобрали четверку опытных экипажей, допущенных в СМУ.  Взлетели в 7 часов 15 минут  на двухместных штурмовиках с пушками НС-37, фугасными авиабомбами ФАБ-50 и авиационными снарядами РС-132. Сопровождает нас одна пара «Кобр», лучше оборудованных для таких метеоусловий. Видимость по горизонту не превышает девятьсот метров.
            Мы набрали двести метров и взяли курс прямо на Паричи. «Кобры» так низко лететь не могли, терялся смысл прикрытия, поэтому истребители полезли вверх в облачность и сразу нас потеряли. Была надежда, что и немецкие истребители не смогут организовать противодействие в такую погоду. Но мы ошибались. Уж не знаю, как немцев на нас навели, может по радиолокационной станции, может ночников каких послали, но только мы пересекли линию фронта, на нас сзади сверху из облачности выпали Мессершмитты, предварительно связав боем пару прикрытия. Звено распалось. Немец зашел нам в хвост, Наум вел отчаянный огонь. От пулеметно-пушечного огня «Ил» получил значительные поврежден и еле держался в воздухе.  Руль направления не работал – перебило тросовую проводку, самолет вяло реагировал на отклонение ручки по тангажу. Я сбросил бомбы, с трудом  развернувшись элеронами и «газом» используя гироскопический момент винта, и пошел в сторону своего аэродрома, попытавшись уйти в облачность. Чувствую, как внутри меня становится жарко, давление бьет в голову, неужели все, вот и наше время подошло…
            В 1944 году вышло новое Наставление по боевым действиям штурмовой авиации, требующее от каждого летчика постоянно сохранять свое место, в общем строю. Самовольный выход из группы рассматривался как преступление. Чего таить грех, были случаи, когда  летчиков подводили нервы, и они покидали боевые порядки, под любыми предлогами возвращаясь на аэродром. С другой стороны – отрыв отдельного экипажа не только ставит выполнение боевой задачи под угрозу, но и делает одиночный самолет легкой мишенью. Инструкции в авиации написаны кровью, но сегодня у меня не было выхода. От истребителей мы удрали, что с остальным звеном я не знал. Осматриваю самолет. Обшивка крыла вся изуродована. Лечу и думаю: прыгать или сажать? Решил: дойдем до аэродрома, там будет видно. Посадить самолет без педалей с неэффективным рулем высоты сложная задача. Я вспомнил Мирона Ефимова, командира 8-го Гвардейского полка, он два раза сажал самолет с подобными повреждениями, а ведь я в авиации дольше, обязан справиться. Да и какой летчик любит парашют? С прогревом туман начал рассеиваться. Впереди вижу аэродром, буду сажать. Предупредил Наума.  Работаю дросселем, помогая рулю высоты. Как сажать? Принял решение: «по-обычному», только на запасную полосу подальше от стоянок и строений,  аэродром большой, еще немцами оборудованный.  Делаю пологий заход, выпускаю шасси и механизацию, повезло, что не перебило пневмосистему. Плавно убираю «газ» и почти до конца тяну на себя штурвал. Посадка получается достаточно мягкой. Техники считают повреждения, их много, больше двадцати пулевых и три крупные дырки от снарядов. Самая большая дыра в месте стыковки  хвостовой части самолета со средней. Рама и обшивка повреждены, торчат стрингеры. Трос руля направления перебит, а тяги руля высоты целы, но поврежден сам каркас руля. Еще бы немножко и хвост нам
срезало. Лонжероны крыльев целые, но обшивка порвана.  Из вылета вернулись только мы. Три Ил-2 и оба истребителя были сбиты. Три человека погибли, остальные вышли в расположение 65-й армии.
            Самолет восстанавливали почти трое суток, но починили, технический состав молодцы, я ходатайствовал о благодарности механикам, может и наградят.
            Меня назначили старшим летчиком -  ведущим пары. Лысенко последовательно выводит меня в командиры.
 
            27 июня  в 15:15 шестью самолетами под командой лейтенанта Бизяева вылетели для удара по танкам, окруженным в районе Бобруйска. Сегодня загрузили необычные боеприпасы – по две кассеты противотанковых кумулятивных  2,5 килограммовых бомб. Техники потратили более тридцати минут на установку всех боеприпасов. Эти бомбы, ПТАБ, не новость, первыми их применил штурмовики нашей дивизии еще под Малоархангельском год назад, и летчики полка имеют опыт использования таких бомб, но не я. Перед полетом получил инструкцию от Бизяева: сбрасывать с высоты менее ста метров в пологом пикировании. При кучном падении ПТАБ из двух контейнеров поражается  все в полосе пятнадцать на семьдесят пять метров. Для уничтожения танка достаточно прямого попадания нескольких бомб. Эффективность выше, чем у фугасов. Кроме контейнеров взяли еще по комплекту бронебойных реактивных снарядов. Нас сопровождает четыре истребителя.
            Погода - полная противоположность последнему вылету. Лето берет верх. После обеда хочется сбегать на речку, а не лететь на задание, но ведь под трибунал отдадут.
            Идем, ориентируясь  по Березине на высоте двести метров. Танки обнаружили южнее Бобруйска. Несколько тяжелых машин прикрывали дорогу с Паричей возле переправы через Березину. Штурмовики прошлись над целью чтобы оценить обстановку и построить круг. Я решил атаковать схода. Спикировав, я открыл кассеты, высыпав смертоносное содержимое метров с семидесяти пяти. Танки стояли на высоте, откуда им было удобно вести огонь по позициям наших войск ничем не защищенные сверху. Я знал, что для снижения эффективности ПТАБ достаточно укрыть танк высоким навесом из деревьев или металлической сеткой, но здесь немцы были не готовы. Сделав круг, я убедился что, по крайней мере, один танк загорелся  и отошел для повторной атаки. Мы зависли над немецкими позициями, проводя атаку за атакой. Через некоторое время горело уже четыре танка, остальные, заведя моторы, начали отходить с высоты. Боевой вылет можно было считать успешным, и мы пошли обратно. По дороге на аэродром экипажи, позволив себе расслабиться, не теряя друг друга, разошлись парами для отработки групповой слетанности на простой пилотаж. Уже находясь в зоне своего аэродрома, когда ничего не могло угрожать, один молодой летчик, выполняя резкий вертикальный маневр, потерял скорость и плашмя упал на землю. Вот так, из боя вышли все целыми, а тут катастрофа. Немецкая авиация сегодня молчала. В хорошую погоду днем люфтваффе  все трудней противостоять нашему численному превосходству. Дуэль над Бобруйском в этот день все же состоялась, наши истребители сбили два самолета противника, потеряв два своих.
            К нам привезли пленного немецкого майора, сбитого в районе Витебска, его кажется, звали Ляйхт. Он оказался нашим «коллегой» штурмовиком, только летал на ФВ-190. Провозили майора по авиационным частям с воспитательной целью, показать, что немцы не такие уж «несбиваемые» асы. Собственно говоря, их никто и не боялся, даже молодые пилоты - не сорок первый…
            Впервые я поймал себя на мысли, что так близко вижу противника. На штурмовках для меня немцы - это живые фигурки, разбегающиеся от «Ила» или ведущие по нам огонь. Их истребителей мы так близко не подпускаем. Я не понимал немецкого, вопросы задавали через переводчика. Немец, вел себя как человек обреченный, но с достоинством и без страха.  Вглядываясь в его худощавое открытое лицо с волевым подбородком и прямым носом, я понял, что этот мужчина, приблизительно моих лет, не мифический враг, а такой же человек, как и мы все из плоти и крови, со своими принципами, привязанностями и мечтами. Наверняка дома его ждала семья. Если бы не война, он мог бы вести  вполне размеренную спокойную жизнь, по выходным гулять с детьми и женой в парке, а получись нам встретиться в мирной жизни. Почему мы уступали им так долго небо и землю, они не полубоги, просто хорошие солдаты, дело не в них, в нас. Это мы не умели воевать, не умели планировать операции, не умели наладить взаимодействие между войсками, особенно по родам  и видам, долго не было всеобщей связи, не говоря уж про локационные станции. А летчики наши не хуже: пилотажники, снайпера, и пехотинцы наши не хуже,  и прочие рода войск, и героев не меньше. Но отсутствие знаний и опыта по взаимодействию, отсутствие связи выбивало из колеи, делая беспомощными до слез, заставляя отступать до сорок третьего, поливая поля кровью миллионов бойцов. Их стратеги  были грамотней наших, образованней в военном деле. Теперь уж и наши закончили «фронтовые академии», научились. Лучше поздно, чем никогда, но жаль что поздно!
 
            Я назначен командиром звена, Лысенко собирается отправить меня в академию в Чкалов и временно перевел в штаб полка, сейчас я больше занимаюсь обучением пополнения, отрабатываем слетанность в группе, боевых вылетов  я пока не делаю. В учебные полеты Ваську не беру, она преданно, как собачка ждет меня на аэродроме.
            После освобождения Бобруйска мне удалось несколько раз бывать в городе и осмотреть его. Путешествовал я с неразлучной Васькой, сидящей в уже порядком потрепанной противогазной сумке. Её милая мордочка преданно и нежно смотрела на меня, что доставляло мне удовольствие и умиление. Я посетил Бобруйску крепость, где немцы устроили концлагерь и действующую Никольскую церковь. На пороге собора меня остановил пожилой священник, вежливо попросив не заходить в храм с кошкой. Уважая правила, я не настаивал. Священник, настоятель собора, видя мое скромное поведение, пригласил меня к себе. Мы разговорились. Я дал понять батюшке, что не верующий, но и не коммунист и воинствующим атеизмом не страдаю. Во что верить – дело каждого. Священника звали протоиерей Ярослав. Прощаясь, он спросил, не может ли часть помочь продуктами  детям,  бегающим в храм с соседних  улиц и даже ближайших деревень. Многие из них лишились родителей, и пока власти определят их судьбу, надо было как-то помочь. Я пообещал переговорить с начальством, и действительно, полк смог организовать некоторую помощь. Я  еще несколько еще раз встречался с отцом Ярославом передовая продукты для детей, и наши отношения, если не брать двойную разницу в возрасте, приобрели товарищеский характер, ну или походили на отношения отца с сыном. Не знаю почему, но я находил некоторое успокоение в разговорах с пожилым священником. Меня очень волновали домашние, ведь от семьи я давно не получал писем и не знал об их жизни с момента последнего отпуска. Я рассказал ему о себе, отец Ярослав оказался открытым человеком, уж не знаю почему, но я пользовался у него доверием и наши разговоры носили слишком откровенный характер. Услышь их посторонний, он бы не избежал осуждения, если не высшей меры, впрочем, как и я.
            Он рассказал мне свою судьбу неразрывно связанную с судьбой церкви. Он был настоятелем церкви в деревни Телуша. Видел, как закрывались белорусские храмы в двадцатых годах, а священники арестовывались и расстреливались или ссылались. В тридцать пятом году дошла очередь и до батюшки Ярослава. Ему «повезло», он был осужден на пять лет, но остался жив и перед самой войной вернулся в Бобруйск. «Повезло» еще и потому, что срок получил до тридцать седьмого года, тогда как священники Минской епархии, арестованные позже, были расстреляны. Началась война. Немецкие оккупационные власти разрешили открыть храмы, рассчитывая получить поддержку местного населения. Приняв паству Никольского собора начал служить и Ярослав. Рядом с церковью немцы устроили военное кладбище. После освобождения Бобруйска от немцев священник ожидал, что его неминуемо постигнет расправа за организацию церковной жизни на оккупированной территории, но по его же словам: «Бог смиловался». Во время войны политика нашей власти в отношении церкви несколько поменялась. Конечно, о службах в войсках не могло быть и речи, любые проявления религиозности осуждались, но священников не репрессировали как раньше, церковь давала сбережения на военную технику, священникам разрешили молиться за победу над врагом и за павших воинов. Один раз я был свидетелем того, как  поп благословлял партию новых самолетов перед отправкой их на фронт. После освобождения территорий, разрешенные немцами храмы не закрывались и церковные службы продолжались. Батюшка Ярослав мог служить и далее.
            В одну из наших последних встреч священник хотел дать мне благословление. Я  ответил, что не верующий.
            – Меня, батюшка, коммунисты в свою веру не обратили и вы не сагитируете!
            – А это ты зря – вздохнул старик: без веры человек пуст как трухлявое дерево, снаружи кажется крепким, а подует ветер и его поломает.
            – Я на этой войне столько горя и смерти видел, одних близких товарищей человек двадцать потерял, не считая других однополчан. Как же я могу в Бога верить, если он такое кругом  допускает.
            – Э, милый человек, да ты еще всего горя не видел. Время страшное и война страшная, только все пройдет, а душа, душа она останется. И главное чтобы она не очерствела. Я вижу, ты человек неплохой: детям помог,  вон и с кошкой покалеченной возишься уж какой второй год. Значит, душа у тебя еще жива, даст Бог и спасется! Пусть не веруешь, ты и дальше поступай милосердно, то чему суждено, оно сбудется.
            – Я, батюшка, людей убиваю, и скольких убил, даже не ведаю, какое уж тут милосердие!
            – Ты ведь не по своей прихоти воюешь. Ты - воин, кругом – война. Это, милок от тебя не зависит, значит, тебе на роду написано хлебнуть воинской доли, не ты эту войну начал, не тебе ее и остановить! Душа конечно грех возьмет, но бог милостив, за воинский грех простит, ни в твоей это воле.
            – Да не верю я в Бога, отец Ярослав!
            Батюшка вздохнул: твой грех еще что, знаешь, сколько ужаса и зверства кругом, и немцы творят и наши… Меня в числе духовенства немцы как-то пригласили совершить молебен на открытие детского дома. Привезли нас в деревню, а там за колючей проволокой детишки лет по девять – тринадцать отнятые у родителей. Мы молимся, а они плачут и просят нас забрать их. Немцы нас стали в машины сажать, я смотрю на краю деревни ямы еще не засыпанные, а в них детские трупики. Я стал узнавать, что это за детский дом такой и выяснил, этих деток немцы в качестве доноров использовали, кровь для своих раненых брали, детей почти не кормили, умерших от истощения прямо там и хоронили. На меня тогда такое нашло, я и сам в Бога чуть верить не перестал, но только без него вся жизнь – хаос смысла не имеющий. Пока есть у тебя в душе Бог, в жизни есть опора, основа для оценки доброго и злого, а без этой основы кто ты – пыль дорожная пустая, прожил, и нет тебя, а с Богом и ты смысл имеешь, что не зря на белый свет народился. За товарищей твоих душу положивших за други своя я помолюсь. Коммунисты тоже не святые, сколько народу своего убили. Я недавно имел беседу с одним духовником смоленской епархии, он рассказал, что весной вместе с Митрополитом Николаем был в комиссии по расследованию преступлений немцев, расстрелявших польских офицеров в Катынском лесу. Так вот он сказал, что не немцы поляков расстреляли, а большевики, но их заставили подтвердить, что это сделали фашисты. Мне уж семьдесят годков, может, живу последние, тебе врать не буду и за Бога не агитирую. Если Господа принимать как святого старца на облаках, так такого Бога действительно нет, ты же там летаешь, видишь. Бог, сын мой – это нечто большее. Ты и Ветхий Завет, поди, не читал, а там на все ответ есть. Господь сотворил человека по образу и подобию своему и поставил владычествовать над всей землей и всеми тварями, а сам Создатель после этого почил от всех дел своих. А когда Господь гнал Адама, сказал: вот, Адам стал как один из Нас…Улавливаешь? «Сотворил по образу Божию», и это не внешнее сходство, а внутреннее.
            – Я материалист-атеист, отец Ярослав!
            – Ну, материалист, не безбожник же? Можешь в Бога не верить, только он  все равно есть, Бог – это твоя совесть. Ты - хозяин жизни, а для кошки своей ты и есть Бог. Все что с нами происходит, происходит не внезапно, к любому событию нас ведет последовательная цепочка из прошлого, хотим мы этого или не хотим, так что принимай каждый день как должное, ты сам его себе подготовил. Будь милосердным к ближнему, и ничего не бойся, Бог с тобой – и пастор осенил меня крестом.
            Отец Ярослав не сделал меня верующим человеком. Но, как ни странно, не смотря на показавшуюся мне примитивность нашего диалога, в одном меня  разговоры с батюшкой укрепили: я совсем перестал бояться смерти. Нет, жить мне не перехотелось, наоборот, жить очень хочется! Вдыхать каждый день, каждый данный судьбой час, жадно пить как ключевую воду в летний зной. Закончить войну, обнять родных и жить, жить, жить! Но я понял и другое: не важно, сколько ты проживешь и когда уйдешь в небытие, главное – прожить отпущенные дни правильно!
            Нет ничего вечного. Даже если мы будем считать себя героями запросто и постоянно смотревшими в лицо смерти, мы все равно уйдем в историю, как ушли герои иных времен, как ушли воины, сражавшиеся на Чудском озере, Куликовом или Бородинском поле, много ли героев тех времен известны нам поименно, нет. Когда-нибудь забудут и нас. Но небо, которое мы любили, манящее своей бескрайней свободой, останется, и уже другие мальчишки иных поколений полетят в высоте, опираясь на крылья, уверенные, что именно в этом их полете и есть главный смысл жизни!
    
            Васька умерла! Видимо я оказался плохим Богом. Из-за застоя в ее перебитом теле возникли проблемы с пищеварением. Она перестала есть и ходить в туалет, помочь ей я лично ничем не мог,  полковой доктор только развел руками, кто будет лечить больную кошку, жизнь которой не стоит и ломаного гроша, когда кругом столько страдающих людей.
            – Не жилец она – сказал доктор, дай уйти ей достойно, не мучай, застрели!
Но я решил, будь что будет, сделал ее гнездо из тряпок, где она лежала почти неподвижно. Вечером она попила воды – первый раз за пять дней, и я, было, обрадовался, что оклемается. Но ночью ей стало совсем плохо. Пустая рвот, и высунутый язык, постоянно сглатывающий слюну, говорили: «дело - табак!». Животное мучилось, это было ясно по ее страдальческой белой мордочке. Я отнес кошку в ближайший лесок. Не смотря на болезнь, новая обстановка вызвала в ней живой интерес, и она даже пыталась ползти. Во мне опять затеплилась надежда. Это несчастное покалеченное с детства животное проявляло удивительную тягу к жизни. Она была словно живым примером – никогда не сдаваться! Я промучился с ней два с половиной года. Никто, даже самые близкие товарищи не понимали, как взрослый мужик может нянчиться с калекой. – Не жилец она, избавься, судьба у нее такая – слышал я постоянно. Но, видя ее искрящиеся по кошачьи глаза полные благодарной любви, и словно говорящие: - я хочу жить, и буду жить, несмотря ни на что! Ее тяги к жизни мог позавидовать любой человек. Но сегодня ее глаза были мутны и ничего не выражали кроме боли и страха. Все это время я, не понятый окружающими, да и самим собой, боролся за ее жизнь, словно соревнуясь с Богом, который однозначно решил ее судьбу в день, когда Ваську придавило бочкой.  Говорят: хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах. Нет, я не надеялся на чудо ее исцеления, я просто не давал ей сдохнуть, а Всевышний, посмеявшись над моими стараниями, еще раз подписал приговор.
            Кошки становилось все хуже, она начала гнить изнутри, это был перитонит или нечто другое, и тогда я взял пистолет и два раза выстрелил в ее тщедушное тельце. Я похоронил ее под орешником, обложив холмик шишками, и поставив сверху большой камень. Когда мы хороним погибших товарищей, чувствуешь боль и ненависть к врагу, есть грусть, сдавливающая сердце, но слез в строю мужчин нет. Я не сравниваю жизнь Васьки с человеческой. Но сегодня я был один, и плакал как ребенок, как женщина, рыдал как тогда, когда не смог застрелиться. Ненависти не было, её не  к кому было испытывать, разве что к себе и к Богу, допускающему все земные горести.
            Два дня я не хотел есть. В голову лезли воспоминания обо всем пережитом. Я уверен: война закончится нашей победой, и это будет победа не только тех, кто смог выжить, но, в первую очередь, тех, кто сражался и пал, кто не смог победить и выжить! На третий день, я пришел на Васькину могилу, помолчав над свежим холмиком, я посмотрел наверх в синюю бездонную глубину такого манящего и такого убийственного неба и тихо, как мог, первый раз в жизни помолился.
    
    
            Других записей  не обнаружено. Автор дневника мог погибнуть в авиационной катастрофе, при отработке слетанности группой в самолет врезался другой Ил-2. В результате столкновения «Ил» разрушился и неуправляемо упал на землю,  есть вероятность, что разбился другой летчик.
            Не все события, описанные в рассказе, имеют документальное подтверждение, в частности: боевое применение Ил-2 в первый день войны 22 июня 1941 года.
            Упомянутые в дневнике:
            Ганичев Петр Иванович, 1904 г.р. – полковник, командир дивизии, погиб 22 июня 1941 года в результате налета немецкой авиации на аэродром, отказавшись уйти в укрытие.
             Юзеев Леонид Николаевич, 1903 г.р. – заместитель командира дивизии, был ранен 22 июня 1941 года немецкой авиацией, закончил войну командиром дивизии.
            Кравченко Григорий Пантелеевич, 1912 г.р. – участник боевых действий на Дальнем востоке и Финляндии, Герой, генерал-лейтенант, имел именной самолет, войну начал командиром дивизии, командовал ВВС армии, авиационной группой, дивизией, лично совершал боевые вылеты на истребителе, погиб в воздушном бою 23 февраля 1945 года.
            Константин Васильевич Яровой, 1909 г.р. – майор, командир полка, 18.09.1942 попал в плен, освобожден после войны.
            Максим Гаврилович Скляров, 1914 г.р. – закончил войну командиром полка, совершил более 100 боевых вылетов, 4 раза был ранен, умер в 1958г.
             Руденко Сергей Игнатьевич, 1904 г.р. – прошел войну от командира дивизии до командующего воздушной армией, после войны дослужился до маршала, умер в 1990г.
            Бабишев Иван Фролович, 1921 г.р. – лейтенант, совершил 141 боевой вылет, погиб 18 февраля 1943г. направив подбитую машину на технику немцев.
            Кадомцев Анатолий Иванович, 1918 г.р. – начал войну с июля 1941 г., дослужился до капитана командира эскадрильи, погиб 21 02.1944 г. направив подбитую машину на немцев.
            Георгий Петрович Зайцев, 1911 г.р. – майор, командир полка, 29.01.1943 г. не вернулся с боевого задания из р-на г. Орел.
            Митрофанов Петр Сергеевич, 1922 г.р. – младший сержант, воздушный стрелок, 29.01.1943 г. не вернулся с боевого задания из р-на г. Орел.
            Хомяков Борис Андреевич, 1921 г.р. – сержант, летчик, 29.01.1943 г. не вернулся с боевого задания из р-на г. Орел.
            Андреюк Сергей Севастьянович, 1906 г.р. – капитан, командир полка, зам. командира полка, погиб 30.07.1944г.
            Козловский Василий Иванович, 1920 г.р. – капитан, Герой, сбил 12 самолетов противника  на Ил-2, после войны дослужился до полковника и ушел в запас, умер в 1997 г.
            Бахтин Иван Павлович, 1910 г.р. – командовал полком, закончил войну подполковником, умер в 1994 г.
            Тавадзе Давид Элизбарович, 1916 г.р. – закончил войну майором командиром эскадрильи, умер в 1979 г.
             Крупский Иван Васильевич, 1901 г.р. – кадровый военный, в авиации с 1923 г., войну закончил в звании генерал-майора, командира корпуса, умер в 1988 г.
            Лысенко Николай Калистратович, 1916 г.р. – один из первых разработал и применил тактику замкнутого (оборонительного) круга при атаке наземных целей и в защите от истребителей, закончил войну подполковником командиром полка, совершил 250 боевых вылетов, умер в 1984 г.
            Ефимов Мирон Ефремович, 1915 г.р. – от командира звена дослужился до командира полка в звании майора, совершил 300 боевых вылетов, был назначен старшим инспектором авиации ВМФ.
            Челноков Николай Васильевич, 1906 г.р.  – кадровый военный, войну начал командиром эскадрильи, совершил 270 боевых вылетов, войну закончил командиром дивизии, умер в 1974 г
 
 
Холодное небо Суоми 
 
            Прав был товарищ Сталин, сказав еще в тридцать пятом:  «кадры решают все!». Прав был товарищ Сталин и его инквизиторский НКВД, превзошедший любую опричнину, уничтожающий всякое инакомыслие и пытающийся создать однородную серую массу идейно схожих покорных запуганных людей. Не было у нас единства, да и не могло его быть после нескольких лет кровавой гражданской войны, разрухи, красного террора и голода. Мы, советские люди, не были одинаковыми. Нас объединяли две вещи: страх перед репрессивной силой власти и желание наконец-то хорошо и спокойно жить. Именно эти две причины заставили меня в свое время отказаться от родителей: русского по национальности отца-кулака «третьей категории», сосланного почему-то за пределы края на Урал еще в тридцатом, и оставшейся в бывшем Великом княжестве Финляндском матери-финки. Отказаться от родства и стать обычным советским человеком. Затем стать слесарем,  вступить в ОСОВИАХИМ и получив начальную летную подготовку, окончить школу красных военлетов. И все было бы хорошо, но страх перед властью и желание хорошо и спокойно жить остались. А затем началась эта проклятая финская война, непонятно почему я  должны умирать, сражаясь против соотечественников матери за соотечественников, сославших моего отца.
            Нам обещали, что война будет непродолжительной и победоносной, но разве так бывает с войной, особенно когда её ведут наши «шапкозакидательные» командиры. Война шла уже третий месяц и собирала значительные потери. Со второй половины января лютые морозы сковали волю людей и технику. Теперь и многие мои товарищи задаются тем же вопросом: неужели буржуазная Финляндия действительно так угрожала Ленинграду, что мы должны положить здесь свои молодые жизни ради того, чтобы отодвинуть границу!
            И это бы можно пережить, но вездесущие особисты, как я не пытался скрыть, знали о моей «полукровности», да еще кто-то написал донос, что я знаю финский. Действительно, хоть в моей семье и принято было говорить по-русски, но с глубокого детства во мне остались воспоминания о финских сказках, рассказанных, а точнее – напетых матерью, которую я не видел лет около двенадцати и даже не догадывался о том: жива ли старушка.  
            Финны периодически призывали сдаваться и переходить к ним. В глазах партийного начальства я мог быть как находкой, так и проблемой: а вдруг переметнусь, тогда полетят головы выше, мол, не досмотрели! И хотя вел я жизнь  ни чем не приметную для властей, все же чувствовал себя как на бочке с порохом. Я ожидал неизбежного ареста, после которого: либо в лагерь, либо в шпионы. Была и иная неприятность: известно, что авиаторы любят заложить за воротник, моя беда была в тяжелом утреннем похмелье. Зная особенности своего организма, я старался держать себя в руках, но так выходило не всегда. После очередной попойки на следующий день меня единственного отстранили от полетов, точнее – от боевых заданий, так что получился скандал. Командир подал рапорт о скором моем переводе от греха подальше куда-нибудь на китайскую границу, что совсем не входило в мои личные планы.
            Пока шли боевые действия, и приковывать меня к земле видимых причин не было, несмотря на подготовку летчика-истребителя, начальство пересадило меня на У-2, поручая второстепенные тыловые задания. 
            Красная армия готовилась к наступлению, и в боевых действиях настало  временное затишье. Финны  разбрасывали  очередные листовки с призывом выполнить посадку в Финляндии и сдаться с самолетом в плен, обещая, кстати, десять тысяч долларов и оплаченный выезд в любую страну. На бумаге был изображен отдыхающий, на фоне особняка в обществе миловидной барышни, мужик, под рисунком стояла надпись: «так проводят время западные летчики!». Комиссары эти листовки тщательно собирали и сжигали, но одну я оставил себе, сходить по большой нужде с качественной мягкой финской бумагой. Но, сознательно не использовал листовку «по назначению», я спрятал ее в самый надежный карман.
            Через навалившиеся тяготы я все чаще вспоминал своего сосланного отца, и бежавшую в соседнюю Финляндию мать, голод и прочую нужду осиротевшей юности, и мне захотелось, хотя бы для себя, покончить с этой войной, ведущейся ради сумасбродных идей тех, кто лишил меня семьи, сделав своим послушным солдатом. Мои внутренние терзания длились несколько недель, наконец, я решился на отчаянный шаг при возникновении удобного случая.
             Воспользовавшись командировкой на передовую, куда мой У-2 доставил почту и корреспондента газеты,  сославшись на ухудшение погодных условий, и действительно – надвигалась метель, я остался на переднем крае. С наступлением ранних зимних сумерек, когда появилась возможность незаметно покинуть окопы, под покровом метели преодолев заграждения и рискуя подорваться на минах, я пошел в сторону врага. Я не стал угонять «красный» самолет, как призывалось в листовке, я просто пересек линию фронта, надеясь, что впереди меня ждет мир, а возможно и родные объятия матери.
            Бредя по ночному заснеженному лесу, я рассуждал про себя: выходит, право было начальство, подозрительно относящееся ко мне, я, все-таки, предатель. Ну а что лучше – успокаивал я сам себя: попасть в лагерь, стать зеком, но остаться верным присяге, а может, все обошлось бы, и  ареста не случилось?
            Наступила пронизывающая ледяная ночь. Я закопался в сугроб и смог поужинать предусмотрительно захваченным пайком. Хотелось горячего, но развести огонь я не решался. Через два часа все мое тело продрогло. Летный шлем, в котором я так и вышел с передовой еще как-то спасал голову, но кожаное пальто совершенно промерзло и стало ломким как рубероид. Я начал отчаиваться, сомневаясь в правильности своего поспешного шага, окоченеть и умереть от холода где-то в лесу на нейтральной полосе - совсем не сочеталось с моими планами спокойной и радостной жизни.
            Чтобы не замерзнуть окончательно, я пошел вперед, дальше все было как во сне. Меня окружило несколько человек в белых маскировочных халатах вооруженные «суоми» и снайперскими винтовками. Казалось, они возникли прямо из снега. Я поднял руки, показывая, что сдаюсь. Это была финская разведгруппа. Меня ткнули в спину автоматом и повели. Я потерял перчатки и, боясь навсегда отморозить пальцы, спрятал руки в карманы пальто постоянно разминая пальцы, похоже, финнов это особенно не смутило, они даже не проверили мои карманы. Приблизительно через час мы пришли в некую часть, где в землянке оборудованной печкой  меня, после обыска, допрашивал капитан, хорошо говоривший по-русски. Впервые за войну я видел земляка-противника так близко, что даже мог с ним общаться. Почему-то мне запомнились его зимняя двубортная шинель с поднятым от холода воротником и шапка с козырьком и отвернутыми наушниками.
            Офицер начал расспрашивать кто я и, как и почему  оказался на передовой в летной форме, ведь ни один из русских самолетов не был  сегодня сбит.
            Попытавшись перейти на суоми, я коротко объяснил, что не совсем попал в плен, а скорее – сдался добровольно, так как сам наполовину финн. В доказательство своих слов я достал из потаенного кармана не найденную при обыске листовку протянув ее офицеру.
            – И где же ваш самолет – спросил капитан с ухмылкой.
            – Я перешел на вашу сторону совершено не ради денег или чтобы стать предателем своей страны и уехать за границу. Мне просто надоела  война, не смотря на пропаганду комиссаров, я лично считаю ее неправильной, к тому же от большевиков пострадал мой отец, от которого мне пришлось в свое время отречься.
            Капитан не был уполномочен решать мою дальнейшую судьбу, и передал меня вышестоящим властям.
 
            Мне не оказывали большого доверия, но  относились неплохо. После череды похожих допросов меня поместили в лагерь для военнопленных, где сносно кормили и даже предлагали медицинское обслуживание - финны чтили женевскую конвенцию, правила Красного Креста и Лиги Наций.
            Еще до помещения в лагерь я ссылался на мать, но кроме имени и девичьей фамилии никакой информацией не располагал. Интересно: узнала бы меня мать, или я её,  встретившись почти через двенадцать лет разлуки!
            Война закончилась, и военнопленных  стали возвращать на родину, предварительно предлагая остаться  в Финляндии. Не трудно догадаться о моем выборе. Таким образом, будучи на контроле финской Полиции Безопасности, я смог остаться на родине матери, не бросая тщетных надежд найти любую информацию о ней.
            Мне трудно было найти работу. Я трудился грузчиком в порту, жил там же под неусыпным оком полиции. Во время очередного  вызова чиновник спецслужбы спросил: хочу ли я уехать дальше на запад. Но как уехать, куда, у меня не было ни гроша в кармане!
            Сразу после моего перехода финны хотели раздуть шумиху в газетах, но я попросил не делать этого, соврав, что у меня в России осталась семья, которую неминуемо расстреляют как родню предателя. В конце концов, власти потеряли ко мне интерес, предоставив самому себе.
            Экономическая ситуация в стране, еще недавно процветающей, после войны ухудшилась до безобразия, толпы беженцев из захваченных Советами территорий наводнили Финляндию. Конкуренция на рынке труда была колоссальная. А что я умел и знал кроме самолетов, да работы слесаря! После полугода мытарств и случайных заработков я принял решение проситься в финскую армию, ведь я был кадровым летчиком - младшим лейтенантом.
            Меня взяли на заметку, но перспектив не обещали. Возможно я так бы и пропал  на родине своей матери, оставшись никем и ничем: чернорабочим и попрошайкой, платя горькую цену неустроенности за поспешный шаг предательства – были у меня и такие мысли, но ситуация в мире играла другую музыку. В Европе больше года шла война, Германия и Советский Союз соревновались в искусстве захвата территорий. Настроения в обществе были тревожные, финны понимали, что мир и нейтралитет Финляндии – это дело времени, причем очень короткого. Так или иначе, страна будет втянута в войну или Сталиным или Гитлером, и к этой войне надо готовиться.
            Наконец, к концу осени, меня вызвали в отделение полиции, в котором я раньше пытался заявить о себе. Кроме  полицейского чина в кабинете находился летчик с петлицами капитана, офицер повел допрос.
            – Вы русский летчик, перешедший на нашу сторону?
            – Я лишь наполовину русский, моя мать финка, да,  я - военлет, младший лейтенант Красной армии.
            – А что побудило вас сделать этот шаг?
            – Как я уже сказал, я наполовину финн и считал ту войну несправедливой, отказаться воевать я не могу, иначе бы угодил под трибунал, поэтому перешел линию фронта, как предлагала ваша пропаганда.
            – Но вы ведь перешли к нам без самолета?
            – Я не хотел быть предателем в полной мере и наносить своей стране, какой либо ущерб, это был личный выбор и только!
            После получаса беседы меня отпустили, сказав, что наведут некоторые справки.
В конце года меня опять вызвали в полицию, где я встретил уже знакомого офицера.
После некоторых формальностей он объяснил суть интереса ко мне.
            – Война снова подходит к границам Финляндии, а самолетов в армии не хватает, нам приходится восстанавливать трофейные советские машины, захваченные в предыдущей войне, нам подходят специалисты, владеющие советской техникой, а также русским и финским языками. После надлежащей проверки ваших знаний и навыков мы готовы предложить вам службу в качестве сержанта авиации в части, эксплуатирующей советские самолеты.
            Это был шанс, о котором я и не мечтал. Променять неопределенность случайных заработков на гарантированную службу в родной мне стихии.
      Меня направили на аэродром, расположенный возле города Лапуа на западе Финляндии, где находилась авиашкола.
            Первое что я попросил, приехав на место – это финскую баню.
            Смыв с себя тяготы последнего года, я приступил к восстановлению летных навыков.
С языком проблем не возникало, я вспомнил финский, а многие финны умели говорить по-русски. Что касается моих знаний советской техники, пока я не имел представления, с какими машинами придется столкнуться, не мог знать, насколько оправдаю оказанное доверие, оставалось рассчитывать на  подготовку и надеется на интуицию.
            Через пару месяцев мне действительно присвоили звание сержанта и с «тремя птичками» направили для дальнейшей подготовки в ближайшую часть на аэродром Пори.
            Никаких советских самолетов там не было. К этому моменту Финляндия располагала несколькими трофейными  И-153, СБ-2 и ДБ-3, но самолетов было мало, и они были освоены финскими летчиками, которых было гораздо больше, чем самих самолетов. В Пори стояли голландские Фоккеры и британские Харрикейны, на которых мне и предстояло продолжить полеты на отработку воздушного боя.  Харрикейнов было всего пять, и мы летали по очереди, передавая самолеты в процессе летной смены. Нас обещали укомплектовать позже, так как Великобритания уже поставила Финляндии одиннадцать или двенадцать Харрикейнов, на которых обучался личный состав других подразделений.
            По оборудованию Харрикейн был современней известных мне советских самолетов. В начале меня сильно сбивала непривычная система исчислений приборов, однако это быстро прошло. Британские машины превосходили наши истребители в горизонтальной скорости, но были «тупее» при горизонтальном и вертикальном маневре. Выполнение вертикальных восходящих фигур требовало «нудного» предварительного разгона. В вираже Харрикейн также был вялым, хотя и имел небольшой радиус разворота.  В общем, это был большой качественный и надежный, но инертный истребитель, который надо было долго разгонять в горизонте. Его вооружение состояло из восьми пулеметов «Браунинг» винтовочного калибра, вершиной научной мысли  казался установленный на некоторых машинах фотокинопулемет.
            В течение нескольких месяцев летной погоды я достаточно качественно освоил британский самолет и ожидал решения о месте дальнейшего прохождения службы. В это время со мной произошел случай, из числа тех, которые принято называть судьбоносными.
            В числе молодых летчиков, не участвовавших в предыдущей советско-финской войне,  я был направлен на курсы воздушного боя. Теорию читал тот самый, уже знакомый мне капитан, получивший петлицы майора, при помощи которого я снова стал летчиком. Его звали Густав Эрик Магнуссон. Он ознакомился с моими документами из летной школы, и, судя по всему, остался доволен моими успехами. Еще бы, ведь я уже был подготовленным летчиком, и то, что мои финские коллеги - «полусоотечественники» только начинали осваивать, для меня являлось давно пройденным материалом.
            Я сразу обратил внимание, что теоретический курс был рассчитан на обучение финнов воздушному бою только против советских истребителей. Никто не скрывал что Россия – основной враг Финляндии, с которым еще придется столкнуться. Мысль о том, что я опять могу оказаться перед фактом войны одних моих соотечественников с другими, вызывала состояния беспокойства и дискомфорта, постепенно я настроил себя, что пока никакой войны нет, нужно относиться к этому как к игре, ну или обычным военным учениям между «красными» и «синими».
            Основные тактические принципы финских истребителей, преподаваемые майором Магнуссоном,  отличались от советских и сводились к следующему: финнам запрещалось ввязываться в маневренные бои с И-153 или И-16, и в случае обнаружения бомбардировщиков в сопровождении истребителей, используя скорость атаковать в первую очередь бомбардировщики, а от «вторых» уходить пикированием.  Если бой с И-16 или И-153 неизбежен, в любой ситуации, начинать атаку, только если «наш» самолет выше противника на несколько сотен метров, если невозможно набрать высоту заранее, тогда пикировать, так как советские самолеты медленнее разгоняются на пикировании, и затем кабрированием занимать положение с превышением.  Стараться атаковать только с задней полусферы, перед открытием огня нажатием педали уходить в сторону, чтобы атаковать противника слегка сбоку, а не лупить в бронеспинку пилота. Лобовые атаки были запрещены, наоборот, когда маневренный советский истребитель старается развернуться на сто восемьдесят градусов, нужно не идти на него, тем самым, теряя преимущество атаки сзади, а уходить в сторону с набором, или пикировать с последующим кабрированием, чтобы все время быть выше противника.  Если несколько И-153 или И-16 стали в оборонительный круг, а силы равны, нужно стать в аналогичный круг, только сверху, и клевать вражеские самолеты короткими атаками, возвращаясь в строй вращающийся в том же направлении.
            Знание советских машин делало меня грамотным тактиком. Убедив себя в том, что нет ничего постыдного в поиске сильных и слабых сторон «условного» противника, я принимал активное участие в обсуждении. За активность в теории и  летные успехи финны держали меня на хорошем счету, и после окончания курсов я получил четыре птички старшего сержанта, и был прикомандирован к 24 Авиаэскадрильи – детищу Магнуссона. Аэродром эскадрильи находился  в ста двадцати километрах северо-восточнее Хельсинки и в двадцати километрах от Лахти, летчики  переучивались на самолеты американского производства Брюстер 239. Финны готовились к возможному новому конфликту, и штат пилотов был увеличен по нормам военного времени. С начала лета я с большим удовольствием преступил к освоению новой техники.
            Финны считали Б-239 своим лучшим истребителем, по некоторым характеристикам он действительно превосходил все известные мне машины, включая И-16 и Харрикейн. Американский двигатель мощностью в одну тысячу двести лошадиных сил, четыре крупнокалиберных пулемета, коллиматорный прицел, отличный круговой обзор, большая дальность полета, хорошая скорость и достаточная  маневренность при наличии бронирования пилотского кресла делало Брюстер «удачным выбором» для летчика-истребителя.
            Я не был зачислен в штат, а пока был только прикомандирован к Эскадрилье 24, и мог выполнять полеты в первом отряде капитана Луукканена, или в третьем отряде лейтенанта Кархунена. Финская эскадрилья больше советской, и скорее приравнивается к авиаполку, таким образом, четыре звена, крыла или отряда в ее составе – это четыре советские эскадрильи. Военные звания также отличались от привычных по прошлой службе. В финской авиации было мало офицеров, и они занимали исключительно командные должности, большинство рядовых летчиков не заканчивали офицерских курсов, при этом полномочия сержанта или старшего сержанта, коим уже стал  я, были значительно выше, чем в Красной армии. Про себя я смеялся, что Финляндия маленькая страна и финнам свойственно уменьшать действительность, полк у них - эскадрилья, а офицеры маскируются под сержантов и прапорщиков.
            На моей прежней родине русские считали меня финном, но, вплотную столкнувшись с особенностями финского характера, я понял, что они ошибались. Я думал, что «злей» наших комиссаров экземпляров найти трудно, но некоторые финны оказались еще более суровыми и бескомпромиссными. Зато они стараются  все делать качественно на совесть со старанием, больше похожим на  упрямство. Нашего рас…здяйства у них нет. Если у пилота не получается какой либо элемент, он будет отрабатывать его до того пока не научится делать в совершенстве. В финском характере упрямство сочетается со спокойствием, граничащем с «пофигизмом», но это совсем другой «пофигизм» – похожий больше на напускное равнодушие, не мешающее делу. Одним словом – флегматичные педанты.
            Кроме командира Магнуссона, которого я почти не видел, да и не мог, в силу разницы положений, считать хоть каким то знакомым, тем более – другом, я  сошелся с некоторыми парнями, принявшими меня в команду. Командир отряда капитан Луукканен, как и Магнуссон, был старше большинства из нас, к тому же он являлся его заместителем. Он освоил В-239 раньше других, так как занимался их перегоном из Швеции. Его я  считал наставником, но не другом. Более приятельские отношения установились у меня с заместителем командира отряда лейтенантом Сарванто, и командиром другого отряда лейтенантом Кархуненом. Также моими товарищами стали улыбчивый прапорщик Юутилайнен из 3 отряда,  и прозванный «батей» или «папой» за возраст больше тридцати и коренастую как у деда фигуру прапорщик Пюётсия.
            Пока летчики Авиаэскадрильи 24 тренировались на аэродроме Висивехмаа, так сказать: «на случай войны», война без стука вошла в саму Финляндию.
            19 июня была объявлена мобилизация, 21 Финны высадили десант на свои Аландские острова, демилитаризованные по условиям предыдущего мира. 22 числа немцы атаковали Советский Союз. Сталин посчитал  высадку на острова актом агрессии и 22 июня приказал бомбить финские укрепления и корабли.  Стало понятно, что война началась.
            Личный состав, в том числе и тех, кто был вне аэродрома, собрали для прояснения обстановки. В Красной армии это бы называлось политической работой.  Магнуссон, видимо повторяя  слова высших военных чиновников, заявил что, несмотря на нейтралитет, Финляндия лишена  свободы проведения собственной внешней политики. Дальнейшее бездействие может привести к войне на два фронта против Германии и СССР одновременно, в которой западные державы нам не помогут. В этой ситуации было бы правильно рассчитывать что Германия и Россия уничтожат друг друга, но не получив гарантий собственной безопасности от воюющих стран, мы скорее дождемся собственного уничтожения. Воевать все равно придется, поэтому лучше, продолжая  заявлять о нейтралитете, выбрать одну из сторон. Мы знаем что Сталин не оставил мыслей уничтожить независимость Финляндии, и посадить здесь свой кровавый режим. Это толкает Финляндию в сторону Германии  при условии собственного не участия в нападении на Россию. Остается лишь надеяться, что война в Лапландии и южном заливе обойдет нас.
            Неужели опять война! Я бежал от большевиков, но я не хочу воевать со своими бывшими соотечественниками. Представляете, что со мной сделают комиссары, если я попаду в плен. Я бежал, потому что не хотел воевать с Финляндией, но совсем не для того, чтобы сражаться против России! Выходит, как и Финляндия, я также был лишен «свободы внешней политики». Вот они, игры судьбы, теперь как финский военнослужащий, я должны стать за защиту новой родины, и моя «лояльность» в данном вопросе сыграет решающую роль в становлении меня, как нового гражданина Суоми.
    
            После налетов авиации 22 июня, финская система наземного предупреждения была приведена в полную боевую готовность. Возможно что Авиаэскадрилья 24 и так являлась самым подготовленным подразделением финских ВВС, но мы не прекращали упорные тренировки, ведь недалеко были Хельсинки, и в случае новых налетов, сталинская авиация не оставит своим  вниманием столицу. Нас даже усилили несколькими прибывшими Харрикейнами.
            На завтрашний день были назначены  тренировочные полеты, в составе первого отряда мы должны были отработать элементы воздушного боя между Брюстерами и Харрикейнами, причем я, как летчик владеющий «Ураганом», должен был исполнять роль агрессора.
            Утро 25 июня началось раньше запланированного. Личный состав  подняли по тревоге. – Учебная тревога – подумал я, нет, в штаб эскадрильи поступил тревожный  звонок из штаба наземных систем предупреждения,  сообщали о приближающихся советских, получается – вражеских, бомбардировщиках, нам дали команду вылететь на перехват.
            В воздух подняли все готовые самолеты. Поскольку на утро для меня был подготовлен Харрикейн, я вылетел на английской машине. Мы поднялись в шесть часов утра, уже давно рассвело, лишь легкая утренняя дымка  совсем не мешавшая обзору оседала над водоемами. Нам сообщили, что бомбардировщики приближаются к нашему аэродрому, и отряды бросились искать противника во всех возможных направлениях, набрав высоту полторы тысячи метров, я достаточно долго летел на юго-восток в общем направлении на Выборг не замечая ни одной машины, где-то недалеко шли другие истребители, нас было не менее шести.
            Мы знали, что советские бомбардировщики будут заходить со стороны залива, что крайне затрудняло их своевременное обнаружение службой наземного наблюдения.
            Русские самолеты появились внезапно, с небольшим превышением над нами. Я прошел ниже, пытаясь определить тип самолетов, вначале мне показалось, что это четырехмоторные машины.
            – Неужели «наши» отправили дальние тяжелые бомбардировщики!
     Немного разогнав Харрикейн снижением, я выполнил боевой разворот и пошел вдогон, соблюдая радиомолчание. Не знаю, почему я так сделал, может, хотел сорвать «главный приз» самостоятельно, а может быть наоборот, не хотел привлекать внимание  финнов к обнаруженным советским машинам, или просто не привык еще в полной мере пользоваться возможностью связи, отсутствующей на советских машинах, но я шел один.
            Чем ближе я приближался к бомбардировщику, тем резче я испытывал ощущение «не уютности» и это - мягко говоря, словно меня посадили на горячую печку задом. Мне казалось, что весь мой самолет, да какой там самолет, все небо вокруг, как на картинках из библии, что я видел в детстве, наполнилось ликом, только не божьим, а моим собственным, и что весь экипаж советского бомбардировщика, собравшись в хвосте своего самолета,  презрительно с ненавистью показывает на меня пальцами – вот он подлец, предатель, словно эти слова были написаны на моем самолете. Черт, ведь я иду на «своих»!
            Очередь, пущенная в мою сторону, подействовала отрезвляюще
            Стоп! – взял я себя в руки, на моем Харрикейне финский окрас, и не то, что личность установить, но и лицо не видно. Для них я финский пилот – враг, которого надо уничтожить, задавить как гадину – вспомнил я любимое выражение нашего комиссара.
            Сверившись с картой  и направлением полета, я определил, что мы находимся  в районе городка Хейнкола, и летим в сторону более крупного Лахти приблизительно в тридцати километрах от нашего аэродрома.
            Бомбардировщиков было много, более десятка, и я уже пожалел, что не сообщил координаты противника, но мои запоздавшие раскаяния  оказались напрасными, остальные пилоты также заметили неприятеля, и драка началась!
            Не обращая внимания на неумелый огонь стрелков, я вышел на дистанцию в четыреста метров и открыл огонь по левому двигателю, было видно, как от самолета отскакивают элементы обшивки. Когда расстояние уменьшилось почти вдвое, двигатель задымил, и легко дав правую педаль, я перенес огонь на другой двигатель. Не желая подвергаться чрезмерному риску, на дистанции менее чем в двести метров я отвалил в сторону, продолжая удерживать выбранную жертву в поле зрения. Теперь я мог осмотреться, с права и слева финны атаковали другие бомбардировщики. Довернувшись на «раненую» машину я возобновил атаку, почти непрерывно строча из «Браунингов». Бомбардировщик, лениво клюнув носом, пошел вниз, оставляя легкий шлейф серого дыма. Несомненно, он был сбит, и это была моя первая победа.
            Как минимум три советских машины были сбиты, остальные повернули в сторону границы, мы продолжили преследование, повторяя атаки. Я перегрел пулеметы или израсходовал весь боезапас, но «Браунинги» перестали реагировать на перезарядку и гашетку. Не желая покидать отряд, я продолжил полет вместе с остальными истребителями, мне даже удалось вплотную подлететь к советской машине, разглядев лица экипажа, я не собирался брать их на таран, и надеюсь, что летчики мне были благодарны за это. В один момент бомбардировщик захотел протаранить меня, тогда я бросил бесполезное лихачество и занялся восстановлением ориентировки.
            Обнаружив летное поле, которое я принял за аэродром Лаппеенрантая, я снизился и был крайне удивлен, когда по мне открыли огонь с земли. Финны не могли перепутать самолеты, здесь что-то не так. Набрав высоту, и увидев воду залива, я понял, что нахожусь южнее, и уже пересек границу. Если бы на перехват поднялся советский истребитель, я, лишенный огня пулеметов, стал бы легкой добычей, но страха не было, не было пока и угрызений совести, наоборот, я чувствовал возбуждение, как при удачной охоте или неком успешном поступке. Увидав одинокий Брюстер, я пристроился, и мы взяли курс на свой аэродром.
            К этому времени многие летчики уже сели. Атака была успешно отбита, и мы подсчитывали результаты, как минимум три бомбардировщика были сбиты истребителями первого отряда, кроме меня отличился лейтенант Сарванто. У пилотов, вылетевших на Харрикейнах, не все прошло гладко: двое летчиков были сбиты, еще один, получив пулевое ранение в руку, сел на вынужденную. Брюстеры вернулись без потерь, заявив о множестве сбитых СБ. Судя по всему «американец» показал себя лучшим бойцом чем «англичанин». Меня поздравляли с победой в числе других отличившихся. Возможно, до первого реального боя командиры испытывали к моей персоне некое недоверие, теперь развеявшееся полностью, как туман над озером в солнечную погоду.  Пулеметы Харрикейна работали, но несколько пуль попали в двигатель, и его пришлось снять для осмотра и ремонта.
 
            День не обошелся одним вылетом. Приблизительно в четыре часа после полудня нас опять подняли по тревоге служб воздушного наблюдения, сообщавших о русских самолетах направляющихся к нашему аэродрому. Мой Харрикейн поставили на ремонт, и в этот раз я, включенный в состав третьего отряда лейтенанта Кархунена, мог испытать заявленные преимущества Б-239. Теперь СБ, давеча поплатившиеся за самонадеянность, в районе советско-финской границы сопровождались несколькими парами И-16, также несущих бомбовую нагрузку. Отсечением «ишачков» и занялась четверка наших В-239. Лейтенант Кархунен возглавлял первую пару, моим ведущим был прапорщик «папа Викки». Он блестяще пилотировал самолет, позволяя мне не только прикрывать его хвост  с хорошо заметным тактическим номером «376», но и самому активно участвовать в воздушном бою. Финская тактика оказалась на высоте. В результате карусели, описать подробности которой я не в состоянии, так как бой был захватывающим и напряженным, четыре советских истребителя оказались поверженными, и только одна из наших машин, пилотируемая ведомым командира, получила повреждения, заставившие его сесть на вынужденную.
            Мои успехи были ошеломляющими, еще бы, я лично сбил два самолета – больше остальных членов отряда, ведь и Кархунен и Пюётсия сбили только по одному. Обоих советских летчиков я сбил атаками с задней полусферы, используя маневренные и скоростные качества своего самолета и усвоенную теорию Магнуссона.
            Командир был так удивлен моими достижениями, что собрался представить меня к награде, еще бы, за первые сутки  боевых действий я стал асом, сбив один бомбардировщик и два истребителя. Возможно, мне хорошо помогало знание тактики советских летчиков и ТТД их машин, а также короткая, но интенсивная подготовка, полученная у финнов.
            На следующий день нас отвезли на место падения одного из сбитых вчера самолетов, и я смог лично убедится в плодотворности своих «скорбных» усилий. Рядом с покореженным самолетом лежало еще не убранное тело советского летчика. Он казался неповрежденным, но на самом деле это уже был не «целый» человек, а безжизненный мешок переломанных костей. Здесь, впервые я почувствовал угрызения совести за содеянное. Я понял, что убиваю, убиваю людей, лично мне не сделавших ничего плохого. И все разговоры о войне, о коллективной безответственности, о том, что она все спишет – это всего лишь разговоры, попытка переложить личную ответственность на непреодолимые обстоятельства. Нет, у каждой выпущенной пули или снаряда, лишивших кого-то жизни, есть свой автор с именем и фамилией. И только он, а не безликие обстоятельства, виновен в содеянном!  Вечером я напился до чертиков, благо был официальный повод – воздушные победы, и несколько дней потом выходил из тяжелого похмелья. Англичане поставляли финнам отличный виски, тот алкоголь, что мог я себе позволить до этого момента, казался смрадной отравой, кроме настоящего коньяка и водки, которые пробовал еще до первой финской войны.
            Через пару дней Магнуссон зачитал нам обращение Маннергейма о начале «Континентальной» войны с Россией, стало понятно, что продолжительная война,  которой я так хотел избежать, настигла меня и здесь.
 
            День 30-го июня, когда я окончательно вышел из запоя, принес мне еще одну победу в начавшейся «Континентальной» войне.  В 11.30 в составе шести В-239 отряда лейтенанта Кархунена мы поднялись на прикрытие обширного района  между нашим аэродромом, аэродромом Утти и Финским заливом. Над Куусанкоски мы обнаружили группу советских самолетов И-153 и И-16 идущих на высоте три тысячи метров, то есть на пятьсот метров выше нас. У нас получилось набрать еще высоты и начать преследование.  Мне удалось зайти в хвост и сбить продолжительной очередью с дистанции менее четырехсот метров один И-16. Разгром противника был очевиден, в результате короткого боя нашим Брюстерам удалось сбить до восьми самолетов, еще один упал от  зенитного огня, и только один В-239, получив пулю в двигатель, был вынужден сесть на аэродром Утти.
 
            Через день после полудня под  началом лейтенанта Сорванто,  я и еще четверо летчиков отправились прикрывать границу по направлению к занятому Красной армией поселку Вайниккала. Погода была по-летнему безоблачной, и мы шли на высоте всего в полторы тысячи метров, чтобы иметь возможность обнаруживать советские самолеты, идущие на штурмовку наших позиций. Дабы не попасть под огонь зениток, мы старались держаться собственной территории. Наши старания увенчались успехом, через какое-то время отряд обнаружил несколько И-153 идущих на штурмовку позиций финской армии под прикрытием И-16. В ходе достаточно продолжительного боя нам удалось без собственных потерь сбить шесть советских машин, половина из  которых пошла на мой счет.
            Вернувшись, мы были встречены овациями, а Магнуссон еще раз подтвердил, что будет ходатайствовать о моем награждении.
            Почему я так легко сбиваю советских летчиков – своих бывших коллег и побратимов, меня  интересовал не только моральный, но и технический аспект. Основное преимущество  финско-американских самолетов – это надежный двигатель «Райт-Циклон» не дающий сбоев при отрицательных перегрузках, в отличие от поплавковых моторов советских машин, но это не столь решающее преимущество, например у Харрикейнов карбюратор тоже с поплавком. Вооружение приблизительно одинаковое, некоторые советские машины имеют пушки, пусть они уступают по скоростным возможностям, но такие же юркие в маневрах. В чем тогда проблема: в подготовке, организованности, тактике, или нам  постоянно везет и красные пилоты просто вовремя не замечают атаки?
            Последнее время мне часто снится, что я дерусь  с И-16 и срываюсь в штопор  у самой земли. За мгновение до столкновения с землей я просыпаюсь, чувствуя как холодный пот течет по лицу. Наверное, это действует жара летних ночей.
 
             Несмотря на начавшуюся полномасштабную войну,  потери эскадрильи не велики, но смерть, так или иначе, постоянно присутствует в нашей жизни, витая в воздухе и собирая свою жатву. То, что я вижу и чем живу, периодически наталкивает на философские мысли о смысле происходящего. Все живое в мире проходит, а смысл самой жизни – сложного и необъяснимого процесса  «живого существования» получается только в ней самой. Порой нам кажется, что  живое от гибели отделяет лишь малый шаг, секунда  и все, конец! Но это лишь часть правды, на самом деле: живое активно сопротивляется, пытаясь  выжить, приспособившись к любым изменениям.  В раскуроченной земле в воронке от бомбы через пару недель начинает зеленеть трава, тяжело раненый организм включает резервы,  изо всех сил стараясь продлить свое существование. Все живое  просто хочет жить, выходит только в этом и есть смысл самой жизни! Это во многом объясняет и оправдывает мой опрометчивый поступок, но не отвечает: что дальше!
 
             Часть эскадрильи перебросили в Рантасалми ближе к границе с СССР, «двадцать четвертая» будет поддерживать наземную армию в возврате утерянных территорий. Я, и еще группа пилотов, включая моего опытного ведущего прапорщика Пюётсию, остались на аэродроме Висивехмаа. Мне надо дождаться  окончания ремонтных работ, когда Харрикейн вернется в строй, каждый самолет на счету, уже есть приказ перегнать его в одну из учебных частей. На всякий случай нам оставлен отряд Брюстеров.
            За все последующие дни мы неоднократно  поднимались в воздух для патрулирования района аэродрома, и только  один раз нам удалось отразить атаку советских бомбардировщиков, впрочем, весьма успешно.
            Приблизительно в шестнадцать тридцать мы оторвались от своего летного поля, и набрав три тысячи метров, отправились на патрулирование воздушного пространства в сторону аэродрома Йоэнсу.  Стояла теплая безоблачная погода, лишь изредка попадались отдельные островки кучевых облаков на высоте от километра до полутора.  Наш маршрут строился параллельно границы, в расчете, что справа могут появиться самолеты противника. Именно к правой части небосвода было приковано внимание нашей шестерки. Вскоре мы действительно обнаружили более девяти СБ идущих на нашей высоте без истребительного прикрытия. Это была огромная удача для финнов и несчастье для советских летчиков
            Мы разошлись и бросились на перехват, боевыми разворотами заняв позицию с превышением за спинами бомбардировщиков. Вначале я открыл огонь по замыкающему, но затем, войдя в строй противников, перевел его на машину ведущего. Двигатель СБ загорелся и самолет начал падать. Это была моя очередная  впечатляющая победа.  Чтобы не оказаться жертвой стрелков находящихся в слишком опасной близости, резким маневром я покинул строй бомбардировщиков и вышел из атаки. Повторной уже не получилось, так как остальные Брюстеры сбили еще пятерых, остальные, сбросив бомбы, стали поспешно уходить в сторону советской территории, где попали под огонь финских зениток. Так что разгром получился полным.
            На земле нас встречали как героев.
            Через некоторое время меня действительно наградили Бронзовой Медалью Свободы Креста Свободы, на лицевой стороне которой была изображена голова финского льва с мечом и выбитой надписью «За отвагу». Медаль крепилась к красной ленте с желтыми полосками. У меня не было советских наград, и это была первая. Менее чем за две недели войны я сбил восемь самолетов, включая два бомбардировщика, такие успехи делали меня одним из лучших летчиков-истребителей Авиаэскадрильи 24. Магнуссон заявил: - если бы я имел финское офицерское звание, то, несомненно, был бы переведен в штаб авиации на руководящую или преподавательскую должность.  Но, и в качестве старшего сержанта, я обладаю  слишком ценным опытом, чтобы использовать его только в «личных» целях, к сожалению: от меня часто несет перегаром. Тем более что успехи немцев очевидны, и нынешняя война с русскими долго не продлиться, а Финляндии всегда пригодятся подготовленные пилоты, как знать, кто может стать нашим будущем противником, ведь немцам тоже не стоит слишком доверять.
            Меня переводят с фронта на должность инструктора. Через несколько дней, заняв место в кабине отремонтированного Харрикейна, я вылетел к новому «мирному» месту службы или правильнее сказать –  летной работы.
 
   Я получил должность инструктора в школе воздушного боя. Основными машинами для повышения летного мастерства были все те же Харрикейны, имеющиеся у нас в количестве восьми штук. Говорили, что это самое большое число «Ураганов» собранное в одном месте, а всего в финской авиации их порядка одиннадцати. Несколько самолетов поступивших к нам из 30 эскадрильи, пересевшей на Фоккеры,  предназначались для 32 эскадрильи, наоборот – собиравшейся осваивать «англичанина». С этими пилотами мне и предстояло работать.
   Прежде чем принять группу, я получил отпуск. Дома у меня не было, и появившееся время я решил посветить поиску матери, впрочем, не увенчавшемуся успехом. Теперь, будучи строевым летчиком, я мог рассчитывать на всеобъемлющую помощь властей, и она действительно была оказана. Финнам было крайне важно раздуть историю о «вернувшимся домой герои», и чиновники оказывали всяческое содействие. К сожалению, я имел минимум информации о матери: только имя и фамилию по русскому мужу – моему отцу и фамилию до замужества. Мы так давно переехали в Россию, что место своего рождения я не помнил – а это было ключевым потерянным фактором для успешного поиска, при этом совсем не обязательно, что мама вернулась туда же и была жива. Перед сном, кутаясь в казенную постель, я силился напрячь память и воскресить детские воспоминания о родном доме, но перед глазами из бездны прожитых лет всплывала только одна картина: окно деревянной избы, за которой во тьме зимней ночи падали огромные хлопья снега, треск дров и мелодичный курлыкающий голос матери, рассказывающей мне финскую сказку.
   Не найдя мать, я случайно встретил интересную девушку Илту с большими голубыми глазами, похожими на воду озера Пяйянне. Я сразу понял, что это необычная девушка, ее улыбка, голос и свет смотрящих глаз  очаровывали меня.  Мы провели несколько вечеров вместе, и я понял, что влюбился как пацан. И хотя кратковременное общение не гарантировало продолжения знакомства, и романа у нас не вышло, мы пообещали друг другу обязательно встретиться после войны, или как только этому поспособствуют обстоятельства. На прощание Илта подарила мне свою фотокарточку, где она стояла с длинными накрученными волосами в платье, словно оперная певица. Я убрал фото в нагрудный карман, и поцеловал даме руку как джентльмен, затем мы расстались.
 
   Нас было две группы по четыре самолета в каждой.  Моя первая группа состояла из бывалых пилотов, многие из которых были старше меня по званию, правда имевших опыт полетов только на бипланах с неубирающимися шасси типа голландских Фоккеров. Нашей совместной  задачей стала отработка тактики воздушного боя с упором не на маневренность старых машин, а на скорость новых. Харрикейн имел достаточную скорость и среднюю маневренность, то есть соответствовал новым требованиям. Правда «Ураган» нельзя было назвать самым скоростным самолетом в мире, говорят новый советский МиГ-3, который я так и не успел освоить,  вот это действительно быстрый самолет, но более стремительных у финнов не было, к тому же: Харрикейн прекрасно подходил для обучения.
   Зимой, когда советско-финский фронт стабилизировался, после очередного выпуска, командование финских ВВС признала дальнейшую нецелесообразность курсов воздушного боя на Харрикейнах, тем более, все пилоты 32 эскадрильи давно освоили «англичанина», тогда было принято решение направить нас на фронт, на второстепенный участок. Дождавшись летной погоды, в составе восьми машин мы перебазировались в Карелию, сев прямо на лед замерзшего озера. Наш  ледовый аэродром был  достаточно удален от передовой, чтобы участвовать в интенсивных боях с истребителями, да и погода не способствовала частым вылетам. Поддерживая боеготовность самолетов, мы больше походили на зимних туристов, устраивая ежедневные лыжные забеги. И я неплохо научился стоять на финских лыжах, а вот удачно съехать с горки никак не получалось, помню, я проспорил бутылку бренди, ни разу не устояв на ногах спускаясь с крутого берега.
   Зимнее затишье погрузило нас в состояние мира, война была где-то далеко, в газетах писали, что немцы дошли до Москвы, но так ее и не взяли. Интересно, где бы я сейчас находился, если бы не был арестован и оставался в частях РККА, был бы еще жив? Каждый вечер я достаю фотокарточку Илты, от неё веет домашним женским теплом, а я, отхлебнув глоточек из плоской фляги, думаю о том, что обязательно найду ее после войны.
   Сегодня распогодилось, день и вечер ясные, завтра утром финские бомбардировщики пойдут атаковать дороги, по которым автотранспорт снабжает окруженный Ленинград, нашу группу выделили для их прикрытия. За линию фронта мы не пойдем – слишком далеко от места нашего ледового базирования, мы будем сопровождать их над своей территорией, дальше бомбовозы примут фронтовые истребители.
   Поднялись в темноте, пока позавтракали и подготовились, на востоке забрезжила полоска рассвета, нам на юг, солнце должно оставаться слева. Взлетели двумя группами в семь утра, и пошли в зону встречи. Сегодня погода хуже, снега или метели нет, но в воздухе стоит зимняя дымки, ухудшающая видимость.
   Бомбардировщики ушли далеко вперед, так и не попав в зону видимости нашей группы, но третья и четвертая пары сообщили, что установили визуальный контакт с бомберами. Улучшение погоды подняло и советскую авиацию. Где-то впереди, за линией фронта произошел бой четырех Брюстеров и группы  истребителей Красной армии. Получив сигнал по связи, мы, рассекая дымную пелену, потеряв визуальный контакт друг с другом, бросились в сторону идущего боя. Через некоторое время я, идущий на высоте две тысячи метров, заметил приближающийся ко мне снизу на встречном курсе истребитель. Отлично зная старые советские машины, но, плохо ориентируясь в истребителях новых типов, к тому же имея информацию, что на вооружении ВВС поступили британские и американские самолеты, я принял идущий на меня самолет за противника. Резко развернувшись, я зашел ему в хвост с небольшим превышением и открыл огонь. Финны редко бранятся, во всяком случае, во время боя с их стороны не услышишь отборного мата, но прозвучавшее в радио заставило меня бросить гашетку и отвалить. Я стрелял в «свой» Харрикейн! Сняв перчатку и протерев ладонью вспотевший лоб, я пристроился к обстрелянному «Урагану», с тревогой ожидая, что самолет поведет себя «неестественно». Ни масляного шлейфа, ни дыма не было, или я стрельнул рядом, или попадание не ранило пилота и не повредило важных агрегатов. Не будучи сильно верующим, еще комиссары выбили подобную дурь, я перекрестился свободной рукой.         Постепенно начала собираться остальная  группа, пристроившись за ведущим, со снижением, мы взяли курс на свое замерзшее озеро.
 
   Следующий вылет, хоть и имел трагические последствия, для меня оказался очень результативен. Советские войска предприняли наступление в районе Медвежьегорска, финны ответили контратаками. Нужна была оперативная информация с воздуха. В район боев отправился воздушный разведчик, сопровождать который подняли  звено из четырех истребителей. Я был назначен ведомым второй пары. Мы поднялись в два часа дня, разведчик, спешивший выполнить разведку до наступления ранних зимних сумерек, уже давно был на маршруте, и нам следовало его догонять. Были сведения, что красная авиация получила Харрикейны и Томагауки, которые легко могли догнать и  сбить разведчик. Видимость  относительная, но безоблачное небо гарантировало отсутствие метели или снегопада. Первая пара почти догнала разведчика, мы следовали сзади на высоте в полторы тысячи метров. Меня тяготил не страх, а неприятная мысль о том, что если меня собьют над советской территорией, и я попаду в плен, что будет? Участь немногочисленных пленных финнов - незавидно, собственную я даже боялся представить! По этой же причине и по моей просьбе начальство не афишировало присутствие летчика-перебезчика, пусть наполовину суоми, в финской авиации.
   Меня одернул голос ведущего первой пары, сообщавшего, что видит истребители выше нас на встречных курсах. Мой ведомый прибавив «газу» ушел вперед, я последовал за ним на некотором удалении, всматриваясь в верхнюю полусферу. Да, вот и я увидел несколько точек, приближающихся сверху. Советских самолетов было штук шесть, и они шли с большим превышением, не менее километра, пользуясь которым они начали атаку с пикирования на встречных курсах. Наше положение было ущербно, высоту не набрать, и единственным правильным выходом была попытка проскочить под ними, затем, развернувшись боевым, попытаться навязать свой бой. Первая пара бросилась в сторону разведчика, а мы начали оттягивать истребители на себя. Пока я прикрывал спину ведущему, мне в хвост зашли два советских истребителя. Я не мог определить их тип, но это были новые самолеты, более скоростные, чем у нас. Поняв, что почти пропал, я быстро перевел машину на снижение, видя в этом единственное спасение. Оторваться набором или горизонтально невозможно, оставалось пикировать до самой земли. Бой проходил над гладкой поверхностью  замерзшего озера, но я повернул Харрикейн к берегу, где находился достаточно густой лес. Несколько раз я чуть не погиб рискуя зацепиться за верхушки деревьев, но в них было мое единственное спасение,  ведь препятствия и малая высота мешала догоняющему противнику сконцентрироваться на прицеливании. Несколько пуль пробарабанили по обшивки, но горизонтальным скольжением мне все время удавалось выйти из прицела того парня, возможно, моего бывшего сослуживца. Неожиданно преследование прекратилось, это на помощь пришел фельдфебель - мой ведущий. Он крикнул, что красный летчик, седевший у меня на хвосте, не справился с управлением и нырнул в землю, подняв столб снежного дыма. Тогда фельдфебель переключился на ведомого, пытавшегося выйти из боя. Мы решили применить  охотничий прием «гнать на стрелка». Пока ведущий преследовал жертву, я отошел в сторону и, предугадав направление полета противника, бросился ему на перерез. Советский летчик, увидев, что его атакуют двое, развернулся на меня и пошел в лоб. Он открыл огонь первым, и признаться, я испытал несколько неприятных секунд. Мои нервы оказались крепче, метров со ста уклоняясь от неминуемого столкновения, он потянул вверх, я дернул ручку и открыл огонь. Надо мной прошло «брюхо» его машины, прошитое очередью из восьми «Браунингов». Это был моноплан с двигателем водяного охлаждения, похожий на Харрикейн, но с большим поперечным «В» крыла. Быстро развернувшись, я хотел рассмотреть результат, самолет задымил и пошел  вниз. Одержанные победы позволили нам вовремя осмотреться, так как на нас уже шли новые  самолеты с красными  звездами. В драматичном бою, в результате которого мы потеряли три машины, включая разведчика и двух летчиков, один из которых точно погиб, а второй приземлился на советской территории, мне удалось одержать еще одну победу. Нас вернулось двое с результатом в шесть побед, четыре из которых – личные, половина из них – мои, и еще две – групповые, включая моего преследователя. Меня представили к очередной награде, не исключено, что на сегодня я самый результативный финский летчик по соотношению боевых вылетов к числу побед.
 
   Вторая награда - серебряная медаль досталась мне достаточно быстро, прежде чем меня перевели в тыл за очередное злоупотребление спиртным. Оставшиеся Харрикейны собрали в одно подразделение и отправили на второстепенный участок, подальше от линии фронта. Жаль, я привык к этому самолету, даже больше чем к Брюстеру. Мои заслуги как истребителя были очевидны, но история зачисления в финскую авиацию, а также: пагубная привычка - мешали направлению на офицерские курсы для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. В последнем бою, сбив двоих, я потерял ведущего, который мог попасть в плен,  это упущение перечеркивало все достижения. После жесткой проверки Магнуссон сделал вывод, что, обладая яркими индивидуальными качествами бойца, я, все же, не командный игрок, и мое место не в строю истребителей, непосредственно действующих над полем боя. Мой характер больше подходит для индивидуальных заданий, например для отражения налетов в качестве истребителя противовоздушной обороны и так далее. Да, половина финнов были индивидуалистами, экая невидаль!  Я опять запил с тяжелым похмельным синдромом и однажды  чуть не замерз, пролежав в сугробе возле казармы половину ночи. В пьяном бреду мне чудились вымышленные лица сбитых мной советских летчиков, они являлись, словно черти из огня, проклиная меня как предателя. Мой несчастный порок перечеркивал все предыдущие достижения. Я имел право летать, и это уже было немало, кроме того, ценя мой опыт, меня стали беречь, и, одновременно наказав за пьянку, убрали с фронта, все, что оставалось мне – это должность в составе наземного персонала в тылу, где я стал преподавать теорию.
   Самолетов в строю не хватает, из-за этого командиры уменьшают количество эскадрилий в полках, концентрируют машины одного типа в одном подразделении, собирают технику из всякой рухляди: сбитой, поврежденной или трофейной. Все Брюстеры, их не более тридцати штук, собраны в  24 эскадрильи, шесть Харрикейнов  - в «32-й».
   После следующего выпуска, когда я  «завязал» в очередной раз, нас, на Харрикейнах отправили в Карелию, оставив тридцать второй авиаэскадрильи только три звена на Хоках. Мы сели на ровный берег замерзшего озера, представлявший собой аэродром похожий на тот, на котором  были год назад. «Старики», из базирующейся здесь  «родной 24-й» говорили, что летом песчаное покрытие превращает взлет и посадку в настоящий пылевой ад, но сейчас, под слоем укатанного снега, песок работал, как положено. Я был рад встречи с «Хосе», Иирой и «папой Викки», их отряды были переброшены на озеро, как только первый снег засыпал пыльный прибрежный песок.
   Почти полтора месяца стояла нелетная погода, поэтому наша служба ничем не отличалась от службы в мирное время. Лишь четыре раза, когда ненадолго установилась безоблачная погода, мы делали боевые вылеты.  Первый:  на сопровождение бомбардировщиков. Советские летчики, также засидевшиеся на земле, воспользовались хорошей погодой. Пока бомбардировщики прорывались к цели, между нами произошла продолжительная стычка. Противник появился в небе на самолетах нового типа, показав  основной недостаток наших машин, уступавших ему в скорости. Я был уверен, что не дам себя сбить, и, правда, несколько раз мне удавалось маневром сбросить охотника с хвоста, но как только мы менялись местами, мой бывший коллега по красному флоту легко уходил от Харрикейна в горизонте. Никакие разгонные хитрости, вроде пикирования-горки не давали мне приблизиться на дистанцию точной стрельбы. Безрезультатно расстреляв боезапас, я покинул зону боя и пошел на аэродром.
   На следующий день Красная Армия начала  битву у Ладожского озера с целью прорыва блокады. Опасаясь ударов русских бомбардировщиков по Финляндии, нас отправили на защиту прифронтовых дорог. Но, все советские силы были задействованы юго-восточней под Ладогой, и для ударов по нам просто не оказалось свободных бомбардировщиков. В составе двух звеньев мы поднялись в 12.15, выработав половину топлива и не встретив советских летчиков над Финляндией, вернулись на аэродром, полностью положившись на станции наземного оповещения.
   Погода начала ухудшаться, горизонт затянуло дымкой. В этот раз нас подняли поздним утром на прикрытие железной дороги. Был звонок в штаб, предупреждавший о возможном налете. Мы достаточно долго патрулировали на  двухкилометровой высоте, пока не обнаружили советские штурмовики Ил-2. Я не был знаком с этими машинами, но слышал об их неимоверной живучести.  Штурмовики шли без прикрытия, и нам не составило труда перехватить их над фронтовой зоной. Под огнем вражеских батарей с передовой, мы выбрали цели. Я зашел в хвост одной машине и, маневрируя скоростью и педалями, открыл ураганный огонь, лишь изредка делая передышку для охлаждения «Браунингов». Казалось, что этот бой длился вечность. Минимум треть из более чем двух тысяч четырехсот патронов попали в штурмовик. Я видел как от консолей и хвоста откалывались фрагменты, как пули рикошетили от бронированного кокона, все это время по мне с земли стреляли советские зенитчики, остекление фонаря было поцарапано осколками, педали заклинило, несмотря на холодную погоду, поврежденный двигатель стал греться и забрасывать масло. Ил-2 - был настоящим русским самолетом: крепким как дубовое полено или как матерное слово сибирского мужика. Наконец моя жертва пустила черный шлейф –  мне удалось повредить его маслорадиатор. Я дал последнюю длинную очередь, затем пулеметы замолчали. На единственный штурмовик я расстрелял весь боезапас, и чуть сам не стал жертвой, временно потеряв визуальную ориентировку, что было вдвойне опасно, так как я залетел на советскую территорию. Не видя коллег, и не зная, что произошло с «Илом», уходя от огня зениток, я взял курс в сторону аэродрома, не уверенный, дотянет ли мотор. Думать о том, что произойдет со мной в случае плена, я не хотел. Минут через пятьдесят я различил слева по курсу знакомое замерзшее озеро, служившее нашей базой, и благополучно произвел посадку. Из восьми машин, вылетевших на перехват советских штурмовиков, одна не вернулась, а еще одна села сильно поврежденной. Совместными усилиями Брюстеров и Харрикейнов удалось сбить два Ил-2, один из которых записали на мой счет. Так что я опять был на высоте.
              В четвертый раз четырьмя самолетами поднялись на «свободную охоту» за финские позиции. К середине дня небо прояснело, и достаточно многочисленная облачность не мешала пространственной и визуальной ориентировки. Я летел, ни о чем не думая. Мою прострацию нарушило предупреждение о появившихся советских истребителях. Всматриваясь вперед, я следовал за ведущим, надеясь первым увидеть неприятеля и подготовиться к бою. Мы, стараясь не терять горизонтальной скорости, вяло набирали высоту с небольшим углом атаки. Мне показалось, что рядом мелькнула некая тень. Ощущения можно  было сравнить с чувствами пловца, опасающегося появления акул. От жесткого удара мой самолет бросило в сторону, Харрикейн начал сильно крениться на крыло. Это не могло быть попадание зенитки - мы еще над своей территорией. Левое крыло было порвано на ошметки пушечным залпом. Меня сбил советский истребитель, которого я даже не заметил. Высота километра полтора, какое-то время я пытаюсь бороться за жизнь самолета, но понимаю, что пора спасать свою собственную. Парашют раскрылся и через пару минут я оказался в мягком снежном сугробе в редком низком лесочке рядом с дорогой, возле которой горел мой самолет.
   Меня подобрали финские пехотинцы. На какое-то время боевые вылеты для меня закончились, и я опять превратился в штатного тылового инструктора.
   Весной у меня появилась прекрасная возможность отправиться в Германию для прохождения обучения на немецком истребителе Мессершмитта.  Но, очередной «отрыв в бутылку» поставил крест на карьере финского военного, на возможности получить офицерские лычки и стать кадровым летчиком. Признаюсь, я сделал это специально. Чувство неловкости или ложного стыда, став костью поперек горла, не позволило мне, бывшему советскому офицеру ехать на обучение в воюющую с СССР Германию. Одно дело - маленькая Финляндия, защищающая территорию от агрессии Сталина, другое дело - немцы, дошедшие до Москвы и Сталинграда. Перед войной мы, офицеры Красной армии, считали немцев союзниками, теперь они союзники Финляндии. То есть они все время в моих «друзьях»  Не знаю, но я рад, что не поехал. Для закрепления ситуации я опять напился, и был отстранен от службы, попав на гауптвахту с угрозой быть вышибленным из финской авиации навсегда.
   Меня все-таки оставили рядовым летчиком, и мне через полгода удалось пройти подготовку на Ме-109, поступивших не только в 34 эскадрилью, но и  в количестве нескольких экземпляров в авиашколы. «Мессершмитт» действительно великолепный самолет, если быть осторожным на взлете и посадке, а именно данные элементы мы отрабатывали с особой тщательностью, летать на нем огромное удовольствие. Мощный, послушный «немец» вполне заслуживает титул лучшего истребителя. С советскими машинами, на которых летал я до войны, он не идет ни в какое сравнение, но даже мой финский опыт полетов на «Брюстерах» и «Харрикейнах» подтверждает, что «Мессершмитт» значительно превосходит в скорости и того и другого. Есть поговорка: «красивые самолеты хорошо летают!» Возможно, британский «Спитфайр» имеет более изысканные формы, но «Мессершмитт», со своим тонким  веретенообразным фюзеляжем и слегка рублеными, но обтекаемыми формами был создан, чтобы рассекать воздух. К тому же он имел надежный прекрасный современный двигатель с полуавтоматическим управлением многими функциями, не отвлекающим  внимание пилота, удобно расположенные необходимые приборы и оборудование кабины. Если спросить меня как летчика, на какой машине хочешь летать, я бы однозначно ответил: моя мечта летать на Ме-109, но теперь слишком многое поменялось в мире и моей голове. Бежав от большевистского режима в маленькую независимую Финляндию в поисках некой правды, я не бежал от самого себя, но бежал в никуда, и, не желая того, стал банальным военным убийцей.  Как я был наивен! Разве обрел я мир и покой! Теперь, провоевав три года с советами на стороне Гитлера – такого же агрессора и диктатора, как и Сталин, я понял, что нет никакой высшей правды, она у каждого своя: у Сталина – своя, у Гитлера – своя, у Маннергейма – своя, у англичан, у поляков – у всех своя «правда», а общей единственной высшей правды нет нигде!  В огромном мире идет эта проклятая война! И, не будучи сильно религиозным человеком, я понял, что в мыслях, делах и поступках надо руководствоваться не понятиями некой правды, а критериями нравственности, свободы и справедливости! Все отстаивают свое, но если действия хоть отдельного человека, хоть целого государства нравственны, то есть не приносят вреда другим, свободны – в смысле: не уменьшают свободу других, и справедливы, то есть – честны – в этом и есть правда. А если наоборот:  действия не честны и вредны для других – это и есть зло. Надеюсь, что когда-нибудь на таких вот простых принципах будет строиться вся мировая, или хотя бы европейская цивилизация.
   Я разочаровался в этой войне, зачем Финляндия пошла на поводу  Гитлера против России, возможно, руководствуясь выведенными мной принципами, нравственнее было бы оставаться нейтральной, даже под угрозой оккупации со стороны Германии, но, не идя вперед. С другой стороны: как быть с потерянными территориями в Карелии, все так запутано! Быстрее бы это все закончилось!
   Начав переучивание на «Мессершмитт», руководствуясь любимым выражением друга – «Хосе»: нужно реже менять самолеты, чтобы не терять чувство  знакомой машины и не тратить время на выработку привычек, тогда можно сконцентрироваться  только на воздухе – я попросил оставить меня на «вымирающих» «Ураганах».  С учетом различных потерь и трофеев число Харрикейнов в финских ВВС с начало войны и по сей день почти не изменилось. Наше подразделение насчитывало восемь машин разных модификаций, включая как поставленные в страну еще до войны, так и трофейные и восстановленные «светские», в том числе собранные из нескольких поврежденных машин. Это были все  Харрикейны, имеющиеся у Финляндии, да и в лучшие годы, вряд ли их было больше одиннадцати. В преддверии ожидаемого советского наступления нас перебросили на передовую, на тот самый аэродром Суулаярви, с которого я взлетел в том году, чтобы  вернуться без самолета.
   Как всегда зима не отличалась летной погодой, и мы почти не летали. Мы находились всего в восьмидесяти километрах к северу от Ленинграда и знали, что Красная армия копит силы, и рано или поздно оттеснит нас от города. Она уже вела успешные бои на юге -  более важном для себя направлении, а, отбросив немцев и прорвав окружение, несомненно, начнет действовать в Карелии. И здесь  нашей задачей, учитывая ничтожное количество истребителей, будет противовоздушная оборона финских городов, а не «свободная охота» за линией фронта.
   Когда в одну из зимних ночей большевики огромными силами под тысячу самолетов совершили налет на Хельсинки, разбомбив жилые кварталы и порт, мы поняли – началось! Несмотря на полную луну, и то, что маршрут советской армады проходил в зоне досягаемости самолетов с нашего аэродрома, мы не смогли оказать должного отпора, мы даже не взлетали. Отсутствие опыта ночных полетов и систем ночного наведения  делали нас слепыми и подвергали риску потерять и без того считанные единицы техники.
   Через две недели наши дневные бомбардировщики ответили комариным укусом по передовым позициям большевиков, смешанную группу из восьми Б-239 и Харрикейнов отправили на их сопровождение. Слабый зимний туман должен был помочь нам подойти незамеченными. Нас возглавил лейтенант Пуро на Брюстере, он обладал большим опытом разведывательных полетов, отлично знал местность и умел уходить от зенитного огня, моим ведущим как в добрые старые времена пошел «папа Викки».    
Приближаясь к линии фронта, мы, полностью открыв жалюзи, максимально увеличиваем обороты - это единственный способ хоть как-нибудь уровнять нашу скорость с более быстрыми истребителями противника, «Ишачков» сейчас уж не встретишь. Благо морозный плотный воздух дает дополнительную тягу и спасает двигатель от перегрева. Матчасть на вес золота, финны вынуждены беречь и моторы и планеры, в условиях дефицита запчастей любая потеря техники критична, но летчики еще дороже. В конце концов, немцы поставят свои машины, так что наши жизни ценнее «запоротых» движков.
   Бомбардировщики наносят удар по переднему краю. По нам открывают огонь зенитки. Один из наших разворачивается и, оставляя дымный шлейф, уходит назад. Он  подбит зенитным огнем. В первый момент я испытываю импульс сесть рядом и вывезти сбитого товарища, но оценка ситуации быстро выбрасывает благородную мысль из головы
   Зенитки перестали стрелять, потому что в дело вступили «красные соколы». Используя свое преимущество в высоте  над идущими с набором самолетами противника, мы создаем  численный перевес над каждым из подходящих истребителей, стараясь сбить или отпугнуть их поодиночке, не дав собраться в звено. После нескольких кругов я выбираю  цель, уже преследуемую несколькими Брюстерами. Поскольку я зашел сверху и был в отличной позиции, товарищи отвернули, оставив мне загнанную жертву. Я бросаю машину на противника, открыв огонь. Советский летчик потянул на горку, в этот момент в свете тусклого окутанного слабым туманом  зимнего солнца я отчетливо разглядел  знакомые очертания английского Харрикейна. Этот парень, как и я, летал на устаревшем «Урагане», впрочем, его машина вряд ли была такой же древней, как и моя. Я продолжил огонь со значительной дистанции, восемь «Браунингов» - «сенокосилки Чемберлена» сделали свое дело. Советский летчик, повернув машину  на горке начал пикирование, из которого уже не вышел. Эта победа не была только моей заслугой, но осталась за мной. Выйдя из  пикирования полупетлей, я выполнил переворот над местом падения поверженного противника и, набрав высоту боевым разворотом, осмотрелся. Все было чисто. Мы победили и на этот раз. Домой вернулись семь самолетов доложив о пяти победах, один из наших попал в плен.
   На следующий день установилась безоблачная холодная погода. Мороз крепчал так, что караульным  аэродрома выдали по две шинели. Мы знали, что большевики обязательно прилетят поквитаться.
   Поднявшись в воздух поздним утром, когда техникам удалось запустить и прогреть моторы после холодной ночи, мы отправились на патрулирование фронтовой зоны. Трудно сказать: правы мы были, или наоборот – просчитались, но красные летчики действительно не заставили себя ждать. На этот раз их было много, на машинах новых типов, они шли с превышением не оставляя нам шансов занять лучшую позицию. Бой был коротким, но яростным. Мне удалось зайти в хвост краснозвездной птице и даже открыть огонь, тут же Харрикейн содрогнулся от жесткого попадания в хвостовую часть. Я дернул на переворот, самолет перевернулся и, потеряв скорость, сорвался в перевернутый штопор. Признаюсь, в первую секунду меня охватила паника и апатия одновременно, в голове, как и положено, промелькнули картины из прожитой жизни. Наконец я вернулся в реальность и попытался вернуть контроль над ситуацией.  Непреднамеренный перевернутый штопор – ситуация крайне неприятная  Высота была менее одной тысячи шестьсот метров, пространственная ориентировка нарушилась и поэтому у меня ни как не получалось определить направление вращения. Убрав «газ» я поставил педали и ручку нейтрально, затем потянув ее на себя. Самолет продолжал упрямо вращаться, теряя высоту и не желая подчиняться человеческой воле. Я запаниковал во второй раз: неужели Харрикейн станет моим гробом! Переводя ручку управления и педали в крайние положения, я пытался хоть как-то повлиять на взбесившуюся машину, но «Ураган» видимо решил подтвердить свое название в самом худшем значении. Отрицательная перегрузка грозила потерей зрения. Почти на ощупь я сбросил фонарь и, расстегнув привязные ремни, медленно, как в кино, вывалился головой в морозную бездну. С трудом раскрыв спасительный шелк, я почти потерял сознание, но тут же пришел в себя от какофонического хора пулеметов, грохочущих в ясном небе. Вокруг продолжался бой, и перевес был явно не в нашу пользу.   
   Приземлившись, я быстро избавился от подвесной системы, и в шоковом состоянии побежал в сторону своих. Что было абсолютно напрасно, я и так находился на финской территории. Наконец я упал лицом в снег, в этом месте он был не глубокий, под  ним синел лед замерзшего озера. Почувствовав как расцарапанное лицо примерзает к неровной поверхности, я с трудом встал и апатично побрел, куда несли ноги.
   Больше в воздух я не поднялся. Меня отправили на обследование, не смотря на полноценное физическое здоровье, психологически я был подавлен. Не так, чтобы я боялся летать, просто война мне опротивела до основания. Не опасаясь трибунала, я попросился списать меня со службы, и, чтобы у начальства и докторов не оставалось сомнений, снова начал пить. Англичане больше не поставляют в Финляндию качественный виски, пить приходилось всякую гадость, от чего мое зрение стало быстро ухудшаться.  Я мог бы сделать блестящую карьеру финского летчика, ведь, по сути: за тринадцать полноценных боевых вылетов, в которых было одиннадцать непосредственных столкновений с противником, мне удалось одержать двенадцать побед, не исключено – это лучший результат в авиации, еще бы, ведь за плечами у меня были две летные истребительные школы: советская и финская, но я просто сломался! Уходя от войны, я был вынужден драться против одних соотечественников за других соотечественников, то есть для меня  это была война гражданская, братоубийственная! За два последних года меня сбивали два раза, и я чувствую, что третий раз будет последним, все, или трибунал или демобилизация! Я также решил не разыскивать Илту, что может дать ей отставной пьющий старший сержант без роду без племени. Нет, если останусь живым, Господи, буду вести умеренную уединенную жизнь, и никакой живой душе больше зла не сделаю!
 
   Автор какое-то время работал в числе наземного персонала, отступая с финской армией  под напором советских войск. Демобилизовавшись в конце войны, он совершенно бросил пить и устроился на работу лесником или смотрителем озера. Очевидцы утверждают, что он лично не занимался охотой, и даже не ловил рыбу, утверждая, что ему противно всякое убийство.
   Незначительное количество «Харрикейнов», собранных Финляндией из разных источников, в отличие от «Брюстеров», не сыграли заметной роли в финской авиации.  Финские летчики дрались очень успешно до конца войны, достижения финнов до сих пор вызывают  недоумение специалистов и споры историков. На «Харрикейнах» было одержано всего несколько подтвержденных побед, не вписывающихся в общее число достижений автора.
 
 
«Рассвет надежд и закат ожиданий»
 
            Этот жмот Мильке не может воспрепятствовать присвоению мне  звания лейтенанта, но зато обещает отправить меня в какую-то дыру в захудалую часть, и это тогда, когда война на западе еще не закончена, а на востоке только начинается новая заварушка.  Видите ли, у меня нет способностей летчика-истребителя и все потому, что в контрольном полете, я показал себя нерешительным. Я действительно переволновался, с детства не люблю  всяческого контроля, хотя в учебных полетах чувствую себя уверенно и прекрасно.
            Получив «крылья» и летное удостоверение еще в тридцать девятом году я был зачислен в Первую группу учебной эскадры «Грейфсвальд» для дальнейшего обучения на истребителях. С тех пор прошло два года, большинство моих однокашников, таких как хулиганистый нигилист Марсель – постоянный посетитель публичных домов и ресторанов и прозванный у нас «красавчиком» или «гугенотом», давно стали героями и командирами, а я, хоть и представленный к званию лейтенанта, до сих пор болтаюсь в учебно-боевой группе 2-й учебной эскадры. Сначала в Граце, затем в Кельне, Ноймюнстере и Йевере. Когда часть перебросили в Кале для драки с англичанами, я не летал за канал, а продолжал отрабатывать навыки пилотирования. И это притом, что мой учебный налет на боевом Ме-109 уже приблизился к ста сорока пяти часам  вместо обычных пятидесяти. И вот, наконец-то я дождался своего часа, сегодня меня производят в офицеры и отправляют на Балканы для участия в новой компании. Если это будет пограничная стычка, у всех чешутся руки, но если начальство задумало серьезную войну на востоке, не окончив ее на западе, мы наступим на те же грабли что и двадцать пять лет назад. Остается надеяться, что Румыны и Венгры будут достойными союзниками.
            Новое место службы уже не казалось дырой, еще бы, я попал в Белград – столицу захваченной Югославии, известный не только «дневной» культурой, но и развитой ночной жизнью, так что я успею восполнить потраченное в вечных дежурствах время на базе.
 
            21 июня прибыл на аэродром «Римский» в девяноста километрах от Белграда в истребительную группу родной учебной эскадры. Командир – гауптман Илефельд.
 
            22 июня началась война с советами. За мной закрепили «Эмиль», на котором нарисована  мышь с зонтиком и назначили в эскадрилью наземной поддержки. Даже здесь меня преследует проклятье командира Мильке – я, оказывается, буду истребителем-бомбардировщиком, раз воздушный боец из меня неуверенный.
            Этот боевой вариант «Эмиля» оснащен передним бронестеклом и стальной задней бронеплитой, надежно прикрывающей зад – что должно успокаивать, ведь между броней и мной - топливный бак. Эти важные отличия практически не заметны, все остальное знакомо: Даймлер-Бенц, два корпусных пулемета и две консольных пушки. Правда мой «Эмиль» оборудован бомбодержателями до пятисот килограммов, что и делает его истребителем-бомбардировщиком - роковым для моего самолюбия. В остальном: он такой же норовистый на разбеге, и также  старается убить летчика опрокидыванием из-за непропорциональной нагрузки на колеса  в момент разгона и неэффективности рулей на малых или очень больших скоростях.  Впрочем, нечего жаловаться на хорошую машину, не на бипланах же летать всю жизнь, я ведь собрался доказать наличие  у меня инстинкта хищника, поэтому не стоит начинать карьеру с нытья.
            Гауптман Герберт Илефельд – успешный ас, имеющий более тридцати побед. При собственном нигилизме и нелюбви к задолизам буду стараться зарекомендовать себя хорошим пилотом. Группенкапитан напоминает голливудского актера, и производит впечатление обаятельного, но дотошного человека. Я еще не знаю своего непосредственного командира, возможно, это будет обер-лейтенант Клаузен – худощавый и молчаливый, он почти мой ровесник, уроженец Берлина. В Берлине я слушал философию и историю, пока не сбежал, записавшись добровольцем в Люфтваффе.
 
            24 июня нас переводят в Кросно, прощай Белград, девочки! Началось!
 
            25 июня перелетаем в Замосць, еще ближе к русской границе, где уже три дня идет битва. Опытные летчики участвуют в боях, я сижу на земле, ожидая своего часа.
 
            29 июня нас перебрасывают южнее - в Унгвар. Наконец начальство решает, что и моей подготовки достаточно, чтобы «насыпать русским свинца».
            Унгвар оказывается промежуточным аэродромом. 1 июля нас собрал командир эскадрильи, только что побывавший на совещании у Илефельда.
            – Я хочу довести до каждого пилота, что  пришло ваше  время вступить в дело. Мы с вами, вместе со всеми сорока «Эмилями»  Первой группы, включены в состав 4-го авиакорпуса, находящегося в Румынии. Нам поставили трудную задачу поддержки сухопутных войск. В качестве истребителей-бомбардировщиков будем наносить удары по аэродромам, коммуникациям и скоплениям войск противника. Если мы  выучили свои «уроки», я думаю, все будет хорошо, и каждый сможет вернуться домой к мамочке.
            В этот же день группа перелетела в Румынию на полевой аэродром – забытое богами место среди сарматских курганов и лиманов. Кругом пыль и цыгане, лето скрашивает любую обстановку, но зимой здесь должно быть тоска смертная. Это почти линия фронта, до русского южного порта Одесса рукой подать.
 
            2 июля, утро. Нас вызывают к командиру.  По пути шепчемся.
            – Как думаешь - толкает меня в бок Отто: - мы атакуем?
            Илефельд лично проводит инструктаж.
            – Господа,  мы действуем под прямым руководством  авиационного командования специального назначения и наша цель – поддержать прорыв частей. Наступление из Румынии развивается неактивно, мы форсировали Прут и вышли к Днестру, где и находимся в настоящее время, причем это было сделано еще до нашего появления здесь. В настоящий момент  на южном  направлении продвижение остановилось. Это не удивительно, по оценкам командования, противник сосредоточил перед фронтом группы армий «Юг» до тысячи боевых самолетов. Как вам известно, основные силы 4-го флота, к коим относимся и мы, поддерживали наступление наземных войск на Лемберг, Тарнополь и другие пограничные крепости к северу от Карпат. Теперь настало время удара по русским армиям севернее нас в направлении на Могилев-Подольский и Жмеринку, с целью обезопасить фланг в Молдавии и помочь румынским союзникам.
            Он подошел к карте, висевшей на стене штаба группы.
            – Согласно данным воздушной разведки, перед фронтом группы армий «Юг» больше не отмечается масштабных перебросок войск русских, замечены лишь небольшие подразделения – как раз удачный шанс первый раз испытать себя в бою.  В 12.15 ваша группа, действуя как штурмовики, атакует войска противника, замеченные на привале на автодороге Кишинев – Бэлци в районе Кишинева. По информации и снимкам разведчика это артиллерийская колонна. Пойдете истребительным звеном из двух пар, подвесив двести килограммов бомб пятидесятого калибра. Обнаружив противника: первая пара берет на себя голову колонны, затем атакует вторая пара, выводя из строя технику русских сзади, в повторной атаке забираете  остальных в центре и сразу возвращаетесь на «вокзал», висеть долго над территорией противника не следует. Чтобы вам не отвлекаться на второстепенные задачи и, учитывая большое количество русской авиации на юге, расчищать путь в тот же сектор пойдут еще два звена Ме-109.
            Илефельд посмотрел в лицо каждому из нас и кивнул головой.
            Пока техники заканчивали последние приготовления к первому боевому вылету звена, мы пошли на ранний обед. Воевать, да и вообще  рисковать головой лучше на сытый желудок.
            – Как думаешь – не унимался оберфельдфебель Отто: - сегодня все вернуться обратно?
            – Думаю – да! – ответил я сухо, стараясь держаться с невозмутимым достоинством, хотя в голове был сумбур и на сердце волнительно.
            В 12.00 объявили пятнадцатиминутную готовность,  и мы заняли места в кабинах. Механик моего «Эмиля» Хейнц доложил: все в порядке. В 12.10 в наушниках раздался бодрый голос ведущего звена Клаузена:
            – «Начальник поезда», всем «пассажирам» запустить «лошадей» и следовать на «перрон» ожидая команды с «Бодо».
            Его громкий голос как разряд тока заставил встряхнуться и начать действовать.
Один за другим мы вырулили на полосу. Как пилот, не имеющий боевого опыта, я стал на старт последним в звене, ведомым второй пары. В 12.15  с командного пункта была дана команда «поехали» и самолеты один за другим стали подниматься в слабый туман.
            Уводимый потоком воздуха и гироскопическим моментом в сторону, словно пытаясь показать вредный нрав и свернуть с полосы, мой  «Эмиль» несколько раз вильнув хвостом начал разбег. Погода портилась.
            – Повнимательней в «занавеске» - предупредил Илефельд с командного пункта.
            У меня был достаточный опыт тренировочных полетов в худших метеоусловиях, сейчас видимость была более полутора километров, а  собирающаяся высокая облачность не мешала полету группы на четырехстах метрах.
            Звено собралось в боевой порядок и взяло курс на Кишинев. Русская колонна была обнаружена примерно в ста – ста сорока километрах от аэродрома, с учетом маневрирования – это минут двадцать – двадцать пять полета. По дороге, пересекая территорию, контролируемую противником, мы попали под слабый огонь с земли, но не стали отвлекаться на второстепенные цели, выискивая огневые точки. Далее, судя по радиообмену, звенья расчистки обнаружили русские истребители и начали бой. Самолетов противника я не видел, наверное, драка проходила в стороне от линии нашего пути, что и требовалось. Обойдя город стороной, звено вышло на дорогу Кишинев – Бэлци. Почти сразу командир заметил колонну артиллерии на марше подходящую к Кишиневу с севера.
            – «Пивные фургоны» справа по курсу, разрешаю «фейерверк» по плану – скомандовал Клаузен и пошел с ведомым на голову колонны.
            – «Сенокос» - прокричал кто-то в наушниках.
            Заход получался против движения техники. Я несколько отстал от своего первого номера и приготовился к атаке на хвост. В пологом пикировании я попытался прицелиться по колонне, но заход получился неудачным, самолет шел со скольжением, и даже не видя результаты сброса бомб, я понял, что сильно промазал, взрыхлив землю в стороне, справа от дороги. Дав полный «газ» и разогнав самолет в нескольких десятках метров от земли, я потянул на эффектную полупетлю. Перевернувшись в верхней точке, произвел вторую атаку, ведя огонь из бортового оружия. И второй заход прошел мимо цели. Выпустив закрылки на один оборот колеса,  я старался снизить скорость пикирования, забыв переустановить стабилизатор. Самолет на снижении сильно трясло и прицельного огня не вышло. Я больше беспокоился, чтобы не рухнуть на головы русским, чем попасть в них. Остальные самолеты были результативней. Несколько машин пылало, люди внизу, бросив лошадей и транспорт, разбегались вправо и влево от дороги.
            Помня рекомендации Илефельда, Клаузен скомандовал: «конец рабочего дня», берем курс на «садовый забор».
            Мы собрались. На обратном пути облачность спустилась, и видимость заметно ухудшилась. Еле различив посадочную площадку, я запросил посадку. В эфире слышались позывные остальных пилотов запрашивающих «Люси-Антон». Вся небольшая группа бомбардировщиков благополучно села. Потери русской колонны требовали уточнения. Группа расчистки вернулась еще раньше, они заявили о двух сбитых русских И–153 и потеряли три своих машины, правда всем летчикам удалось дотянуть до нашей территории и вернуться на базу, но потеря сразу трех самолетов в вынужденных посадках из сорока машин группы – это серьезная неприятность, которую не стоит афишировать на весь мир.
 
            Вечером начался моросящий дождь не характерный для лета. Он идет весь следующий день и вечер. Сами осадки не сильные и поле размокло незначительно, но низкая облачность полностью остановила полеты. Мы бездельничаем, это и тоскливо и радостно одновременно. Прогноз на завтра не ясен.
            На следующий день нас разбудили в пять утра. Дождь продолжается, но за ночь он заметно ослаб. Меня и еще нескольких пилотов звена вызвали в штаб эскадрильи до завтрака. Сегодня инструктаж проводит Клаузен. Наши и румыны прорвали оборону русских на Пруте  и двигаются в направлении на Яссы. Звено хотят отправить искать, а в случаи обнаружения атаковать поезда в сорока километрах севернее Яссы. Русские подвозят туда своим войскам какое-то снаряжение или технику, затем паровозы идут обратно пустые, оставляя вагоны.
            Летят только подготовленные к таким условиям летчики не младше лейтенанта. Смотря на погоду, остается верить, что мой мышонок сможет прикрыться зонтиком.
            Медленно разгоняю «Эмиль» проверяя состояние грунта и отрываюсь в мрачное негостеприимное небо. Два звена расчистки пошли искать русские самолеты  в район между Яссами и Бельцами, там погода лучше. Они будут выше облаков без визуального контакта с нами. За Яссы вышли без происшествий, но когда звено разошлось для поиска, я потерял первого номера. Я ни только не нашел поезда, но даже железной дороги не обнаружил. Покрутившись в заданном квадрате, я повернул назад. На обратном пути меня попытались обстрелять с земли русские войска. Пока я разворачивался для атаки, противник пропал, не найдя целей я сбросил бомбы в пустое поле и пошел на аэродром. Найдя с трудом посадочную площадку, я филигранно посадил «Эмиль» на мокрую траву.
            –  Блестящая посадка – послышался в наушниках голос Илефельда.
            Никто из летчиков группы не обнаружил поезда русских, обратно вернулись все. Группа охотников наткнулась на множество самолетов противника, сбив не менее семи И-15, наши, в результате огня противника или аварий лишились шести самолетов без потерь личного состава. За четыре неполных дня боев группа лишились двадцати процентов машин, скоро нам не на чем будет летать.
 
            Вермахт и румынские пехотные части захватили плацдармы на берегу реки и продолжили наступление. Нас переводят в Яссы. Дают выспаться. Рано утром следующего дня эскадрилья поднимается для атаки передового русского аэродрома в районе  Могилев-Подольский. Такими силами одновременно группа еще не ходила: два звена истребителей бомбардировщиков и два звена истребителей расчистки. План прост. Истребители подходят первыми на средних высотах. Обычно русские, заметив самолеты Люфтваффе, сразу поднимают воздух все имеющиеся самолеты. Истребители должны навязать им скоротечный бой, затем отойти в сторону, имитируя уход. Как только русские начнут садиться на аэродром, на малой высоте подойдут наши звенья истребителей-бомбардировщиков и ударят по аэродрому. Первое звено подавляет зенитные точки,  второе - атакует самолеты. По сравнению с атакой аэродрома мои предыдущие вылеты были легкой тренировкой.
            К аэродрому подошли на высоте четыреста метров несколько раньше запланированного,  в воздухе еще продолжался бой. Я шел замыкающим первого звена и когда вышел на дистанцию визуального определения целей заметил, что часть зенитных средств уже молчит – постарались товарищи. Зато я увидел на краю летного поля несколько рассредоточенных одномоторных самолетов неприятеля, кажется, это были истребители новых типов с длинными как у Мессершмитта носами. Соблазн был велик, я изменил курс и почти с бреющего полета без интервала сбросил двести килограммов бомб на стоянку. Развернувшись в наборе высоты, я понял что попал, как минимум два «ивана» были повреждены, на стоянке лежали разбросанные взрывом детали. Избавившись от груза, мы присоединились к истребителям, правда, русские самолеты в воздухе мне не встретились.
            Из боя выходили поодиночке, ложась на обратный курс. Когда звенья собрались, я понял, что не хватает несколько самолетов. На базу так и не вернулись унтер-офицеры Кватембер и Ридл.  Один точно погиб, а второй посадил поврежденную машину где-то на территории русских и судьба его неизвестна, скорее всего, он взят в плен – это первые потери группы с момента моего прибытия. Илефельд и Клаузен успели сбить по одному И-16, истребители расчистки утверждают еще о трех победах, но и у нас повреждено четыре машины. Русские дерутся неумело, но отчаянно, война на юге складывается не совсем так, как мы ожидали.
 
            Сегодня в пять часов утра звеном при поддержке звена истребителей атаковали дороги в районе Черновцы, где русские попытались организовать контрудар механизированным корпусом против наших пехотных дивизий. По пути нас атаковали истребители, нам пришлось избавиться от бомб и вступить в бой. Это мой первый реальный воздушный бой, никакого страха нет.  Мы атаковали их снизу и сверху одновременно, сбив два И-16. Я около тридцати секунд висел на хвосте у одной «крысы», и кажется, даже попал  в него из пулемета, но русский продолжал держаться в воздухе, пока не стал очередной жертвой Илефельда. Мне осталось только проводить взглядом горящего противника. Действия авиации врага носят разрозненный характер. Если у «Эмиля» получается подойти к «крысе» с задней полусферы и русский не успевает развернуться в лоб, то И-16 почти всегда обречен, он не может уйти ни пикированием, ни горкой, главное успеть попасть в противника пока он не набрал значительную угловую скорость на вираже.
            На дороге заметили механизированную колонну: легкие танки и грузовики, развернулись и атаковали. Надо же, я так увлекся первой атакой, что совершенно забыл об отсутствии бомбового вооружения. Спикировав на русских вхолостую, я набрал высоту для повторной атаки, развернулся и расстрелял начавшую рассредоточиваться колонну из пушек. Было видно, как две автомашины буквально взорвались от огня 20-мм «Эрликонов». В третьем заходе я еще полил русских свинцом. Совместными действиями колонна была уничтожена. Я начал попадать!
            Неожиданно мы подверглись сильному зенитному обстрелу, одного их наших сбили, мы видели, как летчик пошел на вынужденную, оставляя черный шлейф дыма. Кругом русские, и предпринять что-либо было невозможно. Сесть на неподготовленное поле на тоненьких стоечках «Мессершмитта» означает погубить самолет. Черт, пришлось возвращаться, бросив товарища! Повреждения получили также два самолета звена прикрытия. За время боевых действий группа потеряла восемнадцать самолетов сбитыми или выведенными из строя, и трех летчиков, два из которых попали в плен.
    
            Только сели, на передышку дали двадцать минут, пока готовились самолеты. Теперь идем на русский аэродром, тот самый, что атаковали несколько дней назад. Два звена истребителей бомбардировщиков при поддержке такого же количества самолетов расчистки. На часах семь утра. День выдался насыщенным. Погода опять испортилась, началась летняя гроза, будет ни так душно, иначе к середине дня весь покрываешься потом, и дышать нечем, но видимость опять ухудшена. Лететь в дождь можно только смотря на тридцать пять – сорок пять градусов в сторону как на разбеге или посадке, лобовое стекло все залито.
            Наши вернулись все, командиры звеньев в воздушном бою сбили по одному русскому, я разбомбил одномоторный самолет на стоянке. Расчистка подбила еще одного ивана, но четыре истребителя не вернулись, надеемся, что пилоты живы и доберутся в часть. Мой самолет без повреждений с начала операции. Надо совершить какой-нибудь шаманский обряд, чтобы не сглазить!
 
            В 5.15 утра в первый раз двумя бомбардировочными звеньями подвесив по одной двухсот пятидесяти килограммовой бомбе, летим уничтожить танки, обнаруженные в окрестностях Бельцы. С рассветом русские силами механизированного корпуса атаковали части 11-й армии, пытаясь танками сбросить пехоту в Прут.
            В воздухе утренняя дымка, прошли реку, перестроились в колонну по одному. Когда я начинал пологое пикирование на русский танк, остальные «Эмили» уже выходили из атаки. Над нами звено расчистки вело бой с иванами. Я снизился буквально до нескольких метров уверенный, что уложил бомбу точно в железного монстра. В следующую секунду «Даймлер-Бенц» завизжал как резаная свинья, выйдя на обороты раскрутки. Металлические лопасти винта вылетели из разрушенной втулки, разлетевшись в разные стороны. Благодаря скорости я смог набрать несколько десятков метров высоты, перекрыл подачу топлива и плюхнулся на фюзеляж в нескольких сотнях метров за атакованными танками на склон небольшого холма или большого кургана. Посадка вышла на удивление удачной, но это не спасало. Я так и остался сидеть в кабине, а ко мне уже бежали русские пехотинцы. Разбив фонарь, они выволокли меня из «Эмиля» что-то крича и ругаясь, и начали хаотично избивать. От удара прикладом по голове я потерял сознание.
            Я очнулся в какой-то избе оттого, что меня усиленно поливали из ведра нехолодной и вонючей водой. Голова страшно болела, каждое движение вызывало тягучую дурманящую боль, она пересиливала ломоту  от побоев во всем теле. В избе находилось несколько военных. Один из них пытался говорить со мной на-немецком. Или он плохо говорил с сильным акцентом, или я утратил способность связно понимать, но мне слышались лишь отдельные исковерканные слова. Видимо, ничего не добившись, офицеры в избе дали команду двум красноармейцем и те, схватив меня под руки, бросили в какой-то сарай. Я вновь провалился в темноту. Часов при мне не было, да и воспользоваться ими я все равно бы не догадался, находясь в полуобморочном состоянии. Через какое-то время я стал приходить в себя. Меня опять потащили на допрос. Их переводчик действительно говорил плохо, но им все же удалось добиться от меня номер части и аэродром базирования. Я вновь очутился в сарае на неопределенное время.
            Меня вызвали в третий раз, теперь я мог идти сам,  боль стала утихать, но самочувствие было мерзким, как после крепкого перепоя. Допрашивали все те же военные, среди них появился новый, в форме танкиста. Меня посадили в машину и в сопровождении нескольких человек и переводчика куда-то повезли. Мы ехали недолго. Еще издали в поле я увидел торчащий из земли хвост Мессершмитта, это был самолет моей группы, но не мой. Когда подъехали ближе, я узнал «Эмиль» Отто. Самолет был сбит в воздушном бою или зенитным огнем и врезался в землю носом, оставив небольшую воронку. В кабине находился изуродованный труп моего ведущего, череп был разбит об козырек кабины, изо рта вытекала уже застывшая струйка крови. Оказывается он погиб в тот же роковой для меня вылет. Я опознал своего товарища и подтвердил, что мы служили в одной эскадре. Мы вернулись назад и меня передали танкисту.
            Что будет со мной, попытался я заговорить с переводчиком. Тот зло усмехнулся:
            – Гитлер капут!  Расстреляют у того самого подбитого тобой танка.
            Меня  довели до передовой. Как токовых окопов у русских здесь не было, все говорило о том, что их позиции временные и только бездействие вермахта, как и их собственное, держит шаткий паритет на этих холмистых равнинах Бессарабии. Меня ткнули дулом в спину, дав понять, что надо идти вперед. Со мной, пригибаясь, с оружием на перевес шел тот самый танкист и еще один боец. Впереди на склоне холма показался мой самолет. Он лежал на «животе» в том самом месте, где остановился после вынужденной посадки. Мы прошли его метрах в пятидесяти, красноармеец плюнул в сторону «Эмиля» выстрелив в самолет. Мы продолжили путь по нейтральной территории, далее стояло несколько поврежденных танков, среди которых  находился один, удачно пораженный моей бомбой. Танк не был разворочен и казался почти целым, скорее всего - был поврежден двигатель, ударной волной порвало трак. Что произошло с экипажем, остался жив, или погиб в танке?
            Мы дошли до подбитой машины, в то место, где захлебнулась атака русских, в нескольких сотнях метрах дальше были окопавшиеся румынские или немецкие части. Нас заметили, возможно, привлек выстрел по самолету или просто хорошо сработали наблюдатели. На мне была немецкая форма, достаточно изодранная, но еще узнаваемая. Неожиданно по нам застрочил пулемет, это был хорошо узнаваемый лязг МГ-34. Красноармейцы упали на землю, танкист был ранен, я бросился под днище танка, рассчитывая укрыться и от огня своих и от пули русских. Те замешкался, растерявшись, что делать в первую очередь: найти и застрелить меня, или тащить к своим раненого товарища. Их замешательство не могло длиться вечно, я попытался отползти как можно дальше, под второй танк, но враг, наверняка, и из положения лежа, в конце концов, сделал бы свое дело. В следующую минуту стрельба усилилась, я услышал крики «Ура! – это пошли в атаку немецкие пехотинцы, им навстречу, со стороны позиций противника послышались такие же возгласы – это русские пошли во встречную атаку. Я никогда не задумывался раннее, что и русские и немцы идя в атаку, кричат одинаковое «Ура!». А ведь это еще боевой клич викингов: «с нами Тор!» или нечто подобное.
            Красноармеец, взвалив на плечи раненого танкиста, пригнувшись, бросился в сторону своих, я побежал к наступающим соотечественникам.
            Штыковая атака, рукопашный бой – это вам не ссора толпы мальчишек. Когда в бой идет все: оружие, стреляющее в упор, приклады, ножи, лопаты, каски. Все смешивается в месиве раскроенных черепов и проткнутых тел, в кровавой пене и криках умирающих.  Наши, отбив меня  не стали продолжать бой, русские также отступили. Все закончилось, как и началось - перестрелкой с малой дистанции.
            Я попал в расположение 54-армейского корпуса, откуда в сопровождении прибывшего на машине командира группы Клаузена был направлен в ближайший армейский госпиталь, а затем переправлен в Германию. У меня было сломано несколько ребер, но, главное, я оказался обладателем крепкого черепа, кости которого были целы. И хотя меня мучили периодические головные боли, после двух месяцев лечения я был допущен к полетам и направлен в свою часть.
            Раньше я не воспринимал противника как живых людей! Да, я стрелял в них из пушек и пулеметов, сбрасывал им на головы бомбы, но русские были для меня чем-то, похожим на движущиеся мишени – безликие и далекие,  теперь, у меня появился личный повод ненавидеть врага, желание поквитаться за себя, за Отто и других немцев.
 
            Прибыл в Мизил в штаб 2-й учебной эскадры, и начал восстанавливать навыки. Голова иногда болит, но я стараюсь не жаловаться доктору. С восстановлением проблем нет. 12 октября перелетели на аэроузел Чаплинка. Получил постоянную машину, такой же «Эмиль» как и потерянный мной в Бессарабии. Через день группу перевели в Мариуполь. Илефельд определил во вторую эскадрилью.  Я все больше проникаюсь уважением к своему начальнику. Будучи командиром эскадры, он продолжает летать сам, одерживая победы. Он отличный тактик и прекрасный пилот. Он патриот, преданный идеалам рейха, и при этом скромный человек, не афиширующий свой патриотизм показным поведением на земле. Иногда мне кажется, что он вообще не признает идеи национал-социализма, свою компетентность он доказывает в воздухе и как боевой командир, но не как речистый пропагандист. Илефельд ввел меня в обстановку. 1 октября началось наступление на Москву. Под руководством Кессельринга сосредоточена половина всех сил люфтваффе на русском фронте. Однако по причине ухудшения погоды, действия авиации на севере и в центре ограничены. Нас перебросили из Румынии, отведя более скромную роль действий на южном участке фронта. От Курска до Сталино мы чуть ли не единственная  боеспособная часть немецкой авиации, способная поддержать наземные войска, наступающие на Харьков и Крым. Мариуполь – передовой аэродром равноудаленный и от Харькова и от Крыма.
 
            16 октября я снова в деле,  атакуем русский аэродром. Два бомбардировочных звена без истребителей сопровождения. Атака должна была получиться внезапной, поэтому вылетели, как только рассвело в 7.30 утра. Безоблачно, но чувствуется наступление осени, солнце встает поздно, сыро.
            Под огнем ПВО, выбрав цели проштурмовали аэродром. Я избавился от бомб, сбросив их  на пустую стоянку, в следующем заходе обстреляв одиночное зенитное орудие. Атака не была успешной, но испытывать судьбу я не стал. Звено легло на обратный курс, два «Эмиля» сильно дымили, даже находясь в другом самолете можно было понять, что их двигатели получили повреждения. Один так и не дотянул. Мой ведущий – лейтенант Гейхард, посадив самолет на вынужденную на территории занятой русскими. Мы попытались сделать круг над местом его посадки,  но сильный огонь с земли исключил возможность спасения. Представляю, какой прием ждет его у русских!
 
            19 октября с рассветом двумя бомбардировочными звеньями под прикрытием пары «Эмилей» пошли атаковать танки, прикрывающие отход русских колонн из района Сталино. На часах 8.15. Небо безоблачно, климат южной России достаточно мягок. После взлета, еще в районе аэродрома Мариуполь нас попыталась атаковать два ЛаГГ-3. Видимо это были русские асы. Пара прикрытия бросилась им на перерез, не успев занять выгодную позицию. Им удалось сбить один ЛаГГ, но второй русский последовательно вывел из строя оба истребителя. Увидев, что прикрытие пошло на вынужденную, командир группы скомандовал сбросить бомбы, предназначенные для танков и вступить в бой. Я единственный нарушил приказ и продолжил следование курсом на Сталино. Когда совместными действиями русский был сбит, кажется, его отправил на землю командир второго звена Брандт, мы опять собрались. Дальше шли без всяческого прикрытия. Пройдя город, мы заметили позиции противника, на которых действительно окопалось несколько танков, ведя огонь по нашим наступающим войскам. Бомба была только у меня, и по раздавшимся в радио возгласам похвалы я уложил ее прямехонько в танк, совсем как пикировщик. Это был мой второй танк!
            Мы продолжили висеть над позициями неприятеля, делая заход за заходом под ураганным огнем с земли. Не знаю, удалось ли нам убить кого-нибудь  из пехоты, но бронированным машинам огонь пулеметов и 20-мм пушек был просто неприятным градом с неба. Танки продолжали вести огонь, кроме того, что темно коптил от моего попадания. Наше нахождение над полем боя в течение продолжительного времени имело скорее психологическое значение в поддержку наступающих немецких и итальянских частей. Кроме танков противник имел в этом районе артиллерийский дивизион, именно с него и надо было начинать атаку, если бы мы вовремя вычислили позиции пушек. Зенитный огонь был такой интенсивный, что просто удивительно, что никто из нашей группы не был сбит. Красно-черные облачка разрывов то справа, то слева лопались вокруг самолетов. Один раз мой «Эмиль» сильно тряхнуло, сердце тоскливо екнуло - это «конец», но мне повезло. Признаться, так страшно мне не было даже в плену. Видимо  командир группы испытывал такие же ощущения, поскольку он несколько раз связывался с землей, прося разрешения прекратить атаки из-за сильного зенитного противодействия. Наконец схитрив, сославшись на «жажду», хотя горючего вполне хватало, он получил разрешения следовать на аэродром. Выбирались поодиночке разными курсами, выйдя из-под обстрела, я облегченно вздохнул.
 
            Сегодня 23 октября, с утра  вызывают в штаб, а самолеты  готовятся к новому вылету. Наземные войска, кажется танки 1-йармии, продолжают наступление, разрывая русскую оборону. Чувствуется нехватка авиации, нам поставили задачу – русский аэродром, с которого противник пытается оказывать противодействие штурмовой авиацией. Маршрут знает только командир. Нам дали тридцать минут на подготовку и вот, я уже в кабине. На часах 10.30. День ясный. Собрали группу из нескольких эскадрилий: два истребительных звена «Эмилей» в качестве истребителей-бомбардировщиков, и еще столько же для  контроля воздуха.
            Пока вышли на аэродром, небо стало затягивать низкая облачность, лететь не мешает, но есть возможность скрыться.  Аэродром русских оказался почти без самолетов, но с сильным зенитным вооружением. С первого захода нам удалось бомбами подавить большую часть батарей и разрушить какие-то постройки. Я сбросил бомбы прямо на пушку, и она замолчала. Огнем с земли был сбит командир группы лейтенант Гейхард, его самолет так и упал в районе аэродрома. На выходе из атаки нас попытались поймать подоспевшие истребители русских. Мы рассредоточились по парам и, набрав высоту, достаточно быстро переломили ситуацию в свою пользу. Правда, пять Мессершмиттов  прикрытия, получив повреждения, стали уходить на юг. Из боя вышел один иван, делая не характерный для Вф-109 разворот вправо, я вышел в хвост русскому истребителю похожему на МиГ-3,его уже преследовал мой ведущий, но  Брандт, одержавший сегодня победу над МиГ-3, любезно уступил ивана мне. Русский пытался навязать бой на правом вираже, но он был зажат между нашими машинами и лишен возможности маневрировать. Мне не стоило большого труда попасть в него огнем «Эрликонов». Одна из плоскостей русского сложилась и отломалась, истребитель перевернулся на спину и утюгом пошел вниз.
            Странно, что он не закрутился «волчком» - подумал я, не провожая поверженного врага - с такими повреждениями самолеты не летают. Так я одержал первую победу, с чем неминуемо был поздравлен видевшими бой товарищами. Оказывается русский смог воспользоваться парашютом раскрыв его почти у самой земли. Победа, одержанная в воздухе, по всплеску эмоций несравнима ни с чем, это как взять первый приз, как подстрелить вальдшнепа на лету или подсечь крупную рыбу. Адреналин зашкаливает, чувствуешь себя опытным и удачливым бойцом, мастером!
 
            Наступил ноябрь. Москву так и не взяли, так что на скорый конец войны рассчитывать не приходится. Наступление на Крым идет медленно, мы до сих пор топчемся на Перекопском перешейке, а воздух над Крымом и Черным морем продолжает контролировать авиация русских. Зато Харьков взят почти без потерь. Впереди зима, погода ухудшается, аэродром размок, земля превратилась в грязь, в которой вязнут колеса при взлете. Каждый взлет и посадка рискуют закончиться поломкой шасси или еще хуже – капотированием. Когда идет дождь или грунт размок, мы не летаем. Нет худа без добра, теперь есть время для отдыха после нагрузок октября. Уныло! 
            Сегодня ясно, к обеду грунт затвердел. В 12.15 взлетели для содействия наступающим частям, бомбили мосты. Сбили два И-15, у нас погиб Шнайдер.
            Такая апатия, что и дневник вести не хочется.
 
            Наступила зима, в районе Москвы мы перешли к обороне. Русские отбили Ростов, отбросив 1-ю танковую армию на линию Таганрога.
            Нашу эскадрилью отправляют пополнить потери техники, несколько Тетушек Ю с техниками и пилотами, отправленными на перевооружение, прибыли в Анкерман. Там пробыли два дня. В тылу спокойно, но особой радости нет, разговоры только о том, что нам предстоит зима в России.
            Утром  8 декабря двумя звеньями «Эмилей» сопровождая транспорты, взяли курс на промежуточный аэродром Николаев. Заправили самолеты, загрузив боеприпасы и плотно пообедав,  в легкой дымке в 14.15 поднялись на Мариуполь, чтобы успеть прибыть на аэродром до наступления ранней декабрьской темноты. Лететь четыреста километров. На подлете к Мариуполю были неожиданно атакованы парой иванов, вывалившихся из облаков. Похоже, русские переняли тактику люфтваффе. Несмотря на наше численное преимущество, скоростные остроносые самолеты сразу же подожгли один Юнкерс. Транспорт, с полыхающим на крыле двигателем пошел вниз искать удобную площадку. Если бы пара русских ушла восвояси, их внезапная атака осталась бы безнаказанной. Но ведущий противника сделав круг,  попытался зайти на второй транспорт. Наши звенья беспорядочно бросились на нахала, в какой-то момент  самолет командира первого звена столкнулся с ведомым, так, по глупости мы потеряли сразу две машины. Воспользовавшись неразберихой ведомый русского, заметив, что «Эмили» заняты его командиром, попытался повторить атаку ведущего на «Тетушку Ю». Я бросился за ним. Возможно прицеливаясь и выбирая удобный ракурс для стрельбы, он сбавил скорость, выйдя из виража. Я зашел ему снизу в хвост, догнал и выстрелил из пулеметов. Убедившись, что упреждение правильно повторил залп из пушек. От хвоста ивана отлетел большой кусок, он смешно задрал нос вверх, затем клюнул, перейдя в крутое пикирование.
            – Со второй победой! – поздравил я сам себя.
            Командир нашей группы после рокового столкновения остался жив, как и экипаж Юнкерса, через некоторое время они прибыли в Мариуполь.
            Илефельд представил меня к награде, здесь все: и побег из плена, и уничтожение танков и самолетов, а главное - защита «Тетушки Ю».
 
            Сегодня днем  уничтожили железнодорожную станцию, где у русских велось артснабжение. Я лично подавил бомбами три артиллерийских установки. Нас так надежно прикрыли два звена истребителей, что ни один самолет противника не смог подойти к «Эмилям». Вся шестерка вернулась «домой».  Кстати, очень хочется домой. Начинаем уставать от войны.
 
            Вчера из-за плохой погоды не летали. Сегодня в слабом тумане разбомбили поезд. Почти касаясь земли, я сбросил несколько пятидесятикилограммовых бомб на локомотив. На обратном пути сбили истребитель противника, вернулись все.
            Скоро сочельник. Национал-социалисты критикуют религию как защитницу человеческих слабостей, но традиции – традициями, приятно получить гостинец из дома.
 
            Погода ухудшилась совершенно, дожди, туманы и мокрый снег.
            Нашу Группу реорганизуют. Теперь Первая Группа Учебной Эскадры 2  будет называться первой группой 77 истребительной эскадры.
            13 января человек двадцать пилотов вызвал к себе Илефельд. На базе группы будет создана отдельная эскадрилья истребителей-бомбардировщиков для особых операций Люфтваффе. Все совершенно секретно. По документам мы останемся летчиками учебной группы прикомандированной к 77 эскадре, но будем напрямую подчиняться командующему флотом Лёру, а может и Номеру Первому.
            Приятно когда тебя зачисляют в элиту, но все так запутано. Что за секретные операции будут нам поручаться?
            Выйдя от командира, начали обсуждение.
            – «Фургоны» берут много бомб, но работают с больших высот и подходят для накрытия площадных целей – начал Клаузен: пикировщики хороши на точность, но без превосходства в воздухе они летающие смертники. Наши бомбардировочные «Эмили» конечно уступают им в загрузке, но зато могут и «сенокос» устроить и за себя постоять, да и дальность у нас больше чем у «Фридрихов». Именно поэтому нет смысла пересаживать нас на новые «велосипеды».
            Нам дали месячный отпуск с поездкой домой. Пока мы наслаждались отдыхом в Германии, учебную группу пополнили и реорганизовали в истребительную и, перевооружив на «Фридрихи», направили на передовую в Сталино, всех, кроме нас. А наша эскадрилья в конце января собралась на аэродроме Пипера под Бухарестом, откуда, уже на «своих Эмилях» перелетела  в Мизил, где приступила в тренировочным полетам, когда позволяла погода, одновременно участвуя в прикрытии нефтяного района Плоешти. Дома я забыл свой дневник, ничего, начну новую тетрадь.
 
            Наступил апрель. Сегодня утром командир эскадрильи гауптман Громмес дал команду, надев парадную форму собраться на летном поле перед самолетами, едет некая «шишка» проверять нашу готовность. И действительно, через полтора часа на поле села «Железная Анна», из которой спустились несколько штабных офицеров во главе с генерал-лейтенантом Кортеном. Генерал обошел наш строй, каждый из летчиков представился ему лично. Сегодня же были устроены несколько показательных вылетов на точность сбрасывания  болванок, имитирующих бомбы.  Я не участвовал. Основные проверки еще впереди, от нас будут требовать точного по времени  выхода на малоразмерные цели и штурманской подготовки с полетами по незнакомым маршрутам. Для этого к эскадрилье временно прикомандировали шифсфюрера прибывшего из штаба флота.
            Вечером устроили мужской банкет, мужской – потому что мы очень надеялись на приглашение румынок, но застолье носило слишком официальный и несколько секретный характер, поэтому прошло без посторонних. Генерал Кортен объявил о принятом командованием люфтваффе решении сформировать эскадрилью непосредственной поддержки наземных войск для особых боевых операций вооруженную самолетами Бф-109Е-7/Б.   Нам нужно освоить атаки группами на одиночные цели.
            Через день мы действительно приступили к таким полетам над Румынией. В качестве мишеней были выбраны подбитые русские танки, установленные на специальных полигонах для стрельбы и бомбометания.
            После нескольких недель тренировок нас перебросили на южный фланг Восточного фронта вначале в Харьков, а затем на аэродром Октоберфельд, менее чем в ста километрах от осажденной русской крепости Севастополь. Аэродром активно строился, так как должен был стать одной из оперативных баз транспортной авиации для дальнейшего наступления на юге России. В воздухе и на земле было временное затишье и хотелось думать, что войне придет скорый конец. Все было бы замечательно, но с наступившей весной, на изменение погоды меня стали преследовать головные боли.
            Прямо на аэродроме создан оперативный штаб нашей особой эскадрильи. И дураку понятно: будем действовать в Крыму. Манштейн плотно блокировал крепость, но развить успех мешает русский фронт в Керчи. Интересно, что будет нашей первой целью?
            Сегодня вечером нас собирают в штабе, интересно зачем? Ночью мы не летаем, обычно такие мероприятия происходят утром, с постановкой задач на день.
            Наконец нас ввели в курс дела. Похоже,  основные силы 11-й армии, включая авиацию поддержки, будут брошены на Керчь. Мы же продолжим участие  в блокировании базы. С завтрашнего дня будем бомбить город. Сейчас главной задачей является нарушить снабжение Севастополя из портов Кавказа, поэтому нашей первой точечной целью будут транспорты. Русские снабжают окруженный город новым вооружением, мы будем мешать этому. Обычно русские транспорты выходят из Новороссийска вечером, переход в Севастополь занимает всю ночь. У Севастопольских бухт их встречают суда охранения и группы истребителей. Ввиду того, что большая часть нашей авиации задействована над Керчью, мы не можем организовать полное воздушное превосходство над портом, поэтому, используя удлиняющийся день, мы рассчитываем, что транспорты не успеют дойти до севастопольских бухт в темноте и атаковать их надо с рассветом на участке между Ялтой и Чембало. Более точные координаты целей нам сообщат утром наблюдательные посты и авиаразведчик.
 
            Сегодня 29 апреля нас подняли в шесть утра с первыми лучами показавшегося светила, хотя я проснулся еще  раньше. Некое беспокойство разбудило меня, нет, не страх, возбуждение, как перед первым прыжком с парашютом. Каков он будет этот день моей возобновленной войны!
            Завтрак и короткая предполетная подготовка. В море обнаружен одиночный транспорт или крупный эсминец, прошедший южную точку полуострова, в портах Севастополя находятся еще несколько транспортов под разгрузкой, так что целей достаточно.
            В 8.15, взяв максимальную загрузку в виде двухсот пятидесяти килограммовой бомбы, взлетаем двумя группами, беря курс на юг. Я в первом звене и наша задача атаковать транспорты в бухте, за нами следует еще пара «Эмилей» для охоты на эсминец, обнаруженный в море. Остальные самолеты эскадрильи в качестве истребителей должны сковать самолеты русских, навязав им воздушный бой.
            Быстро собираемся над аэродромом и, набирая полторы тысячи метров, следуем по направлению на Чембало, там, у русских нет воздушного прикрытия и подход к Севастополю с юга более безопасен.
            День выдался ясным. С высоты полтора километра видно и бухты крепости на правом траверзе и изогнутую как червяк бухту Чембало впереди. Истребители сопровождения ушли вправо, навязав бой воздушному охранению. Вдалеке над городом можно было разглядеть начавшуюся драку.
            – «Пауке, вижу Пеликаны» - командует старший группы.
            Звено легло на боевой курс, выбирая транспорты у причалов. С земли открыли сильный огонь, не дающий шансов на прицельное бомбометание с малых высот. «Эмили» сбросили бомбы и, не мешкая под зенитным огнем, пошли на северо-восток, о штурмовке причалов пулеметно-пушечным огнем не могло быть и речи, это была верная смерть.
            Я был замыкающим и вместо того, чтобы повторить действия товарищей, совершил роковую ошибку. Дьявол меня попутал! В открытом море, я заметил судно, еще не успевшее зайти в спасительные бухты. Посчитав эту цель более безопасной, и отличной мишенью для боевой тренировки, я, уклоняясь от огня ПВО, развернулся влево и пошел на корабль со снижением. Вначале я задумал сбросить бомбу в отвесном пикировании как «Штука» перевернувшись с полторы тысячи метров, но, потом отказался, ввиду сомнительности такой операции, «Эмиль» - не пикировщик, механизма отвода и воздушного тормоза нет, как поведет себя двухсот пятидесяти килограммовая бомба  при отделении?
            Маневрируя в пологом пикировании, чтобы потеря высоты соответствовала моему приближению к цели, я выбрал способ топ-мачтового бомбометания. Высота метров пятьдесят,  корабль приближался, издалека в лучах солнца он показался мне красным, но теперь все отчетливее приобретал голубоватый оттенок. Я еще не мог разглядеть его надстроек, а затем он накрылся капотом. Ракурс был удачный, самолет заходил с кормы строго по курсу цели. Я недолжен был промазать. Сброс. Сразу тяну на боевой разворот, голова повернута влево до выворота. И все-таки я промазал, бомба упала рядом, может быть всего в нескольких метрах по левому борту, и разорвалась на глубине, обдав транспорт брызгами, а возможно и осколками. Самое время уходить восвояси, но, ободренный отсутствием вражеских истребителей и огня с корабля, я набрал высоту и пошел на повторную атаку, ведя огонь по настройкам из бортового оружия. Теперь я уж точно попадал, это было видно по следам снарядов и пуль, конечно, потопить большое судно таким образом  невозможно. Неожиданно с корабля открыли ответный огонь, он был не ураганный, но точный. «Даймлер-Бенц» потерял мощность, обороты упали до нуля, скорость стремительно падала, о наборе высоты не было и речи. Я успел выровнять, «Эмиль»  спарашютировал на спокойную воду. В голове было и проклятье самого себя за опрометчивое нарушение задания, и отчаяние и страх. Все, теперь уж точно конец! Второй раз меня сбивают над территорией противника!
            Благодаря штилю вода не очень быстро поступала в кабину, и самолет еще держался на плаву. Я попытался открыть фонарь, но его заклинило, в отчаяние я пытался выбить его ногами, места для размаха не было, а откидная часть не открывалась. Это был верный конец, скорее смерть подводника, чем летчика. На мне была кислородная маска и какое-то время я бог дышать бортовым кислородом, хорошо, что с наших штурмовиков не убрали кислородные баллоны.  Вода все сильнее заполняла кабину, «Эмиль» медленно погружался в пучину, холодная морская вода дошла мне до пояса, нос самолета опускался быстрее чем хвост, самолет наполовину ушел под воду, берег был справа на расстоянии около километра. Лучше быть убитым  сразу зенитным огнем, чем захлебнуться. Меня осенило: пистолет! Я начал расстегивать кобуру, готовясь быстро покончить с жизнью. Самолет плавно, но быстро пошел вниз. Вода, просочившаяся в кабину, накрыла меня с головой, инстинктивно я схватился двумя руками за маску,  выронив пистолет. Шанс был упущен. Больше я ничего не помнил.
 
            Я пришел в себя на борту русского корабля, того самого, атакованного мной. Что произошло со мной между потерей и возвратом сознания оставалось полной загадкой. Я должен был умереть, но я был жив, впрочем, мои несчастья только начинались.
            Когда я открыл глаза, вырвав остатками соленой воды, то увидел стоящих вокруг матросов и женщину фельдшера. И хотя мое положение не было веселым, видимо от истерики я нервно рассмеялся, дело в том, что апрельский, почти уж майский день выдался достаточно по-весеннему теплым, а окружившие меня моряки были одеты в толстые зимние тулупы и полушубки, на головах были каски или завязанные русские черные шапки-ушанки, словно был январь.
            И то, что я пришел в сознание, а тем более моя внезапная реакция вывела русских из себя. Отстранив фельдшера, сопровождая действия какими-то словами, меня начали жестоко и расчетливо бить и, наверное, забили бы насмерть, если бы не помощь их командира, давшего приказ остановить экзекуцию.  Меня отволокли на корму бросив на плетеное кресло, совершенно не вписывающееся в обстановку военного корабля. Я был в сознании и мог убедиться, что это был не транспорт, а именно военный корабль с набором вооружения. Это был тот самый, атакованный мной эсминец голубоватого цвета. Он избежал прямого попадания бомбы, но на корме еще виднелись следы  попаданий моих «Эрликонов» и «Рейнметаллов». То, что пока меня не расстреляли, было чудом. Сейчас у меня появилось время обдумать, как себя вести пытаясь спасти жизнь
            Мы подошли к берегу, там меня уже ждал конвой, доставивший в севастопольскую тюрьму. Удивительно, но меня больше не били. Только допрашивали два человека, один из которых говорил по-немецки. Я решил, что единственным шансом сохранить жизнь является предание значимости и загадочности собственной персоне.  Поэтому сразу сообщил, что являюсь офицером секретного подразделения люфтваффе, предназначенного для тайных операций, одной из которых и была атака на корабли, везущие некий секретный груз, и что я знаю о готовившихся новых налетах. Частично я блефовал, но, попытавшись узнать максимум информации от говорившего на немецком языке офицера, понял, что почти попал в точку. Корабли атакованный мной являлся крупным эсминцем «Ташкент» доставивший в город боеприпасы. В результате моей одиночной атаки несколько членов экипажа были ранены, так что мне еще крупно повезло быть не растерзанным матросами. Также слегка прояснилось чудесное спасение из тонущего «Эмиля». Курс корабля практически совпадал с местом моей вынужденной посадки, самолет еще не успел погрузиться на глубину, поэтому был подцеплен механиками из водолазной команды «Ташкента» и поднят. Кислород спас меня, когда фонарь разбили, я был еще жив, хоть и в бессознательном состоянии и русские решили привести меня в чувство, наверное, для того, чтобы допросить и расстрелять в сознании.
            Неужели меня посчитали важной птицей! После нескольких часов допроса, во время которых русские пытались выяснить у меня как можно больше информации о подразделении и его целях, а я не только не скрывал, но даже пытался преувеличить значимость, включая собственную, меня отвели в камеру. Я снова в плену!
            Тюрьма являлась зданием в несколько этажей с выходившими прямо на улицу окнами, закрытыми решетками. Моя, достаточно приличная,  отштукатуренная белым одиночная камера находилась этаже на третьем. Первое время меня еще несколько раз вызывали на допросы и даже сносно кормили. Ничего нового я рассказать не мог и просто выдумывал какие-то подробности деятельности своего подразделения. Обязательно делая акцент на том, что в секретную эскадрилью я только что прибыл из учебной части и неудачная атака корабля – это мой первый боевой вылет.
            Потом меня перестали вызывать, сократив питание до хлеба,  вонючей сельди и картофеля. Находясь в плену больше месяца, я потерял счет дням, вначале я хотел делать насечки на стене, но поскольку не делал этого с первого дня, то все равно не знал точное число. С некоторого  времени я заметил, что слышна не только артиллерийская канонада или работа моих коллег, но и огонь стрелкового оружия. Бои шли где-то рядом. Однажды приносивший паек красноармеец жестами сообщил, что мне скоро крышка. Через день меня вызвали в туже камеру, где допрашивали ранее. Офицер зачитал какую-то бумагу, а переводчик коротко объяснил, что как фашистский захватчик я приговорен к расстрелу. В камеру зашел караульный, и, толкнув меня в спину, повел в дверь.
            Страха не было, была только усталость, возможно, я  не успел осознать происходящее, а может, был готов к подобной развязке, лишь ноги стали ватными, и в голове сильнее пульсировала кровь. Ожидая, что приговор приведут в исполнение незамедлительно, я приготовился к скорой смерти, но на удивление меня вернули в камеру.
            Прошло еще несколько дней, может – неделя. Пехотный бой за окном слышался все явственней. За мной никто не приходил, а затем в тюрьме послышался шум, дверь моей камеры отварилась, на пороге стоял румынский офицер с пистолетом в руке, за ним  находилось пара солдат. Меня освободили солдаты румынской горной дивизии. Сегодня третье июля – теперь это мой второй день рождения.
            Через несколько дней исхудавший, но живой я попал в часть, где два месяца числился пропавшим без вести.
            Я отделался от госпиталя, поскольку, на удивление, был цел, и к тому же узнал, что нас переводят в Европу. После нового плена мое отношение к русским несколько изменилось, они не порвали меня на части, не повесили и не расстреляли, не дали умереть с голоду.
            Ходят слухи: нас переводят в Сицилию на аэродром Комизо, будем действовать против Мальты:  летать на свободную охоту, сопровождать бомбардировщики и атаковать конвои. Служба в провинциальной  Италия, на территории нашего союзника, что может быть лучше! Вино, тепло, море, женщины! Никаких  перебазирований, нет опасности быть внезапно атакованными наземными войсками, одним словом – курорт!
            Самолета у меня нет, поэтому еду с наземным персоналом по восстановленной железной дороге. Первая крупная остановка за пределами Крыма – Одесса, еще одна русская морская крепость, взятая вермахтом в прошлом году. Затем: знакомый Бухарест, София, Салоники. Сегодня проехали рядом с Афинами, впереди греческий порт на западном побережье, откуда транспортом в Сицилию.
            На остановке меня и еще нескольких летчиков вызвали к командиру. Неожиданно для всех нас, пилотов численностью в звено оставшихся без машин, транспортным самолетом из Греции перебрасывают в Хузум рядом с датской границей. В Хузуме находится база, продолжающая эксплуатировать штурмовики Бф-109Е-7, примем самолеты и, возможно, присоединимся к остальной группе действовать против Мальты.
 
            Сегодня прилетели в Хузум, отдых на родной земле явно не входит в планы нашего начальства, выделившего сутки на адаптацию, завтра принимаем машины.
            Закрепили борт, облетал, вечером собрали в штабе. Такие «Эмили» с дополнительным бронированием двигателя и радиаторов сейчас востребованы в России. Плакал наш курорт в расслабляющем Комизо или суровом Хузуме, завтра начнем перелет на юго-восток. Из нас сформировали всего одно звено из двух пар для проведения особых  воздушных операций. Повсеместно устаревшие «Эмили» передаются учебным частям, а нам предстоит действовать на них с передового аэродрома в южной России в составе 4-го флота. Обслуживание и снабжение машин будут производить румыны, это меня и беспокоит, они еще продолжают летать на «Эмилях»,
            Перелет через Германию и Польшу занял сутки, далее знакомые места: Николаев, Мелитополь. Прибыли на аэродром Ростов. Наша наземная команда прилетела несколько дней назад, уместившись в один транспортный Ю-52. В остальном будем полагаться на союзников.
 
            10.30 утра самолеты 7 группы румын только что вернулись после сопровождения бомбардировщиков. Их хвалят за организованные действия.
            Тревога! Службы наблюдения сообщили о группе русских бомбардировщиков, приближающихся к нашему аэродрому. Истребители румын пустые, и мы единственное дежурное звено способное перехватить самолеты. Готовимся к взлету. Все происходит очень быстро. Русские действуют без прикрытия, бомбардировщики – это одномоторные Ил-2, выскочившие из дымки пыльного летнего дня на высоте метров пятьсот. Я видел эти самолеты сбитыми на земле, но ни разу не встречал в воздухе. Начинаем атаку, русские хаотично сбрасывают зажигательные бомбы, которые падают вне аэродрома, вызывая пожары с минимальным для нас ущербом, в такую жару от любой малейшей искры загорается все вокруг. Штурмовики пытаются улизнуть на бреющем, начинаем преследование. Первого я сбил еще в зоне аэродрома, несколькими продолжительными пушечно-пулеметными залпами отстрелив его деревянный хвост. Набираю высоту, ища следующую цель. Где остальные «Эмили» не вижу, зато наблюдаю в юго-восточном направлении удаляющуюся точку, начинаю преследование,  которое длится около десяти минут. Теперь русский  отчетливо различим. Атакую и промахиваюсь, бомбардировщик маневрирует, пытаясь уклониться от атак с задней полусферы. В кабине опытный русский летчик. Заход за заходом я трачу драгоценный боезапас снарядов, оставив пулеметы на случай появления истребителей противника. Следует прекратить преследование и возвращаться, но как можно отпустить цель, находящуюся в нескольких десятках метров. Пушки молчат, начинаю поливать Ил-2 свинцом пулеметов и вижу как 7,9-миллиметровые пули отскакивают от бронированной капсулы бомбардировщика. Перевожу огонь на плоскости,  обшивка которых вздыбливается от свинца. Штурмовик продолжает лететь, целюсь в маслорадиатор и попадаю, за Илом начинает стелиться легкий масляный след, но бронированная машина летит. Вот почему наши истребители дали Ил-2 прозвище «Бетонбомбер». Наконец замолкают и пулеметы,  все, здравый смысл подсказывает, что надо немедленно возвращаться пока не появились вражеские самолеты, но я не могу отпустить такую цель. У русских, когда все аргументы исчерпаны, остается последний прием – таран, но это оружие не для люфтваффе. Их устаревшие самолеты не жалко использовать для такого убийства, но рисковать совершенными немецкими машинами в соотношении один к одному,  гробить свой самолет в обмен на самолет неприятеля – верх расточительности и неблагоразумия, лучше вернуться домой, заправить боезапас и сбить десяток противников. Десяток, это я громко сказал. Мой «Эмиль» далеко не современное оружие Рейха, можно рискнуть. Если русский не догадается, что у меня кончились боеприпасы, попробую принудить его сделать вынужденную посадку, повредив самолет.
            Я подлетаю почти вплотную, уровняв скорости. Никогда еще так близко в воздухе я не видел противника. Можно рассмотреть все особенности конструкции Ила. На такой дистанции и с таким интервалом мы и в паре не летаем. Русский больше не маневрирует, он просто старается уйти на свою территорию, а средств помешать ему - нет. А что, если правой плоскостью слегка стукнуть по его горизонтальному оперению, метал против фанеры. Только подумав о таране, я сразу же гоню мысль прочь, ведь последствия столкновения просчитать невозможно. В тот же момент русский делает рывок мне на встречу, и моя левая плоскость врезается в его хвостовое оперение. От удара самолет встряхивает, Ил-2 переходит в неуправляемое падение, а что с моей консолью, она повреждена на одну треть. Потеряв поток на левом крыле «Эмиль» пытает уйти влево, и я понимаю, что не могу помещать  вращению. Высота не позволяет вести длительную борьбу за спасение машины, остается спасать себя. Аварийно сбрасываю фонарь и, вывалившись на задний край поврежденной плоскости, ухожу вниз сорванный потоком. Успокаиваюсь только когда вижу оранжевый купол. А что русский, белого купола его парашюта нигде нет, бедняга так и упал в своей бронированной капсуле. Приземление отрезвляет меня, охваченный азартом погони я оказываюсь на вражеской территории. Пытаюсь быстро сориентироваться на местности и бежать в сторону своих. Бесполезно, ко мне уже спешит русская пехота. Падаю на колени, подняв руки. Я опять в плену, третий раз за войну, если солдаты видели воздушный бой и гибель штурмовика мне сильно не поздоровится.
 
            Я приземлился на фронте в расположении русской обороны почти на берег Кубани в районе городка Кропоткин. Увидев мою покорную позу, русские солдаты не лютовали, они больше кричали, чем применяли ко мне физическое насилие, и, наконец, схватив за грудки, поволокли на свой рубеж. Уже оказавшись в  окопе, я заметил, что русские войска, явно малочисленны и лишены артиллерии или иного тяжелого вооружения. Меня взяла в плен пехота, имеющая уставший и потрепанный вид. Никто, даже подошедший молоденький офицер, интеллигентного вида,  не говорил по-немецки. Этот командир выделил двух бойцов, судя по всему, чтобы сопроводить меня в тыл. Я стал уважать русских, еще чуть-чуть и начну признаваться им в любви, ведь мне пока сохраняют жизнь.
            На сколько я знал обстановку, ближайшим русским тылом  был Армавир, расстояние до которого было километров семьдесят. Никакого транспорта, включая гужевого, на позициях не было,  идти пешком было нелепо. Меня еще раз обыскали, забрав полетную карту, связали руки и заставили сесть на дно окопа. Возможно, русские ждали прибытия своего начальства или транспорта с соседних позиций. Ко мне был приставлен один солдат средних лет, вооруженный винтовкой. Он сел напротив и начал сворачивать лист бумаги, поместив в него табак низкого качества. Не успел он сделать и двух затяжек, как относительную тишину порвал разорвавшийся в нескольких десятках метрах от окопа снаряд. Солдат выругался, затушил самокрутку и поднял голову из окопа. Вокруг все пришло в движение. Русские бросились на позиции, я попытался подняться, чтобы понять что происходит, но, получив удар по спине прикладом от своего конвойного, рухнул на дно окопа, поняв, что самое лучшее для меня – это сделать вид, что меня вообще нет в природе. Окопы подверглись пушечному обстрелу, судя по звуку выстрелов и разрывам, огонь вели наши танки, русские открыли встречный огонь из ружей и единственного пулемета, изредка бахало их противотанковое ружье.
            В какой-то момент находившейся ближе всего ко мне тот самый солдат, огревший меня прикладом, вскрикнул и упал на дно окопа, на его лице зияла страшная осколочная рана. Мой страж убит.  Используя появившуюся возможность, я поднялся и осторожно выглянул из окопа. Впереди в клубах пыли ползли танки, они двигались прямо на нас, на ходу ведя огонь из пушек. Мне хотелось пересчитать железных монстров, но свист пуль заставил вернуться в окоп. Рубеж обороны находился прямо перед рекой в нескольких километрах от города. Если бы русские заняли оборону за Кубанью, у них был бы шанс задержать танки естественными изгибами водной преграды, но они обороняли город, расположенный перед рекой и в такой ситуации шансов у них не было.
            Русским было не до меня, я лег в окопе, прикрывшись телом своего охранника и пытаясь разыграть из себя мертвого. Сколько прошло времени не знаю, в результате боя противник отступил, а по окопам прошлись гусеницы наших танков шедших в направление Армавира. Страх, животный страх – вот что испытывал я в эти минуты, длившиеся столетиями! Меня обнаружили солдаты, осматривающие захваченные позиции. Черт, я опять легко выкрутился! Плен становится моей традицией, но четвертого освобождения может не получиться.
            Когда всякий шум стих, я долго лежал на траве, наслаждаясь теплым летним днем, пахнущим травами и речной водой. Надо мной сновали мелкие полевые птицы, только они нарушали блаженный покой, да еще стебелек, щекотавший мое пыльное грязное лицо. Войны больше не было.  Боже, как хорошо жить на свете!
            До войны я занимался историей. Как историку мне интересно, о чем думал Наполеон, создавая свою империю, или о чем думал Фридрих Барбаросса или о чем думает наш Фюрер, но как человеку мне ближе и важнее знать, о чем думает простой германский солдат, в серой шинели или летнем кителе, проливающий кровь в окопах за Германию. Мысли, чувства, искания такого «серого» человека, составляющего массы таких же маленьких человечков воплощающих идеи великих выскочек  мне более интересны, чем глобальные замыслы возвысившихся одиночек. Почему мы следуем за одними, но не поддерживаем других, что двигает мной, рядовым летчиков люфтваффе? Что завело меня в эти далекие от родины места? Долг? Честь? Стадное чувство или вера в идеалы? Но чьи это идеалы, мои? И еще: со старых времен, времен германцев и викингов, мужчины культивировали дух силы, дух охотника и воина – готовность к убийству ради цели. Звучит красиво: «победа или смерть!». Наверное, Вальхалла – рай для доблестных воинов стоит этого. Только есть один моральный аспект, так сказать, в свете идей двадцатого века: своей жизнью каждый может распоряжаться, как ему заблагорассудится, а вот, имеем ли мы право ради собственных целей забирать чужую жизнь?
 
            После освобождения меня направили в штаб в Мариуполь. Сам Рихтгофен нашел пять минут для встречи с трижды возвратившимся из плена летчиком. Сбитые Илы мне не засчитали, и Железный Крест из рук  барона я не получил, не утвердили пока мое представление, поданное Илефельдом.
            Затем направили на аэродром Морозовская в двухстах километрах от Сталинграда на соединение со своими. Здесь румынская база. На аэродроме много самолетов: истребители, разведчики, бомбардировщики, санитары. Тут же штаб румынской авиации, сегодня видел их эскадренного генерала.
            Пока поселились в местной избе по два человека, яиц, хлеба, картошки и даже местного меда вдоволь. Друзья рады встречи, у союзников есть белое вино, сегодня купил несколько бутылок для импровизированного банкета в честь моего возвращения. За столом вечером обсуждаем: куда кинут - на Сталинград или Кавказ, а может быть перебросят на север, по слухам там русские начали наступление в районе Ржева и Ильмени. Приятели утверждают, что большая часть люфтваффе сконцентрирована к западу от крепости Сталинград, особенно «Штуки». Сюда же стягивается пополнение. Людей достаточно, а вот техники не хватает, поэтому нам предстоит действовать аналогично румынам на устаревших «Эмилях». Хотя давно должны были отправить в тыл на перевооружение.
            Через день получил самолет. Нас увеличили до полноценной эскадрильи.  Наши «Эмили» продолжают обслуживаться силами румынского авиационного корпуса, работать будем  под командованием «Дон», а может даже под Министерством авиации, но в составе  Восьмого авиакорпуса 4-го флота. Значит на Сталинград!
 
            Если верить нашей пропаганде, то на Кавказе захвачен Новороссийск и гора Эльбрус – сомнительное достижение захватывать гору. Наступление на Сталинград замедлилось, русские упорно сопротивляются, и похоже со спокойной рыбалкой придется повременить.
            Как эскадрилью непосредственной поддержки наземных войск и с учетом специфики эксплуатируемой техники нас готовят к точечным ударам по артиллерийским зенитным установкам, доставляющим заградительным огнем много проблем остальной авиации.
    
            Сегодня в 9.45 звеном при сопровождении двух звеньев румын из 7-й авиагруппы  вылетели на бомбардировку войск противника в район Сталинграда. Взлетаю четвертым, приходится ждать, когда осядет пыль, поднятая  предыдущими самолетами. Для  Мессершмитта  каждый взлет с плохого аэродрома, да еще с бомбовой нагрузкой превращается в «русскую рулетку». 
            Перед Волгой обнаружили русских на марше в количестве  стрелковой дивизии. Прямо с хода атаковали цели, стараясь в первую очередь поразить транспорт. В двух заходах четырьмя бомбами и оружейным огнем  взорвал три автомашины, расстрелял пехоту. Сверху противник выглядит маленьким и как бы игрушечным, снисхождения не испытываешь, просто делаешь работу и все!
            Город горит, авиация противника активного противодействия не оказывает. Вернулись все, союзникам удалось сбить одного ивана. После полета бежим к речке купаться, последние теплые дни позволяют расслабиться.
 
            После обеда нам  неожиданно дали новое задание:  вылететь в район Сталинграда. Русские рано утром предприняли контратаку в районе вокзала и господствующей над крепостью высотой, нужно прижать их к земле, там уже работает авиация, а наша задача ударить в районе переправы, где русские перебрасывают подкрепления. Нас начинают интенсивно использовать. Вылетели тем же составом, с нами пошло звено на свободную охоту. В отличие от ясного утра в воздухе дымка.
            Показался правый берег Волги, Сталинград.  С противоположной стороны обнаружили сильно растянутую колонну, двигающуюся к реке. Произвели по два захода, опять сжег три автомашины. Странно, но зенитного огня почти нет, и иванов в воздухе тоже. Все благополучно сели в Карповке.
 
            Сегодня после обеда действовали в районе вокзала, ходили звеном во взаимодействии со звеном союзников. На путях брошенные поезда, рядом обнаружили грузовики и зенитные позиции русских. Противник массово перемещается по горящему городу. Сталинград представляет открывшийся ад, огнем не тронуты только берега Волги.
            Сожгли несколько машин, мне засчитали уничтожение шести грузовиков рядом с платформами. Затем всем звеном гонялись за парой появившихся русских скоростных истребителей. Русские запоздали, дав сбросить нам бомбы. «Эмиль» уже явно уступает в скорости новым самолетам иванов. Я долго сидел на хвосте у русского, выжимая из двигателя все соки, но так и не вышел на  дистанцию прицельной стрельбы, чтобы не сжечь «Даймлер-Бенц» приходилось делать короткие температурные площадки, а иван уходил на малой высоте, уклоняясь от огня окруживших его Мессершмиттов. Наконец нам удалось окружить его, отрезав путь к отступлению. В таких случаях «крыса» сразу поворачивается в лоб, но на самолете русского стоял мотор водяного охлаждения. Совместными действиями нам удалось вогнать его в землю. Очки за победу достались командиру звена обер-лейтенанту Франку, хотя я уверен, что русский вошел в землю сам. Второго сбили румыны.
 
            Сегодня в 15.45 нас экстренно подняли в воздух. Идем на восточный берег Волги в юго-восточную часть Сталинграда, в этом районе иваны перебрасывают подкрепления. Идем на высоте шестьсот метров, обходя Сталинград с юга за реку, по расчетам внизу должна быть линия фронта. Снижаемся до четырехсот метров, несмотря на ясную погоду крупных движущихся сил противника не наблюдаем. Проходим дальше, рядом русский аэродром, защищенный зенитной артиллерией. В воздухе чисто, но с земли открывают редкий, но крайне неприятный огонь из пушек. Снаряды взрываются выше самолетов, с характерным огненным хлопком, одно попадание и ты – труп. Искать и атаковать батареи под огнем одним звеном «Эмилей» - занятие для героев или дураков.  Уходим домой.
 
            Думал, что здесь и будем обслуживаться, да не тут то было. Завтра нас переводят  на аэродром Карповка  в сорока километрах западнее Сталинграда. Основная база по обслуживанию остается в Морозовской, откуда и будет вестись наше снабжение. Карповка подготовлена хуже, это маленькое село на берегу речки с таким же названием, впадающей в Дон. Надеюсь, что по мере общего наступления  румыны оборудуют эту базу. Надо сходить на рыбалку.
            Взлет назначен на 10.30. Над Морозовской безоблачно, но по метеосводкам над Сталинградом плотная облачность, надеюсь, что мы легко найдем Карповку.
            Русская авиация противодействия не оказывает, и мы чувствуем себя хозяевами неба.
            Уже на подходе к аэродрому замечаем на горизонте, на фоне облаков на высоте двух тысяч метров несколько приближающихся точек, сближаемся, это иваны. Несколько «крыс» уходят в сторону, мы их догоняем и навязываем бой. Русский идет вверх, задираю капот и лезу за ним. «Крыса» переворачивается на вертикале и несется прямо на мой «Эмиль». Резко бросаю нос вниз,  скорость сближения так велика, что не успеваю ничего понять. Самолеты сталкиваются, удар такой силы, что на мгновение я теряю сознание, из глаз сыплются искры. Прихожу в себя, самолет сильно поврежден, я остался жив только благодаря тому, что таран «крысы» пришелся на мою левую плоскость. Самолет неуправляем, получается аварийно сбросить фонарь, вываливаюсь в пустоту. Парашют раскрывается большим оранжевым цветком, система спасения работает. Осматриваюсь, в нескольких сотнях метров спускается белый купол, значит, русский был вынужден последовать моему примеру, его самолет уже лежит на земле. В чем эффективность тарана?  Уничтожены оба самолета, и мы чудом остались живы, только я  спускаюсь к своим, а иван попадет в плен.
 
            Меня направили на обследование, хотя ранения не было, и даже назначили курс восстановления  в военном госпитале в чешском Мотоле. Это уже потом я узнал, как крупно мне повезло. Пока мои соотечественники гибли в Сталинградском котле, я посещал сезон немецкого театра в Праге. Впрочем, моим непосредственным товарищам повезло не меньше, в конце сентября часть была выведена в тыл на перевооружение, и мне удалось воссоединиться с эскадрильей в Йесау.
 
            Сегодня  из Касселя нам  пригнали новые машины. Это ФВ-190 – истребители-бомбардировщики с подфюзеляжным пилоном.
 
       Начали тренировочные полеты, мне кажется: по сравнению с «Эмилем» он недостаточно продольно устойчив.
 
            Сегодня первое декабря, из нас сформировали особую бомбардировочную эскадрилью из восьми самолетов  для непосредственной поддержки сухопутных войск и скоро кинут на центральный участок восточного фронта.
            Прослушали лекцию по боевому применению ФВ-190 от самого подполковника Вайсса – инспектора штурмовой авиации, прибывшего из Берлина. Нас признали боеспособными и поздравили с успешным освоением нового самолета.
            Сегодня, пока позволяет погода, перелетели в Любань, день отдыха и мы уже в Вязьме, а через день в Орле. Орел – технически хорошо оснащенный аэродром, постоянная база, оборудованная еще год назад.
            Русские двигаются вдоль Донца на Харьков и Белгород. Южнее вермахт отходит к Ростову и Кубани. Севернее нас прижали к Вязьме и Ржеву. Если нам не удастся удержать оборонительные позиции, нас скоро сбросят в Днепр. Не смотря на это, ходят слухи, что готовится новое наступление в районе Курска, видимо нам придется действовать над выступом. Пока осваиваем новую базу и район.
 
            Сегодня в 12.45 два звена подняли для прикрытия Орла от русских бомбардировщиков, следующих колонной на малой высоте. По наводке с земли в условиях ясного дня мы быстро вышли на восьмерку «Железных Густавов», в считанные минуты семерых отправив на землю. Я сбил седьмого, атакуя сверху, сблизившись на большой скорости, удачным залпом отстрелив русскому плоскость. Его самолет завертелся волчком и ушел вниз.
            Из наших фронтовых бомбардировщиков выходят неплохие истребители.
 
            Продолжаем работать в районе Орла. Около 16.00, когда солнце уже  клонилось к закату, получили сигнал о подлете штурмовиков противника к переднему краю нашей обороны. Поднялись двумя звеньями, вперед вылетела еще одна пара соседней эскадры, также базирующейся в Орле. Когда отошли от аэродрома, набрав полтора километра, нас на встречных курсах атаковала четверка «крыс» дав залп реактивными снарядами. Мы уклонились от атаки боевым разворотом, не оставив иванам шансов для повторной лобовой атаки. «Крыса» гораздо проворнее ФВ-190, но уступает почти в два раза в скорости. Мы начали атаки с пикирования, сбив одного ивана, и отогнав остальных на восток. Пять штурмовиков и еще одну «крысу» сбили соседи, потеряв один самолет. Потерпев неудачу, оставшиеся русские ушли восвояси.
 
            Продолжаем прикрывать аэродром, не ведя активных наступательных действий. Радует скорое окончание зимы, огорчает то, что летом мы всегда наступаем, а значит, отпуска не видать как своих ушей.
 
            Наступил июль, мы продолжаем сидеть в Орле. Наша эскадрилья, вооруженная истребителями-бомбардировщиками ФВ-190А-4 по-прежнему относится к ударной авиации особого назначения. В целях соблюдения маскировки с машин убрали все эмблемы, и теперь определить к какой группе или эскадре относится наша часть невозможно. Тем не менее, с момента создания мы так и не выполняли ничего секретного или особенного, не летали в глубокий тыл, не охотились на особо важные объекты или персоны, занимаемся банальной штурмовкой переднего края или ближнего тыла.
            После вынужденного затишья, вызванного неблагоприятной погодой, начинаем летнее наступление.
            Авиация снова в деле, «Штуки», об отсутствии которых с горьким сарказмом говорит пехота, пошли взламывать траншеи русских, значит, пикировщики еще существуют.
            В 13.00 двумя звеньями в полном составе прикрываем бомбардировщики, осуществляющие налет на вторую линию обороны противника.
            В исходный район вышли без приключений. Солнце пекло невыносимо, возможно к вечеру напарит грозу. Темные точки пикировщиков, идущих клином, словно перелетные птицы, пройдя линию фронта на высоте в полтора километра, начали набирать высоту, затем, выбрав цели, пошли в пике. Холмы внизу  вздыбились гигантскими фонтанами, даже находясь над полем боя в кабине самолета на высоте  нескольких километров можно было различить вой «иерихонских труб».
            «Штуки» отбомбились и легли на обратный курс. В этот момент в воздухе кто-то из наших заметил иванов. Мы бросились наперерез, стараясь оказаться между иванами и «Штуками». Русских было больше и это заставило звенья и пары рассредоточиться. Я заметил, как два ивана начали пристраиваться в хвост колонне бомбардировщиков. Выбора не было, дав полный газ, я швырнул машину  вдогон. Один русский отвалил в сторону и ушел виражем мне за спину. Я предполагал опасность, но второй продолжал преследование «Штук» и уже открыл огонь по замыкающему самолету. Мне нужно было отвернуть и осмотреться, но Фокке-Вульф почти вышел на дистанцию стрельбы и охваченный азартом, в предвкушении добычи я продолжил заводить ивана в прицел. В следующий момент, когда я был готов открыть огонь, и наверняка сбить противника, моя машина получила нокаутирующий удар в спину и потеряла управление. Не успев оценить повреждения, поняв, что сбит вторым самолетом, зашедшим мне в хвост, я покинул неуправляемый борт.
            Мне везет с парашютами, купол раскрылся безукоризненно, но проклятие Мильке продолжает действовать. Приземлившись между первой и второй линиями русского фронта, я был задержан русскими патрулями, шансов скрыться на открытой местности не было. И в этот раз, избежав расправы или скорого самосуда, я был доставлен в штаб некой части. Опять плен, какой уж по счету!
            Меня не били и не угрожали расстрелом. На допросе мне ничего не оставалось делать, как, прикрывшись офицерскими погонами, раздувать щеки,  корча из себя важную птицу. Сообщив русским о начавшемся наступлении, я не сделал для них открытие. На вопрос об отношениях немцев к войне, я льстиво ответил: большинство офицеров люфтваффе уверены, что русских не победить, и единственная надежда Германии – затянуть войну, надеясь на политический договор с Россией. Говоря откровенно, мой ответ не был далек от собственных заключений после оценки двух лет войны на востоке.
            Похоже, что война для меня закончилась, меня отправляют в лагерь. Ехали  сутки на север, преодолев километров шестьсот. Наконец, впереди показались пригороды крупного города. Мои предыдущие вынужденные краткосрочные общения с русскими позволили, выучит несколько десятков слов. По крайней мере, я хорошо понимал их брань, такую же жесткую, как немецкий язык, но более короткую с монгольским певучим колоритом, а также названия некоторых продуктов и слова команд.  В разговорах караульных я услышал слово «Москва», его нельзя было ни с чем перепутать. Со мной конвоировали еще одного сбитого летчика - лейтенанта Коля. Неужели нас везут прямо в Москву – начали мы обсуждение своего положения.
            – Нам отрубят головы, и выставят их на Красной площади – мрачно пошутил Коль: - мы хотели вступить Москву, теперь наше желание сбудется. Вот увидишь: Германия проиграет эту войну!
            Но не столица русских была конечным пунктом нашего печального путешествия. Утром следующего дня нас привезли в крупную деревню, расположенную рядом с Москвой. Место, где нам предстояло вкусить весь ужас лагеря военнопленных, назывался Красногорский лагерь № 27. Охваченные колючей проволокой одноэтажные бараки стояли на берегу реки, называемой русскими Синичкой, рядом с  плотиной. Нас с лейтенантом Колем поселили в один барак. Обрили наголо. Кормили сносно: хлеб, рыба, различные овощи и крупы, давали чай, сахар и мыло. Мыться даже заставляли, хотя в такую жару это было счастьем. В общем санитарную обстановку поддерживали как могли. Мы пробыли в лагере почти месяц, за это время в Красногорский лагерь поступило около тысячи человек, приблизительно столько же было отправлено в другие места, ведь наше место заключения оказалось пересыльным этапом, как называли его сами охранники. Нам выпала честь сидеть в лагере со многими офицерами и даже генералами, сам генерал-фельдмаршал Паулюс несколькими месяцами раннее был узником данного лагеря, но еще до моего пленения его перевели в иное место. Месяц мы практически бездельничали, и наше заключение скорее походило на дешевый курорт в провинции, только под охраной и за забором: еда, сон, мытье и медосмотры. Русские позволили вести мне дневник и дальше, наверное, в этом была их воспитательная задумка. 
            Мы стали свыкаться с подобным  положением, больше всего страшила предстоящая пересылка.
            – Если нас отправят в Сибирь – стонал Коль: - мы попадем в гораздо худшие условия, там плохо кормят, а еще русские заставляют пленных тяжелой работой возмещать убытки, нанесенные войной.
            Через месяц, заметив, что мы не проявляем каких либо признаков агрессии или неповиновения,  нас стали включать в число небольших групп пленных, привлекаемых для различных работ по заявкам местных властей. Появилась возможность ненадолго покидать лагерь. Труд был неупорядоченный, обычно это происходило так: с утра на общем построении после переклички помощник начальника лагеря или другой дежурный старший офицер давал команду выделить столько то благонадежных заключенных  на очистку территории или ремонт дороги. Больше всего нам нравилось разгружать прибывшие в лагерь продукты. Несколько раз я попадал на железнодорожную станцию, разгрузка вагонов была трудной работой, но она напоминала о существовании другого мира, как бы вырывая тебя из оков плена, делала участником остальной жизни, напоминала о доме и уюте. Было щемящее тоскливо и одновременно радостно видеть, как прибывают или уходят поезда - там была свобода!
            Через пару месяцев меня, лейтенанта Коля и еще нескольких немцев отвели во вторую лагерную зону, заведя в небольшую по сравнению с обычными жилыми бараками избу, больше похожую на бедный провинциальный школьный класс. Через некоторое время там появилось несколько человек немцев, называющих нас товарищами, они представились, одного из вошедших звали Вальтер Ульбрихт, ему было лет пятьдесят, другой, годившейся ему в сыновья, назвался Генрихом. Они начали с объявления, что вермахт разгромлен под Орлом, Белгородом и Курском и теперь отступает на запад – странно было слышать нотки радости по поводу этого от немцев, впрочем, я не поверил данному сообщению, мы собрали на центральном участке сильный кулак, чтобы так просто быть побежденными.
            Нас в течение месяца еще несколько раз приводили во вторую зону лагеря, названной Центральной антифашистской школой. Мы слушали пропаганду без особой реакции, молча без комментариев или вопросов. Нас пытались перековать, мы делали вид, что не понимаем, чего хотят «лекторы», так что успеха такая пропаганда явно не имела. Кроме этого в первой зоне стала распространяться газета на немецком языке, созданная под контролем сталинской тайной полиции и администрации лагеря. В ней говорилось о создании Национального комитета «Свободная Германия», издавшего манифест, призывающий пойти против Гитлера, ведущего Германию к гибели. Моим самым близким товарищем по заключению был Коль, конечно содержание газеты обсуждали все, но только с лейтенантом я мог быть предельно откровенным, не боясь осуждений со стороны коммунистов или фашистов.
            – Как ты думаешь, под манифестом подписи нескольких наших офицеров – это сфабриковано русскими или они действительно нарушили присягу? – спросил я Коля.
            – А ты еще надеешься, что германская армия сможет долго выстоять перед превосходящими силами противника? – ответил приятель по несчастью, почти процитировав газетенку: - под Курском на каждых четырех километрах фронта дралась одна танковая дивизия, при плотной поддержке пикировщиков и штурмовиков, а русские остановили нас за неделю и теперь гонят на запад. Это конец, у нас нет больше сил и резервов сражаться и в Африке и в России, это конец!
            – И что же ты предлагаешь, присоединиться к комитету предателей?
            – Я этого еще не решил, но власть  Гитлера погубит страну, войну надо остановить!
            Мои мысли блуждают, и я испытываю смятение. Точка зрения Коля наводила на размышления. Сотрудничество с русскими против Гитлера и войны – это измена родине или желание спасти Германию? Если Германия проиграет эту войну, то ее действительно надо прекратить как можно быстрее, пока вражеские солдаты не вступили на нашу землю, но если это произойдет, тогда надо сражаться до конца.
            Была еще одна причина, по которой Коль пытался убедить меня служить русским, и как я понял, эта причина могла быть более действенна, чем политические изыски. Условия в Красногорском лагере были сносны, но нас не могли держать в нем вечно, лагерь был пересыльным, рано или поздно всех прибывших определяли в места постоянного заключения, о которых ходили ужасные рассказы. Страшнее всего было оказаться в бескрайней Сибири или на далеком востоке, откуда возвращение на родину невозможно. На ночь глядя, видимо вместо вечерней газеты или сказки перед сном, несколько лагерных балаболов причитали на весь барак вещая о голоде, морозах и жестоких наказаниях, придумываемых русскими для немецких пленных. Вас будут нещадно эксплуатировать и унижать, и вы будете мечтать о смерти как об избавлении от страданий. Я думаю, что эти рассказы специально поощрялись лагерной администрацией в целях скорейшего перевоспитания пленных в расчете, что самые слабые духом согласятся на сотрудничество. Выбор был не велик: сотрудничать с комитетом коммунистов и предателей или отправляться в производственные трудовые лагеря за Урал. По политическим убеждениям я скорее выбрал бы второе, чем измену, но каждый километр на восток удалял меня от Германии, мысли об этом выворачивали душу на изнанку. Там уж я точно не смогу помочь родине. Мы еще несколько раз говорили с Колем, наконец, приняв трудное решение: стать «оппортунистами» и пойти на мнимое сотрудничество с русскими и раннее переметнувшимися к ним немцами. Я также заявил товарищу, что буду использовать любую возможность вырваться на свободу, какой бы эфемерной не казалась эта возможность. Приятель ответил, что хоть и не станет коммунистом, но разделит судьбу пленных немцев до конца, пообещав впрочем, что  не выдаст мое намерение ни в каком разе. Мы уважали выбор каждого и по-товарищески пожали друг другу руки. На следующий день мы заявили о желании сотрудничать с комитетом, а я стал продумывать все возможные варианты бегства.
            Несмотря на огромное желание бежать, план мой был глуп и наивен, точнее: никакого плана и не было. Не получая достоверных сведений и анализируя только русскую пропаганду и рассказы недавно прибывших пленных офицеров, я знал что до ближайшей немецкой части более трехсот километров, и эти триста километров проходили через самый укрепленный и охраняемый участок территории противника. Я также знал, что если меня поймают, конец будет один – расстрел. Но надежда умирает последней. Если Коль не хотел бежать – это был его выбор, для того, кто не только надеется, но и активно действует, нет невозможного. Для начала надо было зарекомендовать себя перед лагерным начальством, а времени оставалось мало. Некоторые представители русской администрации были довольно общительны, от них мне удалось узнать, что офицеров из Красногорска переводили в Елабугу – где-то в Татарии, или в Горьковскую область, генералов – в Суздаль. До нас с Колем давно дошла очередь, и отправку можно было ожидать со дня на день. Работа коммунистической «Свободной Германии» в лагере не клеилась, среди моих соотечественников почти не оказалось предателей, даже среди тех, кто давно разочаровался в политике Гитлера. Ходят слухи, что русские отдельно от немецких коммунистов пытаются создать организацию из числа только немецких офицеров, основная идея которой будет: спасение Германии через заключение мира. Общаясь со своими «перевоспитателями» я подхватил эту идею. Немецкие солдаты не нарушат присягу и не перейдут на сторону коммунистов, но они будут прислушиваться к голосу старших по званию, даже если те находятся  в плену у противника. Пытаюсь осторожно  намекнуть, о необходимости выезда на линию фронта с целью призыва германских солдат к сдаче в плен. Кроме деятельности на «политическом» поприще активно привлекаюсь к работам в производственном отделении лагеря.
            Наступила зима, холодная и снежная русская стихия, многие работы свернуты, в основном пленных привлекают для разгрузки топлива или очистки территории от снега. В это время русские активизировали пропаганду.
            Утром 13 декабря мне, Колю и еще нескольким офицерам, среди которых был даже майор вермахта, приказали взять самые необходимые личные вещи и вывели из первой зоны. Все – подумал я: это конец, нас переводят в Татарию, прощай надежда вырваться из плена. Но нас повели не на станцию, а во вторую лагерную зону. Через некоторое время в барак, куда завел нас конвой, вошел  русский генерал. Он прекрасно говорил по-немецки и казался образованным человеком. Впрочем, в моей голове давно рухнул нацистский миф о «недочеловечности вонючих» русских. Да, некоторые из них были очень жестокими, некоторые, особенно восточного типа, были далеки от западной культуры, но  большинство русских казались достаточно благодушными и мудрыми. Среди них, особенно офицеров и гражданских специалистов были хорошо образованные люди. Особенно поражало качество русского довольствия и стремление к постоянной гигиене. Ну а жестокость – разве среди наших частей, особенно СС, мало головорезов, готовых на безжалостное убийство, не в бою - где это хотя бы оправдано, а в отношениях с пленными или мирным населением.
            Генерал сообщил, что из нас, как наиболее активных офицеров, ставших на путь антинацизма,  создана группа, которую хотят направить на передовую, с целью агитации немецких войск через громкоговорители, а возможно, и отправят за линию фронта, чтобы мы сообщили немцам, как хорошо живется в государстве рабочих и крестьян, и что не стоит бояться русского плена, где хорошо кормят и оказывают медицинскую помощь.
            Боже мой! – неужели ты услышал мои сокровенные молитвы, и я вскоре окажусь среди немцев, неужели русские сами отправят меня к своим! Ради этого стоило быть «завербованным»!
            Наш небольшой отряд в сопровождении конвоиров прибыл на реку Днепр в район города Черкассы только что оставленного немецкими войсками. Там, прикомандированные к фронтовому госпиталю, мы пробыли больше недели. Паек был ни к черту, к тому же мы постоянно мерзли.  Нам объяснили, что русские вот-вот сомкнут кольцо окружения вокруг дивизии «Викинг», и наша задача листовками и агитацией уговорить, как можно больше солдат сдаться в плен, но пока мы больше работали на растопке и другом госпитальном обслуживании.
            Мои надежды рушились как карточный домик, ни за какую линию фронта нас не отправляли, когда я вскользь попытался поднять эту тему с начальником нашего конвоя, немного говорившим по-немецки, тот поднял мой вопрос на смех. Но у русских должен был быть некий план, иначе, зачем они привезли нас на фронт?
            Наконец нашу небольшую группу разделили, меня оставили с Колем, а троих человек во главе с майором увезли на полуторке и мы больше о них не слышали.
            Наступил январь, а за ним и февраль сорок четвертого года. Одним снежным холодным утром меня разбудил дежуривший на растопке Коль.
            – Вставай, за нами пришли.
            Я нехотя вылез из натопленной землянки, расположенной рядом с уцелевшим зданием госпиталя. На улице уже ждало шесть конвоиров на лошадях. Наскоро позавтракав, мы сели в  запряженные одной лошадью сани и двинулись на северо-запад. Шесть кавалеристов ехали справа и слева от саней, у которых не было кучера, так что управлять лошадью приходилось мне или приятелю.
            Куда нас везут? Сопровождающие не говорили по-немецки, и все что удалось мне узнать перед дорогой, это то, что нас везут на передовую и всякая попытка к бегству будет пресечена без предупреждения. Русские говорили, что в районе Корсуня  немцы находятся в котле и, судя по направлению движения, мы следуем в район боевого охранения противника, но если нас хотят отпустить к своим, тогда зачем столь строгие меры? Нет, у русских был другой план, но какой? Большой ценности в нас нет – два лейтенанта люфтваффе!
            Мы уже пол дня медленно ехали по проселочной заснеженной дороге, почти все время храня молчание. Линия фронта не могла быть слишком далеко, не собирались же мы ночевать на улице, не достигнув пункта назначения. Дорога вошла в подлесок наиболее густой справа, слева показалась замерзшая гладь водоема. Неожиданно впереди послышались выстрелы, конвоиры скучились, старший отдал команду и пять человек во главе с командиром поскакали вперед на звуки пальбы. С нами остался только один кавалерист, снявший  карабин с плеча.
            Мгновенно оценив обстановку, я прошептал товарищу: «Бежим»!
            Коль почти жестами и губами дал понять, что не побежит, но готов помочь мне,  более того, он быстро предложил план. Одинокий конвоир хоть и держал карабин  наготове, но был отвлечен событиями, творящимися впереди. Коль погнал лошадь вперед, делая вид, что животное испугалось шума, а я сымитировал будто выпал из саней и сразу же побежал в лес. Расчет был простой, но рискованный. Оставалось, надеется на то, что русский психологически предпочтет погоню за санями с одним немцем, чем  бросится в подлесок за пешим другим.
            План сработал, я свернул за большой сугроб на обочине, чтобы обезопасить свой тыл от выстрела и скрылся в лесу. Долго и далеко бежать от лошадей я не мог, поэтому инстинктивно двигался через лес не прямо, а выписывая крюки как заяц, выбирая дорогу через самые сложные и густые участки кустов и деревьев. Вслед прозвучала пара выстрелов. Предательский снег оставлял следы, по которым любой охотник и без собаки нашел бы меня в два счета. Нужно было спрятаться в лесу, и неожиданно мне повезло, я заметил пригорок, усеянный большими камнями. Это был шанс: пан или пропал! Взобравшись наверх, я распластался на самой вершине, попытавшись спрятаться за валунами, припорошив себя снегом. Безоружный я оставался легкой добычей, но это была единственная возможность спрятаться. Опять же подбадривал я себя: русские будут искать меня внизу, спрятавшегося в лесу, по крутому склону лошади не пойдут, конечно, можно спешиться и тогда конец, я так и останусь лежать, с готовностью приняв пулю как избавление.
            Выстрелы давно стихли. Только теперь, несколько часов пролежав без движения, я понял, что ушел от погони, а может, ее и не было. Я совершил побег, но я не был в безопасности. Какое расстояние, и какие трудности разделяют меня от передовой. Дождавшись темноты, я на ощупь спустился с каменного кургана. Небо было затянуто тучами, темная ночь могла быть и спасительницей и западней. Определить направление по звездам было невозможно, оставалось только одно – надеется на интуицию. Еще до начала летной карьеры я заметил, что обладаю некой птичьей способностью чувствовать правильное направление. Мальчишкой, гуляя в лесу, я ориентировался, куда следует идти. Как это происходило – не знаю, просто нечто щелкало в голове, но выбранная дорога всегда выводила к дому. Вот и сейчас я просто пошел в направлении, подсказанным интуицией. Больше беспокоили возможные минные поля или засады русских, да и свои запросто могли подстрелить в темноте. Моя истрепанная летняя  немецкая форма, в которой я оказался в плену, давно была заменена  русскими зимними лохмотьями, так что немцем со стороны я совершенно не казался. Скорее я был затравленной дичью, пытающейся с бесшумной осторожностью вырваться из западни. Темп моего продвижения был настолько слаб, что вряд ли до рассвета я преодолел несколько километров. С первыми лучами зимнего солнца я стал искать укрытие. Густой подлесок стал редеть, и впереди показались какие-то ветхие строения. Рискуя всем, я пробрался на край деревни, ближе всего ко мне стоял сарай, возможно бывший коровник. Я подполз к двери, она оказалась заколоченной. Оглядевшись, я ухватился замерзшими в русских варежках пальцами за доски, повиснув на них и упершись ногами в дверь. Доски звучно треснули и отломались, от страха я втянул голову в плечи, но никто не выбежал на шум. Как можно быстрее я укрылся в сарае, и, улегшись прямо на замерзшие старые коровьи лепешки, оценил ситуацию. Небольшой хутор казался брошенным, но что делать дальше.  Нервное напряжение и движение не дали мне замерзнуть, хотя под утро мороз особенно лютовал, большого холода не было – февраль, в отличие от января, выдался снежным, но теплым, страшнее был голод. Последний раз я перекусывал хлебом на санях, да и вчерашний завтрак трудно было назвать сытным, теперь паек пленного казался мне рогом изобилия. Побег и холод окончательно подорвали силы. Как добыть пищу. Набравшись смелости, я начал обход брошенных владений. Несмотря на отсутствие людей на самом хуторе, русские могли быть где-то поблизости. Хутор представлял собой несколько помещений для скота и остов избы, совершенно сгоревший. Коровник, ставший мне укрытием, оказался самым сохранившимся зданием. Отчаяние охватило меня. Я мог спокойно отдыхать хоть до второго пришествия, но как добыть пищу. Пролежав в сарае до наступления темноты, я пошел дальше в лес навстречу судьбе. В зимнем лесу трудно было найти нечто съедобное, впервые в жизни мне пришлось тщетно подавлять голод, жуя древесную кору горькую и жесткую. Вдобавок ночью морозило невыносимо. Если бы я был сыт, то холод не казался мне таким страшным, днем же наступали легкие оттепели.  Воды не было, но утолить жажду помогал снег, его было вдоволь. Странно, что я до сих пор не нарвался на русских, а ведь фронт был рядом, иначе как объяснить стрельбу в день моего побега. Видать я пробирался по совершенно глухим местам, где противник не ставил даже охранение.
            На третий день, точнее ночь, я совершенно обессилил, положение казалось безнадежным, а у меня не было даже ремня, чтобы повесится. Шагать становилось все труднее, на частых привалах я впадал почти в беспамятство, в начавшихся галлюцинациях мне грезились праздничные пироги,  рождественские гуси и карпы. За тарелку русского тюремного супа  с куском хлеба я был готов продать душу. Голодное существование потеряло всякий смысл, в один из таких припадков я поднялся во весь рост и тупо пошел вперед  даже не заметив, что двигаюсь вдоль узкой лесной дороги. Сколько я так прошел – не знаю, неожиданно слева и справа от дороги из сугробов, лежащих на обочине выскочили две тени, они повалили меня лицом в снег, не дав что-либо сказать. Я так обессилил, что не только не сопротивлялся, но даже не мог сам перевернуться. Когда меня перевернули, я увидел склонившиеся над собой белые маскировочные халаты, под которыми я различил эсэсовские утепленные куртки и капюшоны со шнурком. Не в силах подняться я только глупо улыбался и лепетал что-то вроде: - «свои». Один из солдат, тот, что казался старшим по возрасту, навел на меня винтовку с оптическим прицелом, другой,  моложе, вооруженный штурмовым мп-40, обыскал. Они нашли только сохраненную русскими тетрадь для записей, я был чист. Эсэсовцев наверняка приводило в недоумение сочетание моего русского барахла и немецкого языка. Сам я больше не мог идти и молодой потащил меня на себе. Сколько прошло времени не знаю, наконец, мы вышли на полевую базу. Меня затащили в землянку, дали горячего кофе с медом и немного отварного картофеля с хлебом, от чего мне стало значительно лучше. Затем туда вошел штурмбанфюрер, держащий в руках мой дневник, и начал допрос. Я представился, рассказав, как бежал из плена и как попал в плен. Никаких документов при мне не было, как и не было немецкой военной формы, только мой язык и мои записи могли служить доказательством правды. Штурмбанфюрер прервал допрос, распорядившись отвести меня в батальонный медицинский пункт, где мне была оказана первая помощь. Больше всего я боялся отморозить пальцы рук и ног, но фельдшер, осмотревший конечности, сказал, что все обошлось. Меня переодели в теплые зимние штаны и эсэсовскую куртку с подозрительным отверстием в районе груди,  принадлежащую какому-то бедолаге. Затем  туда пришел уже известный мне штурмбанфюрер, представившийся  Люсьеном, и продолжил не допрос, но скорее беседу. Он протянул мне тетрадь, с которой успел ознакомиться, и предложил сигарету. Я не курил, но сегодня  с удовольствием оттянулся турецким табаком Люсьена. А было ли удовольствие? Меня обнаружили разведчики штурмовой бригады «Валлония», находящейся  в окружении под Черкассами, как раз за несколько дней до запланированной попытки прорыва. Русские были  рядом, только благодаря случайности я смог проскользнуть через их позиции, и только потому, что по пути не попался ни один населенный пункт, исключая сгоревший хутор. 
            До вечера поставленный на довольствие я оставался в расположении медиков. Когда стемнело, ко мне еще раз зашел Люсьен. Его худощавое, а может быть исхудавшее  утомленное лицо с прямым арийским носом, казалось особенно напряженным.
            – Завтра ночью будем прорывать окружение. Если вы не готовы к броску, я могу перевести вас во внутреннее кольцо в село Шендеровку, где у нас находится госпиталь. Раненых, не способных передвигаться самостоятельно, придется оставить под патронатом медиков-добровольцев в надежде на милость русских, таково суровое лицо войны, мой друг. Вы ведь бывали в плену неоднократно.
            Ну, нет, бежать, чтобы опять попасть в плен. Я буду участвовать в прорыве!
            Следующий день выдался неприятно снежным. Если бы я был маленьким мальчиком, я бы непременно радовался настоящей зиме снежной и не очень холодной, но я уже не мальчик, да и от дома нахожусь слишком далеко, чтобы радоваться зимней сказке.
            Мне выдали карабин и соответствующий моему воинскому званию П-38. Никаких знаков различия на моей зимней эсэсовской куртке не было, да они и не были нужны в сложившейся обстановке.
            Ближе к вечеру Люсьен Липпер вызвал меня в избу – штаб своей бригады. В ней располагалась радиостанция, включенная на громкую связь. Сквозь хрипы эфира я услышал:
            «Внимание! Внимание!» Комитет «Свободная Германия» передает экстренное сообщение. Немецкий национальный комитет «Свободная Германия» призывает всех солдат и офицеров проявить рассудительность. Вы окружены. Во избежание  ненужного кровопролития сдавайтесь в плен! Спасайте себя ради будущего Германии!
            Сквозь шумы я различил голос Коля:
            – Товарищи! Пора кончать кровавую войну, начатую нацистами. Сложите оружие и сдавайтесь в плен, Германия ждет своих сыновей!
            – Вы с ним знакомы? – спросил Липпер.
            – Да, это мой товарищ по плену, тоже летчик.
            – Если этот «товарищ» попадет мне в руки, я повешу его как предателя – заявил Люсьен.
            Я промолчал.
            Стемнело,  за  маленьким окном избы веселилась вьюга, в печке, освещающей полумрак комнаты, догорали поленья. В избе был тепло, и совсем не хотелось выходить на морозную улицу,  если подкинуть дров, то тепла хватит до утра и можно уютно и беззаботно дремать, вспоминая приятные моменты из прошлого. Но никто не собирался топить дальше, наоборот, личный состав, поужинав мясными консервами и сухарями из неприкосновенного запаса, запив все это крепким кофе со шнапсом, был выведен на окраину деревни. Пока гренадеры в последний раз проверяли оружие, Люсьен занял место во главе колонны. Он вгляделся в темное небо и посмотрел в направлении предполагаемого прорыва.
            – Бог на нашей стороне, прорываться в такую вьюгу – что может быть лучше. До рассвета мы должны пройти позиции русских.
            Он отдал приказ радисту доложить генералу Штеммерману о готовности, и вернулся в штаб.
            Минут через двадцать Липпер вернулся в строй в сопровождении связиста. Он произнес только одно слово:
            – Вперед!
            Части гренадерской бригады быстро покинули село и устремились на запад. Вместе с нами прорывались танкисты дивизии «Викинг». Вначале продвижение шло по плану. Но когда «Валлония» достигла крупного села, нас встретило огнем русское охранение.
            – Не сбивать темп – командовал Липпер: - дорога каждая минута.
            Я бежал вместе со всеми, в первых рядах колонны, беспорядочно стреляя в ночную тьму туда, где вспыхивали огоньки выстрелов противника.
            Нам быстро удалось сломить первую линию русских, но затем подразделение попало под сильный пулеметный огонь, к которому подключилось несколько танков, стреляющих с высот севернее села. Судя по всему русские, не располагали на данном участке крупными силами, но их позиции были хорошо укреплены.
            Несколькими атаками нам не удалось прорвать вторую линию обороны, и командир дал приказ повернуть на юго-восток, обходя позиции русских. Войска разделились. Часть наших продолжила атаки села, другая повернула на юг, для флангового обхода.  Фигура Люсьена еще несколько раз мелькала передо мной, кажется, я даже слышал его слова: - Второго Сталинграда не будет! Вперед! Только вперед! Затем, возглавив часть своего подразделения, он повернул на север и больше я его не видел. Мы продолжили путь на юг.
            Перед нами возникло препятствие –  разлившаяся во время оттепели река шириной до нескольких десятков метров. Возможно офицеры «Валлонии» и знали о существовании незамерзшей речки, но для меня, как и для многих солдат, вода стала неожиданной преградой. Переправ не было, остановившиеся войска представляли отличную мишень,  русские усилили огонь. Окопаться на берегу – значит дать им время подтянуть резервы и раздавить нас. Несколько танков и броневиков разъехались вдоль реки, пытаясь найти  переправу. Но их попытка закончилась фиаско. На моих глазах танк попытавшийся  преодолеть реку продавил лопнувший лед, увлекая в холодную воду  экипаж и гренадеров, бежавших следом. Переправ не было. Тогда  оставшиеся офицеры отдали роковой, но единственно правильный в такой ситуации приказ: бросить технику и тяжелое вооружение и пытаться форсировать реку на любых подручных средствах. Огонь противника приобретал все более прицельный характер. Отчаяние дошло до придела, там, за рекой открывался оперативный простор, дальше была территория, удерживаемая немецкими войсками. Солдаты пытались соорудить плоты из любых подручных средств, и гибли под огнем противника. Я кинул ставшую бесполезной  винтовку, снял ремень, ботинки и куртку, в карман которой сунул пистолет и выданный перед прорывом небольшой запас спирта, куртку  и ботинки связал, как мог ремнем и, держа ее высоко над головой левой рукой, бросился в ледяную реку. До противоположного берега было более десяти метров, вода обжигала кипятком, намокшая одежда создавала мерзкое ощущение сырости и тянула вниз. Я был отличным пловцом, бравшим призы в  команде люфтваффе, но эти несколько десятков метров с каждым взмахом давались мне все труднее и труднее. Наконец я достиг противоположного берега, отшвырнул вперед куртку и вполз на лед. Отдыхать было некогда. С небольшой группой солдат, уже преодолевших реку, я бежал вперед, пока удаление не сделало стрельбу русских бессмысленной. Еще слышна была канонада и видны вспышки.  Часть гренадеров, таких же счастливчиков как мы, перебралась на другой берег. Избежав опасности, я снял с себя всю оледеневшую одежду, включая белье, растер конечности и поясницу спиртом, остатки которого принял внутрь, и прямо на голое тело надел сравнительно сухую куртку и сапоги, вид был еще тот.
            Мы так и остались на месте, преследования можно было не опасаться, ведь у русских была только одна дорога, та, что проделали мы – вплавь. Еще несколько часов подтягивались поредевшие части гренадеров. Отдышавшись, я смог проанализировать, что пересечь реку смог только каждый десятый, от количества, начавшего прорыв. Это выглядело мифически: только каждый десятый! Но и те, что смогли прорваться были утомлены и обморожены. Едва забрезжил рассвет, с запада показались танки, это были наши немецкие танки 3-го корпуса. Мы выжили и были свободны.
            Уже в армейском госпитале я узнал, что при прорыве погибли и штурмбанфюрер Липпер и командующий прорывом генерал Штеммерман. Тело Люсьена, завернутое в плащ-палатку вынесли вышедшие из окружения эсэсовцы, а вот труп пятидесяти пяти летнего генерала, до конца выполнившего свой долг, досталось врагу.
            Теперь я точно уверен: мы проиграли эту войну.  Мы сражаемся против большей части мира, и мы уже проиграли войну, и, наверное, так правильно, возможно это лучший сценарий для мира. По-другому и не могло быть, если взять любые наши ресурсы, людские и материальные и сопоставить с ресурсами наших противников: Англии, России, Америки мы окажемся в значительном меньшинстве, что не сравнивай. Наши людские ресурсы истреблены, а технические подорваны. Но мы долго сражались и достигали ошеломляющих успехов Нам стыдно за эту войну, за жертвы, которые понесло человечество, нам стыдно друг перед другом и перед своей совестью, но нам не стыдно за себя как за солдат Германии, мы были хорошими солдатами своей родины. Когда-нибудь, когда кровь и пыль этой войны давно улягутся и память людей сгладит преступления наших лидеров и фанатиков, я верю: потомки поставят скромный памятник, не нашим вождям, а простому немецкому солдату – лучшему солдату этой войны!
 
            Меня собирались отправить в Германию, но я не был сильно истощен или обморожен, и когда узнал,  что родное подразделение дислоцируется на аэродроме Печоры, попросил направить меня туда.
            Через месяц я уже сел в старенькую «четверку» 1942 года выпуска в варианте истребителя-бомбардировщика. Сейчас большинство самолетов, как немецких, так и противника, оснащены различными устройствами форсажа, а наши «особые» машины никаких  устройств дополнительной тяги не имеют. Командование боялось удара русских из района Великих Лук, расположенных в трехстах километрах от аэродрома Печоры, поэтому мы готовились к упреждающим бомбардировкам этого крупного узла. Но численное превосходство противника в истребительной и бомбардировочной авиации заставляло нас также действовать в качестве перехватчиков. Чтобы приспособиться к таким критическим условиям в марте-апреле мы  прошли ускоренную программу подготовки личного состава поддержки наземных войск, и в апреле приступили к боевым действиям. Суть новой концепции боевого применения ФВ-190 базировалась на так называемом «рукопашном бое в воздухе» и подразумевала что в виду численного превосходства противника истребители-бомбардировщики штурмовых эскадрилий, имеющие дополнительное бронирование, но недостаточную маневренность для боев с истребителями, будут применяться для атак бомбардировщиков с задней полусферы, игнорируя истребителей, идя на большой скорости плотным строем и открывая огонь в упор, затем уходя пикированием для повторных атак. Эта тактика была введена для защиты Рейха от тяжелых бомбардировщиков ами, у иванов не было такого количества подобных самолетов, нам больше предстояло вести борьбу с Илюшиными или Петляковыми, имеющими лучшую маневренность и гораздо более слабое защитное вооружение чем «крепости». Одно оставалось верным: бомбардировщики противника господствуют в воздухе даже днем, и все что могут противопоставить им немцы – зенитки, да несколько сотен истребителей на весь Восточный фронт. Хорошо, хоть от нас не требуют таранить русских. Ходят слухи, что для защитников неба Фатерлянда собираются ввести особую клятву: - таранить врага в случае неудачной атаки. «Жир Номер Один» совсем тронулся!
  
            Сегодня в 11.45 в условиях безоблачного неба  представился случай проверить на практике новую методику. Поднялись двумя звеньями при поддержке еще одного звена 54 эскадры с целью не дать русским самолетам прорваться в район Нарвы, на подступах которой уже несколько недель идут ожесточенные бои.
            Русские переняли нашу старую тактику – вначале отправлять группу расчистки. Но нас было слишком много, чтобы иваны торжествовали победу, и мы устроили им настоящий разгром, уничтожив до одиннадцати самолетов, с потерей одного своего, Фишер смог сесть на «брюхо» и был спасен. Еще четверых иванов сбили соседи и зенитки. Я не смог обнаружить бомбардировщики, зато добавил баллы за победу над истребителем, кажется, это был ЛаГГ-3 – длинноносый тяжелый русский истребитель, надо подождать сведений от наземных войск. Когда мы не летаем, в воздухе господствуют самолеты противника, но стоит поднять в воздух пару звеньев истребителей, а это для нас становится все труднее и труднее, иваны предпочитают не связываться или несут большие потери. Мы еще может побеждать!
 
            Сегодня два звена нашей эскадрильи с поддержкой двух звеньев «Грюнхертц» в 7.30 в условиях ясной погоды, что является большой редкостью для этой весны, пошли прикрывать наземные войска от ударов бомбардировщиков в районе Нарвы.
            Русские появились почти одновременно с нами. Бой вышел сумбурный, если меня спросить описать его в подробностях, я не смогу. Штурмовики под прикрытием «Яков» подошли волнами с разных направлений. Фокке-Вульфы «Зеленого сердца» отсекли истребители, а мы занялись «Илами», погнав их в сторону залива, и там, над водной гладью,  развернулась драма избиения бомбардировщиков. Двумя классическими заходами сзади сверху мне удалось повредить и сбить «бетонный бомбардировщик», загнав его на мелководье, где он и воткнулся в прибрежный ил. Шансов у русского не было. Это была моя единственная победа на сегодня, товарищи сбили еще три «Ила» и наши звенья вернулись без потерь. Соседи заявили претензии на четыре победы, потеряв три самолета, есть надежда, что пилоты остались живы и вернуться в Печоры.
 
            Представление о награде, поданное еще в сорок первом году, наконец, утвердили, и сегодня в строю перед летчиками эскадрильи командир торжественно вручил мне Железный Крест 2-го класса. Что это: награда за боевые заслуги, или компенсация за мытарства - приятно в любом случае. Странное дело: можно критиковать награды других, рассуждать об их условности и незначимости,  но когда награждают тебя перед лицом общества – чертовски приятно, нет - люди социальные существа!
 
            Звучит команда «по самолетам». В 16.15 атакуем новую волну русских бомбардировщиков. Мы готовы как никогда. В ясном небе три звена Фокке-Вульфов, два – наших, и одно – соседей из 54 эскадры. Настроение боевое, но расслабляться не стоит, успокаивает одно – мы над своей территорией, так что плена не будет. Иначе я рано или поздно повторю судьбу Иозефа Енневейна – чемпиона мира в слаломе и скоростном спуске, совершившего вынужденную посадку за линией фронта приблизительно в одно время с моим последним пленением, с тех пор его никто не видел, вестей о взятии в плен не поступало, что сделали с ним русские – неизвестно. Так что я – еще большой счастливчик!
            Через несколько минут патрулирования «земля» выводит на русские пикирующие бомбардировщики идущие на высоте более трех километров. Зайти в хвост плотным строем не получается, в какой-то момент я оказываюсь одни в окружении восьми двухмоторных машин. На большой скорости прохожу их строй, открывая поспешный огонь по всему, что оказывается перед носом. Стрелки огрызаются, но спасает  скорость.
             Истребители русских отсечены соседями, действующими совместно с нашими звеньями. Строй Пе-2 разваливается – дело сделано. Через пару минут ведущий сообщает, что один из атакованных мной двухмоторников падает, я не заметил, как сбил русского, так как преследую еще одного. Неожиданно перед носом появляется истребитель противника, скорее – «Як», иван отваливает влево, боясь убийственных пушек Фокке-Вульфа. Не отвлекаясь на второстепенную цель, на хорошей скорости догоняю Пе-2 и открываю огонь. Бомбардировщик клюет носом и падает. В этот момент моя «четверка» принимает сильный удар в хвостовую часть. Самолет теряет управление и срывается в плоский штопор. Быстро смотрю на стрелку альтиметра – высота две тысячи метров. Определяю направление вращения,  убираю «газ», даю противоположную ногу и ручку от себя до приборной доски – бесполезно. Даю элероны «по штопору» - никакие манипуляции рулями не останавливают вращение, высотомер неумолимо уменьшает метры остающиеся до земли. Аварийно сбрасываю фонарь. Щелчок пиропатрона говорит о том, что пора действовать. Схватившись двумя руками за обрез кабины, пытаюсь привстать над сиденьем, это дается с огромным трудом. Никогда бы в обычной жизни я не смог приложить столько силы, как в момент роковой опасности. Сила вращения прижимает к центру, к кабине. Наконец мне удается перегнуться через обрез и вывалится на крыло, тут же меня срывает потоком и швыряет, будто снаряд катапульты, грозя треснуть о хвост. Глаза непроизвольно закрываются, все эти рывки и встряски я ощущаю будто утопающий, барахтающийся в штормовом море с закрытыми глазами. Рывок раскрывшегося купола приводит меня в чувство. Провожая глазами удаляющийся вращающийся самолет, я замечаю, что хвост сильно поврежден, аэродинамика нарушена, и шансов спасти машину не было.
            Мы одержали восемь побед, потеряв только мой самолет, две из них не подтверждены, так как русским удалось уйти на свою территорию. Соседи сбили пару иванов, но потеряли до четырех самолетов. Фокке-Вульф не предназначен для маневренных боев с «Яками», кроме того, в нашей эскадрилье собраны летчики, начавшие войну в сорок первом – сорок втором годах и сумевшие выжить, а у «Сердец» много новичков.
 
            Сегодня сильно болит голова, доктор отстранил меня от полетов - весеннее обострение.
 
            Драка юго-западнее Нарвы стихает,  атаки противника выдохлись, и только русская авиация при наличии хорошей погоды продолжает беспокоить нашу оборону. О времени дневных налетов разведка знает почти все. Сегодня в 12.30 ожидается очередной налет русских на район Нарвы. Иваны знают, с какого аэродрома взлетают немецкие истребители, и сегодня они попытались блокировать Печору, но не успели, дав нам возможность взлететь. Русские в меньшем количестве, но с превышением на американских самолетах атакуют наши звенья, едва набравшие полторы тысячи метров. Одному удается зайти в хвост моему ведущему, я бросаюсь за русским. Ситуация похожа на американские ковбойские фильмы типа «Дилижанс» или «Большое ограбление поезда», где победа достанется тому, кто быстрее нажмет на курок.
            Дистанция между Фокке-Вульфом моего первого номера и иваном быстро сокращалась, русский  в любую секунду мог дать роковой залп. Мне кажется, что расстояние между мной и противником уменьшается ни так быстро, но медлить нельзя. У меня был выбор: пока русский будет расстреливать ведущего продолжить сближение и одержать гарантированную победу, или попытаться отвлечь его предупредительным залпом с дистанции более семисот метров. Не раздумывая, я открыл заградительный огонь, раскрыв карты. Русский ас бросил моего первого номера и ушел боевым разворотом. Ситуация поменялась, в результате  несколько маневров он был загнав в угол и сбит. Другие, развернувшись, ушли на свою территорию. Разорванные звенья продолжили полет к Нарве, мы так и не собрались до конца задания и действовали по одиночке или небольшими группами, тем не менее, когда на аэродром вернулись все вылетевшие самолеты, летчики эскадрильи заявили о семи победах.
 
            54 эскадра перегнала на восточный фронт новые ФВ-190, пополнив ими и нашу отдельную эскадрилью. Новая модификация оборудована системой форсажа, работающего до десяти минут с последующим пятиминутным перерывом, а также улучшенным радиотехническим оборудованием. Самолет предназначен как для борьбы с бомбардировщиками, так и для самостоятельных бомбовых ударов.  Вооружение из двух пулеметов и четырех пушек способно развалить любую цель. Во всех отношениях это самый мощный самолет, на котором мне приходилось когда-либо летать.
             Мы продолжаем дислоцироваться в Печорах фактически на границе ответственности между 1-м и 6-м флотами, между Прибалтикой и Польшей.
            Русские начали крупное наступление в Карелии и двигаются к Выборгу.
Части 54 эскадры перебрасывают в Латвию и Финляндию, а мы остаемся единственной боеспособной эскадрильей одномоторных истребителей-бомбардировщиков расположенной в Печорах.
            Вдобавок, высадившиеся на западе томми и ами захватили плацдарм, на котором уже разместили до шестнадцати дивизий, так что лето будет очень жарким и погода здесь не причем.
 
            В 11.45 поднимаемся на прикрытие аэродрома. Два звена нашей эскадрильи и два звена  54 эскадры под руководством молодого лейтенанта Вернике, еще не успевших сменить аэродром. Шестнадцать самолетов для прикрытия одного аэродрома – непозволительная роскошь, когда целые участки фронта латаются пятьюдесятью самолетами. Мы разошлись в разные сектора в поисках неприятеля, скорее это была «свободная охота» над своей территорией. За сорокаминутное патрулирование только раз мне удалось увидеть несколько самолетов неприятеля, уже скованных боем другими самолетами. Скорости таковы, что, отвлекшись на пару десятков секунд для занятия выгодной позиции, я потерял в дымке все самолеты из виду и, в конце концов, вернулся на аэродром целым, но без трофеев. Севшие товарищи заявили о четырех победах без потерь, звенья лейтенанта Вернике заявили о пяти победах, но и потеряли троих, под его началом много зеленых фельдфебелей.
 
            В 7.45 еще утренняя дымка, три пары «ФВ» взяв по «500» отправляются на воздушную разведку и уничтожение мостов в районе Великих Лук, кажется, река называется Ловать.
            Противодействия не встретили, крупных сил русских не обнаружили, уничтожили два моста и вернулись на базу. Нет, из района Лук русские вряд ли будут атаковать. Их удара надо ждать южнее.
 
            Катастрофа кажется неотвратимой, за неделю мы потеряли Брест, Люблин, Лемберг, Пшемысль, Галич, Станислав. Все имеющиеся истребители и самолеты поддержки наземных войск перебрасываются на критический участок в Польшу и Галицию. 
            Сегодня ночью, с первой зарей мы перелетели на аэродром Деблин Ирена. Заправили самолеты и поднялись на прикрытие развернутого в районе между Люблином и Варшавой полевого штаба обороняющихся частей вермахта. Нужно прикрыть сектор южнее Варшавы, речи о том, чтобы идти на «свободную охоту» за линию фронта, или хотя бы поддержать пехоту - нет, задача – отбить возможные атаки авиации русских.
            На часах пять тридцать утра, солнце уже взошло, утро выглядит безоблачным и безмятежным. Эскадрилья набирает высоту три с половиной километра, начинаем искать русские самолеты. Вставшее летнее солнце осветило лесистые равнины под нами. Его блики играют  на остеклении фонаря.
            Ведущий пикирует вниз, и я следую его примеру. С востока подходят штурмовики и истребители. Наше звено атакует «Железных Густавов», другие заняты отсечением иванов, чтобы затем присоединится к нам.
            Промахиваюсь по бомбардировщику и попадаю под огонь русского истребителя. Ухожу нисходящей спиралью, затем разгоняюсь в горизонте на малой высоте, не применяя форсаж. Убедившись, что оторвался, снова набираю высоту для следующей атаки. На земле в районе боя уже лежат несколько самолетов, наши все на связи, значит это противник. Пока я драпал от ивана и занимал выгодную позицию, Фокке-Вульфы сделали свое дело. До шести русских самолетов осталось на земле, еще пару сбило ПВО, остальные повернули обратно. Эскадрилья обошлась без потерь. Остается незакрытый вопрос: если мы так хорошо воюем, то почему отступаем, и если выигрываем отдельные бои, то почему проигрываем сражения?
            После выполнения задания садимся на аэродром Пястув юго-западней Варшавы, русские танки подошли вплотную к Деблину и возвращаться туда также глупо, как стремится попасть в пасть к дьяволу. Ни одержав не одной личной победы, я  допускаю потерю скорости на выдерживании и грубо плюхаюсь на незнакомый аэродром с поломкой самолета. Устал! Как побитая собака выбираюсь из разбитой машины. Самолет еще смогут восстановить.
 
            Сегодня в 11.30 от ударов русских прикрывали стратегический район в общем направлении на Дрогобыч. Я первый раз потерял звено, группа хранила молчание, и, несмотря на ясную погоду и отличную видимость, когда звенья пошли на перехват истребителей и штурмовиков иванов, отклонился от курса,  товарищи пропали из виду. И хотя  впоследствии восстановил ориентировку,  по радиообмену, так и не встретился с первым номером и другими Фокке-Вульфами, а, облетев район по рассчитанному на земле маршруту, вернулся на базу первым. Я был легкой мишенью попадись нескольким иванам, но русские не залетают так далеко в наш тыл.
            Группа устроила бойню, заявив о тринадцати победах над бомбардировщиками и истребителями. Я испытывал неловкость, оттого, что не принял участие в драке. И хотя мое звено, включая ведущего, вернулось в Пястув целым, из второго звена прикрытия сел только один. Двое однозначно погибли, один лейтенант приземлился на вражеской территории и был захвачен русскими гвардейцами, так, по крайней мере, рассказал фельдфебель Мильке – единственный кто вернулся назад после боя с истребителями сопровождения. Таких разовых потерь эскадрилья не имела очень давно, а, по-моему – никогда!
    
            Настроение пакостное, мы устали отступать, устали от этой войны. У большинства товарищей на устах крутятся одни и те же стихи, непонятно кем сочиненные, и превращенные в песню:
 
Теперь мы должны драться
Но никто не знает, как долго будет бой продолжаться
 
Но все мы знаем, что это последнее сражение
За которым наступит покой и смирение
 
Мы сражаемся вместе плечом к плечу
Мы умрем вместе, покорившись огню и мечу!
 
            Сегодня в 9.15 шестеркой сопровождали бомбардировщики. Лето, ясное утро. Я второй раз теряю группу и пропускаю бой. Наши сбили четверых, но потеряли одного севшего на вынужденную за линией фронта. Товарищи смотрят на меня с недоверием, я растерян, что это: усталость, нарушение зрения вследствие старых травм, с этим надо что-то делать!
 
            Подняли, как только начало рассветать. Взлетели в 5.30  двумя звеньями на прикрытие района Аннополя от русских бомбардировщиков. Где те должны были появиться: севернее или южнее, никто толком не знал. Русские, используя конно-механизированные, пехотные и танковые  группы пытались захватить плацдармы в районе Вислы, их бомбардировщики должны были атаковать наш ближний тыл. Две пары Мессершмиттов сорвали атаку бомбовозов, и тогда  над районом появилась большая группа иванов на американских самолетах. Таких русских истребителей на краснозвездных самолетах американского производства мы называли индейцами. «Индейцы» оттеснили малочисленные Бф-109, и хотя, к тому времени наши опытные «велосипедисты» смогли сбить или повредить пять русских самолетов без собственных потерь, их сил было  недостаточно.
            Это все стало известно уже потом, в результате разбора, а тогда, рассекая дымку раннего утра, наша группа не знала, с каким противником может столкнуться.  Мы подоспели в тот момент, когда никаких русских бомбардировщиков не было, зато сразу были атакованы Р-39. Начался бой на средней высоте две тысячи метров. Учитывая возросшие скорости самолетов, он не походил на «собачью свалку» первых лет войны, это была схватка на вертикалях с большой амплитудой для занятия позиций и атак. Убедившись, что мой первый номер в безопасности, я вцепился в одного ивана бульдожьей хваткой, преследуя его на вертикалях и пикированиях. Когда русский толи устав, то ли понадеявшись на скорость своего индейского мустанга, перевел самолет в горизонт, мне удалось, используя небольшое преимущество Фокке-Вульфа в скорости на малых высотах, занять удобную позицию и медленно сокращая дистанцию открыть огонь. Выпустив процентов двадцать боезапаса из разрушительного оружия своей птички, получилось  сбить самолет противника. Я видел как снаряды и пули попадают в фюзеляж Р-39. Его летчик был прекрасно защищен двигателем расположенным сзади, но мотор, не выдержав нескольких попаданий 20-мм снарядов начал дымить, скорость противника еще упала. Подойдя ближе, я прицелился в основание левой плоскости и дал очередной  залп. Самолет противника закрутился  юлой. Став в вираж над местом падения, я взглядом проводил Р-39 до самой земли. Уже над самой кромкой деревьев летчик попытался выброситься с парашютом. Дальнейшая судьба  русского богатыря, а только человек недюжинной силы мог преодолеть перегрузку и выпрыгнуть из кабины, впрочем, ведь у этого американца двери, похожие на автомобильные, сбрасывались.
            Пристроившись к своему звену, я с удовлетворением заметил, что все самолеты на месте, а вот второму звену не хватало одного борта, кого, пока не разглядеть. Остаток топлива позволил нам продолжить патрулирование района, рассчитывая встретить бомбардировщики.
            В одном из маневров БМВ сбросил обороты, манипуляции органами управления двигателем и даже попытка перезапуска не дали результата. Я стал жертвой банального отказа, и мне ничего не оставалось, как искать площадку для посадки. Повернув в сторону аэродрома, я выбрал подходящее поле идущее вдоль Вислы и жестко грохнул туда машину.  Я поджал ноги и схватился за обвод фонаря. При посадке самолет рано потерял скорость, плюхнувшись на брюхо, он зацепился за кочку и сделал попытку скапотировать. Меня страшно тряхнуло на ремнях, но не ударило о приборную доску или ручку. Натерпевшись страху, я выполз из самолета, который был невосстановимо  поврежден, снял комбинезон и с трудом пошел к воде. Сильно болел позвоночник, видимо поврежденный в районе поясницы, от ремней плечи опухли, но я был жив.  Вода вернула мне силы смыв пот и грязь. Я вновь оделся, забрал все ценное и с трудом пошел по направлению к ближайшему населенному пункту, где должны были находиться наши части.
            К вечеру я вернулся в Пястув. Доктор, осмотрев поясницу, отправил меня на снимок. Позвоночник был цел, но  слегка смещен, врач высказал предположении о трещине в суставном отростке поясницы, и прописал покой, тем более что свободных самолетов больше не было, в  последнем бою были потеряны два Фокке-Вульфа, включая мой, и один летчик.
            Через несколько дней боль прошла, матчастью нас выручила четвертая  группа «Грюнхерц» прибывшая в Польшу с новыми Фв-190А-8, в том числе и для нашей эскадрильи.
            Пытаясь проанализировать собственные ошибки последних вылетов, я пришел к неутешительному для себя выводу: не боясь гибели, я подсознательно так боюсь попасть в плен, что, осуществляя вылеты за линию фронта, я теряю ориентировку и стремлюсь как можно быстрее вернуться на аэродром. Только над территорией, контролируемой вермахтом, я веду себя уверенно - выходит пора переходить в ПВО Рейха.
 
            Нас все реже используют по назначению в качестве бомбардировщиков, а, учитывая неплохую дальность машин, чаще бросают закрывать дыры в растянутом фронте как истребителей прикрытия. Обед вышел быстрым, успев за двадцать мигнут поглотить сосиски с фасолью, наша группа поспешила к самолетам – новеньким Фокке-Вульфам, пригнанным из тыла.
            В 14.30 восемью самолетами пошли по направлению на Долину,  защищать дороги от русских охотников. 1-я танковая армия отходит на запад в Венгерскую равнину. Нужно прикрыть дорогу от бомбардировщиков. Пара  истребителей уже пыталась сделать это чуть раньше, но сбив двух иванов, сама пала жертвой превосходящих сил. 
            Бомбардировщики обнаружили почти сразу, это были двухмоторные фургоны, идущие на высоте три тысячи метров под прикрытием большого числа истребителей, последние бросились на нас, пытаясь сковать боем, и на какое-то время им это удалось
            Я зашел в хвост ивану, пристрелочной очередью мне удалось повредить его самолет, и я точно был уверен, что он станет моей добычей. Русский начал горку, следуя за шлейфом, оставляемым его самолетом, я потянул вверх и уже готовился прокричать  победное: «абшусс»!  Внезапно его самолет вспыхнул и взорвался, разлетаясь на фрагменты планера и мотора.  Взорвался боекомплект или топливо, как-то неожиданно, но в любом случае это победа моя.
            Расправившись с истребителями, мы отправились вдогон за бомбардировщиками уже повернувшими  назад. Успели они нанести удар по дороге с нашими отступающими танками или нет?
            Проскочив мимо одного, так и не успев открыть огонь, я развернулся, и начал преследование. Рассчитывая, что пушки сразу сделают свое дело, и, не желая попадать под огонь стрелка, я открыл огонь с дальней  дистанции, но быстрой победы не получилось. Тогда я дал полный «газ», расстояние быстро сокращалось, бомбардировщик открыл жиденький оборонительный огонь, не способный отвратить атаку моей хорошо бронированной птички.
            – Хорошо, что передо мной не «крепость ами» - подумал я, подойдя к бомбардировщику в упор.
            Я нажал на гашетки, приготовившись к победному финалу, в тот момент, когда двухмоторная машина начала неожиданный маневр с целью дать мне проскочить мимо. Резко дернув в сторону, я не успел избежать столкновения, задев хвост противника левой плоскостью. Мне стало не до судьбы русских, Фокке-Вульф отбросило в сторону, потерявший скорость самолет затрясся, сваливаясь в левый штопор. Я пытался остановить вращение, но педалей и руля высоты не хватало, я совсем убирал или максимально давал «газ», но самолет, отказываясь слушаться, терял высоту, а главное – он совершенно не реагировал на дачу элеронов «по штопору». Приняв решение, я решил оставить самолет, совершивший свой первый и точно - последний боевой вылет и, сбросив фонарь, прыгнул в бездну.  Парашют не подвел, приземлившись у своих, только на земле я оценил трагикомичность произошедшего: в двух последних вылетах я потерял два самолета. Довершением разочарования стал просмотр пленки с самолета ведущего, это он, выскочив сверху, добил русский истребитель, победу записали на его счет, что же: он идет на Рыцарский крест. Удивительно, но русский бомбардировщик, который должен был развалиться после столкновения, продолжил ковылять в сторону дома и также был сбит ведущим. Посыпаю голову пеплом! Одержав восемь побед, наша восьмерка потеряла четыре самолета, хорошо, что хоть все летчики, подобно мне, остались живы.
 
            Лето выдалось жарким во всех отношениях, к погодному зною добавилось русское наступление в Белоруссии и Польше. Потеряв в последних двух вылетах два ФВ-190, я на два месяца остался без самолета. В начале осени нашу эскадрилью отвели в тыл на заводской аэродром концерна Хеншель - Берлин-Шенефельд. База прекрасная – три восемьсот метровых полосы, ангары и капитальные помещения для персонала. Как элита мы не испытываем особых проблем с продуктовым снабжением. Рядом Берлин, в котором еще работают ресторанчики и находятся множество чуточку голодных в прямом и переносном отношении женщин, наших женщин готовых почти на все. Становится стыдно, что мы не можем их защитить от постоянных налетов бомбардировщиков.
            После нескольких лет военных скитания по чужбине мы дома в глубине Германии, но от этого не становится радостно. Ничего, кроме тяжелых потерь и утрат, да еще многочисленных аэродромов, отчетливо не вспоминается, даже плен, как страшное и отвратительное чудовище память старательно вычеркивает из своих записей. Эскадрилья доукомплектована истребителями, теперь нам есть на чем летать. Нам – это небольшой группе уцелевших опытных пилотов-бомбардировщиков, волей командования и тактической необходимостью ставших истребителями. Нашу эскадрилью укомплектовали самолетами, теперь за мной числятся сразу два ФВ-190А. Скоро может  начаться нехватка топлива, надеюсь, что заводских запасов все-таки хватит. Мы базируемся вместе с остатками второй группы 4 истребительной эскадры, эксплуатирующей такие же Фокке-Вульфы. Что нам предстоит: воздушная оборона Рейха от британо-американских бомбардировщиков или атаки плацдармов советов. С чем бы мы ни столкнулись, в голове крутятся только одни удручающие мысли, похожие на слова старинной песни:
            «–  Мы должны драться, но никто из нас не знает как долго, и когда наступит конец насилию, чтобы мы больше не брались за оружие. Мы держимся вместе плечом к плечу - никто не сражается в одиночку. Мы сражаемся вместе и погибаем вместе, никто не умрет в одиночестве, никто не останется жить!»
            Русские начали новое наступление, они вышли к Одеру,  и теперь угрожают Берлину с востока. Сейчас период затишья, вызванного плохой погодой, остается спорить: бросят нас в ПВО или отправят уничтожать мосты на Одере.
 
            Погода наладилась. В 6.15 утра три пары подняли на прикрытие наземных войск от ударов бомбардировщиков противника. Ели успели взлететь, как аэродром был атакован тяжелыми американскими истребителями П-47. За нами, уже под огнем противника взлетело еще две пары четвертой эскадры. Мы не успели собраться, и каждый действовал самостоятельно, бой проходил на ограниченном участке на расстоянии прямой видимости друг друга, вдобавок мы постоянно переговаривались по радио. Зенитчикам аэродрома даже пришлось ограничить огонь, чтобы не попасть в своего.
            С включенным впрыском правым виражем я зашел в хвост одному ами, пока ведущий прикрывал меня сзади. Я так  волновался охваченный охотничьим желанием сбить своего первого американца, что никак не мог  сконцентрироваться и поймать П-47 в прицел. Ручка нервно дрожала в моей руке, а самолет заваливал небольшие крены то вправо, то влево, или рыскал капотом по горизонту.  Боясь перегреть двигатель, я не мог долго использовать форсаж, а  расстояние все не сокращалось, П-47 оснащенный очень мощным двигателем оказался  скоростным самолетом. Ами ушел в пологое пикирование, еще набрав скорости, я бросился за ним, но, не выдержав бесполезной гонки, отдал его на усмотрение своего командира, отвалив в сторону. Затем, потеряв «первого номера», я самостоятельно пошел в сектор между восточной частью Берлина и Зееловскими высотами, но так и не встретил ни самолетов противника. С группой соединился только на подходе к Шенефельду.
            Подвели итоги: три самолета  4 эскадры были повреждены на земле атакой американцев и один сбит в воздухе на взлете,  среди наших пар потерь не было, зато четыре ами, два ивана и еще пять русским бомбардировщиков были сбиты, общий счет: одиннадцать против четырех.
 
            На раннее утро запланировано прикрытие бомбардировщиков бьющих по автоколоннам  русских  в районе  Кольберга. Ночью пошел дождь, благо полосы в Шенефельде позволяют взлетать и садиться в любую погоду. Собрались в одном из ангаров, где техники подготавливали самолеты, ждем улучшения. В 7.45 дождь не закончился, но ослаб. Взлетели двумя звеньями, где-то над нами прошли бомбардировщики, мы их не видели,  набрали высоту три тысячи метров, безрезультатно, видимость отвратительная, горизонт не просматривается, в таких условиях полет только по приборам. Мы стали вести переговоры.  Командир связался с «вокзалом», доложив о «плохом кино» и получив команду действовать по обстановке все таки принял решение следовать в «занавеске»  в район Кольберга. Нужно или идти плотным строем, надеясь на штурманскую подготовку ведущего,  или разойтись на дистанцию, исключающую возможность столкновения. Мы разошлись и стали искать бомбардировщики, которые, как оказалось, сбросили груз почти вслепую на предполагаемые позиции русских и повернули назад. Часть нашей  группы вышла в зону хорошей видимости, где столкнулась с большим числом новых русских истребителей.  Я опустился почти до пятисот метров и смог разглядеть колонну русской техники, идущей в сторону Кольберга. Точнее говоря, то, что это русские я определил по месту их обнаружения, а был я точно за линией фронта, и потому, что по мне был открыт редкий огонь из огневых средств, имеющихся в распоряжении колонны. Зайдя вслепую на цель, уже на боевом курсе я определил, что выполнил заход крайне удачно, снижаясь строго над прямым участком шоссе против хода колонны. Открыв огонь из пушек по первой машине, постепенно выбирая ручку на себя, тем самым, переводя огонь на следующие автомобили колонны, я видел что попал, но отсутствие времени, обзора и видимости не позволили оценить результаты. В одиночестве вернулся на аэродром, с трудом отыскал полосу и сел, пройдя над стартом.
            Проявка пленки, а все наши самолеты были оборудованы камерами, показала, что мне удалось попасть в три машины, налет на автоколонну признали удачным. В Шёнефельд  из моего звена вернулся командир группы, и мой «номер один», а лейтенант Линц погиб, из второго звена вообще никто не вернулся, пять летчиков за один вылет мертвых или попавших в плен  - таких потерь эскадрилья не знала с момента своего создания. По радиосвязи и пленкам подсчитали, что должны были сбить до шести русских.
 
            Дождь закончился, сменившись дымкой, видимость сносная. Собрав восемь боеспособных самолетов эскадрильи, в 13 часов 15 минут взлетели прикрыть обороняющиеся  у Эберсбаха  танки от атак русских бомбардировщиков. На русских нас вывела пара «шишек», уже ведущая бой. Мы шли как на параде: двумя звеньями над своей землей строго соблюдая интервал и дистанцию – последний парад люфтваффе. Набрали три тысячи пятьсот метров. Когда вышли в район, «Густавы», одержав две победы, уже были потеряны. Командир обнаружил группу русских истребителей ниже нас, и мы сходу атаковали их сверху. Используя преимущество, за несколько минут сбили четырех иванов и стали искать бомбардировщики. Не набрав очков в схватке с истребителями, я первый обнаружил крадущиеся на малой высоте «бетонные бомберы». Используя кинетическую энергию, я мигом догнал штурмовик и сделал залп, но промахнулся и проскочил, попав в облачность. Развернувшись, я хотел повторить заход, но потерял русского из виду. Штурмовики, оставшись без истребительного прикрытия, повернули назад, мы бросились вдогон. Идя на малой высоте можно было отчетливо видеть как, внизу на земле,  русская артиллерия обрабатывает наши позиции. Один бомбардировщик, уходя от преследования, развернулся, идя на меня в лоб. Я выстрелил, но опять промазал.
            Группе удалось сбить три Ил-2 и вернуться без потерь. Посадка эталонная. Если бы полосы Шенефельда, как и другие аэродромы Берлина можно было переносить с собой в Россию, мы бы выиграли войну.
 
            Дожди возобновились, кажется, плачет сама весна. В условиях светового дня еще можно совершать вылеты пилотам, имеющим опыт полетов в таких условиях. Вот и сегодня в середине дня так и не дождавшись прекращения осадков нашу эскадрилью, из двух оставшихся звеньев, поднимают прикрывать танки, действующие у линии фронта.
            11.30, сижу в кабине, подняв голову в серое моросящее небо с разрывами, только разрывы эти не радуют. Двигатель запущен, жду своей очереди на взлет, к горлу подкатывает комок тошноты, хочется блевать, кружится голова, что это: страх перед смертью или кухня накормила несвежей рыбой на завтрак. Да нет, ели все, интересно как самочувствие остальных. Чувствую, что лететь не могу, глушу двигатель и с трудом выбираюсь из кабины, видя недоумевающее лицо техника. В другой ситуации его лицо могло рассмешить и «угрюмого дудочника», но только не меня в таком состоянии. Я сообщил, что с машиной все в порядке, просто не могу лететь по состоянию здоровья, и отправился в лазарет. По пути меня несколько раз вывернуло на изнанку.
            Фельдшер сказал, что похоже на проблему с поджелудочной, это могло вызвать головокружение вплоть до расстройства вестибулярного аппарата, дал мне лекарств, отстранив от полетов на пару дней. Я остался на земле ждать товарищей. Я слышал радиообмен, из которого понял, что группа встретилась с большим числом вражеским самолетов бомбардировщиков и истребителей, даже подняли пару 4 эскадры
            Из вылета не вернулось все мое звено, включая ведущего,  во втором шварме потеряли еще двух летчиков – пятеро из восьми, не вернулась и пара, вылетевшая на выручку. Говорят, что сегодня над нашим участком фронта было сбито двенадцать самолетов люфтваффе, даже двенадцать или четырнадцать одержанных побед не компенсируют этих потерь. Если бы я полетел, меня бы ждала та же участь, а может как раз мое отсутствие, сделавшее звено не полным, подвело остальных. Угрызения совести перемешиваются с чувством безысходности,  мои сослуживцы погибли, а я выжил, нарушив клятву: «мы держимся вместе плечом к плечу, никто не сражается в одиночку, мы сражаемся вместе и погибаем вместе, никто не умрет в одиночестве, никто не останется жить!». Намного ли я переживу их?
            Прибыло пополнение из молодых фельдфебелей – пацаны! На чем они будут летать, у нас осталось семь самолетов?
 
            Русские форсируют Одер. Сегодня нас будут использовать по прямому назначению: в качестве штурмовой авиации – двумя трехсамолетными звеньями должны разрушить автодорожный мост  в районе Кюстрина. Взлетели в 16.15, взяв по одной тяжелой бомбе. Я назначен ведущим пары – впервые с начала войны, будучи лейтенантом, я всегда оставался на вторых ролях и вот теперь получил должностное повышение, ни сколько за собственные заслуги, сколько за выслугу, да и просто потому, что в эскадрильи осталось мало опытных пилотов, надо же кому-то вести прибывших «зеленых» новичков. Сегодня у меня не одни, а сразу два ведомых: фельдфебели Решке и Артнер. Взлетаем по одиночке и расходимся в разных направлениях, чтобы запутать возможные радары противника – линия фронта  рядом, затем собираемся звеньями на высоте шестьсот метров и резко меняем курс с юго-западного на северо-восточный, разворачиваемся в сторону захваченного русскими Кюстрина. В этот же район направились два звена истребителей четвертой эскадры – несмотря на дымку, ожидается сильное противодействие иванов. Так и произошло, на подходе к цели нас встретили истребители противника большим числом. Это заставило нас рассредоточиться и уйти в облачность. Выходили на мост по одному. Когда я подошел к переправе, один пролет моста был уже разрушен. Не видя собственный результат бомбометания, я сразу же ушел в облака, уверенный что, сбросив тяжелую бомбу с очень малой высоты, не мог промахнуться. Освободившись от груза и набрав высоту, мы самостоятельно вступали в бой с иванами, уже связанными истребителями поддержки. С переворота  спикировав на противника, мне удалось сесть ему на хвост. Это был американский самолет в зеленом камуфляже, какие поставляются русским, с крупнокалиберной пушкой, скорострельность которой была ниже наших. Несколькими пушечными залпами я отправил его к земле, одержав девятую победу в этой войне. Собраться в группу не получилось, и в Шёнефельд возвращались по одиночке. Трое из шестерых не вернулись, включая обоих моих ведомых. Артнер, скорее всего, погиб. Вернувшиеся летчики 4 эскадры, сами не досчитавшиеся двоих, заявили, что видели, как один из наших садился на вынужденную, значит, это был Решке. Остается слабая надежда, что он сможет скрыться от русских. Истребители заявили о шести победах, в нашей эскадрильи их всего две, включая сбитый мной П-39. К тому же у нас осталось всего пять самолетов, так что командовать мне некем.
 
                 Дневник прерывается. Возможно, автор погиб в апреле 1945 года в воздушном бою отражая налет американской авиации.
            Согласно архивным данным ГУПВИ НКВД СССР  из всех немецких  военнопленных попытавшихся совершить  побег остались не пойманными 3 %. В целях психологического воздействия, даже в случае, если сбежавшего не задерживали, остальным пленным объявлялось, что их товарищ убит входе  задержания. Достоверной информации о военнослужащих, совершавших удачный побег более одного раза, не обнаружено.
            Упомянутые в дневнике:
            Герберт Илефелльд – участник войны в Испании, и второй мировой войны, во время немецкой оккупации Югославии был сбит и попал в плен, был освобожден вермахтом, войну с Советским Союзом начал командиром группы (авиаполка – в советском варианте) в звании капитана, в ходе войны стал командиром эскадры (авиадивизии), заканчивал войну на реактивном истребителе, всего одержал 132 победы, 8 раз был сбит сам, был неоднократно был ранен, умер в 1995 г. в Германии.
            Эрвин Клаузен – на фронтах с начала второй мировой войны в звании фельдфебеля, к моменту нападения на СССР в звании обер-лейтенанта командовал эскадрильей, погиб 4 октября 1943 года на Западном фронте совершив воздушный таран бомбардировщика, на момент гибели он в звании капитана  командовал группой, это была его 132 победа.
            Хайнц Франк – один из первых пилотов штурмовой авиации, войну с СССР начал в звании обер-лейтенанта, командовал эскадрильей, полком, погиб в результате несчастного случая в октябре 1944 года, на момент гибели имел 900 боевых вылетов и 8 побед, был в звании майора.
            Люсьен Липпнер – бывший офицер бельгийской армии, служил в бельгийском легионе, затем перешел в войсках СС, командовал штурмовой бригадой в чине штурмбанфюрера, погиб в ночь прорыва из окружения под Черкассами, его тело вынесли  подчиненные.
            Вильгельм Штеммерманн – генерал артиллерии, участник двух мировых войн, погиб под Черкассами также как и Липпнер прорываясь из окружения не бросив своих подчиненных, по распоряжению генерал-полковника Конева был похоронен немецкими пленными с воинскими почестями.
            Хейнц Вернике – лейтенант, погиб в воздушном бою 27.12.44г. столкнувшись с самолетом ведомого, на момент гибели имел более 100 побед.
 
«Сталинский сокол».
            Если бы я не был кандидатом в члены партии, то сказал бы церковное: «пути Господни неисповедимы». Моя служба проходила в ВВС Прибалтийского ОВО. Уже неделю как я числился в управлении 8-й авиационной дивизии. В управлении – это не значит, что был я «штабной крысой», в авиации летают все от сержанта до генерала вне зависимости от занимаемых должностей. В начале я был простым летчиком, одним из первых в полку освоил МиГ-3, потом, получив лейтенанта, стал командиром звена. Новый командир дивизии полковник Василий Андреевич Гущин оказался хорошим знакомым моего отца, он и перевел меня к себе в Ковно. Но моя штабная работа была очень недолгой. 6 июня Василий Андреевич оторвал меня от изучения карт округа, над которыми я корпел уже третий день, разрабатывая планы взаимодействия авиационных сил дивизии с различных аэродромов в зависимости от скоростных характеристик и дальности самолетов разных типов. Между нами состоялся  долгий разговор, в котором сорокалетний Гущин вначале, выпив со мной по рюмочке хорошего  коньяку, вспоминал некоторые моменты своей биографии связанные с моим отцом,  его бывшим командиром и другом, а затем сообщил мне, что поступило указание перевести несколько летчиков, освоивших МиГ-3, в 15-ю смешанную авиационную дивизию во Львов. Дивизия имела большое количество МиГов и нуждалась в летчиках уже освоивших этот тип. Мой налет на новых типах составлял сорок часов, и это было достаточно много.
            – А разве нашей дивизии не нужны такие летчики? – поинтересовался я.
            – Еще как нужны! Самолеты недавно начали поступать в полки, их освоение только началось... Тебя интересует, почему я остановился на твоей кандидатуре? – спросил Гущин, наливая нам уже по  третьей рюмашке.
            – Есть несколько причин: ты парень пока холостой, а переводить летчика с семейством  достаточно хлопотно, ну это так сказать моя официальная версия, а потом: ты ведь сам родился на «югах», так что поедешь поближе к отчиму дому.
            Я действительно родился в Севастополе, и моя мать проживала там.
            – Давай поговорим откровенно - продолжил полковник:
            – Мне плевать, что там говорят наши газеты и пропагандисты, но я знаю точно: скоро будет большая война,  по сравнению с которой финская покажется танцами в клубе. На уровне командиров дивизий и выше это знают все, не известны только сроки, но война будет и скоро. Ты думаешь, мне не хочется иметь надежных проверенных ребят в такой заварушке? Еще как хочется!  Мы на самой передовой, даже слишком. Руководство считает, что удар немцы, вместе с венграми и румынами нанесут на юге, в районе Львова, потому там наши и наращивают сильную  группировку, туда ты и едешь. Только я уверен, что основной удар будет северней: через Польшу и Прибалтику. Если немцы врежут с юго-запада, а финны с северо-востока через залив и Карелию, нас отрежут, и тогда тут такая каша заварится. Местное население, сам знаешь, за нас - пока немцев нет!
            Я попытался что-то возразить про долг и смелость, но Василий Андреевич перебил:
            – А я тебя  не на курорт отправляю, не в Москву или на Урал, и на вас каши хватит!  Там округ посильнее, есть оперативный простор, главное – начало войны, внезапность! Обидно погибнуть  неожиданно в самом начале. Дальше развернемся и дадим в морду! Я вроде как перед твоим отцом должен, это он меня в авиацию вывел. 15-я дивизия стоит вокруг Львова – это тоже граница. Но я вот что придумал: дам тебе рекомендательное письмо. Прибудешь во Львов, найди командира дивизии, это мой товарищ  генерал-майор Демидов, передай от меня привет, покажешь документы и мое письмо. Я порекомендую перевести тебя в Одесский округ на юг Украины. Ты парень толковый, новый тип освоил, лейтенант,  значит, будешь вроде инструктора, минимум - командиром звена, а там может и комэском сделают. Есть еще одна причина: чисток у нас в армии хватает, особистам дай только повод, начнется война,  мы на передовой, если случись что с дивизией, обвинят  командира: окружил себя знакомыми, занимался протекционизмом, чуть ли не группу заговорщиков создал. Глупо конечно, но виноватых всегда найдут, дай повод!
            Аргументы командира не показались мне весомыми. Какая война, у нас же мир с немцами, а если что, неужели сразу не остановим, неужели возможны тяжелые бои, окружение, неразбериха. Была еще одна причина, по которой я не хотел ехать на юг. Я не был женат, но в Ковно у меня была девушка - Ядвига. Стройная светловолосая  литовка с голубыми как весеннее небо глазами. Подруга - еще не жена и вести ее с собой во Львов или Киев возможности не было, а расставаться с ее прибалтийскими прелестями очень не хотелось.
            Приказ есть приказ! Поездом 12 июня я прибыл во Львов в штаб 15-й дивизии. Командира и начальника штаба не было на месте, впрочем, дежурный офицер вполне мог дать мне предписание в один из истребительных полков и самостоятельно, но я настоял, что дождусь генерал-майора Демидова.
            Комдив прибыл под вечер. Он инспектировал пограничные аэродромы, как я узнал позже, доводил до подчиненных указ Тимошенко о запрете полетов нашей авиации в десятикилометровой зоне от границы с Румынией  и о мерах по маскировки аэродромов. Неужели прав был Гущин о скорой войне! Впрочем, маскировка и запрет полетов - это всего лишь превентивные меры от провокаций и еще не война. Александр Афанасьевич в присутствии своего начальника штаба ознакомился с моими документами, и, усадив меня в кабинете, «про себя»  прочитал письмо Василия Андреевича.
            – Твой командир пишет, что можешь организовать обучение летчиков на МиГ-3, у меня в дивизии двести тридцать шесть МиГов, а освоили их пока не более тридцати человек. Но твой бывший командир просит перевести тебя в Одессу. Смотри: или даю приказ о зачислении в нашу дивизию в один из истребительных полков или бери адрес соседей и езжай к новому месту службы. А то разводите здесь институт благородных девиц:  хочу служить там, не хочу здесь! Почему просишь перевести на юг, по семейным обстоятельствам?
            – Мать у меня живет в Севастополе, я ее со дня окончания училища больше двух лет не видел – ответил я, помня наставления Гущина.
            – Не убедил лейтенант, к матери можешь и в отпуск съездить, но раз просишь о переводе в Одесский округ, езжай, отметь в канцелярии перевод.
            Не знаю, какая сила наперекор официальному направлению влекла меня на восток. Я уже было начал сомневаться: стоит ли спорить с генерал-майором и просить перевода в Одесский округ, как убеждал меня Гущин, но Демидов не настаивал, видимо у него хватало проблем гораздо более серьезных, чем  ломать капризы неизвестного ему «лейтенантика».  
            Попрощавшись по уставу, я уточнил в штабе адрес Одесского округа и остался до утра прямо в здании штаба 15-й дивизии. С утра, выпив чая в дежурке, я отправился погулять по Львову, так как поезд на восток выходил после обеда. Мне понравился Львов, своей европейской архитектурой он чем-то напомнил Ковно. Пообедав в небольшом ресторанчике, я сел на поезд и поехал к новому месту службы в Кировоград, так как штаб авиационной дивизии, куда я получил направление, находился не в Одессе, а в Кировограде. Прибыв в штаб 45-й дивизии, я узнал, что направлен в 131-й Истребительный Авиационный Полк, дислоцирующийся в Кривом Роге. Наконец я прибыл в Кривой Рог и представился командиру полка Леониду Антоновичу Гончарову. Комполка показался мне душевным человеком, но требовательным командиром. Он рассказал о буднях полка, как создан, на чем и где летает. Полк был четырех эскадрильным, в строю имел шестьдесят четыре И-16 тип 24  с винтом изменяемого шага, часть летчиков имела опыт финской войны. Основной аэродром полка находился здесь в  Кривом Роге. МиГ-3 только начали поступать. Но с учетом того, что полк был вооружен И-16 последней модификации, перевооружение на МиГи  временно приостановили. В 131-й полк поступило только пять МиГ-3 собираемых на аэродроме в Новополтавке – селе по пути из Кривого Рога в Николаев.  Никто из полковых летчиков, включая командира, на новых типах  не летали. Полк располагал  еще одним полевым аэродромом ближе к молдавской границе.
            Пока я не получил распределение в конкретную эскадрилью. Гончаров обещал подумать, как организовать переучивание группы летчиков на имеющиеся МиГ-3, чтобы иметь в полку постоянное звено скоростных высотных перехватчиков. Командиром такого звена  вполне мог стать я. Мы договорились, что я завтра на полуторке доберусь до Новополтавки, где инженерным составом собираются прибывшие в контейнерах МиГи, и займусь их облетом, а с первого июля начнем обучение звена.
            19 июня утром на полковой полуторке я прибыл на аэродром Новополтавка. Само село оказалось еврейской земледельческой колонией в обширных степях южной Украины. Аэродромом командовал капитан Давидков – заместитель Гончарова, ставший моим непосредственным командиром. Сборка самолетов подходила к концу, и старший техник заверил, что завтра я смогу начать облет. Для удобства сборки новые МиГи стояли достаточно скученно в одну линию на краю аэродрома возле технических помещений и аэродромного оборудования. На следующий день, после того как техник завершил опробование мотора, я действительно смог совершить вылет на одном из самолетов. Погода была прекрасной: ясный день со слабой облачностью. Я поднялся над аэродромом на высоту пять с половиной километров, выполнил несколько фигур простого и сложного пилотажа, поработал режимами двигателя и даже сделал незапланированный полетным заданием  разгон самолета до максимальной скорости в пикировании.
            Несмотря на то, что МиГ-3 всего на год был моложе И-16 последних модификаций, это был уже совершенно другой самолет, скоростной с закрытой кабиной, большим потолком и дальностью полета. Высоту в пять с половиной километров я набрал всего за семь минут, боевой разворот после пикирования, выполненный мной не совсем чисто, дал прибавку в высоте более восемьсот метров. Кстати я наблюдал, что многие летчики старой закалки даже на самолетах новых типов продолжают летать со сдвинутой назад подвижной частью фонаря, а то просят техников совсем снять открывающуюся часть. - Так - говорят они: - лучше видимость.  На самом деле они боятся, что в случае  аварийной посадки или вынужденного покидания самолета фонарь может заклинить. Я относился к  молодым пилотам и подобных страхов не испытывал, тем более что летать с открытой кабиной на скоростном самолете – это терять его основное преимущество – скорость за счет ухудшения аэродинамики. Но в физике все взаимосвязано и за скорость надо было чем-то платить и МиГ, а точнее - его летчик платил большими:  радиусом виража,  посадочной скоростью и пробегом по полосе. Конечно, по сравнению с И-16, МиГ был неповоротливым утюгом, особенно это чувствовалось на малых высотах. На больших скоростях он также был тяжело управляем, чтобы вытянуть самолет из пикирования мне хотелось упереться в приборную доску ногами. Его основными преимуществами были горизонтальная скорость и высотность, но этим качествами еще надо было научиться пользоваться.
            Суббота была коротким днем и после обеда основная часть аэродромного состава разъехались по семьям и постоянным квартирам в Кривой Рог или Николаев. Убыл и капитан Давидков.  Остался только караул  аэродромного охранения и я, как человек, которому некуда было ехать. Со следующей недели я планировал отпроситься у командира в краткосрочный отпуск на неделю – съездить повидать мать, а с 1 июля вовсю приступить к летной  работе.
            Сразу по приезду в Новополтавку старшина устроил меня в один из домов. Дом был двухкомнатным. В большой комнате жили вдова – хозяйка лет сорока пяти с дочерью, черноволосой черноглазой южанкой годов восемнадцати, во второй комнате меньшего размера поселили меня. Интерьер был небогат: большая деревянная скамья, застеленная матрасом, служила мне кроватью, у которой стояла  тумбочка для личных вещей. Но я был доволен. Думаю, что хозяйка тоже была не против мужских рук в хозяйстве, а при виде привлекательных и пока еще недоступных мне форм ее дочери я стал постепенно забывать Ядвигу.  Аэродром не был основным местом базирования  полка и не имел постоянной летной столовой. В будни из Кривого Рога  привозили продукты, из которых готовили прямо в полевой кухне на аэродроме. В выходные дни я был поставлен на довольствие непосредственно в доме проживания
            В воскресенье я проснулся в шесть утра. После завтрака, справившись у хозяйки, что сделать по хозяйству, до обеда  прогулялся на речку, а затем направился на аэродром поговорить с охранением и осмотреть самолеты. День выдался ясный и тихий, хороший летний день, как и позавчера - когда я облетывал МиГ. Его сладостная тишина закончилась для нас, бывших на аэродроме Новополтавка, в 16:15 с прибытием той самой полуторки, которая привезла меня несколько дней назад. В кабине сидел какой-то лейтенант наземного состава, в кузове несколько красноармейцев.
            – Война! – первое слово, которое я услышал от лейтенанта: - Молотов выступил по радио, Германия напала на Советский Союз!
            Командир полка прислал отряд аэродромного обслуживания  для обеспечения маскировки аэродрома, других указаний пока не было. Совместными усилиями мы приняли меры по рассредоточению самолетов и оборудования, управившись к вечеру, расставив охранения из имеющихся  и уже уставших бойцов, мы втроем собрались на командном пункте аэродрома. Мы: это я, прибывший лейтенант батальона аэродромного обслуживания и старшина караула охранения. Думаем: что делать? Стемнело, связи с полком не было, новых указаний не поступало. Я вслушивался в тишину невинной летней ночи, все произошедшее за последние часы  казалось дурной шуткой прибывшего лейтенанта, его звали Николай. Мы возбужденно обсуждали сегодняшнюю роковую новость. Я вспомнил предупреждение Гущина. Николай рассказал, что буквально накануне поступил приказ о рассредоточении авиации по полевым аэродромам, начали с Кривого Рога, где стояли основные силы полка.  Личный состав отнесся к приказу с большим недоверием,  мы ведь за четыреста  километров от границы.   
            Наступила ночь, никаких приказов, никакой информации! Прямой телефонной связи с полком не было. Старшина предложил сбегать в село за водкой. Водки, конечно, не нашел, принес самогон. Мы почти залпом выпили по два стакана под закуску из хлеба и сырых яиц. Тишина вокруг убаюкивала. Не помню, в каком часу мы заснули. Караула не проверяли. Проснулись утром, организовали питание бойцов, решили ждать указаний из штаба полка.     Понедельник прошел тихо без происшествий, никаких признаков войны. На всякий случай я, с техником из группы Николая, подготовили один самолет. День прошел, но никаких указаний в Новополтавку не поступило, о нас словно забыли. Решили, что я завтра на полуторке отправлюсь в Кривой Рог.
             24 июня я приехал в здание штаба полка. В штабе я застал только дежурного лейтенанта и караул, весь летный и технический состав находился на аэродроме неподалеку. От дежурного я узнал подробности. Немцы напали 22 июня еще до рассвета. Полк был поднят по тревоге рано утром, личный состав принял тревогу за учебную, пока не пришла информация с аэродромного командного пункта:  «война!». Германия начала массированное наступления по всей границе. Бомбили Одессу, Киев, Севастополь. Как там мама? Есть сведения, что бомбили Белоруссию и Прибалтику, в том числе – Ковно. Как там Ядвига, Гущин? Гончаров сразу взял инициативу в свои руки, дав команду замаскировать самолеты и рассредоточить технику. В настоящий момент часть самолетов полка перебазировались на полевой аэродром ближе к Тирасполю и  вступили в бой. Еще 22 июня, открыли победный счет, уничтожив два бомбардировщика.
            Я пошел на аэродром. Летного начальства не было,  эскадрильи  заняты боевыми вылетами и перебазированием. Под вечер вернулся самолет комполка. Он коротко рассказал, что полк, включенный в состав Южного фронта,  ведет боевые действия над Молдавией:  Кишиневом, Тирасполем, Прутом. Сегодня  отличился капитан Давидков, тот самый, что командовал аэродромом в Новополтавке, проведя штурмовку колонн противника и сбив  истребитель.
            Воодушевленный полученной информацией я понял, что война не продлится долго и немцы очень скоро будут разбиты. Я рассчитывал, что Гончаров включит меня в боевую работу, но у него были другие планы.
            – Временно назначаю тебя комендантом аэродрома Новополтавка. Сейчас не до переучивания на МиГи. Технический состав и охрана, находящаяся на аэродроме идет под твое начало. Главное: замаскируйте технику. Будем действовать согласно обстановке, при необходимости организуешь оборону аэродрома.
            Какая оборона, неужели сюда могут дойти немцы или, хотя бы, диверсионные группы?
            –У тебя большое будущее – пошутил командир в конце разговора: вон Давидков, мой зам., до тебя этим аэродромом командовал, а теперь – почти герой.
            В этот же вечер я вернулся в Новополтавку. Сказать честно: я не был  рад своей должности. Я  наивно рассчитывал, что командир скажет: бери МиГ и сразу в бой, громить фашистов, а он отправил меня на тихий аэродром работать сторожем пятерки самолетов и аэродромного имущества.
            На следующее утро мы вывели из села на аэродром громкоговоритель, чтобы получать хоть какую ту информацию с фронта. 
            В середине дня над аэродромом на большой высоте пролетел немецкий разведчик. Мне очень хотелось взлететь и начать преследования, но, оценив ситуацию, я понял, что не догоню.
            В ожидании прошла почти неделя.  Нас не бомбили, но официальные сводки с фронта не вносили ясности в обстановку. Война продолжалась и, судя по всему, немцы двигались на восток вглубь нашей территории. Мы почти не выпивали спиртного - вдруг поступит приказ или приедёт какое начальство. Я видел, что бои не заканчиваются, и как военный летчик не хотел  оставаться в стороне. Наконец, когда 30 июня пришла информация о потери  Львова, мои нервы не выдержали, и я совершил поступок, о котором пожалел впоследствии, хотя сейчас уже не жалею! Я наивно рассуждал так: если 131-й полк не переучен на МиГ-3, то один летчик и один самолет в полку «погоды» не сделает. Значит, я должен присоединиться к любой летной части на МиГах и вступить в бой в ее составе. Мне захотелось вернуться в дивизию Гущина, но как быстро добраться из южной Украины до Прибалтики, успев это сделать ещё до конца войны. Конечно на самолете! Это больше  тысяче километров, можно долететь с одной промежуточной посадкой, где-нибудь в Белоруссии. Мы даже поспорили с Николаем: смогу ли я совершить стол безрассудный поступок, и я решил рискнуть.
            Рано утром 1 июля  я, поручив командование аэродромом  лейтенанту, сел в МиГ, тот самый, что облетывал до войны, и поднялся в воздух. Первоначально я решил совершить посадку в Кривом Рогу. Если бы Гончаров или его заместители были на аэродроме, меня, конечно, остановили еще «на корню». Но командиры были на боевых вылетах, самолеты не имели радиостанций, а  у оставшегося дежурного и технического состава не возникли ни малейшие подозрения, что я самовольничаю. Самолет принадлежал их части, я являлся летчиком полка, и все думали, что я выполняю приказание командира. Пока мой самолет дозаправляли, я успел побывать в штабе, получив в секретном отделе имеющиеся карты предполагаемого района полета. В штабе я узнал, что немцы особенно продвинулись в Белоруссии, наши войска несут значительнее потери под Белостоком и Минском. Это натолкнуло меня на мысль, что лететь через Белоруссию нельзя. Я решил лететь на Смоленск с посадкой в Брянске, где был военный аэродром, а затем на Ковно. Со штурманской подготовкой и прокладкой маршрута у меня никогда не было проблем, а погода позволяла выполнять полет по наземным ориентирам.  Топлива до Брянска мне хватило в притык и через два часа на остатке горючего я сел на местный аэродром. Наверное,  будучи очень наивным,  я представлял себе, что в таком перелете одиночного самолета нет ничего необычного:  документы у меня были с собой, сяду, объясню, что перелетаю  из одной части в другую, ничего крамольного – идет война.
            Самое удивительное, что в Брянске меня действительно заправили, и я смог беспрепятственно подняться,  взяв курс на Смоленск, где планировал быть минут через сорок. Я зашел и сел на северный смоленский аэродром, ожидая, что все пройдет также гладко как в Кривом Рогу и Брянске. Еще в воздухе я выбрал место возле технических зданий, куда подрулил после посадки. Я выбрался из кабины, навстречу мне шли несколько удивленных техников. Я сообщил, что лечу из Брянска в Ковно и прошу  заправить самолет. Один из техников, видимо старший, сказал,  что мне надо подойти к  командирам, так как без их распоряжения мой самолет не подготовят, и проводил меня на командный пункт. Дежурный  капитан посмотрел  мои документы и, спросив, откуда я лечу, попросил подождать, связавшись с кем-то по телефону. Я ждал около часа, вошел особист, изучил мои документы, расспросил кто я и откуда, куда направляюсь. Он был вежлив, я бы сказал – приветлив, но его напускную вежливость перечеркивали недоверчивые сверлящие глаза с огоньком как у кошки. Он вышел, затем вернулся и сказал, что нужно выяснить некоторые детали и сейчас за мной приедут. Я был спокоен как человек, уверенный, что ничего дурного не совершил.  Через час за мной действительно приехали красноармейцы с малиновыми петлицами,  посадили меня в грузовик и отвезли в здание Смоленского НКВД то ли на улицу Чернышевского, то ли Совнаркомовскую и поместили в подвальную одиночную камеру. Несколько дней к моей особе никто интереса не проявлял. Затем меня отвели к следователю. Допрос вел сержант Госбезопасности с волевым подбородком и оттопыренными ушами. Я открыто отвечал на его вопросы, скрывать мне было нечего, рассказал, что летел на фронт к полковнику Гущину командиру 8-й дивизии, так как мой 131-й полк воюет на И-16, не используя МиГ-3.  Сержант вел себя спокойно,  внимательно слушая и записывая. В конце допроса сказал: разберемся – и меня отвели обратно в камеру. Прошло еще несколько дней. Затем меня отвели к тому же следователю.
            Наконец – подумал я: разобрались и скоро я попаду на фронт.
            Сержант потребовал, чтобы я рассказал с какой целью и как оказался в Смоленске. Я выразил неудовольствие, ведь я уже много раз повторял свою историю, но еще раз проговорил, как все было.
            – Сволочь,  значит, правду говорить не будешь!- прошипел сержант и со всего размаха ударил меня кулаком в челюсть. Я чуть не упал со стула, во рту появился привкус крови. В любой другой ситуации я немедленно дал бы сдачи, но меня охватила полная апатия. Я был в прострации, все происходящее было как бы ни со мной. Как мог я оказаться  в подобном положении!
            – Я говорю правду: - тихо сказал я, вытирая кровь, текшую из разбитой губы.
            – Правда – это то, что ты дезертир и предатель, угнавший самолет чтобы перелететь к немцам. И следователь ударил меня с другой стороны. На этот раз я упал со стула на грязный пол кабинета. Перед глазами плыло.
            – В Ковно летишь к немцам?
            Я пришел в себя.
            – К каким немцам? Там  стоит моя бывшая часть под командованием Гущина Василия Андреевича.
            – В Ковно уже пол месяца твои хозяева – фашисты, Гущин арестован как вредитель и враг народа, не успел сволочь перебежать!
            Меня бросили в камеру и больше на допросы не вызывали. Я потерял счет времени. До сих пор казалось что произошедшее – дурной сон и скоро наступит пробуждение. В голову не помещалось: полковник Гущин, друг моего отца – предатель, Ковно сдано немцам, как такое могло произойти? Что меня ждет: расстрел, тюрьма, лагерь?
            Прошла приблизительно неделя,  меня никуда не выводили, я видел только бойца внутренней охраны раз в день приносившего скудную пайку. Наконец  дверь камеры распахнулась, на пороге стоял конвой, лица у вертухаев  были какие-то озабоченные.
Форма на них была не внутренняя, а с полевыми навесками. Меня вывели на темную улицу, я не разобрал, был вечер или утро, и заставили сесть в грузовик. Неужели расстрел без суда и следствия!
            В машине уже находилось два человека. Было темно, я не мог разобрать их одежды и лиц,  понял только что это военные и такие же арестованные как я. В кузов сели четыре конвоира и машина тронулась.
            – Куда нас везут – спросил охрану один из моих попутчиков совсем еще мальчишеским голосом, он видимо был так же мало знаком со своим будущем, как и я.
            – Нас расстреляют?
            Конвоиры молчали.
            – Скажите, куда вы нас везете? – не унимался молодой попутчик.
            – Не хнычь, сопляк – внезапно заговорил второй военный. По голосу я понял, что это взрослый, возможно уже пожилой мужчина.
            – Хотели бы пустить в расход, расстреляли еще в подвале. Немец к Смоленску подошел, того  гляди захватит город. Не слышишь что ли канонаду?
            Я прислушался. Действительно можно было различить далекие и не частые пушечные залпы и разрывы, судя по всему, стреляли танки или орудия среднего калибра.
            – Увозят нас в Москву. Считайте, что в рубашке родились. Остальных уже на тот свет отправили. Ценности мы, конечно, никакой не представляем, так, пушечное мясо, но видишь, как оно все обернулось. Немец прет так, что скоро к Москве выйдет, наша единственная заслуга в том, что мы кадровые военные и знают НКВДшники что преступлений или измены за нами нет. Помурыжут еще в камерах, попытают, а потом скажут: поцелуйте нас в зад сволочи за то, что не убили, искупите кровью свою вину перед родиной - и отправят на передовую в самое пекло. А я бы и рад, мне за свой полк с фрицами посчитаться надо, если винтовок не дадут, я их зубами грызть буду!  И говоривший матерно выругался. Судя по всему, он был осведомлен лучше, чем мы.
            Нас действительно довезли до станции, посадили в товарняк и в сопровождении вертухаев повезли на восток. Несколько суток мы двигались в сторону Москвы. За это время я успел познакомиться с попутчиками. Тот, что постарше оказался пехотным полковником лет сорока. Его стрелковая часть попала в окружение в районе Могилева. Танки Гудериана перемололи пехотинцев как щепки. От полка остался взвод, с которым полковник вышел из окружения и был арестован, как командир, покинувший позиции и бросивший часть. Полковник был ранен, его правая нога кровоточила. Молодой оказался говорливым младшим лейтенантом лет девятнадцати. Он был почти мой коллега – пилот бомбардировщика. Его СБ сбили над территорией занятой противником. Остальной экипаж погиб. Несколько суток он пробирался на восток, пока не наткнулся на одну из наших передовых частей. Его форма была порвана, документы  отсутствовали, с его частью не было связи, и лейтенанта задержали до выяснения. Оба попутчика находились в Смоленском НКВД меньше чем я. Мое лицо уже совершенно обросло жесткой щетиной, от грязной формы и немытого тела  шел смрад, болела челюсть с двумя выбитыми зубами. Но не только физическое состояние доставляло беспокойство. Меня все время терзал один и тот же вопрос: как немцы могли зайти так далеко в глубь нашей территории, окружая и громя наши дивизии? Нет, нас учили не этому! Война должна была проходить на территории Германии с нашей быстрой победой! Что происходит? Неужели массовая измена и Гущин предатель?
            На какой-то станции нас пересадили в машину и повезли по городу. Я не знал Москву и не ориентировался где нас высадили. Это было здание  тюрьмы НКВД. После прибытия  меня  поместили в одиночную камеру. Потом привели к следователю. На этот раз вел допрос капитан ГБ. Меня не били. Он потребовал, чтобы я в «сотый» раз подробно изложил свою историю, ничего нового я не рассказал. Через пару дней меня опять вызвал капитан, он был достаточно мягок, даже услужлив. Он пообещал, что устроит мне баню, горячий чай и хорошее питание, если я дам показания на полковника Гущина. Я уточнил, какие показания  должен дать на снятого комдива.
            – А разве Гущин не перевел тебя в Киевский округ, чтобы ты  сеял в авиационных полках пораженческие настроения,  занимался вредительством и перегнал к противнику наш новейший самолет?
            Я ответил, что Гущина знал всего чуть больше недели, про его знакомство с моим отцом я наивно скрыл. Сказал, что при мне никаких подозрительных или пораженческих разговоров полковник не вел, а самолет я гнал не немцам, а хотел быстрее попасть на фронт, не зная, что Ковно занят противником.
            Меня вернули в камеру и больше  не трогали.
            Через некоторое время меня отвели в  баню, где я смог не только помыться сам, но и постирать одежду, затем перевели в общую камеру, в которой находилось еще человек десять. Мне повезло, в ГБшной тюрьме не было уголовников, только «политические», в основном военные в званиях до капитана. По их утверждениям, попавших за всякую «ерунду»: кого-то за самовольное оставление части, кого-то за пьяную драку или за крепкое словцо в адрес партии и правительства, допустивших такой успех противника, расцененное как «пораженческие настроения». Своих бывших попутчиков из Смоленска я не увидел, надеюсь, что у них сложилось все хорошо. Неожиданно, хотя, что тут неожиданного в тюрьме, меня вызвали на допрос.  В кабинете был знакомый мне следователь и на стуле спиной к входу сидел еще один человек. Я подошел ближе, сидящий обернулся и я увидел, что это был Гущин, в военной форме, но без знаков различия. Я не знал, радоваться мне встречи или нет. Кто он, Василий Андреевич, беспричинно арестованный полковник РККА или предатель и враг народа?
            Мы поздоровались. Следователь вышел, оставив нас  в кабинете.
            – Ну, здравствуй! – сказал Гущин: - Наслышан я о твоих приключениях.
            – А я, о ваших! – ответил я осторожно.
            Он грустно улыбнулся.
            – Не верь слухам, все хорошо. Попрессовали и оправдали, меня должны реабилитировать. А вот командующий ВВС фронта генерал Ионов до сих пор в заключении. Когда началась война,  мы первый день фашистов достойно встретили, потери были, но незначительные. В конце дня Ионов отдал приказ об эвакуации дивизии, вроде бы сухопутные войска немцев приблизились к аэродрому, тут и началось: из шестидесяти двух МиГов твоего полка в тыл перелетели шесть машин, остальные потеряли. Меня скоро отпустят, должны отправить в  формирующуюся дивизию. Я как узнал:  ты арестован, стал доказывать, что парень ты надежный и толковый.  Тебя скоро отпустят, так что готовься,  попадешь в действующую часть – и Гущин потрепал меня по-отечески за плечи.
            Конечно, я был рад услышанному.
            – Василий Андреевич, ответьте на вопрос: как так получилось, что немец до Смоленска дошел?
            – Если бы только до Смоленска! Он уже до Ленинграда дошел и сейчас на Москву идет!
Но ничего, соберемся в кулак, остановим и погоним обратно до Германии. Столько мы к войне готовились, а вышло, что не готовы. И знали, что война будет, а не верили. И когда противник ударил, что кому делать никто не знает, связи нет, взаимодействия нет, одна часть отступает, другая контратакует. А немец пошел клиньями, и самолетов у него меньше и танков, но каждый солдат и унтер знает что делать. На прорывах, у него перевес и в воздухе и на земле, и главное – скорость, двигается быстро, наши думают, что враг впереди, а он уже обошел с флангов и зашел в тыл и рвет нас как тряпку. А победим мы их так: сейчас главное темп сбить, подтянуть резервы, стать стеной по всему фронту, всем народом, чтобы разбились об эту стену дивизии Гитлера, война то Отечественной названа, как в 1812, ты, поди, и не знаешь. Ну, есть еще вопросы, лейтенант?
            – Да, товарищ полковник, которое сегодня число?
            – 23 сентября!
            На следующий день меня выпустили, направив в распоряжение управления кадров ВВС. Ознакомившись с моим личным делом, кадровик дал предписание в 176-й Истребительный Авиационный Полк ПВО Москвы, имеющий  МиГ-3. В полку получил я новое повседневное синее обмундирование, кожаное летное пальто и шлем, моя старая форма выглядела ужасно. Я временно не был зачислен в конкретную эскадрилью, комполка майор Георгий Петрович Макаров хотел присмотреться, что это за «летчик-залетчик» прибыл к ним из тюрьмы НКВД, моим «куратором» он назначил  командира аэ ст. лейтенанта Ступаченко. Наконец в моей жизни наступила полоса везения. За мной закрепили штабной самолет –  это был новый  МиГ-3 1941 года. Такие МиГи только начали поступать в части, полк получил семь  самолетов. Ими вооружили летчиков в звании не младше лейтенанта. Вначале мне хотели дать «старый» МиГ из какой либо эскадрильи, но потом, то ли не стали заморачиваться с передачей, то ли рукой махнули, короче мне повезло! С начала  октября в составе полка я начал вылеты. Моему волнению не было конца:  наконец то я  вступлю в бой. Обстановка на фронте не позволяла расслабиться. Передовые танковые дивизии немцев, прорвав фронт, ворвались в Орел, Киров и Спас-Деменск,  шли бои за Мценск и Юхнов. Путь на Москву врагу преградила  линия обороны в районе Вязьмы, которую немцы пытались прорвать в направлении Можайска.
 
            4 октября с утра вылетели на перехват бомбардировщиков совершающих налета на Москву. Бомбардировщиков не встретили, вернулись на аэродром. В вылете я ни как не мог справиться с внезапно охватившим меня волнением. Строй держу, самолет управляем, а ручка в руках дрожит и движения мои какие то осторожные и одновременно не координированные. Глубоко дышу, чтобы успокоится. После посадки пытаюсь разобраться с собой, что это: неужели  животный страх смерти? Нет, врага я не боюсь, он такой же человек, сеющий смерть и разрушение на моей родине, пускай он боится моего гнева. Тогда, откуда это волнение: я боюсь допустить ошибку в бою - подвести товарищей, боюсь позора, если не справлюсь с заданием. Надо взять себя в руки я ведь истребитель! Пускай не волнение, а здоровая злость, рассудительная ярость обрушится на врага!
 
            В 15:45, вылетели еще раз, теперь на прикрытие железнодорожной станции  Можайск, куда поступают войска и грузы  для создания новой линии обороны Москвы – последней. Взлетели двумя звеньями по три МиГа плюс четыре Пе-3 – новейших двухмоторных истребителей только принятых на вооружение 6-м корпусом ПВО Москвы.
            Погода отличная, на высоте воздух прозрачен и чист, влажностью прибило всю пыль, хорошо видно изгибы Москвы-реки. Высоко в небе начала собираться перистая облачность – признак будущего ухудшения погоды.
            На Можайск вышли на высоте два с половиной километра. Двухмоторные истребители пошли дальше за линию фронта. Мы стали в левый вираж. Чтобы лучше почувствовать самолет я отошел от ведущей пары на дистанцию сто метров и выполнил горизонтальную бочку, пристроился.
            Самолеты командиров звеньев оборудованы приемо-передающими станциями, остальные – приемниками.
            Через некоторое время командир группы сообщил, что видит самолеты идущие с курса двести сорок градусов выше нас. Проходим с разгоном под ними, поворачиваем боевым разворотом, идем сзади. Впереди меня двухмоторный бомбардировщик Юнкерс или Хенкель, пикирую ему в хвост и с дистанции сто метров  открываю огонь. Дистанция продолжает сокращаться, и я отчетливо вижу  красные звезды нарисованные на задней части фюзеляжа. Да это же Пе-3! Двухмоторники вернулись из-за линии фронта. Я атаковал своего! Отваливаю, слыша в эфире отборный мат в свой адрес. Продолжаем патрулирование, замечаем группу одномоторных самолетов. По характерным неубирающимся стойкам шасси обутым в «лапти» определяем Ю-87. Командир дает команду выбрать цели и начать перехват. Начинаю преследование, ловлю в прицел и даю длинную очередь, Юнкерс, оставляя  за собой полосу черного дыма, несется к земле. Сбит! Замечаю, что у меня растет температура и падает давление масла. Выхожу из боя и сажусь на запасной аэродром Ватулино, где стоит полк на Як-1. На устранение повреждений двигателя техники аэродрома потратили весь вечер и следующее утро. В полк я перелетел только к середине дня. К этому времени уже поступили сведения о вчерашнем бое, и о моем сбитом Ю-87, и о поврежденном Пе-3. Хорошо, что наш самолет с простреленным фюзеляжем благополучно вернулся на аэродром и экипаж не пострадал, иначе ждал бы меня суд.
 
            5 октября в 16:15 через три часа после возвращения опять вылетаю в составе группы из шести МиГов на прикрытие Вязьмы. Погода заметно ухудшилась, в воздухе дымка, природа вспомнила про осень, и собирает скорые дожди. Над городом на высоте четырех тысяч метров нас сверху внезапно атакует группа одно и двух моторных немецких истребителей, звенья расстроились, мимо меня прошел «двухмоторник» Ме-110. Я отстал от ведущего - отвлекся меньше чем на секунду, вспомнив вчерашний инцидент с Пе-3: до чего же они похожи! В этот момент мой ведущий был сбит Ме-109 зашедшим ему в хвост сверху на большой скорости. Немец развернулся на горке и повел свой Мессершмитт прямо на меня сверху «в лоб». Все произошло так неожиданно и на такой скорости, что я не успел понять происходящее. Я ни как не ожидал лобовой атаки, немец дал залп и ушел наверх, я выстрелил в ответ «на авось». Наступила внезапная тишина – это замолчал мой мотор. Из-под капота вырвались язычки пламени, не оставляя мне шансов остаться в самолете. У меня был выбор: пытаться сбить пламя и сажать самолет на вынужденную, рискуя обгореть или покинуть машину. Я выпрыгнул с высоты почти четыре километра. Нужно быть снайпером-парашютистом, чтобы умудриться приземлиться прямо по центру реки Вязьма, ширина которой не превышает и десяти метров, но именно так я и приземлился. Октябрьская вода была холодной и мерзкой. Я выбрался на берег абсолютно мокрым, главное было обсохнуть. Я снял  всю одежду и попытался ее максимально отжать. Конечно, это не помогло и мне пришлось одеваться в мокрое. Я побрел в сторону Вязьмы в надежде встретить нашу часть, щелкая от холода зубами. Минут через двадцать я вышел на южную окраину города не встретив никаких войск, неужели город не охраняется. Темнело. Я  постучал в первую попавшуюся избу. Мне долго никто не открывал, я продолжал стучать. Дверь приоткрылась, на пороге стоял испуганный мужичок - дед лет шестидесяти.  Объяснив, что я сбитый летчик, я осведомился, где находится ближайшая воинская часть или комендатура. За спиной деда показалась бабка такого же возраста. После короткого разговора старики пустили меня домой, оставив на ночлег и дав возможность высушить одежду на печке. С их слов гарнизон города состоял из заградительных отрядов НКВД и стрелкового полка, никакой тяжелой техники или крупных соединений в Вязьме не было, так как линия обороны проходила западней города.
            – А что сынок, осведомился дед: - немцы уже близко?
Я ответил, что воздушную разведку не вел, но вокруг города наши войска и никаких немцев нет.
            Дед отнесся к моим словам с недоверием. Бабка ему вторила:
            – В городе тревожно, ходят слухи: от Юхнова идут немецкие танки, а это пади верст сто по дороге.
            Ночь прошла спокойно. Утром, одев высохшую пропахшую дымом русской печки одежду и позавтракав с беспокойными хозяевами, под причитания бабки опасавшейся прихода немцев, я отправился искать вяземский гарнизон. Помня свое недавнее прошлое, мне совершенно не хотелось попадать в расположение войск НКВД, но как пройти незамеченным? Ориентиром мне служили колокольни собора, вокруг него дед видел много военных. Я шел к собору уверенной походкой, словно не замечая попадавшихся на пути редких гражданских и милиционеров, в которых я подозревал сотрудников НКВД. Помня, что лучшая защита - это нападение, я первый подошел к увиденным  возле собора военным и обратился по уставу к старшему по званию – коренастому широкоплечему политработнику лет сорока, имеющему нашивки дивизионного комиссара и два ордена: Ленина и Красного Знамени на груди. Как узнал я потом, это был  начальник политуправления Западного фронта Лестев. Доложив, что я сбитый вчера над Вязьмой летчик, попросил содействовать в отправке меня в полк.
            Проверив документы, орденоносный  комиссар объяснил, что отправить меня в Москву пока нет возможности, и оставил при штабе начальника гарнизона генерала Никитина. Недоверия ко мне не было, и я облегченно вздохнул. Военные отнеслись ко мне по-товарищески, я бы сказал, что они даже обрадовались лишнему офицеру в своем строю. Штаб  вяземского гарнизона находился в подвале  красивого, но заброшенного собора. Во второй половине дня туда прибыло какое-то высокое начальство, совещались.
            Вечерело. Поев со штабными офицерами, я сел у входа в церковь, задумавшись о своем положении. Связи с полком не было, значит, меня записали погибшим или не вернувшимся  с боевого задания, не дай бог - придет похоронка матери. Как связаться с полком, вернуться обратно?
            Мои размышления прервала бегущая к собору группа штатских и военных с криками доложите начальству: - Немецкие танки в городе! Началась суета, почти паника. Где танки, сколько, что делать? Штаб отправил разведчиков. Согласно доставленной информации немецкие танки вошли в город с севера-востока с автострады Вязьма – Москва и с юго-востока со стороны Юхнова.
            – Да это же окружение! – закричал кто-то из офицеров: - Дорога на Москву перерезана! Лестев и Никитин, взяв инициативу в свои руки, отдали приказ всеми имеющимися силами занять оборону на окраинах города.  Я и еще группа бойцов побежали на восточную окраину Вязьмы, где слышались выстрелы. Там уже вели бой  части НКВД и 206-го стрелкового запасного полка. Танки немцев наступали из района деревни Бозня, что в шести километрах от Вязьмы. Никакого оружия, кроме табельного, мне не дали, окопов или иных специальных укреплений не было. Бойцы прятались за естественными укрытиями – неровностями почвы, строениями, стреляя  из пулеметов, противотанковых ружей и винтовок. Танки, ведя плотный огонь, пытались окружить  наши позиции клещами. Кругом стоял грохот от разрывов и выстрелов, лязга техники и людских криков. Принято считать героями летчиков но, оказавшись в центре «наземного» боя, я понял, что нет более героических солдат, чем простая пехота. Ни заградительный пулеметный огонь бомбардировщика, ни разрывы зенитных снарядов, ни очередь вражеского истребителя зашедшего тебе в хвост не вызывают такого ужаса, как беспорядочно свистящие пули, выкашивающие солдат вокруг, летящие с комьями земли, камнями или отколотыми кусками строений осколки, и вид медленно но неукротимо приближающейся железной машины, против которой у тебя в руках только табельный пистолет. 
            Мы оказались в центре ада, кругом горели дома, лежали стонущие раненые и обезображенные убитые. Первый раз в жизни ужасное лицо смерти было так близко. Я лег за холмиком или насыпью, стрелять из пистолета по танкам было бессмысленно. Рядом  со мной правее лежал сержант стрелкового полка с винтовкой Мосина, дальше из-под бревенчатого укрытия амбара или сарая вел огонь пулеметный расчет заградотряда. Танковый снаряд угодил прямо в строение, нас обсыпало землей, пулемет замолчал. Сержант прохрипел, что снаряд два раза в одну воронку не попадет, и потянул меня к амбару. Мы переползли. Оба бойца НКВД были мертвы. Гимнастерка наводчика на груди набиралась кровью, заряжающему осколком снесло часть черепа. Никогда еще я не видел человеческие мозги, меня затошнило. Пулемет оказался неповрежденным.
            Наступившая темнота остановила немецкое наступление. Еще какое-то время мы прятались в сарае ставшим склепом, но нужно было что-то делать и мы выбрались наружу. Сержант настоял взять с собой пулемет с боекомплектом и несколько гранат. Наши отступили, но немцы в город не зашли. Мы оказались на нейтральной полосе. Вокруг лежали только убитые. Освещаемые пожарищами мы двинулись в сторону собора, где надеялись получить дальнейшие указания от начальства. Но штаб был пуст. Город трудно было назвать вымершим, скорее подавленным и оставленным. Мы пошли искать наших,  двигаясь в восточном направлении. Должна же прийти какая-то помощь, где наша армия? Мы перешли в лес северо-восточнее Вязьмы в район дороги на Можайск и укрылись за деревьями. С автострады слышалась немецкая речь. Сержант, звали его Павел Сапрыкин, предложил двигаться на север по дороге на Сычевку но,  выйдя  из леса, мы наткнулись на вражеские войска, Вязьма была окружена. Быстро посовещавшись, мы  вернулись в город, в Вязьме должны были оставаться наши части, не испарились же они. Вернувшись, мы встретили часть НКВД, охраняющую продуктовый склад. Павел предложил охране вскрыть склад, чтобы запастись продуктами, пока их не захватили немцы, но караул пригрозил пулеметом. Мы остались у склада до утра.  Ночью на окраинах  слышались отдельные перестрелки. С рассветом немцы возобновили атаки. На юго-восточной окраине завязался крупный бой. Мы поспешили туда, но были вынуждены остановиться – путь перекрыли немцы. Оказывается, часть города уже захвачена, бой вели наши подразделения, подошедшие с запада и юга и пытающиеся пробиться в Вязьму, они были отброшены. Пробиваться на юго-запад через мотомехчасти противника было равносильно самоубийству. Мы вернулись в центр, где было еще спокойно.
            К середине дня шум боя был слышен со всех направлений, немцы плотно сжимали кольцо, оставаться в городе, прикрытом несколькими пехотными отрядами, было бессмысленно.   Мы оставались у собора, но когда в конце улицы в нескольких сотнях метров от нас показался немецкий танк, мы бросились в направлении леса и спрятались за деревьями. Вечерело и холодало, пошел редкий снег, нас поразила внезапно наступившая тишина, шум боя, доносившийся со стороны города стих, сопротивление прекратилось.
            – Может, вернемся  - сказал я Павлу. – К западу от Вязьмы находятся наши дивизии, они прорвутся к городу и выбьют немцев.
     Мы пошли в направлении шоссе Москва-Вязьма, но оно, как и вчера, было занято гитлеровцами. Так можно  метаться до бесконечности. Мы сели передохнуть.
            – Положение следующее – начал Павел. – К западу от города много наших частей, но нам не перейти дорогу ни на Сычевку, ни на Юхнов. Вязьма, скорее всего, полностью занята немцами, остается идти на восток. Я достал карту. Если дороги на Сычевку и Гжатск захвачены немцами, оставался один путь на северо-восток через лес в направлении Туманово, около тридцати километров.
            Снег перешел в усилившийся холодный дождь. Всю ночь мы шли по лесу, но к деревне так и не вышли, заблудились. Под утро мы рискнули разжечь костер, чтобы согреться, очень хотелось есть. Весь продовольственный запас составлял несколько сухарей, плитку шоколада, банку консервов и четыреста граммов сахара. Разделив еду на четыре части, мы съели половину и дали  друг другу  несколько часов сна рядом с остывающим костром, карауля по очереди. Мы продолжили путь на восток и  вышли к Туманово. Деревня была занята  отрядом  18-й стрелковой дивизии, прикрывающим отступление  войск северо-восточнее Вязьмы. Наконец мы оказались среди своих. Отряд был кавалерийским, и нам выделили лошадей. В ночь начали отход через лес в направлении севернее Гжатска. Отходили организованно с ведением разведки, только ночью. Днем прятались в лесах, словно разбойники на чужой земле. После нескольких коротких стычек с противником вечером 9 октября под дождем вышли в район речки Гжать, удалось переправиться без боя, хотя сам Гжатск был занят противником. Решили идти через Уваровку на Можайск, от постоянного дождя дороги раскисли, ноги лошадей  вязли в жиже. 11 октября мы вышли к Можайску, как оказалось на носках у немцев.
            Все прибывающие в город части автоматически вливались в Можайский Укрепрайон. Возвращение в полк пришлось отложить на неопределенное время, я просто не представлял себе  как это сделать, никаких сопроводительных документов никто не давал, а самовольная попытка расценивалась бы как дезертирство.
            12 октября наш отряд присоединился к частям 312-й стрелковой дивизии и в пешем порядке был отправлен в Малоярославец.  Не дойдя до позиций в районе западнее Боровска, мы были внезапно атакованы немецкой пехотой. Большая часть отряда прорвалась в сторону Малоярославца, арьергард был рассеян. Я, Павел и несколько бойцов вновь оказались в лесу. Постоянный моросящий ледяной дождь довершал унылую картину нашего плачевного положения. Между нами стал выбор: пробиваться в сторону Малоярославца  или возвращаться в Можайск. Кто-то решил, что Малоярославец уже занят немцами, пошли в сторону Можайска. Несколько раз вступали в стычки с передовыми немецкими отрядами, решили держаться Наро-фоминской стороны.
            В Можайск вернулись 17 октября уставшие, промокшие, с двумя ранеными и сразу в составе ополчения были переброшены под Бородино на линию обороны 32-й Сибирской дивизии.
            Дождь перешел в снег, но распутица не закончилась. Здесь, на заснеженных бородинских холмах, в составе стрелкового батальона мне довелось  участвовать в кровавой мясорубке последнего сопротивления наших войск под Москвой.  С ходу мы заняли оборону, вступив в бой с бронетанковыми частями вермахта. К середине дня 18 октября от нашего батальона осталось отделение. Геройски погиб мой товарищ по отступлению  Павел Сапрыкин, ведя беспрерывный огонь из того самого «вяземского» пулемета по танкам и пехоте противника, истекающий кровью он не оставил позиции пока сердце его не остановилось.
            Отступать некуда, германские танки,  прорвав  оборону с юга, вышли в тыл наших позиций. Оборона пала, защищаться больше нечем.  Гранаты и противотанковые выстрелы закончились, оставалось только погибнуть или попасть в плен. Как единственный оставшийся в живых офицер я отдал приказ рассредоточиться по окопам среди мертвых до наступления темноты, а ночью собраться и двигаться в сторону Можайска. Мы прекратили сопротивление, и нам повезло: немцы, не  сбивая темп наступления, проехали по нашим позициям силами  нескольких десятков танков в восточном направлении, живых не искали.
            Стемнело, я собрал оставшихся бойцов, всего шестнадцать человек, кроме чудом уцелевших, было несколько тяжело раненых. Мы сделали носилки из шинелей убитых, взяли максимум боеприпасов и двинулись на Можайск, до которого было порядка десяти километров. Дорога  была занята фашистскими танками. Нам удалось незаметно дойти до леса в районе деревни Псарево. Подойдя ночью к окраинам города, я выслал разведчиков,  вернувшись, они сообщили, что в Можайске немцы. Дорога на восток, в который раз была  отрезана. Мы вернулись в лес. Наступил  период животного выживания.  Продуктовые запасы быстро истощились, в питание шло все лесное, особенно клюква, костры жгли с большой осторожностью, без квалифицированной помощи начали умирать раненые.  В начале ноября ударили морозы. Было решено совершить вылазку в Новую Деревню. Рано утром мы группой из восьми человек ползком вышли на опушку деревни. Я отправил двух разведчиков. Минут через десять началась перестрелка – значит в деревни немцы. Вернулся только один, второй, успев бросить в гитлеровцев гранату, был  застрелен. Преследуемые фашистами мы начали отступление. Неожиданно  со стороны нашего лагеря послышались выстрелы. Неужели окружение? Нет, это по немцам открыли огонь привлеченные шумом партизаны. Оказывается,  в районе Можайска действовала истребительно-диверсионная разведывательная группа штаба Западного фронта из десяти человек, они уже несколько дней знали о нашем присутствии, присматриваясь, кто мы: дезертиры или отряд, попавший в окружения. Это была хорошо подготовленная группа, имеющая связь со штабом. Мы не узнали их фамилии и званий, обращались они по именам, возможно вымышленным. В лесу была заложена база с запасами продовольствия, теплой одежды и боеприпасов, местонахождения которой мы также не знали - диверсанты боялись предательства в случае пленения одного из нас, но они снабдили нас всем необходимым, присоединив к своему отряду.
            В огневое соприкосновение с противником мы старались не вступать.  Нашей деятельностью стало разведка и наводка авиации. В течение первой половины декабря благодаря переданным  отрядом сведениям о расположении фашистских войск были проведены две успешных операции: бомбовые удары по Ватулинскому аэродрому и артиллерийскому складу в Можайске. С 15 по 25 декабря после начала общего контрнаступления наш отряд совершил налеты на шесть деревень Можайского района, освободив их от оккупантов. 19 января обойдя Можайск с севера, мы встретились с войсками 5-й армии, и наша лесная эпопея закончилась.
            Не знаю, чем бы обошлось наше присутствие на оккупированной территории, если бы мы не соединились с диверсионным отрядом, но к нам отнеслись объективно, без пристрастных проверок. В полку я числился  «не вернувшимся с боевого задания» и у меня  появился выбор: вернуться в 176-й ИАП или проситься в иное подразделение. Мне хотелось повидать маму, сказать ей, что я жив, и я написал рапорт с просьбой направить меня в осажденный Севастополь. Мне повезло, как раз туда переводилась одна из эскадрилий 7-го ИАП на МиГ-3.
            В январе 1942 года с Тамани  через Керчь, занятый нашим десантом, мы перелетели на аэродром Херсонесский маяк. Из-за нелетной погоды с января по май активных действий в воздухе не велось. Мне удалось совершить всего несколько тренировочных вылетов. Зато, несмотря на казарменное положение, получилось несколько месяцев пожить у мамы, чему я и она, несмотря на тяготы осадного положения, были несказанно рады. Трудно описать  искреннюю радость нашей встречи. Привыкнув к  артобстрелам  или  редким бомбежкам, к трудностям осадного города, голоду и светомаскировкам  я, погрузившись в детство, подолгу слушал истории старушки–матери – бывшей учительницы русского языка и литературы. А мать, гладя мою уже начавшую рано седеть голову, вспоминала прожитое. Вспоминала только хорошее светлое, что было в нашей семье. И я, как маленький ребенок, отрешившись от действительности, в который раз просил рассказать о том, как мы всей семьей, погрузив на старенький велосипед припасы, шли в лес или в горы на пикник, сопровождаемые постоянным спутником - псом Атосом. Придя на место, отец, выпив небольшую рюмочку коньяка или водки, как правило, занимался костром, а я и Атос шли собирать хворост. Наверное, тогда, забираясь на кручи отвесных холмов и видя красоту необозримых просторов вокруг, я и захотел связать свою жизнь с небом.
            Мать продолжала рассказывать, наливая  чай с сахаром из принесенного мной пайка, а я все вспоминал ушедшие картины детства, пока время не возвращало к суровой фронтовой реальности.
            Надо сказать, Крымскому фронту и той роли, которую играл в нем Севастополь, первоначально отводилась значимая роль. Город регулярно снабжался с Кавказа военной техникой, боеприпасами, продовольствием и медикаментами, но конечно этого было недостаточно. В феврале – апреле авиация Севастополя пополнились всего несколькими СБ, МБР, Пе-2 и Як-1. Возможно, командование больше делало ставку  на Крымский фронт, воюющий на Керченском полуострове, надеясь, что Севастополь и так выдержит.
            3 апреля 1942 года меня зачислили в 6-й Гвардейский Истребительный Авиационный Полк,  входивший в сухопутную группу ВВС ЧФ под командованием полковника Константина Иосифовича Юмашева.  Севастопольская авиагруппа насчитывала порядка 70 исправных самолетов, из которых Мигов было всего три штуки. Понятно, что при таком количестве имеющихся МиГов я больше находился в резерве. Самолеты полка базировались на аэродромах: Херсонес, Куликово поле и Северная бухта, но МиГ-3 были только на аэродроме Херсонесский маяк.  Пара МиГов находилась в состоянии  готовности и поднималась по тревоги на поддержку истребителей «старых» типов постоянно  прикрывающих порт. Новые самолеты берегли. Дежурили только опытные летчики.
            В начале мая одним из транспортов пришло пополнение – 6 новейших МиГ-3 вооруженных двумя синхронными 20-мм пушками ШВАК, по слухам их выпустили всего несколько десятков, распределив по гвардейским полкам. К скоростным качествам МиГа прибавилось мощное вооружение - вес снаряда почти сто грамм. Севастопольская авиагруппа стала насчитывать до ста пятнадцати боевых самолетов, но технику продолжали беречь до абсурдности, полетов на «свободную охоту» не производилось, бомбардировщики не преследовались, новыми истребителями прикрывался только город и порт, старые типы иногда летали на сопровождение штурмовиков. Конечно,  летчики Севастополя не были трусами, как не были трусами  пехотинцы и моряки – защитники города. Но чувствовалась некая обреченность и отсюда – пассивность. Большие надежды возлагались на  войска Крымского фронта призванные прорвать осаду. А давление люфтваффе все усиливалось, по сведениям разведки в Крым перебросили целый авиакорпус для поддержки наземных войск Манштейна. Из-за воздушной блокады морских путей снабжение города критически сократилось. Решением командования  самолеты авиагруппы все чаще стали привлекаться для боевых действий над морскими коммуникациями, этому способствовала наладившаяся погода. Опасаясь морских десантов и конвоев противника, наша авиация расширила зону действий от Днестровского лимана до станицы Приморско-Ахтарск – от Одессы до Кубани. 3 мая произошел крупный бой над Севастополем между группами из ЛаГГ-3, Як-1 и Bf-109, потери составили по три машины с каждой стороны. В составе звена я несколько раз вылетал на сопровождение разведчиков в район Азовского моря и на прикрытие  наших кораблей, но воздушных боев не вел.
            Крымский фронт стал. 8 мая немцы и румыны перешли в наступление, прижав наши войска к Керченскому проливу, надежды на помощь Севастополю рухнули как карточный домик. После 18 мая немцы сосредоточились против Севастополя. Мы почувствовали это по усилившимся авиаударам и по увеличившимся собственным потерям. 17 мая катастрофа произошла прямо на херсонесском аэродроме. На моих глазах раненый в бою летчик из 45-го ИАП, пытаясь посадить подбитую машину, врезался во второй Як и погиб, были повреждены оба самолета.
 
            Рано утром 21 мая, вернувшийся одиночный ночной разведчик доложил об обнаружении в западной части Черного моря кораблей противника возможно следующих из портов Румынии к Севастополю. Для сопровождения ударной группы бомбардировщиков выделили шесть новых МиГ-3. Взлетели в 5:00 в утренней дымке. Небо безоблачное, день будет ясным. Бомбардировщики  идут  с «большой земли», мы должны встретить их над морем между Алупкой и Севастополем.
            В момент взлета наш аэродром был атакован истребителями противника, прорвавшимися сквозь прикрытие. Немцы часто нас прессовали. После взлета парами, держусь ведущего. Справа в хвост мне пристроился Мессершмитт. Стараюсь маневрировать, чтобы не дать немцу прицелится. Хорошо хоть успели набрать скорость, но на малой высоте МиГ инертный, чувствую - не уйти. В отчаяние, выжимая  максимум из мотора, перевожу самолет на кабрирование. Мне повезло, немец отстает, спасает скороподъемность МиГа. Если бы Мессершмитт атаковал не в горизонте, а сверху с запасом скорости был  бы мне «полный рот земли»!
            Атака отбита, собираемся над Балаклавой, двух истребителей нет. Под обстрелом фашистских зениток берем курс на юго-восток. Я никак не могу свыкнуться  мыслью, что земля, по которой я гулял в детстве, захвачена противником. На высоте полтора километра замечаем три крупные цели: бомбардировщики или торпедоносцы, может летающие лодки, пока не видно. Набираем высоту четыре тысячи метров и начинаем сопровождение. Под нами в лучах вставшего почти летнего солнца хорошо видны Крымские горы. Сзади слева остался дворец Ласточкино Гнездо. Его башня уже не заметна с такой высоты, видны только очертания.  Немецкого конвоя мы не нашли. Что это - ошибка разведчика? Самолеты вернулись в Херсонес, больше не встретив авиацию противника. В результате сегодняшнего дня наши потери составили шесть самолетов из них два МиГ-3, удалось сбить один истребитель противника, упал на нашей территории, дежурные истребители заявили еще о семи поврежденных самолетах фашистов ушедших на свою территорию.
 
            В город стали прибывать транспортные самолеты для эвакуации «особо ценных грузов». В них вывезли тяжело раненых из комсостава и семьи руководства. Значит, город не удержим! Я попытался договориться об отправке в тыл матери, но мне было отказано, впрочем, она бы и сама отказалась лететь. Утром 25 мая до нас довели решение о начале эвакуации исправных самолетов на Кавказ. МиГ-3 6-го ГИАПа подлежали эвакуации в первую очередь.  Я попал в группу «перегонщиков» и оказался перед страшным выбором: эвакуировать свой МиГ на Кавказ и сражаться дальше, бросив старенькую мать на произвол судьбы, или просить оставить меня в рядах защитников города, в котором скоро начнутся уличные бои. Я решил остаться, ну а мог ли я поступить по-другому! Желающих  перегнать самолеты из Севастополя было множество, и я остался в городе в группе капитана Охапина. 
            28 мая самолеты Севастопольской авиагруппы совершили последний налет на противника, со следующего дня наши истребители приступили только к оборонительным действиям. Я отпросился навестить мать, рассказав ей, что город сдадим немцам, и что я принял решение остаться. Она долго плакала, а я только восклицал: - что-нибудь, придумаем!
            7 июня немцы начали очередной штурм. Наши самолеты еще оставались в Херсонесе, но в боевых действиях не использовались, кроме того, даже прибыло очередное подкрепление из семнадцати Як-1. Большинство прибывших летчиков были плохо подготовлены и воевать не хотели, разговоры были только об эвакуации. В период с 11 по 17 июня из семнадцати Як-1 девять были потеряны.  С 17 по 30 июня немцы, беря оборонительные форты, окончательно стянули кольцо, к концу месяца пала Северная бухта и Малахов Курган.
            30 июня меня вызвал полковник Юмашев.
            – Сегодня отводим самолеты из Севастополя. Ты в группе «перегонщиков».
            – Я же просил оставить меня в городе – спросил я командира.
            – Поступила новая вводная - ты летишь. У тебя есть допуск к ночным и еще: у меня много летчиков, но большинство из них не освоили МиГ-3, а гнать ночью неосвоенный самолет – слишком большой риск, поэтому ты летишь в четверке МиГов. И никакой самодеятельности, иначе будешь дезертиром!
            Я попросил попрощаться с матерью. Тогда, под влиянием охватившего волнения, я и не понял сразу, что мать  знала, что я должен лететь. Действительно, большинство Севастопольских летчиков были пилотами ЛаГГов, Яков, У-2, УТ-1, И-153, И-15, И-16 или Ил-2, не считая экипажей МБР и, хотя МиГ-3 по техники пилотирования был схож с Яками и ЛаГГами, все же был несколько другим самолетом. Это потом я узнал, что кроме веских перечисленных аргументов, меня из погибающего города спасала любовь матери, это она, пробившись на прием к комполка, уговорила его забрать меня, искренне считая, что спасает сыну жизнь. И действительно, какая участь могла ждать советского офицера в захваченном фашистами городе!
            Выйдя во двор нашего пока еще чудом уцелевшего дома, я подошел к яблоне посаженной отцом и мной в детстве. Дерево уже отцвело и, сбрасывая лишнюю завязь, готовилось плодоносить. Оно не понимало войны, не понимало наших вселенских трагедий и горя, но оно было живое и готовилось жить  дальше, и ему было все равно – останемся мы или придут немцы.  У дерева был свой цикл, но и оно было смертным, любая случайная бомба или снаряд могли убить его так же, как убило бы меня или мою мать. В детстве, когда предстояло уехать  надолго, я всегда приходил прощаться с деревом как с другом, вот и сейчас я тихо простился  с яблоней, не зная, увидимся ли вновь. Пускай это выглядело смешно и наивно,  жалел ли я яблоню или себя или просто в очередной раз прощался с детством?
            Времени не было, постояв в саду минут десять, я подошел к порогу и обнял маму. Говорить какие-то напутствия друг другу было бессмысленно. Что я мог пожелать ей, оставляя ее в сданном городе, что она могла пожелать мне, следующему длинными дорогами войны или точнее: ее бесконечным манящим, но убийственным небом. Все, что я мог сделать для нее, это оставить накопленный недельный летный паек, все, что она могла сделать мне – перекрестить в путь. Да, моя неверующая мать – школьный учитель перекрестила меня в дорогу, надев на шею маленький серебряный крестик. Мы молча постояли, и я отправился на  аэродром. Идя в начинающемся сумраке летнего вечера, я думал о человеческой судьбе, о том, что это такое, есть ли она - предопределенность, или мы - полноправные хозяева своей жизни и судьбы близких людей. В висках напряженно стучало. А если есть Бог, почему он допускает войны, болезни, трагедии? Я вырос в атеистической семье, но моя покойная бабушка, мать отца, была верующей и иногда, когда родителей не было дома, читала маленькому мне библию. Я хорошо помню фразу: «и создал Бог человека по образу и подобию своему». Слышав это ребенком, я представлял себе Бога  добрым дедушкой с «руками и ногами» сидящем на облаке,  образ,  вызывающий  улыбку умиления. И только сейчас, в пору душевного напряжения, мне кажется, я стал понимать смысл «образа и подобия» Бога. Если Бог есть, то уж не как ни в руках или ногах и прочих частях тела наше сходство. Бог создал человека, наделив его волей и ответственностью за свои поступки, возможностью решать и выбирать свой путь. Нет, к сожалению, мы не марионетки, которых Господь дергает за веревочки. Он «отдал» нам ответственность. Отдал свое право вершить окружающий мир самостоятельно и... «отстранился». И все беззаконие, вся беда идет совсем не от Бога или дьявола, они не вмешиваются в ход времен, они идут от нас самих, от того, какой путь мы выбрали. А совокупностью наших общих действий плетется  паутина реальности мира, и очень часто попадая в эту паутину, мы бьемся в отчаянии подобно мухе, тогда как мы сами за это в ответе, а  вовсе не «жестокий» Бог, вручивший нам «скипетр и державу».
            Вечер не был тихим. Работала артиллерия, на окраинах города шли уличные бои.  Немцы были в нескольких километрах от оставленного мной дома. Географически Херсонес был самым безопасным местом сражающегося города. Я прибыл на аэродром, и еще до наступления полной темноты в составе группы  поднял свой МиГ-3 в воздух, взяв курс на Кавказ. Не все летчики смогли покинуть город, экипажи «старых» самолетов, уничтожив свои машины на аэродромах, влились в остатки Приморской армии, их судьба мне неизвестна.
 
            31 июля Севастопольская авиагруппа была расформирована и 17 августа я, вместе с несколькими летчиками 6-го ГИАПа - пилотами  МиГ-3, перелетел под Баку в поселок Насосный. Планировалось укомплектовать нами другие полки эксплуатирующие Миги. В поселке мы были не одни, постепенно туда собирался личный состав  «безлошадных» истребительных авиаполков. Наша небольшая группа  единственная имела свои самолеты. Остальные летчики прибывали в гнетущей неопределенности.  Нас временно приписали к 16-му Гвардейскому Истребительному Авиационному Полку, отведенному в Насосный для пополнения. Доступность алкоголя превратило  вынужденный отдых в череду постоянных пьянок. Мое чрезмерное увлечение азербайджанским вином  усугублялось отсутствием вестей из Севастополя, впрочем, что такое пара бутылок вина в день для здорового мужика. Чтобы  нам окончательно не спиться или не попасть под трибунал за пьяные драки, в начале сентября,  дав восстановить летные навыки в нескольких вылетах,   командование  отправило нас на МиГах в краткосрочную командировку на Сталинградский фронт. Как сказал комполка  - подполковник Николай Васильевич Исаев: - «пробздеть»! Краткосрочную, поскольку предполагалось участие в нескольких операциях, с передачей машин местным частям, и возвращением в состав 16-го полка, переводимого в Киргизию для получения новых самолетов. Мы прибыли на аэродром  Средняя Ахтуба восточнее Сталинграда. Немцы уже вплотную подошли к городу, разрушая его постоянными бомбежками и артиллерийским огнем.
 
            12 сентября в субботу  в 8:15 вылетели на прикрытие бомбардировщиков атакующих немецкие позиции близ Сталинграда. Такая атака - редкость, фрицы господствуют в воздухе,  наша авиация больше задействует истребители, чем ударные самолеты,  используя их для прикрытия войск или блокирования вражеских аэродромов. Атаку запланировали еще вчера, ночью погода неожиданно испортилась – собрался местный фронт. Вылет решили не отменять в надежде, что вражеская авиация не будет активной. Взлетели, когда в районе аэродрома пошел дождь. Все летчики имели допуск для полетов в СМУ. На маршруте дождь стал стеной. Кого прикрывать не видно, в таких условиях надо возвращаться, но бомбардировщики были на подходе к целям, поэтому наша группа разошлась и каждый МиГ  пошел в заданный район самостоятельно. Лечу по компасу, на земле с трудом видны ориентиры, вертикальная видимость метров пятьсот. Набираю высоту, на  полутора километрах вижу разрывы, выхожу из полосы дождя, сверху светит яркое солнце – красиво!
            Группа собралась над облаками на высоте три тысячи пятьсот метров. Бомбардировщиков мы не видим, задача - патрулировать зону, в случае чего, отвлекать вражеские истребители на себя. Иду замыкающим второй пары, чуть отстал, чтобы иметь простор за ведущим. Из облачности появляются несколько истребителей противника и пытаются нас преследовать. В хвост заходит Мессершмитт, ухожу в облачность переворотом, стараясь держать направление полета всей группы. Немец меня теряет. Выхожу из облаков и вижу как «худой» пытается зайти в хвост моему ведущему. В наборе  на хорошей скорости после пикирования я оказываюсь прямо под его брюхом. «Фриц» меня не видит и его участь предрешена. Приблизившись сзади снизу, я расстреливаю Мессершмитт почти в упор из двух ШВАК.  Самолет не помещается в прицел, видно  мелкие детали. Немец отваливает и летит к земле, преследовать не рискую - сзади может оказаться его напарник. По связи слышу, что бомбардировщики или штурмовики под нами отбомбились и уходят. Можно возвращаться. Разделяемся и ныряем в облачность. Домой идет каждый самостоятельно по приборам. Полет  как «под шторкой»: по компасу, вариометру, указателю скорости, крена и скольжения,  высотомеру. На маршруте дождь усилился, ниже одной тысячи пятьсот метров ливень стеной. Вертикальный фронт. Земля еле просматривается, никакого горизонта перед капотом, только серый мрак и разбивающиеся вдребезги о козырек фонаря частые крупные капли, будто плывешь в речке. Главное правильно выйти на аэродром курсом посадки и глиссадой. Нет, в нынешнюю погоду летать нельзя, это почти самоубийство, видимость не более километра, такое расстояние самолет пролетает за девять секунд, зевать некогда. При подходе к аэродрому дождь ослаб – помогла «небесная канцелярия». Подготовка  экипажей была хорошей, самолеты, включая бомбардировщики, вернулись без летных происшествий или потери ориентировки. Но в результате скоротечного боя утраты нашей группы составили два самолета, оба летчика или погибли или пропали без вести на вражеской территории - «Пробздели!». Мы заявили о трех сбитых немцах, один БФ-109 – мой  второй сбитый! Еще один, четвертый фриц разбился, это утверждает экипаж бомбардировщика, но подтвердить или опровергнуть эти данные невозможно.
 
            13 сентября противник перешел в наступление по всему фронту, наши войска отступили на улицы Сталинграда, где начался городской бои, прозванный немцами: «крысиным».  Наша группа, оставив МиГи на аэродроме под Сталинградом, начала долгое путешествие в 16-й ГИАП. То, что оно получилось долгим, я знаю сейчас, а тогда мы еще не ведали обо всех перипетиях нашей последующей фронтовой жизни.
            Кстати, за сбитый самолет по Приказу №0299 от 19 августа 1941г., мне полагалась премия в тысячу рублей. Денег мне так и не дали, видимо начальство боялось, что я окончательно сопьюсь за деньги, а требовать премию как-то не удобно.  Я написал обычное в таких делах заявление: прошу перечислить  в фонд Красной Армии. Не за деньги  воюем,  за Родину, за мать оставшуюся в оккупации!
            МиГи мы оставили Сталинградскому фронту, потому что наш полк по определению командования должен был пересесть на ленд-лизовскую технику: «Киттихауки» или «Аэрокобры». Пока наша группа находилась под Сталинградом, полк перебазировался в поселок Манас в Киргизии. Туда же начали поступать новые истребители. Вначале - только один Р-40. Самолетов явно не хватало, они должны были идти через Иран, и даже планировалось, что летчики сами будут,  перегонят самолеты из Тегерана. Получить несколько Р-39 можно было в Иваново, где находилась сборочная бригада и учебная эскадрилья на «Аэрокобрах». Поэтому наша группа отправилась не в Среднюю Азию, а в 22 запасной авиаполк в Иваново, где прошла  трехмесячный курс изучения матчасти и полетов на Р-39. Первоначально предполагалось, что мы сразу погоним самолеты в расположение своего полка, но кому-то на высшем уровне захотелось провести фронтовые испытания «Кобр». Из нас сколотили сводную эскадрилью, и в конце декабря мы, приняв десять Р-39 с полным боекомплектом 37-мм снарядов к авиапушкам, перелетели ближе к линии фронта на подмосковный аэродром с целью провести несколько боевых вылетов на «свободную охоту» в район Ржева, где, захлебнувшись в немецкой обороне, завершалась наступательная операция «Марс». Использовав неудачу Красной Армии, 9-я армия Моделя провела ответные атаки, но и они не увенчались успехом.  К нашему прибытию война на данном участке вновь приобрела позиционный характер, что способствовало целям нашей группы – «завоевания господства в воздухе в определенном секторе».
            Р-39 конструктивно был необычным самолетом. По своим характеристикам в сравнении с МиГ-3 «Кобра» имела почти равную скорость «у земли», правда, несколько проигрывая в скорости на больших высотах, зато обладала лучшей горизонтальной маневренностью. При этом, имея схожую массу пустого самолета, взлетный вес Р-39 был больше чем у МиГ-3 килограммов на двести, то есть «Аэрокобра» при аналогичных скоростных характеристиках и лучшей маневренности «брала» большую полезную нагрузку, а это топливо и вооружение. Особенно  в американском самолете поражала огневая мощь  против МиГа – одна 37-мм пушка и до шести пулеметов разного калибра. Мощность секундного залпа даже в сравнении с пушечным МиГ-3 поражала. Собственно говоря, самолет на фронте появился очень кстати, ведь и немцы с осени 1942 года начали отправлять на восточный фронт новые самолеты Фв-190 с более сильным, чем у Мессершмитта вооружением. Первые Фокке-Вульфы появились в сентябре под Ленинградом, в декабре – под Орлом, так что вполне могли встретиться и нам.
 
            27 декабря 1942 года в 13:30 вылетели девятью самолетами на «свободную охоту» в район западнее Ржева. Обычно «свободная охота» таким количеством самолетов не ведется, но мы решили перестраховаться в первом вылете, мало ли с чем столкнемся. Десятый самолет оставили на земле по причине его необычного американского камуфляжа - самолет поступил в войска непосредственно из НИИ, куда был предоставлен американцами для испытаний. Поднялись тремя звеньями с заснеженного аэродрома, по пути встретили группу Илов сопровождаемых Яками – шедших на штурмовку. День морозный и ясный, так и хочется вспомнить: «мороз и солнце – день чудесный». Замерзшие снежные шапки редкой облачности не мешают обзору. В зону патрулирования наше звено вошло на высоте две тысячи пятьсот метров или восемь тысяч двести футов по прибору. Второе и третье звено выше. Подошли по особому, тремя самостоятельными группами с разницей по высоте и интервалу. Такой строй необычен для наших ВВС, это эксперимент 16-ГИАПа, его  кажется, начал разрабатывать  командир эскадрильи Покрышкин, о чем имел жаркие споры с комполка. У них даже был конфликт, дошедший чуть ли не до суда.  Обстановку в полку, находившемся в тылу, трудно было назвать благоприятной: ссоры доходившие до стрельбы, пьянки, я даже был рад столь малому пребыванию в расположении 16-го Гвардейского. После Севастополя я стал замкнутым и малообщительным, а, вновь попав на фронт, решил бросить пить, не потому что решил вести правильный образ жизни, а просто, чтобы не спиться.
            Впереди показалась четверка самолетов противника хорошо заметная в ясном небе. Завязался бой на встречных курсах. Делаю поворот на горке и разворачиваюсь, стараясь следовать за ведущим. Он энергично маневрирует: переворот с затяжным пикированием, боевой разворот. Подошла еще пара немцев. В бой вступили все  группы. Схватка идет в ограниченном секторе на виражах и вертикалях, такой бой англичане называют «собачьей свалкой», каждый пытается вцепиться в «загривок» противника бульдожьей хваткой. Захожу сверху в хвост немцу, жму гашетку, залп из всего оружия, самолет противника взрывается и бесформенной огненной массой несется к земле. От перегрузки на выводе из пикирования темнеет в глазах, тяну на боевой,  второй немец промахивается – живу!
            Подошла группа Яков, кажется «седьмых», освободившаяся от сопровождения ушедших штурмовиков, им тоже хочется отхватить кусок победы, но и у немцев тоже пополнение, общее количество самолетов в небе посчитать невозможно, но наше численное преимущество очевидно.
            Бой, продолжавшийся более двадцати минут, закончен, остатки самолетов расходятся в направлении своих аэродромов. Я так и не понял, какой тип истребителя противника сбил, впрочем «живого» Фокке-Вульфа я раньше не видел. Собираемся в группу, пытаюсь сосчитать количество «Кобр» в небе. Вместе со мной семь самолетов, где еще два? Командир дает команду следовать на аэродром. Поздравляю себя с почином на Р-39, да, от залпа МиГа самолет противника так бы не развалился.
            На посадке даю прогрессирующего «козла» и подламываю основные стойки. Я цел, но самолет выведен из строя, обидно и стыдно, хочется плакать как мальчишке, но я только виновато по-дурацки улыбаюсь. В результате боя мы потеряли два самолета, оба летчика выпрыгнули над территорией занятой противником – пропали без вести, один Р-39 поврежден мной при посадке, потеряно также два яка. Наша группа заявила о восьми сбитых самолетах противника, один сбили Яки, фрицы получили над своими войсками и подтвердить все победы невозможно. Летчиков нашей группы сбивших самолеты противника представили к наградам, меня – нет, сам виноват. Хорошо, что хоть от полетов не отстранили. Кто-то из товарищей сказал, что я сбил ФВ-190.
 
            28 декабря в 12:00 вылетели на «свободную охоту» в тот же район. Отличие от вчерашнего дня было только в том, что сегодня, после вчерашних потерь, мы смогли поднять в воздух шесть Р-39 и решили не пересекать линию фронта. Погода стабильна – холодно и почти безоблачно, только редкая хилая кучевка с нижним краем одна тысяча четыреста метров, видимость почти «миллион на миллион».
            Сегодня я лечу на «Кобре» с необычным американским «песчано-морским» окрасом, выделяясь на фоне остальных оливково-зеленых машин. На всякий случай наши звенья усилены парой старичков И-16.
            Набираем высоту три тысячи метров, начинаем патрулирование. Немцы принимают вызов, выставив шесть истребителей. Это уже не просто драка – это соревнование. Напряжение возрастает. Сбит один из  наших самолетов, сбит один немец. Фашисты попались упорные, на тупоносых самолетах с отличным от «худых» поперечным «V» крыла, небо не уступают. Мне удается зайти одному в хвост, но попасть не получается. Другой немец заходит в хвост мне, стараюсь уйти правым виражом. Фриц гоняет меня уже несколько минут. Снижаюсь до бреющего, его скоростной самолет не отстает. Иду вдоль небольшого оврага, затем тяну вверх и опять вираж до углов срыва, получилось - сбросил с хвоста. После маневрирования на малой высоте чувствуется предельная усталость, перчатки промокли от пота, хоть выжимай, на улице мороз, а я потею как в бане. Ищу ведущего, разобрать, где кто - невозможно. Захожу в хвост фашисту, сближаюсь почти до пятидесяти метров, стреляю, но немец как заколдованный, идет на «ножницы», пытаюсь сделать то же самое, противник проворнее оказывается сверху, я его теряю. Он пикирует на меня, ухожу от огня скольжением, моя кобра получает легкие повреждения, понимаю это по начавшемуся падению давления масла. Выхожу из боя и беру курс на аэродром. Немец меня не преследует, что это, благородство врага? Сажаю поврежденную машину на «отлично» - вот так бы вчера... Сруливаю с расчищенной полосы и глушу двигатель. Ко мне бегут техники, самолет может загореться в любую минуту, но все обходится, не считая пробитого маслобака.
            Возвращаются товарищи. Наши потери три Р-39 из шести, но все летчики живы – сели на вынужденные или выпрыгнули над своими наземными войсками, одни летчик, получивший легкие ранения, отправлен в госпиталь. Заявлено о семи сбитых немцах, еще одного добили «ишачки». Соотношение опять в нашу пользу. Разбор боя, отдых, хорошо, что все живы. На утро мой самолет исправен и готов к вылету.
 
            На следующий день 29 декабря в 14:00 летим в тот же сектор западнее Ржева в надежде, что и немцы, желая поквитаться за два прошедших боя, примут вызов. Погода не меняется.
У нас четыре оставшиеся «Кобры» при поддержке четырех «Яков» - четыре пары. Набираем три километра, «Яки» - ниже. Лечу зачарованный  русской зимой, всюду белая ширь, замерзшие реки и остывшие леса. Мое любование природой прерывает команда ведущего: враг впереди выше на одиннадцать часов. Наша «свободная охота» действительно превратилась в соревнование, мы как две футбольные команды встречаемся каждый день почти в одно и тоже время, только цена матчам - жизнь!
            Я не успеваю за ведущим, он сбивает немца, но сам попадает под огонь ведомого, я остаюсь один зажатый двумя немецкими истребителями, сегодня численный перевес на стороне противника. Третий фриц атакует меня спереди сверху, попадая за кабину в район мотора. Я еще успеваю вытянуть наверх, попав немцу в хвостовое оперение, мой Р-39 загорается. Второй раз в жизни я покидаю поврежденную машину. Чтобы погасить скорость и не попасть под стабилизатор я беру ручку на себя, сбрасываю левую дверь и стараюсь прыгнуть под крыло. Купол раскрывается, высота с трудом позволяет совершить безопасное приземление в сугроб. Отстегнув лямки, бегу на восток и оказываюсь в окопе нашей пехоты. Красавица – «Кобра» догорает метрах в трехстах на нейтральной полосе. Я цел, но бой проигран, сегодня немцы подготовились лучше нас.
            Меня накормили, напоили горячим чаем и на следующий день, выдав полковую лошадь, отправили в тыл. Я не знаю всех результатов боя, но по информации наземных наблюдателей мы потеряли три «Кобры» и два «Яка» сбив три истребителя противника. Все наши летчики живы, но получается, что гнать в полк нечего: из десятка остался один целый Р-39 и один поврежденный мной при посадке, но и немцев мы набили достаточно: более пятнадцати. «Кобра» показала себя агрессивным охотником с мощным вооружением и хорошей управляемостью, я думаю, этот истребитель еще отметит себя в воздушной войне.
            До моего аэродрома было более двухсот километров, для зимнего путешествия на лошади это слишком трудное расстояние, мне надо было найти более быстрый транспорт, чем курсирование по частям и деревням в качестве попрошайки  останавливаясь на ночлег и питание. Я все-таки добрался до аэродрома на лошади, но оставшиеся летчики и самолеты уже получили распределение  по полкам. Добираться в расположение 16-ГИАПа «своим ходом» было нецелесообразно. Меня временно определили в состав резервного 296-го ИАПа получившего короткий двухмесячный отдых после Сталинградского фронта. Командиром полка был майор Николай Баранов. Полк воевал на Якак. В части была даже одна летчица:  Лидия Литвяк.
            Неприятности продолжали меня преследовать. Собственно, я мог и не летать в новом подразделении, дожидаясь окончательного распределения, но как я, летчик, мог оставаться на земле, кода в полку летает даже девушка. Я приступил к изучению новой для меня техники и добился допуска к тренировочным полетам на Як-7Б.
            По сравнению с Р-39 Як-7Б имел почти равный по мощности двигатель и несколько меньшие размеры, у земли он даже превосходил «Кобру» в скорости, но это преимущество резко терялось с набором высоты. Он имел пушку меньшего калибра и меньшее число пулеметов. В целом, как и все самолеты Яковлева, «7Б» был предназначен для горизонтального боя на малых высотах. Я учил летную эксплуатацию самолета с установленным в задней кабине дополнительным бензобаком. Этот бак служил для смещения центровки назад и увеличения противокапотажного угла. Летчики, опасаясь пожара за спиной, требовали снятие дополнительного бака, и на самолете, на котором мне предстояло сделать тренировочный полет, бак был уже снят, что привело к смещению центровки вперед. К тому же со мной сыграло роковую роль выработавшаяся привычка взлета с носовым колесом на Р-39.  Короче говоря, 13 февраля  при взлете на Як-7Б на разбеге я, отрывая хвостовое колесо, сильно отдал ручку от себя и самолет скапотировал. Каким-то чудом мне повезло. Обычно, такие ошибки на взлете заканчиваются гибелью летчика, но «Як» не зарылся носом и не перевернулся, убив меня под обломками, а просто чиркнул винтом землю. Я практически не травмировался, но винт и мотор были повреждены. Начались разборки: не специально ли я это сделал? В результате к суду или иным мерам наказания меня не привлекли, но отправили в учебный полк, так сказать, для повышения квалификации. В учебке мне довелось освоить новый советский истребитель Ла-5, начавший поступать в войска с осени 1942 года. Спарок не было и вылетать приходилось без вывозной программы, изучив теорию, я смог за четыре месяца сделать бешеный налет: сто пять часов. В хорошую погоду летали каждый день по два-три часа.
            После окончания курса подготовки меня должны были направить в полк принявший аналогичную технику, но судьба в очередной раз распорядилась иначе. Узнав, что 16-й ГИАП приступил к боевым действиям на Кавказе и возможно, после освобождения Кубани попадет в Крым, я оббил все пороги начальства с просьбой перевести меня в Краснодар в свой полк. Мои просьбы были услышаны и я начал долгое возвращение в 16-ГИАП. Дабы не путешествовать в одиночестве, меня включили в группу пополнения, направляющуюся на Кавказ вместе с самолетами.  Наша группа из четырех пилотов была быстро переучена на Р-40М и начала перелет на юг. Американский истребитель Р-40 «Киттихаук» не был новым истребителем, эти самолеты вместе с «Харрикейнами» в числе первых начали поставляться по ленд-лизу с начала 1942 года, один Р-40 поступил  в 16-й полк еще до моего отбытия под Сталинград, но модификация «М» была самой свежей из появившихся в СССР самолетов по английским союзническим обязательствам, так как первоначально Р-40М  поставлялись в Великобританию. Если сравнивать «Киттихаук» с «Аэрокоброй» то Р-40М («длиннохвостый») был несколько тяжелее, на нем стоял практически тот же двигатель Аллисон, он имел схожие скоростные характеристики, но худший  маневр и только пулеметное вооружение, правда, это были шесть крупнокалиберных скорострельных пулеметов Браунинг расположенных в крыле. Если говорить об общем  впечатлении от самолета, то, как говорят англичане, это был самолет созданный для джентльмена. Прекрасное пилотажно-навигационное оборудование и просторная кабина с зеркалом заднего вида. Самолет был хорош для дальних перелетов и любых полетов по маршруту, но, как истребителю, ему, не смотря на внешнее сходство с акулой, раскрывшей пасть, не хватало агрессивности, в этом плане Р-39 был лучшим бойцом, чем Р-40. После более близкого знакомства этот самолет почему-то стал вызывать у меня добрую, но ироничную улыбку, в детстве, я зачитывался книжками Уэллса и Конан Дойля и при виде «Киттихаука» представлял летящего в нем усатого английского аристократа с белым шарфом  и сигарой в зубах. Но шутки шутками, а на этих самолетах нам предстояло драться с матерыми фрицами и юмора тут мало.
            Наш маршрут пролегал восточней Орла почти по линии фронта. Дело в том, что к нашей небольшой группе Р-40 должны были присоединиться несколько самолетов 279-го бомбардировочного полка. Полк действовал на Брянском фронте, 20 июня был переведен  под Орел, но по каким то причинам расформировывался, часть самолетов и летчиков собирались отправить на юг в район Кавказа и Кубани. На промежуточный аэродром сели утром 4 июля, позавтракали, даже приняли летний душ, ждем бомбардировщики.
            После обеда нас вызвали в штаб полка, сообщили обстановку. Немцы начали артиллерийскую подготовку из района Орла по нашим передовым позициям. Аэродром от  второй линии нашей обороны в полутора километрах, в любой момент накрыть могут. Раз работает артиллерия,  жди авиации, а то и танков, не дай бог прорвут оборону. Нам бы быстрее улететь, но поступает приказ: вылететь в сектор Орел – Стрелецкий для контроля воздушного пространства на случай появления немецких бомбардировщиков, не допуская их до позиций обороны. Наше звено должно поддержать звено Яков. Я снова в бою!
 
            15:45 взлетаем в ясное летнее небо, жарко, хочется окунуться в какой-нибудь речке, тем более что под нами приток Оки – Зуша. Берем курс на Орел, виднеющийся на горизонте. По сведениям нашей разведки ближайший немецкий аэродром в Трубчевске километрах в ста тридцати, но под Орлом наверняка есть аэродром подскока с истребителями. А вот и они,  ниже нас навстречу идут четыре поднимающиеся точки. Наша высота две тысячи метров, обычно немцы так низко не ходят, значит - только взлетели. У нас есть  преимущество, выбираем цели. Атакую одного сверху, теперь узнаю – это Фокке-Вульф. Поврежденный «фриц» пытается со снижением уйти в сторону своего аэродрома, догоняю, чтобы добить, но в момент нажатия на гашетку меня опережает командир нашей группы, его самолет буквально выныривает из-под меня, немец падает.
            Всё, истребителей противника больше нет. Продолжаем патрулировать сектор между Орлом и нашими позициями, даже с высоты в два километра видно сколько тут скопилось техники с обеих сторон - в несколько эшелонов. Что-то назревает на  просторах между Орлом и Курском.
            Патрулируем больше часа,  бомбардировщиков так и не обнаружили. Возможно, предупрежденные о нашем присутствии они выбрали другой маршрут. Мы вернулись на аэродром. Сбитый ФВ-190 записали на мой счет, я бы все равно его добил. Всего мы сбили два истребителя противника, не потеряв ни одного Р-40, другую пару сбила четверка Яков. Наши потери: один Як, летчик погиб.
 
            Ночью критически сжатая в дугу между Орлом и Курском смертоносная пружина рванула - началась эпическая  битва, в результате которой ценой огромных потерь и усилий Красной  армии удалось в третий раз после Москвы и Сталинграда переломить удачу немецкой военной машины, уже порядком потрепанной и истощенной, надеюсь что навсегда.
            Наша группа согласно приказу была включена  в резерв фронта, в активных боевых действиях под Курском  мы не участвовали, было несколько перебазирований по плану «Операции Кутузов». Мы в начале отступали, потом наступали,  в целом  пробыли под Орлом  до 20 октября, когда линия фронта уже ушла далеко на запад. 279 полк расформировали, а нас отправили южнее на Украину в 5-ю воздушную армию. Наша группа, оставаясь в резерве, была доведена до эскадрильи и базировалась совместно с 511-м авиационным полком, принимавшим участие в битве за Днепр.
            К тому времени Р-40 фактически выводились из фронтовых полков ВВС и передавались в авиацию ПВО и ВМФ. «Мой» 16 гвардейский ИАП  уже давно избавился от «Киттихауков». Поэтому весной 1944 года перед нами была поставлена задача: передать  Р-40 в авиацию Черноморского флота, возможно в 30-й разведывательный полк Новикова, где они бы использовались в качестве разведчиков, а самим вернуться в свои полки. Все новые летчики нашей эскадрильи были опытными пилотами, прошедшими подготовку в 25-м Запасном Авиаполку. «Киттихауки» распределили на Черноморский флот, поскольку парк его истребителей был устаревшим и изношенным и использовался в основном как штурмовики или для отражения воздушных налетов.  В такой ситуации Р-40 М вполне могли бы принять участие в  завоевании господства в воздухе и срыву эвакуации немцев из Крыма.
            Наконец наша эскадрилья прибыла на аэродром Комаровка под Харьковом, откуда должна была перелететь в Крым в район Сиваша или Керчи, а затем на один из аэродромов базирования ВВС флота. До 7 апреля по погодным условиям вылет откладывался, и мы били баклуши. Рассказывая анекдоты и истории из собственной жизни, дело доходило не только до анекдотов про летчиков или женщин, но и политических. Обсуждали: почему оказались не готовы к войне и так долго и далеко отступали. Кто-то рассказал анекдот про Рокоссовского:
            – «Перед войной Рокоссовский был арестован. Осенью сорокового его освободили и дали ему дивизию. Во время войны дивизия дралась хорошо, и Сталин решил дать Рокоссовскому более крупное назначение. Рокоссовского отозвали с фронта. — Хорошо ли Вы знакомы с германской военной доктриной? — спросил его Сталин. — Нет, товарищ Сталин. — А со структурой и вооружением германской армии? — Нет, товарищ Сталин, ведь я сидел. — Нашел время отсиживаться. — Прокомментировал вождь».
            Я вспомнил свое «сидение» в начале войны. За анекдоты не сдали, значит, ребята нормальные.
            На аэродроме был оборудован домик-курилка, на стенах которого командир эскадрильи разместил схемы предполагаемого района полета, подходы, аэродромы, текущую линия фронта, но я то знал этот район прекрасно и без схем, да и налет  у меня с сорок первого... 
            7 апреля высота облаков поднялась до одной тысячи триста метров, осадки прекратились, и мы смогли совершить по тренировочному вылету на слетанность группы.
 
            Наконец 8 апреля облачность рассеялась окончательно и в 12 часов дня мы получили разрешение на вылет в Керчь. Нам сообщили,  что сегодня с восьми утра началось наступление 4-го Украинского фронта на Перекоп и Армянск – наши вошли в Крым с севера, не считая Керченского плацдарма.
            Меня переполняла радость и тревога: как там мама, жива? Почти два года я не знал ничего о её судьбе.
            Наступление поддерживала артиллерия и авиация. Нас предупредили: воздушное пространство над Крымом пока продолжают контролировать немцы, хотя численность их истребительной авиации незначительна. Наш маршрут был проложен над Азовским морем, но командир группы принял решение отклониться в сторону и пройти по линии: Армянск – Евпатория - Белогорск - Феодосия для проведения воздушной разведки, а если повезет, то и блокирования воздушных перевозок транспортной авиации люфтваффе, благо дальность Р-40 позволяла подобное отклонение. Дело в том, что соединения немецкой транспортной авиации сосредотачивались на аэродромах Одессы и Умани, откуда обеспечивали снабжение окруженных в Крыму войск, так что наши курсы вполне соединялись над полуостровом, другое дело, что полеты транспортов были преимущественно ночными, но чем черт не шутит!
            Поднялись двумя звеньями - всего восемь самолетов и взяли курс на Крым. Лететь предстояло долго, более двух часов и это без учета возможного боя. Крымская весна загадочна и непредсказуема, она может напугать снежным заносом или порадовать ярким почти летним солнцем. Сегодня Крым  встречал нас нежно-голубым небом  и видимостью миллион на миллион. Пересекли Сиваш, дальше я знаю каждую дорогу, каждую бухточку – это моя земля и фашистам здесь спуску не будет, дома, как известно, и стены помогают.   
            Над перешейком видно раскинувшуюся с разных сторон ширь  Азовского и Черного моря, Арабатскую косу. Дошли до Евпатории, хочется покинуть строй и лететь дальше в Севастополь, но нельзя нарушать задание, для одиночного  самолета - это самоубийство, Севастополь хорошо укреплен, там сконцентрирована немецкая авиация. На юго-востоке видны горы, не пересекая их линию, взяли курс на Белогорск. Значительных групп немцев на земле не видно. С запада появились немецкие самолеты, видимо посланные из Севастополя, их два или четыре. Наша группа, перестроившись этажеркой, пошла на встречу. Начался бой, мы попытались, используя численное превосходство «опустить» немцев до пятисот метров, где их преимущество в вертикальном маневре не будет таким заметным. Получилось, двоих вывели из боя без собственных потерь. Другая пара начала удирать, мы не стали их преследовать, опасаясь попасть под огонь зенитных батарей, да и скорость у них побольше. У немцев уже явно не хватает авиации. Продолжили патрулирование, но, не встретив бомбардировщиков или транспортов и учитывая остаток топлива, пошли на аэродром посадки. Ну, вот я и снова на родной земле.
            Но освобождать Крым и попасть в Севастополь мне не довелось, передав самолеты, мы отправились  догонять свои полки. 16 ГИАП. некоторое время поддерживал Приморскую армию в ходе освобождения Крыма, затем был выведен на короткий отдых в Запорожскую область, где на тыловом аэродроме Черниговка мы получили новые самолеты - Р-39Q-10. Кроме четырех лопастного винта моя новая «Кобра» отличалась от предыдущей версии, потерянной под Ржевом, увеличенной броней и запасом топлива, а также: автоматом регулировки оборотов и адаптированной под наши условия масляной системой. По заявлению американцев новая «Кобра» должна была давать у земли шестьсот пять километров в час, иметь дальность до восьмисот сорока километров и скороподъемность у земли – девятнадцать метров в секунду на приборной скорости двести шестьдесят километров в час. Вооружение облегчили, сняв крыльевые пулеметы, но все равно оно было впечатляющи мощным: 37-мм пушка с боекомплектом в тридцать выстрелов и два 12,7-мм пулемета с боекомплектом по двести выстрелов на каждый ствол. Еще до моего возвращения в полку появилась интересная «традиция», кажется заведенная Покрышкиным:  переделывать спуск всего оружия под одну пулеметную гашетку, что давало восемь секунд беспрерывной стрельбы. Конечно, можно было не загружать лишней работой технический состав и отказаться от переделки, но, быстро оценив эффективность подобной модернизации, я попросил инженера вывести все оружие под указательный палец, чтобы не тянуться большим пальцем до верха ручки сбивая прицеливание. Кроме того, на моём Р-39 сохранили американский радиополукомпас, что позволяло использовать ее для дальних маршрутов.
            В мае полк был переброшен в Румынию. Где в результате тяжелых воздушных боев между Яссами и Кишиневом завоевал господство в воздухе. Были и потери, так 31 мая только в результате одного воздушного боя погибли сразу два опытных летчика: лейтенант Николай Карпов и командир звена младший лейтенант Владимир Петухов. Петухова я знал лично, это был молодой и отчаянный летчик. Даже в учебных полетах он часто рисковал жизнью, выходя за рамки полетных заданий с целью лучшего освоения техники. За свою смелость он имел много проблем с начальством, особенно с бывшим командиром полка  Исаевым, хорошим летчиком, но отличавшимся осторожностью касаемо выполнения правил и уставов. Однажды Петухов во время маршрутного полета снизился буквально до бреющего полета, и весь маршрут пролетел с огибанием рельефа, почти касаясь земли, в другой раз он начал выполнять пилотаж на малой высоте над аэродромом. Получая нарекания от начальства, он каждый раз заявлял, что хочет быть летчиком, а ни кисейной барышней и только полная уверенность в себе и в самолете даст преимущество над врагом. За свои выходки Владимир ни как не получал лейтенантское звание, правда Покрышкин, став командиром полка после Исаева, видя задатки молодого летчика сделал Петухова командиром звена.
            Для старых летчиков полка, прошедших всю войну, данный район полетов был знаком до щемящей боли, именно в Молдавии они начали свою войну в июне сорок первого. Лично я в воздушных боях над Румынией не участвовал, восстанавливая навыки пилотирования Р-39.
            В начале лета 16-ГИАП был включен в состав 9 ГИАД 4 ВА 2 Белорусского фронта. Саша Покрышкин к тому времени получил повышение, став командиром дивизии, командование полком принял майор Борис Глинка, спокойный уверенный  летчик с открытым добродушным лицом и приятной улыбкой. Он был требовательным и умелым командиром, при этом никогда не повышал голос, четко и понятно ставя задачи личному составу. Вообще наш полк «славился» нарушением дисциплины и всякими прочими вольностями, отчасти это были наговоры, но были и доля правды. Требовать от людей, ежедневно рискующих жизнью, воюющих на пределе возможностей организма, железной дисциплины трудно, а возможно и кощунственно.
            Полк оказался на стыке двух операций по выдавливанию немцев из западной Украины и Белоруссии  и должен был оказывать авиационную поддержку войскам, начавшим Белорусскую и Львовско-Сандомирскую операции. Задачи ставились грандиозные: освободить Львов и захватить плацдарм на берегу Вислы у польского Сандомира.  К тому времени у нас было полное преимущество над немцами, особенно численное, приблизительно 4:1.
            14 июля вылетев на задание со стажером в район Свинюхи-Горохув, Борис Глинка сбил один Мессершмитт, но и сам был сбит. Он выпрыгнул, но «Кобра» редко прощала «парашютистов», ударившись о стабилизатор, Глинка получил тяжелые травмы и был отправлен в госпиталь, а полк временно остался бес талантливого командира.
            В этот же день перед нашей эскадрильей была поставлена задача провести завтра утром воздушную разведку в районе: Львов – Плугов – Зборов, где немцы создали мощную танковую группировку. Авиации была поставлена задача: нанести массированный бомбовый удар, но вначале эти танки надо было обнаружить. Собственно говоря, на поиск танковых дивизий вылетел специально оборудованный разведчик, а  в нашу задачу входило обеспечить ему спокойную работу, в случае чего, подавляя немецкие истребители в секторе разведки, ну и, при возможности, смотреть самим: вдруг чего обнаружим.
 
            15 июля поднялись в воздух с опозданием в 8:15 шестью «кобрами» и пошли догонять разведчик. Немцы уже начали танковый контрудар. Погода прекрасная, как и в первый день моего возвращения в Крым, начинался безоблачный летний день, при такой видимости увидеть пыль от двигающихся танков дело не сложное. Собственно говоря, в разведки надобность отпала, фашисты  себя обнаружили, начав активные действия, это и вызвало заминку с взлетом, задача переквалифицировалась в прикрытие наших войск и в обеспечении безопасного возвращения разведывательной «Пешки».
            Набираем высоту, солнечные зайчики играют на приборной доске, человеку далекому от техники не понять ощущения комфорта, когда видишь, что все механизмы и агрегаты работают идеально, тогда чувствуешь уверенность в себе и самолете. И все же Р-39 не Р-40 – это достаточно неустойчивая машина, конечно, не такая как И-16, но «Аэрокобра» словно дикий конь не дает своему наезднику расслабиться, чуть зазевался, или изменилась центровка, например, при израсходовании всего боезапаса и самолет как необъезженный зверь норовил сбросить седока штопором.
            Пе-2 не видно, но нам известен район разведки. Самолеты оборудованы станциями, и мы слышим, как командир разведчика предупреждает о наличии в небе самолетов противника.  Первая пара и мой ведущий пошли вперед на прикрытие, я отстал метров на пятьсот. Смотрю: прямо на меня в лоб приближаются плотным строем четыре двухмоторных бомбардировщика – идут на поддержку танковой атаки. Без прикрытия, неужели у немцев уже не хватает истребителей? Как дисциплинированный летчик я не должен отвлекаться от выполнения задания – сопровождение разведчика, но соблазн слишком велик. Другие летчики тоже решили не упускать шанса, но я ближе всех. Разворачиваюсь и пристраиваюсь в хвост немецкой группе. Условия идеальные, как в учебнике. Моя скорость больше и дистанция сокращается. У хвостовых стрелков не выдерживают нервы, и они открывают огонь, помогая мне выбрать упреждение. Хотя какое тут упреждение, самолеты прямо передо мной. Целюсь в основание крыла, между фюзеляжем и двигателем, там должны быть топливные баки. Нащупываю пальцем гашетку, залп, крыло «фрица» разрушено – вовремя я переделал оружие под одну гашетку. Педалью и легким креном перевожу нос самолета на другой бомбардировщик, еще один залп и второй «немец» уходит спиралью к земле. Вот так, с одного захода сразу двоих. Проскакиваю под следующим самолетом скольжением, чтобы сбить стрелков с толку, разворачиваюсь и оказываюсь опять на хвосте у немцев. Те, сбрасывая бомбы, пытаются повернуть обратно. Догоняю, захожу в хвост и поджигаю левый двигатель, горит хорошо, теперь и этот бомбардировщик не жилец, экипаж прыгает. Догоняю последний, даю залп и понимаю, что снаряды в пушке закончились. Раньше до переделки кнопок на ручке летчики часто возвращались на аэродром, израсходовав все пулеметные патроны но, так и не выстрелив из пушки, теперь все наоборот. Правый пулемет клинит, перезарядка не помогает, веду прицельный огонь из одного пулемета, стараясь попасть по кабине или двигателям. Все, дистанции нет, боеприпасов тоже, ухожу под бомбардировщик со снижением, где группа не знаю, но вести бой больше нечем, возвращаюсь на аэродром.
            Уже на земле я увидел, что самолет получил незначительные повреждения. Жду возвращения эскадрильи. Минут через семнадцать после меня садятся четыре «кобры», нет моего ведущего и командира звена старшего лейтенанта Саши Ивашкова. Начинаем разбор задания: когда я развернулся чтобы преследовать бомбардировщики, верхняя пара последовала моему примеру, а звено из оставшихся трех самолетов продолжило прикрытие разведчика. Налетела четверка Фокке-Вульфов, видимо – сопровождение бомбардировщиков, мой ведущий оказавшийся без прикрытия был сбит. Немцам, потеряв один истребитель, удалось сбить и разведчика, вернулась верхняя пара, общими усилиями одолели еще двоих фрицев, последний ушел. Особенно отличился Слава Березкин, сбивший  две «Фокки» и получивший за данный бой орден Славы. Выходит что ведущий погиб по моей вине, а возможно и экипаж «Пешки», сказать, что четыре сбитых бомбардировщика того стоили, не поворачивается язык. С другой стороны: я предотвратил бомбежку наших  войск.
            Командование долго думало, что со мной делать: отдать под суд или приставить к награде, все же представили к награде, не в каждый вылет привозится по четыре сбитых Ю-88!  Конечно на «Героя» даже со всеми своими сбитыми за войну я не дотягивал, удостоился Ордена Красной Звезды. И хотя за общее количество сбитых самолетов противника должен был получать уже вторую правительственную награду, но мои частые метания из части в часть по всем фронтам привели к тому, что  документы задерживалась, не успевая отследить мое местонахождение или вовсе - терялись.  Орден Красной Звезды - не «Герой» и к середине 1944 года не был уже такой редкой наградой, как скажем в июне сорок первого. Согласно приказу НКО № 416 от 31 декабря 1942 года его вполне мог вручить и командир дивизии Александр Иванович Покрышкин, получивший уже к тому времени полковника, но, учитывая «рекордность» сбитых мной двухмоторных бомбардировщиков за один вылет, получать награду меня отправили в Москву в Верховный Совет. Надев парадный китель с золотыми погонами и гвардейским знаком, я  полетел в Москву дивизионным транспортным самолетом, отправленным за каким то грузом для дивизии.
            Времени у меня было мало: на все – одна неделя. Москву я немного знал, так как бывал в столице неоднократно и до войны и во время. Город уже ожил, тревога и беспокойство осени сорок первого граничащее  с паникой сменилось суровой уверенностью в победе и радостью освобождения страны. Я был приглашен в Кремлевский дворец, где в числе других отличившихся в день награждения получил орден лично от «всесоюзного старосты» Калинина.  Я обратил внимание, что Михаил Иванович плохо выглядит. «Совсем сдает старичок» - подумалось мне: возможно в последний раз сам награждает. И действительно, даже более почетные награды все чаще вручал заместитель Калинина – Шверник.  После награждения был банкет. Там я познакомился с официанткой Ольгой – стройной белокурой москвичкой лет двадцати пяти, еще несколько наивной, несмотря на свою «ответственную» работу. Она  напомнила мне Ядвигу, не очень говорливая и даже застенчивая, приятная миловидная блондинка. Я сразу захотел познакомиться с ней поближе. На следующий день я пригласил ее на танцы, много шутил, обещал приехать в Москву после войны и увести ее в Ялту. Вечером в компании ее подруг и нескольких офицеров, таких же, как я, прибывших в Москву по разным причинам. Были дома в большой коммуналке на Арбате,  вели себя относительно тихо: пили коньяк,  шутили, танцевали под старенький патефон, даже пели, но без «размаха» присущего широкой русской душе и поводу сбора. Девушки рассказали, что в апреле в одном из соседних домов арестовали целую группу молодых людей устроивших вечеринку и якобы готовивших покушение на Сталина.
            Ближе к полуночи гости разошлись, я остался в комнате Ольги. На какое-то время наступила почти полная тишина, сменившая шумное застольное веселье людей, соскучившихся по жизни без войны. Тишина приятно расслабляла, и только сейчас я понял, как истосковался по такому вот мирному житейскому уюту. Там, на войне, идущей уже несколько лет, дни, в ожидании ежедневной  смерти, тянулись мучительно  медленно и одновременно суетливо быстро в спартанском быту и череде повседневных заданий. Не только на фронтовых аэродромах, но и в тыловых частях на переучивании жизнь не воспринималась полной, она была как этап, как отрезок, который просто надо пережить.  И даже в родном доме с мамой покоя не было, какой уж там покой, когда враг в нескольких километрах. Как там мама?
            Легкое опьянения вечера перемешалось с опьянением чувственным, я обнял Ольгу за талию, наши губы соединились в жарком поцелуи…
            Я спал как ребенок, так крепко и сладко как не спал уже лет двадцать, не переживая и не думая ни о чем. Утром, когда летнее солнце уже достаточно навязчиво застучало лучами в окно комнаты, мы проснулись. Я лежал, поглаживая тонкую белую руку своей новой подруги, и вдруг подумал: а ведь это моя первая женщина за последние три года.
            На следующий день меня  пригласили  выступить перед слушателями Военной академии ВВС в Монино. Большого рассказа не получилось, состав академии был гораздо титулований  и опытней чем я. Меня лишь спросили:
            – Ну, расскажи, что надо сделать, чтобы сбить  четыре бомбардировщика в одном вылете, какую тактику применял, как продумывал действия. 
            – Да все само получилось – отвечаю: увидел, идут прямо на меня, проскочил, развернулся, догнал, прицелился, стрелки показали снос и угол упреждения, но не попали – повезло. Короткими залпами из всего оружия в уязвимые места, у Р-39 залп сильный, когда под одну гашетку, и так пока весь боезапас не расстрелял.
            Кто-то спросил: - А как вы смогли переделать оружие без разрешения представителей американского производителя?
            – Инженеры в полку сказали, что технически это не сложно, а ответственность взял на себя командир. Воюем ведь мы, а не американцы!
     Кто-то помог мне подытожить:
            – Выходит что эффективность и успех в действиях истребительной авиации в значительной мере зависит от инициативности и решимости летчиков и командиров  взять ответственность на себя, пойти не стандартным путем и личными действиями доказать что такое решение правильное!
            – Ну да – говорю: - ситуации в бою непредсказуемы, просчитать трудно, но главное для летчика-истребителя напор, если покажешь врагу слабину, нерешительность – считай, бой проигран.
            Через день, успев попрощаться с Ольгой, подарившей мне на прощанье и «на удачу», как сказала она, фарфорового слоника ее бабушки, на том же самолете с пополнением я вернулся в полк, действующий с аэродромов под Бродами восточнее Львова.
            Пока я был в Москве, 16-й ГИАП обрел нового командира уже дважды Героя Григория Речкалова, получившего майора.  Речкалов был отличным смелым летчиком, но, как говаривали в полку, ему не хватало тактических знаний по взаимодействию групп самолетов, в этом плане более осторожный Глинка  действовал правильней. Возросли потери, летчики мрачно шутили: без грамотного взаимодействия звеньев для нас опять настал сорок первый год.
            Мы оказались на южном фланге 2 Белорусского фронта, и наша дивизия была включена в состав 2 воздушной армии. Жили в ближайшей к аэродрому деревне по двое в доме. Нас предупредили проявлять бдительность, местное население советскую власть не поддерживало. Кто его знает: хозяин дома днем улыбается, а ночью может бандеровец. Поэтому спали с оружием, а то и вовсе дежурили по очереди. Два человека из нашей авиадивизии так и пропали в одной из деревень среди бела дня: пошли не то за молоком, не то за самогоном, да так и не вернулись. Вызванный отряд НКВД прочесал дома, но никаких следов не обнаружил, а местные только удивленно разводили руками: - «нікого не бачили».
            Напряжение в воздухе и невозможность полностью расслабиться на земле не редко приводили к ссорам среди личного состава, молодым организмам требовался выход.    Энергия, которая в обычной жизни тратится на ухаживание за женщинами и здоровое соревновании, теперь выплескивалась в пьянках и стрельбе. Был случай, когда один из опытнейших летчиков полка, мой товарищ, фамилию которого  я умышленно скрываю, застрелил техника, который якобы плохо подготовил самолет к вылету. Были разборки, приезжал следователь НКВД, от штрафбата его спасло только вмешательство Покрышкина и летные заслуги.
 
            27 июля, через день после моего возвращения, сидим, обедаем в импровизированной  аэродромной столовой под плакатом: «Таран – оружие героев! Слава сталинским соколам – грозе фашистских стервятников». То есть столовой как таковой не было, была большая открытая палатка из брезента  камуфляжной сетки с деревянными скамьями и столами. Уплетаем американские галеты с заокеанской тушенкой. Думаю: интересное дело, мы бьем немцев на американских истребителях и получаем ленд-лизовский паек, а страна у нас  огромная и богатая… Ход моих «богохульных»  мыслей прервала команда: - «к командиру».
            Собрались в штабе полка, получаем вводную:
            Наши войска на рассвете перешли в наступление на Львов, окружив и освободив город, немецкие части Группы армий «Северная Украина», рассеченные на две части отступают к Висле и Карпатам. Нам приказано нанести удар по немецким танкам, отходящим от Львова к Самбору.
            Возник тихий ропот удивления: мы же истребители? Почему нас хотят привлечь к работе, которую по определению должны выполнять Илы? Но на войне с начальством не поспоришь. Выделили группу из шести «Кобр». Я взлетаю четвертым. Под брюхо каждому подвесили по одной фугасной бомбе ФАБ -250 – это максимум для Р-39. Прикрытие выделили огромное: четыре пары Яков.  Лучше бы поменяться, но Яки бомбы не берут. Сажусь в кабину, «от винта», техник машет: «все в порядке, можно лететь, удачи!» А мне кажется, он со мной прощается. Во время прогрева двигателя  хочу проверить работу щитков и ловлю себя на мысли что не могу  нащупать переключатель их положения в левой части приборной доски, приходится искать взглядом. Сейчас это ерунда, но в воздушном бою расположение всех органов управления надо знать на ощупь, не тратя и доли секунды, чего-то я разнервничался!   Не верю я во всякие авиационные суеверия, когда перед необычным вылетом на новое задание принято: не бриться, не говорить «последний полет» и так далее, но  все-таки это мой первый боевой вылет на штурмовку и бомбометание. В учебных полетах стрельбу по наземным целям я  делал, но вот основы бомбометания проходил только теоретически.
            Погода прекрасная:  безветренно тихо и отличная видимость.  Набираю высоту следуя за группой. Лишних двести пятьдесят килограммов почти не ощущается,  все равно маневрирую с осторожностью. Маршрут проложен над предполагаемой линией фронта, хотя, как таковой, линии уже нет, есть отступающие на юго-запад немецкие части. Где-то на половине пути из облачности выныривает пара немцев, судя по эмоциональным выражениям в эфире, не одна. Яки пытаются увязать фрицев за собой. Наша группа избавляется от бомб, сбрасывая их куда попало, и как я понимаю: с чувством облегчения.  Я упрямый! Думаю: нас много, прикроют, донесу груз до места. Но когда  услышал барабанную дробь идущую от обшивки моего самолета  сзади, я понял что хочу жить и, сбросив бомбу, заложил глубокий вираж влево против вращения винта. Завязался бой, в котором я был в проигрышном положении. Противник находился сзади, и я даже не понимал, кто меня атакует. Я видел пролетающие  рядом с моим самолетом короткие очереди и пытался уйти пологой нисходящей спиралью,  учитывая, что высота, на которой я шел по курсу, была триста метров, возможности для вертикального маневрирования уменьшались с каждым мигом. Мне все таки удалось сбросить немца поднырнув под него на ножницах и удрать на полном газу не жалея двигателя. Я потерял группу, но через некоторое время пристроился к четверке Яков нашего сопровождения. Не зная, чем закончился бой, но, получив команду по радио следовать к Самбору, под прикрытием истребителей я пошел прежним курсом. Несколько раз нас обстреливали с земли отступающие немецкие части,  Организованно отходящие с разных направлений рассредоточенными пешими или механизированными колоннами. Пока  догонял группу, мог выбрать и проштурмовать несколько целей, но решил оставить их на обратный путь. Впереди метрах в пятистах идут остальные кобры, мое звено целое. Командир сообщает, что впереди видит цель, при сегодняшней отличной видимости различить чадящую летней дорожной пылью группу танков не сложно, тем более что на данном участке местность открытая.
            Выбирая курс атаки, замечаю слева поезд идущий по направлению от Борислава на Самбор. Наших здесь быть не может, значит, поезд немецкий.
            Пикирую на группу танков, различаю четыре машины идущих с разными дистанциями и интервалами, чтобы усложнить  прицеливание возможных бомбардировщиков. Короткий залп и тяну «на себя». Выхожу из пикирования, и пока остальная группа строит круг для повторных заходов на танки, инстинктивно иду в сторону замеченного поезда. Захожу сзади по линии железной дороги, поезд товарный с закрытыми вагонами, пикирую, и как только последний, а с моей стороны - первый вагон скрывается под мордой «Кобры», даю залп, постепенно выводя «Кобру» в горизонт не прекращая стрельбы, так, чтобы накрыть пушечно-пулеметным огнем  как можно больше вагонов. Не видя результатов своей атаки, но уверенный что попал, повторяю заход. Поезд остановился, но людей вокруг нет, никто не бежит, покидая поврежденный состав. Значит, поезд везет технику или, у меня мелькнула страшная мысль, вдруг в закрытых вагонах военнопленные или население, угоняемое в Германию. Но времени думать нет, состав подо мной, стреляю, стараясь попасть в локомотив, пытаясь посчитать вагоны – более семи.
            На обратном пути, войдя в раж, я попытался остатками боекомплекта проштурмовать механизированную колонну идущую от Львова, но, сделав один заход и попав под зенитный обстрел, я быстро дал ходу в свою сторону на высоте в тысячу футов.
            Подошел к аэродрому, сделал круг, осмотрелся:  на хвосте никого. Захожу на посадку и с дуру выравниваю самолет метрах на пяти, даю газ и ухожу на второй круг. И это было мое третье правильное решение за сегодня, после того как сбросил бомбу и атаковал поезд.  На посадке даю козла, но удерживаю ручку, только бы стойки выдержали.  С третьего прыжка сажу Р-39 и подруливаю к замаскированной стоянке. Из кабины выполз как выжитый, будто по мне телега проехала - такая усталость за один боевой вылет.
            Оказывается, мой самолет был поврежден огнем немецкого истребителя в районе всасывающего патрубка карбюратора, расположенного сверху за фонарем кабины, но понял я это только на земле. В голову гад, мне целился! К тому же был повреждена трубка бензосистемы, и топливо легкой струйкой стекало вниз, возможно оставляя легкий шлейф за самолетом в полете. От пожара и гибели меня спасло некое чудо. Вот это и называется: в рубашке родился!  Уйдя вечером в дальний угол двора, я одной рукой сжал серебряный крестик, спрятанный под гимнастеркой, другой – вынул из нагрудного кармана фарфорового слоника, и так  постоял несколько минут, не думая ни о чем.
            Речкалов оценил мои действия правильно. Просто попасть в двигающийся танк из авиапушки даже на полигоне пять процентов из ста, а  чтобы  37-мм снаряд угодил куда надо, в слабое место – это вообще дело случая, пустого везения. По докладам остальных летчиков я понял, что наша атака ущерб танкам не нанесла, разве что психический. А тут я целый поезд остановил  и не бомбой, а пушкой и пулеметами.
            Кроме меня на аэродром вернулось четыре «Кобры», один летчик пропал, был он сбит огнем зенитной артиллерии, авиации, потерпел аварию или столкнулся в воздухе - не понятно. В этот день в небе над Львовом и Самбором одновременно было столько самолетов, что даже не знаю – оправданно ли. По нашим данным потери немцев составили восемь машин, из них три сбила наша группа, наши потери – семь, в том числе один Р-39. У немцев в этом районе вроде бы действовала группа асов  истребительной эскадры «Мельдерс».
 
            На следующий день такой же безоблачный и теплый, как и предыдущий, четверых летчиков, в том числе и меня,  вызвал Речкалов. Мы поздоровались и, хотя в группе были старшие по званию и более титулованные летчики, командир полка сразу обратился ко мне:
            – Докладываешь, что вчера успешно атаковал фашистский поезд в районе Самбора, значит, будешь специалистом по поездам. Самолеты ваши готовы, бомбы подвешены, вылетаете в район Драгобыча, немцы прорываются в юго-западном направлении на автомашинах, повозках, железнодорожным транспортом, пешими группами. Ваша задача уничтожать все обнаруженные поезда. 
            Поднялись в воздух в 15:30. Нас сопровождают две пары «Лавочкиных» соседнего полка. Вчерашние повреждения моего самолета устранены, настроение лучше вчерашнего. Сзади остался освобожденный Львов, идем вдоль железной дороги на высоте в тысячу футов по прибору. «Лавочкины» обогнали нас справа выше – пусть контролируют небо.
     Сегодняшнее задание по штурмовке не кажется мне необычным, вчера ведь все обошлось, хотя никогда не знаешь, как сложится ситуация, тем более над территорией пока занятой противником, да и население не особенно дружественно к нам, впрочем, как и к немцам. Идем с соблюдением значительной дистанции, после минут восьми полета за Дрогобычем в сторону Венгрии ведущий звена обнаруживает поезд, это еще старая Австро-Венгерская дорога, связывающая Львов с Веной. Делаем проход над составом с глубокими кренами вправо-влево,  рассматриваем состав – товарный с закрытыми деревянными вагонами, что внутри? Строим коробочку, сбрасываю бомбу  в пологом пикировании как делают это Илы, и сразу даю газ, пытаясь уйти от возможных осколков и ударной волны фугаса. Прохожу над составом, судя по образовавшимся воронкам, бомба упала рядом с полотном в хвостовой части поезда, прямого попадания нет, но уверен, что сто килограммов взрывчатки должны были нанести ущерб подвижному составу, правда поезд с рельс не сброшен. Похожие результаты и у других членов группы.
            «Лавочкины» дают знать о  появлении пары немецких истребителей, оставляем поезд и стараемся быстрее набрать высоту. Высота для летчика это жизнь, причем не в поэтическом, а в самом прямом смысле, высота  - это маневр, а прижатый к земле ты теряешь главное преимущество самолета – полет в трех измерениях.
            В наборе вижу, справа враг пытается зайти в хвост моему ведущему. Правым поворотом на горке получается оказаться в хвосте немца и отсечь его от командира. Немец бросает преследование и уходит на скорости, моя  слишком мала, чтобы догнать. Но немцев всего пара, а нас – восемь. «Лавочкины» докладывают о еще одной паре вражеских истребителей. Я их не вижу, все внимание небу, краем глаза замечаю огненную трассу с земли – это стреляет по нам вражеская пехота, не до них. Бой идет минут десять – двенадцать с одинаковой тактикой: не в свалке на виражах, а на большом пространстве используя скоростные качества самолетов: «атаковал – ушел».
            Вроде бы все, по топливу надо идти домой. Захожу на посадку и на глиссаде выпускаю щитки, солдатики не выходят, что-то с механизмом, буду садиться без щитков на повышенной скорости. В последний момент, почти на выравнивании посадочные щитки все же выходят, создав неожиданную предательскую подушку, еле удерживаю самолет от взмывания. Все, сел! Заруливаю на стоянку, вижу, стоит пара необычных самолетов, с виду – Яки, но меньше чем «9» или «7» с каплевидными фонарями. Подхожу рассмотреть, это наши новые самолеты Як-3, соседи  в гости прилетели.
            Разбираем полет, докладываем: задачу выполнили, как минимум три вагона уничтожено, поди, сейчас проверь, пока  этот район наши не захватят, прикрытие тоже молодцы, не только не подпустили к нам немцев, но и позволили  группе без потерь сбить два истребителя противника.
            Вечером рано пошли отдыхать,  утром вылетаем на «воздушную охоту» и прикрытие наших войск ведущих бои за Калуш. Вчера немцам удалось отбить город у 1-й танковой армии, на утро назначено новое наступление.
    
            Вылет в 5:45 в слабой утренней дымке. Поднимается эскадрилья из четырех пар. Строит «кубанскую этажерку»,  звено, в котором я должен лететь замыкающим, набирает высоту четыре тысячи девятьсот футов. За Р-39 взлетает пара Яков, прилетевших вчера. Я задерживаюсь с взлетом, проверяя выпуск посадочных щитков, догоню над Калушем. На маршруте самолетов противника не было. Солнце уже взошло, разгоняя утренний туман. Внизу блестит Днестр. Эти места мне знакомы  только по полетным картам, а потому кажутся враждебными не приветливыми, а ведь это красивейшие места Прикарпатья. И люди – местное население, совершенно не кажущееся мне враждебным. Это трудолюбивый  и достаточно душевный народ с непростой историей. Постоянное угнетение пришлых империй вынужденно сделало их осторожными, я бы сказал - хитрыми, но жители еще смогли сохранить первобытную чистоту души и широкое гостеприимство. Местные напоминали мне кавказцев, наверное, все горцы одинаковы. Их язык отличался необычной певучестью и красотой.
            Внизу обстреливают меня немецкие позиции, значит я уже за линией фронта. По солнцу видимость отличная, замечаю группу Р-39. Не успеваю присоединиться, как слышу в ушах: верхнее звено вступило в бой с немцами. Даю полный газ не жалея маслосистему, нужно догнать ведущего, если его собьют, себе не прощу. Наше звено, разделившись на пары, отходит с набором высоты, чтобы занять лучшую позицию со стороны солнца, высота четыре километра, но немцы не дураки, маневрируют. На моих лазах ведущий сбивает один истребитель, сбит второй немец, остальные уходят. Эфир забит, как там дела у второго звена разобрать трудно? Собираемся звеном, продолжая патрулировать район Калуша. Все в сборе. Идем домой. Садимся и бежим на КП, чтобы слышать радиообмен. На обратном пути самолеты второго звена были внезапно атакованы истребителями и потеряли две машины, один летчик выпрыгнул и  приземлился в расположении наших частей, судьба другого не известна. Бой получился скоротечным, но тяжелым, наши потери: два Яка и два Р-39, немецкие: семь-восемь истребителей, один из них сбит зенитным огнем ПВО.
 
            В начале августа я получил долгожданный отпуск. Я давно писал рапорты начальству, где просил предоставить мне возможность съездить в освобожденный Севастополь в надежде увидеть мать. Наши войска все дальше продвигались на запад, что создавала дополнительные трудности для подобного отпуска,  наконец, я получил разрешение. Путь был замысловатым: попутным транспортным самолетом до Киева, затем транспортом до Одессы и только потом военным катером в Севастополь.
            Город я не узнал, две обороны почти полностью его разрушили. Прошли чуть больше  трех месяцев с того момента, как война покинула город, оставив за собой незажившие гноящиеся рубцы. Передвигаться как по воде, так и по суше надо было с особой осторожностью: бомбы, мины, снаряды еще были разбросаны или установлены повсюду. Не было воды и канализации. По развалинам города среди остовов зданий и обуглившихся деревьев сновали крысы. Крымское море и солнце выстояли, а вот город – нет. Увиденное почему-то представилось мне адом, не шумным и огненным, но тихим и покинутым, словно демоны бросили свое пристанище, и место некогда ужасного огня и дьявольских мук вдруг стало заброшенным кладбищем, поглотившим под руинами и жертв и мучителей. Апокалипсическую картину усиливал еще витавший в воздухе трупный запах шедший от развалин и скорых захоронений.  С  трепетом я шел по направлению к своему дому, еле угадывая дорогу. Но дома не было – развалившийся обгоревший остов, а рядом такая же обгоревшая мертвая яблоня со скрученными ветвями почти без листвы. Что попало в дом: бомба или артиллерийский снаряд или он сгорел по другой причине, понять было трудно. Ну, вот и все – прошептал я сквозь зубы,  теперь я, взрослый мужчина, действительно вырос.  В страхе наткнуться на человеческие останки я шарил по развалинам, но ничего не нашел кроме нескольких обуглившихся элементов мебели, да пепла обгоревших книг. Матери нигде не было. Соседские дома были в таком же состоянии, метрах в пятидесяти от моего дома возвышался остов разрушенной, но не обгоревшей двухэтажки, в которой копошились беспризорные дети. Я отдал им часть своего продовольственного пайка собранного для матери и пошел в ближайшую комендатуру. Мои дальнейшие расспросы и поиски матери ничего не дали, связь с домом и детством была потеряна навсегда.
 
            Я вернулся в часть с маниакальной решимостью бить фашистов, бросаясь в любое пекло, хоть тараном, хоть руками, без страха и осторожности. Конечно, в полку я рассказал о личной трагедии. Речкалов, будучи человеком отчаянным и рискованным, как с собой, так и с подчиненными, на этот раз проявил осторожность. Чтобы я не выкинул глупый фортель, он  несколько месяцев  не допускал меня к полетам, а затем, после восстановления еще несколько месяцев поручал не боевые задания.
            К тому времени 16-ГИАП получил наименование «Сандомирский» и был награжден орденом Александра Невского. Весной сорок пятого года мы в составе 2 Белорусского фронта участвовали в Восточно-Померанской наступательной операции. Перед войсками стояла задача ликвидировать группировку противника занявшую оборону в Данциге, Гдыне и на косе Хель контролирующую Данцигскую бухту. Данцинг окружала цепь мощных фортов и прочих бетонных фортификационных сооружений. Немецкую 2-ю армию поддерживало приблизительно сто самолетов совершавших регулярные налеты на наши войска.
            После того как Речкалова забрали в управление 9 гиад, часть возглавил получивший капитана Иван Бабак, прозванный в полку «Ваней цыганом». Худенький интеллигентный парень двадцати шести лет отроду, отличный летчик, начавший войну сержантом весной 1942 и сделавший блестящую авиационную карьеру благодаря своему настойчивому характеру, воле к победе и грамотной тактики воздушного бойца. В полку Ивана Ильича любили и уважали, прозвище «цыган» он получил  за смуглость, а «Ваней» его ласково называли старшие по возрасту летчики за молодость. Говоря откровенно, я завидовал ему белой завистью, ведь я был старше, перед самой войной получил лейтенанта, но так и оставался лейтенантом  четвертый год, даже не став ведущим пары. У меня был достаточный боевой опыт, восемь сбитых самолетов, но этого было мало. Наверное, из меня вышел бы неплохой штабист. Я видел в себе талант планирования операций, организации взаимодействия, штурманской подготовки, все это начал развивать во мне еще Гущин. Но в реальном бою мне не хватало групповой слетанности и тактики, как правило,  увидев противника, я сразу бросался в его сторону, стараясь навязать что-то вроде дуэли, иногда отрываясь от ведущего или звена.
            Утром 14 марта Бабак вызвал в штаб полка группу  из трех летчиков, в которую вошел и я. Командир полка обращался ко всем на «вы», тем более что и по годам я был старше Ивана Ильича.
            Мы склонились над картой. Командир и начальник штаба полка ввели нас в обстановку.   
    Сегодня утром наши наземные войска возобновили наступление на Данциг и Цоппот, имея задачей рассечь немецкую группировку. Фашисты упорно сопротивляются, переходя в постоянные контратаки. В данный момент противник силами нескольких батальонов при поддержке танков проводят очередную контратаку в районе южнее – юго-западнее Данцига. Нужно атаковать немецкие танки. Воздух контролируют истребители соседних полков, так что опасаться внезапного нападения авиации противника с данцигских аэродромов не стоит.
 
            Поднялись в воздух в 10:15 в условиях безоблачной погоды, что было большой редкостью для нынешней дождливой весны. Звено из трех Р-39 с подвешенными бомбами под фюзеляжем. Первым взлетел капитан Федоров, вторым – старший лейтенант Голубев, третьим – я. Никакого  трепета перед предстоящей операцией я не испытывал, наоборот, я рвался в бой всем своим естеством, я хотел убивать врагов, считая убийство правым делом - война портит психику.
            Идем достаточно низко на высоте одна тысяча футов. Почему-то мне вспомнились первые боевые вылеты осени 1941 года под Москвой. Да, свою столицу мы удержали и теперь приближаемся к столице Германии. Берлин становится навязчивой идеей, как для ком. состава так и для рядовых:  «взять логово фашистского зверя!» Как все поменялось за прошедшие бесконечно долгие три с половиной года войны, неизменной остается только всё та же смерть, продолжающая разгуливать по земле. 
            Подходим к Данцигу с востока, где-то  вверху целая эскадрилья Як-3 контролирует воздух. Авиация противника немногочисленна и хотя мы знает о ее присутствии в воздухе, можем быть уверены в надежном прикрытии. Доверяя командиру звена, все же периодически сверяю карту с наземными ориентирами - идем правильно. Маршрут проложен замысловато: вначале над контролируемой нами территорией, чтобы максимально избежать возможного зенитного огня или постов оповещения неприятеля. Только над городом мы временно попадаем под слабый обстрел  зенитных пулеметов, пройдя город, поворачиваем на юг,   пытаясь зайти на атакующих немцев с тыла. В стороне Яки начали прессовать немногочисленные немецкие истребители. По радиообмену можно понять, что подожгли нашего, затем сбили немца. Мы на боевом курсе, ищем танки, надо еще не спутать со своими. Видим идущую четверку тяжелых машин поддерживаемых пехотой. При виде наших самолетов пехота разбегается, стараясь лечь за укрытия. Танки идут достаточно плотным строем, атаковать всем вместе не получится. Поочередно заходим, сбрасывая бомбы и стараясь сразу уйти вверх и в сторону. Снова заходим, не одна из трех бомб в цель не попала, танки продолжают идти. Раньше в подобной ситуации я бы решил, что дело сделано, и надо лететь домой, но сегодня мы остаемся над полем боя. С мрачным упорством тройка Р-39, выполняя заход за заходом, продолжила штурмовку бронетехники и пехоты, ведя огонь из бортового оружия. Короткое снижение, с высоты триста метров долго не «попикируешь», «дах», «дах», «дах» - стучит пушка, пытаясь заглушить стрекотание пулеметов, и ручка «на себя». В одном из заходов я снизился совсем низко метров до двадцати пяти, думал: не вытяну. Не знаю, в действительности так  или это потом «додумало» воображение, но я увидел как мои 37-мм снаряды и 12,7-мм патроны «Браунингов» отскакивают от брони тяжелых танков, а ведь в них еще попасть надо. Не добившись результатов и «проштурмовав» пехоту мы, вызвав бомбардировщики,  повернули на аэродром.
 Звено село без потерь, истребители прикрытия, потеряв четыре машины, сбили двух немцев. Миф о том, что у врага в строю только молодые «зеленые» «гитлерюгенды» несколько преувеличен. Конечно, за годы боев Германия лишилась многих экспертов, да, уровень подготовки новых летчиков у противника вынужденно снижен, но те немногие, кто смогли выжить, представляют реальную угрозу в воздухе, война над Польшей и Германией еще не похожа на прогулку.
 
            На следующий день 15 марта ранним утром в 5:45 вылетели на прикрытие наших передовых частей наступающих на Гдыню, авиация противника непрерывными налетами задерживала наступление. Немцы стали атаковать рано утром, как только рассветет. Несмотря на утреннюю дымку, день обещает быть ясным. Еще до взлета над нашим полевым аэродромом прошло звено Ил-2 - пошли на штурмовку противника. В небе столько наших самолетов, что стоит заботиться не о возможной встречи с редким противником, а об опасности столкновения со своим. Только от 16-го ГИАПа в воздухе действует целая эскадрилья все опытные летчики: Бабак, Федоров, Бондаренко, Голубев, Старчиков, Сухов, Трофимов. Идем эшелонами по высоте, высота патрулирования нашего звена девять тысяч восемьсот футов, второе звено прикрывает выше, внизу под нами снуют Яки других полков. Только в нашей зоне насчитал до двенадцати истребителей. Перед тем, как пристроится к ведущему, делаю две бочки влево – вправо, это помогает мне собраться и по тому насколько чисто я вывел самолет без потери высоты, направления и крена судить о своем сегодняшнем самочувствие, а точнее: чувстве машины. Бочки получились размытыми, еще не проснулся.
            Несколько истребителей-бомбардировщиков пытаются штурмовать наши позиции, хотят проскочить под нами в утренней дымке, мы заметили их  поздно, получив наводку с земли, но, имея численный перевес, смогли зажать в своем секторе, используя преимущество в скорости. Началось коллективное преследование. Я больше слежу за воздушным пространством вокруг самолета, чтобы не столкнуться с другими самолетами.  Часть немцев сбили, часть прогнали, преследовать до данцигских аэродромов не стали, опасаясь зенитной артиллерии. Сегодня - триумф нашей авиации, по сводным данным авиацией 2-го Белорусского фронта ценой потери двух самолетов уничтожено до одиннадцати самолетов противника, четверых фашистов сбили «Кобры», потерь в нашем полку нет.
 
            20 марта 1945 года в 15:30 вылетели на свободную охоту над  Данцигом тремя парами. Две пары пошли на высоте шести тысяч шестисот футов с небольшими дистанциями и интервалом, третья пара прикрывала нас сверху с отрывом, чтобы  действовать неожиданно для противника. Решили придавить немцев над их же аэродромами. Видимость «миллион на миллион» сыграла с нами злую шутку, посты воздушного наблюдения заметили нашу группу, дав немецким истребителям подготовиться к бою. Как только мы прошли позиции наших войск, в небе над нами показалась четверка Фокке-Вульфов, пришлось сразу задействовать верхнюю пару раскрыв карты. Начался бой, немцы зашли со стороны солнца, не дав нам использовать численный перевес. Спикировав сразу два ФВ -190 зашли в хвост моему ведущему, я начал преследовать одного, но второму удалось сбить самолет командира. Появилась еще четверка фашистов видимо выжидавшая.  Я продолжил преследования, слыша, как командир звена запросил по связи помощь. Немец, маневрируя, потерял скорость, что для ФВ-190 равносильно смерти. Несколькими залпами мне удалось  поджечь «фрица». Подошла пара «лавочек», вместе нам удалось переломить ситуацию. Оставшаяся пара истребителей противника стала уходить в сторону  своего аэродрома, мы начали преследование, маневрируя на высоте пятьдесят – семьдесят метров и скорости до трехсот миль в час. Групповым огнем, сбив еще один Фокке-Вульф, мы с резким набором высоты повернули «домой». На обратном пути у меня начались перебои в работе двигателя, но дотянул без происшествий
            Рулю с большой осторожностью, аэродром представляет  просто хорошо укатанное ровное поле.  Некоторые полки нашей «покрышкинской» дивизии уже перебазировались на автостраду Бреслау – Берлин и  взлетают прямо с шоссе. Скоро и нашу эскадрилью переведут под Бреслау.
            Мы потеряли три самолета, сбив вместе с подмогой до шести немцев, но все уверены, что сбили и седьмого, которого нам не засчитали. В случившийся ситуации в потере ведущего виноватым я не был, но от этого не легче и девятая победа меня не радует.
 
            25 марта в 7:15 утра вылетели двумя парами на свободную охоту в район огневого соприкосновения наших и немецких войск. Еще вчера механик проверил мой двигатель, параметры давления и температуры были в норме, обороты по прибору соответствовали заданным, но я чувствую что «Эллисон» не выдает полной мощности, мне с трудом удалось разогнать машину до пятисот километров в час в горизонтальном полете. В воздушном бою трудно выдержать все щадящие инженерные  режимы, но двигатель я не перегревал,  просто его ресурс по наработке подходил к концу, и, возможно начала сказываться «усталость» мотора. Где-то внизу приманкой работали две пары маневренных Яков, наша задача была атаковать немцев со средних высот.
            Еще над территорией занятой нашими войсками появилась четверка «фрицев»,  там была еще одна верхняя пара, которую мы вначале упустили. Я старался все время следовать за командиром, боясь потерять его не прикрыв вовремя.  Немцы атаковали внезапно с разных сторон, пока не успели подойти «Яки». Неожиданно мой самолет получил сильный удар, по летящим вспышкам я понял, что мне зашли в хвост, самолет потянуло вправо, я  увидел, что  правая консоль получила значительные повреждения, скорее всего от попадания нескольких пушечных снарядов, она буквально была разорвана в клочья. Нарушенная геометрия крыла затягивала «Кобру» в штопор. Не раздумывая, я покинул поврежденную машину с высоты три тысячи метров. Подхваченный потоком я ударился ногой о стабилизатор, боль была сильная и тупая. Боясь потерять сознание, быстро раскрыл парашют. Почувствовал рывок открывающегося купола и провалился в темноту.
            Очнулся я уже на земле. Сколько времени прошло не знаю, да и не до этого. Вокруг меня был достаточно густой, но низкий хвойный лесок. Купол повис на деревьях, протянув ко мне расслабленную паутину строп, левая нога сильно болела. Я попытался снять сапог, но это доставляло острую боль. Тогда я перевернулся на живот и, стараясь не двигать левой ногой, медленно пополз к краю леса в сторону своих, определив направление по солнцу. Мне повезло, воздушный бой и падение самолета заметили с земли, вначале поисковая группа нашла упавший самолет, а потом по белому куполу видимому в невысоком лесу с большого расстояния вышли и на меня.
            В результате боя мы потеряли два Р-39 без потерь в летчиках, сбив двух фашистов, подоспевшие «Яки» подожгли еще двух немцев, так что мы вполне посчитались за технику.
            Я попал в госпиталь, так и не сбив свой десятый самолет в этой войне. Кость ноги оказалась треснутой, но не переломанной и я достаточно быстро вернулся в строй, к тому времени наши были уже в Берлине. После войны ожидается большая демобилизация, я решил уйти со службы и стать гражданским человеком, однополчане не понимают меня: карьера и прочее, но я навоевался, хочу стать инженером или врачом, у меня был даже порыв пойти в священники, но слишком я грешен по женской части. Вот и сейчас думаю: искать Ядвигу, жива ли она, где и как сейчас живет, или поехать в Москву к Ольге?
            Я начал войну лейтенантом, в воздушных боях сбил девять самолетов врага, четыре раза был сбит сам, потеряв в общей сложности шесть самолетов, так и закончил  войну лейтенантом, да и наград у меня не много, но, думаю, никто не сможет сказать, что я не был «сталинским соколом»!
 
            Автор дневника, прослужив еще некоторое время, ушел в запас в звании капитана. Он женился, и какое-то время преподавал самолетовождение  в одном из авиационных училищ в качестве гражданского специалиста.  Дальнейшая судьба его неизвестна.
            Упомянутые в дневнике:
            Гущин Василий Андреевич, 1901 г.р. – советский кадровый военный и летчик, войну начал полковником командиром дивизии, закончил генерал-майором.
            Гончаров Леонид антонович, 1903 г.р. - советский кадровый военный и летчик, войну начал подполковником командиром полка, погиб в воздушном бою 31 10. 41.
            Давидков Виктор Иосифович, 1913 г.р. - советский кадровый военный и летчик, войну начал капитаном заместителем командира полка, закончил полковником командиром дивизии, сбил 21 самолет противника.
            Ионов Алексей Павлович, 1894 г.р. – начал службу в царской армии, дослужился до прапорщика авиационного отряда, был мобилизован в Красную армию, с началом войны командующий ВВС Северо–Западного фронта, арестован 1 июля 1941 г. за «небоеготовность» фронта, расстрелян.
            Исаев Николай Васильевич, 1911 г.р. - советский кадровый военный, войну начал летчиком, политруком, командиром звена, был заместителем командира полка, командиром полка, войну закончил командиром дивизии, полковником, лично совершал боевые вылеты, лично сбил 9 самолетов противника, Покрышкин, в своих мемуарах, отзывается об Исаеве как о тактически безграмотном командире.
            Покрышкин Александр Иванович, 1913 г.р. - советский кадровый военный и летчик, войну начал старшим лейтенантом заместителем командира эскадрильи, закончил полковником командиром дивизии, считается одним из лучших тактиков советской истребительной авиации, лично одержал приблизительно 59 воздушных побед, после войны конфликтовал с руководством, за что почти десять лет не получал генеральского звания.
             Литвяк Лидия Владимировна, 1921 г.р. – до войны летчик-инструктор в аэроклубе, в 1942 году зачислена в женский авиаполк, под Сталинградом получила позывной «Лилия», всего одержала 12 личных побед (все на Як-1), погибла при невыясненных обстоятельствах 1 августа 1943 года при выполнении боевого задания совершая четвертый вылет за день.
            Петухов Владимир Сергеевич – младший лейтенант командир звена погиб в воздушном бою 31 мая 1944 года.
            Глинка Борис Борисович, 1914 г.р. – войну начал лейтенантом летчиком инструктором, одержал 31 победу, сбит в воздушном бою 14 июля 1944 года, больше не летал.
            Речкалов Григорий Андреевич, 1020 г.р. – за день до начала войны был забракован врачебной комиссией из-за дальтонизма, начальник штаба полка не просмотрев документы, включил его в действующий состав на И-153, сбил более 56 самолетов противника, Герой Советского Союза.
            Бабак Иван Ильич, 1919 г.р. – начал воевать с мая 1942 года сержантом летчиком-истребителем, сбил более 35 самолетов противника, Герой Советского Союза, в конце войны в звании старшего лейтенанта командовал полком, 16 марта 1945 года сбит огнем зенитной артиллерии и попал в плен, был освобожден после войны.
            Фёдоров Аркадий Васильевич, 1917 г.р. – в должности командира звена в звании лейтенанта уже в первый день войны совершил пять боевых вылетов. Войну закончил майором, командиром полка, лично сбил 24 самолета противника.   
            Голубев Василий Фёдорович, 1912 г.р. – Герой Советского Союза, одержал 39 побед.
 
 
«Туз Сердце»
 
            Это был явно неудачный день, тот день, когда я, наивный молодой врач, только что закончивший изучение медицины в Марбурге, решил что лучшее оружие против войны – это как можно быстрее  закончить ее победой. Как же я был наивен, когда написал рапорт о направлении меня в летную школу. А все так хорошо начиналось. Впрочем, я идеализирую, если бы все было хорошо, возможно моя жизнь сложилась бы по-другому. Я не был врачом от бога. В медицину меня привел дядя – военный хирург, участник войны 14-18 годов.  До сих пор помню его эмоциональное  высказывание, что нет ничего выше, чем профессиональное удовлетворение доктора, держащего в своих руках живую человеческую плоть, спасая едва теплящуюся в ней жизнь.
            Обычно к разговорам о том, что мне надо заниматься медициной мы переходили после  выпитой им бутылочки пуэрто-риканского  рома, тогда его лицо краснело, а монологи приобретали особенную красочную эмоциональность. Я не хотел быть доктором, мне больше нравилась работа журналиста, наполненная, как мне казалась, авантюризмом и приключениями, почти как у шпионов. Но моя матушка считала что журналист – это не профессия и вторила в унисон дяде. Так я оказался в университете. 
            Страна была на подъеме. Большинство немцев поддерживали рейхсканцлера, но в студенческой среде полного единодушия не было. Я не был приверженцем национал-социализма, но понимал, что открыто выступать за демократические и либеральные идеи, значит идти против нынешней воли немецкого народа.
            Затем мы узнали о зверствах поляков в отношении немецкого населения Польши. В ответ на резню в Гляйвице войска рейха вошли на территорию восточного соседа. Через два дня нам объявили войну Франция и Великобритания. Постепенно конфликт принял масштаб общеевропейского. Столь обширные боевые действия потребовали увеличения количества фронтовых врачей, и в конце сентября я был призван на действительную военную службу в качестве офицера медицинской службы люфтваффе в звании ассистентартца, предварительно пройдя всю положенную солдатскую муштру, от которой совершенно не спасал мой свежий диплом.
            Вначале европейской компании настроение мое было приподнятым, а каким оно могло быть у молодого человека, идущего защищать свою страну.  Военная служба, тем более -  участие в боевых действиях, виделось мне тем самым приключением, выплеском адреналина,  который желал я получить в профессии журналиста. Нашим девизом стало: «мы хотим мира и мы готовы заплатить за это мир жизнями!». К тому же, военная служба давала мне некоторые привилегии, а система сертификатов  устраивала  будущую гражданскую жизнь, даже если я в дальнейшем не захочу быть практикующим врачом. Но затягивающаяся война требовала все новых и новых жертв. Я видел, не в университетской лаборатории, а в реальности, трупы пилотов упавших с высоты, когда человеческое тело превращается в мягкий бесформенный мешок костей, видел, как забрызгивают человеческие мозги остатки кабины, видел обгоревшие тела мирных жителей, слезы и разрушения, и как врач я все отчетливей  понимал, что война – это полное дерьмо и задачей любого разумного человека является ее скорейшее прекращение. Убивали не только нас, немцы также преуспели в насилии. Я увидел смерть многих невинных людей.  Черт знает, что мы творим и на сколько оправданы все эти убийства!
            Но как прекратить войну, если ты всего лишь скромный военный врач, а не крупная политическая фигура, и твоей волей не подписываются мирные договора и не останавливаются дивизии? Есть только одни выход – победить, на нас напали, мы повергнем противников, и в Европе наступит счастливый мир!
            К тому времени, когда подобное мировоззрение сложилось у меня окончательно, мы подошли к Ла-Маншу, выиграв наземную войну, но затем проиграв воздушную битву англичанам. Война опять затягивалась. Неужели денди туманного Альбиона превосходят наших парней в тактике воздушного боя? Нет, этот конфликт явно не закончится без моего прямого участия. Говоря откровенно, я несколько завидовал боевым летчикам, вот где романтика, выплеск адреналина, и когда в войне наступило некоторое затишье – подал рапорт о зачислении в «стажерскую роту», где изучил общие авиационные дисциплины, а затем в летную школу «А/В». Звание ассистентартца и прохождение общей военной подготовки в течение  трех месяцев после призыва, давали мне право перескочить обязательную для новобранцев муштру учебной эскадры.
            Странно, я не страдал особенной агрессивностью, но мой инструктор рассмотрел во мне талант истребителя. 
            Пока шло мое обучение, Германия, не окончив войну в Европе, начала войну с большевиками. Я так и не стал приверженцем национал-социализма, но как Германский офицер был обязан драться. Впрочем, как врач и летчик одновременно, я решил для себя по возможности не становиться убийцей. Боже, как я был наивен!
            После двенадцати месяцев летной подготовки, с налетом более ста часов на боевом Бф-109, из которых двадцать пять часов составляли полеты по маршруту, шестьдесят пять часов - взлет-посадка, и пятьдесят пять часов – пилотаж, в том числе на отработку элементов воздушного боя, аттестованный лейтенантом, что соответствовало моему медицинскому званию, я прибыл куда-то на территорию Южной России на аэродром  со смешно звучащим русским названием Синявка.
            Рядом с летным полем была забытая богом маленькая деревушка, от названия которой и получил название аэродром. База была временной и уже через два дня после моего прибытия Третья Группа  77 Истребительной Эскадры, куда я был приписан, перелетела южнее на более обустроенную базу Чаплинка.
            За мной еще не был закреплен самолет, и дорогу почти в шестьсот километров мне пришлось проделать на грузовике в составе небольшой колонны наземного персонала. Ехали двое суток. Когда стемнело, остановились в ближайшем селе  и направились в первый попавшийся дом. Местные относятся к нам с осторожностью, но выполняют все просьбы. Получилось, как следует умыться с дороги, поужинать взятыми в дорогу припасами. Я решил вести дневник, так, коротенькие заметки о самом интересном, начал с воспоминаний, как  здесь оказался. Написал несколько строк, глаза начали слипаться, а завтра ранний подъем и вторая часть пути до Чаплинки.
            В пять утра, после короткого завтрака колона уже в пути. Темнеет рано и нужно попасть на новую базу до вечера. Двое суток тряски костей на грузовике выбивают из колеи.
            Наконец прибыли на аэродром. Начинаю искать место для ночлега. Мне везет, личный состав, прибывший раннее позаботился о быте. Мне выделили квартиру в селе рядом с аэродромом на двоих с еще одним лейтенантом. Поужинав, легли спать.
            Нам дали выспаться. Командир группы собрал личный состав на аэродроме в 8.30.
Курт Уббен, так звали нашего начальника, был почти моим ровесником. Он показался опытный летчиком с несколькими десятками побед. Его недавно повысили в майоры, и месяц назад назначили командиром Третьей Группы. Свою часть он знал прекрасно, так как был не пришлым, а получил рост внутри 77 Эскадры. До того как принять командование над всей группой, он был командиром ее 8 эскадрильи. Гладко выбритый даже в полевых условиях, с аккуратной стрижкой, несколько худощавым лицом, греческим носом и волевым подбородком он выглядел настоящим арийцем – образцом германского офицера. Майор быстро ознакомил нас с историей части, видимо, чтобы вызвать чувство гордости за подразделение, в коем выпало служить, и ввел  в курс дела по поводу предстоящих задач.
            Третья Группа 77 Истребительной Эскадры «Червовый Туз» прославилась в боях за Балканы и Крит, а после начала русской компании сражалась на южном участке фронта в районе Одессы блокированной с суши уже два месяца. Теперь, обойдя Одессу с востока, группа продолжит поддержку группы армий «Юг» в составе 4-го воздушного флота.
            В настоящий момент части вермахта вышли к берегам Азовского моря у Бердянска, окружив русских, обороняющихся южнее, теперь противник мог отступить только в Крым. Враг несет огромные потери от ударов наших танков и пикирующих бомбардировщиков. В воздушных боях истребители сбивают по десять - двадцать красных самолетов. Кажется, скоро наступит полная победа.
            Сегодня за мной закрепили новенький «Фридрих» 1941 года выпуска, гордо украшенный головой волка с длинным красным языком – эмблемой третьей группы. Страшный черный волк напоминает мне персонаж из сказок братьев Гримм, но ко мне он не должен быть злым, теперь это мой ручной зверь.  Мне везет, обычно пополнение начинает летать на всяком старье, хороший самолет надо заслужить, но Курт лично отдал приказ о передачи мне нового самолета, возможно из уважения к моему медицинскому образованию и лейтенантским погонам. Красное сердце, наравне с красным крестом является символом врачебной помощи. Интересно, что мне, доктору, выпало служить в эскадре имеющей подобный символ, пусть используемый со смыслом червового туза.
            Начались тренировки на новом аэродроме. Машины постоянно взлетают и садятся. Ознакомительный полет совершаю и я. Летные данные «Фридриха» превосходят учебно-тренировочный  Мессершмитт, на коем я выпускался из летной школы.
            Командир Уббен доволен моей техникой пилотирования, вечером Курт приглашает меня на ужин выпить по рюмочке для более доверительного знакомства. Судя по всему, командир тоскует по родине и ему приятно пообщаться с прибывшим из Германии офицером.
            За ужином  Курт, а именно так разрешает называть себя командир в неформальной обстановке, интересуется моими врачебными познаниями и как я вообще согласился променять сравнительно безопасную работу полкового врача на ветреную судьбу летчика- истребителя. Я объясняю, что единственная моя цель – скорая победа германского оружия на всех фронтах и наступление долгожданного счастливого мира.
            Мы много не пьем, завтра полеты. Мне положен вводный курс продолжительностью несколько недель, но я напрашиваюсь, чтобы командир сразу допустил меня к боевым вылетам. Уббен не желает нарушать инструкции, но довольный моими навыками обещает взять меня завтра на задание в качестве проверочного полета, при условии, что я не буду высовываться  и проявлять лишнюю инициативу.
            – Нам уже порядком надоела эта чертова война – высказался командир: мы должны были закончить ее до холодов, и что же, уже октябрь, а славяне продолжают сопротивление. После каждой победы нам кажется, что уже все, но эта страна такая большая,  впереди открываются новые территории, на которых нас встречают следующие армии большевиков.
    
            9 октября группа преступила к боевым вылетам с аэродрома Чаплинка.
Осенние ночи в степи холодные, но днем солнце еще достаточно  прогревает землю, чтобы не надевать кожаную летную куртку, довольствуясь открытым мундиром, по верх которого приходится пялить спасательный жилет. Близится середина осени, и погода может испортиться в любой момент, но сегодня день ясный с редкой облачностью метрах на восемьсот.  Метеоусловия простые и меня допустили к вылету, назначенному на середину дня. В 11:45 пойдем двумя звеньями расчищать дорогу бомбардировщикам, работающим по целям передовой линии южнее поселка Армянск.
            Довольно уверенно взлетаю. Ведущий, словно желая проверить мою собранность, начинает правый разворот на малой высоте, стараюсь не отстать. Набираем высоту спиралью  над аэродромом. Маневрирую, но опыта маловато и пристроиться к звену сразу не получается. Лезем вверх, стараясь набрать три тысячи метров. Бомбардировщики идут еще выше, это пикировщики, их три звена.
            Под нами степь,  идеальная для вынужденной посадки. Здесь даже не надо оборудовать взлетно-посадочную площадку, кажется, что сесть можно в любом месте этих бескрайних полей. Вот они – дикие кочевые степи. Я не историк, но вроде  из таких степей выходили орды гуннов, затем – монголов идущие на Европу. Где-то здесь их могли встретить малочисленные, но подготовленные отряды наших предков – готов. История повторяется и, если верить пропаганде, теперь мы призваны остановить восточные орды большевиков, спасая европейскую цивилизацию от варваров.
            Наконец показались мелкие водоемы с белесой от соли водой, прозванные «гнилым морем».
            В районе Перекопа и Армянска обнаруживаем русские самолеты. Ну вот, началось!  Я думал, что буду испытывать страх, но сосредоточенность не оставляет на него времени. Главное не упустить ведущего. Ему в хвост заходит русский истребитель, прозванный у нас «крысой». Я отгоняю его огнем, но не попадаю.
            В результате последующих маневров на больших перегрузках судьба дает мне еще один шанс открыть личный счет, но огонь не точен, я все время промахиваюсь. Внезапно «крыса» почти взрывается перед моим носом, это подоспел ведущий. Курт показывает пример: как надо стрелять.
            Рок предоставляет третью возможность атаковать русского с задней полусферы, но опять кто-то из товарищей оказывается проворнее меня.
            Обороты моего двигателя неожиданно падают, хорошо, что бой закончен, иначе я превращаюсь в легкую мишень. Мессершмитты берут курс на аэродром, я стараюсь не отставать, замечаю, что не все самолеты заняли строй.  Только теперь я начинаю испытывать настоящий страх – вдруг двигатель откажет и придется идти на вынужденную.  Бодрюсь, подо мной земли занятые вермахтом, так что плен мне не грозит. Но все же стараюсь не терять высоту раньше времени, чтобы иметь возможность спланировать на большую дальность.
            Посадка получается не такой гладкой, но самолет цел и возвращает меня «домой».
            Я мало понял, что происходило в первом бою, слишком сосредотачивался на передней полусфере, на деталях, и не смог охватить всей картины воздушной схватки. Но, оставшись живым,  в глубине души я рад, что никого лично не убил. Идиллию первого боевого вылета портила потеря нескольких товарищей, коих я едва знал. В Чаплинку не вернулись три пилота 77 эскадры, и был потерян один бомбардировщик. Таких утрат эскадра давно не несла. Урон, нанесенный противнику, еще больше. Только Курт Уббен записал на свой счет три истребителя, всего русские потеряли восемь машин, семь из которых сбила группа, еще один истребитель упал в районе Армянска в результате повреждений, полученных от огня бомбардировщиков или зениток, а может быть по причине отказа авиатехники.
 
            Пока механики занимались проверкой моего «Фридриха» я получил отличную возможность побыть на земле, освоится в части и попрактиковаться в медицине. Больных было немного, не считая нескольких  человек наземного персонала простудившихся на степном ледяном ветру. Наконец самолет починили, и следующий боевой вылет я совершил 19 октября на воздушную разведку в район Ишуньских позиций в составе звена из двух пар. Требовалось оценить глубину укреплений противника и количество эшелонов его обороны, а также наличие подходящих резервов.
            Погода пока благоприятствует вылетам, видимость для воздушной разведки идеальная. Я не имел достаточной подготовки, чтобы производить разведку непосредственно, этим занималась первая пара Бф-109Ф, мы должны были прикрыть их  в случае необходимости.
            Достигли Ишуня, где уже велся наступательный бой за передовые позиции. Откуда  ни возьмись, появляются русские истребители, их раза в два больше чем нас. В процессе боя я замечаю, что нам противостоят истребители разных типов, от «крыс» до «иванов» - длинноносых советских истребителей, то ли МиГ, то ли ЛаГГ. Уверенные в своем техническом и тактическом превосходстве мы принимаем вызов.
            Русские затягивают нас на свою территорию и к земле – под огонь ПВО. У меня выходит пара  атак, которые не заканчиваются завершением. Враг садится на хвост, я отрываюсь пикированием и левым боевым разворотом. «Длинноносый» оказывается впереди ниже меня. Пикирую сверху, русский меня видит, и мы начинаем смертельный танец на малой высоте. Я прижимаю его к земле, он отчаянно маневрирует и, не справившись с управлением, входит в землю. Я  не вел огонь, он упал сам. Представляю, что должен был вытерпеть бедняга в последние короткие секунды перед столкновением. Впрочем, его мне не жалко, а что испытывают наши ребята, когда сбивают их!
            Бой продолжается, слышу, как поджигают одного нашего. Противник затянул нас далеко за Чатырлык.  Уббен на моих глазах сбил очередного русского, командир одерживает  пятидесятую победу. У меня появляется прекрасная возможность сбить еще одного ивана, делаю залп, но огонь ведущего попадает раньше и истребитель хаотично уходит к земле.
            Как и в первом вылете все случилось неожиданно, но с худшими последствиями. Мой двигатель останавливается, он молчит как рыба, я лихорадочно поворачиваю на север и понимаю, что с высоты менее полтора километра я не дотяну до своих. Стараюсь тянуть до последнего, но Мессершмитт - не планер и земля приближается слишком быстро.
            Не знаю, зачем я так идеально посадил самолет на ровное поле, все равно он достанется противнику. Я плавно притерся между рекой  Чатырлык и окопами русских в районе деревни Ишунь, откуда слышны выстрелы. До своих оставалось не более двадцати километров.
            После приземления, вместо того чтобы быстро покинуть самолет, я некоторое время сидел в ступоре. Что же делать? Еще только начало дня, и рассчитывать на темноту  нелепо. Пробраться к своим через узкий перешеек в районе Ишуни по открытой простреливаемой местности было нереальной авантюрой. Ко мне никто не бежал, видимо я приземлился между позициями первой и второй линии. Идти на север было верной смертью. Как примут меня русские, наверняка сразу же убьют, нас предупреждали, что большевики не берут пленных. Хорошо, если сразу!
            Не знаю, возникло ли это решение как приступ внезапной шизофрении, вызванной безысходностью ситуации, во всяком случае: холодным расчетом это не было,  я решил идти вглубь полуострова. Я посчитал так: наши все равно сломят оборону русских и войдут в Крым. Если идти на юг территория расширяется и у меня будет возможность спрятаться и отсидеться.
            Я покинул самолет, оставив в кабине яркий спасательный жилет и шлем, надев на голову пилотку и взяв аварийный запас. Черная летная кожаная куртка, которую я предусмотрительно надел перед вылетом, не спасет от ночного холода, но будет сливаться с местностью.
            Мне предстояло идти по совершенно голой степи изрытой норами сусликов или еще каких-то норных  зверьков. Укрыться в ней было нереально. Посмотрев карту, я решил идти по направлению к реке, в надежде укрыться на склонах русла. Но чем ближе приближался я к речке, тем явственней ощущал, что иду в пасть к черту. На берегах Чатарлыка наблюдалось некое движение. Я присел, а затем ползком стал пробираться к берегу. Чахлые стебли камыша стали моим временным пристанищем. С другой стороны берега  несколько десятков красноармейцев сбрасывали в русло старую технику: трактора, телеги. Что они делают? Наверное, организовывают препятствия на пути наших войск. Значит у русских здесь вторая линия обороны. Я оказался в западне. Даже если бы вермахт прорвал Ишуньские позиции, здесь разгорится бой, и я окажусь между двух огней. Сколько времени мне понадобится чтобы отсидеться до прихода своих: неделя, две? Ситуация обернулась полной катастрофой. Нужно либо возвращаться к самолету и пытаться пробиться на север, что было верной смертью, или пытаться обойти позиции русских и затеряться на просторах полуострова. Легко сказать – скрыться в степи!
            Высоко в небе послышался некий протяжный курлыкающий крик, это летел на юг клин журавлей. - Красиво идут, правильным строем бомбардировочных звеньев, - подумал я с горькой улыбкой, в их печальном протяжном крике слышалась тоска по оставленному дому.
            Боже мой, что я говорю, какой у журавлей дом, весной на север, летом на юг! Их курлыканье выражало мою человеческую тоску о недавно покинутой родине. Вот это влип, а что я хотел, война, нужно было предвидеть и такую «романтику», но разве рассчитываешь на плохое, пока молодой! Похоже, что сегодня я укокошил двух русских, а у них тоже был свой дом и своя родина.
            Я пополз вдоль речки в восточном направлении, передвигаясь с черепашьей скоростью. Нервы мои не выдержали столь медленного движения, и я попытался идти пригнувшись. Просвистевшая рядом пулеметная очередь не оставила сомнений - меня обнаружили. Я нелепо побежал в степь в сторону самолета, боясь оглянуться назад, но чем дольше я бежал, тем явственней слышал шум сзади. Приготовившись к роковому выстрелу, я  заставил свое съежившееся от ужаса тело остановить глупый бег и развернуться навстречу преследователям. Сердце вылетало из груди, в голове, как и положено, в такие моменты, проносились запомнившиеся этапы короткой жизни. За мной гнались несколько кавалеристов и легковой военный автомобиль. Я высоко поднял руки, показывая, что готов сдаться. Верховые оказались первыми, увидев, что у меня в руках нет оружия, они достали из ножен сабли и, рассматривая мою форму с удивлением, устроили вокруг меня странный  хоровод – мистическое видение, навеянное мне страхом. Я не опускал рук, понимая, что в любой момент сабли могут опуститься мне на голову.
            Подъехала машина, из которой выскочил офицер в чине капитана. Русские стали нервно разговаривать между собой, местами переходя на крик. Не понимаю ни слова, но догадываюсь, что в их споре решается моя дальнейшая судьба. Судя по жестикуляции, кавалеристы предлагали шлепнуть меня прямо здесь на месте, капитан настаивал, что меня следует куда-то направить. Он был старше по званию, и это спасло мне жизнь. Меня обыскал водитель офицера, после чего, ткнув в спину автоматом, заставил сесть в машину, рядом сел капитан. Под усиленным конным конвоем  на машине меня доставили в штаб некой части.
            Штаб, если это было штабом, представлял собой просторную землянку с установленной по центру печкой, ночи были уже довольно холодные. Со мной постоянно находились два вооруженных солдата или унтер-офицера.  Через некоторое время в землянку вошел старший офицер с нашивками кавалерийского полковника в сопровождении того самого капитана пехотной части. Полковник говорил на-немецком и начал допрос. Он вел себя довольно достойно. Конечно, никакого уважения к моей жалкой персоне не было, во всяком случае, он говорил спокойно без крика, подбирая нужные немецкие слова почти без акцента.
            Не видя причины что-то скрывать, я рассказал свою короткую историю. Назвал часть, рассказал, что вылетал в составе звена на воздушную разведку позиций, что это всего мой второй боевой вылет и русских я еще не сбивал.
            Офицер высказал сомнения относительно моей «неопытности» и  лейтенантского звания. Я ответил, что до того, как стать пилотом, служил в медицинской службе люфтваффе.
            После короткого допроса офицеры стали совещаться. Не понимая их речи, я сидел и думал – хорошо, что пока не бьют и я все еще жив.
            Русские закончили совещаться, и полковник направился к выходу.
            – Гер офицер – привстал я с места: а что будет со мной?
     Полковник задержался, посмотрев на меня равнодушным холодным взглядом.
             – По закону военного времени вас следует повесить или расстрелять как фашиста – убийцу, насильника и поджигателя. Если бы вы были солдатом, с вами бы так и поступили, тем более что ценности как «язык» никакой не представляете, но я все-таки рекомендовал капитану доставить вас в штаб, впрочем, я оставляю вашу судьбу на его усмотрение, он ведь вас захватил.
            Вы когда-нибудь испытывали это роковое ощущение потерянной надежды, когда понимаешь, что последний шанс, на который надеялся, хватаясь за соломинку и в который слепо верил, уходит. Полковник хотя бы говорил на одном со мной языке, и в общении с ним можно было наивно рассчитывать на силу слова и убеждения, а что мог я предпринять в обществе русского капитана, явно не относившегося ко мне с симпатией, и не подстрелившего при взятии только по причине проведения предварительного допроса.
            – Гер полковник, возможно, я не так важен в качестве «языка», но я медик и как врач обязан и могу помогать вашим раненым.
     Полковник посмотрел с недоверием.
            –Я не уполномочен решать такие вопросы, да у нас и госпиталя рядом нет, а держать вас на передовой...
            Он о чем-то еще поговорил с капитаном и вышел. Второй офицер посмотрел на меня с презрением и ненавистью, что-то сказав себе под нос и плюнув на пол. Возможно, в его монологе не было ничего конструктивного, кроме матерной брани.
            Но меня пока не расстреляли и не повесили, напротив, капитан отвез меня в Джанкой, как я понял, в штаб своей армии. Там меня один раз допросил русский военный переводчик в присутствии их генерала.
            Я старался проявлять максимальную лояльность, на которую только был способен в своем положении без явного унижения.  Я объяснил, что не фашист, что врач, а в армию попал по призыву.  На что генерал метко заметил: - а разве в люфтваффе у Геринга служат не добровольцы?
            Я выкручивался, как мог, предлагая свои услуги медицинского специалиста. А как бы вы поступили в моей ситуации?  С выкриком «зиг хайль»  и высоко поднятой арийской головой отправились на тот свет!? Такая возможность еще оставалась в запасе.
            Меня оставили в живых, даже накормили. Через несколько дней меня опять привели к генералу, который сообщил мою дальнейшую перспективу. К этому дню  у русских значительно возросло количество раненных.  В этой ситуации  медицинские работники действительно были на вес золота, но, конечно, не пленные немцы.  Брать на себя ответственность генерал не решился,  совершенно внезапно меня решил проверить находящийся при штабе батальонный фельдшер – черноглазая и черноволосая молодая женщина лет тридцати по имени Анна. К моему удивлению она прекрасно говорила на-немецком. После короткой беседы со мной она еще переговорила с генералом, после чего перевела его слова обращенные ко мне.
            – Если вы действительно можете и готовы оказать помощь раненым, я сохраню вам жизнь, но помните, вы военнопленный и любая ваша ошибка или действие, которое можно будет расценить, как угрозу или попытку саботажа или побега и вы будете немедленно расстреляны. В сложившихся условиях любой немец рассматривается нами как смертельный враг и подлежит уничтожению на месте. Советую не попадаться нижним чинам и вести себя крайне благоразумно. Бойцы и младшие командиры Красной армии  расстреляют вас при первой возможности и без всяких последствий для себя. Как поступить с вами в дальнейшем, посмотрим.
            Я поступил под начало Анны и под конвоем был доставлен на медицинский пункт доврачебной помощи.
            Вермахт прорвался в Крым и дожимал русских за Ишунью. Нас вывезли из города. Через пол дня пути колонна, состоящая из повозок и нескольких грузовиков с ранеными, остановилась где-то в небольшой ивовой рощице. Разбили большую палатку, куда сносили раненых, продолжающих поступать с передовой. Палатка стала примитивной операционной и перевязочной. Я старался постоянно находиться возле своего ангела-хранителя Анны. Пришлось снять куртку. Чтобы не раздражать недоумевающих раненых, я решил срезать все свои знаки отличия и попросил у фельдшера скальпель. Анна отнеслась к просьбе с недоверием, но, разделяя необходимость моего «обезличивания»,  попросила  снять мундир, срезав  погоны, петлицы и прочие знаки собственноручно, а затем выдала мне, еле налезшую прямо поверх кителя, гимнастерку.
            Мне доверили первичную обработку ран. Некоторые из пациентов, находящиеся в говорливом шоковом состоянии пытались заговорить со мной,  смешно обращаясь по-русски: «доктор». Я молчал, выполняя свою работу. Вначале меня это раздражало, потом я просто перестал обращать внимание. Шум примуса, крики и стоны раненых, команды персонала на чужом языке – все слилось в моей голове в единый гам какого-то арабского базара  в торговый день. Работы было много. Солдаты поступали в основном с огнестрельными, реже - с осколочными ранениями. Были и тяжело раненые. Тех, кому была оказана вся возможная в полевых условиях помощь, отвозили дальше на юг. Я старался, как мог. Сейчас для меня это были не враги, коих еще несколько дней назад я должен был стереть с лица земли, сейчас это были просто страдающие люди. Для них активная часть войны, как, впрочем, и для меня уже закончилась. Трудно сказать, кому было лучше, им, раненным и покалеченным в прифронтовом тылу среди своих, или пока целому, но пленному мне. В сложившейся ситуации я мог молиться только об одном: чтобы мои соплеменники продвигались как можно медленнее, в противном случае, меня, скорее всего, расстреляют и бросят в придорожной канаве.
            Мы освободились к вечеру, когда наступившая темнота заставила прекратить помощь. Только теперь я почувствовал холод, пришедший с осенней ночью. Надев брошенную куртку, я заметил, что и Анна ежится от холода. Я попытался предложить ей свою кожанку, но она брезгливо сморщилась: – надеть куртку с плеча фашиста, меня не поймут сослуживцы. Хорошо, что в обозе были форменные прошитые тканевые куртки называемые русскими фуфайка. Завернувшись в такую фуфайку, большую по размеру, чем требовалось для худенькой фигурки фельдшера, Анна присела в углу палатки,  возле нее расположился и я. Мы молчали, но тишины не было, стонали и ругались раненые, балагурил персонал и солдаты сопровождения. Мысли все время возвращали в плачевность и щекотливость ситуации. Сегодня я оказывал помощь раненому противнику, которого, как офицер рейха должен был сокрушать или, если уж довелось попасть в плен,  гордо погибнуть с верой в силу германского оружия  и криком «зиг…». А что руководило мной: страх за собственную жизнь или человеколюбие врача?
            Наш короткий отдых был прерван усилившимся шумом. С севера к лагерю подошла воинская часть. Мы  стали сворачивать палатку и грузить раненых на транспорт.
            – Что происходит, Анна?
            – Получен приказ отходить на юг, советские войска оставили Джанкой.
Двигаться ночью по русской проселочной дороге  с прорытыми кюветами по бокам – удовольствие ниже среднего. А когда это движение осуществляется большой группой людей путаницы и заторов не избежать. То одна, то другая машина съезжала с глинистой почвы в сторону, и ее приходилось выталкивать силами десятка здоровых мужчин. Мне повезло, опасаясь, что я могу попытаться сбежать, а такие мысли действительно были,  меня усадили в кузов машины рядом с Анной и парой солдат.
            С тактических соображений ночное перемещение было оправдано, в светлое время нашу колону неминуемо бы обнаружило и атаковало люфтваффе. В темноте, шум двигателей слился со скрипом возов и шагами солдат на марше. Все это походило на поход средневековой кочевой орды, только это была орда не завоевателей, а жалкая толпа побежденных. Но куда мы идем, и  когда может прерваться мой жизненный путь?
            С наступлением рассвета наша колонна остановилась прямо в поле у небольшого озерца с грязной водой. Разбили лагерь. Опасаясь налета или подхода вермахта, части рассредоточились и выставили посты охранения. Теперь я мог оценить силы русских, отступающих с нашим «госпиталем». Это было несколько сотен пехотинцев, а также моряков, одетых в черные суконные куртки. Солдаты имели неопрятный уставший вид, впрочем, и мой вид был не лучше: за сутки грязной работы выданная гимнастерка насквозь до кителя пропиталась кровью. Лица русских, кроме отпечатавшейся в их морщинах усталости, выражали злобу, страх и отчаяние. Если бы прибывшие, увидев меня, поняли, с кем имеют дело, моя незавидная участь решилась скорым судом, поэтому я старался прятать глаза и молчать, держась возле Анны.
            За ночь несколько раненых умерли. Решили похоронить их у дороги. Солдаты медицинского батальона, коим поручили копать могилу, быстро сообразили, что это работа как раз для пленного немца. Мне дали лопату и под ухмылки солдат, сопровождаемых комментариями, коих я не понимал, заставили рыть яму. Возникло ощущение, что могилу я капаю для себя. Потом что-то переиграли, один из солдат скомандовал: - «фриц вставай!» и поманил рукой вверх. Это услышали моряки. Возникла некая сцена: нечто вроде спора, моряк вскинул короткий автомат и со словами: - «капут немчура» нацелился на меня.
            Сердце сжалось в груди, так близко к смерти я еще не был, боевые вылеты – это просто спортивное развлечение, в бою ты хотя бы можешь быть хозяином ситуации, а это – казнь.
            Меня спасло вмешательство Анны, фельдшер что-то выкрикнула матросу, в ее словах я услышал только знакомое «медик».
            Матрос опустил оружие, сплюнув в мою сторону и показав не обещающий ничего хорошего жест, широк проведя рукой поперек горла.
            Я поблагодарил Анну за своевременное вмешательство, на что она никак не ответила.
            – А почему не хоронят умерших?
            – Фашисты наступают – и Анна так посмотрела на меня, как будто речь шла непосредственно обо мне. Мы спешно отходим к Симферополю, там определим раненых в госпиталь, а мертвых бойцов похороним, как положено, а не у дороги в поле.
            Через некоторое время мы продолжили путь, двигались достаточно спешно и к вечеру прибыли в Симферополь. Но немецкие войска наступали так быстро, что к моменту нашего прибытия столица Крыма уже была прифронтовым городом. Колонне удалось пройти расстояния от Джанкоя до Симферополя за двое суток на носках наших частей без боевых потерь только потому, что наступали пехотные части, скорость продвижения которых была сопоставима с нашей. Если бы Манштейн обладал достаточным количеством танков и авиации, отход русских превратился бы в беспорядочное бегство с большими потерями или пленом.
            В Симферополе медицинский отряд пробыл около двух дней в здании какой-то больницы, похоронили мертвых, но раненых на лечение дальше не отправили, организовав стационар прямо на месте.
            Обстановка  накалялась с каждым часом. Ночью на подступах к Симферополю слышалась стрельба. Я постоянно думаю о побеге, но как скрыться в чужом городе в остатках немецкой формы.
            На следующий день, кажется, это было 30 октября, погрузив транспортабельных раненых на машины, госпиталь начал отступление  на юг. Значит, русские сдают Симферополь.
            Здесь дорога была лучшего качества и в этот же день, преодолев перевал, мы вошли в Алушту – небольшой татарский городок  на берегу Черного моря. И куда русские побегут дальше?
            Пробыв в городе один день, наш обоз действительно продолжил движение, теперь уже между морем и горами на запад, вдоль русских курортов. Мой родной живописный Марбург, утопающий в зелени, с мостами через Лан, замком и готическими церквями, расположен в низине Лана и также окружен возвышенностями со всех сторон. Но местные горы были интересны по-своему и чем мы уходили дальше на запад, тем  ландшафт становился все живописней.
            Мы достигли Ялты, но и там не задержались надолго. Судя по беспокойству русских,  будем отступать. Куда? Наконец, пройдя самую южную точку полуострова, мы повернули на север. Сомнений нет, мы отходим на Севастополь – хорошо укрепленную крепость, где находится флот. 
            То, что я не предпринял решительных действий по своему освобождению, было большой ошибкой, и теперь завело меня в западню.  По большому счету, то, что я до сих пор жив, можно рассматривать как волю проведения, здесь, в Севастополе, у русских должно быть достаточно квалифицированных врачей, чтобы нуждаться в моей помощи. Теперь меня или расстреляют сразу или сдадут в НКВД – большевистскую тайную полицию, что равносильно расстрелу. За наше короткое путешествие, я всячески старался быть полезен русским, искренне проявляя максимальную лояльность, но моим главным грехом было то, что я оставался немцем – ненавистным врагом, не заслуживающим пощады. И опять, в роли моего ангела хранителя выступила Анна. Об ее заступничестве я узнал уже потом, сейчас все происходило спонтанно и непонятно, но меня все еще оставляли в живых, и это было странно и удивительно. Нас с Анной, как и часть прибывшего медицинского персонала, определили в военно-морской госпиталь. Раненых было много, они поступали каждый день сотнями, в госпитале не хватало хирургов, дошло до того, что простейшие операции выполнялись врачами других специальностей. Я был хирургом, и это пока спасало мне жизнь. Оказывается, еще до начала штурма, где-то в начале ноября в дни нашего прибытия, большевики  вывезли большую часть квалифицированного медицинского персонала военных госпиталей на Кавказ транспортом  «Армения». Теперь каждый врач оставшийся в крепости был на вес золота. Попади мы в город на несколько дней раньше, и нас, точнее Анну и остальных врачей, погрузили бы на «Армению», и сейчас Анна была бы в полной безопасности на Кавказе, а меня, а что меня…
            Я заметил, что стал проявлять к этой молодой женщине некую симпатию. Еще бы, она столько раз  вступалась за мою жизнь.
            Вермахт начал штурм крепости. Я понял это по усилившейся бомбежке и обстрелу. Города я не видел, разве что только в день нашего прибытия. Севастополь был окружен холмами, создающими естественные выгодные позиции для обороняющихся. Моря и бухт из госпитальных построек видно не было. Место расположения госпиталя русские называли «Максимовой дачей», она находилась де-то в центре города в окружении деревьев и старых строений. 
            Я привык к своей новой работе, стоило заканчивать медицинский факультет в Марбурге, чтобы оперировать раненых в окруженном Севастополе. Мешали только периодические удары по крепости. Бомбы и тяжелая артиллерия не выбирали свои жертвы. Однажды боеприпас взорвался  рядом со строением, где мы ухаживали за ранеными. С потолка рухнула штукатурка. Ее острые куски, подобно боевым осколкам разлетевшиеся в разные стороны болезненно ранили находящихся в помещении. В момент взрыва Анна вздрогнула и испуганно закричала, стены зашатались, испугавшись не меньше, я нашел в себе мужество прикрыть собой женщину. Мы поднялись с запыленного засыпанного пола, когда все стихло. Анна была цела, несколько пациентов получили дополнительные ранения. Кусок потолка разрезал мне руку. Ранение получилось не серьезным, но крови было много. Анна тихо поблагодарила меня и хотела осмотреть руку, но я заявил, что подожду, пока будет оказана помощь остальным. Присев в углу, зажав руку жгутом, я тихо наблюдал как эта стройная симпатичная женщина, позвав медсестер, занимается своей грязной, но такой необходимой работой. Наконец и до меня дошла очередь. Швы не понадобились. Анна перебинтовала мне руку. В момент, когда она, колдуя над моей царапиной, занималась своим обычным привычным для фельдшера делом, я испытал незнакомое мне раньше чувство  удовольствия. Каждое прикосновение ее тонких нежных пальцев приводило меня в трепет или восторг. Неужели я влюбился!
            Чтобы избежать возможных жертв при последующих бомбардировках, госпиталь собираются переводить в более безопасное место. Персонал занят сборами. Я меньше всех занят, но больше всех обеспокоен. Куда нас? Если вывозят, что будет со мной, не разлучат ли нас с Анной? Город полностью окружен с суши, это я понял из разговоров с женщиной, но на решительный штурм вермахт не идет. Защитники сражаются стойко, простые солдаты полны ненависти к немцам и готовы стоять до последнего. Севастополь – это не Париж, мы серьезно влипли в России!
            Госпиталь вывезли в какие-то штольни или подвалы. Здесь проведено электричество, оборудована вентиляция, есть вода и канализация – это настоящая подземная крепость с операционными и перевязочными. Каменная толща надежно защищает нас от случайных снарядов или бомб, но, как я понял, теперь мы находимся еще ближе к передовой, чем на «Максимовой даче».
            К концу года вермахт так и не взял русскую крепость,  в сражении наступило некоторое затишье. У нас остается время на общение. Анна рассказала, откуда хорошо знает немецкий язык. Она немка, из тех, что переехали в южную Россию еще до большевиков. И хотя ее предки давно «обрусели», ее семья старалась помнить язык и культуру своей далекой родины. Она была замужем за таким же «русским» немцем, но с началом войны в конце августа ее мужа в числе остальных мужчин призывного возраста большевики вывезли на восток, и всякая связь с ним оборвалась. Женщине повезло больше, если это называется – повезло! Как военного фельдшера приписанного к части ее не тронули. Я думаю, что Анна несколько лукавила, судя по ее черным  слегка вьющимся волосам и черным глазам, скорее всего она была из немецких евреев, а, слыша о ненависти нацистов к евреям, возможно, скрывала свои корни.
            В короткие часы отдыха или свободного времени мы старались быть вместе.  Общались на различные темы, Анна немного научила меня разговаривать по-русски. Мы беседовали о музыке, о книгах, рассуждали о войне, Гитлере. Почему так получилось, что рейх воюет с Россией. Я рассказывал женщине о довоенной Германии, какой ее помню, о старинном  величественном Марбурге. Мы даже тайно, чтобы не вызвать недоумение окружающих отпраздновали немецкое рождество. Между нами не было близости в принятом понимании этого слова. Да и какая связь могла быть между советским фельдшером и пленным немцем, находящимися в окружении остального персонала, солдат и раненых. Но каждое общение, каждая минута нахождения рядом с этой милой приятной женщиной приносило мне наслаждение соизмеримое с интимной близостью. Иногда, как  в момент, когда я прикрыл Анну собой, или просто вынужденно находясь к ней слишком близко в узких коридорах и переходах подземелий, мне удавалось случайно прикоснуться к ее телу, прикрытому грубой   военной одеждой: руке, спине или даже груди. В такие секунды дыхание мое учащалось, а по телу волной прокатывалась приятная  дрожь.  Как ей должно быть красиво в дамском платье и элегантных туфлях, а не в этих грубых солдатских сапогах.  Не уверен: испытывала ли Анна нечто подобное ко мне, вряд ли, но, во всяком случае, она проявляла участие к моей незавидной судьбе, возможно, она чувствовала некое кровное национальное родство, и это толкало ее на сближение.
            Мой плен продолжается уже более двух месяцев. В начале нового года по госпиталю поползли слухи, что русский флот высадил десанты в Крыму и скоро силы немцев и румын будут опрокинуты и осада крепости снята. Весь окружавший меня народ, включая моего ангела-хранителя, восприняли эту весть с радостным возбуждением. Я не знал, как поступать мне. До плена я не был национал-социалистом и в плену не стал большевиком. Для русских я был просто пленный фашист. Если войска Оси потерпят поражение, у меня еще есть  шанс остаться в живых, если мои соотечественники и румыны возьмут город, при их приближении озлобленные русские меня расстреляют. Но радоваться неудачам своей страны в угоду собственной жизни было недостойно немца, поэтому я встретил новость о русских десантах с показным равнодушием, но с глубоким внутренним переживанием. Я научился без смущения смотреть в глаза противнику, правда, тот не всегда догадывался, что перед ним враг, все равно, это тяжело. Через прицел, с расстояния, не видя глаз, а иногда и человека, все выглядит проще.
            Время шло к весне. Большевики не сняли осаду, а немцы не взяли город. Время не замерло, но текло по непонятному унылому руслу отчаяния. Если бы не общество моего ангела, я бы, наверное, предпочел покончить с собой, и только возможность ежедневного общения с Анной придавало мне силы жить в катакомбах, уподобившись кроту  в смраде керосиновых ламп, крови и поту человеческой плоти.
            Внешний натиск ослаб, поток раненых уменьшился, теперь мой заинтересовалась русская разведка. Однажды, прямо в госпитале меня допросил офицер и, скорее всего, забрал бы с собой. Тщетное вмешательство Анны не спасло бы на этот раз, но фельдшер обратилась за помощью к одному из важных русских хирургов, кажется по фамилии Петров, им вместе  удалось отстоять меня  у большевистской полиции. К тому времени недоверия к моим действиям у медицинского персонала госпиталя давно не было,  я лично  выполнял достаточно сложные операции при обязательной ассистенции Анны как переводчика, поручали и тяжело раненых. Но вечно продолжаться так не могло.
            В конце февраля поток раненых увеличился, значит, начались активные действия.
            Наши отношения с Анной продолжали развиваться. Мы не могли позволить страсть двух любовников. Приходилось довольствоваться тайными взглядами, или короткими, как бы случайными рукопожатиями. Но в этих скромных проявлениях внимания  было столько  страсти и обожания, сколько не найдешь и у некоторых любовников, чьи отношения доступны, а потому банальны. Иногда, оставшись вдвоем, мы начинали наивно мечтать о счастливой жизни после войны. Наше представление о светлом будущем не были одинаковы, мы выросли в разных системах и разных местах, но отличающиеся мечты о счастье  не были агрессивными по отношению друг к другу, и это еще больше сближало нас. Однажды я обнял Анну за локти, она непринужденно освободилась, боясь случайных взглядов, но я понял, что мои прикосновения были для нее приятны, почувствовав это по участившемуся дыханию, по зову ее горячего женского тела, соскучившегося по ласкам.
            Наступила ранняя холодная весна. Если персонал госпиталя, будучи свободным, хоть изредка мог выбираться наружу, то мне, ограниченному в перемещениях, такой возможности никто не предоставил. Уже несколько месяцев, я вижу дневной свет издалека только через узкие обрезы окна напоминавшего выход из кельи отшельника. Моя форменная одежда окончательно износилась и заменена полувоенными обносками. Персонал госпиталя давно привык к немецкому доктору, немногочисленные солдаты охранения так же перестали коситься на меня с нескрываемой ненавистью, с пациентами я самостоятельно почти не разговариваю, пользуюсь услугами Анны. Но военное начальство знало о наличии в госпитали немецкого лейтенанта, захваченного в плен в конце октября. В неразберихе отступления, когда врачей не хватало, на мой щекотливый статус еще как-то могли закрывать глаза, раз уж сразу не убили, за что я был обязан двум женщинам: своей матери, буквально заставившей получить медицинское образование, и скромному батальонному фельдшеру - своему спасителю. Теперь, когда осадное положение  крепости не менялось несколько месяцев, со мной должны были что-то сделать, и это «что-то» нависало как проклятие Зигфрида.
            Одним мартовским вечером в небольшое помещение, служившее мне спальней, почти вбежала Анна. Она была чем-то обеспокоена.
            – Что случилось, мой ангел – а именно так называл Анну я ласковым шутливым тоном: подвезли новую партию тяжелораненых, или немцы ворвались в госпиталь?
            – Тебе надо бежать!
            Признаться, мысль о побеге окончательно меня не покинула, но я не видел возможности ее удачного осуществления.
            – Тебе надо бежать! Сегодня я говорила с Петровым. Твое нахождение здесь незаконно, для начальства ты враг, а мы тебя укрываем. Полетят головы. Тебя заберут в НКВД, и поскольку ценности как офицер вермахта ты не представляешь, а держать тебя в заключении в осажденном городе нет никакого смысла, тебя просто расстреляют.
            Признаться, за все месяцы плена я не чувствовал себя спокойно ни один день зная что развязка наступит. Но человеческая психология ко всему привыкает, и когда живешь в постоянной опасности, чувство страха постепенно притупляется, если конечно не сходишь с ума. Привыкнув к своему положению, я был почти спокоен, а слова Анны как ведро ледяной воды вернуло меня к жестокой реальности.
            – А как же ты?
            – Я советский фельдшер и мне ничего не угрожает.
            – А если германские войска возьмут крепость, что будет с тобой!? Давай бежать вместе!
            – А что будет со мной, если я попаду к вашим!?
Ее слова окончательно отрезвили меня. Действительно, спасет ли Анну мое заступничество, поменяйся мы ролями?
            – Как бежать, вход  охраняется!
            Госпиталь находился в толще известняковой горы с обрывистыми склонами. В нижней части были оборудованные штольни, где находились операционные и перевязочные, сверху в вырубленных комнатах, возможно бывших монастырских кельях – помещения для реабилитации больных и жилье персонала.  Для подъема наверх использовался морской трап, а для грузов – ручная лебедка расположенные с обратной  от линии фронта стороны горы во избежание прямого обстрела. Госпиталь не охранялся сильнее, чем обычный объект, я бы сказал, что охраны почти не было, не считая поста на входе. В этом и не было нужды. Кругом находились части русских, батареи, позиции обороны. Но постовые охранения знали меня, и просто спуститься по трапу и уйти незамеченным я не мог. Кроме того, даже если я выберусь из госпиталя, каким образом мне попасть к своим, в каком месте пересечь полосу огня, не зная территории. Я не мог просто так бежать, требовалась подготовка.
            При госпитале находился пожилой крымский татарин, могильщик. Его неприятной обязанностью было захоронение ампутированных конечностей и прочих частей человеческой плоти после операций. Умерших бойцов вывозили куда-то на Северную сторону похоронные команды.
            Татарин, его  звали Джемиль, был из местных  и хорошо знал окрестные тропы. Это был добродушный спокойный мужчина лет шестидесяти. И хотя его недовольство большевиками ни как не выражалось, Анна знала, что большинство крымских татар относятся к немцам достаточно лояльно. Годы коммунистической оккупации разрушили привычный уклад их жизни, особенно пострадали религиозные традиции. Я  не мог говорить с Джемилем на прямую, и эту опасную миссию взялась выполнить фельдшер. Если  татарин донесет, пострадаем мы оба. Мне оставалось только ждать и надеяться, что помощь придет быстрее, чем  расстрельная команда.
            Через несколько дней Анна дала мне тонкий лучик надежды, сообщив, что Джемиль согласился помочь. Татарин выслушал моего ангела молча, не задавая лишних вопросов, только изредка кивая головой. В занятом немецкими частями Бахчисарае у него были родственники, туда он и обещал меня провести.  Меня угнетала предстоящая разлука с любимой женщиной, но жажда свободы и жизни брала своё. При всей трагичности и опасности ситуации я смеялся над нашей организацией заговорщиков: большевичка и возможно еврейка совместно с татарином помогала немцу – нацистскому офицеру!
            В головах план выглядел просто. Джемиль и я должны были ночью спуститься из госпиталя якобы для захоронения неких останков, после чего попытаться пробраться из крепости по известным ему тропам в сторону Бахчисарая.
            Чтобы подозрение не пало на Анну, мы попрощались еще днем. Улучив минуту, когда рядом никого не было, я страстно обнял женщину, прижав к груди и осыпая ее лицо поцелуями.
            – Я найду тебя, ангел мой, только береги себя! Война  закончится!
            Анна смотрела на меня грустными полными слез глазами.
            – Вначале война отняла у меня мужа, теперь тебя!
            Мы разошлись для выполнения своих повседневных обязанностей.
            Вечером за мной зашел Джемиль. Я хотел взять немного воды, и хоть какой ни будь провиант, но татарин показал жестом, что все надо оставить. Мы спустились вниз к подножию скалы, миновав не удивившегося караульного, и последовали к месту захоронений. В руках у проводника была лопата, взять вторую он заставил меня. Дойдя до могильника, татарин приказал мне остановиться, а сам начал копать. Что он делает!? Минут через десять старик, а выглядел Джемиль старше своих лет, достал из земли некий сверток. Внутри большого куска овечьей кожи лежала приплюснутая барашковая шапка, короткая овчинная куртка, грубые шаровары и небольшая пастушья сумка с запасом воды и сушеных фруктов. Сказав что-то себе под нос, проводник дал указание сбросить с себя всю одежду, так или иначе  выдающую во мне военного.
            За неполных полгода плена мой наряд представлял странную смесь немецкого и русского обмундирования, свои кожаные летные сапоги я давно отдал какому-то унтер-офицеру, забравшему их почти силой в обмен на свои.
            Джемиль закопал мои обноски, все кроме сапог и нижнего белья. Теперь, я стал татарином. Но что мне делать в случае допроса – молчать. Как будто угадав причину моего беспокойства, проводник сделал характерный жест: высунул язык и резко провел ладонью поперек и промычал по-коровьи. Буду изображать немого татарина. Как все наивно, впрочем, наивно было оканчивать летную школу и в поисках приключений просится на русский фронт!
            Мы двинулись  замысловатым маршрутом  вдоль балки меж гор. Я шел в полной наружной  темноте и таком же душевном неведении следом за Джемилем, полагаясь на смекалку и опыт проводники. Пройдя по балке, поднялись на гору избегая шоссе, спустились к болоту. Пройдя километра четыре продрогнув в зябком сыром ночном воздухе ранней весны, мы вышли на передовую линию обороны. Так, во всяком случае, понял я, судя по остановившемуся проводнику. Джемиль замер, внимательно вслушиваясь в окружающий мрак. Затем, тронув меня за плечо, дал команду медленно двигаться. Мы успели пройти несколько сотен метров, когда ночную тишину разорвал окрик:
            – Стой! Кто идет?
            Уроки Анны не прошли даром, я уже достаточно хорошо понимал русский язык, чтобы перевести эту фразу.
            Мы замерли,  Джемиль что-то крикнул в ответ,  смысл его слов я не разобрал из-за характерного акцента старика.
            Побег не получился, сейчас нас задержат, потом подлог раскроется и нас, во всяком случае - меня, уж точно расстреляют. Я совершил безрассудный поступок, мой «ангел-хранитель» далеко и сам подвергается опасности.
            В отчаянии я побежал, забыв о Джемиле, о том, что впереди могут быть мины или колючая проволока. Бросился вверх по скату в направлении от голоса часовых. Сзади послышались выстрелы. Я преодолел склон, а, взбежав на вершину, почти скатился вниз, попав в подлесок. Дальше был овраг, едва держась от усталости на ногах, забыв об отдыхе, я брел вдоль балки, цепляясь за колючий кустарник. Шапку я давно потерял, лицо было расцарапано. Вконец выбившись из сил, я упал на дно оврага и, расстегнув сумку, припал к фляжке с водой. Напившись, я стал приходить в себя. Выстрелы стихли, и я не слышал шума преследования. Старика нигде не было, и мне не суждено узнать мотив, толкнувший татарина на содействие. Скрытая ненависть к большевикам, усталость от войны, неверие, что русские удержат крепость и потому – желание помочь будущей власти. Анна говорила, что у Джемиля в Бахчисарае жила родня, возможно, он, подобно мне, просто хотел воссоединения со своими. Я вспомнил о своей спасительнице. Когда вермахт возьмет город, я приложу все усилия, чтобы разыскать Анну и вытащить ее из пекла.  Мечты, мечты, сладостные грезы! Я сам еще не был в безопасности.
            Решив пролежать в балке до рассвета, я, как мог, укутался в куртку и попытался уснуть, но сон не шел. Я лежал в полудреме, стуча зубами от холода и вздрагивая от каждого ночного шороха.  Неожиданно из плотно укутанного облачностью неба послышалось тревожное курлыканье. Журавли возвращались на север и, не видя друг друга в плотной облачности, обменивались звуковыми сигналами, возможно, они кричали: «я здесь, я здесь». Полгода назад, когда птицы уходили на юг, я попал в плен, в их появлении над собой я увидел символ – знак своего возвращения.  Я еще долго думал о хитросплетениях человеческой судьбы, пытаясь осмыслить прошедшее. Под утро усталость взяла свое, и я выключился на короткое время.
            Светало, я грыз сухофрукты, запивая их остатками воды, и обдумывал план действий.
Определив направление, я выполз из оврага по крутому склону,  пригибаясь и прячась за кустарником, медленно пошел на восток.
            Удивительно, то ли проводник хорошо знающий местность  выбрал правильный маршрут, то ли спасительный покров моего «ангела» хранил меня, но я не встретил никаких укреплений или постов. Судя по всему, оборону русских мы миновали еще с Джемилем, и сейчас я шел по «ничейной» территории – это внушало некоторую надежду, план почти удался.
            Встало весеннее солнце, потеплело. Я шел уже несколько часов без капли воды и понятия не имел - куда направляюсь. Унылое мартовское светило скрылось за тучами, поднялся ветер. Наконец, сдуваемый порывами, я вышел на вершину холма, откуда открылся вид на небольшую деревню. Обойти ее – значит сделать многокилометровый крюк, и какой смысл, надо было рискнуть. Даже если в деревни нет немцев или румын, солдат противника там точно не должно быть.  «Пан или пропал», у каждого в жизни есть свой маленький Рубикон! С опаской я пошел вниз и, войдя в деревню, постучал в ближайший дом. Навстречу вышел пожилой, старше Джемиля, татарин со своей хозяйкой. Остатки моей национальной одежды ввели их в заблуждение и дед, увидев своего земляка, что-то спросил.
            Я мог сносно понимать по-русски, так и не научившись говорить, но татарский язык был для меня загадкой, подобной орнаменту  арабской вязи. Мне было бы проще изъясняться на латыни.
            Я попробовал заговорить на ломаном русском, вид татарина коверкающего русские слова насторожил старика и он, посмотрев с недоверием, еще что-то сказал по-своему. Тогда я стал разговаривать по-немецки. Мои лингвистические опыты ввели татар в окончательный ступор, заметив, что оружия при мне нет, и я не проявляю агрессивность, дед жестом пригласил зайти меня в дом. Я заметил, что хозяйка не вошла с нами, а направилась со двора.
            Через некоторое время двери открылись, и в дом вошли несколько вооруженных человек в немецкой военной форме, надетая на них форма действительно была германской, только  старого покроя. Вошедшие, вместо того чтобы заговорить со мной по-немецки, заговорили со стариком на языке татарина.
            Как узнал потом, я был задержан солдатами местной татарской роты самообороны. К сожалению там не было немецкого офицера, а никто из местных не понимал по-немецки. Как мог, я попытался объяснить, что являюсь немецким летчиком, бежавшим из плена. Меня обыскали и поместили в  сарай под охраной двух бойцов. Через некоторое время мне принесли кружку воды, кусок восточного хлеба и немного прелых овощей.
            Несколько дней я пробыл в новом плену, меня не допрашивали и не выводили из сарая, так что нужду приходилось справлять на месте. Рацион не был разнообразным: вода, хлеб, овощи. В сарае было немного сена и это спасало меня от ночного холода.
            Наконец в хлев зашел немецкий унтер-офицер, меня посадили на машину и привезли в симферопольскую военную комендатуру. В тот же день меня посетил майор Вернер, представившийся штабным офицером 11-й армии. Я рассказал свою историю, избегая подробностей своих взаимоотношений с Анной, а также, не делая акцент на активной врачебной деятельности в русском плену. Вернер часто прерывал рассказ, задавая вопросы и интересуясь деталями.
            Какое наслаждение иметь возможность свободного общения на родном языке после стольких месяцев изоляции.  Прощаясь, майор заявил, что, в целом, удовлетворен моей историей, но, поскольку идет война и возможны любые провокации врага, информацию необходимо проверить. Он пообещал сделать запрос в часть и осуществить прочие формальности. Я попросил также известить семью.
            Меня перевели в немецкий госпиталь, находившийся в здании бывшей школы, и выдали солдатскую форму без погон. Я как бы находился под домашним арестом. В течение недели или более меня несколько раз навещал майор  Вернер. Однажды он даже принес бутылку местного крымского вина из ялтинских подвалов. По его умению вести беседу и узнавать нужное я понял, что он не просто штабной майор, а возможно дипломат или офицер Абвера. Мы много говорили на различные темы, но больше всего о текущей ситуации в Крыму.  Вернер расспрашивал меня о русских в Севастополе, о  настрое простых солдат, их отношении к немцам и своим командирам.
            Я рассказал, что русские далеко не варвары, но у них воюет много восточных народов. Есть обиженные большевистской властью. Но и они немцев считают фашистами и завоевателями, а не освободителями. Русские храбры, скорее – упрямы, многие предпочтут смерть плену, а если сдаются, то не от большой любви к немцам, а назло сталинским комиссарам. Упаси бог сдаться в плен нашим солдатам или офицерам, их ждет неминуемая смерть.
            При этом Вернер посмотрел на меня с недоверием: но вам удалось выжить!
            – Меня спас диплом  врача.
            – О жестокости комиссаров к нашим военнопленным нам известно. Вам, как врачу, лечившему русских, будет интересно узнать: когда большевикам удалось отбить Феодосию, они жестоко расправились над нашими ранеными, заморозив их на ледяном ветру обливая морской водой, а в Евпатории  немецких солдат убивали прямо в палатах.
            – Это страшное лицо войны - парировал я: - наша артиллерия и мои коллеги из люфтваффе также бомбят госпиталя русских.
            Общения с майором были как глоток свежего воздуха и источник информации. Я узнал, что нацисты планируют присоединение Крыма к территории рейха в статусе восстановленного  государства готов по примеру немецкой Польши. В этом случае Симферополь переименовывался в Готенбург, а Севастополь – в Теодериксхафен.
От Вернера я узнал ситуацию на фронте. Крым был наш, но сил для штурма крепости не хватало, а подкрепления увязли на Дону. Десанты русских в Евпатории и Феодосии, на которые надеялись осажденные, были давно уничтожены или оттеснены за Карпачский перешеек. Правда, в районе Керчи русские сосредоточили крупные силы, угрожающие нашим войскам в Крыму. Сейчас фронт стабилизировался.
            Была уже середина марта, когда в очередном посещении Вернер обнадеживающе сообщил:
            – Запрос в часть подтвердился, осталась небольшая формальность: за мной должны приехать из третьей группы, и если мою личность идентифицируют, я буду полностью свободен и смогу приступить к обязанностям офицера - врача или летчика, в зависимости от моего желания и аттестации.
            Прошло еще несколько дней, но мое положение не менялось. Через дежурного офицера я попросил связаться с майором Вернеров, но мне ответили, что Гер майор находится в командировке.
            Наконец в конце марта за мной приехали сразу двое: лейтенанты Пихлер и Стефанинк. 
            – Своих не сдаем!  - начал Карл: - нам сказали, что тебя тут Абвер пытает как красного шпиона.
     Сослуживцы объяснили причину своей задержки. Меня просто некому было опознавать. Командир эскадрильи обер-лейтенант Вольф-Дитрих Хю на днях был ранен и сам попал в госпиталь, а командир эскадры Курт Уббен, забрав с собой две эскадрильи, перелетел на кратковременный отдых в Германию. Мне еще повезло, что в Сарабузе осталась моя эскадрилья.
            – И все это время вы находились в двадцати километрах от меня  и не прилетели на выручку – поддержал я юмор.
            – Извини приятель, мы боялись попасть под подозрение и стать соучастниками – громко смеясь, парировал Иоганн. Теперь мы готовы реабилитироваться и отметить твое возвращение в  кабаке с вином и девочками, правда, боюсь, глядя на твой внешний вид, нас не пустят ни в одно приличное заведение.
            Меня отпустили, и в тот же день на штабной машине мы отправились в часть.
Всю короткую дорогу, а эскадрилья базировалась всего в двадцати километрах на север от Симферополя,  я наслаждался вновь обретенным обществом боевых товарищей – молодых и беззаботных. Мы много шутили, они – по поводу моего пребывания у красных, я  - просто так, потому что все получилось, и я вновь обрел свободу и статус.
            После моей пропажи группа продолжала вести боевые действия в Крыму в составе 4-го авиакорпуса. Летали и на восток и над Севастополем. Зимой, из-за отсутствия летной погоды и слабой активности авиации русских, воздушных боев почти не было, делали вылеты на штурмовку, в марте погода немного улучшилась и сразу пошли победы и потери. Сейчас всех вывели на месячный отдых, оставив только одну эскадрилью, как раз мою, временно оказавшуюся без командира.
            Если отмыться я смог еще в госпитале, то стать прилично одетым человеком только в части. Наконец, облачившись в летную куртку с лейтенантскими погонами, петлицами и пилотской нашивкой, бриджи, сапоги с узким голенищем  и пилотку, я стал похож на немецкого офицера. Обмундирование выдали  все новое, включая удлиненные кожаные перчатки,  ремень, жесткую кобуру и Парабеллум. Приятели, чья форма несколько поизносилась за русскую компанию, завидовали белой завистью.
            – Попадите к большевикам в плен и сами удостоитесь такой чести – отвечал я смеясь. Но смех мой состоял не только из радости. Все это время я был обеспокоен судьбой любимой женщины, пытаясь скрывать свои чувства.
            Наконец к середине апреля, меня допустили к полетам, закрепив потрепанный «Фридрих», и я начал восстанавливать навыки. Самолет был старый, не чета потерянному под Ишунью, но выбирать не приходилось.
            В апреле  эскадрилья, оставшаяся в Сарабузе, активных действий не вела. Русские блокировали проход на Керченский полуостров и удерживали Севастополь, но в центральную часть Крыма не совались. Мы могли отдыхать, наслаждаясь ранним цветением, и ловя простыней окуня в Салгире, из других развлечений - посещали Симферополь или по-новому - Готенбург – пыльный провинциальный городок в центре Крыма. Мирная жизнь в городе, полгода как захваченном у русских, постепенно восстанавливалась, работал театр, несколько ресторанов. Местные жители – в основном женщины, дети и мужчины непризывного возраста относились к нам с опаской. Их основным занятием стало  обслуживание оккупационных властей. Горемыки, кто не получал работу, были заняты добычей пропитания, часто обменивая свой скарб, семейные ценности и домашнюю утварь на продукты. Теперь я немного понимал по-русски, и мне было интересно слушать, что говорят жители меду собой. Иногда, приметив вдалеке женщину, я всматривался, не увижу ли очертания знакомой фигуры. В такие моменты секундного помутнения сердце начинало больно биться  в груди, но потом я брал себя в руки понимая, что среди этих русских фрау, непременно укутанных в платки и  несущих свои пожитки в холщевых мешках, не может быть моей Анны.
            Потеплело, погода стала полностью летной. 1 мая нам зачитали поздравление фюрера с «Днем национального труда», после чего сообщили о скором начале операции по выкуриванию русских из Крыма. Нам также сообщили, что участвовать в начальной фазе «Охоты на дроф» мы не будем, а вылетим на соединение с остальной частью третьей группы возвращающейся в Россию. В Крым стянуты свежие силы авиации.
 
            5 мая, до отбытия из Крыма, мне все же удалось слетать на «свободную охоту» над Керченским полуостровом для защиты наших позиций разворачивающихся перед наступлением. Прошло больше месяца с моего возвращения и многие неприятные моменты недавней прошлой жизни забыты. Я не могу забыть только Анну. Признаться, я расстроен, что нас выводят из Крыма, я надеялся участвовать в штурме Севастополя, но пока нет ни единого шанса остаться в Сарабузе.
            Поднялись двумя звеньями в 9 утра. В воздухе стояла дымка, предвещавшая дождь, собирается кучевая облачность.
            Только теперь, в третьем боевом вылете, находясь несколько лет в авиации, я понял все удовольствие от полета, когда послушный тебе самолет – чудо инженерной мысли, готов выполнить любой задуманный маневр. Легкая вибрация, стрелки приборов, пропасть внизу и бескрайний, в прямом смысле этого слова, океан воздуха.
            Патрулируем над нашими передовыми позициями. Когда стало казаться, что противник не поднимет самолеты, из-за линии фронта вышла группа истребителей, идущих на высоте два километра вдоль береговой линии. Мы пошли на встречу, заняв превышение. Я успел рассмотреть смешанный состав неприятеля, состоящий из звена ЛаГГов и И-16. Моей задачей было прикрытие своего нового ведущего Гюнтера Ханнака, и пока лидеры пар расправлялись с русскими истребителями в активную фазу боя  я, как и остальные ведомые, не вмешивался, оставаясь наверху. С земли поступил сигнал о приближении  бомбардировщиков. Сориентировавшись по наводке в сектор, где были замечены русские, я действительно заметил несколько низколетящих целей – это были одномоторные одноместные самолеты, с бронированными кабинами, прозванные «бетонными бомбардировщиками».
            Это была моя первая встреча с Ил-2. Свой долг перед русскими как врач я выполнил, но война продолжается, победа не достигнута, осталось выполнить долг германского офицера.
            Все произошло так быстро, что потом, сколько раз я не пытался вспомнить подробности боя, ничего не получалось. Выпучив глаза, я пошел сверху на один бомбардировщик и, выйдя на дистанцию огня, дал залп из всего оружия. Вначале мне показалось, что с противником ничего не произошло, затем я увидел, как Ил освобождается от боеприпасов и с креном уходит вниз. Неужели сбил!  Я почти догнал русского в тот момент, когда летчик покинул поврежденную машину. Чтобы не ударить его крылом я резко ушел влево. Заметив еще один бомбардировщики, я зашел с задней полусферы и, используя преимущество в скорости, на сближении открыл огонь. На этот раз как в замедленном кино я мог увидеть, как разрушается его хвостовое оперение и русский камнем идет к земле.
            Мы собрались. Результаты боя были ошеломляющие. Всего было уничтожено до двенадцати русских самолетов разных типов, еще два сбили зенитчики. Наши потери составили один Мессершмитт, летчик выпрыгнул и спасся на парашюте, то есть жертв в группе не было. Я сбил сразу два Ила!
            На следующий день мы перелетели в Харьков, где, под руководством Уббена собирались подразделения Третьей Группы 77 Эскадры. Мы знали, что в эти дни армия начала решающий удар по очагам русского сопротивления в Крыму. Я очень надеялся, что после воссоединения группы нас вернут в Сарабуз, но, восьмого мая  части эскадры перевели в Сталино – крупный центр важного промышленного района, захваченный еще в октябре, аккурат, в день моего пленения, и открывающий через Таганрог путь на юг. Но и в Сталино мы не задержались, и на следующий день были переброшены на несколько десятков километров севернее на передовой аэродром  Константиновка. Здесь готовилось наше наступление с целью уничтожить плацдарм противника на берегу Северского Донца в районе Барвенково, создававший угрозу Харькову. Выступ, захваченный русскими, нависал над  1-й танковой армией с севера, нарушая железнодорожное снабжение и давая противнику возможность, развив наступление на Харьков, Днепропетровск и Сталино, сбросить нас в Азов. Ликвидация этой опасности была важнее, чем штурм Севастополя. Предполагались активные действия авиации.
    
            Опасения командования оправдались. Красные, находившиеся в какой-нибудь сотне километров от аэродрома, начали наступление 12 числа. Чтобы не дать русским окружить нашу армейскую группу  13 мая 17-й армия начала перегруппировку и подготовку к контрудару на Изюм.
            В 09.30 целой эскадрильей,  составленной из нескольких звеньев 3 группы, взлетели для прикрытия наших наземных операций с целью не дать русским бомбардировщикам прорваться в район переброски войск.
            Мы ожидали пассивности русской авиации и были готовы завоевать превосходство.
Вылет не оказался напрасным.  Вначале истребители противника попытались связать нас боем. Затем показались двухмоторные бомбардировщики. В воздухе началась настоящая мясорубка. Одно звено продолжило схватку, два других бросились преследовать ударные самолеты. Двухмоторники представляли реальную опасность нашим войскам, здесь уж не до милосердия. Нам удалось нарушить их строй и атаковать несколькими заходами. Вражеские машины оказались на редкость живучими. После атаки я неизменно подныривал под противника для разгона и,  набирая высоту боевым разворотом, повторял заход. Я видел, как от огня моего Мессершмитта от хвоста русского отвалился огромный кусок, а из образовавшегося проема выпал задний стрелок. Мне удалось проводить его взглядом, несчастный так и не раскрыл парашют, возможно, был убит или тяжело ранен. Но поврежденный бомбардировщик продолжал лететь.
            В момент очередной атаки, когда боезапас был на исходе, я подошел слишком близко, и стрелку удалось попасть в двигатель. Даймлер-Бенц задымил, давление катастрофически падало, а температура росла, в кабину стали проникать пары моторного масла, чей запах нельзя спутать ни с чем.
            – Черт, скорее всего, пробит маслорадиатор, неужели повторение рокового вылета!
            Я вышел из боя, повернув в сторону аэродрома снизив наддув до минимума, позволяющего хоть как-то висеть в воздухе без снижения. Двигатель затрясло, прибор показывал отсутствие всякого давления, после несколько ударов мотор заклинило, и мне пришлось перейти на планирование, спешно выбирая площадку для посадки. К счастью местность вокруг была ровная.  Я выровнял машину, затем зажал ручку между ног, подобрав их под себя, и уперся руками в обводы фонаря. Самолет, ломая винт, плюхнулся в неглубокое болотце. Целый и невредимый я был подобран солдатами 17-й армии и во второй половине дня вернулся в часть, потеряв второй самолет за четыре боевых  вылета.
            В этот день, уже без меня, эскадра совершила множество вылетов, некоторые пилоты по три раза вылетали на бои с противником. В результате было одержано шестнадцать побед, из которых двенадцать самолетов уничтожено летчиками нашей группы. Только мой ведущий хауптман Эрих Фридрих  сбил два ЛаГГ -3 и один Ил-2. Потери эскадры составили семь самолетов, из них – четыре, включая и мой – потери третьей группы, погибло два пилота, один был ранен. Господство в воздухе от Сталина до Харькова было завоевано, и теперь наши бомбардировщики могли беспрепятственно наносит удары по стрелковым дивизиям и танковым корпусам противника. В течение нескольких последующих дней люфтваффе остановило наступление южной ударной группировки противника, прижав русских к земле, опасность была ликвидирована.
 
            Новый самолет закрепили за мной только 16 мая.  Этот день выдался богатым на всяческие события. Поступило сообщение о взятии Керчи нашей пехотной дивизией, а на аэродром прибыл новый командир 77 эскадры майор Голлоб. В этот же день я был награжден Железным крестом 2-го класса за проявленные храбрость и героизм  при собственном освобождении из плена.  Представление сделал Уббен еще в Харькове, а сегодня командир эскадры награждал удостоившихся.
            За награждением последовал импровизированный банкет. Пили не много, но с удовольствием,  шутили,  обсуждали обстановку на фронте,  назначение нового командира.  Голлоб слыл опытным пилотом – настоящим асом, такие национал-социалисты как командир Уббен приветствовали его назначения, чего нельзя сказать о рядовых летчиках.
            – Вот увидите, с появлением этого нациста, любимца Жир Номер Один - толстого дяди Германа,  потери возрастут – мрачно бурчал под нос лейтенант Пихлер: будет выслуживаться перед начальством, рискуя нашими жизнями.
            Майора Гордона Голлоба я не знал, слышал только, что к нам он прибыл из штаба 54 эскадры, где повышал свою квалификацию как командир и куда прибыл из Рехлина, где участвовал в испытаниях новых модификаций Мессершмитта. До испытательного центра  он уже воевал и на западе и на востоке, имея в совокупности восемьдесят девять побед.
            В чем-то Пихлер был прав, пока мы заслуженно отдыхали на банкете, новый командир принимал дела эскадры, назначив вылеты уже на утро следующего дня. Мы не знали, чем предстоит заниматься и каково будет полетное задание в наступившее воскресенье, но подняли нас рано утром с первыми лучами всходящего солнца.
 
            Русские возобновили наступление южнее и севернее Харькова, используя танки. Местами наша оборона была прорвана и над городом нависла реальная угроза. Помочь вермахту могло только люфтваффе и начальство ожидало, что русские попробуют перехватить инициативу и в воздухе. В это время на аэродромы Харькова прибывало подкрепление – третья истребительная эскадра Гюнтера Лютцова, недавно получившая названия «Удет» в честь покойного генерал-инспектора.  Голлоб опасался прорыва русских и ударов по нашим аэродромам их авиации, поэтому  спланировал вылет на перехват любых самолетов неприятеля.
            Уббен остается на земле, удостоив меня чести лететь на самолете командира нашей группы, так как моя машина была технически не готова. В люфтваффе существует практика, когда титулованные пилоты передают собственные самолеты новичкам, желая повысить их шансы на выживание. Расчет очень прост, «тут или грудь в крестах или голова в кустах»: вражеский летчик, обнаружив разрисованный самолет аса, скорее всего, струсит и откажется от боя, а может и наоборот – попытать счастье  вернуться с «тушкой» эксперта.
            На предполетной подготовке Голлоб поставил четкую задачу: в целях радиомаскировки сократить радиообмен до минимума, а в случае необходимости использовать только специальные термины. В чем-то он прав, мы любим в воздухе потрепаться о разном, рассчитывая на слабое радиотехническое оснащение русских.
            Получив команду «поехали» в 6.45 два звена БФ-109Ф ведомые командиром эскадры поднялись в воздух для патрулирования воздушного пространства в районе между аэродромами Харьков и Константиновка в полосе действий противника.
            Я в первом звене, мой ведущий Иоганн Пихлер.
            – «Лиза» - означает поворот влево на десять градусов, берем курс на Харьков.
            – «Ханни три ноль ноль» - набираем высоту три километра, второе звено еще выше.
            Со стороны Харькова к нам навстречу идет звено третьей эскадры. Мы установили визуальный контакт с ними в районе харьковского аэродрома, впереди виден город.
Земля предупредила о наличии в воздухе самолетов противника. Разворачиваемся по наводке таким образом, чтобы зайти со стороны встающего солнца. Истребители третьей эскадры уже ведут бой. В наушниках голос Голлоба:
            –  «Фазан» на два семь ноль.
Я вижу бой, но еще не могу определить типы самолетов, и отличить своих от противника.
Звенья разошлись парами, выбираем цели.
            – «Пауке» - Пихлер пикирует на выбранного врага, я переворачиваю машину  следуя за ведущим. Начинается свалка. Я кручу башкой во все стороны и пока есть время, насчитываю вокруг до пятнадцати самолетов.
            Русский заходит мне в хвост. Получается оторваться пологим пикированием, но для этого приходится снизиться до трехсот метров. Бой продолжается в опасной близости от земли. На такой высоте предпринять что-либо оригинальное, если схватка пойдет не по задуманному мной - чревато плохими последствиями. Полупетлей набираю пятьсот метров и продолжаю лезть вверх, кажется, противник отстал. Ищу ведущего, Пихлер успевает сбить  самолет русского. Одерживает победу майор Голлоб, кажется это его девяностый самолет. Охваченный азартом здоровой злости резко дергая самолет в сторону, захожу в хвост «крысе», догоняю и удачной очередью из пушки и пулеметов поджигаю И-16. Русский тянет вверх, но это агония, его горящая машина в верхней точке заваливается на крыло и факелом падает вниз. Готов!
            Под нами Харьков, впереди большая группа истребителей противника. Ведущий теперь оказывается сзади, прикрывая меня. Внезапной атакой сверху сбиваю еще одну «крысу», кстати, абсолютно неожиданно для себя. Мне показалось, что я промазал, но, проскочив истребитель противника,  смотрю назад и вижу, что русский покинул самолет, хорошо заметен его раскрывшийся купол.
            Бой возобновился с удвоенной яростью. Среди нас есть потери, но мой ведущий цел и командир Голлоб, судя по радиокомандам, продолжает возглавлять сборную эскадрилью.   
            Наконец атака русской авиации отбита. Мы хорошо пожгли топливо и надо принимать решение: идти в Константиновку или садится в Харькове. Голлоб дает команду всем летчикам группы действовать на свое усмотрение по остатку горючего, предупредив его о выбранном аэродроме.
            Сделав примитивный расчет, определяю, что бензина хватит до Константиновки, и доложив в эфир: - «Виктор, следую на вокзал», поворачиваю за самолетом Пихлера, уже  взявшего курс на основной аэродром базирования. Мы, опять на трех тысячах метров, тащимся на крейсерском режиме для экономии горючего, погода: «все по старому». Напряжение спало и есть время проанализировать бой. В такой жесткой схватке истребителей я еще не участвовал, и как летчик-истребитель вполне состоялся, о чем свидетельствуют две сбитые «крысы». Сражение с русскими не требует особенного труда. Их устаревшие И-16 и И-153 значительно уступают БФ-109Ф в скорости, хотя умеют делать быстрый разворот. Нужно избегать лобовых атак и не вступать в схватки на виражах. Если удается зайти с задней полусферы сверху, то у «русфанеры» нет шансов выпутаться. Главное: не вступать в маневренные бои в горизонтали. Я одержал две победы, а боезапас не израсходован даже наполовину. Сажусь и гордый выхожу из кабины, уставший волк на боку Мессершмитта смешно высунул язык, он устал, но способен показать язык русским. Боже мой, еще два месяца назад я их оперировал! Как там Анна, не пострадала ли она из-за моего побега? Феерия боя затухает от нахлынувших воспоминаний.
            Эскадра потеряла трех летчиков, сбив девять русских самолетов, коллеги из эскадры Лютцова и противовоздушная оборона одержали еще восемь побед, правда, потеряв четыре самолета. Наши потери велики, но жертвы русских превышают их в два с половиной раза, небо над Харьковом осталось за нами.
            Пихлер доволен, он увеличил счет своих побед еще на два самолета.
            – Я покажу этому наци Гордону, что хорошо воевать могут не только убежденные блюдолизы Геринга – куражиться  мой ведущий.
            – Спасибо что надежно прикрыл мой зад, пока я делал этих русских, да и ты сегодня молодец!
            Две победы, одержанные мной, почему-то не приносят ожидаемой радости. Еще одна победа и я буду считаться асом. Но в голове моей  происходит надлом, и я решаю написать рапорт о переводе в медицинскую службу. Сегодня я убил двух русских пилотов, что поделать, можно относиться к этому как к соревнованию, и сказать самому себе: конечно, я убил человека, но и он и я знали, на что идем. Война  это жесткий мужской спорт, в котором тоже получают медали и звания. Если бы мы занимались автогонками, и он погиб в результате столкновения со мной меня  никто не обвинил в убийстве, а чем отличаются наши воздушные гонки!? Но я не хочу больше убивать, если уж суждено участвовать в войне, лучше я буду лечить и спасать жизнь, чем лишать ее кого бы то ни было.
            У меня был продолжительный разговор с Уббеном. Я поблагодарил его за предоставленный самолет и изложил суть своей проблемы. Курт сделал вид, что понял меня, но я сделал вывод, что он просто считает меня трусом, желающим уклонится от прямых боев. Отсиживаться на земле, проверяя самочувствие летчиков, да ставить примитивные диагнозы заболевшим – это служба для какого-нибудь очкарика – маменькиного сынка. Ну что ж, пусть так считает!
            Меня отстранили от полетов, пока не пуская рапорт по инстанциям,  дав некоторое время на обдумывание дальнейшей карьеры.
            Тем временем пришла весть о полном разгроме большевиков на керченском полуострове, победа была достигнута благодаря превосходству люфтваффе, теперь в Крыму оставался единственный очаг сопротивления – Севастополь. Как там Анна, жива ли, здорова?
            Эскадра продолжила бои за Харьков. У нас были потери, но успех превышал все ожидания. Командир Голлоб в конце мая преодолел рубеж в сто побед. Отличались мои приятели: Пихлер и Ханнак.
 
            1 июля эскадра переводится в Крым, будем дожимать Севастополь. Истребители начали перегонку Мессершмиттов уже сегодня, меня в качестве пассажира «Тетушки Ю» перевезли на  аэродром Октоберфельд – хутор в ста километрах севернее Севастополя, в свое время заселенный соотечественниками –  немцами, из которых, по собственному утверждению, происходила и Анна. Я стал так близок к любимой женщине, что чувство ожидания возможной предстоящей встречи совершенно выбили меня из душевного равновесия. Сомнений нет, через пару дней начнется решающий штурм, вермахт войдет в крепость и я смогу начать поиски своего обожаемого ангела.
            С седьмого июня бои, в том числе и воздушные, начались с удвоенной яростью. Русская пехота сражается с отчаяньем обреченных, чего нельзя сказать об авиации защитников, старающейся не вести активных действий. Наши потери нельзя назвать минимальными, но все же они исчисляются как 1 к 4 или 1 к 5 против потерь советов. Пихлер, оставшийся без меня, бьет все рекорды, одерживая по несколько побед в день.
            После 17 июня наши войска вошли в город, и я стал серьезно опасаться за жизнь Анны. Рассчитывать на то, что личный состав госпиталя выживет под обстрелом немецкой артиллерии или в хаосе уличных боев было наивно. Хорошо если их уже эвакуировали на Кавказ, и она находится в безопасности, но такое развитие событий отдаляло нашу встречу. Душа металась от незнания и беспокойства. Самым страшным было то, что я добровольно обрек себя на сидение на аэродроме в ста километрах от крепости. Но, даже совершая вылеты, я бы не приблизился к любимой ни на шаг – убеждал я себя.
            К первому июля судьба крепости была почти решена, и хотя бои еще продолжались, личный состав уже праздновал победу и получал награды. Командир эскадры Голлоб стал кавалером Рыцарского Креста с Дубовыми Листьями и Мечами. Манштейн получил звание генерал-фельдмаршала.
            В виду слабости остатков русской авиации в крепости, нашу группу из-под Севастополя перебрасывают в район Керчи на аэродром  Багерово, для действий против Тамани и Кавказа.
Это неожиданный удар для меня. Пользуясь отстранением от полетов и положением медика, я вымаливаю у Уббета разрешение задержаться под Севастополем и примыкаю к геройским частям 30-го корпуса взявшего бухты Севастополя  еще в конце месяца. Там же незаслуженно получаю «Крымский щит» на голубом подкладе – как офицер люфтваффе.
            Меня беспокоит только одно – судьба Анны.  В городе я начинаю искать местоположения нашего последнего совместного пристанища.
            Севастополь разрушен, передвигаться по нему трудно и опасно. Уничтожена инфраструктура,  лежат трупы, крысы, и редкие уцелевшие собаки не гнушаются человечиной. Из подвалов и развалин еще стреляют. Можно запросто получит пулю обреченного снайпера или одинокого красноармейца.  Местное население испугано прячется под завалами. В отличие от жителей иных городов полуострова они люто ненавидят немцев и наши отвечают им тем же.
            Я подозревал что Анна, скорее еврейка, чем немка, а отношение к еврейскому населению жестоко и бесчеловечно. Существовал приказ Манштейна о необходимости «жестокого наказания» советских евреев на занятых территориях. Большинство офицеров люфтваффе к подобным проявлениям «расовой ненависти» относились с большим скептицизмом. Были случаи, когда СС обращалось к командирам летных частей с просьбой организовать из личного состава эскадр отряды для выявления и ликвидации советских должностных лиц, комиссаров и прочей «сволочи», включая евреев. Я слышал подобную историю еще в Константиновке. К Лютцову, командиру 3 эскадры, которую мы поддерживали в боях за Харьков, приехали с подобным обращением несколько чинов СС. Тот пришел в ярость, приказав всем командирам эскадры  собраться в парадной форме перед штабом, а сам, надев мундир со всеми регалиями, заявил перед строем подчиненных, что считает «просьбу»  эсэсовцев преступной и варварской, пригрозив уйти с поста командира эскадры, если хоть один солдат подразделения добровольно войдет в состав подобного отряда. К сожалению, не все офицеры вермахта столь принципиальны, если Анну найдут, как еврейка,  женщина будет в огромной опасности. Она знает немецкий язык, но сможет ли она воспользоваться этим преимуществом в случае плена.
            Мне удалось разыскать заброшенный госпиталь. Лишенные электричества, пустые казематы производили гнетущее впечатление. Рискуя попасть в оставленную ловушку, я несколько часов бродил по кельям и подземным комнатам своего последнего пристанища, полуплена – полусчастья, надеясь напасть  на любой след, на любую подсказку о судьбе Анны. Помещения были заброшены и частично взорваны. Меня радовало отсутствие случайных трупов. Судя по всему, в последние дни госпиталь эвакуировали. Я пытался навести справки у доступных для общения чинов военной администрации. Никакой конкретной информации, кроме той, что  в последние дни обороны крепости, русским удалость вывести часть личного состава подводными лодками, самолетами и катерами, некоторые из них были подбиты и могли причалить в районе Южного берега, а люди, находившиеся на них – попасть в плен или просочиться в горы. Судьба любимого человека была мне по-прежнему неизвестна.  Не мог же я получить информацию обо всех тысячах русских пленных, включая женщин-военнослужащих.
            Время, выделенное мне на отсутствие, подходило концу, и надо было возвращаться в эскадру. Цепляясь за несуществующую надежду, как за соломинку в горном потоке, я решил ехать в Багерово не через Симферополь, а по южному берегу. Прибыв в Форос, я остановился на ночлег, познакомившись с несколькими пехотными офицерами. Они были в восторге от местных природных красот и пообещали провести мне небольшую экскурсию по достопримечательностям. Рано утром следующего дня, сев в штабной Опель мы направились по горной дороге уходившей от моря и через час пересекли перевал, оказавшись в краю открытых горных лугов, еще не выжженных до конца летним зноем.   Новые приятели обещали показать мне развалины некоего средневекового города, якобы основанного готами.
            – Крым – это земля наших предков, твердил молодой пехотный лейтенант Карл.
            – После войны я куплю здесь землю и построю дом в горах. Тишина, чистый воздух альпийских лугов, несколько километров до берега, что еще надо для счастливой старости! Займусь виноделием. Говорят местные татары – отличные резчики винограда.
            – Они же мусульмане? – удивился водитель Опеля.
            – Это не мешает им быть виноградарями -  парировал Карл.
            – А вы не боитесь партизан – спросил я пехотинцев
            – В светлое время суток передвигаться можно смело, а вот ночью, ночью – другое дело. Впрочем, партизанам и всяким оставшимся в горах бандитам самим стоит опасаться местной полиции.
            Через пару часов путешествия по неглубокому каньону мы прибыли к подножью некой горы, далее дорога заканчивалась, и надо было идти пешком. Трудный подъем занял несколько часов, мы прошли через скрытые лесом развалины крепостной стены и очутились на вершине большого плато, с которого открывался вид почти до самого Севастополя. Поднимались мы не одни, по пути встретились еще несколько штабных офицеров и солдат. На верху уже находилось с десяток офицеров, в том числе больших чинов, среди которых выделялся часто улыбающийся генерал с прямым правильным носом, волевым подбородком и несколько хитроватыми холодными пронзительными глазами. Одет он был в обычный генеральский мундир с пилоткой на голове. Остальные офицеры как бы представляли часть его свиты, они стояли вокруг, показывали руками в даль и что-то объясняли друг другу. А генерал смотрел за горизонт в сторону Севастополя таким взглядом, как будто был не на экскурсии, а осматривал рекогносцировку местности перед генеральным сражением.
            Карл толкнул меня локтем в бок.
            – Пошли отсюда подальше, сам фельдмаршал здесь.
            К вечеру офицеры отвезли меня в Ялту, где мы поужинали в ресторане на набережной, там же заночевали. Летняя ночь была теплой и тихой, а потому прекрасной. Город не подвергся таким разрушениям как Севастополь,  и имел приличный вид. Перед нами плескалось море, с неба слабо светили звезды. Отличная ночь, чтобы провести ее с любимой.
            Карл предложил отправиться на поиски местного борделя, я отказался, оставшись в номере закрытой гостиницы.
            На следующий день товарищи собирались показать мне дворцы, расположенные по южному берегу и виденные нами только мельком по дороге в Ялту. Я хотел, было, отказаться, но глупые надежды случайно встретить Анну внушали мне необходимость остаться, и я согласился.
            Мы начали осмотр с самого ближнего царского дворца Ливадия, состоящего из нескольких корпусов расположенных на открытой лужайке с видом на море и Ялту. Было жарко, фонтаны вокруг дворца не работали, и полуденный зной сделал экскурсию невыносимой. Мы сели в машину и через час приехали к новому замку, нависающему над пропастью, подобно немецкому родовому рыцарскому гнезду. Скала под замком треснула, грозя обрушить строение в море.  Из-за аварийного состояния дом давно не использовался, но место выглядело очень живописно. С площадки открывался великолепный вид и на море и на горы. После обеда мы добрались до городка Алупка с запутанными узкими мощеными улочками, дальше был парк с каменными нагромождениями.  Приятели решили просто прогуляться по парку, отдохнув от зноя среди плотно растущих деревьев. Парк произвел на меня приятное впечатление, текло много ручьев, дающих дополнительную прохладу. Но, оказывается, не только парк был конечной целью нашего путешествия. Через несколько минут мы неожиданно вышли к огромному серому строению,  удивившему своей гармоничностью. Перед нами стоял  средневековый замок с красивыми окнами  и множеством печных труб в старинном стиле. Обойдя его, мы попали на южный фасад с террасами и большой лестницей, украшенной величественными мраморными львами. Южная сторона с видом на море резко отличалась от северной стороны дворца и была построена в испано-арабском стиле. Скажу откровенно, не смотря на ослепительную яркость и нарядность южного фасада, мне больше приглянулась мрачная суровая тевтонская красота севера. Мы подошли к большим дверям и постучали. Через некоторое время на крыльцо вышел мужчина лет сорока и спросил на сносном немецком языке: чего мы желаем. Мы попросили показать дворец. Мужчина, назвавший  себя смотрителем Степаном Григорьевичем, вел себя с достоинством, не схожим с обычным подобострастием местных перед завоевателями, вызванным банальным  животным страхом.
            Дворец оказался музеем, бывшим имением какого-то русского дворянина. Смотритель провел нас по залам,  показав коллекцию картин и мраморных бюстов, запомнился большой бильярдный стол, говорят, русские аристократы были большие умельцы игры в бильярд.
            Мы  поблагодарили Степана Григорьевича. Наш день закончился ужином в винных подвалах еще одного дворца с другой стороны Ялты. На следующий день я пожелал новым товарищам дождаться конца войны живыми и отправился по знакомой  по плену  дороге в Симферополь, а далее в эскадру.
 
            В середине июля группу перевели в Керчь, затем в Таганрог. Мы стояли у ворот Кавказа, там впереди была победа, конец войны и встреча с любимой женщиной, в спасение которой я верил, не смотря на отсутствие каких либо доказательств и аргументов.
            Бои продолжались. Голлоб устроил целое первенство между подразделениями за количество одержанных  побед. Соперничество стимулировало личный состав, но и  вносило  определенную нервозность. Впрочем, меня это больше не касалось.
            В конце июля пошли слухи, что эскадру скоро выведут на отдых и реорганизацию. Нас что, не собираются использовать для продвижения на Кавказ? И действительно с 25 июля эскадра постепенно начала перелетать в Харьков, где пробыла до конца августа. Вскоре командира Голлоба, имевшего к тому времени уже сто пятьдесят побед, запретив участвовать в боях,  перевели в Германию. Нашу группу под начальством незаменимого Курта  Уббена  в конце августа вывели на отдых в Восточную Пруссию на аэродром Йесау, расположенный южнее Кенигсберга. Расселили в двухэтажных казармах, но желающие офицеры могли поселиться в самом Кенигсберге. Здесь группа должна была получить  новые  Мессершмитты и отправиться куда-то под Петербург.
            Я подтвердил свое желание остаться военным врачом, и, простившись с боевыми товарищами, в первую очередь с Куртом, проявившим себя заботливым командиром, отправился на переаттестацию. Подтвердив  квалификацию ассистентартца, я получил скорое назначение в 51-ю истребительную эскадру, получившую официальное название «Мельдерс» в память о трагически погибшем Главном Инспекторе истребительной авиации двадцативосьмилетнем Вернере Мельдерсе, любимце летчиков и начальства одновременно, что само по себе уже достижение, и еще при жизни прозванным «Папашей». Смерть забирает лучших! За свою короткую трагически оборвавшуюся не в бою, а в авиакатастрофе жизнь, Мельдерс стал самым выдающимся немецким летчиком, одержавшим максимальное число побед и награжденным всеми мыслимыми наградами. Кривая ухмылка судьба лишила его жизни в воздухе, когда он имел запрет на участие в боевых вылетах.
            Служить в 51 эскадре большая честь. Ее нынешний командир оберст-лейтенант Карл-Готтфрид Нордманн начинал войну, как и я, в 77 истребительной эскадре, где командовал эскадрильей, а теперь вот дослужился до руководства эскадрой.
            Меня отправили в Третью Группу, и в августе я прибыл в Дугино на аэродром базирования своего подразделения расположенный в восьмидесяти километрах южнее Ржева – считай на передовую, где уже месяц шли бои с русскими.
            Прибытие полкового доктора было весьма кстати. Группа вела тяжелые бои с превосходящими силами советской авиации. Дело в том, что основные авиационные части люфтваффе на восточном фронте теперь были сконцентрированы на юге в направлении Сталинграда, а на московском направлении и севернее остались лишь малые силы, костяк которых и составляла Третья Группа 51 Истребительной Эскадры «Мельдерс». Первый раз с начала войны Красная Армия добилась превосходства в воздухе, и нам надо было лишить их захваченного преимущества без перераспределения сил. На момент моего прибытия, только за месяц воздушных боев эскадра потеряла около ста самолетов и семнадцать летчиков, восполнить тяжелые потери было неким. Начальство закрывало эти потери единичными пополнениями, прикрепляя к эскадре лучших летчиков, таких, как Иоахим Мюнхеберг, переведенный с западного фронта из 26 эскадры и имевший более семидесяти побед.
            На момент моего прибытия Третьей Группой временно командовал обер-лейтенант Герберт Венельт, он был назначен исполняющим обязанности командира в связи с тяжелым ранением прежнего командира группы гауптмана Рихарда Леппла, потерявшего глаз после столкновения с транспортным Ю-52. Кадров катастрофически не хватало. Ознакомившись с моим делом и узнав, что я не только врач, но и кадровый летчик - лейтенант с четырьмя победами награжденный Второклассным Железным Крестом, Венельт под свою ответственность закрепил за мной самолет, не исключив возможность участия во второстепенных боевых вылетах.
            Я не рвался в бой, но с удовольствием приступил к восстановлению навыков пилотирования. Я действительно был странноватым полковым доктором. Медицинский персонал относился к боевым родам войск и, особенно в люфтваффе, допускались значительные вольности в ношении униформы, но, все-таки, не настолько, насколько это позволял себе я, вышагивающий по аэродрому в пилотке, летной куртке и бриджах, вставленных в сапоги. Цвет знаков различия на моей форме был не желтый, как у летчиков, а васильково-синий, подчеркивающий мою принадлежность к медицинской службе, зато на левой стороне груди красовалась пилотская нашивка.
            9 сентября меня вызвали к командиру. На пороге русской избы, служившей штабом, меня встретили обер-лейтенант Венельт и гауптман Мюнхеберг, оба в приподнятом настроении. Мюнхеберг сегодня был награжден Мечами к своему Рыцарскому кресту за сто три одержанных победы.
            – А не слетать ли вам, доктор в небо, растрясти кости – весело начал Мюнхеберг.
            – Вы уже восстановились, и вот Герберт считает, что вы вполне готовы, сам он не может взять на себя такую ответственность, но я думаю, что страшного ничего не будет, если полковой доктор иногда будет вылетать на встречу с русскими. У вас четыре победы?
            – Да, две «крысы», и два «железных густава» - ответил я, стараясь выглядеть как можно более непринужденно.
            – Ну, тогда самое время сбить пятого и стать асом. Мы сделаем из вас первого врача-эксперта люфтваффе. Летчиков не хватает, и в случае необходимости ваш командир будет ставить вас в очередь, когда появится возможность отвлечься от бинтов и стетоскопов.
            Под впечатлением разговора я направился к своему «Фридриху» украшенному черным котом с выгнутой спиной и в присутствии механика проверил самолет. Мессершмитт был заправлен и имел полный боезапас в сто пятьдесят двадцатимиллиметровых снарядов. В целом я был готов возобновить карьеру пилота, но ни сегодня, ни завтра к боевым вылетам меня не допустили.
 
            11 сентября во время обеда в полковой столовой ко мне подошел обер-лейтенант Венельт.
            – Ешьте как можно быстрее, а после - ко мне на предполетную подготовку.
            От волнения аппетит сразу пропал, нет, я не боялся лететь, в глубине души я даже ждал этого, я хочу быть летчиком, мне нравиться летать, но война, как она надоела эта война!
            Получили задание: звеном слетать на охоту за наземными целями - попытаться найти, а в случае обнаружения уничтожить русские подкрепления в районе Ржева. Наши «Фридрихи» не оборудованы бомбодержателями, и действовать придется бортовым оружием.
            Перед посадкой в самолет слегка ударяю по изогнутой спине черного кота – эмблемы своей эскадрильи: давай, не подведи катце!
            Вырулив на «перрон» в 14.45 получаю команду «поехали», открываю дроссель и через минуту я уже в воздухе. Ориентировку осложняет легкий туман. Нас прикрывает пара Мессершмиттов 51 эскадры.  Шесть истребителей над Ржевом – это уже целая армада для наших немногочисленных сил. Не перестаю восхищаться управляемостью «Фридриха». Отличный самолет, готовый выполнить любую эволюцию, задуманную своим «седоком». Мы не можем проиграть войну на такой технике, но как сломить упорство русских и заставить их сдаться. Год стоим под Москвой, от победы нас отделяет  двести километров, но теперь уже противник идет вперед, вынуждая нас защищаться. Мои размышления прервал голос Венельта
            –  «Мария на месте, ищем фургоны»!
            Группа разомкнула строй, поддерживая визуальную связь. Летчики всматриваются сквозь занавеску дыма, пытаясь увидеть цели на затянутой пеленой земле. Я полагаюсь на зрение товарищей.
            Русские выдали себя слабым зенитным огнем.
            – «Отто, вижу фургоны на два часа. Почтовая карета на ноль три ноль»!» - командует Герберт.
            Внизу среди Ржевских полей по ужасной русской проселочной дороге двигаются войска.
            – «Отто, пауке, сенокос!» - отвечаем мы командиру.
            – «Хорридо» - начинаем атаку. Делаем по заходу, открываем огонь и уходим для повторной атаки. Русских много, здесь должны работать бомбардировщики. Звено упорно повторяет атаки, снижаясь до бреющего полета и набирая высоту в километр.
            Необходимо сохранить часть боезапаса на случай появления русских истребителей.
            – «Конец рабочего дня»
            Мы собираемся строем и берем курс на Дугино. Урон, нанесенный противнику определить сложно, скорее всего, я никуда не попал, приятели подожгли пару машин и заставили русскую пехоту залечь, как говориться, «мордой в землю». Психологический эффект силен уже тем, что мы подтвердили превосходство и безнаказанность люфтваффе в небе России. Где иваны, они так и не поднялись в воздух, а могли бы добыть легкие трофеи из нескольких Мессершмиттов. В бессильной ярости Красная Армия устраивает нам над линией фронта «джаз», провожая группу огнем из всего, что может стрелять, но попасть в небольшой самолет, летящий на высоте более полутора километров со скоростью четыреста километров в час не так просто.
            Наконец внизу показываются очертания аэродрома.
            – «Вижу дом!» - сообщает командир.
            Звено вернулось без потерь.
 
            На фронте без перемен, атаки противника в районе Ржева практически прекратились. Русское наступление остановлено с большими потерями для атакующих. Поговаривают, что вокруг города, целые трупные поля с разлагающимися телами красноармейцев. Хорошо поработала наша разведка, мы знали обо всех действиях противника и вовремя принимали контрмеры. Самое время взять Москву и закончить войну, но командование считает иначе, усиливая натиск на юге. Мы просто удерживаем позиции.
            Около месяца я занимался своими прямыми обязанностями и почти не летал. Новый командир группы гауптман Карл-Гейнц Шнелл  считает что мне, как и всем пилотам его подразделения, нужно быть в форме и в начале октября я сделал несколько тренировочных полетов. Впереди зима с ее нелетной погодой, мы еще успеем насидеться на земле.
 
            6 октября Шнелл сообщил, что сегодня я полечу в составе эскадрильи на прикрытие наших передовых позиций в районе Ржева от возможных ударов русских бомбардировщиков.
            В воздух поднялись в 14.45 по расписанию и взяли курс на Ржев, постепенно набирая два с половиной километра. Видимость или «кино» на нашем жаргоне хорошая.
            – По курсу «Фазан» - сообщает Шнелл.
            Ведущий идет вниз, я выполняю стандартный маневр, переворачивая «Фридрих» и следую за ним, ожидая увидеть крадущиеся на небольшой высоте штурмовики Ил-2. Высота падает, а скорость стремительно растет. Неожиданно первая пара и ведущий прекращают атаку, расходясь в разные стороны. Что они делают? Впереди прямо передо мной на отличной дистанции для стрельбы возникает русский биплан. И-153 – устаревший русский истребитель, еще использующийся в качестве штурмовика. Дистанция быстро сокращается. Я даю короткий залп и чуть не сталкиваюсь с самолетом противника. Это же У-2 – «Рус-фанер» - легкий ночной двухместный бомбардировщик, на котором летают женщины.
            Делаю вираж, самолета не вижу, зато отчетливо вижу на фоне серо-зеленых полей два раскрывшихся купола.
            Я сбил беззащитную «кофемолку», а если там  женщины? Вот почему товарищи вышли из атаки. Эскадрилья «Фридрихов» против «швейной машинки», мы могли запросто заставить русских сесть на захваченной нами территории. Боже мой, какой позор. Я не хочу воевать с женщинами, сразу вспомнилась Анна, она тоже русская военнослужащая. Я стал асом, одержав пятую победу над У-2. Меня засмеют приятели. И русские тоже хороши – отправить одиночный беззащитный самолет на задание не дождавшись темноты. Хорошо если пилоты все же не фрау, и они благополучно приземлились.
            После посадки я отправил запрос о сбитых летчиках, с передовой пришел ответ, что русские парашютисты со сбитого самолета приземлились на своей территории и в плен не попали.
 
            14 октября я назначен в звено прикрытия бомбардировщиков направляющихся на бомбометание русских позиций в район Ржева. Что за бомбардировщики мы должны прикрывать - неизвестно, знаю только, что звену поставлена задача выйти в квадрат Ржев – Полунино, и там обеспечить превосходство в воздухе.
            Еще на подходе, успев набрать только полторы тысячи метров, нас большим числом атакуют русские истребители. Чтобы избежать потерь неминуемых в собачьей свалке и перехватить инициативу пришлось затягивать противника в бой на вертикалях. Плотным строем, прикрывая друг друга, наши пары вели утомительный пилотаж, то, затягивая иванов наверх, то отвесно пикируя как с крутой горы. Потерь и побед не было, но бой  затягивался. Это была первая напряженная схватка за мою короткую карьеру. Одно дело – ловить зазевавшихся врагов атаками сверху, другое – сойтись лоб в лоб и начать дуэль в равных условиях. Внезапно нас выручили те, кого мы должны были прикрывать. Двухмоторные скоростные бомбардировщики Ю-88, закончив бомбометание,  шли в сторону своей базы как раз через зону нашей схватки.  Подмога  была кстати: бортовым огнем один за другим сбыли четыре истребителя, остальные повернули назад. Один Юнкерс все же был сбит и, загоревшись, упал на землю. На моих глазах два самолета нашей группы в момент маневрирования столкнули в воздухе и камнем пошли вниз. Летчики погибли не от огня противника, а от нелепой ошибки.
            На аэродром возвращались по отдельности. Я еще не совсем отошел о напряжения боя и от нелепой смерти товарищей. Над линией фронта меня обстреляла русская батарея. Я поставил селектор выбора оружия на огонь из пушки и пулеметов, развернулся и, спикировав на позиции, продолжительной очередью поразил две установки. Через полгода после возвращения из плена я избавился от синдрома жалости к противнику, сохранившему мне жизнь. Я снова стал солдатом Германии, готовым уничтожать ее врагов. Мы живем в мире условностей. Если бы я убил человека в мирной жизни, даже по неосторожности, то неминуемо попал бы в заключение на длительный срок. На войне мы имеем полное право убивать людей направо и налево по собственному решению, и при этом не несем никакой ответственности, наоборот – это называется воинской доблестью.
            На посадке я впервые за свою летную жизнь ушел на второй круг, сделав неправильный расчет и подойдя  к земле слишком на большой скорости. Надо лечить нервы.
 
            Больше я не летал. Пользуясь наступившим затишьем и надвигающейся зимой, я выпрашивал заслуженный отпуск, и здесь помогло случившееся несчастье – умер мой дядюшка. В конце ноября я прибыл в родной Марбург, впрочем, не успев на его похороны, чему был расстроен не менее чем его кончине. Что делать, неделю я провел в родном доме в обществе матушки и кузины. Оправившись от траура, мать начала хлопотать о том, чтобы выбить мне местечко в местном  госпитале святой Терезы. Но с получением должности возникли некоторые проблемы. Признаюсь: через месяц моего пребывания в обществе бесспорно милых и заботливых, но от этого надоедливых  женщин  я захотел побыстрее удрать из дома. Была еще одна причина, толкающая меня к «странствиям». Скоро год, как мы расстались с Анной. Боль разлуки притупилась, но не исчезла совсем. Возможно, если бы я встретил увлекшую меня женщину, то попытался забыть прошедшее. Как разумный человек и как врач я пытался убедить самого себя, что страсть или любовь к Анне была вызвана, а точнее усилена той обстановкой, в которой я очутился. Плен, возможность погибнуть в любой день обострили мои чувства и заставили увидеть в случайно встреченной женщине ту самую единственную, без которой дальнейшая жизнь не имела смысла. Но, противоречил я самому себе, она несколько раз спасала мне жизнь – это не только любовь, это еще и чувство порядочности и благодарности. Я должен попытаться разыскать Анну, это мой долг, обязанность порядочного мужчины, только бы она была жива.
            Я решил блефовать. Родным я сообщил, что отпуск мой подходит к концу, а так и было, и присяга требует моего возвращения на фронт,  в случае появления вакантного места в госпитале, я обязуюсь приложить все усилия, чтобы вернуться. А командиру Шнеллу я сообщил, что возможно демобилизуюсь из армии и останусь врачом в Марбурге, конечно, если начальство изыщет возможность уволить из армии ассистентартца, в столь трудный для родины час. В любом случае я продолжаю быть военнослужащим люфтваффе, приписанным к своей части, просто  требуется некоторое время на определение моего окончательного статуса и мне необходимо еще задержаться. Свое сообщение в эскадру я подтвердил в местной комендатуре, приложив копии поданных в госпиталь документов. Столь хитроумными рокировками я хотел выиграть немного времени, хотя бы около месяца, чтобы иметь возможность по пути в часть посетить занятый нами Кавказ и попытаться отыскать следы Анны. Еще, будучи в плену я слышал, что севастопольские госпитали эвакуировали в Новороссийск или Анапу. Сейчас оба города находились в руках вермахта и у меня есть смехотворный шанс,  узнать о судьбе их персонала. На эту идею меня совершенно случайно натолкнул раненый летчик 3 истребительной эскадры «Удет». Это был настоящий герой, его звали Вальтер, оставшийся защищать Питомник - последний аэродром 6-й армии в Сталинграде. Его раненого вывезла «Железная Анна», и Вальтер считал, что ему крупно повезло, во всяком случае, больше чем остальным, судьба которых неизвестна. Сейчас эскадра дислоцировалась на аэродроме Макеевка – знакомые мне места по службе в 77 эскадре, но должна была перевестись на Кубань. Я знал, что Третья Группа 51 эскадры переведена в Орел, куда надо было прибыть и мне. Макеевка находилась на шестьсот километров южнее, и давала мне прекрасную возможность попасть на Кубань.
            В начале февраля я вернулся на восточный фронт, только не в расположение своего подразделения, а в Макеевку, куда совсем недавно перевелась  Третья Группа Истребительной Эскадры «Удет», знакомой мне еще по боям за Харьков. Мне стоило немалых артистических усилий разыграть перед майором Эвальдом «рассеянного потерявшегося доктора», что ни как не сочеталось с лентой в пуговичной петле моего кителя  заменявшей наградную планку. Меня временно прикомандировали к части, и за неделю пребывания я успел подружиться и с командиром и со многими летчиками группы.
            Вольфган Эвальд узнав, что я также являюсь боевым летчиком, летающим на Мессершмиттах, предложил мне  в качестве факультатива оценить недавно полученные новые «Густавы». Самолет оказался схожим с освоенным  мной «Фридрихом» и после нескольких теоретических занятий я даже смог вылететь на пилотаж над аэродромом.
 
            Русские наступают, подходя к Макеевке с востока и севера. Я просил командира разрешить мне участие в боевых вылетах, понимая, что для него это слишком большая ответственность. Но ведь и новобранцем я не был, и однажды Вольфган уступил. На предполетной подготовке он сообщил,  что сегодня пойдем прикрывать район западнее Зверево. В вылете будет участвовать большая группа самолетов, и мы не будем пересекать линию фронта, а потому он может взять и меня, конечно неофициально.
            В десять часов утра в условиях безоблачной погоды эскадрилья поднялась в воздух и взяла курс на восток. Набрав высоту три пятьсот, мы начали перестроение и я, допустив грубеющую ошибку, столкнул свой «Густав» с самолетом ведущего. От сильной встряски я ударился лицом о прицел, из рассеченной брови пошла кровь, заливая глаз. Самолет оказался неуправляемым,  впервые в жизни мне пришлось воспользоваться парашютом, а не садиться на «брюхо». После раскрытия парашюта я, еще не успев осознать пагубности всего случившегося, увидел, что и второй самолет упал, а летчик, последовав моему примеру или единственной возможности остаться в живых, висит под куполом. Ну, хотя бы жив! Авария была целиком моей ошибкой. Сказались большие перерывы и  малый налет, а также неуверенность в новой неосвоенной машине. Пока приземлялись, вдалеке начался бой. Ни один из самолетов не приблизился к нам настолько, чтобы представлять реальную угрозу двум вынужденным парашютистам, болтающимся на стропах как рыба на крючке.
            Эскадрилья не понесла потерь, кроме двух уничтоженных мной «Густавов». Начался разбор, дело пахло  трибуналом, вдобавок я чуть не получил от сбитого коллеги, спасла только моя и так окровавленная физиономия. Чтобы не подводить командира, всю вину за случившееся я постарался взять на себя. Меня вызвали к оберсту Вильке – командиру 3 эскадры. Он более часа методично отчитывал меня и Эвальда как мальчишек. В конце разговора Вильке обратился ко мне:
            – Молодой человек – хотя сам командир был моим ровесником: - если вы хотите летать, так не морочьте себе и начальству голову, а определитесь: или вы пилот или медик.
            Происшествие замяли, а меня спешно выдворили в «Мельдерс».
            После возвращения в часть меня  вызвали к оберст-лейтенанту Нордманну. Командир эскадры отнесся ко мне более благосклонно, чем можно было ожидать.
            – Я знаю, что такое столкнуться с товарищем - начал Нордманн после формальностей.
Оказывается, во время моего отсутствия с ним и его ведомым гауптманом Бушем произошел практически аналогичный случай только с более тяжелыми последствиями. В ходе очередного вылета самолет ведомого столкнулся с командиром. Нордманн успел покинуть горящую машину с парашютом, а гауптман Буш упал за линией фонта и с тех пор о его судьбе ничего неизвестно. Командир получил ранение, но остался командовать 51 Эскадрой,  перестав участвовать в боевых вылетах.
            Надо же так, не зря меня подбадривали приятели, если уж такие шишки допускают подобные ошибки, то какой спрос с лейтенанта!
            В конце года, пока я был в отпуске, третья группа в Йесау пересела на Фокке-Вульфы, но сейчас, в марте, переводилась в Красногвардейск, зачем-то для возврата на «Густавы».
            Поскольку я только что вернулся из длительного отпуска отправлять меня в тыл, пусть совсем условный, не было смысла, и  приказом командира Нордманна я отправился в Первую Группу 51 Истребительной Эскадры «Мельдерс» - его любимую, первой  на восточном фронте освоившей новые самолеты еще в августе-сентябре 1942 года, все в том же Йесау использовавшимся не только как испытательный полигон, но и аэродром переучивания подразделений, воюющих с русскими.
            В конце марта я прибыл в Брянск,  где дислоцировалась Первая Группа Эскадры «Мельдерс» и уже в апреле, не бросая своих прямых обязанностей врача, пройдя курс теории, преступил к тренировочным полетам на ФВ-190А. Меня вполне устраивало мое положение. Я служил по специальности и одновременно мог заниматься любимым делом. Двойная нагрузка не давала возможности быть полноценным строевым летчиком, кроме подготовки к полетам надо было еще и заниматься врачебной  рутиной, заполнением отчетов и документов, но все же я мог оставаться в форме и даже принимать некоторое участие в боях, конечно, если начальство смотрело на это сквозь пальцы.  По сути: никакого нарушения и не было, так как «летчик-истребитель»  - было моей второй специальностью.
            Командир эскадрильи обер-лейтенант Эдвин Тиль оказался отличным инструктором и в течение нескольких вылетов я смог освоить новую машину.
            Я любил Мессершмитт, не имея опыта других машин. ФВ-190 показался пределом мечтаний пилота. «Фридрих», на котором летал я раньше, являлся  образцом управляемости и маневренности. Фокке-Вульф - эталоном устойчивости и надежности. Некапризный  на взлете и посадке, с мощным вооружением и большим запасом топлива, защищенный броней и оснащенный более совершенной УКВ радиостанцией с индексом «З», прозванной пилотами «Зеброй», ФВ-190 внушал уверенность. За мной  закрепили старенький борт, впрочем, почти все самолеты группы были  выпуска сорок второго года и уже побывали в боях.
            В мае группу перевели на сто километров ближе к линии фронта в Орел. Все указывает на подготовку наступления. На юге  в район Харькова прибыли авиационные «шишки» из штаба седьмого авиакорпуса  имеющие опыт оперативного командования в поддержки наземных войск,  в районе Орла сформировали 6-й воздушный флот под командованием фон Грайма. Пока мы осваивали новую базу, бомбардировщики уже начали наносить удары по аэродромам и тыловым объектам советов. Русские ответили серией налетов на Орел,  разрушив железнодорожную станцию и выведя из строя несколько самолетов на аэродроме. Эти удары напомнили мне плен, только тогда Севастополь атаковала германская авиация, да и сил задействовали меньше.
            В городе много наших свежих частей,  руководство молчит. В томительном ожидании прошел июнь. Части эскадры ведут воздушные бои, но интенсивность действий обоих сторон не высока, пока все это напоминает позиционную войну.
            В начале июля командир группы майор Эрих Лейе собрал командиров эскадрилий. Мне без труда удавалось ладить с любым начальством, и как полковой врач я имел право присутствовать на некоторых оперативных совещаниях. Собственно говоря, в то день я находился в расположении лазарета и при помощи санитар-фельдфебеля Хорста проводил инвентаризацию медикаментов.
            – Если начнется наступление, надо бы заказать еще перевязочных средств  - размышлял я вслух, фельдфебель молча кивал.
            В этот момент в помещение зашел обер-лейтенант Тиль.
            –  «Тигр-Лайе» собирает штафелькапитанов, можешь присутствовать.
Оставив фельдфебеля заканчивать работу, я последовал за командиром эскадрильи в штаб группы. Остальные офицеры уже собрались на месте. На сколько я знал майора Лайе, он всегда улыбался, конечно, не улыбкой идиота, но добродушной улыбкой уверенного в себе и одновременно приветливого человека. Несмотря на свои  двадцать семь лет командир группы был опытным бойцом и выглядел несколько старше своего возраста, да и военный стаж имел четырехлетний. Он обладал крупным носом, волевым подбородком и большими ушами и его трудно было назвать эталоном красоты, но уверенность во взгляде и приятная улыбка располагала собеседников. Сегодня майор почти не улыбался.
            – Господа – начал Лейе. Я прибыл с совещания  из штаба эскадры. Командир Нордманн сообщил о присутствии  в районе Харькова самого Ешоннека. Как вы понимаете, начальник штаба люфтваффе не будет приезжать на передовую без дела. В районе первой линии собраны все имеющиеся резервы, нас ждут бои небывалой интенсивности. Наша группа включена в состав 1-й воздушной дивизии 6 флота, будем поддерживать удар 9-й армии Моделя. Операция начнется со дня на день, силам эскадры поставлена задача действуя с орловских аэродромов, сопровождать бомбардировщики и штурмовики, а также поддерживать превосходство в воздухе над полем боя и базами ближнего тыла. План действий подразделений будет предоставлен чуть позже. Боеготовность высшая и успеха всем!
            – Как будто до этого у нас была низкая боеготовность – пробурчал Эдвин себе под нос, когда мы покинули командира.
            – Уж и не знаю, доктор, кем тебя назначить: врачом или летчиком! Меня беспокоит, что состав эскадрильи, типа тебя, толком не освоили Фокке-Вульфы, а у русских появилось много новых самолетов. В любом случае на вылеты буду ставить только опытных летчиков, но если потребуется интенсивность до нескольких боев в день, одними экспертами не отделаться.
 
            5 июля операция «Цитадель» началась.  Если опрокинем русских, рубка еще не закончится, но мы сделаем очередной шаг к победе в слишком затянувшейся войне, и это дает дополнительные силы.
            В первый же день нашего  наступления интенсивность боев в воздухе приняла невиданные мне масштабы. С раннего утра, почти с ночи, на аэродроме не прекращается движение. Самолеты взлетают и садятся, механики грязные и потные как черти суетливо обслуживают технику. Раненых пока немного и как врач я больше слежу за санитарным состоянием и техникой безопасности.
            Около двенадцати начался обед, военнослужащие небольшими группами бегут в столовую, чтобы быстро проглотить еду и продолжить выполнение своей работы. Ко мне подошел Эдвин Тиль. Он уже совершил несколько вылетов на сопровождение бомбардировщиков взламывающих оборону русских и одержал несколько побед. Его мятая летная куртка пахнет потом, а лицо покрыто слоем пыли. Он умывается.
            – С таким масштабом сегодня некоторым придется сделать по четыре – шесть вылетов. Вы готовы помочь эскадре и хотя бы один раз заменить моего уставшего ведущего?
            Как полковой врач я имел несколько батальонных помощников – младших врачей, закрепленных за каждой эскадрильей группы. Они  вполне могли меня дублировать  некоторое время, поэтому я с радостью согласился.
            Предполетная подготовка была недолгой. Три пары «ФВ-190» должны были прикрыть группу бомбардировщиков осуществляющих налет на противника южнее Орла. Бегу к самолету одевая по пути перчатки и прикрепляя к поясному ремню кобуру с «Люгером». Вслед слышу крик своего будущего ведущего:
            – Не давай иванам утянуть тебя вниз, если что, уходи вверх, где у нас преимущество!
            Уже в кабине, прежде чем поставить ноги на педали цепляю к голенищу сапога запасные патроны для ракетницы.
            Взлетаем в 12.45, Фокке-Вульф ровно отрывается от земли – это мой первый боевой вылет на новом типе. Моя задача, во что бы то ни стало прикрывать Эдвина Тиля.
            С юга стелется слабый туман не характерный для летнего дня – это дымка, вызванная движением техники и пожарами. Наши «протеже» - звено истребителей-бомбардировщиков с подвешенными бомбами должны нанести удар по передовым позициям русских. Они идут достаточно низко и мы, дабы не потерять их из виду, вынуждены тащиться на двух тысячах метрах. В кабине  жарко и я чувствую, как пот начинает выступать на лице и шее. «Лошадь» воздушного охлаждения от БМВ пока в норме, хотя температура головок несколько повышенная, а чего еще ждать в такую жару.
            Над полем боя нас встречают русские истребители. Штурмовики,  накрыв позиции русских, стараются быстрее избавиться от лишнего веса и превратиться в «велосипедистов». Мы атакуем попарно: пока первая пара сковывает иванов боем, вторая и третья прикрывают ее сверху, вступая в схватку при появлении очередных «краснокожих».
            Русский заходит Тилю в хвост, он или не видит меня или увлечен, признаться, я и сам пропустил начало его атаки, но теперь он по курсу. Маневрирую, чтобы загнать его силуэт в прицел. Это  «большая крыса» - новый истребитель Ла-5. Залп! «крыса» буквально взрывается в воздухе и горящими остатками падает на землю. Совершенно неожиданно я одерживаю победу. Огневая мощь ФВ-190 позволяет сбивать противника с одной атаки.
            Иванам удается увлечь нас вниз. Помня наставление Эдвина, ухожу спиралью на спасительную высоту, благо скорость, в том числе угловая это позволяет.
            Бой происходит на сравнительно ограниченном участке неба. Мимо меня вниз проносится сбитый самолет. Этот русский – очередная жертва оберфельдфебеля Штрассла из 3 группы.
            Летная куртка промокла насквозь. Тиль командует возвращаться на «вокзал». Наша группа сбила пять русских самолетов, еще три победы одержали вступившие в бой бомбардировщики. Один наш самолет столкнулся в воздухе с машиной из  группы тактической поддержки – досадная жертва, сказывается усталость, а это только первый день наступления. Результат: два против восьми - в целом или пять против одного - в нашей эскадрильи.
            Почти через год после последней сомнительной победы я сбил свой шестой самолет и не какой-нибудь У-2, а «большую крысу» и вполне могу считаться асом, правда нормы начала войны уж давно изменились, счет многих пилотов перевалил за сотню и мои достижения выглядели весьма скромно. Впервые я испытал подлинный азарт воздушного боя. Мне не нравится убивать русских, и когда тот парень взорвался, мне не прибавилось особенной радости, но с каждой такой победой я расчищаю путь нашим бомбардировщикам, а значит, спасаю жизни солдат Германии – таково уродливое лицо войны.
            Сегодня я больше не летал, занимался медицинской проверкой экипажей, некоторые летчики сделали по шесть вылетов в сутки – это предел за которым ошибки неизбежны.
 
            Утро следующего дня 6 июля наступило рано. Техники всю ночь готовили самолеты, командиры эскадрилий еще с вечера назначили очередность вылетов, корректируемую только внезапностью поступления новых задач.
            Пока значительная часть группы готовится к интенсивным дневным полетам, Лайе дает приказ нанести удар по силам противника сосредоточенным южнее Орла  в глубине тактической обороны. Выделены: сам штафелькапитан обер-лейтенант Тиль со своим ведомым, оберфельдфебель Штрассл и я.
            Звено подняли в 8 утра под прикрытием трех пар Фокке-Вульфов готовых для воздушного боя. Под «пузо» подвесили по одной тонкостенной фугасной бомбе пятисотого калибра. Предельно нагруженный самолет медленно разбегается по полю, он похож на беременную лошадь, ведь под фюзеляжем закреплена двухметровая болванка. Плавно отрываюсь в конце полосы и облегченно вздыхаю. Для меня это первое боевое бомбометание. Кажется, снаряд так и тянет к земле. Набираем семьсот метров и выстраиваемся клином. Пересекаем предполагаемую линию фронта, ее легко найти по воронкам от снарядов и стелющемуся дыму.  Командир обнаруживает мост через какую-то речушку. Я рассматриваю цель, но русских не вижу. Эрих избавляется от бомбы – счастливчик. Пытаюсь выбрать цель, но боюсь случайно попасть в прорывающие оборону войска вермахта. Судя по растерянности других экипажей, у них та же проблема. Сбросив бомбы разворачиваемся на базу. Облегченный Фокке–Вульф вспухает как тесто.
            Мы не встретили ни одного русского самолета. Звено и пары прикрытия вернулись в Орел. Вот так бы всегда!
 
            Средняя дневная нагрузка на летчиков группы – три боевых вылета в день. В этот же день я летал еще один раз. В 13.45 нас подняли на сопровождение ударной группы направляющейся взламывать русскую оборону в районе Малоархангельска. Звеном из четырех Фокке-Вульфов набрали всего полторы тысячи метров и взяли направление на Малоархангельск. Бомбардировщики были впереди под прикрытием других истребителей, но предполагалось, что противник введет на этом участке танки, собрав над полем боя большое количество авиации, и звено отправили для усиления. Это не позиционная война и линии фронта как таковой нет. Внизу все смешано на разных направлениях. Земля вспучивается от разрывов. Чтобы разглядеть в дыму, где противник, а где вермахт, вынуждены идти на небольшой высоте.
            Пока бомбардировщики обрабатывали позиции неприятеля, а их непосредственное прикрытие отсекало иванов, мы заметили небольшую группу самолетов, пытающихся атаковать наши войска на бреющем полете.  Ведущий скомандовал: «пауке» и начал занимать позицию для атаки. Я осмотрелся и, не заметив угрозы, сходу бросил ФВ-190 на одиночный самолет неприятеля. Так случилось, что я оказался на дистанции стрельбы раньше Штрассла. Впереди меня был истребитель с подвесками под крыльями, возможно Як-7, он как раз собирался сбросить бомбы на наши войска. Заметив меня, русский, сбросив груз, попытался уйти нисходящей спиралью, но высота была небольшая, и он совершил роковую ошибку, переложив крен и потянув вверх. Я открыл огонь,  мощным залпом Фокке-Вульфа  крыло  неприятеля разбило в щепки, отлетевший кусок обшивки или силового элемента чуть не задел мой самолет. Летчику почти у самой земли удалось раскрыть парашют. Должно быть, этот русский обладал недюжинной силой – покинуть вращающийся без одной плоскости самолет не просто.
            Столкновение длилось не больше минуты. Дело сделано и ведущий объявил «конец рабочего дня». Мы взяли курс на базу. Бой внизу продолжался. В отличие от нас наземные войска не могли просто так выйти из начавшегося боя. Огонь противоборствующих сторон взметал столбы земли, пулеметные очереди косили пехоту, но большого количества танков на этом участке не наблюдалось, как и большого количества русских самолетов. Малоархангельск не является основным направлением  удара.
            В  этом вылете звено без потерь одержало единственную победу, и победителем стал я. Был потерян один бомбардировщик и сбит еще один русский истребитель.
 
            Седьмого числа я не летал, занимался медициной. Жарко и грязно. Пыль впитывается в кожу и сохраняется там серым осадком. Хочется пить, но прохладная вода в дефиците, а нагретая солнцем не утоляет жажду.
            «Тигр-Лайе» подал представление о моем награждении, конечно не за седьмой сбитый самолет русских, таким количеством побед сейчас никого не удивишь, а больше - за «мужественное» совмещение работы полкового врача и боевого летчика.
            Наши начали наступление на деревню Поныри, атака шла тяжело и во второй половине дня на поддержку танков и пехоты подняли люфтваффе. Бомбовыми ударами удалось взломать оборону русских и к ночи наши наземные войска захватили деревню. Предполагалось, что на следующий день противник попытается отбить населенный пункт, взятый большой кровью.
 
            8 июля в воскресение в 7.15 эскадрилью направили в район Понырей для контроля воздушного пространства над позициями. Два звена пошли непосредственно в район, еще одно – несколько сзади на большей высоте для подстраховки. В район Понырей мы действительно вышли одновременно с русскими истребителями. Начался бой, который с уверенностью можно назвать эпическим. Самолеты носились по небу друг за другом как  ужаленные псы. Мы старались не опускаться ниже полторы тысячи метров. Я надежно прикрывал хвост ведущего, что  было уже достижением. Иваны отступили зализывать раны, эскадрилья развернулась в сторону Орла. Мы еще достаточно сильны: пять побед против одного потерянного Фокке-Вульфа обер-лейтенанта Тиля, который сумел приземлиться почти на позиции противника, но был спасен пехотой и благополучно вернулся в часть. Еще два русских ЛаГГ-3 сбили пары нашего прикрытия.
            Когда выходили из района боевых действий заметили что русские солдаты пошли в атаку на Поныри. Поскольку Тиль был сбит,  принявший на себя командование группой лейтенант Брендель передал на базу что неплохо бы вызвать самолеты поддержки, но все бомбардировщики были заняты. Нам надо было возвращаться на аэродром, чтобы, после подготовки машин,  вернутся обратно и поддержать позиции вермахта.
 
            Второй раз взлетели в 14.30. Это еще ничего, по слухам: южный фланг – вот это настоящее пекло.
            Русская пехота силами до дивизии выбила наши войска из опорного пункта Поныри и по сведениям армейской разведки сегодня вероятен налет русских в этом районе.
            Летний зной не помешал образоваться слабому туману из смеси дыма, гари и испарений, поднимающихся с полей и переходящих в облачность.
            В воздух подняли два звена нашей группы, еще пара соседей взлетела на «охоту» за Поныри.
            Бой начался достаточно быстро. Несколько звеньев русские штурмовиков, под прикрытием истребителей, используя дымку, попытались атаковать наши позиции.
            Организованные действия были невозможны. Нырнув с трехкилометровой высоты в задымленную глубину, мы просто выбирали цели и проводили атаки, второе звено, сообщив, что тянут иванов на «северный полюс» завязали бой с русским прикрытием над облаками.
            Идущий впереди Штрассл  крикнул в эфир направление, потом я его потерял.
Неожиданно из занавески передо мной показалась группа «железных густавов» перестраивающихся для атак по наземным целям.  Стараясь держаться в зоне недосягаемости для стрелков противника, именуемой положением «взломщика» я по очереди атаковал русские машины. Одну на входе в пикирование, другую на выходе из него, третью атаковал в горизонтальном полете. Моя атака оказалась неожиданной для иванов. Под пушками Фокке-Вульфа два штурмовика начали разваливаться еще в воздухе, а один самолет, оставляя дымящий след, попытался взять курс за линию фронта, я не стал добивать подранка, но тот вскоре сам рухнул на моих глазах.
            Домой я шел один, находясь в неведении результатов боя.  Не успел я заглушить двигатель, как ко мне подбежал Эрих Лейе.
            – Двое наших не вернулись, остальные сели, мы сбили десять иванов, еще четверых накрыл джаз нашей зенитной артиллерии.
            Несмотря на убедительную победу: четырнадцать против двоих, в его голосе не было особой радости, скорее усталость, он даже не улыбался по своему обыкновению.
            – Сейчас тебя заправят и нужно снова лететь в тот же район на «свободную охоту». Собираемся над базой.
            Я обреченно махнул рукой.
            – Мой запас гостинцев для иванов нужно наполнить, три бетонных самолета свели его к минимуму.
            – Есть для тебя хорошая новость: твою кандидатуру на награждение Железным Крестом 1-го класса утвердили, ты ведь набрал семь баллов из пяти необходимых.
            – Если учитывать вылет, из которого я до сих пор не могу вернуться – то десять.
 
            Подготовка самолета шла как на гонках. Пока техники суетились над ФВ-190 я покорно сидел в кабине, чувствуя, как потом выходит из организма влага. Можно  не бояться, что тебя приспичит в неподходящий момент. Глотнув из фляжки протянутой мне механиком нагретой противной воды, я запустил двигатель и порулил на взлет. Вылеты превращались в конвейер.
            Я думал о тех двоих не вернувшихся из предыдущего вылета, кто это?
            Когда я  спокойным бодрым голосом, выработанным еще с летной школы, вещал в эфир «поехали», остальные самолеты были уже в воздухе. Звено я нагнал только в районе Понырей, пройдя траверз Малоархангельска. Пристроился, а где самолет Штрассла? Вот борт Лайе, вот самолет Тиля, который сейчас стал моим ведущим, а где Хуберт? Может он во втором звене под командой лейтенанта Бренделя?
            Дымка рассеялась. Слабая летняя облачность собиралась на высоте более километра. Наверное, в такую жару пехота внизу мечтает о том, чтобы небеса разразились дождем, несущим прохладу, но для наших действий нужна ясность и она как раз есть.
            Мы достаточно долго патрулировали район без результатов. Наконец поступила наводка с земли: самолеты русских штурмуют наши позиции. Снизившись до двух с половиной километров, мы пошли в указанном направлении. Иваны оставили вермахт в покое и приняли вызов. Это были истребители. Пару раз мне заходили сзади, и только умелое использование скорости ФВ-190 позволяло сбросить противника с хвоста. Бой закончился без потерь при пяти победах, я никого не сбил, но остался жив, что уже сегодня являлось достижением. Еще один русский разбился в результате неудачного маневрирования.
            Вернулись на аэродром. Пока мы были в воздухе, эскадра потеряла еще два самолета.
Я стал выяснять за своего товарища и частого  ведущего. Наконец нашлись очевидцы, сообщившие, что Штрассл погиб, он был в числе тех двоих пилотов, не вернувшихся из предыдущего вылета. Пока я атаковал Ил-2, Хуберт, сбивший в тот день три вражеских самолета, заметил, что в хвост моей  «четверке» заходит группа ЛаГГ-3 из прикрытия штурмовиков, я их не заметил в слабом тумане. Хуберт бросился на перерез, спасая меня, его самолет был подбит южнее Понырей, он попытался воспользоваться парашютом, но высоты не хватило. На момент гибели Штрасслу исполнилось двадцать пять лет.
            Настроение пакостное. Жаль каждого потерянного товарища, но Штрассл был моим другом и ведущим на протяжении последних нескольких вылетов, к тому же он спас мою жизнь. В любом случае  он был достоин большего, чем превратиться в мешок костей неизвестно как погребенных на чужой земле.
 
            Утром 9 июля  Эрих Лайе собрал командиров эскадрилий, вызвали и меня. Ему поступил приказ сформировать группу добровольцев в количестве двух звеньев для переброски в район Белгорода на усиление южного фланга. Аэродромом базирования всей первой группы продолжал оставаться Орел. Два звена добровольцев должны были временно перелететь на площадку подскока где-то между Белгородом и Курском и несколько дней  поддерживать наступление дивизий: «Великая Германия» и 3-й танковой.
            Площадка подскока находилась южнее деревни Верхопенье на самой линии фронта, но предполагалось, что нашим войскам удастся быстро сломить оборону русской стрелковой дивизии на данном участке.
            К обеду  добровольцы были набраны. Конечно, перебрасываемому подразделению нужен был врач, и меня включили в состав группы, возглавляемой обер-лейтенантом Тилем. Моим ведущим стал лейтенант Брендель.
            После нервного приема пищи  командир собрал нас для постановки задачи и снятия нервного напряжения вызванного неведением. Тиль был достаточно краток, возможно, он сам не был посвящен во все подробности предстоящих операций.
            – В районе Белгорода хотят сосредоточить  авиацию непосредственной поддержки. Будем прорубать дорогу через оборонительную линию  иванов для наступления наших войск на Курск. Думаю на этом пути нам встретятся гвардейские танковые армии численно превосходящие нас вдвое, соответственно иваны не оставят своих танкистов без помощи авиации, также превосходящей нас численно, так что будет жарко.
 
            Мне осталось только дать распоряжения младшим эскадрильным врачам  и собрать необходимое медицинское оснащение.
            Звенья поднялись в воздух в 15.30. В безоблачном небе мы должны были встретить тройку «анн» везущих техников, полевые ремкомплекты и вооружение для обеспечения нашей группы на площадке подскока.
            Мы шли над территорией занятой противником, пересекая курский выступ. В расчетах вылета Фокке-Вульфов и транспортов штабисты допустили непростительную ошибку и ФВ-190 не успели расчистить воздух перед «аннами», которые были атакованы русскими истребителями в момент установления с ними визуального контакта. Звено иванов, заметив нас, очень спешило, а нам ничего не оставалось делать, как на полном газу идти на выручку транспортным самолетам, став вынужденными свидетелями разыгрывающейся драмы. Когда мы вошли в зону контакта с русскими, все три Ю-52 получили повреждения. Один упал, и весь экипаж, скорее всего, погиб, два других сумели дотянуть до своей территории, экипажи спаслись, но самолеты и груз были потеряны.
            Первое звено, в котором был и мой самолет, подошедшее раньше, сбило всю четверку иванов без собственных потерь, что являлось слабым утешением после произошедшей катастрофы с тремя Ю-52.
            Я одержал очередную победу, отстрелив плоскость Яку, а лейтенант Брендель достиг планки в пятьдесят сбитых русских.
            Оставшись без  технической поддержки и запасных боеприпасов, мы приняли решение идти на аэродром Белгорода, где уже размещались «Густавы» Первой группы 52 истребительной эскадры с летчиками и обслуживающим персоналом, что хоть как-то спасало положение.
            Мы разместились вокруг аэродрома и стали ждать дальнейших команд. В действиях наступила вынужденная пауза. На следующий день на аэродром сел одинокий Хеншель, доставивший нам из Орла полевые комплекты для обслуживания самолетов.
 
            Утром 11 июля пошел дождь. Нашу небольшую группу собрал Эдвин Тиль.
            – От этих скупердяев из 52 эскадры не выпросишь и гнутой заклепки. Они относятся так, словно мы не товарищи по оружию, а конкуренты в охоте за индейскими скальпами. Боятся, что мы собьем всех иванов первыми! Информации не много, наши действуют по двум направлениям: с юго-запада  на северо-восток на Прохоровку и в район Пенской дуги, чтобы затем соединится в районе Обояни, цель – взятие Курска. У Прохоровки,  замечены сильные танковые резервы русских, а в излучине Пены у русских хоть и имеется сильная оборона, но крупных танковых соединений не обнаружено. В отличие от русских у нас нет резервов ни на земле, ни в воздухе. Поэтому задача люфтваффе, работая по передовой линии и резервам противника, помочь 48-му танковому корпусу быстрее покончить с иванами на Пене и развернуть танки на Прохоровку. С рассветом на Пене начался бой. Оборона противника на западном берегу реки. Как только погода позволит, будем уничтожать наземные цели.
 
            Как часто бывает летом, неожиданно собравшийся дождь внезапно закончился.
            К одиннадцати часам наши танки ворвались в боевые порядки обороны противника, и наносить удар по переднему краю стало невозможно.ел дождь. а Пене начался бой. Оборона противника на западном берегу реки В 11.45 нам поставили задачу: работать по маршрутам выдвижения русских резервов в районе Пены. Подготовить успели четыре ФВ-190, подвесив под фюзеляж двухсот пятидесяти килограммовые бомбы, еще пара Фокке-Вульфов отправились расчищать звену дорогу, две машины нашей группы остались на земле.
            Прошли излучину реки и углубились на вражескую территорию, вновь начавшийся дождь расстроил порядок звена, идя замыкающим я потерял товарищей и не найдя подходящих целей, избавившись от груза за передовой, так, чтобы не попасть по своим, вернулся на аэродром. Через некоторое время сели остальные пять самолетов. Им все же удалось нанести удар по колонне русских, идущих в направлении Пены.
             В этот день из-за погодных условий мы больше не летали, бездействовала и авиация противника. Вечером нам стало известно о предполагаемом русском контрударе севернее и восточнее Орла. Резервов нет, возможно, нам придется прекратить наступательные действия на южном участке, и вернутся в Орел для латания брешей в собственном фронте.
 
            12 июля сведения о русском ударе с северного края Курского выступа в направлении Орла подтвердились. Для спасения 9-й армии в Орел переводят пикировщиков «Иммельман», бомбардировщиков, ночников, а также части 52 эскадры. Нас не только не вернули в Орел, напротив, численность группы увеличили до одной эскадрильи, переведя еще  звено ФВ-190 под руководством самого Эриха Лейе.
            В 8.30 утра моторизованные дивизии, состоящие в основном из «черных рубашек», хотя войска СС давно уж перешли на серое армейское обмундирование, оставив только черепа и руны, но военные старой германской  закалки, продолжали делить войска на «серые» - вермахт и «черные» - СС, возобновили наступление в район станции Прохоровка. Где-то там они встретились с гвардейскими танками 5-й русской армии.
            Я спросил Бренделя, как оценивает он сложившуюся ситуацию.
            – А все очень просто, мой друг, ответил Йоахим: ситуация проще не бывает, и как всегда у нас нет резервов. Наши танки идут в сторону станции Прохоровка с юго-запада на северо-восток для  охвата клещами СС Обояни, а затем и Курска. Неожиданно для наших стратегов навстречу им движется армия русских танков. А даже если разведка и знала о крупных силах большевиков, все равно надо было что-то делать. Идет бой, результаты которого пока неизвестны. В такой ситуации наши огневые средства, находящиеся западнее Прохоровки логично перевести на помощь СС, но иваны уже почти научились воевать и пытаются сковать нашу противотанковую артиллерию западнее. Чем быстрее люфтваффе сможет помочь артиллеристам, тем те скорее справятся с танками русских у Яковлево и повернут на восток под Прохоровку. Лучше конечно привлечь пикировщиков, но «Иммельман» переброшен в Орел, поэтому бросают наши скудные силы.
            Через час, в 9.30 утра эскадрильи поставили задачу нанести бомбовый удар по контратакующей группе русских танков в районе между пунктами Яковлево и Обоянь.
            Пока нагруженные двухсот пятидесяти килограммовыми болванками три наших пары отрывались от земли, три других пары Фокке-Вульфов уже отправились расчищать нам дорогу от возможных самолетов противника, и когда мы только выходили на цель истребители расчистки уже вели бой с «бетонбомберами», «соколами» и «мебельными фургонами» русских. Группа шла на семистах метрах замысловатым маршрутом: выйдя на Прохоровку, затем, повернув на запад, чтобы скрыть истинное назначение удара и обойти ПВО и истребители иванов.
            Когда вышли в заданный для атаки район Яковлево, внизу уже шла ожесточенная драка между русскими танками, поддерживаемыми пехотой и нашей артиллерией, пытающейся остановить наступление русских, способных в случае прорыва выйти в тыл нашим дивизиям под Прохоровкой. Бой проходил на узком участке, внизу все смешалось: огонь люди и железо, от подбитой техники шел черный дым, поднимающийся высоко в небо, даже на высоте более километра можно было заметить серые облака неестественного происхождения.    
            Будучи замыкающим звена, мне оставалось только кинуть бомбу в предполагаемое скопление русской техники, частично уже полыхающей от попаданий других бомб. Атаковать русских пулеметно-пушечным огнем было невозможно, и мы переключились на поиск самолетов противника.
            Иваны, находившиеся в районе, не заставили себя ждать. Я долго гонялся за одним Яком, пытающимся уйти по-прямой – что было его явной ошибкой. Скорость ФВ-190   сократила дистанцию, а удачная очередь отправила Як в землю. Эскадрилья  добились трех побед при потере одного самолета. В целом  наши авиационные силы в этом районе, включая бомбардировщики, потеряли до пяти машин, русские – порядка одиннадцати.
 
            Тиль, Брендель и Лейе продолжают набирать баллы. Мы все еще сбиваем больше русских, чем теряем своих, но иваны стали лучше готовиться, а их самолеты постепенно догоняют наши по характеристикам и, учитывая их количество, люфтваффе начинает терять воздушное превосходство. «Цитадель» забуксовала, а авиация не в силах переломить ситуацию, как это не единожды было раньше. Постепенно на всех участках немецкие войска переходят к обороне. Все, конец наступлению! Нас вернули в Орел, и как оказалось - вовремя.  Красная армия начала контрнаступление с севера на Орел и в нижнем течении Донца, эти удары заставили ослабить силы люфтваффе в районе Харькова и Белгорода и заняться латанием брешей. И авиация, как всегда, сделало свое дело. Фактически, штурмовыми ударами в районе Карачево с 19 по 21 июля, нам удалось ликвидировать прорыв русских танков на Орел, предотвратив, может быть, еще один Сталинград. Но что толку в благодарности Моделя, если русские, неся огромные потери, продолжают наступать на всех направлениях. Орел не удержать, теперь это понимает любой фельдфебель. Второго августа нас перебросили к Брянску, через два дня иваны заняли Орел. Из Брянска нас перевели под Полтаву, где группа участвовала в боях на подступах к Харькову.
            Люфтваффе – элита Германской армии, добровольцы,  как и СС, только в отличие от «черных» войск Гимлера, столь нелюбимых «серыми мундирами» старой прусской школы,  уважаемые армией и так долго  выручавшие наземные войска, тают на глазах.
            Для меня боевая фаза операции «Цитадель» закончилась, есть время осознать происходящее. Ребята продолжают много летать, используя остатки техники и своих сил, у них накопилась усталость, но они еще не осознают ситуацию: наступление, отступление, переброски – для них это обычные военные операции, и сил на осмысление просто не остается. А вот я уже могу оценить, что произошло. После неудачи под Орлом веры в то, что война скоро закончится и закончится нашей победой, больше нет. Только за те боевые вылеты, в которых пришлось мне лично участвовать, мы сбили больше тридцати трех  иванов  потеряв пять  самолетов и четверых летчиков, соотношение в нашу пользу, ситуация по танкам, пехоте и артиллерии приблизительно такая же, тогда почему мы отступаем? Потому что за опрокинутой волной русских встает новая, и так продолжается постоянно. Мы явно не оценили свои силы в сорок первом году, надеясь на развал большевистской России. Нам не преодолеть эти необъятные просторы и это море людей встающее на нашем пути. Большинство летчиков, а я могу говорить только за люфтваффе, хотя и в вермахте аналогичная ситуация, это молодые люди восемнадцати двадцати пяти лет. Двадцати семи летние гауптманы и майоры уже командуют полками и дивизиями. Что для них эта война:  мужское приключение, попытка самоутверждения, способ получить заряд адреналина. Они относятся к войне как к спорту, убивают других и гибнут, гибнут, гибнут. За четыре года война, превратившись в мировую, уже забрала миллионы жизней, черной беспросветной пеленой навсегда закрыв будущее для многих из нас. Но самое страшное, это то, что ее нельзя просто так остановить, нельзя проснуться, сказав: «все, с меня хватит»! От войны нельзя избавиться, просто сойдя как с подножки едущего трамвая, где бы вы ни попытались скрыться, война найдет вас и заставит с ней считаться как с самым главным и наглым языческим божеством. От нее нельзя просто уйти, сказав: «я устал»! И по эту и по ту сторону фронта люди вынуждены сражаться, война стала их обыденной жизнью и так будет, пока мы не истребим друг друга, пока есть хоть один солдат, готовый к сопротивлению!
 
            За все прошедшие годы войны я не летал столь интенсивно как в операции «Цитадель». Если до Орла и Белгорода я был больше врач чем пилот, то после Курска я сделался больше летчиком, чем доктором. И, несмотря на весьма скромные результаты по сравнению с экспертами, я все же стал асом. Судите сами: в девяти боях я набрал семь баллов, доведя общий счет побед до двенадцати. Здесь я ни разу не был сбит,  не потерял ни одной машины, и, наконец, я удостоился второго Креста, полученного в бархатной коробочке. Для повседневного ношения закажу копию, чтобы оригинал всегда оставался в идеальном состоянии как память о тяжелых днях.
 
            В Полтаве пробыли до октября, а с наступлением холодов группу перевели в Оршу, где нас пересаживают на Густавы. Мне запретили летать, и теперь я только доктор. Работы хватает, но приближающаяся зима, третья зима в России наводит грусть. Пыльное лето компенсирует все неудобства теплом, а на войне тепло – это уже комфорт. Осень несет промозглую сырость и слякоть, грязь по колено, аэродром и дороги раскисают, замедляя любое действие, иногда останавливая жизнь вовсе. Хочется сидеть у печки не выходя на моросящую дождем улицу. Затем ударяют русские морозы и «караул»! Хочется кричать: что мы тут делаем? Люди, особенно аэродромный и технический персонал мерзнут. Моя задача не допускать обморожений и переохлаждений, но техника должна быть готова. Черт бы побрал эту войну, которую нам не выиграть, но хоть бы закончить с лучшими условиями!
            Я почти забыл Анну, нет, я  продолжал желать встретить ее, но здравый смысл, понимание того, что мы всего лишь две крохотные песчинки, затерявшиеся в огромной войне, и наша новая встреча сказочно нереальна, заставляли смириться и притупили чувства.
            Обстановка угнетала, поэтому я был счастлив получив в конце декабря отпуск с последующим переводом в 54 истребительную эскадру. В феврале нового года я прибыл в Дорпат, где размещалась штаб-квартира «Грюнхерц», а уже оттуда в середине марта был направлен в Петсери расположенные в сорока километрах западнее Пскова, на аэродром базирования  Второй группы, только что прибывшей на передовую.
            Что толку, что носители «Зеленых сердец» кичились своей эскадрой, имевшей к концу марта 1944 года семь тысяч побед, русские наступали. Наступали, как всегда в лоб, не щадя собственной живой силы. Они уже вошли в Белоруссию, перерезав шоссе, по которому через Псков шло сообщение между группой армий «Север» и германскими армиями находящимися южнее. На нашем участке противник отбросил вермахт от Петербурга.  Командование опасается нового наступления иванов на Псков и Нарву, поэтому авиация, в том числе и истребительная, больше занята налетами на основные узлы скопления и переброски войск русских от Великих Лук до Петербурга, а в воздухе господствуют самолеты неприятеля. Большая часть наших истребителей переброшена для защиты Рейха от налетов англичан и ами, и теперь на весь длинный восточный фронт с трудом можно собрать пару эскадр люфтваффе.
             Еще, будучи при штабе, я пытался добиться у оберст-лейтенанта Мадера разрешения на выполнение боевых вылетов. Антон Мадер сам недавно назначенный на пост командира 54 эскадры не желал рисковать своей репутацией, но как летчик летчика меня понимал. В моей жизни никакой ценности не было, другое дело – достаточная ли у меня подготовка, чтобы не подвести товарищей в бою и не убить столь дорогую для нас технику. Мне удалось убедить командира, кстати, продолжающего выполнять боевые вылеты, что также не было обязательным для руководителя его уровня, что я не только врач, но и хорошо подготовленный пилот с двенадцатью баллами  двумя наградами, и уж точно не хуже чем прибывающие в часть курсанты. Мадер дал разрешение в будущем закрепить за мной самолет и выполнять вылеты на усмотрение командира Второй группы Эриха Рудорфера.
            Прибыв в Петсери, я быстро принял Эриха в «оборот», поняв на какую кнопку следует надавить, чтобы добиться разрешения от «группенкомандира». Двадцатишестилетний гауптман был младше меня на несколько лет и, как и положено «мальчишкам», был не лишен тщеславия и духа соперничества. При этом Рудорфер был прирожденным снайпером, его послужному списку можно было только завидовать. Начав войну в неполных двадцать три года, он дослужился до командира группы, а  счет его личных побед давно перевалил за сотню. Весельчак Эрих был не только одним из лучших стрелков в люфтваффе, он вполне справедливо заслужил репутацию рыцаря безжалостного к равноценным  врагам, но не атакующего поврежденные самолеты. Ходила легенда, что Рудорфер летом сорокового года над Ла-Маншем сопровождал до Англии подбитый «Харрикейн», охраняя его от возможных атак товарищей, не прошло и месяца, как англичанин отплатил ему тем же. Поэтому, когда  в апреле прибыла партия из шести ФВ-190А-5, я напомнил ему о разрешении Мадера на мое участие в вылетах, и на отсутствие у меня самолета для этого. Эрих попытался  возразить, что справедливо передать новые машины лучшим асам  группы.
            – Но у меня то вообще нет самолета, к тому же предлагаю заключить пари – быстро перебил я командира на правах не пилота, а доктора:  в каждом вылете на новой машине я не только не подпущу иванов к своему ведущему, но и буду сбивать по одному самолету русских.
            Присутствующие при нашем разговоре командир 3 эскадрильи Китель и фельдфебель Хоффманн из пятой эскадрильи скрепили пари.
            Самолет, принятый мной, представлял вариант истребителя-штурмовика с усиленным бронированием, вес которого доходил до четырех сотен килограмм, и предназначался для непосредственной поддержки поля боя. По сравнению с Фокке-Вульфами на которых приходилось летать прежде, длина машины была увеличена, что придавало ей дополнительную устойчивость в полете, а главное: двигатель имел устройство впрыска специальной смеси, дававшей прирост мощности. Расход топлива увеличивался, и нужно было смотреть за температурой, но зато от пяти до пятнадцати минут в зависимости от условий применения форсажа самолет получал неплохой «пинок под зад». Хотя  новая модификация истребителя-бомбардировщика была рассчитана на подвеску тонны бомб, с учетом неснятого пушечного вооружения бомбовая нагрузка была ограничена по взлетному весу.
 
            У меня была ровно неделя, чтобы восстановить  летные навыки. 8 апреля Рудорфер включил меня в состав двух звеньев, отправленных под прикрытием  такого же количества истребителей для атаки русского аэродрома около Великих Лук. 
            Поднялись в 8.30 утра. Лететь более двухсот километров в одну сторону. На подвесках закрепили в общей сложности четыреста пятьдесят килограммов фугасных бомб.
            Пока вышли в район аэродрома звенья расчистки уже дрались с иванами. Пришлось снизиться с высоты полтора километра и буквально на бреющем, на большой скорости с одного захода атаковать цель.
            Самолетов я не увидел, заметив зенитную артиллерийскую установку в окружении каких-то строений, сбросил весь груз на пушку и аэродромные постройки и, не повторяя захода,  убедившись в боевом развороте, что зенитка разворочена, пошел в набор для занятия лучшей позиции для боя с русскими истребителями. Потеряв ведущего и вспомнив о шуточном пари, я не на шутку испугался. Учитывая общее количество самолетов, а  только с нашей стороны участвовало более эскадрильи, потеряться было не трудно. Пытаясь держаться любого Фокке-Вульфа, я принял участие в общей карусели.
            Иваны стали в оборонительный круг, а  Фокке-Вульфы пытались клевать Яки сверху. Делать это долго мы не могли, и когда в баках осталось не более двухсот пятидесяти литров топлива, получив команду от командира группы: «начинаю» - что означало взять самый короткий курс на аэродром,  вышли из боя. Иваны, потерявшие не менее четырех истребителей, отказались от преследования. Наша эскадрилья не досчиталась одного, кого пока не знаю. Слава всевышнему, мой ведущий Хоффманн остался жив и даже сбил русского, оказавшегося для него шестидесятым, я вернулся без воздушных трофеев, так что пари было выполнено только наполовину, но моя хитрость возымела действие. Приземлившись целым на неповрежденном самолете, да еще и уничтожив артиллерийскую установку, я доказал Рудорферу, что тот вполне может на меня рассчитывать.
            Но продолжить летную карьеру, мне было не суждено. К 15 апреля русские остановили наступление, перейдя к обороне, и на фронте наступила передышка. Эпизодические воздушные бои продолжались, но в вылетах полкового врача необходимости не было. До начала июня группа находилась в Петсери, а потом началась переброска в Финляндию. 
            Мне нужно было окончательно выбрать между медициной и авиацией, я решил остановиться на первом. Я понимал, что моя летная карьера из-за совмещения двух профессий застопорилась и дальнейшей перспективы не обещала. Откровенно говоря: война будет нами проиграна, а значит, каковыми бы не были условия мира, скорее всего Германии опять запретят иметь армию и авиацию. Стоило думать о  будущей мирной жизни, и здесь работа врача давала большие возможности. Уже скоро три года как я засиделся в ассистентартцах.
            К этому времени был потерян Крым и советы стояли на границе Румынии и Болгарии. Несмотря на масштабные бомбовые удары по немецкой авиационной промышленности и необходимости концентрации сил истребительной авиации для защиты Германии люфтваффе еще смогло перебросить оставшиеся скудные силы на восток.
            Неожиданно мне засветило повышение. Мне оформили перевод в новую часть только что переброшенную на Восточный фронт и нуждающуюся в медицинском персонале. Нужно было отработать еще пол года полковым врачом, после чего мне светило место в одном из австрийских военных госпиталей в должности оберартца – это был тыл, и возможность устроится на хорошую должность. Через полгода война для меня закончится, но когда она кончится для Германии? Хотелось бы  найти Анну, только как это сделать, жива ли она, и где ее искать?
            В середине июля я прибыл на аэродром Замостье-Мокрая, расположенный в девяноста километрах юго-восточнее Люблина куда, из-за продвижения русских войск, отступила, а фактически сбежала Третья Группа 11 Истребительной Эскадры – моего нового, и как я надеялся последнего места фронтовой службы. Раннее воевавшая под Минском, группа перелетела в Заморстье 13 числа из Кармелавы. Остановить наступление противника часть, насчитывающая сорок исправных самолетов конечно не могла. Больше года назад Третья группа была сформирована  в Ноймюнстере для отправки на Восточный фронт, и в январе пересев на Фокке-Вульфы участвовала в тяжелых боях на центральном участке в районе Минска уже около трех месяцев. Подавляющее превосходство иванов нанесло сильные потери подразделению, боевой дух личного состава также оставлял желать лучшего. Теперь потрепанной группе в составе 6 Флота предстояло сдерживать русское наступление на Польшу.
            Командиром всей эскадры был майор Гюнтер Шпехт, но он воевал где-то на западе, а в Замостье-Мокрая командовал командир третьей группы гауптман Хорст-Гюнтер фон Фассонг, сменивший на этом посту раненного в мае Антона Хакля.
            Враги наступали по всему длинному фронту, и наша пропаганда уже не могла скрыть масштабов эпической  катастрофы разворачивающейся вокруг Германии. Вначале русские взяли Выборг, и это заставило перебросить из-под Нарвы в Финляндию  истребители моей бывшей 54 эскадры,  распылив и без того недостаточные силы люфтваффе. Затем  иваны начали наступление на Витебск, Могилев и Минск, которые призвана была защищать с воздуха моя нынешняя третья группа 11 эскадры. В это же время начались бои в Нормандии и продолжались бомбардировки самой Германии. Группы в количестве сорока-пятидесяти машин постоянно перебрасывались то на север, то на восток,  снимаясь с итальянского фронта или Нормандии. Эти скромные ресурсы не могли остановить крупные силы Советов, один за другим падали: Бобруйск, Могилев, Орша, Полоцк, Витебск, Минск, откуда и перелетела в Кармелаву в двенадцати километрах от Ковно уставшая и потрепанная третья группа. Затем русские взяли Вильно. Взятие Вильно расположенного менее чем в ста километрах от базы заставило капитана Хорста-Гюнтера спешно скомандовать подразделению: «на взлет» и вывести третью группу на аэродром Замостье-Мокрая в тыл  остатков войск фельдмаршала Моделя пытающегося создать линию обороны западнее Минска.
            Об этих перипетиях и перемещениях  своего нового подразделения я узнал уже прибыв на аэродром и познакомившись с командиром и личным составом. Впрочем, на длительное знакомство времени не было. Боевой дух подразделения был подавлен постоянным отступлением. Уже после моего прибытия в Замостье-Мокрая чтобы избежать окружения мы перелетели на аэродром Деблин-Ирена ближе к Варшаве. Оказывается, я попал в ад! Русские продолжали наступать, пали Брест, Люблин и Лемберг.
            Гауптман Хорст-Гюнтер естественно знал, что я не только полковой врач, но и боевой летчик, имеющий опыт вылетов на Фокке-Вульфе, и если раннее мне приходилось буквально уговаривать руководство разрешать выполнять боевые вылеты, то здесь: фон Фассонг сам поручил мне держаться в форме и даже участвовать в перегонке машин на новое место базирования - Радом.
            Как я уже говорил, большого желания продолжать свою войну в воздухе у меня не было, но отказываться не было уважительных причин.  Если год назад под Курском я бросался в бой, веря, что моя скромная помощь помогает общей победе, то теперь, в победу Германии я не верил, однако у меня остался спортивный профессиональный интерес. Третья группа имела в строю сорок изношенных Фокке-Вульфов, из которых больше всего, двадцать семь машин, было ФВ-190А-8, на которых я еще не летал. В 54 и 51 эскадрах мне доводилось эксплуатировать А-4 и А-5, а А-8 был их логическим продолжением, самолет являлся модификацией предназначенной для борьбы с бомбардировщиками, хотя и имел стандартный бомбодержатель, рассчитанный на подвеску двухсот пятидесяти килограммовой бомбы и четырех бомб по пятьдесят килограммов.  Меня привлекала, конечно, не новая радиостанция с радиопеленгатором и не усиленное бронирование, увеличивающееся от серии к серии и не увеличенный запас топлива, самолеты Курта Танка и так имели достаточную дальность. Меня привлекала установленная система форсажа и мощное вооружение, состоявшее из четырех пушек и двух крупнокалиберных пулеметов. Поскольку А-8 в группе насчитывалось больше всего, именно такую машину и довелось перегнать мне на аэродром Радом. Встретивший меня техник удрученно покачал головой:
            – Как вы долетели, доктор, на наших самолетах надо летать аккуратно, того гляди развалятся от круглосуточной эксплуатации. От этих постоянных перебазирований мы просто не успеваем произвести качественное обслуживание техники, в конце концов, это скажется на ее работоспособности, так что осторожней Гер доктор, осторожней!
 
            С рассветом 30 июля группа готовилась к боевым вылетам на поддержку наземных войск в районе Аннополя - менее чем в ста километрах от аэродрома, где русским удалось захватить небольшие плацдармы. Неожиданно меня вызвал командир, спросив, готов ли я лететь в составе двух звеньев ФВ-190А-8 в качестве ведомого лейтенанта Френзеля.
            – А каково будет задание? – поинтересовался я у Фассонга.
            – Не дать русским бомбить наши войска наносящие контрудар  в направлении их плацдармов на Висле южнее Аннополя. Наземные войска пытаются заткнуть брешь, нужно их поддержать, сегодня планируется множество вылетов, нагрузка на людей будет большая, и это притом, что часть уже три месяца в постоянной драке и отступлении, мне больше некого бросать в бой, буду признателен, если вы сможете оказать некоторую поддержку не только на земле, но и в воздухе.
            В сложившейся обстановке речь командира не показалась мне пафосной. Люди, возможно, выполнят сегодня по три-четыре вылета, если я, сравнительно отдохнувший, смогу заменить кого-либо хоть один раз, это увеличит его шансы выжить.
            Звенья собрали исключительно из А-8 – убивцев бомбардировщиков. Это были значительные силы, сразу поднятые в воздух, с учетом, что как минимум одно звено действовало севернее плацдармов, а остальные самолеты прикрывали базу или готовились подняться на замену севшим товарищам.
            Взлетели в 9.15 утра, в условиях ясной летней погоды. Психологически я был готов к вылету, но новая модификация самолета требовала от меня аккуратных действий.
            За нами действительно взлетело еще одно звено, так что в воздухе одновременно находилась целая эскадрилья ФВ-190. Мы минут тридцать ходили в секторе от Аннополя в направлении на Лемберг и обратно в надежде встретить и перехватить русские бомбардировщики, что было непозволительной тратой топлива. Внизу вермахт проводил контратаку, пытаясь сбросить русских  в реку с захваченных небольших плацдармов. Там лились кровь и пот, крики сражающихся и стоны умирающих раненых, но здесь, на высоте три тысячи пятьсот метров, даже в условиях отличной видимости мы мало что различали в развернувшейся внизу трагедии. Наконец по радио поступил сигнал от  третьего звена, атакованного истребителями противника.
            –  «Ханни пять ноль, срочно, лиза, лиза, карузо два ноль» - скомандовал руководящий всей группой Хорст.
            Добавив скорости, мы развернулись на указанный курс и полезли вверх - не встретив бомбардировщиков, мы спешили на выручку третьему звену, предвкушая драку с иванами.
            – Внимание – послышался голос командира: - вижу «семейство мебельных фургонов на два часа»
            На пересекающихся с нами под незначительным углом курсах я заметил небольшую группу двухмоторных бомбардировщиков идущих с некоторым превышением.
            – «Фазан капелла пять ноль» - командовал фон Фассонг.
            – «Виктор, отто мебельные фургоны» - отозвались ведущие.
            Заметив нас, двухмоторники попытались отвернуть в сторону, но было поздно.
            Звенья обошли бомбардировщики с востока, отрезав им путь отступления и отсекая от истребителей сопровождения. Мы, разбившись по парам,  пожертвовав третьим звеном, связавшим русские истребители, начали преследование. Преимущество в скорости было очевидным. Мы быстро нагнали двухмоторные самолеты с красными звездами и, стараясь держаться в мертвой зоне для стрелков, начали атаку сзади снизу.
            – Старайся попасть в «лошадь» - крикнул мне Френзель: если «лошадь захромает» дело будет сделано!
            За короткое время четыре бомбардировщика были сбиты практически в одном секторе, остальные повернули на восток. Небо расцвело куполами парашютистов. Не трогая воспользовавшихся парашютами, мы подобно стаи голодных волков бросились преследовать остальных, пытающихся уйти под прикрытие своих истребителей.
            Моей задачей было прикрывать лейтенанта,  ведущий поступил щедро: одержав две победы и открыв огонь по третьему самолету, он увидел, что я нахожусь в хорошем положении для стрельбы по его жертве, Френзель отвалил в сторону, позволив мне испытать мощь четырех пушек А-8. Краснозвездный бомбардировщик, тип которого я не установил, с отстрелянным хвостом, рухнул вниз, мне не потребовалось даже повреждать двигатели.
            Наконец мы вошли в зону воздушного боя с истребителями. Не ввязываясь в «собачью свалку»  используя скоростные качества машин, мы, широкими атаками с пикирования, последовательно сбили еще несколько иванов. С задачей прикрытия ведущего я справился, да и как я мог подвести лейтенанта, уступившего мне двухмоторную машину, первую в моей карьере истребителя. Сбитый мной бомбардировщик оказался Ту-2.
            Сегодня явно был день люфтваффе. Вернувшись на базу и подсчитав победы, мы узнали, что сбили тринадцать самолетов противника, потеряв только одну машину, притом, что летчик благополучно совершил вынужденную посадку в расположение немецких войск. Впрочем, оставшийся день не был таким удачным, он принес группе еще шесть побед, при потере четырех самолетов и летчиков.
            Когда все чаще становишься свидетелем гибели коллег,  понимаешь, что скоро дойдет  очередь и до тебя и начинаешь испытывать не страх, но обреченность. Эта обреченность давит дамокловым мечем, и поэтому все чаще хочется в воздух. В небе некогда думать о своих страхах, забывая обо всем, ты просто ищешь противника, обнаружив, стараешься вцепиться ему в глотку бульдожьей хваткой. На взлете, в наборе высоты еще присутствует некое покалывание под лопаткой – «вернешься, или этот вылет станет последним», но потом, когда начинается поиск и бой, чувствуешь только азарт бойца.
 
            Больше я не летал.  Группу для реорганизации перевели в Восточную Пруссию под Кенигсберг, где увеличили до четырех эскадрилий, а я получил место врача в офицерском госпитале в Бадене под Веной, куда прибыл в августе и приступил к своим непосредственным обязанностям, дожидаясь повышения. Все, по крайней мере, активная фаза войны, не считая бомбардировок, для меня закончилась! Здесь в винных ресторанчиках, окруженных уже увядающими осенними парками, предлагающих посетителям вино местных урожаев, в теплых купальнях построенных еще римлянами, на курортных музыкальных вечерах под музыку Бетховена ужасы и неудобства Восточного фронта забывались. Я всегда отличался спокойным характером и три года выпавших на мою долю испытаний не расстроили нервы до критических состояний, но здесь, находясь на курорте, я, наконец, вспомнил, что есть другая жизнь, полная  покоя и счастья, жизнь без войны. Скорее бы она кончилась. Пусть мы проиграли, и Германия вернется к старым границам, рожденные обидами амбиции нации пожали только разрушения и смерть миллионов. Пусть быстрее все закончится, ради памяти погибших товарищей, ради оставшихся в живых, пора возвращаться к нормальной жизни. Остается надеяться, что русских не пустят в Германию и у нашего руководства хватит компетентности заключить мир с англичанами и ами, как это было в 1919, да и со Сталиным, до полного разорения страны. 
            А тем временем фронт быстро приближался. Русские взяли Варшаву, Краков. Вторглись в Померанию и Силезию, форсировав Одер, окружили Бреслау. Теперь до Берлина  им рукой подать. Четыре года назад мы стояли у ворот Москвы, только расклад сил теперь совершенно другой. Наши войска провели контрнаступление в Венгрии, выйдя к Дунаю южнее Будапешта, однако пробиться к немецко-венгерскому гарнизону сил не хватило, и 13 февраля Будапешт капитулировал. Главные нефтепромыслы достались врагу, скоро нашей техники просто буден не на чем ездить и летать.
            В этот же день в госпитале  я случайно встретил майора в форме люфтваффе, на шее которого висел Рыцарский Крест с Дубовыми листьями. Нам удалось переговорить. Это был Вернер Шроер только что назначенный командиром 3-й истребительной эскадры «Удет» вместо отбывшего в Лехфельд Гейнца Бэра и прибывший навестить одного из своих раненых офицеров. Мы быстро нашли общий язык и Вернер, узнав, что я летчик и разглядев под докторским халатом  Железный Крест, рассказал мне  достоверно о ситуации на фронте и положении люфтваффе. Его новое подразделение спешно собиралось в Восточной Германии  для отражения возможного русского наступления на огромном участке восточнее Берлина  между Балтикой и Карпатами. Все, что могло противопоставить люфтваффе иванам на целом русском фронте - это  около одной тысячи истребителей, да и тем не хватало топлива и запасных частей.
            Нас сближало и то, что Вернер был командиром  Третьей группы 54 эскадры, приблизительно в то время, когда я служил  во Второй группе, хотя я и не знал его лично. Майор Шроер предложил мне следовать вместе с ним в Пазевальк в штаб своей эскадры.
            – Я уверен, что как врач на своем посту вы делаете все возможное для спасение родины, но ваш труд  рассчитан на перспективу, тогда как  в сложившихся обстоятельствах эта перспектива может и не наступить. Враги уже вступили на территорию Германии, и сейчас важен каждый боевой офицер. Возможно, мы не спасем страну, доведенную нацистами до поражения, но, во всяком случае, станем ее историей, и потомки не смогут нас упрекнуть, что мы ничего не делали как солдаты! Иначе история может пройти мимо вас, мой друг!
            Не знаю, возымели ли на меня патриотические воззвания  или мне просто хотелось летать, но я написал рапорт и, оставив пока еще спокойный Баден, последовал за Шроером в Пазевальк. Все равно обещанного повышения я так пока и не получил, оставаясь рядовым врачом.
 
            17 февраля мы прибыли на аэродром Францфельде под Пазевальком, где кроме штаба третьей эскадры еще размещались самолеты четырех эскадрилий третьей группы.
            На аэродроме скопилось огромное число самолетов успевших перебазироваться с захваченных русскими аэродромов Польши и Силезии. Самолеты были, вот они – гордость люфтваффе, титанический труд германской промышленности, только к ним не хватало топлива. Скорое закрытие истребительных школ сорвало процесс подготовки личного состава, так что часть молодых летчиков представляли собой зеленых юнцов, которых и в обычный полет можно было выпускать с опаской, не говоря уже о боевых вылетах. Их конечно и не выпускали, а это еще более усиливало нагрузку на оставшийся личный состав. Теперь я понимал суть агитации командира Шроера. На фоне поступивших добровольцев я  считался асом,  экспертом, ведь у меня даже был допуск к полетам в сложных условиях. Костяк опытных пилотов можно было пересчитать по пальцам. Еще в конце осени сорок четвертого года часть «старого» личного состава пересадили на реактивные истребители и перевели в 7 эскадру. В результате операции Боденплатте 1 января эскадра потеряла шестнадцать летчиков, оставшиеся ветераны находились на грани нервного срыва. Так что после прибытия на восток кроме отсутствия топлива и нехватки специалистов-техников основной проблемой подразделения являлось отсутствие подготовленных и не вымотанных пилотов.
            Меня определили в Третью группу под начало майора Лангера - героя атаки на аэродром Эйндховен. Лангер в свою очередь закрепил меня за фельдфебелем Бастианом, под руководством которого я должен был восстановиться и освоить новую машину. Дело в том, что месяц назад группа пересела на «Курфюрсты». Последний раз я поднимал в воздух Мессершмитт  два года назад, причем мой вылет нельзя было назвать удачным. Нынешняя модификация  Бф-109 была на пол тонны тяжелее освоенных мной предшественников, правда и мотор был мощнее и вооружение. На аэродроме расположения Третьей группы 3 эскадры скопилось до девяноста пяти самолетов модификации «К», только, как я говорил, к ним не хватало топлива и пилотов.
            Переброску горючего мы ожидали с северных участков фронта, но даже его избыток, как и прибытие подготовленных экипажей вряд ли бы смогло остановить русские танковые колонны на фоне количественного превосходства противника в воздухе.
            Времени на раскачку не было, и буквально в день своего прибытия на аэродром я приступил к теоретическому изучению нюансов нового истребителя.
 
            Раннее утро 19 февраля  встретило нас начавшимся снегопадом, что меняло планы практического освоения самолета, а именно на сегодня был запланирован мой первый ознакомительный полет на «Курфюрсте». К полудню осадки уменьшились, и аэродромным службам удалось привести полосу в порядок, однако условия для первого полета оставались неподходящими, рисковать машиной и жизнью не было никакого смысла.
            После обеда мы сидели в комнате отдыха личного состава и травили нейтральные разговоры. Говорить о политики, тем  более о войне не хотелось. Строить планы на будущее было все равно, что смешить Всевышнего. Вспоминали дом, интересные эпизоды жизни или летной практики. Мне надо было ближе познакомиться с коллективом, и постараться заработать авторитет, поэтому я живо принимал участие в беседах новых приятелей, особенно когда тема заходила об интересных или смешных ситуациях в воздухе. Вспомнил случай из летной школы, когда я страшно запаниковал из-за того, что сигнализация выпуска шасси не показала выход стоек. Я носился над аэродромом, отчаянно прося по связи засвидетельствовать их положение, пока руководитель полетов не смог убедить меня с третьей попытки посадить самолет, внушая мне спокойным голосом, что шасси вышли.
            Приблизительно в 13.30 в комнату вбежал дежурный по одиннадцатой эскадрильи, объявивший тревогу. По наблюдению наземных служб в сторону Пазевалька приближалась группа самолетов противника.
            Мы недоуменно переглянулись. Горизонтальная видимость оставляла желать лучшего, низкая облачность висела  метров на шестьсот, чьи бомбардировщики: иванов или ами, может томми?
            На аэродроме, даже в условиях нехватки горючего, всегда находилась  дежурная эскадрилья для прикрытия от бомбардировщиков. Мессершмитты стояли заправленные и оснащенные.
            Мы поспешили в штаб за разъяснением ситуации. Самолеты были замечены в юго-восточном секторе и наблюдатели идентифицировали их толи как Бостоны, толи как Пе-2, возможно под прикрытием Р-39. Значит русские или американцы.
            Майор Лангер посмотрел на меня вопросительно.
            – У тебя есть опыт полетов в чертовых метеоусловиях, справишься? Если потребуется поднимать много велосипедистов, у меня не хватит летчиков для такой погоды!
            Я молча кивнул.
            Техник, я даже не успел спросить его имя, помог мне с парашютом, и я залез в холодную кабину Мессершмитта.  Мой «Курфюрст» имел усиленное вооружение, состоящее из двух пушек. Оборудование кабины было мне знакомо, а опыт полетов на тяжелых и скоростных Фокке-Вульфах подготовил для пилотирования новой машины. В целом я был уверен, хотя и испытывал легкое волнующее «сосание под ложечкой». Больше беспокоила видимость, а не управление.
            Для отражения внезапной угрозы собрали десять самолетов из двух эскадрилий третьей группы с лучшими пилотами, включая Лангера и  Бастиана. На взлете условия были сносными, но в наборе, войдя в плотную зимнюю облачность, звенья распались.
Лангер дал команду набирать три тысячи пятьсот метров.
            Прорвавшись сквозь густую пелену, я увидел слепящее солнце. Его свет, отражаясь от белой плотной занавески снеговых облаков, резко ослепил глаза. Доложив, что нахожусь на «полюсе», то есть над облаками, я стал всматриваться в горизонт, надеясь высмотреть другие «Курфюрсты» или самолеты противника. Наконец я мог заняться освоением новой машины, попытавшись почувствовать ее отклики на мои действия.
            Группа действительно стала собираться на заданной высоте. В тот момент, когда мы построились парами, поступила команда с земли о подходе к аэродрому пары звеньев «черной смерти» - русских штурмовиков, совсем недавно получивших подобное прозвище от нашей пехоты. Действительно, пока люфтваффе владело небом, мы называли эти самолеты как угодно: «бетонными бомбардировщиками» или «железными густавами», но только не «черной смертью», мы сбивали их десятками, спасая вермахт от штурмовых ударов. Теперь, когда нам нечего противопоставить армадам иванов, наземные войска, оставшиеся без прикрытия сверху, несут ежедневные потери от безнаказанно действующих русских. Теперь Ил-2 больше опасаются зениток, чем немецких истребителей.
            Выходит, мы зря пробивали облачность, противник подошел на малой высоте, используя образовавшиеся окна.
            Мы начали экстренное снижение, каждый сам за себя. Я опять провалился в белую пелену, держа направление на базу по радиополукомпасу. Облачность уже не была такой плотной. Временами мой «Курфюрст» находил разрывы, через которые проглядывала розоватая от солнечного света земля. Снизившись до нескольких сотен метров, я почти наскочил на небольшую группу штурмовиков, подходящих к Францфельде. Мой курс был не удобен для атаки, а внезапность встречи  не позволила быстро сориентироваться. Пришлось уйти в растянутый вираж, я опять попал в облачность и потерял противника. Опасность была и в том, что где-то рядом находились другие Мессершмитты.
            Пока я занимал позицию, несколько самолетов группы уже начали атаку штурмовиков.
Пару раз я проскакивал мимо, сказывался полугодовой перерыв в летной практике, меня больше беспокоило возможное столкновение с землей, чем русские самолеты.
            Наконец короткий бой был закончен, разглядев «перрон» я удачно плюхнул Курфюрста на укатанную полосу. Мессершмитты, один за другим запросив эрбитте Кройцунг, аккуратно садились на аэродром.
            Четыре штурмовика были сбиты, но не вернулись из боя два наших летчика, которых я  знал только в лицо. Сегодня была сбита еще пара Бостонов.
            Последнее время меня все чаще охватывают воспоминание об Анне, было позабытые. Не знаю, что это: любовь, тоска, ревность, как там она, где, жива ли? Быстрее бы все это закончилось!
 
            Дневник обрывается. Возможно, автор погиб в период с 19.02 по 03.03 1945 года, или просто перестал вести записи.
            Не все факты, описанные в рассказе, имеют документальное подтверждение.
            Упомянутые в дневнике:
            Курт Уббен, 1911 г.р. – на момент начала мировой войны обер-фельдфебель, дослужился до звания майора и командира группы, одержал 111 побед, погиб в воздушном бою недалеко от Парижа 27.04.1944г.
            Иоганн Пихлер, 1912 г.р. - 75 побед, лейтенант, отличался отличной техникой пилотирования и хладнокровием, 30.08.1944г. после того, как был ранен огнем бомбардировщика, находясь в госпитале, попал в русский плен,  после плена вернулся в Германию.
            Хю Вольф-Дитрих, 1917 г.р. – мечтал о службе морского офицера, но был переведен в люфтваффе, тренировался как пилот авианосца, на начало войны – обер-лейтенант, стал адъютантом группы, отличился в атаках на корабли англичан, на Восточном фронте одержал 37 побед, сбит англичанами в Северной Африке 29.10.42г., попал в плен.
            Гюнтер Ханнак, 1921 г.р. – начал войну на Восточном фронте 22 июня лейтенантом, стал командиром эскадрильи, попал в плен совершив вынужденную посадку на Мальту 5 мая 43 г.
            Гордон Голлобб, 1912 г.р. – родился в Вене, имел шотландские корни и получил американское имя, при вступлении в люфтваффе из фамилии убрал Мак, войну начал обер-лейтенантом, в последствии командовал эскадрильей, группой, эскадрой, истребительным командованием, дослужился до полковника, одержал 150 побед, участвовал в разработке и испытаниях авиационной техники, сослуживцы считали его «нацистом-солдафоном» без чувства юмора, поэтому, не смотря на личные достижения, он не пользовался большим уважением в среде летчиков.
            Лютцов Гюнтер, 1912 г.р. – кадровый военный, один из первых летчиков люфтваффе, участник войны в Испании, на начало второй мировой войны – капитан, командир эскадрильи, в должности оберст-лейтенанта стал инспектором истребительной авиации, командиром учебной дивизии, выступил против Геринга, после чего летал рядовым летчиком на реактивном самолете, 24 апреля 45 г. не вернулся на аэродром после боевого вылета, считается пропавшим  без вести, всего одержал 105 побед.
            Карл Готтфрид Нордманн, 1915 г.р. – добровольцем вступил в люфтваффе, сражался с начала второй мировой войны, дослужился до полковника - командира эскадры, одержал 78 побед, кавалер множества наград, имел несколько серьезных травм полученных в результате аварий, в том числе: перелом основания черепа, но продолжал летать, после столкновения в воздухе не смог продолжать полеты, служил на руководящих должностях, взят в плен американцами, после войны занялся бизнесом, в должности президента возглавлял подразделение компании «Mercedes-Вenz» в Северной Америке.
            Иоахим Мюнхеберг, 1918 г.р. – легкоатлет, поступил в люфтваффе, сражался на всех фронтах, погиб, столкнувшись со сбитым им Спитфайром, одержав 135 победу.
            Эвальд Вольфганг, 1911 г.р. – участник войны в Испании, на момент начала второй мировой войны – гауптман, затем командовал эскадрой, одержал 78 побед, 14 июля 43г. сбит своей зенитной артиллерией под Белгородом, попал в плен, освобожден в 1949г., служил в авиации ФРГ.
            Вильке Вольф-Дитрих, 1913 г.р. – участник войны в Испании, воевал на Западном,  Восточном и Южном фронте, командовал группой, затем эскадрой, в звании оберст-лейтенанта получил запрет на боевые вылеты с весны 43 по весну 44 гг., затем, из-за нехватки опытных пилотов, продолжил летать, одержал 162 победы, погиб в воздушном бою 23 марта 44г.
            Роберт фон Грейм, 1892 г.р. – немецкий летчик, участник обеих мировых войн, на момент начала второй мировой войны командовал дивизией, затем 6-м воздушным флотом, последний генерал-фельдмаршал главнокомандующий люфтваффе (после отстранения Геринга), 24 мая 45г. покончил жизнь самоубийством, отравившись ядом, чтобы не попасть в советский плен, считался отличным летчиком и грамотным командиром.
            Эрих Лейе, 1916 г.р. – дослужился до командира эскадры, одержал 118 побед, погиб в воздушном бою с советскими истребителями 7 марта 45 г. 
            Ганс Ешоннек, 1899 г.р. – кадровый военный, один из ближайших сотрудников Геринга и Удета, начальник Генерального штаба люфтваффе, самый молодой генерал на столь высоком посту, летом 43 г. из-за потери инициативы на Восточном фронте и невозможности отражать атаки американских и британских бомбардировщиков на Германию впал в немилость к  Герингу и Гитлеру, считается, что был доведен ими до самоубийства 19 августа 43г.
            Штрассл Хуберт, 1918 г.р. – начал воевать с начала 42 г., сражался под Курском, одержал 67 побед, погиб  7 июля 43 г. в бою с советскими истребителями.   
            Иоахимм Брендель, 1921 г.р. – сражался на Восточном фронте с начала войны, дослужился до командира эскадрильи, затем командира группы, одержал 189 побед, почти половина, из которых над Ил-2.
            Антон Мадер, 1913 г.р. – родился в Хорватии, участвовал в битве за Англию, затем на Восточном фронте, одержал 86 побед, в конце войны командовал эскадрой в звании оберст-лейтенанта, после войны служил в ВВС Австрии.
            Эрих Рудорфер, 1917 г.р. – 222 личных победы, начал воевать во Франции весной 40г. оберфельдфебелем, закончил войну на реактивном истребителе командиром группы, считался одним из лучших снайперов люфтваффе, был 16 раз сбит, в том числе 9 раз выпрыгивал с парашютом.
            Гюнтер Шпехт, 1914 г.р. – в начале второй мировой войны летал на тяжелом истребителе, в воздушном бою был ранен, потерял левый глаз, не смотря на инвалидность, продолжил летать, после очередного ранения служил при штабе, добился разрешения возобновить боевые вылеты, еще несколько раз был ранен, командовал эскадрой, одержал 32 победы, 1 января 45 г. сбит зенитным огнем в районе Брюсселя и считается пропавшим без вести.
            Хорст-Гюнтер фон Фассонг, 1919 г.р. – воевал на Восточном фронте и в ПВО Рейха, командовал группой, одержал более 85 побед, погиб 1 января 45 г. также как и Шпехт.
            Антон Хакль, 1915 г.р. – из семьи ремесленника, с начала 30-х г. в армии, унтер офицером воевал на Западном фронте, продвинулся до обер-лейтенната, переведен на Восточный фронт, где командовал эскадрильей, переведен в Африку, из-за ранения был временно парализован, вернулся в строй, в конце войны командовал эскадрой,  одержал  192 победы, был в английском плену до сентября 45 г.
            Верненр Шроер, 1918 г.р. – 114 побед, из наземного персонала перешел в пилоты, в конце войны командовал эскадрой.
            Гейнц Бэр, 1913 г.р. – 220 побед, прошел карьеру от унтер-офицера до подполковника, считался настырным агрессивным бойцом, большее число своих побед одержал на Западном фронте, был сбит восемнадцать раз, в конце войны командовал реактивной эскадрой, погиб в 1957 г. в авиакатастрофе.
 
 
«Зеленое сердце»
 
            Мой отец, потомок древнего тюрингского рода, не в восторге от личности Адольфа Гитлера, и считает этого героя-ефрейтора политическим выскочкой. Но отец, будучи человеком объективным, признает его заслуги по выводу Германии из плачевного состояния, в котором оказались наши земли после унизительного Версальского мира. Экономика, разоренная репарациями, наконец, вышла из упадка и начала расти. Развивалось все: наука, промышленность, культура. Правда мой почтенный батюшка, участник мировой войны, в последнее время, проникнувшись столетними идеями пацифизма Берты фон Зуттнер и Альфреда Нобеля, считает, что Гитлеру нужно было остановиться на Австрии и Чехословакии, а не разжигать новую европейскою бойню. Но что поделать, аристократия все меньше и меньше влияет на умы мясников и пивоваров, а последние, насидевшись в своих пивных,  захотели личного мирового успеха под личиной внешнего реванша.
            Когда началась польская кампания и последующее за ней продолжение, я находился в  призывном возрасте. Положение семьи и прошлые военные заслуги отца позволяли мне выбрать любую карьеру. И хотя я, не будучи пацифистом как отец, воевать особенно не хотел, убедившись, что  призыва в армию не избежать, и подумав, что не хочу подобно отцу просиживать в грязных окопах,  подал заявление в Люфтваффе.
            Наши успехи во Франции, заставшие меня в летной школе, окончательно убедили в правильности выбранного Гитлером и его нацистской партией курса. Германия, встав с колен, обрела былое эпическое величие и достойные жизненные ориентиры. После взятия Парижа даже мой отец ничего уж не возражал против политики реванша.  Он испытал некоторый шок только после начала войны еще и на востоке, считая войну на два фронта повторением ошибки двадцатипятилетней давности. Но что делать, войну легко начать, но трудно остановить. Наша нация воюет и мы, ее мужчины должны быть в первых рядах, а меня, как говориться, обязывает еще и происхождение.
            Пройдя все уровни  почти двухлетнего обучения, к середине лета 1941 года я имел учебный налет на «Мессершмитте 109» около ста сорока пяти часов, в том числе на пилотаж – двадцать пять, по маршруту – пятнадцать, по кругу – пятьдесят и на отработку приемов воздушного боя – пятьдесят пять часов. С первого самостоятельного полета я полюбил этот мощный и одновременно маневренный самолет. Сложный на взлете и посадке, но послушный и агрессивный в воздухе. В Мессершмитте чувствуешь себя королем неба!
            Закончив обучение, надев летную куртку с четырьмя крыльями на петлицах,  двумя звездочками оберфельдфебеля на погонах и пилотку с нашивкой Люфтваффе, я получил направление на восточный фронт в I группу 54-й истребительной эскадры «Зеленое сердце», продвигающуюся с группой армий «Север» к Ленинграду. Выбор мой был не случайным, я сознательно просил зачислить меня в «Грюнхерц», ведь эмблема эскадры пошла от герба моей родной Тюрингии, а командир эскадры майор Ханнес Траутлофт был моим земляком. Еще проходя обучение в летной школе, я интересовался биографией этого тюрингца -  прославленного летчика легиона «Кондор», прошедшего в свое время  подготовку в Липецкой авиашколе в числе ста двадцати лучших истребителей Германии.
            Ах, Тюрингия, Тюрингия - «Зеленое сердце Германии», ведущая свою родословную от вероломных королей: Герменефреда, Бертахара и Бадериха, ставших жертвой собственных междоусобиц и мстительных франков, твой Тюрингенский лес помнит духовные искания Гете и баллады Шиллера, в зелени твоих деревьев покрывающих склоны крутых гор черпал вдохновение Бах! Здесь прошло мое детство, когда я увижу тебя снова!
            Получив на заводе новенький, пахнущий свежей краской «Фридрих» в составе небольшой группы мы вылетели на восток. Маршрут проходил через Ливонию, где мы сделали промежуточную посадку  на прекрасно оборудованном аэродроме. Там я впервые увидел русских военнопленных, они имели вид удрученных оборванцев, победить таких труда не составит! После заправки самолетов, обеда и короткого отдыха  взяли курс на северо-восток и перелетели в Псковскую губернию, где находился аэродром базирования нашей группы.  Сели на  полевой аэродром в районе деревни Заруденье, который-то и аэродромом нельзя назвать, так: пыльное ровное поле. Нас разместили в палатках, и мы начали знакомство с частью.
            Я был зачислен во вторую эскадрилью первой группы пятьдесят четвертой истребительной эскадры. Моим старшим командиром стал гауптман Эрих фон Зеле, недавно назначенный командиром группы. Быт был спартанским: жили в палатках, мылись в речке Плюса, оборудование пыльного полевого аэродрома было примитивным. Впрочем, этих неудобств мы не ощущали, спасала летняя жара и наша молодость. Пребывание в российской глуши казалось нам больше приключением, чем тяготами, тем более что война не должна продлиться слишком долго, ведь когда мы прибыли в часть, войска группы армии «Север» уже ворвались в Старую Руссу.
            «Грюнхерц» начала свою войну с первых дней компании и имела ошеломляющие успехи в разгроме противника. Самым значительным было уничтожение шестидесяти пяти «красных» бомбардировщиков в течение нескольких вылетов  в один день двадцать девятого июня в районе переправы через Даугаву. 18 июля подразделение Траутлофта праздновало свою пятисотую победу на Восточном фронте. Все мы, молодые летчики,  хотели походить на  «хитрого лиса» мастера воздушной охоты Ганс Филиппа, чей полет Траутлофт называл танцем, понятным только специалистам, ну или на менее титулованных: Ханса Гетца или Гюнтера Бартлинга – участников европейской компании. С такими пилотами мы быстро сломим сопротивление русских. Впрочем, что я знал о России – огромной полувосточной варварской стране, пока только то, что там не найти хорошего алкоголя. Именно поэтому мой новенький «Фриц» принес из Германии не только меня, но и ящичек элитного французского коньяка – будет, что выставить товарищам по случаю побед, в коих я несомневался.
            Впрочем, все было не так гладко, как рассказывала наша пропаганда. Уже освоившись в группе, я узнал, что с начала восточной кампании эскадра потеряла до тридцати процентов личного состава. Русские показали себя трудным противником. Нас даже ознакомили с приказом, запрещающим маневренные бои на виражах с «крысами» и «иванами». Кто-то из летчиков пошутил по этому поводу: не загоняйте «крысу» в угол, чтобы она не вцепилась вам в глотку!
            Освоившись с бытом, мы были допущены к обучающим полетам, обязательным для прибывшего пополнения в течение четырех недель.
            Мессершмитт, на котором я начал воевать, был последней модификацией Бф.109Ф, оснащенной мотор-пушкой и двумя пулеметами. Уже в эскадрильи на него нанесли опознавательные знаки: «зеленое сердце» с орлом на гербе и красного дьявола с трезубцем.
            Пока мы вводились в строй, подразделения «Грюнхерц» поддерживали бомбардировщики в районе озера Ильмень, под Кингисеппом,  совершили налет на остров Сааремаа. В одном из воздушных боев под Нарвой был ранен знакомый мне Гюнтер Бартлинг, он смог дотянуть до аэродрома, и был отправлен в госпиталь.
            Мы рвались в бой, прося сократить вводную программу и командование пошло нам на встречу. На утро восемнадцатого августа был назначен мой первый боевой вылет. Собственно говоря, боевым его можно было назвать весьма условно. В составе эскадрильи  в шесть часов утра нам предстояло вылететь на прикрытие района Спасская-Полисть, где находилась наша авиабаза. Мы не должны были пересекать линию фронта, а большое число самолетов гарантировало защиту любого из нас. Однако, мой первый боевой вылет, запомнившийся на всю оставшуюся жизнь, вышел не таким гладким, как предполагалось, а точнее сказать – вообще не вышел.
            Сегодня на взлет выстроилась вся эскадрилья – двенадцать самолетов, только работаем по разным целям. В нашей группе, летящей в район Спасской Полисти, четыре пары, я взлетаю восьмым. Взлет парами невозможен из-за поднимающихся столбов пыли от идущего впереди самолета. Когда часть Мессершмиттов уже была в воздухе, объявили воздушную тревогу. К аэродрому, прячась в утренней дымке, приближались советские самолеты. Так получилось, что мой ведущий успел взлететь, а я замешкался и начал взлет в момент русской атаки. Разбегаться по полосе во время штурмовки аэродрома дело ужасное, нервы трепещут, чувствуешь себя беспомощным. Я очень спешил оторваться от земли и потянул ручку раньше времени, произведя отрыв на малой скорости и сразу начал убирать шасси - последнее спасло меня от неминуемой гибели. Самолет, не успев набрать скорость, задрожал и плашмя спарашютировал «на живот» подламывая убирающиеся стойки и ломая винт. В момент падения я еще  не понимал что происходит, анализ был сделан позже. Если бы стойки не успели убраться, они бы подломились, и скапотировавший самолет неминуемо убил бы меня. А так «Фридрих», пропахав на брюхе несколько десятков метров, гремя и разрушаясь, остановился на краю поля. Я получил только ушибы, но самолет, мой новенький Бф-109 был разбит в щепки.
            Внезапная атака русских не увенчалась успехом, взлетевшая эскадрилья сбила два самолета противника, отличились Отто Киттель и Зигфрид граф фон Матушка, а единственным потерянным Мессершмиттом на сегодня стал мой «Фриц».
            После столь неудачного дебюта фон Зелле отстранил меня от полетов, сочтя мою летную подготовку недостаточной. В летной школе я уже разбивал самолет на взлете, даже два, задев крылом в начале разбега самолет ведущего, но и тогда все обошлось без серьезных последствий.
 
            Пятого сентября группа начала перебазирование на аэродром «Сиверская» ближе к Петербургу. Последний самолет перелетел на новую базу восьмого сентября, я ехал по земле с техническими службами. «Сиверский» был отличным аэродромом с двумя взлетными полосами более двух километров каждая. Ночи стали холодными, и личный состав разместили в деревне. Местные нас побаивались и старались всячески угодить, мы относились к ним снисходительно, но без фамильярности, как и должны себя вести представители высшей расы.
            Чтобы не утратить навыки мне разрешили делать тренировочные вылеты, но к боевым операциям не привлекали. Конечно я был расстроен, можно сказать – опозорен. Отцу подробностей произошедшего я не сообщал, писал только что служу и готовлюсь к боям. А бои продолжались. Через несколько дней после перебазирования был сбит и погиб добродушный весельчак Хуберт Мюттерих, тот самый, что придумал крылатую фразу про загнанную «крысу». Нес потери и командный состав эскадры. Тридцатого сентября над Петербургом сбили командира третьей группы хауптмана Лигнитца.
 
            С конца октября группа начала частичное перебазирование в город Красногвардейск, еще ближе к Петербургу. Не имея своего самолета, я прибыл туда только в  декабре, когда наступили настоящие русские холода.
            Из-за плохой погоды боевые вылеты группы сократились, а я не летал вообще.
            Двадцатого декабря над Новой Ладогой пропал без вести отстранивший меня от полетов  командир нашей группы фон Зелле. Новый командир группы Франц Эккерле справедливо посчитав, что я засиделся на земле, приказал готовиться к боевым вылетам, которые стали возможными только к середине января, в связи с прекратившимися  метелями. А пока группа встречала рождество и Новый год. Многим пришли посылки из Германии. Только теперь у меня нашелся повод откупорить пару бутылок французского коньяка, бережно сохраняемого до лучших времен, другого достойного повода пока не было.
            Русская зима ужасна. Пронизывающий сырой холод заставляет меня ходить в теплом лётном костюме поверх лётной куртки застегнутой на все застежки даже вне аэродрома. Нам обещали, что война закончится до наступления морозов, но, пожалуй, те, кто нам это обещал, сами находятся в смятении. Успехи на фронте значительные, но конца войне еще не видно и это наводит уныние, нет, к зиме мы не готовы! Еще больше проблем у техников, поддерживать самолеты боеспособными в такую погоду, когда любая жидкость сразу же застывает, а открытые участки тела примерзают к металлу – это круги ада по Данте. Я перестал бриться, буду отращивать бороду до весны, ежедневное мытье – сущий кошмар. Хозяйка раз в неделю топит нам русскую баню, печка в доме горит постоянно, мы с Максом не успеваем колоть дрова. Обычно русские, готовясь к холодной зиме, заготавливают дрова еще летом, но в этом году помешала война. Нас кормят хорошо, но местное население фактически голодает, больше всех жалко детей. Мы угощаем их галетами и шоколадом. Не все наши разделяют подобное отношение к местному населению, но большинство личного состава эскадрильи считают, что  солдаты рейха не должны воевать с гражданскими. Если земли на востоке будут принадлежать Германии, они тоже станут ее населением.
            Траутлофт  ввел новую тактику: теперь наиболее подготовленные экипажи в ясные морозные лунные ночи летают на перехват русских ночных бомбардировщиков. Летчики нашей группы летают на «свободную охоту» в район Волхова и Ленинграда – как называют его русские.
 
            3 февраля я допущен к боевым вылетам на Ме-109Ф-2, закрепленный за мной  самолет несколько старее, чем разбитый в августе, но выбора нет. Мой второй, а по настоящему – первый боевой вылет закончился не многим лучше августовского.
            В 8:30  взлетаем  тремя парами на прикрытие порта в районе Шлиссельбурга. При взлете надо помнить, что Красногвардейск  слишком близко расположен к линии фронта и могут появиться русские самолеты. После взлета с набором высоты до тысячи шестистам метров взяли курс на Ладогу. Наша пара должна была прикрывать идущих впереди, и мой ведущий  Франц Михелка пошел в набор высоты. Несмотря на ясную погоду на маршруте я потерял ведущего и стал держать курс на летящее впереди звено, затем я потерял и его. Не обнаружив своих, я прошел до порта Новая Ладога, где попал под обстрел кораблей русской флотилии, не причинивший мне вреда, развернулся и проследовал на аэродром так и не найдя группу. Уже на земле я узнал, что группа приняла бой южнее в районе Волхова на меньшей высоте, чем был я. Наши одержали четыре победы, но и потеряли четверых пилотов. Там был сбит и пропал без вести мой товарищ оберфельдфебель Эрих Фрикке, прибывший в часть несколько раньше меня. В этом бою он одержал свою шестую и последнюю победу. И хотя серьезного нагоняя за своё «успешное» возвращение раньше остальных  звеньев я не получил, и мой ведущий остался жив, я испытывал чувство вины за сбитых товарищей.
 
            Командир моей группы гауптман Эккерле не доволен моими успехами и хочет поднять вопрос о моей летной годности. Перспектива быть списанным в стрелки бомбардировочной авиации меня не вдохновляет. Я пытаюсь анализировать свои неудачи, возможно виной мое зрение, правый глаз от рождения у меня видит хуже левого. При поступлении в люфтваффе пройти медицинскую комиссию мне помогла протекция отца,  теперь этот недостаток проявляется в рассеянном  зрении, причем моя невнимательность усиливается в моменты повышенного нервного напряжения, в обычных полетах подобных вещей не происходит.
 
            Эккерле погиб 14 февраля, его самолет был сбит зенитным огнем над территорией противника, как стало нам известно, он благополучно сел, но был убит русскими варварами. Новому командиру первой группы Гансу Филиппу не до моего списания. Весной началось перевооружение на новые Мессершмитты. Я летаю редко, приблизительно раз в пять дней, когда позволяет погода и на вторых ролях, тогда как остальные пилоты  эскадрильи делают до нескольких вылетов в день. Меня не отправляют за линию фронта на «охоту», в основном я дежурю на прикрытии собственного аэродрома или делаю второстепенные полеты в тыл, например, когда необходимо перегнать самолет. Летом нашу группу на месяц перебазировали в Финляндию, но в августе вернули обратно на аэродром постоянной дислокации «Красногвардейск». Прошел второй год войны на восточном фронте, и хотя успехи «Грюнхерц» велики: сбито две тысячи самолетов противника, мы, прочно увязнув летом в болотах, а зимой в северных снегах, так и не сдвинулись с места, и уже девяносто три летчика эскадры отдали жизни в воздухе Ленинграда.
 
            Наступил март 1943 года. Нашу группу выводят в Хайлигенбайль для перевооружения на новые самолеты ФВ-190.  На наш аэродром Красногвардейск из Дугино переводится третья группа пятьдесят первой истребительной эскадры «Мельдерс». Часть этой группы уже перевооружена на Фокке-Вульфы, часть – осваивает  Мессершмитты последнего выпуска - «G». Испытывая смешанные чувства, я переговорил с гауптманом Филиппом на предмет перевода меня в «Мельдерс». Я  еще на Мессершмитте себя никак не проявил, и переучиваться на новую технику не хотел. Мне нравился Bf-109, и искренне любя и веря в эту машину, я надеялся что, в конце концов,  смогу показать себя хорошим пилотом. Ганс Филипп, подшучивая, что потеря не велика, оформил мой перевод в новую часть, и когда первая группа «Грюнхерц» покинула аэродром, я остался в Красногвардейске.
 
            Летчиков истребительной эскадры 51 «Мельдерс» называют «самыми усталыми людьми войны», за  три с лишним года в постоянных передислокациях им удалось побывать и на Западном и на Восточном фронте. Их вывод в Красногвардейск, по сути дела был кратковременным отдыхом перед летней кампанией. Командир эскадры Карл-Готфрид Нордман получил серьезные ранения в результате столкновения двух самолетов в январе этого года и «Мельдерс» временно осталась без командира. Командиром третьей группы, куда меня приписали, был кавалер Германского Креста в Золоте Карл Хайнц Шнелл. В этот период группа летала мало. Было несколько дней интенсивных боевых вылетов в середине марта и в начале мая.
 
            Быстро освоив новый истребитель, я был допущен к боевым вылетам.  Не смотря на критику некоторых пилотов, сторонников маневренного боя, «Густав» понравился мне еще больше чем «Фриц». Да, он был тяжелее с большей удельной нагрузкой на крыло, зато по скорости и скороподъемности явно превосходил иные истребители.
            Восьмого мая в составе всей эскадрильи семью парами вылетаем на «охоту» в разные сектора Ленинграда. В дымке набираем высоту. Две первые пары лезут на две шестьсот, мы сзади и еще выше. Моя задача  прикрывать ведущего в любой ситуации. Ниже показываются русские самолеты, значит, противник взял «затравку». Бой длился менее восьми минут. В результате нескольких вертикальных атак сбито четыре ивана, у нас потерь нет. Возвращаемся домой, попав под обстрел зениток. Внезапно мой двигатель начинает барахлить, мощность и давление масла падают. Я еще над противником, а мотор уже не тянет. Я странно спокоен, хоть попадаю в такую ситуацию впервые. Главное - перетянуть фронт. Попадания я не чувствовал, что это: повреждение или отказ системы смазки? Впереди вдалеке маячит аэродром, но мне не дотянуть. По курсу ровная площадка, слишком ровная чтобы, не воспользовавшись соблазном, нарушить инструкции. Аварийно выпускаю шасси и, планируя над землей, аккуратно сажаю машину. «Хилые» стойки шасси, подламывающиеся при грубой посадке или в случае превышения скорости на взлете и на хорошей полосе, выдерживают, выбранная площадка действительно ровная. Я жив и самолет почти не поврежден. Как оценить такое: удача что сел или невезение что отказал мотор. Я начинаю мрачно шутить.
            Наша эскадрилья сегодня отправила на землю четыре ивана, а сама не потеряла ни одного самолета. И хотя мой самолет, благодаря блестящей посадке, а может и везению, подлежит ремонту, я с натяжкой могу назвать этот вылет удачным. В целом за день  потеряно два самолета из другой эскадрильи.
 
            3 группу 51 эскадры переводят в Орел для поддержки планируемого летнего наступления. Мой самолет еще не исправен и я вынужден остаться в Красногвардейске. Наконец мой  «Густав» готов. Неожиданно я получаю команду следовать под Кенигсберг на аэродром  Йесау. На аэродром я прилетел в начале августа и там был включен в состав IV группы своей родной 54 эскадры «Зеленое сердце», формирующейся на базе четвертой эскадрильи «Грюнхерц» под руководством только что назначенного на должность командира хауптмана Рудольфа Зиннера недавно вернувшегося из Северной Африки. Меня зачислили в только что созданную эскадрилью вооруженную такими же «Густавами». Получив задачу: поддерживать группу армий «Север» в Балтийском регионе, группа начала передислокацию. Вначале мы прибыли на знакомый мне аэродром Сиверская. Чувства дежавю не было ведь столько времени прошло. Аэродром хоть и уступал Йесау по качеству,  все же был достаточно хорош, чтобы остаться там надолго. К сожалению, уже в сентябре нас перебросили на триста километров  южнее в Идрицу, где мы пробыли до середины декабря. Затем нас вернули под Ильмень на аэродром Дно – на передовую и мы приступили к активным боевым действиям.
 
            14 января русские начали наступление по всему фронту с севера и востока. Силы не равные и наши сухопутные армии отводятся на запад на новые оборонительные рубежи, подготовленные по линии Плескау – Остров – Новорожев – Пустошки. В Плескау или Псков, переводят и нас. Там  наша группа получила новые Мессершмитты «Г» с двигателем, развивающим мощность до двух тысяч лошадиных сил и с прозрачным бронированным заголовником улучшающим обзором назад. Также пришли комплекты для установки в полевых условиях центральных тридцатимиллиметровых пушек с  боекомплектом на шестьдесят 330 граммовых фугасных снарядов.
 
            17 января  ясным утром сразу после рассвета пара самолетов четвертой группы пошла на разведку в район Красного Села, где держат оборону войска 18-й армии. Через некоторое время разведчики обнаружили  русские бомбардировщики, идущие на штурмовку оборонительных позиций. Наши, вызвав подкрепление, приняли бой.  В 8:45 взлетело еще три пары «Густавов». Я лечу ведомым Хельмута Пройсгера. Нам придется атаковать «бетонные самолеты» Ил-2. Поэтому набираем  всего полтора километра. Лететь достаточно далеко. Мы настигли штурмовики, когда они уже заканчивали бомбардировку и разворачивались обратно. Под огнем наших пушек семь русских самолетов рухнули на земле. Я только прикрывал ведущего и счет не открыл, зато оберлейтенант нашей эскадрильи Вайсс умудрился сбить три «Ила». Еще два получили повреждения от зенитного огня. У нас потерь нет. По информации сегодня в нашем районе сбит только один самолет 1-го флота.
 
            На следующий день русское наступление  подошло к Новгороду с севера и юга, 18-я армия готовится оставить город, а противник пытается окружить наши войска в районе Чудово.
            Днем 19 января нас подняли по тревоге на прикрытие железнодорожной станции Новгород. Там скопилось много войск  готовящихся к отходу, а русские бомбардировщики совершают постоянные налеты. Пошли двумя звеньями. На подходе к Новгороду на  малой высоте заметили большую группу «цементированных бомбардировщиков». С высоты в одну тысячу метров переворотом  бросаемся в атаку. Я захожу  одному «Илу» в хвост, он кажется легкой добычей, стреляю, русский уходит из-под огня вправо вниз, атака не удается, и я проскакиваю. Впереди еще один Ил-2. Он пикирует на цель, опускаю нос самолета за ним, позиция для стрельбы отличная, но внизу наша станция и я понимаю, что мой огонь может попасть по своим. Приходится ждать, когда русский, закончив штурмовку, потянет вверх. Расстояние позволяет, иду за ним, делаю пристрелку из пулеметов и даю залп из четырех-пяти снарядов. Ил-2 начинает плашмя парашютировать, я вижу, как один из членов экипажа спасается на парашюте. Значит, подбил, попал в кабину! Бронекорпус «Ила» не в состоянии выдержать тридцатимиллиметровые снаряды.
            Все, атака русских отбита, восемь самолетов противника сегодня не вернуться домой, у нас на земле есть потери и разрушения, но Мессершмитты возвращаются в Плескау целыми. На посадке такое столпотворение самолетов, что мне приходится уйти на второй круг.
            Меня поздравляют с первой победой. Я испытываю странные чувства: азарт и гордость атлета, выигравшего спортивное состязание и гадкий осадок от совершенного убийства, ведь как минимум я убил одного человека. Сегодня открываю последнюю припрятанную бутылку Реми Мартен. То, для чего меня призвали в армию, произошло!
 
            Русские прорвали наши позиции на участке Мга – Любань - Тосно и продвинулись за железную дорогу Ленинград – Москва. Наземные войска нуждаются в нашей поддержки, и теперь мы выступаем в роли штурмовой авиации. Утром двадцатого января  наше звено отправляют бомбить поезда с подкреплениями из района Ленинграда. Под каждый «Густав» подвесили по одной двухсот пятидесяти килограммовой бомбе. С таким весом перегруженный самолет тяжело взлетает. Набираем всего пятьсот метров высоты и следуем на север.  Нас сопровождает два звена Мессершмиттов. При пересечении фронта нас сразу же атаковала большая группа русских истребителей, шедших с «двенадцати часов». Прикрытию удалось отбить атаку первой группы иванов, одержав две победы, но следующая волна русских самолетов связало звенья прикрытия боем и мы остались одни на небольшой высоте, попав под сильный огонь зениток. Впереди мы заметили  состав, часть вагонов была крытыми грузовыми, часть – топливные цистерны. Мы стали в круг для атаки. Заход на цель первой пары был неудачен, бомбы легли мимо. Спикировав с лучшего ракурса, я положил бомбу точно по центру состава  чуть левее железнодорожного полотна. Поезд остановился, содержимое вагонов загорелось. Мы сделали по второму заходу и расстреляли состав из пушек. Затем, уходя от огня зениток, пошли в облачность. Мой «Густав» получил незначительные повреждения. Атаку можно было бы считать успешной, но на выходе из облачности с набором высоты, мы были неожиданно атакованы сверху  подоспевшими иванами. Одному из наших русский сел на хвост. Я развернулся и пошел на врага. Русский попытался атаковать меня в лоб, дал очередь, но промазал. Мне удалось зайти ему в хвост, в этот момент самолет получил сильный удар в хвостовую часть и стал тяжело управляем. Иван потянул в набор, я же оторвался пологим пикированием  и взял курс на аэродром. Больше я свое звено не видел. «Густав» стал инертным по тангажу. Для изменения угла атаки мне приходилось тянуть ручку двумя руками. Я добрался до аэродрома и произвел жесткую посадку «на живот», так как на малой скорости руль высоты стал совершенно не эффективным. При осмотре самолета выяснилось, что зенитным снарядом был поврежден механизм изменения  угла установки стабилизатора и часть руля высоты. Сегодняшний день стал днем самых больших потерь за весь январь, наша группа потеряла трех летчиков и четыре самолета, учитывая мою жесткую посадку.  Я думаю, что не все товарищи погибли, кто-то мог попасть в плен.  В целом потеря  всей эскадры в составе и1-го флота составила   десять самолетов. 
 
            Противник, развивая наступление, овладел Новгородом, а установившийся зимний антициклон способствует активным действиям авиации двух сторон. 24 января в 14.30 звеном сопровождаем ударную группу нашей эскадры, атакующую русский аэродром Великие Луки. На подходе к Ново-Сокольникам нам встретились русские самолеты. Мы разошлись парами и атаковали противника. Мой ведущий «с ходу» в лобовой атаке сверху вниз сбил одного русского, затем, звеном мы настигли еще одного. Собрались плотным строем, и пошли дальше сопровождать ударные самолеты. На подходе к русскому аэродрому  в момент перестроения самолет Вайсса столкнулся с моим «Густавом». Его самолет получил легкие повреждения и остался в воздухе, а мой, потеряв управление, стал падать на землю с трехкилометровой высоты, и мне ничего не оставалось сделать, как воспользоваться парашютом.
            Приземлился я на территории Ново-Сокольничьего выступа  северо-западней Великих Лук в болотисто-лесистой местности на замерзшую речку или озеро под грохот выстрелов русского наступления, сильно повредив ногу. Я понимал, что оказался на территории занятой противником в нескольких километрах от своих наземных частей. Не дожидаясь появления русской пехоты, я освободился от парашюта и пополз в направлении Ново-Сокольников, стараясь укрыться в жиденьком лесу. Мне пришлось ждать наступления темноты. Благодаря наступившей оттепели в лесу было не холодно, но сыро. Не разводя костер, я подкрепился аварийным запасом, перевязал ногу и, выломав себе клюку, побрел в направлении немецких войск. Мне сказочно повезло, благодаря отсутствию четкой линии фронта я избежал встречи с русскими, и к утру вышел в Ново-Сокольники, попав в расположение частей 16-й армии. Хотя до аэродрома базирования четвертой группы было каких-нибудь двести километров, из-за русского наступления отправить меня в часть возможности не было. Нога была не поломана, но на кости голени была трещина, вдобавок я простудился, получив переохлаждение и промокнув в сыром лесу. Некоторое время я находился в армейском госпитале.
 
            В конце января мы отступили к границам прибалтийских государств, фронт стабилизировался, и я получил возможность попасть в Германию.
            В августе я был уже дома в Арнштадте. Семья не хотела отпускать меня обратно на фронт, и благодаря хлопотам и старым связям отца я был комиссован и остался дома. Мы долго беседовали с отцом, и он на многое раскрыл мне глаза. Гитлер и нацисты подвели страну на грань уничтожения. Война на два фронта погубит Германию, страна уже наполовину разрушена англо-американскими бомбардировками, а с фронтов тысячами идут похоронки. Наши противники на западе  высадились в Нормандии. Дальше будет вторжение с запада и востока. Когда в Германию придут комиссары пощады не будет.  Если остановить войну сейчас, еще есть шанс заключить мир, не допуская вторжения. К сожалению, покушения на Гитлера, организуемые немецкими патриотами, провалились и война продолжается. Отец сказал, что отсутствие у меня военных заслуг перед рейхом, в случае поражения страны,  сыграет только положительную роль и позволит избежать репрессий, тогда как нацистов и «проявивших себя» военных, победители заставят ответить за войну.
            Во многом я соглашался со своим отцом, но все же надеялся, что враг не пересечет границы Германии, во сяком случае так убеждала нас  пропаганда на фронте, а если война и закончится не победой, то страна сможет сохранить лицо и избежать оккупации.
 
            Пока мы испытывали призрачные надежды на поворот политических событий способных спасти Германию от вторжения сталинских орд, русские вступили в Восточную Пруссию, стремясь прорваться к Балтийскому морю. К концу года на западе англо-американские войска вплотную подошли к границам Германии. Наше руководство было неспособно заключить мир с какой либо воюющей стороной, а противник, чувствуя скорую военную победу, и сам не хотел перемирия. Я понимал, что Германия  войну проиграла, но как немецкий патриот и военнослужащий люфтваффе я не мог просто сидеть дома,  ожидая драматической развязки. Большинство военных, включая генералитет, считали, что необходимо бросить все силы на защиту восточных рубежей Рейха, дав западным странам первыми оккупировать Германию, похоже, что этого не понимал только фюрер.
            Я принял решение вернуться на фронт в группу армий «Север» отчаянно защищавшихся  в Латвии и Эстонии и начал путь на северо-восток, в конце которого на лихтере прибыл в Виндау, где лично встретился с оберстлейтенантом Храбаком, командиром моей родной «Грюнхерц» и попросил определить меня в любую группу эскадры.
            Странное это было путешествие, добровольное путешествие в ад! Большинство нормальных людей: немцев, латышей, эстонцев двигались в обратном мне направлении, стараясь быстрее покинуть родную землю.
            Можно сказать, что мне повезло, в Виндау находилась I группа 54 эскадры, та самая, с которой я начал свою неудачную войну в сентябре сорок первого года и Храбак направил меня к командиру группы хауптману Францу Айзенаху. Меня зачислили во вторую эскадрилью, в которой я никого не знал, впрочем, во всей 54 эскадре с трудом можно было набрать хоть четыре человека начинавших войну. Группа летала на ФВ-190А. У меня не было опыта знакомства с этой машиной, пришлось аврально осваивать её «с нуля». Топливо и технику экономили, поэтому я совершил всего несколько учебных полетов и опять сидел на земле. Совершая путь из Тюрингии в Восточную Пруссию и Балтику, я наивно надеялся быть полезен своей стране, сражаясь с русскими самолетами, а в результате бессмысленно нахожусь в  котле.
            В марте, после очередного русского наступления, остановленного дивизиями 18-й армии, нас перевели южнее в Нейхаузен, где на одном аэродроме сосредоточились остатки первой, второй и четвертой групп 54 эскадры. Не смотря на трудности нашего положения и явное численное преимущество противника,  летчик «Грюнхерц» все еще держат господство в воздухе.
 
            17 марта русские предприняли очередную попытку прорвать фронт. В восемь часов утра нашей эскадрильи поставили задачу прикрыть района Лиепаи. Я взлетел во втором звене. Набрали три тысячи метров, и пошли от побережья, продолжая набор высоты с целью перехватить русские самолеты,  стараясь не уходить от фронта в глубь территории занятой противником. Через некоторое время ниже заметили группу истребителей, видимо выполняющих разведку воздушного пространства для подхода бомбардировщиков. Несколькими атаками сверху нам удалось сбить пару самолетов, загнав еще два под огонь зенитных батарей Лиепаи. Уничтожив противника, мы собрались и пошли в новый набор высоты, ожидая основную  волну самолетов. Неудачно маневрируя в плотном строю, я столкнулся с ведущим. От удара наши самолеты стали неуправляемыми, я аварийно сбросил фонарь и выпрыгнул. Когда парашют раскрылся, я заметил что мой ведущий тоже весить под куполом в нескольких сотнях метров от меня. Все, полеты закончились! Я приземлился в девяти километрах от линии фронта в расположении немецких солдат. Больше я не летал. Моя летная карьера закончилась четырьмя полноценными боями, одним сбитым Ил-2 и девятью поврежденными железнодорожными вагонами. А дальше были полтора мучительных месяца ожесточенных наземных боев. Надеясь на эвакуацию, непобежденные солдаты группы армии «Север» сдерживали продвижение русских до 9 мая. Когда стало известно о капитуляции Германии, нам ничего не оставалось, как сдаться «Советам». В числе ста тридцати пяти тысяч немецких военнослужащих я попал в плен.
      
            Автор дневника был освобожден из лагеря для военнопленных в 1948 году, как лицо, не совершившее военные преступления согласно решению о репатриации немецких военнопленных. Он вернулся в Германию. После включения Тюрингии в состав ГДР, автор переехал в Боннскую республику, где занимал незначительные посты в государственных органах, был активным членом христианской группы Партии зеленых ФРГ.
            Множеству летчиков-истребителей, в том числе и немецких, так и не сбили ни одного самолета противника или, ограничившись малым числом побед, так и не стали асами и экспертами.
            Упомянутые в дневнике:
            Ханнес Траутлофт – пройдя жесткий отбор, попал в армию, проявив незаурядные качества летчика, ещё курсантом был направлен в липецкую авиашколу, после её окончалия получив звание лейтенанта, стал работать инструктором, одним из первых прибыл в Испанию, где стал асом, во время польской компании был произведен в капитаны – командиры группы, прошел битву за Британию, в момент нападения на СССР командовал эскадрой, считался талантливым командиром, пользовался большим уважением среди летчиков, ввел эмблему эскадры - «зеленое сердце», в конце войны в звании полковника был Инспектором дневной истребительной авиации, из-за конфликта с руководством «смещен» и командовал учебной дивизией, одержал 58 побед, после войны служил генералом в авиации ФРГ.
            Ганс Филипп – окончил школу планеристов и вступил в люфтваффе, в польской компании получил звание лейтенанта, в битве за Британию командовал звеном, получил прозвище «гроза истребителей», слыл мастером индивидуальной «охоты», под Ленинградом стал командиром группы, был назначен командиром группы ПВО Рейха, осуждал приказы Геринга, считая их не «профессиональными», погиб в возрасте 26 лет 8 октября 43 г. при отражении налета американских бомбардировщиков, всю войну летал с таксой.
            Ханс Гётц – прошел путь от унтер-офицера до и.о. командира группы, погиб в операции «Цитадель» одержав 82 победы. 
            Гюнтер Бартлинг – один из первых летчиков люфтваффе, ветеран войны в Испании, Франции и на Балканах, мастер «свободной охоты», погиб 12 марта 42 г. в воздушном бою с И-16 под Ленинградом.
            Отто Киттель – четвертый истребитель по результативности (267 побед), больше всех сбил Ил-2 (94), погиб 14 февраля 45 г. сбитый огнем стрелка при атаке группы Ил-2.
            Франц Эккерле – до войны – летчик-пилотажник, на начало компании командовал эскадрильей, к моменту нападения на СССР – гауптман, впоследствии командовал группой, был сбит 14 февраля 42 г. в районе Великих Лук, совершил успешную  вынужденную посадку, но был убит советскими пехотинцами, одержал 59 побед.
            Карл Готтфрид Нордманн – записался в люфтваффе, во время войны быстро сделал карьеру как успешный летчик-истребитель, в конце войны командовал дивизией, затем эмигрировал в США, где стал успешным топ менеджером компании Мерседес.
            Карл-Хейнц Шнелл – кадровый военный,  одержал 72 победы, в конце войны командовал эскадрой летая на реактивном истребителе.
            Рудольф Зиннер – кадровый военный австрийской, затем немецкой армии, лейтенантом перешел добровольцем в люфтваффе, воевал в Африке, на Восточном фронте и ПВО, одержал 39 побед.
            Дитрих Храбак – во время войны командовал эскадрами, сбил 125 самолетов противника, считается тактически грамотным летчиком и талантливым командиром, однако, его косвенно обвиняют в потери 33 транспортных самолетов и одного транспорта при вывозе личного состава из Курляндского котла 8 мая 45 г., так как он отказался прикрывать эвакуацию и первым улетел в Германию.
 
 
«Летающий танкист».
 
            Когда отец по случаю взял меня мальчишку, еще школьника, пускай десятиклассника, из далекого Алтайского села в Москву на парад в честь двадцатилетия Великой Октябрьской Социалистической Революции это был незабываемый для меня праздник.  Мы ехали через всю страну - нашу необъятную коммунистическую Родину. Свой край охотников и рыбаков я знал достаточно хорошо, но там, на запад за южным Уралом  для меня начиналась совсем неоткрытая земля и неизвестная жизнь с огромными новыми для меня городами и  незнакомыми людьми.
            В начале октября 1937 года отец пришел со службы в приподнятом настроении, сев ужинать он подозвал меня:
            – Меня переводят в саратовскую область, переезжаем  через пару недель.
Так и случилось: оставив на Алтае дядек, теток и множество других родственников семья переехала в Балашов. Не прошло и месяца после окончания нашего путешествия, как отец сообщил не мене ошеломляющую новость:
            – После завтра поедем в Москву, я - в командировку, но могу взять тебя, 7 ноября будет военный парад на Красной площади, принимает все советское правительство: Буденный, Ворошилов, сам Сталин.
            Я не мог уснуть пол ночи: я еду в Москву на парад, возможно, увижу самого Сталина, вот обзавидуются все мальчишки, в новой школе, а уж в старой как бы завидовали!
Мне очень хотелось побывать в Ленинграде – колыбели революции, но Москва – столица нашей  Родины, да еще такое событие: военный парад!
            Не буду описывать весь восторг  встречи с Москвой, и незабываемое впечатление от парада, скажу только, что когда после пеших колонн, тачанок, пушек, мотоциклистов и грузовиков с зенитными пушками по Красной площади пронеслись, скрипя гусеницами, тяжелые машины, я твердо решил для себя: буду танкистом.
            Отец одобрил мой выбор, но настоял, чтобы я закончил десять классов.
            – Танк машина сложная, требует знаний – подытожил он: нужно во всем быть специалистом, а если уж берешься за что, так старайся быть всегда первым!
            После десяти классов я собирался поступать в киевское танковое училище и, наверное,  поступил, если бы не внезапно случившаяся трагедия. Отец часто ездил в командировки в Москву, он  говорил, что возможно получит повышение, и мы все будем жить в столице. Однажды из такой командировки он не вернулся, мать пыталась навести какие либо справки, в том числе и у нашего хорошего знакомого начальника Балашовского училища ГВФ  Калинина. Калинин навел справки и посоветовал матери на какое-то время не привлекать к себе внимание и не паниковать, чтобы не пострадала и семья, якобы отец арестован в Москве по подозрению в антисоветской деятельности, но должны разобраться. Что за абсурд, мой отец – коммунист и всегда был предан партии и родине!
            На поездке в далекий Киев пока можно было поставит крест. Чтобы оставаться рядом с семьей: матерью и младшей сестрой до возвращения отца, а в его возвращение я свято верил, я поступил в Балашовское летное училище, которое закончил в 1939 году. Не желая уезжать далеко от семьи, я остался в училище инструктором на УТ-2 обучать таких же, как сам молодых пилотов.  Не успел я приступить к работе, как училище ГВФ передали 27 авиашколе ВВС РККА прибывшей из Читы, для подготовки летчиков на самолет СБ. Мне представилась возможность: остаться инструктором на УТ-2, а в последствии переучиться на СБ. Я  подумал и решил остаться.
            От отца вестей не было, но семью не трогали. У меня теперь была одна цель: поехать в Москву в компетентные органы и разобраться в чем обвиняют моего отца, но, полагал я, если в Москву поедет офицер ВВС РККА военный летчик отношение ко мне будет более серьезное и я смогу добиться правды.  К тому времени я был зачислен в Балашовскую военную авиационную школу инструктором,  получив младшего лейтенанта.
            Год пролетел незаметно. Только теперь я, забыв свою недавнюю  мечту стать танкистом, по настоящему полюбил полеты: ясные солнечные дни, утоптанную траву вокруг «старта», посадочное «Т» выложенное из ткани, гул моторов и самолеты в бесконечном голубом небе. Мне нравилось летать, тогда «на слуху» были достижения советских выдающихся летчиков-героев испанской войны, и я даже подумывал написать рапорт о переводе в истребительный полк. Но испанская война закончилась, за ней началась и закончилась финская.  Я писал рапорты о направлении в действующую армию, но, изучив только У-2 и УТ-2, должен был осваивать боевой самолет, и начальство оставляло меня на месте. А затем грянула война! Страшный враг, захватив Украину и Белоруссию, все ближе подходил к столице.
            В дни битвы за Москву к нам пригнали несколько новых самолетов. Я помню, нас отправили на станцию участвовать в разгрузке. Самолеты пришли в ящиках- контейнерах со снятыми крыльями. Разобрав один ящик, мы стали осматривать новую технику. Если это истребитель, то по сравнению и короткими самолетами Поликарпова или даже МиГами очень большой, для бомбардировщика – вроде бы маленький и одноместный, бросался в глаза характерный горб закрытой пилотской кабины, как бы возвышающийся над фюзеляжем.
            Прибыл командир училища, он и просветил нас, сказав, что это Ил-2 – штурмовик, на нем теперь школа будет готовить летчиков для фронта. Началась теоретическая подготовка, изучение материальной части, вот только документов по боевому применению новой машины не было, и инструкторский состав, озабоченно кивая головой, сетовал:  главное – научитесь взлетать и садиться, а попадете на фронт, там будете действовать по своему разумению, авось более опытные боевые летчики научат!
            Помня наставление отца во всем быть первым, я незамедлительно и с рвением приступил к изучению ильюшинского штурмовика. Начались полеты. Самолет мне понравился: хороший, несложный, устойчивый в полете даже с брошенной ручкой, в штопор сам не срывается, несколько тяжеловат, но так это ему по статусу положено. Особенно поражала необычная конструкция клепаной брони являющейся несущим элементом  фюзеляжа подобно броне танка и защищавшей микулинский мотор водяного охлаждения и кабину пилота. Прозрачный лобовой козырек выдерживал выстрел 7,62 мм бронебойной пули в упор. Опытными летчиками за простоту пилотирования Ил-2 был назван «Летающей табуреткой», а за характерную форму фюзеляжа и кабины – «Горбатым». Посадка была настолько простой что мы, летчики, имеющие налет на других типах, вылетали самостоятельно без вывозной. Таких, вылетевших самостоятельно, принято было после полета подхватывать из кабины и качать на руках силами летной группы. До сих пор храню свернутый боевой листок, где меня поздравляли с первым самостоятельным вылетом на Ил-2.
 
            Через три месяца мне и еще нескольким выпускникам были присвоены внеочередные звания лейтенантов.  Поступил приказ отправляться на фронт. Ил-2 – грозная машина, отлично приспособленная для штурмовых атак: думал я, ох и покажем мы фашистам на фронте!
            Я получил направление в штурмовой полк, воюющий под Ленинградом. Вот и сбылась моя мечта, увижу город Ленина! Это было в конце зимы 1942 года. Получив новое обмундирование и 1100 рублей зарплаты, большую часть которой вместе с двойной недельной нормой шоколада я оставил семье, на транспортном самолете  я и еще несколько летчиков прибыли в 175-й Авиационный Полк, базирующийся на небольшом аэродроме севернее города. Наше прибытие совпало с переводом полка на Волховский фронт. До этого 175-й, будучи бомбардировочным авиационным полком, с 22 августа по 12 октября 1941 года  воевал на Ил-2 как штурмовой на южных и юго-западных подступах к Ленинграду, а затем был отведен в резерв и теперь, получив пополнения,  возвращался на фронт. Аэродром, на который мы прибыли являлся лишь промежуточной площадкой для перевода всего полка на Волховский фронт. Временное затишье позволило нам увеличить учебный и тренировочный налет на Илах. К моменту первого боевого вылета мой налет на Ил-2  составлял сказочные девяносто часов по кругу, маршруту и пилотаж и пятьдесят пять часов на боевое применение, включая пикировании под углами до сорока градусов. Так что, не имея практического боевого опыта, я считался подготовленным лейтенантом.
            В разговорах с боевыми летчиками я, к своему удивлению, понял, что документов по боевому применению не было и в полку, и летчикам приходилось разрабатывать приемы боя самостоятельно. Понимая, что Родина в дни смертельной опасности доверила мне боевой самолет, я подходил к делу со всей ответственностью, помню, я даже получил прозвище «педант» от некоторых несознательных  личностей полка. Не начав еще боевых вылетов, я сразу попытался разработать оптимальные приемы боевого применения штурмовика. Так, по учебному опыту я знал, что оптимальная высота полета по маршруту для штурмовика это шестьсот метров – есть высота для маневра и сохраняется возможность визуального ориентирования, высота начала пикирования на цель с применением стрелкового вооружения – пятьсот метров на скорости ввода – триста километров в час с углом пикирования двадцать градусов с таким расчетом, чтобы начинать вывод из пикирования на скорости четыреста километров в час с дальнейшим правым боевым разворотом с креном в сорок пять градусов и набором высоты «за разворот» до трехсот метров. А вот бомбометание лучше всего начинать с высоты в одну тысячу пятьсот метров с таким же пологим углом в двадцать градусов, сбрасывая бомбы, когда цель  накрылась капотом, следя, чтобы максимальная скорость пикирования не превысила пятьсот километров в час. Своими размышлениями я поделился с боевыми летчиками, но, к своему удивлению, не встретил восторга и одобрения.
            – Ну-ну, молодой ты еще – получил я в ответ: - даст тебе немец летать за линию фронта на высоте шестьсот метров и пикировать с полутора километров, подойдет сзади и хлопнет как муху, теоретик!
            Из боевого опыта летчиков прошедших сорок первый год я понял, что одноместный Ил-2 не такая уж совершенная и неуязвимая машина, как считал я до сих пор. Потери от истребителей противника заходивших с задней полусферы были колоссальными. Прямое попадание зенитного снаряда пробивало броню Ила, к тому же деревянные или выклеенные из древесного шпона крылья и хвост бронирования не имели и  легко повреждались зенитным огнем или истребителями. Те немногие, выжившие с начала войны пилоты, еще помнили установленный на Ил-2 прицел ПБП-1б – «прицел бьющий пилота 1 раз больно» приводивший к смертельным травмам при вынужденных посадках, его сняли специальным приказом от 24 августа 1941 года, но без прицела только с «прицельными метками» точность бомбометания и стрельбы из бортового оружия составляла не более десяти процентов, а боевые летчики шептались что и того меньше. Говорить об этом официально не полагалось: во-первых, дабы не сеять пораженческие настроения, а во-вторых, чтобы не уменьшать отчетную эффективность боевых вылетов опасно смертельных для каждого летчика. Скажем: вылетает звено Ил-2, производит атаку переднего края вражеской обороны, выдерживая ураганный огонь всего, что только может стрелять у фашистов, если возвращается, то докладывает, что произвели успешную атаку такой то площади, по тактическим нормам на данную площадь у немцев полагается пехотный батальон, значит, уничтожили до батальона живой силы противника, а как там на самом деле кто разберет. Вылет сделали и жизнью рисковали не по шуточному. В отдельных случаях и за десять боевых вылетов на Ил-2 можно было героя получить и заслуженно. Штурмовик – не истребитель, он за счет скорости не оторвется, если попал под мессеры - считай хана!
 
            Переброска полка форсировалась, этому способствовала обстановка: Ленинград, зажатый между Финским заливом, ладожским озером и Карельским перешейком находился в блокаде,  пережив  трудную голодную и холодную зиму.
            Нас кормили отлично: витамины, шоколад плитками, в дни вылетов  давали на ночь по сто граммов спирта, курящие получали «Казбек», я не курил и выменивал папиросы на шоколад, думал отправить родным.
            Наконец в начале марта 1942 года полк полностью включился в состав 1-й ударной авиагруппы и приступил к действиям на Волховском фронте. За сравнительно короткий срок подготовили аэродром, сделали укрытия,  организовали маскировку. Надо сказать, что порядок в полку был образцовым. Беспокоило главное: в боевых действиях 1941 года многих летчиков полк потерял из-за атак вражеских истребителей заходящих незащищенному штурмовику в хвост.  Нашлись  рационализаторы, устанавливающие в вырез позади кабины  трубу – эмитирующую пушку или «хвостовой» пулемет. Заместитель командира нашей эскадрильи Алексей Александрович Белов решил пойти еще дальше. С помощью технического состава, в том числе мастера авиавооружения Коли Романова он предложил и проделал следующую модернизацию: позади пилотской кабины там, где заканчивался бронекорпус, в гаргроте вырезали место для воздушного стрелка, натянув в качестве сидения брезентовые лямки и установив спаренную установку пулеметов Дегтярева. Первыми переделали три самолета полка, в том числе и мой. Начали подготовку стрелков из технического состава.
 
            17 марта в час дня нас неожиданно вызвал к себе командир полка, нас: это старшего лейтенанта Белова, младшего лейтенанта Конищева и меня.
            – Ваши самолеты переделаны под двухместные, вот и настала для них и для вас пора  боевых испытаний, товарищи! Нужно нанести удар по вражеским подкреплениям, обнаруженным воздушной разведкой 1-й ударной авиагруппы двигающимся к линии фронта из  Любани на Чудов. Берете воздушных стрелков, на подготовку двадцать минут, иначе немцы пройдут предполагаемый квадрат – не найдете! Да, танцуйте, будет вас сопровождать тройка Ишачков от соседей!
            Самолеты уже  были готовы и вооружены под завязку: полный боекомплект к пушкам и пулеметам, восемь РС -82, двести килограммов бомб. Ознакомились с районом полета,  штурманский расчет сделать не успели, куда там, за двадцать минут успеть, карты с собой есть - сориентируемся в полете, благо лететь километров семьдесят-восемьдесят не больше. Если конечно - благо!
            Иду к самолету возбужденный, страха не испытываю, скорее напряжение. Бывалые летчики такого понарассказывали, что не только летать, но и жить не захочется, но я советский летчик и должен показать врагу кто здесь хозяин. Стрелком ко мне сел тот самый Коля Романов – старший сержант мастер авиавооружения. Постоянных стрелков у нас еще не было, это же недавно все придумали. Решили лететь так: командир группы – Белов, за ним Конищев с самым маленьким из нас налетом на Иле, а замыкающим  звена – я. Поднять бы эскадрилью было бы веселее, но вроде был какой-то секретный приказ: большими группами за линию фронта не летать, чтобы не привлекать внимание вражеских истребителей, а если и собьют, то потери небольшие. Дать бы в морду таким перестраховщикам! Еще до вылета мы договорились что тот, кто остается живым и вернется,  обязательно находит родных погибших и рассказывает о последнем боевом вылете – мальчишество конечно, но тогда мы считали это товарищеским долгом.
            После взлета набрали высоту двести метров, и сразу пошли звеном в район штурмовки, маневрировать некогда - можем опоздать. Видимость не очень хорошая, в воздухе весенняя дымка, земля начала греться, только-только просыпаясь от зимнего холода. Значительно выше и левее нас действительно сопровождало звено И-16, еще одно звено «ястребков» вылетело в соседний сектор для штурмовки передовых позиций и отвлечения возможных истребителей противника. С высоты двести метров дальность видимого горизонта около восемнадцати километров, а в условиях дымки и того меньше. Маршрут я знал плохо, штурманская подготовка к полету была короткой, даже на карте маршрут не проложили, выучил только основные площадные ориентиры, но Белов знал  район прекрасно, нам же с Конищевым оставалось только надеяться  на командира.
            Пересекли линию фронта незаметно, там, где у фашистов не было постоянной линии обороны. Через семнадцать минут после взлета Белов предупредил, что мы вышли в предполагаемый квадрат, нужно искать немцев. Смотрю вниз, вижу лес, болотца, тонкой лентой вьется дорога. Командир первым замечает колонну фашистов, дает команду разойтись и начать атаку. Набираем еще сто метров, разворот в горизонте, чтобы зайти вдоль дороги, два первых Ила уже атакуют. В развороте перевожу самолет на пологое пикирование, успеваю зафиксировать: высота – триста метров, скорость – двести семьдесят километров в час, угол - двадцать градусов, дальше все внимание цели. Колонна растянулась метров на триста, часть машин съехала с  дороги, пытаясь рассредоточиться. Выбираю не успевших остановиться, и пикирую на пару машин. Произвожу сброс сразу четырех ФАБ-50 наугад с высоты метров пятьдесят-семьдесят, когда цели скрываются под капотом и сразу на боевой разворот. Бомбы выставлены с замедлением, и взрыв происходит не сразу. Набрав высоту уменьшаю «газ», двигатель, работавший на взлетном режиме, успокаивается, и я могу различить крики Коли Романова:
            – Попали!
            После разворота осматриваюсь, картина такая: бомбы упали слева от дороги не попав в цель, но, по счастливому для нас и роковому для немцев обстоятельству, именно в ту сторону водители направили машины пытаясь уйти с дороги. В результате бомбы взорвались рядом с автомашинами, выведя их из строя, рядом с грузовиками лежало несколько тел, остальные фашисты разбегались в сторону леса.
            В развороте удалось набрать высоту четыреста метров. Огневого противодействия противника нет, разворачиваемся в горизонте и повторяем атаку. Среди остановившихся машин выбираю открытый бронетранспортер и в пикировании атакую его парой РСов. Ракеты проходят левее, не попав в цель. Вот они семь-десять процентов попадания. За три секунды пикирования точно прицелиться и сделать залп, удерживая самолет на правильном курсе  сложно - почти воздушная акробатика. Я забываю дать пристрелочную очередь из ШКАСов, а ведь это помогло бы в точности, да и снаряды пушек чего жалеть?
            Отсутствие сильного зенитного огня и истребителей противника позволяют нашему звену  уже девять минут «висеть» над потрепанной колонной. Командир и Конищев проводят еще по одной пушечной атаке, моя очередь, но Белов дает команду прекратить штурмовку собраться и следовать на аэродром. Часть вражеских подкреплений уничтожено, часть укрылась в редколесье рядом с дорогой. По мне бы: так продолжить атаки пока жив хоть один фашист, но заместитель командира эскадрильи дает понять что дело сделано и надо удирать домой пока немцы не опомнились и не вызвали истребительную поддержку.
            Пересекаем линию фронта попав под редкий огонь зениток, проходим без повреждений. Идем правым пеленгом, на подходе к аэродрому нас все-таки догнали немецкие истребители, но И-16 выполнили задачу, бросившись на перехват. Я, собственно говоря, самолетов и не заметил, видел только, что наши зенитки аэродромного охранения открыли огонь куда-то в небо, это было уже на посадке. Все три Ила вернулись без повреждений, даже не израсходовав  боекомплект. Вообще, первый боевой вылет мне особенно сложным не показался, конечно, не учебный полет на УТ-2, но особой опасности наш экипаж не подвергся, думаю, будем жить! Позже я узнал, что истребители отогнали от нас «худых» ценой потери трех самолетов, сбив одного немца.
    
            Вскоре  меня вызвали к командиру, то, что случилось со мной дальше, стало полнейшей неожиданностью. В полк приехал следователь НКВД, интересовался моей персоной. Меня вызвали на допрос. Суть сводилась к следующему: мой отец,  арестованный в конце 1938 года как враг народа, был жив, но находился в одном из лагерей в районе Челябинска, кажется на строительстве металлургического комбината. Начали проверять семью, поступил сигнал, что у врага народа есть сын – строевой летчик, ну вот и приехали разобраться. Меня взяли под арест, причем конвой был не наш – аэродромный, а «малиновый». Следователь со мной виделся только раз, допросил, ну и больше моей персоной не интересовался – «много чести». Кормили меня под арестом нормально, но летную пайку сократили и спирта не давали. Через неделю следователь уехал, а меня выпустили и вызвали в штаб полка. Беседовали со мной трое: командиры полка и эскадрильи и зам. командира эскадрильи – Белов.
            – Ну что парень, спасибо можешь не говорить, мы тут одна семья – начал по старшинству комполка: но считай, отбили у власти! Следователю с тобой возиться долго нечего, если бы забрал, ждал тебя пехотный штрафбат, не знаю как на счет спирта, но шоколада  там точно не дают, но мы своих не сдаем! Вон и Белов за тебя поручился, он теперь за тебя головой отвечает. Следствие по тебе еще не закончено, но думаю, все будет нормалет. От полетов пока ты отстранен, дождёмся бумаги с «большой земли», чтобы сняли  все обвинения, тогда и летай, но под арестом тебя держать не будем, не сбежишь?
            – Мой отец - не враг народа и я  - не предатель – ответил я, комкая слова, но на душе у меня полегчало.
            – Ну-ну – продолжил командир: я все понимаю, время у нас такое – сложное!
 
            Я и Белов пошли в расположение эскадрильи.
            – У меня самого отец раскулаченный, из-под Иваново я, а ты вроде с Алтая? Вот что: переведу  тебя пока в воздушные стрелки –  чтобы летную норму сохранить и от товарищей далеко не удаляться, но с командиром эскадрильи договорюсь, чтобы на задания отправлять только по значительной нужде, понимаю, что офицеру строевому летчику болтаться  вперед затылком на сержантской должности не к лицу. А там, даст бог, придет бумага, что все нормально, ну и вернешься в строй.
            Вот так, излишнее рвение комиссаров  внутренних дел и помощь товарищей спасли мне и честь и жизнь одновременно. Спасли жизнь, потому что полк  все лето и до конца октября 1942 года вел тяжелые бои в районе Тихвина. 26 апреля 1942 года не вернулся с боевого задания мой поручитель старший лейтенант Леша Белов. Я не летал, бумаг никаких не было, обо мне все словно забыли. Не лишенный звания и не получив обвинения я находился словно под домашним арестом. Я несколько раз обращался к комэску с просьбой допустить меня к полетам, но он все отмахивался: - не до тебя! И это притом, что потери полка были огромными. За весну и лето из вылетов не вернулись семеро моих близких товарищей. 29 августа смерть забрала ульяновского парня Колю Романова – того самого мастера по вооружению участвовавшего в переделки моего Ила. Кстати, переделка самолетов под полутурельные установки в полку продолжилась. С наступлением осени и ухудшением погоды активные боевые действия приостановились.
 
            В конце декабря меня вызвало к себе начальство полка.
            – Забыли о тебе парень, совсем забыли! Пора восстанавливать навыки, в полку ни летчиков, ни самолетов не хватает, полетишь с группой за новыми самолетами в Москву.
            Полетели транспортным самолетом группой из десяти человек. Сели на подмосковный аэродром Щелково. В Щелково должны были вооружить другой полк, а нас отправили в Куйбышев, где в начале марта мы смогли получить новые самолеты, построенные на средства трудящихся города. Там же я восстановил навыки после годового пропуска. 
            С  29 марта в составе 305-й штурмовой дивизии,  став полноценным штурмовым полком, приступили к боевым действиям на Воронежском фронте. Полк перевооружился на новые двухместные Илы с пулеметной установкой БТ и двумя 23-мм пушками  «ВЯ».  Личный состав полка также пополнился, кроме летчиков нас доукомплектовали воздушными стрелками окончившими специальные курсы, был даже стрелок – девушка Лида.
 
            5 июля 1943 года совершаю свой второй боевой вылет, выполняем боевую задачу по уничтожению вражеской батареи в окрестностях Северского Донца. Взлетели четырьмя Ил-2 под прикрытием двух пар истребителей в 9 часов 30 минут  в летней утренней дымке. Пошли на высоте двести метров. Остальные силы полка должны были уничтожить речную переправу. Уже на подлете к Донцу было слышно, как работает наша и вражеская артиллерии, ведя дуэль над линией фронта. Батарею обнаружили быстро, не смотря на маскировку самих орудий, фашистов выдало большое количество грузовых автомашин вокруг. Атаку произвели с хода с небольшим интервалом. Три первых штурмовика сбросили бомбы с горизонтального полета, я, прицелившись курсом на автомашины, произвел атаку в пологом пикировании, избавившись сразу от четырехсот килограммов фугасок. Товарищи сделали еще по одному заходу, расстреливая батарею бортовым оружием, я больше заходов не делал. Пройдя над территорией занятой противником, я развернулся и пристроился к уходящей домой группе. Батарею мы отутюжили славно, в результате попадания бомб только с моего штурмовика уничтожено не менее двух автомашин, товарищи постарались и по артиллерии. Нам повезло: атака для немцев получилась внезапной и они не смогли создать плотного заградительного огня. Появившаяся пара их истребителей была сбита нашим прикрытием потерявшим один самолет. Вся наша четверка села, ждем возвращения самолетов полка. Но день не закончился для полка счастливо: из восемнадцати взлетевших на штурмовку переправы Ил-2 вернулась половина, полк не досчитался пятнадцати человек летного состава.
 
            На следующий день опять пошли бомбить переправу, по сведениям разведки у фашистов в районе Северского Донца должен был быть полевой штаб. Чтобы не повторять вчерашней ошибки, полк взлетел несколькими группами в разные сектора реки. Наша эскадрилья подняла шесть самолетов в 9:15. Погода почти не меняется, слабая дымка над полями предвещала возможный летний дождь. Сопровождала нас одна пара ЛаГГов 116-го истребительного полка.
            Понимаю, что летим на ответственное задание, но пока не подошли к линии фронта, могу позволить себе немного расслабиться и помечтать. Вспомнилось, как я хотел быть танкистом, вспомнил тридцать седьмой год - парад на Красной площади, мысли привели к судьбе отца: где он, и что я могу сделать, чтобы помочь, в чем  виноват он против советской власти и народа, который ведет сейчас беспощадную борьбу с фашистской силой!
            Подошли к Донцу, группа маневрирует, пересекая реку – ищем переправы или скопление войск противника, но немцы хорошо замаскированы. Сверху с большой высоты на встречных курсах подходит пара фашистов, их заметили ЛаГГи и сообщили по приемнику. Пара сопровождения попыталась отсечь появившиеся истребители, но скорость тупоносых самолетов противника была больше, немцам удается развернуться и начать атаку нашей группы сзади сверху. Если бы ведущий замкнул круг, у нас остались бы шансы отбить атаку, но Илы продолжали лететь по прямой. На моих глазах упал поврежденный Ил, летевший впереди. На такой высоте даже парашютом не воспользоваться. Затем, дернувшись, как раненая рыба, перевернулся  и рухнул второй штурмовик, пушечным огнем ему перебило хвост.
            Сопереживая трагедии потерь на земле,  сегодня я в первый раз видел реалию боя собственными глазами. Только что это были целые самолеты, в которых находились живые экипажи из моих товарищей, и вот -  их просто нет в небе, а где-то на земле разбросаны обломки катастрофы. Мне казалось, что я смотрю кино, что все это не является реальным и не происходит вокруг по настоящему.
            Оставшаяся  часть эскадрильи продолжала лететь вперед. Только теперь я понял, почему ведущий группы не стал в оборонительный круг, он заметил впереди позиции фашистской пехоты и техники и решил произвести атаку под огнем истребителей. Мы сбросили бомбы, прошли дальше, развернулись и на обратном курсе  произвели пуск РС, а истребители все  клевали нас сверху. Где же наше сопровождение? Один ЛаГГ был сбит еще в начале боя, другой безуспешно пытался сорвать атаки фашистов, но тоже был сбит. Эскадрилья вынужденно рассредоточилась, а сбить одиночный самолет еще легче. Кричу стрелку:      
            – Сильнее стреляй!
 И пока он намечал трассы, я отчаянно маневрировал педалями и ручкой, пытаясь лететь со сносом и креном то вправо, то влево, то, снижаясь до пятидесяти метров, то, поднимаясь до двухсот. Моя задача пропустить более скоростной истребитель вперед, но тот оказывается «тертым калачом», не проскакивает. Слышу, стрелок замолчал, я опять кричу ему:
            – Севушка стреляй, Сева веди огонь – молчит! Неужели убили?
            Наконец остаткам эскадрильи удается собраться в группу, идем домой, немцы отстали. Можно передохнуть, самолет видимых повреждений не получил. На аэродром вернулись четверкой, двоих потеряли плюс оба истребителя. На нашем Иле не царапины. Выскакиваю из кабины и к стрелку. Сидит мой Всеволод, деревенский парень из-под Смоленска, весь бледно-зеленого цвета. Я ему:
            – Ты ранен?
            – Нет -  говорит: - уже все нормально, но когда ты начал туда-сюда самолет бросать, чувствую мне плохо.
            – Ладно – отвечаю, хорошо хоть не стошнило, кабину не перепачкал, а сам думаю: если бы я сидел задом наперед и болтался как кукла во всех измерениях, было бы мне лучше?
            В целом потери этого дня составили четыре самолета с экипажами. Вот так за два дня полк потерял тринадцать самолетов и двадцать два человека.
 
            7 июля поднялись рано утром и в 7:30 вылетели в район южнее города Белгорода. Ожидалось, что немцы могут перебрасывать подкрепления по железной дороге из вновь захваченного Харькова. Получили приказ уничтожать все обнаруженные поезда. Железная дорога местами сильно разрушена и основной поток немецких поставок идет автомашинами и повозками, но поступили ведения, что немцы восстанавливают железнодорожное полотно для доставки на передовую тяжелой техники эшелонами.  Заранее не веря в удачу, командование 175-го отправило звено из четырех Ил-2, оставшиеся силы полка должны были штурмовать переправы и передний край гитлеровцев в районе Белгорода и Изюма. Наше звено вылетело без истребительного прикрытия. Мой экипаж взлетал крайним. Сразу после взлета наш самолет попал в полосу сильных осадков. Впереди стало черно, и я сразу потерял звено. Быстро приняв решения продолжать полет, я повел самолет по проложенному маршруту. Земля просматривалась, но обзор вперед был ограничен зарядом осадков и опустившейся до трехсот метров облачностью, а искать ее верхний край я не мог в силу специфики своего самолета и особенностям выполняемого задания. Хорошо еще, что это была не гроза! Полет продолжался в серо-синей мгле под причитания Всеволода. Я представлял его ощущения: в открытой кабине лицом назад при отсутствии видимого горизонта он представлялся мне гребцом лодки попавшей в тайфун и проваливающейся в тартар штормовых волн. В такую погоду и высотные бомбардировщики не летают, а мы идем на высоте двести метров под облаками, черт знает куда, сверяя время и скорость с картой. Беспокоило, что я потерял визуальный контакт с остальными экипажами. Но, в чем я был абсолютно уверен, так это в том, что ни один вражеский истребитель не будет угрожать нам в таких метеоусловиях, да и зенитки могли открыть огонь разве что на звук низко летящего самолета. На маршруте нет возвышенностей более двухсот метров от уровня аэродрома, но, зная это, все равно, честно говоря «третьей  рукой» от страха держался за «божий дар». Зачем я принял решение идти сквозь осадки в надежде на их скорое прекращение. Больше всего я боялся внезапного порыва ветра или вертикальной турбулентности способной швырнуть самолет вниз, но пока все обходилось. Я вспомнил, как торопились посадить самолеты в летной школе, когда в течение летного дня внезапно собиралась гроза и начинался ливень, тогда все экипажи, находящиеся в воздухе, спешили сесть, пока стена осадков не накрывала аэродром.
            Лететь нам предстояло достаточно далеко, по ту сторону фронта по линии железной дороги. Я не заметил, что мы пересекли передний край, обстрела не было. Несмотря на сосредоточенность у меня было время поразмышлять, и я подумал: как выгодно отличается положение летчика от пехотинца или танкиста. На земле все четко: линия фронта, граница. Там ты или еще у своих, или, если пересек – уже на территории противника. Небо едино для всех, здесь нет стен или укреплений, четких разграничивающих линий, небо общее, лети хоть за Урал, хоть в Германию!
            Наконец я отчетливо увидел под собой железнодорожное полотно и пошел вдоль дороги. Связь работала и, пролетев так некоторое время, я, не видя остальные самолеты, услышал через приемник приказ  штурмана полка Мкртумова - командира нашей группы: «следовать домой». Я развернулся на аэродром по заранее намеченной линии пути предусматривающей обратный полет по иному маршруту. Наконец впереди появился розовый просвет давно вставшего солнца.
            Кстати: я действительно видел остов раннее уничтоженного железнодорожного состава, определить наш это поезд или немецкий было нельзя. Покореженные вагоны, накренившись, стояли вдоль вывороченных рельсов как памятник давно идущей войне. Нет, поезд здесь не пройдет!
            Мы сели, не сделав не одного выстрела. Все наше звено вернулось без происшествий, что, после потерь двух предыдущих дней, было уже удачным вылетом. Весь полет продолжался чуть более сорока пяти минут.
 
            Свой  пятый боевой вылет я совершил на следующий день в восемь часов утра. Нас  собрали незадолго до вылета, сообщив, что по сведениям  разведки немцы все-таки перебрасывают подкрепления в район боевых действий под Курском, в том числе – танки. Атаку наметили южнее Белгорода в направлении на Изюм. Остальные самолеты полка продолжали работать по переправам.
            Самолеты готовились с вечера и через двадцать минут мы сидели в кабинах. На небе не облачка. Сегодня наше звено идет под прикрытием звена Яков. Поездов мы не увидели, зато обнаружили вражескую переправу  через Донец: мост под защитой огневой точки – крупнокалиберного пулемета. Заходили на точечную цель по одному. Три первых ила бомбовыми ударами подавили огневую точку и разрушили переправу, до меня и очередь не дошла. Вернулись на аэродром в полном составе. Мы стали летать более подготовленными, что ли, глупостей не делали, ходили с прикрытием, удары старались наносить с одного захода, поэтому таких потерь как в первые дни драки за Белгород мы не несли. Да и немцы осторожничали: на хвост не садились, если видели что к ним может подойти наш истребитель, проводили одну скоротечную атаку и уходили вверх.
 
            Через час после посадки в 9:45, считай что сразу, нас подняли опять для удара по железной дороге идущей между Белгородом и Курском, наши опасаются переброски танков под Курск. Учитывая, что с утра немецких истребителей в данном секторе не было, пошли четырьмя самолетами без прикрытия.
            Ранний день уже вовсю завоевал пространство южнорусских равнин. Но тишина и благодать летней природы казалась чуждой разворачивающейся реальности, мерещилось, что все замерло в ожидании чего-то ужасного и неотвратимого.
            Выйдя на исходный пункт маршрута, повернули на линию заданного пути и долго летели друг за другом по прямой с дистанцией метров сто на высоте двести метров. При проходе Белгорода по нам открыли огонь вражеские зенитки, командирский Ил был поврежден, я видел, как он начал рыскать по высоте то - кабрируя, то - зарываясь носом, наверное, вышли из строя тяги руля высоты. Идущие вторым и третьи Илы пошли сопровождать ведущего, я, было, пристроился за ними, но тут совершенно отчетливо впереди и чуть левее по курсу увидел приближающийся поезд. Молниеносно приняв решение атаковать с одного захода, я полого спикировал на состав, сбросив сразу все бомбы при помощи рукоятки аварийного сбрасывания, и хотя у меня не было возможности видеть цель, по реакции стрелка я понял, что  бомбы легли точно в цель. Сделав змейку, я убедился, что состав остановился, четыреста килограммов фугасов сделали свое дело. Приписав удачи такую точность попадания, я проследовал далее по линии железной дороги, другие Илы, сопровождая командира, отстали. В какой-то момент наш самолет прошел зону разрыва зенитных снарядов выпущенных вдогон, чьи взрыватели были установлены на определенную высоту. Только в данном случае они разрывались на определенной дистанции. Вокруг с треском, заглушающим гул двигателя, лопались бело-серые салютики, оставляя за собой облачка черного дыма, было очень страшно, но самолет чудом остался цел. Через пару десятков километров к нашему самолету присоединился один Ил,  другой пошел домой, сопровождая подбитого ведущего.
            Вдалеке показался еще поезд. Мы разделились. Первый самолет произвел атаку, но что-то случилось и он, кренясь влево, развернулся в сторону наших. Расстояние между моим Илом и поездом быстро сокращалось. Как и в первой атаке, я полого спикировал «на ход» состава и, ведя огонь из пушек и пулеметов, с дистанции в пятьсот метров произвел пуск четырех РС с одного захода, постаравшись с первого раза нанести как можно больший урон поезду. Я заметил открытые платформы затянутые брезентом и маскировочной сеткой. Если на платформах были танки, то большого ущерба им я не нанес, но мне опять повезло, от огня моего самолета взорвался паровоз, вагон полез на вагон, мы облетели остановившийся состав, как минимум двенадцать вагонов были повреждены, дело было сделано, и я развернулся домой.
            При проходе линии фронта мы попали под сильный огонь зениток, осколками разорвавшегося снаряда была повреждено остекление фонаря, отказало несколько приборов, но Ил-2 летел и он довез нас домой, сохранив устойчивость и управляемость. Когда сели и покинули кабины, я обнаружил что киль и полотняная обшивка руля поворота имеют значительные повреждения. Больше из вылетевшего звена никто не вернулся. Два самолета упали уже над нашей территорией, не дотянув до нормальных площадок, экипажи погибли, третий Ил, тот, что производил со мной атаку состава, пропал где-то за линией фронта, летчик и стрелок, скорее всего, погибли.
 
            Учитывая потери последнего месяца, в полку я стал считаться опытным летчиком и был назначен  ведущим пары, моим ведомым стал молодой летчик Володя Алексеев, незадолго до этого прибывший с пополнением.  Но полетать за линию фронта в качестве начальника мне не пришлось. Устранение повреждений самолета затянулось на длительное время, а с учетом предшествующих потерь техники не хватало. Прикованный к земле я стал заочным свидетелем боев лета-осени 1943 года в районе Изюма, Барвенково, Запорожья. Весной 1944 года полк дошел до Одессы.  Затем полк перебросили в Прибалтику. Командир полка майор Захарченко включил меня в группу  летчиков отправленных за новыми самолетами. Так получилось, что в родной полк я больше не вернулся.  В командировке я познакомился с подполковником Новиковым командиром 34 бап. Его полк только что был выведен из района боевых действий и переведен в резерв для доукомплектования и переформирования. Ему понравилась моя техника пилотирования на облете Ил-2, случайным свидетелем которого он стал. Нам случилось встретиться в летной столовой, не смотря на разность наших званий, мы разговорились, и Новиков предложил перейти к нему в бомбардировщики. Там же я подружился с Владимиром Шучаловым – двадцати шести летним стрелком-радистом из 34-го полка, мы сошлись с ним на почве обоюдной любви к лошадям. Володя до перехода в авиацию служил в кавалерии, а для меня, выросшего на Алтае, лошадь была основным транспортом и развлечением. Не долго думая я подал рапорт, но пока ждал прихода официальных бумаг, бомбардировочный полк  вернулся на фронт, а меня,  определили  в 11-й запасной бомбардировочный авиаполк. Ехать надо было к «черту на кулички» - в Азербайджан. Там, в Кировабаде находилось четыре учебных эскадрильи, в которых готовились летчики на новую технику,  поступившую по ленд-лизу. В Кировабад я прибыл в конце ноября 1944 года. В четырехэскадрильном полку две первые эскадрильи готовили бомбардировщиков, третья и четвертая – истребителей. Естественно, я рассчитывал попасть в число бомбардировочных экипажей, но меня, по какой-то нелепости, зачислили в третью эскадрилью. Наслаждаясь сравнительным теплом юга после озноба российской поздней осени, мы стали ждать прибытия новых самолетов. Те поступили в полк к середине декабря, пригнанные перегонщиками из Ирана. Помню, как мы в первый раз пошли осматривать принимаемые самолеты. Технику давно ждали, но в тот день я был вне части и когда вернулся в полк первые самолеты уже сели.
            – Пошли «Сандерболты» смотреть - позвали меня ребята с третьей эскадрильи.
            – Что это за «Сандерболты» такие - спрашиваю?
Пришли на летное поле, где стояли новые самолеты. «Сандерболт» оказался  большим, но одноместным самолетом, он был длиннее и выше чем Ил-2, но с меньшим размахом крыла.
            – Судя по всему, нагрузка на крыло у него «истребительная» или как у «пикировщика»- сказал кто-то из окруживших самолет летчиков. По форме новый самолет напоминал лежачий раздутый сапог или молочный кувшин, увенчанный спереди огромным четырехметровым четырехлопастным винтом.
            – Что за птица такая – слышались возгласы удивления: одноместный как истребитель, но большой и тяжелый как бомбардировщик?
            Подошел комэск:
            – Это Р-47 американский тяжелый истребитель, но может использоваться и как бомбардировщик и как штурмовик, а оборонительного вооружения на нем нет, уходит за счет скорости или пикированием, мотор у него больше двух тысяч коней, нам их свыше ста штук гонят.
            Это потом, в процессе обучения я понял все слабые и сильные стороны «Сандерболта». Летчикам-истребителям этот самолет казался тяжелым и инертным, не способным на быстрое маневрирование и, не смотря на мощный двигатель медленно разгоняющимся в горизонте. Но мне, как  бывшему штурмовику - «воздушному танкисту», привыкшему к  вялому реагированию на отклонение рулей, самолет понравился: устойчивый, простой в пилотировании, с хорошо оборудованной просторной кабиной. Более всего удивляло, что этот истребитель мог брать бомбовую нагрузку в  два раза превышающую бомбовую нагрузку Ил-2. Пушек не было, зато было восемь крупнокалиберных пулеметов. Только к одному я ни как не мог привыкнуть: к отсутствию стрелка с задней полусферы.
            Мои навыки в техники пилотирования штурмовика позволили в числе первых  вылететь на Р-47,  всего до конца года 11-й ЗБАП подготовил двенадцать летчиков.
            Из нас создали отдельную эскадрилью и мы, понимая, что война скоро закончиться, стали ждать направления в боевые части, со смешанным чувством: желая быстрее попасть на фронт и успеть лично ещё что-либо сделать для победы и, понимая, что дошли уже почти до конца войны и выжили.
            С отправкой «Сандерболтов» во фронтовые части командование не спешило. Вначале нам сообщили, что мы полетим в тыл Украинских фронтов и вольемся в истребительные полки ПВО Юго-Западного округа. Затем нас хотели направить в заполярье в авиацию ВМФ, кажется в 255-й ИАП для сопровождения бомбардировщиков и атаки морских конвоев. В конце концов, нашу отдельную эскадрилью отправили на Балтику для ведения разведки и поддержки боевых действий Балтийского флота.
            К тому времени Финляндия вышла из войны и обстановка на Балтике изменилась в нашу пользу.
            Судьба все же еще раз свела меня с 34-БАПом. В начале февраля наша отдельная эскадрилья в обстановке строжайшей секретности была переброшена на Балтику. Во время перелета мы сделали промежуточную посадку  на аэродром, где базировался 34-й полк. Там я встретил радиста Шучалова, мы радовались как дети, что оба живы и можем вновь пообщаться.
    
            9 февраля, когда самолеты полка бомбили фортификационные сооружения и подходы крепости Познань, перед нами поставили задачу нанести удар по железной дороге в районе города – важному железнодорожному узлу уже разрушенному в результате бомбардировок союзников и частично восстановленному немцами.
            Взлетели в 11.30 в условиях ясного зимнего дня с редкой, но низкой облачностью, загрузив по паре двухсот двадцати семи килограммовых бомб, с установками, вмещающими по три 127-мм ракеты под каждой плоскостью, не считая пулеметного вооружения. Пошли звеном из четырех «Сандерболтов» под прикрытием звена истребителей.
            Взлетаю, волнуясь – первый боевой вылет на новом самолете, да и учебный налет получился небольшой. Бомбить железные дороги на штурмовике мне уже приходилось, но как поведет «Сандерболт» и насколько хорошо я смогу справиться с истребителем который тяжелее Ил-2  в полтора раза.
            Набираем высоту на скорости двести пятьдесят – триста километров в час, ища угол атаки, дающий максимальную скороподъемность. Самолет набирает высоту вяло, почти как Ил, чувствуется необычное сочетание большой мощности и инертности. А ведь именно на  большой высоте раскрываются лучшие качества Р-47. Для меня же полет на высотах более четырех тысяч метров это уже приключение.
            Проходим над Познанью почти на пятикилометровой высоте, зенитные орудия не стреляют, наша цель дальше. Над железной дорогой появляется пара истребителей противника, их сразу же отсекает от нас звено прикрытия. По связи командир группы сообщает, что видит двигающийся по восстановленному участку дороги поезд. Не видя цели, следую за ведущим, отпуская его для атаки, захожу с пикирования почти переворотом,  скорость растет до шестисот километров в час. Целюсь в обнаруженный поезд через пулеметный прицел, неожиданно встретив зенитный огонь, понимаю, что захожу не совсем под удобным ракурсом: наискось по ходу состава, но, желая быстрее выйти из-под обстрела, сбрасываю пару бомб и ухожу верх, пристраиваясь к ведущему.
            Я не вижу результата бомбометания. Первое звено успевает произвести повторную атаку, и командир группы дает команду следовать домой, успев при этом сбить один истребитель противника. Я видел только, как впереди на дистанции более километра загорелся, перейдя в крутое пикирование, летящий самолет, а «Сандерболт» командира  перешел в набор высоты. Благо, что большинство летчиков нашей группы это истребители. А кто теперь я: штурмовик, громящий наземные силы врага или истребитель?
            Домой шли на большой высоте поодиночке, садились быстро с пикирования, делая круг в стороне от аэродрома, чтобы не выдать истинных координат посадочной площадки. После посадки оставшиеся на земле летчики устроили нам теплый прием с качанием на руках как после первого самостоятельного вылета или первого сбитого самолета врага. С нашей стороны потерь не было, оба вражеских самолета вылетевших на перехват были сбиты. Командир  звена подтвердил, что именно мое  бомбометание остановило состав, дав произвести удачный второй заход.
            – Вот что значит штурмовая школа,  молодец, бомбы с креном сбросил и попал! – поставил комэск меня в пример.
            – Не знаю, какой ты истребитель, но по наземным целям всегда буду брать тебя в свою группу.
            Больше в Польше мы не летали. Нас быстро перебросили на Балтику в состав ВМФ и какое-то время  боевых вылетов на «Сандерболтах» мы не совершали. Улетая, я даже не успел попрощаться с товарищем из 34-полка, впрочем, мы договорились встретиться после войны в Балашове или Киеве. Если мне не суждено было стать танкистом, то хоть увижу танковое училище, куда я так и не поступил. Еще, после войны, я хотел разыскать отца и вернуть ему честное имя.
 
            22 апреля 1945 года 47 штурмовому авиаполку 11 штурмовой дивизии ВМФ на аэродроме, которого базировалась наша эскадрилья, поступил приказ нанести удар по конвою противника в море. Для этой цели выделялись двадцать четыре Ил-2 наводимые «Бостонами». Из нашей эскадрильи выделили шесть «Сандерболтов» для  удара по порту в районе Либавы – месту базирования транспортов.
            Поднялись в воздух в 9 часов 30 минут в утренней дымке в составе группы из шести Р-47 под прикрытием пары Яков. Выход на порт Либава решено было производить на высоте две тысячи девятьсот метров.
            В момент взлета нашей группы пара немецких истребителей, возможно с  Либавы, попытались блокировать наш аэродром, но они опоздали, дав нам взлететь. Надеясь на прикрытие и огонь ПВО, наша группа, не сбрасывая боеприпасы, с набором высоты легла на линию заданного пути. Взлетали мы с интервалами и еще не успели собраться звеном. Набирая высоту последним, я увидел слева впереди силуэт самолета не похожий на «Сандерболт». Может быть это Як прикрытия – подумал я: - нет,  это «худой» хочет догнать летящую впереди группу. Используя кнопку впрыска воды в цилиндры, попытавшись выжать из двигателя максимум, не сбрасывая бомбы, я довернулся ему в хвост, стараясь сократить дистанцию. Когда я приблизился метров на пятьсот, немец меня увидел и решил пропустить  вперед, начав выполнять размазанные бочки. Если бы он, увеличив тягу, пошел верх, мне бы, даже сбросив бомбы и ракеты, не догнать его на тяжелом «Сандерболте». Дистанция была более трехсот метров,  в данной ситуации немец, потеряв скорость, совершил явную ошибку, подставив спину под удар. Следуя за его маневрами перекладыванием крена, мне удалось поймать врага в прицел, с дистанции метров в триста я открыл огонь из пулеметов и увидел что попал,  незначительная часть обшивки крыла Мессершмитта была сорвана. Немец потянул ручку на себя, я сделал то же самое, дав пулеметам остыть. Не упуская Мессершмитт из прицела, я повторил трехсекундный залп, случайно нажав на боевую кнопку пуска ракет. Самолет легко тряхнуло. Мне удалось различить, как одна из сорвавшихся с пилонов ракет попала во-вражеский истребитель где-то в районе кабины или двигателя. Охваченный пламенем  Мессершмитт понесся к земле. Конечно, это было случайное попадание, просто попавшийся мне немец был из разряда невезучих. Наверное, какой-нибудь неопытный шестнадцатилетний юнец из гитлерюгенда – подумал я. Я бы и так сбил его пулеметами. Хотя нет,  обычно немцы не доверяют неопытным летчикам Мессершмитты, предпочитая сажать их в скоростные и маломаневренные Фокке-Вульфы, бросая на армады союзных бомбардировщиков. «Худой» - маневренный самолет для асов.
            Противник не помешал нашему заданию, и я бросился догонять группу, следующую на порт Либава. В военной гавани рассредоточено несколько сторожевых кораблей, барж и транспортов.
            Выбрав цель, почти отвесно пикирую на корабль. Налет для немцев неожиданный, их зенитки молчат. Сбрасываю бомбы и делаю боевой разворот. Заработала зенитная артиллерия, пикирую на цель, видя, что бомбы в цель не попали, и на скорости ухожу из зоны огня. Остальные летчики группы  были более удачливы, да и психологическая цель внезапной атаки достигнута, можем  возвращаться домой. В нашей группе потерь не было, а вот два Ила отправленных штурмовать конвой в море с задания не вернулись. Немцы потеряли оба истребителя.
 
            08 мая  с утра 11-ю штурмовую авиадивизию подняли по тревоги. Была поставлена задача снова нанести массированный удар по Военно-морской базе Либава. В 12 часов 38 минут двадцать два Ил-2 под прикрытием десяти Як-9 повторили наш маршрут от 22 апреля.
От нашей эскадрильи выделили четыре самолета  с задачей атаковать возможные поезда около города с целью воспрепятствовать подвозу и вывозу грузов из порта. Взлетели через двадцать две минуты после основной более медленной группы в расчете, что удары по всем целям будут нанесены одновременно и немцы просто не смогут поднять нужное количество истребителей. Мы шли без истребительного прикрытия, зная, что истребители немцев будут брошены на  защиту порта. Сразу после отрыва я заметил, что самолет с трудом набирает высоту, не смотря на нормальные показания приборов, я почувствовал неприятную тряску двигателя. Мне удалось набрать безопасную высоту и «прожечь» свечи. Тряска прекратилась, и я решил продолжить полет.    
            Преодолев огонь зенитных батарей, прошли над Либавой на значительной высоте. Не обнаружив поездов, получили приказ возвращаться, не атакуя запасные цели. Непонятно: бережет руководство нас или редкие заморские самолеты, но пока наша эскадрилья идет без потерь!
            Вернулись на аэродром, пообедали, четверых летчиков включая меня, вызвал командир.
            – Ну что ребята - начал он радостно:
            – Судя по всему: войне конец! Берлин взят нашими войсками, Гитлер мертв, у немцев остались отдельные очаги сопротивления, включая и «нашу» Либаву. Сегодня вечером ваш заключительный вылет на фашистский аэродром. Дадите последний аккорд по поверженному противнику и победа, герои вы мои!
            Смотрю, при получении задания лица опытных летчиков нахмурились. Выходим из штаба, пытаюсь подбодрить, говорю: - вон сколько раз летали, все обошлось и сейчас обойдется.   
            – Дурак ты, хоть и давно летаешь - отвечают мне ребята с безобидной злостью:
            – Обошлось у нас, а Илы без потерь ни разу не возвращались, а немцы свои аэродромы знаешь, как охраняют: там и зенитки и истребители, им теперь терять нечего а, что с тобой говорить, сам увидишь! Война закончилась, сдался нам этот аэродром!
 
            Вылет назначен на 20.55. Пока есть время до объявления тридцатиминутной готовности, и начальство решает, полетим мы на «Сандерболтах» или Ил-2, достал свою помятую потрепанную тетрадь, в которой уже пару лет записываю воспоминания о войне и своем месте в ней. Вот она и закончилась. Слава Богу!
            Я воюю с сорок второго года, а что лично сделал я для победы? Ну, бомбил поезда, машины, нанес кое какой ущерб врагу, даже сбил один самолет, а что я буду рассказывать своим детям, когда они спросят: - папка, расскажи, как ты войну выиграл! А впрочем, главное, что мы победили, страна победила, а еще я остался жив и теперь смогу разыскать отца. Нет, ну а что такого я сделал геройского?
 
            Автор дневника погиб 8 мая 1945 года при атаке аэродрома противника. Когда основная группа после первого захода без потерь легла на обратный курс, он, проигнорировав приказ «возвращаться», повторил атаку аэродрома,  уничтожив два стоящих двухмоторных самолета, но был сбит огнем зенитной артиллерии, направил падающий самолет на зенитное орудие.
            Факты уничтожения немецких поездов силами советской  штурмовой авиации требуют подтверждения.
            Упомянутые в рассказе:
            Мкртумов Самсон Мовсесович – армянин по национальности,  советский кадровый летчик, штурман полка, капитан,  стал героем Советского Союза, не вернулся с боевого задания 1 ноября 43 г.
 
 
«Перегонщик».
 
            Интересная вещь память, не всегда можешь вспомнить, что было с тобой вчера, но  некоторые давно прошедшие, но наиболее эмоциональные события, повлиявшие на твою судьбу и мировоззрение, в мельчайших деталях яркими красками следуют за тобой всю жизнь. Кажется, я  это где-то вычитал. И сейчас, по прошествии многих лет, я помню, как совсем еще постреленком ходил c отцом косить майскую траву и наблюдал, как сочные стебли ложатся под острым лезвием,  срубленные, будто кавалерийской саблей. И уже постарше, подростками  с деревенскими пацанами бегали на озеро ловить золотистых лещей, и когда рыбина, вытащенная самодельной удочкой, оказывалась на берегу, помню  чувство  гордости за свой трофей – «добытчик». Кстати, свою самую большую рыбу я поймал с отцом на ночной рыбалке, это был карп весом больше четырнадцати килограммов. Нести домой в вещмешке его доверили мне. Ноша была тяжелой. Говорят, что рыбы молчат, но я помню, как этот бедняга сопел и свистел у меня за спиной. Не знаю: издавали подобные звуки его жабры-легкие или что-то еще заставляло его страдальчески стонать, тогда жалость над «говорящим» карпом не превзошла инстинкт охотника-добытчика. Сейчас, наверное, услышав подобное сопенье от рыбы, я, возможно, дрогнул бы и выпустил ее в родную стихию. Вот такая сентиментальность!  Помню, как  в первый раз еще достаточно робко поцеловал  одноклассницу Зою. И конечно я помню, как в десятом классе в школу пришли два инструктора местного аэроклуба агитировать учеников в авиацию. В синей парадной форме, один небольшого роста лет за тридцать очень веселый и энергичный, другой лет до двадцати пяти высокий и застенчивый стеснительно улыбавшийся  на постоянные шутки товарища. Затем была летная школа в Оренбурге, которую я закончил в июне 1941 года, умудрившись стать  лейтенантом в «сержантский период», и откуда  получил направление не в строевую часть, а как перспективный,  в учебный полк. Собственно говоря, премудрости с моей стороны никакой не было, просто я любил летное дело, и оно у меня получалось. В училище я был старшиной летной группы, по теории имел  все «отлично», вылетал самостоятельно одним из первых, да и школьная база у меня была полной – успел закончить десять классов. Начальник летной школы  рекомендовал, присвоив  лейтенанта, направить меня в полк,  где переучивались на новые скоростные типы истребителей строевые летчики.
 
            В конце июня 1941 года перед самой войной я приехал в запасной учебный авиационный полк, базирующийся под Москвой.  Без всякого блата, просто так совпали обстоятельства!  На новое место я прибыл в приподнятом настроении. Служба почти в столице открывала  возможные радужные перспективы дальнейшей карьеры, но началась война.
            Во всю действовал приказ №0362 от 22 декабря 1940 г. о переводе офицерского состава,  прослужившего в армии менее четырех лет, на казарменное положение. Этому я не сильно расстраивался, родители были далеко, женой  я еще не обзавелся. Меня, вместе с остальным летным составом, попадающим под приказ, поселили в большой полутораэтажной казарме прямо на территории аэродрома. Полутораэтажной, потому что казарма представляла собой просторное здание с высоким первым этажом и чердаком под крышей. Там, в одном помещении на двухъярусных кроватях помещалась вся учебная эскадрилья. Народ был разношерстый: и совсем юнцы, и летчики с налетом. Будучи неплохим рассказчиком, я часто получал неофициальное «задание» рассказать какую-нибудь байку на ночь, когда весь состав после вечерней поверки находился уже в койках. Был у нас в группе сержант Володя, играющий на гитаре. Иногда, заменяя меня, после отбоя он брал в руки гитару и негромко душевно пел хорошие песни. Тогда каждый, засыпая, наверное, вспоминал тепло и уют родного дома, детство, мамины руки. Ведь мы все, по сути дела, были еще детьми, только начинавшими настоящую взрослую жизнь.
            Тех. состав располагался в иных зданиях неподалеку.
            Открыв дверь казармы теплым летним утром можно было видеть стоянку, на которой располагались наши новые самолеты – МиГ-3 и старенькие И-16.
            Летный состав переучивался на МиГи,  «спарок» не было и обучение на новые типы  происходило без вывозной. Во время первых самостоятельных полетов с одним из молодых  летчиков произошла катастрофа. В этот день я был назначен дежурным по аэродрому и хорошо помню, как все было. Во время взлета на высоте около ста метров пилот, возможно отвлекшись на что-то, перетянул ручку на себя, потерял скорость и левым разворотом сорвался в штопор, успев сделать половину витка, самолет упал на краю аэродрома и загорелся. Все кто был на аэродроме побежали к упавшему самолету. Но огонь долго не удавалось потушить – баки были полные. Летчик погиб еще от удара – ему снесло череп о передний обрез фонаря. Выказывали предположение, что двигатель мог работать неустойчиво и не давать полной тяги, однако рычаг управления сектора  газа на сгоревшем самолете  был в положении «малый газ». Переместился он так от удара или был случайно перемещен погибшим летчиком – неизвестно, но командир полка полеты летчиков, не введенных в строй на МиГ-3  временно запретил, дав команду учить матчасть до ожидаемого прибытия в полк двухместных учебно-тренировочных Як-7УТИ, предназначенных для обучения летчиков на Як-1. Двухместных МиГов в «природе» не было. Считалось, что и Як-1 и МиГ-3 – самолеты новых типов со схожей техникой пилотирования и летчик, освоивший Як сможет сразу же вылететь на МиГе. Кстати, дежурным по старту в полку меня больше не назначали – такая уж суеверная авиационная традиция.
            Более опытные летчики, успевшие вылететь на новой технике, продолжили полеты, а для нас начались утомительные для каждого «летуна» «наземные» дни: строевая подготовка, теория. Утомительные еще и потому что шла война, и мы рвались в бой. Война была еще далеко, но тревожные сводки говорили, что немцы не остановлены на границе, не повернуты вспять несокрушимой Красной армией, война штормовой волной или лавиной неукротимо приближалась к Москве. А пока мы имели возможность в редкие увольнительные заигрывать с местными девушками, и отъедаться свежей курятиной, поставляемой в столовую  ближайшим птицеводческим совхозом.
            Несколько «спарок» поступило только к началу осени, когда немцы уже взяли Смоленск и вовсю двигались к Москве. Летчиков, освоивши МиГи, перевели в действующие части, да и сами самолеты вскоре направили на фронт. Я начал полеты на учебном Яке. Нас осталась небольшая группа, поэтому, несмотря на нехватку самолетов, когда позволяла погода и было топливо, летали достаточно интенсивно. 
     Это было трагическое время. Немцы дошли почти до Москвы, учебная часть находилась под  угрозой перевода в тыл. На аэродроме постоянно дежурило несколько экипажей на случай налета фашистской авиации, на учебные задания мы вылетела со снаряжёнными ШКАСами. В одном из вывозных полетов мы с инструктором заметили на горизонте группу бомбардировщиков облетавших Москву с юга.
            Вдобавок, зима, а точнее - осень выдалась ранней и холодной, сменив проливные дожди, морозы ударили с начала ноября, добавив к психологическому дискомфорту и чувству тревожности тяготы физические. Но, почти дрогнув, Москва выстояла!
            За неполные четыре месяца осени и декабря 1941 года я смог налетать сорок часов, причем кроме обычных упражнений по кругу и на  пилотаж большое значение уделялось полетам на  стрельбу по  учебным целям и отработку элементов воздушного боя.
            1 января, аккурат в первый день нового 1942 года, я получил назначение в действующий полк, базирующийся в районе Ленинграда, куда прибыл в ночь на десятое января  транспортным самолетом. Сели на аэродром базирования 5 ИАП ВМФ.
            Через некоторое время полк, куда прибыл я в качестве пополнения, был преобразован в 3-й Гвардейский Истребительный Авиационный Полк. Так что служить мне предстояло уже гвардейцем.
            Будущий 3-й ГИАП начал войну еще в июне и прошел славный путь, на счету только моей второй эскадрильи было 40 воздушных побед, но и потери были немалые. Так, войну полк начал пятью эскадрильями, а к моменту моего прибытия стал трех эскадрильным. Вторая эскадрилья была вооружена МиГами, наконец, подумал я,  мне удастся освоить боевой самолет и начать бить врага, но самолетов не хватало, и командир полка Петр Васильевич Кондратьев временно перевел меня в наземный состав:
            – Подожди, еще навоюешься, придут самолеты – получишь свой!
            Летчик без самолета – это как птица без крыльев, считай: курица или страус! С одной стороны - мне было обидно чувствовать себя «пятым колесом» в ратной боевой семье бывалых пилотов. С другой стороны – я понимал командира. Каждый «старый» летчик его полка прошел огненную школу многих месяцев со множеством боев и штурмовок, я был новенький в этом коллективе, и заслужить доверие товарищей мне еще предстояло, идти в бой с непроверенным напарником – рисковое дело, хотя бой – и так уже дело рисковое, рисковей некуда!     
            Командир моей эскадрильи  капитан Александр Мясников, прищурившись  приветливо улыбаясь, говорил:
            – Прежде чем начать летать лейтенант, освой самолет на стоянке.
            И опять начались мои невзрачные будни «наземного» летчика. Я присутствовал на построениях летного состава, посещал общие предварительные и предполетные подготовки, учил район боевых действий, но только не летал, вместо этого я  помогал техникам готовить самолеты, выполняя, как правило, самую неквалифицированную работу: заправлял топливом, мыл, помогал покрывать некачественным зимним камуфляжем – известковой краской, разъедающей руки и смывающейся дождем. Нет, это не было наказанием, я просто временно выполнял необходимую работу, внося свой посильный вклад в боеготовность славного истребительного полка. Я не знаю, посмеивались ли надо мной техники «за глаза»,  но «в лицо» они относились  ко мне с уважением, как к летчику и лейтенанту, просто, пока еще, не получившему самолет.
            Близость войны и смерти: хороших людей сплачивает, а плохих – разделяет! Я видел, что хороших людей в «Третьем Гвардейском» было подавляющее большинство. И летчики и технический состав жили одной дружной фронтовой семьей, разделения на «белую» - летную или «черную» - техническую «кость» я не чувствовал. А время было суровей некуда – первый, самый трудный год осажденного  Ленинграда, голод холод и бои, бои, бои! Летный состав не испытывал на себе проблем с нехваткой питания, не смотря на блокаду, хлеб, мясо,  масло и сахар были почти всегда, хотя основной рацион составляла все же перловка. Позже в 1943 появились американская тушенка и галеты (до этого надо было еще дожить). Как-то раз командир собрал личный состав и предложил передать дневной рацион сахара, а это по 100 грамм «на брата», в одно из детских учреждений Ленинграда. Конечно, никто не противился, но принять такое решение без одобрения состава полка начальство не могло. Вышло несколько  килограммов. Главное, чтобы груз дошел по назначению до детишек, а не был присвоен, по пути, какой-нибудь сволочью. Если с «кормежкой» у нас было все в порядке, то холод давал себя знать постоянно. Грелись, как могли и где могли. Через несколько минут работы на морозе пальцы леденели и немели, перчатки не спасали. От мороза и влажности мерзли ноги, обутые в зимние сапоги мехом внутрь, унт мехом наружу у меня не было,  зато кожаные сапоги лучше защищали от случайной воды.
            Так  за наземными рабочими буднями прошли: вначале зима, а затем и весна 1942 года. Весна дала долгожданное тепло, но не приблизила меня к небу. В начале мая Мясников, встретившись со мной в столовой,   добродушно  улыбаясь, сообщил:
            – Летать не передумал, тогда радуйся, полк переводят на пополнение в Богословно, скоро получишь свой самолет.
            И действительно через пару дней нас перевели в тыл. Полк переформировали, остававшиеся две эскадрильи перевооружили на английские Харрикейны. Английскими они были уже относительно, так как перед отправкой на фронт на самолеты установили более толстую броню и новое вооружение. Мой «Харитон», как прозвали Харрикейны летчики, был вооружен двумя 20-мм пушками ШВАК и двумя 12,7мм пулеметами. По сравнению  с пулеметным вооружением МиГа, на котором я так и не вылетел - это было мощное оружие. «Горбатый Харитон» по весу, мощности двигателя, скоростным характеристикам и виражу был практически равен «первому» Яку - несколько легче и слабее МиГа, значительно уступая последнему в скорости, но имея более мощное вооружения и меньший радиус виража. В целом, это был как бы «усредненный» истребитель: на малых высотах уступал в горизонтальном маневре Яку, но превосходил МиГ, на больших – превосходил Як в любом маневре, но проигрывал МиГу в скороподъемности.  Его главным преимуществом по сравнению с нашими самолетами было то, что он сохранял свои качества в любом диапазоне высот, тогда как МиГ-3 был явно высотным самолетом, а невысотный двигатель Як-1 на высотах более трех-четырех километров резко терял мощность. Харрикейн не был мечтой пилотажника, зато он был идеальным самолетом для уничтожения бомбардировщиков, что продемонстрировали англичане два года назад. В отличие от поликарповского  И-16, Харрикейн был устойчивым самолетом, доступным летчику начальной квалификации. Несмотря на свой значительный перерыв - почти в пол года, я, прослушав вместе с остальным летным составом теоретический курс, без труда вылетел самостоятельно на второй день практических занятий. На второй, потому что в первый день я, освоив работу двигателем, самостоятельно вырулив на полосу «змейкой», дал полный газ разбежался и, подняв хвост, оторвался от земли, пролетев несколько десятков метров на высоте выравнивания, приземлился на полосу. На следующий день я выполнил ознакомительный полет над аэродромом на простой пилотаж и несколько полетов по кругу. Оборудование кабины по наличию пилотажно-навигационных приборов показалось верхом технической мысли, правда, выявился существенный недостаток – усилив защиту и вооружение, наши инженеры не заменили английские приборы и таким образом:  барометрический высотомер высоту показывал в футах, а  указатель скорости – скорость в милях в час. Если со скоростью это не  было серьезной проблемой, нужно было просто выучить полетные скорости по фактическому показанию прибора, то с высотой получалось довольно неудобно, говорят тебе: «высота четыре семь», и думай, сколько нужно набрать в футах четыре тысячи семьсот метров. Я сделал себе табличку от ста до трех тысяч метров, сколько это в футах, делать больше -  таблица бы получилась громоздкой, и прикрепил ее в кабине по правому борту в специальной ячейке. Ничего, привыкну. Еще, каждый «Харитон» был оборудован приемо-передающей радиостанцией, автономной работы которой хватало часа на два. 
 
            С 11 августа наш  полк в составе двух эскадрилий и двадцати трех Харрикейнов начал перебазирование обратно на фронт на Ораниенбаумский плацдарм.
            Наверное, я был самым неопытным летчиком из трех десятков пилотов вернувшихся на передовую, но теперь у меня был «свой» самолет в стандартной серо-зеленой камуфляжной окраске с бортовым номером «4».
            Ситуация на фронте была следующей: Ленинград все  еще находился в плотном кольце блокады. Впереди была осень, за ней холодная зима. Ставка планировала нанести удар в направлении Синявино - Мга силами Волховского и Ленинградского фронтов навстречу друг другу с целью прорвать блокаду, выйдя на рубеж Дубровка - Красный Бор. Нашему полку предстояло участвовать в поддержке наземных войск и штурмовиков. В данный момент наши войска вели кровопролитные бои в районе Усть - Тосно. Как и прежде, большое внимание уделялось защите Ладожского озера – источнику снабжения осажденного города. Так что работы полку хватало.
 
            14 августа 1942 года   утром самолеты нашего ГИАПа уже вылетали на сопровождение штурмовиков над Финским заливом, Илы наносили удар по финским катерам. На обратном пути вся группа была атакована семеркой Брюстеров. Наши, потеряв один Харрикейн, сбили одного финна. После полудня меня вызвал к себе зам. командира эскадрильи Семен Иванович Львов.
            – Сегодня полетишь со мной на охоту в район Тютерс - Курголово, будем сбивать всех фашистов, кого найдем, посчитаемся  за Петю Чепелкина. Готов?
            – Готов! – отвечаю. Петю сбили в недавнем бою.
 
            Взлетели в 13:15, день ясный, редкая облачность на высоте полтора километра - не помеха для видимости. Вылетели звеном на четырех Харрикейнах. Первая пара: капитаны Ефимов и Сухов, во второй: капитан Львов и я. Операцию задумали с хитростью, следом за нашей четверкой в тот же район пошла четверка ЛаГГов соседнего полка.  Финны часто летали над заливом в надежде атаковать советские самолеты на обратном курсе, когда топливо и боезапасы были на исходе. Мы  должны были изобразить  возвращающихся  штурмовиков, Харрикейн конечно меньше Ила, но тоже «горбатый», а ЛаГГи – наше отставшее прикрытие.
            Поднялись с Ораниенбаума, вначале пошли на Кронштадт, а затем, встретившись с ЛаГГ-3,  взяли курс на запад. Я - ведомый второй пары.
            Над обозначенным районом стали в широкий круг на высоте пять тысяч футов – приблизительно полтора километра. ЛаГГи где-то в стороне и выше. Патрулировали минут двадцать, вдруг командир группы сообщает, что видит выше самолеты противника –  толи истребители,  толи одномоторные бомбардировщики. Мы разошлись и начали преследование с набором.
            Я держусь за Львовым. Внезапно, на высоте одиннадцать тысяч футов, метрах в трехстах вижу  самолет с желтой окантовкой – враг! Ведущий открывает огонь, противник в пикировании скрывается под нами. Сбит!
            Бой длится уже несколько минут.  Нечего ни понимая,  я метался по небу за Львовым, он - вираж, я  - вираж, он - переворот, я за ним, он на горку и я на горку. На высоте пятнадцати тысяч футов я его потерял, но по радиообмену понял, что бой закончен, повезло, иначе бы я мог стать плевой добычей. Я связался с ведущим, он говорит:
            – Иди домой, ты отстал, мы впереди, «гробы» сзади прикроют (ЛаГГ - «лакированный гарантированный гроб»).
            И действительно на обратном пути я нагнал группу.
             После приземления Семен меня спрашивает:
            – Ну, как бой?
            – Нормально – говорю, сам молчу, что ничего так и не понял.
            –  Все хорошо. Делаю тебе одно замечание: не теряйся, пока в группе, ты – «жилец»!
 Так без единого выстрела я записал на свой счет первый боевой вылет. Подробности о прошедшем бое я узнал уже из донесений старших по званию товарищей. Оказывается, мы атаковали группу бомбардировщиков противника прикрываемых несколькими истребителями. По результатам боя наш полк записал четыре победы, еще один самолет сбили ЛаГГи, потеряв одного, наша группа потерь не имела. Пять к одному или четыре к нулю – хороший результат в любом случае.
 
            18 августа  в 7:00 вылетели на прикрытие  наземных целей в район Ленинграда. Важны дороги.
            Солнце уже взошло,  несмотря на ясную погоду, еще стелилась утренняя дымка. 
            Я - опять ведомый второй пары в группе из четырех Харрикейнов. Ведет звено  капитан Ефимов, его ведомый капитан Сухов, во второй паре: капитан Львов и я.
            Постепенно набираем три тысячи метров по направлению к Ленинграду. Дымка рассеялась, и в чистом утреннем воздухе стало хорошо видно район боевых действий.
            Контроль воздушного пространства сродни «свободной охоте», только во время «охоты» ты свободен в выборе  и можешь всегда отказаться от боя если ситуация складывается не в твою пользу, здесь ты подобен цепному псу, хоть умри, но из зоны не выйди и противника не пусти! Из головы не выходит финский самолет увиденный мной в первом бою. Я много раз выполнял учебные воздушные бои, но там противником выступал свой, в задачу которого не входило нанести тебе вред, здесь был враг, которого ты должен убить или он убьет тебя.
            Львов вовремя заметил пару Ме-109 приближающуюся к нам сзади. Чтобы не допустить внезапной атаки  мы выполнили переворот и, разойдясь парами, пошли навстречу немцам.
            Во время переворота я опят потерял ведущего и первую пару. К моей технике пилотирования одиночного самолета претензий не было, ком. полка, увидев, как я летаю  на Харрикейне в тренировочных полетах, одобрительно поднял палец вверх: «молоток лейтенант!» Но с групповой слетанностью во время боя у меня были явные проблемы. Радовало  то, что бой переместился куда-то в сторону, и я был вне опасности. Спокойствие тут же сменилось тревогой: а если собьют ведущего, где был я, почему допустил!    
            Увидев приближающиеся точки на горизонте, я полетел навстречу. Это была пара Пе-2 возвращающаяся с какого-то задания. Став над ними, я выполнил  бочку, показав, что свой и стал искать Харрикейны. Наконец в южном секторе я заметил большую группу самолетов, приблизившись, я понял это «лаптежники» пикируют на цели, а «Харитоны» пытаются их перехватить, помешав атаке. Я зашел в хвост ближайшему Ю-87,  дал залп, но промахнулся.   
            В небе закрутилась карусель из немецких бомбардировщиков и наших истребителей. Впереди на расстоянии метров триста я увидел еще один «Юнкерс». Захожу сбоку слева снизу как бы  «с восьми часов» и с расстояния метров в сто пятьдесят нажимаю на гашетку дав залп по кабине и задней части мотора. Немец загорелся, а я все жал и жал на гашетку пока у бомбардировщика не отвалился кусок левой плоскости и он огненным факелом  понесся к земле. Я попытался атаковать других «лаптежников», но безрезультатно отстрелял оставшийся боезапас. Пулеметным огнем мне повредило остекление фонаря, но я был цел, только находился как в ступоре, оружие молчало, а я все висел на хвосте очередного бомбардировщика, продолжая давить на курок. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но в чувство меня вернул изменившийся звук моего двигателя. Мотор затрясло, обороты упали. Я проверил магнето - оба включены, бензина хватало,  медленно начало падать давление масла. Поняв, что самолет получил повреждения, я вышел из боя и направился в сторону аэродрома.  
            Удивительно, но я вернулся на аэродром с работающим двигателем. Как выяснилось потом, 7.92мм пулей  повредило один из двенадцати цилиндров, но двигатель не заглох и не заклинил. Роллс-ройс Мерлин показал себя с лучшей стороны.
            В этом бою нашим полком было сбито семь самолетов противника, еще пять – были уничтожены зенитным огнем или потерпели аварию. Полк потерь не имел. В своем донесении я написал, что атаковал группу пикирующих бомбардировщиков и сбил один, затем, расстреляв весь боезапас и получив повреждения, приземлился на аэродроме. Осталось получить свою положенную тысячу рублей за сбитый!
            «Свою» тысячу я так и не получил, только расписался, в ведомости. Если деньги пошли в Фонд обороны – это хорошо. Около месяца ушло на ремонт моего «Харитона». За это время полк успел перебазироваться на Карельский перешеек для поддержки наступления войск Волховского фронта.
 
            11 сентября в 11:15 поднялись в воздух на свободную охоту с целью прикрыть район:  Ленинград - Синявино. Наша группа – четыре Харрикейна в  составе: капитан Ефимов, лейтенант Каберов, капитан Львов и я. Вслед за нами вылетело звено Харрикейнов: Мясников, Руденко, Сухов, Бондаренко. Итого в воздухе восемь машин.
            Ясно. Редкая кучевая облачность на высоте 1200 метров.
            Минут через сорок вторая группа сообщила, что видит группу Ме-109 барражирующих на высоте  три тысячи метров в районе Синявино и вступает с ними в бой. Наше звено направилось в указанный район, но самолетов не увидели. Сделав круг на высоте шести тысяч футов, мы пошли на аэродром.
            На посадке я вовремя не заметил другой самолет, допустив опасное сближение. К тому же, вместо того чтобы уйти на второй круг, я обогнал садящийся самолет и сел впереди. Получилась как бы посадка парой. За подобную самодеятельность меня отстранили от полетов на две недели и дали «строгача».
            Несмотря на то, что прямого столкновения с противником не было, вылет считался боевым. Наше звено в этот день потерь или побед не имело, а вот вторая группа,  заявив о четырех сбитых немцах, потеряла двух летчиков, погибли мои боевые товарищи Мясников и Сухов. Место падения самолета майора Мясникова не обнаружили, самолет капитана Сухова упал между Синявино и Невой.
            Это был мой заключительный боевой вылет в составе полка.  Запасных частей катастрофически не хватало. Воздушный винт с моего Харрикейна установили на самолет командира эскадрильи, его винт раскололся в одном из вылетов. К концу октября в результате кровавых боев и перебоев с поставками в 3-ГИАП осталось восемь исправных «Харитонов» и семнадцать человек летного состава.
            В ноябре пришло пополнение: одиннадцать ЛаГГ-3 и шесть летчиков летающих на этом типе. Полк стал дежурить на земле, выполняя функции ПВО, так как поднять в воздух одновременно более шести машин не могли. Я не был обучен на ЛаГГе и снова стал «безлошадным». В январе в полк пришла разнарядка: выделить несколько летчиков, летавших на Харрикейнах, в группу перегонщиков. Командир полка Николай Никитин, сменивший Кондратьева в середине лета, предложил мою кандидатуру. Не знаю, хотел ли он избавиться от меня, как от мало проявившего себя пилота, во всяком случае, конфликтов у меня в полку не было, а за три боевых вылета был даже один сбитый. Не думаю, скорее всего, это было оптимальное решение. Во-первых: я хорошо освоил иностранную технику  и не имел «проблем» с футами, галлонами и милями, во-вторых: у меня не было рабочего самолета и мне все равно нужно было переучиваться.
 
            11 января 1943 года я прибыл в Москву в распоряжение заместителя Наркома обороны по авиации Новикова. Конечно, лично генерал-полковника я не видел, но звучало важно, солидно. Вскоре в составе небольшой группы пилотов я был откомандирован на Кавказ, куда из Северной Африки через Иран  поступила  партия Харрикейнов. Оказаться  на юге после зимней Карелии это как на курорт приехать. До лета мы перегоняли самолеты фронтовым частям на Северном Кавказе. Когда «Харитоны» «закончились» нашу группу планировали задействовать на перегон «Аэрокобр» в 22 запасной авиаполк. Мне очень хотелось освоить Р-39 – этот необычный самолет с автомобильными дверьми, задним расположением двигателя и передней стойкой шасси, но поставки «Кобр» закончились еще в январе, когда мы гоняли Харрикейны. Наша группа была расформирована, летчики направлены в действующие или учебные полки. Я бы зачислен в учебный полк,  где в течение шести месяцев прошел подготовку на самолете Ла-5. Мой налет на «Лавочке» был огромен – сто пять часов, в том числе на учебные воздушные бои. Моя квалификация летчика значительно возросла. По оборудованию кабины и комфорту Ла сильно уступал Харрикейну, но его летные качества вдохновляли, являясь «случайно рожденным ребенком» ЛаГГ-3, Ла-5 по вертикальному маневру на малых высотах превосходил  Яки, ЛаГГи и МиГи и имел достаточно мощное вооружение.
            Из переписки с товарищами я узнал, что 3-ГИАП  перевооружили на Ла-5, и надеялся вернуться в «родной» полк, но судьба распорядилась иначе. Планировалось поступление новых «ленд-лизовских» самолетов, и 17 января 1944 года я был включен в состав нового перегоночного истребительного авиационного полка. Около года полк находился в запасе. Только там я получил новое обмундирование:  китель украшенный золотыми и гимнастерку с суконными погонами и голубыми выпушками и одним темно-красным просветом, на которых блестели по две серебряные звездочки. Противоречивые чувства охватывали меня: я, военный летчик, совершивший первый боевой вылет в августе 1942 года, уже два  года болтаюсь по учебным, запасным и перегоночным полкам в звании лейтенанта, не имея боевых наград. Я понимал, что тоже делаю необходимую для фронта работу, и еще, если честно, очень хотелось жить! 
            В тылу кормили хуже, чем на фронте, зато недостаток кормежки замещался большим количеством свободного времени и относительным покоем.
 
            Осенью 1944 года часть перегоночного полка была командирована в Кировабад. Туда, еще с августа из Ирана стали поступать новые американские истребители Р-47 «Тандерболт». Первоначально ими вооружили 11 бомбардировочный авиаполк, но сто одиннадцать «Тандерболтов» для одного запасного полка – это слишком много, и часть самолетов решено было передать в действующую армию. В нашу задачу входило, освоив технику пилотирования,  принять двенадцать самолетов и перегнать их 511-му авиационному полку, воюющему в Румынии и Венгрии. Там создавалась мощная авиационная группировка для прикрытия Украинских фронтов. Нам предстоял маршрут протяженностью более двух тысяч километров с несколькими промежуточными посадкам. На пару дней мы задержались на аэродроме Белая Церковь под Киевом, ждали транспортные самолеты с боеприпасами и запасными частями и, наконец, прибыли в расположение 511 полка.
            В начале войны полк, являясь бомбардировочным, имел на вооружении бомбардировщики Пе-2 и тяжелые истребители Пе-3 использующиеся для штурмовки наземных войск. В процессе боев все Пе-3 были выведены из строя и полк, оснащенный только вторыми «пешками», стал использоваться как разведывательный. Видимо, по мнению командования, Р-47, являясь тяжелым истребителем, должен бы заменить утраченные Пе-3. Тандерболт или «Кувшин» как прозвали его летчики за форму фюзеляжа, был очень мощным, надежным и крепким самолетом, по вооружению и бомбовой нагрузке он  превосходил штурмовик Илюшина. Имея  восемь 12.7 мм пулеметов, вешал до десяти ракет, и даже брал бомбу весом в одну тонну. Тандерболт оставался истребителем,  конечно, не таким маневренным, как более легкие собратья, но зато он имел толстую броню и выдерживал огромную скорость пикирования без отслоения обшивки как у наших Яков. Оборудованный кондиционером и писсуаром  по комфорту он был на две головы выше чем Ла-5.
            Командовал 511 полком подполковник Семен Давидович Берман.  Мы думали, что передадим самолеты и вернемся обратно, но как оказалось, «наверху» еще не определились с использованием Р-47, и вроде бы уже что-то «переиграли». Короче говоря, мы остались ждать приказа: оставлять самолеты 511 полку или гнать обратно на Украину. К тому же, в полку  кроме нас не было летчиков, подготовленных на Тандерболтах.
 
            17 января рано утром командир полка вызвал нас на командный пункт. Еще не рассвело, мы шли, ежась от сырого холода зимнего утра. Нас встретил Берман и начальник штаба полка.
            – Ситуация следующая – начал подполковник. - В районе  юго-западнее города Секешфехервар есть немецко-венгерский аэродром, с которого авиация противника наносит нам  существенные удары. Мои разведчики сделали снимки аэродрома, вот координаты и маршрут, но ударить моему полку нечем. Будет  хорошо, если вы на Тандерболтах произведете штурмовку аэродрома.
            Получив  всю необходимую информацию, мы, посовещавшись, решили лететь группой из шести самолетов - половиной эскадрильи. Кроме боезапаса на пулеметы, под наши «кувшины» подвесили две 227 килограммовые бомбы и шесть 127 миллиметровых ракет американского производства привезенных  транспортными самолетами.
            В воздух поднялись в 8:30. Утро выдалось ясным, это хорошо для полета по маршруту, но хорошо и для противовоздушной обороны противника. Чтобы избежать случайных обстрелов с земли решили  до Секешфехервара идти на высоте  четырнадцати тысяч ста футов. На всякий случай нас сопровождает группа из шести «Лавок»  5-й Воздушной Армии. Над своим аэродромом спиралью сделали несколько кругов, чтобы сразу набрать высоту и взяли курс на Секешфехервар.
            Я снова в бою и опять на иностранном самолете. Пролетая над озером Веленце, замечаем справа набирающие высоту истребители противника. «Ла», используя преимущества в высоте, пытаются их блокировать. 
            Аэродром противника замечаем с большого расстояния. Ведущий  группы дает команду на бомбометание с горизонтального полета, но на такой высоте и без специальных прицелов точность будет нулевой. Принимаю решение сбросить обе бомбы в пикировании, зенитки есть, но их  мало и плотного огня не будет.
            Целюсь по стоянке самолетов, сброс и перегрузка вдавливает меня в кресло, больших усилий стоит вытянуть ручку на себя, после выхода из пикирования осматриваюсь. Бомбы упали в начале стоянки самолетов, прямого попадания не было,  оценить повреждения невозможно, скорей всего – мимо!
            Группа рассредоточивается, чтобы строить заход для пуска ракет. Жду своей очереди «зависнув» в нескольких километрах от аэродрома, мимо меня проходит истребитель противника, доворачиваю на него и вместо того чтобы открыть огонь из Браунингов машинально, потому что уже настроился на такую атаку, выпускаю по нему две ракеты. Конечно, промахиваюсь!
            Противник маневрирует, пытаюсь держаться у него на хвосте и получаю порцию свинца и стали. Это атакует меня его ведомый, которого я не заметил в пылу драки. Мой самолет  поврежден, правый элерон почти оторван, что с хвостом – не знаю, меня спасла толстая  бронеспинка. В таком состоянии продолжать атаку невозможно. Выхожу из боя и беру курс на свой аэродром. У самолета проблемы с поперечной устойчивостью, он все время пытается накрениться вправо. Благо меня никто не преследует. Сажусь с креном и сносом, но я жив, Тандерболт – очень крепкий самолет! Вернулся я первым, вылез из кабины, осмотрел повреждения – не критичные, инженерный состав устранит. Жду остальных. Вернулось еще два Р-47 и четыре «Лавочки».  Наши общие  потери составили пять самолетов, из них: три Тандерболта, один летчик успел выпрыгнуть и, скорее всего, попал в плен, двое погибли. Истребители прикрытия заявили о двух сбитых фашистах. Атаковали нас, скорее всего не немцы, а венгры, ох и дали они нам жару сегодня!
            В этот же день мой самолет починили. Несмотря на понесенные потери, мы решили не прекращать действия в поддержку 511 полка, не имеющего ударных самолетов.
 
            18 января в 8 часов утра командир полка вызвал нас к себе и пояснил ситуацию:   
            – Остатки фашистских войск с упорством сражаются за город, еще чуть-чуть и наша армия освободит от них восточную часть Будапешта, хорошо бы сорвать снабжение окруженного противника – нанести удар по складам. Разведчики обнаружили в западной части города склад с боеприпасами и оборудованием, снабжающий гитлеровцев в Пеште.
            Самолеты были заранее готовы,  взлетели уже через двадцать минут. Учтя  вчерашние потери и безоблачную погоду, пошли четырьмя самолетами на более низкой высоте в сопровождении четырех истребителей ЛаГГ. «Гробы» сопровождают «Кувшины» - подумал я. Решили, если будем атакованы самолетами противника, сбросим бомбы и далее по обстановке: или бой или удирать.
            В январе в восемь часов утра солнце только поднимается из-за горизонта, там Родина. Думал ли я в сорок первом году, что через четыре года попаду в Европу: Румынию, Венгрию. Война – штука непрогнозируемая.
            Над Будапештом, идя на высоте две тысячи пятьсот метров, мы увидели пару истребителей противника идущих на перехват. До разведанного склада оставалось не более минуты полета, и командир группы принял решение начать атаку. Наше сопровождение связало противника боем, а мы сбросили бомбы в пологом пикировании и встали в круг для повторных атак. Я выбрал целью грузовой автомобиль с установленной в кузове зенитной пушкой,  это был Опель, конечно марки машины я не видел, но знал, что немцы ставят зенитки на шасси Опеля. Прямым попаданием я поджег его с первой атаке и пошел на второй заход. В следующей атаке я уничтожил еще одну грузовую машину. Доверяя надежности своего Тандерболта, я полого пикировал на цель, пока отчетливо не различал даже мелкие детали, например - ручки дверей, делал залп и кабрировал, зная, что броня надежно защитить меня от случайных осколков. Учитывая достаточно точный прицел «американца», попадания выходили как в «яблочко».
            Выполнив задачу вне противодействия вражеской авиации,  мы стали уходить в сторону своего аэродрома. Один из летчиков сообщил, что видит бомбардировщики, атакующие позиции наших войск.  Сопровождение уже ушло но, имея господство в воздухе, мы не могли упустить такой шанс, и пошли на  врага. Бомбардировщиков было немного, сопровождали их два истребителя, идущих ниже нас.  Преимущество было за нами. В результате непродолжительного боя   удалось поджечь, сбить или повредить четыре самолета противника без собственных потерь, еще четыре самолета, как выяснилось потом, сбило наше сопровождение, потеряв один самолет. Сегодня наш день! Лично я так никого и не догнал, мне достались только  парашютисты,  не став их расстреливать - все равно попадут в плен. Я сел с чувством выполненного долга, атака наземных целей прошла успешно, самолет вернулся без повреждений.
 
            19 января в 10:15 вылетели на атаку наземных целей в район южнее Будапешта. Там в двадцати пяти километрах от города противник стягивал подкрепления, пытаясь прорваться к Будапешту, нанеся танковый контрудар по войскам 2-го Украинского фронта.
            Идем как вчера звеном из четырех Р-47 на высоте две тысячи шестьсот метров, только без сопровождения. Мы ведь и сами истребители. Скопления фашистских войск не обнаружили. На одной из дорог заметили два грузовых автомобиля в сопровождении танка, решили атаковать. Мои товарищи сбросили бомбы почти с горизонтального полета и те, упав в поле рядом с дорогой, в цель не попали. Я решил атаковать почти с бреющего полета, выбрал ракурс,  и когда капот «накрыл» автомашины, сбросил бомбы. Вышел из атаки боевым разворотом, думаю – промазал. Смотрю, один из грузовиков остановился и дымит, тент с него сорвало.  Бомбы упали рядом, но и этого хватило, две бомбы общим весом почти в полтонны около двухсот килограммов взрывчатки. Остальные Р-47 в повторных заходах добили танк и второй автомобиль. Не встретив самолетов противника, мы вернулись на аэродром без происшествий.
 
            Семен Давидович решил использовать нас по максимуму. 20 января вылетаем в одиннадцать утра. Цель: железная дорога в районе Комарно – тыловая артерия группировки противника. Сегодня нас эскортирует целая эскадрилья Яков 17-воздушной армии. Над Комарно появилась четверка истребителей противника.  Командир нашей группы уже увидел идущий товарный поезд – это большая удача, не просто разбомбить рельсы или станцию, а уничтожить состав.  С курса не сходим. Яки отстали, дав врагу сделать по одному заходу. Я заметил, что по мне ведут огонь с задней полусферы, и попытался оторваться отвесным пикированием, получилось. Я снизился с двух тысяч двухсот метров почти до бреющего полета. Иду вдоль железнодорожного полотна против хода поезда. Товарищи уже сбросили бомбы, повредив состав. Делаю сброс прямо перед локомотивом, теперь поезд окончательно обездвижен, в следующих заходах ракеты и Браунинги завершили дело. Горкой набираю высоту,  чтобы вступить в бой с истребителями, но врага нигде нет. Я пристраиваюсь к одиночному Тандерболту, ища остальных товарищей. Слева выше идет четверка Яков, за ней другая, но Р-47 больше не наблюдаю. Неужели сбиты? Как сопровождение, имея численное превосходство, допустило атаку на нас. Уже в зоне аэродрома к нам пристроился еще один «Кувшин», четвертый самолет домой так и не вернулся, никто не видел, что стало с самолетом и летчиком.
            При заходе на посадку я несколько отвлекся  непонятным самолетом, идущим выше на пересекающихся курсах. Да это же По-2! Молодец «дедушка», самолет первоначального обучения прошедший всю войну как разведчик и легкий ночной бомбардировщик! Я представил как «неуютно» должны чувствовать себя пилоты во время боевых вылетов, находясь в кабине фанерного и полотняного тихохода. Я сидел в просторной кабине с кондиционером и мог, если что, «спрятаться» за плиту бронеспинки, к тому же, мой самолет  будет гореть гораздо дольше, чем десять-пятнадцать секунд отпущенных незащищенному биплану.
            Результатом сегодняшнего боевого вылета была потеря одного Тандерболта. Истребители сопровождения заявили о четырех сбитых фашистах без собственных потерь.
 
            В конце дня в полк прибыло начальство из 5-й ВА и Наркомата авиации. Пришел приказ о передаче наших самолетов 255 ИАП ВВС Северного флота, дислоцирующемуся в заполярье. Ох, и получили мы «по шапке» за «самовольное» использование импортной техники и за потерю четырех Тандербольтов. Вроде бы как Берман не должен был привлекать нас для ударных операций. Слава богу, Семен Давидович как-то выкрутился перед начальством.  Потерю самолетов решили скрыть или списать на аварии, «война  все спишет», вроде  мы никуда и не летали, а так, сидели все время на аэродроме в ожидании приказа. Восемь оставшихся Р-47  мы должны были перегнать в Ваенгу. Путь предстоял не близкий, более трех тысяч километров с несколькими промежуточными посадками. Проложенный штурманом маршрут проходил через районы дислокации  наших войск, но шел не вглубь советской территории, а  пролегал над территориями Венгрии, Словакии, Польши, затем над Балтийским морем Прибалтикой и Карельским перешейком.
 
            Хорошо отдохнув и плотно пообедав на следующий день 21 января в 14:15 группой из восьми Тандерболтов   мы поднялись в воздух,  взяв курс на север. Тем же маршрутом вылетело несколько транспортных самолетов с техническим персоналом и оборудованием. Над  территорией Словакии нас взялись сопровождать несколько разведывательных Пе-2  511-го полка. Шли тремя группами: впереди на высоте двух километров транспорты, выше на двести метров - первое звено, в котором мой самолет - четвертый, на трех тысячах – второе звено. Хотя маршрут был проложен над территориями занятыми нашими войсками, встреча с истребителями противника не исключалась, поэтому шли со снаряженными пулеметами по пятьсот выстрелов на каждый из восьми стволов. Так и получилось. В районе польско-германской границе, слева с территории Германии с превышением показались четыре точки превратившиеся в Бф -109 - «Мессершмитты»!
            Один из  Тандерболтов нашего звена был атакован и сбит на моих глазах. Завязался неманевренный бой на вертикалях. Мне удалось зайти в хвост фрицу, он попытался уйти переворотом, я за ним. У «кувшина» хорошая скорость пикирования. На выходе он потянул на левый вираж, мне удалось приблизиться метров до трехсот. Немец попытался сбросить меня, перекладывая крен, это было его ошибкой. Я еще приблизился и с дистанции менее двухсот метров произвел несколько продолжительных залпов из восьми своих «дудок». Мессершмитт задымился  и спиралью пошел к земле. Так я сбил свой первый истребитель!
            Бой закончился, немцы, потеряв еще один самолет, ушли на свою территорию, наши потери составили один Тандерболт. Интересно, засчитают ли мне эту победу, если нашей группы на фронте как бы ни существует?
            Пролетая над Польшей, уже войдя в зону аэродрома промежуточной посадки, я несколько отклонился от группы и был обстрелян с земли нашими зенитками, возможно расчеты приняли незнакомый тупоносый самолет за Фокке-Вульф, благо – промазали.
            На посадке  устав от длинного перелета и нервного напряжения боя я допустил небольшого «козла». Крепкие стойки Р-47 с честью выдержали ошибку пилота.
 
            Через несколько дней мы приземлились на аэродроме заснеженной Ваенги. Мне было жаль расставаться  с «кувшином» - крепким и надежным самолетом с мощнейшим двигателем. Тяжелым для маневренного боя, но идеальным для дальних маршрутных полетов. Куда теперь направит меня судьба?
 
            Вскоре наша небольшая группа была расформирована. Я получил назначение в 16-Гвардейский Истребительный Авиационный Полк, куда прибыл в начале марта, надев гвардейский знак на правую сторону груди. Командиром полка на тот момент был дважды Герой майор Григорий Речкалов. Полк имел славную историю, только на счету «моей» второй эскадрильи, было более ста двадцати восьми воздушных побед. Мое направление как летчика «Харрикейнов» и «Тандерболтов» не было случайным. Полк с конца 1942 года летал на Р-39 Аэрокобрах. Наконец сбылась моя мечта освоить этот оригинальный самолет. Мне достался сравнительно новый истребитель  1944 года выпуска. Я быстро освоил новую технику и с первого вылета влюбился в «Кобру». Отличный обзор на взлете и посадке, никакого тебе руления «змейками» и т.д., мощная  37 мм пушка в валу винта «раскладывающая» любой самолет противника, плюс два 12,7 мм Браунинга. Мощный и маневренный  Р-39 вобрал в  себя лучшие качества «моих» предыдущих самолетов.
 
            За  две недели, что я осваивал «Кобру», должность командира полка занял капитан Иван Бабак, также Герой Советского Союза, Речкалов пошел на повышение.  Полк находился у границ Германии, но массированных действий не вел. Некоторое количество свободного времени я решил посветить воспоминаниям,  начав вести эту тетрадь. В любом случае война скоро закончится, и я вернусь домой к мирной жизни. Не знаю, захочу ли я продолжить службу в армии или стану гражданским человеком. Моя карьера в авиации сложилась не лучшим образом. Начав войну многообещающим лейтенантом – «сталинским соколом» я  вступил в бой еще в августе 1942 года, но ратная жизнь  как-то не сложилась, боевых вылетов и заслуг у меня не много, я так и заканчиваю войну лейтенантом, не имеющим настоящих боевых наград. Я много времени провел в учебных полках, был перегонщиком, но, самое интересное, что, готовясь стать пилотом «Яков», «МиГов» и «Ла», я воевал только на английской или американской технике, о чем, впрочем, не жалею.
 
            14 марта 1945 года состоялся мой первый боевой вылет на Р-39. Вылетели на прикрытие группы атакующей немецкие танки в районе Кольберга. Взлет произвели в 16:00. Погода портится:  в воздухе легкая дымка, на высоте  полутора километров собирается облачность. Наша группа из шести «Кобр» сопровождает звено из четырех пушечных «Яков» с подвесками по две бомбы небольшого калибра – не очень эффективное и скорее психологическое оружие против бронетехники. «Яки» идут на высоте менее двух тысяч метров – в своем высотном диапазоне, чтобы легче обнаружить танки. В четверке Р-39 я замыкающий, идем на высоте два с половиной километра Значительно выше и чуть сзади «крадется» еще пара «Кобр» - «кубанская этажерка» с размыканием по строю и высоте. Старые летчики полка утверждают что «этажерку»  ввел Саша Покрышкин – бывший командир 16 Гвардейского полка, а ныне – командир 9-й гвардейской авиадивизии. Наша задача  не допустить вражеские истребители к «Якам», а цель верхней пары – снимать немцев с наших хвостов. Каждый сконцентрирован на выполнении своей  задачи не беспокоясь о задней полусфере.
            Я вовремя получил Аэрокобру. На Харрикейне в моей шкуре летал неопытный пилот с «выпученными» глазами, и сбил я свой первый самолет скорее случайно, медлительный «Юнкерс» был легкой мишенью. Мое летное мастерство значительно выросло в учебном полку на «Лавочке» и отшлифовалось в немногочисленных вылетах на Тандерболте. Теперь я чувствовал что готов, и Р-39 был оптимальным самолетом, возможности которого я смогу использовать на полную катушку.
            На окраинах Кольберга начала стрельбу полевая зенитная артиллерия противника, но огонь был неплотный, чувствовалась нехватка техники и боеприпасов. «Яки» обнаружили несколько танков пытающихся прорваться к городу, не больше трех, и чтобы не попасть по своим войскам, начали штурмовку целей почти с бреющего полета.
            С запада появились две пары немецких истребителей, я их еще не вижу, их обнаружил командир группы «Яков». «Штурмовики» бросив танки, вступили в воздушный бой, мы остались прикрывать сверху «каруселью», готовясь спикировать на любой самолет противника. Бой был скоротечный: три самолета противника были сбиты, два «Кобрами» и один «Яками», четвертый ушел. Я прикрывал самолет ведущего и поэтому немцев видел только мельком с большой дистанции, даже не успев определить тип истребителей.
            «Яки» вернулись к штурмовке, ведя огонь из противотанковых пушек. Один их летчиков допустив ошибку в техники пилотирования, врезался в землю рядом с наступающей немецкой бронетехникой, летчик конечно погиб. Результат атаки танков бомбовым и пушечным вооружением  был нулевым. Мы могли бы помочь своими 37-мм пушками, но команды не было и мы ждали сверху, пока «Яки», расстреляв весь  боезапас, легли на линию обратного пути, тогда и  «Кобры» пошли обратно.
            Так и не сделав ни одного выстрела, абсолютно не боясь внезапной атаки почти отсутствующей авиации противника,  на обратном пути я оторвался от группы, чтобы  покувыркаться  и лучше почувствовать самолет.  Наше господство в воздухе было полным.
            Есть мнение, что фигуры сложного или высшего пилотажа не нужны летчикам скоростных самолетов, мол, время боев «на одном месте в свалке» закончилось. Это абсолютная ерунда. Действительно, далеко не все фигуры высшего пилотажа  применимы в скоростном бою, иногда достаточно просто разогнаться в горизонте, дать меткий залп и уйти в «стратосферу» или спикировать к земле на максимально допустимой скорости, обгоняя возможные выстрелы вдогон. На таких скоростях любое резкое изменение направления вызовет перегрузку непереносимую для пилота. Пилотаж нужен для другого, он убирает страх и  дает необходимое  чувство единение с самолетом, уверенность в себе и своих действиях. Если самолет не становится твоим продолжением, готовым выполнить любые эволюции, ты очень посредственный летчик и любая нестандартная ситуация или неопределенное положение вызовет в тебе страх и растерянность.
 
            На следующий день нестабильная весенняя погода все-таки испортилась, нашел неплотный туман, который не рассеивался даже днем.
            Наши наземные войска вели тяжелые бои по прорыву обороны восточно-померанской группировки немцев.  Мы получили задание по сопровождению бомбардировщиков атакующих немецкие позиции в районе Цоппота. По сведениям, поступающим в полк, бои идут кровавые, немцы защищаются умело с упорством, граничащим с героизмом, проводят многочисленные контратаки. Вылет назначен на пятнадцать часов, начальство полагает, что туман рассеется, и у меня есть время сделать несколько записей в этой тетради.
 
            15 марта 1945 года. Взлетели только в 15:45. туман полностью так и не рассеялся, но облачность  достаточно высокая и видимость в районе аэродрома позволяет произвести взлет. Сегодня шестерка наших «Кобр» прикрывает большую группу штурмовиков. Над целью ожидается плотный огонь стационарных зенитных батарей, надеемся, что он не будет усилен немецкими истребителями.
            Надежды не оправдались. Сразу после взлета наша группа была атакована парой немецких самолетов, попытавшихся блокировать аэродром. Первый раз в марте немцы залетели так далеко. Поднявшаяся в воздух эскадрилья приняла вызов. Да и выбора не было. Бой пошел на виражах на малой высоте. Один из наших тут же был сбит и упал почти на аэродром. На левом вираже мне удалось зайти немцу в хвост, это был Фокке-Вульф 190. Когда он увеличил левый крен, я переложил свой самолет вправо, наши курсы встретились,  фриц оказался в прицеле, короткий залп и мой «первый» сбитый на «кобре» рухнул  на землю. Второй немец ушел. Мы не могли пуститься в погоню, так как нас уже ждали Илы. Задержанная боем  оставшаяся пятерка вышла в обозначенный квадрат на десять минут позже и штурмовики  ушли. Мы полетели  вдогон. С учетом того, что Ил-2 ходят на малых высотах, идем достаточно низко на полутора тысячах метров, для Р-39 это плохо, немцы ходят значительно выше. Но, поднявшись, мы не увидим штурмовики. Надежда на верхнюю пару  прикрытия.
            Для истребителя нет задания хуже, чем сопровождение бомбардировщиков. Ты связан по рукам и ногам, если видишь вражеские бомбардировщики их трогать нельзя, видишь истребители, думаешь не об атаке, а о том чтобы они прошли стороной, не заметив группу. Если начался воздушный бой, мечтаешь,  чтобы  противник захотел в первую очередь убить тебя, а не бомбардировщики, тогда ты сможешь попытаться связать его боем, дав тяжеловозам выполнить  задачу.
            Впереди над Цоппотом уже начался бой. Не знаю, как штурмовикам удалось в тумане обнаружить противника, но их ведущий группы сообщил, что видит транспортную  колонну в сопровождении танков, впрочем, туман в районе цели не был плотным, скорее дымка. Начав штурмовку, Ил-2 сами были атакованы немецкими истребителями, видимо район Данцига был очень ценен для фашистов, раз они смогли выделить на его прикрытие значительные силы  авиации. По радиообмену на наших частотах  можно было понять, что на всем участке фронта  идут стычки между люфтваффе и советской авиацией. Пара немцев попытавшихся блокировать наш аэродром частично выполнили свою задачу, выйдя на цели без прикрытия, штурмовики понесли значительные потери от огня с земли и Фокке-Вульфов.
            Когда мы оказались в районе Цоппота, Илы уже поворачивали домой. Уклонившись от боя, немцы с набором высоты пошли в свою сторону. Сделав круг над опустевшим квадратом, мы легли на обратный курс на полутора тысячах метров. Это было нашей ошибкой. Немцы решили не отпускать нашу группу, их маневр был рассчитан на ослабление нашего внимания. Не успели мы пройти и десяти километров, как были  сзади сверху атакованы звеном ФВ-190. В первую очередь немцев интересовали не «Кобры», а оставшиеся Илы-2. Мы бросились отсекать фашистов от штурмовиков. Завязался бой  на виражах и вертикалях на малой высоте, иногда приходилось снижаться до трехсот метров. Оба типа самолетов у земли были «утюгами», но «Кобра» секунд на пять  живее в вираже, и это было нашим преимуществом. Один из немцев был сбит почти сразу. В этот раз мы не дали уйти и остальным. После боя продолжавшегося около десяти минут, потеряв один Р-39, летчик выпрыгнул над нашей территорией и остался жив, группа добилась полной победы.
            Солнце клонилось к закату, туман усиливался, облачность сгущалась, надо было возвращаться домой. В какой то момент в тумане я отстал от ведущего. Я летел, уже достаточно расслабившись от прошедшего боевого пилотажа,  не ожидая  каких либо сюрпризов. Внезапный  мощный удар по самолету сзади вывел меня из спокойного состояния, звук был такой, что можно было подумать, что самолет попал под танк, пущенный со скоростью километров четыреста. «Кобра» потеряла управление по тангажу,  кабина начала заполняться дымом и жаром, идущим от двигателя. Инстинктивно  почувствовав, что надо выбираться, я  сбросил левую дверь и стал на обрез, двигатель горел, хвост самолета был поврежден, я не понял, что произошло, но мне ничего не оставалось, как покинуть неуправляемый самолет. С одной стороны:  Аэрокобра - удобный для покидания самолет, не надо вставать на сидение, ставить ноги на борт кабины, сбросил дверь и на выход, почти как из легкового автомобиля. С другой – очень частые случаи, когда пилоты, покидающие Кобру, получали травмы от удара стабилизатора. Я стал на крыло, сгруппировался, чтобы пройти под стабилизатором и  меня сорвало набегающим потоком. Дернув кольцо, я дождался открытия купола и в этот же момент почувствовал щемящую боль в области «божьего дара». Дело в том, что  летом 1944 года в запасном полку я получил только летнее обмундирование, запасные полки снабжались несколько хуже фронта. Поэтому, с учетом холодной и сырой погоды, я летал в старом кожаном пальто, достаточно неудобном в сочетании с подвесной системой. Видимо плохо подогнанные лямки парашюта в момент раскрытия купола сопровождающегося динамическим ударом передавили мне «мужское достоинство», а длина пальто не позволяла удобно сесть в подвесной системе. Боль была такой, что я не мог ни о чем думать, кроме как о том, что приземлюсь  с «яичницей» между ног и вряд ли у меня, когда-нибудь, будут дети. Сразу после приземления я полез в галифе, но все обошлось. Бог так заботится о потомстве, что даже незначительные неудобства, вызванные передавливанием или защемлением волос на интимном месте, вызывают такую боль, что испытывающий ее мужик ни о чем кроме спасения своего «богатства» в этот момент не думает. В отличие от профессиональных парашютистов пилоты не любят и даже боятся прыгать с парашютом, всячески стараясь избегать подобных упражнений. Скорее всего, это вызвано не страхом высоты, что было бы смешно для летчика, а психологией, негативным чувством аварии, ведь экипаж покидает самолет только тогда, когда сделать что-нибудь для спасения машины уже нельзя, происходит катастрофа и надо спасать свою жизнь. После этого случая, не смотря на удачное и единственное спасение, я окончательно «разочаровался» в прыжках с парашютом.
            Приземлился я недалеко от позиции наших артиллеристов. Там и выяснилось, что же произошло. Меня сбил немецкий реактивный самолет, догнав и спикировав  с большой высоты и тут же уйдя обратно в облака. Эта техника была большой редкостью на Восточном фронте. Я не имел опыта встречи с подобными истребителями.
            К вечеру я добрался в часть.
            В результате сегодняшнего вылета наш полк потерял три Аэрокобры и одного летчика, сбив пять Фокке-Вульфов. Штурмовики потеряли одиннадцать машин, заявив, что оборонительным огнем уничтожили четыре немецких истребителя. Итого: четырнадцать против девяти не в нашу пользу. Полк не нес таких единоразовых потерь со времен Львовско-Сандомирской операции. Мне было жаль свою «Кобру» - первый потерянный самолет с начала войны.
            В мое отсутствие полк потерял своего командира Ваню Бабака. Я принял новый Р-39 только через несколько дней. Новый комполка Аркадий Федоров присутствующий при  этом сказал буквально:
            – Потеряешь этот, пойдешь в кавалеристы!
            Сказал, конечно, в шутку, но я и сам не хотел повторения произошедшего.
 
            20 марта в утреннем тумане и при снизившейся облачности эскадрилья из восьми самолетов под командованием командира полка и в присутствии проверяющего инспектора из 9-й Авиационной  Дивизии вылетела на «свободную охоту» в район Данцыга.           
            Люфтваффе в условиях ухудшавшейся погоды пытаются организовать воздушное снабжение окруженных частей. В воздухе могут быть самолеты союзников, но вряд ли они залетят в наш сектор.
            В момент взлета на часах 7:30. После набора высоты разделились «этажеркой» на  четыре пары. Через двадцать минут патрулирования ведущий второй пары заметил группу из шести самолетов  идущих с курса 270 градусов несколько ниже нас. Бомбардировщики или транспортные. Сопровождения  не было. Две нижних пары, в одной из которых был я, пошли в атаку, четыре «Кобры» остались прикрывать сверху.
            Пролетев сквозь строй, я увидел, что это трехмоторные Юнкерсы. Представляю, какой ужас должны были испытывать пилоты транспортных машин при виде истребителей.
            Сделав разворот на сто восемьдесят градусов, я зашел с задней полусферы и в одной атаке сбил сразу две машины, огнем разрушив  левые плоскости. 37-мм снаряды буквально разорвали их крылья. Проскочив мимо падающих Ю-52, я заметил, что экипаж покидает неуправляемые машины. В коротком бою все Юнкерсы были сбиты.  
            Показалось несколько опоздавших Фокке-Вульфов. Разойдясь на встречных курсах, я смог быстрее войти в вираж догнать и сбить еще один самолет, также отстрелив ему плоскость. В неуправляемой штопорной бочке фриц понесся к земле. Все кончено, небо было чистым!
            Прошло более сорока минут  патрулирования в секторе, пора домой. Уже на земле я обнаружил, что моя Аэрокобра получила незначительные повреждения. Скорее всего, от пулеметного огня  транспортов.
            Результат сегодняшнего боя: восемь сбитых самолетов противника без собственных потерь. Для сравнения: соседний полк сегодня потерял четыре самолета, уничтожив двоих немцев
            На построении инспектор ВВС поздравил всех с успешным боевым вылетом и представил к правительственным наградам. Посмотрев на мою пустую грудь с одиноким гвардейским значком, он лично пообещал передать мне орден из дивизии, не дожидаясь пока документ на представление пройдет через все инстанции.
            Начальство не обмануло. На следующий день мне действительно передали Орден Красной Звезды. Аркадий, командир полка, лично вручил награду перед летным составом со словами:
            От Покрышкина, заслужил!
            Два дня в расположении эскадрильи я обмывал свою скорую награду. Спирта выпили два ведра. Несколько дней наша эскадрилья не летала.
 
            Погода наладилась. Наша часть перелетела под Бреслау, где вместо взлетно-посадочной полосы использует автостраду. Завтра снова в бой. Полетим прикрывать продвижение наших войск в районе Данцига и Гдыни, а там и до Берлина недалеко. Вот и для меня война не прошла даром – орденоносец! Бойня скоро закончится и возобновится мирная жизнь, какая она будет - конечно хорошая! Я решил остаться в авиации, но сразу после войны обязательно поеду домой повидать родителей, а еще женюсь. И хорошенько всё вспомнив, напишу мемуары, как я был «перегонщиком». Сейчас на это нет времени.
 
            Автор дневника погиб 25 марта 1945 года в воздушном бою над Сопотом сбив свой пятый (или седьмой) самолет противника. По сведениям очевидцев он открыл огонь с такой близкой дистанции, что его самолет врезался в поврежденный немецкий истребитель.
            Документального подтверждения боевого использования Р-47 ВВС РККА и боевых потерь «Тандерболтов» не обнаружено.
            Упомянутые в рассказе:
            Кондратьев Петр Васильевич – кадровый советский военный, участник советско-финской войны, Герой Советского Союза, на начало войны командовал полком под Ленинградом, затем бригадой ВВС Балтийского Флота, погиб в авиационной катастрофе 1 июня 43 г.
            Мясников Александр Фёдорович – из крестьян, кадровый военный, участник советско-финской войны, в начале войны капитан – командир эскадрильи, понижен за дисциплину до ст. лейтенанта - командира звена, вновь капитан, майор – заместитель командира полка, лично сбил 3 самолета противника, погиб в воздушном бою 11 сентября 42 г.
            Львов Семён Иванович – кадровый военный, участник боёв у озера Хасан и советско-финской войны, на начало войны ст. лейтенант – заместитель командира эскадрильи, лично сбил 7 самолетов противника, Герой Советского Союза, войну заканчивал на Дальнем Востоке, вышел на пенсию полковником, преподавателем ВУЗа.
            Чепелкин Пётр Афанасьевич – войну начал младшим лейтенантом, в сентябре 41 года приземлился в расположении чужого полка и продолжил воевать в его составе, дослужился до капитана, лично сбил 2 самолета противника, погиб в воздушном бою 14 августа 42 г. оторвавшись от своей группы увлекшись преследованием финского истребителя.
            Ефимов Матвей Андреевич – кадровый военный, летчик инструктор, лично сбил 3 самолета противника, Герой Советского Союза, капитан, погиб в воздушном бою 7 января 43 г.
            Каберов Игорь Александрович – морской летчик, войну начал на Балтике лейтенантом,  лично сбил 8 самолетов противника, в конце войны командовал эскадрильей на Тихом океане.
            Никитин Николай Михайлович – кадровый морской летчик, воевал в Испании и Финляндии, в начале войны командовал эскадрильей, затем полком, дивизией, лично сбил 3 самолета противника.
            Новиков Александр Александрович – участник гражданской войны в рядах Красной Армии, с 1933 года переведен в ВВС на должность начальника штаба авиационной бригады, во время войны командовал ВВС фронта, командующий ВВС, внес большой вклад в развитие советской авиации, говоря современным языком: был талантливым топ менеджером, хотя профессиональным летчиком не был, арестован и осужден в 1946 году на пять лет, реабилитирован.
            Речкалов Григорий Андреевич – летчик-ас, за день до начала войны был забракован по зрению, но, воспользовавшись неразберихой в первый день войны, продолжил летать на «Чайке», за первый месяц войны одержал 3 личных победы, после ранения был отправлен в запасной полк, откуда сбежал в свой, по разным данным сбил от 48 до 61 самолетов противника, Герой Советского Союза.
            Бабак Иван Ильич – попал на фронт в мае 42 г. на Кавказ, лично сбил 35 самолетов, в конце войны в звании старшего лейтенанта командовал полком Покрышкина, менее чем за два месяца до конца войны попал в плен, освобожден после Победы.
            Покрышкин Александр Иванович – официально считается вторым по результативности советским асом, трижды Герой Советского Союза, прошел боевой путь от заместителя командира эскадрильи до командира дивизии, первую победу одержал 26 июня 41 г. заключительный боевой вылет 30 апреля 45г., по разным данным сбил от 46 до 59 (или более) самолетов противника, активно разрабатывал тактику истребительной авиации.
            Фёдоров Аркадий Васильевич – советский ас, начал войну 22 июня 41 г., после пленения Бабака возглавил полк, лично сбил 24 самолета противника.
 
 
«Похождения бравого пилота»
 
            Мне снился сон, словно я умер, но не попал в ад, а был принят в небесное воинство.    
            Я был не один, а стоял, или точнее парил в огромной когорте ангелов, очень похожих друг на друга, разве что еле заметно отличающихся выражением ликов и золотым оттенком волос. В руках каждого из нас было по огненному мечу, а за спиной – крылья. Странное дело: я думал, что эти крылья должны мешать, доставлять некоторый дискомфорт, но они совершенно не ощущались. Я не мог рассмотреть из какой части спины они растут, но это место даже не чесалось. Они были моим естественным продолжением как любая другая часть тела.
            Внизу под нами, на страшной небесной глубине, уже шла битва. Мы были наподобие новобранцев – только что прибывших рекрутов, и нам предстояло присоединиться к сражению. По тайной, но всем понятной команде мы бросились целой армией на темную массу демонов. Мы падали вниз,  ускоряясь, я слышал свист ветра, чувствовал, как воздушный поток обтекает мое лицо и невесомое тело. Под давлением воздуха крылья иногда издавали странный звук, как хлопает развивающийся  на ветру флаг или раскрывается купол парашюта, но только хлопки были более приглушенные, и не причиняли вреда или болезненного ощущения. Так, несясь на встречу судьбе, мы падали несколько минут, хотя разве ангелам  известно людское время, пока с разгона с грохотом и мощным ударом не врезались в армию демонов. Началась сеча. Мы разили и разили нас. Я и не думал, что ангелы могут испытывать такое страстное чувство лютой ненависти, я и не думал, что ангелы могут умирать!
            Счет времени совершенно остановился, казалось сражение длиться бесконечно. Огненный меч был прекрасным оружием, я выбирал ближайшего демона, колол или рубил. Я смог рассмотреть, что наш противник очень похож на нас, разве что лики у них страшнее, а волосы и крылья имеют темно–красный оттенок. Я сразил многих, но один подобрался ко мне сбоку, вонзая играющий языками пламени клинок  мне под ребра. Боль была невыносима, я закричал и, теряя сознание, был ошарашен последней странной мыслью: неужели и ангелы умирают?
            Счета времени не было. Я проваливался в глухую слепую тьму и вдруг, внезапно, оказался на той самой первоначальной высоте, откуда началось наше падение в битву. Рана не болела, она  затянулась без следа, впрочем, о каком следе можно было говорить, имея невесомое тело. И опять я оказался посреди бесчисленного воинства, оно было таким огромным, что любой стоящий в строю мог считать себя в центре. Не мешкая, словно парашютисты, получившие команду «прыжок», мы соскользнули с невидимой опоры и опять помчались в гущу идущего сражения навстречу армии демонов. Я летел, а точнее падал с чувством непонимания происходящего, с чувством наивного удивления: я думал что рай – это вечное безмятежное пребывание в лоне бога, под сенью его любви, без ненависти и боли, словно майский цветок на лужайке под нежным солнцем, и что же оказывается:  рай, подобно скандинавской Вальхалле  – это непрекращающаяся битва добра со злом, без победителей и побежденных!
            Крылья яростно бились о встречный воздух, хлопая натянутым тентом.
 
            Я проснулся от навязчивого наглого стука в дверь.
            – Какова беса! – процедил я сквозь зубы, чувствуя как каждое тихое слово, сливается с невыносимым стуком и в полученном резонансе разбивает мою болящую голову кувалдой кривого кузнеца Арона, которым в детстве пугала меня мать. – Что за дурацкий сон, ох и перебрали мы вчера с Имре, празднуя День святого Иштвана!
            Грохот не прекращался. Поняв, что это не сон, я попытался вернуться к реальности, что доставило не малых мук. Встав с кровати, я обнаружил, что так и завалился спать в штанах и рубашке. В комнате пахло взводом солдат давно не ходивших в баню. По дороге к двери я чуть не споткнулся о валявшийся на полу котелок. – Надо поднять, вещь хорошая, купленная мной на рождественской ярмарке в Будапеште за десять пенге. Потом еще долго копошился в замке. В тяжелую голову вползла мысль, что так сильно я последний раз напивался в то самое рождество, гуляя всю ночь по кабакам с младшим братом Имре. Наконец дверь поддалась, на пороге стоял крупный военный с петлицами главного сержанта. Он попытался бесцеремонно оттолкнуть меня от двери и зайти внутрь. Не желая пускать незнакомца в неубранную комнату мне с трудом удалось сдержать этот штурм.
            – Чем обязан вам? – спросил я наглого мужика.
            – И он еще спрашивает! – голос сержанта гремел подобно выстрелу пушки: ты еще к восьми утра должен был явиться в призывную комиссию.
            – Какую комиссию? – спросил я, недоумевая и почесывая ноющий затылок.
            – По призыву в королевские вооруженные силы, вот по этой самой повестке – и сержант, достав бумажный листок, зачитал мое имя и фамилию, и о том, что я призываюсь на действительную военную службу и по этому поводу должен сегодня утром явиться на медицинскую комиссию.
            Из расплывчатого мутного тумана в голове начала составляться картина происходящего. Это всего лишь розыгрыш! Конечно – розыгрыш! Вчера я хорошо провел время в обществе родного брата и его знакомого - молодого лейтенанта. Вечеринка посвящалась призыву на службу как раз моего младшего брата Имре. Если его приятель – зеленый лейтенант стал на карьеру военного, то Имре совершенно не хотел служить и боялся призыва как черт святой церкви. Мы много пили и хорошо проводили время за анекдотами и всякими жизненными историями под завывание нескольких скрипок и смех кабацких девиц. Поскольку и Имре и его приятель были моложе меня и имели опыт разве что мальчишеских мордобоев, да общения со старшими их по возрасту несколькими одинокими дамами нетяжелого поведения, то основным рассказчиком был ваш покорный слуга. К тому же: десять лет назад я прошел службу в качестве воздушного наблюдателя – элиты так сказать,  и имел звание старшего капрала запаса, поэтому считал себя знатоком армейских традиций.
            – Ох, и потянешь ты лямку, разгильдяй! В армии из тебя сделают человека: подъем, смотр и ежедневная муштра, и первое: никаких там гулянок и увольнительных – дисциплина! Помню, был у нас обер-лейтенант, так тот, если видит, что солдат одет не по форме или неопрятно, подкрадется сзади и выпишет оплеуху в затылок по первое число, а рука у него была тяжелая, что конское копыто. Помню как-то раз, было холодно, и я одел под китель неуставной свитер, который обычно одевал вниз во время подъема на высоту,  Я шел по плацу, так этот обер-лейтенант заметил, что у меня из-под воротника торчит ворот свитера, и хотел проделать свою обычную экзекуцию. Но краем глаза я увидел, что он бежит сзади с кулачищем и, в последний момент, резко  присел. Командир, не ожидая такой прыткости, промахнулся, да так, что потерял равновесие и на глазах у всех шлепнулся  в лужу на краю плаца. Я думал: все,  светит мне гарнизонная тюрьма, но он ничего не сказал, только молча отряхнулся и пошел переодеваться – видимо ему стыдно стало, есть совесть и у обер-лейтенантов, так я его от привычки шпынять младших по званию отучил.
            Мои бравые рассказы о прелестях службы действовали  на Имре удручающе. Особенно когда я  вспомнил, как разбился у нас аэроплан, и то, что осталось от шофера и наблюдателя хоронили в заколоченных гробах, но зато на их поминках напились так, что забыли причину мероприятия и вместе с офицерами устроили настоящее гульбище со стрельбой вместо салюта, кто-то даже предлагал ехать к девочкам. 
            Не помогали и изрядное количество выпитого вермута и приятная компания.  Чтобы как-то подбодрить брата я встал из-за стола и сделал торжественное заявление, что, как мужчина,  завидую младшему брату, и вполне мог бы пойти в армию вместо него, если бы имелась такая возможность. На секунду в глазах брата вспыхнула искра надежды, но тут же потухла.
            – А что, ты хотел бы опять попасть в армию, нет, это все бравада! Ты служил в мирное время, а сейчас того и гляди вспыхнет драка с румынами или югославами!
            – Да я готов заключить с тобой спор, даю слово джентльмена, что  готов служить, если бы это было возможно, только обычную службу я прошел, но случись что, пойду, запишусь добровольцем!
            – У Блаэса – показал брат на лейтенанта – отец служит начальником призывной комиссии, он мог бы это устроить. Ты предлагал пари, я согласен. Сейчас я плачу за выпивку и мы идем на берег пруда, где устроим соревнование, кто дальше кинет камень, если побеждаешь ты, тогда делать нечего, завтра пойду на призывную комиссию. Если ты проиграешь – пойдешь служить вместо меня. Балаэнс станет нашим секундантом.
            Я уже пожалел о выпитом вермуте, тянувшем меня за язык, но слово джентльмена не оставляло возможности к отступлению.
            – А идем, улыбаясь, хлопнул я брата по плечу, плати за бухло и говори трактирщику: пусть жарит бараньи ножки на всех, да  несет на стол палинки,  мы еще вернемся.
            Шатающейся компанией мы вышли на берег пруда и стали искать в темной пыли подходящие камни. Затея выглядела изначально глупой, но вполне подходила под наше состояние. Луна была не в весе как церковная мышь и походила на сырный огрызок или саблю магометанина, да и при полной луне кидать камни в ночной пруд с попыткой оценить результаты, когда и  так двоится в глазах, затея  для идиотов.
            Брат заявил, что как старший по возрасту и званию, я должен кидать первым.
            Посмотрев на него с напускным презрением, я хорошо размахнулся и, рискуя вывихнуть не размятую руку, пустил камень в черную даль. Прошла пара секунд и булькающий звук  подтвердил его падение в воду.
            Настала очередь брата, он долго пытался приноровиться, делая ложные взмахи, и, наконец, выполнил свою часть дуэли. Тихий звук подтвердил попадание в бескрайнюю цель.
            – Ты видел это – завопил Имре, мой дальше! – как будто что–то можно было видеть в темной воде.
            – С чего ты так решил? – спросил я, посмотрев на брата свысока.
            – Бульканье моего камня было тише, значит, он улетел дальше, подтвердите это сударь, обратился он к лейтенанту.
            Мой брат слыл хитрецом, и будь я трезв, я вполне бы оспорил его радость, предположив, что он выбрал более легкий камень, но сейчас я был в прекрасном шутливом настроении, к тому же пьяная честь не давала мне опускаться до мелочей. Все равно это шутка – подумал я про себя, и завтра мой брат отправиться тянуть лямку, а я вернусь к своим обязанностям управляющего ресторанчика «Кодмон».
            Мы вернулись в трактир,  закончив веселый ужин бараниной и самогоном. Дороги домой я не помнил, а теперь у меня на пороге стоял детина - главный сержант и утверждает, что я должен идти на службу.
            – Любезнейший – начал я:  это недоразумение, на службу должен идти мой младший брат, и он живет по другому адресу.
            – В повестке стоит этот адрес – гаркнул сержант, сунув бумажку мне под нос, собирайся. Если каждый рекрут будет выдумывать разные байки, то «Его светлость» останется без армии. Я встречал много симулянтов, притворяющихся больными, глотающих перед медицинской комиссией всякую гадость, один даже попробовал сожрать ртуть.
            – И что?
            – Этот, кажется, действительно не прошел призыва, он отравился, ослеп и вскоре умер, а мог бы с честью служить на благо королевства.
            В копии повестки действительно был прописан я, видимо папа Блаэса не был настроен на туже шутливую волну, и принял просьбу сына за чистую монету.
            – Вот засранцы! – процедил я сквозь зубы.
            Главный сержант напрягся.
            – Не подумайте господин начальник, это я не вам, повторяю: все это недоразумение, разве вы не видите что я несколько старше призывного возраста, возможно, я молодо выгляжу, хотя вечер закончился тяжело, но вчера мне исполнилось тридцать, и я имею чин отставного старшего капрала.
            – Да ты фантазер, коих я еще не встречал, десять минут на сборы, и я жду тебя внизу, и не подумай что-либо выкинуть, или тебя привлекут за симулянство, а может быть  и за государственную измену.
            Я понял, что перечить солдафону бесполезно, и раз повестка моя, я должен явиться в комиссариат, где смогу доказать абсурдность ситуации. Быстро, по военному приведя себя в порядок, я оделся и вышел на улицу, искать военные документы времени не было, но я надеялся, что и без них все разрешится.
            Моему удивлению не было предела, когда на пороге призывной комиссии в числе нескольких десятков  рекрутов я встретил Имре, на нем лица не было, впрочем, причиной его плачевного внешнего вида я считал последствия вчерашней попойки. Оказывается: отец  приятеля выписал повестку мне, но не отменил призыв моего брата. От комичности ситуации я хохотал так, что привлек внимание не только караула, но и врача, вышедшего на крыльцо полюбопытствовать о причине такого веселья.
            Наконец, раздев до белья, нас повели по цепи кабинетов, где сидели доктора призывной комиссии. В некоторые кабинеты нас заводили по несколько человек, в некоторые по одиночке. Я подошел к двери, на которой было написано «стучать» и постучал. Услышав низкий женский голос: - войдите, я приоткрыл дверь и оказался в кабинете один на один с врачом - дамой несколько старше меня. Врач посмотрела на меня стеклянным взглядом, отвернулась к окну, мне показалось, что лицо ее краснеет как от стыда, затем она повернулась ко мне, опустив голову и закрыв глаза и лоб ладонью, как будто задумалась.
            – Оголитесь, – услышал я низкий голос. С дамами я привык играть первую скрипку, но сейчас, как под гипнозом, я выполнил требование доктора, совершенно оголившись.  Мадам осмотрела меня томным взглядом и опять закрыла глаза ладонью. – Одевайтесь, можете идти.
             К счастью, в своем возрасте я был лишен юношеских комплексов.
            – Сударыня, я понимаю, что это ваша работа, но, как приличный человек, я не предлагаю жениться, но готов встретиться с вами в любое время сегодня вечером  в уютном местном ресторанчике «Кодмон», управляющим которого имею честь быть, если на то будет ваше согласие.
            Дама отнеслась к моему предложению как к шутке, впрочем, отказа, как и по морде, я не получил, выйдя от доктора в приподнятом настроении.
            В последнем кабинете совершенно голых призывников встречал старший военный врач, дающий окончательное заключение о служебной пригодности.
            Я, конечно, мог закатить скандал, кричать, что дойду до военного министра, что это вопиющая ошибка, и я совершенно не должен идти в армию, но мне стало так жалко родного брата, плетущегося за мной с настроением будущего висельника, что я решил пока не прерывать идущий театр абсурда, и как можно дольше поддерживать брата. – Я всегда успею выйти из смешной ситуации – убедил сам себя я, еще не веря, что все произошедшее - это правда, а не нелепый розыгрыш.
            Нас признали годными к действительной воинской службе и в числе других новобранцев отправили в школу первоначальной подготовки, а затем в ротную школу. Если для  молодых солдат, призванных на два года, время текло словно каторга, я, относясь ко всему с философским спокойствием, видел в службе даже некоторое развлечение. Зная, что нахожусь не «на своем месте», я относился к происходящему, как к некому приключению, считая, что всегда смогу избавиться от неприятной реальности как от захватывающего, но страшного сна, то есть – проснуться.  Во-первых, я был старше всех и опытнее, при этом обладал крепким здоровьем, во-вторых, покровительствуя над братом, я исполнял некий «отцовский» долг, так как не всегда мог уделять ему должное внимание в прошлом, в-третьих, мой возраст не мог оставаться незамеченным, и я давно уже поставил в известность командиров, что попал на службу странным образом. В моем деле разобрались и даже вернули мне звание, так что после полугода службы я был совсем не рядовым, но, как оказалось, бюрократическая машина военного министерства совершенно не умела давать быстрый задний ход, в моем деле обещали разобраться, но просто так отпустить со службы меня, призванного в общем законном порядке, ни один местный командир не мог, поэтому приходилось ждать и верить, что все образуется само собой.
            Наступила весна. После праздника революции нас начали готовить к отправке в действующие бригады.
            – Вот увидите – бурчал курсант Лайош – наш товарищ по ротной школе: нас непременно отправят в Югославию, глупо думать, что мы остановимся на Словакии.
            Отец Лайоша работал дворецким у некой важной дипломатической особы из Будапешта, поэтому курсант считал себя знатоком европейской политике. 
            – Венгрия поставлена на военные рельсы, не зря же мы присоединились к Тройственному пакту, война идет полтора года и немцы, наши союзники, властвуют в Европе. Сейчас Гитлер объединится со Сталиным и вместе они дожмут англичан со всеми их колониями, нам же с итальянцами предстоит разобраться с соседями на Балканах.
            Признаться, мне было все равно до всей этой мировой чепухи, я лишь ждал, когда меня, наконец, отпустят домой, и я смогу вернуться к обязанностям управляющего. Имре ныл, что хорошо бы оставшиеся полтора года обязательной службы провести без военных действий. Мне же доставляло удовольствие шутить над братом, утверждая, что меня вот-вот отправят домой, а его - в маршевую бригаду под пули, должна же быть высшая справедливость, поскольку я попал в армию по его глупой шутке.
            В начале апреля нас стали готовить к выпуску, в школу прибыли «покупатели», а нас построили на плацу в полной выкладке с ранцами за спиной и винтовками «на плечо». 
Прибывших офицеров было трое: небольшого роста коренастый лейтенант парашютист, здоровенный верзила круглолицый майор военно-воздушных сил, и щупленький худощавый лейтенант  бронетанковых войск. Эти трое должны были выбрать подходящих кандидатов в свои рода войск, остальных курсантов ждала судьба пехотинцев.
            Прибывшие офицеры, желая произвести приятное впечатление на курсантов, шутили и подбадривали рядовых. Нам скомандовали вольно, и объявили, что есть квоты для желающих проходить дальнейшую службу в этих войсках, и, до обеда, каждый кандидат может определиться и подать рапорт, после чего отберут наиболее достойных из всех желающих.
            Нас распустили.
            – Ну, что, Имре, куда тебя записать, в парашютисты и летчики ты явно не годишься, так как все, что находится выше второго этажа, вызывает у тебя приступ тошноты, остается пойти в танкисты: всегда на земле, да и в танке можно столько всего полезного возить: хоть выпивку, хоть закуску – то, что в самолет не поместишь и за пазухой не спрячешь!
            – Давайте рассуждать логически – вставил Лайош: - парашютист, этот лейтенант Жюли, выглядит бравым воякой, хоть и зубоскалил вместе с летчиком, но спуску не даст, такой загоняет до смерти, нет, парашютный батальон – это не рай под крылышком тетушки Юфрозины (так звали его тетю, работавшую кухаркой у дипломата). Танкист показался мне еще хуже: худой и злобный, словно пастырь в конце поста, он и шутил меньше всех, только ехидно улыбался, а взгляд жесткий сверлящий как у кошки на мышь. Мне больше всех майор понравился, у него самый добродушный идиотский вид, и кто вам сказал,  что он летчик, видели, какую морду наел на казенных харчах, красную как у пьяницы приходского священника, с таким пузом он и в самолет не влезет, а влезет, уж точно не выберется. Нет, говорю я вам, майор этот какой-нибудь начальник интендантской службы, если запишемся к нему, будем жить как у бога за пазухой: заведовать продовольствием и прочим военным имуществом, и никакой тебе передовой Имре!
            Последний довод подействовал не только на Имре, но и на меня.
            – Только вот оно что, я, как самый старший по возрасту и по званию, пойду договариваться за нас троих, к тому же я  в прошлую службу летал наблюдателям, так что знаю толк в аэропланах и воздухоплавании, думаю, это сыграет должную роль.
            Все прошло как по маслу. Майор долго изучал наши документы и уже было начал сомневаться, стоит ли брать нас троих среди других кандидатов. Тогда я, заочно заручившись поддержкой нашего ротного, без ненужных в данной ситуации подробностей, рассказал ему свою историю, намекнув, что второй раз пошел служить добровольно, и вообще являюсь подготовленным кадром.
            На следующий день наша тройка и еще пятеро отобранных кандидатов в сопровождении майора ехали в пассажирском поезде в Кечкемет. По прибытию майор обратился ко мне как к старшему всей группы курсантов.
            – У меня для вас есть предложение: если остальных янычаров, так он называл наших курсантов, отправят в аэродромное обслуживание, вас я буду рекомендовать в летную академию, непрактично держать на земле человека бывшего в небе, пусть даже десять лет назад.
            Предложение майора неожиданно открывала для меня новые перспективы. Высоты я не боялся, а почему бы ни попробовать себя в качестве пилота. В Европе война, и меня, прошедшего подготовку и давшего присягу,  не отпустят в ближней перспективе, что ждет меня впереди: муштра и тяжелая грязная работа солдата, и это в лучшем случае, если Венгрия не вступит в войну. Учеба в летной академии переводила меня на другой уровень: в элитные войска – белую кость, это уже не просто воинская повинность, а перспектива. За пол года  школы первоначальной подготовки и учебной роты я во многом переосмыслил собственную жизнь, кем я был, гордо называя себя управляющим ресторана – приказчиком на побегушках у хозяина, всегда пьяного, много курящего тяжелого табака и сквернословящего по любому поводу. Но как сказать Имре, не брошу же я своего младшего брата. Я сообщил майору, что имею двух прекрасных товарищей, которые спят и видят себя пилотами, назвав брата и Лайоша. Тот, сделал вид, что не понимает о ком речь, словно я уже не просил за них несколько дней назад, стал копаться в портфеле, ища бумаге, которые потом долго читал. Все это время, вытянувшись струной с физиономией любезного официанта, я обещал ему бесплатную выпивку и закуску в «Кадмоне» после войны.
            Патриотические чувства майора,  смешавшись с далекой перспективой халявного стола в кабаке, взяли верх.
            – Но, если вы ручаетесь за этих янычаров, я буду рекомендовать вашу троицу, похвально, что такие молодые патриоты интересуются авиацией.
            Я вернулся к товарищам, стараясь вести себя как можно более непринужденно и изобразив на лице загадочность.
            – Нас переводят в элиту, мы будем учиться в летной академии.
            На лице Лайоша изобразилось крайнее удивление, побледневший Имре был готов упасть в обморок.
            – Не дрейф – подбодрил я брата: - вот увидишь, это правильный выбор. Я торжествовал - это тебе месть, Имре за то, что ты втянул меня во всю эту авантюру, есть справедливость!
            Через несколько дней мы узнали, что Венгрия начала войну с Югославией, и что большинство курсантов нашей учебной роты отправлены в действующие войска. У меня появился железный аргумент в пользу летной академии, окончательно успокоивший Имре.
            – Видишь, сейчас мы бы маршировали под пулями где-нибудь в Бачке между  Тиссой и Дунаем. Там уж точно нюхнули пороха, а так мы на целых два года обеспечены хорошим провиантом  и размеренной жизнью, словно богатые студенты или господа офицеры!
            – Пока мы будем отсиживаться в академии, словно тыловые крысы, война глядишь, и закончиться! – поддержал меня неунывающий Лайош.
 
            Учеба в летной академии выгодно отличалась от учебной роты. Подъем был на час позже, затем гимнастика и завтрак с кофе. После завтрака мы шли на теоретические занятия, которые продолжались до обеда, после  - обед, на котором обязательно давали куриное мясо, яйца, масло и какие либо фрукты и овощи, после было два часа свободного времени, некоторые курсанты использовали его по прямому назначению – заваливались спать. Потом до ужина опять теория в классах. Каждые выходные – увольнительные, в которые наша компания прогуливалась в районе городского собора, посещали местные кабачки и бордели или болели за местную футбольную команду.
            – Это рай, а не служба – приговаривал оптимист Лайош, брат также был доволен. Имре, страдающего акрофобией, беспокоил только один вопрос: когда прыжок с парашютом, и когда начнутся полеты, но пока шел теоретический курс, можно было не думать о роковом будущем. Так устроена людская натура,  пускай впереди нас ждет нечто неотвратимое  страшное и болезненное, но пока мы здесь и сейчас в относительном комфорте, мы не задумываемся о неприятном будущем, иначе человечество давно бы сошло с ума.
            Тем временем Венгрия вступила в войну  против большевиков, и это еще раз подтвердило правильность нашего выбора. Говорили, что русские разбомбили казармы и дома в Кашши, и хотя некоторые из наших считали это проделкой румын, королевская армия нашла повод перейти границу Советской России. Но пока «старшие» товарищи, хорошо гульнув на выпускном банкете, отправлялись на фронт, нам предстояло почти два года обучения и можно было не беспокоиться ни о чем.
            Теория продолжалась, нас, наконец-то, допустили к осмотру самолетов и даже разрешали их мыть, а в дальнейшем -  разбирать и собирать двигатели и конструкцию планера, непременно натирая все детали до блеска ветошью. Венгерские королевские военно-воздушные силы имели пол тысячи  машин, из них около двухсот самолетов-истребителей итальянского производства. Нам предстояло осваивать «Чирри» – одноместный биплан, стоявший на вооружении, также для первоначального обучения поступило несколько «Фалько» - двухместных учебных версий более совершенного итальянского истребителя-биплана, недавно принятого на вооружение.  В академии также было несколько аэропланов, доставшихся от Австро-Венгерского наследия, и вызывавших во мне ностальгию по молодости, как правило, они использовались для одиночных парашютных прыжков. Нам сказали, что в Кечкемете мы выпрыгивать с самолета не будем, а лишь ограничимся прыжками с вышки, что невиданно подняло боевой дух Имре. Затем нам устроили показательный прыжок. Собрав всех курсантов на летном поле, один из инструкторов парашютной подготовки поднялся на двухместном аэроплане, затем вывалился из кабины и прыгнул.
            – Святая Агнес! – воскликнул Имре. Парашютист летел кубарем, неудачно покинув аэроплан, и ему потребовалось время, чтобы остановить вращение и раскрыть спасательный парашют у самой земли. Инструктор приземлился недалеко от стоящих с открытыми ртами курсантов, он должен был показывать пример, и пытался держать себя в руках, но при приземлении он подвернул ногу и первое, самое приличное, что мы услышали от него, это было:
            – Дерьмо, чтобы я еще согласился на подобные выступления!
Вечером инструктор напился в стельку.
            На следующий день нам предстояло отрабатывать технику прыжка на земле. Для этого нас всех погнали на трехметровую лестницу с верхней платформой как для прыжков в воду, курсанты должны были по очереди забираться наверх и прыгать в желтый песок с трехметровой высоты плотно сжав ступни полусогнутых ног. Подвернутая нога инструктора надоумила Имре на мазохизскую мысль.
            – А что, если я поломаю ногу и вместо настоящих прыжков и будущих полетов попаду в госпиталь?
            – Это плохая идея, - молвил я. - Если травма будет не страшной, после выздоровления тебя спишут из академии и отправят на русский фронт, а если перелом окажется серьезным, как ты потом сможешь зарабатывать себе на жизнь, тебе ни чего не останется, как сидеть на паперти базилики Святого Иштвана, среди таких же калек, лупцующих друг друга клюками, за милостыню.
            – Да, да! – подхватил Лайош: -  если уж тебе суждено сломать хоть ногу, хоть голову – от судьбы не уйдешь, но не стоит это делать против воли всевышнего. Мой отец, служивший в первую войну, рассказывал историю про одного капрала артиллериста. Дело было на берегу Гнилой Липы, он командовал расчетом орудия, и был крайне суеверный. Перед боем он жаловался сослуживцем, что по всем приметам быть ему сегодня убитым, а приятели только подшучивали над капралом.  Потом началась артиллерийская дуэль, и снарядом накрыло их пушку, весь расчет разметало, заряжающему, тому, что подтрунивал больше всех, оторвало голову, а у капрала ни царапины. Капрал, лишившийся пушки и всех товарищей отошел в окопы.  Русские пошли в наступление, наши в контратаку, ну и капрала за собой увлекли. Налетели казаки с фланга и всю роту порубали, один казак хотел проткнуть  капрала пикой, но лошадь под ним была убита и русский упал вместе с лошадью. Капрал спрятался под убитую скотину и так отлежался до конца боя. Затем  его нашли русские, и долго удивлялись, как он единственный выжил, а он все рассказывал, что за один бой потерял всех товарищей. На следующий день его отбили и вроде бы даже представили к награде за мужество.
            – И что случилось с ним дальше – робко поинтересовался Имре.
            – Он перестал верить в приметы, отказался от суеверий, и его, все-таки, убили – равнодушно закончил Лайош, глядя в побледневшее лицо брата.
 
            Теория закончилась, и после сдачи зачетов по аэродинамике, штурманской подготовке, конструкции самолета, азбуке Морзе и прочим, обязательным в авиации дисциплинам мы должны были приступить к летной практике. Признаться, я получал удовольствие от изучаемых дисциплин, и сдавал все на  высший бал. Моя нынешняя жизнь кардинально отличалась от прошедших десяти лет после срочной воинской службы. Я как будто помолодел лет на десять.
            Наступил сорок второй год.  Получив звания старших сержантов, в феврале слушатели академии были переведены на построенный пару лет назад аэродром Сольнок, находящийся в пятидесяти километрах от Кечкемета, где с весной и улучшением погоды  началась наша летная практика.
            – Должно быть летом на набережной Тисы красиво – заметил Лайош.
            – Возможно – поддержал я разговор: - но сейчас, в конце зимы, когда холодно и сыро, рекомендую местную достопримечательность: термальные бани – вот уж где можно  с пользой для организма проводить свободное время.
            Именно термальные бани, напомнившие родной город, стали нашим прибежищем с конца февраля до поздней весны, остальное время мы изучали район полетов и занимались обустройством аэродрома.
 
            5 мая  - этот день я запомню навсегда, именно 5 мая в прекрасный солнечный день я начал свою летную подготовку на учебном «Чирри» и не в качестве наблюдателя, а летчиком. Во время моей предыдущей службы авиаторы еще не пользовались таким уважением, пилоты больше считались воздушными шоферами, задачей которого было возить наблюдателя, сейчас все сильно изменилось. Германская военная доктрина, которой следовала и Венгрия, отводила авиации первостепенную роль в молниеносных теперешних войнах. От контроля воздуха и поддержки наземных войск зависели победы в нынешних битвах, теперь летчики пользовались большим уважением в обществе.
            Я делал значительные успехи, всегда первым из группы осваивая новые упражнения, наш доблестный полковник, начальник академии, отмечая мои достижения, позаботился о присвоении мне звания  главного сержанта и обещал произвести в подофицеры. Неплохо летал всегда уверенный в себе Лайош, и даже Имре почти удалось избавиться от боязни высоты, и хотя осваивал технику он с трудом, и при любом случае стремился отстраниться от полетов, все-таки летал. Я старался давить на страх брата перед фронтом, убеждая его, что лучше летать здесь в тылу, чем ходить в штыковые атаки на русских. – Поэтому кончай симулировать постоянные болезни и недомогания, пока тебя не списали за непригодность – говорил я Имре. Часами, словно инструктор, дополнительно занимался с братом, пытаясь помочь ему освоить самолет, и он полетел...
            Сольнок был интенсивно используемым аэродромом с подготовленной полосой в семьсот сорок метров, кроме нас здесь базировались венгерские истребительные части, осваивающие новые «Фалько» - монопланы, к которым нас даже не подпускали.
            В конце октября мы закончили программу первого года обучения и получили месячный отпуск. У меня появилась возможность вернуться домой и уладить все оставленные дела.
            После возвращения мы продолжили полеты и в начале апреля стали готовиться к зачислению в истребительные части собирающиеся отправиться на войну с Советами.
            Зимнее поражение под Сталинградом повергло страну в шок, мы понимали, что  война на востоке  - это совсем не прогулка, более того, Венгрия, в случае если что-то пойдет не так у Германии, могла повторить свое прошлое двадцатилетней давности, когда распалась империя, только в более страшных красках. С войной надо было заканчивать, но пока наше руководство не обеспечивало стране достойного выхода из мировой бойни, нужно было сражаться, в этих условиях даже несмелый Имре проникся духом патриотизма.
            Чем ближе был день нашего распределение в строевую часть, тем сильнее наэлектризовывались казармы, где после очередного тяжелого дня не затихало нервное возбуждение.
            – За что мы воюем – бурчал политически подкованный Лайош: - Ну ладно, я понимаю финнов. Они воюют за свою исконную землю, захваченную руски, я понимаю немцев, у них бзик стать мировой державой, слава Англии им, блин, не дает покоя. За что воюем мы? Мы воюем на стороне нацистов, потому что боимся коммунистов, а чем нацисты лучше. Одни убивают по классовому признаку, другие по расовому, впрочем, и те и другие достаточно убивают и себе подобных! Мир сошел с ума, не успела завершиться одна мировая бойня, как уже началась другая и в каждой из них Венгрия принимаем непосредственное участие. Ладно, немцы воюют за жизненное пространство, за  великую германскую идею, империю которую им так и не удалось создать, а за что воюет моя маленькая страна? Нет, у нас тоже есть свои амбиции и свое имперское прошлое, но все же!? Мы пережили чуму коммунизма в восемнадцатом, и теперь переживаем такую же чуму фашизма. Впрочем. Гитлер, втянув нас в войну, хотя бы сохранил нам независимость, я думаю, что Сталин просто бы присоединил нас к себе, сделав очередей советской республикой, как сделал он с Инфлянтией, так  что  выбора у нас нет, виват Гер Гитлер!
            – Наш регент  уже двадцать лет является адмиралом без моря в королевстве без короля – нарушен логический порядок вещей, с такого можно сойти с ума – пробовал  шутить я, чтобы разрядить обстановку.
            – Что мы вообще делаем на этой грёбаной войне, сотни мужчин, оставивших свои семьи и привычный уклад жизни, каковы наши цели? – начал ныть Имре.
            –  Мы завоевываем море для своего адмирала, Крошка – ответил я брату.
            – Ты, кажется, работал управляющим в ресторане – в разговор вмешался один из курсантов: - наверное, неплохо жил за счет жалования и чаевых.
            – Все чаевые от заведения сбрасывались в общий котелок, а затем делились между работниками от меры их участия, вообще-то в моей среде не принято было об этом распространяться, но это было так давно...  Да, я мог позволить себе снимать хорошую квартиру на втором этаже на улице Сечени, а также угостить волнующую даму бокальчиком Бикавера – а к чему ты заговорил про чаевые?
            – Русские, если победят, не будут давать чаевых, уж поверь мне, они возьмут все даром: и твой кабак и волнующих дам и подвалы с Бикавером. Если мы хотим вернуться к нормальной жизни на своей земле, когда закончиться эта проклятая война, а она обязательно закончиться, нам надо сражаться! Если уж сын Хорти не пожалел жизни, то что говорить о нас.
            Да, вставил Лайош: - сын регента, директор венгерской железной дороги, мог бы вполне отсиживаться в особняке с красавицей графиней и маленьким сыночком, попивая шампанское по праздникам, нет же, ушел на фронт и разбился под Осколом.
            Сын регента Иштван Хорти, летчик, действительно пошел добровольцем и погиб на русском фронте более полугода назад, для многих из нас его поступок был примером истинного героизма. Казарма замолчала.
 
            Выпуск из академии состоялся 18 мая – на месяц раньше обычного. Из-за обстановки на фронте нам не устраивали пышных церемоний или продолжительных отпусков, ограничившись выпускным банкетом. Через день выпускники, получив звание фенрихов, были направлены в боевые эскадрильи. Держась вместе, наша троица попала в истребительную эскадрилью 1/1 «Оса», проходившую переформатирование тут же в Сольноке. Капитан эскадрильи Дьердь, остался доволен нашей летной подготовкой и рекомендовал допустить нас к переподготовке на современные немецкие истребители Мессершмитт 109.
            – Это же надо, такое мерзкое животное сделать эмблемой эскадрильи – бурчал Имре с детства боявшийся ос и шмелей.
            – Оса – это не животное, а насекомое – поправил все знающий Лайош.
            – Да какая разница, мне смотреть на нее противно!
            – А ты подходи к самолету с закрытыми глазами – засмеялся Лайош.
            – Имре в детстве укусила оса за язык, когда он ел сладости – подхватил я  зоологическую беседу, с тех пор он терпеть не может насекомых.
            Наш дружный хохот прервал командир, сообщивший, что завтра утром мы отправляемся на русский фронт.
            На следующей день мы покинули Сольнок и через несколько суток оказались в Умани, где, также как и в Проскурове шло переучивание на современные Bf-109G-2.
            В нашей группе было еще несколько человек от прапорщика до капитана. Переподготовкой занимались немцы, они начали с того, что устроили нам «смотрины» нового самолета с демонстрацией его потрясающих возможностей. Надо сказать, что германские летчики отнеслись с должным уважением к нашей летной подготовке, выделив всего несколько дней для изучения матчасти, после чего допустили нас к ознакомительным полетам. Я был еще молодым летчиком, но жизненный опыт, помогающий разобраться в любых, даже незнакомых вопросах, подсказывал мне что Мессершмитт – это незаурядный самолет. Наверное, существовали и более маневренные и более легкие в управлении или мощнее вооруженные машины. Его главным преимуществом была скорость недоступная ни одному «итальянцу» из всех, что я видел в Кечкемете или Сольноке.
            – Лично мне Мессершмитт напоминает долговязую тощую проститутку Марлен из салона матушки Китти – пытался язвить Имре.
            – И поэтому тебе хочется оседлать его побыстрее? – поддел приятеля Лайош.
            – Не обзывай самолет, возможно, он спасет тебе жизнь, придурок! – вспылил я, когда услышал столь нелестные сравнения  понравившейся мне машины.
 
            – Наша переподготовка оказалась столь же быстрой, как и скорость Bf-109. Месяц интенсивных полетов, и обновленная «Оса» перелетела на восточный фронт на аэродроме Харьков-Основа. Прибыв к месту дислокации, на следующий день мы начали совершать ознакомительные полеты. Всего на аэродроме находилось двадцать два венгерских самолета 2-го авиасоединения. Было лето, и мы расположились прямо в палатках на краю летного поля, пытаясь обустроить свой быт в перерывах между вылетами. Нашим общим старшим командиром являлся полковник Шандор Илль, он же решал все вопросы с немцами, которые предоставили нам дополнительные самолеты и осуществляли обслуживание своих Мессершмиттов. Его любимым напутствием начинающим пилотам, страдающим особенной вспыльчивостью и рвущимся в бой было: - Воздушный бой – это вам не спортивное соревнование для горячих юнцов, а хорошо спланированное убийство. Кажется, он повторял слова некого аса первой мировой. 
            Мы действительно рвались в бой, но, учитывая нашу малую подготовку на немецких машинах, первые вылеты были на прикрытие своей территории, за линию фронта мы не летали и самолетов большевиков не встречали. Опытные пилоты от лейтенанта и выше успевшие пройти боевое крещение еще в сорок втором или начале этого года, отправляясь на сопровождение венгерских бомбардировщиков, вступали в редкие воздушные бои и даже одержали одну победу, сбив в конце июня Як-7.
            Наступил июль, под Курском затевалось нечто серьезное. Но пока продолжается относительное затишье, мы можем позволить себе немного расслабиться. Лайош  и Имре отправились в соседнюю деревню Молчаны за картошкой. Нас хорошо кормят, но хочется дикой экзотики, а вот местное русское население голодает. Из-за беспощадных действий большевиков по отношению к собственным земледельцам и теперешней долгой  войны местные хозяйства пришли в полный упадок. В Харькове голодно, но в селах крестьянам удается  скопить некоторое количество муки, сала,  картошки. Говорят, что Харьковские рынки – кладезь для скупщиков ценностей, за деньги или еду там можно выменять золото,  старинные иконы, антиквариат и всякие ценные вещи.  Сержант Фабиан показывал нам золотые часы, которые поменял на аварийный сухой паек у некоего местного мужчины интеллигентного вида.
            Наконец вернулись приятели, они тащат мешок картошки, которую обменяли на старую кожаную куртку-венгерку Лайоша.
            Мы отправляемся на самый край аэродрома, чтобы запечь клубни и устроить небольшое пиршество. С собой взята фляга медицинского спирта и овощи. Уже на месте мы понимаем, что не взяли с собой дров. Площадь летного поля расчищена, и деревья стоят достаточно далеко. Озадаченные идем на поиски будущих углей, между аэродромом и Молчанами плохонькие строения - сараи или бараки,  Лайош предлагает разобрать деревянный забор, но Имре скрывается в сарае и выходит, таща за собой несколько темных смоляных деревяшек, это железнодорожные шпалы.
            – Брось эту гадость - говорю я ему.
            – Почему?  Рядом проходит железная дорога, это шпалы с неё. Если нет дров, давайте печь картошку на шпалах, немцы при отступлении полностью разрушают железные дороги, я видел, у них есть такая машина, ее ставят на рельсы, и она перемалывает все позади себя.   
            – Опять ты что-то придумываешь.
            – Клянусь памятью покойного дядюшки Гюри.
            – В шпалах печь нельзя, их пропитывают специальным ядовитым составом, потом вас не будут любить дамы – вставляет своё вечно умничающий Лайош.
            – Нас не будут любить дамы, или мы не сможем любить их – язвлю я над постоянной озабоченностью юнцов.
            Мы решаем разобрать сосновый забор.
            Кстати, на счет дам и прочих развлечений – продолжил приятель: – Нам давно пора совершить вылазку в Харьков, но, перед этим, я предлагаю сделать небольшой набег на склад вещевого снабжения. Я хорошо знаю каптенармуса, парень любит выпить, и часто пьяным дрыхнет в своей коморке. Просто так, он, конечно, ничего не отдаст, и даже за выпивку – это дело подсудное, но можно хорошенько его напоить. Ночью там выставляют караул, а вот днем, пока кто-нибудь из нас будет отвлекать унтера приятной беседой за кружкой спиртного, двое других тихонько снимут лист шифера с крыши и проникнут на склад.
            – Вот это как раз и есть «дело подсудное» - прокомментировал я.
            – А зачем нам залазить в склад? – поинтересовался Имре.
            – Мы стащим от туда пару зимних курток и теплых летных  штанов – продолжил приятель-авантюрист: пока лето, этих теплых вещей никто не спохватится, зато их мы сможет дорого продать местным крестьянам.
            – Местные крестьяне бедны, большевики забрали у них все деньги и лишили возможности их зарабатывать – осек я.
            – Тогда мы выменяем их на ценные  дорогие вещи или золотые украшения на харьковском рынке, видели какие шикарные часы приобрел себе Фабиан! –  не унимался Лайош, у которого обмен старой потертой куртки на мешок картошки разбудил жилку предприимчивости.
            – Фабиан ничего не крал, ну если не считать кражей обмен собственного аварийного запаса, а ты предлагаешь нам украсть у своих, нас посадят как уголовников. В городе голод, и лучше всего там идут не вещи, а еда. Предлагаю в ближайшую общую увольнительную взять денег и продуктов и сходить в город. Кстати, ты вспоминал о дамах, говорят, местные барышни готовы отдаться за еду, но я предлагаю не рисковать и не экспериментировать с этим на улицах, чтобы не попасть к партизанам или не подцепить заразу, а воспользоваться организованным борделем. 
            – Да, оживился Имре: лучшие публичные дома на фронте у Люфтваффе: красивые женщины в чистом белье с аккуратным маникюром, и постель меняется после каждого клиента, но в немецкий публичный дом нас не пустят, хоть мы и летчики. Впрочем, командир обещал выдать талончики для посещения венгерского полевого борделя для офицеров, когда настанет наша очередь.
            Обжигая пальцы мы насытились печеной картошкой, после чего решили отправиться на Жихорец - смыть летнюю жару окунувшись хотя бы по пояс в обмелевший ручей.
            – Какая сладостная тишина кругом, просто летняя идиллия! Пусть кругом пыль и унылый равнинный пейзаж, нет тебе ни архитектурных шедевров, ни природных красот, зато здесь тихо как в раю. Неужели скоро может начаться  большая бойня. Интересно, немцы предоставят нам честь пушечного мяса в самом пекле наступления, или оставят на второстепенных направлениях?  Черт, а ведь это настоящая война, из которой выйдут далеко не все, возможно сейчас мы проводим последние дни собственной короткой жизни!
            – Если меня подстрелят – подхватил мою философию брат, лучше пусть убьют сразу, не хочу мучиться или потом жить  безобразным инвалидом.  И в плен не хочу! 
            – А по мне все равно: лишь бы выжить, хоть раненым, хоть пленным!
            – Если тебя возьмут в плен, тебя отправят в Сибирь, ты знаешь что такое Сибирь? – начал поучать Лайош. Если в нее поместить всю Венгрию, Сибирь сожрет ее как сом блоху: «ам» и все! Я считаю, что русским не обязательно строить концентрационные лагеря, достаточно вывозить пленных в центр Сибири.
            А у Сибири вообще есть центр? – поинтересовался Имре.
            – Нет, Крошка, она бесконечна как вино в подвалах Егера. Это как нижние круги ада по Данте, где заключен сам люцифер, царство вечного  холода и безмолвия. Так вот, можно просто вывозить в Сибирь по одному или группами, так дешевле,  разницы нет, и отпускать где-то в ее центре, живым все равно никто не выйдет.
            – Если меня возьмут в плен, я буду просить русских чтобы меня расстреляли – брат мужественно гнул свою линию: - По мне лучше быстрая смерть, чем Сибирь!
            – А как по мне, жизнь есть жизнь, а пуля в голову – это все!
            – Дурак, в Сибири тебя живьем съест медведь. Это сержанту Николашу хорошо, до войны он был дрессировщиком в цирке, он сможет с медведем договориться.
            –  Вряд ли, это ведь русские медведи, они не понимают по-венгерски: засмеялся Лайош      
             – Если собьют над русскими, я не буду прыгать – продолжал демонстрировать чудеса  обреченной храбрости Имре: так и упаду в железном гробу!
            – О чем вы вообще говорите, сейчас лето, какая Сибирь, медведи и прочая чушь, пойдемте, искупаемся на речку, пока нас не отправили в огненный ад вместо ледяных просторов.
            – Ха, ты все надеешься на речке встретить русалок? Их разогнал шум немецких танков выдвигающихся на позиции -  веселился Лайош: - но больше всего на свете их напугало нижнее белье артиллеристов батальона зенитного охранения аэродрома, с тех пор как мы прибыли сюда, я не видел на них иной формы кроме трусов и пилоток, жарко конечно! Интересно, если к нам приедет какой-нибудь инспектор из старших офицеров, они встретят его в такой же униформе: трусах и пилотках?
            – А что ты хочешь, жарко, я сам бы разделся как курортник!
            Прибежавший адъютант сообщил, что меня вызвал к себе капитан Дьердь. Поправляясь на ходу, я поспешил к командиру.
            Капитан ждал меня в штабной палатке.
             – Вы лучший среди фенрихов последней группы, ваша подготовка на новых Bf 109G-2 вполне позволяет вступать в воздушный бой с самолетами противника, и я допускаю вас к сопровождению германских бомбардировщиков, так что если вы сильно желаете драки, вам скоро представиться такая возможность. Только надевайте толстые кожаные штаны на первый вылет.
            Не то, чтобы я сильно желал драки, но раз уж мы прибыли на фронт, пройдя более чем двухлетнюю подготовку, на которую страна, кстати, затратила значительные средства, нужно отрабатывать оказанное доверие.
            Я вошел в палатку, где уже поджидали меня приятели, словно римский триумфатор после победы, мой вид был загадочен и полон достоинства.
            – Чего от тебя хотел комэск? – робко поинтересовался Имре.
            – Завтра утром я вылетаю за линию фронта со сверхсекретным заданием – коротко и тихо ответил я.
            Товарищи замолчали, Лайош смотрел на меня с завистью, и даже всегда осторожный Имре казалось, хотел бы оказаться на моем месте.
            Ближе к вечеру меня вызвали на предварительную подготовку, а после ужина я раньше всех завалился спать. Вылет был назначен на восемь утра, но перед ним надо было успеть позавтракать и попасть на предполетную подготовку для уточнения задания.
 
            Утро 4 июля встретило легкой дымкой, я шел на предполетную уже не как простой фенрих – кандидат в офицеры, а как полноценный пилот «Осы», бравый сын венгерского народа, потомок гуннов и гусар.
            Мы знали, что со дня на день начнется наступление с целью изменить ситуацию. Наша эскадрилья должна была сопровождать группу немецких бомбардировщиков, собирающихся бомбить позиции первой и второй линии обороны фронта русских. На расчистку впереди ударной группы  шли две пары истребителей. Там были уже знакомые мне лейтенанты Дьюла и Мори, а также старший лейтенант Имре – теска моего брата. Затем шли немцы. Мне поручалось почетное задание быть ведомым самого командира Шандора. Наша пара должна были следовать на большой высоте позади всей группы в качестве охотников, на случай если у звена расчистки возникнут трудности.
            Это был мой первый проверочный боевой вылет. Я немного нервничал, проверяя кислородную маску, за себя я не волновался, но надо было показать командиру, что он не ошибся в выборе ведомого.
            К восьми часам утра дымка развеялась, и мы вырулили на старт  при отличной видимости. Мощный двигатель Мессершмитта  чуть не опрокинул меня на разбеге,  выровняв машину, мне удалось оторваться, и вот я уже в наборе стремлюсь успеть за ведущим.
            Звено расчистки и следующие за ними бомбардировщики далеко впереди, мы видим только точки в голубом небе по линии горизонта одетого в жиденький воротник из кучевой облачности. Командир лезет вверх круто задрав нос, я не отстаю с опаской поглядывая на указатель скорости. Мы набираем высоту на двухстах пятидесяти километрах в час вместо обычных трехсот, машина неустойчива, и я не делаю резких движений органами управления. Ведущий считает, что для нас сейчас важна высота, а не дальность. Делаем площадку, на которой я выполняю штопорную бочку для уверенности, и опять идем в набор.
            В наушниках слышу переговоры звена расчистки, они видят русские самолеты и готовятся к атаке. Впереди виден Белгород, за ним воздушное пространство врага. Командир даёт «газ» до максимального, я повторяю. Внезапно он пикирует вниз, показывая следовать за ним. Зачем? Для чего стоило так лезть вверх, чтобы сейчас все потерять? Мы еще и линию обороны русских не перешли!
            Пикирую за ним на «малом газу», мы снижаемся на пятьсот метров. И тут я начинаю понимать происходящее. Мы оказываемся прямо за колонной самолетов большевиков, выстроившихся в боевой порядок. Это Ил-2, прозванные немцами «бетонбомберами», и несколько «Яков» идущих с восточного направления. Ведущий дает мне команду начать атаку, а сам отходит слегка назад чтобы лучше оценить обстановку и прикрыть меня от истребителей.
            Представляю себя гусаром в кавалерийском наскоке. Штурмовики идут один за другим на высоте двести метров на значительной дистанции и представляют идеальные мишени. Открываю огонь по первому – мимо, по второму – мимо, третий полностью «вписывается» в Реви. Даю пятнадцатисекундный залп из мотор-пушки и тридцатисекундный из синхронных пулеметов. Ил, теряя на лету оперение и куски консолей, исчезает под капотом.
            – «У, я сделал это!» - издал я победный возглас, словно древний предок - воинственный гунн, отрубивший на скаку голов противника. Впереди следующий штурмовик. Пытаюсь повторить предыдущий подвиг. Русский уходит от огня вверх, но его мотор начинает пускать густой серый дым, идущий из пробитого масляного радиатора. Я проскакиваю вперед и выхожу прямо на истребитель «Як», но тот оказывается маневреннее, и виражом сбрасывает меня с хвоста.  Счетчик расхода боезапаса констатирует факт, что почти все снаряды мотор-пушки израсходованы, я слишком долго не отрывал пальцев от кнопки спуска,  остается еще пара пулеметов.
            Другие русские самолеты пытаются прорваться к нашему аэродрому. Веду преследование всего, что попадается в передней полусфере. Я не знаю где ведущий, и пытаюсь связаться с ним, доложив, что боезапас на исходе. Командир успокаивает, он находится где-то сзади выше и полностью контролирует ситуацию. Я стреляю во все, что прискакивает мимо прицела, ориентировка и прочие обязательные глупости теряют всякий смысл.
            Штурмовик атакует  наши позиции, и я, не задумываясь, пикирую за ним, ведя огонь то ли по нему, то ли в своих на земле. Счетчик расхода боезапаса обнулен, а я упорно  жму на спуск, надеясь на перезарядку. Все, замолчали и пулеметы. Тогда ведущий разрешает идти на посадку прикрывая меня сверху, через некоторое время, когда атака отбита при помощи зениток и других самолетов, садится и командир.
            Сердце хочет вырваться из груди, и я долго рулю по полю, чтобы успокоится. Снимаю с мокрого лица не понадобившуюся кислородную маску. Меня вытаскивают из кабины крепкие руки товарищей и несколько раз подбрасывают в воздух, потом ставят на землю и вручают букет полевых цветов. Бегу к командиру доложить о завершении вылета и получить замечания. Он просит принести саблю от парадного мундира, ставит меня на одно колено, и комично копируя ритуал посвящения в рыцари, поздравляет с боевым крещением. Ведущий также одержал две победы. Наземные войска по связи подтвердили нашу результативность. Вернулись не все. Лейтенант Дьюла, защищая  немецкие бомбардировщики, доложил что ранен, и начал снижаться,   в последний раз его самолет видели у земли, затем ведущий потеря его из виду.  Также пропал без вести лейтенант Мори. Немецкие бомбардировщики потерь не имели. Сегодня наша эскадрилья, потеряв двоих, увеличила  свой счет на семь побед. Еще двух большевиков сбили  зенитки.
            Я вернулся в палатку королем мира, еще бы: не каждый день «молодому» летчику удается сбить сразу два Ил-2. Полковник Шандор отметил меня перед строем и обещал представить к медали. Ближе к вечеру меня пригласил командир эскадрильи, он позволил себе налить нам по рюмочке местной водки, и еще дал бутылку сухого вина в палатку, которое мы пили по очереди прямо из горлышка. Перед уходом комэск произнес:
            – Ну, теперь готовься летать за передовую. После чего сделал многозначительную паузу. Ничего не ответив, я молча отдал честь и по-гусарски хлопнул каблуками. Он сказал это доброжелательным тоном, но  в самой фразе «за передовую» было нечто зловещее.
 
            На следующий день по всей эскадрильи была объявлена высшая степень боеготовности, все возможные увольнительные в Харьков отменили. А затем началась битва, которой мог бы позавидовать и Янош Хуньяди под Белградом. Мы патрулировали район аэродрома от Харькова до Белгорода, сопровождали немецкие бомбардировщики,  сами наносили удары по наземным целям, совершая по нескольку вылетов в день. Нас то перебрасывали ближе к Белгороду, то возвращали обратно. Можно считать это везением, или наоборот – неудачей, но в течение месяца, летая на прикрытие немецких бронетанковых войск или сопровождение корректировщиков, я больше не вступал в активные бои с русскими, и соответственно не увеличил число личных побед. Летали, особо не отличились, но были живы Имре и Лайош. Брат сильно возмужал, это уже не осторожный мальчишка, а воин, я горд за него. Лайош молодец, 3 августа он сопровождал бомбардировщики и был сбит в районе Белгорода, совершив вынужденную посадку в поле на ничейной полосе. Лайошу пришлось ждать до утра 5 августа, когда под огнем наступающих на город русских, его забрал «Шторьх». Несколько раз между Харьковом и Белгородом я встречал Ил-2 или «Яки», но так и не добился побед. Зато меня и Лайоша наградили Бронзовыми медалями «За Храбрость». Приятно было стоять перед строем, когда полковник Илль зачитывал каждому из награжденных его звание имя и фамилию:
            – На основании представленных мне полномочий от Высшего командования Королевских Вооруженных сил я награждаю «В признание мужества, проявленного перед лицом врага» Бронзовой Медалью «За Храбрость» фенриха Первой истребительной эскадрильи...
 
            В августе стало понятно, что битва под Курском проиграна, большевики контратаковали по всем направлениям,  в небе господствовала их авиация. Мы охотились за «красными» самолетами, но наши победы, как и воздушные успехи немцев не смогли переломить Восточный фронт. Больше месяца я был хорошим ведомым, защищая спину начальников, а затем нас погнали русские, и признаться, мы были рады этому, потому что возвращались с чужой войны домой.
            В середине августа нас перевели в Полтаву – красивый, но сильно пострадавший город, впрочем, как и всё, чего коснулась коса войны. Полтава понравилась нам больше чем Харьков, на берегах Ворсклы мы проводили свободное время, глушили рыбу, купались. Через месяц русские выбили нас из Полтавы. В Полтаве мы напрямую подчинялись немцам, чем не сильно были довольны. Поэтому, когда нас отозвали в Лемберг, а затем железной дорогой отправили домой, мы радовались как дети. Ходили слухи, что нас отправят в отставку и наша дружная компания закончит войну без потерь, но так легко отделаться не получилось. Это была всего лишь естественная ротация: эскадрильи: повоевавшие на Восточном фронте возвращали в Венгрию, а на наше место отправили других. Нам предоставили короткий отпуск, в который наша неразлучная троица рассталась ненадолго. Лайош отправился к родственникам в Будапешт, Имре к девушке из Дебрецена, а я вернулся в собственную квартиру и «Кодмон», где давно уже работал другой управляющий – жуликоватый Гюла, выбивший себе «белый» билет. Я с первых минут испытал к нему неприязнь, словно тот увевел у меня жену. Зато меня встретили как героя, обеспечив обедами за счет заведения, и даже работающие при ресторане барышни легкого поведения дарили любовь совершенно бесплатно.
 
            Отпуск закончился быстро. В октябре эскадрилью собрали для преобразования и переобучения на более современные машины. С самолетами вышла заминка, и мы получили прекрасную возможность расслабиться  на родной земле. Описывать все прелести подобной службы нет времени, да и желания, надо просто наслаждаться жизнью. Венгрия, наша прекрасная и веселая страна, жила обычной мирной жизнью, работали кабаки, театры, общественный транспорт, война была далеко-далеко.  Подобный порядок вещей не мог продолжаться бесконечно, тем более что с востока неумолимо приближался фронт. В феврале мы действительно получили обновленный Bf-109 6-й модели с новым двигателем и увеличенным оперением. Самолет не потерял маневренность, но стал более устойчив и развивал скорость на средних высотах до пятисот девяносто километров в час. Фонарь с полностью откидной задней частью давал лучший обзор. Новая версия позволяла цеплять подвесной топливный бак, несколько машин имели тридцатимиллиметровую пушку. Некоторые пилоты посчитали самолет слишком тяжелым, но я продолжал любить Мессершмитт, ведь ни на чем лучшем я просто не летал.
 
            В апреле запахло жареным,  страна все больше управлялась немцами, что это: оккупация или союзническая защита. Объявлена всеобщая мобилизация, и лично мне остается только радоваться,  что я, благодаря нелепой комичной случайности, служу уже четыре года. Теперь бы меня обязательно призвали в армию и наверняка в пехоту.
 
             Война  дошла до Венгрии. Мы находились на аэродроме Сольнок, когда американцы совершили свой первый налет.
            – Война на два фронта, повторение недавней судьбы империи – это конец – спокойно констатировал постаревший Лайош: нам не справиться с русскими и американцами – это конец!
            – Будем драться! или у нас есть выход? – ответил возмужавший Имре.
            Я промолчал. Но когда объявили, что генерал-лейтенант Эмиль Юсть организовывает венгерское ПВО, и для защиты неба требуются опытные летчики,  наша троица сделала дружный шаг вперед. Наш опыт и хорошая летная школа, полученная под Курском, служили достаточной рекомендацией, и 1 мая в составе 101 истребительной группы «Пума» мы оказались на аэродроме Веспрем. Группа, сформированная для обороны Венгрии, состояла из трех эскадрилий по двенадцать Bf-109G-6 и шестнадцать пилотов в каждой, было много знакомых по войне в России летчиков, также мы встретили своих старых техников.
            – Жизнь налаживается и после полугодового перерыва мы снова в деле! – как-то сказал Лайош, как будто он был рад этому.
 
            В июне-июле мы начали схватки с американцами, группа действовала достаточно успешно, однако никто из нас троих слишком не отличился.  Тем временем большевики подошли к границе с востока,  Венгрия все больше зажималась в кольце русскими, американцами и немцами, и еще непонятно - кто был опасней.
            – А с кем, по-твоему, легче воевать – спросил меня Имре: - У англичан, говорят, бульдожья хватка. А мой ведущий лейтенант Тот  рассказывал, что в американском истребителе видел негра. Он оказался очень настырным летчиком, и справиться с ним не получилось.
            – Не может быть – вступил Лайош:  ему, наверное, привиделся обгоревший  всадник, а точнее пилот – ангел апокалипсиса  вышедший из ада.  – По мне, так все равно кого убивать или кем быть убитым, «жизнь длиться не более чем день...» - процитировал приятель популярную нынче песню.
 
            Ввиду незначительных успехов нашей компании в действиях против американских  бомбардировщиков капитан Шольц грозился отправить нас против наступающих советов. Надо было быстро отличаться, и вскоре такая возможность представилась.
            Вечером меня и Лайоша вызвал капитан Шольц, в штабе был еще один незнакомый нам летчик, старший по званию. Командир эскадры знал, что из нас плохие бойцы, но отличные ведомые, преданные и цепкие как собаки, видимо умение держаться за хвост ведущего предопределило выбор наших кандидатур.
            Задание было достаточно туманным. Мы в составе звена из четырех самолетов должны были завтра в восемь часов утра взлететь с подвесными топливными баками, встретиться с неким транспортным самолетом и сопровождать его по маршруту, затем вернуться домой. Лайош должен был прикрывать незнакомца, а я летел ведомым комэска Шольца. Официальной целью вылета называлось  сопровождение самолета ближней разведки.
            – Как ты думаешь, спросил я приятеля, что нам не сказали. Если это сопровождение ближнего разведчика, зачем нам баки, и куда он летит, до русского фронта семисот километров, даже с подвесными баками наша дальность не более девятисот, а еще надо вернуться обратно.
            Лайош недаром был сыном дворецкого важной дипломатической шишки. Он многозначительно посмотрел на меня:
            – Венгрия хочет выйти из войны, пока руски не вступили на ее территорию, а американцы не разбомбили совсем. Хорти давно бы заключил мир и с теми и с другими, но Гитлер не может себе это позволить, вот и окружил нас своими войсками. Это мы в ПВО более-менее независимые, а остальные мадьярские части давно уж в составе немецкой армии. Думаю, наш полет связан с некими тайными переговорами или разведкой коридоров, возможно в транспорте будет важная шишка, мы же не знаем где он взлетит и где сядет, проводим его по маршруту и баста, а знать более нам не положено.
 
            Утро 27 июля было прекрасным, небо безоблачным. Сосредоточенный Лайош напевал с утра «жизнь длиться не более чем день...». Мы стукнулись с приятелем кулаками, и, пожелав удачи, разошлись по самолетам.
            Сразу после взлета правой восходящей спиралью группа начала набор высоты над аэродромом, затем мы взяли курс на северо-восток, где на высоте двух с половиной тысяч метров должны были встретить транспорт. Лично я не видел самолет, который нужно было опекать, только держался за капитаном. Мы долго летели, сохраняя режим радиомолчания, периодически меняя направление полета, словно стараясь кого-то запутать. У меня была полетная карта, но, пользуясь прекрасной видимостью, я просто следовал за ведущим не сверяясь с местностью, поэтому понятия не имел, где мы летим.
            Радиомолчание прервал позывной капитана Шольца: - «Фортепиано» вижу врага на одиннадцать часов. Началась чехарда, я не видел противника, но, крепко вцепившись  в хвост капитана, повторял его действия. Лайош делал то же самое. Пикирование, горки, бочки и боевые развороты, спирали, я упорно прикрывал зад ведущего. Наконец все было кончено, и признаться  вовремя, так как мой мотор начал греться. Вдобавок я временно потерял и ведущего и ориентировку. Внизу был крупный населенный пункт.
            – Я «Фортепьяно», следуй за мной - раздался в наушниках голос Шольца.
            Наконец я присоединился к звену и через некоторое время мы приземлились в Веспреме.
            – Все отлично, пожал мне руку командир: - задание выполнено блестяще, мы сбили четверых без потерь.
            Лайош также был невозмутим, всё насвистывая дурацкую песню.
            В этот день группа удачно отразила налет Б-24, из наших - погиб прапорщик Крижевски. Кого сопровождали мы, так и осталось загадкой.
 
            Американцы бомбят беспрерывно.  К этому невозможно привыкнуть. Каждый день, вглядываюсь в утреннее небо с надеждой: «сегодня не прилетят». Но они приходят с завидным постоянством, а наше дело – сбивать.
            Сегодня после обеда восемь самолетов нашей эскадрильи заступили на боевое дежурство, мы должны прикрывать наземные цели от ударов американцев. У нас есть  десяток машин с установленными тридцатимиллиметровыми пушками, я единственный не из офицеров, летающий с увеличенным калибром – прекрасным оружием против бомбардировщиков.
            Без пятнадцати три после полудня поступил сигнал о приближающихся «Либирейторах», нас подняли на перехват. Группу возглавил майор де Хеппеш, в первом звене также летят его ведомый лейтенант Тобак, капитан Хорват и лейтенант Тот, их задача связать боем истребители сопровождения. Я лечу во втором звене ведомым капитана Шольца, наша четверка должна обнаружить и атаковать бомбовозы. Нам на помощь вылетела пара немцев.   
            Летний день особенно ясен, лезем вверх, набрав четыре тысячи метров получаем сигнал от командира группы с указанием сектора, где он обнаружил бомбардировщики. С набором идем туда, первое звено и Люфтваффе уже ведут бой. Пикирую за ведущим и оказываюсь прямо в строю бомбардировщиков противника. Выхожу из-под их огня и, развернувшись, преследую тот, что рядом. Его стрелок ведет огонь в мою сторону, когда очередь проходит рядом, и, кажется,  вот-вот заденет Мессершмитт, становится страшно. Я нахожусь  выше и правее, бомбардировщик разворачивается вправо, подставляя мне правую консоль. «Бум-бум» - коротким залпом «отбойного молотка» я дырявлю его крыло. Несмотря на зияющую пробоину, самолет продолжает держаться в воздухе. «Бум-бум-бум» - более продолжительным залпом трехсот тридцати граммовых снарядов увеличенной мощности я отрываю ему консоль. Снаряды попадают в основание крыла и взрываются в баке, через секунду от бомбардировщика остаются летящие к земле огненные ошметки. Инстинктивно съежившись, как будто это может спасти, я проскакиваю сквозь них, все в порядке.
            Налет отражен, уцелевшие машины «Пумы» садятся в Веспреме. Сегодня мы уничтожили пять врагов, еще троих сбили немцы, наши потери ужасают: четыре самолета и трое летчиков. Погиб сбивший один бомбардировщик капитан Хорват. С трудом вернулся на поврежденной машине майор де Хеппеш, с ужасом узнаю, что сбит мой ведущий капитан Шольц. В этом не было моей прямой вины, ведь при атаке строя бомбардировщиков каждый действует сам по себе, но я чувствовал такую боль, словно потерял собственную руку.
            Наша эскадрилья уже оплакивала своего командира, когда пришло радостное известие: Шольц ранен и попал в госпиталь, так что мы потеряли двоих. Моя победа над бомбардировщиком была отнесена к разряду вероятных, так как фотоаппарата на борту не было, самолет взорвался в воздухе, и в пылу мясорубки с таким количеством самолетов никто не вел точной фиксации побед, да оно и не важно, главное: не индивидуальная, а общая победа. В качестве утешения, на днях пришло подтверждение о сбитом еще на Восточном фронте в 1943 году третьем русском Ил-2, так что я имею три подтвержденные победы, опережая брата и общего приятеля на целую бесконечность.
 
            Наши недавние союзники бегут как зайцы от стаи гончих, вот уже финны и румыны воюют на стороне Советов, румынам я никогда не доверял и недолюбливал эту цыганву, надо было их  придавить в конце тридцатых, а теперь  наши южные границы обнажены. Попытка остановить русских в Румынии закончилась сожжением танковой дивизии и отступлением мадьярских войск на свою территорию. Теперь они занимают оборону в северных Карпатах.
            Линия прорвана и Советы уже на территории Венгрии. Всякая возня по поводу сепаратного мира закончилась отстранением Хорти и назначением Салаши. Теперь нами полностью управляют немцы.
 
            Мы продолжаем базироваться  в Веспреме. Полк переформирован. Я с Имре переведены во вторую эскадрилью, Лайош оставлен в первой.
            С ноября меня и Лайоша отправили на переучивание на аэродром Варпалота. Это рядом: менее двадцати километров по прямой от Веспрема или четыре минуты полетного времени, так что в хорошую погоду над одним аэродромом с любого разворота видно другой. Рядом с аэродромом поселок с сохранившимся средневековым замком, служащим отличным ориентиром. В Варпалоте находится 102 боевая авиагруппа истребителей-бомбардировщиков. Там переучивают пилотов штурмовых групп с Юнкерсов на  FW-190F. Теперь, когда русские находятся на расстоянии половины топливного бака от основных баз, упор делается на наземную оборону. Недаром  «Сто вторая» носит имя пастушьей собаки «Пули».
            Освоив теорию бомбовых ударов на Фокке-Вульфе менее чем за два месяца, в январе мы начали практическое обучение. Временно я и Лайош отстранены от боевых вылетов в «Пуме», и я сильно беспокоюсь об оставшемся в «сто первой» брате. Благо он тоже проходит краткое обучение на новой версии Мессершмитта с системой форсирования двигателя. В обоих подразделениях есть проблема с самолетами. Если «Пума» с января пользуется истребителями, предоставляемыми Люфтваффе, то «Пули» просто ждет свои машины с завода. Наконец мы укомплектованы восемнадцатью новыми самолетами и можем применить полученные навыки в деле. Как всегда в таких случаях «нижним чинам» достаются  машины потрепанные офицерами. Я получаю в пользование FW-190F-8 с белым номером W.504. Пока трудно сравнить летные данные новой машины с привычным для мне «Густавом». Истребитель-бомбардировщик тяжелее, но он хорошо бронирован и вооружен двумя двадцатимиллиметровыми пушками и двумя тринадцатимиллиметровыми пулеметами против одной, но тридцати миллиметровой и таких же пулеметов на Мессершмитте. Кроме стрелкового оружия Фокке-Вульф легко несет до семисот килограммов бомб и также имеет систему форсажа. Если при зимних полетах на истребителе поверх повседневной формы я надеваю удобную немецкую летную куртку из овчины, то для вылетов на штурмовку приходится напяливать летный кожаный костюм с хорошо подогнанным ранцем парашюта – полеты будут на малой высоте, и в случае чего, времени на подготовку к прыжку не будет. Вспомнилось грубое сравнение Имре Мессершмитта с худощавой Марлен. Если относится к полетам на самолетах  как к занятию любовью с женщинами, то Мессершмитт я могу сравнить со стройной  вертлявой девчонкой, а Фокке-Вульф – с опытной и на все готовой дамой с формами – везде есть свои прелести.
 
            Сегодня мне сообщили, что я первым из кандидатов нашего выпуска получу звание лейтенанта, фактически я уже офицер, только осталось дождаться приказа. Считаю, что начальство справедливо оценило мои предыдущие заслуги и повышение – не аванс, а награда. Завтра мы с Лайошем  совершим первый вылет на штурмовку.  Я продолжаю волноваться за брата и прошу разрешить мне выполнять вылеты  в составе «Пумы». Удивительно, но оба командира соседних аэродромов идут на встречу новоиспеченному лейтенанту, и я буду летать сразу в двух подразделениях  на двух типах самолетов с аэродромов Варпалота и Веспрем, мечась между Лайошем и Имре. Подобную «двуликость»  острослов Лайош назвал цирком моего имени, ну что же, посмотрим, как я справлюсь с подобным «цирком».
 
            Завтрашний вылет назначен на восемь часов утра. Мы пойдем строго на север в район Комарома, где русские захватили плацдарм на реке Грон. Я продолжаю волноваться перед каждым вылетом как мальчишка и поэтому долго не засыпаю, благо дело с утра, когда надо действовать, нервы успокаиваются, и я превращаюсь в машину.
            – Каковы перипетии судьбы – говорю я еще не уснувшему Лайошу: полтора года назад мы были в Харькове, почти под сердцем у русской столицы, а теперь - наша захвачена большевиками! Говорят, город лежит в руинах, мне страшно это представить. После того, как пал Будапешт мы обречены, и никакие наши усилия не остановят многочисленную сталинскую армию.
            – Мы южный фланг германского фронта и Гитлер, ни на каких условиях не бросит Венгрию – ответил засыпающий приятель: сейчас под нами почти вся нефть оставшаяся в его распоряжении, вот увидишь, он скорее сдаст Берлин, чем  район Балатона, не зря  сюда переброшено столько эсесовских дивизий.
            – Выходит, страна страдает, обслуживая немецкие интересы!
            – У Венгрии в этой войне один интерес: остановить надвигающийся с востока кровавый коммунизм у своих границ, как некогда мы остановили монголов и турок. Мы деремся не против русского народа, а против большевизма – так кажется, долдонит пропаганда Салаши, да и при Хорти говорили то же самое.
            –  Только как их остановить в отсутствии господства в воздухе?
            – Да, ты прав, мы обреченная «на смерть» армия, но мы будем защищать свою родину, пока живы, а мы пока живы, в отличие от тысяч мадьяр, павших на Дону или под Курском! Так что не все потеряно: «жизнь длиться не более чем день» - и Лайош насвистал мотив известной песни.
            Вдохновленный патриотическим настроем приятеля я уснул сном младенца. Мне снова снился тот же сон, как и много лет назад, когда так нелепо началось  наше бравое приключение,  длиною в жизнь. Я опять стою в длинной шеренге небесного воинства, которому нет числа, так, что если смотреть вправо или влево, и в каком бы месте строя не находиться, кажется что ты в центре всего. Только на этот раз я не могу рассмотреть ликов «соседей» и даже собственных крыльев, меня терзают сомнения: в каком я воинстве и на чьей стороне, нет, все-таки среди ангелов.
            Мы рухнули вниз с бесконечной высоты, хлопая крыльями, несясь на встречу армии демонов, и врезались в идущую битву как бомба в цель. Убивал я, наконец, сразили меня, и, чудное дело, в следующий миг я осознал себя «воскресшим» и стоявшим в рядах воинства «тьмы» в армии падших ангелов, взоры которых были подняты вверх. Я посмотрел туда же и был очарован открывшейся заоблачной высью. Словно по команде вся «темная» рать взмыла вверх, несясь навстречу падающей сверху  армии «света». Удар ряда об ряд, сеча, убийство и собственная «смерть», и вот опять я на высоте готовлюсь к роковому прыжку в числе таких же «ясноликих» бойцов. Что за ерунда, отстаньте, неужели и на том свете не дадут спокойно выспаться, неужели драться придется и за гробовой доской!
            Я проснулся оттого, что Лайош трясет меня за плечо.
            – Вставайте, пан лейтенант, вас ждут великие дела!
 
            Утро выдалось зябким, но удивительно ясным,  в мирной жизни таким утром хочется долго нежиться в постели, но шла война, и было без пафоса не до сентиментальности.
            Холодное утро напомнило мне события полуторагодовалой давности.
            – Лайош, ты не знаешь, куда пропало несколько зимних курток с вещевого склада в Харькове?
            – Об этом знают те, кто их взял: многозначительно ответил приятель, поглаживая карман, где лежали дорогие старинные золотые часы на цепочке.
 
            Достаточно тяжело оторвавшись от подготовленной, несмотря на бомбардировки, полосы Варпалота, мы вылетели шестью самолетами, забрав по семьсот  килограммов бомб, и собравшись над аэродромом, набрав высоту тысяча метров, взяли курс на Комаром, откуда выступил танковый корпус СС пытавшийся сбросить русских  в Грон. Нашим ориентиром во время атаки должна стать железнодорожная станция. Позиции русской и немецкой армии так близко, что мы рискуем атаковать своих.
            На часах восемь часов утра. Сегодня я, если останусь жив, должен успеть вернуться в Веспрем к брату и остальным ребятам.
            Полет спокоен, нас сопровождает две пары Фокке-Вульфов без бомбовой нагрузки, вместе мы внушительная сила даже  в условиях превосходства американцев и русских. Курс строго на север. Я наслаждаюсь ровным полетом по маршруту. Самолет устойчив, ручка приятно лежит в перчатке. Оборудование функционально и удобно. Как далеко зашла техническая мысль всего за несколько лет войны! Вспоминаю, на чем нас учили в академии, не говоря уже о тех аэропланах, на которых я летал в качестве наблюдателя.
            Впереди немцы атакуют плацдарм, становимся в круг для атаки русских позиций. Я атакую четвертым, Лайош – шестым, он где-то сзади. Внизу мясорубка: немецкие танки смешались с техникой  и пехотой руски, прицелиться невозможно. Избавляюсь от бомб с русской стороны, скорее всего в пустую, и тяну наверх,  пытаясь догнать отбомбившихся товарищей. Сделав только по одному заходу, идем восвояси. С удовлетворением замечаю, что все на месте. Одна машина повреждена зенитным огнем, летчик пытается сбросить пламя скольжением, это ему удается, и самолет  держится в строю. Да это же Лайош! Молодец, справился, он потушил наружный пожар не заглушая двигателя! Товарищ на много младше меня, он почти ровесник Имре, только более подготовленный к жизни, о таких говорят: «прощелканный»! Если в первые годы нашего знакомства его основной задачей было «закосить» от службы, отсидеться в тылу, «стибрить что плохо лежит», то теперь он стал настоящим бойцом, хорошо подготовленным морально и технически, наш вчерашний разговор и его поведение в полете тому подтверждение. Да, мальчики возмужали!
            Один из Фокке-Вульфов так и не нашел целей и возвращается домой с полными подвесками. Мы все, включая Лайоша, благополучно садимся в Варпалоте, и я умоляю командира выделить служебную машину, которая доставит меня в Веспрем. Между аэродромами двадцать пять километров по дороге, и я готов за час доскакать и на лошади, но командир, жертвуя бензином, любезно предоставляет мне свой автомобиль. За час до следующего вылета я оказываюсь на аэродроме «Пумы».
    
            Немцы выделяют истребитель 76 эскадры, ресурс его двигателя на исходе, но мне все равно, надеюсь на систему форсажа, если что: придется добить его окончательно.
            Ясное утро сменилось безоблачным зимним днем, и это большая удача, учитывая туманную погоду последних дней. Еще утром я сам был в роли бомбардировщика, а теперь лечу на сопровождение немецких бомберов.
            «Пума» подняла с Веспрема восемь Мессершмиттов под командованием де Хеппеша, мы с Имре летим ведомыми во втором звене. Я взлетаю последним и сильно отстаю от группы. Над линией битвы успеваю набрать четыре тысячи метров и догнать товарищей, когда те уже сцепились с истребителями противника. Враг пытается оторвать нас от бомбардировщиков, мы – отвлечь его на себя. Ищу ведущего, а у меня на хвосте уже сидит истребитель. «Бум», в моей плоскости у законцовки образовывается огромная сквозная дыра – вот так везет! Становится жарко, но меня прошибает озноб от бессилия, это моя первая настоящая «плотная» драка с истребителями, до этого я больше сталкивался с бомбардировщиками или штурмовиками. Неужели «жизнь длиться не более чем день», вспоминаю любимую песню Лайоша.
            На взлетном режиме, черт с тем движком,  бросаю Густав в набор с небольшим углом атаки, затем делаю переворот и чуть не получаю порцию свинца в лоб, бросаю самолет в сторону, истребитель врага сидит на хвосте как привязанный, видимо – это конец!
            Меня спасает подоспевший ведущий капитан Шольц, от попадания нескольких тридцатимиллиметровых снарядов истребитель противника взрывается в воздухе. Я спасен и выражаю благодарность ведущему, от волнения мой голос хрипит в эфире.
            – Не стоит благодарности, мой друг, это долг и работа – отвечает капитан.
            Двигатель перегрет, теперь его точно спишут в утиль, благодаря нашим действиям, все немецкие бомбардировщики уходят домой целыми.
            Несмотря на холод, я пропотел как в бане, тело ломает от усталости. На посадке меня сбрасывает с полосы, и цепляет поврежденным крылом за препятствие, я добиваю самолет, но чудом остаюсь невредимым. Это моя первая авария. Мы потеряли одного летчика и два самолета, еще один ранен, потери противника до восьми машин. Имре цел, на сегодня – отдых!
 
            Сегодня я ночую в Веспреме, мы не ведем с Имре душеспасительных бесед, а сразу засыпаем как убитые.
             Утро опять безоблачно и морозно. Днем наше звено будет сопровождать разведчика Люфтваффе за северный берег Дунай в район восточнее Комарома, где закрепились русские. Это всего около ста километров от Веспрема и мы пойдем без дополнительного бака. Имре за ведущим в первой паре будут прикрывать разведчик, мы с Шольцом прикрываем их.
            Неожиданно на маршруте нас атакуют вражеские истребители, как мы смогли их проспать!  Шольц бросает Мессершмитт в сторону и сразу сбивает одного. Я и сейчас их не вижу, руководствуюсь только радиообменом. Впереди ниже меня разведчик, я сближаюсь с ним, стараясь не потерять из виду цель нашей миссии. Имре с ведущим и Шольц бросаются на атакующих, моя скорость слишком велика, я проскакиваю вперед, теряя из виду разведчика и товарищей. Заламываю разворот и вижу, что мои действия ни к чему хорошему не приводят, на хвосте у немцев сидит два вражеских истребителя, это американцы, Мустанги или Тандерболты, с расстояния не могу сразу определить тип, но явственно вижу черно-белые полосы на крыльях. Мы никак не ожидали застать американские одноместные истребители восточнее Балатона между Веспремом и Дунаем, возможно, это эскорт бомбардировщиков, решивший поохотиться, или группа, наносившая удар по наземным целям, и теперь, по пути домой, обнаружившая нас.
            Подбитый  разведчик идет на вынужденную посадку, американцы уходят, теперь я совсем один. Пытаюсь наладить связь с ведущим, он втянут в бой с подоспевшими американцами, там же где-то брат и его командир. Разворачиваясь, пытаюсь взять пеленг на них, но я слишком далеко и не вижу боя. Я мечусь по небу в поисках товарищей, но слышу только их радиообмен. Из услышанного рисую картину драки: Шольц разделен с остальными и в одиночку пытается избавиться от преследования. Имре с командиром, которому заходит в хвост неприятель – ситуация критическая. И тут в шлемофоне раздается  на удивление спокойный голос брата: - Я его сбил! Так Имре снимет угрозу с хвоста своего ведущего. Я думал, что брат будет голосить как девчонка, вопя и писая от восторга, а он ровным голосом, почти без эмоций ставит в известность ведущего, что сбивает его преследователя, как будто проделывал это десятки раз. Это его первая победа, да еще над истребителем в свалке! Конечно, хорошо защищенный бомбардировщик сбить труднее, но атаки крупных неповоротливых целей прямолинейны, здесь же он  переигрывает маневром, молодец, обскакал старшего брата, на моем счету нет ни одного истребителя, только русские Ил-2 и тот не засчитанный Либерейтор.
            Связь пропадает, напрасно верчу башкой, осматривая холодный серо-голубой небосвод. Сегодня день моего позора: я не уберег разведчика, потерял ведущего и не смог прийти на выручку брату. Понимая, что носится по небу, без толку вырабатывая топливо, бесполезно, с камнем на сердце поворачиваю в сторону аэродрома, надеясь скорее встретить своих товарищей на земле, благо лететь недолго, около двадцати минут.
            Сажусь на укатанную заснеженную полосу Веспрема и, выключив двигатель, но, оставив аккумулятор, не снимаю шлема, в надежде услышать знакомые голоса, тишина режет уши. Ко мне подбегает техник, он думает, что я ранен и открывает фонарь. – Все нормально, говорю ему, я жду остальных. Проходит еще несколько нервно тянущихся минут, никто не садится и не выходит на связь. В баках моего «Густава» примерно двести пятьдесят – двести семьдесят литров топлива, этого вполне хватит на час обычного полета, или на полчаса воздушного боя, и я не потратил ни одного боеприпаса. Решение принимаю моментально: - «От винта!». Запускаю мотор, и быстро вырулив, взлетаю против старта, идя на поиски пропавшего звена. Уже в наборе на связь выходит Шольц, он жив и подходит к аэродрому, баки капитана пусты и он не может поддержать мое рвение и он также не знает где первая пара. Ну что же, хоть жив мой ведущий!
            Вот район, где нас атаковали американцы. Обнаруживаю севшего на брюхо разведчика, надеюсь, что экипаж цел и держит путь к своим. Перебираю частоты радиостанции, пытаясь услышать хоть какой-нибудь сигнал от Имре. Неожиданно слышу русскую речь, я немного понимаю их язык, пытался учить в Харькове, руски возвращаются на аэродром после задания. Пересекаю Дунай, начинаю полет над территорией занятой врагом. По топливомеру самое время поворачивать восвояси. Несмотря на накопившуюся усталость, зрение обострено, я не прощу себе гибель брата.
            Ко мне снизу поднимается пара одномоторных машин. Иду на сближение, миг надежды сменяется злобой и напряжением, это не Мессершмитты, это американские Кобры, или янки или руски поднялись на перехват. Ну что же: один против двоих! У меня превышение, новый самолет с полным боекомплектом и форсажем и почти не осталось топлива, последнее делает меня легче, а значит быстрее и маневреннее, правда лишь на короткое время, а главное – мне нечего терять, без брата я домой не вернусь!
            Мы продолжаем сближение. Одна Кобра идет прямо на меня, другая отходит в сторону, продолжая набор. Их тактика проста и понятна: один попытается связать меня боем, другой займет позицию для роковой атаки и поймает меня сзади сверху. У меня только один шанс сравнять силы, я бросаюсь на идущего снизу, но промахиваюсь, теперь все!  Мы начинаем маневренный бой на виражах на высоте в три с половиной тысячи метров, пытаясь зайти в хвост друг другу. «Густав» переигрывает противника, но меня атакуют сверху. Резко дав педаль до упора, ухожу скольжением, противник промахивается и уходит с набором, чтобы опять клевать сверху. Я немного теряю скорость, это позволяет мне быстрее развернуться и я оказываюсь на хвосте у другого противника, но расстояние слишком большое. Рискуя сжечь весь бензин включаю форсаж. Между нами метров триста, сейчас он начнет маневрировать, стреляю и вижу что попадаю, кобра начинает пускать слабый шлейф серого дыма, мотор то у неё сзади, хоть и защищен. Противник уходит в сторону, но не выходит из боя. Задача выполнена только на четверть, но теперь, когда его самолет «ранен» у меня снова появляется шанс выжить. Второй атакует сверху и опять мажет. Напарники меняются местами: «подранок» медленно идет вверх, а его напарник перехватывает инициативу ближнего боя. Самое время добить поврежденного, но я связан другим. 
            Дуэль продолжается несколько минут, мы безуспешно пытаемся зайти сзади, и каждый раз сбрасываем друг друга. Бой перешел на вертикали, перегрузки попеременно то вдавливают в кресло как раздавленное яйцо, то заставляют виснуть на ремнях. Мне постоянно приходится оборачиваться назад, ожидая внезапной атаки. Тем временем подбитая Кобра занимает позицию с превышением около километра и висит надо мной слева сверху как меч над Дамоклом. В любой момент он может начать пикировать и не факт, что мне опят повезет. Вторая машина также оказывается сзади. Я снижаюсь до самой земли, стараясь утянуть его следом, и набрав хорошую скорость, отрываюсь от преследования. Но теряю противников, и, осматривая горизонт, размашистой спиралью набираю высоту. Похоже, что враги также потеряли меня из виду, потому что я обнаруживаю одну из Кобр слева впереди с небольшим превышением и на дистанции около километра. Классическим приемом:  переложив ручку вначале на левый, а затем на правый борт оказываюсь у нее на хвосте и начинаю преследование. Дистанция слишком велика, вдобавок надо мной появляется второй самолет. Пот заливает открытые глаза, еще находясь в поисках брата, я снял очки, чтобы ничто не мешало мне лучше видеть. Верхний промахивается, у меня появляется еще один шанс. Идущий впереди отчаянно пытается сбросить меня с хвоста. Он пикирует, тянет наверх, пытается маневрировать, уйти в крутой вираж, я настырно повторяю все его действия. Если бы мне предложили пари, с условием: прилипнуть к другому самолету и так продержаться пять минут, я не только не смог его выполнить, но даже и отказался от спора, сказав, что это невозможно и моей квалификации и навыков пилотирования попросту не хватит. Но сейчас я держался достойно любого аса, это был спокойный азарт обреченного.  Все тело ныло от усталости, в глазах двоилось, но, сжигая последнее топливо, я постепенно сокращал дистанцию, не упуская противника из прицела. Меня воодушевило и то, что напарник моего врага, из-за повреждения своего самолета все таки вынужден был оставить бой, во всяком случае он пропал из вида.
            Дистанция около ста метров, даю залп из всего оружия, на моих глазах как в замедленной съемке Кобра превращается в огненный шар, через который проскакивает мой Мессершмитт.
            Все, это моя первая победа над вражеским истребителем! Вместо радости я чувствую лишь усталость и отчаяние, ведь я так и не нашел брата, да и сам еще не выбрался из ситуации.
            Беру курс на Веспрем, готовясь к выполнению вынужденной посадки. Можно попытаться тянуть в Варпалоту, но что это гром меня разрази, в радиоэфире я слышу голос Имре. Какое счастье – брат жив! Он сел в Веспреме и пытается связаться со мной. Нет, буду тянуть туда же!
            Я лечу на аварийном остатке, зная, что не дотяну домой. Стоило беспокоиться о вынужденной посадке в грязный снег, которая могла вполне убить меня не хуже русского или американца, но я совершенно не хочу думать о плохом конце, я слышал голос брата, он жив, я не нарушил слово, сто лет назад данное родителям, что буду заботиться и оберегать младшего брата, когда мы с Имре, покинув отчий дом, подались в город в новую незнакомую жизнь. Нет, раз брат жив, раз он одержал сегодня первую победу, и раз я сбил свой первый истребитель, значит, все будет хорошо, сегодня наш день! Может быть завтра все поменяется, словно в поднадоевшей песне Лайоша, но не сегодня!
            И действительно, дойдя на экономичном режиме, я спикировал на летное поле Веспрема и удачно произвел посадку на последних каплях горючего, даже успев самостоятельно  подрулить к стоянке.
            Уже потом я узнал от брата, что его спас ведущий, взявший противников на себя и позволивший Имре выйти из боя. Он так и не вернулся на аэродром, брат говорил, что он сел на территории занятой русскими.
             Мы не смогли празднично отметить собственные победы, не было времени, да и настроения, но я все-таки попросил командира эскадрильи поздравить брата перед строем.
            Имре был больше злой, чем радостный, ведь он потерял своего командира, хоть и не имел прямой вины, столкнувшись с превосходящими силами.
            – Ты бы видел, как я его сбил? – злобно торжествовал Имре. - Кто там, у немцев лучший эксперт, кем пугают русских непослушных детей? Из дивизий: «зеленые жопы» или «летающие мечи», что ли, сегодня он может мне обзавидоваться!
            Я ласково обнял брата, но времени не было, меня ждал «Аист» с двумя пилотами, перевезший нас в Варпалоту. Полет длился менее пятнадцати мнут. Мы летели так низко, что могли зацепить верхушки редких деревьев. Вдобавок находила зимняя дымка, пилот старался держаться над дорогой, служившей нам ориентиром. Много великих пилотов, к коим себя я, конечно, не отношу, например Мёльдерс, разбились в банальных авиакатастрофах в качестве обычных пассажиров. Но мы долетели, и через двадцать минут я сидел в кабине своего ФВ-190, то есть между двумя, даже тремя моими вылетами с разных аэродромов прошло два часа пятнадцать минут – воздушный цирк продолжается!
            Мы взлетаем четырьмя машинами на атаку наземных целей русских, нас сопровождает восьмерка только что прибывших в «Пули» новеньких  Фокке-Вульфов. Весь полет проходит на высоте менее километра, чтобы можно было воспользоваться системой низковысотного форсажа. Дымка напугала русских или американцев, и в воздухе чисто, мы же прекрасно знаем район полета. Раньше я любил ровные длительные полеты с одинаковой скоростью и на одной высоте, когда можно бросив ручку, поднять руки на фонарь, любуясь открывающимися видами.  Но сегодня сказывается  усталость, даже с помощью триммеров  я не могу сбалансировать машину. В руках легкая дрожь и мне тяжело выполнить правильный разворот держась в строю, да и просто удерживать капот на горизонте. Самолет старается задрать или опустить нос и гуляет по крену, наконец, я концентрируюсь и Фокке-Вульф «успокаивается». Зато теперь, после дневного боя, я полностью уверен в себе, меня не пугает противник, признаюсь, я даже хочу встретиться с истребителями и испытать боевые качества «FW».    
            Внизу жилые кварталы, я не могу найти цель, некоторые уже отбомбились, но я не хочу бросать смертельный груз, ведь внизу могут быть гражданские - мои соотечественники. Отстав от звена и так и не найдя подходящую цель избавляюсь от бомб над пустым полем и на  высоте менее одной тысячи метров и скорости в четыреста пятьдесят километров в час спешу за остальными, догнав их  уже в районе Варпалота. Этот вылет для меня бесцелен, разве что увеличивает боевой налет. Погода над Варпалотой  окончательно портится, с утра над аэродромом ожидается туман, значит, вылетов не будет. Вечером я возвращаюсь в Веспрем и вторую ночь сплю как убитый.
 
            Ночью был мороз, с утра температура поднялась выше нуля, погода ясная, солнечно, мокрый грунт аэродрома  начал просыхать.
            Сегодня понедельник. Скоро весна – всемирное пробуждение жизни. Себя я считаю реалистом, а когда спрашивают: как это? Отвечаю: реалист, это совсем не пессимист, а оптимист тертый жизнью. Кажется, я понял, чем оптимист отличается о пессимиста, Они конечно оба хотят быть счастливыми, только оптимист счастлив от наступления приятного, а пессимист - от окончания неприятного. Скоро война кончится и наша страна, как проигравшая, погрузиться в пучину оккупации. «Приятное» вряд ли наступит в ближайшее время, но конец кровопролитию – это, все равно, неплохо! За что мы дрались, а дрались мы хорошо?! Иные скажут: за правду! Но разве бывает одна единая «правильная» правда? Когда один человек или государство заявляет что он стоит «за правду» - это звучит пафосно и свято. Но когда начинаешь разбираться, в чем «его» или «их» «правда», оказывается что эта «правда» - всего лишь  «интересы», интересы человека, группы или целой державы. Только если заявить, что ты стоишь за свои «интересы» – это звучит вульгарно и корыстно, а вот за «правду» - это гордо и свято! Вот и выходит, что правда у всех своя, у Германии и нацистов своя правда,  у большевиков своя, у Америки – своя, и у маленькой Венгрии есть своя правда, а той единственной «правильной» правды ни у кого нет. Конечно, каждый может руководствоваться патриотизмом и считать: все, что хорошо для моей страны и нации – это «хорошо», и в этом есть «правда»! Только ведь иногда и конь спотыкается. Лет десять назад все немцы поддерживали своего фюрера, заслушиваясь его пламенными речами о величии Германии, да так, что говорят у женщин, во время выступления Гитлера, случался оргазм, а мужчины были готовы сразу идти на смерть ради «правды» фюрера. А тех немногих, кто пытался возражать: «нацисты не доведут до добра», клеймили и преследовали как предателей нации. И что теперь: Германия в руинах от бомбардировок и большевики вот-вот  дойдут до Берлина! Выходит и «правда» иногда подводит, когда это только «своя правда» против других «правд»!
            Чем же руководствоваться в дальнейшем сильным мира сего, чтобы опять не начать уже третью всемирную мясорубку. Что может быть выше «правды», читай – «интересов» властителей и элит? Разве что свобода, нравственность и справедливость! Когда каждый будет поступать по справедливости, то есть так, как хотел бы чтобы поступали и с ним, жить честно по заповедям божьим, и не посягать ни на чью свободу! А «правда» если она  есть, звучит только так: не убивай, не кради и не обманывай! И подходит эта «правда» как к каждому отдельному человеку, так и к любому государству, а иначе всё когда-нибудь рухнет!  
            Я большевиков совсем не идеализирую, но кто бомбил Кошице в сорок первом: русские, немцы или румыны? А теперь половина Венгрии захвачена, вторая половина лежит в руинах и страна платит... Вот такие нелепые мысли последнее время часто посещают мою голову, голову «маленького» и уже немолодого лейтенанта Королевских Венгерских Воздушных Сил –  небольшого красивого государства в центре Европы, потерявшего столицу и достаточно пострадавшего от чужих и собственных амбиций.
 
            Я должен ехать в Варпалоту, где меня ждет мой самолет, в отличие от Веспрема, с которого мы летаем, пользуясь немецкой техникой, но день начался с приключений, еще здесь.  В девять сорок пять полк подняли по тревоге на прикрытие собственного аэродрома. Я был собран, находился на летном поле, как раз готовясь передать Мессершмитт персоналу  семьдесят шестой эскадры, и вполне мог вылететь на перехват.
            Взлетает восемь самолетов Лейтенант Тотх, капитан Шуте и лейтенант Малик сразу пошли на перехват. Мы с Имре во втором звене с моим неизменным ведущем капитаном Шольцем. Также для отражения налета вылетело  восемь Фокке-Вульфов.
            Началась свалка с истребителями сопровождения, затем поиск бомбардировщиков. Я метался по небу как ужаленный, но в этот раз охотничья удача мне не благоволила, в отличие от брата и других летчиков. Имре удвоил свое вчерашнее достижение, мы же с Шольцем парой пошли в набор и не встретили ударную группу врага, которая находилась на высоте три восемьсот. В этом вылете «Пума» сбила до шести вражеских самолетов, потеряв всего одну машину – капитан Шуте посадил подбитую машину «на брюхо» и благополучно пешком добрался до Веспрема. Имре ликовал, теперь он не сравнивал себя с «зелеными задницами», он сам начал сбивать. Я был удивлен, но рад за брата, считая его неженкой и даже трусом. Думал ли я почти шесть лет назад, готовый идти служить срочную за брата, и, спасая его от фронта, окопных вшей и шрапнели, записав в авиацию, что мы не только окажемся в самом центре драки, да еще будем приносить пользу своей стране!
 
            К полудню я был на аэродроме Варпалота. Армия большевиков в каких-нибудь двадцати километрах, но густой туман, накрывший аэродром еще с утра, придавил наши самолеты к земле. Какая разница в погодных условиях: всего в паре десятков километров на запад ясно, а здесь – туман. Пока погода нелетная мы готовимся к обороне аэродрома, наземные службы  копают рвы, зенитки укрепляются на противотанковых позициях, здесь война совсем близко, и пришла она не по воздуху, как сегодня в Веспреме, а вот-вот  докатит на гусеницах русских танков. Остается надежда на удар по большевикам танкового корпуса СС северо-западнее Будапешта. Сейчас позиции немецких и венгерских частей рядом с нашим аэродромом тянутся от Секешфехервара до Мора и далее на северо-запад в район Дьора.
 
            К тринадцати часам видимость улучшилась до полутора километров и мою первую эскадрилью поднимают для атаки моста через Грон в районе её соединения с Дунаем. Берем по одной фугасной авиабомбе калибром пятьсот килограммов. Взлетаем, видимость то лучше, то хуже. Там где туман рассеялся, активно действует наша и вражеская авиация. Я иду на высоте тысяча метров, видя над собой воздушные схватки. Один из самолетов приближается, и я готовлюсь принять бой, но с облегчением определяю его как Мессершмитт в окрасе Люфтваффе.  Затем нас все-таки пытаются атаковать.  Группа разорвана, в одиночку несусь на хорошей скорости, не зная смогу ли выйти на заданною цель при неважной видимости.
            Через некоторое время по моему самолету открывают огонь с земли, я над территорией, захваченной большевистскими войсками. Добираюсь до Дуная последним из группы, где-то севернее разрушенный изнасилованный красавец-Будапешт. Лечу к Грону в район Эстергома, я хорошо знаю эту местность, и туман не мешает мне выйти правильно. Переправа разрушена, левее по курсу  товарищи принимают бой превосходящих сил, я должен избавиться от бомбы и присоединиться. Вижу еще один мост, прохожу вперед, разворачиваюсь строя заход, и, поймав переправу в прицел, атакую под углом тридцать градусов, заход идеален, я совершенно спокоен и уверен, что уложу бомбу точно в яблочко. Сброс, тяну наверх с перегрузкой в три единицы, давая «полный газ». Двигатель берет обороты и захлебываясь замолкает. Ничего не понимая, пытаюсь толкнуть рычаг вперед, отвожу назад и опять плавно вывожу на «полный газ», мотор почти не реагирует. Я в наборе как после взлета, запас высоты и времени минимален. В голову лезет фатальная мысль, что я «долетался» и это конец... Понимаю, что двигатель не запустить, и, чтобы не сорваться в штопор, энергично перевожу самолет на планирование, пытаясь еще и развернуться в сторону территории, не захваченной русскими. Вначале получилось развернуться на юг, но там был Будапешт, тогда уже на снижении я повернул на северо-восток, чувствуя, что не дотяну. Высота была не больше стандартного полета по кругу, то есть ее почти не было. Подо мной было заснеженное поле, впереди редкий лесок. Я приземляюсь в мягкий снег так хорошо, что самолет можно было бы запросто восстановить, выбираюсь из кабины, даже не думая, что Фокке-Вульф достанется неприятелю в качестве трофея и бегу к леску. Уже добежав до деревьев останавливаюсь и приседаю, отдышавшись, пытаюсь понять ситуацию. Если я правильно определил свое место, то сзади справа и слева могут быть передовые отряды русских, преодолевших Дунай и Грон. Впереди на юго-западе за леском всего в нескольких километрах у Эстергома - позиции Вермахта, дойти до них можно менее чем за час даже по снегу, но как не попасть в лапы большевикам!
            Крадусь по редкому лесу, пока никого нет. Выхожу на открытый участок и вижу колонну солдат в нескольких километрах идущую с юго-востока, кто это, руски или наши, они двигаются в том же направлении, что и я. Ускоряю шаг, по мне стреляют, падаю в снег, противник приближается, все, это конец, я в плену! Меня окружают немцы, это были части прорвавшие русское окружение и  вырвавшиеся из Будапешта, они преодолели Грон и двигались к Эстергому. Я спасен!
 
            Я снова в Веспреме, в 102 группе меня считают пропавшим без вести, с потерей  Фокке-Вульфа «цирк» закончен, теперь вместе с братом я только истребитель «Пумы» в составе 76 истребительной эскадры Люфтваффе. У меня даже нет возможности сообщить Лайошу, что я жив.
 
            Погода стабильна своей нестабильностью: ночью мороз сковывает грунт, днем температура выше нуля.
            Сегодня 20 февраля, вторник. Еще вчера нам обещали день отдыха, но рано утром, так и не дав выспаться, подняли по тревоге. Солнце еще не встало, утреннее небо безоблачно.
            Нам сообщили, что Эстергом из района Будапешта атакован крупными силами большевиков, город в огне и гарнизон долго не продержится. Точных разведданных нет, так как все самолеты-разведчики сразу сбивают русские истребители. Было бы логично, если бы нас направили на охоту за этими самыми истребителями, но на «воздух» уже всем наплевать, и так понятно, что противник полностью владеет небом, задача поддержать огнем наших пушек немецкие танки.
            В семь утра подняли четыре БФ-109Г, летят только опытные пилоты: лейтенант Тотх со своим ведущим, я, без пяти минут лейтенант, считаюсь достойным умереть в сложившийся ситуации и иду ведомым у командир эскадрильи капитана Поттьонди. В утверждении кандидатуры сыграл мой короткий опыт истребителя-бомбардировщика «Пули».  Нас прикрывает пара  немцев. Наши самолеты - чистые истребители и не оборудованы бомбодержателями, поэтому будем действовать пушкой и двумя крупнокалиберными пулеметами. Набираем четыре тысячи метров и несемся навстречу встающему солнцу, величие природы завораживает, сегодня прекрасное утро, чтобы умереть. Пока воздух чист и это удивляет.
            Справа Будапешт, внизу двигаются войска большевиков, мы разделяемся на пары и начинаем атаку. Первая пара открывает ураганный огонь по земле, с земли стреляют по нам. Следующим пикирует Поттьонди, теперь моя очередь. Русские рассредоточиваются, я пикирую и не нахожу подходящей цели, внизу уже горят несколько автомашин. Командир группы отдает команду разойтись и выбирать цели. Делаю еще несколько заходов, но так и не открываю огня. Прошу разрешения у ведущего пройти дальше в тыл русским, капитан дает добро. Пересекаю Дунай севернее Будапешта, иду вдоль противоположного берега попадая под огонь с земли, поворачиваю на восток, огонь стихает, теперь я в тылу у большевиков. Удивительно, почему меня до сих пор не атакуют истребители.  Внизу вижу грузовой состав, идущий с востока в сторону Будапешта. Русские смогли восстановить сообщение на отдельных участках и теперь доставляют подкрепления. Цель идеальная, пикирую «в лоб» и стреляю в локомотив, делаю боевой разворот, состав остановлен, из поврежденного локомотива вырывается пар, смешиваясь с языками пламени и черного дыма. Делаю еще один заход «с тыла» ведя огонь по вагонам, успею выпустить девять тридцатимиллиметровых снарядов не считая пулеметных очередей.
            Все, поддержка наземным частям оказана, как могли! Остаток топлива заставляет быстро возвращаться домой, для сокращения расстояния иду прямо над Будапештом, где опять попадаю под сильный огонь с земли. Заряды рвутся достаточно близко, но мне все равно, почему-то меня охватывает ледяное спокойствие, если уж мне суждено было выжить и не попасть в плен после отказа двигателя, то сегодня я точно доберусь домой.
            Я даже сел первым, так как остальная группа на обратном пути заметила идущих на высоте пятьсот метров  Ил-2 в сопровождении «девятых Яков». Русские штурмовики под прикрытием истребителей собирались открыть охоту на немецкие танки. Пришлось завязать бой. Все наши и немецкие истребители вернулись без потерь и заявили о четырех подбитых машинах врага, впрочем, эти победы остались без подтверждения, хотя Поттьонди утверждал, что точно видел, как оторвал снарядом плоскость одного из Яков. Командир эскадрильи врать не будет,  я верю капитану.
 
            Сегодня мне опять снился тот навязчивый сон: я стою или парю в огромной когорте ангелов или демонов, очень похожих друг на друга. В руках каждого из нас было по огненному мечу, а за спиной – крылья. Где-то уже шла битва. Мы были наподобие новобранцев – только что прибывших рекрутов, и нам предстояло присоединиться к сражению. По тайной, но всем понятной команде мы бросились на такую же армию. Ускоряясь, я слышал свист ветра, чувствовал, как воздушный поток обтекает мое лицо и тело, под давлением воздуха крылья иногда издавали странный звук, какой издает воздушный поток, срываясь с крыла перед тем, как самолет сорвется в штопор, только хлопки были более приглушенные, и не причиняли вреда. Так, несясь на встречу судьбе, мы летели, не зная времени, пока с разгона с грохотом и бешеным ударом не врезались в противостоящую армию. Началась сеча. Мы разили и разили нас.  Лютая ненависть холодным покровом накрыла место битвы. Счет времени совершенно остановился, казалось сражение длиться бесконечно. Огненный меч был прекрасным оружием, я колол или рубил. Я смог рассмотреть, что наш противник очень похож на нас. Я сразил многих, но один подобрался ко мне сбоку, вонзая играющий языками пламени клинок  мне под ребра. Боль была невыносима, я закричал и, теряя сознание, был ошарашен последней мыслью: неужели и ангелы умирают?
            Счета времени не было. Я проваливался в глухую слепую тьму и вдруг, внезапно, оказался на той самой первоначальной высоте, откуда началось наше падение в битву. Рана не болела, она  затянулась без следа, впрочем, о каком следе можно было говорить, имея невесомое тело. И опять я оказался посреди бесчисленного воинства, оно было таким огромным, что любой стоящий в строю мог считать себя в центре. Мы вновь соскользнули с невидимой опоры и опять помчались в гущу идущего сражения. Я летел с чувством непонимания происходящего, с чувством наивного удивления: я думал что рай – это вечное безмятежное пребывание в лоне бога, под сенью его любви, без ненависти и боли, словно майский цветок на лужайке под нежным солнцем. Но, поскольку рай мне явно не светит, я думал, что уготовленное мне альтернативное место, пусть место вечных мук, но не битвы и смерти, какая уж там смерть для умерших! И что же оказывается, и на том свете меня ждет непрекращающаяся битва  без победителей и побежденных! Неужели всегда придется драться, находясь  зажатым между светом и тьмой то на той, то на этой стороне целую долгую вечность, и у каждого будет своя правда и никакой общей, единой, а только драка, драка, драка!
 
            Нас подняли рано утром, еще в полной темноте. Немцы затребовали организовать сопровождение  четырем Фокке-Вульфам, вылетающим для нанесения удара  по артиллерийской батареи в район Эстергома. Ночью немцы попытались провести контратаку с юга и запада, но попали под прицельный огонь русской артиллерии.
            Сегодня тот редкий случай, когда я с Имре лечу в одном звене. Над заданным районом нас атаковали русские истребители, это были «толстомордые» самолеты Ла-5, прозванные «большими крысами»  Чтобы задать лучшую позицию для атаки нам пришлось лезть вверх. «Лавочкины» сразу набросились на бомбардировщики, а мы атаковали их сверху. Прикрывая Шольца, я, в какой–то момент, обогнал его, и оказался в хвосте у русского. Пытаясь оторваться, иван пошел на снижение, но Мессершмитт, благодаря малому миделю, обладающий меньшим сопротивлением, догнал «Ла» на пикировании. Прижатый к верхушкам деревьев и оторванный от напарника русский летчик был в моей власти, и я начал преследование. Первый залп прошел мимо, второй отправил обломки его самолета к близкой земле – это моя пятая победа!
            Преследование русского увело меня и от ведущего и от бомбардировщиков. Я слышал радиообмен, бой продолжался, видимо к русским подошло подкрепление. Сердце екнуло, когда в эфире прозвучал знакомый голос моего командира, капитан кричал что горит и собирается покинуть машину. Я пытался выйти с ним на связь, но Шольц не отвечал. Затем я услышал брата, его голос был трагично спокоен: - Я подбит, буду садиться.
            Нарушив правила радиообмена я кричал: - Имре, Имре! – но брат не отзывался.
            Бой закончился, во всяком случае, небо было чистым, в отличие от огненной каши на земле.  Я кружил над районом боя, пытаясь увидеть самолеты на земле или в воздухе, но, так и не встретив товарищей, повернул в сторону Веспрема, в надежде что брат и ведущий вернутся как в прошлый раз.
            Когда я сел, ко мне подбежали сослуживцы: пилоты и техники, среди них был только что вернувшийся ведущий Имре. Мне сообщили, что Шольц погиб, а брат сел на вынужденную у русских.  Не знаю, хотели ли сохранить мне надежду, зная трепетное отношение к брату, или это было правдой, но его  ведущий утверждал, что точно видел как тот благополучно сел, и что он точно не погиб при посадке, а, скорее всего, находится в русском плену, а может ему удалось укрыться и сейчас он где-нибудь отсиживается.
            Я спросил координаты и порывался лететь обратно, но командир приказал вытащить меня из самолета строго-настрого запретив повторять прошлые глупости. – Хватит потерь на сегодня! – закричал на меня де Хеппеш: жив Имре или мертв, ты ему не поможешь, даже если собьешь десяток русских, поквитаешься в другой раз, когда успокоишься!
            В качестве поощрения через пару часов мне официально присвоили лейтенанта, а  также за проявленную храбрость «Старая пума» пообещал наградить второй медалью - как будто офицерские лычки или награда могли утешить мои потери. Меня надо было отдать под суд, а не награждать, ведь увлекшись личной победой над одиночным самолетом, я бросил ведущего, а затем не смог помочь паре брата. Имре, Имре, я обещал родителям всячески заботиться о тебе, но разве я Господь Бог, чтобы уберечь тебя в бойне войны, каждый день забирающей тысячи душ. Во рту горько как от скисшего вина, и камень в душе, осталась надежда, что ты действительно удачно сел, и не выполнил собственное глупое  обещание не сдаваться в плен, а значит, ты жив и мы еще встретимся. Но, а если тебя постигла другая учесть, пусть завтра она постигнет и меня, и тогда, может быть, мы все-таки встретимся в ином мире, в рядах того самого воинства, снившегося мне по ночам, не знаю, будет ли тот мир лучше этого!
 
 
            Дневник прерывается, автор или прекратил делать записи или погиб.
            Венгерские воздушные силы, в основном действующие совместно или даже в составе частей Люфтваффе, и, как бы, оставаясь в «тени  старшего брата» не так известны, как авиаторы других стран «оси» или антигитлеровской коалиции, тем более что у мадьяр не было принято учитывать или превозносить личные победы, отдавая предпочтение коллективным действиям. Хотя, по высказываниям самих немцев,  венгерские летчики, особенно истребители, отличались  храбростью  и дрались по-гусарски: отчаянно и напористо, поэтому пользовались уважением у своих союзников.
            Упомянутые в дневнике:
            Иштван Хорти, 1904 г.р. – сын регента Венгрии, инженер по образованию, окончил летную школу, перед войной – директор Венгерской железной дороги, в 42 г. объявлен официальным преемником отца на посту главы государства, после этого ушёл добровольцем на фронт в звании старшего лейтенанта авиации, погиб в авиакатастрофе 20 августа 42г. в районе Старого Оскола при невыясненных обстоятельствах.
            Дебродь Дьёрдь, 1921 г.р. – окончил военно-воздушную академию, на восточном фронте с конца 42 г. в звании лейтенанта, воевал под Курском, несколько раз был сбит за линией фронта, один раз был вывезен товарищем в тесной кабине мессершмитта, буквально сев тому на колене и совместно управляя самолетом, воевал в ПВО Венгрии, одержал не менее 26 побед, несколько раз был ранен, сдался в плен американцам, затем переехал в США.
            Аладар де Хеппеш, 1904 г.р. – профессиональный военный  летчик, на восточном фронте с конца 42 г. в звании капитана, стал майором, придумал эмблему «Пума» для своей группы, одержал 12 побед, войну закончил подполковником, сдался американцам, затем эмигрировал в США.
 
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
 
  Закончив столь обширный сборник рассказов, не могу не высказать немного личных и чуть философских рассуждений о войне, об истории и современности.
  Есть мнение, что писать или рассказывать о войне имеют право только те, кто волею собственной судьбы в ней участвовал, лишь искренний взгляд ветеранов-участников может быть объективен и исторически реален.  Что любая оценка и критика исторических событий «со стороны, сидя в удобном кресле за чашкой кофе с коньяком» – это чуть ли не кощунство по отношению к памяти прошлых поколений. Наверное, подобное мнение было бы правильным на сто процентов, если бы не одно, но… История в целом, как и история войны, а здесь под историей я понимаю непосредственно историческую науку, это, слава Богу, не членский билет в элитный клуб для избранных. История человечества – это наше общее достояние, это наука, имеющая свои законы и формулы, не менее точные, чем в физике или математике, изучение прошлого и сопоставление причинно-следственных связей позволяет нам понимать настоящее и предвидеть будущее.  Поэтому историческая наука нуждается как в первоисточниках: артефактах, документах, описаниях очевидцев, так и в аналитике и почему бы не «за чашкой кофе в удобном кресле». Ведь «мелкое» лучше видится вблизи, ну а «великое» – на расстоянии. К сожалению, историческая наука, возможно в большей степени, чем все остальные, жертвуя объективностью и правдой, всегда становилась орудием пропаганды и политики, опережая даже литературу. Только оставалась ли она в этом случае наукой историей? Объективный независимый историк, если он действительно хочет быть таковым, должен вести себя как марсианин, спустившийся на землю, никакие расовые, национальные, религиозные или классовые установки не должны вредить объективному анализу и оценке тех или иных событий. Конечно, оценки, гипотезы, мнения каждого из нас все равно будут субъективны, так как будут опираться на те или иные ценности принятые в нашем кругу, в нашем обществе,  «вскормленные с молоком матери», но это уже  больше  психологический, чем исторический аспект.  Историк, как и любой мыслящий человек, оценивая те или иные события, вынужден опираться на некую систему ценностей, точку опоры иначе и оценить что-либо невозможно. Собственно говоря, настоящий историк вообще не должен ничего оценивать или добавлять от себя, его обязанность перед человечеством как ученого: лишь наиболее объективно отразить и передать известные ему факты и сведения, приобретенные, благодаря изучению доступного исторического материала, и все! А изучаемый материал всегда требует еще и критического анализа. Ведь исторический материал в силу множества причин может быть сам откровенно необъективным.
  Если уйти от запутанных формулировок и перейти на простой человеческий житейский язык: люди, сообщества, государства,  всегда имея свой интерес, старались, и будут стараться создать идеологию, оправдывающую свои действия от глобальных до бытовых, дабы  выставить себя лучше, чем есть на самом деле, а оппонентов - хуже, используя принцип: «Победителей не судят!» Поэтому: вранья в историческом материале может быть больше чем правды, и здесь нужен анализ, сопоставление различных источников и т.д.
  Так на какие же ценности должен опираться «марсианский» историк, прибывший на землю, чтобы оценить те или иные события и деятельность исторических личностей максимально объективно? Ответ также сложен, как и прост. А может быть на элементарные известные всему человечеству ценности. Какие? Наверное, большинство людей, независимо от национальности,  вероисповедания или общественного положения согласятся: красть - плохо, убивать – неприемлемо, предавать - подло, бить в спину - бесчестно, обманывать - непорядочно и т.д. А кто сказал, что  известные и неоспоримые для большинства нормальных людей, «бытовые» ценности не применимы к действиям тех или иных политических деятелей или держав. Если то или иное государство, правительство, народ – не важно, оправдываясь любыми национальными или государственными интересами, а такие оправдания обязательно создадутся идеологией, нападает на соседей, или вероломно нарушает подписанные договора, или проводит экономическую экспансию, или ворует у другого территории и ресурсы, то и оцениваться подобные действия должны соответствующим образом. Если руководство любой державы, прикрываясь примитивными лозунгами, устраивает бойню или травлю собственного населения - эти события должны получать соответствующую однозначную оценку.
 
  Если вернуться к истории второй мировой войны,  к истории воевавшей там авиации, конечно очень бы хотелось открыть что-нибудь новое, но, слава богу, сейчас всё или почти всё доступно и крупных глобальных загадок по этому периоду не осталось. Прекрасные историки как зарубежные, так и отечественные (М Зефиров, К. Залесский) разобрали тему авиации «по винтикам». Остались только невыясненные судьбы многих людей, история их жизни и гибели. Что касается некоторых мифов, созданных под влиянием идеологии  в определенный период, то историки давно уже ответили и на них. Поэтому позволю себе сделать лишь ряд примитивных обобщающих выводов по теме предлагаемых рассказов.
  Первое: кто главный  агрессор: Гитлер или Сталин?
  Бесспорно Германия! Вынужден был Гитлер нанести превентивный удар, опережая Сталина на какие-то недели или нет – это не важно. Да, Советский Союз к войне готовился, будь то война с Англией или нацистской Германией. Страна не только готовилась, она почти все время и воевала (Япония, Испания, Финляндия и прочие «освободительные» походы). Даже после пакта, когда официальная пропаганда сменила курс на восхваление Гитлера, высшее руководство и военные понимали что война рано или поздно будет. Готовился ли Советский Союз к ней – безусловно, чего стоит концентрация войск на западных границах, строительство укрепрайонов, перевооружение армии. Другое дело: как это делалось – возможно, не эффективно, с «приписками» «очковтирательством», с кулуарной крысиной борьбой за благосклонность высших начальников и вождя, с перекладыванием ответственности. Просто так была устроена советская система, в конце концов, развалившая страну своей неэффективностью. 
  Готовился ли Советский Союз первым напасть на Германию – а почему бы и нет! Война на чужой территории  – это нормальная и правильная стратегия,  предусмотренная в военных планах и доктринах большинства стран и сейчас. Даже дилетанту понятно, что лучше разрушать экономический потенциал противника, чем подвергнуться разграблению самому.  Напал ли Сталин на Гитлера первым, безусловно, если бы посчитал что момент подходящий и армия и страна готовы к этому. Знал ли об этом Гитлер – конечно. Об этом свидетельствует весь предвоенный мир от международной дипломатической переписки до комиксов и карикатур в газетах. Знал ли Сталин, что Гитлер нападет первым, если посчитает что готов – конечно, для того чтобы оттянуть эту дату велись переговоры и подписывались пакты. Напал бы Гитлер первым, если бы счел это необходимым – он так и сделал. Так что является правдой, а что ложью в первом мифе о «вероломном нападении на миролюбивую страну»? Вероломное нападение было – конечно было! А вот была ли страна «миролюбивой»? Да какая она «миролюбивая», чего одна советско-финская война стоит! Даже в те далекие времена современники данную войну не любили, понимая, что это агрессия против соседней страны, кстати, шедшей на значительные уступки во избежание  конфликта, помните у Твардовского «непопулярной той войне». Какая, к черту, «миролюбивая» при десятилетиях репрессий с миллионами жертв.  Но, то, что Германия напала первой, навсегда поставило ее в роль агрессора и это правильно!
  Второе: могла ли Германия в принципе победить?
  Нет, нет изначально, каким бы сильным и страшным  не казался нам враг! Ставка на «молниеносную» войну, в которой все решает разведка, талант военачальников, техническое превосходство и подготовка личного состава, а немцы, надо отдать им должное, были мастерами искусства маневра и стратегии сосредоточения сил на нужных направлениях, работала на сравнительно небольших расстояниях при идеальных условиях континентальной Европы. Но еще до нападения на СССР, столкнувшись с проливом – естественной водной преградой, когда закончились хорошие европейские автобаны, немцы получили «по зубам» от англичан, и уже тогда высшему германскому руководству стоило призадуматься о «целесообразности» дальнейших агрессий. Когда же Гитлер напал на Советский Союз, дни Германии были сочтены. Значительные расстояния при плохих дорогах, огромные человечески и материальные ресурсы Союза, полное отсутствие стратегической авиации в Люфтваффе делали блицкриг неэффективной стратегией. Ведь у Люфтваффе не было даже стратегических бомбардировщиков! По замыслу все должно было решаться быстро и непосредственно на поле боя - как в континентальной Европе. Затяжная глобальная война на выживание – это война экономик, война потенциалов и ресурсов: человеческих, научных, производственных и прочих.  Немцы, сражаясь с экономиками Америки, Британской империи и СССР не могли выиграть  такую войну априори. Кстати, лидеры антигитлеровской коалиции понимали это уже в конце сорок первого. Дальше шла война политических интересов. И надо отдать должное мастерству и самоотверженности немецких ученых и  военных от солдата до генерала, их подготовке и квалификации (конечно осуждая агрессивную войну в целом), благодаря которым  Германия сражалась еще так долго и имела столь значительные успехи.
  Третье: немецкие самолеты (как и прочая техника) были самые лучшие!
  Абсолютно некорректное заявление, что немцы имели технику, превосходящую по своим ТТД советские аналоги, а потому: добивались таких успехов и зашли столь далеко территориально – уже давно развенчано историками, и по танкам, и по самолетам, и по другому «железу». Поэтому, стараясь не повторяться, скажу лишь что вопрос, к примеру, о «лучшем» истребителе, бомбардировщике, штурмовике и т.д. – бредовый по сути. Любое оружие  - это комплекс, и его эффективность зависит от: непосредственно ТТД, обученности и подготовки эксплуатирующего персонала, стратегии и тактике применения (учитывая взаимодействие с другими комплексами), наличия необходимых доступных средств обслуживания, ремонта и модернизации. Поэтому на вопрос, «какой самолет самый лучший», ответ будет звучать: «никакой», и любые ТОП 10 и т.д. – это весьма условные заявления (см. предыдущее предложение).
  Четвертое: советские боевые потери - самые большие (речь только о боевых потерях, без гражданского населения)?
  Не хотелось бы по отношению к человеческим жизням применить закон Ньютона о «действии и противодействии» измеряя «взаимодействующие силы», приведу лишь доступные цифры.
  По существующим  данным:
  Германия мобилизовала - 17 893 200 военных, из которых потеряла убитыми на всех полях сражений – 5 443 000 или 30% от мобилизованных. Т.е. почти каждый третий немец погиб.  Ее союзники: Венгрия мобилизовала  – 1 200 000 человек и потеряла 300 000 (25%), Финляндия – 530 000 и 82 000 (15,5%) соответственно.
  СССР мобилизовал 28 476 799 военных и потерял 5 355 000, что даже несколько меньше потерь Германии и составляет около 19%, или каждый пятый советский солдат не вернулся с той войны. Правда, количество раненых (не вернувшихся в строй) у Советского Союза больше чем у Германии на полтора миллиона душ, но это больше проблемы медицины
  Другое дело, что Германия, почти в одиночку, сражалась ещё и против экспедиционных армий Великобритании и США, и на этом фоне потери страны проигравшей вторую мировую войну выглядят вполне соизмеримыми с общими потерями победителей.
  Конечно, нельзя сделать всеобъемлющий вывод о том, кто и как воевал на основании только нескольких приведенных цифр. Но говорить, что советская военная стратегия и тактика подразумевала огульное «шапкозакидательство»  под лозунгом: «Победа любой ценой!» - примитивно. Были штурмы городов и высот к датам и праздникам? Были! Были необоснованные потери, там, где можно было их избежать, не жертвуя конечной победой? Были! Щадило ли своих солдат руководство  других стран больше, чем советские начальники своих? Возможно! Включая и Германию! Если учитывать, что отношение к каждой личности в частности и к человеческой жизни в целом в нашей стране всегда было особым, и не редко руководствовалось принципами: «лес рубят – щепки летят» или «любая баба может нарожать...»  Но можно ли утверждать, что советское руководство сознательно устроило бойню собственного народа в жерле войны в продолжении политике тридцатых годов – не думаю, впрочем - это уже другая история!
  Я же просто хочу, чтобы помнили каждого летчика, солдата, человека, не зависимо от его убеждений и принятой стороны, волею судьбы прошедшего или оставшегося навечно в той самой страшной войне, закончившейся семьдесят лет назад. Чтобы такое больше никогда не повторилось!

© Copyright: Станислав Сапрыкин, 2017

Регистрационный номер №0382877

от 19 апреля 2017

[Скрыть] Регистрационный номер 0382877 выдан для произведения: ДНЕВНИК ОДНОГО ИНСТРУКТОРА
 
к 70-летию окончания второй мировой войны
неизвестным летчикам посвящается
 
ПРЕДИСЛОВИЕ.
 
             Сборник историко-художественных рассказов-дневников «от первого лица» о летчиках второй мировой войны написанных в стиле экшен, но не лишенных попытки философского и морального осмысления происходящего, посвященных «маленькому» человеку. Не героям, поднимающим в атаку полки под шквальным огнем и не трусам, срывающим с себя командирские нашивки при приближении противника, и о тех и о других сказано достаточно много. Рассказы посвящены людям, которых иногда пренебрежительно называют «серой массой»,  фаталистам –  возможно не считающим себя полноправными хозяевами собственной жизни и часто идущим по воле обстоятельств,  но зато смотрящим   открыто в лицо судьбе, людям, которым нечего стыдится. Таких простых грешных, но все же честных и хороших людей всегда больше чем закоренелых подлецов или выдающихся героев. Они есть везде и в любые времена, тема авиации взята мной просто как близкая по духу и опыту.     
            Большинство из нас,  закончивших хотя бы среднюю школу с оценкой по истории не ниже удовлетворительно, могут сказать, что достаточно хорошо знают историю второй мировой войны: причины, страны, географию, сражения и даже некоторых полководцев. Но ведь война это не только эпические битвы или экономические свершения, война, прежде всего  - это судьбы миллионов конкретных людей,  их изменившиеся покалеченные жизни, конечно, были и такие, кому: «война -  мать родна», были и такие, кому война стала «звездным часом».
            Сколько обычный человек, не занимающийся предметно историей, может назвать фамилий, ну скажем, советских летчиков – не больше десятка, немецких, английских, американских и прочих – и того меньше, и это – будут имена самых выдающихся известных и прославленных. А ведь летчиков были десятки тысяч, прошедших всю войну и уцелевших или успевших сделать всего несколько боевых вылетов, и за каждой неизвестной нам фамилией судьба человека, такого же, как и мы с вами.  Не всегда знаешь, каким бы был ты, оказавшись на их месте.
             Еще в детстве я был очарован авиацией и всем что с ней связано. И сейчас я помню дни, когда отец брал меня на аэродром и разрешал сесть в пилотское кресло пассажирского Ан-24, а его коллеги, всегда веселые, добродушно-снисходительные уверенные в себе люди в красивой форме шутливо говорили: больше ешь, а то до педалей ноги не дотянутся.
             Не в обиду для людей других, не менее важных и интересных профессий, авиаторы всегда ассоциировались в моем сознании с элитой любой нации (где-то я слышал подобное выражение). Большинство летчиков всего мира, это открытые честные смелые и благородные люди, конечно не ангелы, лишенные  недостатков, свойственных каждому из нас, но лучшие, подлецы в авиации просто не выживут в прямом и переносном смысле.
            Как известно настоящие качества человека познаются в испытаниях. Трудно привести в пример более серьезные испытания, чем те, что выпали каждому отдельному человеку в годы второй мировой войны. Мой дед по отцовской линии, учитель математики, был призван в авиацию и после укороченных курсов попал на фронт в качестве летчика истребителя. Он был сбит над территорией, занятой противником, смог пройти через линию фронта, но был осужден и отправлен в лагерь под Челябинск. Чтобы не пострадала семья «врага народа», он вынужден был отказаться от родственников, и связь с ним оборвалась.
             С каждым годом все меньше участников великой войны могут самостоятельно рассказать о событиях той эпической битвы. Настанет день и в живых не останется ни одного свидетеля, и только сама война  кровавым дымным  рубцом застынет в истории человечества.
            Как человек увлекающийся историей и авиацией предлагаю сборник рассказов о ратных буднях летчиков  той колоссальной мясорубки, сжирающей десятки тысяч жизней ежедневно. Я писал не о подвигах,  прославленных и известных асов, их имена навечно вписаны в историю авиации. Я старался описать  события глазами простых летчиков, безусловно внесших и свой вклад в успехи как той, так и другой воюющей стороны.
            Прошедшее время  позволяет мне не подходить предвзято и не делить всех на «наших» и «врагов», и с той и с другой стороны были, прежде всего, живые люди с достоинствами и недостатками, с жестокостью и благородством, и с той и с другой стороны их возвращения ждали семьи, родные и близкие.
            Меня всегда поражало своей глубиной  стихотворение Александра Твардовского «Я убит подо Ржевом». В котором описана роковая судьба никому не известного солдата. Сражения выигрывали сотни харизматичных героев, но их победы не были бы возможны без участия таких вот десятков тысяч «винтиков», от которых «до конца дней этого мира не осталось, ни петлички, ни лычки» - «серой массы» идущей за ними, а ведь эти «летящие щепки»  тоже были живыми людьми! Многие их этих простых «винтиков» апокалипсической машины убийства не дотянули до конца войны, многие  попали в авиацию относительно случайно, но, влюбившись в небо,  несли на своих плечах груз ежедневных боевых вылетов, смерть товарищей, победы и разочарования. Они делали ошибки, они совершали  подвиги. Их имена, есть в каких то архивах, но они никогда не станут, известны широкой массе потомков. Таким,  не ставшим первыми, но делавшим   ежедневную черновую  работу  рядовым труженикам фронтового неба посвящаются мои рассказы.
 
 
АВИАЦИОННАЯ ЗООЛОГИЯ
 
Он был рожден как все – везучим
Для созидания, для любви
Ему талант был богом вручен
Зажечь познания огни
 
Но рок внезапный век несчастный
Разрезав жизнь на «да» и «нет»
Заставил стать судьбою властной
Инструктором чужих побед
 
И не парить над чудной бездной
Опершись на хребет крыла
А хищной птицею железной
С небес нести обитель зла.
 
(из дневника одного инструктора).
 
«Карельские рыси»
 
            Я никогда не мечтал о небе, напротив, с детства меня манили морские путешествия, полные открытий и приключений как я себе представлял. Тем более у меня был повод – семейная морская традиция. Мой дед, закончив финский кадетский корпус в Хамине, более 15 лет служил морским офицером. Под началом такого  известного финна как Иоанн-Фридрих-Оскар Карлович Кремер он ходил к Новой Земле и берегам Исландии на корвете «Варяг». Я не помню своего деда, но многочисленный рассказы домочадцев будоражили мое юношеское воображение.
            Мой отец хотел пойти по стопам деда, но большевистская революция и  война 1917-1922 гг. помешали его планам стать военно-морским офицером. Однако он все-таки связал свою жизнь  с морем, нанявшись на работу в шведский рыболовный флот, к тому времени наша семья переехала в казавшуюся нам более стабильной Швецию.
            Тридцатые годы ознаменовали собой бурное развитие авиации. При поддержке семьи я окончил частную летную школу (надо было зарабатывать на хлеб насущный) и несколько лет проработал на коротких коммерческих авиарейсах, пока совершенно случайно в 1938г. не получил приглашение  в компанию СААБ на завод располагавшийся в районе Гетеборга в небольшую команду заводских летчиков. Помогла протекция бывшего  белого морского офицера – эмигранта из Русского Обще-Воинского Союза, более молодого сослуживца моего деда. Впрочем, я мало интересовался политикой.
            Мой старший брат, волею судьбы тоже моряк, прошедший воинскую службу как гражданин Финляндии на броненосце «Ильмаринен» в 33-34гг. жил  с нами в Швеции. Когда зимой 1939 года большевики начали очередную советско-финскую войну, он записался в «Шведский добровольческий корпус» в составе которого отправился на защиту своей исторической родины. Он погиб в период между 11 и 17 февраля 1940г. на Карельском перешейке.
            В это время я полностью был занят работой – облетом собираемых на заводе СААБ, закупленных правительством Финляндии у США современных истребителей «Буффало» Б-239 «Брюстер» (в финском варианте). Разобранные самолеты поступали партиями по железной дороге из Норвегии на наш завод,  где шведские рабочие и инженеры проводили окончательную сборку и доводку Б-239 под финские требования. Всего поступило сорок четыре истребителя. По условиям контракта  с американцами, облет вновь собранной техники производили летчики-испытатели компании Брюстер, а приемку – финские пилоты, но, учитывая общее  количество самолетов, нам тоже хватало работы.
            Я не был летчиком-истребителем априори, но Б-239   меня приятно удивил своими летными данными. Это был один из лучших истребителей того времени. По крайней мере, из тех,  что стояли на вооружении Швеции и Финляндии. Он мог развивать в горизонте максимальную скорость четыреста семьдесят восемь  километров в час на средних высотах и при этом, был достаточно компактным и маневренным,  мог развернуться «вокруг крыла» и имел, не смотря на радиальный двигатель,  хорошую скорость  пикирования, что могло позволить ему отрыв от истребителей противника. Представитель американкой компании пилот Роберт Уинстон наглядно продемонстрировал нам, что Б-239 вполне мог держаться на хвосте у наиболее скоростного истребителя финских ВВС итальянского Фиата Г.50. переигрывая его на вираже.
            Брюстеры были переоборудованы метрическими приборами, бронеспинками, финскими прицелами и четырьмя 12,7 мм пулеметами. Мы окрестили Б-239 «самолетом для путешествующего джентльмена» из-за большой дальности и продолжительности полета, простоты управления и неприхотливости в обслуживании. Надежность американского двигателя была увеличена за счет незначительных доработок поршневой группы, хотя самолет был изначально надежен и прост – все-таки палубный истребитель. Несмотря на кажущуюся компактность всего самолета, он имел удобную просторную кабину, а за спинкой пилотского кресла -  достаточно места для виски и игры в покер или преферанс, как шутили некоторые пилоты. Отсюда и пошла поговорка «самолет для джентльмена». О нем можно было сказать: «мал снаружи – большой внутри».
            Финны торопили со сборкой, так как хотели, чтобы самолеты быстрее попали на фронт. До конца «Зимней войны» шесть истребителей успели прибыть в Финляндию. Но пока финские пилоты освоили новый самолет, война закончилась.
            Сразу же после окончания «Зимней войны» началась реорганизация ВВС Финляндии.
Большинство собранных и облетанных нами истребителей поступили в Финляндию во второй истребительный авиаполк или были готовы к отправке.
             В конце марта 1940г.  руководство компании СААБ сделало мне предложение поехать в командировку в Финляндию в качестве эксперта  для передачи оставшихся Б-239 финской стороне и помощи в обучении пилотов:
            – Вы ведь финн – суоми, мы думаем, вам будет интересно жить и работать некоторое время на родине, к тому же принимающая сторона хорошо оплачивает подобную помощь – сказал мне мой непосредственный начальник.
            Мне предложили хорошие деньги, а семья, лишившись старшего брата  с уже не работающим  престарелым отцом, в средствах нуждалась. Кроме того, командировка действительно была мне интересна.
            К моменту моего приезда в Финляндию, истребители Б-239 были переданы в первый истребительный авиаполк под командования подполковника Лоренца базировавшийся на нескольких аэродромах.
             Почти год я прожил в Пиексямаки -  в поселке на юго-востоке Финляндии в Южном Саво,  где располагался штаб истребительного полка, выезжая на аэродромы базирования эскадрилий.  Я покинул родину, будучи подростком, да и сейчас не сильно понимал в экономике, но современная Финляндия, даже после зимней войны, приятно удивила меня ростом благосостояния ее граждан, страна развивалась бурными темпами, и уровень жизни был достаточно высок, даже по сравнению с остальной Европой. Не удивительно, почему коммунистический вождь Иосиф Сталин не спал спокойно, видя у своих северных границ развитую и счастливую страну. Утрата Карелии ударом в сердце ранила финских патриотов, надеющихся на возврат утраченных территорий. Так что обстановка была тревожной, к тому же в остальной Европе вовсю шла война с Гитлером.
            В апреле 41 года я переехал на аэродром Висивехмаа, где финские летчики продолжали осваивать новый истребитель. Там я познакомился с майором Густавом Магнуссоном – командиром 24 истребительной эскадрильи. Я как-то сразу проникся уважением и симпатией к этому опытному пилоту. Его несколько полноватое с прямым греческим носом лицо нельзя было назвать красивым, но этот уверенный в себе и одновременно вежливый джентльмен относился к тому типу мужчин, которые так  нравится женщинам. Не знаю, были ли у него множественные романы, а если нет, то только из-за занятости и постоянной служебной нагрузки. Его глаза смотрели честно и открыто из-под несколько одутловатых нижних век. Это был профессионал, прошедший подготовку не только в финских, но и в немецких и французских ВВС. Магнуссон был блестящий практик и грамотный теоретик-стратег, разработавший программу подготовки финских летчиков. Особое внимание он уделял работе в группе, а также стрельбе, обучая пилотов вести, огонь только с близкого расстояния, до пятидесяти метров. Его эскадрилья имела самый высокий процент попадания по мишеням. Поэтому тридцать четыре новеньких Б-239 были распределены между пятью звеньями 24 эскадрильи.
             Моя миссия представителя завода СААБ  завершилась: все самолеты были работоспособны, пилоты – подготовлены, и я уже собирался отбыть в Швецию.
            17 июня  Магнуссон пригласил меня к себе, как я понял для  серьезного разговора. Он перешел сразу к сути:
              – Финляндия находится на военном положении, европейская война все ближе к нашим границам. Я слушал выступление Маннергейма, нас прижали к стене: или Германия или СССР. Маршал не будет лукавить, это человек большого мужества и исключительной честности. Он уверен – война неизбежна. На территорию Финляндии начали прибывать немецкие войска, Германия собирается напасть на большевиков – это вопрос ближайших недель. Маннергейм  объявил мобилизацию резервистов и всей полевой армии. Действительность говорит о том, что мы держава «оси» отмобилизованная для нападения.  Германские самолеты уже давно ведут разведку, используя наши аэродромы. Большевистская Россия не отстает, только за май наша пограничная охрана зарегистрировала тринадцать пролетов советских самолетов. Новая война с Россией неизбежна. Наши ВВС насчитывают менее трехсот самолетов, из них только сто восемьдесят семь боеспособны, тогда как большевики располагают более чем семью сотнями самолетов способных нанести  удар по Финляндии в течение одного дня. В таких обстоятельствах мне дорог любой самолет,  любой авиационный специалист. Формально  вы не являетесь финским военнослужащим, вы – коммерческий шведский пилот, но  я хотел бы знать ваше мнение как финна, готовы ли вы стать в ряды финских патриотов и защищать вою страну в случае опасности?
            Мне ужасно не хотелось войны, я помнил о гибели брата, помнил о своей семье в Швеции, но я не мог, глядя в его умные сверлящие,  словно буравчиком глаза сказать «нет». Я не хотел казаться трусом или не патриотом. К тому же я очень надеялся, что все эти военные приготовления только демонстрация силы или мера предосторожности, я верил,  что Гитлер не нападет на «советы» и война до Финляндии не дойдет. Я молча кивнул в знак согласия.
            – Тогда отправляйтесь на аэродром Силянпяя. Там находится второе звено моей эскадрильи – восемь «Брюстеров», командир – капитан Ахола, плюс один Б-239 – в вашем распоряжении,  остальные двадцять пять самолетов – первое, третье и четвертое звено – здесь, в Висивехмаа.  Все формальности вашего нахождения на территории Финляндии как иностранного военного специалиста я урегулирую со своим начальством.
             События нескольких дальнейших дней показали, как я ошибался. 21 июня немецкие бомбардировщики, заминировав кронштадтский рейд сели на дозаправку на аэродроме Утти, который  входил в зону прикрытия 24 эскадрильи. Утром следующего дня Германия напала на большевистскую Россию. И хотя финское правительство не позволило нанести сухопутный удар со своей территории, немцы все чаще стали приземляться на наших аэродромах.
             24 июня я в паре с ведомым  ст. сержантом Ээро Киннуненом перелетели на аэродром Утти – базу недалеко от городка Коувола. С одной стороны: это был обычный учебный полет, с другой: Ахола по приказу майора Магнуссона удалил меня из фактического расположения своей эскадрильи на аэродромах Висивехмаа и Силянпяя, поскольку  правовое поле моего нахождения в расположении действующей воинской части с окончанием командировки еще не решилось. Я сразу обратил внимание,  на стоящие на аэродроме три Do-215 в расцветке Люфтваффе.
            25 июня планировался как обычный учебный летный день, но  начался он несколько раньше, чем я ожидал. В 6.40 меня разбудил дежурный офицер и в 7.00, натянув свой летный комбинезон французского производства лишенный каких либо опознавательных знаков, я был уже на общем построении персонала аэродрома. По сведениям наземных систем раннего предупреждения большая группа  бомбардировщиков поднялась с советских аэродромов и взяла курс на южную Финляндию. В семь часов эти сведения подтвердились. Майор Магнуссон, получив подтверждение от командира Лоренца, дал команду силам своей эскадрильи подняться на перехват. Поскольку на аэродроме Утти находились  самолеты Люфтваффе, удар по нам  был ожидаем. Благо Финляндия была готова к войне.
            Формально, будучи гражданским лицом, я мог не участвовать в перехвате бомбардировщиков, но в случае удара по аэродрому, я подвергался такой же опасности, как и все остальные, к тому же надо было спасать «свой» самолет.
            Получив короткие указания – в случае появления  самолетов противника стрелять с близкого расстояния,  а при атаке истребителей – уходить пикированием, в 7.10 я был уже возле своего Б-239, с бортовым номером «BW-361». Прежде чем заскочить в кабину, я подошел к рядом стоящему самолету и провел рукой по эмблеме 24 эскадрильи – прыгающей с дерева рыси нанесенной на самолет Киннунена. Я люблю всех животных, но особенно кошек. Рысь – этот лесной бескомпромиссный хищник почти национальный зверь суоми. Вид грациозного и хищного представителя семейства кошачьих, нарисованного в районе нулевого шпангоута, поднял мне настроение. В моем действии было что-то похожее на рыцарский ритуал целования меча. Жаль, что на моем Брюстере еще не было такого котенка.
            Решено было взлетать парой для патрулирования района Утти – Хамина – Котка.  К сержанту Киннунену через пять минут после взлета должен был пристроиться капрал Лампи уже вылетевший из Силянпяя. Для меня это был очередной проверочный полет, только самолет был снабжен полным боекомплектом.
            Перед взлетом я посмотрел на бортовые часы, они показывали 7.13. Короткий разбег и Б-239 в утреннем небе Финляндии. Набрав тысячу метров, беру курс двести десять  градусов в расчете построить вытянутую  коробочку, охватив район аэродрома с юго-запада, а затем с юга и юго-востока. Через левое плечё внизу задней полусферы вижу удаляющуюся полосу. Стараюсь как можно быстрее набрать высоту, чтобы оказаться выше бомбардировщиков, уже две тысячи метров, скороподъемность  десять метров в секунду. На двух с половиной тысячи метров  перевожу самолет в горизонт. Осматриваюсь, особое внимание уделяю левой полусфере – никого нет, внизу только бескрайние леса и многочисленные синие озера – душа Суоми. Чувства обострены и под влиянием этого обострения я вижу раскинувшуюся подо мной землю – родину своих предков и понимаю, что зачарован. Я лечу над густыми лесами, прорезанными  большим количеством озер, болот и топей, а какая рыбалка в этих озерах, а какие ягоды в бескрайних лесах. Я лечу и мне хочется верить, что системы предупреждения ошиблись, что никакие «красные» бомбардировщики не летят бомбить мою Суоми, это ошибка, конечно – ошибка! Война больше не придет в маленькую Финляндию, сейчас дадут отбой,  все наши самолеты сядут, и мы с Ахолой, взяв лошадей, поедем ловить окуня или щуку, а если повезет и вода будет достаточно холодная, то может и хариуса. Я мечтательно задумался, вспомнив, как пять дней назад мы с Ахолой ездили на ночную рыбалку на озеро Сайма. Мы надеялись поймать лосося, но вечером клева не было и мы, поев у костра, собирались прилечь, чтобы проснуться рано утром и попытать рыбацкое счастье на следующий день. Неожиданно моя удочка сильно дернулась, я подсек, удилище выгнулось, грозя надломиться, я стал тянуть и, наконец, вывалок на берег большого судака, килограмма на два. Через некоторое время еще больше повезло и Ахоле, он вытянул лосося килограммов на двенадцать. Рыб мы засунули в специальную сетку, опустив ее в воду. Ночью произошел казус: судаку удалось порвать сеть и выйти на волю, а более крупный лосось остался в сети. Вот они, парадоксы жизни. Иногда маленький и слабый имеет больше шансов выжить, чем более сильный собрат. Утром был хороший клев, и мы наловили столько рыбы, что кормили ей всех знакомых несколько дней, но  Ахола  еще долго улыбался, вспоминая о моем утраченном трофеи.
            Набираю  три тысячи метров  по курсу сто восемьдесят градусов, вдалеке вижу Котку. Поворачиваю на восток. Второй самолет, качнув крыльями, уходит на север, наверное, на встречу со своим ведомым, мой самолет еще не оборудован радиостанцией, только антенной АРК.    
            Взошедшее солнце внушает оптимизм. Утренний полет прекрасен, легкая вибрация всего самолета передается через ручку, педали и сиденье словно массаж.
            Я в воздухе уже семнадцать минут. Температура  головок цилиндров сто восемьдесят градусов – двигатель работает отменно. Становлюсь в вираж, никого, я  один в утреннем небе, война не началась. Красота внизу завораживает. Вокруг меня упругий для крыльев невидимый океан. Вот они путешествия и открытия, о которых я так мечтал в детстве. Конечно, я восхищался и раньше, но сегодня особенный день – чувства обострены. Кажется, если открыть фонарь, воздух можно пить. Поворачиваю на базу. На подлете к аэродрому вижу самолет в воздухе – «свой». «Брюстер» покачивает крыльями в знак приветствия, чему он так рад?
            Прикрыв радиатор, снижаюсь. Вижу аэродром. На траверзе  выпускаю шасси. Доворачиваю на полосу, выпускаю механизацию. Заход как на палубу. Все. Заруливаю. На часах 7.53. полет длился ровно сорок минут, точность – вежливость королей. Прыгаю на мирную землю.
            Мои надежды на мир не оправдались. Советская авиация 25 июля все-таки нанесла  удар по финской территории. Суоми вступила в мировую войну. Во время налета было сбито двадцать шесть бомбардировщиков противника. Десять из них сбила 24 эскадрилья без собственных потерь. В том числе мой ведомый Киннунен уничтожил четыре СБ,  а его ведомый капрал Лампи – два.
            Налет не нанес существенного вреда вооруженным силам и экономике Финляндии,  но послужил прекрасным поводом для вступления нас в войну с целью возврата утраченных территорий. Я еще не решил: запишусь  добровольцем в финскую армию или вернусь к семье в Швецию…
 
     На B-239«BW361» в дальнейшем летал лейтенант Джоэл Савонен,16 июля 1941г. над Гангутом он сбил И-16.
   Автор данного дневника погиб в июне 1943г. сбив два самолета противника. По сведениям очевидцев в воздушном бою B-239 «BW351» после атаки  на встречных курсах с переворота  догнал и сбил один советский самолет,  но был слегка поврежден его ведомым. Тем не менее, боевым разворотом он зашел в хвост советскому самолету и открыл огонь практически в упор. Возможно из-за того, что руль поворота был поврежден в предыдущей атаке, он не смог уклонится от столкновения с подбитым самолетом противника. Оба самолета разрушились в воздухе. Скорей всего летчики погибли мгновенно в момент столкновения.
    Финская истребительная авиация признана одной из самых эффективных во второй мировой войне. Подготовка летчиков – одной из лучших. Это позволяло им, несмотря на ограниченное число боеспособных самолетов,  достаточно долго иметь превосходство в воздухе над финским заливом и карельским перешейком.
     Упомянутый в дневнике Густав Эрик Магнуссон родился в 1902 году, он считается одним из создателей финской истребительной  авиации участвующей во второй мировой войне. Во время войны он командовал эскадрильей, затем организовывал воздушную оборону Финляндии. Имел 5,5 личных побед.  После ее окончания Магнуссон вышел в отставку в звании полковника,  работал в банковской сфере, он умер в 1994 году в звании генерал-майора резерва.
 
 
              Встретив «продолженную войну» в 26 учебной эскадрильи я не участвовал в боевых действиях 1941 года.
             К концу года финская армия достигла своих оперативных целей, отбив,  захваченные большевиками территории, и война приобрела окопный характер. Командиры уверяли нас, что политика Финляндии сводится только к возврату «своего», но ни как не к участию в полном разгроме большевистской России, предоставив это дело немецким союзникам. Германия уже один раз сдала нас русским в тридцать девятом году и Маннергейм не сильно доверяет Гитлеру, предпочитая проводить, на сколько это возможно, независимую политику.
            В сентябре 1942 года я написал рапорт о переводе в действующие части, не мог же я всю войну прозаниматься только подготовкой курсантов, и получил направление в 4 звено 1-го лейтенанта Совелиуса 24 эскадрильи базировавшейся в Тииксярви.
            Это были золотые времена для финских пилотов. Мы считали, что работа уже выполнена, немцы вот-вот дожмут большевиков под Сталинградом и война скоро закончится. Истребители практически не вели воздушных боев. Русским стало не до нас, и мы были почти не на военном положении. В будни была учеба, в выходные  пилоты развлекались картами и могли позволить  немного виски. Но пока на советско-финском фронте длилось продолжительное затишье, русские начали получать  самолеты от англичан, а также снабжать  ВВС новыми машинами собственного производства. Напротив, обслуживание нашей техники, в том числе лучших финских истребителей «Брюстер» превратилось в серьезную проблему. Америка прекратила поставку запчастей, и теперь наши ремонтники охотятся на трофейные советские моторы М 63, чтобы хоть как-то решить проблему исправности и боеготовности самолетов. С поставкой импортного алкоголя тоже возникли некоторые трудности, чем ближе были холода,  тем пилоты сильнее рвались в бой.
            20 сентября третье звено, ведомое капитаном Йорма Каруненом выполнявшее задание по  патрулированию залива в районе Кронштадта, столкнулись с десятью советскими истребителями. Правда они сбили три самолета, но  по сообщению участников боя это были новые удлиненные в отличие от И-16 или И-153 машины. По сведениям нашей разведки русские  уже  располагают такими истребителями как Харрикейн, МиГ-3, ЛаГГ-3, Як-1 и Як-7, а также в ВВС стал поступать  новейший  истребитель Ла-5.
            В одном из последующих воздушных боев 24 эскадрильи удалось уничтожить восемь самолетов противника, но при этом были потеряны три Б-239, таких разовых потерь мы не несли с начала войны. Даже менее дальновидные из нас стали понимать, что война еще не заканчивается и Господь даст нам новых испытаний.
            Вчера, 21 ноября наше звено переведено в Койвисто. Перед нами  поставлена задача: противовоздушная оборона операций финских войск от Финского залива до северной Карелии и контроль воздушного пространства над островами.
            Сегодня, с восходом позднего осеннего солнца два Брюстера нашего звена вылетели на патрулирование залива. Около 9 часов утра ведущий сообщил о советской воздушной активности в районе Кронштадта.  В предчувствии легкой добычи в виде двух Б-239 несколько  самолетов противника  поднялись в воздух. Мы наготове. Брюстеры попытались заманить их ближе к нашей базе, но противник остался над своей частью залива. Ну что ж, надо показать, кому принадлежит небо! Это мое первое боевое задание в роли командира группы из четырех «небесных жемчужин», как ласково прозвали Б-239 наши асы.
            Взлетаем, беру курс на юго-восток по направлению Кронштадта. Набираем высоту, чтобы иметь превышение на тот случай если их истребители окажутся более скоростными.
            Погода промозглая, холодно и сыро, природа говорит о скором наступлении зимы.      Высота три тысячи метров, в серой дымке вижу очертания Кронштадта, набрать больше не успели, спешим.
            Спереди слева на «одиннадцать часов» вижу три истребителя противника идущие на нас с превышением метров пятьсот на большой скорости – плохо. Если начнут клевать сверху у них все козыри. У нас два варианта: задрать нос и идти в лоб, если получится, радиальный двигатель воздушного охлаждения – наше преимущество, или пикировать под них, благо высота позволяет (это сейчас после боя я могу рационально проанализировать ситуацию, в бою действуешь инстинктивно, на уровне реакции, долго думать времени нет).
             Удача, их подвела их же скорость, «длинноносые» пытаются спикировать на нас сверху, но проскакивают.
            Оборачиваюсь, моя группа рассредоточилась, значит, легкой добычи для врага не будет, русские закладывают вираж, пытаясь зайти сзади. Ставлю, Брюстер на крыло, боевым разворотом это назвать трудно – слишком мала скорость ввода, скорее это восходящая спираль, но мы сравнялись по высоте, скорость меньше двухсот километров в час, кладу нос в горизонт, скорости нет, зато теперь уже я на хвосте.
            Противник не хочет вести бой на виражах, зная о «быстром» развороте Б-239, он пытается уйти пикированием – это мне и нужно.  Брюстер хорошо пикирует – теперь у меня есть скорость. Дистанция уменьшается. Русский идет на горку, почти вертикально, он еще не в прицеле, но строго впереди, переводит самолет в горизонт, возможно - потерял меня и хочет осмотреться. Дистанция менее двухсот метров и все уменьшается. Теперь я могу рассмотреть его самолет – это удлиненный  истребитель – «Як». Он в прицеле, даю очередь, его самолет начинает дымиться белым масляным дымом, еще короткая очередь – белый дым становится  черным.
             Мы почти сравнялись, я иду чуть правее и ниже как при полете парой. Вижу, как его двигатель загорается,  дело сделано, этот больше не боец. «Як» кренится влево, летчик покидает горящий самолет с парашютом, но его парашют не раскрывается полностью - может поврежден. Мне стало жаль беднягу – не повезло! Я вспомнил, как  мы ездили осматривать сбитый русский бомбардировщик. Рядом с обгоревшим остовом самолета лежал  мертвый пилот – его почерневшая одежда и кожа на открытых участках тела была сморщена как печеное яблоко, одеревеневшие конечности поджаты и скручены – отвратительное зрелище. У разных народов разные традиции, но в большинстве цивилизованных стран существует некая солидарность, симпатия к коллегам – людям одинаковой с тобой профессии, даже если это враг. Я никогда бы не стал расстреливать парашютиста,  пусть,  минуту назад, он  сидел  у меня на хвосте с недвусмысленными намереньями.
             Осматриваю воздушное пространство – вижу еще один самолет противника, «Як» или «Спитфайр» подозрительно легкая добыча, захожу в хвост, беру в прицел, сейчас все повторится, в этот момент чувствую удар градин по левой консоли, черт, резко отваливаю вправо, сейчас не до охоты, я сам – жертва. Его ведомый зашел мне на «шесть часов», в воздушном бою нельзя увлекаться. Мой второй номер успевает отогнать противника, но я чуть не попался в их сети.
            «Яки» или «Спитфайры» используя скорость, уходят. Несколько самолетов  сбиты моими товарищами.
            Осматриваю крыло – легкие повреждения обшивки от пулемета. Самолет слегка трясет, но он полностью управляем. Хорошо, что ведомый был все время сзади меня, остальные наши машины были заняты воздушным боем, в том числе сбили одиночный русский штурмовик Ил-2.
            Собираем звено, среди нас потерь нет. Можно возвращаться. Небо осталось за нами.
   После разбора все получили заслуженный отдых, пошел мокрый снег, я  шел к  дому, где был организован мой простой быт, шел быстро, кутаясь в бушлат на овчинной подкладке, голова моя была занята сегодняшним боем. Мы победили, тактически мы все еще сильнее, чем русские, но  материальной частью, они уже впереди и время сейчас работает на них.  Большевики получают новые самолеты и их материальные и людские ресурсы практически не ограниченны, напротив, мы  летаем на старье, которое  не обновляется больше года, наши заводы и ремонтные  части пытаются реставрировать и поставить в строй  сбитые советские самолеты,  летаем, на чем попало. Даже Б-239 уже нельзя назвать передовым самолетом. Наше правительство ведет переговоры с немцами о поставках их современных истребителей, но когда это будет, летаем мы ведь сейчас. Хорошо, если наступающая зима и нелетная погода даст нам очередную передышку…
 
            Конец осени, зиму и начало весны вся эскадрилья  базировалась на аэродроме Суулаярви на Карельском перешейке. Я был переведен в третье звено, состоящее из восьми Б-239 в качестве заместителя капитана Карунена.
            9 марта в Финляндию прибыли первые шестнадцать истребителей Бф 109 – наконец-то союзники удосужились обновить наш потрепанный парк. Но есть и отрицательная сторона поступившей помощи – многие лучшие пилоты, в том числе и из нашей эскадрильи  отобраны в сформированную под Мессершмитты  новую 34 эскадрилью. Ну а наше подразделение остается оборонять Финский залив на двадцати четырех Брюстерах.        
             В начале апреля  «советы» начали общее наступление, и интенсивность действий авиации балтийского флота  возросла.
             18 апреля шестнадцать самолетов нашей эскадрильи над заливом западнее Кронштадта встретились с восьмью советскими штурмовиками, прикрываемыми большим числом истребителей. Нашим парням удалось добиться победы, сбив два штурмовика и несколько истребителей, но этот воздушный бой предупредил нас, что следует ожидать новых тяжелых схваток в ближайшее время.
             Так и произошло. 21 апреля около восьми часов утра  наблюдательные посты сообщили о большой группе советских самолетов над заливом, более тридцати пяти истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков.  Первыми на перехват поднялось наше звено, я веду четверку Брюстеров на перехват Илов,  командир Карунен с ведомым наготове – взлетают для прикрытия нашей группы. Следом поднимаются еще два звена нашей эскадрильи, всего  в воздухе семнадцать  самолетов.
            Через 12 минут мы уже над заливом. Высота тысяча двести метров, ищу противника. Илы летают на малых высотах, в этом их сила и слабость одновременно. Если наберем больше, можем их не увидеть, на меньшей – станем легкой добычей для истребителей. Сейчас не сорок первый год, русские без сопровождения не летают.
            Впереди показался остров Сейскар. Ниже справа по курсу вижу звено штурмовиков, осматриваю все воздушное пространство, где же прикрытие, а вот и оно, это «Яки», минимум шесть, идут с превышением  метров триста. Нас слишком мало чтобы разделяться, но знаю, что на подходе  наши самолеты. Даю команду атаковать бомбардировщики, делаю ставку на внезапность, пусть каждый выберет себе цель, делает один заход на «Илы»,  а затем займемся истребителями.
            С переворота пикирую на правый штурмовик.  Два других  Брюстера  делают то же самое – не удачно.  Я на дистанции стрельбы сзади на «пять часов». Времени в обрез. Противник в прицеле. Даю длинную очередь и ухожу боевым разворотом вправо. Вижу как  «Ил» задирает нос, экипаж из двух человек не смотря на небольшую высоту, покидает самолет  с парашютами, значит, штурмовик не управляем – удачно попал. У меня на хвосте истребитель противника. Чтобы не терять скорость на подъеме даю ручку от себя и становлюсь в глубокий вираж, делать что-либо другое не позволяет высота. У меня на хвосте уже два «Яка» хотят отомстить за штурмовик. Ведомый успевает отсечь одного, но второй сидит крепко.
            Подошли все наши звенья. В воздухе начинается «собачья свалка», оба типа сражающихся истребителей отлично для этого подходят. Бомбардировщики уходят в сторону Ораниенбаума.
            Внезапно мой двигатель теряет обороты. Для меня бой закончен. Отворачиваю в сторону. Скорость падает, теперь я легкая мишень,  планирую, возможно, русский думает, что я подбит и бросает преследование. Поворачиваю  в сторону  островов Койвисто, надо идти домой. Винт не тянет. Вот они: последствия англо-американского эмбарго, наши «жемчужины северного неба» постепенно превратились в «американское железо», «в летающие бутылки пива». Высота катастрофически уменьшается: двести метров, сто пятьдесят. Впереди земля, до нее не более двух километров. Пытаюсь удержать самолет в горизонте фактически на эволютивной скорости. Возможно у меня сломался привод винта. Пытаюсь перемещать «газ» и «шаг» никакого эффекта. До побережья менее километра. Я слушаю радиообмен, где-то сзади продолжается бой. 
            Высота менее ста метров и я понимаю, что мне предстоит купание в ледяной воде Финского залива. Открываю фонарь, самолет даже не надо выравнивать, он и так уже парашютирует к воде на критических углах атаки. Пытаюсь создать максимально возможный угол, чтобы касание произошло вначале хвостом, и самолет не зарылся носом, в какой-то момент я перетягиваю ручку – самолет срывается на крыло, благо вода в нескольких десятках сантиметров, и мой Брюстер плюхается брюхом. Отстегиваю ремни,  вода не сразу поступает в кабину. Становлюсь на затопленное крыло, и обжигаюсь от проникающей в нижнюю часть тела ледяной воды, чувствую себя пассажиром «Титаника». Льда уже нет, но температура воды не выше одного градуса Цельсия. Здесь должно быть не глубоко, самолет не тонет. Надо выбираться, жаль сегодня меня не встретит  Пеги Браун – ирландский сеттер, талисман эскадрильи. Я всегда поражался его уму, собака провожала пилотов в воздух, слушая радиообмен, скулила, понимая, что идет бой, а после приземления встречала каждого пилота на стоянке. Не встретит меня сегодня сеттер! Срываю с себя все лишнее, сковывающее движения и прыгаю в сторону берега, до земли метров двести…
 
            Согласно финским данным 22 ноября 1942г. в бою над Кронштадтом и Ораниенбаумом было сбито восемь советских самолетов (Ил-2, Р-40, 4 «Спитфайра», Ил-4, Як-7). По советским данным «Спитфайров» над заливом  в это время быть не могло, скорей всего со «Спитфайрами» финские летчики «перепутали» Як-1 или МиГ-3(последние потерь не имели). Як-7 в этот день сбил старшина Мартин Алхо, В-239 «BW-383».
            Автор данного дневника доплыл до берега, где был спасен наземными службами, в боевых действия участия он больше не принимал, а после выхода Финляндии из войны демобилизовался  из авиации.
             Самолет с бортовым номером BW-371 был поднят и восстановлен,  он разбился 22 февраля 1944г.
            По финским данным в бою над восточной частью Финского залива 21 апреля 1943 года финны потеряли два В-239 (лейтенант Киннунен и старший сержант Хейнонен -  погибли). Ценой потери двух Брюстеров финны уничтожили 19 самолетов противника. Советская сторона столь  крупные потери своей авиации опровергает, во всяком случае, архивные данные говорят о меньших потерях.
 
 
 «Красные соколы».
 
            В авиацию я попал можно сказать случайно. Моя крестьянская семья: отец, мать, и три сестры, жила во владимирской губернии. По меркам тридцатых годов мы были середняки, и когда по губернии прокатилась волна раскулачивания,  отец, дабы не лишится всего, в том числе дома и не быть отправленным невесть куда, безропотно вступил в колхоз, потеряв часть хозяйства. Жили достаточно трудно, и как только был брошен клич «все на борьбу с неграмотностью» (стране не хватало учителей особенно в глубинке), я поехал учиться во Владимир. Где  в 1939 году  окончил педагогическое училище, в год его переименования  во Владимирский государственный учительский институт.  Получив направление в поселок Кубинка, что в шестидесяти километрах от Москвы, я прибыл на место назначения и стал  преподавать  в  школе первой ступени.               
            Селение был достаточно большое, если объединить поселок возле железнодорожной станции и само село, то жителей было более двух тысяч человек. Еще Кубинка была интересна испытательным полигоном бронетанковой техники, летним лагерем Московской военно-политической академии и недавно построенным аэродромом, на котором дислоцировались полки 2-й истребительной авиабригады.
            Многие молодые летчики, поступавшие в полк, имели  несколько классов образования не считая школы пилотов, и меня, как преподавателя математики и физики, командование авиационных полков стало активно привлекать  к их дополнительному обучению.
            Часто бывая в расположении 11-го истребительного авиационного полка, я познакомился с его командиром подполковником Григорием Когрушевым, участником войны в Испании, награжденным орден Красного знамени. Будучи человеком достаточно грамотным, имеющим за плечами высшую сельскохозяйственную школу и Ворошиловоградскую школу пилотов, Когрушев понимал необходимость знаний летным составом  аэродинамики и математики. Тем более что полк готовился перевооружиться  на новейшие самолеты. Григорий был всего на несколько лет старше меня, и мы практически подружились, тем более что, будучи лицом гражданским я не был скован какой либо субординацией к командиру части. Это был веселый и мужественный человек – русский самородок, несмотря на травмированную в Испании руку он неплохо играл на гитаре и даже участвовал в самодеятельности. К летной работе относился предельно серьезно, но при этом имел специфический авиационный юмор, снимавший напряжение молодых летчиков и дававший разрядку  в моменты летной учебы. «Начвоенлет к аэроплану» - приглашение на проверочный полет, «глаза как у жареного судака» - о перегрузке или каком либо напряжении или страхе в полете, «понеслась душа в рай, а ноги на кладбище» - о пилотаже, полетах на пилотаж или любом трагическом случае.
             Меня всегда приятно удивляли отношения  между летчиками: будь ты новичок с несколькими самостоятельными вылетами или опытный заслуженный командир, ты всегда получал уважительное к себе отношение и отвечал тем же. Это было не чванливое напыщенное показное уважение. Не важно называют тебя на «ты» или на «вы», но на аэродроме во время полетов ступени между начальниками и подчиненными фактически сглаживаются. Нет, единоначалие и степень ответственности каждого зависящая от должности, конечно, остаются, но ты становишься как бы частью одной дружной семьи авиаторов, единого братства, где нет «начальников» и «дураков», а все - просто коллеги, делающие одно дело и всегда готовые помочь друг другу. Наверное,  подобное братство существует у корабельных экипажей, где перед морем или боем все равны, будь ты адмирал или юнга, иначе просто не выживешь.
            Весной сорокового года Григорий Александрович обратился ко мне с неожиданным предложением:
            – Слушай, а давай  я из тебя летчика сделаю, с изучением теории у тебя проблем не будет, а практику пройдешь со мной!
             Признаться, это предложение не было для меня совсем уж неожиданным, преподавая аэродинамику, я понимал, что собственный летный опыт может и не даст  новых знаний, но придаст веса в глазах  учеников. Такова уж специфика летного братства –  достоин уважения только «свой».
             Быстро изучив необходимую теорию по конструкции и эксплуатации самолета, к лету тысяча девятьсот сорокового года я приступил к вывозным полетам на У-2 под руководством Когрушева. Начали с разбега по полосе и подскока, когда самолет едва оторвавшись, возвращается на грунт волей инструктора. Никогда не забуду свой первый ознакомительный полет, ощущение свободного ветра и праздника поющей души, вырвавшейся из двухмерного мира земли в трехмерное невидимое пространство, кажущееся бесконечным.
            Наконец в Кубинку для войсковых испытаний прибыли новые истребители Як-1. Лучшие летчики полка освоили новую технику к середине осени и 7 ноября пятерка «Яков», ведомая Когрушевым пролетела над Красной площадью, приняв участие в параде.
            Для более легкого освоения нового самолета молодыми летчиками в начале 1941 года полк получил несколько Ути-26 – двухместных учебно-тренировочных аналогов Як-1.
К тому времени я уже окончил курс первоначального обучения на У-2, уверенно летая самостоятельно, и Григорий Александрович включил меня в программу обучения на новый самолет в качестве курсанта.
             – Время тревожное, стране нужны летчики, освоишь самолет, дадим ответствующую характеристику, присвоим тебе младшего лейтенанта и возьмем в состав полка. С теорией у тебя никогда проблем не было, а грамотные специалисты везде нужны.
            Так, в учебной работе мы  встретили начало войны.  Полк, перешедший на Як-1, был включен в состав 6-го истребительного авиакорпуса, а аэродром Кубинка стал базовым в западном секторе ПВО. Надо сказать, что строевые летчики ожидали начала войны и не были ошарашены нападением Германии.
             Первый месяц прошел относительно спокойно, не считая всеобщей озабоченностью ситуацией на фронте. В ночь на 22 июля несколько эскадрилий были подняты по тревоге – в нашем секторе  замечена большая группа немецких самолетов. Вот и до нас дошла война!  В эту ночь летчики нашего полка как минимум сбили два «Хеншеля», один упал в пятнадцати километрах от Кубинки.
             К концу июля я, уже как военнослужащий, прошел общий курс подготовки на Ути-26 и, получив младшего лейтенанта,  с общим налетом в сто сорок пять часов, ждал решения своей дальнейшей судьбы: остаться в полку или быть распределенным в иную часть. Летную подготовку я прошел «на отлично», но  был, наверное, единственным летчиком в ВВС РККА, который  с У-2 пересел сразу на скоростной истребитель, минуя И-15 и И-16 – обязательные для ввода в строй машины.
            В первые числа августа Григорий Александрович вызвал меня для беседы, точнее говоря, пригласил.  В неформальной обстановке  выпив грамм по пятьдесят,  что в  условиях военного времени,  он позволял себе редко, Григорий сообщил:           
            – Как одного из лучших курсантов переводим тебя «начвоенлет» на должность инструктора, на новых типах. Только вот в нашем полку все летчики Як-1 освоили, с пополнением, если что, сами разберемся. Фашист гад, жмет на западе, туда в скором времени будут с заводов направлены новые истребители.  Во фронтовых частях не хватает летчиков, освоивших «Яки», нужна помощь тех, кто летал. Едешь на северо-запад, в Ленинград, в штабе Северного фронта получишь направление в часть, которую собираются перевооружить на новые самолеты, других подробностей не знаю, выезжаешь завтра, удачи.
             Я вышел от командира, понимая, что теперь у меня начинается совсем другая, настоящая, «летчицкая» фронтовая жизнь.
             «Сборы были недолги». На следующий день рано утром на попутной штабной машине я выехал в Москву, где сел на поезд до Ленинграда. Несмотря на сравнительно небольшое расстояние, паровоз до «северной столицы» шел почти сутки. Мы не попали под бомбежку – в воздухе не было самолетов, просто движение было перегружено: из Ленинграда шли поезда с продукцией, а может быть и оборудованием местных заводов – шла эвакуация, уезжали люди, неужели есть опасность сдачи города? В город – редкие поезда с воинскими частями – пополнение, в основном пехота. Наш поезд был полупустой, ехали только военные. Чем ближе мы подъезжали к городу, тем  больше чувствовалось всеобщее напряжение, им, как угарным газом, все сильнее и сильнее наполнялся воздух. Войны как бы еще не было, о ней напоминали только редкие воронки от бомб за окном, да большое количество людей в военной форме, но пассажиры в поезде и на остановках по мере приближения к Ленинграду становились все менее разговорчивы, их лица все более угрюмыми. Многие попутчики – офицеры проводили время за игрой в карты, но без азарта, почти молча, нервно куря и постукивая пальцами или сапогами.
             Мы прибыли утром следующего дня. Мне очень хотелось прогуляться по городу, но надо было как-то устраиваться, и я решил первым делом найти штаб Северного фронта, получить распределение, а затем уж распорядится оставшимся временем. Мои поиски прервал первый же попавшийся патруль, доставивший меня в комендатуру для тщательной проверки документов.   После непродолжительного разговора со своим начальством по телефону дежурный офицер сообщил, что мне необходимо попасть в Петрозаводск, где формируется 55-я смешанная авиационная дивизия, сообщил более подробный адрес, рассказал, как добраться, путь не близкий: пароходом до Шлиссельбурга, далее паромом до Кусуная, далее автомобильным или черт знает каким транспортом до Петрозаводска.
            В Петрозаводск добрался я через трое суток  злой и грязный, не считая быстрого омовения в Ладоге и сразу в штаб. В штабе встретился с командиром 155-го истребительного полка майором Даниилом Савельевичем Шпаком. Майор спешил на аэродром, но нашел время посмотреть мои документы.
              – Инструктор значит – это хорошо! В характеристики сказано: «излишней впечатлительностью не обладает»- значит, нервы крепкие. На новые самолеты, только где они – эти новые самолеты?    У меня полк войну начал двадцатью семью «Ишачками», но только шестнадцатью летчиками, неукомплектованным значит личным составом. Сейчас пополнение приходит, только вот беда, зима была снежная слякотная, многие выпускники летных школ полноценного обучения не получили, летали урывками в хорошую погоду, а сейчас вводить их в строй времени нет – война, сам понимаешь, так что летчики мне нужны. День даю на отдых, а завтра  ко мне на аэродром.
            На следующий день  с утра я был уже на аэродроме близ Петрозаводска. Как и сказал майор, никаких самолетов новых типов тут не было, И-16, И-153, И-15 бис – самолеты 154-го, 155-го истребительных полков, 65-го штурмового – переведенные в Петрозаводск из Пушкина в начале войны.
            Определив меня в штаб полка, майор дал команду знакомиться с личным составом, изучать район полетов, боевых действий, учить матчасть. За этим занятием прошло около двух недель моего пребывания в части. Все это время самолеты полков участвовали в боевых действиях в Карелии, поддерживая 7 армию с воздуха.
             24 августа  Шпак вызвал меня к себе.
            – На земле не засиделся? Поступаешь в распоряжение 65-го штурмового. Пока «Яки» твои придут, рак на горе свиснет, а у ребят бойцов не хватает.
             Моим непосредственным командиром теперь стал Герой Советского Союза, за финскую, Владимир Игнатьевич Белоусов. Я представился командиру полка как раз в тот момент, когда он проводил предполетную подготовку с командирами звеньев лейтенантами Кобзевым и Самохиным. Их самолеты должны были вылететь на очередное задание: штурмовку войск противника – финской Карельской армии двигающейся с северо-востока на Ленинград по Онежско-Ладожскому перешейку.
            Закончив с командирами, Белоусов занялся мной.
            – Прибыл к нам для усиления, инструктор – отлично. Есть для тебя особое задание. Финны замыкают кольцо под Выборгом. Нужно помощь наземным войскам в их  отводе из окружения: расчистить коридор  в сторону Койвисто. Поведешь звено из трех самолетов, ты четвертый. Ребята все молодые, без опыта боевых действий, но в строй введенные, летать умеют. Расстояние значительное, поэтому сделаете промежуточную посадку на Котлинской площадке. Там как раз начали оборудовать аэродром для 71-ИАПа. Обратно также. Да, не переживай, стареньких «бисов» не дам, примете четыре И-15 третьей серии из  197 ИАПа,  самолеты более скоростные. Скорость может вам пригодиться. На знакомство со звеном и изучение деталей операции ровно сутки. Если все пройдет успешно, финнов под Выборгом будешь бомбить регулярно. Да, сопровождать вас будет пара  истребителей 155-го полка, больше Даниил Савельевич не дает, но ребята опытные, да и район знают, как свои пять пальцев, еще с финской, если что – прикроют и дорогу покажут, если что… - как-то не совсем по доброму подмигнул мне Белоусов.
            От командира я вышел со смешанным чувством, нужно было готовиться к заданию, район полетов по карте я изучил достаточно хорошо, но было одно но, и это но, было главным: я не имел налета на И-153. Документы мои пока остались в штабе 155-го полка, а Владимир Игнатьевич и предположить не мог что «инструктор», направленный в часть для подготовки летчиков на «новые» типы не имеет опыта на «старых». Надо было сказать ему сразу,  но чувство  глупого ложного стыда не позволило сделать это, а теперь, вернуться – поставить себя в идиотское положение. Что делать, освоить самолет без вывозной за сутки!? Я надеялся на свое знание физики и математики.
             Познакомившись с  младшими лейтенантами и приняв самолеты, я приступил к изучению матчасти. Нам предстояло лететь на сравнительно новых И-153 с мотором М62 с винтом изменяемого шага. Отличие этих самолетов от других «Чаек», оборудованных винтом фиксированного шага, в повышенной скорости и скороподъемности на малых высотах. На высоте более четырех тысяч метров максимальная скорость горизонтального полета даже падала, но ведь мы не собирались лететь на штурмовку на больших высотах. У земли самолет мог выдать скорость до трехсот шестидесяти километров в час, это было значительно ниже, чем у УТИ 26, но чего можно было требовать от биплана. К недостаткам можно было отнести ненадежность нагнетателя и ухудшенный обзор из-за центроплана типа «чайка», откуда и пошло название самолета. Главное что я требовал от себя: это выучить расположение оборудования в кабине, режимы двигателя и полетные скорости. Под недоумевающие взгляды техника я, сев в кабину, завязав глаза бинтом, пытался «в слепую» нащупать рычаги и органы управления.
            Вылет был назначен с восходом. Ночь прошла беспокойно, я понимал, что необходимо выспаться, но сон не шел. Завтрашний день покажет всю мою квалификацию как пилота. Подвести оказанное доверие, опозорится отказом от задания, я не мог.
            Еще находясь в Кубинке, я знал, что летчики не любили финскую войну. Кто там на кого напал: финны на нас или мы на финнов, прошедшая война не пользовалась популярностью у летного состава. Другое дело – немцы, они напали, значит, дело наше правое!
            Встаю с первыми лучами  ненадолго садившегося солнца, иду в столовую, где встречаюсь с другими летчиками, завтракаем, почти молча, не смотря на предстоящий летний день, надеваю кожаное пальто для полетов в открытой кабине, идем к самолетам. На стоянке встречает командир, дает «крайние»  рекомендации, слово «последний» авиаторы не любят. Садимся по машинам. Белоусов становится на центроплан нижнего крыла:
            – А какой у тебя налет на «Чайке»?
            – Так ведь нет налета - отвечаю.
            – Фу ты, отменить задание не могу, и надеяться,  что война все спишет, тоже, давай поаккуратней там, «инструктор»! Да, еще, если сорвешься, помни: вывод производится энергичной дачей ноги против штопора и через одну две секунды ручку от себя за нейтральное положение. Элероны – нейтрально. Самолет может запаздывать с выходом на полтора-два  витка, так что на малой высоте не рискуй! Полетите без подвесов, только с полным боекомплектом для пулеметов, бомбы возьмете на Котлине.
            Шесть часов утра. - «От винта!»  Пытаюсь настроиться на полет. Думать уже некогда. Даю полный «газ» и, удерживая «Чайку» от разворота, начинаю движение по полосе. Самолет хорошо держит направление. Короткий разбег, отрыв с трех точек – лечу. Убрав шасси,  выдерживаю самолет до  нужной скорости и начинаю набор. Говорю себе: «Чайка» тот же «У-2» только мощнее.
            После взлета в наборе высоты делаю круг над аэродромом, чтобы звено собралось. На высоте девятьсот метров вхожу в плотную кучевку и теряю пространственную ориентировку, горизонта не видно и кажется, что самолет перевернулся, начинает расти скорость. Выхожу из облачности в пикировании, потеряв около ста метров, надо собраться, на кой черт я полез в облака!
            Наконец звено собрано,  лететь до аэродрома «подскока» более трехсот километров, для «Чайки» это значительное расстояние.
            Пересекаем береговую черту Ладоги, какая она большая, как море. С другой стороны должны выйти в районе поселка Пятиречье – вроде бы там проходила старая финская граница.  Наконец  показывается другой берег, сверяю визуальные ориентиры с картой полученной у секретчика перед вылетом, держим курс на Лисий Нос – теперь это самая опасная часть перелета – могут атаковать финские истребители. Но все спокойно в утреннем небе.
            Слева вижу окраины Ленинграда, впереди  Невская губа, Кронштадт – ее естественная граница, за ним Балтийское море. Аэродром должен быть в западной части  острова Котлин. Снизились, кружим, аэродрома нет. Только кладбище и поле для выгула скотины, ни посадочных знаков, ни стоянок.
            Южнее кладбища, где начиналось ровное поле, вижу человека с белым флажком – вроде машет:  «садитесь»! 
            Показываю пример – сажусь первым, посадка на три точки, для первой посадки отлично.
            Так вот оно какое - «Бычье Поле»!
            Нас встретил комендант аэродрома Михаил Цаплин и несколько техников. Оказывается  аэродром достаточно старый, но  почти заброшенный, так – поле с несколькими не достроенными блиндажами. В настоящее время сюда планируется перевод 71-ИАП для обороны главной базы флота. Посадочную площадку строили, точнее, выкладывали камнями и битым кирпичом  школьники старших классов. Сейчас на аэродром с материка начали доставлять топливо, инструменты, боеприпасы, со дня на день прибудут еще техники и строители, займутся организацией стоянок, укрытий и блиндажей, все делается скрытно, не привлекая вражеские самолеты.
            На аэродроме сталкиваемся с новой проблемой – бомбы с материка еще не привезли, аэродром  истребительный, зато на скоро оборудованном складе есть реактивные снаряды РС-82, их предполагалось использовать по плотным строям бомбардировщиков. Наши самолеты снабжены дополнительной металлической обшивкой на нижней поверхности нижнего крыла значит под «эрэсы» оборудованы, ну что ж, будем стрелять «эрэсами». У меня есть опыт тренировочных стрельб из ШКАСов, таких же, как на «Чайке», по конусам и наземным целям, но РС-82 я не стрелял, нет подобного опыта и у остальных членов  звена.
            Пока техники заправляют самолеты и навешивают «эрэсы», курим. Я собираю  звено, чтобы еще раз обговорить предстоящее задание: главное – держаться вместе, в случае атаки истребителей – прикрывать друг друга «кругом», если встретим сильное противодействие зениток – рассредоточиваемся, и каждый выбирает свою цель, найти бы еще эти цели, в случае если кто потеряет ориентировку – держит курс на Котлин, до Петрозаводска может топлива не хватить.
            Цаплин, в прошлом сам летчик, дает наставления по применению РС:
            – У летного состава есть мнение что «эрэски» оружие не эффективное, это если их пускать с большого расстояния поодиночке, да еще по бронированным целям, ежели стрельнуть в упор да сразу всеми по скоплению живой силы и небронированной техники, или по складу, жахнет, будь здоров!
             Есть связь со штабом, истребители прикрытия будут над нами через десять минут. Разведка подтвердила скопление живой силы и техники противника в районе станционной деревни Камяря,  ищем ее на карте.
            Опять взлетаем. Время уже 10.30. Все равно волнуюсь больше чем на посадке, хотя может быть это связано с предстоящим полетом.
             Собираю звено над Котлином. Берем курс на Выборг, при подлете должны выйти юго-восточнее Выборга в районе Камяры, за ней, ближе к Выборгу обороняются наши части. Идем красиво, как на параде, «Чайка» позволяет лететь с брошенной ручкой.
             Впереди выше метров на пятьсот идут «Ястребки»  указывая маршрут.
            Пересекаем береговую черту, сверяю визуальные ориентиры с картой, для лучшей видимости быстро поднимаемся на две тысячи метров, И-16 – на две пятьсот.
             И-153 показывает хорошую скороподъемность, до пятнадцати метров в секунду. Температура масла больше ста градусов, радиаторы открыты полностью, но двигатель  на максимальных оборотах перегревается – жарко. Переходим в горизонт. Скорость  - триста пятьдесят  километров в час. Уменьшаю обороты  до двух тысяч в минуту, скорость двести пятьдесят километров в час, температура масла – семьдесят градусов. Надеюсь, что не перегрел.
            Сверху над нами в бездонном небе  перистая облачность «хорошей погоды». Под нами – редкая  кучевка. Видимость «миллион на миллион». Где-то впереди обороняющийся в кольце Выборг. При подлете к предполагаемой линии фронта снижаюсь на тысячу двести метров, с такой высоты и начну атаковать цели,  если найду, главное не перепутать со своими. Преимущество открытой кабины – хороший обзор, между глазами и ориентирами только очки. Зенитки молчат, значит, на этом участке  войск противника нет или рассредоточены.
             В районе Лейпясуо спереди слева выше четыре приближающиеся точки – самолеты. «Не наши»!
            «Ястребки» и две «Чайки» добавив «газа» уходят в их сторону – попытаются связать противника боем. Мы с ведомым займемся поиском наземных целей.
             Впереди по земле стелется серый дымок от выстрелов – работает финская полевая артиллерия, бьет по нашим позициям южнее Выборга. Как ее обнаружить? Вижу станцию, скопление грузовых автомобилей, возможно, разгружают боеприпасы или еще что ни будь. Такой выход на цель – чистое везение, шанс упускать нельзя.
            Сзади слева на меня заходит истребитель противника. Делаю вид, что ухожу переворотом, но делаю не полубочку, а бочку сохраняя прежний курс на пикировании. Ведомый пытается спугнуть финна, но у того свой ведомый…
            Я на «боевом курсе» терять теперь нечего, главное  – не дернутся, чтобы нервы выдержали.
            Пикирую на цель под углом  тридцать градусов, ПВО противника молчит, значит, понадеялись на прикрытие истребителей – идеальный заход. Скорость триста пятьдесят километров в час. «Чайка» пикирует устойчиво, скорость растет медленно, но все равно кажется, что земля приближается очень быстро, и одновременно, все как в замедленном кино,  по спине и конечностям бегает холодок. Скорость четыреста пятьдесят километров в час. Начинает трясти хвост. Длинная пристрелочная очередь из всех пулеметов. Стреляю по скоплению вражеской техники с дистанции метров двести и высоты сто метров – это почти в упор. Выпускаю все Рсы  одним залпом и эффективным движением ручки и педалей иду на правый боевой разворот. Что твориться внизу пока не вижу, но после разворота на сто восемьдесят градусов есть возможность посмотреть вниз – несколько машин горит, на земле какие-то обломки и разбегающиеся люди – попал!
            Сверху на меня пикирует истребитель, что это за самолет, длинный как Мессершмитт, но мотор звездообразный, и шасси убрано, «Фиат», не знаю, промахивается.
            Вывожу из боевого и поворачиваю в его сторону, скорость менее двухсот километров в час, но теперь я сзади, самолет устойчив, стреляю сразу из всех ШКАСов, промахиваюсь. Финн тянет на переворот, делаю энергичную полубочку, лечу на отрицательной перегрузке, внезапно двигатель начинает работать с перебоями, почти глохнет. Нагнетатель отказал или временно прекратилась подача топлива? Переворачиваюсь, делаю несколько закачек шприцом, перевожу самолет на планирование, неужели «вынужденная», нет! Двигатель устойчиво заработал, живу! Даю полный «газ» чтобы прожечь свечи. По лбу струйками течет пот. Финн пытается уйти за счет скорости.
             В воздухе идет маневренный бой на   высоте  плюс – минус одна тысяча метров.  
            Осматриваюсь, на «хвост» никто не сел.  Ведомого не вижу – потерял. По редким  вспышкам «огурцов» понимаю, что начала работать зенитная артиллерия – поздно проснулись. Истребитель впереди почти не маневрирует, пытается оторваться, используя преимущество в скорости, дистанция между нами все увеличивается.
            По бокам муаровой приборной доски и над полом кабины торчат рукоятки перезарядки ШКАСов. Я перезаряжаю пулеметы и понимаю, что истратил почти весь боекомплект, вот она ошибка начинающих – стрельба с дальней дистанции. Финн делает переворот, после пикирования тянет на горку, следую за ним, моноплан с большей нагрузкой на крыло никогда не перекрутит полутораплан или биплан, нечем сбить – измотаю. Вдруг  меня обгоняет «Ишачок» преследуя мою цель, ага, значит я не один, тут же появляются несколько истребителей противника – финн просто заманивал меня «на своих».
            Впереди вижу снижающуюся «Чайку», за ней слабо струится сероватый дым, подбит, идет на вынужденную. Своих не бросаем, пристраиваюсь к нему,  если что, придется сесть рядом, забрать товарища. Сесть, но куда, кругом лес, ближе к населенному пункту - противник.
             Мне в хвост заходит истребитель, заламываю крен,  хотя в вираж И-153 входит вяло, но из-за  угловой скорости финн не может прицелиться, к тому же ему приходится маневрировать, чтобы не обогнать меня.
             Разворачиваюсь «вокруг крыла» -  «перевиражу»! В какой то момент он потерял скорость,  я доворачиваю на него – отличная позиция для стрельбы, но нечем, может таран?  В азарте и ненависти боя я готов ударить его своим самолетом. Противник уходит пикированием, не догнать.
            Я потерял нашу «Чайку», где он, уже сел? Кружу, пытаясь увидеть  самолет. Снижаюсь, до верхушек деревьев метров сто. Вижу части самолета на поломанных деревьях. Карелия – страна лесов и озер. Садится некуда, и  смысла нет.
             Вокруг чисто, неужели я остался один.  Беру курс домой, на «Бычье Поле». Лечу низко, на высоте двести метров, зеленый камуфляж самолета сливается с летней «зеленкой». Главное дотянуть до Финского залива.
            Постоянно осматриваюсь, если сзади сядет враг – я пропал. Впереди вода залива, сзади меня преследует одиночный финский истребитель. Но почти над береговой линией он уходит вверх в свою сторону. Оставил! Делаю разворот на триста шестьдесят градусов, осматриваю воздушное пространство, неужели я  выжил один – кругом никого.
            Я над своей территорией, набираю тысячу метров, для лучшей ориентировки, самолет не поврежден,  не попали – опять повезло! Подо мной серо-зеленая вода залива.
            Я ловлю себя на мысли что весь полет, включая воздушный бой, я провел на достаточно высоких скоростях  при  энергичном маневрировании и ни разу не создал условия для срыва, на высоте в тысячу – тысячу пятьсот метров я бы  из штопора не вышел.
             Впереди Котлин, захожу курсом взлета – двести семьдесят градусов, как будто это имеет значение при посадке на поле. Закрываю радиатор, планирую. Вижу ориентир -  кладбище. Заход получается подтягиванием с «1905 года», так говорят о заходе с пологой глиссадой почти в горизонте. Выпускаю шасси, сосредотачиваюсь, как будто весь сегодняшний день сплошное расслабление.
             Посадка на удивление мягкая  на «три точки». Сруливаю с полосы змейкой и вижу, что над аэродромом появляются два самолета, неужели финны обнаглели или немцы, нет, наши «ястребки» И-16. Значит, истребители потерь не имели, а как же мое звено? Может, кто дотянет. Отвлекшись, соскакиваю с выложенной дорожки, попадаю колесом в яму, даю «газ» чтобы вырулить и ставлю самолет на  «попа». Сам  жив. Немедленно выключаю двигатель, вот оно – блестящее завершение задания, что теперь – трибунал за порчу военной техники.     
             Механики ставят самолет с капота. Пытаюсь вылезти из кабины, ноги ватные. Ни как не могу отойти от полета, но жив, главное – жив!
            Самолет требует ремонта, значит, придется пока остаться на «Бычьем Поле». В полк сообщат.
             Садятся истребители для заправки. Возбужденно обсуждаем бой. Три наших И-153 сбиты над территорией занятой противником, скорее всего летчики погибли, все трое.  У финнов потерь в самолетах нет. Истребители подтверждают мое попадание по скоплению грузовых машин, по их данным: выведено из строя не менее шестнадцати единиц техники, о потерях противника в живой силе не известно, восемь «эрэсов» даже пущенных практически одновременно не могли нанести такой урон, скорее всего, детонировали боеприпасы в машинах. Все равно это большая удача – почти чудо.
            Радость победы омрачена горем по не вернувшимся товарищам, а ведь я их почти не знал.
              В Петрозаводск я вернулся первого сентября. Командир перед строем зачитал Приказ Народного Комиссара Обороны № 0320  «О выдаче летному составу ВВС Красной Армии, выполняющему боевые задания, и инженерно-техническому составу, обслуживающему полевые аэродромы действующей армии водки 100 граммов в день на человека наравне с частями передовой линии». Приказ был издан как раз в день моего первого боевого задания, интересно, к чему такое совпадение.
 
   В конце августа 1941г. финские войска заняли Выборг.  Некоторым советским частям (около шести тысяч человек) удалось пробиться к Койвисто, откуда они были эвакуированы в Кронштадт.
   Автор данного дневника погиб над «Дорогой жизни» в начале зимы 1942 г. По свидетельству очевидцев  звено наших истребителей было связано воздушным боем  звеном истребителей противника, в то время как второе звено немцев неожиданно атаковала советские самолеты сверху. Возможно, от попадания в кабину летчик погиб еще в воздухе. Скорее всего, он так и не понял, кто его сбил.
     Упомянутый в дневнике Владимир Игнатьевич Белоусов 1908 года рождения, Герой Советского Союза, прошел всю войну в штурмовых частях, закончил ее полковником – командиром дивизии, скончался в 1981 году.
 
 
            Я не люблю ночные  полеты, хотя  командир моего полка Саша Тульский именно меня ставит на вывоз и контроль молодых ночников, апеллируя к моему опыту.
    Если лететь пассажиром, то ночной полет убаюкивает в такт тишине сонливой природы, нарушаемой только монотонным гулом мотора, но и этот, чуждый спящей природе звук, кажется  не громким вызывающим дневным рокотом, а именно гулом, звучащим как колыбельная, только более навязчиво.
            Для летчика, ночной полет – это двойная работа. Визуальное пилотирование затруднено или вообще невозможно, приходится доверять только свету приборов. Для страдающих клаустрофобией ночной полет – это настоящая пытка. Ты зажат в узкой кабине, на которую со всех сторон  давит темная бездна пятого океана. И хотя ты понимаешь, что вокруг тебя только дружественный самолету воздух,  не считая самого ответственного: - взлета и посадки, но отсутствие видимого простора вдавливает в кресло как глубина.
            Сегодня у моей группы первый самостоятельный ночной вылет звеном. И самолеты у нас тоже новые, недавно полученные по ленд-лизу американские П-47 «Тандерболт».
            Собственно говоря, первые «Громовержцы», прозванные «Кувшинами» за форму фюзеляжа, в СССР поступили еще пол года назад. Испытывали их в НИИ ВВС наши опытные летчики и по результатам испытаний как фронтовой истребитель забраковали. Слишком тяжел и неуклюж для маневренного боя на малых высотах.
            Мне лично «Кувшин» понравился. Двигатель очень мощный – две тысячи триста лошадиных сил, с огромным винтом, да еще с впрыском  воды для дополнительного охлаждения на форсаже. Таких мощных моторов нет ни на одном советском или немецком самолете. Кабина удобная с хорошим обзором и сильно бронированная. Американцы шутят, что «если на хвосте истребитель противника, нужно просто спрятаться за бронеспинкой и подождать когда у него закончится боезапас». Впрочем, все американские самолеты, а летал я и на «Вархоке» и на «Кобре», производили впечатление самолетов созданных «для летчика» независимо от их ТТД. Кабины просторные с «правильным» расположением пилотажных и навигационных приборов. Самолеты идеальные для дальних перелетов с наименьшей утомляемостью пилота. Но в скоротечных маневренных боях «Кувшин» - это утюг, а именно к таким боям и привыкли наши летчики. Поэтому начальство решило оснастить «сорок седьмыми» полки ПВО и морскую авиацию. В нашем полку на П-47 перевооружается одна эскадрилья. Будут летать на  сопровождение разведчиков, бомбардировщиков, да на топ-мачтовое бомбометание. Правда, моя квалификация – это ночной высотный истребитель противовоздушной обороны полка. Но немцам сейчас не до ночных рейдов. Надо подать рапорт о переводе в дневные   бомбардировщики, война все равно скоро закончится, вот завтра Тульскому рапорт и напишу.           
             23.00. Двигатель запущен. Включаю бортовые огни, подсветку в кабине. Проверяю работу переделанной под наши частоты «буржуйской» радиостанции. На рулении проверяю  посадочную фару – работает.
             Взлетаем парами. Отрыв надо делать аккуратно, чтобы не задеть землю огромным четырехметровым винтом. Полет по кругу с набором, в районе четвертого разворота собираю звено, идем в зону на простой пилотаж.
            Ночным полет можно назвать весьма условно. Ночь морозная ясная, снега  нет, хорошо виден естественный горизонт.
             Набрав пять тысяч метров, начинаем отработку фигур: вираж с креном 30 градусов, пробуем  крен 45, пикирование, горка, спираль. В левом вираже ведомый задирает нос и оказывается надо мной, допуская опасное сближение, он меня не видит, отваливаю вниз влево. Собираемся, продолжаем.
            На западе на уровне горизонта видно несколько лучей прожекторов, возможно, там идет  бой. Звено ночных «Лавочек» соседнего полка вылетело на прикрытие наземных войск от ударов с воздуха, хотя откуда у немцев здесь бомбардировщики.
            Вокруг нас мирная тишина ясной северной ночи.  Отсюда с темной высоты все проблемы и невзгоды  кажутся мелкими и смешными: «суета сует». Сколько уже прошли,  пережили, скольких потеряли: друзей, родных, близких. Здесь все тихо, ночь, луна, звезды, блеск воды далеко внизу и только гул двигателя и кажется: ты один во вселенной и нет войны!
            Снижаемся, даю команду расходиться, посадка поодиночке. Захожу на полосу, на высоте двести метров выпускаю посадочную фару. Черт! Какой идиот забыл включить посадочные прожекторы! Нет, завтра же напишу рапорт о переводе в дневную авиацию!
 
            Автор данного дневника был переведен в эскадрилью топ-мачтовых бомбардировщиков. Он погиб при атаке кораблей противника. По сведениям очевидцев его самолет был сбит корабельной зенитной артиллерией. Учитывая малую высоту полета  шансов на спасение у летчика не было.
            Советский Союз по программе ленд-лиза в 1943-1945гг.  получил  приблизительно 199 Р-47 «Тандерболт» нескольких модификаций. В советских ВВС они использовались в морской авиации на заполярных аэродромах и Балтике, а также в ПВО тыла южных регионов.
             К концу войны Р-47 всех модификаций стал самым массовым истребителем США, получившим применение как   штурмовик. В ВВС РККА в качестве самолета поля боя «Тандерболт» не использовался, так как советская авиация имела штурмовик Ил-2 выпускавшийся в огромных количествах.
 
 
            Прощай полковой учебный центр, ставший мне домом, семьей и службой с мая сорок четвертого по январь сорок пятого. Прощай хатка на краю украинского села возле полевого аэродрома, где пожилая хозяйка потчевала меня салом зарезанной, но так и не съеденной  немцами  свиньи – закуской под самогон полногрудого повара Зои. Прощай одинокая повар Зоя, прозванная у нас за глаза веселой вдовой, дама уже не первой свежести, но все еще в соку. Страстная и любвеобильная, ищущая спасения от женского одиночества в обществе свободных и временно одиноких мужчин в центре вселенского хаоса именуемого войной. Скольких утешила ты на своей статной груди, пытаясь сама найти утешения. Прощай Фёдорович, мой пожилой механик и, по совместительству старший техник звена.  К Фёдоровичу редко кто обращался по имени, да многие просто и не знали его имени и фамилии, но обращались всегда Фёдорович, причем звучало это  уважительно как графский титул или звание генерал. Нет, Фёдорович не был аристократом, да и до генерала дослужиться у него бы не хватило образования.  Когда  некоторые представители курсантского молодняка дерзкие своей молодостью и городским происхождением, желая подшутить над стариком, спрашивали: Фёдорович, расскажи нам, как летают самолеты, механик расставив руки  крыльями, говорил:  - Вот так – «жжж…». Может Фёдорович и не знал основ аэродинамики, но, будучи механиком от Бога и положив на неблагодарное дело обслуживания летательных аппаратов в любую погоду: в жару и тридцатиградусный мороз,  часто в полевых условиях, при  отсутствии ангаров и укрытий, около двадцати лет своей жизни,  чувствовал самолет своим нутром, своими пальцами как Паганини мог чувствовать скрипку. Во время полетов на аэродроме в зоне стартового отдыха стоял большой бидон холодной ключевой воды и привязанной алюминиевой кружкой. Особенно летом, в жару у бидона иногда даже скапливалась очередь из летчиков и технарей. Фёдорович, учитывая свой почтенный возраст, и должность,  мог бы пользоваться правом первого, по крайней мере, среди технического персонала. Но он всегда оставался в сторонке, терпеливо ожидая, когда вдоволь напьются молодые.  На приглашение уступить ему очередь у него была одна поговорка: молодая зараза к старой не пристанет, а когда кто-нибудь отпускал шутку по этому поводу, Фёдорович всегда отвечал: вам моя зараза ни к чему, а если к старику что молодое прицепится, так мне только в удовольствие. Прощайте соседи-пошляки из второй эскадрилий, отправлявшие молодого курсанта  Ятыргина, уроженца крайнего севера, прозванного у нас Яном и не знающего бранных слов, так или иначе слетающих  у славян с зыка, в столовую попросить у баб ведро менструации.  Прощай мирная учебная жизнь,  здравствуй новое место службы – 5 ГИАП.
            Мое прибытие  в полк совпало с перевооружением  части на Ла-7. «Седьмая Лавка» для меня не новость, тот же Ла-5, только более вылизанный. Ла-7 имеет превосходные летные характеристики, но, к сожалению капризный и еще более склонный к отказам мотор и всю туже нестерпимую жару в кабине. Впрочем, на улице стоит такая слякоть, что внеплановая парная и по совместительству сушилка только на пользу.
             Впереди Одер. Мы  у границ фашистского рейха. Правда, активных наступательных действий пока не ведем. По мнению некоторых бывалых летчиков, идти на Берлин надо было сходу, еще зимой, пока немцы не успели укрепить Зееловские высоты, а теперь предстоит штурм высот и очередная мясорубка, но мнение свое они предпочитают высказывать шепотом без особистов.
            Почти два месяца наземные войска занимаются наведением переправ и строительством мостов через Одер – подготовкой плацдармов для предстоящего наступления.  Наша задача – прикрывать их с воздуха. Летаем на «свободную охоту», ведем редкие бои с самолетами противника. Базируемся в поле на травяном  аэродроме. Из-за половодья земля раскисла, где не ступи – везде вода. Наземным командам с большим трудом удается поддерживать необходимую для взлета и посадки плотность грунта. Зато нет пыли, из-за которой на взлете у Ла-7 может отказать двигатель
             Сегодня в 16.00 нам довели боевое распоряжение «о времени начала артподготовки и атаке переднего края противника», цель: отсечь обороняющиеся на Зееловских высотах немецкие войска от Берлина. Завтра начнется последняя драка за «логово зверя».
            Наша задача – прикрытие с воздуха плацдарма Одер – Цехин – Лечин, на котором  укрепился 26-й  гвардейский стрелковый корпус. С утра группа «Юнкерсов» под прикрытием  четырех Фв-190  уже пыталась нанести бомбовый удар по плацдарму. Звено Ла-7 отбило атаку ценой потери двух самолетов. В воздухе организовано постоянное дежурство, немцы могут вернуться в любое время. Продолжительность такой охоты чуть больше  часа, непосредственного патрулирования над линией фронта – минут сорок на хорошей скорости, потом домой, на заправку, а на замену уже летит следующая группа.
             Солнце еще не село, но день уже клонится к вечеру.  Мое звено выполняет вылет на свободную охоту. Ребята все молодые, но проверенные, мои же курсанты из учебного центра.
    Высота тысяча метров, выше –  нет смыла, немцы ходят на высокой скорости на малых высотах, чтобы быстро ударить и сбежать, в воздухе господствует авиации союзников. Зато «фрицы» идеально знают район полетов – это их земля, знают оттуда выскочить и куда уйти.
             Где-то внизу части 1-й гвардейской танковой армии должны выдвигаться к Одеру. Делаю полубочку – мы над переправой, внизу люди, техника, артиллерия, танки, все готовится к предстоящей атаке, начинаем патрулирование района.
            Минут через десять вторая пара замечает  два истребителя идущих в нашем направлении со стороны Зееловских высот с превышением над нами в несколько сотен метров.
             Прибавляем «газу», готовимся к бою, надо посмотреть, кто это пожаловал. Разделяемся: вторая пара идет им навстречу, я и ведомый обходим слева, чтобы зайти сзади. В любом случае у нас пока двукратное преимущество. Выполняю боевой разворот, благо скорость позволяет, теперь я уже сверху, дистанция сократилась, и я вижу характерные очертания «Фокке–Вульфа 190». Осматриваю воздушное пространство: не   появились ли  другие  гости, первое звено уже сковало боем противника, пикирую на врага,  у меня превышение в скорости, догоняю, залп, промахиваюсь, немец маневрирует – видит. Ухожу кабрированием, не догонит, и потом, знаю, мой зад надежно прикрыт. Смотрю в зеркало заднего вида – чисто.
             Ведомый докладывает, что со стороны Зеелова  идет еще  пара Фокке-Вульфов на высоте тысяча метров. Теперь силы равные, а где же бомбардировщики?
            Слышу в эфире об уничтожении одного самолета противника. Осталось еще три, у нас потерь нет.
            Почти весь бой проходит на максимальных оборотах и скорости до шестисот километров в час. Жара в кабине больше тридцати градусов, в нос бьет запах отработанных газов, если летать так долго,  заболит голова. Мой механик, как мог, улучшил вентиляцию кабины, но жару  не убрать. И все-таки Ла-7 –  лучший истребитель из   тех, на которых я летал. Скороподъемность у него больше, чем у  ФВ -190, а значит от истребителя, зашедшего в хвост можно уйти восходящей спиралью или боевым разворотом, а это всегда запас высоты и потенциальной энергии. На менее скоростных самолетах уход от противника приходилось выполнять переворотом или горизонтальным виражом, то есть с потерей высоты или энергии.
            Внезапно немцы выходят из боя и ретируются на запад.
            Что, струсили? Хочется начать преследование, но, покинув квадрат патрулирования можно и под суд угодить.
            Слышу голос ведомого второй пары: атакую одиночный скоростной самолет на малой высоте.
            Осматриваюсь «под собой».  В душе холодеет, «мама дорогая», немец нанес удар по переправе,  в пылу боя мы упустили бомбардировщики, но связь с наземкой налажена, они бы предупредили, что их штурмуют. Значит, все произошло очень быстро.
             Вижу внизу быстролетящую тень, одиночный самолет после атаки разворачивается на запад.
            Начинаю преследование.  Да это же Ме-262 – реактивный самолет с двумя двигателями, немецкое скоростное чудо. Нам доводили, как сбил такой самолет Ваня Кожедуб, про это гудят все истребители. Многие  летчики встречали «Мешку» в воздухе, но догнать не смогли слишком быстрая в горизонте. Так вот кто нанес удар по войскам, подойдя на малой высоте, пока я ждал медленные бомбардировщики.
            Выжимаю из «Лавки» все что могу, иду на форсаже, на таком режиме  в запасе не более десяти минут, но  у меня превышение, значит, есть возможность добавить скорости и догнать. Полого пикирую, немец не маневрирует, или не видит или пытается уйти в горизонтальном полете на малой высоте. За двигателями идет характерный черный след – добавил тяги. Моя скорость шестьсот пятьдесят  километров в час. «Лавку» начинает слегка потряхивать. Пытаюсь педалями выйти на лучшую позицию для стрельбы, приходится прилагать огромные усилия -  руль поворота как свинцом налит, будто на него кита повесили.  Земля быстро приближается. На высоте чуть более трехсот метров немец у меня в прицеле, дистанция метров четыреста. Даю залп, левый двигатель загорается, немец  переводит самолет на пологое кабрирование, горящий двигатель взрывается и отваливается, самолет,  разваливаясь на части, падает на землю. Я сбил Ме-262!
            Все звено в сборе, потерь нет, это добавляет радости к состоявшейся победе, но за то, что позволили  нанести удар по корпусу, да еще в районе переправы по голове не погладят. В полк, наверное, уже сообщили о том, что авиация действовала не лучшим образом, и орденов нам точно не видать.
             Звено село на дозаправку и отдых. Наступил сырой весенний вечер. Будут ли еще сегодня вылеты – пока не знаю. Самолет мне не засчитали – упал на вражеской территории,  с земли не подтвердили, фотопулемета у меня не было. Но я то знаю, что сбил! А вообще - домой хочется!
 
            Автор данного дневника  закончил войну в Германии, после войны он продолжил службу в советских ВВС.
             К концу 19 апреля ценой огромных потерь Зееловские высоты были взяты и путь на Берлин открыт.
            Из советских летчиков Ме-262 сбивал Иван Никитович Кожедуб, по официальным данным это произошло 17.02.1945 восточнее Альт-Фридлянда. Существуют сведения, что якобы Ме-262 сбивали также: И. Г. Кузнецов, капитан 43 ИАП, в апреле 45г., Евгений Савицкий и Яков Околелов, однако эти данные не находят широкого подтверждения у историков и в официальных документах. Столь малое количество сбитых  Ме-262 объясняется не низкой квалификацией советских летчиков, а использованием реактивных самолетов в основном на западном фронте против армад бомбардировщиков союзников.
 
 
«Воздушные волки»
 
            – Я лишком молод, чтобы уходить с летной работы, но слишком стар, чтобы   рваться в бой наравне с «зелеными» мальчишками мечтая о наградах и славе – так шутя, обычно отвечаю я  на вопросы сослуживцев о переводе в воюющие части.  Меня вполне устраивает работа заурядного пилота-инструктора  учебно-боевой эскадрильи училища штурмовой авиации в спокойном и солнечном Граце  на юго-востоке Австрии. Пускай взлетают на боевое задание в Югославию Штурцкампфлюгцойги, мне хватит и учебных полетов. Однако после 22 июня я все больше понимаю, что хочу я этого или нет, но  без меня рейх точно не  закончит эту войну. Я чувствую это «надпарашютной» точкой своего тела, а мои предчувствия обычно сбываются.
            Так  и получилось, в середине сентября меня  и только что окончившего обучение на  «Юнкерсе 87» лейтенанта  Краусса переводят на восточный фронт в третью группу второй эскадры пикирующих бомбардировщиков «Иммельман» под командование гауптмана  Эрнста-Зигфрида Штеена. Подразделение действует против России в районе железнодорожной линии Москва-Петербург, самолеты третьей группы базируются на аэродроме Тирково под  Лугой. Благодаря  их успешным действиям частям 16-й и 18-й полевых армий удалось занять господствующие высоты в 20 километрах южнее Петербурга или Ленинграда как называют город русские. В настоящий момент «Штуки» переключились на подавление кораблей советского военного флота, запертых в Кронштадте.
             Советский флот лишен оперативной подвижности, но линейные корабли, имеющие мощную крупнокалиберную артиллерию, продолжают вести огонь по позициям наших войск. Расположение кораблей на стоянках постоянно отслеживается самолетами-разведчиками и благодаря их малой подвижности мы имеет четкую карту целей для воздушного удара.
             Начиная с 16 сентября, самолеты подразделения регулярно проводят атаки на линкоры. Ценой потери нескольких «Штук» третьей группе удалось потопить советский корабль класса эсминец, а также незначительно повредить линейный «Марат», но задача все еще не выполнена. 
             Вот в такой ответственный для подразделения момент  я и лейтенант Краусс переводимся на фронт. Пикантность ситуации в том, что мы отправляемся на войну сразу на своих самолетах  Ю-87 вместе со стрелками, т.е. должны перегнать «Юнкерсы» из Австрии на Восточный фронт и влиться в деятельность своей части.
             Вечером 22 сентября мы сделали последнюю промежуточную посадку на аэродроме Йыхви в Эстонии, откуда после дозаправки должны были перелететь в Лугу.
             Рано утром следующего дня мы получили приказ от гауптмана Штеена, в котором он дал указание не перегонять самолеты сразу в Лугу, а  присоединится к группе пикирующих бомбардировщиков в районе крупного населенного пункта Красногвардейск или Линдеманштадт (на наших новых картах) чтобы принять участие в атаке кораблей противника на Кронштадском рейде. Контрольное время  встречи: 09.30 над Красногвардейском, высота три тысячи метров. Воздушное пространство контролируется нашими истребителями, так что нападения советских самолетов мы можем не опасаться.
            Не знаю как Краусс, но ни я, ни мой стрелок Бухнер не рады подобному приказу – участию в боевых действиях в первый же день прибытия на фронт.  Летчикам  из учебных эскадрилий или других частей всегда  дают время освоиться новых условиях, облетать район, вылететь на второстепенные  задания, а потом уж в бой, но в нашей ситуации видимо Штеен взял в расчет, что я не просто новый пилот, направленный в его подразделение, а летчик-инструктор и должен справиться с заданием сразу.  Район полетов я  знаю, успел изучить по картам как только узнал о переводе, да и лейтенант Краусс достаточно опытный пилот, поэтому техническая часть задания не вызывала во мне опасений, но атака на корабли противника, причем боевые корабли класса линкор – это вам не прогулка по Фридрихштрассе, они имеют хорошую противовоздушную защиту и должны прикрываться другими средствами ПВО.  Их артиллерия сильно замедляет наступление наших войск на Петербург, а уничтожить корабли все не получается. Видать совсем «пахнет жареным», раз дорог каждый самолет, находящийся в зоне досягаемости Кронштадского рейда.
            Пока технический персонал подвешивает на наши «Штуки» 500-килограммовые бомбы, обсуждаем с Крауссом предстоящую операцию. Корабли хотят вывести из строя как можно быстрее. Есть информация, что по указанию самого фон Рихтгофена из Германии в Лугу доставили 1000-килограммовые бронебойные авиабомбы, так как по заявлениям летчиков боеприпасы меньшего калибра при атаке линкоров были не эффективны. Интересно, много ли экипажей и самолетов в «Иммельмане» способны выполнить взлет с таким подарком под брюхом, слава богу, в Йыхви  таких бомб нет, да и бомбодержатели наших самолетов рассчитаны на «ССи 500» . В нашем распоряжении есть свежий снимок большого Кронштадского рейда. Запоминаем где стоят корабли противника. Три самых больших – это «Марат», «Киров» и «Октябрьская революция», но с  высотного снимка достаточно трудно определить, кто есть кто. Перед тем, как разойтись по самолетам договариваемся с Крауссом действовать по обстоятельствам, при соединении с основой группой следовать за  штабной парой, в случае потери друг друга или иных обстоятельств, делающих полет парой невозможным действовать самостоятельно.
            Перед посадкой в кабину говорю Бухнеру, что приказ, конечно, выполнить надо, но действовать опрометчиво не буду, так как не имею ни малейшего желания засеять нашими костями Финский залив даже не сев на основной базе.
             После взлета, похлопав по большим карманам брюк «десантного комбинезона», я вдруг вспоминаю, что забыл все свои документы на столе в аэродромной столовой,  достав их во время завтрака. Ничего смертельного, но все равно не приятно, видимо неожиданность, с которой мы получили задание, выбила меня из колеи. Садится, значит потерять время и не встретится с группой. Ладно, заберу их после задания.
            Достигаем Красногвардейска на несколько минут раньше основной группы, как и планировалось, становимся в круг, как нам и обещали, авиация противника здесь отсутствует, в противном случае два Ю-87 были бы легкой мишенью даже для одиночного истребителя.
            День выдался ясным безоблачным, видимость хорошая, через несколько минут замечаем группу одномоторных бомбардировщиков идущих с южного направления. «Свои»! Мы с Бухнером насчитали не менее шестнадцати Ю-87, но «Штук» больше, просто точный подсчет затрудняет слепящее глаза солнце. Стараемся быстрей занять удобную позицию, и пристроится к командирской паре. Сверху прикрывают «Мессершмидты».
            Постепенно набираем пять тысяч метров. Заходим с юга со стороны Петергофа. Над береговой линией в зоне визуальной видимости Кронштадта нас пытаются атаковать несколько русских истребителей, я  их не вижу, сужу по радиообмену, кажется это «Крысы». Истребители прикрытия сковывают противника боем. Огонь открывают зенитные батареи. Небо окрасилось облачками взрывов шрапнельных снарядов.
            До цели еще километров десять,  заградительный огонь очень сильный. Краусс идет в штабном звене, я отделяюсь от общей группы самолетов в надежде, что зенитки не будут стрелять по одиночному самолету, я ведь обещал Бухнеру доставить его живым. В любом случае, меняя направление, я усложняю зенитчикам работу.
            Слева внизу вижу гавани и несколько стоящих кораблей, с такой высоты различить, где какой линкор невозможно. Вспоминаю фотографию с самолета-разведчика, буду атаковать «Марат», должно быть это самый дальний корабль. Добавляю наддув и поворачиваю на цель, накрыв ее капотом, теперь она строго по курсу. Нужно пролететь еще несколько километров не видя цели, надеюсь, что солнце ослепит расчеты русских зениток. Секунды тянутся вечностью. Понимаешь, что в любой момент снаряд может попасть в самолет и все, конец! Об этом не хочется думать, но  тело напряжено как единый комок нервов.
            Наконец в окне в полу кабины показывается русский линкор. Высота пять километров,  скорость – двести шестьдесят  километров в час, можно атаковать. Перевожу дроссель на малый газ, скорость падает до двухсот двадцати, выпускаю воздушные тормоза и начинаю пикирование с переворота. Завыла «иерихонская труба» ловлю корабль в прицел и проверяю угол пикирования – шестьдесят градусов. Мало, пикирую не отвесно, плавным движением ручки пытаюсь создать девяносто градусов.
             Зенитки стреляют как сумасшедшие, любая секунда может оказаться для нас последней. 
            Высота две тысячи метров, скорость всего четыреста двадцать километров в час, корабль находится в центре прицела, при учебном бомбометании я снижался и до пятисот метров, и до скорости в семьсот километров в час, так что на выводе темнело в глазах, но при атаке  огрызающегося линкора судьбу испытывать не хочу. Нажимаю кнопку сброса, через окно в полу вижу, как захват отводит бомбу от фюзеляжа и «в ручную» начинаю выравнивать самолет, убирая  тормоза. Перегрузка плющит щеки, наливает руки свинцом, но она не предельная, менее четырех. Плавно вывожу самолет в горизонт на высоте более полутора километров. Спрашиваю стрелка о результатах  атаки.
            Бухнер говорит, что  бомба упала на мелководье в нескольких десятках метров от «Марата», он видел столб брызг поднятых взрывом и  даже осколки или куски грунта, накрывшие часть корабля. Такой результат бомбометания не назовешь удачным. Думаю, что причина моего промаха была большая высота сброса бомбы и изменение угла пикирования перед моментом отделения бомбы. Сбрось я бомбу ниже, она бы попала в цель, но дело сделано, и надо быстрее покинуть опасную зону.
            Я решил не разворачиваться сразу над гаванью, а пройти над Кронштадтом в северном направлении в сторону финской территории и развернутся над водой залива. Как я  узнал потом, это был самый опасный путь отхода, так как ПВО русских наиболее сильно с северной стороны, но видимо, удача решила не покидать нас в этот день, русские  были заняты созданием оборонительного огня в секторе насыщенном атакующими самолетами, до отбомбившегося одиночки им не было дела.
            Осматриваюсь. «Штуки» бомбят с круга, часть уже отбомбилась, другие, отделяясь от строя, пикируют на русские корабли. Я отрываюсь от группы и следую на аэродром взлета.
 Делаю вираж с небольшим креном влево, беру курс «домой», так, чтобы остров остался подальше слева. Награды мы точно не получим, но зато попадем  на базу целыми и невредимыми.
            Осматриваю отбомбившуюся группу, вроде бы потерь нет или они минимальны, несколько самолетов производят впечатление поврежденных, но способных следовать в общем строю. Значит, зенитки не нанесли большого урона подразделению. Оценить результаты налета с такого расстояния крайне сложно. По пожару я могу судить, что как минимум два русских корабля получили серьезные повреждения. Что действительно радует – это полное превосходство в воздухе.
            На высоте один километр, пересекая береговую черту в районе Ораниенбаумского плацдарма, мы попадаем под  огонь русской зенитной артиллерии. Несколько снарядов взорвались метрах в тридцати от самолета, мне показалось, что я  даже ощутил легкую взрывную волну, но самолет как заколдованный летит без повреждений.
             Ну вот, мы уже над контролируемой нами территории Эстонии, опасаться больше нечего, разве что какого отказа авиатехники. Лететь довольно долго, когда я лечу по маршруту и делать особенно нечего, я люблю петь, например что-нибудь   из «Лоэнгрин». Понимаю, почему фюреру  нравится «героический» Вагнер. Я не член национал-социалистической партии и не разделяю многие взгляды нацистов, например, на неравенство рас и тому подобное. Среди знакомых моих родителей было много порядочных людей австрийских  евреев. Ничего я не имею и против славян.  В начале тридцатых годов я проходил обучение под Липецком и много общался с русскими пилотами, это нормальные парни, а их  «варварское» увлечение крепким алкоголем и беконом просто выдуманное клише, наши ребята любят выпить и закусить не меньше русских. Многие советские летчики выходцы из далеких глухих деревень, конечно у них нет «воспитания» свойственного урбанизированной Европе, но это еще не признак варварства. И все же Гер Гитлер  сделал для Германии очень много, он  объединил немцев, подняв с колен униженную  миром нацию. Лучшие германские традиции, дух рыцарства восстановлены в мужских сердцах. Приятно ощущать себя Зигфридом борющимся с красным коммунистическим драконом. Пусть история расставит все по местам.
            Сажусь в Йыхви без приключений. Меня предупреждали, что аэродром под Лугой раскис, а здесь полоса сухая и ухоженная. Спускаемся с Бухнером на грешную землю, вот и закончен наш первый боевой вылет на этой войне, «Штука» не подвела, но что ждет нас впереди.
            Прибыв на аэродром под Лугу, я наблюдал странный почти языческий ритуал пилотов Юнкерсов. После очередного вылета  прошедшего без потерь, они сделали муляжный гроб, положили туда чучело смерти и сожгли его на краю поля. Их ритуал как бы означал, что они сожгли собственную смерть и потерь больше не будет.  Это  выглядело наивно, но очень хочется надеяться, что так и будет.
            К сожалению, мне не удалось познакомиться с гауптманом Штееном, он погиб в тот же день при атаке русского крейсера.
 
            Автор данного дневника погиб зимой 1942 года, при атаке на малой высоте его самолет был сбит огнем зенитной артиллерии, после попадания самолет взорвался, скорее всего,  детонировал боезапас или топливо, шансов выжить экипаж не имел.
             23 сентября 1941 года люфтваффе несколько раз атаковало советские корабли и береговую инфраструктуру в Кронштадте. В результате их действий линкор «Марат» был потоплен. В подавляющим большинстве исторических источников роковое для корабля попадание приписывается Гансу Ульриху Руделю, в дальнейшем самому залуженному пилоту люфтваффе, единственному кавалеру полного банта Рыцарского креста с Золотыми Дубовыми листьями, Мечами и Бриллиантами. Другие исследователи придерживаются мнения что «удачное»  попадание в корабль мог сделать ведущий Руделя капитан Штеен, погибший в тот же день при атаке  крейсера «Киров». Есть исследования, утверждающие, что Штеен и Рудель атаковали линкор «Октябрьская революция» приняв его за «Марат», который к моменту их атаки был  уже поврежден  пилотами «первой волны». 
            Некоторые историки сравнивают налеты немецкой авиации на корабли балтийского флота с атакой японской авиации на Перл-Харбор (без фактора внезапности, конечно).
 
 
             В начале февраля 1945 года после расформирования  1-й авиационной учебной дивизии я получил направление в 26-ю истребительную эскадру «Шлагетер» и должен был прибыть в Фюрстенау в расположение своей части.
            После двухнедельного отпуска, меня и еще нескольких пилотов собирались доставить в Фюрстенау транспортным самолетом, но наша «Тетушка Ю»  была неожиданно атакована английскими или американскими истребителями и чтобы не быть сбитой, успела совершить  посадку в Дортмунде в ста пятидесяти километрах от базирования 26-й эскадры.
            Оказавшись на другом аэродроме, я вынужден был провести в Дортмунде несколько дней из-за плохой погоды, хотя конечно мог бы переехать в Фюрстенау и на автомобиле. Чтобы использовать время с пользой, поскольку игра в карты за невеселым разговорами о надвигающемся поражении уже сводила  ума,  я ознакомился с действительным положением остатков нашей авиации в лице 1-й эскадры ночных истребителей. Кроме основной боевой единицы – Хейнкель 219 в количестве около сорока пяти штук, на аэродроме находилось также несколько  Фокке-Вульфов и Мессершмиттов собранных из различных, порой уже и не существующих частей. Снабжение было катастрофическим, не хватало топлива, новых двигателей, запасных частей. Те двигатели, что были установлены на самолетах, имели наработку, превышающую допустимый ресурс.
            Ночников хотели  перевести в Хузум на север Германии, но нелетная погода мешала перелету части.
            Я прекрасно знал район Хузума, так как происходил родом из тех мест и все детство и молодость мои прошли в районе датской границе. Поэтому когда возникла необходимость вылететь на разведку погоды в районе маршрута и обстановки на аэродроме посадки я вызвался помочь капитану Грейнеру. Говоря откровенно, я засиделся на земле, да и предстоящий полет не предполагал прямого столкновения с авиацией противника, зато имел техническую трудность в виде сложных метеоусловий и потому был мне интересен.
            Каждый опытный пилот был на счету и от моего предложения  не отказались.
            В своей части в Фюртенау я должен был принять Фокке-Вульф 190, здесь, поскольку я не был подготовлен лететь на двухмоторном Хейнкеле, приказом за мной закрепили Мессершмитт  109 К («Курфюрст») с усиленным вооружением. Какая разница, Мессершмитт так Мессершмитт, летчик рейха должен летать на любом истребителе. Кроме усиленного вооружения мой самолет был оборудован комплектом приборов для полетов в СМУ, новой радиостанцией и кислородным оборудованием. Но, не смотря на сравнительную новизну моего «Курфюрста», в нем уже не работала система впрыска водно-метаноловой смеси, ладно и без нее я  не отстану от тяжелого истребителя Грейнера.
             В задачу  ведущего и его наблюдателя входила разведка погодных условий по маршруту перелета, в мою: прикрытие «Филина» от возможных атак истребителей противника.
            Вечереет, погода ужасная – дождь и сплошная облачность. Но мы надеемся, что такие метеоусловия позволят избежать нам встречи с армадами истребителей противника.
             Взлетаю за самолетом капитана Грейнера, сильный боковой ветер заставляет более энергично компенсировать снос ногами и  элеронами.
            Мой «Курфюрст» снабжен герметичной кабиной, но  герметизация фонаря не работает, полет должен пройти на значительной высоте, поэтому надеваю кислородную маску, проверенную перед взлетом. Давление по манометру в норме – это радует.
              В наборе на высоте тысяча семьсот метров я перестаю видеть ведущего из-за плотной облачности,  внезапно, еще через сто метров, мы оказываемся выше облаков и я восстанавливаю визуальную связь с капитаном. Мы видим почти футуристическую картину: еще  зимнее солнце садится за плотную как будто снежную пелену, с его стороны небо  имеет оттенок голубого – переходящий в розовый ближе к светилу, а с противоположной стороны  начинает темнеть от наступающих сумерек.
             Продолжая набор, ложимся на курс девяносто градусов как бы летя в центральную часть Германии – это наиболее безопасный маршрут. Скорость в наборе двести семьдесят километров в час, мои обороты две тысячи пятьсот, набираем шесть тысяч метров и берем курс на Хузум. Мы почти не переговариваемся, внезапно я замечаю, что не могу связаться с Хейнкелем. На взлете связь точно была. В такой ситуации ни в коем случае нельзя потерять визуальный контакт. Впрочем, маршрут мы знаем оба, а самолеты противника в такую погоду не летают. Пытаюсь перестроиться на другие частоты, но слышу только шумы. Пока я возился с радиостанцией, я потерял самолет Грейнера.  Я все время сохранял направление, значит, в течение нескольких прошедших секунд Хейнкель совершил внезапный маневр, но почему.
             Пытаюсь найти самолет в темнеющем небе. Вижу приближающуюся точку – двухмоторный истребитель, конечно же, это «Филин», но зачем он летит прямо на меня.  Уклоняясь, беру ручку вправо и почти одновременно замечаю характерные вспышки в носовой части Хенкеля. Греймер открыл по мне огонь! Он, что, сошел с ума!
            Доворачиваю на проскочивший самолет. Высота шесть с половиной тысяч. Становлюсь в вираж, анализирую ситуацию. Почему капитан меня атакует, но вспышки были какие-то слабые, еле заметные, носовое вооружение «219» - шесть двадцатимиллиметровых пушек, когда он стреляет, такой фейерверк получается!
             Самолет делает новый заход на меня,  это двухмоторный маневренный, но скоростной самолет с двумя килями, рассмотреть знаки с такого расстояния и при плохой видимости невозможно, но сомнений нет, это «Филин», Грейнер точно сумасшедший или предатель. Хейнкель заходи на меня в лоб, я опять уклоняюсь и поворачиваю на него, а он на меня, получается подобие горизонтального боя. После третьей неудачной атаки двухмоторника, я понимаю что он не оставил мне выбора. Одномоторный более компактный Мессершмитт в любом случае  будет иметь преимущество, как на вираже, так и в вертикальном маневре. Можно попытаться воспользоваться  скоростью и просто удрать, но так я рискую потерять противника, а теперь это мой противник.  
             В данном районе погода несколько улучшилась, еще не темно, и облачность имеет разрывы.  Почти с переворота становлюсь в нисходящую крутую спираль в один из таких разрывов. Самолет, пытаясь преследовать,  вынужден описывать вокруг меня  круги с большим радиусом. Резко тяну ручку на себя и «ножницами» сажусь ему  на хвост. Медлить нельзя,  с направления в сто шестьдесят градусов или почти «с пяти часов» даю залп из трех пушек и отстреливаю ему половину правой плоскости. Самолет штопором идет к земле и пропадает в околоземной дымке. Я так и не увидел смог ли экипаж воспользоваться парашютами или перегрузка от вращения не позволила использовать последний шанс.
            С невеселыми мыслями набираю утраченную высоту. Я сбил своего, какая  глупость, разве нам не хватает потерь от врагов. Мне показалось, что по курсу двести сорок градусов в уже почти темном небе я видел вспышки трассирующих снарядов. Беру курс на вспышки, но все пропадает, и я остаюсь совсем один в вечернем германском небе.  Германское ли оно теперь?
            В сложившихся условиях мне остается  только одно: продолжать полет на Хузум, надеюсь, что погодные условия там будут лучше, чем на взлете.
             Минут через двадцать  приборного полета, заработала радиостанция в режиме радионавигации, с плавным снижением выныриваю из облаков и оказываюсь  над аэродромом посадки, по крайней мере, здесь нет дождя. Остается только построить круг и зайти с посадочным курсом. Все, сел.
            Уже потом я узнал, что сбил не капитана Грейнера, а  русский пикирующий бомбардировщик или ночной истребитель Пе-2 или Пе-3, оснащенный РЛС и  возможно выполнявшего разведывательный полет над центральной частью Германии. Потерянный мной капитан Грейнер  был ранен, но остался жив.
 
             Наконец  я попал в 26 истребительную эскадру, а точнее, «Шлагетер» сама перебазировалась почти ко мне  на аэродромы Итерзен и Ноймюнстер  приблизительно в ста километрах от Хузума. В часть я приехал на машине, в штабе представился командиру майору Францу Гетцу и, наконец, принял истребитель Фокке-Вульф 190 Д.
             Вводиться в строй очень долго нет времени. Свое первое задание в качестве ведущего пары я получил 14 апреля. Для  самолетов двадцать шестой эскадры, в основном пытающихся отразить налеты авиации союзников с северного направления,  оно было не совсем стандартным. Штурмовики, наносящие удары по советским войскам развернутым юго-западней Годонина, попросили организовать истребительное прикрытие. Поскольку расстояние до предполагаемого района боевых действий  около тысяче километров, наша пара должна была вылететь из Итерзена, сделать промежуточную посадку в Берлине, а затем, заправившись, встретится со звеном штурмовиков, тоже Фокке-Вульфов, над Чехией и сопровождать их до удара по позициям противника.
            Мы вылетели рано утром, как только начало всходить солнце. Взяв курс на юго-восток, решили лететь на средних высотах, оптимальных для Фокке-Вульфов.
              Наши самолеты – это ФВ-190 Д, «длинноносая Дора», истребитель с  12-ти цилиндровым двигателем жидкостного охлаждения, автоматом регулировки работы двигателя под один рычаг и вооружением из двух пушек и двух пулеметов.
            Первая часть полета прошла без приключений, не смотря на летную  погоду, нам не встретились ни бомбардировщики, ни истребители противника. Но на подлете к столице нам сообщили, что посадка в Гатове отменяется и нам  придется садиться во Франкфурте-на-Одере.
            Изменение маршрута вызвало  потерю времени и когда мы вылетели из Франкфурта, штурмовики уже приближались к контрольной точке встречи. Ждать нас они не могли, во-первых, висеть с бомбовой нагрузкой на малой высоте значит быть лакомой добычей для вражеских истребителей, во-вторых, требовался срочный удар по наступающим в районе Кужелова русским. Наши самолеты могли развить большую скорость, поэтому было решено, что мы полетим вдогонку и попытаемся прикрыть товарищей над полем боя.
            Пока взлетели, было уже 10.30. Видимость хорошая, на высоте одна тысяча сто – одна тысяча восемьсот метров слабая кучевая облачность, выше – перистые облака, у земли небольшая дымка, не мешающая обзору.
            Выходим в заданный квадрат, начинаем искать штурмовики. Высота одна тысяча двести метров – это не лучшая высота для скоростной, но не маневренной «Доры», но  выше в облаках можем не заметить атакующих почти с бреющего штурмовиков. Никого не видим: ни своих,  ни авиацию противника, из радиообмена понимаем, что наши начали атаку наземных позиций русских.
             Поднимаемся до двух тысяч метров. Кружим над достаточно пустынной местностью с небольшими населенными пунктами, разбросанными вдоль дорог. 
             Фокке-Вульфы сбросили бомбы и делают заходы на   наступающего противника, слышим о появлении в небе русских штурмовиков, сопровождаемых большим числом истребителей. Набираем еще триста метров, ведомый отходит от меня для прикрытия, готовимся к бою, но так никого и не видим.
            Штурмовики пытаются  помещать воздушной атаке русских на нашу оборону, но истребителей иванов слишком много.
            После скоротечного боя наши штурмовики, потеряв один самолет, ложатся на обратный курс, истребители противника слишком заняты сопровождением своих, чтобы начать преследование. Мы тоже идем домой.
            На обратной дороге думаю о сложившейся исторической ситуации. То, что катастрофа неизбежна, мы знали еще в начале года, нет  значительно раньше, еще до 20 июля 1944 года,  когда генералы вермахта в очередной раз попытались сместить Гитлера. Но теперь, когда мы воюем почти со всем миром, и  превосходящий нас по любым численным параметрам противник со всех сторон пересек границы Германии, конца можно ожидать в любую ближайшую неделю, в любой день. Лично я, человек от политики далекий, полностью поддерживал присоединение Австрии и Чехословакии. Как по мне, так на этом и надо было остановиться. Но уже с нападения  на Польшу многие офицеры рейха понимали, что Гитлер зашел слишком далеко. Даже после объявление войны нам Францией и Великобританией, у  нас еще были несколько слабых рубежей, которые подобно Рубикону переходить не следовало. После Дюнкерка, в конце концов, можно было оставить подконтрольное правительство во Франции и не бомбить города Англичан, а попытаться заключить перемирие. Лично я возлагал большие надежды на миссию Гесса, но Черчилль, после наших бомбардировок, уже не мог потерять лицо и пойти на союз с Гитлером. Все было бы не так плохо, если бы мы не ввязались в войну на востоке, потребовавшую  колоссальных технических и человеческих ресурсов. Воюя на два фронта: против англичан на западе и русских на востоке мы повторили ошибку двадцати пяти летней давности, а когда Гитлер объявил войну еще и Америке – это было уже начало агонии, столь продолжительной только благодаря мужеству и мастерству германских солдат. Вести даже оборонительную, а тем более наступательную войну имея соотношение по любой боевой единице шесть или даже  десять к одному  - это утопия. И эта утопия вот-вот закончится. Надежда на чудо-оружие, обещанное нашей пропагандой, а где оно? Реактивные самолеты не сбили все армады бомбардировщиков, разрушительная сила ракет сводится на «нет» отсутствием  точности. Гитлерюгенд с фаустпатронами – вот последнее секретное оружие рейха. Даже если каждый пилот люфтваффе, именно каждый, сможет сбить десять самолетов противника, прежде чем погибнет сам, это ничего не изменит.
            После посадки я еще долго не выходил из кабины, отрешенно наблюдая как сел мой ведомый, а затем и остальные самолеты группы.
            Как оказалось,  зону действия наших штурмовиков мы нашли правильно, но бой проходил на столь малой высоте, что мы просто не увидели другие самолеты. Откровенно говоря, я даже обрадовался, что не принял участие в очередном убийстве, результаты которого уже ничего бы не изменили.
 
            Автор данного дневника  сдался американцам,  был передан СССР и осужден по обвинению в военных преступлениях. Учитывая, что значительный ущерб советскому союзу его действиям нанесен не был, а участие в военных преступлениях не доказано, через несколько лет тюремного заключения он был отпущен, перебрался в западную Германию,  где вернулся в авиацию.
 
 
«Дикие кошки»
            Возможно, кто-нибудь, думает, что для мужчин на войне главное это сражения, победы, награды и карьера, нет, во всяком случае, для нас. Каждую свободную от службы минуту, каждый свободный день мы предпочитали: Балатон Боглари Трамини под кусок хорошего мяса, а на десерт: общество хорошеньких женщин под Мушкотай. Тем более что в этой не совсем нашей войне американцы, наконец, дали нам передышку.
            Мы, это элитные летчики сто первого истребительного авиаполка ПВО Венгрии, известного еще как «Пума».
            С весны 1944 года пятнадцатая экспедиционная группа США, действующая с аэродромов в  Италии, наносит бомбовые удары по объектам в Венгрии. «Сто первый», собранный из остатков венгерской истребительной авиации, единственное подразделение способное противостоять этим налетам. Как мрачно мы  шутим: у нас собраны лучшие летчики, потому что «худшие» остались в земле под Курском. 
            С осени американцы стали действовать менее интенсивно и у «Пумы» появилась возможность, зализав раны и пересев на новые типы Мессершмиттов, готовится к возможному вторжению «красных». Нет, конечно, коммунистов в Венгрию мы не пустим,  но  с западными противниками  стоит начать договариваться, только вот наши северные союзники всячески препятствуют этому. Кстати, Финляндия, чья авиация  результативно действовала на севере, уже подписала перемирие с Советами.
            Сегодняшний день не предвещал ничего необычного, с утра мы занимались на самолетах, изучая особенности эксплуатации нового Мессершмитта-109 Г-14 («Густав»). После обеда планировали провести время за игрой в шахматы или съездить на Бальчи половить на закате карпа, но не успели мы определиться  с досугом, как были собраны по тревоге. Большая группа истребителей, предположительно «Мустангов» пересекли южную границу Венгрии и  двигаются в сторону аэродрома Шармеллек. Тяжелых бомбардировщиков нет, что это: будут наносить удары как штурмовики или вызывают на схватку?
            Веду звено истребителей на перехват - если успеем, если нет - догоним на обратном пути, когда топливо и боеприпасы у врага будут на исходе.
             Нас меньше, но я рассчитываю на преимущество наших самолетов: «четырнадцатых Густавов», выпущенных пивоваренным заводом Кобаньи под Будапештом. Наши «пивные» Мессершмитты национального производства превосходят качеством аналогичные самолеты, изготовленные в Германии. Кроме того, Бф-109 Г-14 является самым легким и маневренным истребителем из всех Мессершмиттов последних выпусков. Он не утяжелен вооружением, имеет всего одну тридцатимиллиметровую пушку и два крупнокалиберных пулемета, я разгонял свой самолет до шестисот пятидесяти километров в час на средних высотах. Но особенно мне нравится его горизонтальная маневренность: при удельной нагрузке на крыло сто восемьдесят пять килограмм на квадратный метр время установившегося виража – двадцать секунд. Мы не просто летим на воздушный бой, фактически мы проводим войсковые испытания новых самолетов.
            На скорости близкой к ста километрам  в час поднимаю заднее колесо, после отрыва убираю шасси и выдерживаю самолет до скорости в двести километров, далее плавно перевожу в набор высоты под большим углом, слежу, чтобы скорость была не меньше чем двести – это почти эволютивная скорость, но самолет устойчив. На высоте сто метров убираю закрылки, просадка почти не ощущается. Далее,  в более пологом наборе разгоняю самолет до трехсот километров в час, уменьшаю газ и по достижению скорости начинаю набор одного километра с таким расчетом, чтобы набрать эту высоту еще в районе аэродрома, развернувшись при этом на  Шармеллек. Уходя из зоны аэродрома, набираем две тысячи метров – это безопасная высота на случай непреднамеренного штопора, или каких либо внезапных отказов: можно успеть вывести, найти площадку для вынужденной или покинуть самолет.  Двигатель работает устойчиво, приборы и органы управление в норме.
             При подлете к Шармеллеку держим скорость четыреста километров в час на высоте две тысячи триста метров – это наилучшие показатели для атаки низколетящих самолетов.
             В воздухе вечерняя дымка, ухудшающая обзор.
            Внизу вижу несколько одномоторных самолетов атакующих аэродром.
             Вторая пара отделяется и пикирует вниз, выбрав себе цели, мы остаемся сверху для прикрытия.
            Вдруг, вынырнув как «из ниоткуда», внизу появляется еще  группа самолетов и начинает преследование снизившейся пары.
             Быстро оцениваю ситуацию, она критичная, почти безвыходная, из-за дымки мы сразу не увидели всех самолетов противника,   делающих заходы на аэродром с круга по очереди. Как только вторая пара начала пикирование на выбранные цели, им на хвост сели сразу по несколько истребителей противника. У нас есть данное высотой преимущество в скорости, но чтобы постоянно клевать сверху такое количество самолетов требуется время на пикирование и набор, противнику ничего не стоит выделить по паре на каждого из нас и не просто связать нас боем, а  отогнать от своих самолетов штурмующих аэродром.
            Выбрав цель, пикирую с переворота на самолет, зашедший в хвост одному из наших, по мере приближения я отчетливо узнаю обводы «Мустанга», передо мной сразу два американца, выхожу на дистанцию огня, кого выбрать, прицеливаюсь, но, не успев нажать на гашетку, вижу как «мой» «Мустанг» взрывается – это ведомый успевает открыть огонь первым. Второй американец резко уходит в сторону.
            Понимаю, что задерживаться низко нельзя, пока мой второй номер был занят атакой, задняя полусфера открыта. Набираю высоту боевым разворотом. Ведомый остается внизу для усиления второй пары. Делаю круг, чтобы осмотреться и выбрать новую цель, меня пытается преследовать два «Мустанга», я ухожу от их атаки, но вынужденно удаляюсь от сектора боя. В эфире слышу что один из наших сбит и покидает самолет с парашютом, ситуация катастрофичная. Пока возвращаюсь в район основного боя, слышу, что еще один наш самолет сбит, но также сбит и второй  «Мустанг».
            Американцы, имея численное преимущество, внезапно уходят, ко мне присоединяется  ведомый. Преследовать парой эскадрилью противника, даже над своей территорией и даже если у них  мало топлива и боеприпасов считаю неоправданным риском. Мы остаемся в опустевшем небе, потерять двух своих в обмен на два «Мустанга» - цена слишком высокая для венгерских ПВО. Еще несколько таких дней и останавливать коммунистов будет нечем. Нет, с американцами надо заключать мир, даже в обход Германии.
            Возвращаемся на базу на высоте одна тысяча четыреста метров.
            Сегодня черный день для «сто первого», даже если оба пилота, слава богу, остались живы, воспользовавшись парашютами, два новых «Густава» безвозвратно потеряны.
            Расходимся над аэродромом.  Снижаюсь, так чтобы оказаться на четвертом развороте на высоте триста метров. Впереди посадка и прерванный отдых, но настроение гадкое, чувствуется какая-то тревожность. Венгрия слишком маленькая страна, чтобы ввязываться во всемирную мясорубку, события тридцатилетней давности ничему не научили нашу политическую элиту, а с другой стороны, был ли у нас выбор? Если начальство не отдаст под суд за потерю двух истребителей, пойду сегодня во всю разгульную, хорошо, что вино и женщины в Венгрии еще не перевелись.
 
            Автор данного дневника выжил, бежал в американскую зону оккупации. После войны он уехал в Соединенные Штаты и  продолжил летную работу.
 
 
МАНЯЩЕЕ УБИЙСТВЕННОЕ НЕБО
 
 
    В мажорных фильмах про героев,
С хорошим радостным концом,
Герой – виват, без геморроев,
С красивым волевым лицом
 
Пройдет без страха и упрёка
Весь путь до орденских побед
Без сожаленья иль намека,
Исполнив родины завет.
 
В реальности все по-другому:
Запал горит, да жизнь одна,
Отдав «привет»  родному дому,
Не разобравшись, чья вина,
 
Сорваться в бездну, за которой
Лишь мрак, густая тишина!
Никто не хочет смерти скорой:
Ни молодость, ни седина.
 
Когда огонь ведут зенитки,
Когда «охотник» сел на хвост,
Твоя судьба весит на нитке,
И шепчет зло: «пропал прохвост»!
 
Пусть сердце в пятках как у зайца
И пальцы скрученные в шиш,
Летишь и держишься за яйца,
Потеешь, трусишь, но летишь!
 
(из дневника одного летчика).
 
 
«Небесный тихоход».
 
            После окончания училища в начале 1940 года младшим лейтенантом я прибыл для прохождения службы в бомбардировочный авиационный полк, базировавшийся в Борисполе и Гоголеве. Полк недавно вернулся из Польши, где осуществлял  транспортные операции, пилоты имели большой налет  и хорошую подготовку. Уже при мне, правда, без моего участия,  полк действовал в Бессарабии, высаживая десанты.
             В течение последующего года я ввелся в строй в качестве пилота-командира самолета ТБ-3, налетав вместе с налетом училища сорок часов одиночных полетов по кругу и по маршруту, и сто пять часов в строю, в  том числе на учебные бомбометания.
            11 июня 1941 года мы, с остальными эскадрильями полка, должны были убыть в летние лагеря, но, вместо того чтобы перелететь к месту летней дислокации, почему-то, двенадцать самолетов нашей эскадрильи разобрали, погрузили на составы и вместе с регламентными запчастями отправили  в неизвестном нам направлении. Возможно, подумали мы, нас хотят переучить на новые ТБ-7.
            На следующий день нашу эскадрилью в количестве более ста человек летного и технического состава посадили на поезд и в обстановке строгой секретности отправили в западном направлении, сообщили только что нас выводят из состава 18 авиадивизии и переводят для усиления 15-й смешанной авиационной дивизии Киевского ОВО, дислоцированной в районе Львова и не имеющей своей бомбардировочной авиации. Выдвижение к границе объяснили подготовкой к  очередным учениям «для повышения боевой готовности».
            Мы конечно люди военные, но к чему такая секретность, почему бы ни перелететь самостоятельно, в чем задача предстоящих учений?  Впрочем, подобные вопросы не сильно беспокоили меня и мой экипаж, состоявший кроме меня из правого пилота, штурмана-бомбардира, двух стрелков-младших техников и старшего техника.
            Прибыли мы на аэродром  местечка Комарно находящийся в сорока пяти километрах юго-западней Львова. Туда же доставили и двенадцать разобранных ТБ-3. В Комарно должен был находиться 66 ШАП, но к нашему прибытию  штурмовики были переведены на аэродром Куровице.
            Кроме личного состава нашей эскадрильи на аэродроме находилось порядка пятидесяти красноармейцев охранения использовавшихся также в качестве грубой «живой силы» при сборке самолетов. Сборку начали в повышенном темпе, при отсутствии трактора и системы козлов на краю аэродрома выкопали несколько больших ям с откосами, куда укладывали  секции самолетов  соединяя их болтами.
             18 июня обстановка частично прояснилась: наша эскадрилья  согласно потупившей Директиве приведена в боевую готовность, можем начать действовать в ближайшие дни, штурманы получили предполагаемый район боевых действий для изучения основных навигационных ориентиров на маршрутах. Однако, подобное прояснение и Директива о «немедленной боеготовности» дали нам больше вопросов, чем ответов. Район, принятый для изучения – это огромная территория от польских Сувалок до румынской Констанцы. Изучить такую территорию с маршрутами подходов и ориентирами за короткое время невозможно, хотя полк и имел опыт действий на сопредельных территориях. Поэтому командир эскадрильи посоветовал уделить особое внимание изучению района близкому к львовскому выступу: Грубешов-Туробин-Аннополь-Дембица-Лютовиска-Прешов-Попрад-Тыргу-Мереш. Но зачем,  эта территория наших союзников – немцев, ладно еще румыны? Когда мы уяснили, что наши тяжелые бомбардировщики секретно перебазированы к самым западным границам, мы могли предположить даже такой фантастический вариант как атаку английского Суэцкого канала или  самого Лондона, правда для осуществления последнего потребовалось бы увеличить экипаж и делать две промежуточных посадки в Европе на территории Германии. Но ведь немцы наши союзники, тогда зачем изучать район расположения их частей?  Получается -  война, не с английскими империалистами, а с немцами неизбежна и может начаться в ближайшие дни!
            21 июня был обычным трудовым днем, учитывая секретность нашего пребывания в Комарно и темп сборки самолетов, нас не отпускали в увольнительные даже по выходным. Вечером после построения личный состав разошелся на отдых. Мой экипаж, вошедший в дежурное звено из трех самолетов, успел отдохнуть днем, поэтому я и штурман отправились к замаскированной стоянке своего самолета, над заправкой которого еще с обеда хлопотали техники. Шутка ли, на полную заправку ТБ-3 требовалось до четырнадцати часов, плюс загрузка бомбового вооружения и заливка воды в систему охлаждения моторов. Маскировка, конечно, была весьма условной, учитывая огромные размеры наших воздушных линкоров, для  укрытия  целой эскадрильи ветками потребовалось бы вырубить весь лес в округе, что само по себе демаскировало аэродром. Хорошо, что вместе с самолетами была доставлена специальная маскировочная сетка, частично прикрывающая бомбардировщики.
            К полуночи звено было  заправлено, в самолеты зачем-то  загрузили повышенную бомбовую нагрузку – две тысячи восемьсот килограммов фугасных авиабомб. Рассчитывая, что дежурство пройдет без происшествий экипажи звена отправились в штабной блиндаж покемарить.
 
            22 июня 1941 года  в 01.30 нас разбудил дежурный по аэродрому совместно с командиром эскадрильи. Поступил звонок из штаба КОВО вскрыть «красный» пакет. Сегодня  возможно внезапное нападение немцев. Пока обсуждали полученную информацию, на аэродром поступил звонок – война! Вылет через двадцать минут, цель – удар по аэродрому Лютовиска.
             Штурман прокладывает маршрут,  это  менее ста километров от нашего аэродрома почти на  польской границе. Лютовиска -  аэродром базирования немецкой авиации, а тревога не учебная, неужели война! Сто километров для ТБ – это ближний бой, можно штурмовиков посылать, три наших бомбардировщика могут сбросить больше восьми тонн смертоносного груза, значит полномасштабная война!
            Излишней суеты не было. В ходе короткой предполетной подготовки командир звена дал указания следовать за ним с курсом взлета до набора высоты тысяча метров, затем, собравшись звеном,   сразу ложиться на боевой курс,  продолжая набор до двух тысяч метров. Бомбометание производить группой с высоты два километра на приборной скорости сто пятьдесят километров в час без дополнительного маневрирования над аэродромом. Остальные расчеты в полете.
            Два километра для ТБ-3, несмотря на его малую полетную скорость, это уже за пределом точного бомбометания. В ходе учебных и проверочных полетов, где все направлено на достижения максимальной точности, мы бомбили бетонными болванками с высот  восемьсот – тысяча пятьсот метров на скоростях от ста пятидесяти до двухсот километров в час. Но в условиях возможного противодействия со стороны противника, командир хочет сделать нашу атаку менее опасной, впрочем, и два километра не спасут от пушечного зенитного огня.
            Экипаж занял свои места, один за другим заработали автостартеры моторов, включилось внутреннее освещение и навигационные огни. Ночь выдалась очень темной.  Не помню, чтобы я попадал в такие условия в учебных полетах. Проверяем коротковолновые радиостанции, радиопеленгаторы, компасы.
            Взлетаем, нагруженный ТБ с трудом отрывается на скорости сто километров в час. После взлета, а наша машина взлетала третьей, я сразу потерял впереди летящую пару, хотя дистанция между моим и впереди летящим самолетом не должна была быть более пятисот метров.
             Набираем тысячу метров, через десять минут полета по указанию штурмана разворачиваюсь на боевой курс и продолжаю набирать высоту. Два километра с бомбовой нагрузкой наш «летающий барак» будет набирать более двадцати минут. Наконец впереди вижу слабые огни своего звена. Догонять, значит идти на максимальной тяге – греть моторы.  Выйдем на цель самостоятельно. Ловлю себя на мысли, что войну я еще не прочувствовал,  все идет как в любом учебном полете.
            Штурман сигнализирует, что до цели пять минут. Гасим все ненужное освещение. Еще раз проверяю высоту и скорость. Бомбардир вносит последние корректировки в бомбовый прицел. При данных условиях полета истинная скорость приблизительно сто шестьдесят пять километров в час, поправка на высоту плюс сто метров. Главное вести самолет равномерно без кренов, тангажа и скольжения. В ночной темноте обнаружить аэродром - не простая задача, если только противник сам себя не выдаст. И он себя выдал. Услышав гул моторов двух первых самолетов, включились несколько прожекторных установок, заработала зенитная артиллерия. С этого момента я как будто потерял счет времени.
            Ведущий выйдя на точку сброса, дал команду открыть бомболюки.
            Первый и второй самолет, сбросив «роковой» груз, проследовали дальше до точки разворота. Расстояние между парой и моим самолетом было около километра, это приблизительно двадцать секунд. Я не видел результата их бомбометания, зато заметил, как один из наших самолетов отклонился от курса и с дымом, заметным даже в ночном небе, пошел вправо, теряя высоту. Страха я не испытывал, не потому что считал себя храбрецом, просто: понимать что-либо в первом боевом вылете и одновременно делать свою работу, дав волю чувствам, я не мог. Сосредоточившись на приборах и органах управления, стараясь не смотреть в осветившееся разрывами небо, я вел свой самолет к точке сброса. Все, бомбы сброшены! Значительно полегчавший «барак» проходит над аэродромом противника чтобы, минуя опасный участок, развернуться и лечь на обратный курс. Звена больше нет, я не вижу ни первого, ни второго бомбардировщика.
            Зенитчики пристрелялись, самолет вздрагивает от ударов «градин», но летит, стараюсь набрать высоту, чтобы сбить расчеты зениток. Осматриваюсь, самолет догоняют огненные трассы – ночной истребитель. Это полная неожиданность, откуда у немцев «ночник». Ночные вылеты на бомбометание считаются наиболее безопасными.  Взлетел отчаянный одиночка, ориентируясь на огоньки наших выхлопов.
            Мы миновали зону действия зениток, но истребитель продолжает настырные атаки, огненные трассы бьют по самолету, стрелки пытаются вести заградительный огонь, но попасть ночью в быстролетящий истребитель, не зная необходимого упреждения - сверхсложное задание.
             Внезапно падают обороты, а затем и загорается четвертый двигатель. Техник задействовал огнетушитель, четыреххлористый углерод потушил вырывающееся пламя, но двигатель поврежден, увеличиваю нагрузку на три оставшихся. Истребитель прекратил атаки, наверное, закончился боезапас или боится далеко уходить от базы ночью, идем домой, обходя территорию противника. Первый двигатель греется, возможно, пробит радиатор. Самолет медленно теряет высоту. Только теперь я начинаю понимать, что происходит. В голове вертится одно слово: «война»!
            К аэродрому подошли на высоте тысяча двести метров, на трех двигателях. Откуда у немцев ночной истребитель? На глиссаде зажигаю посадочные факелы. Можно садиться. Пытаюсь выровнять самолет, но руль высоты не работает, полностью убираю тягу и, не создав нормального посадочного положения,  падаю на обозначенную полосу. От удара самолет проседает, ломая тележки шасси и со скрежетом, цепляя землю деревянными трех с половиной метровыми винтами, останавливается. Возгорания нет, выбираемся из самолета. Результат нашего вылета, продолжавшегося один час девятнадцать минут: поврежден руль высоты, его эффективность меньше чем пятьдесят процентов от нормальной, самолет изрешечен, только в крыльях мы насчитали более двадцати пробоин от снарядов и пуль истребителя и зениток, при посадке ранен штурман, повреждены шасси и два винта, все двигатели требуют тщательной проверки и ремонта. Силовые элементы планера и крепления двигателей визуально не пострадали, все-таки ТБ-3 – крепкий самолет, но самое страшное: осколком или огнем истребителя убит один из стрелков-техников. По заявлению раненого бомбардира бомбы звена по аэродрому попали, эффективность вылета оценить невозможно, но, по огням и освещенным силуэтам на земле, часть наших бомб «легла» на стоянку, как минимум один двухмоторный самолет и грузовой автомобиль или бронетранспортер горели. Результат не был сфотографирован. Наши потери: два самолета, что с экипажами - неизвестно.
            Война действительно началась этой ночью, по отрывочным сведениям немецкие войска при поддержке авиации перешли границу по всему фронту. Наш аэродром не бомбили, немецких самолетов над Комарно мы не видели.
            Как только рассвело, наземные службы в количестве двенадцати техников не считая красноармейцев, принялись за наш потрепанный линкор. В общей сложности были заменены два двигателя с винтами, руль высоты с тягами, тележки шасси, залатаны дыры и пробоины. Убитого стрелка похоронили на ближайшем сельском кладбище, раненого штурмана отправили во Львов.
 
            23 июня 1941 года  ночью мы получили задание разбомбить железнодорожный узел на территории Польши южнее Острува. Чтобы не лететь вчетвером мой экипаж был доукомплектован штурманом и стрелком из нашей же эскадрильи, но из-за сложного ремонта  самолета, продолжавшегося в авральном режиме более суток,  вылететь под покровом темноты не получилось. Я высказывал некоторые опасения по поводу скоротечного ремонта, но мне при помощи мата объяснили, что другим самолетам эскадрильи поставлены иные задачи, и надо лететь.
            Взлетели в 6.15 в утренней дымке звеном из трех самолетов без прикрытия, как и вчера. По той же схеме после отрыва на малой высоте постарались как можно быстрее покинуть район аэродрома, на высоте одного километра легли на боевой курс. Главное не встретить истребителей противника!
            Сегодня я пристроился к звену без проблем слева от командира с интервалом и дистанцией в пятьдесят метров и с дистанцией сто  и интервалом двадцать пять метров от второго борта.
              Пока набрали два километра, оказались над территорией с немцами. Заработала зенитная артиллерия, вокруг самолетов в смертельном гопаке закружились черные дымные разрывы. Командирский самолет задымил, сбросил бомбы, но с курса не свернул. Мы увеличили дистанцию и интервал. Зенитный огонь становится все более интенсивным, черно-красные разрывы все ближе. Второй самолет внезапно вспыхнул и, взорвавшись, развалился в воздухе, возможно, детонировал боезапас или топливо. Раскрытых куполов нет. Я понимаю, что сейчас буквально на  глазах погибли мои товарищи, но могу только, стиснув зубы,  лететь дальше, бомбить фашистскую сволочь. Командир сходит с боевого курса и правым разворотом, пытаясь выйти из-под огня, берет обратный курс. Значит надо уходить. Внизу штурман замечает железнодорожное полотно, это не Острув, но вражеская территория, не прицельно сбрасываем бомбы, они падают в поле метрах в ста от железной дороги с разносом в несколько сотен метров. Полностью освобождаемся от нагрузки и разворачиваемся домой, пытаясь следовать за командиром. Медленно снижаемся, чтобы подойти к своему аэродрому на минимальной высоте. Активная фаза вылета закончена. Мы не смогли прорваться через противовоздушную оборону немцев, теперь остается спасти себя и технику. Сегодня моему экипажу везет, видимых повреждений нет, начал перегреваться третий двигатель, возможно, это последствие скоротечного ремонта, снижаю на него нагрузку до семидесяти процентов от номинальной.
            К аэродрому подошли на высоте пятьсот метров, так и не встретив в воздухе никаких самолетов. На глиссаде у командира возникли какие-то проблемы, и его самолет ушел  с набором высоты на второй заход. Я сел первым. После вчерашнего приземления сегодняшняя посадка показалась как на перину. Командир сел со второго захода, его самолет беспомощно остановился на полосе.
            Еще при заходе я удивился, как хорошо замаскированы остальные самолеты, но сев узнал, что остатки нашей эскадрильи получили приказ перебазироваться в тыл из-за угрозы захвата аэродрома наступающим противником. Вместо улетевших ТБ-3 в Комарно перебазировались И-153 штурмового авиаполка, несколько  «Чаек» в виде дежурного звена уже стояли на краю поля.
            Проблема с третьим двигателем была вызвана небольшим отверстием в радиаторе, возможно проделанным осколком, что вызвало течь воды и перегрев. После ремонта третьего двигателя, погрузив остатки личного состава на свой и еще один, оставленный для этой цели, бомбардировщик мы взяли курс на аэродром  Николаевка. Уже на маршруте мы получили приказ следовать на аэродром Гоголев. ТБ-3 командира пришлось бросить в Комарно ввиду сложности  ремонта, на который  не было времени.
 
            В конце июня наш бомбардировочный полк дислоцировался уже на аэродроме Грабцево под Калугой, куда был переведен после атаки немецкой авиации на Гоголев.
            Фрицы упорно стремились выйти на рубеж Краслава – Полоцк – Витебск – Орша, с которого их бомбардировочная авиация  была бы способно проводить налеты на Москву. Прикрывать столицу от немцев должен 6ыл 6 ИАК ПВО Москвы. Задачи нашего полка: удар по аэродромам и переправам, танковым и моторизированным колоннам.
 
            01 июля 1941 года  наша эскадрилья получила приказ нанести бомбовый удар по колоннам противника у Борисова. Приказ получили с опозданием, когда уже начинало рассветать, и командир полка вынужден был отдать команду на утренний взлет, правда, договорившись с «соседями» и «верхами» об организации истребительного прикрытия.
            Поднялись в воздух в 05.45, ясно, встает яркое июльское солнце, погода идеальная, но только не для нас - ночных бомбардировщиков. Вылетели двумя группами с некоторым интервалом по времени, я  во второй. За нами поднялись в воздух «ястребки» - наше истребительное сопровождение. Они должны довести нас до линии фронта, где нас встретят истребители прифронтовой полосы, сеть на дозаправку и «принять» нас на обратном пути, дальность И-16 с нашей  не сравнить. Никакой линии фронта нет, немец быстро продвигается ударными танковыми колоннами в нескольких направлениях, стремясь охватить наши обороняющиеся части.
            Идем на трех тысячах метров. Маршрут проходит южнее Смоленска. Между Смоленском и Оршей у «ястребков» заканчивается топливо, прикрытие отходит на аэродром «подскока», но нас никто не встречает, неужели напутали в штабах?
              В пилотскую кабину зашел штурман сообщить, что первая группа уже отбомбилась и без потерь легла на обратный курс.
            Выход на цель делаем с задержкой по времени с разных высот. Мы снижаемся до двух километров, хотя и это очень большая высота для атаки подвижных малоразмерных целей. Мы над целью. Где-то внизу в дорожной пыли на Могилев и Витебск  двигаются немецкие колонны. При бомбометании главный в экипаже это штурман. Задача летчиков – следуя его указаниям вывести воздушный линкор на цель. Из пилотских кресел мы цели не видим, она накрыта носом ТБ-3, бомбардир из своей штурманской кабины видит все, что находится под нами, его главный прибор – ОПБ-2, в его же руках и механический бомбосбрасыватель.
             То, что мы над целью подтверждается редкими выстрелами полевой зенитной артиллерии, но выстрелы  хилые – немцы на марше и не могут прикрыть себя стационарными зенитными батареями, надеются на господство в воздухе своих истребителей. Но и точно накрыть двигающуюся технику с такой высоты не возможно, бомбы падают в поле, не причинив вреда неприятелю. Разворачиваемся домой, а вот и «мессеры». Заходят сзади и начинают планомерно расстреливать. ТБ-3 даже пустой едва разгонится  до двухсот километров в час, уйти от преследования невозможно, остается нервно огрызаться «дашками», быть убитым  ох, как не хочется! Первым атакуют самолет командира. Наш самолет не успел пристроиться к звену, идем на несколько сотен метров ниже, достается и нам. Клинит пулеметы одной из задних турелей, загораете второй двигатель. Старший техник из своей кабины внутри крыла подбирается к горящему двигателю, перебит топливопровод. Ему удается подвиг -  не выключая мотора ликвидировать возгорание «Тайфуном» и через некоторое время заделать разрыв топлипровода. Наконец появляется наша защита, истребители связаны боем и мы можем следовать в относительной безопасности.
            Встаю, чтобы обойти самолет и осмотреть повреждения, на удивление, кроме нескольких пулевых отверстий в фюзеляже, все цело. Замечаю, что один из двигателей начал работать с перебоями – четвертый, и вскоре останавливается, дубовый винт бессильно крутится флюгером не создавая тяги. Возвращаюсь в кресло, принимаем решения следовать в Грабцево на трех моторах. Самолет командира начинает снижение, следуя за ним, я замечаю, что у него стоят все четыре двигателя – полный отказ, теперь только вынужденная. У ТБ-3 надежная топливная система: каждый из четырех крыльевых бака разделен на три герметичных отсека со своими заливочными горловинами, перекрестное питание отсутствует, неужели огонь истребителей повредил все двигатели?
            Самолет командира медленно планирует к земле, под нами лес, маневрируя змейкой, стараемся не упустить его из виду. Самолет падает на лес и загорается, членов экипажа не видно, можно найти площадку и сесть, но нам не взлететь на трех двигателях и мы сами превратимся в  заложников ситуации. Второй оставшийся самолет тоже поврежден, командир упал  в районе Ельни, это тыл, наша территория, будем надеяться, что выжившим помогут.
            Уже, будучи в зоне Грабцево мы увидели, что наш аэродром был атакован авиацией противника. Садимся сразу после удара, на аэродроме есть очаги возгорания. После посадки на рулении в нас врезается зазевавшийся И-16, повреждая правую тележку шасси, слава богу, нет пострадавших, в течение суток наш самолет починили.
            Весь день я думал о самолете командира, что стало с экипажем, правильно ли мы поступили, что не сели на ближайшее поле  и не оказали помощи товарищам. Через несколько дней стало  известно, что экипаж погиб и это была не единственная потеря того дня, с нашей стороны на данном участке фронта было потеряно пять истребителей сопровождения и прикрытия, «фрицы» потеряли три самолета.
            Вечером того же дня мы получили новый приказ: нанести удар по железнодорожной станции Минск с целью воспрепятствовать подвозу горючего и боеприпасов немецким войскам железнодорожным транспортом.
 
            02 июля в 0:30,  меньше чем через сутки после предыдущего вылета наше звено из трех самолетов поднялось в воздух и взяло курс на Минск. Запас времени позволял нам  с рассветом оказаться на обратном курсе  над территорией не занятой немцами. Покинув зону Грабцево,  мы пролетели над яркими огнями ложного аэродрома с имитацией посадочных костров  – это наземные службы, после сегодняшнего дневного налета, создали  в нескольких километров от Грабцево  «цель»  для немецких бомбардировщиков.
            Ночь, несмотря на легкую облачность, была ясной, с высоты двух километров вполне можно было различить извилистые отблески  Десны и Днепра, отличить плотную темноту лесов от более светлых пятен полей. Темными и безлюдными выглядели населенные пункты – работала светомаскировка. На цель вышли без происшествий, но над самим Минском, уже  как четыре дня захваченном фашистами, заработала зенитная артиллерия. Огнем противника был подбит один из наших самолетов, экипаж посадил самолет, но какая участь ждет их -  плен. Промахнуться по хорошо известной стационарной цели невозможно, штурманы открыли бомболюки, и два наших оставшихся самолета освободившись от бомб, пошли на противозенитный маневр с интенсивным изменением курса и высоты. После разворота, по очагам возгорания я понял, что бомбы легли с большим разносом. Мы нанесли удар не только по железнодорожной станции, но по городу, а ведь несколько дней назад это был наш город, там остались наши советские люди, сколько их пострадало этой ночью от фугасок своих же бомбардировщиков? Недавно Минск бомбили немцы, а теперь мы довершаем начатое ими.
            Мы вышли из зоны досягаемости зениток и легли на обратный курс. На Грабцево вернулись  утром, другие бомбардировщики уже возвратились с ночных заданий, ночное небо – стихия тяжелых и медленных бомбардировщиков. Наш самолет сел без единого повреждения, хорошо, если это станет нормой. Все же один экипаж мы потеряли.
            Весь оставшийся день летно-подьемный состав отдыхал, наземные службы готовили самолеты к следующим вылетам: проверяли количество воды и масла в системах охлаждения, заправляли бензином, загружали бомбы в кассеты. Ночь, вопреки ожиданиям, обошлась без вылетов.
 
            03 июля в первой половине дня эскадрилья получила приказ нанести удар по  колоннам немцев форсирующим Березину. Наше звено  взлетело в 12:45,  истребительное прикрытие организовать  не успели. Солнце – наш враг, но приказы не обсуждают.  Взлетели двумя группами со значительным интервалом, вызванным подготовкой большого числа самолетов. Когда наша группа только покидала зону аэродрома, первая – уже выходила на цели.
            Над Березиной попали под сильный зенитный огонь. Попаданием был выведен из строя наш первый двигатель. Меньше чем через минуту был подбит второй самолет, экипаж спасся на парашютах над территорией занимаемой немцами. Избавившись от груза,  левым разворотом мы легли на обратный курс. Через минуту был сбит самолет командира. Осколком снаряды ранило нашего штурмана. Оставшись в одиночестве, мы повели самолет со снижением, стараясь быстрее покинуть  зону обстрела. В правой и левой консоли зияло по сквозной дыре от неразорвавшихся снарядов, вышли из строя  указатели скорости, продольного крена, высотомеры, но самолет управляем, и летит на трех двигателях. Так и дотянули до Грабцево. На пробеге загорелся поврежденный первый двигатель, но после остановки самолета пожар быстро потушили. Хорошо, что нас не обнаружили немецкие истребители, первая группа потеряла два самолета из-за воздушных атак, заявив, что стрелковым вооружением повреждено до четырех самолетов противника, на нас у немцев просто не хватило истребителей.
            После ужина летный состав получил право за заслуженный сон, вылетов этой ночью не планировалось.
 
            04 июля после полуночи эскадрильи скомандовали подъем,  экипажи трех бомбардировщиков собрали на командном пункте. Поступил приказ срочно нанести удар по железнодорожной станции Рогачев, занятой немцами, это западнее Бобруйска у Днепра.
            Взлетели в 2 часа 35 минут, прошло менее восьми часов после окончания предыдущего вылета. Ночь выдалась темной. Вскоре внизу справа остались огни ложного аэродрома. Вышли на цель, два первых бомбардировщика сбросили «груз», у нашего самолета возникли проблемы с бомбосбрасывателем, и я принял решение ввиду отсутствия противовоздушной обороны над Рогачевом, отстать от группы и выполнить второй заход. Сброс произвели с небольшим углом пикирования. На базу вернулись без происшествий.
            Всю оставшуюся пятницу мы получили возможность отдыха. Во второй половине дня изрядно  выспавшись, я с товарищем смог в первый раз с начала войны побывать в Калуге, прогуляться по набережной Оки, и даже посетить ресторанчик на Старом Торгу, где еще можно было заказать графинчик армянского коньяка, столь любимого авиаторами. В часть мы пришли, когда уже стемнело.
 
            Утром 5 июля получили задание нанести бомбовый удар по механизированной колонне противника замеченной в пятнадцати километрах западнее в направлении  Бешенковичив. Поднялись в воздух в 11.30. Нас сопровождало звено истребителей И-16, передавшее нас на траверзе Смоленска другому звену. За три минуты до цели в небе появилась пара фрицев. Над нами завязался воздушный бой. «Ястребки» используя численное преимущество, смогли связать  Мессершмитты. Мы быстро избавились от бомб и развернулись на обратный курс, ни о каком прицельном бомбометании по колонне с высоты два с половиной километра не было и речи, мы просто ее не видели. Все бомбардировщики вернулись без повреждений. Истребители заявили о трех сбитых немцах при потере одного  своего, но я думаю, эти данные сильно преувеличены.
    
            6 июля  около десяти часов утра поступила команда нанести удар по колонне фашистских танков наступающих на Толочин по шоссе Минск-Москва. Взлетели в 10 часов 20 минут тремя ТБ-3. Впервые с начала войны наш полк собирался применить кроме стандартных  ФАБ-100 и ФАБ-50  фугасные бомбы крупного калибра  на внешних подвесках. Из-за низкой точности попадания по малоразмерным движущимся бронированным целям ФАБ-100 оказались не эффективными, а  фугас весом в тонну мог создать достаточное давление  взрывной волны для уничтожения экипажей и техники на расстоянии.  С четырьмя подвешенными ФАБ-1000 самолеты оказались перегруженными – на пределе максимальной бомбовой нагрузки и взлетного веса. Сопровождение организовано как вчера – звено из трех истребителей.
            Еще до линии соприкосновения войск, когда «Ишачки» прикрытия выработали большую часть топлива, нас атаковали истребители. Сегодня они действовали нагло, явно подготовившись и вычислив наши маршруты. Одна пара отсекла наше сопровождение, вторая - начала планомерные атаки,   заходя в хвост группе. Первым получил значительные повреждения ТБ-3, находящийся в центре, избавившись от бомб и отстав от группы  рисуя в небе  коротким черным шлейфом, он попытался развернуться, но вошел в неуправляемое пикирование и врезался в землю,  экипаж успел покинуть падающий самолет с парашютами. Истребители переключились на нас, идущих справа от командира. Задние стрелки попытались поставить заградительный огонь. Пули «фрица» забарабанили по дюралевой обшивке, нервы не выдержали, мы нарушили строй и, пытаясь маневрировать, оставив командира, повернули домой. Руль поворота не работал – возможно, перебило трос, первый мотор зачихал и остановился. Маневрируя тягой трех оставшихся двигателей, продольными и поперечными рулями мы дотянули до аэродрома и безаварийно посадили самолет.
             Как оказалось, командир в одиночестве вышел на цель и, произведя бомбометание, вернулся домой. Экипаж сбитого самолета благополучно приземлился на парашютах и через некоторое время был доставлен в полк.
 
             7 июля после обеда новые цели -  немецкая танковая группа в районе Днепра перед Оршей.
            Взлетели в 15.15 в составе эскадрильи – это первый налет с начала июля столь большой группой самолетов сразу. Причем задействован весь полк – по шесть самолетов от каждой из трех эскадрилий с интервалами взлета в сорок минут. Мы в третьей группе. Еще в начале войны в бомбардировочные части поступил приказ летать небольшими группами, беречь самолеты, на мой взгляд: абсолютно абсурдный. Учитывая низкую точность попадания по целям и отсутствие превосходства в воздухе, только большая группа бомбардировщиков может нанести эффективный удар и противостоять нескольким истребителям. Это третий день подряд, когда нас отправляют при солнечном свете, хорошо хоть  над  целью организовывают прикрытие, но чудес не бывает, наверняка немцы опять вычислят наши маршруты. Обстановка на фронте требует гораздо более эффективного применения авиации, нас бы отправляли чаще, но подготовка ТБ-3 к последующему вылету занимает столько времени, что более одного раза в сутки отправлять нас на задание невозможно.
            Эскадрилью прикрывает одно звено истребителей.
            Тяжело разбежавшись перегруженный ТБ-3 отрывается от земли, еще бы, ведь на каждый из его моторов приходится более одной тонны только бомб. Наш бомбардировщик – замыкающий группы, значит первая мишень для истребителя, атакующего сзади, но пока до фронта далеко и можно расслабиться.
            Чтобы бомбовый удар получился эффективным, то есть, нанес значительный урон противнику, бомбометание по подвижным малоразмерным целям надо производить с высот не более чем восьмисот метров, по неподвижным площадным – не более чем с тысяча пятьсот, выше – это пустая трата боеприпасов и топлива и никакой поддержки наземных войск. Но чем меньше высота, тем мы уязвимей для зенитного огня, да и покинуть самолет на высоте менее восьми сотен метров все восемь человек экипажа могут и не успеть.
            Как и вчера и позавчера истребители фашистов вышли на нашу группу, но самоотверженные действия «Ястребков» не дали немцам произвести прицельные атаки. Атака наземных целей, за счет большой группы самолетов сегодня была более успешной, чем предыдущие.
            На обратном курсе, когда шли бес сопровождения, группу неожиданно атаковал одиночный «худой». Немец сделал первый заход, один из бомбардировщиков рухнул вниз. Немец попытался сделать второй заход, но встреченный плотным огнем оставшейся пятерки, задымил и, отвалив, пошел со снижением в сторону своих. Больше потерь не было. «Мессер» засчитали как сбитый, потери полка в этот день составили шесть самолетов. Вывод напрашивается только один: быстро продвигаясь вперед, немцы не могут организовать стационарное зенитное прикрытие своих войск, теперь нам надо опасаться не зениток, а истребителей противника. Летать днем и без сопровождения – это верная смерть!
 
            8 июля, пятнадцать минут назад наступил семнадцатый день войны. Немцы захватили Сенно, это меньше чем сто пятьдесят километров от Смоленска и чуть более четырехсот километров до нашего аэродрома – постепенно мы превращаемся из дальней и тяжелой во фронтовую авиацию. Почему противник так продвинулся, в чем их успех, где наша армия, почему не остановила немцев еще на границе и не перешла в наступление как нам обещали? Но ведь мы и есть Красная армия!
            Несколько часов на отдых, дозаправка и снаряжение самолетов, летим бомбить железнодорожную станцию Минск. Ночь ясная. Такой ночью хорошо видны наземные ориентиры и цели, но и мы тоже. Полет долог и однообразен. Высота три километра. Над предполагаемой линией фронта на земле видим редкий огонь ночных стычек. Снижаемся до двух тысяч метров, внизу извивается Березина, за ней Свислочь. Над Минском на шум наших моторов заработали прожекторные части, открыла огонь зенитная артиллерия. Самолеты освещенные лучами прожекторов не сходят с боевого курса, штурманы штурвалами открывают бомбоотсеки,  фиксируют попадания фотоаппаратами. Уходим. Я  вижу только самолет командира, пристраиваюсь, а где второй? Сбили, посадка на территории занятой противником еще не означает стопроцентного плена, можно  в лес, в деревню, помогут свои. У нас повреждений нет. Вернувшись в Грабцево, нам пришлось уйти на второй круг, подождать пока освободится полоса – свободные от боевых вылетов самолеты тренировались в  ночных полетах. Фотографии зафиксировали точное попадание по стоянке фашистской техники, уничтожено как минимум одиннадцать автомобилей и прочих транспортных средств, потери в живой силе проверить невозможно – это самый удачный боевой вылет нашего экипажа с начала войны, для этого страна нас и готовила. Весь экипаж получит денежную премию. О пропавшем экипаже вестей нет. Потеря товарищей приносит боль, но к ней уже начинаешь привыкать. Кто-то предложил сделать доску, на которой отмечать даты и имена всех однополчан, не вернувшихся из боевых вылетов.
 
            9 июля наши войска оставили Витебск, Псков и Житомир. Витебск – это пятьсот километров от Москвы. Теперь немецкая бомбардировочная авиация может наносить удары по столице и возвращаться обратно. Государственный Комитет Обороны принял «Постановление о противовоздушной обороне Москвы». Нас переводят из Грабцево на аэродром Внуково, под защиту 6 ИАК ПВО Москвы.
            На утреннем построении командир эскадрильи в торжественной обстановке зачитал список летчиков – младших лейтенантов, кому раньше установленного срока выслуги присваивается очередное звание лейтенант. Теперь и на моих петлицах красуются два красных эмалевых квадрата. Принимаю это как награду за вчерашний ночной вылет, жаль обмыть времени нет.
            В восемь часов утра сразу после построения взлетаем всей эскадрильей. От Грабцево до Внуково «рукой подать», но в нашу задачу входит сбросить боеприпасы окруженным частям в районе Гомеля, а затем вернуться и сесть во Внуково. С учетом возможного маневрирования это почти тысяча километров, такой перелет может занять до семи часов, и лететь надо днем, чтобы точно выйти на точку сброса.  И истребители на таком расстоянии нас не поддержат.
            До Гомеля долетели спокойно. На точку сброса выходим по одному с круга на высоте двести метров, чтобы добиться максимальной точности. На обратном пути нас на встречных курсах атаковали две пары фрицев. Командир эскадрильи попросил помощи у авиации фронта, но до зоны действия наших истребителей надо еще долететь. Эскадрилья сомкнула строй на высоте пятьсот метров, ощетинившись турелями «Дашек». Справа сбоку наш ТБ пытается атаковать немец, но встреченный дружным сразу трех спаренных установок, он ныряет под нас и быстро врезается в землю. Все произошло в течение нескольких секунд. Мы сбили фашистский истребитель! Над фронтом нас встретили свои, вызвав бой на себя и дав нам возможность уйти. Все бомбардировщики долетели до Внуково, у некоторых были лишь легкие повреждения обшивки, погибших в экипажах не было. При посадке на незнакомый аэродром мы незначительно повредили левую плоскость, зацепив ей на пробеге какое-то строение. Но  самолет отремонтировали еще до темноты. Кто сбил «худого» из стрелков моего экипажа не понятно, огонь вели все. Командир полка пообещал подать ходатайство о награждении всего экипажа Орденами Красной Звезды.
 
            В ночь на 10 июля погода резко испортилась, пришел  фронт, началась ночная гроза. Рулежки и грунт быстро раскисли. Подъем в пять утра. В 6.30 вылетаем  тремя самолетами на Витебск, цель: немецкие танковые группы, наступающие в сторону Духовщины. Другие самолеты эскадрильи без дела тоже не остались.
             Над Внуково плотная облачность, но по прогнозу западнее будет с прояснениями. В любом случае высота полета и выход на цель будет не выше полутора километров. У нас возникли проблемы с запуском двигателей, и мы отстали от своей группы. На взлете сильный порыв бокового ветра чуть не сносит тяжелый самолет с полосы, парусность то у нас огромная. Мы так и не догнали группу на маршруте, решили выходить на цели самостоятельно. Истребители сопровождения должны были встретить звено над Смоленском, но из-за раскисших аэродромов взлететь не смогли. При подходе к Смоленску облачность стала значительно реже, погода улучшилась. Внезапно мы были атакованы одиночным немецким истребителем, смогли отбить первую атаку, немец почему-то не стал дожимать  и ушел в свою сторону. В одиночестве мы вышли на Витебск, на окраине города штурман и  передний стрелок одновременно заметил соединение вермахта, двигающееся в направлении на Смоленск. Для захода с правильным для бомбометания курсом нам необходимо было сделать разворот над окраинами города. Проходя над Витебском, попали под огонь стационарной зенитной батареи, позиция была подходящая и мы, оставив колонну, нанесли бомбовый удар по позициям зенитной артиллерии, как минимум, уничтожив одно орудие с личным составом.  Часть обшивки получила легкие повреждения, третий мотор не выдавал полной мощности,  опасаясь атаки истребителей, мы нырнули в спасительную облачность и  взяли курс на Внуково. Сегодня все самолеты вернулись на базу.
 
            11 июля погода постепенно наладилась, напоминанием о прошедшем дожде была только мокрая земля. С фронта опять тревожные вести: немцы, танками окончательно сломав нашу оборону в районе Витебска, начали наступление на Смоленск. Полк получил новые цели. В 12.00 тремя  самолетами, загрузив более четырех тонн бомб, вылетаем бомбить танковые дивизии идущие от Витебска. Это почти там же, где были вчера. Сегодня нас сопровождает звено новеньких МиГов 6 ИАК. Их дальность позволяет довести нас до целей и прикрывать до выхода в свой тыл.
             Воздух после грозы чистый прозрачный, удивляюсь, что в такую погоду нас не приветствуют немецкие истребители. Они появились в районе Витебска, кажется группа двухмоторников Ме-110 с мощным вооружением. Истребители, прибавив обороты, пошли на перехват. Наша группа, обнаружив танки, быстро производит сброс и уходит из района воздушного боя. Летя над территорией уже занятой немцами,  звено попало под огонь крупнокалиберной артиллерии. Один самолет, разваливаясь в воздухе от прямого попадания нескольких снарядов начал неуправляемое падение, экипаж пытается спастись на парашютах, по количеству раскрывшихся куполов понимаем, что живы далеко не все.
Быстро меняем курс, пытаясь выйти из зоны обстрела. Осколком разорвавшегося снаряда легко ранен правый летчик, повреждено некоторое оборудование кабины. Снижаемся, между Яновичами и Демидовом замечаем орудийную перестрелку между наступающими немцами и нашими частями. Проходим на низкой высоте и уходим домой, у командира технические проблемы сообщает, что будет садиться на промежуточный аэродром, мы идем на Внуково. Кроме потерянного ТБ, ни один из Мигов домой не вернулся.
 
             После тяжелых боев июля наш полк была временно переведена  в Среднюю Азию на отдых на место дислокации 34-БАП вооруженного  двадцатью самолетами СБ. Однако, уже к началу октября мой экипаж одним из первых вернулся из сравнительно тихого Среднеазиатского военного округа, в Москву в пекло ВВС Западного фронта. Перебазирование всего полка с матчастью планировалось к десятому октября. А пока мы влились в эскадрилью бомбардировщиков дальней авиации базирующуюся во Внуково.
            Обстановка была хуже некуда. После захвата Киева и Смоленска фашисты, прорвав оборону в районе Юхнова, готовились ударом с Юга захватить Москву. В летных частях панических настроений не было, но все понимали, что для Родины настал критический момент или «мы» или «нас», причем решиться это в ближайшие недели. Я очень хотел побывать в столице, в которой не был с детства, но нагрузка с первых дней прибытия в новую часть не позволила проведению подобной экскурсии. Ко всему перечисленному, где-то потерялся мой наградной лист за июльские вылеты.
            Полк, в котором предстояло действовать нашему экипажу, вступил в войну с июля. Перед входом в  столовую я обратил внимание на установленную под навесом черную доску наподобие школьной, на которой жирным мелом были написаны даты и фамилии личного состава - потери полка с начала войны, прямо как хотели сделать мы. Я показал свою слегка помятую тетрадь новому комэску, тот ответил: если хочешь – веди! Только прячь и никому не показывай, если особисты узнают, что делаешь записи, могут и дело завести. На войне всякие дневники запрещены! Думаю, что вести планомерный отчет о действиях всего полка сейчас времени не будет, если что, после войны попробую изложить все в более литературной форме, но какие-то моменты буду записывать и сейчас.
 
            Наступило  4 октября 1941 года, я в составе дежурного звена, в ночь спать не ложимся, возможен  боевой вылет.     Цели уточнили только под утро: передовые танковые части, замеченные в направлении  Тулы по дороге из захваченного Орла. Взлет на  5.00. Ночь была ясная, но холодная, октябрь в Подмосковье это не Ташкент. Кожаное пальто не спасает от озноба, по дороге к самолету быстрей надеваю шлем. Почему-то вспоминается вкус азиатских дынь и тепло Узбекистана.
             Атаковали немцев с  малых высот, над целью сами были атакованы большой группой истребителей, Фрицы сразу же связали наше прикрытие, сбив один самолет. Мы тянули на восток, но уйти в ясную погоду при свете уже наступившего утра от скоростных машин возможности не было. Первым был сбит самолет командира группы, что с экипажем не известно. Немец заходит на соседний ТБ, стрелки ведут заградительный огонь. В этот момент еще один «Мессершмитт» заходит на соседа, пытаемся закрыть самолет товарища собой, огонь пушек принимает наш центральный отсек, где находится кабина борттехника и задние стрелковые установки. Фашист делает еще один заход, теперь уже выбрал нас, третий двигатель загорается. Старший техник должен принять меры для тушения, но ничего не происходит. Открываю дверь в общую кабину, техник безжизненно склонился над пультами управления двигателями, по лицу течет кровь, поднимаю его за плечи, прикасаясь к телу, понимаю - убит. Возвращаюсь на место, двигатель продолжает гореть, у оставшихся моторов падают обороты, огонь в любую минуту может перекинуться на баки, медлить нельзя. Мы над своей территорией, но даже если нет, в такие секунды некогда оценивать последствия  поступков, действовать приходится по инстинкту, мы уже не боевая единица и самосохранение требует покинуть горящую машину. Даю команду на покидание и, убедившись, что живые  оставили самолет, прыгаю. Приземлились вчетвером  недалеко друг от друга, самолет скрылся за лесистым холмом, ни взрыва, ни пожара мы не увидели, странно, неужели двигатель потух при ударе. Думаем что делать? Местность пустынная, лесок, холмы, по карте определили, что мы где-то севернее Мценска, на границе орловской и тульской областей, ни противника, ни наших здесь нет. Несколько минут спорили: искать ли упавший самолет, согласились – не стоит. Решение далось с тяжелым сердцем, но тратить часы на поиски и похороны членов экипажа, а то, что остальные были убиты еще до падения самолета - мы не сомневались, никто из выживших не хотел. Откровенно говоря, мы боялись прихода немцев, которые с начала войны демонстрировали удивительные способности к продвижению, хотя расстояние между нами и передовыми частями вермахта не могло быть менее пятидесяти километров. Стали продвигаться в сторону Тулы. Через пару часов вышли к деревне Полтево. Сообщили местным жителям об упавшем самолете, попросили похоронить товарищей. Из Полтево на подводе крестьянин довез нас до большого поселения Чернь, там, почти под дулом пистолета мы заставили местного председателя выделить нам полуторку до Тулы,  куда попали уже в темноте. Из Тулы через комендатуру связались с Внуково, откуда подтвердили наше существование, дальше на машине в Москву, куда за нами прибыл транспорт из полка. В часть мы прибыли поздней ночью и сразу спать.  Утром будут доклады и объяснительные. Только с утра мы по настоящему оценили вчерашние события. Как командир, я потерял сразу и самолет и четверых членов экипажа, с которыми прослужил и пролетал больше года. Вчерашний вылет не ограничил свою кровавую жатву только моим экипажем,  самолет командира  группы пропал без вести, третий ТБ вернулся весь изрешеченный, в экипаже есть раненые, но стрелки утверждают, что бортовым оружием сбили один «Мессершмитт», хорошо, если ту самую сволочь, которая нас вчера так уделала.
 
            5 октября новое тревожное сообщение: немцы заняли Юхнов.
Эскадрильи приказали совершить налет на наступающую с Мосальска немецкую мотомехколонну. Принимаем новый самолет, экипаж  укомплектован. На долгое знакомство времени нет, в лицо друг дружку знаем, и ладно.
            Взлетели в 13.30, страха после вчерашнего не было, скорее сосредоточенность, первый раз в жизни я пожалел, что не летчик-истребитель, хочется немцев рвать руками, впрочем, где-то я слышал, что ненависть затмевает разум, нужно успокоиться и делать свою работу.
            Видимость хорошая, осень еще не успела задождить.
            Колонну нашли, но бомбометание произвели с большой высоты, оценить результаты сложно. Маневрируя, легли на обратный курс. Сегодня вернулись без потерь.
 
            6 октября  в 8.45 вылетаем эскадрильей атаковать немецкие танки севернее Вязьмы. Нас сопровождает звено истребителей. Когда мы  проделали только половину маршрута, самолеты других эскадрилий уже возвращались с ночных заданий. При подходе к цели нас попытались атаковать истребители. На боевом курсе не до маневрирования. Быстро сбрасываем бомбы, второй заход невозможен, и поворачиваем вглубь своей территории, меняя курсы, пытаясь обмануть истребители. Когда подходили к Можайской линии, нас атаковал одиночный фриц, вывалившийся из-за облаков. Сделав одну безрезультатную атаку, но, получив дружный отпор из всех пулеметов, немец, потеряв интерес к повторным нападениям,  отправился восвояси.
            Я всматривался в расстилавшуюся под нами пожухлую природу, в которой все говорило о наступлении скорой холодной зимы – военной зимы. Что будет если немцы возьмут Москву? Конечно, потеря столицы еще не означает поражения в войне! Москву уже брали и поляки и французы, но были разбиты силой русского духа так и не постигнув, не овладев широтой окружающих бескрайних просторов Матушки-Руси, в которой и мороз и дороги и вся природа словно восстает против любого завоевателя.
            Эскадрилья вернулась без потерь, истребители выполнили свою задачу ценой потери двух самолетов и сбив один истребитель противника.
 
             7 октября узнаем, что фашисты замкнули кольцо в районе Вязьмы, в окружение попали десятки наших дивизий, Ржевско-Вяземского рубежа обороны уже не существует, и войска срочно отводятся на Можайский рубеж. От Вязьмы до Внуково меньше чем двести километров, теперь не только бомбардировщики, но и немецкие истребители могут атаковать наш аэродром. Перевод бомбардировочного полка дело хлопотное, на случай дальнейшего продвижения противника к Москве, нас переводят из западного сектора в  восточный – в Люберцы. Перелетели ночью. Под утро шесть самолетов эскадрильи загрузили медикаментами и боеприпасами. Нужно оказать экстренную помощь окруженным войскам западнее Вязьмы. Вылетели в сопровождении группы И-16. Выброску произвели на площадку у деревни Вергово, собрались группой в 11:30 – это уже хоть и осенний  короткий, но достаточно ясный день. Когда уходили от площадки с набором высоты были атакованы двумя парами "Мессершмиттов", до этого штурмовавших наши войска. Вокруг нас завязался воздушный бой, помогая своим  истребителем огнем бортовых пулеметов, смогли прорваться и вернуться без потерь.
 
            К 8 октября немцы окончательно отрезали все пути отхода нашей вяземской группировке, неужели сдадим Москву?
             В 16:00 уже темнеет, взлетаем нанести удар по немецким моторизованным группам восточнее Вязьмы, нужно пробить брешь для отхода наших соединений. Путь  не долгий, по пути то здесь, то там замечаем отдельные группы нашей отступающей пехоты и преследующие их немецкие танковые и моторизированные части. Здесь нужен кинжальный удар штурмовиков, мы можем и на своих сбросить. Штурман командирского бомбардировщика вывел нас на большую отдельную колонну идущую от Вязьмы, откуда-то снизу налетели Фрицы. Один не рассчитав дистанцию, приблизился к нашему ТБ боком в наборе высоты как бы желая рассмотреть нас поближе и тут же поплатился за самонадеянность: стрелки ударили по кабине, немец, сорвавшись в штопор, ушел к земле,  самолет упал плашмя и даже не загорелся. Его напарник сделал заход с задней полусферы и дал длинную очередь, разбив наш первый двигатель, повредив обшивку на левой плоскости, быстро сбрасываем бомбы перед колонной, разворачиваемся, немец делает второй заход, ведет огонь по кабине и стрелковым установкам, осколком или чем-то еще мне разбило очки, расцарапав  лицо – повезло. С высоты два километра мы полого планируем в сторону своего аэродрома. И все-таки дотянули. Дотянули все самолеты. В нашем левом крыле дыра почти с метр, один стрелок убит, радист и борттехник – ранены. Но и мы хоть одного отправили на тот свет, отомстили! Погибшего похоронили на местном кладбище, парню и двадцати лет не было, звали его Петром, а откуда он я так и не узнал.
 
 
            Поле восьмого октября наша эскадрилья  была отправлена в Монино на переформирование. Впрочем, в работе моей мало что изменилось, разве что теперь вместо военного обмундирования и двух лейтенантских квадратов на голубых петлицах на мне форма пилота ГВФ. Задачи все те же – тыловые транспортные перевозки на АНТ-6.
            К концу ноября, в самый разгар битвы за Москву, когда уже  стало понятно, что столицу враг не возьмет, нашу эскадрилью перевели из относительно спокойного Монино почти на линию фронта на аэродром Кесова Гора в Калининской области. Нам была поставлена задача  по снабжению осажденного Ленинграда. Весь декабрь мы совершали регулярные рейсы по доставке продовольствия и медикаментов. Чтобы избежать атак вражеской авиации летали только ночью. Конечно, наши поставки были каплей в море от реальных потребностей блокированного города, внутренние ресурсы которого к зиме были окончательно исчерпаны. Базируясь вне блокадного кольца, мы не ощущали в полной мере трудностей, с которыми сталкивались жители и защитники, но даже наши скоротечные посещения Ленинграда позволяли судить об ужасающем положении людей. Элементарные продукты и питьевая вода стали дефицитом, хлеб был подарком, выработка электроэнергии почти прекратилась, голод, холод и смерть хозяйничали в городе.
             После того как поверхность Ладожского озера покрылась льдом и была восстановлена «сухопутная» связь с городом,  воздушные поставки на АНТ-6  признали неэффективными и в конце декабря, приняв бомбардировочные версии транспортного тяжеловоза и вновь надев военную форму, эскадрилья, включенная в состав 2-й смешанной авиадивизии, стала готовиться к боевым действиям на Ленинградском фронте. Идея использования  тихоходного старичка с открытой кабиной в качестве зимнего бомбардировщика энтузиазма у личного состава не вызвала, но в армии приказы не обсуждают, и мы готовы продолжить  битье фашистских оккупантов. Хорошо, что нас собираются использовать только ночью, а не как в начале войны,  когда тяжелые бомбардировщики отправляли на задании днем и по тактическим целям, те немногие из нас, кто прошел этот ад и выжил, нехотя  вспоминают недавнее прошлое.
            Экипажи сформировали по смешенной схеме: пилоты – призывники из ГВФ, штурманы и техники – военные.
             1 января 1942 года первый боевой вылет нашего составного экипажа, мой - восемнадцатый. Только что наступил Новый год, но нам еще далеко до праздников. Взлет эскадрильи назначен на 2.30. Наносим удар по позициям  дальнобойной артиллерии, бьющей по Ленинграду из  захваченного Горелово. Там до войны был аэродром наших истребителей, разведка доносит, что фашисты используют его как склад артиллерийских боеприпасов и оборудования. Координаты цели хорошо известны, Горелово расположено в 77 км от Ленинграда 59 градусов 46 минут северной широты и 30 градусов 4 минуты восточной долготы.
            Ночь выдалась ужасно холодной, мороз под тридцать градусов, глубина снега по периметру аэродрома до сорока сантиметров. Полосу расчистили и утрамбовали. Зимнее обмундирование не спасает от холода. Пока заняли места,  запустили двигатели, взлетели, пальцы рук не чувствуют штурвала. Хочется снять перчатки, и растереть пальцы, но на  ветру это может закончиться полным обморожением. Открытые участки лица покрываются ледяной коркой. Электрические обогреватели за спинками сидений хоть как-то спасают нижнюю часть тела, но холод заставляет думать только о нем, замораживая любые иные мысли.
            Эскадрилья летит хорошо известным маршрутом на Ленинград вначале над «своей» территорией, как бы по направлению, но значительно правее железной дороги, затем пересекаем Неву между городом и Шлиссельбургом и берем курс строго на запад на Горелово. Пролетая над южными подступами к Ленинграду, видели дымы и огни ночных артиллерийских перестрелок, кое-где – пожары. Заработала зенитная артиллерия, но в темноте на двухкилометровой высоте мы вне прицельного огня. Легкая дымка и облачность на высоте тысяча метров нам только на руку. Дружно ударили по предполагаемому складу. Странно, но после разворота лично я не видел больших очагов возгорания или взрывов, может, напутала разведка или немцы бросили дезинформацию, возведя ложные цели. По позициям их артиллерии мы все-таки попали и налет можно считать успешным. Разворачиваемся над осажденным городом, не дали бы свои «прикурить», и уходим в юго-восточную мглу. На Кесову Гору вернулись все, если так пойдет и дальше, значит, наш старичок еще может поработать  ночником. Пока мы были на задании, наш аэродром  подвергся ночной атаки, поврежден один самолет – «баш на баш» называется.
    
            Автор дневника погиб в ночь на 05 января 1942 года  при атаке  аэродрома  Двоевка. Посмертно  экипаж был награжден Орденами Красной Звезды.
            Превентивная атака немецкого аэродрома в ночь на 22 июня 1941 года советской бомбардировочной авиацией не находит документального подтверждения.
 
 
«Сухопутный летчик морской авиации»   
 
            Здравствуй дорогая Марта, пишу тебе первое письмо с нового места службы, и с того самого момента, как мы расстались. Уж больше трех месяцев как закончился мой отпуск, и я видел тебя и детей в последний раз. Отпуск дело хорошее, на службе только и считаешь дни, когда сможешь вернуться к семье, а дома все равно не забываешь о долге, тем более что сейчас идет война.
            Как там Рольфи и Ильзе, как ты дорогая? За меня можете не переживать, ведь война скоро закончится, хотя знаю, милые вы мои, что всегда переживаете за меня, даже во время работы в Люфтганзе. Но ведь небо – это мой второй дом. К тому же, после призыва мне удалось успешно отлынивать от участия в боях. Вначале отсиживаясь три месяца в школе бомбардировщиков, а затем, еще столько же в школе боевого применения на Хейнкеле-111. Возможно Рольфи, как мужчине, будет интересно: самолет, на котором летает его отец – двухмоторный бомбардировщик. В учебной школе я налетал на нем сорок часов ночью и пятьдесят часов днем по маршруту, а в школе боевого применения еще пятьдесят пять часов на отработку тактических приемов боевого применения, так что ваш папа вполне подготовленный летчик. Учитывая мой предыдущий налет на линиях Люфтганзы, мне присвоили офицерскую птичку с дубовыми листьями.
            До настоящего момента все было рутинно и определенно, и сообщать особенно нечего. Только прибыв к месту боевой службы, я решил писать вам, мои родные, эти письма, чтобы вы всегда знали, чем занимается и где находится ваш муж и отец.
             Мое новое место службы Элевсин – греческий порт недалеко от Афин, здесь расположен военный аэродром. Городок небольшой, но древний, основан прародителями  греков – ахейцами, и известен мистериями в честь богинь плодородия. Место необычайно красивое своей природой: лазурная вода, горы, и много исторических сооружений.  Интересно, что в средние века его разрушили наши предки – готы, и теперь здесь мы – может быть не совсем удачное сравнение. Мы ведем себя достойно,  и нам не до пьяных шествий и оргий, коими славились греки. После войны мы обязательно посетим Элевсин всем семейством. Рольфи будет  интересно.
            Часть, в которой я служу – Вторая Группа 26 Бомбардировочной «Львиной» эскадры. Рядом в Афинах находится штаб. На следующий день после прибытия я лично познакомился с командиром группы майором Бейлингом, командир не произвел на меня приятного впечатления, немногословный он кажется серой мышью, старающейся держаться в тени. Хотя и пользуется уважением подчиненных как опытный морской летчик. А вот  штаффелькапитан производит впечатление рубахи-парня – веселого и открытого, к тому же узнав о моем налете на гражданских линиях, он проникся ко мне уважением, как к коллеге. Не зря же в часть я прибыл сразу лейтенантом.
             Мой экипаж – это еще четыре человека, все приятели по школе боевого применения: штурман Мильх, стрелок-радист Шперлле, нижний стрелок Фукс и бортовой стрелок Майер. С конца мая мы приступили к тренировочным полетам на Хейнкеле. Мы слетанный экипаж, но местные условия требуют некоторой подготовленности. Группа специализируется на борьбе с кораблями. Мой новый самолет, только что покинувший  заводские цеха,  украшенный эмблемой со львом с красной литерой «N» -  торпедоносец этого года выпуска, несущий две торпеды или  более двух тонн бомб на внешних бомбодержателях.
             Нам не удалось поучаствовать в битвах над Родосом и Критом, а сейчас период некоторого затишья,  зализывания ран и подготовки к новым компаниям. Нас готовят для действий над Средиземным морем, англичане самонадеянно считают его своим озером.   
             Посещая элевсинские развалины, я не мог не задуматься о проблемах  и противоречиях европейских народов. Немцы, англичане, французы, скандинавы – мы имеем одни корни и должны бы жить в мире, но жесткая конкуренция развитых наций, живущих на столь ограниченном участке земли, именуемой Европой, заставляет каждый народ бороться за лучшее место под солнцем. А какое здесь солнце: южное и жаркое, да и луна теплыми летними ночами похожа на белую баварскую сосиску из пивной старика Мозера только что вынутую из воды.
            Кроме полетов мне приходится заведовать технической частью, так что работы хватает.
            Обнимаю, поцелуй от меня детей, твой Herzblatt.
 
             Здравствуйте, родные.  На дворе вечер, точнее уже ночь, стемнело, и у меня появилась минутка написать несколько строк.
            Сегодня подняли в пять утра. Дали умыться, выпить кофе и сразу в штаб. Кофе помогает плохо, глаза слипаются, а мозг усиленно пытается пробудиться.
            Сегодня, 14 июня мой первый настоящий боевой вылет. Нас отправляют неожиданно, выделив на подготовку мало времени. Наша цель: Средиземное море по направлению на Хальфая – песчаному перевалу на пути из Египта в Ливию, удерживаемому Африканскими войсками  Роммеля – думаю, самого талантливого нашего полководца.  Британские истребители, имеющие господство в воздухе сильно активизировались в последние дни, и с востока томми стягивают силы, скорее всего  они попытаются выбить Роммеля с перевала и двигаться на Тобрук. Наша задача: воздушная разведка моря и прибрежной полосы – если позволит запас топлива, а в случае чего – нанесение удара по судам или англичанам в районе Хальфая. Летим одним звеном из трех самолетов без всякого  прикрытия – выполняя разведывательный полет, не стоит привлекать к себе внимания, да и расстояние не для истребителей. На подвеску прямо с тележек техники цепляют две тонны бомб, на случай обнаружения цели.
            Взлет в 7.15 по берлинскому времени.  Первый вылет на боевое задание, пока нет прямой угрозы, по сути, ничем не отличается от любого тренировочного, но нервозность чувствуется, экипаж молчалив и сосредоточен, даже всегда веселый стрелок-радист Шперлле не подает признаков жизни. Эта нервозность вносит рассеянность, из-за которой даже обычные отработанные до автоматизма манипуляции с настройками двигателя делаю с опозданием.
            Заметив вдалеке береговую линию, мы разошлись, чтобы одновременно видеть большую площадь. Штурман кричит: - Вижу цель! -  и начинает заводить меня на курс. Истребителей в небе не было, зато открыли огонь зенитки. Стреляют не плотно, плюс наша высота пять тысяч пятьсот метров, так что все должно быть нормально
            Бомбы легли точно в выбранную цель, все сфотографировано на камеру, и нижний стрелок подтверждает попадание. Все, теперь можно уходить, да и топливо стоит экономить, резко разворачиваю Хейнкель  и беру курс домой. Работа сделана на «отлично». Вот так, в первом боевом вылете и сразу разведать и накрыть цель! Садимся на узкую полосу Элоси. Второй борт уже вернулся, а вот самолета командира звена нет. Экипаж так и не прилетел, когда закончилось расчетное время их топливного остатка, наши лица наполнились скорбью. Все пятеро! Что произошло: их сбили корабельные зенитки, или самолет упал в результате аварии. Я вспомнил, что на боевом курсе, краем глаза видел резко снижающийся самолет в нескольких километрах от нас, но тогда, занятый выдерживанием направления, высоты и скорости не стал отвлекаться, приняв снижение за некий маневр.
 
            Я решил писать тебе каждый день, хоть бы по нескольку строк. Так делают многие женатики. Думаю,  все обойдется, и битва скоро закончится,  я вернусь домой, но все-таки, война есть война, и случиться может всякое, это подтверждает вчерашний случай с навернувшимся экипажем моей эскадрильи. Даже если не все письма я смогу отправить сразу, все равно буду писать и складывать в личные вещи, чтобы они, если не моими стараниями, так помощью товарищей рано или поздно попали к вам. Не волнуйтесь, это всего лишь мера предосторожности, со мной ничего не случится.
            Сегодня шли на высоте шести километров, под прикрытием двух звеньев 27 истребительной эскадры. Знаешь, что  внизу летний африканский зной, а здесь на высоте термометр показывает устойчивый минус. Красота и умиротворение дикой негостеприимной природы завораживают. Можно бы расслабиться окончательно, если бы не чувство смутного беспокойства.
            На посадке пришлось несколько понервничать: не сразу сработала система выпуска шасси, стойки долго не хотели выходить из замков, но все обошлось. Техники разберутся. Я влюблен в Хейнкель, на взлете и посадке это очень надежная и послушная машина, надеюсь, она сохранит наши жизни.
 
            Сегодня я первый раз лечу на задание ночью. Небо безоблачно, кругом звезды, звезды, звезды.
            Результат бомбометания не ясен, внизу все покрыто мглой.
            После сброса бомб, звенья расходятся, ночью истребителей можно не опасаться.   
            Обратно возвращаемся в одиночестве. Еле нахожу аэродром, ориентируясь на береговую линию. Посадочные огни слабые и почему-то не работает система слепой посадки, приходится один раз пройти над стартом, луны нет, но  благо – ночь безоблачная. Как и в прошлый раз вернулись все экипажи.
16 июня, твой Herzblatt!
 
            Летаем только ночью, днем ощущается количественное превосходство английских истребителей. Учитывая расстояние, берем не больше двух тонн нагрузки.
            Этой ночью командир разрешил выйти вперед и вести группу на цель. Пришлось с Мильхом слегка попотеть. Зенитки не стреляют, прожекторов нет, так что мы в полной безопасности.
              В Элевсин вернулись утром.
             17 июня.
 
             Сегодня выдался жаркий денек. Девятью Хейнкелями доставляли грузы экспедиционному корпусу. Летели днем, с посадками, прикрываясь дымкой идущей с пустыни. В районе Саллюма нас взялись прикрывать шесть истребителей 27 эскадры – все, что смогла выделить африканская авиация. Но было поздно, раньше Мессершмитов появились Буффало томми.  Шесть экипажей не вернулись в Грецию – это самые серьезные потери с мая.
 
             Завтра будет еще одна  операция  над морем в районе  Ливии. Налет назначен на утро шестью самолетами, пойдем без истребителей 27 эскадры. Мой небольшой и удачный боевой опыт оценен, возможно, я скоро получу должность младшего командира.
            Вылет для нашего экипажа прошел крайне удачно, мы вышли на цель, но на обратном пути пришлось драпать от истребителей томми, два экипажа не вернулись.
 
            Наша функция – топить корабли, а не летать в Литвию на предельные расстояния, к счастью и славе немецкого оружия, Роммелю удалось отбросить англичан. Надеюсь, что сегодняшнее задание было крайним. На обратном пути забарахлил левый Юмо, лететь над морем с нехваткой мощности – сомнительное удовольствие к счастью все обошлось, старина Юнкерс сделал надежный двигатель!
 
             Здравствуй дорогая Марта!
            У нас временное затишье, тешимся на пляже как настоящие курортники. С возвращением домой придется еще немного подождать, мы начали войну с Россией, успехи на всех фронтах ошеломляющие, в Африке мы отбросили англичан, с гордостью могу заявить не без моего скромного участия, как и участия всего экипажа – моих товарищей, которые заочно передают тебе привет. В России Вермахт скоро дойдет до Смоленска, русские армии окружены, такими темпами мы скоро возьмем Москву, так что война не продолжиться больше пары месяцев. Возможно, нас перебросят на восточный фронт для поддержки  группы армий Центр идущих на Москву. Не хотелось бы покидать греческий курорт.
 
             Привет всему родному семейству!
            Нас оставляют в Греции, будем продолжать летать над Средиземным морем от Северной Африки до Суэцкого канала и Красного моря. В пустыню нас  тоже не бросят, там нет баз по обслуживанию такого количества бомбардировщиков. Однако мы получили несколько машин с разблокированными внутренними отсеками для бомб, так сказать – сухопутный вариант Хе-111.
            Сегодня, после перерыва возобновили вылеты над морем по направлению  Бардии и Хальфая Пасс. Истребители 27 эскадры оказывают нам поддержку над Африкой, так что опасаться нечего.
            Люблю, целую, ваш Herzblatt!
            08.07.1941.
 
             Привет.
            Лето – славная пора даже для такой грязной работы как война.
            Сегодня искали цели над морем в районе Эль-Аламейна. Летали без истребителей,  все вернулись в Грецию.
 
            Опять ходили над морем. Взлетели в  половину пятого утра, без поддержки истребителей. Лечу и думаю, если англичане нас встретят – мало не покажется! Летний рассвет великолепен, где-то впереди африканский берег. В наборе высоты в утренней дымке в облаках вижу, будто лик святого или Девы Марии – зрелище эпическое. Все будет нормально – внушаю самому себе и, пытаясь передать уверенность притихшему экипажу. Вся шестерка самолетов вернулась в Элевсин.
 
            Времени ни так чтобы много,  и писать особенно не о чем. За последние несколько дней совершили пять вылетов над Средиземным морем. Нас часто сопровождают от двух до шести истребителей, на сколько им хватает дальности, без них нас бы давно сожрали томми. В основном потери несут Мессершмитты. У нас по-разному: в одном вылете был сбит один экипаж, похоже, все погибли. Во втором: «Львиная» обошлась без потерь. Самым трудным оказался третий вылет. Мы шли всего тройкой Хейнкелей и пока не встретились с прикрытием над морем, были атакованы англичанами. Было 12 часов дня, небо безоблачным и мы шли на трех тысячах метров. Им удалось разорвать наш небольшой строй, самолет командира звена был сбит сразу и упал в воду, затем томми переключились на второй Хейнкель и ребята ушли в сторону, на нас набросились двое. Я пытался уйти снижением, пока стрелки отчаянно отбивали атаки Спитфайров. Наш борт получил незначительные повреждения, но защитным огнем все-таки удалось отогнать томми, один особенно долго преследовал нас, клюя сверху, но и он, наконец, отстал.
            Другой Хейнкель, все же вернулся в Элевсин, летчик был убит и самолет довел и посадил штурман. Случись что со мной - Мильх вполне сможет вернуть нас домой.
 
            В следующем дневном вылете двумя звеньями без сопровождения, мы опять были атакованы противником. Один Хейнкель лейтенанта Вернера упал в море, судьба экипажа не известна, следовавший рядом с ним наш бомбардировщик подстрелил томми и, хотя сам был поврежден, дотянул до берега. Потеря одного самолета охладила пыл англичан и томми отстали.
             Заключительный вылет сразу девятью Хейнкелями под прикрытием трех пар истребителей не внушал больших опасений. Еще рано утром Фукс набрал яблок из сада расположенного недалеко от аэродрома. Мы шутили, что закидаем противника плодами. И вот мы спокойно летим, поглощая всем экипажем добычу Фукса. Представляешь дорогая, тут в небе показались томми, а мы спокойно едим местные яблоки, не опасаясь их атак. Вылет закончился потерей одного самолета, слава богу, Мессершмитты отогнали остальных.
            Следующий вылет мы совершали ночью, нам удалось накрыть цель и вернуться без потерь, камера нашего Хейнкеля показала прямое попадание.
 
            Выполнили еще три вылета над Средиземным морем  до побережья Египта в район Эс-Саллума, удаленность аэродрома группы от основного театра действий в Африке доставляет немало хлопот, мы почти всегда летаем на пределе дальности.  Днем в Элевсин не вернулось три экипажа.
            Следующий вылет произвели ночью одним звеном и опять без истребителей.
            Красота южной ночи завораживает, бесконечное насыщенное темно-синее небо, такая же вода, звезды и берег превосходят яркостью красок картины любого мирового художника. Я и не задумывался, что цвет ночи может быть таким сочным, вот уж постарался создатель.
            Вернулись все.
            Утром следующего дня  выполнили переброску грузов через море девятью Хейнкелями, группой сбили одного англичанина, все вернулись целыми.
 
            Привет дорогие мои!
            Совершили два вылета  над Средиземным морем в район Эль-Аламейна. 13 числа вылетели из Элевсина в 15.45. Нас встретили для сопровождения две пары Мессершмиттов из штаба 27 эскадры. Им удалось отогнать и сбить два Харрикейна. Благодаря поддержке вся группа вернулась без потерь.
            На следующий день после обеда в идеальных условиях ходили всего одним звеном без истребителей. Томми не встретили, так что все в порядке.
    
            На днях еще три раза вылетали на юг Средиземного моря в сторону Ливии. 15 июля двумя звеньями на воздушную разведку,  удалось накрыть цели, но на обратном пути мы были атакованы  «Томагавками» и потеряли один экипаж.
            Затем еще выполнили несколько транспортных и боевых вылетов, воспользовавшись ухудшением погоды в виде летнего дождя и последующей дымки, стоящей над морем. Когда нас сопровождают истребители – все хорошо, без Мессершмиттов несем потери – у англичан сильные базы авиации в Египте и на Мальте.
 
            Сегодня состоялся  дневной вылет восьмью бомбардировщиками над Средиземным морем, благодаря  значительной истребительной расчистке сектора мы вернулись без потерь, «велосипедисты» 27 эскадры  сбили три Кертисса Р-40..
Ваш Herzblatt!
            19 июля 1941 года, Элевсин.
 
            Здравствуйте родная моя семья, пишу вам объемное письмо, потому-то  у меня появилось больше времени, и в моей службе ожидаются  перемены, о которых я должен сообщить.
            Остаток лета  прошел без особых изменений. Мы продолжали летать на задания в район Средиземного моря и Северной Африки, с промежуточного аэродрома на Крите пытались достать Суэцкий канал и Красное море. Нашему экипажу всегда удается вернуться обратно, я верю, что нас оберегает ваша любовь. Иногда нас охраняют Мессершмитты, иногда, из-за значительных расстояний, мы остаемся совершенно одни – такие вылеты особенно нервны, ведь когда нас встречают истребители томми, надежда только на Хейнкель и Бога. В нескольких вылетах нам действительно приходилось огрызаться от английских летчиков.  Однажды вернувшись, домой, мы нашли на левой плоскости незначительные повреждения от пуль. В другом вылете наш борт сильно подбили, и мы были вынуждены тянуть в Элевсин, надеясь на качество самолета. Надо отдать должное противнику: англичане по рыцарски не добивают поврежденных, так что у нас все это больше похоже на азартный спорт с соблюдением общепринятых правил, чем на войну. Сам командир Бейлинг считает эти рейды малоэффективной тратой ресурсов. Наших воздушных сил в Греции явно недостаточно чтобы активно наступать на английскую Северную Африку, да и расстояния слишком значительные для  бомбардировщиков. Пока мы контролируем лишь участок Средиземного моря,  и, похоже, в ближайшее время перемен не предвидится. Наше внимание больше приковано к новостям с русского фронта, там Вермахт и Люфтваффе достигли значительных успехов и если верить пропаганде, которой никогда нельзя верить, то  война с коммунистами скоро закончится их полным разгромом, вот тогда наши генералы смогут бросить освободившиеся силы на борьбу с англичанами.
            И самое главное: я получил отпуск, так что скоро увидимся!
 
            Все хорошее быстро заканчивается, вот и мой отпуск также пролетел скоростным самолетом. Только что я был с вами, и вот уже нахожусь более чем за тысячу километров от дома в Бобруйске, получив назначение в Третью Группу своей 26 «Львиной» эскадры находящейся на Восточном фронте.
            Командир Лерше долго изучал мои документы.
             – Прибыли с южного фронта, так-так, тридцать три боевых вылета, семь подтвержденных уничтоженных целей, и не одного серьезного инцидента, так-так.  Завтра, если позволит погода, выполним контрольный вылет.
            Майор допустил меня к боевым вылетам без ограничений, удовлетворившись единственным проверочным полетом, в котором занимал правое кресло штурмана.
            Пишу вам, пока есть время, все хорошо, завтра перелетаем еще дальше на восток.
 
            Наше новое место: русская глухомань - деревня Сещинская, затерявшаяся на бескрайних полях где-то между Смоленском и Брянском. Разве можно сравнить летний рай Элевсина с осенью центральной России. Правда есть одно преимущество: огромное ровное летное поле с безопасными подходами и массой аварийных площадок вокруг. Среди гор Греции о таком аэродроме и не мечтали!  Штаб и основная база второй группы – Барановичи.  Сещинская – полевая база, находящаяся в трехстах пятидесяти  километрах от Москвы, так что нам предстоит большая задача: бомбить столицу большевиков.
            Сегодня мой первый боевой вылет на Восточном фронте. Десятый час, прекрасное солнечное утро, на небе ни облачка. Двумя звеньями отправляемся на воздушную разведку искать русскую танковую колонну, замеченную вдоль дороги Орел-Тула. «Красные» танкисты применяют тактику  засад против нашего передового 24-го корпуса, захватившего Орел и  продвигающегося на Тулу. Дорогу должны расчистить «велосипедисты», так что мы совершенно не волнуемся из-за возможных нападений иванов. Поскольку речь идет о полете и возможной атаке над полевыми частями отступающих русских мощного зенитного огня не предвидится.
            Идем неплотным строем на высоте в три с половиной километра. После многочисленных полетов над морем, земные просторы радуют глаз.
            Над дорогой нас встретила пара Мессершмиттов. Танков мы не нашли, русские успели хорошо замаскироваться, командир дал задание выбрать цели на  усмотрение. Русских позиций нигде не было, и большинство экипажей предпочли освободиться от взрывчатки над пустым полем.  Мы переглянулись с Мильном и решили найти бомбам лучшее применение, сделав круг, мы повернули на север и через некоторое время обнаружили заброшенный полевой аэродром. Заброшенный, потому что ни самолетов или другой техники, ни людей с высоты мы не увидели. Русские бросили его, но это было  летное поле, о чем свидетельствовала характерная расчистка подходов и следы сигнальных костров. Возможно, противник использовал его для ночных рейдов. Встав на боевой курс, мы освободились от груза над аэродромом, две тонны бомб рухнули прямо на летную полосу, сделав ее непригодной для использования. Удовлетворившись сим подвигом, я развернул самолет на обратный курс и со снижением повел Хейнкель в Сещинскую.
 
            Сегодня мой первый ночной вылет на востоке. После ужина прошли короткую подготовку, в 3.30 вылетаем бомбить один из русских аэродромов рядом с поселением Юхнов. Надо бы отдохнуть, но спать не хочется, никакого волнения, я много раз летал ночью над морем на Южном фронте, правда это было летом в условиях хорошей погоды, и сегодняшняя ночь  выдалась ясной, так что все будет в порядке. Ночные полеты на бомбардировщике – самые безопасные. Иногда испытываешь интересные ощущения: мозг будто спит, а тело действует рефлекторно, причем  реакция такая же, как и днем, может даже лучше, а вот глаза  словно спят, и чтобы разглядеть показания приборов, приходится заставлять себя напрячься.
            Сегодня мы летим одним звеном из трех самолетов, группу ведет майор Лерше, наш удар точечный, если можно назвать точечным ударом сброс шести тонн бомб на  троих. На аэродроме близ Юхнова стоят русские четырехмоторные бомбардировщики,  летающие к нам в тыл, вот эту угрозу нам и предстоит ликвидировать. Когда вернусь, завтра допишу, чем закончился вылет.
 
            Вчерашний вылет неожиданно превратился в настоящий ад, но не волнуйтесь, мои дорогие, ваш Herzblatt, как и весь экипаж, вернулся в Сещинскую без единой царапины, чего нельзя сказать об остальных самолетах.
            Вылет начался, как планировалось. Казалось, я только прикорнул, и вот, меня уже трясет за плечо Шперлле: - Вставай командир,  пора взбаламутить воздух над Россией.
            Выпили кофе, товарищи молчат, вряд ли они думают о чем-то возвышенном, скорее всего, пытаются досмотреть прерванные сны. По ночному холодку приняли самолет, вскарабкавшись в кабину, ждем команды на взлет.
            Проснувшись окончательно, только когда Хейнкель набрал метров сто, я всмотрелся в ночное небо ясное и звездное. В такую погоду не сложно ориентироваться, если летишь над сушей,  все будет отлично. С другой стороны: море, над которым мы летали, в сущности, никому не принадлежит, и как бы томми не пытались назвать его своим, оно примет с одинаковыми и эмоциями и подбитого немца и англичанина. А сейчас под нами была чужая дикая территория, полная людей, явно желающих нам гибели.
             Группа точно вышла на указанную цель. С высоты три километра в ясную ночь видно даже мост через Угру, служивший нам ориентиром. Аэродром затемнен, самолетов не видно, но посадочное поле в окружении невысокого леса просматривается отчетливо. Тяжелые бомбардировщики – большие цели, их нельзя  сделать совершенно незамеченными. У иванов ведь нет шапки-невидимки Нибелунгов.
            Сбросив бомбы на места возможных стоянок,  мы повернули обратно. Темнота не предполагает  плотного строя, мы шли домой со значительными интервалами. Зенитного огня не было и все предвещало благополучное возвращение на базу.
             Ночную тишину прервал голос Лерше: - Меня атакует «крыса»! Это сообщение заставило нас содрогнуться. Конечно, рядом Москва, для воздушной обороны которой русские стянули своих лучших асов, и все-таки мы не ожидали ночной атаки.
            Я попытался направить самолет в сторону командира, тоже сделал и второй экипаж. Сколько  иванов в воздухе, и на каких они самолетах понять было трудно. Все что я видел – это как загорелся и пошел вниз самолет майора. Языки пламени, вырывающиеся из его Юмо, были отчетливо видны в ночном небе. Сесть  рядом ночью невозможно, тем более под нами был лес. Мы не смогли создать строй, и вскоре я потерял из виду и второй Хейнкель.  Я слышал, что он также атакован, ведет бой, и даже сбил один истребитель, затем связь прервалась.  Затем иван переключился на нас. Первым открыл огонь Фукс, затем застрочил пулемет Шперлле,  с правого борта включился Майер и даже Мильх припал к стволу своего орудия. Мы отстреливались, как могли, Понимая, что ничем не могу помочь оставшемуся звену и, отвечая за судьбу своего самолета и экипажа, я дал полный «газ» на оба двигателя и ввел Хейнкель в пикирование, пытаясь упасть с небес до высоты бреющего полета. Внизу замелькали верхушки деревьев,  я вел бомбардировщик ночью на малой высоте, иногда маневрируя по курсу и старясь не упасть в чужую, явно не гостеприимную землю. Маневр сработал, иван отстал,  потеряв нас в раннем утреннем небе. Все мрачно молчали.
             Еще в темноте на посадке что-то пошло не так, первый раз за всю мою летную карьеру,  нас увело с посадочной площадки влево, бросив на край летного поля в  яму. Все остались целы, но левая стойка и двигатель получили незначительные повреждения.
            Остальные Хейнкели вообще не вернулись. Экипаж Лерше объявили пропавшим, второй экипаж днем обнаружила наша пехота, все погибли. 
            Весь следующий день  наш экипаж угрюмо проклинал разведку,  узнав,  что задание, стоившее  нам потери двух самолетов, оказалось пшыком. Мы бомбили пустой аэродром, русские бомбардировщики покинули Юхнов утром предыдущего дня, перебазировавшись восточнее Москвы.
 
             Понедельник начался очень рано, сегодня в 5.45 в дымке, пока позволяет ухудшающаяся погода большой группой бомбили железную дорогу Сухиничи-Москва, вдоль которой наступает наша пехотная дивизия. Это рядом с нами. Перед вылетом нас заверили, что иваны беспорядочно отступают, возможно, так и есть, только северо-западнее станции в нас стреляло все, что может стрелять вверх. Благо на высоте три тысячи метров, с которой мы производили бомбардировку, нужно опасаться только зенитные орудий, которых у русских здесь не было. Спасибо двухмоторным истребителям, встретившим нас над железной дорогой и уже расчистивших небо от русских. Убедившись, что бомбометание с горизонтального полета не даст необходимой точности, сегодня наш экипаж применил не свойственную для Хейнкеля тактику бомбометания с пикирования, это было возможным, так как бомбы  висели извне, на подвеске, и все-таки больше никогда не буду повторять такое! Наша птичка чуть не развалилась, штурвал тянули вдвоем с Мильхом. Все бы обошлось, но последний экипаж второго звена на базу не вернулся, а дымка помешала отследить судьбу самолета.
 
            Дождь, слякоть и тоска. Наш экипаж прикован к земле. Мы не летаем, просто сидим в русской дыре. Наступление на Москву остановлено, судя по всему,  генералы не рассчитали свои силы и силы иванов. Наиболее подготовленные экипажи, когда погода летная, совершают рейды в тыл противника. Мы совершенно не готовы к зиме. Похоже на самом верху не планировали продолжать войну так долго. Хейнкель - замечательный самолет, только не для русских холодов. В мороз двигатели не запускаются, мы часами греем цилиндры и бензонасос, благо – есть антифриз и ацетилен, на воде мы убили бы моторы и никогда не взлетели. Это настоящая мука, пальцы примерзают к ледяной корке на металле и болезненно отрываются с кровью. Система обогрева кабин, когда на улице минус двадцать пять, подает «теплый» воздух с температурой минус пять, так что согреться, внутри не получается. Переданные вами на рождество теплые носки и варежки очень кстати.  Но, не буду вас расстраивать, я жив и здоров, а главное: в феврале получу отпуска, так что до встречи  в родном Лейпциге.
    
            Здравствуйте, родные! Пишу, как договаривались сразу по прибытию на новое место. Пока я был в отпуске, нашу часть переформировали. Многих «старых» ребят отправили в теплую Италию, других – в холодную Норвегию, а  группу пополнили молодыми фельдфебелями. Ходят слухи,  что к лету нас переучат на Ю-88. Мой экипаж  оставили на Хейнкеле и перевели в Саки, возвращая в родную Вторую Группу «Львов», с коей мы начинали над Средиземным морем. Теперь будем  торпедоносцами над Черным.
 
            Сегодня, 2 апреля, наш первый боевой вылет над Черным морем.  В 6 часов 30 минут утра звеном из четырех Хейнкелей, в условиях ясной погоды взлетели с аэродрома Саки, отправившись на воздушную разведку в район Анапы.
            Летя над морем в пределах видимости берега, я задумался: мы немцы не морская нация, видя берег, я чувствую себя гораздо уверенней, чем над просторами Средиземного моря. Нет, мы, немцы не морская нация! Тому свидетельство: потеря «Бисмарка», а еще раннее – «Дрездена». Конечно, мы создали флот, и наши подводные лодки добились значительных успехов, но наша стихия не вода, а готские горы и равнины.
 
            Глухой ночью наступившего 9 мая одним звеном бомбили боевые порядки русских в районе Севастополя.
            Такой темной ночи, несмотря на ясную погоду,  я никогда не видел, наземных ориентиров  не видно, на цель выходили по приборам и штурманскому расчету.
            Когда наносишь удары по населенным пунктам, да еще в условиях плохой видимости, не видя целей, потери среди гражданского населения неизбежны – таково жестокое лицо современной войны. В подобные моменты, вспоминая о вас, я  думаю: хорошо, что вы живете в великой стране под надежной защитой обороны, я бы сошел с ума, если бы знал что  Лейпциг, где находится моя семья, бомбят.
            Мы сели в Саки без происшествий,  но три остальных экипажа пока не вернулись. На подходе к крепости Мильх указал мне на  сильный огонь зенитных пулеметов, и я отвел самолет в сторону и набрал безопасную высоту четыре с половиной километра, на которой Хейнкель стал полностью недосягаемым. Могли ли остальные экипажи попасть под огонь с земли или подвергнуться над морем атаке ночного истребителя – мы только гадали, связь прервалась со всеми тремя самолетами, в начале я  даже думал, что вышла из строя радиостанция, но Шперлле заверил, что связь работает. Если звено не найдется – это будет самая большая потеря части с момента прибытия на аэродром Саки.
            День после вылета выдался спокойным как никогда.
 
            Утро выдалось тревожным: подъем в четыре, чашка кофе и бутерброд, холодная вода из колодца быстро привели нас в чувство, выгнав остатки недосмотренных снов. Кстати, мне давно уже ничего не снится, ложусь и проваливаюсь во мрак. Ровно год как я на войне, неужели она затянется  как европейская война двадцатипятилетней давности. Если это так, то она может закончиться также плачевно, терпения у немцев достаточно, но у Германии просто не хватит ресурсов.
            В Крыму  мы летаем небольшими группами, максимум звеном. В 6.45 четырьмя самолетами взяли курс на Семь Колодезей.  Все вернулись обратно.
            12.05.42.
            Ваш Herzblatt!
 
            Сегодня летали в район Керчи, полет заурядный, все вернулись обратно, хотя в  воздухе были истребители русских.
 
            Сегодня с девяти утра, в условиях хорошей видимости, шестью Хейнкелями шли на морские цели в район Севастополя. Охотились за транспортами и кораблями в акватории базы. Чтобы избежать огня зенитной артиллерии, шли на высоте пять тысяч пятьсот метров, попасть с такой высоты в корабль, даже двадцати четырьмя бомбами, брошенными шестью самолетами – случайность. На входе в гавань обнаружили транспорт или корабль на рейде. Мильх сказал, что не попадем, я развернул птичку в сторону порта, в этот момент нас атаковали истребители. Самолет получил повреждения в хвостовой части, стало трясти и уводить в сторону. Сбросив бомбы, я направил машину в сторону  аэродрома Саки. Сели нормально, я ожидал, будет хуже. Звенья все-таки потеряли один борт,  поврежденный зенитной артиллерией на выходе из русской зоны, экипаж дотянул до Сак и остался жив. Группа записала уничтожение одного ивана.
 
            27.05  в 7.30 поднялись с аэродрома Саки тремя Хе-111 и, набирая высоту шесть тысяч метров, в дымке взяли курс на батарею противника  около Севастополя. На цель вышли на меньшей высоте, но без происшествий, удачно, на сколько можно судить, сбросили бомбы и вернулись на аэродром. Есть информация, что не все вылеты сегодня прошли также успешно. Несколько звеньев атаковали русский морской конвой, потери от огня корабельной зенитной артиллерии составили до шести самолетов. Война набирает трагические обороты.
 
            Здравствуйте, мои родные. Пишу вам здоровый и невредимый, хотя еще несколько часов назад, признаться, я сомневался, что остался жив. Сегодняшний день выдался самым трудным из всех, что пришлось пережить мне с начала войны.
             В 13.45 наш экипаж в составе двух небольших групп бросили на  севастопольский аэродром - Херсонес. Мы шли замыкающими первого звена из четырех самолетов на высоте пять тысяч метров, с общей задачей подавить зенитные батареи в районе аэродрома. Следующая за нами пара Хейнкелей наносила удар по стоянкам самолетов. Вначале все складывалось удачно. Благодаря большой высоте и прикрытию истребителей мы смогли преодолеть ПВО крепости и выйти прямо на аэродром, отлично видимый ясным  летним днем. Зенитки почти не стреляли и, не обозначив батареи, Мильх предложил нанести удар прямо по плохо замаскированным самолетам. Херсонес – это единственный крупный аэродром русских в районе Севастополя, поэтому вся авиация обороны крепости сконцентрирована на нем, самолеты взлетают и садятся и замаскировать все просто не возможно. Сбросив две тонны бомб  на стоянку с капонирами, мы убедились, что как минимум один одномоторный  самолет, стоявший открыто, разворочен. Не теряя высоту, сделав круг над обреченным городом, я повел Хейнкель на соединение со звеном, взявшим курс на Саки. Уже на выходе из зоны, контролируемой русскими, наша группа была атакована новыми истребителями иванов. Все атаки происходили с задней полусферы, самолет противника мне удалось увидеть только один раз  на несколько секунд, когда русский обогнал Хейнкель, тут же уйдя в сторону. Как потом рассказал Шперлле, вначале стрелки не предали значения приближающимся точкам, приняв их за собственное сопровождение. А когда остроносые истребители открыли по нам огонь, было уже поздно. Пока стрелки огрызались, я пытался: и маневрировать в стороны со снижением, и наоборот: лететь прямо, все было тщетно. Мы совсем потеряли остальную группу, оказавшись отрезанными от своих. Не знаю, атаковал нас один истребитель или несколько, но бой продолжался несколько минут. Заход за заходом враг повреждал нашу птичку. Обороты  обоих Юмо упали, не смотря на значительное расстояние между левым двигателем и остеклением пилотской кабины, ее стекло забрызгало горячим маслом, никогда не думал что такое возможно на бомбардировщике. Самолет истекал маслом как раненый зверь истекал бы кровью. Я был удивительно спокоен, осознав, что мы находимся над контролируемой Вермахтом территорией, а под нами расстилаются приемлемые для вынужденной посадки поля. Самолет тянул на север с небольшим снижением. Мне показалось, что задние пулеметы перестали стрелять. Наверное, отстал! В этот же миг я ощутил новые попадания по корпусу бомбардировщика.  Начав маневрировать, я обнаружил, что Хейнкель стал неуправляемым. Никаких усилий на руле не хватало не только, чтобы  отклонить самолет в сторону, но чтобы удерживать его просто в горизонтальном полете. Не смотря на выкрученные триммеры Хейнкель начало затягивать в пикирование. Поняв, что больше не контролирую машину, я посмотрел на высотомер – менее шестисот метров, медлить нельзя, так можно бороться  и до самой земли. Я скомандовал экипажу «покидание» и, привстав, потянувшись за ручку, сбросил аварийный люк. Последнее что я видел, выбираясь наружу, это как Мильх открыл свой аварийный люк и приготовился нырнуть вниз. Мы переглянулись, выражение его лица напоминало  человека, собирающегося прыгнуть в ледяную прорубь, наверное, и моя  физиономия имела вид не  героический, но смеяться друг над другом времени не было. Неуправляемая машина, несмотря на отклоненные полностью триммеры, продолжала опускать нос, увеличивая скорость пикирования. Первый раз в жизни я вынужденно покидал самолет. Неуклюже  выбравшись из пилотской кабины, я прополз почти до кабины верхнего стрелка, Шперлле был еще на месте, мы оба скатились на заднюю кромку левого крыла. Скользя на масляном пятне, я съехал назад и оказался в свободном падении. Парашют раскрылся не сразу, нервно выкручивая стропы, наконец, добившись полного раскрытия купола, я смог осмотреться. В воздухе было еще три оранжевых парашюта, а где остальные?
            Мы приземлились недалеко от Черного моря, почти на пляже, в нескольких сотнях метров от упавшего самолета, и пошли навстречу друг другу. Нас было трое: я, Мильх и Шперлле. Мы обнялись, как люди  только что удачно избежавшие смерти, и направились на поиски стрелков. Фукс лежал лицом вниз рядом с погасшим куполом, он не двигался. Мильх перевернул товарища на спину, он был мертв. Большая лужа крови под телом и раскрывшийся парашют свидетельствовали о том, что нижний стрелок был смертельно ранен еще в самолете, из последних сил он смог покинуть падающую машину, но тут же умер от ран и потери крови.  Майера нигде не было. Шокированные смертью товарища, прошедшего с нами год войны,  мы молча дошли до останков самолета. Тело бортового стрелка находилось внутри покореженного фюзеляжа, он был мертв, причем пулевые ранения  подтверждали, что шансов на спасение у него не было. Русский истребитель убил двух стрелков еще в самолете. А ведь полчаса назад все были живы, и я закономерно считал сегодняшний вылет самым удачным с момента нашего прибытия на Восточный фронт.
            Подобранные тыловыми частями мы были направлены в расположение своей группы.
            30. 05. Ваш Herzblatt!
 
            В момент приземления я сильно ушиб обе ноги, но почувствовал это только утром следующего дня, когда еле смог подняться с кровати. Осмотрев мои ноги, хирург заверил, что боль скоро пройдет, дав мне легкую дозу кокаина.
            Мы похоронили товарищей с болью и скорбью. Когда экипажи не возвращаются совсем, еще есть надежда, что они живы, по крайней мере, ты не наблюдаешь их гибели, здесь же видишь смерть во всем обличье.
             Потеря самолета и двух членов экипажа держит нас на земле. Признаюсь: мы рады передышке. Несколько часов в день нежимся на пляже как гражданские. Здесь не такие красивые пейзажи как в Элевсине и море несколько холоднее, чем в Сароническом заливе, но все равно это огромное удовольствие – лежать на песке, остановив время и войну.
             Полуостров, где находится наш аэродром, бывшая земля готов. Ходят слухи, что после успешного окончания войны его включат в состав Рейха, как земли германцев. Курорты Крыма хороши летом. Пользуясь вынужденным бездельем, нам удалось совершить несколько путешествий в глубь полуострова в качестве туристов. Особенно запомнился ландшафт   между  Севастополем и Бахчисараем. Еще весной неоднократно пролетая над данной областью, правда все время на приличной высоте, я обратил внимание на группы  повторяющихся симметричных скал, похожих то ли на плывущие огромные корабли, то ли на возвышающиеся крепости. В один из погожих дней рано утром мы выехали из Сак и через несколько часов попали в Бахчисарай, где взяли странноватого проводника-мусульманина, возможно местного турка не говорящего по-немецки, но рекомендованного лейтенантом Францем. Отъехав от города километров на пятнадцать, мы оказались рядом с чистым источником, бьющим прямо из огромной скалы, напоминающей  циклопа. Затем, оставив машину, пошли в горы и испещренные большими и малыми пещерами. Местные скалы очень податливы и напоминают губку, поэтому их стены имеют огромное количество углублений и даже полноценных пещер и гротов. Прямо в стене острый глаз штурмана заметил останки древней океанской ракушки.
              – Все это когда-то было морем – воскликнул Мильх. Удивительно, ведь мы находимся на высоте почти в километр, откуда здесь взяться океану, это чья-то шутка!  Проводник что-то шептал про шайтана, из его артикуляции и жестов можно было понять, что он считает эти места прибежищем духов.
            Мы сделали привал на обед, причем проводник отказался есть наши запасы, он только пил взятую с собой воду.
            Шперле попытался срезать деревце для костра, но мусульманин остановил его, показав жестами, чтобы то не трогал живые деревья, и сам отправился собирать редкий хворост для нашего огня.
            Не проникшись языческим аскетизмом проводника, мы поглотили прекрасный обед из жареной на костре баранины и местного сыра, а также: прикончили пару бутылок вина.
            С вершины скалы, на которой мы расположились, открывался прекрасный вид на долину с садами и пассиками, с другой стороны  ущелья высились такие же горы, повторяющиеся как башни средневековой крепости. Их отвесность и высота позволяла безопасный прыжок с парашютом, но, после нашего недавнего вынужденного покидания  подбитой машины с трагическим исходом для двух членов экипажа, думать о таком экстремальном приземлении не хотелось.
             Солнце стало клониться на запад. В темноте оставаться было рискованно, поэтому, мы поспешили к машине и с наступлением поздних летних сумерек вернулись на аэродром.
            Вечером я долго не мог уснуть: Афины, теперь Крым, бывший то греческим, то римским, то германским. Все сформировано большой водой – может это и есть свидетельство потопа. Интересно, а наша срединная земля, территория, где стоит Лейпциг, тоже была покрыта водой.
            Севастополь взят, группа перенесла действие в район Керченского пролива, торпедоносцы пока охотятся за русскими кораблями. Похоже, что скоро мы увидимся, нас отправляют в Германию, где должны укомплектовать самолетом и экипажем.
 
            Простите мои дорогие, я был в  нескольких сотнях километров от вас, но так и не смог вырваться хотя бы на сутки.
            Теперь у меня новый Хе-111Н-6, экипаж укомплектован стрелками, Ханс и Георг – совсем молодые необстрелянные мальчишки из Бремена и окрестностей Гамбурга. По сравнению с ними покойные Фукс и Майер казались  воздушными волками. К моменту нашего возвращения в Саки эскадрилью включили в состав 5 Флота, куда нас теперь отправят, есть несколько вариантов: на финский фронт, под Сталинград или в Северную Норвегию. В любом случае нам строжайше запрещено давать какую либо информацию в письмах.
 
            Саки остается нашей базой, но линия фронта продвинулась так далеко вперед, что действовать будем с полевых аэродромов подскока ближе к линии фронта. Мы сделали посадку в Керчи, дозаправившись, пошли через пролив.
            Сегодня  наш первый боевой вылет после падения. Волнуются все, особенно новички, но больше всех я. Наш взлет в 13.30. Когда взлетали, наблюдали редкое явление – грозу. Уже ранняя  осень, но дни такие жаркие, что удивляться собравшейся грозе не приходится. Вначале вылет хотели отменить, но  высокая облачность метров на девятьсот позволяет совершать безопасный взлет и посадку. Громыхающая гроза если бы она оказалась фронтальной позволит нашим звеньям незаметно приблизиться к аэродрому противника, который мы должны штурмовать восьмью бомбардировщиками с высоты три с половиной километра. Но такие погодные условия не могут быть на большом участке, а лететь достаточно далеко. Аэродром,  который суждено нам атаковать, появился внезапно, как будто выскочив из-за горизонта.  Мильх и я были готовы к подобным неожиданностям, уложив две тонны бомб прямо на капониры, со стоящими рядом самолетами русских. После сброса, я крикнул нижнему стрелку, что бы тот взял камеру и снимал результат бомбометания.
            Над целью нас должны были прикрывать Мессершмитты, и действительно, им удалось расчистить пространство, дав нам спокойно выйти на цель, но запас топлива не позволил им сопровождать нас на обратном пути. Когда иваны попытались догнать группу, мы шли плотным строем, огрызаясь очередями пулеметов. Совместными усилиями один русский был сбит, а остальные повернули обратно.  Все же два самолета второго звена нашей группы обратно не вернулись. Кто-то высказал предположение, что при маневрировании самолеты могли столкнуться.  Проявили пленку, не менее пяти русских самолетов, похожих на Ил-2 уничтожены прямым попаданием на аэродроме только бомбами с нашего Хейнкеля, остальные атаковали не менее удачно, так что русским нанесен ощутимый урон, если бы не потеря двух экипажей!
 
            Небо безоблачное, последние теплые дни осени.
            Сегодняшний вылет вышел каким-то сумбурным. Несмотря на малую высоту, бомбы упали в воду мимо цели, на обратном пути попали под обстрел  с земли. Хотя в воздухе господствует наша авиация и союзники, один из четырех вылетевших экипажей домой не вернулся. Новобранцы пока не опробованы в настоящем бою, и, слава богу, война порядком надоела!
    
             Авиация с обеих сторон действует активно, идут крупные воздушные бои с подавляющим преимуществом истребителей Люфтваффе. Пользуясь господством в воздухе, мы постоянно бомбим русские части. Сегодня с Таганрогского аэродрома подскока, утром в 8.15 в условиях отличной погоды звеном из четырех Хейнкелей вылетели на охоту за автодорогами. Действовали уверенно, поодиночке выискивая цели, вначале планировали осуществлять охоту с высоты четыре тысячи метров, но потом я снизился до трех. Русских колонн не нашли, тогда Мильх предложил нанести удар по полевому аэродрому иванов, обозначенному нашей воздушной разведкой. ПВО молчало, мы без труда вышли на их аэродром, представлявший посадочную площадку в поле с возведёнными строениям на краю. Самолетов не обнаружили, возможно, они были хорошо замаскированы. Мы точно сбросили бомбы на  строения и без проблем вернулись обратно. Все звено целое, кому-то из ребят удалось сбить одиночного русского.
 
            На  фронте сравнительное затишье, наша основная база в Крыму – глубокий тыл, да и промежуточные аэродромы, с которых взлетаем на задания нельзя назвать местом, где решается судьба войны. Если бы не вылеты в тыл противника, наша служба схожа со службой заурядного гарнизона в тихой провинции. Смотрим фильмы, иногда выезжаем в театр в Симферополь, вообще отлично проводим дни в хорошо налаженном быту и комфорте.
            Сегодня, чуть взошло солнце, осветившее голубизну осеннего безоблачного неба, в 5.45 пошли на поиск танковой колонны противника, замеченной разведкой в районе Военно-Грузинской дороги, и двигающейся в направлении Моздока. Действовали отдельными машинами. Русских танков не нашли, зато вышли на хорошо оборудованный аэродром. Иваны открыли сильный заградительный огонь, так что пришлось быстро избавляться от груза и бежать восвояси. Русские зенитчики стреляли отвратительно, не смотря на небольшую высоту, порядка двух тысяч шестисот метров, им, на наше счастье, не удалось попасть в одинокий бомбардировщик. Все же, после приземления мы насчитали несколько осколочных пробоин в левой плоскости и хвосте.
 
            Сегодня суббота, на обед дали обычный перловый суп, зато на десерт: яблоки, виноград и пирожные.  В 16.00 началась подготовка к вылету, назначенному на 4 утра, после чего нас отправили спать.
            Ранним утром бомбили  мосты через Терек, помогая генералу Клейсту. Ввиду отсутствия авиации и ПВО противника опробовали бомбометание с малых высот, сбросили четыре тяжелые бомбы с тысячи метров. Без особых приключений вернулись домой.
 
            Пока обученные торпедным атакам экипажи эскадры охотятся за конвоями в водах Норвегии, нас привлекают к транспортным перевозкам.
            Опять летали на атаку мостов. Действуем небольшими группами.
            Все будет хорошо, ваш Herzblatt!
 
            Охотились на автодороги, выполняя работу пикировщиков. С высоты почти в пять километров трудно выбрать цели, поэтому мы снизились до трех, но колонн русских не было, тогда я предложил сбросить бомбы на обнаруженное севернее от района поиска селение, не возвращаться же с подвешенными подарками обратно. Выбрав самое крупное здание в поселке – наверное, бывшую усадьбу русского помещика, а сейчас клуб или совет большевиков, мы сбросили груз.  Бомбы упали с небольшим перелетом на какие-то коровники или сараи, может быть  жилые дома. Сделав  работу,  впервые с начала войны я почувствовал себя неуютно. В Севастополе в результате наших бомбардировок могло пострадать мирное население, и уверен – страдало, но это была  хорошо укрепленная крепость противника с сильным гарнизоном, который надо было подавить любым способом. Жители данной деревни ничего плохого нам не сделали, мы просто избавились от груза, не тратить же бомбы на пустое поле. Но ощущение гадостное, надеюсь, что мы разрушили нечто относящееся к власти, а не просто коровники крестьян.
 
            Вылетели в полночь на штурмовку русского аэродрома шестью самолетами. Таких темных ночей я не видел даже над Средиземным морем. Бомбы сбросили не прицельно, иваны организовали отличную маскировку, так что на цель выходили по штурманскому расчету. Я только с третьего раза смог посадить Хейнкель, все обошлось.
 
            Продолжаем поддержку пехотных дивизий на Кавказе. Сегодня ночью бомбили мост в тылу противника. На обратном пути попали в лучи прожекторов. Ощущение пакостное. Маневрируя по высоте и курсу, а также скоростью, мне удалось вывести Хейнкель из-под обстрела.
            После отдыха отправили Ханса за несколькими бутылками местного вина – праздновали счастливое возвращение.
 
             Выполняли транспортную операцию. Я шел на хорошей скорости и оторвался от группы. Не смотря на то, что воздух должны были контролировать три пары Мессершмиттов, уже на подходе к аэродрому посадки наш Хейнкель был внезапно атакован группой истребителей врага, это были «крысы».
            Я отчаянно маневрировал, весь экипаж вел огонь, в нас несколько раз попали, но совместными усилиями нам удалось повредить одну «крысу», иван со снижением пошел в сторону своих. Мы так и не пришли к общему мнению, кто же сбил русского. Второй русский, оставив нас,  последовал за товарищем. С трудом я посадил поврежденную машину, отдав ее в руки местных техников. Все обошлось. Это первая воздушная победа нашего экипажа с начала войны.
 
            Мы настолько привыкли к войне, что писать о ней больше не хочется. Сегодня звеном должны были бомбить русские танки. Вылет вышел сумбурным и мало результативным. Хорошо, что все вернулись.
 
            Здравствуй дорогая!
            У меня все нормально, если за «нормально» можно считать войну вдалеке от родины. Дни стали значительно холоднее, часто дует влажный и пронизывающий ветер вышедший из глубин России, иногда приносящий мелкие крупинки снега. Нам выдали теплое обмундирование, очень спасает присланное тобой бельё. Впереди холодная русская зима, вторая зима на восточном фронте, чувствую, мы застряли здесь надолго, такое же настроение у всех. Сильно никто не ноет, но я вижу, что ребята просто держаться.
             Пока не наступили холода, и погода окончательно не испортилась, в ясные дни наша эскадрилья, точнее, самолеты, не задействованные в торпедных атаках кораблей противника, бомбят боевые порядки русских.  Наше превосходство в воздухе полное, поэтому стараемся действовать с рассвета до наступления темноты, то есть в светлое время коротких осенних суток. Начальство переживает, что с ухудшением погоды авиация не сможет поддерживать наступление, поэтому  использует нас по максимуму.
            Сегодня днем нанесли удар по русскому аэродрому. Мы имели полные данные, собранные утренним авиаразведчиком, включая фотографии. Наш экипаж шел в первой волне подавления зенитной обороны. Справились на отлично. Артиллерия противника замолчала, дав возможность следующим за нами самолетам зависнуть над иванами. Вся группа вернулась без единой царапины.
 
            Здравствуйте, Марта и дети. Я очень скучаю, и если бы не тоска по дому, можно считать, что все хорошо. Вылетов сейчас не много. 10 октября часть бомбардировщиков нашего флота бомбили русский нефтезавод в Грозном, мы не принимали участия.
            Под Сталинградом  будет катастрофа, нашу эскадрилью собираются привлечь туда для транспортных операций. Будем доставлять грузы, и вывозить раненых. Благородная, но не основная работа для бомбардировщика.  Летать  в окружение нам еще не приходилось.
            Вот уже несколько дней пытаюсь выдавить хоть несколько строк, чтобы закончить письмо, когда неожиданно пришла радостная весть: нас переводят в Европу, кажется в Италию, возможно, мы скоро сможем увидеться.
 
             Пишу из Италии, наш аэродром недалеко от Гроссето, жаль, что не получилось попасть домой даже на несколько дней. Томми и янки что-то затевают в Алжире, поэтому почти все группы «Львов» собраны на западном побережье Италии.
            У нас некоторые кадровые изменения. Командира группы Бейлинга перевели в другую эскадру, теперь у нас новый командир: капитан Теске.
             На днях он вызвал меня к себе, объявив, что мной заинтересовался только что назначенный командиров всей эскадры майор Клюмпер. Вернер Клюмпер – это легенда морской бомбардировочной авиации. Его тактика атаки конвоев в вечерних сумерках «щипцами» плотным строем постоянно маневрирующих самолетов с малых высот и разных направлений вошла в учебные пособия.  Он разработал целую науку, рассчитывающую высоту, скорость, и время атак исходя из высоты волн, облачности и фаз луны. Клюмпер не был чужаком, о майоре знали все,  многие знали его лично, ведь он руководил авиашколой в Гроссето, где переучивались наши торпедоносные экипажи, но я, специализирующийся не на торпедных, а бомбовых атаках, его никогда не видел. И вот, ознакомившись с моей летной книжкой, в которой значились пятьдесят шесть боевых вылетов за полтора года войны, сам командир вызвал меня в штаб.
            Первое впечатление, полученное от общения с майором Вернером, было скорее отрицательным. Клюмпер показался мне эдаким самонадеянным или даже самовлюбленным нацистом, отпускающим колкие шуточки по любому поводу. Он мой ровесник, но, начав службу еще в начале тридцатых, он, в отличие от меня, значительно продвинулся по карьерной лестнице. Признаюсь, возможно, скрытая зависть не позволила мне оценить командира по достоинству. Несмотря на шутливое высокомерие, майор выглядит  умным человеком, и,  безусловно, экспертом в своем деле.
            Предложение командира стало для меня приятной неожиданностью. Он переводит меня в штаб, недавно созданный, точнее -  реформированный в Гроссето. Вначале он предложил сделать мне это лично, но я настоял, что хотелось бы перевестись со всем подготовленным экипажем, и Вернер согласился. Так что теперь мы зачислены в штабную эскадрилью своей  эскадры. Обычно в штаб  переводят для стажировки, с последующим назначением на командную должность, не исключено, что меня повысят в звании, и поставят командовать звеном или даже эскадрильей.
            Остальной экипаж не слишком разделяет моего приподнятого настроения, руководствуясь принципом, что от начальства надо быть подальше, так что, ребята восприняли перевод с покорностью обреченных.
 
            Мы живем в трех километрах от города в палатках, разбитых под соснами недалеко от летного поля. За нами живописные холмы, впереди – аэродром. В связи с переводом в Гроссето всей эскадры аэродром переполнен. Городок небольшой, почти правильной круглой формы, обнесенный шестиугольной крепостной стеной,  что делает его прекрасным ориентиром. Наш быт скорее напоминает хозяйство туристов, все же Италия – не Россия, во-первых: тут значительно теплее, во-вторых: мы находимся на территории союзников, и если что нам и угрожает,  так только стать мишенью возможные воздушные атак противника.
             Все наши Хе-111, включая штабную эскадрилью – торпедоносцы, но поскольку ни я, ни Мильх не успели пройти обучение торпедным атакам «по Клюмперу»,  командир Вернер использует нас в качестве обычных бомбардировщиков.
            На днях эскадра совершила удачный налет на караван у алжирского побережья, потопив корвет и транспорт, мы не участвовали. Но сегодняшней ночью должен состояться первый боевой вылет нашего экипажа в составе штабной эскадрильи. Большое количество самолетов, задействованных против наших сил, оставляют нам возможность только ночных полетов. В отличие от торпедных атак, наш экипаж отлично подготовлен к ночным полетам над Средиземным морем.
            Поднявшись с аэродрома в пятнадцать минут первого,  шесть самолетов штабной эскадрильи взяли курс на Сбейтлу, в районе которой находятся склады войск боевого командования противника. Ночь безоблачная, но очень темная. Темная ночь хороша для жуликов и влюбленных, а еще луна хороша для бомбардировщиков, потому что можно не опасаться истребителей, но выход на цель вслепую исключает точное бомбометание и не позволяет оценить последствия.
            Пересекая береговую черту Туниса, поправляю шноркель, и чувствую, как капли пота стекают с лица на шею. Сбитый над сушей экипаж имеет большие шансы выжить, чем сбитый над морем, но море пока ничье, а здесь неприятель. Все же я рад, что покинул Восточный фронт и оказался в привычной для нас с Мильхом и Шперлле обстановке сорок первого года. По крайней мере, англичане не расстреляют сразу, а отправят в лагерь со сносными условиями далеко от войны и смерти. Нет, о чем я думаю – летчик бомбардировочной авиации Рейха, о лагере для военнопленных, неужели я готов поменять его на Гроссето, нет, будем сражаться!
            Мои размышления прервал Мильх, мы на расчетном боевом курсе.
            Сбросив две тонны бомб с высоты в шесть километров каждый из шести самолетов, взял самостоятельный курс на базу. Скорее всего, мы с Мильхом никуда не попали.
 
            Вчерашняя ночь была одной из самых трудных. Поднявшись в воздух в 2 часа 30 минут всего одним звеном из трех Хе-111 мы взяли курс на побережье Алжира, собираясь нанести внезапный удар по порту. Всего три самолета и темная ночь должны были сделать удар с высоты в пять километров внезапным, мы понимали, что у англичан там сильная зенитная оборона, и времени на второй заход не будет. Уже на половине пути погода резко ухудшилась, внизу разыгрался  шторм и шел сильный дождь. От непогоды нас спасала высота, но видимость была минимальной, горизонт не просматривался, звено разошлось, каждый должен был принять решение следовать вперед или развернуться. Такого напряжения я давно не испытывал. Внизу темная мгла сплошной облачности, сверху блеклые едва просматривающиеся звезды. Я не о чем не думал, и вообще старался не смотреть за остекление кабины,  только постоянно переводил взгляд:  авиагоризонт – курсоуказатель – вариометр – скорость – высота – компас. Остальной экипаж мрачно молчал, словно мы приближались к воротам ада. На Алжир мы вышли третьими с некоторым опозданием,  зенитная артиллерия порта вела беспорядочный заградительный огонь в черное небо. Бомбы сбросили наугад, поскольку даже в прицел что-либо увидеть не получилось, хотя я снизился до четырех тысяч метров, по этой же причине можно было не опасаться огня с земли.
            Пока мы разворачивались на обратный курс, погода внезапно улучшилась. На востоке начинала всходить еще не розовая, а  бледно-зеленая заря. Держа её чуть правее я взял направление на Италию. Резкое улучшение видимости позволило подняться ночным истребителям англичан, бросившимся за нами в погоню. Поскольку два других самолета звена оказались далеко впереди мы стали единственной мишенью.  Как всегда я старался отчаянно маневрировать, бросая самолет из стороны в сторону и стараясь оторваться снижением. Это не помогало, и Хейнкель продолжал получать попадания одно за другим. Бой продолжался около получаса. Экипаж отчаянно отстреливался, и я понимал, что боезапас стрелков скоро закончиться. Спокойный как слон, я тянул в сторону итальянского берега, чувства обреченности не было, я просто не задавался вопросом: чем это все закончиться, а делал свою работу, впереди было спасение или смерть.
            Ханс сообщил, что Георг ранен, таким образом мы лишились бортовых пулеметов. Шперле удалось подбить один самолет, приблизившийся к нам слишком близко, этого я не видел, но Ханс утверждал, что одномоторный истребитель, похожий на Спитфайр, загорелся и упал в море. На короткое время атаки прекратились, затем англичане перегруппировались и возобновили атаки. 
            Хейнкель стал рыскать по крену, число повреждений было огромным, перестали работать часть приборов, хорошо, что рассвет позволял пилотировать визуально, остекление кабины было разбито, удивительно, но нас с Мильхом  даже не поцарапало. Самое ужасное в сложившейся ситуации было падение мощности правого Юмо. К этому моменту я снизился до одной тысячи метров, но тянуть через море на одном двигателе было авантюрой. Оценив нашу с Мильхом невредимость как знак свыше, я рискнул имитировать падение, снизив самолет почти до бурлящей воды. Я понимал, что для последующего набора высоты имею только полтора двигателя, но выхода не было. Наконец слишком отдалившиеся от базы англичане отстали, а через некоторое время показался берег. Посадка была ужасной, не дотянув до аэродрома, я, предупредив экипаж занять безопасные места, грохнул почти неуправляемый самолет на первую подходящую площадку. Затем последовало несколько секунд скрежета и рывков и, наконец, все стихло. Помогая  раненому Георгу выбраться, мы покинули развороченную машину. Все были живы. Бортовой стрелок ранен в бедро и сильно страдал. Накладываю на рану пластырь, достаю из  аптечки  шприц с двухпроцентным раствором кокаина, я не умею колоть, руки трясутся, даю шприц Мильху. Бомбардир колет уверенно, как доктор. Стонущий от боли Георг успокаивается, в его глазах  застывает блаженство.
            Забирая все самое ценное, бредем в сторону замеченного поселения. Шперлле и Ханс, как самые молодые члены  экипажа танут раненого. Идти около километра, но измученные долгим трудным полетом, боем и посадкой мы совершенно не похожи на спортсменов. На ходу мне приходит глупая нелепая мысль: хорошо, что в нашем экипаже нет живого львенка-талисмана, кто бы его сейчас тянул.
            Наконец  вышли к людям, к нам подбежал фермер, на ломанном итальянском, больше жестами я попросил его вызвать любые военные власти или полицию, а также ближайшего врача, действие кокаина закончилось, и Георг опять застонал от боли.
            Сегодня мы вернулись в Гроссето, и после отдыха я смог написать вам, что жив и невредим, несмотря на войну.
             До встречи!
 
            Черт! Война становится все напряженней. Сегодня ясная ночь – полная противоположность, той, крайней, в которую нам еле удалось улизнуть. Штабное звено, включая наш экипаж, летало на разведку в район перевала Кассерин.
            Рана Георга оказалась не столь ужасной, осколок удалили без госпитализации, и парень может летать. Молодец, он не испытывает страха после ранения и рвется в бой.
            Полет в одну сторону выдался спокойным, но над Африкой мы попали под сильный огонь артиллерии, осколками разорвавшегося снаряда частично повредило лобовое остекление, Мильх и я целы, как будто родились заговоренными.
             Когда ушли от огня зениток, используя хорошую видимость, нас атаковал одиночный ночной истребитель. Англичанин вел прицельный огонь по верхней кабине стрелка-радиста. Осколком оторвавшейся обшивки задело Шперлле. Ранило не глубоко, но в глаз, что само по себе неприятно.  И в полете, и уже после приземления Шперлле продолжал причитать: что он потеряет глаз. Осмотревший его доктор щипчиками вынул осколок, сказав, что все обойдется. 
            Сегодня штаб потерял два экипажа.
            Ранее Шперлле неприятное, но не серьезное, глаз цел, некоторое время ему просто придется посидеть на земле. Теперь в нашем экипаже новый радист – Ханзен. Он не новичок, но сегодня состоялся его первый вылет с нами. Летали  звеном в район Тебессы, утром при свете. Благодаря сложному маршруту нам удалось избежать огня зениток и истребителей британцев.
 
            Зима закончилась, если зиму в Италии можно считать зимой. Будучи на земле я ни разу не одевал присланные тобой рукавицы. Мы с Мильхом и Шперлле с ужасом вспоминаем первую зиму, проведенную в России.
            Я продолжаю числиться в штабе и пока больше не летаю, так что можете не беспокоиться,  что со мной что-нибудь случиться, если не брать в расчет участившиеся налеты на аэродром. У нас просто нет самолетов, на всю эскадру не наберется и пятнадцати машин, что же говорить о штабе. Мы хорошо потрепали британцев, топя их транспорты, а ами хорошо потрепали нас, сбивая Хейнкели «Львиной».
            Мы продолжаем жить в палатках, весь штаб: пилоты, техники. Мягкий климат Италии позволяет существовать без капитальных строений. Когда дует редкий холодный ветер, врач рекомендует пить крепкий горячий чай с лимоном  без сахара – приятный согревающий напиток.  Недалеко от штаба растут два молодых дуба, между которыми мы натянули желтый маскировочный чехол, используя его вместо волейбольной сетки. Теперь каждый день проводим по нескольку матчей для поддержания физической формы.
            С потерей Туниса линия фронта вплотную приблизилась к Италии,  налеты на Гроссето заставили  наш Штаб и две Группы перелететь на юг Франции. Теперь мы на аэродроме Салон в сорока пяти километрах от Марселя. Ах, марсель, Марсель – гастрономическая и портовая столица Франции. Очаровательный город, романтичный, но грязный. Несколько десятков километров – не расстояние для молодости, каждые выходные Ханс, Георг и Шперлле проваливаются  в его глубины. Мы с Мильхом, как добропорядочные семьянины стараемся оставаться в Салоне, тем более что в Марселе небезопасно.
 
            Сегодня мы возобновили вылеты. Воспользовавшись туманом над Тирренским морем, после обеда нас отправили смотреть цели на Сицилии. Провели разведку с высоты в четыре с половиной километра и благополучно вернулись обратно.
 
            В безоблачную погоду мы можем себе позволить только ночные вылеты. Я выспался  и решил написать вам коротенькое письмо, что у меня все нормально. Сегодня в три часа ночи летали на бомбардировку аэродрома на Сицилии. С первыми лучами были над целью. Британцы  численно превосходят в воздухе, но мы благополучно удрали.
            Вместо того чтобы обучаться торпедным атакам и получать повышение, нас регулярно бросают в бой из-за вторжения на Сицилию.
 
            Сегодня состоялся мой шестидесятый боевой вылет, и он запомнился. Чтобы избежать ненужных потерь, нам предписано совершать полеты над Сицилией на большой высоте. Над островом мы оказались в шестом часу утра, когда летнее солнце уже встало над горизонтом. Чтобы лучше сфотографировать продвижение противника, а также ситуацию в Мессинском проливе с потопленными железнодорожными паромами, я принял решение снизиться с пяти тысяч четырехсот метров до трех километров, и тут же об этом пожалел. С земли открыли ураганный огонь. Один из снарядов крупного калибра разорвался прямо по курсу, несколько зенитных зарядов угодили в фюзеляж и крылья. Все были живы, дав команду надеть шноркели,  я начал набирать положенную высоту, пытаясь уйти из-под огня. Мы вырвались и на поврежденном самолете заковыляли  в сторону французского берега.  Гидросистема выпуска шасси была перебита, давление упало ниже четырнадцати атмосфер и продолжало уменьшаться, стойки не выходили, не помогала также ручная помпа. Предвкушая прелести посадки на «живот», я вдруг вспомнил о возможности аварийно выпустить шасси тросом. Хорошо, что братья Гюнтер позаботились о тройном дублировании системы выпуска.  Я никогда  не выпускал шасси вручную тросовой проводкой, механизм работал исправно, все получилось, и  мы благополучно приземлились.
 
            Здравствуйте, мои дорогие! Я все думаю, как интересна судьба. За время службы я встретил много интересных людей: пилотов, инженеров, командиров, добившихся выдающихся результатов, бесстрашных и умных. Ни один из них не считает что война – это хорошо, и, тем не менее, они сражаются, выполняя приказы. Если бы не война, интересно, все эти люди состоялись бы в качестве гражданских, став такими же блестящими специалистами в мирных профессиях. Думаю да! Мильх, например, собирается быть юристом, а Шперлле – инженером, но превратности судьбы сделали из нас авантюристов, летающих по миру, убивающих других и погибающих. Век на войне очень короток. Я - переросток, задержавшийся в лейтенантах, в моем возрасте командуют эскадрами или сидят при штабах. А я все летаю, о чем, кстати, не очень жалею. Я просто выполняю приказы, не неся никакой ответственности за содеянное, ни за победу, ни за поражение, разве что за судьбу самолета и экипажа. Вот и нынешней ночью, тридцать минут первого нас подняли по тревоге, что является редкость в бомбардировочной авиации, учитывая расстояние между базой и Сицилией. Все закончилось хорошо.
 
            Опять в три часа ночи летали на вражескую батарею, дымка не помещала.
            Дела на Сицилии развиваются не очень хорошо, возможно мы потеряем остров. Сегодняшней ночью наш экипаж разбомбил мост на реке Симето, чтобы хоть как-то задержать противника – слабое средство. Ночные вылеты вошли в систему, вылетаем и возвращаемся в одно время, днем отсыпаемся. Ночь или очень раннее утро спасает нас от истребителей и огня зениток, но и наши действия вряд ли наносят противнику серьезный урон.
            Спасибо за конфеты. Больше не присылайте, ешьте сами. Главное наше удовольствие в Салон-де-Провансе – это избыточная гастрономия, кухня отменная.
 
            Выполнил еще два рутинных вылета: утром  в качестве транспорта для эвакуации раненых, а ясной ночью следующего дня - на разведку. В первом вылете при посадке на незнакомый аэродром сильно повредил шасси. Аэродром, выглядевший сверху ровным полем, оказался перекопанным  бомбами союзников, одна из шин на пробеге лопнула, наехав на осколок, и самолет сильно развернуло, подломив стойку. Это происшествие, не смотря на то, что все целы, могло сыграть злую шутку. Мы думали, что теперь останемся на острове, и будем отходить в Италию вместе с наземными войсками. Нежелание попасть в плен оказалось сильнее обстоятельств, совместными усилиями мы смогли за пол дня починить машину и вернуться на базу, где механики просто заменили вышедшие из строя детали. Второй вылет прошел без приключений. Так что ваш отец – молодец!
 
            Наши дни быстротечны, а ночи длинные. Днем короткий сон, зато ночные часы целиком посвящены бомбардировочным вылетам или штабной работе. Бывает  днем, спрятавшись от жары под кроной деревьев, расстелив жесткую парашютную ткань прямо на траву, придаюсь чувству полной безмятежности. Кажется, что ночь никогда не наступит, а далекая гражданская жизнь вот-вот вернется в повседневное житейское русло. Но неотвратимо наступает новая ночь, несущая напряжение непредсказуемостью своего окончания. Что ждет нас в ясной темноте летней итальянской ночи, все ли вернуться обратно?
            Постоянное недосыпание заставляет сидеть на таблетках помогающих преодолеть усталость, их выдает эскадренный доктор, главное не принимать их слишком много.
            За короткую июльскую ночь, когда активность Спитфайров и Лайтингов минимальна,  надо успеть преодолеть длинный водный участок, сделать свое дело и успеть вернуться обратно.
            Сегодня вылетели поздно, в 4.30 утра,  уже начинало светать. Набрав четыре тысячи метров, держа курс на юго-восток над водной гладью, невольно залюбовался потрясающе красивым рассветом. Солнце еще не показалось, но весь горизонт уже осветился поднимающимся светилом, в этом свете были все цвета радуги от фиолетового через зеленый до оранжевого. Никакие искусственные краски не могли передать таких насыщенных тонов и полутонов.
            – Красиво! – я указал рукой сидевшему рядом Мильхе.
             –Да – кивнул в ответ бомбардир.
            Мы еще несколько минут любовались рассветом, будто были на воздушной экскурсии.
            – Интересно – прокричал товарищ: - сколько наших увидят эту красоту сегодня в последний раз.
            Я промолчал.
            Сегодня один из самолетов нашей эскадры не вернулся на аэродром, экипаж пропал без вести.
 
            Новости из Сицилии неутешительные. Все наши аэродромы, включая тот, с которого мы чудом улетели только благодаря своему безудержному желанию и самоотверженности местных механиков, захвачен союзнической коалицией, воюющей против нас.  Теперь любое истребительное  прикрытие осуществляется с Сардинии, а это лишние литры топлива, потраченные на перелет «велосипедистов»,  Мессершмитты могут меньшее время находиться  над полем боя. Это окончательно загоняет нас в угол. Теперь, совершенно определенно, летать можно только ночью.
 
            Сегодня в час ночи взяли курс на Сицилию, чтобы нанести удар по складам неприятеля, продолжающего сгружать войска и технику с транспортов на берег.
             Погрузившись в полный мрак июльской ночи, мы медленно набрали четыре тысячи метров. Под нами  море, расстилающееся до ночного горизонта, ярко зеленое днем, сейчас оно выглядело чернильно-синим, с высоты в темноте невозможно понять есть ли волнение или штиль.  Наконец, через несколько часов утомительного полета впереди показалось побережье Сицилии, характерное своими гористыми резкими очертаниями потухших вулканов и так отличающееся от равнин южной Франции. Остров-вулкан, да, там действительно сейчас жарко, даже ночью.
            Сделав дело, экономя топливо и одновременно уходя от возможного огня корабельных  и наземных зенитных батарей, мы повернули  обратно. Начинало рассветать, впереди  еще один рутинный день отдыха, волейбола, подготовки к следующему вылету, день, украшенный хорошей французской кухней, но испорченный тоской по дому. Сегодня эскадра не имела потерь.
 
            Печальный факт, но нам приходится атаковать свои же бывшие аэродромы на Сицилии. Мильх – философ, он считает, что нет ничего постоянного, а значит и «своего» не бывает. Остается с ним соглашаться, и, поправив жесткий парашют, любоваться звездами в ясном небе. Лететь долго. Наверняка союзники засекут нас радарами. Сегодня мы крадемся на трех с половиной километрах. Термометр показывает за бортом минус пятнадцать - какая поразительная разница  на земле жарко даже ночью, а в каких-нибудь нескольких километрах выше – холод настоящей зимы.
 
            Жара уже порядком надоела. Как несовершенен человек! В России в холодную и сырую погоду мы бы мечтали оказаться в подобных условиях, а здесь мечтаем о прохладе. Хорошо, что мы летает только ночью, истребителям  хуже. Иногда днем стоит такая жара, что видно как над пологими холмами поднимается раскаленный воздух, в такие минуты мы прячемся под редкими деревьями. Много неудобств доставляет пыль Сахары, приносимая ветром из-за моря. Она забивает глаза и ложиться толстым слоем на приборную доску, так что предполетная подготовка у нас заканчивается протиркой кабины. У нас все в порядке, но сегодня не вернулись два экипажа, проводившие атаку кораблей противника, есть сведения, что один самолет упал, и люди погибли, экипаж второго Хейнкеля, скорее всего, был подобран британцами, теперь для них все закончено – плен!
 
            Сегодня состоялся мой семидесятый боевой вылет, с чем мы друг друга и поздравили после возвращения. Это не много, те, кто начали войну в сорок первом, уже имеют за плечами и по сто пятьдесят и больше, но на все есть свои объективные причины и божья воля.
 
            Командир Клюмпер начал натаскивать меня на летного командира – собственно, для чего и перевел в штаб. В остальном, все спокойно, если не считать что оборона Сицилии  закончится нашим поражением. Ночью опять бомбили союзников на подступах к Палермо. Мы особенно отличились, разрушив мост на реке Орето.
 
            Сегодня ночью бомбили аэродром. На обратном пути имели короткую стычку с истребителем. Я его не видел, но стрелки открыли огонь. Дав команду прекратить огонь, я резко развернулся, и ушел в ночную темноту со снижением,  развив достаточную скорость, истребитель потерял нас во мгле. Все обошлось.
 
            Здравствуйте мои родные.  Мы все шокированы ковровыми бомбардировками противника. Я сам работаю в бомбардировочной авиации,  конечно и от наших бомб могло страдать гражданское население. Самый крупный город, который доводилось атаковать мне лично – это русская крепость Севастополь. Иногда нам приходится бомбить цели, находящиеся в небольших населенных пунктах, но все же мы стараемся атаковать войска, военные объекты или коммуникации, а не сбрасывать орудия смерти и разрушения в центры густонаселенных городов. Когда-то я писал Вам, что счастлив жить в сильном Рейхе, зная, что моя семья никогда не попадет под бомбовые удары вражеских самолетов, теперь уже ясно, что я наивно ошибался. Кольцо сжимается и чем все закончиться – не известно. Вы пишите, что Лейпциг  не бомбят, надеюсь, что так и будет.
            У нас  затишье. Потеряна не только Сицилия, но и половина Италии. Эскадра борется с  морскими доставками от Алжира до Италии, но успехи наши незначительные, а потери растут. За меня можете не волноваться. Я больше занят штабной работой и обучением редкого пополнения. Вернер держит слово, и скоро меня должны перевести на командную должность в другую эскадру. Жалко расставаться с ребятами, особенно с экипажем, к тому же я приобрел привычку к французской кухне.
 
            Вернер сообщил, что меня переводят командиром звена в одну из эскадрилий Третьей группы Третьей бомбардировочной эскадры, и возможно после стажировки повысят до командира эскадрильи. По пути я обязательно заеду домой. После завтра меня будут провожать все приятели: Шперлле, Мильх, Ханс, Георг. Придут офицеры штаба и даже сам Клюмпер. По этому поводу я заказал столики в одном из ресторанов в старой части города. До скорой и желанной встречи.
 
            Прошел уже месяц после нашего расставания, а я все еще нахожусь под впечатлением домашнего уюта и вашей любви. Я не встречал ни одного солдата, который бы еще хотел воевать, но пока война продолжается, мы должны оставаться на своих местах.
            Новое место – аэродром Грислинен в Восточной Пруссии. Здесь  формируется и проходит обучение моя новая группа, состоящая как из зеленых новичков, так и из довольно опытных пилотов 88 Юнкерсов. Командир нашей группы в звании хауптмана. Чувствуется нехватка личного состава, прибывшие – это уже не те зрелые мужчины, коими комплектовались бомбардировочные части в сороковом или сорок первом году, каким был я, когда впервые попал на фронт. Третью группу переучивают на Хейнкели, не потому, что мой старый бомбардировщик лучше, а потому что он приспособлен к перевозке тяжелых бомб на внешней подвеске, а нас готовят именно к таким операциям. Поговаривают, что с помощью специальной  бомбы можно разрушить плотины на электростанциях  русских. Выбор моей кандидатуры выходит, не был случайным, ведь большую часть войны, сорок три вылета из семидесяти шести я выполнил с двумя тоннами бомб подвешенных к животу. Теперь я исполняю роль звеньевого инструктора, переучивающего пилотов на новый тип. Правда, пока на всю группу поступило только четыре Хейнкеля. Нас полностью обещают укомплектовать в мае.
    
            Я думал закончить войну инструктором, но начальство считает, что пока мы ждем новое вооружение и переучиваем экипажи, командир звена не должен терять боевых навыков.  Я вновь временно на  фронте. Сегодня состоялся мой настоящий экзамен. Я вел несколько звеньев смешанной эскадрильи в ночную атаку на  аэродром. Ночь выдалась темной как никогда. Тьма за бортом и курс на восток. Задачей моего самолета было первым выйти на аэродром и ударом  обозначить цели для остальной группы. В этом была и удача, и роковая ошибка. Первая половина полета  была спокойной и обыденной. Самолет прорезал полуночную мглу, штурман и я сверяли данные навигационных приборов с проложенным курсом. Но когда вышли на цель всего на высоте три тысячи метров, начался настоящий ад. Возможно, что противник обнаружил нас радарами еще на подходе. Огонь прожекторов и зениток взорвал ночь, делая наши шансы ничтожными. Такого сильного огня с земли я не помню ни в одной операции. Мы блестяще выполнили свою задачу, попав прямо в центр летного поля,  и могли уходить заранее проложенным курсом. Но экипажи, вышедшие на цели через пару минут, были обнаружены и попали под шквальный огонь.  Вдобавок  с других аэродромов в вдогонку и наперерез  взлетело несколько ночных истребителей. Уходя из-под огня, наш Хейнкель получил повреждение правого двигателя. Вначале обороты, давление и температура были в норме, так продолжалось несколько десятков минут. Самолет, как живой,  знал, что должен спасти экипаж и тянул  к линии фронта. Уже пересекая эту невидимую роковую для многих солдат черту, правый Юмо внезапно замолчал. Никакие попытки оживить его запуском, переключением магнето и прочими ухищрениям не могли заставить двигатель вновь работать. Мотор отказал полностью.
            Увеличив обороты левого двигателя и зафлюгировав винт неисправного,  я  отриммеровал самолет и выдерживая направление ногами, попытался лететь  без потери высоты. Мы были налегке, а в инструкции самолета указано, что он может лететь без снижения с полетным весом до десяти тонн.  К сожалению написанное не всегда совпадает с реальностью. Скорость медленно падала, и я  оказался перед выбором: держать скорость менее двухсот километров в час, что грозило срывом покалеченного самолета с последующим зарыванием носом, или идти с небольшим снижением, хотя высота и так уже была меньше трех тысяч метров. Я выбрал контролируемое снижение со скоростью один метр в секунду  - это помогло. Такое плавное снижение давало нам минут сорок полета, а значит, шанс был, тем более что постепенная выработка топлива уменьшала наш вес, а значит, оставляла возможность в случае критической высоты выйти в горизонт. Это был самый долгий полет за карьеру. Экипаж вел себя молодцом,  в отличие от моих старых приятелей, обычно немногословных в критические минуты, моя новая семья старалась подбадривать друг друга шутками, целиком положившись на мою квалификацию. Штурман также сработал «на отлично». Мы смогли выйти на аэродром и посадить самолет против старта, так как высоты на маневрирование даже с креном пятнадцать градусов  уже не оставалось. После нескольких часов изнурительного полета мы, наконец, смогли выбраться на землю и ждать возвращения остальных. Ночь выдалась не слишком холодной, но меня, избалованного теплом Италии и юга Франции, колотил озноб и я ушел в штаб эскадрильи. Теперь я полноценный фюрер звена, и рассказываю вам это во всех подробностях не для того, что бы напугать, а что бы внушить уверенность, что ваш муж и отец найдет выход из любой ситуации, так что не волнуйтесь за меня.  К сожалению, мы потеряли пять самолетов и три экипажа, скорее всего попавших в плен. Несколько человек были ранены. Группа заявила о двух сбитых ночных истребителях.
 
            Спасибо что часто пишите, благо почта работает хорошо, ведь нас разделяют всего шесть сотен километров. Иногда хочется сесть в Хейнкель, взять курс на Лейпциг и, приземлившись на  поле возле старой рощи, бежать домой, но сделать этого не дает мне армейская дисциплина. Продолжаю переучивать свое звено на Хе-111, летая в качестве ведущего.
   
            Переучивание фактически закончилось, но новые секретные бомбы пока не поступили. Мой экипаж  временно отправлен на передовую, где крайне редко летаем на боевые задания. Сегодня отметил свой восьмидесятый.
 
            Простите, мои дорогие, что я не писал вам больше месяца, но то, что случилось со мной и экипажем не давало такой возможности. Теперь, когда все обошлось, и повода для волнений больше нет, я могу рассказать вам, как оказался на волосок от гибели или русского плена.
            Все началось рутинно, в одну из теплых по-летнему апрельских ночей. Под утро в 4.45 наш экипаж вылетел на задание в составе эскадрильи Хейнкелей разбомбить железнодорожную станцию Здолбунов в неглубоком тылу русских. По пути мы попали в туман, а, поднявшись на три тысячи метров, в облачность и сбились с курса. Не знаю, виноват ли в этом я, или мой новый штурман, но, выйдя из облаков, мы оказались над незнакомой территорией. Пытаясь восстановить ориентировку, мы связались с остальными звеньями, и пошли на встречу. Минут через десять нас атаковало несколько новых истребителей иванов. Один  зашел в хвост и открыл  пушечный огонь с достаточно большой дистанции, позволяющей ему не опасаться прицельного огня наших пулеметов, тем более что он был закрыт как щитом двигателем воздушного охлаждения. Стрелки пытались отстреливаться короткими очередями, но иван методично заход за заходом расстреливал одиночный Хейнкель. Вначале отказал левый двигатель, через некоторое время получил повреждения правый. Я не пытался маневрировать, это не к чему бы ни привело и только ухудшило аэродинамику поврежденного самолета, из последних сил тянувшего нас к предполагаемой линии фронта. Наша птичка получила такие повреждения, от которых должна бы камнем упасть на землю, а самолет каким то чудом держался в воздухе, сохранив управляемость. Но, лишившись главного – тяги, он превратился в тяжелый планер, к тому же не имеющий достаточного запаса высоты. Уже потом, я удивился своему спокойствию. Я даже не искал места для вынужденной, просто упрямо тянул в сторону своей территории, стараясь сохранить каждый драгоценный метр высоты. Внизу под нами появился крупный город, который штурман определил как Луцк. Снизу не стреляли. Продолжая снижаться, мы перетянули город и сели на фюзеляж в нескольких километрах на запад.
            Посадка вышла  на удивление мягкой. Выбравшись из самолета, мы поспешили  к небольшому лесочку, где попытались спрятаться  от возможных преследователей и могли обдумать дальнейшие действия. Падение самолета заметили, и еще до наступления темноты нас обнаружил небольшой вооруженный отряд. Силы были неравные, попытавшись отстреливаться, но, потеряв одного из воздушных стрелков, мы решили прекратить сопротивление. Нас взяли в плен польские бандиты из так называемой отечественной армии – даже оказавшись в лапах русских, мы подвергались бы меньшей опасности, чем в руках польского сопротивления. Нас избили и бросили в круг, видимо решая, что делать дальше. Никто из нас не мог говорить по-польски, правда, некоторые из бандитов немного понимали немецкий язык. Я помню, как все время бубнил, что мы являемся учебным экипажем и выполняли учебный полет – как будто это могло спасти нас от гибели. Я испытывал ужасные ощущения равные истерики, и мои приятели по несчастью  тоже, подобно избитой собаке, каждый прятал голову, прижимая ее к груди и закрывая руками. Счет нашей жизни шел на минуты.
            Посовещавшись и дождавшись темноты, поляки подняли нас пинками, и повели из лесочка, даже не дав похоронить погибшего товарища. Чтобы не раздражать конвоиров, мы старались не разговаривать между собой. Увидев, что неизбежная смерть отодвигается на некоторое время, я взял себя в руки и попытался проанализировать ситуацию. Луцк был захвачен русскими. Но захватили нас поляки, значит мы сели на ничейной территории,  никем не контролируемой. В нескольких десятках километрах мог быть Вермахт, об этом свидетельствовала осторожность бандитов.
            Тем временем нас привели в небольшую деревушку, и закрыли в сарае. До утра нас никто не трогал, а с рассветом мы услышали шум короткого боя, затем все стихло. Мы решили ничего не предпринимать, по крайней мере, пока не будет прямой угрозы. Только к полудню дверь сарая отворили снаружи и внутрь осторожно, с винтовкой наперевес зашел человек. Видя нас, он отпрянул назад и что-то прокричал. Затем несколько вооруженных людей вывели нас на улицу. Увидев их, мы крайне удивились, но совсем не обрадовались, это были не поляки и не русские солдаты, и, конечно же, не немцы. Люди были одеты как партизаны и говорили на языке южной России, который я слышал еще во время службы в Крыму. Нас вывели и один из вооруженных бандитов, наверное - старший, немного говоривший по-немецки, начал задавать вопросы. Поляки разоружили нас,  но не успели хорошо обыскать и отобрать документы. Я расстегнул нагрудный карман и трясущейся рукой протянул бумаги партизану. Впрочем, наша форма не давала двусмысленного намека, идентифицируя нас как германских летчиков.
            Обстоятельства нашего пленения и освобождения стали известны уже потом, а тогда, еще ничего не понимая, мы следовали несколько недель за освободившим и вновь взявшим нас в плен отрядом в юго-западном направлении. Двигались в основном ночами, в светлое время суток, отсиживаясь во всевозможных укрытиях. К нам неплохо относились и даже кормили наравне с остальными скудными лесными припасами, и тем, что  удавалось раздобыть партизанам во встречавшихся селениях. Вооруженных столкновений не было, мы двигались по ничейной территории между русскими и германскими войсками, контролируемой партизанами и бандитами различных национальностей. И только когда оказались в расположении стрелковых частей  СС и встретились с их командиром, смогли понять чудо своего освобождения.
            Нас захватили польские повстанцы и наверняка расстреляли, если бы не случайный отряд украинских националистов, зашедших слишком далеко на север. Впрочем, в другой ситуации, украинцы расстреляли нас с таки же удовольствием, как и поляки, но близость новой угрозы - мощных сил русских заставляло местных националистов искать сближение с бывшим врагом, то есть с нами, в желании объединиться с германским оружием против более страшного коммунистического врага. Мы были отличной разменной монетой в переговорах между повстанческой украинской армией и частями войск «Галиции».
             В конце концов, изможденных, но живых  нас переправили в немецкие части и в мае, спусти месяц после рокового вылета, мы вернулись в расположение 3 Группы 3 Эскадры. Думаю, я остался в живых благодаря вашей любви, и надеюсь, что так будет всегда.
 
            Эскадра заканчивает формирование, пилоты группы переучились на новый тип и мы укомплектованы тридцатью Хе-111. Новых бомб пока нет. В связи с высадкой противника на побережье Франции нас скоро перебросят на запад.
            Мы получили новый самолет, который разбили в первом же ночном  вылете на тыловые склады противника. Эскадрилья нанесла точный удар, но в результате ураганного огня с земли наш самолет получил такие повреждения, что я уж боялся повторения последнего вылета. Нам все же удалось довести почти неуправляемый Хейнкель домой и шваркнуть его о землю уже на краю аэродрома с такой силой, что левый двигатель загорелся. Вытирая потекшую из носа кровь, я еще раз проверил положение пожарных кранов и крикнул всем на выход. Мы поспешили выбраться, и уже оказавшись на земле, в темноте обнаружили, что с нами нет нижнего стрелка.  Помогая и страхуя друг друга, мы бросились к самолету и вытащили безжизненное тело Элена. Предположили, что он мог быть убит зенитным огнем, но врач констатировал смерть, наступившую в результате внутренних повреждений, наступивших от сильного удара. Бедняга не занял безопасного положения при аварийной посадке и вдобавок был травмирован сместившейся бронеплитой.
 
            Я знаю, что вам не сладко, бомбардировщики атакуют крупнейшие центры страны, но мы, находящиеся в тылу в восточной Пруссии не испытываем этого, мы сталкиваемся с противником только в моменты редких боевых вылетов. Сегодня все прошло гладко. Группа заканчивает формирование и скоро нас бросят в настоящий бой, скорее всего – это будет отражение вторжения союзных войск во Франции.
 
            Пишу  из Нижней Саксонии, где остановились  буквально на день. Мы уже приготовились бомбить глубокий русский тыл, но обстановка на фронте вынудила начальство перебрасывать группу в Голландию.   Сейчас громыхает летняя гроза, и в ожидании хорошей погоды сидим под натянутым тентом. Мы и так попали в нее с утра и ели успели сесть. При условии хорошей погоды завтра летим в Венло, где получим новое оружие – управляемые бомбы. Писать больше нечего, я и так написал слишком много, как только буду в Голландии, сразу же напишу.
 
            Очень переживаю за вас, особенно из-за действий авиации.  Хорошо когда твоя страна – сильная держава способная защитить свой народ от таких вот бомбардировок. Раньше я был спокоен за вас, зная, что вы в безопасности и ни один самолет противника не вторгнется в небо Германии. Теперь я советую вам переехать за город к тетушки Эрме.
            У меня все хорошо, из Пенемюнде нас перевели на северо-запад, где я получил должность инструктора. Тренируем экипажи, отобранные из различных  частей, запуску управляемых бомб, месяц подготовки и на фронт. С того самого момента, когда командование направило меня из Голландии в экспериментальную школу, то есть с сентября прошлого года, в боевых операциях я больше не участвую.
 
            Вот уже и рождество прошло, что нам несет январь?  Похоже, что программу тренировок сворачивают, и меня скоро переведут в иное место, куда?
            Правильно, что переехали к тете Эрме, деревню не будут так бомбить. Остается, надеется, что мы не допустим  оккупации Германии.
 
            Вот и наступил Фастнахт, и хотя он не празднуется у нас так, как на юго-западе, я все время вспоминаю нашу семейную поездку в Мюнхен. Как давно это было. Жаль, что нельзя купить детям по «счастливому» пончику.
            Сегодня мы получили приказ готовить самолеты учебного звена к перелету на юго-восток в Чехию.
 
            Позавчера сели в Градец-Кралове.  Со слов нового командира Ханса Хайсе, нас  приписывают к штабу  30-й бомбардировочной эскадры. Стрелки уже рисуют пикирующего орла. Утрясли все формальности и завтра перегоняем самолеты на аэродром Прага-Кбелы. Наша задача сдать технику и ждать приказа. Ходят самые невероятные слухи: нас могут переучить на реактивные Ме-262, а могут и просто отправить в пехотные батальоны. Война стремительно движется к концу, и этот конец буде не в пользу Рейха. Надеюсь что скоро все это закончится и я смогу обнять вас, мои дорогие, и мы опять поедем в Мюнхен на карнавал.
 
            Почти месяц мы топчемся в Праге. Нас так и не переучили на Ме-262, их просто не в состоянии выпустить наша промышленность, все эти слухи о чудо-оружии – сплошная нелепица. Штаб 30-й бомбардировочной эскадры был раньше укомплектован Ю-88, но еще с ноября прошлого года их пересадили на истребители Бф-109, такова реальность, Люфтваффе  не до собственных бомбовых ударов, все летчики брошены на противовоздушную оборону. Поскольку наше звено прибыло в часть на три месяца позже остальных, нас никто не собирается переучивать, просто из-за нехватки самолетов.  Остается только тенятся по окрестностям города, ожидая  решения судьбы и приближения фронта. Ребята мрачно спорят: нас захватят американцы или русские, от кого нам придется защищать аэродром в последнем бою.
 
            Сегодня утром мы получили приказ Хайсе атаковать поезда, прибывающие на железнодорожный узел Зволен, захваченный русскими. Его истребители не могут выполнить подобную операцию, и наше звено – единственная боеспособная часть.
В воздух поднялись в 11 часов дня в условиях безоблачной погоды. Привычным движением я оторвал от бетонки аэродрома наш нагруженный двумя тоннами бомб Хейнкель. Родной гул моторов ласкает сердце, слежу за уменьшающейся на земле тенью бомбардировщика, она несется и как будто радостно пляшет, но на душе муторно. Наши тихоходные бомбардировщики сорок первого года выпуска слишком уязвимы.
            Решили идти на высоте четырех тысяч метров – а это основная рабочая высота вражеских истребителей. Для спокойствия пилотов в воздух подняты два звена Бф-109, они будут расчищать нам дорогу, на сколько хватит  дорогого топлива. Эта нужная мера, в небе даже нет облаков, в которые можно спрятаться, только звенящий прозрачный воздух, необычный для этой поры года.
            Мы не могли выбрать цели заранее и решили действовать по обстоятельствам. Так получилось, что три самолета обнаружили состав в районе Зволена, а мой штурман вывел нас прямо на мост через реку Грон. Истребителей и зениток не было, и я смог еще снизиться. Точным ударом как в учебники мост был уничтожен. Все Хейнкели вернулись домой, так что мы удачно возобновили войну, все лучше, чем в пехотном батальоне!
            Буду стараться писать каждый день, меня радует уже то, что вы на расстоянии всего двухсот километров, я бы позвал вас в Прагу, но боюсь, такое путешествие может быть опасно. Обязательно организую, ваш переезд сюда, и мы снова будем вместе, что бы уже не расставаться никогда.
 
            Война никак не оставит нас, да она и не может этого сделать. В штабе ходят слухи, что из экипажей бомбардировщиков объявлен набор в отряды смертников для разрушения мостов и переправ через Одер. Якобы такие отряды уже сформированы, но еще нужны добровольцы. От нас пока такого не требуют, хотя наши старенькие Хейнкели как раз подошли бы для подобной операции.
            Я недавно проснулся, и сразу решил написать вам. Сегодня ночью бомбили мосты над Одером. Так и действуем в составе одного звена. Когда взлетели около часа ночи, луны уже не было, но безоблачная ночь выдалась светлой. Взяли курс по направлению к Кюстрину. Шли низко, надеясь, что истребители противника будут выше и, не заметя нас на фоне ночной земли. Мы шли замыкающим экипажем, и когда я увидел что три первые машин промахнулись, снизился всего до тысячи метров. Мост, еще недавно оборонявшийся нашими пехотинцами и теперь захваченный русскими, был разрушен, но мы попали под сильный огонь с земли. Выйдя из-под огня, я удостоверился, что все члены экипажа живы и даже не ранены, что было большим чудом, так как в фюзеляж попало несколько зенитных снарядов. Правый двигатель дымил. С большим трудом мне удалось набрать три тысячи метров, после чего пришлось перекрыть подачу топлива в поврежденный мотор и следовать на аэродром. Самолет в очередной раз спас наши жизни.
            Разрушение переправ и мостов – единственный способ как-то задержать русских. Говорят в их армии много монголов и калмыков, творящих страшные зверства. Я очень переживаю за вас, надеюсь, что русские не возьмут Лейпциг.
            Обнимаю, ваш Herzblatt!
 
            Я в порядке. Вчера днем атаковали колонны русских в районе Судет. Несмотря на позднее утро и ясную погоду, нам удалось избежать встречи с истребителями. Благодаря достаточному опыту экипажей, наше звено уже третий вылет обходится без потерь.
            Напишу через пару дней.
 
            Сегодня Прага пережила страшный налет, я радуюсь, что вы еще не приехали, думаю, вам будет безопасней оставаться у тетушки Эрмы. Наш аэродром удалось защитить, правда, большой потерей истребителей, а вот город значительно пострадал. Пролетая, видели множество очагов черного дыма, жаль, красивый город, чем-то похожий на Лейпциг.
            У нас небольшое пополнение. Поступило еще два самолета с экипажами. Начальство собирает все уцелевшие самолеты на оставшихся аэродромах, все, что осталось от Люфтваффе. Теперь у нас два полноценных звена
            Нас продолжают бросать на прикрытие тактических брешей, полеты не поддаются системе, когда есть топливо и нужно закрыть дыру, мы делаем редкие вылеты в помощь штурмовикам. Например, вчера пытались бомбить наступающие танки русских. Колонну мы так и не нашли. Несмотря на отсутствие успехов, вылет можно считать удачным, поскольку он происходил днем, и все вернулись. Буду надеяться, что нам хватит опыта и везения остаться в живых.
 
            Наконец наступил вечер трудного дня. Пять суток мы были прикованы к земле нехваткой горючего. Жалкие крохи топлива идут на заправку ударных самолетов, способных относительно безопасно атаковать плацдармы русских на большой скорости. Сегодня  для нанесения удара по железной дороге в районе Бреслау смогли заправить четыре Хейнкеля из шести. Активность авиации противника была столь высока, что, не смотря на умелые действия нашей расчистки, мы потеряли два экипажа. Для точности бомбометания пришлось вылетать в пять часов пятнадцать минут утра, то есть над целью мы были при дневном свете. Удивительно, но потери нас уже не шокируют, мы привыкли.
            Ощущение тревоги не покидает ни днем, ни ночью. Что будет дальше со страной, с нами: сдадимся на милость победителей, или будем продолжать сопротивление, пока есть хоть малейшая возможность. Я стал часто жаловаться на боли в сердце, доктор сказал, что это нервы и посоветовал успокоительное. Хочется что-либо активно делать, начинаешь упрекать себя за то, что может, не так хорошо сражался! А что мы можем еще, мы и так летаем на задание днем на устаревших машинах, наносим удары и умудряемся возвращаться обратно, правда, не все, чтобы опять вылететь, когда представиться возможность. Остается только идти в пехоту. Еще есть надежда, что-либо еще может случиться, и мы не проиграем эту войну, пусть и не победим, но хотя бы защитим свою землю, свои дома и семьи. Что-то еще может случиться. Если бы не это чувство тревоги, все бы нормально. 
            Целую, ваш Herzblatt!
 
             Сегодня днем удачно атаковали наступающую колонну русских, обошлись без потерь. Летали на юго-восток по направлению на Братиславу в район Малацки. Кольцо сужается.
Прости, но писать больше нечего.
 
            Погода портится, днем авиация  не летала. К половине второго ночи дымка несколько рассеялась, и мы вылетели на бомбардировку русского передового аэродрома.
            Ночью все сглаживается, передвижений  не видно, война успокаивается, и кажется, что летишь в неком нейтральном пространстве, окруженным покоем и тишиной.
            Теперь мы бомбим свои собственные аэродромы, в этом есть одно преимущество – экипажи хорошо знают ориентиры и подходы к цели. Редкие вылеты дают готовиться с особенной тщательностью, а значит избежать необдуманного риска.
            Атака на аэродром вышла отличной, правда оценить результаты нет возможности. Бомбы упали точно на взлетную полосу, а далее, набрав нестандартные четыре тысячи двести метров, мы ушли от хаотичного огня русских, не ожидавших ночной атаки.
            На обратном пути, пролетая линию фронта, видели ночной бой: вспышки огней, направленных в разные стороны, словно какая-то часть держала оборону в окружении. Когда подходили к своему аэродрому – его атаковали бомбардировщики союзников. Нет, война не дает забыть о себе.
            Один из летавших экипажей привез своего пилота мертвым, Хейнкель на вынужденную  посадил штурман, самолет еще можно восстановить, но этим никто не будет заниматься.
            Я люблю вас!
 
            Русские атакуют, мы их бомбим – тщетные попытки остановить наступающую со всех сторон орду азиатов. Сегодня днем летали в район Нойштадта искать продвигающиеся колонны советов. Нашему экипажу удалось выйти на аэродром, захваченный русскими и уничтожить на нем несколько строений и один одномоторный самолет. С высоты в четыре с половиной километра было трудно различить его тип.
            У нас пропало два экипажа, мы долго ожидали в надежде, что Хейнкели вернуться. По последней информации сделали вывод, что товарищи сбиты и сели на захваченной территории, значит плен, если не помогут словаки. Нет, летать днем на Хе-111 – это самоубийство.
    
            Ночью летали  в тыл русских. Ночь выдалась прекрасной, на высоте шести километров встретили рассвет. Встающая заря в неподвижном зелено-голубом воздухе кажется таинством. Обожаю встречать в небе зарождающийся день, первые лучи света внезапно вспыхнувшие из-за горизонта кажутся иррациональной мистикой. Если бы я не разбил Хейнкель при посадке,  вылет можно было считать удачным. Обидно избежать зениток и истребителей противника, но при этом разбить собственный самолет.
 
            Отсутствие у противника большого количества передовых аэродромов позволило нашим немногочисленным истребителям переломить ситуацию в свою пользу. Мы пользуемся этим и почти каждую ночь совершаем вылеты. Взлетаем обычно часа в четыре утра, еще в темноте, чтобы с наступлением светового дня быть над целями, бомбим с одного захода, и разворачиваемся домой, идя на большой высоте стараясь обходить зоны действия вражеских истребителей.
             Сегодня мое сердце сжалось: нас отправили бомбить аэродром Реппен, где у самой линии противостояния базируются истребители русских. От цели до нашего дома оставалось несколько десятков километров. Неужели сюда пришли русские. Я очень волнуюсь за вас, не получая писем целую неделю.
 
            Ухудшение погоды делающее невозможным ночные вылеты, заставило нас подняться в воздух в 9 часов утра. Однако дымка, спрятала нас от вражеских истребителей, позволив нанести удар по железной дороге.
     От вас все нет писем, мысль о том, что между нами находится враг, сводит с ума.
 
             Днем в районе трех часов бомбили автодороги возле Дюрнкрута. Спасает большая высота и хорошо знакомый район. На шести тысячах метров  чувствуешь себя богом, только бессильным богом, который не может развернуть самолет к дому.
 
            Я очень волнуюсь за вас, не получая вестей.
            У нас без изменений, если не считать, что кольцо сжимается все плотнее. Утренняя дымка позволила нам вылететь на атаку колонн противника, замеченных возле Лойдестали.
 
            Я все еще надеюсь, что  вы живы и здоровы, и с вами все в порядке, поэтому продолжаю писать, а отсутствие ваших ответов связываю с тем, что между Прагой и предместьями Лейпцига, господствуют оккупанты. Вот и сегодняшней ясной ночью мы бомбили русский передовой аэродром в районе Бервальде.  Он находится менее чем в ста километрах от места, где находитесь вы.
 
            На аэродроме собрано много машин, их стягивают с фронтовых  аэродромов.
Сегодня ночью бомбили мосты, неудачно. Штаб потерял четыре самолета с экипажами, нам удалось проскочить мимо истребителей и скрыться в темноте.
            Получил запоздалое повышение, с учетом моего опыта, теперь наш борт исполняет роль ведущего, а я – функции командира звена.
    
            Сегодня вел звено на железную дорогу в тыл русских, в надежде обнаружить и атаковать их поезда, перевозящие танки или артиллерию. Шли днем, в условиях отличной видимости на высоте четырех километров. Если бы нас обнаружили иваны, домой не возвратился бы ни один Хейнкель. Нам повезло, не обнаружив поездов, наш экипаж смог вернуть все звено целым и невредимым.
             Пока есть топливо, и летная погода мы летаем  днем, хвала остаткам истребителей, они справляются  в качестве охотников, вылетая впереди нас.
            Силятся зловещие слухи, что скоро падет Берлин. Больше всего гнетет отрезанность от почты. Даже изобилие пищи в виде становящихся деликатесами колбас и окороков не лезет в глотку. Ощущение нереальности происходящего усиливает цветение природы. В садах вокруг Праги цветут  груши и вишни – это кажется нереальным, ведь кругом царят хаос и смерть, состояние неопределенности и неуверенности в ближайшем собственном будущем вгоняет людей в ступор, а природа продолжает жить!
 
            По слухам русские начали штурм Берлина. У нас с рассвета и до полудня стояла дымка при видимости менее пятьсот метров. Ближе ко второй половине дня стало ясно, и в 12.45 я  поднял звено для удара по железной дороге. Раз могу написать вам письмо, значит все прошло гладко.
 
            Ночью и по утрам над аэродромом стоит густая дымка с видимостью менее полутора километров. Вылеты возможны только днем. Сегодня в час дня вылетели прикрывать наши войска, от идущих в наступление русских танков. Знание района и постоянное маневрирование по курсу и высоте позволяет нам избегать встреч с истребителями противника.
 
             В три часа ночи, используя ясную погоду атаковали аэродром противника. Вернулись без потерь. Днем нас собрал Ганс Хейзе, он сообщил, что решением руководства 4-го воздушного флота  штаб 30-й бомбардировочной эскадры на базе которого действовали наши Хейнкели расформирован. Голосом, лишенным отчаяния, но полным ледяного спокойствия, командир поблагодарил весь личный состав за службу. Он разрешил покинуть часть всем желающим, особенно из рядового состава,  остальным предложил сформировать пехотный батальон для обороны аэродрома. Почти все решили остаться.
            Удивительное дело, но я, прослужив большую часть войны в прославленной эскадре торпедоносцев,  всего несколько раз участвовал в атаках на корабли, да и то, с бомбовой загрузкой, а не торпедами. А теперь мне предстоит стать пехотным ополченцем.
             Я проверил остаток топлива. Его вполне хватит долететь до Лейпцига, по слухам наш город вот-вот возьмут американцы, надеюсь на скорую встречу с вами, моя любимая семья!
 
    
            Судьба автора не известна.
            Упомянутый в дневнике Вернер Клюмпер1911 года рождения был командиром 26 эскадры и считается одним из самых результативных пилотов торпедоносцев, после войны служил в морской авиации ФРГ также в качестве командира эскадры.
 
 
«Удет,  Мельдерс и Зеленое Сердце»
 
            Никогда еще, от даты своего основания в 962 году, когда Оттон I был коронован в Риме как император, Германия не была так сильна, никогда! Правда, меня всегда несколько смущало, что Германию основали восточные Франки, можно сказать - будущие французы, а ведь фюрер назвал французов вырождающейся деградирующей нацией. Сражались они храбро, по крайней мере, французские летчики. А проиграли войну  в воздухе по причине неудобного территориального деления сил своей обороны, из-за которого Люфтваффе всегда имело численное превосходство на нужном участке, а в конечном итоге: из-за нерешительности своего руководства, подарившего Париж  как трофей суровым правнукам Готов.  Отдавшись на откуп банкирам – евреям, потомки наполеоновских солдат  превратились в изнеженную привередливую нацию «поедателей трюфелей под шампанское". Действительно, под канкан не хочется умирать, даже за родину, наоборот, хочется жить, жить легко и весело. Другое дело - сумрачный гений Вагнера или трагизм Бетховена. Германское государство основали франки, но в наших дальнейших отношениях всегда были сложности. В начале над  юной германской девственностью надругался Наполеон, прекратив существование Священной Римской империи, но его переустройство Европы в конечном итоге способствовало нашему объединению в Северогерманский союз, а затем и в новую империю. В 1870 году уже мы надругались над былым величием Франции. Затем, в Версале, французы отыгрались. После чего поверженную Германию, в свое время обильно финансирующую большевиков в России, саму стали раздирать двухлетние социальные смуты, закончившиеся  десятилетием стагнации и национального позора. И только с приходом национал-социалистов мы смогли смыть стыд унижения  и взять реванш. К сожалению, мне не довелось участвовать в победоносной европейской войне, но ведь она еще не закончена, мало того, в военных кругах ширится слух о скорой войне с Советами. Так что я еще успею послужить Великой Германии. А пока, закончив 5-ю истребительную авиашколу в Швехате под Веной, надев пилотку с нашивкой Люфтваффе и короткую летную куртку со скрытой застежкой шелковым имперским орлом на правой стороне груди петлицами и погонами обер-фельдфебеля, я прибыл в I Группу 3 Истребительной Эскадры дислоцированную в северной  Франции под командованием оберст-лейтенанта Гюнтера Лютцова. Командир эскадры был опытным летчиком, принимавшим участие еще в испанской войне,  сбившим там пять самолетов. На Западном фронте счет его побед увеличился до двадцати пяти, включая четырехмоторный бомбардировщик.
            Не успел я освоиться на новом месте, как в доказательство скорой войны на востоке нашу группу, со времени польской компании обеспечивающую превосходство Германии в воздухе над Европой, перевели в Бреслау на аэродром Гандау, где мы начали спешное перевооружение с «Эмилей» на «Фридрихи» - только с весны начавшие поступать в боевые части.  Судя по всему скоро «запахнет пеклом», группу, для использования в тылу, на новейшие самолеты не перевооружают. Бф-109Ф – был лучшей модификацией истребителя Мессершмитта, со значительной доработкой аэродинамики. Сопротивление крыла было снижено, диаметр винта оборудованного автоматом скорости уменьшен на пятнадцать сантиметров. Правда шаг мог регулироваться и в ручную как на модификации «Е», на котором к тому времени я уже имел сто сорок пять часов учебного налета. Кроме крыла и винта аэродинамические улучшения получили: руль направления, стабилизатор и система шасси, а главное: две крыльевые пушки, ухудшающие маневренность, были заменены одной, стреляющей через вал винта с лучшим темпом стрельбы и начальной скоростью снаряда. Ввиду схожести модификаций «Е» и «Ф» наше переобучение шло ускоренными темпами, но даже за неполных девять дней выделенных на освоение машины я убедился, что новый Мессершмитт - это лучший истребитель в мире, правда, боевого опыта я еще не имел.
            Восемнадцатого июня уже на новеньких «Фридрихах» нашу I группу во главе с гауптманом Гансом фон Ханом с соблюдением всех мер безопасности внезапно и скрытно перебросили дальше на восток в южную Польшу под Замосць на аэродром Дуб северо-западнее и менее чем в ста  километрах от занятого русскими Лемберга. Сомнений нет, мы готовимся к вторжению в Индию и Египет через русский Кавказ. А что, русские нас пропустят добровольно, у нас же с ними договор? А может мы вторгнемся в Россию? Секретность и скорость нашего перебазирования вызывала разные толкования в среде личного состава, никто не мог объяснить толком, что происходит.  Чтобы не сеять слухи, фон Хан собрал группу на  совещание. Командир, участник «битвы за Англию» с пятнадцатью победами, был с нами откровенен. Он сообщил, что попытки Геринга и остального генералитета отговорить фюрера от войны на два фронта были безрезультатными. Гитлер опасается приготовлений сталинской России за спиной Германии и желает снять эту опасность, напав первым. В данной ситуации все надежды на успех мы связываем с блицкригом – внезапным ударом и непродолжительной компанией. Со слов Адольфа Гитлера: «Искусство боев в воздухе истинно германская привилегия. Славяне никогда не смогут им овладеть». При этом высказывании лицо фон Хана изобразило ироническую гримасу, а пижонские усики двадцатисемилетнего командира нервно дернулись.
            – Попытаемся достичь невозможного, господа! Будем драть задницу дикому красному медведю. Наша группа включена в состав 4-го Воздушного флота, имеющего в своем составе восемьдесят девять одномоторных истребителей новейших модификаций из всех собранных для нападения на Россию четырехсот сорока  боеспособных Бф-109Ф. Война не должна продлиться более шести недель. О дате и времени начала операции по соображениям секретности нас оповестят накануне. Зиг хайль – «Да здравствует победа!» и удачи всем! Да, еще, вы понимаете, что, раскрывая планы командования несколько раньше времени, я совершаю должностное преступление, за которое запросто попаду под суд, надеюсь, что все сказанное останется между нами. С этого момента покидание части личным составом под любым предлогом запрещено.
            Мы вышли от командира в возбужденном приподнятом настроении. Мой ведущий обер-лейтенант Хельмут Меккель дружески похлопал меня по плечу:
             – Кажется, начинается большая «охота на уток», мой друг.
             И действительно, мои ощущения были сродни настроению охотника, готовившегося для интересного сафари. И оно не заставило себя ждать. Субботним вечером нас опять собрали на совещание, о начале боевых действий ближайшей ночью мы поняли еще с утра по соответствующим приготовлениям.  Фон Хан  перед командирами эскадрилий поставил задачу на первый день операции «Барбаросса» - так в германском духе был назван план войны с Россией. Самые опытные пилоты  должны были совершить вылеты еще ночью, меня включили в звено, чьи действия были назначены на  утро.
            Необходимо выспаться, но возбуждение охотника вышедшего на тропу зверя гонит сон.
            – Почему мы нападаем на Россию, Хельмут, ведь логичней было бы повергнуть Англию, со Сталиным у нас договор?
            – Это, малыш, большая политика – зевая, ответил Меккель: фюрер опасается Сталина больше чем Черчилля, с русскими у нас не только разная идеология, но и культура, их фюрер в отличие от западных политиков, непредсказуем, в России царит беззаконие, полиция Сталина бросает в тюрьмы его вчерашних сторонников, включая кадровых военных. Русская армия ослаблена, и война должна получиться. Вот почему фюрер назвал Россию «колосом на глиняных ногах». Русский народ стонет от власти жидов-большевиков, вот увидишь, как только мы нападем, русские сами сбросят коммунистов. Впрочем, и, на мой взгляд, прежде чем нападать на иванов, нужно было хотя бы заключить мир на западе. С другой стороны: тучная Бленхеймская Крыса – Черчилль, никогда не станет настоящим союзником Сталина, на это и возлагают свои надежды наши стратеги.  Ты ведь не учился в университетах малыш?  Россия  - огромная страна с большими расстояниями между пунктами, без дорог, с варварским населением, одурманенным комиссарами - жидами. Наполеон уже пытался использовать блицкриг, а ушел оттуда без армии. Охота не будет легкой, давай спать!
            – Я не большой охотник, в отличие от вас – аристократов, это фон Хан или ты, Хельмут искушен в таких вопросах – не спалось мне.
            – Не забивай себе голову, малыш, просто гони зверя, а вышел на позицию стрельбы – стреляй, оставь стратегические вопросы нашим генералам, пусть они отрабатывают свой хлеб, а мы  - свой.
 
            22 июня в 8 часов утра, когда боевые действия шли уже несколько часов,  эскадрилью  собрали на летном поле прямо перед подготовленными самолетами. Одеты все по-разному: кто-то в летних куртках, кто-то в одних белых форменных рубашках с закатанными рукавами. Большинство в летных черных ботинках, но некоторые надели коричневые тропические – это пилоты, успевшие повоевать на Балканах или в африканской пустыне. Усевшись на теплую землю, участвуем в предполетной подготовке. Вот и мы участвуем в деле. Получаем задание: уничтожить русских военных замеченных в окрестностях населенного пункта Городок западнее Лемберга. Наше звено из двух пар прикрывает третья пара Мессершмиттов.
            Погода превосходная. Ощущение охотника, вышедшего на след крупного зверя не покидает меня с момента взлета. Немного сосет под ложечкой, но это не страх, это азарт.
            Набираем две тысячи метров, прикрытие идет за нами еще выше.
            Над советской территорией нас встречают несколько истребителей противника, вылетевших на перехват. Они идут ниже нас с набором. Это «крысы», как минимум две – короткие и вертлявые русские истребители с двигателем воздушного охлаждения.
            Мы разомкнули строй.
            Один вражеский летчик, развернувшись на пяточке, попытался зайти в хвост моему ведущему. Я был сзади, складывалось впечатление, что русский пилот, увлеченный преследованием,  меня не видит. Ситуация  идеальная, как в учебном бою: скорость Бф-109 выше скорости И-16, поэтому ведущий, прибавив «газ», не позволял противнику приблизится, а  дистанция между моим «Фридрихом» и «крысой» начала сокращаться. Выйдя на среднюю дистанцию стрельбы, я поймал «утку» в прицел и дал залп из пушки и пулеметов. Выстрел был точным, его самолет задымил и отвалил в сторону со снижением. Это был мой первый сбитый русский и это – в первом же боевом вылете! Конечно, условия сложились идеально, и победа не стоила мне больших усилий, но я не дрогнул,  показав точную стрельбу.
             На дороге Лемберг – Городок мы обнаружили небольшую колонну противника. Я даже не оценил: идут они в сторону границы или наоборот – отступают. Мы сделали по два захода, расстреляв колонну из пушек и пулеметов. Как минимум я уничтожил один небольшой грузовик,  загоревшийся после попадания, из него так никто и не выбрался.
            Набрав высоту, мы занялись патрулированием воздуха западнее Лемберга, в надежде встретить русские самолеты, небо было пустым и полностью нашим. Наконец, остаток топлива вынудил нас следовать на аэродром. Вылет прошел как на учениях, с нашей стороны потерь не было, тогда, как мы сбили два И-16, включая мою победу, и расстреляли колону восточнее Лемберга. При мысли, что сегодня я совершил первое в своей жизни убийство, меня почти стошнило, но последствий в близи я не видел и «охота» удалась! Кажется, она будет легкой!
 
            Этим вылетом первый день не закончился. В 15:45 нас отправили прикрыть от ударов русских бомбардировщиков склады с боеприпасами танковой группы Клейста  двинувшейся в направлении на Радехов. Поднялись в воздух всей эскадрильей. Два звена должны были идти на прикрытие танковой группы, еще две пары – прикрывать наш аэродром. В момент взлета нас поймала пара русских истребителей, черт знает как оказавшихся над аэродромом. Должно быть, это были отчаянные большевистские герои, прорвавшиеся сквозь ПВО. На некоторых участках русские не встречаются даже над своей территорией, а тут вдруг оказались в районе аэродрома. Несколькими заходами они успели повредить два стоящих Мессершмитта, затем первому звену при поддержке аэродромных зенитчиков удалось отогнать, а затем и сбить внезапного врага. При сборе группы отвлеченный поиском противника, я допустил неосторожное сближение и легко столкнулся с самолетом фельдфебеля Хеезена, повредив его машину винтом. Мой Бф-109Ф сохранил управляемость, и я смог продолжить полет, а Мессершмитт Хеезена с поврежденным крылом начал падать, фельдфебель доложил о заклинивании элеронов и покинул ударенную машину,  воспользовавшись парашютом. Я убедился, что его купол раскрылся и пошел догонять звено. Похоже, что самолет не был поврежден, но настроение было безнадежно испорчено, как если бы  на конной охоте случайно выстрелить в лошадь товарища. Наверняка по возвращению начальство устроит мне хорошую взбучку.
            В указанном районе мы перехватили большую группу советских двухмоторных бомбардировщиков идущих без истребительного прикрытия. Мы бросились им вдогон, ведя огонь по крайним самолетам. Строй бомбардировщиков начал распадаться, а мы, делая атаку за атакой,  сбивали отошедшие машины. Огонь стрелков был жидок и неэффективен. Заходя с задней полусферы мне удалось последовательно уничтожить три машины, загорающиеся или разрушающиеся в воздухе. Я прекратил атаки только когда боезапас подошел к концу. Мои товарищи были не менее успешны. Один за другим русские бомбардировщики падали на землю, пока вся группа не была уничтожена. Вернувшись в Дуб, подвели результаты. Этот вылет не был таким удачным как первый, потери эскадрильи составили два летчика и три самолета, включая упавший Мессершмитт фельдфебеля Хеезена, благополучно приземлившегося на парашюте в районе Замосца. Наша эскадрилья во втором вылете одержала тринадцать  побед, в основном над двухмоторными бомбардировщиками, это были или ДБ-3 или СБ-2, надо подождать результатов осмотра мест их падений, так как я еще плохо различаю силуэты русских самолетов. Подвели итоги первого дня. В целом первая группа третьей эскадры в результате аварий или боевых действий потеряла до семи самолетов.
            На  винте моего Бф-109 была  вмятина, в течение оставшегося дня винт поменяли, мотор работал как положено, удивительно, что я не испытывал тряску в предыдущем полете. Если бы в результате столкновения с моим самолетом Хеезен погиб или получил травмы, все было бы гораздо серьезней. А так меня не только не наказали, но даже представили к награде за четыре сбитых самолета в один день. Кроме того, фон Хан написал рапорт на имя Гюнтера Лютцова, в котором указал не только просьбу о награждении, но и рекомендовал  повысить меня в звании до лейтенанта.  Претенденты на награждение Железным Крестом 2-го класса проходили жесткий отбор,  но четыре победы за один день одержанные в первом и втором боевых вылетах,  свидетельствовало о моей прекрасной подготовке, в первую очередь - моральной. Чем я ни кандидат в офицеры! В рекомендации к представлению указывалось на проявленную храбрость при выполнении боевого задания. Так что охота складывается весьма удачно.
 
            На следующий день в семь часов утра вылетели на свободную охоту в район населенного пункта Владимир-Волынский с целью нанести русской авиации неприемлемые потери. Шли четырьмя парами своей эскадрильи, еще две пары другой эскадрильи пошли на охоту в район Луцка.  Со стороны советской территории со вчерашнего дня хорошо заметна дымка вызванная пылью нашего наступления и гарью подбитой техники русских. Через двенадцать минут патрулирования на высоте трех километров ведущий звена заметил группу бомбардировщиков идущих  со стороны Войницы на высоте менее двух тысяч метров. Мы пропустили их вперед, чтобы занять лучшую позицию от солнца, затем, пикируя сверху, начали атаку. Как и вчера нам удалось разрушить строй и последовательно сбить почти все машины. Я одержал три очередные победы, расстреляв двухмоторные машины почти в упор. Я даже видел, как экипажи  пытались выброситься с парашютами. Парашютистов я не преследовал. На этот раз подоспели русские истребители. Мы одержали тринадцать побед, две наши машины получили повреждения, но вернулись на аэродром. На моем Мессершмитте отказал автомат шага винта, а самое главное – был пробит радиатор, двигатель начал греться и я, регулируя работу винтомоторной группы в ручную, со снижением на «малом газу» ушел на аэродром.
 
            Самолет был поставлен на ремонт. Следующий боевой вылет я совершил только в конце июня. В шесть часов утра два звена нашей эскадрильи отправили прикрывать бомбардировщики следующие бомбить моторизованные силы русских удерживающих населенный пункт Буск. Над целью мы вступили в бой с большим количеством «крыс» и я одержал очередную победу. Бой вышел затяжной минут на сорок. На аэродром вернулись на аварийном остатке топлива. Семь наших побед над русскими истребителями обернулись потерей трех Мессершмиттов. Будем надеяться, что летчики, покинувшие самолеты с парашютами или совершившие аварийные посадки на территорию противника будут скоро освобождены нашими наземными частями, которые вот-вот должны занять Буск и Броды. До пяти русских самолетов были сбиты огнем бомбардировщиков.
 
            30 июня только рассвело группу в 5:45 переводят на запад севернее Львова на отбитый у русских аэродром Луцк. Кроме восьми исправных самолетов второй эскадрильи с нами летит наземный персонал на трех транспортных самолетах. По пути наши летчики умудрились сбить три скоростных ивана без собственных потерь.
             Вот мы уже и на вражеской территории, впрочем, Луцк стал советским только несколько лет назад.
 
            Пока наземный состав осваивал новый аэродром, буквально через двадцать минут, после того как самолеты были подготовлены к вылетам, три пары подняли по тревоге, дав задание уничтожить железнодорожную станцию Дубно, где занял круговую оборону отряд русских. Это всего в пятидесяти километрах от Луцка. От нашей эскадрильи взлетело три пары. Разделились. Третья пара занималась нашим прикрытием, сбив три истребителя противника. Мы, подойдя к Дубно на высоте три километра, атаковали технику и живую силу русских. Первый раз с начала войны я осторожничал, ведя огонь с достаточно большой высоты. Без потерь вернулись в Луцк.
 
            На следующий день в восемь часов сорок пять минут утра  всеми боеспособными самолетами второй эскадрильи вышли на «свободную охоту» над районом между городами Львов и Дубно. На высотах южнее указанных населенных пунктов еще были остатки русских дивизий и на их поддержку с юго-востока приходили советские истребители. Ведущий сообщил, что видит противника, я отошел в сторону, заняв позицию удобную для прикрытия, внимательно осматривая переднюю полусферу. «Дичи» пока не было. Заметив неприятеля, ведущий агрессивно пошел на схватку.  Видя, что ему никто не угрожает, я вступил в бой и жестоко просчитался. В какой-то момент мой самолет получил сильный удар, похожий на стук крупных градин о железо. Из двигателя вырвалось пламя. Я выключил мотор и попытался сбить огонь скольжением, это не помогло. Пламя все больше охватывало самолет, перейдя в кабину и обжигая  открытые участки тела. На раздумье времени не оставалось. Я сбросил фонарь и, превозмогая жгучую боль, перекинулся через срез кабины.
            – Только был бы цел парашют – подумал я, через мгновения ощутив рывок раскрывающегося купола. Сбившего меня русского я не видел. Приземлился  я в окружении солдат наших частей.  Правая рука обгорела, болело лицо, пострадала одежда. Меня осмотрел ротный санитар, оказавший первую помощь,  а затем, поскольку Луцк был недалеко, выделив автомобиль, отправили в группу. Правая рука и часть лица были обожжены, но раны оказались неглубокие и от госпитализации я отказался. Полковой врач заверил, что со временем кожа должна зажить, но некоторые шрамы могут остаться на всю жизнь. Я старался меньше смотреть в зеркало, но боль, а также забинтованная рука постоянно напоминали мне о случившемся. Не то, чтобы я страшно переживал за свою в одночасье испорченную внешность, шрамы только украшают мужчину. Меня больше беспокоил сам факт моего внезапного «проигрыша». Я начал осознавать, что «охота» наша совсем не на уток, а скорее на кабана или медведя, и «зверь» вполне способен дать сдачу или убить. Одно роковое мгновение способно изменить жизнь до неузнаваемости. Все гораздо серьезней, чем мы сами себе внушили накануне 22 июня 1941 года. 
 
            Я рвался в бой посчитаться с противником и наотрез отказывался от госпитализации, впрочем, врач настоял на некотором реабилитационном периоде. Также командир эскадры представил меня к награждению Железным Крестом 1-го класса, хотя я еще не получил и первый орден.
            В последнем бою наши истребители одержали четыре победы, единственным потерянным Мессершмиттом оказался мой Бф-109Ф. Общий итог деятельности истребительной эскадры за начальный период боевых действий: пятьдесят одна победа при потере  пятнадцати самолетов, в том числе из-за аварий, мы также успели нанести определенный урон наземных войскам русских. Группа выполнила поставленные задачи, и пока наземные войска продвигаются в глубь территории противника, Люфтваффе безраздельно господствует в воздухе.
            Большое начальство, рассматривающее мои документы на повышение в звании и награждении, видимо посчитало меня с шестью боевыми вылетами и восьмью победами очень ценным кадром. Меня не отправили в госпиталь, как я и настаивал.  Для прохождения  реабилитации меня  временно перевели во вторую учебную эскадру, недавно перелетевшую в Унгвар – это четыреста километров юго-западнее Луцка. Мне выделили штабной автомобиль, фон Хан лично попрощался, выразив надежду на возвращение в эскадру и на скорое утверждение наград и повышение в звании, и мы отправились в путь, миновав место моего приземления. Ехали двое суток по разбитым  дорогам. Всюду множество брошенной советами или подбитой и еще дымящейся техники. На ночь остановились в недавно занятом  Лемберге. В городе было относительно спокойно, украинцы встречали солдат Вермахта как освободителей. Не найдя гостиницы мы остановились прямо в комендатуре. Мы могли ничего не бояться, но ночью в Лемберге начались еврейские погромы. Один из офицеров комендатуры рассказал  что коммунисты, прежде чем покинут город, расстреляли в тюрьмах всех заключенных, а это несколько тысяч украинцев, и теперь те отыгрываются на евреях. Регулярным войскам отдан приказ, поддерживая общий порядок, не вмешиваться, позволив местному населению самостоятельно устанавливать внутренние законы, и в городе объявлено «Украинское государственное правление».
            Говоря откровенно, я впервые увидел отвратительное лицо войны с  разрушенными зданиями, трупным запахом, грязью и прочей мерзостью. В чистом небе, с высоты нескольких километров все выглядит по-другому, более эстетично. Красивый, но пострадавший Лемберг действовал угнетающе и с рассветом, позавтракав яичницей со шпиком приготовленной для нас в соседнем доме местной кухаркой, мы  продолжили путь в Унгвар. Прибыв на аэродром после обеда, мы с удивлением узнали, что учебная эскадра вчера перебазировалась в Тудору на правый берег Днестра, а это еще почти пятьсот километров пути. Мне пришлось отпустить машину и решить вопрос о моей доставки в Тудору силами оставшихся служб. К новому месту я попал только к четвертому числу.
            Первая эскадрилья I учебно-боевой группы 2 учебной эскадры, куда меня зачислили, эксплуатировала устаревшие Мессершмитты Бф-109 Е и в боевых действиях использовалась незначительно. Самолеты «Е» по всем основным характеристикам уступали потерянному мной «Фридриху», разве что были легче. Две крыльевые двадцатимиллиметровые пушки стреляли вне диска винта, а вот два синхронизированных пулемета были смонтированы на мотораме, как и у «Ф». Зато используемые эскадрильей самолеты имели  узлы подвески  бомб весом до двухсот пятидесяти килограммов и могли использоваться в качестве бомбардировщиков.
            Командир группы Херберт Илефельд, ознакомившись с солдатской книжкой, почти сразу допустил меня к полетам, тем более что Бф-109Е был мне знаком еще с летной школы. До десятого июля я совершил два вылета. И хотя полеты больше были учебными: нам подвешивали двухсот пятидесяти килограммовые болванки, эмитирующие бомбы и звеном отправляли на учебное бомбометание бутафорских мостов через Жижию или учебных целей на проселочных дорогах, используемых как полигон, в связи с близостью русских и возможностью появления их истребителей нас сопровождало звено прикрытия и вылеты считались боевыми. Несмотря на отсутствие противника, в первом вылете в катастрофе мы потеряли одного летчика. Собственными результатами бомбометаний  я остался  доволен, наблюдатель зафиксировал, что с высоты четыреста метров в пологом пикировании мне удалось уложить «бомбу» в воду всего в нескольких метрах правее  деревянного моста. Если бы был взрыв, то цель неминуемо разлетелась в щепки.
            Ожоги совсем перестали меня беспокоить, только красные пятна на коже напоминали о сучившейся около двух недель назад неприятности. Доктор подтвердил, что рецидивов нет, и я вполне могу приступить к боевым вылетам. Я не видел больших перспектив своего дальнейшего пребывания в учебной эскадре и когда мою группу десятого июля перевели на аэродром Яссы, я получил заслуженный отпуск с поездкой на родину и последующим возвращением в боевую часть.
            Что может быть для военного человека лучше отпуска? По пути домой я побывал в Берлине. Гулял по Тиргартену, пил пиво в пивном саду Пратер. Но всему хорошему приходит конец, и в начале сентября я прибыл в Спасскую Полисть – деревню между двумя русскими столицами: Петербургом и Москвой, где находился штаб 27 Эскадры. Получив  за июньские заслуги из рук командира эскадры Бернхарда Волгенда Железный Крест 2-го класса врученный мне в бумажном конверте с имперской символикой, я в тот же день был повышен до звания лейтенанта. При штабе я пробыл до середины сентября. Наконец облачившись в новую осеннюю форму, состоящую из голубовато-серого мундира с открытым воротом и бриджей с сапогами и фуражки с высоко вздернутой тульей. Украсив все это лейтенантскими погонами и желтыми петлицами с серебряной птичкой и орденской  лентой в петлице, я отправился к месту моей дальнейшей службы на аэродром Стабна, куда перебазировалась III Группа 27 Эскадры. Аэродром находился севернее Смоленска, крупного русского города на пути к Москве, взятие которой планировалось в ближайший месяц. Представившись командиру группы гауптману Эрхарду Брауне, я был зачислен в эскадрилью и принял новый Бф-109Е, аналогичный тому, на котором я летал в учебной группе. Третья группа недавно получила двенадцать подобных машин сорок первого года выпуска с передним бронестеклом и шести миллиметровой бронеплитой за баком и непосредственным впрыском топлива, позволяющим двигателю нормально работать при отрицательных перегрузках, что давало нам определенные преимущества перед карбюраторными моторами противника. Самолет мог нести 250-килограммовую бомбу или 300-литровый сбрасываемый топливный бак, впрочем, уже не используемый из-за опасности течи и возникновения пожара. Я попал в семью опытных пилотов, некоторые  были  испанскими ветеранами со многими победами. Учитывая специфику самолета и приобретенный во 2 учебной эскадре опыт атаки мостов, меня включили в звено истребителей-бомбардировщиков. Чему был я совсем не рад. Более недели мне потребовалось, чтобы слетаться в звене и изучить район полетов.
 
            4 октября мы получили задание разбомбить мост русских через реку Москва в районе  Можайска, по которому противник подтягивал артиллерийские резервы для противотанковой обороны Можайского направления. Наступление нашей танковой группы захлебывалось от недостатка топлива на ужасных раскисших из-за дождей русских дорогах. На выручку пришло Люфтваффе, организовав доставку горючего, также задачей авиации было не дать русским  надежно врыться в землю.
            Поднялись в воздух в одиннадцать часов дня в осенней дымке звеном из двух пар. Другие исправные самолеты эскадрильи пошли охотиться на русские бомбардировщики в секторе от Стабны до Гродно.
            При пересечении русской линии обороны нам навстречу вышли несколько «крыс» и попытались атаковать в горизонте с разворота.
            Не прекращая маршрутного полета, мы разошлись, чтобы прикрыть друг друга. Ну вот, я снова на фронте и «охота» продолжается!
            Один иван попытался зайти в хвост  ведущему, словно не замечая меня. У меня получилось  отогнать русского очередью. Несмотря на свой малый боевой опыт, я мог бы отметить, что недостатком агрессивности они не страдают, но советских летчиков подводит невнимательность и отсутствие связи. Они упорно и настырно бросаются в бой, при этом, не замечая опасности со стороны задней полусферы, наверное, у русских есть много опытных пилотов, но мне больше попадались другие.  
            «Крыса» попыталась затянуть меня в бой на виражах, мы, не вступая в бой, на полной мощности, используя преимущество в скорости, вначале пологим пикированием, а затем – пологой горкой оторвались от преследования и продолжили полет к цели. Чтобы не попасть под огонь зениток прошли Можайск стороной на высоте четыреста метров, и вышли на реку Москву. Так получилось, что мост я заметил первым, он не охранялся, и наземных частей противника вокруг не было. Спикировав на «малом газу» я точно уложил бомбу в мост, так точно, как не мог этого сделать даже на тренировках. Работа была сделана, и звено без потерь вернулось в Стабну.
            Сегодня Группа заявила о нескольких победах, включая «крысу», а также русский бомбардировщик СБ-2 сбитый над Гродно.
 
            Наступление на Москву идет ускоренными темпами. Погода портится с каждым днем, и Вермахт должен решить эту задачу до русских холодов. Кстати, восточную компанию собирались завершиться до начала осени, но плохие дороги, а больше – их отсутствие, огромные просторы России и упорство русских, чьи людские ресурсы кажутся неисчерпаемыми, свели на нет планы  командования. Европейский гений фюрера, похоже, здесь не работает. Если не возьмем Москву до морозов, плохо нам будет. С пищевым довольствием  все в порядке, по крайней мере под «крылом» рейхсмаршала, но вот теплого обмундирования пока нет, я знаю, что в наземных войсках ситуация гораздо хуже. Большинство  частей переведено на самостоятельное снабжение и попросту отбирают продукты у местного населения. Чтобы взять Москву до наступления зимы приходится много работать, в нашем понимании – много летать пока позволяет погода.
            5 октября в 15:45, только пообедали, новый боевой вылет. Теперь атакуем автодороги около Юхнова. В город вступают наши передовые части, русские войска отступают в район Вязьмы, мы ищем отходящие части, стремясь загнать их в окружение. Погода ограничено летная, из низких облаков идет мерзкий осенний дождь. После взлета стараемся держаться звеном как можно ближе друг к другу, вместе легче вести ориентировку, приходится часто переговариваться в эфире.
            Прикрытие из самолетов нашей эскадрильи мы сразу же потеряли, они где-то выше за облаками, а мы – на четырехстах метрах с подвешенными пятидесятикилограммовыми бомбами. В условиях ограниченной видимости вышли на Юхнов и повернули на дорогу идущую к Вязьме, а может быть на Медынь. Прошли еще несколько десятков километров. Ведущий звена оберлейтенант Тангердинг заметил группу русских войск на автомашинах. Атаковали двумя заходами, сбросив бомбы и расстреляв из пушек и пулеметов. Увидев нашу атаку, некоторые русские, бросив машины,  попрыгали в придорожную грязь, но другие водители продолжали движения, пытаясь объехать брошенные грузовики, начался затор. Выполняя повторную атаку, я убедился, что мой удар накрыл три автомобиля. Постреляв по рассеивающемуся противнику для приличия, мы повернули обратно. Из сообщений в эфире мы поняли, что самолеты прикрытия вели бой с противником, кажется - это были Пе-2. В сложных погодных условиях мы не заметили, как потеряли один из самолетов нашей группы, он так и не вернулся в Стабну.
 
             Погода портится, и интенсивность вылетов падает с каждым днем. Несколько дней мы не летаем, так как существует опасность обледенения. Временами дождь сменяется снежной метелью ухудшающей видимость до нуля. В такую погоду проще погибнуть по причине плохих метеоусловий, чем от действий противника. Состояние аэродрома тоже ухудшается. Страдаем от недостатка теплого обмундирования, мерзкая сырость пронизывает на улице, но и в помещении тело не находит желаемой сухости и тепла. Приближающаяся зима препятствует полетам, но русские продолжают летать, как им это удается?
            Наконец 8 октября над Стабной прояснилось. Три пары Bf-109 нашей эскадрильи при поддержке еще одной пары истребителей в 14 часов 45 минут  получили задание уничтожить русский полевой аэродром расположенный близко к передовой в районе юго-восточнее Вязьмы. Эту площадку русские использовали для ночных бомбардировок наших войск. Вылететь раньше не позволяла погода, а теперь нам надо было успеть вернуться в Стабну до наступления ранних осенних сумерек.
            Дневная атака на аэродром может быть успешной и сравнительно безопасной, если противник деморализован или не готов к сопротивлению. Но для обороны Москвы русские задействовали крупные силы авиации – более тысячи самолетов. Эта армада не дает нашим бомбардировщикам успешно бомбить объекты столицы и одновременно штурмует наши позиции. Их летчики дерутся отчаянно. Поэтому любой ущерб, сокращающий возможности их авиации нам на руку.
            Учитывая обстановку мы шли крупными силами, готовясь к любым неожиданностям. Пара прикрытия была готова встретить врага и наши опасения не были пустыми. Мы прошли только что захваченную Вязьму, повернули на юго-восток и над территорией еще контролируемой советами нас попытались перехватить русские истребители. Это были не маленькие тупоносые «крысы», а новые остроносые  самолеты. Их было три или больше. Прикрытию, выпавшему на противника сверху, удалось связать его боем, так как остальная группа находилась в очень невыгодной ситуации.   
            Приблизившись к цели, мы обнаружили наскоро оборудованную посадочную площадку. Самолетов там не было, скорее всего, авиация русских уже отступила, зато там остались их наземные части, возможно, вырвавшиеся из-под Вязьмы. Произвели скорую штурмовку, в которой мне даже удалось накрыть две артиллерийские установки, замеченные на краю поля. Орудия разметало, часть обслуги осталась лежать вокруг, остальные разбежались.
            Из оставшихся зениток русские открыли сильный ответный огонь, и во втором заходе мой Мессершмитт получил повреждения, которые тогда я еще не мог оценить. Вдобавок, на выходе из атаки я сам был атакован истребителем. О том, чтобы удрать не могло быть и речи, и я вынужден был принять бой на невыгодных  условиях. Мы начали карусель. В какой-то момент мне удалось перехватить инициативу, так как вражеский  истребитель не был таким маневренным в горизонте как И-16, и выйти в хвост русскому. Либо этот русский был опытным пилотом, либо сыграли роль повреждения моего «Эмиля», но он все время уходил от моих атак, не давая поймать себя в прицел. Мой двигатель от постоянного маневрирования почти в горизонте на предельных оборотах начал греться. Наконец подоспела пара  прикрытия, и сбитый вражеский самолет беспомощно рухнул на землю.
            Мы собрались, не досчитавшись двух Bf-109. Повреждения моего самолета были столь значительными, что удивительно как я вообще  участвовал в бою и не был сбит. Видимо я переоценил русского. Сел я с большим трудом. Один из сбитых пилотов фельдфебель Мараун вскоре вернулся в часть, его самолет упал в излучине Угры, но фельдфебель смог покинуть сбитую машину, и был подобран наземными войсками. Один из самолетов потеряла пара прикрытия, сбив троих русских, еще две победы были на счету второго звена.
            На следующий день Группу перевели в Дугино, мне пришлось оставаться в Стабне до 16 октября,  так как мой «Эмиль» ремонтировался. Пока я ждал самолет, с фронта стали доходить тревожные слухи: из-за интенсивных дождей наступление на Москву дает сбой. За распутицей пришла страшная русская зима. Всякое обслуживание самолетов затруднено, двигатели не запускаются. Техники смешивают загустевшее моторное масло с топливом, чтобы как-то облегчить холодный запуск, но и это не всегда помогает. Теплого обмундирования не хватает, особенно перчаток. От интендантской службы поступила рекомендация, вызвавшая горький смех среди всего наземного персонала: использовать носки как перчатки, вырезав в них  отверстия для пальцев. Но у некоторых носки так прохудились, что и вырезать ничего не надо. Особенно страдает наземный персонал. С поднятыми воротниками и натянутыми  на уши пилотками, с носками на руках они больше напоминают сброд военнопленных, чем бравых солдат Вермахта.
            Пока я сидел в Стабне, III Группу вернули в Германию и перевооружили на новый тип Мессершмитта. Наконец мне пришло предписание следовать в Деберитц «своим ходом» и пока я прибыл на место, летчики Группы уже переучились на Бф-109Ф и приказом перераспределились на Средиземное море отогреваться от русского холода. Я был знаком с этим самолетом по третьей эскадре, но бюрократические формальности требовали восстановления навыков, и временно я остался в Германии.
            Когда я завершил восстановление летных навыков на серии «Ф»,  моя Группа отбыла в Африку. Около полугода я пробыл в Деберитце в должности летного инструктора, там же и получил вторую награду: Железный Крест 1-го класса.
            Хотя Рейх имел определенные успехи на востоке, обстановка на фронтах была далека от идеальной. Мы прочно завязли под Москвой в районе Ржева и, несмотря на общее превосходство на полях сражений Вермахта и Люфтваффе, столица советов не была взята. Теряя  сотни тысяч пленными и погибшими в умело организованных котлах, русские продолжали оказывать упорное сопротивления, мы недооценили «грязных иванов», теперь это признают и рядовые и командиры. Война продолжается, и мое место в переднем строю.
            Летом 1942 года я получил назначение в знаменитую I Группу не менее прославленной 52 Истребительной Эскадры,  командование которой только что принял известный мне майор Херберт Илефельд.  В конце июня, на транспортном самолете с пополнением,  лейтенантом с двумя крестами одиннадцатью боевыми вылетами и восемью победами я прибыл на аэродром Белый Колодец, где временно базировалась первая группа. К моменту моего прибытия на счету эскадры было более двух тысяч побед, более двадцати летчиков получили Рыцарские кресты, в том числе с Дубовыми листьями.
            Первая Группа начинала эксплуатировать  новейшую серию «Г» только поступившую  в строевые части. По распоряжению командира Группы Хельмута Беннемана, прежде чем приступить к боевым вылетам, мне необходимо было освоить новую машину. «Густав» оказался более мощным, но тяжелым самолетом. В сравнении с «Фридрихом» мощность двигателя Мессершмитта серии «Г» была увеличена на сто семьдесят пять лошадиных сил, но и вес возрос процентов на десять. На данный момент Бф-109Г  являлся самым скоростным истребителем Люфтваффе. Больших сложностей в овладении этим самолетом я не испытывал, но моему вводу в строй мешали постоянные передислокации Группы. В течение июля – августа мы поменяли двенадцать аэродромов: Белый Колодец, Новый Гринев, Артемовск, Хацептовка, Мало-Чистяково, Таганрог, Ростов, Керчь, опять Таганрог, Харьков, Орел, Дедюрово – такое частое перебазирование было связано с тем, что Первой Группе 52 Эскадры отвели роль «пожарной команды» по оперативному прикрытию наземных войск, наступающих на участке фронта от Кавказа до Москвы. Нами просто затыкали дыры. От фельдфебеля до майора летчики, введенные в строй, летали очень много, включая командира Эскадры Илефельда. Последний, в нарушение приказа, «подпольно» продолжал совершать боевые вылеты и за месяц одержал шесть не засчитанных побед, пока сам не был сбит русскими истребителями и не попал в госпиталь с серьезным ранением. В течение месяца и.о. командира был Гордон Голлоб, затем Илефельд вернулся в строй. Результативность нашей Группы впечатляла – семьсот сбитых самолетов противника  только за два летних месяца.
            В это время боевых вылетов я не делал, хотя участвовал в перегонке техники. Осенью нас  снова  перебросили в Орел, затем в Харьков, Тацинский. Весь октябрь Группа сражалась в пекле Сталинграда, когда стало ясно, что город не взять, в начале ноября нас перебросили с аэродрома Питомник назад в Ростов и сразу в Николаев, где произвели пополнение новой матчастью, наконец, и за мной закрепили новенький «Густав». Затем через Старый Оскол нас  перевели на аэродром постоянной дислокации Россошь под Воронежем, куда Первая Группа постепенно перегнала самолеты с 6 по 12 декабря. К тому времени у  Эскадры появился новый командир -  Дитер Храбак, а на фронте, после нашей катастрофы под Сталинградом, и поражения русских под Ржевом, наступило некоторое затишье. Несмотря на напряжённые бои в последние пол года, удача не сопутствовала мне, и увеличения счета побед не было.
            После окружения армии Паулюса  группе армий «В» и группе армий «Дон» грозила еще большая опасность в случае флангового обхода и отсечения русскими  южного крыла Восточного фронта, противник получал возможность выйти в тыл нашему «Центру». Нас опять бросили на участок наибольшей опасности ближе к  Ростову и Ворошиловграду. Кроме истребительной Группы в Россоши находились только венгерские и итальянские части уже значительно потрепанные в предыдущих боях и не имеющие тяжелого противотанкового вооружения, так что кроме удержания господства в воздухе нам предстояла и борьба с русскими танками.
 
            Учитывая мой опыт штурмовых атак,  первым боевым заданием с моим участием стала атака советских танковых колонн обнаруженных в районе Кантемировки на Верхнем Дону в семидесяти километрах южнее Россоши.
            Поднялись в воздух в 8:30 утра, в зимней дымке двумя бомбардировочными звеньями подцепив под «брюхо» двухсот пятидесяти килограммовые бомбы, под прикрытием пары Мессершмиттов нашей эскадрильи. Сильный мороз напомнил мне прошлогоднюю зиму под Москвой, впрочем, к русским морозам мы постепенно привыкли, научил Сталинград.
            Весь маршрут прошли на высоте пятьсот метров, прошли Кантимировку, за деревней в нескольких километрах действительно обнаружили группу танков на марше. Атака получилось неудачной - мы же не пикировщики. Бомбы упали где-то рядом с танками, подняв столбы снежной пыли. Хотя сильного зенитного противодействия не было, командир группы лейтенант Хайнц посчитал атаку бронетехники бортовым оружием не эффективной и с чувством не до конца выполненного долга пары вернулись на аэродром Россошь. Действия других самолетов эскадрильи сегодня были более успешными, так два аса пополнили счет двумя сбитыми Пе-2.
 
            5 января силами эскадрильи вылетели на свободную охоту в район Новой Калитвы. Зимнее утро  воздух морозен небо безоблачно на часах 8:15. Русские проявили активность, и мы ввязались в драку. Бой получился затяжным, но интересным, и хотя я лично не сбил ни одного самолета, поединок мне понравился. Русские на новых самолетах оказались достойными соперниками. Мы сражались на вертикалях в интервале высот от пяти до двух километров. Красивый и напряженный пилотаж, состоящий из чередующихся горок, пикирований, вертикалей и переворотов украсил бы любой воздушный праздник. Огорчил только результат драки: хоть мы и одержали пять побед, а если посчитать результативность всей Группы за сегодня, то – восемь, но и наши потери составили четыре Мессершмитта и два летчика, включая моего ведущего, еще один пилот – Рудольф Тренкель получил ранение и представленный к Золотому Германскому кресту убыл в госпиталь. Потеря ведущего – это серьезный промах, я чувствовал на себя упрекающие взгляды, и если бы не постоянная боеготовность, напился бы в стельку.
 
            6 января в 7 часов утра исправными самолетами эскадрильи вылетели на прикрытие наших войск и коммуникаций в район Воронежа. В последнее время там наблюдается активность противника.
            Светает, русские, остерегаясь Люфтваффе, предпочитают штурмовать наши позиции на границе ночи и дня. Мы решили их на этом поймать. Достаточно долго пробыв на высоте в четыре километра, эскадрилья, наконец, заметила большую группу самолетов, приближающихся с юго-востока. Истребительного прикрытия не было, и задача не показалась мне сложной. Когда звенья разошлись для атаки, первым с переворота я спикировал на врага. Мне очень хотелось вернуть лицо после вчерашней утраты.
            Не рассчитав точки выхода из переворота, я оказался прямо в гуще строя советских «бетонных» штурмовиков, к тому же двухместных, что стало для меня полной неожиданностью. Часть самолетов шарахнулись  в разные стороны. Я попытался выбрать цель, но тут же оказался под шквальным огнем хвостовых стрелков летящих спереди бомбардировщиков и под огнем бортового оружия самолетов летящих сзади. Мой «Густав» был подбит, двигатель загорелся, не успел я почувствовать  дежавю, как фонарь треснул с хлопком колющегося льда и нечто оглушило меня ударом в голову. Глаза застелила черно-красная пелена. Теряя сознание, я нечеловеческим усилием заставил себя сбросить, то, что осталось от фонаря и выпрыгнуть в пронизывающий зимний воздух. Парашют раскрылся, и динамический рывок вернул мне сознание. Я смог удачно приземлиться в рыхлый сугроб, автоматически освободиться от подвесной системы и в шоковом состоянии пройти несколько десятков метров, после чего сознание опять покинуло меня. Очнулся я уже в госпитале. Любое ранение в голову опасно, мне повезло, мозг был не задет и я выжил, но теперь, кроме еще заметных шрамов от ожогов, на лбу над правым глазом красовался рубец. Впору мне было давать прозвище «красавчик». Фортуна мне изменила и столь блистательно начавшаяся в июне сорок первого карьера эксперта готова была оборваться полным фиаско. Вдобавок, правый глаз стал заметно видеть хуже левого.
            Три месяца я провалялся по госпиталям, пока решался вопрос дальнейшей пригодности, но, все же, благодаря собственной настойчивости не был комиссован и в конце апреля получил направление на Восточный фронт во Вторую Группу 54 Истребительной Эскадры. Выбор части был не случайным. Группа переучилась на ФВ-190А и готовилась к летней кампании в качестве истребителей-бомбардировщиков. «Убийца – Сорокопут», отличавшийся от Мессершмитта еще и усиленной броней, защищавшей маслорадиатор и двигатель бронекольцами спереди и кабину пилота двойной броней сзади, развивал скорость свыше шестисот километров в час и имел хорошую дальность полета. Он также был более простым  при взлете и посадке, взлетал фактически сам, не имея тенденций к развороту, но был и более инертным в пилотировании.
            В мае большую часть 54 Эскадры перебросили на хорошо оборудованные аэродромы орловского аэроузла, Вторую Группу, возглавляемую гауптманом Генрихом Юнгом, оставили на северном участке фронта, впрочем, в случае оперативной необходимости  нас могли перевести в Орел в любой момент.
            На фронте была передышка, затянувшаяся на несколько месяцев, но мы знали, что летом сражения возобновятся. В районе Курска Вермахт попытается перехватить частично утраченную инициативу, и мы - Люфтваффе, как яркие представители силы германского оружия, вместе с танками и пехотой, будем на острие этого клина, а Группы нашей Эскадры будут рокироваться и перебрасываться на самые ответственные участки от Калинина до Орла.
 
            В июне, переучившись на ФВ-190А, я попал в Орел, а 4 июля в 14:00 совершил первый боевой вылет в составе нового подразделения. На фоне общего затишья силам авиации отдали приказ бомбить первую и вторую линию советской обороны. Нашей эскадрильи, взлетевшей по тревоге, поручили уничтожить русские танки, замеченные  близко к линии фронта  северо-восточнее Белгорода. Наш налет должен был поддержать наступление передовых частей, занимающих исходное положение для атаки русской полосы обороны. Подвесив под фюзеляжи «Сорокопутов» двухсот пятидесяти килограммовые  бомбы, под прикрытием двух пар своей эскадрильи идем в неизвестность. Лететь долго, поэтому, в связи с дефицитом пикировщиков на задание отправили «Сорокопуты». Моя груженая птичка ведет себя лучшим образом, а вот я не очень. Последнее ранение  сказалось на ухудшении объемного зрения, теперь я все вижу только перед собой, а вот периферия, особенно с правой стороны, страдает. Мир стал более плоским, поэтому в то время, когда эскадрилья разошлась для атаки, я не только не нашел русские танки, но и умудрился потерять свое звено. Сделав несколько безуспешных попыток найти цель, я вернулся домой. Потери оставленной мной эскадрильи составили один разбившийся самолет.
            Поздно вечером  личному составу Эскадры огласили обращение фюрера о готовившемся мощном ударе по советам этой ночью, в котором авиации отводилась особая роль. Будем расширять выступ от Орла на юг. Помпезность заявлений напоминает июнь сорок первого, только ставки стали выше, «охота» не увенчалась успехом, «зверь» взбешен и опасен, и теперь не понятно кто на кого охотится.
            Ночью все началось. По доступным нам сведениям русские попытались опередить наше наступление контрартподготовкой и авиационными налетами на аэродромы Белгорода и Харькова, окончившимися полным провалом, у нас было спокойно, если не считать доносившуюся до аэродрома с юга канонаду.
 
            Проснулись в три часа ночи по Берлинскому времени, здесь это уже утро, позавтракали, и собрались в штабе эскадрильи. Получив задание прикрыть обширный участок фронта в районе южнее Орла, поспешили к самолетам. Техсостав, похожий на курортников, заканчивает обслуживание наших птичек в одних трусах.
            В 7:15 по местному времени сидим в самолетах с запущенными моторами, получаем команду «на взлет». Руководитель полетов сообщает о замеченных на подлете русских истребителях. Несколько красных, прорвавшись сквозь зенитный огонь, оказались над аэродромом в момент нашего взлета, иваны действуют все более самоуверенно. Я увидел, как один из наших самолетов загорелся, летчику удалось покинуть машину, которую вскоре потушили. Мне кажется, что русский заходит прямо на меня, спешу взлететь, так я скоро стану персонажем анекдотов про неудачников. Иван садится мне на хвост, пытаюсь маневрировать, неужели конец! Внезапно противник отстает.  В наборе высоты теряю звено и выхожу в район охоты самостоятельно.
            Степь между позициями  сторон, изрытая кратерами от снарядов и бомб, напоминает «лунный пейзаж», над холмами и траншеями стелется черный дым. С высоты полтора километра виден участок фронта, на котором идет вперед батальон наших танков, а советская пехота отстреливается из окопов.
            Русская авиация атакуют небольшими силами: группа истребителей ведет разведку боем в полосе нашего главного удара. Фокке-Вульфы «Зеленого сердца» набросились сверху как хищные птицы, но я опять не вижу противника и теряю своих. Метаться по небу неприкаянным нет никакого смысла, и я возвращаюсь на аэродром в Орел.
            Через некоторое время возвращается эскадрилья. Товарищи заявляют о пяти победах, не считая двух сбитых русских над аэродромом, у нас потерь нет, разве что поврежденный на земле в момент внезапной атаки ФВ-190.
            Кстати, не все на войне одобряют это возвышенное обращение – «товарищ», предпочитая более фамильярное – «приятель».
            Все произошедшее наводит меня на тревожные мысли. В техники пилотирования «Сорокопута» я уверен, а вот в зрении – нет, какой из меня теперь истребитель!
            Эскадрилья сегодня сделала еще по одному вылету на завоевание господства в воздухе, я сижу на земле. Нас кормят двойным обедом, но есть не хочется, жарко, сейчас бы холодного пива. Вместо пива нам дают бублики по два на брата. От жары я перешел на диету, съел около килограмма яблок, на ужин повар обещает пончики.
            Вечером техники пополняют боезапас самолетов, мой цел и «Сорокопут» готов к завтрашнему бою, готов ли я?
 
            6 июля в 8 часов 30 минут взлетаю в составе группы на прикрытие автодорог в районе  Орла по направлению на Брянск, откуда подтягивается наше снабжение. Задание можно считать второстепенным, так как русские вряд ли зайдут так далеко и все же в воздух поднимаются все боеспособные самолеты 54 Эскадры, находящиеся в районе Орловского аэроузла. Каждая эскадрилья имеет свое задание. После взлета вижу в небе столько самолетов, сколько не видел ни в одном вылете за всю войну.
            На юго-востоке идет бой. Русские штурмовики атакуют наши танки, мы бросаемся на Ил-2. Пока мои коллеги сбивают врага, я стараюсь действовать по медицинскому принципу: «не навреди».
            С подошедшими русскими истребителями «Грюнхерц» справилась без особых проблем, потери противника огромны: только самолетами Второй Группы сбито до шести русских, а вся Эскадра записала на свой счет четырнадцать побед, потеряв четыре «Фоке Вульфа». Пятый я разбиваю при посадке.
 
            Меня отзывают обратно на север в расположение основных сил 2 Группы, но 7 июля я попал в приключение, благодаря которому смог доказать, что еще чего-то стою как летчик. Готовясь к отлету, я находился на аэродроме среди  дежурной эскадрильи. Мы сидели в импровизированной курилке на краю аэродрома и играли в покер. По условиям: проигравший должен был организовать к ужину  необычный стол - редкое блюдо и выпивку. Игра закончилась, и проигравший Ханс Хаппач отправился в город купить или раздобыть для нашей компании обещанное. Мы предупредили приятеля, что в Орле не осталось приличных ресторанов, и он должен был проявить настоящую фантазию, отдавая карточный долг.
            Когда Хаппач ускользнул с аэродрома, поступил сигнал о замеченных  русских бомбардировщиках. Нужно было выручать товарища, и я прыгнул в самолет Ханса. Солнце еще припекало, когда в 15.00 мы поднялись на прикрытие  сил в районе Орла.
            Поднявшись в воздух на два с половиной километра, мы обнаружили большую группу бомбардировщиков идущих на позиции наших войск в районе Понырей.  Часть «Сорокопутов» попыталась связать боем истребители прикрытия, а мы, не раздумывая, бросились на врага. Как некогда в сорок первом, я ворвался в строй иванов, издав победный клич – «Хорридо»  и за несколько минут отправил к праотцам три Пе-2.
            Строй русских был такой плотный, что боковое зрение мне не понадобилось. После того как третий бомбардировщик, развалившись в воздухе, понесся к земле,  меня с задней полусферы атаковал советский истребитель. Двигатель сбросил обороты, в кабину стал проникать характерный запах горелого масла, и мне ничего не оставалось делать, как, развернувшись на север, пойти на вынужденную, оставляя за собой тонкий масляный след. Я сел на «пузо» в расположении наших войск, самолет был разбит, но я оказался цел и к вечеру вернулся в Эскадру.
            Мы уничтожили одиннадцать или четырнадцать бомбардировщиков и истребителей противника, не потеряв своих летчиков, единственным потерянным самолетом был мой, а точнее Ханса, ФВ-190. Три одержанных победы показали, что я еще могу быть полезен, и начальство  изменило свои предписания, оставив меня в Орле. Однако последующие потери техники не дали мне шанса продолжить вылеты. Возросшее количество боевых повреждений самолетов привело к нехватке запасных частей, ремонтники не успевали восстанавливать оставшиеся машины.
            К концу дня 12 июля сражение между Курском и Орлом завершилось с неясными для нас результатами. Утраты русских превысили все ожидания, но и смерть наших  людей и потеря техники были значительны.
            Будучи больше не полезен в эскадре я был отозван в Германию на дальнейшее лечение.
            «Тетушка Ю» сделав прощальный круг над аэродромом, взяла курс на запад. Звездное небо было умиротворенно спокойно. Ночь, давшая короткую передышку солдатам, не признавала войны и  не замечала рек крови и куч изуродованной людской плоти, покрывших равнины и возвышенности поля битвы. Даже, если бы наш маршрут был проложен над ним, сейчас ночью, из окна транспортного самолета я бы не увидел этой отвратительной картины вышедшего из земной тверди ада: трупов, остовов разношерстой техники и полностью разрушенных дорог и населенных пунктов. Все было спокойно. Я летел и думал о том, как необычно складывается моя жизнь и карьера. В свое время Ганс фон Хан, оценив мою технику пилотирования, упорство, настойчивость и активность, необходимые воздушному бойцу, пророчил мне яркое будущее. Но жизнь сложилась как-то не так. За два года войны я провел всего девятнадцать воздушных боев, умудрившись одержать в них одиннадцать воздушных побед, не считая ущерба наземным силам противника. Соотношение одно из лучших в Люфтваффе. А если бы я совершил вылетов в десять раз больше, то давно бы стал одним из рыцарей, как мои приятели, с коими я начал эту войну. Но если посмотреть по-другому: да, многие мои сокурсники уже командуют эскадрильями, группами и даже эскадрами, но еще большее число их  гниет в чужой сырой земле. Мой первый непосредственный командир Хельмут Меккель, с коим начинал я в июне сорок первого года, погиб под Тунисом два месяца назад. Пусть я все еще лейтенант, но с двумя Железными Крестами, и я все-таки жив, хоть и несколько изуродован. И чувствую: на меня еще хватит этой войны.
 
            Несколько месяцев я болтался по Германии с пропагандистской компании, вдохновляя гитлерюгенд. Надо сказать, что если бы мне поручили такую миссию пару лет назад, я бы, нацепив награды, делал это с нескрываемым чувством гордости и удовольствия, но сейчас, между сорок третьем и сорок четвертым годами, воспитательные патриотические мероприятия стали мне не по душе. Затем, более полугода я работал инструктором в летной школе.
            Обстановка на фронтах усугублялась с каждым месяцем. Мы еще были достаточно сильны духом и опытом, но технических и людских ресурсов катастрофически не хватало и мы утратили инициативу.
            Вы когда-нибудь, видели, как зарождается  гроза в поле. Как небольшое белое облачко быстро превращается в темно-синюю, почти черную все поглощающую стену, неотвратимо надвигающуюся на вас по всему видимому горизонту. Как, недавно спокойная атмосфера, внезапным сильным порывом ветра срывает с вас головной убор и вихрем несет его вдаль. Ожидание подобной грозы демоном беспокойства вгрызалось в сердца патриотов Рейха. Об этом нельзя было говорить, чтобы не получить обвинение в пораженческих настроениях, но об этом нельзя было не думать. В глубине души я верю в нашу победу и готов на  все ради этого.
            Вермахт теснили по всем направлением, и фронт требовал присутствия каждого немецкого мужчины, тем более офицера Люфтваффе. Я просился на фронт и в начале июня получил назначение в 51 истребительную Эскадру «Мельдерс», сражающуюся на моих любимых «Густавах»
            Сил для комплексной поддержке наземных войск по всему восточному фронту не хватало, основной задачей эскадры была «свободная охота» над аэродромами русских в районе Смоленска. Месяц назад эскадра отметила свою 8000-ю победу, но поводов для радости было не много. Русские оттеснили нас от Днепра и проникли в Карпаты, англичане и американцы высадились в Нормандии.
            Вначале я попал в Тересполь, где застал командира эскадры майора Фрица Лозигкейта в благодушном расположении духа, сидящего на металлическом складном стуле со стеблем клевера в зубах в окружении офицеров своего штаба. Фриц, ознакомившись с моим послужным списком, отправил  меня дальше на восток в Оршу в Первую Группу  под начало майора Эриха Лейе.
            На аэродром  я прибыл только к 15 июня. Быт был налажен хорошо, разместили в небольшом домике без хозяев. Командиром моей эскадрильи был гауптман Йоахим Брендель из Веймара или Ульрихсхальбена – результативный летчик и  неплохой командир, очень спокойный, но требовательный. Он старался искоренить склонность некоторых пилотов к индивидуальным боям, если те шли в разрез с общими действиями эскадрильи. Однако Брендель в начале мне не понравился, его холодные несколько грустные глаза пронизывали собеседника как два бура. Командир был немногословен, но его взгляд как бы говорил: я тут главный и точка. Зато радовал принятый самолет. Это был скоростной вариант серии «G» без лишних подвесок – чистый истребитель с хорошей скороподъемностью, развивающий скорость у земли пятьсот пятьдесят километров  в час и еще большую на высоте.
            В связи с нехваткой людских ресурсов, и необходимостью затыкать дыры по всем фронтам, уровень подготовки личного состава наземных частей Вермахта по сравнению с сороковым – сорок первым годами значительно снизился, чего пока нельзя было сказать об авиации. Это я ощутил,  работая инструктором. Учебный налет бил все рекорды, топливо, нехватка которого стала ощущаться и в боевых частях, регулярно выделялось школам, и Люфтваффе продолжало пополняться хорошо подготовленными летчиками. А по-другому не могло и быть. Сейчас, к середине сорок четвертого года, по количеству боеготовых самолетов мы уступаем русским  в шесть – семь раз, приблизительно такая же разница в численности танков и пехоты. Это значит, что каждый солдат или летчик Германии для победы должен убить или уничтожить с десяток людей и техники противника, прежде чем ему будет предоставлена почетная привилегия - отдать за родину собственную жизнь. Если русские начнут массированное наступление, а такое наступление на Украине предполагается нашей разведкой, нам просто будет нечем сдержать их орды. Это знают все, но мы стараемся не думать об этом. Нужно делать должное и будь что будет! Охота продолжается!
    
            22 июня, через неделю после моего прибытия в Первую Группу Эскадры покойного «папаши» Мельдерса,  Красная Армия начала наступление в Белоруссии, как раз на прикрываемом нами участке. Приблизительно в восемь тридцать утра несколько звеньев отправили на прикрытие наземных целей в районе Жлобина - двести километров от аэродрома на юг, где русские танки атаковали оборону 4-й армии. С большой высоты мы нашли и бросились на иванов, вышедших на поддержу своих колонн. Мне удалось обнаружить пару русских, идущую в горизонте. Внезапной атакой с задней полусферы я вывел из боя ведомого, шедшего чуть сзади, а затем вступил с длительный бой на вертикалях с его напарником. Мы долго крутились вверх вниз со значительными перегрузками, стараясь оказаться сзади противника. Никто не добился желаемого, и мы по-рыцарски разошлись в стороны. Через некоторое время я пристроился к основной группе, и мы продолжили бой.  Русских было больше, но, используя начальное преимущество в высоте и скоростные качества новых «Густавов», мы смогли одержать общую победу.
            Я сразу не определил тип советских истребителей, с которыми нам пришлось вступить в схватку, только после боя по донесениям наземных войск, прибывших на место упавших самолетов, и со слов товарищей я узнал, что сбил американский истребитель П-39 «Аэрокобра», с коими раньше не встречался. Его ведущий оказался опытным бойцом, не уступающим в подготовке, становится интересно!
            Нам удалось вернуться без потерь.
 
            Только сели, как получили вводную:  идти несколькими звеньями в тот же район на «свободную охоту». Мы были уже в кабинах, когда техники заканчивали заправку и снаряжение самолетов. Опять набрали значительную высоту. Через некоторое время на пяти километрах мы перехватили русский бомбардировщик или разведчик, производивший разведку наших оборонительных линий. На обратном пути по невыясненным обстоятельствам с одним из пилотов произошла авария, и его самолет не вернулся, летчик погиб – это была первая потеря сегодняшнего дня.
 
            Ситуация повторилась: сразу после посадки самолеты привели в боевую готовность и в двенадцать сорок пять мы вылетели на «свободную охоту» в район между Жлобином и Рогачевом. Третий боевой вылет за неполных пять часов. Подготовить успели только шесть самолетов, поэтому пошли тремя парами. Летели молча, на разговоры нет сил. Усталость усугубляется летней полуденной жарой. Я следую за ведущим. Один русский сел мне на хвост. Я сбросил его глубоким левым виражом и, стараясь не отставать от группы, принял бой. В течение двадцати минут мы вели жесткую схватку с противником. Вначале, спикировав сверху, мне удалось сбить один истребитель похожий на «ивана», возможно это был ЛаГГ, а затем, разбившись по парам, мы на вертикалях сражались с уже знакомыми П-39. Не знаю, был ли это тот самый летчик, встретившийся мне утром или другой, но на это раз у меня получилось переиграть русского. От нескольких попаданий снарядов его самолет в смертельном танце, именуемом плоском штопором, «завальсировал» к земле.
            Собрались звеньями, все целы. По пути на аэродром перехватили и уничтожили еще одну пару русских, у нас потерь не было. Сели уставшие и возбужденные, сегодня мы в ударе. Обедали прямо рядом с самолетами. Иногда простая банка свиной тушенки, съеденная на природе, кажется лакомством, не уступающим  кухне столичных ресторанов. Хочется выпить шнапса, но нельзя, обстановка диктует постоянную боевую готовность.
 
            Через два часа в 16:45 нас подняли на прикрытие 4-й армии севернее Витебска,  какие ни будь девяносто километров от аэродрома. Четвертый боевой вылет за день – это уже как карточный перебор. Так интенсивно я никогда не летал.
            Пошли всеми подготовленными самолетами эскадрильи – четырьмя парами, плюс пара осталась для прикрытия аэродрома. Когда отошли от города, поступил сигнал о замеченных в районе Орши штурмовиках. Это был излюбленный прием русских – атаковать аэродромы сразу после рассвета или незадолго до наступления темноты, но сегодня Илы пришли несколько раньше, 22 июня – день длинный. Нам пришлось вернуться и вступить в бой.
            Отбив атаку противника, одержав несколько побед и потеряв один Мессершмитт,  вернулись в зону прикрытия наземных войск. Рассредоточились парами и стали патрулировать район Витебска на высотах от четырех до пяти километров.
            Когда сели, несмотря на то, что солнце еще не скрылось, пошли сразу спать, есть не хотелось. День действительно выдался длинным.  С откупоренной бутылкой шнапса я добрел до кровати, сделал глоток – напиваться нельзя, завтра с утра в бой, бутылка выпала из моих рук и я провалился в царство Гипноса. Сон был тяжелый без сновидений.
 
            В шесть часов утра мы стояли на старте с запущенными двигателями. О перехвате инициативы речь уже не идет.  Всю эскадрилью  отправили на прикрытие оборонительных линий южнее и севернее Витебска. Над Витебском заметили бомбардировщики, пытающиеся сбросить бомбы на фланговые позиции наземных войск. Пары выбрали цели и начали преследование. Ведущий открыл огонь первым, Пе-2 шарахнулся влево, оказавшись прямо перед моим носом, и мне ничего не оставалось делать, как открыть прицельный огонь с дистанции менее ста метров, целясь в левый двигатель. Поврежденный бомбардировщик, разрушаясь в воздухе, скрылся под капотом моего «Густава» - не трудная, но приятная победа. Были результаты и у других пар. Проведя над полем боя, а точнее – избиения сил 4-й армии русскими танками, пока позволял остаток топлива, мы вернулись в Оршу, потеряв один самолет.
 
            Начальство нас пощадило,  сегодня я летал еще только один раз на прикрытие переправ через Березину. Армия отступала, и эти переправы были единственным шансом вырваться из окружения. В момент взлета истребители противника попытались блокировать взлетную площадку. Нам больше не спокойно оставаться в Орше, в любой час русские одним мощным ударом могут уничтожить аэродром. Быстро взлетев и отбив атаку, мы взяли направление на Березину, где провели еще один бой. Одержав несколько побед и расстреляв почти весь боезапас, без потерь вернулись в Оршу.
            Фактически мы находимся там, откуда все начиналось три года назад. Мы продолжаем демонстрировать эффективность истребительных групп Люфтваффе, когда мы находимся в воздухе, мы одерживаем верх над многочисленными самолетами русских, но наш успех уже не останавливает  отступления наземных войск.
 
            На третье утро русского наступления в пять часов тридцать минут четырьмя парами взлетели для сопровождения бомбардировщиков, идущих на выручку частям 3-й танковой армии находящимся восточнее Минска. Русские обошли Оршу с юга, и уже над нами нависла угроза окружения. Русские нас ждали. Чтобы оградить ударную группу пришлось вступить в нестандартный оборонительный бой, иногда доходивший до срывных режимов, благо еще не настал дневной зной. На обратном пути были атакованы новой группой истребителей, пришлось справляться и с ними. Мне удалось одержать очередную победу, сбив Як, но боезапас был на исходе. С земли по нам вели огонь, и я отважился на самостоятельную штурмовку какой-то колонны, впрочем – безрезультатную. Остановить русские армии силами нескольких истребителей не возможно, если так пойдет и дальше, мы скоро уступим небо. Хорошо, что эскадрилья вернулась без потерь.
 
            В 16:45 получили команду прикрыть  дивизии, окруженные под Бобруйском. Отправили целую эскадрилью. Над полем боя много русских самолетов. На высоте пять километров провели бой без собственных потерь.
            Обстановка усложняется не только с каждым днем, но и с каждым часом. Все вылеты группы сопровождаются воздушными схватками с русскими истребителями. Сегодня удалось отбить атаку на наши позиции  штурмовиков Ил-2. Их «бетонные самолеты» традиционно несут большие потери.
 
            25 июня противник подошел к Орше вплотную. Нас бросили на прикрытие дивизий обороняющих город. Странно, что иваны не блокируют аэродром.
            Вначале мы были одни, и я подумал, что сегодня обойдется без боя, но через двадцать минут патрулирования с земли передали о подходе бомбардировщиков. Как и вчера нам пришлось отбивать атаку Ил-2 прикрываемых истребителями.
            Пока были в воздухе, поступила команда садиться  на фронтовой аэродром подскока, кажется его название -  Докудово, так как  поняли,  что окруженную со всех сторон Оршу не удержим, и русские  захватят аэродром. Наверное, нечто похожее испытывал противник ровно три года назад в момент начала операции «Барбаросса».
 
            В этот же день несколькими парами сходили на «свободную охоту» в район Витебска. Обнаружили истребители и атаковали их сверху с переворота. Я прикрывал ведущего и в первые номера не лез. Сбили несколько русских, но сами потеряли две машины. Один летчик погиб, второй, наверное, попал в плен.
             Противник вызвал подкрепление, и нам пришлось выйти из боя. Под огнем ПВО вернулись на полевой аэродром, к которому уже подходили советы.
 
            Утром следующего дня, с рассветом  два звена  отправили на атаку наземных целей в район Смоленска. Сегодня ночью наши ночные бомбардировщики атаковали Смоленск – слабая месть за явное поражение последних дней. Наша задача подчистить железнодорожный узел. Уже на взлете аэродром был атакован противником. Отбив атаку и нанеся врагу ощутимые потери, мы последовали в Смоленск. С боем и под огнем ПВО прорвались к городу. Группе удалось пролететь почти над центром. Катастрофических разрушений, свойственных фронтовому городу я не увидел, имелись отдельные очаги, особенно в районе нашей цели – железнодорожного вокзала. Произвести результативную штурмовку, используя только  пушку и пулеметы, в светлое время под огнем противника было невозможно. В одном из маневров я перетянул ручку и сорвался в штопор, проделав витков шесть, машина с трудом перешла в пикирования. Если честно, я уже попрощался с жизнью, но спас запас высоты
            На обратном пути получили сообщение, что аэродром взлета практически захвачен и нам нужно следовать на аэродром Бояры. Удивительно, но все вернулись обратно.
 
            После короткого отдыха и подготовки самолетов на новом аэродроме несколько пар, остальные самолеты оказались не готовы из-за постоянного перебазирования,  отправили сопровождать бомбардировщики в район между населенными пунктами Бобруйск и Осиповичи. Бомбовым ударом пикировщиков Люфтваффе тщетно пыталось помочь нашим окруженным солдатам.
            В бою мне удалось сбить один Як, возможно летчик был новичком и не смог оказать должного сопротивления, позволив прицельно расстрелять себя с хвоста. Затем бой принял более ожесточенный характер. Русские, используя численное преимущество, попытались оторвать нас от бомбардировщиков и прижать к земле, но летные качества Мессершмиттов выручили и на этот раз. Мы потеряли один самолет. Летчик выпрыгнул,  хорошо, если он попал к нашим, только вряд ли это его сильно обрадует – спастись и попасть в окружение.
 
            27 июня группу спешно переводят на полевой аэродром Пуховичи. Нас все время бросают из одного пекла в еще  худшее. Кажется что русские повсюду. Два звена оставили для сопровождения Ю-87 на Смоленск. Пикировщики должны сделать точную работу – наметит цели, а если получиться, то и подавить узлы противовоздушной обороны русских в коридоре, где пройдут ночные Ю-88. Взлетели в 12:45 и, встретившись с бомбардировщиками, пошли в район Смоленска. Все вернулись со значительными потерями, у нас два пилота: один погиб, второй сел на вынужденную в тылу противника.
 
            На следующий день в 9:45 наши звенья  переводят в Пуховичи на соединение с  перелетевшей еще вчера Первой Группой. По пути были атакованы иванами, вышли из боя без потерь с несколькими победами. Сегодня я больше не летал – дали короткую передышку. Хотел записать все, что было за последнюю неделю, но силы и желание думать быстро пропало. В Группе царит траур, настроение отвратительное, у нас много потерь, положение на земле критическое.
 
            Двадцать девятого собрали два бомбардировочных звена из шести самолетов и отправили атаковать наземные цели в районе Бобруйска. Бомбардировщиков – главной ударной силы молниеносной войны не хватает, и в условиях превосходства противника нас все чаще используют для ударов по наземным целям. Атака имела больше психологическое, чем практическое значение. Мы показали, что еще можем быть в небе главными.  Несмотря на зенитный огонь, все вернулись в Пуховичи.
 
            Первого июля  рано утром нас перебросили в Пинск. В девять тридцать, после дозаправки боеготовые самолеты эскадрильи используют для атаки наступающих войск советов в районе города-крепости Витебска. Подход к целям приходится осуществлять на высоте более пяти километров, чтобы избежать внезапных атак истребителей. Вернулись все.
 
            2 июля мы перелетаем на запад на аэродром в районе польской деревни Крзевика, там широкое летное поле, идеально подходящее даже для начинающих пилотов.
            Все, мы проиграли в Белоруссии и отступаем в Польшу! Потерпели поражение такое же, как и русские три года назад и в этих же местах. «Центр» понес большие потери, особенно в окружении. Нас побросали по аэродромам подскока, использовали в качестве штурмовиков, но что могли сделать сорок самолетов 51 Эскадры против наступающих советских колонн. Следующим утром два звена сходили на «свободную охоту» над территорией занятой противником, назад не вернулись три самолета.
            После этого летчиком, выполнившим максимальное число боевых вылетов в июне, предоставили короткую передышку. Наконец я могу заполнить дневник и первое что я хочу написать – это вопрос: что ждет нас  дальше? Как офицеры Рейха мы еще верим в победу, мы просто обязаны в нее верить! В последних боях Группа потеряла двадцать три самолета и одиннадцать летчиков, одержав сто пятнадцать воздушных побед не считая уничтоженных пушек, автомобилей, вагонов и живой силы русских. Соотношение один к пяти уже не выручает Германию. Мой личный счет: семнадцать побед, последние – в основном над истребителями. В Белоруссии я ни разу не дал сбить своего ведущего и сам не потерял ни одного самолета.
            51 Эскадру к 25 числа собираются перевести в Варшаву на аэродром Окенце.  Несколько летчиков-добровольцев, имеющих опыт полетов на Фокке-Вульфах, транспортным самолетом перебрасывают на север на усиление 54 Эскадры. Суетливые передислокации: несколько групп «Грюнхерц» переброшены во Францию для обороны Рейха от высадившихся в Нормандии англо-американских войск, но русские пошли вперед в Прибалтике, и теперь требуется усиление  двух оставшихся истребительных групп «Зеленого сердца» на восточном фронте.
            Вечером третьего числа мы прибыли на аэродром Идрица под Псковом, куда сутками раннее из Дерпта перелетел Штаб 54 Эскадры. Штаб был полностью оснащен Фв-190.
Прибывших собрал командир Антон Мадер. Он начал с тридцатиминутного инструктажа:
            – Господа, на отдых времени нет и часа. Я не требую от вас больше того, чем делаю сам. Фронт подошел на линию Нарва – Дерпт - Идрица – Великие Луки. Фактически мы на фронтовом аэродроме и русские постоянно приближаются. Вы все парни с опытом и я не собираюсь читать вам нотации о том, как важно держаться в строю, не давая этим кретинам сесть на хвост товарищу в условиях количественного превосходства противника. Сейчас примите самолеты и отдыхайте. Завтра утром двумя звеньями, составленными из вас и нескольких оставшихся штабных ветеранов, со мной вылетим на свободную охоту  в район Полоцка. Численность нашего формирования, а точнее: его малочисленность не позволяет другого варианта обучения.
            Распределенные по звеньям мы разошлись по баракам. Со мной делили ночлег Капитан Франц – наш командир,  унтер-офицеры Гюнтер и Вернер.
 
            В 5:45 штабные звенья поднялись в воздух и, сделав круг над Идрицей для общего сбора,  взяли направление на Полоцк.  Некоторое время идем почти навстречу встающему светилу. Внизу, среди лесов в утреннем тумане поблескивают озера и устья рек, выше – красивое небо без войны и рыцарских подвигов. Первый раз в жизни мне захотелось стать гражданским пилотом и отправиться в путешествия по Африке или Южной Америки.
            Наше звено шло на высоте две с половиной тысячи метров в качестве приманки, со значительным превышением  сзади летело еще звено «сорокопутов», готовых броситься сверху на русские самолеты, если тех будет больше нас.
             Мы достаточно долго барражировали в стокилометровом секторе между Идрицей и Полоцком в надежде обнаружить противника, но все было тихо.
            – Наверное, иваны, воодушевленные победами своих гвардейских армий, еще спят – мрачно пошутил в эфир гауптман Франц: - так мы сожжем все бесценное топливо.
            И действительно, мы находились в воздухе уже более часа. Мадер дал приказ следовать на аэродром. Основная задача по отработке слетанности старых и прибывших пилотов была достигнута, и мы развернулись на север.
            На посадке со мной произошла трагическая неприятность. Я ошибся в расчете, и хотя утренняя дымка практически рассеялась, и не заметил красный флажок, отмечавший воронку в начале полосы. Случилось роковое стечение не случайных обстоятельств: высокое выравнивание, касание земли рядом с полосой и попадание на пробеге  в яму одной из стоек.       В результате левая стойка шасси подломилась, и самолет медленно скапотировал. Я только ушибся, но остался цел. Самолет подлежал восстановлению, но какой позор для меня.
     – Поломать шасси у Фокке-Вульфа – это надо быть циркачом -  устроил мне разнос командир эскадры.
            Я стоял по стойке смирно бледный как полотно, а  раскрасневшейся Мадер все отчитывал меня как курсанта.
            Меня временно отстранили от полетов.
            Во время полуденного перерыва в столовой гауптман Франц, успевший сегодня одержать победу над Аэрокоброй, сочувственно подмигнул: ничего, такое может быть с каждым, на командира не обращай внимания, он самодур и не пользуется большим уважением среди офицеров. Раз он главный в эскадре, право принятия любых решений оставляет только за собой и гасит любую инициативу, даже если она исходит от командиров эскадрилий. Отправлять вас в боевой вылет на следующий день после прибытия в штаб эскадры - это не только не умение обращаться с людьми, но и  преступление.
            Мне было приятно сочувствие коллег, но внутри себя я понимал, что Мадер тут ни при чем, его задача – иметь боеспособное подразделения, тем более в штабной эскадрильи, а в аварии самолета виноват только я сам. Хотя действительно, Мадер был человеком со странностями и потому его действия часто критиковались прямолинейными подчиненными. Будучи командиром эскадры, он имел право не совершать боевых вылетов, но продолжал летать, что, впрочем, было в порядке вещей и поэтому не являлось подвигом в глазах офицеров. В Люфтваффе летали все он фельдфебелей до генералов, даже штабные берлинские инспектора, каким теперь стал бывший командир «Зеленого сердца» оберст Траутлофт, при первой возможности заскакивали в кабину боевых самолетов. Кроме того, Антон Мадер считался экспертом по уничтожению бронированных Ил-2. Но как руководитель он отличался странными, порой абсурдными решениями, чего стоило распоряжение сократить обеденное время до тридцати минут. Среди офицеров ходили шутливые выражения, что командир любит поспать до восьми часов, и что ужин в столовой для него важней боевых вылетов.
            Мы были молоды и бесстрашны, и как люди, которые могут умереть в любой день, могли бесшабашно отстаивать свое мнение, даже перед начальством, не боясь последствий и карьерных проблем. Наград и званий хотели все, но это больше походило на честное спортивное состязание, чем на продуманные шаги по карьерной лестнице, а потому начальство, будучи старше многих из нас всего на несколько лет, понимало подчиненных и позволяло некоторые вольности если не в действиях, то, хотя бы в умах и языке.
            Вечером в спальном бараке мы продолжили общение с Францем.
            – В вермахте нечто назревает, лучшие офицеры критикуют действия руководства. Нами руководят убийцы, а лучшие гибнут – продолжал откровенничать капитан: один из них  - наш рейхсмаршал. Вначале он свалил все неудачи на покойного Удета, а затем довел до самоубийства Ешоннека. Авиацией должны руководить такие как Рихтгофен, эх, был бы жив Папаша Мельдерс... Если войну не остановить Германию растерзают большевики и масоны.
            – Ты думаешь все так плохо? Мы утратили завоеванные территории, но ни один солдат еще не преступил границ рейха.
            – Зато регулярно перелетают бомбардировщики. Геринг – хвастун, обещал, что этого не будет.
            – Мы завязли в России, блицкриг провалился, я помню, как нам обещали быструю победу в сорок первом. С другой стороны, а что мы, лично, для этого не сделали? Ладно, спи, не будем мешать фельдфебелям.
 
             К полетам меня допустили 9 числа, когда положение стало очень тяжелым и русские вплотную подошли к Идрице. За мной закрепили последний резервный самолет. В девять часов утра два штабных звена пошли прикрывать бомбардировщики, двигающиеся в направлении Полоцка. В роли бомбардировщиков выступали такие же Фокке-Вульфы с подвешенными под брюхо бомбами. Пикировщики, в условиях нашего меньшинства стали слишком уязвимы и роль самолетов поля боя все чаще выполняют «Сорокопуты-Душители».
            После предыдущей неудачной посадки чувствую перед взлетом легкий трепет, взлетаем парами, полностью открываю дроссель, зажимаю ручку между ног, почти зажмуриваю глаза и я уже в воздухе. Успокаиваюсь, убираю шасси.
            Идем на высоте две с половиной тысячи метров. На подходе к Полоцку нас встречают истребители. Стараясь не упустить из виду ведущего, верчу головой, чтобы не упустить момент, когда какой ни будь «кретин» по выражению Мадера  постарается сесть мне на хвост. После нескольких пикирований переворотов и горок замечаю самолет противника идущий от места боя метрах в трехстах от меня. Видимо он вывернулся из-под Франца. Такой шанс упускать нельзя. Предупреждаю ведущего и начинаю преследование. Приблизившись, замечаю, что длинноносый истребитель врага испускает легкий масляный след, значит, птичка  подранена. Русский пилот пытается покинуть схватку. Корректно ли добивать подранка и записывать себе победу над самолетом уже поврежденным товарищем. Думаю несколько секунд. Но инстинкт охотника берет вверх над рыцарским кодексом. Года три назад я бы отпустил русского, но сейчас оправдываю себя просто: если иван вернется домой, его самолет починят, и он  опять станет угрозой. Чтобы остановить противника, их надо сбивать десятками. Делаю пристрелку из пулеметов. От «длинноносого» отскакивает обшивка. Даю пушечный залп. Правая консоль истребителя, опережая планер, несется к земле. Прощай русский, извини – это война! Делаю победный круг над местом падения самолета и возвращаюсь в звено.
            Подходит новая волна истребителей. Бомбардировщики отбомбились и отходят с набором высоты, чтобы занять выгодную позицию и поддержать нас. После короткого боя еще несколько русских сбиты, наши потери  - один самолет, пока не понял, кого сбили,  в эфире слышу, что летчик спасся на парашюте, но под нами то враг.
            Возвращаемся  в Идрицу. Мадер приказывает мне садиться первым. На этот раз все как по учебнику, я взял себя в руки и вновь вернул чувство Фокке-Вульфа после Мессершмитта, хотя маневренные качества последнего я ценю больше. Уже на пробеге слышу о приближении к аэродрому русских истребителей. Видимо противник решил преследовать группу, чтобы внезапно атаковать на глиссаде.
            Думаю меньше минуты, освобождаю полосу, разворачиваюсь и начинаю взлет прямо по рулежкам. О нагоняе, который обязательно получу от командира потом, не думаю, ну почти не думаю. Вместо того чтобы быстрее срулить и попытаться спрятать самолет, вопреки всем инструкциям, иду на импровизированный взлет на форсаже, выжимая из двигателя максимум. Русские застигли врасплох. Сейчас каждый самолет в воздухе на счету.
            Отрываюсь почти на краю поля и набираю высоту, осматриваюсь. Два бомбардировщика «Сорокопута» шарахаясь от атаки русского, сталкиваются в воздухе на малой высоте, шансов выжить нет. В радио слышу, что Капитан Франц атакован. Вижу, как его самолет маневрирует, пытаясь уклониться от огня неприятеля. Не жалея мотора на максимальном наддуве бросаю свой ФВ-190 наперерез «тупоносому» истребителю, видимо Ла-5. Русский отворачивает в сторону, и я начинаю преследование. Вместо того чтобы удирать к своим, «новая крыса» пытается затянуть меня в бой на виражах, но просчитывается с угловой скоростью и подставляет мне хвост. Я делаю несколько коротких выстрелов, дистанция очень большая, попасть с пяти сотен метров в верткую цель – это будет чудо, в которое я не верю. И хотя боекомплект далеко не израсходован, первый самолет я сбил всего парой снарядов, опыт, ставший привычкой, научил меня не открывать огонь, не будучи уверенным что попаду, я прекращаю стрельбу и начинаю преследование. Русский выполняет левый вираж. Этого мне и надо, тем более что большая дистанция сейчас мне на руку, я вижу все его маневры и могу держаться на хвосте, не боясь проскочить или упустить его под себя. Через несколько минут гонки скоростные качества Фокке-Вульфа уменьшают расстояние, и я начинаю пристрелку из пулеметов, отслеживая по трассерам необходимое упреждение. Пули проходят выше и левее – это хорошо, так как мы в левом вираже, и я взял большее упреждение. Трассеры все приближаются к «Ла», несколько пуль попадают в фюзеляж,  жму  на гашетки электропривода пушек, «новая крыса» рухнул на землю.
            Второй раз за один вылет сажаю самолет, выключаю двигатель и при помощи механика открываю колпак.  Прыгаю на траву в ожидании приказа следовать к подполковнику Мадеру для очередного нагоняя. Но по шапке сегодня я не получил и не потому что командир прочувствовался моими подвигами, праздновать восемь побед, включая две мои, некогда, как и некогда оплакивать  потери одного самолета штабного звена с пропавшим без вести летчиком, и двух погибших бомбардировщиков. Русские могут в любой момент прилететь крупными силами штурмовиков и сравнять наш аэродром с землей. После спешной заправки самолетов Штаб 54 эскадры отводится в на сто пятьдесят километров западней в Динабург.
 
            17 июля мы как обычно, торопливо проглотив обед в аэродромной столовой, после построения занимались практическими занятиями на аэродроме, когда поступил приказ командира эскадры тремя штабными парами под его лидерством следовать на прикрытие наших войск от ударов с воздуха в район железнодорожной станции населенного пункта Остров,  южнее которого сегодня русские прорвали линию «Пантера».
            На часах 15 часов 30 минут. Лететь достаточно долго, но световой день еще длинный, пары набрали четыре километра, и пошли на юг.
             Мы не сразу обнаружили низколетящие штурмовики под прикрытием истребителей, заходившие на Остров с юга, но когда мы их увидели, спасения от пикирующих с высоты ФВ-190 не было.
            С одним оторвавшимся от своей группы Илом у меня получилась целая дуэль, продолжавшаяся несколько минут на высоте менее одного километра. Пилот штурмовика, зная, что оторваться от меня невозможно, пытался стать в вираж на небольшой скорости, надеясь, что я проскочу вперед и подставлюсь под его пушки.  В первом заходе я действительно проскочил, лишь слегка зацепив «цементированный бомбардировщик». Он даже успел произвести штурмовку наших позиций на земле, а его стрелок вел неуверенный огонь в мою сторону. Но шансов у одиночного Ил-2 не было. Развернувшись, я опять догнал его с задней полусферы и огнем всего оружия отстрелил деревянные части хвостового оперения и  консоли. Лишенный подъемной силы бронекорпус рухнул на землю. Экипаж даже не воспользовался парашютами. Смерть собрала еще одну малую жатву на большой войне.
            Когда все пары сели, мы увидели, что потерь в штабе нет, мало того, эскадра записала на свой счет девять побед. Командир Мадер сбил три Ил-2, отличились фельдфебели Вернер и Гюнтер одержавшие, как и я по одной победе. Еще два самолета сбили зенитчики.
 
            В отличие от многих своих коллег, я не критиковал распоряжения Мадера, особенно публично. Ну, во-первых: в штабе я был человек новый, и считал, что не стоит зарабатывать себе дешевый авторитет, ругая начальство «за глаза», во-вторых: обязанности немецкого солдата – выполнять приказы командиров, какие бы они не были. Антон Мадер видимо оценил мое служебное рвение, назначив ответственным за подготовку прибывающих добровольцев.
            После прорыва русскими линии «Пантера» оставаться в Динабурге, к которому приближались советы, было нельзя, и Штаб 54 Эскадры перелетел дальше на северо-запад в Иаковштадт. Распоряжением командира Мадера, распознавшего во мне талант инструктора, я перевелся в Четвертую Группу, только месяц назад пересевшую на ФВ-190 и испытывающую нехватку опытных пилотов.  Летом наша страна смогла значительно увеличить выпуск самолетов всех типов, особенно одномоторных истребителей, и новые Ме-109 и ФВ-190 усиленно поступали в части.
            К 27 июля все три эскадрильи Четвертой Группы из Демблина и Ирены были сведены на одном аэродроме Пястув западнее Варшавы, куда на своей птичке перелетел и я. Командиром группы уже около двух месяцев был майор Вольфганг Шпете – до отправки на фронт опытный летчик-испытатель командир отряда новейших реактивных машин. Говорили, что у него был конфликт с самим  Герингом, и рейхсмаршал, отстранив Шпете от командования реактивным подразделением, в качестве наказания отправил на Восточный фронт. 
            Командир Шпете провел со мной короткую ознакомительную беседу, сводившеюся к характеристике нашего тяжелого положения на фронте и необходимости скорейшего ввода в строй прибывающих курсантов, поскольку наземные войска,  теснимые «красными» от Балтики до Черного моря, нуждались в непосредственной поддержке.
Майор не открыл ничего нового, к моему прибытию в группу Вермахт уже оставил Брест, Люблин, Львов и Пшемысль, русские готовились вторгнуться в Румынию. Потери авиации все равно превышали пополнения, несмотря на увеличения выпуска самолетов. Затыкать бреши на всем протяжении Восточного фронта должны были не более полутора-двух тысяч самолетов всех типов.
            Больше чем непосредственные задачи, меня интересовал вопрос политики, если так можно сказать. Разглагольствования капитана Франца из штаба, внесли в мою душу определенное смятение о правильности нашего курса, а покушение на Адольфа Гитлера, состоявшееся неделю назад, добавили растерянности.
            Командир увидел гримасу неуверенности на моей физиономии и спросил: что-нибудь  еще  интересует вас, лейтенант?
            Я собрался с духом и задал вопрос о последствиях нынешнего положения на фронтах и ситуации в Берлине.
            Майор посмотрел на меня прищурившись, но с добродушной улыбкой.
            – Наше дело сражаться во имя германского народа, мой друг. Те, кто задумали покушения, я думаю, по-своему любят родину и они не предатели, фюрер любит ее по-своему. А для нас с вами главное – на сколько мы ее любим.  Больше всего на свете сейчас я бы хотел наступления мира, но быть миру или войне решают политики и правительства, не спрашивая солдат. А солдаты должны выполнять приказы и верить в победу, до последнего часа.
            – А будет ли эта победа, я начал войну в сорок первом, тогда нам обещали победу за несколько месяцев и мы были намного сильнее.
            – Я лично не имел чести общаться  с фюрером, но те из высшего командования Люфтваффе, включая моего бывшего командира самого Большого Германа, кто имел эту честь, утверждают, что Гитлер обладает уникальным даром вселять в подчиненных уверенность в победе. Что касается возможных последствий инцидента 20 июля, возможно, самое худшее, если для полной лояльности нас захотят превратить в «эскадрилью прикрытия СС»  и переподчинят рейхсфюреру.
            Конечно, это была шутка Шпете, но в ней был горький намек на то, что Вермахт и Люфтваффе, будучи добровольной организацией патриотов-профессионалов, могут постепенно  превратиться в охранные отряды партии.
            Моим непосредственным начальником и ведущим стал гауптманн Рудольф Клемм. Несколько лет назад на западе он получил тяжелое ранение в голову и ослеп на один глаз, так что мы шутили: что являемся парой «слепых» и у нас на двоих только по одному видящему глазу. Кроме того, до прибытия на Восточный фронт Клемм несколько месяцев с его слов «провалялся» в госпитале, где ему ампутировали два пальца на ноге. Так что я вполне мог считать своего ведущего товарищем по увечьям.
            В эскадрильи я начал знакомится с прибывшими курсантами.
             – «Хайль Гитлер» поприветствовали меня новички.
            Что за эсэсовское приветствие – подумал я, нет, ничего против здоровья фюрера я не имею, особенно в свете последних событий, но в армии принято приветствие «Зиг Хайль», ну вот, уже началось! – вспомнил я разговор со Шпете.
 
            Ввод в строй новоприбывших я начал в безумной спешке, так как от подразделения требовали скорейших действий, а это влекло сокращение времени обкатки новичков. Что касается меня лично, то такого времени я вообще не имел. Утром перелетев под Варшаву, и познакомившись с командиром части и эскадрильей, в 15:00 в составе двух звеньев, составленных из старожил и новичков, Четвертой Группы пошли на «свободную охоту» в направлении на Шяуляй. По всему фронту от Польши до Прибалтики советы пытались блокировать очаги нашего сопротивления. Полет имел цель отработать слетанность в звеньях и взаимодействия между звеньями. День был ясный солнечный, не считая собирающейся после обеда кучевой облачности. Летели долго, израсходовав более тридцати процентов топлива, повернули обратно. Соприкосновения с противником не было, и вся группа вернулась в Пястув, чего нельзя было сказать обо всех самолетах группы, потери которой составили два Фокке-Вульфа. 
            Мы еще много летали, я одержал ряд побед, были случаи – по нескольку в одном вылете, но в целях поднятия боевого духа и уверенности новичков отдавал эти победы  молодым членам группы.
            Подготовка продолжалась. Особенное внимание уделялось полетам на малых высотах на больших скоростях. В условиях количественного превосходства авиации противника после выполнения атаки наши летчики имели только один шанс уйти от преследования – снизится до бреющего полета и  использовать маскирующий камуфляж и устройство форсирования двигателя. Фокке-Вульф все еще превосходил самолеты русских в максимальной скорости.
            В начале августа в Варшаве стало неспокойно. Нам и так запрещали покидать расположение части под любым предлогом,  что выполнялось всем личным составом и без приказа - никому не хотелось стать жертвой польских партизан. Сейчас, когда в городе начались настоящие уличные бои, мы скисли вообще. Если польские бандиты захватят город, нам придется перебазироваться куда-то еще. Предполагалось для ударов по повстанцам даже использовать авиацию, что было принято без особого энтузиазма.
 
            7 августа нас отправили  прикрывать бомбардировщики, осуществляющие налет на противники наступающего близ Динабурга. Пройти все расстояния и вернуться обратно нам не позволяла дальность полета, но других боеспособных частей ближе не было, поэтому решено было идти до половины расхода топлива с учетом аварийного остатка. Бомбардировщики, которые должны были сопровождать наши звенья, это звено штук. Уже в момент встречи с группой нас атаковали русские. Мы отбили первую атаку без потерь, второй раз нас атаковали на маршруте. Пикировщики смогли прорваться на высоте более пяти километров, а между истребителями разыгралась эпическая битва, в результате которой мы одержали девять побед против одного Фокке-Вульфа, летчик выпрыгнул и, скорее всего, попал в плен. Еще одного русского сбили огнем бомбардировщики. Итог: десять против одного, включая потери нескольких Ил-2. Возвращались на аварийном остатке. Вылет был признан очень успешным. Вечером вся эскадрилья, включая гауптманна Клемма, напилась до мертвецкого состояния. Пили за одержанные победы, за то, чтобы выжил пропавший без вести Опиц. На следующий день вылеты отменили, но майор Шпете отнесшийся к нашему расслаблению с пониманием наказывать не стал.
            В Варшаве восстание, да и Красная армия совсем близко. Ходят слухи, что нас собираются перевести в Ольденбург для участия в боях на западе, было бы неплохо. Восточный фронт угнетает. Здесь нет войны по рыцарским правилам, русские нас ненавидят. В воздушных боях с англичанами, по рассказам участников, присутствует элемент благородства, обе стороны не добивают поврежденные самолеты, не расстреливают парашютистов, а если уж суждено попасть в плен, то условия содержания будут цивилизованными. А что ждет нас у русских – издевательства и  смерть в Сибири.
Если меня возьмут в плен, я решил несколько преуменьшит число своих побед, бравада в такой ситуации не уместна. Гордится особенно нечем, все они добыты на восточном фронте. Двух своих Железных крестов я не стесняюсь. Скажу советским прокурорам, что сбил четырнадцать самолетов, чем-то мне нравится это число, на единицу перескочившее «чертову дюжину», а там пусть проверяют. Хотя сбил я больше двадцати. На западе за двадцать побед я бы давно получил «Рыцарский крест», на восточном фронте для этого надо сбить сто иванов. Да и какой смысл хвастаться промежуточными достижениями, если они не дали конечного желаемого результата. Каждый из тех, кого я знаю – моих товарищей по оружию, делают все, для того чтобы победить, думаю в других войсках то же самое. Никто не упрекнет нас в трусости. Мы честно и самоотверженно деремся за  Великую Германию согласно  привитым нам идеалам, но этих сил не хватает, и, судя по всему, эту войну мы проиграем.
            Закончиться эта длинная война. Победителей не судят, чего нельзя сказать о проигравших. И нас осудят как агрессоров и преступников. Хотя я, за все три года войны не убил ни одного гражданского, надеюсь, что не убил. Что касается парней по ту сторону сетки прицела - наши шансы равны, тысячи лет мужчины занимались войной, и это не считалось преступлением.        
            Пройдет время, и наши историки разберутся и скажут:  был ли у нас выход. Был ли выход у Германии, зажатой в центре Европы между враждебными к нам богатыми и самодовольными англо - франками и огромной русской, теперь уже большевистской империей. Что мы делали: мы просто сражались за интересы своей родины, так, как мы эти интересы представляли, как это внушили моему поколению, а был ли у нас выбор? Мы сеяли смерть среди многих народов, мы принесли смерть на свою родину, но я верю, что в этой великой войной немцы пройдут очищение. Комплексы поражения пройдут, и мир увидит новую Великую Германию.
 
            Дневник обрывается, скорее всего, автор погиб в очередном боевом вылете.
            Ссылки на некоторые победы и потери нуждаются в документальном подтверждении.
            Упомянутые в дневнике:
            Лютцов Гюнтер1912 г.р. - одни из первых летчиков Люфтваффе, окончил секретную школу в Липецк, дослужился от командира эскадрильи до инспектора дневной истребительной авиации и командира дивизии в звании полковника, активно критиковал верхушку рейха, за что попал в «немилость» к Герингу, после чего  в качестве рядового летчика летал на реактивном истребителя на Западном фронте, одержал105 воздушных побед,  не вернулся из боевого вылета 24 апреля 1945 года, до сих пор считается пропавшим без вести.
            Ханс фон Хан1914 г.р. – один из первых летчиков сформированного Люфтваффе, воевал на Западном и Восточном фронтах, дослужился до командира учебной дивизии в звании майора, одержал 34 победы, умер в 1957 году.
            Меккель Гельмут 1917 г.р. – воевал на всех фронтах, имел слабое здоровье, от рядового летчика дослужился до летчика штаба в звании старшего лейтенанта, одержал 25 воздушных побед, погиб 8 мая 1943 года в Тунисе.
            Херберт Илефельд1914 г.р.- один из первых летчиков Люфтваффе, воевал в Европе и на Восточном фронте, вопреки запрету для командиров его уровня совершал «нелегальные» боевые вылеты, в 42 году получил тяжелое ранение, дослужился до командира дивизии в звании полковника, одержал 132 победы, был сбит 8 раз, умер в Германии в 1995 году.
            Гельмут Беннеман 1915 г.р. – был доктором-стоматологом, дослужился до командира дивизии в звании подполковника, неоднократно был ранен, одержал 93 победы, вместе с Лютцовом Гюнтером активно критиковал Геринга, умер в 2007 году.
            Гордон Голлоб 1912 г.р. – одержал 150 побед, дослужился до командующего истребительной авиацией (январь 45г.) считался ярым приверженцем нацизма и «амбициозным человеком без чувства юмора», умер в 1987 г.
            Дитрих Храбак 1914 г.р. – 125 побед, был командиром дивизии в звании полковника, 8 мая 1945 г. бросил в Курляндском котле своего командующего, не став прикрывать транспорты, вывозившие людей в Германию, после войны служил в авиации ФРГ, ушел в отставку генерал-майором, умер в1995 г.
            Рудольф Тренкель 1918 г.р. – 138 побед, множество раз был сбит сам, закончил войну капитаном, умер в 2001 году в Вене.
            Эрих Лейе1916 г.р. – 118 побед, дослужился до командира дивизии в звании подполковника, постоянно выполнял боевые вылеты, чем довел  себя до нервного истощения, погиб в воздушном бою с советскими истребителями 7 марта 1945 года столкнувшись с Як-9, его парашют не успел раскрыться.
            Йоахим Брендель1921 г.р. – 189 побед, закончил войну командиром полка в звании капитана, умер в 1974г. в Германии.
            Антон Мадер1913 г.р. – воевал на Западном и Восточном фронте, одержал 86 побед, командовал дивизией, закончил войну подполковником, после войны служил в ВВС Австрии в звании бригадного генерала, умер в1984 г. в Вене.
            Ханнес Траутлофт 1912 г.р. – один из первых летчиков Люфтваффе, 58 побед, обладая отличными лидерскими качествами, считался прекрасным и уважаемым руководителем и командиром, в звании полковника был инспектором дневных истребителей, выступал против концентрационных лагерей, специально посещал Бухенвальд, чтобы спасти содержащихся там пленных летчиков антигитлеровской коалиции,  активно критиковал руководство Рейха вместе с Гюнтером и Беннеманом, был снят с должности инспектора и отправлен возглавлять учебную дивизию, после войны служил в авиации ФРГ.
            Рудольф Клемм 1918 г.р. – 42 победы, воевал на Восточном фронте и на Западе, в результате ранения потерял глаз, а затем: два пальца на ноге, но продолжал летать, в конце войны командовал полком в звании майора, умер в 1989 г. во Франции.
 
 
«Вниз к земле!»
 
            Авиация дала мне все: возможность вырваться из маленького дома в глухой деревушке, возможность путешествий, возможность увидеть с высоты мир вокруг. Она дала мне ни с чем не сравнимое чувство полета.
            Я не принадлежал к семье аристократов, правда, если верить семейному поверью, моя прабабка была из знатного рода  с юга и имела приставку «фон».  Но род ее разорился настолько, что прабабка вынуждена была зарабатывать на хлеб в цирке, выступая в номерах с лошадьми и собачками. Ее дочь или моя бабка попыталась удачно выйти замуж за морского офицера, но тот вскоре погиб, и моей матери ничего не оставалось делать, как связать судьбу с зажиточным фермером из глубинки.
            Мой отец, человек добропорядочный, но своенравный, совершенно не являлся образцом прусского духа. Он считал труд крестьянина  самым нужным и благородным в мире занятием, и терпеть не мог любую армейскую выправку или муштру. Призванный в европейскую войну, он с честью выдержал невзгоды и трудности воинского существования, как и положено человеку упорного и нелегкого физического труда, но, никогда не лез на рожон. Не проявив себя в ратном деле, вернулся домой и с радостью преступил к повседневным обязанностям сельского жителя, коим предстояло заниматься и мне, в окружении двух сестер.
            Возможно, я так бы и вел жизнь в нескончаемых трудах между полем и фермой, изредка выезжая на ближайшую ярмарку, если бы однажды не увидел в небе летящий планер. Тогда он казался мне диковиной птицей или драконом из сказки. Не предав значения заинтересовавшему меня явлению, я сразу и не заметил, как дух бунтарства постепенно овладевает моей юношеской душой. Наверное, дело было не в планере, а в молодости, не желающей вести унылую, как казалось тогда, жизнь на одном месте, и зовущую увидеть и покорить мир. Может быть во мне разыгралась  авантюристическая кровь дворянки прабабки, только с того момента я стал часто перечить родителю, намекая, что хочу ехать в город, где буду пытаться стать кандидатом в пехотное училище. Понятно, что отец, на плечах которого лежала ответственность за трех женщин в семье, и видящий во мне помощника и наследника, не испытывал восторга от моего желания покинуть семью.
             Наши ссоры не могли длиться бесконечно, и  однажды, собрав скромную котомку припасов и самых необходимых вещей, я сбежал. Боже – до сих пор мне стыдно за тот поступок, но что сделано, то сделано!
             Трудности первого времени достойны трагического романа. Ведя натуральное хозяйство в деревне, я имел очень скромные сбережения, коих естественно не хватало на городскую жизнь. В училище я не поступил, но возвращаться домой неудачником – было ниже моего самолюбия и поруганной гордости. С детства приученный к физическому труду, в городе я не чурался любой работы, был подмастерьем, грузчиков, продавцом в лавке, где дослужился до торгового агента.
            Когда, после тридцать третьего года, началось возрождение армии, не оставляя  мечту стать офицером прославиться и покорить мир я был зачислен рядовым в пехотный полк, где дослужился до фельдфебеля.
            Однажды, к нам на квартиры в Марбург приехали «покупатели», агитирующие добровольцев перевестись в Люфтваффе. Это был мой второй шанс, вспомнив планер из далекого детства, я решил испытать судьбу. Авиация, как мне казалось, предоставляла широкие возможности карьерного роста и путешествий. К тому времени я восстановил отношения с семьей, правда отец так и не простил мой поступок, да и козырять мне было особо нечем – фельдфебель пехотного полка вместо зажиточного трудолюбивого фермера.
            Отменное здоровье, данное мне родителями, вполне подходило к новым нагрузкам, без особого труда я был зачислен в летную школу.
            Как и большинство начинающих курсантов, я мечтал быть истребителем – хозяином неба.  Мы брали пример с «красного барона» и его эскадрильи, с  Рихтгофена, Удета, Геринга, но мой инструктор  увидел во мне нечто другое:
              – Ты хочешь больших скоростей, пилотажа на перегрузках, я обещаю и то и другое, если попадешь в пикировщики. Сейчас это новый вид авиации, который  скоро будет востребован. Ты силен, крепок здоровьем и хладнокровен, но ты слишком спокоен и рассудителен для истребителя, я бы сказал: ты не агрессивен. Я вижу в тебе все задатки пикирующего бомбардировщика, поэтому буду рекомендовать тебя в пикировщики.
            Я действительно получил направление в 1-ю авиашколу штурмовой авиации, которую закончил «на-отлично».  Мой первый инструктор не соврал. И скорость, и рабочие перегрузки у нас действительно выше, чем у истребителей, только достигаются они не в горизонте, а на пикировании.
            Мне не только удалось блестяще окончить летную школу, но и сдружиться с оберстом Байером – начальником авиашколы, сдружиться на столько, на сколько курсант-фельдфебель может стать другом старшего командира. Конечно, это была не дружба, а скорее протекция. Оберст Байер, видя мое неуемное стремление стать хорошим пилотом, старание, которое иные приятели курсанты, более молодые и имеющие протеже в виде богатых или известных родителей, могли расценить как лизоблюдство, оценил по заслугам и пообещал взять надо мной шефство. Эберхард Байер являлся известным командиром,  имевшим большие связи в министерстве авиации. Будучи ровесником тех самых перечисленных мной героев мировой войны, он стоял у истоков возрождающейся германской авиации. Не воспользоваться открывшимися возможностями было бы страшной глупостью.
            Разглядев во мне задатки хорошего пилота, с учетом предыдущей службы в пехоте и возраста, Байер направил меня на офицерские курсы, а после присвоения звания лейтенанта вернул в свою авиашколу.
            К тому времени, окрыленная успехами в Европе, нация продолжала войну с британцами, так что необходимость в летчиках была крайняя.
             В одной из доверительных бесед  шеф-пилот поделился видением моей дальнейшей судьбы.
            – Ты знаешь, что я отношусь к тебе, как к сыну (я был младше командира на пятнадцать лет), и хотел бы видеть твое будущее весьма успешным. Ты обладаешь задатками не только старательного подчиненного и умелого пилота, но и способностями командира, а с учетом, что карьеру в авиации ты начал несколько поздновато, остается не так много времени, чтобы успеть  проявить себя по службе. Сейчас идет война, она может затянуться на долго, а может закончиться очень быстро, многие твои сокурсники уже пополнили строевые части, офицеры с боевым опытом  ценятся на вес золота. Я считаю, что настал твой черед понюхать пороха. Имея хорошие рекомендации и звание лейтенанта, ты сможешь приобрести бесценный фронтовой опыт. Затем, пройдя стажировку в штабе любого подразделения, получишь опыт командования. Возможно, я смогу вернуть тебя в авиашколу инструктором, а если повезет, и ты проявишь себя грамотным и умелым командиром – пойдешь выше и когда-нибудь, станешь инспектором  авиации или получишь другую руководящую должность – нашему делу нужны преданные специалисты.
            Так, следуя распоряжению своего протеже, а также долгу офицера, родина которого воюет, я оказался на фронте. К тому времени мой налет на  пикирующем штурмовике Юнкерс составлял сто сорок пять часов. Я думал, что попаду на юг, где шли интенсивные боевые действия,  но почему-то в предписании было сказано прибыть в Польшу в район Бреста на тыловой аэродром Бяла-Подляска, расположенный  в пятидесяти километрах от границы с Советами. Почему меня отправляют в глубокий тыл, как я смогу проявить себя не на войне?
            Бяла, куда попал я и еще несколько офицеров, был достаточно крупной базой истребителей-бомбардировщиков. В день нашего прибытия 20 июня на аэродром перелетела Первая Группа 77 Эскадры пикирующих бомбардировщиков – это и было наше новое подразделение.
             В качестве пополнения нас было пятеро, но командир группы  хауптман Брук, несмотря на сумасшедшую загруженность,  решил побеседовать с каждым отдельно. Когда очередь дошла до меня, я вошел в штабную палатку, четко отчеканив сапогами как бравый кавалерист или гвардеец.
            Брук посмотрел на меня с недоверием
            – Оставьте подобные вещи, лейтенант,  для визитов проверяющих, и посещения всяких там высокопоставленных лиц. Здесь вы в армии, причем на передовой. И я гораздо больше ценю в подчиненных способность прейти на выручку в трудную минуту, а также умение офицеров быстро схватывать боевые приказы и здоровую инициативу в принятии ответственных решений. А этот обер-фельдфебельский лоск оставьте для парадов мой друг!
             Доверительная тирада командира позволила мне расслабиться.
            – А разве мы на передовой? –  задал я вопрос, когда все формальности были пройдены.
             – А известно вам, что мы недалеко от русской границы!
            – Но мы ведь не воюем с русским!
            – Скажите, лейтенант, по пути сюда вы не заметили скопления наших войск вдоль восточных границ?
            Признаться, мы действительно заметили некую концентрацию силы. Ходили слухи, что русские пропустят нас через свой Кавказ на Среднюю Азию для захвата Индии, или Египта.
            – Возможно, в планы нашего командования и входит атака Индии. Только сегодняшняя переброска в Бялу нашего подразделения, и значительная военная активность на востоке рейха скорее свидетельствует о приближающейся войне с большевиками.
             Хауптман произвел впечатления очень умного человека, он был мне ровесником, но имел значительный боевой опыт, отличившись на всех театрах европейской войны. Первое впечатление о командире группы: очень спокойный и тактичный человек, не лишенный, однако сильных волевых качеств. В процессе дальнейшего знакомства мое первое впечатление подтвердилось. Хельмут Брук никогда не повышал голос на подчиненных, при этом, умея добиваться поразительных результатов в командовании  непререкаемым авторитетом и опытом.
            Полный смутных догадок о надвигающихся событиях я убыл в свою эскадрилью и, разместившись в палатке, отправился знакомиться с частью.
            Новичков, включая меня, распределили в разные эскадрильи к более опытным товарищам. Моими соседями по палатке и эскадрильи стали исключительно именитые пилоты: лейтенант Глэзер, имеющий прозвище «красавец», прошедший под руководством Брука польскую, английскую и балканскую компании, а начавший военную карьеру с пехотного полка; лейтенант Штудеманн или «утенок» – также успевший повоевать на Балканах. Командиром эскадрильи был обер-лейтенант Якоб, как и я, бывший когда-то пехотинцем. Также я успел подружиться с личным бортрадистом-стрелком Брука – Хеттингером, приятным молодым человеком с интеллигентным лицом и печальными глазами, выражение которых выдавало в нем фаталиста. Учитывая отсутствие у меня боевого опыта, временно мне в стрелки был определен унтер-офицер Майер прозванный «счастливчиком» – настоящий воздушный волк, отличившийся в налетах на Англию. Мы были ровесниками и без труда нашли общий язык.
            Весь оставшийся день прошел в обустройстве на новом аэродроме, уставшие мы добрели до палатки и уснули как убитые. Ночь прошла спокойно.
             На следующий день я принял боевой Ю-87 и смог совершить ознакомительный вылет в районе аэродрома.
            После обеда, не смотря на летную погоду, все полеты были прекращены, ближе к вечеру нас собрал командир Брук. Хауптман, в своей спокойной, но уверенной манере, сообщил, что ночью возможна военная активность под кодовым названием операция «Барбаросса». В связи с этим нам запрещено покидать расположение аэродрома, он также рекомендовал ранний отбой. Мы пытались добиться каких либо подробностей, но командир лишь добавил, что штабное звено получило приказ сбивать любые самолеты большевиков, замеченные в районе аэродрома.
             – «Лесник» как всегда был немногословен - съязвил лейтенант Глэзер, интересно, когда начнем войну с ифанами, он также будет молчать в эфире?
            – Кто такой «лесник»? - поинтересовался я у лейтенанта.
             – «Лесник» - это наш хауптман Гельмут. ты не думай, мы уважаем командира, но к его характеру надо привыкнуть. Со стороны он кажется нелюдимым, и в этом есть доля истины, например: он избегает любых попоек и шумных компаний, а если общается, то всегда по делу. Если группа «Штук» вылетела на задание, а в наушниках тишина, значит,  ведет ее Брук.
            – А мне он показался совсем не солдафоном, и даже несколько фамильярным.
            – Да, он не любит вычурности и парадной мишуры и поэтому может казаться простоватым, только это фамильярность воспитанного медведя. И все же это лучший, из известных мне командиров. Когда он ведет ребят, можно быть уверенным, что все вернуться домой. Кстати наш штаффелькапитан «малыш» Георг, чем-то похож на Брука, правда, выигрывая в росте и физической силе, он слабее как тактик.
 
            Наступил поздний июньский вечер.  Хотя никаких русских самолетов не было, ночь прошла неспокойно. Оставалось строить догадки, кто на кого нападает: русские на Германию или мы на СССР. Что я знал о русских. Даже прибытие в Польшу было для меня первой заграничной поездкой. О России я имел скудную информацию, она  казалась огромной мрачной загадочной страной страшных большевиков, угрожающих всему миру, и в первую очередь – рейху. Никакой личной неприязни к русским я не испытывал, но слышал от товарищей, что если война с британцами больше похоже на состязание рыцарей, война с большевиками может стать тотальной битвой с азиатскими ордами полудикарей, где не будет места для галантных реверансов.
            Общая тревога для всех эскадрилий прозвучала в 4 часа утра. Через пол часа  летчики собрались в штабе на инструктаж. Хауптман Брук зачитал специальное распоряжение фюрера для вооруженных сил. Рейх нападает на Советский Союз, чтобы защитить себя от возможной большевистской агрессии. Наша штурмовая Группа 77 эскадры в составе 2-го Воздушного флота открывает Восточный фронт. Действуем из Польши в направлении Белостока и Слонима, поддерживаем с воздуха  наших танкистов 2-й танковой группы наступающей в Белоруссии.
            После инструктажа мы поспешили на летное поле, где технический состав уже готовил самолеты к боевым действиям. Под гул прогреваемых моторов командиры эскадрилий поставили задачи на день.
    
            Первые «Штуки» поднялись в воздух в 5 утра, когда окончательно рассвело. Вылет, в котором задействовали мой экипаж, назначен на 8:45. Силами двух звеньев или шести самолетов нам приказано нанести удар по русскому аэродрому.
             Под брюхо Юнкерса подвешивают 250-килограммовую тонкостенную фугасную бомбу, под крылья цепляют еще четыре заряда по 50-килограммов.
            Ободрительно встряхнув меня за плечи, Карл привычно запрыгивает в кабину. Я завидую его опыту и хладнокровию. Стараюсь держаться спокойно, но волнение все же присутствует до того момента, пока не перемещаю сектор «газа» во взлетное положение.  Все, началось! Беру себя в руки, вот он план Байера в действии – лечу за боевым опытом!
            Прекрасная погода, лето, позднее утро – все это делало наш вылет похожим на  тренировочный.   
            На маршруте в воздухе все время снуют другие самолеты, достаточно много: истребители, бомбардировщики, каждая группа  имеет собственное задание. Для большей надежности в  сектор русского аэродрома направился эскорт из восьми «велосипедистов», так пилоты более тяжелых самолетов называют тонкие истребители Мессершмитта.        
             – Мы сегодня очень активны – говорю Карлу по внутренней связи, выдерживая уверенный равнодушный тон, стрелок хранит молчание.
            Полет достаточно продолжителен, но не так, чтобы бесконечно лететь без приключений. Мы давно пересекли границу большевиков. Где-то ниже и правее нас «Эмили» вели короткий бой с русскими. Мне интересно рассмотреть самолеты иванов, но эскорт блестяще расправляется с противником, не подпустив к нам. Наконец ведущий сообщает, что мы над целью.
            С высоты трех тысяч метров аэродром русских отлично виден. Он закрывает все наблюдательное окно. Выпускаю тормоза, убираю газ и переворачиваю «Штуку», повторяя действия остальных. Земля приближается с обычной скоростью. Несколько раз проверяю угол, стараясь пикировать вертикально, высота три тысячи метров  оставляет достаточно времени для прицеливания. Внизу рвутся бомбы товарищей, уже вышедших из атаки. Освобождаюсь от груза метрах на восьмистах, так и не выбрав конкретную цель, я просто избавляюсь от четырехсот пятидесяти килограммов лишнего веса. Одновременно приходят две взаимоисключающие мысли: можно  еще пикировать и: нет смысла рисковать. Под нами стоянка самолетов, они уже повреждены бомбами упавшими раньше, видны отдельные очаги возгорания, мои боеприпасы обязательно попадут в центр стоянки.
            На выходе из пикирования ищу звенья и, видя, пускаюсь  вдогон, набирая высоту. Вокруг начинают стрелять зенитки, хлопки и вспышки окружают Юнкерс парадным салютом. Это кажется веселой игрой, пока одна из «Штук», летящая впереди и выше не получает прямое попадание, от нее отскакивает большой кусок обшивки или плоскости, самолет отвесно несется к земле. Только сейчас до меня доходит серьезность происходящего.  Нас хорошо тряхнуло взрывом, пока  выбирались из зоны обстрела. Чей самолет сбит? Оставшаяся пятерка собирается и следует на аэродром, больше ничего не происходит,  обратная дорога на базу кажется в два раза длиннее. Пытаясь анализировать собственные действия,  ловлю себя на мысли, что не помню ни момент атаки, ни как отошла бомба, ни перегрузку на выходе. Первый вылет запомнился сильным огнем русских зенитчиков и потерей одного Юнкерса, а вот атака выглядит серой и не впечатляющей. Говорят, что эскорт заявил о шести сбитых ифанах. Выходит нам больше  следует опасаться зенитчиков, чем истребителей.
 
            Меня поздравляют с первым боевым вылетом, но церемония скомкана из-за занятости личного состава, а  также: потери одного экипажа.  После обеда набиваемся в штабную палатку.  Сегодня нам предстоит еще один вылет в 15:15 на разрушение моста.
            Проверяю подвеску одной толстостенной пятисот килограммовой  бомбы и занимаю место в кабине.  После взлета набираем три с половиной километра, нас сопровождает большой эскорт Мессершмиттов. Длительный день используется по максимуму, в воздухе опять много самолетов, одни возвращаются, другие идут на удары по наземным целям или охоту. Подбадривая друг друга, маневрируем, то, пристраиваясь крылом к крылу, то, выстраиваясь змейкой.  После пересечения большевистской границы мы несколько раз попадаем под огонь с земли. Плотность его невелика, возможно, у русских мало орудий. Снаряды взрываются в стороне от Юнкерсов, лишь один раз я услышал характерный хлопок, заставивший съежиться и вжаться в кресло – перед глазами возникает сбитый бомбардировщик.
            Нойманн говорит, что надо разойтись, и атаковать цель по очереди, анализируя результаты товарищей. Значит мост где-то рядом, начинаю искать его под полом кабины, но не вижу. Летящие впереди переворачивают машины, я несколько мешкаю, закрываю жалюзи, переворот, я пикирую прямо на мост, но их два, расположенных недалеко друг от друга, один капитальный, другой выглядит временным. Выбираю тот, что ближе - временный, высота стремительно падает, я терплю, следя за альтиметром: высота пятьсот метров – пора!
            На выходе из пикирования попадаю в достаточно плотную облачность, откуда взялась эта кучевка в ясном небе. Не рассматривая результат атаки, тяну вверх в сторону звена и точно  выхожу в правильном направлении. Майер также не знает, попала ли бомба в мост, но с такой высоты я просто не мог промахнуться. Пристраиваюсь к звену, все самолеты в строю. Некоторые еще не избавились от груза,  мост уничтожен.
     После приземления меня вызывает командир эскадрильи.
            – Ты блестяще поразил мост – смеётся Хайнц: правда это был не совсем тот мост, но нужный мы тоже разрушили, главное все живы!
            На сегодня все, первый день новой войны подходит к концу, завтра с рассветом начнется новая работа, если верить сводкам авиаразведки, наши танки подходят к Барановичам и Пинску. Работа на аэродроме Бяла продолжается и ночью, технический состав ремонтирует и готовит самолеты, экипажей, которым предстоят вылеты, это не касается, мы спим как убитые.
    
            В 7:30 мы уже в воздухе, обер-лейтенант Якоб ведет Вальдхаузера и меня на вражескую артиллерийскую батарею в район Слонима. Рядом летит еще одно звено: Глэзер, Грибель и Рикк.
            Стоит устойчивый летний антициклон. С высоты четыре тысячи метров открываются прекрасные виды, вначале восточная Польша, затем западная Россия.
            На окраинах Слонима  замечаем батарею, русские не успели ее замаскировать, очень спешили, орудия могут угрожать нашим мотоциклистам и танкам. Ориентир – мост. Начинаем атаку. Авиации большевиков в воздухе нет, огонь с земли слаб, поэтому мы может развернуться и осмотреть местность. Под нами русские гаубицы. Сброшенные бомбы не наносят противнику серьезного урона, похоже, что из строя выведены два трактора-тягачи. По очереди мы несколько раз пикируем на орудия, но даже не открываем огня, 7,92 мм пулеметы не способны повредить гаубицы, имитация атаки носит психологический характер,  расчет разбегается, а значит, некоторое время артиллерия будет молчать, дав нашим частям пересечь мост. Пытаемся выбрать цели для пулеметов, но пехоты противника в полях перед Слонимом нет. В Бялу возвращаемся поодиночке, мы – первый раз самостоятельно добираемся на базу. Потерь нет.
 
            С утра двумя парами пошли на охоту за автоколоннами куда-то в район за Барановичи по направлению на Минск. Чтобы нам было уютно охотиться, туда же  пошла пара «велосипедистов».
            Мы долго с высоты четырех тысяч метров пытались обнаружить хоть какую-то цель, наконец ведущий заметил жиденькую колону, пылящую на проселочной дороге – всего несколько машин. Когда  мы начали готовиться к атаке, на нас  выскочил русский истребитель, он шел сзади с небольшим превышением. Дав короткую очередь по нашему Юнкерсу, о которой я узнал, услышав как Карл стреляет в ответ, ифан проскочил вперед и стал приближаться к летящему перед нами метрах в двухстах Ю-87 унтер-офицера Хубера.
            Первый раз в жизни я мог разглядеть самолет противника в воздухе, это была не «крыса» а худой истребитель с крылом, похожим на крыло «Штуки». Он быстро уходил вперед, догоняя Хубера и готовясь открыть губительный огонь. Прикинув, что расстояние между нами метров семьдесят или сто, я молниеносно поддернул нос бомбардировщика вправо и вверх, и почти не целясь, ифан и так занял большую часть прицела, дал несколько очередей из курсовых пулеметов. Я отчетливо видел, как пули вспарывают его обшивку. С такого расстояния попасть не составило труда. Русский оставил Хубера и ушел разворотом вниз.
            Истребитель был не один, уже на пикировании я заметил, что в нас стреляют сзади.  Понимая, что, находясь в отвесном пикировании, ифан не сможет долго сидеть на хвосте, ведя прицельный огонь, я  продолжил падать, и действительно атака русского прекратилась. Мы накрыли колонну одним заходом и, опасаясь истребителей, не оставаясь над местом, повернули в сторону аэродрома, предоставив подоспевшим охотникам заняться делом.
            На аэродроме меня ждал неожиданно теплый прием и поздравление товарищей. Все считали, что своим поступком я спас унтер-офицера Хубера, кроме того, я упустил из виду, но нашлись свидетели, подтвердившие, что русский уходил вниз, оставляя шлейф черного дыма. Никто не видел, как он упал, но мне засчитали победу над И-17 или И-18, как определили истребитель ифанов. Неужели сбить самолет противника  - так просто!
 
            Танкисты генерал-полковника  Гудериана громят русские корпуса и уже продвинулись за Барановичи. Успехи на нашем участке столь ошеломляющие, что нам больше нечего здесь делать и Группу переводят на юг, где большевики сопротивляются более яростно. Часть нашей эскадрильи в составе трех полных звеньев переводится первой.  Вылетели в семь утра. Несмотря на безоблачную погоду, это утомительное путешествие заканчивается трагедией: три самолета разбиваются при перелете, мы теряем двух человек.
 
            Погода продолжает радовать. Днем осуществляем налет на дороги, накрывает небольшую колонну русских. Где-то рядом передовой аэродром противника, но ифаны не проявляют активности.
 
            Нам удалось парализовать действия русской авиации в воздухе, в довершение разгрома сегодня атаковали тот самый  аэродром. Вылет удачный, если бы не потеря одного самолета от зенитного огня. Чувствуется, что русской большевистской системе приходит конец.
            В рощах поразительно красиво поют птицы. Мы часто лежим в траве, слушая их переливчатые трели, эта музыка гораздо приятней, чем вой сирен наших «Штук» на пикировании.
 
            Похоже, в войне начинается новый этап, нам удалось преодолеть приграничные районы России, но дальше нас встретило отчаянное сопротивление. Сейчас начинается операция против Кишинева. Русская авиация подавлена, но не уничтожена. В ближайшем тылу в районе Киева, Винницы, Умани и Коростеня авиаразведка выявила значительное скопление самолетов. Для качественной поддержки наступления наших танкистов «Штукам»  и Мессершмиттам нужно вынудить вражеские истребители отказаться от любого противодействия. Истребительные группы сделают это в воздухе, мы попытаемся уничтожать ифанов на их аэродромах. Сегодня ближе к вечеру произвели блестящую атаку на большевистский аэродром. Среди нас потерь нет.
            Следующей задачей, уже поставленной перед нами, будет уничтожение мостов через Днестр, это должно посеять панику среди колонн противника, и позволить  нашим войскам уничтожить русские армии, не дав им отступить в глубь огромных просторов России.
 
            Сразу после обеда нас собрали в штабе эскадрильи. Обработали данные утренней разведки. Около двух часов мы были уже в воздухе. Восьмью самолетами бомбардируем передовой аэродром.
            Противодействие зениток слабое, если некоторые ифаны успеет подняться в воздух, их блокируют несколько наших истребителей.  Внизу на опушке леса видно расчищенное летное поле – это тот самый аэродром. Самолеты звеньев, переворачиваясь, по очереди пикируют, выбирая цели. Настал наш черед. Переворачиваюсь, и с воем несусь к земле, стараясь разглядеть с пяти тысяч метров спрятанные самолеты, авиация русских – наша первоочередная цель. Земля все ближе, в прицеле какие-то силуэты искусственного происхождения, расположенные на краю аэродрома. Это может быть штаб, помещение для личного состава или  замаскированный самолет. Высота пятьсот, четыреста пятьдесят метров – больше медлить нельзя, сбрасываю бомбы, понимая, что попал, но не знаю, куда и благодаря сработавшему автомату набираю высоту. Вдавленный в кресло организм повинуется медленно, только разум понимает, что еще несколько секунд такого пикирования и быть нам с Карлом ниже поверхности земли.
            Догоняем своих. В строю только семеро. Никто не знает, куда делась еще одна «Штука». Неужели такой прекрасный налет может быть омрачен потерей. Слегка отстаю от группы, и что бы подбодрить, а может и напугать стрелка, делаю бочку. Карл невозмутим, он стреляный воробей. Разгоняюсь пикированием и иду на петлю Иммельмана. Майер продолжает молчать выдерживает мои выкрутасы
    
            Эберхард Байер держал слово. И вот, покинув Первую группу 77 эскадры пикирующих бомбардировщиков, я трясусь в вагоне пассажирского поезда. За окном польский пейзаж – картины моей первой заграницы, впрочем, разве можно считать заграницей Восточную Пруссию. В Варшаве  меня никто не встречает, но в комендатуре помогают сесть на грузовик, следующий на базу, и через несколько часов я опять трясусь по дороге, как офицер, заняв место в кабине Опеля рядом с унтер-офицером водителем. Впереди Прасныш или Прашниц, городок в ста километрах к северу от Варшавы, где расположен полевой аэродром и находится моя новая часть: штаб 2 эскадры пикирующих бомбардировщиков «Иммельман». Впрочем, грех жаловаться на судьбу, под нами не ужасная русская дорога, пыльная и неровная, а прекрасное европейское асфальтовое шоссе, и не каждому лейтенанту после нескольких удачных боевых вылетов удается получить направление на стажировку в штаб эскадры.
            Через несколько часов мы пересекли городок и еще через пять минут оказались на окраине аэродрома. Нас остановил патруль роты зенитной артиллерии, и после проверки документов пустил на территорию базы.
            Прасныш оказался стационарным аэродромом, имеющим свою летно-учебную базу и значительные запасы авиационного топлива. Все это богатство хорошо охранялось большим количеством зениток и истребителей. Учитывая  стационарность аэродрома, личный состав жил в специально построенных бараках, а некоторые офицеры в самом Прашнице.
            Преставившись дежурному офицеру, я разместился в офицерском бараке и, ожидая вызова командира, приступил к осмотру аэродрома. Скопление различных типов самолетов меня поразило. Штабные сто десятые Мессершмитты находились в ангарах, но большинство техники сгрудилось в различных частях летного поля. Одномоторные Мессершмитты, штуромвики-бипланы и «Штуки» даже не были рассредоточены на случай удара противника, не говоря уже о маскировке. Так вот зачем вокруг столько зенитной артиллерии. Дело вовсе не в безалаберности командиров, просто аэродром не справлялся с  размещением такого количества частей.  Перед ударом по большевикам в Бяле также было «многолюдно», но Прашнитц бил все рекорды плотности размещения.
            Самым большим разочарованием стала информация, что штаб располагает всего тремя Ю-87, остальные пилоты летали на Ме-110, также в распоряжении штаба было несколько средних бомбардировщиков Дорнье.
            Наконец меня принял оберст-лейтенант Динорт, и я стал полноценным летчиком штаба.
            Командир сообщил, что в связи со стремительно удаляющейся от Прашницы линии фронта, мы скоро переместимся на восток в составе VIII воздушного корпуса. За мной закрепили самолет с символом Т 6, в случае потребности в дополнительной технике штаб могли выручить базирующиеся совместно с нами две Группы «Иммельмана», располагающие тридцатью пятью Юнкерсами. Оставался открытым вопрос моего стрелка, я очень жалел, что вынужден был расстаться с опытным и хладнокровным Майером.
            Ночь я провел в спальном бараке в обществе фельдфебеля Ёхемса.
            Если бы не быстро развивающаяся обстановка на фронте моя жизнь при штабе могла течь по унылому руслу подготовок и проверок, но штаб эскадры был действующим подразделением,  причем участвующим в выполнении самых трудных задач. На следующий день Динорт собрал летчиков штаба, в числе которых был я, и сообщил оперативную обстановку. Противник, получивший свежие подкрепления, занял оборону на линии Рогачев – Могилев – Орша - Витебск, используя естественные водные преграды: Днепр и Западную Двину. Наше продвижение на восток приостановлено Армия будет прорывать эту оборону, а Люфтваффе помогут уничтожить войска большевиков с воздуха. Все свободные самолеты, от истребителей до пикировщиков брошены на помощь танковым группам.
            Увидев всех летчиков штаба вместе, я смог понять с кем придется разделить место в казарме и небо в плотном строю. Я считал, что пилоты предыдущей части являются образцом летного мастерства и мерилом офицерства, но по сравнению с коллективом штаба «Иммельмана», сослуживцы, коих пришлось оставить, теперь выглядели разгильдяями и бесшабашными гуляками, любителями женского общества и спиртного Летчики штаба оказались маньяками, вся жизнь которых  была посвящена авиации. В свое время, служа в пехоте, я, было, начал курить, правда, с поступлением в Люфтваффе бросил эту привычку. То, что я не курил, оказало добрую услугу при знакомстве с личным составом. Меня приняли за своего, поскольку новые сослуживцы всячески приветствовали здоровый образ жизни, занятие гимнастикой и постоянную подготовку к полетам. Вот он, образец совершенства арийской расы.
            Мое первое впечатление об оберст-лейтенанте Динорте было скорее отрицательным. Волевой подбородок и всегда уверенно смотрящие в лицо собеседнику глаза-буравчики выдавали в нем самоуверенного и бескомпромиссного человека. Говорил он громко отрывистыми фразами, четко проговаривая каждое слово: – Этот  спуску не даст, едкий тип, даже ехидный - думал я, невольно вытягиваясь по стойке смирно ловя взгляд командира. Уже потом от обер-фельдфебеля Бока, летавшего с моим новым товарищем  Ёхемсом. я узнал, что Оскару Динорту, чемпиону Германии и  Европы,  принадлежит несколько мировых достижений по планерному спорту.  Командир оказался  профессионалом, прекрасным пилотом и грамотным авиационным инженером, посвятившим авиации более двенадцати лет. Он принадлежал к числу избранных, начавших оттачивать летное мастерство еще в липецком учебном центре, когда стране вообще было запрещено иметь свою авиацию. Ему также принадлежал тридцати двух часовой рекорд продолжительности полета на планере. Так что командир имел право быть требовательным к подчиненным.  Да и штаб, подчинявшийся ему, был подобран из таких же маньяков от авиации.
            Мой знакомый Германн Ёхемс, несмотря на отсутствие офицерского звания, имел опыт боев в Западной Европе и Балканах, кроме того, он получил прекрасную штурманскую подготовку, и, отвечая за навигацию, специализировался на дальних разведывательных полетах.
            Офицер по техническому обеспечению штаба  обер-лейтенант Лау был не только хорошим пилотом, но и опытным техником-инженером, еще весной он,  вместе с Оскаром Динортом, разработал специальный штырь с приваренным диском, устанавливающийся в носу бомб,  не дающий ей зарыться в грунт и взрывавший бомбу в нескольких сантиметрах от земли, что увеличивало радиус поражения. Говорят, что это новшество собираются принять на вооружении под наименованием «стержней Динорта».
            Еще один пилот немногочисленного штаба обер-лейтенант Кёне до направления в штабную эскадрилью был летчиком-испытателем.
            Выходит, я был самым слабым звеном во всей этой собранной когорте профессионалов.
 
            Командир сообщил, что утром следующего дня запланирован налет на мост в тылу противника. Задача по дальности для двухмоторных бомбардировщиков или для подготовленных пилотов штаба.
            Ёхемс, склонившись над картой, принялся разрабатывать маршрут полета к цели и обратно таким образом, чтобы, обойдя сектора русских зенитчиков и ифанов, мы смогли избежать ненужных встреч и вместе с тем сэкономить топливо. Остальные, под руководством Лау пошли к своим самолетам, чтобы закончить подготовку до темноты.
            Оставался вопрос укомплектования моего экипажа. Ожидая пополнения, моим стрелком временно назначили техника  фельдфебеля Ханса, познакомиться с которым я не имел времени.
            Ночь у всех, кроме меня, прошла спокойно, только я, не привыкший к новому месту, ворочался на койке, мучаясь от летнего зноя.
            Подъем в пять утра, пробежка и гимнастика. После завтрака собираемся в штабе, чтобы еще раз продумать все этапы задания. Наконец предполетная подготовка закончена, и мы занимаем места в кабинах. В 7 часов 15 минут взлетаем с пятисоткилограммовой бомбой каждый. Нас шесть самолетов. Оба звена ведёт оберст-лейтенант Динорт, за ним следуют фельдфебель Ёхемс и я. Второе звено на Юнкерсах взятых у  первой группы состоит из обер-лейтенанта Лау, обер-лейтенант Кёне и еще одного обер-фельдфебель из первой группы, которого я не знаю.
            В воздухе слабая дымка, что не характерно для лета, но способствует скрытности нашего мероприятия, остается надеяться на штурманскую подготовку командиров.
            Часть маршрута нас сопровождают вылетевшие на охоту истребители из группы LG-2.
            Открывающиеся впереди задымленные просторы кажутся бесконечными. Дойдем ли мы до края, что ждет нас впереди, не сегодня, в этой войне - какие-то отрицательные смутные волнения охватывают меня.
            Звенья идут плотным строем, на высоте трех тысяч метров, изредка меняя курс по проложенному маршруту. От смурных мыслей меня отвлекает Ханс, оказывается он не просто техник, до войны он был журналистом,  мой стрелок грамотный парень с хорошо подвешенным языком, в его компании уж точно не будет скучно.
            Избежав контакта с противником, мы взорвали мост и таким же замысловатым маршрутом вернулись домой. Все довольны, но расслабляться нет времени, неугомонный «чемпион» Динорт, прозванный «планеристом», уже знает следующие задачи.
 
            Новым заданием началось позднее утро следующего дня. Динорт лично возглавил группу из трех имеющихся при штабе Ю-87, с ним полетел экипаж обер-лейтенанта  Лау и мой, к вылету  командир также привлек четвертый бомбардировщик из группы.
            Мы вылетели в девять утра по берлинскому времени, чтобы поохотится за поездами ифанов в район  станции Осмолово. Нас эскортировали две пары Мессершмитов. День был чудесный, от вчерашней дымке не осталось и следа, «Штуки» упорно продавливали воздух, стараясь забраться на безопасные пять тысяч метров. По докладу истребителей, где-то в стороне прошла группа русских бомбардировщиков, одна пара «велосипедистов» ушла для атаки. Войдя в указанный квадрат, мы потратили некоторое время на поиски цели,  которые увенчались успехом. Несколько снизившись Динорт, летевший впереди сообщил, что видит идущий состав. Спикировав почти одновременно, «Штуки» точно уложили бомбы, не оставив  большевиков никакого шанса. Во время атаки в моем распоряжении было несколько секунд, чтобы рассмотреть поврежденный поезд, без сомнения это был воинский эшелон. По сообщению моего болтливого Ханса, наша точность была поразительной, бомбы не то, что бы упали рядом, они  накрыли состав прямым попаданием.
            В приподнятом настроении с чувством выполненного долга наша группа, оставшаяся по причине малой дальности истребителей без эскорта, взяла курс на аэродром, снизившись до двухсот метров. Длительный полет на малой высоте не способствовал полному расслаблению, и мы  увеличили дистанцию и интервал между самолетами. Над территорией, занятой вермахтом,  нас неожиданно атаковал одиночный истребитель. Первый заход он сделал на моего ведущего Лау. Я попытался повторить маневр принесшей мне первую победу, но расстояние было слишком большим, и я не вышел на дистанцию прицельного огня. Однако стрелку удалось отогнать, и, похоже, легко повредить нападавшего. Вместо того чтобы убраться, ифан отошел назад и, заняв позицию сзади с превышением около тысячи метров, став недоступным для пулемета Ханса,  продолжил следовать за звеном. Я надеялся, что русский ничего не предпримет, но он просто выжидал. На всякий случай я подвел Юнкерс ближе к ведущему, чтобы встретить атаку двумя стрелками. Через несколько минут такого полета, ифан быстро спикировал, открыв огонь по ведомому Динорта. Я среагировал мгновенно, дав полный газ, и бросился вдогон атакующему, открыв огонь из курсовых пулеметов. Русский бросил жертву, пилот «Штуки» сообщил, что самолет поврежден, и ушел виражем в сторону. Оказавшись у русского на хвосте, я бросил строй, и мысленно молясь, чтобы у противника не было ведомого, встал в вираж. Остальные Ю-87 прикрывали поврежденную машину.    
            Русский выполнял левый разворот, я шел за ним, пытаясь поймать врага в прицел. Теперь я смог рассмотреть, что за птичка решилась на атаку звена пикировщиков. Это была не «крыса», а большой моноплан с кабиной как у «штуки» и тупоносым мотором воздушного охлаждения. Если бы «крысу» вытянули в два раза без изменения толщины, добавив в нее двойную кабину – то получился бы именно такой самолет. В чем-то он был похож на Ю-87, но благодаря убранным шасси должен был иметь большую скорость. Самолет, поврежденный то ли стрелком Лау, то ли моим огнем, оставлял легкий масляный шлейф, он не мог разогнаться, и пытался сбросить меня излюбленным приемом ифанов - виражем. Его скорость была значительно ниже моей, и это предрешило наши судьбы. Я догнал русского и, расстреливая почти в упор, ушел для новой атаки. Зашел второй раз и опять расстрелял в упор, стараясь целиться по кабине и двигателю. Его задний стрелок был убит или тяжело ранен, так как мы не встречали ответного огня, тогда как Ханс принимал у меня эстафету, как только  «Штука» обгоняла русского. Самолет оказался крепким, во всяком случае, огневой мощи 7,92мм пулеметов явно не хватало, чтобы сбить ифана с первого раза. Наконец приблизившись в третьем заходе, я заметил, что фонарь кабины открыт, мотор продолжает оставлять след, а планер сильно поврежден. Еще несколько очередей и большевистский самолет, сделав  хитрый кульбит, перевернувшись, вошел в неуправляемое пике. Мы заметили, что русский пилот был жив и попытался покинуть сбитую машину «самовыбрасыванием» резко отдав ручку от себя, что и вызвало виденную эволюцию. Учитывая высоту боя двести метров, у него было мало шансов, и действительно, его парашют не успел раскрыться, и летчики и самолет рухнули в небольшую речку, в отличие от пилота, стрелок даже не пытался выбраться – сегодня явно был не их день.
            Сделав хищный круг над поверженной жертвой, окрыленный второй победой, на значительных оборотах я бросился догонять звено. Все-таки ошибался  первый инструктор, не разглядев во мне талант истребителя!  Поврежденный самолет ведомого Динорта не дотянул до аэродрома и упал прямо на лес. Через пару десятков километров мы с Хансом обнаружили место падения «Штуки», скосившей несколько деревьев и  повисшей на ветках. Сесть рядом не представлялось возможным, но самолет упал на нашей территории, и о месте катастрофы командир уже сообщил наземным службам. Вид разбитого Юнкерса испортил наше приподнятое настроение, и остаток полета мы провели в молчании.
            Лейтенант, которого командир штаба взял в качестве ведомого, погиб, его стрелку повезло больше, ударом его выбросило из кабины, с поврежденным позвоночником и многочисленными травмами он попал в госпиталь.
            Самолет, который мы сбили, оказался двухместным русским бомбардировщиком.
 
            С ленью покончено, подъем в четыре утра, в воздухе слабый утренний туман, делаем пробежку, завтрак и на предполетную подготовку. В половине седьмого три Ю-87 штаба усиленные еще одним звеном «Штук» отрываются от  земли и берут курс в русский тыл с общим направлением на Толочин.  Задача сеять панику и уничтожать любые объекты и оборудование, желательно нанести удар по разведанным военным складам, пока большевики не вывезли все ценное.
             Туман не плотный и не создает больших проблем, но и не развеивается. У меня плохое предчувствие, но уважительных причин не лететь нет. Ханс не разделяет моего дурного настроения, шутит и рассказывает какие-то непристойные истории из гражданской жизни. Я делаю вид, что мне интересно, но совсем не слушаю его байки, благо товарищ не видит моего лица.  Набираем четыре тысячи метров, я разбираюсь в причинах своего беспокойства, сегодня мы идем без эскорта, будем бомбить населенный пункт, возможно прикрытый истребителями, ифаны сражаются неумело, но отчаянно, если уж их одинокий бомбардировщик попытался напасть на четыре «Штуки», всякое может случиться. Сегодня звено ведет не Динорт, в «планеристе» я уверен, а другой ведущий – это повод для беспокойства.
            Я не сверяю карту, надеясь на навык  командира. Мы находимся  над крупным населенным пунктом, и ведущий отдает приказ искать цели для атаки. Я пикирую на какие-то ангары, возможно, это корпуса или склады. Неужели здесь нет зениток.  Как по моему требованию с земли открывается запоздалый огонь. Тяну вверх, снаряды рвутся вокруг, сотрясая лезущий наверх пикировщик. Становится страшно, взрывы ложатся на моей высоте, неужели это конец! С трудом удается вырваться из этого ада. Пытаюсь найти группу,  задерживаться на месте нельзя. Наконец замечаю идущих на запад Ю-87. Инстинктивно пересчитываю машины, как будто я командир,  все на месте.  Но бой не заканчивается. Нас догоняют русские истребители. Один попадает под огонь собственных зениток и уходит, второй атакует ведущего группы. Я пытаюсь повторить уже отработанный маневр и, выжав из Юмо всю мощность, бросаюсь за ифаном, стрелять бессмысленно из-за большой дистанции, и преступно, так как силуэт врага сливается с Юнкерсом. Чуть выждав, я все же открываю огонь вдогон. Русский уходит боевым разворотом для повторной атаки. Теперь его цель мы. Ханс отстреливается, а я делаю маневр, смысл которого не могу объяснить до сих пор. Вначале я ввожу «Штуку»  в пикирование, но, понимая, что высота для нисходящего маневра мала, задрав нос вертикально, почти зависаю. На секунду мы становимся идеальной мишенью, сейчас: «либо в стремя ногой или в пень головой»! – как говаривал мой батюшка. Расчет у меня  один: в хвосте не «крыса» а скоростной истребитель, он должен проскочить. И русский проскакивает вперед, не успевая прицелиться.  Произошедшего дальше не помню, кажется, ифан пошел на вираж, что было полной бессмыслицей, маневренный бой у земли явно был не в пользу скоростного и высотного истребителя. Он теряет скорость, но все же умудряется зайти нам в хвост и попасть под МГ Ханса. Удирая, я не вижу происходящего, но слышу радостный вопль стрелка, сбивающего русского. Нас больше никто не преследует и это подтверждает удачу бывшего журналиста.
            Нам удается догнать группу. Одна «Штука» терпит аварию, но экипаж спасен и к вечеру доставлен на аэродром. На земле все знают о нашем успехе, встречая цветами и шампанским. Ифаны не кажутся подготовленными пилотами, если за пару вылетов экипажу бомбардировщика удается сбить два самолета. Русские истребители настойчивы, но, бросаясь на противника, они совершенно не придают значения задней полусфере.
            Оберст-лейтенант Динорт подал нас с Хансом в список на награждение. В его формулировке: за отличия в бою, выручку товарищей и проявление храбрости в борьбе с самолетами противника. 
 
            Какое-то время я не участвую в боевых вылетах. Штабная работа, ввод курсантов и приемка самолетов. Мы продвинулись на восток и находимся на аэродроме Лепель, это историческое торговое поселение, местное население – сплошь  евреи. Их сгоняют на специальную территорию. Это неприятное зрелище, и мы не ходим в само поселение без особой необходимости, оставаясь на аэродроме, Живем  в походных палатках, благо лето жаркое. Я рвусь в бой и, наконец, в начале августа оберст-лейтенант Динорт берет меня на охоту за русскими  в район дорог между Дурово и Вязьмой. Кроме меня, Динорт берет еще двух офицеров: хауптмана и лейтенанта. Вылетаем в первую половину дня незадолго до обеда.  Пересекая фронт, мы медленно набираем три с половиной тысячи метров, с расчетом быть недосягаемыми для стрелкового оружия, но такой высоты недостаточно для тяжелой артиллерии. Зенитки русских сконцентрированы в районе станции. На какое-то время мы попадаем под их огонь, но снаряды поставлены на большую высоту в расчете на двухмоторные бомбардировщики, идущие на Москву, и взрываются выше, мы проскакиваем.  После короткой разведки обнаруживаем военную колонну, ифаны отступают, нет, это подкрепления, идущие в сторону фронта. У русских нет воздушного прикрытия и не развернуты зенитки. Наше звено безнаказанно бомбит колонну противника, как всегда с идеальной точностью. Уже вдогонку ифаны открывают бесполезный огонь из хорошо знакомой нам  полковой автоматической зенитной пушки. Возвращаемся, соревнуясь в красоте посадки, вылет штатный и непримечательный.
            Наконец наступившая темнота снимает надоедливый зной и приносит прохладный ветерок. Я ложусь в койку и почти мгновенно засыпаю с приятной мыслью: я снова сражаюсь!
    
            Сегодня  Динорт включил меня в звено 2 эскадры, с нами еще на трех самолетах летят Лау, мой товарищ Ёхемс и какой-то лейтенанта из той же группы что и мое сегодняшнее звено. Летим бомбить русский аэродром.
             Нас встречает сильный огонь зениток, тем опасней, что мы подошли всего на двух с половиной тысячах. Ко всему привыкаешь, я уже стал фаталистом, и воспринимаю огонь с земли как должное, больше со спокойствием обреченного, чем с нервозностью психопата. Но сегодня русские стреляют особенно плотно. Их снаряды некрупного калибра взрываются так близко, что видны огненные вспышки, и это при солнечном свете. Мы подходим со стороны солнца и это нас спасает. Пикирую, накрывая одну зенитную пушку. Затем долго догоняю своих. Под таким огнем обязательно должны быть потери, но с удивлением и удовольствием вижу впереди все пять самолетов.
            На обратном пути недалеко от линии фронта опять попадаем под обстрел с земли. Я отстаю от группы и пытаюсь найти огневую точку. С удивлением обнаружив, что это поезд.
            Ханс кидает монетку по моей просьбе. «Орел» - значит, будем атаковать. Не обращая внимания на прицельный огонь, делаю два захода «по ходу» и «против хода» поезда, снижаясь до «сенокоса». Под нами русский бронепоезд. Я не вижу, но понимаю, что мои пули, выпущенные из МГ 17, просто отскакивают от вагонов и локомотива. Затея абсолютно не оправданная, желание заработать очки похвально, но невыполнимо. Меня давно мучает вопрос: почему, избавившись от бомб, Динорт сразу спешит «домой». Теперь я понимаю, что Ю-87 – это бомбардировщик, но никак не штурмовик, и расстреливать цели из пулеметов – не эффективный риск.
            – Файерабенд – кричу Хансу и бросаюсь догонять группу.
 
             В штаб прибыл какой-то чин и долго беседовал с командиром. После чего оберст-лейтенант собрал пилотов и сообщил, что от нас требуют разбрасывать листовки над русскими, и в качестве доказательства показал несколько листов с картинкой и надписью на русском. Он перевел, что листовки содержат призыв к солдатам красной армии убивать своих командиров и комиссаров  и сдаваться в плен, что Германия спасет народ России, и в первую очередь крестьянство от жидовской оккупации кровавых большевиков».
            Динорт сказал, что в начале отказался браться за эту работу, мотивируя неприспособленностью Ю-87, и вообще: это не наша задача, однако прибывший чин убедил его в необходимости таких действий.
            Мы немного поспорили, но все же решили брать некоторое количество листовок в кабину стрелков, чтобы те, приоткрыв  фонарь, сбрасывали пропаганду за линией фронта. В конце концов, согласились мы, в этом нет ничего постыдного, нас же не заставляют участвовать в экзекуциях по уничтожению тех самых  большевиков, а если ифаны прекратят сопротивления, и будут сдаваться в плен, это только спасет их жизни.
            В середине дня мы вылетели для нанесения удара по железной дороге. Динорт лично возглавил звено из четырех самолетов, взяв с собой двух лейтенантов 2 эскадры и нас с Хансом. Мы успешно разбомбили поезд, и, сбросив по пачке листовок, благополучно вернулись на базу.
 
            Сегодня печальный день, я похоронил Ханса! Это ужасное состояние – потеря боевого товарища. Все было так. С утра два экипажа штаба: мой и фельдфебеля Ёхемса, включили в состав двух звеньев Ю-87 для атаки русского аэродрома. Нас эскортировала пара истребителей.  Путь к цели вышел на редкость удачным. На аэродром вышли на четырех тысячах метров, не встретив воздушного противодействия. Зенитки русских стреляли только с окраин аэродрома, и звенья отлично поразили цели, мне удалось точно попасть в  стоящий на летном поле самолет.
             Мы набрали высоту, и пошли «домой». Пара «велосипедистов», ссылаясь на «жажду» ушли раньше, возможно их привлекла возможность свободной охот. Наши Юнкерсы остались одни. Через некоторое время Ханс обратил внимание, что за нами со значительным превышением идут несколько самолетов. Попытавшись задрать голову максимально вверх и назад, я разглядел две или три приближающиеся точки. К тому времени звенья достаточно снизились. Мне удалось разглядеть пару двигателей на крыльях,  по очертаниям машины походили на Ме-110. Наверное, Динорт отправил несколько тяжелых истребителей для нашего эскорта, поделился я мыслью с Хансом. Успокоившись, мы перестали смотреть вверх.
            «Гром прогремел», когда я увидел, как двухмоторный самолет, принятый нами за Ме-110 быстро пикирует на замыкающий Юнкерс второго звена. Впереди атакующего шли две хорошо заметные полосы реактивных снарядов. Пилот атакованной «Штуки» успел крикнуть что «освещен», его надрывный крик до сих пор звенит у меня в ушах, затем самолет, разваливаясь в воздухе начал падать. Я бросился на врага, но разница в скорости была слишком значительна. Ифаны продолжали повторять атаки сзади сверху используя пулеметы и реактивные снаряды. Звено отстреливалось, но наши МГ оказались не эффективными против скоростных целей. Это было настоящее «избиение младенцев». Я признал всю необоснованность собственного пренебрежения к ифанам после трех одержанных побед. Это были русские эксперты на бомбардировщиках Пе-2, которые большевистские летчики иногда использовали в качестве истребителей. С большой дистанции их можно было принять за Ме-110, хотя «Пе» не имели мощного носового вооружения.   Еще две «Штуки»  получили повреждения, и пошли на посадку. Я пытался  вести бой, то, уходя в вираж, то, пикируя, на сколько давала высота, но качественный и количественный перевес был на стороне противника. Пулемет Ханса, не прекращающий стрекотать, вдруг замолчал, «журналист» не отвечал. Бросив тщетные попытки сбить русских, я  стал уходить на малой высоте, в двигатель попало несколько пуль. Юмо стал греться, выбрасывая легкий паровой шлейф, уменьшив без значительной потери скорости нагрузку на мотор, я стал готовиться к вынужденной посадке, но все-таки  дотянул.
            Ханс был мертв, убит пулеметной очередью, при том, что сам самолет не получил критических повреждений, имея несколько пулевых пробоин. Сегодня скорбный день. Еще один экипаж погиб, и два – сели на вражеской территории. В том числе и два моих штабных друга: Ёхемс и его стрелок Бок. Через несколько дней им удалось выбраться, избежав плена, судьба другого экипажа не известна. Радостная весть о спасении товарищей притупила, но не заглушила  боль от потери Ханса. Кто теперь будет прикрывать мою спину?
 
            Наступило 10 августа, мы воюем уже полтора месяца. Ранним утром штабная эскадрилья перелетает на аэродром Яновичи, на котором уже находятся остальные группы «Иммельмана». Это километрах в ста двадцати от Лепеля  восточнее Витебска и в ста километрах на северо-запад от занятого Смоленска – ключевого города на пути к Москве.
            Шесть Ю-87 во главе с оберст-лейтенантом Динортом поднялись в воздух в 5:45. С нами чудесно спасшийся экипаж из фельдфебеля Ёхемса и обер-фельдфебеля Бока. В слабом тумане, не мешающем самолетовождению, мы набираем большую высоту и двигаемся вглубь России, дальше на восток.
 
            Меня неожиданно переводят  на завод Темпельхоф в качестве заводского летчика. Не знаю, помощь ли это моего покровителя оберста Байера или случайность, но я не рад переводу. Жизнь в Берлине, и большие шансы выжить, не участвуя в боях – это замечательно, но бросать фронт, когда впереди нас ждет всего несколько месяцев победоносных битв, и заслуженные лавры героев, кажется несвоевременным.
            Приходится расставаться с ребятами, и, получив добродушно смешливое напутствие Динорта, лететь в Берлин. Я еще не имею право на отпуск, и принципиально не хочу заезжать домой. Вот когда получу ожидаемый орден, тогда и смогу вернуться с высоко поднятой головой. Бедняга Ханс получил свою награду уже посмертно.
            Не смотря на близость столицы, я, приученный к аскетизму приятелями из штаба, веду достаточно скромную жизнь, облетываю заводские самолеты и пишу рапорты о возврате в боевые части. Наконец меня слышат и в декабре направляют в Краков, где планируется переучивание эскадр пикирующих бомбардировщиков на новую модификацию «Штуки». Мне даже предлагают перевестись в истребительную авиацию, но я уже не хочу, привык к Ю-87 и работа пикирующего бомбардировщика кажется мне интересной. «Дора» остается пикирующим бомбардировщиком, но благодаря усиленному бронированию может использоваться как штурмовик  Самолет надежный и защищенный, но, не смотря на новый более мощный двигатель, самолет кажется тяжеловатым. С максимальной бомбовой нагрузкой скороподъемность явно неудовлетворительная, хотя горизонтальная скорость  возросла. В Кракове я исполняю роль инструктора, и продолжаю писать просьбы о переводе. Обещанная быстрая победа так и не наступает, хотя наши успехи на востоке бесспорны. На фронтах тяжелые бои, русские упорно сопротивляются, и, в конце концов, меня возвращают в I группу 77 эскадры, с которой я и начал войну. В составе 8 корпуса эскадра находится в Крыму, где поддерживает наземные войска, действующие против крепости Севастополь.
            В конце апреля я прибываю в Крым на аэродром Сарабуз. Моей радости нет придела. Ведь меня встречают старые товарищи: хауптман Брук и обер-лейтенант Глэзер. Командир Брук стал кавалером Рыцарского Креста, он такой же простой и спокойный «лесник», каким был почти год назад. Живы: стрелок Брука – Франц и мой многоопытный Карл. Зная, куда попаду, я беру с собой гостинцы: шампанское и шоколад. Также перегоняю новую «Дору», на которой теперь рисуем с механиком обозначение «S2 DL». Я готов действовать.
 
            Вскоре мне предоставляется возможность вновь побывать в бою. В пять утра взлетаем с Сарабуза, взяв тонну бомб, и берем курс на Севастополь. Нас четверо. Командира я не знаю, он пребыл из штаба флота, капитан нашей эскадрильи обер-лейтенант Шеффель, сегодня не с нами. Впереди лейтенант Хакер – молодой новичок, недавно прибывший в группу, он следует за ведущим. Я ведомый у гауптмана Якоба – он тоже шишка, офицер связи штаба 4 флота, прикомандированный к группе. Несмотря на безоблачное небо в воздухе стоит противная дымка, ухудшающая видимость. Загруженные «Доры» медленно набирают высоту, с трудом получается держать три метра в секунду. Севастополь недалеко, такими темпами мы не успеем залезть на запланированные четыре с половиной тысячи метров и рискуем попасть под зенитный огонь. Ифанов можно не опасаться, они патрулируют район порта и крайне неохотно вступают в бой за пределами этой зоны. А вот зенитные батареи представляют серьезную головную боль. Стараясь не задерживаться под огнем, мы сбрасываем бомбы на Севастополь и пытаемся уйти. Такого огня с земли я не встречал в июне-августе сорок первого. Я почти теряю сознание на выводе из пикирования, от перегрузки темнеет в глазах, самолет выравнивается в нескольких десятках метров от земли, спасает автомат. Прихожу в себя, и не вижу остальных. Звено распадается и на аэродром наш экипаж следует в одиночестве. Несмотря на близость расстояния,  я временно теряю ориентировку, и когда садимся в Сарабузе, узнаем, что ведущий звена штабной майор погиб, не вернулся также экипаж штабного офицера связи. Дневные поиски возвращают нам Гауптмана Якоба,  его стрелок убит. Офицер рассказали, что в районе порта они были атакованы ифанами, и им даже удалось сбить один самолет, но «Штука» получила такие повреждения, что он был вынужден сесть на окраине города и чудом избежал плена, при этом русские застрелили стрелка. Целыми вернулись только мы с Хакером. Получается большой скандал, назначается расследование инцидента, меня частично признают виновным, так как я не поддержал звено, а самостоятельно ушел на аэродром. Под давлением вышестоящего начальства Брук временно отстраняет меня от полетов. Стараясь не подключать Байера, не вешая на него свои неприятности, с большим трудом связываюсь с Динортом, с которым расстался по-доброму, и с согласия командира группы, прошу оберст-лейтенанта забрать меня в «Иммельман», но оказывается, что Динорт уже не командует 2 эскадрой, он  переведен в министерство авиации. Вот она глупость чистой воды, оба моих начальника, на коих я мог рассчитывать находятся не на фронте, а в Берлине, где был устроен и я, но по собственной воле сменил работу в тылу на действующую часть. Что я выиграл: сижу на передовой, но не воюю, а ведь я ожидал орден и повышение!
            Наконец, когда мне уже порядком надоел перегон самолетов и введение новичков, а то и просто работа в мастерских, в середине лета приходит сообщение что расследование закрыто, я полностью оправдан и перевожусь в 4 эскадрилью 2 эскадры пикирующих бомбардировщиков «Иммельман». Недолгие сборы, короткое прощание с друзьями, напутствие гауптмана Хельмута, говорящего, что будет всегда рад меня видеть, и я «отбываю» в новую часть. «Путь недолог», ведь мы базируемся на одном аэродроме Обливская, только мы туда прибыли пару дней назад из Керчи, а 2 группа торчит здесь уже около месяца. Ну, вот и все, моя старая часть, после трудных боев весны и лета отправлена на отдых в Бреслау, а я, поскольку почти не принимал в них участия, остаюсь на передовой, куда  мечтал попасть пол года назад.
 
            Четвертая эскадрилья, куда я введен, совсем не та, что действовала при нападении на Россию. Ее переформировали еще зимой, и я новый человек. Командира эскадры майора Хоццеля я лично не знаю, и был крайне удивлен, когда он пригласил меня к себе. Только после аудиенции все прояснилось. Пауль-Вернер Хоццель сменил Динорта год назад, а до этого майор был начальником 1-й школы штурмовой авиации, той самой, которую я закончил под руководством Эберхарда Байера – моего покровителя, ушедшего в министерство. Теперь все стало понятно: Байер, Динорт и Хоццель знали друг друга, и возможно знакомый  оберст способствовал моему переводу под начало своего приемника. В чем-то мы были схожи, командир эскадры также не хотел отсиживаться в тылу.
            Командир группы, в которой действует моя эскадрилья, майор Купфер – легенда штурмовой авиации, летчик, имевший высшее уважение подчиненных. Он бесчисленное количество раз вывозил сбитые экипажи, севшие за линией фронта, от русской пехоты, и всегда вступал в бой с ифанами, если те угрожали нашим самолетам, а «велосипедисты» не справлялись с эскортом. Год назад он был сбит над Ленинградом и получил тяжелейшие травмы, включая перелом основания черепа. Его лицо было обезображено, говорят, нос Купфера хирурги сделали из его же ребра. И все же он нашел силы поправиться и вернуться на летную работу. При всей скрытой предвзятости подчиненных к своим начальникам, существующей в любой структуре, майора искренне уважали, и считали большой удачей служить под его началом.
 
            Я снова в деле, сегодня после завтрака ко мне подошел обер-лейтенант Краусс, вначале он сказал какую-то шутку по поводу отличной погоды, но из его юмора я сразу понял, что  сегодня он готов взять меня с собой. Погода действительно была ясная, с отличной видимостью у редкой облачностью – теплый день первой декады сентября.
            Первая полвина дня  прошла в подготовке. В 14:30 мы поднялись с Обливской звеном из четырех Ю-87 и с набором четырех с половиной тысяч метров взяли курс на Сталинград. Нам поручено нанести удар по железной дороге Гумрак – Котлубань.
            Идеальная погода способствует цели, нам даже удается обнаружить идущий состав. Звено пикирует на него по очереди, Я готовлюсь крайним, и вижу, что бомбы с первых трех «Штук» упали метрах в тридцати  справа от дороги, не повредив поезд и полотно. Пикируя, беру поправку на ветер, помня, что высота разлета осколков приблизительно равна калибру бомбы, сбрасываю ССи 500 на пятистах метрах и  плавно тяну вверх. Еще до выхода в горизонт слышу похвальный возглас лейтенанта Куффнера: - «Попал»! Делаю круг, бомбы точно поразили среднюю часть состава, как  минимум четыре вагона разворочены и сброшены с рельс. Осматриваюсь: кругом ясное глубокое светло-голубое небо ранней осени, внизу  бескрайние зелено-коричневые поля, кое-где синеющие водной гладью. Создается впечатления, что на весь мир только этот несчастный поезд, над которым вьются четыре большие хищные птицы. Словно эпическая битва змеи и орлов из какой-нибудь саги.
            Не видя угрозы, мы решаем порезвиться, и начинаем атаковать остатки состава с бреющего полета. Рискуя столкнуться с землей, словно выпендриваясь друг перед другом, делаем бесчисленное число заходов, ведя огонь из курсовых пулеметов. Конструкторы явно не доработали «Дору», увеличив ее бомбовую нагрузку и удвоив оборонительное вооружение, они не подумали поставить крупный калибр или вообще заменить пулеметы пушками. Мы не видим результатов огня и, расстреляв две трети патронов, возвращаемся в Обливскую. Пересекаем Дон – большую русскую реку, этот ориентир как раз на половине пути до аэродрома, у всех хорошее настроение. Нас ждет вкусный ужин с вином и десертом.
 
            Война на востоке длиться больше года,  мы недооценили численность противника, большевикам все время удается собрать новые армии, но все же мы движемся. Говорят, предыдущая зима в России была ужасной, мне удалось отсидеться в Европе, надеюсь, что до наступления новых холодов мы добьемся решительных успехов. Мы продвинулись в Россию так далеко, как не заходил ни один прежний европейский завоеватель. Еще немного, и мы возьмем Сталинград и Кавказ, тогда поражение большевиков станет лишь вопросом времени.
            Еще одна замечательная новость: мне прикрепили стрелка, это Эрнст Филиус, грамотный электротехник и опытный стрелок командира третьей эскадрильи Боерста, отозванного с фронта в летную школу.
            Ночью шел дождь, поле раскисло, с утра лить перестало, и мы делаем все возможное, чтобы  грунт позволил взлет.
            На раннее утро был запланирован визит на русский аэродром, но вылет пришлось отложить. Самолеты готовы, и, наконец, в пятнадцать минут десятого мы получаем разрешение на взлет. Собраны опытные пилоты, готовые взлететь и сесть в сложных условиях. От нашей эскадрильи  летим только я с Филиусом. В нашем звене знакомый мне лейтенант Куффнер, замыкающей парой идут майор Купфер и лейтенант  Шмид. Надеемся, что плохая погода избавит нас от присутствия ифанов.
            На маршруте облачность поднялась выше полутора километров и видимость улучшилась. Выйдя на аэродром, мы внезапно для русских выпадаем из облаков и несемся к земле с высоты в четыре тысячи метров. Накрыв аэродром бомбами, мы делаем еще по одному заходу. Пытаюсь расстрелять зенитную батарею, вяло огрызающуюся с края аэродрома, но атака не дает особенного успеха.
            Погода опять портится, и видимость ухудшается. Чтобы ни мешать друг другу мы расходимся и следуем в Облвскую поодиночке. На обратном пути  из облачности выскакивает силуэт одинокого самолета, знаков не видно, он очень похож на русский «Як», может «Кёртисс»,  появляется внезапная возможность отличиться. Открываю огонь, самолет резко отваливает вправо вверх, в наушниках слышаться вопли, из которых самым приличным словом является «идиот». Филиус подтверждает, что мы атаковали Мессершмитт. Я чувствую, как краснею от стыда, конечности начинает колотить мелкая дрожь. - «Тысяча дьяволов», не хватает сбить своего и попасть под суд!
            На аэродром добрались одновременно, все живы. Инцидент замяли с помощью командира Хоццеля. Пилот не пострадал, в самолет попало несколько пуль. Начальство переоценило мою квалификацию для подобных полетов.
 
            Погода наладилась, наверное, это последние погожие деньки перед дождливой осенью. Сегодня большинство самолетов нашей эскадры поддерживают войска в Сталинграде. Мы летим дальше, за Волгу, чтобы атаковать аэродром. Под нами Дон, крупная русская река ровно на половине пути между Обливской и Сталинградом. Я говорил с одним пилотом, бывшим учителем, он утверждает, что Дон переводится как «тихий», и в древности сюда доходили греки, значит мы не первые европейцы. Мы обходим Сталинград стороной. Впереди Волга, нам за нее. Волга самая крупная река России, отделяющая Европу от монгольской Азии, это самая большая река Европы, с исторической и экономической точки зрения она  также важна для русских, как для нас Одер, поэтому захват Волги имеет огромное значение.
            На берегу нас обстреляла зенитка.
            Волга впечатляет. В Крыму мне нравилось летать над морем в пределах видимости берега, в море нет ориентира, оно одинаковое, но здесь все по другому, река - великолепный линейный ориентир.
            Первое звено подавляет зенитки, за нами идет пара «Штук» для атаки стоянок. В прошлый раз я долго не мог выбрать цель, поэтому четко намечаю батарею, у артиллеристов нет шансов выжить после точного попадания пятисот килограммовой бомбы.
            Звенья уходят, словно дразня зенитчиков, я делаю круг над летным полем. У русских осталась одна замаскированная зенитная пушка, стреляющая с восточного сектора. Мне нечем ее подавить, и я беру курс на запад. Снова мы с Эрнстом одни, мне даже начинает нравиться такое одиночное «плавание», главное не попасться нескольким ифанам.
            На обратном пути с берега Волги нас опять обстреливает зенитка, проигнорированная нами.
            Понимаю, что привык к войне. Ловлю себя на мысли: что, пикируя и расстреливая цели, я не обращаю внимания на людей внизу. У меня уже нет той первоначальной ненависти к большевикам, нельзя долго ненавидеть, мы просто делаем свою работу.
 
            Сегодня только взошло солнце, «Штуки» группы пошли поддерживать наши части над Сталинградом. К нам из флота прибыла некая «шишка», Хоццель организует ему безопасный вылет за линию фронта. Всего нас четыре машины. Ведомым у штабиста летит опытный лейтенант Куффнер, я ведомый второй пары у обер-лейтенанта Краусса. Наше звено эскортирует пара Мессершмиттов. Мы летим вдоль железной дороге, в надежде обнаружить русский поезд. Куффнер предупредил, чтобы для безопасности над территорией противника мы шли не ниже пяти тысяч метров, но штабной офицер не робкого десятка, из-за дымки он ведет звено в два раза ниже. В заданном квадрате нам почти сразу сопутствует удача. И опять три первые бомбардировщика промахиваются, а я уничтожаю четыре вагона, выпадая на них из облака, заставившего меня понервничать до тысячи трехсот метров. Встав в круг, мы делаем по второму заходу, расстреливая состав из пулеметов, и без ущерба возвращаемся на аэродром. Вылет удался, между собой мы смеемся, что поезд, как подсадную дичь пустили специально для проверяющего, но это конечно не так, нам просто сопутствовала удача.
 
            Группа продолжает действовать с Обливской. Два звена 4 эскадрильи перевели под самый Сталинград на аэродром Карповка, с него до передовой километров сорок, это десять минут полета. Мы пересекли Дон, впереди только Волга, отделяющая Европу от монгольских степей. Рядом деревня и нас  разместят не в блиндажах, а в крестьянских домах. Это плохой признак, значит, мы можем остаться до холодов.
 
            Восточнее вокзала Сталинград тяжелые бои. Звено отправляют на поддержку наших частей. На трех тысячах метров выходим юго-восточнее вокзала, ориентиром служит железная дорога. У нас полное господство в воздухе, пока три «Штуки», в том числе и мой приятель Куффнер, бомбят вокзал, я ухожу еще на юго-восток за реку, и через некоторое время наблюдаю колонну противника, следующую к Волге, видимо это русское пополнение. Импровизируя, сходу пикирую на цели и со слов Эрнста уничтожаю до семи машин. Опасаясь, что русские могут вызвать истребители, также внезапно ухожу на запад. В районе города нас несколько раз обстреливают с земли.
 
            Сегодня уже 24 сентября, последние ясные дни перед неминуемой русской сырой осенью и холодной зимой, а мы топчемся на месте. Русские упорно сопротивляются, и проводят постоянные контратаки, и это при полном превосходстве Люфтваффе. Сейчас их пехота и танки атакуют наши позиции на северном участке. В пятнадцать минут двенадцатого поднялись в воздух и взяли курс на северо-восток. Обнаружив наступающих русских, звено пикирует на противника. Я попадаю в танк, это первый танк, уничтоженный мной, нет, он не один, бомбы накрыли сразу два идущих рядом танка, один уж точно. Я открыл охоту на танки!
 
            Несмотря на личные успехи, я редко летаю на боевые вылеты, занимаясь подготовкой прибывающих курсантов, а вскоре получаю направление прибыть в испытательный центр в Рехлине. Я испытываю обиду, ведь сейчас каждый пилот «Штуки» нужен на фронте, когда мы вот-вот дожмем русских у Волги и получим заслуженные лавры победителей. Но начальство не слушает моих доводов, видите ли: моя техника пилотирования Ю-87 безукоризненна, и такие пилоты нужны в качестве испытателей. Так и есть, за все время у меня не было ни одной аварии, и даже в роковой день, когда погиб Ханс, я привел поврежденный самолет на аэродром, мне вообще везет, ведь мой самолет ни разу не сбивали, правда, и большим числом вылетов похвастаться не могу.
            Я прибываю в Рехлин, где прохожу теоретический курс испытателей вдали от фронта, а в Сталинграде разыгрывается катастрофа. Случайный ход обстоятельств или «рука» известного доброжелателя спасает меня от ужаса зимнего Сталинграда, а может быть и от смерти на передовой. Здесь в тылу трудно осмыслить происходящее, но, общаясь с пилотами, прибывшими из-под Сталинграда, я вижу, как они шокированы нашей неудачей. Вермахт удерживает половину России, а в среде фронтовиков унылые настроения: что это не последнее поражение. Мы недооценили силы противника в самом начале. Москва не взята, Петербург все еще контролируется русскими, нас отбросили от Волги и мы не смогли выйти к Бакинской нефти. Скорее всего, нам нужно думать не о победе, а о том, как удачно выйти из этой войны. В противном случае, если мы не остановим русских, они те только разорят Германию подобно диким кочевым ордам, но и дойдут до Ла-Манша. И пусть надменный остров не надеется отсидеться за проливом, в отличие от нас, ифанов не остановят огромные жертвы, и скольких бы их не сбивали Спитфайры и Харрикейны, за ними будут идти новые волны из тысяч самолетов, бомбящих Лондон. А затем, когда русские смертники уничтожат аэродромы и флот, на остров переправятся толпы монголов, неся конец европейской цивилизации. Эти тяжелые мысли уже начали занимать умы думающих офицеров. Мы всегда поражаемся коммунистическим фанатикам, кладущим тысячи собственных жизней в атаках бессмысленных с тактической точки зрения. В рядах Люфтваффе и Вермахта много героев, но немецкий командир никогда не отправит своих подчиненных на верную смерть, особенно если результат подобных действий спорен. Мы готовы умереть, но не бессмысленно и нелепо, ведь жизнь каждого немецкого солдата  еще может пригодиться. Каждый из нас имеет право выбора. Большевики прививают своим азиатским солдатам другое учение, вгрызаясь в землю, они  должны слепо повиноваться и умирать по приказу  от пуль немцев или собственных комиссаров.
            Я готов к работе испытателя, но выпуск новой версии Ю-87 задерживается, и я прошусь на фронт, хотя бы временно. Начальство на этот раз благосклонно, из Рехлина меня временно направляют в родную  77 эскадру пикирующих бомбардировщиков, действующую в Южной России. Я прибываю в крупный город Днепропетровск и ожидаю   свою часть. 20 февраля на аэродром начинают садиться «Штуки» с головой волка и слоном, и я приветствую прилетевших товарищей. Вся моя фронтовая жизнь проходит или во 2 или в 77 эскадрах. В «77» я начинал компанию в России, поэтому чувствую себя «как дома».
            Хауптман Брук сегодня принял командование всей эскадрой. Он уже кавалер Рыцарского Креста с Дубовыми Листьями. В суматохе передислокаций и назначений командир не может уделить мне много времени, но принимает как старого товарища. Хельмут обещает обязательно отпраздновать его назначение и награду, как только появится  время. Командир также пообещал, что через некоторое время, получив повышение, я смогу принять командование эскадрильей в его эскадре. А пока меня определяют в I группу хаутмана Рёлла. Две недели назад под Калачем погиб командир второй эскадрильи обер-лейтенант Рикк, и новый командир еще не назначен. Им бы мог стать я, если бы, при всей благосклонности судьбы, командование не забыло присвоить мне очередное звание, да и орден, к которому меня представили еще летом сорок первого года, затерялся в кабинетах  тыловых бюрократов. А пока я зачислен в качестве летчика во вторую эскадрилью, командование которой  возложено  на обер-лейтенанта Хитца. Он младше меня на шесть лет, и я сразу почувствовал к новоиспеченному командиру неприязнь, словно он увел у меня не эскадрилью, а девушку. Ревность к его успеху не позволяла наладить с Хитцом дружеских отношений, и я держался от обер-лейтенанта на пренебрежительной дистанции.
            Зато я радостно встретил старых приятелей: фельдфебеля Грибеля, а чуть позже на аэродром прилетел обер-лейтенант Глэзер. Наземный персонал не изменился, эти трудяги: механики, оружейники, готовящие наши самолеты в любую погоду без отдыха, могли упасть от усталости, но  были избавлены от риска погибнуть на передовой. Среди летного состава много новеньких. Но самой большой радостью была встреча не с Глэзером, Грибелем, или даже Бруком. Когда я узнал, что мой стрелок «счастливчик» Карл жив и здоров, я прыгал от счастья словно ребенок, неожиданно получивший  желанный подарок. Буду просить лично у Хельмута сделать из нас постоянный экипаж.
            В общении с пилотами,   прибывшими с передовой, я заметил те же мрачные мысли и настроения. Мы оставили Ростов и Краснодар, и сейчас выгнувшаяся дугой лука линия фронта проходила от Сталинграда через Ростов до Харькова по бескрайней плоской степи, прикрыть которую у нас не было войск. Силы Вермахта, удерживающие Кавказ и Южную Украину были рассечены. Противник продолжал теснить нас от Ростова на юге, и от Изюма на Славянск на востоке. Наши основные войска сконцентрировались от Сталино до Запорожья, но сил явно не хватало, значит затыкать бреши в степи и уничтожать переправы через Днепр предстоит «Штукам» нашей эскадры. И это притом, что на всю I группу наберутся не более двух десятков рабочих самолетов, например в нашей эскадрилье их всего шесть. Тем страшны потери, обозначившие мой первый вылет в новых условиях.
 
            Погода прояснилась и после обеда два звена Ю-87 отправляют атаковать русскую батарею в районе Харькова. Из-за нехватки техники у меня нет своего самолета, сегодня мне достается удивительная машина, не знаю, что сделали с ней техники, но двигатель развивает необычную мощность, самолет обладает прекрасной скоростью и скороподъемностью, и мне трудно удерживать его в строю. Мы выходим в указанный район, противник хорошо замаскирован, атака на малой высоте слишком рискованна, а с высоты в три с половиной тысячи метров найти скрытые орудия сложно. Мы сбрасываем бомбы, надеясь на удачу, вряд ли атака успешна, в добавление к сложностям, нас пытаются атаковать русские истребители. Это «большие крысы» - Ла-5. Нам удается отбить их атаку, и я с большим облегчением замечаю, что курс на Днепропетровск берут все самолеты. Но потом происходит нечто страшное, начавшаяся метель и приближающаяся темнота заставляет нас разойтись и следовать на аэродром по одиночке. Я иду на полных оборотах, стараясь успеть сесть, пока это возможно. В результате возвращается только наш экипаж. Через некоторое время мы узнаем, что два самолета сталкиваются в воздухе и личный состав погибает, остальные садятся на вынужденную, практически падают, есть жертвы – эскадра теряет пятерых, все самолеты разбиты.
 
            Произвели еще один вылет на артиллерию в районе сосредоточения русских частей. На этот раз более успешно. Пушки замаскированы, но мы сбросили бомбы с пикирования по площадям, и на этот  раз угадали. Ифаны бездействовали. На обратном пути попали под зенитный огонь, потери ужасающие. Один Ю-87 загорелся и взорвался в воздухе на моих глазах, еще несколько «Штук» было сбиты и горящими факелами упали на землю. Никогда мы не несли таких потерь. Во всей группе остались не более восьми исправных самолетов. Теперь мы идем на задание смешанными группами из разных подразделений.
            Слабое утешение для моего самолюбия - Брук проследил, чтобы Хитц назначил меня ведущим  и командиром звена («роя» или «цепи» в зависимости от количества самолетов). Чувствую, что Хитц был против, он испытывает ко мне такую же антипатию, Рёлл выбрал нейтральную позицию, ему до сих пор не понятно, почему воюющий полтора года летчик до сих пор лейтенант без отличий.
 
            Наступила весна, меня отзывают  обратно в Рехлин. В центре закончили доводку самолета, и теперь требуются опытные пилоты для боевых испытаний.      
            Вначале я получаю короткий отпуск. Мой путь лежит через Берлин, где в кабинетах министерских бюрократов затерялось представление о моем награждении. Чиновники обещают разобраться, и это занимает некоторое время. Наконец я  получаю  Железный Крест 2-го класса за отличие в бою
             Теперь я могу посетить семью. Сестры, вышли замуж и не живут с родителями. Мой отец в тридцатых годах недолюбливающий нацистов, но, убедившись в пользе их действий для германского народа, и считающий коммунизм страшным злом для крестьянства, а большевиков -  убийцами фермеров, окончательно простил мое юношеское сумасбродство. Следуя своему тяжелому характеру, он выказывал показное равнодушие, но я понимал, что он гордиться сыном,  еле сдерживая эмоции. Несмотря на временные неудачи в затянувшейся войне, мы пришли к единому мнению, что фюрер является истинным лидером нации, и все еще пользуется огромной поддержкой немцев. Побывка закончена, и я еду в Рехлин.
            В испытательном центре проходят подготовку заслуженные пилоты, среди которых я явно выгляжу  белой вороной. Остается только благодарить судьбу и своего покровителя за то, что постоянно оказываюсь в обществе столь интересных людей. В частности я  знакомлюсь со хауптманом Штеппом – он наш командир, и обер-лейтенантом Руделем. Оба служили в известных мне подразделениях - были командирами эскадрилий во 2 эскадре, и я встречался с ними по службе, но не имел возможности и необходимости сблизиться.  Ханс-Карл Штепп до вступления в Люфтваффе получил юридическое образование, он из семьи Гессенских профессоров, очень интеллигентный и начитанный. Он невысок, с миловидным лицом большого ребенка, и излучающими доброту приветливыми глазами, словом совершенно не похож на сурового вояку, удивительно, как человек с такой внешностью мог навоеваться на «Рыцарский Крест». Его нельзя назвать фанатом от авиации, он просто профессионал во всем, за что берется, естественно это относится и к полетам. В отличии от Штеппа, Рудель –  настоящий маньяк, товарищи, знающие Ульриха, шутят, что могли застать Руделя плачущим, если по каким-то причинам тот не имел возможности летать. Его главная черта - он все время рвется в небо и на войну, для него это как опиум для зависимого. В остальном Ханс-Ульрих своеобразный оригинал, он тщеславен и малообщителен. Хотя он, как и я, из деревенских, вряд ли мы сможем стать товарищами, но летное дело знает и его техника пилотирования безукоризненна. Он коротко рассказывает свою историю, я свою. Жалуюсь, что мало летаю на боевые задания, и потому ни как не продвигаюсь в плане званий, должностей и наград. Он рассказывает что был в похожей ситуации весной сорок первого, когда ему не доверяли выполнять боевые вылеты.
            Я  только осваиваю новый противотанковый вариант Ю-87, а Рудель, получивший звание хауптмана, уже готовится к отправке на восточный фронт в Керчь. Мы желаем друг другу успехов и надеемся на встречу в будущем.
            Новый вариант Юнкерса, на котором придется летать, оснащен 37-мм длинноствольными пушками, подвешенными под крыльями, они стреляют бронебойными снарядами с вольфрамовыми наконечниками с большой начальной скоростью и имеют по двенадцать выстрелов на ствол. Теперь Ю-87 не «Штука», а «Птичка с пушкой». И ее основная задача охотится за полчищами русских танков. Приходится менять наработанные годами принципы и навыки атак с отвесного пикирования с больших высот.  Если раньше начинать атаку цели с высоты менее полутора тысяч метров считалось «дурным тоном», теперь мы учимся подкрадываться на высоте нескольких сотен метров и атаковать с пологого пикирования с такой же дистанции. По мнению некоторых пилотов: контейнеры с пушками уменьшают и без того невысокую скорость старушки «Ю», признаться, я этого не заметил, ведь максимальная бомбовая нагрузка делала самолет еще тяжелее. Что очевидно: ухудшение аэродинамики из-за роста лобового сопротивления, которое нельзя уменьшить в процессе полета, ведь пушки не сбросишь как бомбы,   большой разнос масс вдоль поперечной оси ухудшал путевую устойчивость и боковую управляемость.
            Незаметно наступило лето, третье лето моей войны. Мы закончили испытания в центре, и теперь группа под командой хауптмана Штеппа направляется для войсковых испытаний. Незадолго до отбытия смотрим фильм, снятый камерой с самолета Руделя. Успехи пилотируемой им «птички» впечатляют, на кадрах видно как он с дистанции менее пятисот метров попадает в русские десантные баржи.
 
            Мы прибываем на аэродром, находящийся восточнее Харькова – крупного русского города, его мирная инфраструктура разрушена, остается довольствоваться тем немногим, что осталось, например театром, расположенным в здании царской постройки.
            Из полученных Ю-87Г формируются отдельные противотанковые эскадрильи, кроме этого,  несколько пушечных самолетов распределены по эскадрильям пикирующих бомбардировщиков. Хауптман Штепп назначен командиром II группы «Иммельмана», он берет меня с собой, зачисляя  в родную четвертую эскадрилью. Вокруг Харькова собраны все части 2 эскадры, много знакомых. Например: всей эскадрой командует майор Купфер – бывший командир моей группы, командир эскадрильи – лейтенант Куффнер, мы имеем несколько общих боевых вылетов под Сталинградом. Где-то рядом должен командовать эскадрильей Рудель. Я снова на фронте и чувствую себя как дома в окружении хорошо знакомых товарищей
 
             4 июля около трех часов после полудня  пилотов собирают в штабы подразделений, меня и еще нескольких офицеров вызывают на совещание не в штаб эскадрильи, а в штаб эскадры. Нам  объясняют, что завтра начинается  большое наступление, и задача авиационных частей обеспечить прорыв Вермахта через оборону противника  Успех наступления целиком зависит от Люфтваффе и танков. После обрисовки стратегических целей  приступили к постановке тактических задач. По данным воздушной разведки в районе Ольшанки менее чем в ста пятидесяти километрах от Харькова замечены советские войска, проявляющие активность. У «Птичек с пушкой» появляется отличная возможность отличиться. Сажусь в кабину, настраиваясь на боевой вылет, и пока мотор, завывший привычную  песню, выходит на нужную температуру, мысленно повторяю освоенное в Рехлине.
            Мы взлетаем звеном из двух пар под надежным прикрытием из восьми истребителей и берем курс на север. Чтобы не привлекать внимание раньше времени - идем на высоте двухсот метров, иногда снижаясь до пятидесяти, стараясь использовать ландшафт. Наш полет на малой высоте на облегченном винте похож на атаку кавалерии. Под нами равнина, изредка мелькают отдельные деревья или небольшие леса. Я начинал службу в пехоте, но думаю, именно так эмоционально должна выглядеть атака гусарского эскадрона, или скорее, учитывая наш вес и мощь вооружения, неудержимая атака тяжелой рыцарской конницы в исторические времена. Справа остался Белгород, служащий отличным площадным ориентиром, впереди территория врага. Я нахожу «скачку» задорной и даже веселой. В первой половине дня здесь шел дождь, но сейчас облачность рассеялась и прибитая влагой пыль не мешает хорошей видимости.
            Эскорт значительно выше нас, он вступает в бой с русскими Яками, ифаны не видят Юнкерсы, сливающиеся с землей, их внимание занято Мессершмиттами. Над нами разыгрывается  воздушная битва, безотрывно любоваться которой не дает малая высота полета. Преимущество за Люфтваффе и вскоре четыре Яка сбиты, подбит и одни наш истребитель.
            В указанном разведкой районе видим колонну советов, малая высота не позволяет разглядеть ее в деталях. Начинаю пологое пикирование с двухсот метров под углом  градусов в десять. Дистанция уменьшается, с расстояния в пол километра я отчетливо вижу, что атакую не танк, а автомашину с установкой русских минометов, такие минометы используются гвардейскими частями ифанов и называются БМ-13 – крайне неприятное для нашей пехоты оружие, имеющее психологический эффект, более действенный, чем вой труб на пикирующих «Штуках». Цель  все ближе, Юнкерс выходит на нее сзади слева, если я не открою огонь с дистанции более ста метров, то на скорости в триста километров в час до столкновения останется чуть больше одной секунды. Стреляю, и, переводя самолет в пологое кабрирование, успеваю рассмотреть феерическое зрелище: от точного попадания пары 37-мм снарядов машина с минометной установкой вспыхивает и охваченная пламенем взрывается изнутри. Сам себе я доказываю эффективность «птички с пушкой». 
            Пока я уходил на второй заход, колона была разгромлена остальными самолетами. Я был доволен, что хотя бы один гвардейский миномет больше не сможет причинить ущерба нашим войскам.
            Надежное истребительное прикрытие гарантировало отсутствие потерь от самолетов противника, а расстрелянная колонна не имела развернутых зениток. И все же на обратном пути мы потеряли два экипажа по совершенно неизвестным причинам.  Взорвался и ушел в крутое пикирование самолет лейтенанта Шмидта, а через некоторое время взорвался и совершил неудачную вынужденную посадку самолет, пилотируемый хауптманом Вуткой.
 
            Наступила ночь, и хотя летный состав отдыхал, она не была спокойной, наземный персонал готовил технику к ранним вылетам, мы знали, что последующие дни и ночи будут еще более неспокойными, боевые задачи получены, операция начинается.
            Мы проснулись по тревоге в 3.30 по берлинскому времени. Русские бомбардировщики на подлете к Харькову, они могут атаковать наш аэродром до взлета. В воздух  подняты все истребители, включая наши эскорты.
            Когда русская атака была отбита с огромными для ифанов потерями, в шесть часов тридцать минут два звена Ю-87, в составе которых была и моя «птичка с пушкой», получили приказ на вылет. Мы поднялись, сделали круг над аэродромом и взяли курс на позиции противника в направлении Курска, где перед нашей армией  были разведаны вражеские укрепления, включающие  бронетехнику, в любой момент готовую перейти в наступление.
             Мы шли на малой высоте, хотя в районе водоемов стелился утренний туман, небо безоблачно и день обещает быть ясным. Пересекая район наступления, мы стали свидетелями и участниками начавшейся грандиозной битвы титанов. Под нами вздымается земля от взрывов, сверху Мессершмитты дерутся с Ла-5. На земле и в небе идут напряженные бои, напор Вермахта и Люфтваффе восхищает.
            Мы достигли запланированной зоны с русскими танками, и начали поиск. Один из Юнкерсов неожиданно взрывается как в прошлом вылете, пока я не вижу кто, что-то не так, так не должно быть, это похоже на диверсию, неужели среди наземного персонала есть партизаны, но сейчас нет времени разбираться, нужно уничтожать противника. Ифаны хорошо замаскировали свои машины, приходится тратить время, наконец, по разрывам мне удается заметить спрятанные монстры, они рассредоточены. Делаю маневр и подхожу к танку сзади сверху, стреляю с дистанции в пол километра и досадно промахиваюсь, даю еще один залп с нескольких сотен метров, и опять мимо. Тяну на себя, проходя над танком, четыре драгоценных снаряда истрачены впустую. Я не вижу другие Юнкерсы, звенья разошлись. Делаю разворот для новой атаки и вижу скопление бронетехники,  это русские тяжелые хорошо бронированные танки с крупнокалиберными пушками. Делаю заход, жму на гашетку, в этот момент происходит нечто страшное и необъяснимое. Самолет под нами  взрывается, я перестаю чувствовать ногу. Неуправляемый Юнкерс, охваченный пламенем, разрушаясь,  плашмя падает на землю в нескольких сотнях метров от русских позиций. Я понимаю, что ранен, что это конец и еще до посадки теряю сознание. Удар приводит меня в чувство, Ханс – мой новый стрелок, с которым я познакомился неделю назад, трясет за плечё, он помогает мне выбраться из кабины. Самолет горит, он сильно разрушен. Ханс в крови, но, похоже, его ранения не такие критичные как мои. Мы отходим в сторону, кругом равнина, не позволяющая укрыться. Шок медленно проходит, и я начинаю чувствовать правую ногу, каждый новый шаг доставляет мне страшную мучительную боль в районе ступни, также жжет внизу живота, перед глазами темнеет, и мир кругом пропадает.
            Я прихожу в себя в незнакомой большой брезентовой палатке, я лежу на носилках, правая нога и низ живота забинтованы. Вокруг стонут еще несколько человек, Ханса рядом нет. В палатку входит женщина средних лет в военной форме с повязкой на руке, видя, что я пришел в себя, она что-то кричит по-русски. Я в плену!
            В палатке появляется мужчина в военной форме, наверное, это большевистский доктор. Они осматривают меня, это унизительно, чувствовать себя поверженным и беспомощным во власти противника, но мне все равно, боль возвращается, и я проваливаюсь в забытье.
            Когда прихожу в себя, вижу вокруг некое движение. Рядом звучит артиллерийская канонада. Если прислушаться, то можно различить характерное буханье орудий немецких танков. Я начинаю осознавать, что нахожусь в русском полевом госпитале, эвакуирующемся в связи с наступлением германских войск. Считая, что мои ранения не позволят мне бежать или оказать сопротивление, в суете сборов, русские не выставляют охрану, они вообще не обращают на меня внимания. Я пытаюсь приподняться, это доставляет нестерпимую боль, чтобы не стонать я зажимаю воротник куртки зубами. Очень трудно проскакать на одной ноге не привлекая к себе внимание, особенно если ты находишься посреди русского госпиталя и на тебе остатки немецкой летной формы. Поэтому, несмотря на страдания, мне приходится изображать наивную непосредственность. Я еще не знаю что делать, ясно одно: я жив, русские не только не убили меня, но и оказали первую помощь, теперь они готовятся к эвакуации, недалеко наступают немецкие части. Персонал грузит имущество и раненых на грузовики и подводы, в небе появляются самолеты, это Люфтваффе, черт возьми, они готовятся атаковать скопление русских, рядом неглубокий овражек, куда русские сваливают нечистоты. Еще не понимая удачу, наугад я, пригнувшись, прыгаю в зловонную яму, словно укрываясь от предстоящего воздушного удара. Самолеты делают проход и возможно строятся для  атаки, судя по крикам, русские спешат уйти в тыл. Неужели меня забыли!
            Нет, солдаты не забыли меня, один из них стал на краю ямы и выстрелил. Он целился мне в затылок, выстрел и я проваливаюсь в темноту.
            Я очнулся лишь в госпитале, в руках немецких врачей, так и не узнав подробности собственного спасения. По некой счастливой случайности пуля лишь зацепила мою голову, рана могла быть смертельной, но я выжил, правая нога раздроблена в районе стопы, также есть легкие взрывные ожоги обеих ног и паха. Все ранения крайне неприятны.
            Более полугода я пробыл в госпиталях до полного излечения. Ногу удалость спасти умениями наших хирургов и моему крепкому от рождения здоровью, а также благодаря первой помощи, вовремя оказанной русским докторами. Теперь она ноет внизу только на перемену погоды, также на перемену давления болит голова.
            Я окончательно изменил свое отношение к русским, бомбя сверху, я воспринимал  их как «недочеловеков», полудикарей, угрожающих европейской цивилизации дубиной коммунизма, но они не растерзали меня на части, напротив, оставили мне жизнь, более того, оказав своевременную медицинскую помощь, они сохранили мне ногу. Конечно,  я  продолжу сражаться с восточным врагом рейха, но мое отношение к ифанам стало другим. Думаю что после войны, я смогу воспринимать русских как достойных людей. Квартируясь по базам, я заметил, что гражданские страшно нас боятся, их пропаганда говорит, что свой день мы начинаем с того, что съедаем на завтрак младенцев. Поэтому они стараются всячески угодить. Это выглядит комично. Мне было жалко этих людей, но я старался держать дистанцию, мы не делаем населению ничего плохого, но пускай боятся, это веселит. Когда мне что-либо не нравилось, я корчил страшную гримасу и делал вид, что  рассержен. Тогда русских охватывал страх, и они старались всячески угодить, приговаривая: «пан офицер изволит».
            Я вспомнил комичный случай под Сталинградом, когда нас временно разместили в деревенских избах недалеко от  летного поля. В соседнем доме жили брат и сестра:  девочка лет семи и десятилетний мальчуган. Родные их прятали, но детское любопытство пересиливало страх, и однажды я встретился с ними у колодца. Девочка  убежала с плачем, словно в моем облике увидела страшного зверя или дикаря-людоеда, а мальчик остался стоять как вкопанный. Пользуясь его остолбенением, я спешу в дом и возвращаюсь с плиткой шоколада, но ребенка уже нет. Я догадываюсь, где он живет, и стучу в дверь. За ней слышится возня на порог выходит старый мужчина, его называют «дед», в глубине комнаты женщина, за юбку которой держится мальчуган и его сестра. Я не говорю по-русски, поэтому жестом зову мальчишку. С разрешения матери он осторожно подходит. Я протягиваю ему плитку: - Гуд! и ухожу. Прошло некоторое время, дети перестали бояться, и у нас получается некоторое общение.
            Лейтенант, говорящий по-русски, рассказал, что местному населению есть чего опасаться. Слухи доходят быстро, особенно страшные. Наше привилегированное положение «воздушных волков» и постоянная летная работа избавляет от созерцания неприглядного обличия войны, и больше думая о небе, мы действительно не знаем всего ужасного происходящего на земле.  Не буду лукавить, что прибываю в полном неведении. Обычно, когда вермахт  занимает населенные пункты, за передовыми частями идут специальные команды, выявляющие коммунистов и жидов, часто устраивая  показательные казни. Местные знают, что в соседних селах на Дону за укрывательство партизан полицейские сожгли несколько домов вместе с хозяевами. Так что повод боятся нас - есть.
            Размышляю, странное дело: я воюю в России больше двух лет. Сколько человек я убил подсчитать невозможно, думаю, что и пехотинец, если он не снайпер, не сможет с уверенностью назвать точные цифры своих жертв, что же говорить о пилоте, бомбящим аэродромы, колонны, поезда  и передовую. До сих пор помню первого сбитого ифана, тогда его истребитель пошел со снижением в сторону своих, оставляя длинный шлейф черного дыма. Мне засчитали эту победу, но как знать, может, пилот выжил? На войне вооруженные мужчины убивают друг друга – так заведено, но мирное население страдать не должно. Сто лет назад и не страдало, но с развитием орудий убийства, и особенно бомбардировочной авиации жертвы  гражданских стали ужасающими. Я знаю, что британцы и американцы бомбят города Германии, и мне страшно от бессилия, от невозможности прекратить это, и я бомблю и стреляю сам, отыгрываясь на противнике. Что же до зачисток и казней – это вообще недопустимо, хорошо, что Люфтваффе в этом категорически отказывается участвовать.  У меня нет личной жалости к большевикам, это варвары, угрожающие всей Европе, их надо остановить, но я все равно не вижу смысла в издевательствах над мирным населением, мы, как высшая раса, не должны опускаться до банальных убийств, не должны становиться маньяками или палачами. Как-то все горько и неправильно. Хорошо, что хоть та, знакомая мне пара детей перестанет бояться германского солдата. Может быть, мое гуманное отношение к беззащитным русским сторицей вернулось в той страшной аварии и плену. Какова судьба бедняги Ханса?
 
            В начале 1944 года я выписан из госпиталя живой и почти здоровый, а в марте врачебной комиссией допущен к полетам. Я хочу вернуться в свою 4 эскадрилью «Иммельмана», но узнаю, что вторая эскадра переформирована. Часть пилотов пересели на  ФВ-190, из оставшихся в Якобштадте сформировали отдельное противотанковое подразделение для противодействия танковым прорывам русских, и  теперь моя часть воюет в Румынии.
            В конце апреля я прибыл на аэродром Роман и в начале мая приступил к  восстановлению летных навыков. Командир эскадрильи – мой старый знакомый Андреас Куффнер не допустит меня к боевым вылетам, пока не удостоверится в моей полной пригодности. 
            Часть сильно потрепана в предыдущих боях, многих, которых я знал лично, уже нет с нами, молодежь еще не обстреляна. Мы испытываем дефицит, как опытного летного состава, так и самолетов. Ввиду сложившейся ситуации: надо беречь людей и технику, но времени на длительную подготовку нет. На один Юнкерс закреплены два пилота, мой напарник – унтер-офицер Блюмель, он опытный «пикировщик», но мало знаком с вариантом «охотника за танками». Я знакомлю его с самолетом, по очереди летая по кругу, когда появляется вторая свободная машина, мы летаем парой, меняясь в роли ведомого. Так проходит месяц, наконец, в начале июня командир считает, что я могу совершать боевые вылеты.
            В перерывах между работой и полетами мы часто слоняемся по Роману – небольшому тихому городку, окруженному виноградниками. Сейчас не время вина, поэтому мы больше шатаемся по лавкам мелких торговцев, покупая милые безделушки на сувениры. Румыны к нам дружелюбны и всегда улыбаются, зазывая купить свой товар. Они очень боятся прихода большевиков и относятся к нам, как к защитникам. Другой местной достопримечательностью, кроме лавок приветливых продавцов, является небольшая церковь.
            Этим утром наш затянувшийся почти домашний отдых прерван: разведка докладывает об обнаружении бронетанковых и моторизированных сил противника севернее Ясс. Это не так далеко от нас. Поднимаемся четверкой и на высоте менее двухсот метров следуем на северо-восток. Безоблачно, но из-за технической неисправности мы теряем два самолета. Полет продолжаем вдвоем с Блюмелемь. Внезапно он сообщает, что идет на вынужденную. Самолет садится на ровное плато, я делаю круг, запоминая координаты посадки. Сесть рядом сейчас и забрать экипаж, значит сорвать задание. Блюмель сел на «ничейной» территории. Между местом посадки и наступающими русскими нет румынским или немецких частей, однако я уверен, что товарищам удастся избежать плена. Русские сюда не дошли, а отсутствие наших частей объясняется их нехваткой, сейчас нет единого фронта, впереди пустые незанятые территории – бреши в нашей обороне.
            Выйдя в указанный район, я усердно ищу русские подкрепления, стараясь не подниматься выше двухсот метров, хожу в разные стороны, охватив сектор в несколько сотен квадратных километров – все тщетно. Внизу румынские села, виноградники и пустые дороги. Не найдя цели возвращаюсь на базу. Я хочу подобрать экипаж  Блюмеля на обратном пути, но их уже забрал вылетевший на место посадки Шторх.
            Вылет фатальный своей бесполезностью. Не встретив противодействия ифанов, и не уничтожив ни одной цели, мы потеряли двух человек и три самолета,  один стрелок с упавшей «Штуки» пропал, не исключено, что раненого подобрали румыны.
            Пытаемся разобраться в произошедшем, я вспоминаю случаи годовалой давности. Не исключено, тогда это была диверсия не немецкого наземного персонала, но сейчас самолеты не взрывались.  Проверяем все Юнкерсы, сливаем топливо, причина не выяснена.
            На следующий день я получаю приказ прибыть в Берлин. Я не знаю, зачем меня вызывают, но не ожидаю ничего плохого, это может быть долгожданное повышение или новая должность. В тот же день я вылетаю в Берлин и утром следующего дня прибываю в штаб Люфтваффе. Здесь я узнаю причину своего вызова. Оказывается, я назначен адъютантом генерала Байера – своего давнего покровителя. Это хорошо или плохо? Я понимаю, что таким образом он хочет спасти мою жизнь, дела на фронтах идут не лучшим образом, и потери в частях катастрофические, но как же боевые товарищи!
            Гер Эберхард встречает меня очень тепло. Он говорит, что навел справки и понимает, что я еще полностью не восстановился после ранений, поэтому и назначил меня своим адъютантом, как только я полностью оправлюсь, он готов будет отпустить меня на фронт. Действительно, меня часто мучили головные боли, а нога ныла на погоду, и мне ничего не оставалось делать, как выполнить приказ командира.
            Моя жизнь сильно меняется: вместо полетов теперь я больше нахожусь на земле, щелкая каблуками исполняя роль оруженосца, только вместо рыцарских доспехов, за своим сюзереном ношу огромного размера портфель с документами, депешами, сменным бельем и туалетными принадлежностями.  Мы много перемещаемся на поезде или служебном автомобиле, но маршрут наш почти одинаков и пролегает между Берлином, Веной и Франкфуртом. Мне приходится часто ждать своего генерала в приемных, общаясь с адъютантами прочих должностных лиц. Как простому деревенскому парню мне не нравится эта когорта чопорных слуг, раздувающих щеки от сознания собственной значимости и смотрящих на коллег-адъютантов с высока, словно они сами являются первыми лицами
            В эдакой спокойной скуке проходит более полугода. Наступило рождество, затем прошел январь. Ситуация на фронтах приближается к роковой развязке, хватит ли у Германии сил отбросить врага,  атакующего со всех сторон. С запада нас постоянно бомбят американцы, к сотням их бомбардировщиков в небе мы давно привыкли. С востока ифаны переправляются через Одер, если им удастся закрепиться на западном берегу реки, Берлин окажется под большой угрозой. В этой ситуации на фронте нужен каждый летчик, и я прошу командира направить меня в строевую часть.
            Байер дослужился до звания генерал-лейтенанта, он обещает, что в ближайшие дни я так же получу обер-лейтенанта, я благодарю его, но ждать некогда. Генерал сам возвращает меня в родную эскадрилью.
            В начале марта я прибываю на полевой аэродром в Западной Пруссии. Моя эскадрилья прошла очередное преобразование, теперь это дневная штурмовая группа «истребителей танков», вооруженная ФВ-190 и пушечными Ю-87. Я не успел освоить скоростной Фокке-Вульф, поэтому начинаю восстанавливаться на «птичке с пушкой».
            Наш командир по-прежнему Андреас Куффнер. В некоторой степени мы с ним коллеги по несчастью, после тяжелого ранения, он вернулся в строй, но также часто жалуется на головные боли. С чувством скорби я узнаю, что многих товарищей, с которыми воевал еще в начале прошлого лета, нет в живых, в числе погибших мой приятель Блюмель, говорят, что его со стрелком застрелили русские, когда подбитая Штука села на вынужденную за линией фронта. Байер, пол года продержав меня в адъютантах, действительно сохранил мою жизнь, впрочем, может, всего лишь продлил до наступившей весны. Зато в эскадрильи служит мой старый знакомый «Бобби» - обер-лейтенант Бромель. Он и Куффнер летают на Фокке-Вульфах, лишь изредка пересаживаясь на «старушки Ю».
            Наш аэродром расположен на плоском поле, рядом с крохотной деревушкой километрах в пятидесяти от побережья и приблизительно в двухстах километрах от линии фронта. Кругом безопасные для полетов равнины, гладь которых лишь изредка нарушена небольшими лесами – идеальное место для летной школы. Здесь, вдалеке от промышленных центров и полей сражений, еще царит атмосфера полного мира и спокойствия. Пока холодно и сыро мы ночуем в деревне,  весь световой день проводя на летном поле.
            Я допущен к боевым вылетам, но пилоты группы стараются использовать ФВ-190 и меня никак не могут включить в какой-нибудь шварм. Наконец такая возможность представилась.  Утром позвонили из штаба штурмовой авиации и сообщили, что русские при поддержке танков возобновили наступление на Цоппот и Данциг. Нашим войскам, обороняющим Данцигскую бухту, грозит окружение. У обороняющихся недостаточно артиллерии и пехоты, чтобы отразить наступление, и единственная надежда на авиацию. Командир посылает разведчика для проверки сообщения и выяснения целей,  к обеду данные обработаны. Ситуация критическая, в воздух поднимаются все готовые «штурмовые» Фокке-Вульфы, используя преимущество в скорости они набирают высоту и ведомые «Бобби», уходят вперед. Также сформировано звено из четырех  «противотанковых» Юнкерсов, сегодня редкий случай, когда  Куффнер решил тряхнуть стариной и лететь на Ю-87Г, в качестве своего ведомого он берет меня, война продолжается!
 
            Мы взлетаем в 15.45 в надежде преодолеть расстояние в двести километров, выполнить задачу и вернуться обратно до темноты. Предыдущие дни стояла мерзкая сырая погода, не дающая шансов использовать авиацию, но сегодня, как по заказу, небо очистилось от облачности и это дает шанс помочь защитникам.
            Мы пересекаем предполагаемую линию фронта, теперь под нами враг, словно в доказательства моих слов по нам открывают огонь зенитные орудия. Идя на высоте пары сотен метров, мы похожи на японских летчиков-самоубийц. Два самолета нашего звена сбиты, судьба экипажей неизвестна, Куффнер и я вдвоем идем к цели. На самом деле целей для удара вокруг предостаточно, по нам стреляет все, что только может вести огонь, я несколько раз предлагаю командиру выбрать что-нибудь под нами, но хауптман настаивает: мы должны ударить по русским, наступающим в окрестностях бухты. Наконец мы видим заранее обозначенную цель: механизированную колонну советов. Смыкаем строй и идем в атаку, полого пикируя на ифанов. С первой же атаки мы оба добиваемся успехов: несколько машин горят, причем мне удается поджечь не менее двух единиц несколькими парными залпами. Разворачиваемся, делаем круг и вновь атакуем. Теперь русские рассредоточились, они маневрируют, и я безрезультатно трачу драгоценные снаряды. Третий заход, выстрелов остается все меньше, я хорошо прицеливаюсь, и еще одна бронированная машина горит. Тремя атаками двух самолетов мы существенно громим колонну, хотя, несмотря на блестящий успех, понимаем, что для полчищ русских это комариный укус, сейчас они перегруппируются и, подтянув резервы, возобновят наступление. Мы больше ничего не можем сделать для наземных войск, в магазинах осталось не более двух снарядов на ствол, в любой момент могут появиться истребители, сделав нас легкой добычей. Мы возвращаемся другим маршрутом, взяв северней, договорившись использовать оставшиеся боеприпасы по возможным целям на обратном пути. На счастье или беду нам больше никто не встретился и полет длиною в жизнь закончен. Судьба двух пропавших экипажей, как и  количество уничтоженной техники и пехоты русских не известна.
            Охваченный тяжелыми мыслями я впадаю в депрессию. Что произошло с нами со всеми. Мы были унижены несправедливостью мирового порядка. Оказавшись между жидовско-большевистким молотом и англосаксонской масонской наковальней, мы считали что Гитлер, как решительный лидер нации – это единственное спасение для зажатой Германии. Он сказал, что нужно объединить всех немцев, и, веря ему, мы шли вперед, захватывая чужие территории ради нашего германского мира, не считаясь с волей других народов, мы были окрылены величием возложенной на нас миссии. Но наша бескомпромиссность и ставка на силу зашла так далеко, что непримиримый и разношерстый мир объединился против нашей экспансии, и силы стали неравными, чтобы наши труды завершились успешно. Одни считают, что виной всему генералитет, не понявший гений фюрера, другие винят маниакальность Гитлера, не желающего довольствоваться малым. Не ясно самое главное: что ждет нас теперь!
 
            Больше заметок не обнаружено.
            Упомянутые в дневнике:
            Эберхард Байер, 1895 г.р. – кадровый военный, стоял у истоков создания Люфтваффе и штурмовой авиации, занимал руководящие должности, дослужился до генерал-лейтенанта, после войны два года был в плену, умер в 1983г. в Германии.
            Гельмут Брук, 1913 г.р. – бывший полицейский, вступил в авиацию, дослужился до звания полковника и в конце войны стал командующим штурмовой авиации северного территориального командования (генеральская должность), совершил 973 боевых вылета, после войны вел уединенную жизнь, став лесником.
            Александр Глэзер, 1914 г.р. – дослужился до командира полка в звании капитана, совершил более 800 боевых вылетов, после войны служил в авиации ФРГ в звании подполковника.
            Герхард Штюдеманн, 1920 г.р. – особенно проявил себя при штурме Севастополя, дослужился до командира полка в звании капитана, выполнял вылеты до самого конца войны, всего совершил 996 боевых вылетов, уничтожил 117 танков.
Георг Якоб, 1915 г.р. – совершил 1091 боевой вылет, дослужился до командира дивизии в звании подполковника, сдался американцам.
             Оскар Динорт, 1901 г.р. – кадровый военный, один из создателей Люфтваффе и штурмовой авиации, дослужился до генерал-майора, два года был в английском плену, после войны занимался бизнесом, и конструированием летательных аппаратов, получил патент капитана яхты, умер в 1965 году в Германии.
            Германн Ёхемс – дослужился до звания капитана, совершил 350 боевых вылетов, в 1944 году был сбит по Барановичами и попал в советский плен, после освобождения служил в авиации ФРГ в звании подполковника, умер в 1972г.
            Курт Лау, 1916 г.р. – 897 боевых вылетов, дослужился до командира полка в звании капитана, после войны служил в авиации ФРГ , вышел в отставку в звании подполковника.
            Ханс-Гюнтер Кёне, 1914 г.р. – был летчиком-испытателем, пережил ряд тяжелых аварий, командовал штабной эскадрильей и закончил войну в звании майора.
            Хоццель Пауль-Вернер, 1910 г.р. – один из создателей Люфтваффе и штурмовой авиации, отличился в борьбе с английским флотом, командовал дивизией в звании подполковника, находился в советском плену до 1956 г.,  затем служил в авиации ФРГ до звания генерал-майора.
            Эрнст Филиус, 1916 г.р. – летал бортрадистом-стрелком на Ю-87, совершил 900 боевых вылетов, погиб в марте 1944 сбитый зенитной артиллерией.
            Боерст Алвин, 1910 г.р. – командовал полком в звании капитана, погиб вместе с Филиусом.
            Ханс-Карл Штепп, 1914 г.р. – был летчиком-испытателем, совершил 900 боевых вылетов, командовал дивизией, в конце войны служил на штабных должностях в звании полковника, после войны работал адвокатом.
             Ханс-Ульрих Рудель, 1916 г.р. – самый титулованный летчик Люфтваффе, отличался личным мужеством, хотя и слыл карьеристом, но при этом открыто высказывал свои взгляды, отстаивая их перед начальством, считался ярым нацистом, совершил  2530 боевых вылетов, что является абсолютным рекордом, был сбит 30 раз (только зенитным огнем),  потерял часть ноги ниже голени, но продолжил летать; согласно принятым данным: уничтожил 519 танков, не считая огромного количества других целей, шесть раз вывозил товарищей из-за линии фронта, за его «голову» была назначена премия в 10 000 рублей, в конце войны командовал дивизией в звании полковника, до конца совершал боевые вылеты, сдался американцам, после войны работал шофером, затем уехал в Аргентину, где был советником промышленности и работал на авиазаводе, в 60-гг. вернулся в Австрию, не смотря на протез, все время активно занимался спортом, умер в 1982 г. Его девизом было: «Погибает только тот, кто сдаётся».
            Здесь: звания «упомянутых» и воинские подразделения перечислены на советский манер, что не совсем соответствует реальности.
 
 
 
 
«Победить и выжить».
 
            Наверное, я самый старый лейтенант в ВВС красной армии, уж точно в нашем формирующемся полку. Через месяц мне стукнет тридцать первый год, а я все так и не получаю очередного звания. Хотя в авиации я давно, с начала тридцатых.  Возможно, я по ошибке  стал летчиком-истребителем.  Не люблю я всякого рода перегрузки, когда щеки сползают по лицу холодным сырым яйцом, да и висение верх тормашками не вызывает во мне былого юношеского восторга. Нет, конечно, по молодости мне все это нравилось, но потом я женился, остепенился, у меня родилась дочь, и меня все меньше стало тянуть на подвиги. Поэтому, когда передо мной стал выбор: переучиваться на более скоростной И-16  или  летать на устойчивом и медленном, но не менее маневренном И-153, я выбрал «Чайку». Пускай молодые крутятся, волчком  борясь с неустойчивостью Ишачка, а я  до пенсии полетаю на биплане.  Начальство ко мне относилось с чувством некой раздвоенности. С одной стороны: я был летчиком с большим налетом и командиры знали, что могут доверить мне любое задание, с другой: в их глазах я был проявлением крайней пассивности. Я не был членом партии и это в свои то годы, что для военного летчика уже само по себе равно профнепригодности. Я не строчил рапорты о переводе меня в боевые части в Испанию, на Халкин-Гол или в Финляндию. Короче говоря, относясь к летной работе как к работе, не высовываясь. Нет, летать я люблю и летаю с удовольствием, и другой лучшей работы я для себя и не представляю, просто был  сознательно «политически пассивен». Моей задачей было возвращаться живым, получать зарплату и приносить ее домой жене и маленькой дочке. Жили мы не широко, но денежное довольствие авиатора вполне позволяло вести достойную как у всех советских людей, жизнь. С начальством я старался не конфликтовать по той же причине – не высовываться, но самодурство все же высмеивал. Например, я открыто обсуждал среди сослуживцев, что маршировка на плацу По-парадному с шашкой на яйцах - не совсем удел авиаторов. Что нам надо летать, а не «бороться с аварийностью» в соответствии с приказом НКО №0018 от 1938 года в ущерб нормальной летной подготовки, когда командиры попросту сокращали программу особенно для молодых летчиков, запрещая выполнять сложные упражнения, отчитываясь «наверх» об отсутствии аварийности. Критика и пассивность была основной причиной остановки моей карьеры. На этой почве у меня даже вышел конфликт с одним проверяющим начальником, прибывшим к нам с дальнего востока. Обвинив меня в политической несознательности и дебоширстве, он пообещал, что доложит куда надо, меня возьмут на заметку, и на своей офицерской карьере я могу поставить крест. Ну что же, лучше крест на карьере чем звезда на могиле, дослужусь  лейтенантом.
            В начале марта меня вызвал к себе командир части. Мы долго беседовали, причем разговор не касался моих «провинностей», а шел сугубо в профессиональной манере.
            – Слушай!- подытожил он.
             – Говоришь, что хочешь остаться на И-153, а у меня к тебе другое предложение: в нашей дивизии формируется новый полк – штурмовой, но самолеты там будут новых типов, какие пока не знаю, их еще в войсках не видели.  Пришла разнарядка: направить опытного летчика для переучивания на штурмовик, по-моему - это как раз для тебя.
            Через несколько дней я был зачислен в штат еще реально не существующего 190-го Штурмового Авиационного Полка, только формирующегося в составе 11-й смешанной авиационной дивизии.  Группу из нескольких летчиков, куда включили и меня  направили в Воронеж. Поскольку  время командировки было не известно, семья из Белоруссии поехала в Россию со мной. В Воронеже собралось порядка шестидесяти пилотов из разных частей, там, на летном поле завода № 18 мы впервые увидели новые самолет Ил-2, там же изучив мат. часть с начала мая и начали летную подготовку. Кроме летчиков в Воронеже проходили обучения более ста технических специалиста.
            Ил-2 мне понравился, по сравнению с верткой «Чайкой» он был «паровозом на рельсах». Новый штурмовик я прозвал «самолетом для ленивых», на таком не то что кувыркаться вверх тормашками не получится, но и нормальную горку не сделаешь, да и  отвесно пикировать запрещала инструкция,  самолет для горизонтального полета. Зато низковысотный мотор АМ-38 выдавал мощность одну тысячу шестьсот лошадиных сил, такого двигателя не было ни на И-153, ни на И-16. Кто-то из летного состава назвал Ил-2 «Горбатым», так у нас и повелось. «Горбатый» мог разогнаться до четырехсот тридцати, четырехсот сорока километров в час, что во всем диапазоне высот превышало скорость «Чайки», да и вооружение стояло мощное: пушки, пулеметы, бомбы, РСы. Высоту, конечно, набирал медленно.
            Летали мы очень много, каждый день кроме воскресения и к середине июня я уже имел приличный налет на Иле, правда это была только одиночная подготовка, в составе пары или звена мы не летали. Такую подготовку планировалось осуществлять в полках, в которые с июня стали поступать первые Ил-2, но летчики все были подготовленные с большим налетом на других типах, поэтому летать строем умели.
            Настал и наш черед. Семья пока осталась в Воронеже на квартире, а я, в составе группы из девяти летчиков, вместе с техниками в двух самолетах-лидерах, погнал новенькие штурмовики в Белоруссию. Дальность полета Ила не позволяла сделать беспосадочный перелет, поэтому делали промежуточную посадку в Смоленске. Переночевали и на следующий день мы перелетели в Лиду в восьмидесяти километрах от Гродно. Хорошо, что садились днем, бетонная полоса  в Лиде только строилась, и садиться надо было на узкую грунтовку.
            В Лиде находилось управление 11-й САД, в составе которой и формировался наш 190-й ШАП. Дивизия входила в состав ВВС 3 армии Западного ОВО. Кроме нас и наших Илов 190-полк самолетов и пилотов еще не имел, поэтому мы остались в распоряжении управления дивизии. Из девяти прибывших Илов, в исправном состоянии было  восемь машин, с одним самолетом начались проблемы еще при перегоне, надо сказать, что из почти сотни штурмовиков нашей дивизии, новыми были только наши восемь машин.
            Июньские ночи короткие, но такой короткой ночи, какой выдалась ночь с 21 на 22 июня, я не помню. В субботу после трудного перелета мы позволили себе немного расслабиться, поэтому спать легли поздно, завтра воскресение, выходной.  Но уже в шесть часов утра нас разбудили по тревоге. Протираю глаза, давно рассвело: - Какого хрена нам эти учения! - подумал я вслух.  Схватив летный шлем,  вместе с остальным составом поспешил к  штабу.
            То, что мы услышали, ошеломило, тревогу объявили по звонку из штаба авиации округа:
             – Нас бомбят! - затем связь прервалась.
             Более часа никаких команд или распоряжений не поступало, связи со штабом округа не наладили. Технический и наземный состав убыли на летное поле для подготовки замаскированных самолетов,  имеющийся летный состав остался в штабе. Наконец появился командир дивизии подполковник Ганичев. Он зачитал нам директиву наркома обороны Тимошенко: «…Мощными ударами бомбардировочной и штурмовой авиации уничтожить авиацию на аэродромах противника и разбомбить основные группировки его наземных войск. Удары авиации наносить на глубину германской территории до 100-150 км…». Значить какую-то связь наладили. Летный состав во главе с командирами последовал на аэродром, где провели короткий митинг при общем построении личного состава. Я стоял в шеренге и думал: - Не совсем вовремя прибыл я из Воронежа, хорошо хоть семья осталась в тылу, наша дивизия развернута в ста километрах от границы. Так что, если я не спешил на войну, то она сама пришла ко мне. Прибудь мы на пару недель позже, авось с немцами  разобрались бы и без нас, а так мне все-таки придется проверить свой «порох в пороховницах» на старости лет.
            Ганичев говорил:
            – Пока информации, товарищи мало, но есть сведения, что немецкая авиация подвергла бомбардировки наши аэродромы и города  вдоль западной границы, а германские сухопутные силы при поддержке артиллерии перешли на нашу территорию. В связи с неслыханной наглостью  бывших союзников нам приказано установить места сосредоточения авиации и наземных войск противника и всеми силами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили советскую границу. Нам также приказано нанести удары по аэродромам противника, расположенным до ста пятидесяти  километров от границы. Поступили данные, что истребительные полки нашей дивизии расположенные ближе всего к границе вступили в бой с вражеской авиацией. Приказываю организовать вылеты разведчиков с целью обнаружения скопления войск и аэродромов противника для нанесения последующих ударов. Обрушимся на врага  всей мощью авиации Красной армии, товарищи!
            – Вот по любому поводу у коммунистов митинг – подумал я, а если сейчас налетят немцы и врежут по аэродрому, так и положат весь личный состав на хрен,  тут до границы, каких-нибудь сто километров! Но в Лиде все было спокойно, если под «спокойно» понимать информацию о начавшейся войне. Связи с округом не было, сведений о боевых действиях  мы не получали, кроме тех, что «…истребительные полки нашей дивизии вступили в бой…».    
            Пока ждали возвращения воздушного разведчика часть летного состава, включая пилотов Ил-2, собрались в домике для подготовки к полетам. Получили у секретчика карты, смотрим полосу вдоль границы, где у немцев в Польше и Восточной Пруссии могут быть ближе всего расположенные аэродромы. В девять часов утра нашу группу собрал Ганичев.
            – Получены данные воздушной разведки. Приказываю силами вашей группы произвести налет на один из пограничных аэродромов базирования немецкой авиации на территории Восточной Пруссии. Там сосредоточены фашистские истребители. Для этой задачи И-15 и И-16 с нашего аэродрома  не подходят, дальность и нагрузка не та, с бомбардировочными полками связи нет, и  в нашей дивизии самое большое число Ил-2. Лететь далеко, над территорией врага,  справитесь? Через тридцать минут вылетаете, удачи вам, соколы!
            За полчаса до вылета планируем операцию. Район полета я не очень хорошо выучил, поэтому меня поставили в середину группы. Волновало другое: никто из нас, освоивших Ил-2, тактики применения нового штурмовика не знал, наставлений в части не поступало, их только начали разрабатывать в НИИ ВВС. Как заходить на цель, как бомбить на какой скорости с каких высот мы только догадывались. Вылетов на учебно-боевое применение в Воронеже не делали.  Нас как комиссары учили: «главное – это готовность к самопожертвованию, не жалея сил и жизни дать отпор подлому врагу!» Только, чтобы давать отпор одной готовности к подвигу мало, надо еще уметь в совершенстве технику использовать, а не то, этот отпор больше на заклание похож будет. Я еще до войны говорил: - Летать, а не маршировать с шашкой между ног надо!
            Из девяти самолетов к вылету смогли подготовить шесть. Поскольку как правильно применять авиабомбы никто из нас не знал, решено было кроме пулеметно-пушечного вооружения подвесить под крылья РСы, все же тактика их применения схожа со стрельбой из бортового оружия.
 
            Поднялись с аэродрома Лида в безоблачное небо в 9 часов 30 минут. Пошли без истребительного сопровождения,  часть подготовленных истребителей вылетела на разведку, другая должна была прикрыть аэродром, да и наша тактика тогда еще не предусматривала подобного взаимодействия.
            Осмотревшись, я заметил над Лидой тройку наших самолетов дежурного звена патрулирующих воздушное пространство, пока было все спокойно. После взлета сделали широкий круг над зоной аэродрома. Долго не могли собраться в группу, чувствовалась нервозность, самолеты никак не хотели выровняться по высоте  дистанции и интервалу. Наконец командир взял курс на запад. Прошли над своим старым аэродромом Щучин, пересекли Неман севернее Гродно. Выполнили маневр на новый курс. В районе Гродно противника не было. Шли низко на высоте триста-четыреста метров и на скорости триста километров в час. Перед взлетом мы договорились: чтобы не случилось, надо держаться вместе. Ил-2 не «Чайка» вокруг телеграфного столба в лоб противнику  не развернется, поэтому нужно прикрывать «хвосты» друг дружке. Пересекаем границу. Командиру показалось, что он видит в небе подозрительные самолеты. Мы стали в оборонительный круг. Крутанулись, все чисто, пошли дальше. Через две минуты мы действительно увидели узкие одномоторные самолеты, идущие со стороны Германии на большой высоте, опять стали в круг, но они нас, скорее всего не заметили, на малой высоте мы слились с местностью. За немецкими истребителями левее и также на большой высоте прошла группа двухмоторников. Ага, значит, немецкие бомбардировщики проследовали со своим сопровождением. Нам даже показалось, что мы видели воздушный бой севернее города. Тогда я еще не знал, что 127-й истребительный полк нашей дивизии уже принял бой  в районе  Гродно, как раз там, где  прошла наша группа. Война началась не только в небе, внизу левее в районе границы я видел черный стелящийся по земле дым. Эскадрилья рассредоточилась, отдельные самолеты сложнее заметить. Под нами уже Восточная Пруссия, где-то внизу должен быть полевой немецкий аэродром, где по данным авиаразведки сконцентрирована истребительная авиация противника. Но, пока под нами расстилались леса, изредка разрезаемые реками или прерываемые озерами.  Для лучшей видимости поднялись на высоту почти восьмисот метров. Внезапно я увидел колону  техники и людей, двигающихся по лесной дороге. Колонна открыла по нам огонь, впрочем, не опасный учитывая расстояние и скорость нашего прохода. Немцы, а кому же тут быть! У нас другая цель. Но в любом случае нас обнаружили. Далее на открытом участке местности мы попали под огонь зенитной батареи, значит аэродром совсем близко. Гитлеровцев мы застали врасплох и они не смогли быстро принять нужное упреждение, огонь получился не прицельным. - Вот она война – подумал я: - Пока все как-то не страшно.
            Над батареей висел на тросе аэростат или небольшой дирижабль. Скольжением я отошел от группы и со снижением, прицелившись в купол, открыл пристрелочный огонь из ШКАСов, а затем дал короткий пушечный залп. Охваченный огнем аэростат рухнул на землю, накрывая грузовую автомашину, к которой он был прикреплен. Вот она – моя первая победа.
            Впереди в условиях хорошей видимости показался площадка похожая на аэродром. На поле действительно стояло несколько двухмоторных и около десятка одномоторных «худых» самолета. Или немцы замаскировали остальные или они уже успели взлететь. Мы сделали маневр для  атаки. На боевом курсе наша группа была встречена плотным зенитным огнем, в небе показались взлетевшие немецкие истребители, сколько их: пара или больше я считать не мог, надо было сосредоточиться на наземных объектах. Мы знали цель нашего полета, мы были готовы встретиться лицом к лицу с противником, но, по крайней мере, я, с хорошей техникой пилотирования, но не имеющий боевого опыта,  не до конца понимал, с чем столкнусь. Началась неразбериха, огненный шторм. Я видел, как один из Илов рухнул на землю, я видел, как летчик другого нашего самолета попытался воспользоваться парашютом на высоте триста метров, а его самолет упал на кромке летного поля. Мы попали как «кур во щи», в такой ситуации, когда снизу нас полоскали огнем зенитки, а сверху клевали  истребители, без прикрытия у нас не было вариантов кроме как стать в круг,  избавляться от подвесок, стараясь максимально подавить «землю», и защищаясь от «воздуха», а затем… А что затем? Уйти нам не дадут. В голове мелькнула мысль: «конец», сейчас попадут и камнем вниз, удар, секунда  боли и темнота навсегда. В этот момент жить захотелось как никогда! В пологом пикировании, стараясь не обращать внимания на  зенитные батареи, я выбрал стоянку «худых» и, ведя пристрелочный огнь из пулеметов, дал залп ракет поддержанный ШВАКами. Ил содрогнулся, убедившись, что попал, я слегка потянул штурвал на себя и повторил залп по дальнему самолету. РС-82 – это конечно не бомба, вес взрывчатки всего триста шестьдесят граммов, но и она обеспечивает осколочное поражение в радиусе шести метров, стоящий самолет может полностью и не уничтожит, но выведет из строя надолго.
            По рикошету,  сопровождающемуся характерным ударом и свистом я понял, что атакован с задней полусферы истребителем. Я снизился до бреющего полета, став в вираж как на И-153. Немцу, чтобы не  проскочить, приходилось после каждой атаки делать крутую горку, а затем, с поворота на вертикале, начинать все заново. Долго так продолжаться не могло, в конце концов, удачным выстрелом я был бы сбит. Маневрируя, я повернул в сторону фашистского аэродрома, стремясь завести истребитель под огонь своих же зениток и надеясь, что немец не будет стрелять сверху вниз над своими. Это было равносильно самоубийству, но мой шаг действительно дал мне короткую передышку.
            Я поймал кураж, может быть, живу последние минуты, мозг заслонила некая пелена, я действовал как автомат. Если бы я поддался рациональному мышлению или тем более: паническим мыслям то понял бы что нужно бежать и только бежать на полной скорости «куда глаза глядят» только бы подальше от этого рева моторов и огня выстрелов, образовавших «низковысотную» смертельную карусель.    
            Воспользовавшись ситуацией, я набрался наглости и произвел повторную атаку открытой стоянки, постаравшись выпустить за один заход все оставшиеся реактивные снаряды. Как минимум еще один Мессершмитт был поврежден. Во время захода, краем глаза я заметил уходящий от аэродрома  в сторону нашей территории одинокий Ил-2. Сверху на него заходил фашистский истребитель. Дав полный газ, я попытался догнать Ил и отогнать немца, но расстояние было значительным. Фашист произвел заход и ушел вверх для новой атаки. Мне удалось приблизиться к нашему самолету метров на триста, это был борт командира. Несколько секунд передышки позволили мне осмотреть свой самолет: часть приборов отказала, фонарь был «посеребрен»  осколками, на центроплане левого крыла был выдран здоровенный кусок обшивки, но Ил держался молодцом. Сверху меня обогнала пара Мессершмиттов, они, как будто не замечая меня, старались добить самолет ведущего. Помочь я ничем не мог. Я пытался вести заградительный огонь оставшимися боеприпасами, но попасть в немца, идущего на скорости с дистанции более пятисот метров, рискуя повредить своего, было невозможно. Я впервые  увидел со стороны, как рикошетят снаряды от бронированной скорлупы Ил-2.  Самолет ведущего получил значительные повреждения, он начал рыскать по тангнажу, то, задирая капот вверх, то, клюя носом. По непонятной причине истребители нас бросили, наверное, посчитали, что наши самолеты и так не дотянут. Сто процентов, они запишут нас на свой счет.  Не долетая Гродно, самолет командира эскадрильи в последний раз задрал нос, потерял скорость и, парашютируя плашмя, упал на лес. Я сделал круг над местом его падения, сесть  было некуда, и летчика я не видел. Запомнив координаты, я в одиночестве пошел в Лиду. Только теперь  я стал осознавать все то, что произошло с нами с момента тревоги до событий последнего часа полетного времени за еще только начавшийся и уже такой длинный воскресный день. Из шести вылетевших на задание самолетов - пять были сбиты, из шести, включая меня, летчиков - пятеро ранены, погибли или оказались в плену у немцев и это в первые часы войны. Все мои товарищи, с коими делил я казарменный кров и скамьи в столовой еще вчера, до рокового подъема,  а они шутили и строили планы на жизнь. А какой провал: потерять пять новейших самолетов, которых, в таком количестве, нет ни в одном полку на всей границы. Наконец я увидел свой аэродром и, выпустив закрылки, попытался выпустить шасси, но  давление в баллоне упало до нуля, пневмосистема была перебита, и стойки не выходили. Там в бою я был спокоен, а здесь, внезапно меня охватила паника: вернуться домой из пекла и разбиться при посадке! Я взял себя в руки и повторил выпуск шасси, задействовав пусковой баллон – это не помогло, давления не хватало, тогда я выпустил стойки вручную. С боковым сносом, но достаточно мягко я сел на узкую посадочную полосу. Ко мне подбежали техники и персонал аэродрома. Я снял промокший шлем, меня легко качало. На вопрос:  - еще кто-нибудь сядет? - я молча помотал головой. На самолете в крыле и фюзеляже насчитали несколько десятков пробоин разного диаметра. Я удивился устойчивости Ила, способного лететь с подобными повреждениями.
            На аэродроме  скопилось много наших самолетов, откуда же они перелетели,  устало подумал я. Не успел я дойти до штаба, как над Лидой показались Ме-110 и начали бить по стоянкам и рулежкам. Люди, находившиеся на земле, разбежались.
            После налета повставав из укрытий, осматриваем аэродром,  самолеты почти все целы,  но двое: летчик и техник убиты, и двое из комсостава ранены: комдив Ганичев был тяжело ранен в живот, его заместитель Михайлов ранен в ногу. Ганичева унесли, врач обреченно махнул рукой. Вскоре командир дивизии умер. Командование принял подполковник Юзеев.  В Лиде собралась часть уцелевших самолетов 122-ИАПа, перелетевших с уже захваченного немцами приграничного аэродрома Новый Двор, по концентрации техники аэродром был лакомым куском для немцев. И те прилетели еще раз после обеда. Теперь аэродром бомбили бомбардировщики Ю-88, уничтожив много наших самолетов. Должного истребительного прикрытие организовано не было и немцы вели себя безнаказанно. Во время второго налета  тяжело ранило Юзеева, и дивизия опять была обезглавлена. Вечером командование дивизией принял прилетевший в Лиду с полевого аэродрома Лисище командир 127-ИАПа подполковник Гордиенко. Это самолеты его полка вели утренний бой над Гродно. Немцы только к вечеру смогли обнаружить аэродром, где находилась его часть и нанести удар пикировщиками. До темноты немцы произвели еще один удар по Лиде. Стемнело, оставшийся штаб дивизии попытались подсчитать потери первого дня. На аэродроме уцелело семьдесят два самолета – это все, кто смог перелететь из двух истребительных и нашего штурмового полков, связи с 16-м бомбардировочным полком дислоцирующемся на аэродроме Черлена не было.
            Наступила ночь. От усталости хотелось спать, но нервное возбуждение будоражило память картинами прожитого дня. Личный состав собрались в уцелевших постройках. Мы предполагали что, не смотря на потери первого дня, немцев удастся задержать в минском укрепрайоне и на лидском направлении. Неожиданно для себя, я стал проявлять здоровую инициативу, обратившись к Гордиенко, я предложил перебазировать часть уцелевших самолетов, включая Ил-2 на запасной аэродром Щучин расположенный между Лидой и Гродно, где до войны формировался мой 190-й ШАП. Немцы, скорее всего уже провели разведку и, убедившись, что летное поле пустует, бомбить Щучин не будут. Гордиенко пообещал принять решение завтра утром. Щучин находился ближе к границе, чем Лида и новоиспеченный комдив должен был убедиться, что немецкие сухопутные части не продвинулись к аэродрому. Для этой цели решено было с рассветом организовать авиаразведку в район Гродно.
            Я не помню, как заснул, сидя или стоя, но проснулся я рано утром по тревоге. Все побежали на аэродром, который уже начали штурмовать Ме-110. Истребители попытались взлететь, но самолеты оказались не заправленными. Мне, как штурмовику, оставалось только скрыться за деревьями на окраине летного поля и ждать конца апокалипсиса.
            Фашисты улетели, мы начали смотреть ущерб, полностью выведенных из строя самолетов было не много, но хаос, неразбериха, концентрация людей и техники, повреждения летного поля фактически делали дивизию небоеспособной. Я нашел Гордиенко и  еще раз обратился  с предложением перевести уцелевшие самолеты в Щучин, пока следующим налетом немцы не сделают наши потери катастрофическими. Но, боевой дух личного состава был подавлен, для перевода оставшихся машин не хватало топлива. По неполным сведениям разведки и обрывочной информации связных из штаба округа положение Западного фронта, а именно так теперь назывался  наш округ, «Белостокский выступ», в котором мы находились, был взят в клещи пехотными и танковыми дивизиями вермахта, в воздухе господствовала немецкая авиация. В такой ситуации командование приняло решение отступать. Отступать, бросив «живые» самолеты двух полков!
            Во второй половине дня личный состав, выдав неприкосновенный запас, посадили в «полуторки» и повезли в Минск. Забрали только документы и знамена дивизии. Я забрал летный шлем и кожаное летное пальто, а из Н.З.  взял только плитки шоколада. Так мы покинули Лиду, оставив немцам более пятидесяти процентов уцелевшей авиатехники. Ехали дольше суток. В Минск мы прибыли рано утром 25 июня на носках у противника. Там командование дивизией принял генерал-лейтенант Григорий Пантелеевич Кравченко, прибывший из Киевского округа, герой японской и финской войн. На следующий день он провел посторенние, сказал что положение на Западном фронте тяжелое, немцы вплотную подошли к городу, в его бывшем округе ситуация лучше, но немцев остановить пока не получается и сегодня они захватили Львов.
            26 июня нас опять посадили в машины и повезли  в Москву для переформирования. В Москве  мы были до конца июля, затем 190-й полк включили в состав ВВС  Резервного фронта. Самолетов не хватало, на весь полк в разное время было от шести до двух Ил-2. Полк отправили на фронт. Меня, в числе наиболее опытных летчиков командировали на завод за техникой, но поступил приказ: самолеты на фронт своим ходом не гнать, а перевозить железной дорогой. На какое-то время я задержался в Воронеже, чему был несказанно рад. Я воссоединился с семьей, фронт был еще далеко, и если бы не тревожные сводки, казалось что войны нет. Была еще одна причина моей радости. После памятного первого боевого вылета, в котором я потерял сразу пятерых товарищей, а сам чудом уцелел, я стал испытывать страх, животный страх смерти.  Я не признавался никому, даже жене, даже самому себе, ведь я летчик и ничего другого делать не умею, но картины с падающими от ураганного огня зениток и  атакующих истребителей самолетами постоянно и невольно всплывали в моей памяти. Летать я не боялся, просто летать, но  страх снова попасть  в мясорубку постепенно и незаметно съедал мое достоинство. Страх усиливали разговоры с летчиками-штурмовиками, прибывавшими с фронта и рассказывающими о потерях от атак истребителей. Создалось мнение, что штурмовику драться с истребителями противника невозможно, летчик-штурмовик – это смертник, а летать приходилось днем и без прикрытия.
            В Воронеже я встретил своего знакомого подполковника Николая Малышева – командира 430-го ШАП, летчика-испытателя, инструктора на Ил-2. Я познакомился с ним во время переучивания на штурмовик. Его полк был сформирован в начале июля из летчиков-испытателей завода № 18 и брошен на Западный фронт. Несмотря на опыт пилотов, прекрасно владеющих Ил-2, за первую неделю боев полк потерял шестьдесят процентов машин и половину личного состава. В результате он был расформирован, а оставшихся летчиков отозвали из действующей армии. Потери испытателей надо было восполнить, и Малышев предложил мне работу заводского испытателя. Предложил с моего намека, ну а какой был у меня выход: проситься о переводе в пехоту, летать на передовую то я не боялся? Мою кандидатуру утвердили на заводе, но  должны были согласовать в НИИ ВВС, и я отправился в Ногинск, а затем и в Москву. Столицу застал я на осадном положении, задержавшись до начала октября. Немец был близко, вопрос: «удержим или нет, оставался открытым». В городе было полно беженцев, началось мародерство. 16 октября я шел по одной из улиц окраины города. Меня заинтересовал шум и людские крики за углом, я пошел по направлению к источнику заварушки. Толпа грабила продуктовый склад, почему-то оставленный без охраны или охрана сама принимала в этом участие. Я подошел ближе. Группа людей выносила из взломанных дверей какие-то ящики, кого-то били в стороне. Понятно, что никакая власть не могла санкционировать подобное. Я подошел еще ближе.
            – Граждане, что тут происходит!? – задал я риторический вопрос, понимая, что здесь нет более реального представителя власти, чем я. В ответ послышалось:
            – Бей красноперого!
            – Да это  не «красноперый», это сталинский летун, иди, пока цел, скоро коммунистам и жидам конец настанет!
            Толпа была настроена агрессивно. Я расстегнул пальто и  достал пистолет.
            – Да он угрожает, сука подколодная!
            Я сделал предупредительный выстрел в воздух и, направив ствол на толпу, прошипел: прекратить безобразие, сволочи, пристрелю!
            Народ  угомонился с угрозами, но грабить не перестал. На выстрел прибежали старшина лет пятидесяти и два молоденьких милиционера, толпа бросилась врассыпную. Старшина, оставив подчиненных у входа, зашел в открытый склад и вышел через несколько минут, неся в руках сверток.
            – На, держи, служивый! Тут все равно уж поживились, это тебе за помощь! Не равен час, немцам достанется – сказал он шепотом, чтобы не слышали его сотрудники. Теперь от таких как ты все зависит, скоро на фронт?
            Мне нечего было  ответить пожилому милицейскому старшине и я, молча, пожав плечами, пошел дальше. В свертке оказались бутылка водки и два килограмма осетровой икры.
            Интересно было народное отношение к немцам: их боялись, могли ненавидеть, но однозначно, уважали. Такое отношение было и у населения и у армии. Надо сказать и я отчасти разделял всеобщие настроения. «Сила немецкого оружия» их победы в Европе были растиражированы и возвеличены нашей же пропагандой, ведь мы  два года были союзниками, немцев действительно считали непобедимыми. При таком отношении к захватчикам не удивительно, что население готовилось к оккупации, а солдаты бросали позиции и сдавались или драпали в тыл. Конечно не все, но многие. Данные о наших потерях и пленных были засекречены, но даже из отрывочной информации и, видя продвижение фронта на восток, как офицер я понимал, что  Красная армия в целом не готова противостоять Вермахту и Люфтваффе.
            Меня утвердили в качестве штатного  испытателя, и я вернулся в Воронеж, приняв участие в  эвакуации завода в Куйбышев. С большим трудом  мне удалось перевести в Куйбышев семью. Зима сорок первого – сорок второго годов выдалась трудной и холодной. Но мы держались, как и держалась вся страна.
            В работе мои внезапно возникшие страхи притупились, и меня ела совесть: почему я боевой летчик отсиживаюсь в тылу, когда большинство моих коллег сражаются на фронте. Теперь я все больше стал испытывать постоянное чувство не страха, а стыда. До этого я все время бежал от войны, но весной  1942 года я, без долгих объяснений в семье, подал рапорт о переводе на фронт и в конце мая был направлен в 688-й Штурмовой Авиационный Полк, еще недоукомплектованный самолетами и личным составом. Полк готовился к отправке на Юго-Западный  фронт и в начале июля собрался на тыловом армейском аэродроме Бобров юго-восточнее Воронежа. К 14 июля формирование полка завершилось. Мы получили самолеты Ил-2 более поздней серии, чем тот, который спас мне жизнь, дотянув до Лиды и который израненным, но не побежденным я бросил на приграничном аэродроме. Основным отличием модифицированных цельнометаллических штурмовиков от первых  Илов была замена пушек ШВАК на пушки ВЯ с большей начальной скоростью и массой снаряда, но меньшей скорострельностью.
            Наконец, только в июле 1942 года в строевые части поступила документация по тактике боевого применения Ил-2. В частности рекомендовалось атаку танков производить с трех заходов с высот 500-700 метров в пологом пикировании, в первом: осуществлять пуск РС с дистанции 300-400 м, во втором: сброс авиабомб, в третьем: обстреливать цель пушечно-пулеметным огнем. Обязательным условием являлось раздельное применение каждого вида оружия. Рекомендации не сильно отличались от выработанной нами тактики, разве что от бомб старались избавиться в первом заходе, как от основной нагрузки, а затем, по результатам бомбометания, атаковать реактивными снарядами и пушками.  Бомбы, как привило, редко ложились в цель, зато РСы можно было использовать для отпугивания истребителей.
            17 июля поступил приказ Народного Комиссара Обороны запрещающий боевой вылет Ил-2 без бомбовой нагрузки, предписывалось летать с 600  килограммами бомб, против обычных двухсот - четырехсот.  Обещалось денежное вознаграждение в размере одной тысячи рублей за каждые четыре боевых вылета с максимальной  нагрузкой. Такое предельное увеличение бомбовой нагрузки в среде летчиков прозвали «сталинским нарядом». - Хрен на блюде товарищу Сталину! С такой нагрузкой Ил по ветру или на плохом грунте вообще не взлетит!
            Полком продолжал командовать недавно получивший майора Константин Яровой, комполка был старше меня всего на год. Штурманом полка остался старший политрук Скляров.
         К тому времени я имел достаточно большой налет на Ил-2: двадцать пять часов полетов на отработку техники пилотирования, пятнадцать часов налета по маршруту, пятьдесят часов полетов «взлет-посадка», пятьдесят пять часов учебного боевого применения, и даже один полет на испытание нового вооружения, и это не считая единственного боевого вылета. Поэтому, хоть мне и не давали командных должностей, но относили к категории опытных летчиков. Правда весь этот налет был сделан днем в простых метеоусловиях, подготовка к групповым полетам у  всех еще была слабой.
            Находящийся в составе 228 ШАД 8 воздушной армии полк, перелетая с аэродрома на аэродром, оказался севернее большой излучены Дона в  группе генерала Руденко.
            Лето 1942 года достигло середины, одуряющая жара и духота, пыль равнин и сведения с передовой действовали угнетающе. Фронт из-за провала весеннего наступления под Харьковом был ослаблен, Севастополь пал. Танковые армии вермахта, прорвав фронт между Курском и Харьковом, устремились к Дону, немцы взяли  Ростов-на-Дону, дальше  Кавказ. Да, Москву удержали, держался Ленинград, но на юге положение было критическим. Именно в это пекло, на остановку немецкого продвижения в числе других войск РККА был брошен наш полк. В один из таких июльских дней, когда перед строем зачитали приказ – «Ни шагу назад!», наиболее подготовленных летчиков полка вызвали к генералу. Сергей Игнатьевич встретил нас без лишних церемоний, как и положено боевому летчику.
            – Товарищи, ваш полк сегодня отправляется на образованный Сталинградский фронт, но прежде чем присоединиться к боевым товарищам вам предстоит выполнить важное и секретное задание на другом участке. Есть сведения, что противник собирается перебросить из Крыма на Кавказ освободившийся после взятия Севастополя  42 армейский корпус. Я попросил майора Ярового выделить группу  из шести наиболее подготовленных летчиков вашего полка для нанесения удара по надводным кораблям и транспортам противника, находящимся в Керчи. Операция секретная, даже добровольцев вызвать не могу. Из-за значительной дальности полета сделаете одну промежуточную посадку на фронтовом аэродроме в районе Новомихайловского, по этой же причине возьмете по четыреста килограммов бомб, а для эффективности атаки – по восемь бронебойных  82-мм реактивных снаряда. Вылетаете сегодня рано утром «по темному» чтобы прибыть на аэродром дозаправки с рассветом и не попасть под фашистских охотников. Истребительное прикрытие по сторонам коридора выхода на цель соседи обеспечат, а вот ударных самолетов для такой операции у них нет. Маршрут получите у Склярова.
            Хорошенькое дело, вылететь на маршрутный полет еще в темноте при отсутствии необходимых аэронавигационных приборов и по компасу найти незнакомый аэродром подскока! Да и вооружение Ил-2 не совсем подходит под степень уязвимости кораблей, одна надежда, что придется атаковать транспорты, а не крейсера или линкоры.
            В конце июля еще рано светает, перелет на промежуточный аэродром прошел с нервотрепкой, но без происшествий, садиться на незнакомый аэродром с боевой нагрузкой удовольствие ниже среднего, а ежели чего сдетонирует!
            Кроме шести пилотов в одном из самолетов в люке позади летчика перевезли авиамеханика звена старшего техника-лейтенанта Ившина, чтобы он руководил заправкой и подготовкой самолетов к боевому вылету на случай, если местные техники не обучены эксплуатации Илов.
            Промежуточный аэродром оказавшийся небольшой ровной площадкой в поле уже готовился к эвакуации на случай быстрого подхода немцев. Ил-2 там знали, на стоянке были замаскированы три Ила, а к нашему прилету туда перегнали шесть американских самолетов-истребителей, имеющих большую дальность полета.
            Пару часов отдохнули, пока техсостав заканчивал подготовку и проверку самолетов, собрались на предполетную подготовку, еще раз уточнили маршрут, повторили, как будем заходить и как действовать в нештатных ситуациях, но всего не угадать.
            Связавшись со штабом о начале операции, чтобы предупредили наших истребителей, сели по машинам. Запустили моторы, на часах 13.45, почти середина летнего дня, но погода благоприятствует: в воздухе дымка, облачность редкая, но низкая кучевка с нижним краем метров в шестьсот. Свежих  данных авиаразведки не было, есть ли суда в Керчи, нет? Обдумывая операцию, я задал себе вопрос: а зачем немцам перебрасывать корпус из-под Севастополя на Кавказ через Керчь, а не сразу из Севастополя? Наши самолеты уже были оборудованы станциями РСИ-4, что было большой редкостью и давало огромное тактическое преимущество. Не надо было сосредотачиваться на самолете командира, следя за его командами, передаваемыми покачиванием крыльев, теперь в небе каждый чувствовал себя не одиноким и мог получать команды по приемнику. Лететь должны были плотным строем, но еще на земле мы разбились на условные пары для прикрытия от возможных атак. В  ведущем я был уверен на сто процентов, им был командир нашего звена зам. командира эскадрильи Иван Бибишев –  крепкий и широкоплечий молодой парень из Мордовии. Он был на одиннадцать лет младше меня, но уже успел  проявить себя как отличный летчик, как говорят: «летчик от бога».
            Повернув от линии фронта, мы сразу набрали высоту в полтора километра и только потом повернули на запад. Сопровождать нас поднялись шесть истребителей,  одна пара сразу ушла вперед на разведку, остальные, набрав высоту, патрулировали над нами. На такой высоте было лучше ориентироваться, и потом мы хотели пройти над дымкой и облаками. Полет был достаточно долгим в плотном строю. Мы знали, что по линии фронта, где мог появиться воздушный противник, вылетели еще несколько звеньев истребителей, чтобы связать боем фашистские самолеты. Небо не было спокойным: где-то севернее нас шел воздушный бой, немецкие пикировщики штурмовали оборонительные позиции наших войск, но мы прошли незамеченными. На боевом курсе разделились. По плану: первая группа из четырех самолетов должна  была подавить ПВО порта, оставшаяся пара сходу атаковать обнаруженные корабли, при возможности делать столько заходов, сколько позволит боезапас.
            Перелетели Тамань, в гавани Керчи я насчитал четыре небольших транспорта.
            Налет для немцев был неожиданным, ПВО себя проявило не сразу, поэтому вся группа, выбрав цели, атаковала суда стоящие у берега. Атака получилась продуктивной: в первом же заходе кому-то из эскадрильи удалось накрыть бомбами один транспорт. Полетели брызги. Полого спикировав на выбранное судно, я сбросил бомбы, но, те упали с перелетом, взорвавшись у берега. Слабый зенитный огонь позволил развернуться над городом и пойти на второй заход. Илы штурмовали гавань реактивными снарядами и пушками. Я довернулся на свою цель и со снижением с разных дистанций выпустил шесть бронебойных РС, как минимум две ракеты попали в палубу, я увидел взрыв и затем огонь, идущий от  транспорта. В целом три судна получили серьезные повреждения. Такой удачи я и не ожидал.
            Немцы опомнились и усилили зенитный огонь. Одни из истребителей сопровождения был сбит и упал на город.
            Выполнив по два захода, эскадрилья легла на обратный курс. Среди штурмовиков потерь не было. Катастрофа случилась на обратном пути. Я так и не понял что произошло, связь молчала, но сразу три Ила не вернулись с боевого задания: лейтенанты Резник и Сидоров, а также ставший летчиком воентехник 2 ранга Белов. Что послужило причиной: ошибка летчиков, техническая неисправность или внезапная атака истребителя. В этот день в воздушных боях  было сбито еще семь советских самолетов участвующих в нашем прикрытии, по неточным данным потери немцев составили до пяти самолетов, но их типы и места падения неизвестны. На моем самолете только несколько пробоин от пуль в фюзеляже за кабиной, силовой каркас и тяги целы.
     Несколько дней мы провели на аэродроме ожидая, что может быть, кто-нибудь из летчиков вернется, придя пешком. Самолеты упали явно недалеко. На поиски отправилась небольшая группа во главе с Ившиным.
            Мы были возле самолетов, когда к нам подбежал запыхавшийся комендант аэродрома.
            – Немцы на окраинах Армавира, танки и пехота, есть сведения, что они заходят и с севера, Новомихайловское взято в клещи, есть приказ немедленно спасать боеготовые самолеты, остальную технику уничтожить и личному составу на имеющемся транспорте уходить на восток.
            Опять отступаем, но хоть самолеты не бросаем. А как же авиамеханик Ившин, отправившийся на поиски упавших самолетов? Будем надеяться,  что группа успеет вернуться до общего отхода. В любой момент могут ударить немецкие бомбардировщики, если разбомбят поле, уже не взлетим. Можно было попытаться помочь обороняющимся частям силами оставшихся штурмовиков, но приказ был спасать технику и мы поднялись в воздух, взяв курс на Дон.
            Василий Ившин в часть не вернулся, предположили, что попал в плен. За успешный боевой вылет начальство пообещало представить нас к наградам. После возвращения в родную часть,  с учетом общих потерь, не получив наград и званий я уже стал считаться «стариком», что давало мне общее уважение боевых товарищей. Коллеги с моим мнением считались, а командиры знали, что меня можно отправлять на любые ответственные задания. Что касается личных страхов,  тут я пока умолчу.
 
            12 августа  выдался жарким во всех отношениях. С раннего утра, считай с ночи, несколько самолетов 688-й ШАП приняли участие в налете на немецкий аэродром Обливское. От «нас» летали штурман полка Скляров и  зам. командира эскадрильи Бибишев, чьим ведомым я был в налете на транспорты. Группа вернулась домой без потерь, доложив об уничтожении нескольких десятков самолетов. Я в налете не участвовал. Мы готовились к иному заданию. Звено из четырех Ил-2 должно было нанести удар в прифронтовой тыл в районе станции Нижнее-Чирской, где располагался железнодорожный мост через Дон захваченный немцами несколько ней назад. По нему немцы организовали движение поездов. В нашу задачу входило сорвать железнодорожные перевозки. Возглавлял звено командир эскадрильи двадцатичетырехлетний Толя Кадомцев, его ведомым был назначен двадцатиоднолетний старший сержант Елашкин, моим ведущим стал лейтенант зам. командира эскадрильи Иосиф Ситник – самый старший в нашей группе, лет тридцати пяти. Поднялись в воздух утром в 7.45. В воздухе дымка, толи природа бузит, толи идет дым от пожарищ, но облака редкие и высокие, день как день. Поднялись на километр. Нас сопровождает эскадрилья из восьми И-16. Наконец то, через год войны начальство уяснило пагубность вылетов без истребительного прикрытия, сколько остовов илов и останков летчиков остались лежать в бескрайних просторах России за этот роковой год.
            Когда мы пересекали Дон, нас заметили немецкие истребители, И-16 удалось связать противника боем. За линией фронта ПВО било не сильно, фрицы наступали, наступали быстро, не оборудуя стационарных позиций. Мы прошли железный мост, и пошли вдоль линии железной дороги, долго лететь не пришлось, в направлении линии фронта шел одиночный состав. Мы разошлись,  став в круг для удара. В одном заходе, нарушив предписание, я в пологом пикировании атаковал состав 132-мм РСами, а на выходе  сбросил все четыре пятидесятикилограммовые фугаски. «Сталинский наряд» ввиду полета в глубь вражеской территории мы проигнорировали. Я видел, что попал в вагон. Интересно, в момент атаки страха не было, на земле перед вылетом, бывало, потрясет, но в бою – нет. Стрелял я метко, видимо был у меня такой дар воздушного снайпера, во всяком случае – выше средней статистики, это подтверждали все мои боевые вылеты.
            «Ястребки» старались, как могли, но по всему было видно, что «Ишачки», проигрывая в скорости, уступали инициативу. Надо было драпать домой, тем более что состав, перевозивший технику, мы накрыли, я видел, как после второго захода Кадомцева взорвался паровоз.
            Прошли «батюшку-Дон», как называют реку местные казаки. Дон – сколько битв видел ты за свою историю, сколько воинской крови стекло в твои воды: еще аланы и тюрки бились из-за тебя в великой степи, а затем, где-то здесь сходились полки Мамая и Дмитрия.
            Уже над нашей территорией нас сзади атаковал одиночный двухмоторный истребитель. Самолет Толи Кадомцева был сбит, но командир выпрыгнул. Самолеты Елашкина и Ситника получили повреждения, но тянули домой. Немец сделал заход на меня, но, промазав, развернулся в сторону своих. Судьба во второй раз хранила меня, отводя истребители. На аэродром сел я один, причем самолет не получил повреждений. Кадомцев вернулся в часть на следующий день живой и невредимый. Женя Елашкин и Иосиф Ситник погибли, их нашли у разбившихся самолетов недалеко друг от друга, рядом и похоронили. В воздушном бою погибло два истребителя. Немцы потеряли два самолета, один из них тот, что атаковал нас, был сбит возвращающейся за нами шестеркой И-16 и упал в расположение советских войск.
            Битва продолжалась, мы оборонялись, немцы подходили танковыми колоннами. В районе Калача и Абганерово противник сосредотачивает свежие силы.
            Лето очень жаркое, температура на солнце больше сорока градусов, много пыли. Пыль оседает на одежде и лице,  попадает в глаза, забивает фильтры. Спасаясь от жары и пыли, по аэродрому ходим голыми по пояс, моемся водой из противопожарных бочек или бегаем к ближайшей речушке. Техникам хуже, они всегда в масле и прежде чем мыться водой вынуждены протирать себя ветошью, смоченной в бензине.
 
             17 августа 1942 года силами полка  из девяти самолетов взлетели для нанесения удара по скоплению немецких танков обнаруженных в районе Абганерово. Поднялись в воздух в десять часов утра, погода ясная. Обнаружить днем  в безоблачную погоду танки будет не сложно. Ведет группу комаэск  Кадомцев. Сегодня идем без истребителей, занятых на других участках фронта, потери огромны во всех видах авиации. Еще над аэродромом набираем тысячу пятьсот метров, чтобы лучше видеть участок фронта, на котором ведут наступление немецкие танки. Идем тремя звеньями плотным строем. Вот оно, поле боя – «ничейная полоса». Впереди слева Абганерово. Маневрируем, пытаясь держать строй, начали работать фашистские зенитчики, надо бы разойтись. Развернулись на Абганерово перестраиваясь для атаки. Рядом разорвался снаряд, инстинктивно я дергаю ручку вправо и вверх и налетаю на ближайший Ил-2. Самолеты сталкиваются плоскостями. После удара мой Ил, ставший неуправляемым уходит вправо вниз к земле. В голове проноситься жизнь. Я вижу, что значительная часть крыла разрушена, высота позволяет, и, думая только о спасении, быстро, как учили, покидаю поврежденную машину. Парашют раскрывается, стараюсь развернуться, чтобы увидеть второго летчика, что с ним? Зенитчики открыли огонь по куполу, но расстояние большое, быстрее бы приземлиться. Я плюхаюсь на нейтральную территорию. Впереди, в стороне наших позиций рвутся снаряды – это ведет огонь немецкая артиллерия и минометы, значит мне туда. Ползком и перебежками пробираюсь к своим. Но где другой летчик?
            В часть я вернулся под вечер. Второй летчик так и не вернулся. Когда возбуждение прошло, над инстинктом самосохранения  верх взяли эмоции. Что произошло: я сбил боевого товарища и уничтожил два самолета, притом, что все остальные самолеты полка вернулись, доложив об уничтожении более десяти танков. Мне казалось, что полк плюет мне в лицо. Ночью я  вышел из душной землянки и, отойдя на край аэродрома, достал пистолет. Застрелиться и покончить с позором?! Сняв оружие с предохранителя, я подвел дуло к виску, палец лег на курок, все, конец! Но покончить с собой у меня не хватило духу. Дрожащими руками я спрятал пистолет и впервые за последние лет двадцать пять заплакал. Что же я за мужик?!
            Утром следующего дня меня вызвал командир эскадрильи.
            – Суда не будет. Я знаю, что ты грамотный летчик, и произошло это случайно. У нас сейчас каждый на счету. Что толку тебя отдавать под трибунал, когда ты и так в любой вылет кровью искупишь.
            В голову мне пришла сумасбродная, но тогда показавшаяся мне правильной, идея. За мной закрепили другой самолет, и я добился разрешения у командира полка выкрасить его в яркий цвет. Наверное, это звучало глупо, но я хотел, чтобы мой Ил, отличаясь от других по окраске, привлекал бы  гитлеровцев, и именно меня они бы в первую очередь атаковали. Так я хотел искупить свою вину кровью. Раздобыв красной и желтой краски и смешав их, мы с авиамехаником Сергеем Коломеецем выкрасили крылья и хвост Ил-2 в оранжевый цвет. Получилось некрасиво, но ярко.
 
            20 августа в 10.30 пошли на атаку немецких танков около переправы через Дон. Шестью Ил-2 , взяв по четыреста килограммов бомб и по восемь бронебойных реактивных снарядов. Восемь Яков вылетели в тот же квадрат фронта, обеспечивая наше прикрытие. Отсутствие вражеских истребителей позволило нам с ведущим смоделировать ситуацию прошлого столкновения и отработать расхождение вверх и вниз, а ни друг на друга. В первом заходе сбросили бомбы, во втором атаковали ракетами. Боеприпасы ложились в секторе целей, но прямых попаданий не было, тогда заместитель командира эскадрильи Иван Бабишев, сохранивший ФАБы, пошел на переправу и с одного захода разрушил ее. Поливаемые огнем зениток и всего, что могло стрелять мы пошли обратно. Налетели «худые». Цвет не помог мне геройски погибнуть, видимо, желание жить все еще было сильнее.  На аэродром вернулись только Бабишев и я. Четыре Ила и пять истребителей остались гореть за Доном.
            Полк нес огромные потери. 22 августа геройски погиб командир звена лейтенант Ваня Богачев. На горящем самолете, предпочтя смерть плену, он врезался в переправу у Нижнего Акатова и разрушил ее. Он действовал сознательно, в последний момент, выкрикнув в эфир:
            –  Прощайте, иду на мост!
            Подвиг Богачева заставил задуматься, а как бы поступил я: потянул вверх, пытаясь сбить пламя, выпрыгнул бы с парашютом над врагом или в отчаянии и безысходности направил самолет на переправу?
            Ко второй половине августа в полку осталось восемь боеготовых самолетов, и это было еще что, некоторые штурмовые полки нашей дивизии вообще остались без самолетов.
            Полк базировался на поле бывшего совхоза. Ремонтные мастерские и землянки полковых штабных помещений, расположившиеся на краю летного поля, маскировались раскидистой кроной тополей и слоем дерна. Восемь оставшихся самолетов, затянутые камуфляжными сетками в капонирах находились там же. Личный состав жил в деревенских избах неподалеку.  Я и еще двое летчиков жили в такой избе у хозяйки бабы Вали - женщине лет шестидесяти. Когда слышал я ее  «ойкающий» говор, то неизменно вспоминал старую казацкую песню: «Ой, то не вечер, то не вечер. Ой, мне малым мало спалось». У нее был сын, воевавший на фронте где-то под Ржевом, но писем от него больше месяца не было. Мать, переживавшая о судьбе сына и понимавшая что мы, такие же солдаты, имеющие своих матерей, относилась к нам с материнским вниманием. Кормили летный состав для военного времени достаточно, однако вечерами, хозяйка часто баловала нас жареной картошкой залитой домашними яйцами. У бабы Вали также был небольшой прошлогодний запас меда, и она угощала нас сладким тягучим душистым лакомством. Небольшая пассика, которой занимался ушедший на войну сын, была заброшена, а из хозяйства осталось только несколько кур, да взятый у соседки «на вырост» игривый двухнедельный бело-серый котенок. Зверек своей непосредственностью часто веселил нас, и его знали не только мы, жившие у Вали, но и наши техники, и другие члены эскадрильи. Котенок был кошкой, и баба Валя назвала ее Василисой, но имя было длинным и мы, для сокращения звали ее Васькой.  Я где-то слышал пословицу: «любопытство сгубило кошку», именно так и произошло с котенком бабы Вали. Людей он не боялся и по своей кошачьей любознательности часто бегал на аэродром смотреть, что там происходит, особенно когда там был аврал или что-либо привозили. Однажды с подводы разгружали бочки с маслом. Я был возле капонира своего самолета, когда  услышал, как закричал кто-то из техников:
            – Вот черт, Ваську бочкой придавили!
            Он с усилием откатил бочку, Васька с глазами полными страха и боли молча поползла на передних лапах. Она не мяукала, но задние лапы безжизненно волочились по земле.
            – Вот горе то, неси Ваську бабе Вали!
            Я взял котенка на руки, видимо был перебит позвоночник.
            – Отнесу к полковому доктору.
            Врач осмотрел зверька.
            Позвоночник цел, задние лапы теплые, кровоток не нарушен, скорее, придавлены кости таза, возможно, нарушены нервные окончания. Кошки твари живучи, прыгать, конечно, она не будет, но выжить может, пусть отлежится. Если в ближайшие дни не издохнет – будет жить, только инвалидом, а там может, зарастет да заживет.
            Я отнес котенка хозяйки. Баба Валя расплакалась, жалко бедную, ой, куда ее теперь, не мышей ловить, не птиц гонять в огороде.
            Котенок, отлежавшись неделю в сарае, выжил, но задние  лапы беспомощно висели плетьми, а главное, чистоплотный до сей поры котенок, не только не мог ходить по нужде как свои собратья, но и напрочь отказывался нижнюю часть туловища признавать за свою.
            – Да, такой не жилец, пулю на него жалко тратить, возьми его за лапы да шваркни башкой об стену и делов! – советовали мне сослуживцы.
            Мне стало жаль животину. Котенок, видимо не забыв мое внимание в день несчастья, смотрел на меня как на бога, и казалось, умолял: «не бросай!». Ладно, думаю, издохнуть Васька всегда успеет. Лишних забот мне не надо, но зверя жаль. Я взял сумку от противогаза, для герметичности выстелил дно резиной от лопнувшего колеса, а сверху застелил «сменной» соломой. Кошка хорошо помещалась в застегнутую сумку, при желании вытащив голову и передние лапы, а задними оттолкнуться она не могла, поэтому сидела там вполне безопасно. Пускай летает со мной, будет кошка-штурмовик. Я не истребитель, вверх тормашками не вишу, из кабины не выпадет, а если собьют, так ведь она без меня все равно не жилец. Товарищи отнеслись к новой роли Васьки с юмором, но без понимания.
            –  Охота тебе такая морока?!
            – А что – говорю: она всеядная, ест не много, моей летной нормы на двоих хватит, одна забота – менять солому, чтобы не пахло, да мыть ее задницу. Если ее из-за войны покалечило, так пусть в кабине штурмовика внесет свою лепту в победу, отомстит войне, летают же экипажи с собаками и кошками! Я действительно где-то слышал, что у немцев есть летчик-истребитель, летающий с овчаркой, а  под Москвой наш летчик летает с котенком.
            Пока мы ждали хоть какого-то пополнения техникой, обстановка на фронте стремительно менялась не в нашу пользу. В небе господствовала немецкая авиация. Наш аэродром находился на достаточном удалении от фронта и еще ни разу не подвергался налету, но вот Сталинград – цель немецкого наступления, такой участи не избежал. 23 августа фашисты подвергли город первому разрушительному налету, погибло много мирных жителей. Теперь нам окончательно стало понятно, где будет последний рубеж наземной обороны.
            Наконец мы получили двенадцать Ил-2 самого «свежего» типа. Известно, что самые большие потери полк нес от атак вражеских истребителей. По инициативе летчиков силами инженерно-технического состава в прибывших самолетах были оборудованы кабины воздушных стрелков. Но самих стрелков то не было, решили, что летать будут «безлошадные» летчики, механики и прочие наземные специалисты технического состава. Из-за увеличения массы пустого и взлетного веса самолета решено было брать не более двухсот килограммов фугасных авиабомб.
 
            4 сентября в 11.00 в простых метеоусловиях вылетели четверкой Илов на очередное задание – штурмовку немецких автоколонн идущих к Сталинграду. В виду того, что лететь предстояло за передовую, нам выделили четверку И-16 для сопровождения. Мой экипаж самый многочисленный: я, механик Николай и Васька, испуганно прячущая мордочку в сумку – для нее это первый вылет. Идем низко, на бреющем, на высоте двести метров по барометрическому высотомеру, а значит, с учетом рельефа, где-то поднимаемся метров на двести пятьдесят, а где-то снижаемся почти до пятидесяти. Летим колонной с дистанцией метров сто на случай захода в хвост «фрицев», чтобы быстро стать в круг. По пути летчики обкатывают стрелков, выделывая змейки или полого пикируя с дальнейшей горкой. Над предполагаемым районом подтягивания войск противника рассредоточились для поиска, истребители ушли вперед. Перепуганная непривычной обстановкой Васька с головой прячется в сумке. Как и предполагалось, в районе переправы замечаем немецкую механизированную группу. Фашисты  только что переправились и не успели рассредоточиться. Быстро делаем заход, сбрасываем бомбы на обнаруженную колонну, набираем высоту для второго захода, но появившиеся истребители заставляют нас прижаться к земле и лечь на обратный курс. «Ишачки» бросаются в бой, мы уходим. На высоте триста метров мы подходим к аэродрому, все четыре Ила без повреждений. Из истребителей сопровождения никто не вернулся. Вылет считается успешным. Николай утверждает, что видел, как четыре наши пятидесятикилограммовые фугасы легли рядом с танком или броневиком и экипаж покинул машину, может - повредили, Васька не спорит, она счастливо ползает под ногами, другие штурмовики подожгли несколько машин. Налет для немцев оказался полной неожиданностью, возможно, они не предвидели такой наглости в условиях своего воздушного господства, пусть привыкают.  Ребят-истребителей жалко, но мы на столько привыкли к ежедневным потерям, что воспринимаем смерть товарищей уже как должное. Наряду с опытными летчиками в часть поступало много новичков, которых быстро бросали в бой, большинство из них терялось в сложной обстановке и не только не могли помочь в выполнении боевой задачи но и нуждались в опеки, а это сковывало действия всей группы.
 
            06 сентября в пять часов пятнадцать минут утра в дымке только что обозначившейся зари вчетвером вылетаем на «свободную охоту» с целью обнаружить немецкие войска, передвигающиеся по дорогам. Нас сопровождает восьмерка истребителей, по-моему – «Харитонов». Английские самолеты лучше оборудованы для полетов в темноте и в сложных метеоусловиях, впрочем, день обещает быть солнечным. Только теперь я понимаю, чем отличается штурмовик от истребителя. Летчик-истребитель – это романтика, скорость, высота, вертикальный маневр, кажется, что все небо принадлежит тебе, если не брать в расчет что сейчас там господствуют немцы. Штурмовик – это рабочий войны, конечно, любая работа не лишена свободы творчества, но мы больше похожи на вагоновожатых трамвая курсирующего по рельсам туда-сюда, взял «груз», довез, сбросил, пошел за новым.
     Когда пересекали условную линию фронта, в небе появились немцы. Командир группы принял решение атаковать вражеские позиции на переднем крае, где он заметил несколько стоящих танков. Проштурмовав передовую под огнем врага мы пошли домой. Во втором заходе рядом с нашим Илом разорвалось несколько снарядов. Самолет хорошо тряхнуло, на правой плоскости я заметил небольшое сквозное отверстие. Повезло – снаряд прошел на вылет не разорвавшись. Обратно шли замысловато: то вдоль Дона, то, пересекая его. Большому числу самолетов  сопровождения удалось ценой потери одного летчика и самолета  сковать фрицев, дав нам уйти.
 
             7 сентября утренний вылет нашего полка дал собрать смерти хорошую кровавую жатву. Удар по танкам и пехоте врага на поле боя был успешным, но на обратном пути семерку одноместных Илов  атаковали истребители, пятеро летчиков на аэродром не вернулись. Война преподала очередной роковой урок – без истребительного прикрытия штурмовик – это смертник.
            В этот же день нас перевели на северо-восток  в Семеновку. Немцы совсем близко. Баба Валя, вытирая слезы потрепанным передником, простилась со мной и Васькой. Ухожу с чувством стыда и растерянности, где была граница в сорок первом и где сейчас враг?! Подобное чувство испытывает весь личный состав, разве что кроме Васьки, ей стыдиться нечего. Уже одиннадцать часов дня, а в воздухе стоит дымка, скорее ветер гонит ее с передовой. Перелетаем эскадрильей из шести переделанных Илов. Всего в полку их двенадцать и это все. С нами взлетело шесть И-16 истребительного полка. Одно звено сопровождало нас до посадки, другое осталось над опустевшим аэродромом, из тех, что остались прикрывать наш отлет, никто не вернулся.
 
            10 сентября я находился в дежурном звене, в 11.30 нас вызвали в штаб полка и поставили задачу уничтожить  замеченные воздушной разведкой поезда с немецкими подкреплениями западнее Сталинграда в направлении на разъезд Басаргино. Немцы отремонтировали поврежденные участки дороги и обнаглели настолько, что подвозили подкрепления даже днем. Поезд мы действительно обнаружили километрах в шестидесяти на запад от Басаргино. Атаковали и уничтожили, потеряв один истребитель и один Ил-2. Погибли два сержанта: летчик Владимир Козлов и его стрелок техник Яша, им и по двадцать четыре года не было. Момент гибели экипажа я не видел, но когда уходили, обратил внимания на горящий самолет в поле.
 
            12 сентября в 7.30 утра вылетели четверкой для нового удара по железной дороге западнее Сталинграда. Немцы накапливают силы между Волгой и Доном, готовятся к решающему броску. Вылетели без истребительного сопровождения, «маленьких» катастрофически не хватает. Мой ведущий лейтенант Алешин минут через десять после взлета отстал, сообщив о нарушении поперечной управляемости, я пошел за звеном. Поезд мы обнаружили, он стоял, видимо под разгрузкой, в окружении полевых зенитных батарей. У нас получилось сделать по два захода и уничтожить четыре железнодорожных вагона под кинжальным перекрестным огнем зениток. На выходе из атаки в хвост нашего Ила попал снаряд, самолет закачался, и мне стоило больших усилий погасить боковые колебания и догнать товарищей. Но путевая управляемость так и не восстановилась, самолет то и дело произвольно скользил в разные стороны, норовя свалиться на крыло, и мне стоило больших усилий удерживать его на курсе. Педали нажимались без нагрузки, как будто порвались тросы управления.  Над передовой нас еще раз обстреляли с немецких позиций. На подходе к аэродрому я заметил лежащий на земле покореженный Ил-2 Ивана Алешина, крылья были сломаны, Иван до посадочной площадки так и не дотянул.
     Уже на земле, осматривая свой самолет, мы обнаружили, что руль поворота оторван почти начисто, остались только узлы крепления с висящими лохмотьями полотна и металла.
            На следующий день противник перешел в наступление по всему фронту, пытаясь захватить Сталинград штурмом. Сдержать его натиск советским войскам не удалось, и они отступили в город. Прибывшие оттуда утверждали, что уже начались уличные бои. В небе над Сталинградом полное господство немцев.
            С хутора, возле которого стоял наш полк, на аэродром часто бегало несколько маленьких ребятишек. Летчики подкармливали их, а техники в свободную минуту, пытались рассказать понятным для детей языком конструкцию самолетов и аэродромного оборудования. С одним из ребят, шестилетним босоногим Павликом я подружился особенно и даже доверял ему Ваську, когда был занят. Темноволосый и при этом голубоглазый мальчуган проявлял нормальную для его возраста любознательность и определенную смекалку. К полученным от меня заданиям относился по-мужски ответственно, при виде его я часто вспоминал «Мужичок с ноготок» Некрасова. Самая заветная мечта Павлика  была прокатиться на самолете, и помниться я даже пообещал ему сделать это, конечно не серьезно. Однажды мне пришлось пожалеть о данном ветреном обещании.
            После ремонта моего Ила, занявшего несколько дней, я собирался сделать пробный облет машины. Сел в кабину, чтобы запустить двигатель, техник где-то замешкался. Как и положено кричу: - «к запуску, от винта!» и вижу, что техник машет мне: - «не открывай кран запуска!». Что за черт! Приподнимаюсь из кабины и смотрю в недоумении,  а из-под носа «горбатого» выходит Павлик. Как он оказался в плоскости винта? Как выяснилось: помня о моем обещании «покатать» и будучи в курсе аэродромных дел, пацан пробрался на стоянку, спрятался под крыло и, увидев, что я сел в кабину, стал перед самолетом,  «рисуясь - не сотрешь» своим видом, чтобы я не забыл взять в полет. Но, под капот то у меня обзор ограничен. Механик криками прогнал Павлика и тот, вытирая слезы от внезапной обиды, побрел домой. В тот день я первый раз в жизни перекрестился, что все обошлось, и я не зарубил мальчугана.
            Через неделю я получил посылку из дома: конфеты, нательное белье, бутылку вина. Алкоголь часто не доходил – отбирался проверкой, поэтому это была удача. Дома все хорошо. Вино было выпито с товарищами в тот же день, а конфеты достались Павлику в знак примирения. И конечно спели  «Ой, то не вечер», от чего бабушка Павлика расплакалась.
 
            К середине сентября  бои в Сталинграде и вокруг города приняли особенно ожесточенный характер. Наши подготовили наступление по всему фронту. 18 сентября силы полка были задействованы в воздушной поддержке. Поднялись несколькими группами. Утром взлетело звено добровольцев, ведомое командиром полка майором Константином Васильевичем Яровым. Под самолеты подвесили дымовые авиационные приборы, им поставили задачу: пройти на бреющем перед войсками противника и выставить дымовую завесу в зоне фронта наших войск, чтобы помочь пехотинцам и танкистам скрытно перейти в наступление на открытой местности. В 12.45 взлетели мы для  штурмовки немецких колонн подтягивающихся к переднему краю. Шли четверкой на высоте двести метров в сопровождении восьми И-16, впрочем, это количество истребителей должны были прикрыть весь участок фронта, в том числе и от немецких бомбардировщиков штурмующих боевые порядки наших войск.
            Я летел и думал: кода мы научимся воевать. Если идут вперед танки, то артиллерия сопровождения и пехота отстает, если летят штурмовики или бомбардировщики, то истребителей для завоевания воздуха на этом участке не хватает. Немцы так не воюют, у них всегда налажено четкое взаимодействие между танками, артиллерией, пехотой и авиацией. Многие коммунисты - герои, готовые на самопожертвование, хоть тот же политрук Скляров, но когда мы будем воевать не только кровью, но и головой?
            Над полем боя противник встретил нас интенсивным зенитным и ружейно-пулеметным огнем. Самолет старшего сержанта Василия Тузукова и летевшего с ним стрелком старшего сержанта Коваленко был подбит и упал на территории противника. Мне показалось, что экипаж смог воспользоваться парашютами, но успели ли они раскрыться, я не видел. Выложив бомбовую нагрузку, во втором заходе я атаковал скопление танков и автомашин четырьмя РЭсами. Уверен, что одна ракета попала в автомобиль или бронетранспортер. Разглядывать некогда, на выходе нам на хвост сел немец, это понял я по крику Коли - уральского парня, смешно говорившего вместо «его», «евоный». Я не мог видеть заднюю полусферу, но стрелок дал знать, что немцев двое. Неужели конец? От первой атаки мне удалось уйти скольжением, но немцы сознательно отрезали нас от оставшейся группы, заводя на свою территорию. Резко снижаюсь, переложив крен и педаль влево. Пулемет сзади не умолкает, только бы не расстрелял все патроны! Слышу, Коля орет: - «Сбил»! Молодец! Второй немец делает заход сверху слева, теперь и я могу его видеть, он висит в километре выше в мертвой зоне нашего пулемета, дает крен и пикирует на нас, я убираю газ и выпускаю закрылки на семнадцать градусов, должен проскочить. Немец, не подставляясь под пушки, уходит горкой вверх. Тяжелый потерявший скорость Ил не может повторить его маневр. Воспользовавшись передышкой, я убираю закрылки и на полной тяге бегу догонять своих. Товарищи не видят нашего положения, но звать на помощь и подставлять остальных не хочу. Немец все время висит над нами, выбирая удобный для атаки момент, затем пикирует, дает залп и уходит горкой почти вертикально над нами. Я не считал, сколько атак произвел «Мессершмитт», три или четыре. Обшивка Ила получила сильные повреждения, особенно левая консоль, еще пара  попаданий и фриц отстрелит нам плоскость.  Истребитель опять пикирует. Впереди вижу овраг и со скольжением бросаю в него штурмовик, снизившись метров до двадцати, опять выпускаю закрылки и гашу скорость. Поврежденный Ил трясет на эволютивной скорости и мне стоит большой концентрации удерживать его в воздухе. Что произошло дальше я не видел, только услышал радостный крик стрелка: - «Готов гад»!
            Мы возвращаемся на аэродром, где я сажаю трясущуюся из-за повреждений крыла машину. Уже на земле Николай описал мне, как немец не успел вытянуть из пикирования и врезался в стену оврага. Я ходатайствую перед начальством о награждении стрелка правительственной наградой. Падения второго «Мессершмитта» никто не видел, но первого, сбитого пулеметным огнем,  подтверждает наземка.
            На следующий день немцам удалось сбросить наши части с захваченных большой кровью высот, взломать оборону фашистов не удалось. Кроме не вернувшихся Коваленко и Тузукова был сбит и самолет командира полка Константина Васильевича Ярового. Его самолет сел на вынужденную в окружении немцев, судьба майора пока не известна. И опять авиация противника господствует в небе.
            Мой Ил-2 залатали. Командование принял штурман и комиссар полка Скляров. Он младше меня на четыре года и хотя стал коммунистом уже после того, как стал летчиком, я не очень люблю нового командира, впрочем, он ведь не девушка и я тоже. В отличие от Ярового он для меня слишком «идейный». Максим Гаврилович тоже относится ко мне с подозрением, мол, с одной стороны – неплохой летчик, с другой – в тридцать два года все еще лейтенант и даже не командир звена.
 
            С началом октября из-за неблагоприятной погоды и начавшейся осенней распутицы наступила передышка. Правда, этого нельзя сказать о наземных войсках. Немцы до сих пор имеют преимущество на земле и в воздухе, мы остановить их не можем и вынуждены отступать. Население, боясь прихода фашистов, с укором смотрит нам вслед: - «Вояки, мать вашу!» и прячут нехитрые припасы по погребам, как будто это поможет. Вокруг Сталинграда что-то заваривается. Нас перебрасывают на восточный берег Волги. На западных площадках чувствуется отсутствие необходимых боеприпасов и топлива. Когда метеоусловия улучшаются, в редких случаях удается произвести загрузку бомбами и РС в соответствии с поставленными задачами. ФАБ-100 еще есть, а вот ФАБ-50 практически израсходованы.
            Перебазируемся третьего октября в одиннадцать часов дня под прикрытием легкого тумана. Девять оставшихся Ил-2 688-ШАП. Ведет группу капитан Скляров, далее командуют звеньями Толя Кадомцев, Ваня Бибишев и Афанасий Яровицкий. С нами перелетает шестерка И-16. Туман помещал собраться плотным строем и некоторое время мы летим в одиночестве. Лечу, и мне кажется, что в ровном гуле мотора я слышу тихую красивую музыку, может быть Шостаковича – интересная слуховая галлюцинация. Наконец плотность дымки уменьшилась, и группа начала собираться в эскадрилью. Появление немецких охотников было полной неожиданностью. Один из наших тут же был сбит. Прикрывая друг друга, мы пересекли ширь великой «нашей» русской реки и стали искать подготовленные для посадки площадки. Это далось нам с трудом.  На аэродром восточного берега для ускорения садились парами, кстати, парой я садился впервые. Сбитым Илом оказался самолет младшего лейтенанта Яровицкого. Летчик погиб, а стрелок, выброшенный ударом  из кабины, получил тяжелые ранения и был отправлен в госпиталь. Одного немца все же сбили истребители.
            К середине октября, как и следовало ожидать, метеоусловия еще ухудшились, количество летных дней уменьшилось. Люди, получили короткую передышку. 22 октября выпал первый снег, в районе аэродрома были такие снежные заряды, что часовые ничего не могли разглядеть уже в нескольких метрах от себя. В период вынужденного затишья у нас произошел один неприятный случай. В полку было несколько женщин на штабных должностях. Понятно, что в обстановке войны в окружении молодых людей, каждый из которых мог запросто не вернуться из вылета в любой день, женщины окружались особым вниманием. Вульгарности или распутства не было, наоборот  присутствие особ противоположного пола делало мужчин галантней и обходительней. Личный состав представлял собой разные возрасты от нецелованных юнцов до зрелых женатых мужчин, к коим относился и я. С супругой я не виделся  около шести месяцев, и сказать по правде, наверное, до «первого раза» легче терпеть воздержание, чем вошедшим, так сказать, в регулярность отношений. Правда, я в полку вольностей себе не позволял. Были и такие, кто переносил тяготы воинской жизни с большим нетерпением. Был у нас молодой летчик с Кавказа, фамилию его умышленно не называю, так вот, он запал на одну барышню, работающую при штабе, и оказывал ей всяческие знаки внимания. Девица конечно на его ухаживания хихикала, но большой взаимностью не отвечала. Надо сказать, что с целью обеспечения  порядка, женщины были на «особом контроле» старших офицеров, не буду утверждать, что там были какие либо отношения, но от слишком назойливых ухажеров «большим» погоном прикрыться легче. Случилось так: мы с кавказцем  возвращались из ближайшего села  на аэродром по лесочку, а ходили за выпивкой. По пути нам попалась та самая барышня из штаба. Видимо горячая кровь и алкоголь ударили в голову неудавшемуся Ромео, и он начал особенно активно приставать к объекту своей нереализованной страсти. Девушка попыталась объяснить, что в данный момент он не является героем ее романа. Тогда кавказец схватил ее и повалил прямо на снег. Несколько секунд я не вмешивался. Ситуация получилась даже комичной: барышня кричала помочь ей, а кавалер – ему. Наконец я оттащил горячего парня и помог девушке подняться. Все бы обошлось, но женщина пожаловалась командиру, и дело приняло дурной оборот. И хотя к произошедшему инциденту я имел самое посредственное отношение, учитывая нелюбовь ко мне нового комполка, мог угодить под суд за соучастие в попытке изнасилования.  Мы договорились со Скляровым, что огласки и развития это дело не получит, но нас переведут в другую часть. Так я получил перевод в 810-й ШАП действовавший на Брянском фронте. Кстати, я узнал потом, что летчик тот, кавказец, через месяц погиб в катастрофе.
            В первых числах ноября я прибыл на новое место службы и сразу влился в боевую работу полка. В  части встретили меня отлично, к чести Максима Гавриловича, он дал мне отличную характеристику, сделав упор на летный опыт, поэтому в 810-м  я разу стал в строй наравне с «ветеранами». Быт был суровый, жили в землянках отапливаемых буржуйками по шесть человек. Приближающая, а фактически начавшаяся зима, запустила впереди себя холод и сырость. На улице было зябко, в землянке душно. Но все эти бытовые неудобства меркли по сравнению с войной и опасностью быть убитым. Жаловаться на трудности жизни было бы кощунственно по отношению к погибшим товарищам, и мы не жаловались. А кормили авиацию всегда хорошо, преобладали каши, но их было вдоволь.
            810-й Штурмовой Авиационный Полк был трехэскадрильным и входил в состав 225-й ШАД. Командир – майор Георгий Петрович Зайцев принял полк летом после гибели предыдущего командира. К ноябрю 1943 года на Брянском участке фронта наблюдалось некоторое затишье. Основной задачей, ставившейся перед дивизией и полком, было завоевание господства в воздухе для облегчения планирующихся зимних операций. Ну, мы то не истребители, штурмовик господство в воздухе может обеспечить только одним: уничтожением самолетов противника на земле, поэтому кроме ударов по переднему краю и транспортным коммуникациям  мы готовились к штурмовке фашистских аэродромов.
 
            Первое боевое крещение в новой части я получил уже через несколько дней после прибытия. 6 ноября в 8 часов утра в сложных метеоусловиях в числе шестерки наиболее подготовленных летчиков второй эскадрильи я вылетел на штурмовку ПВО и самолетов, стоящих на аэродроме в районе станции Горшечное.
            Погода для полетов отвратная: снизу туман, сверху низкая облачность не выше пятисот метров  и мы посередине на двухстах метрах от земли. Нас должно сопровождать шестерка Яков, но смогут ли они разглядеть нас в таких метеоусловиях. С наступлением дня туман должен ослабнуть. В  районе нашего аэродрома видимость была более-менее. Сквозь дымку в разрывах облаков проглядывает заспанное зимнее солнце. На маршруте облачность и туман медленно рассеиваются. Внизу зима правит во всей красе. Сейчас бы побродить по сказочно зачарованному заснеженному лесу, поваляться в снегу или взять  санки и айда с дочкой на горку, как давно это было, наверное, в другой жизни. В теперешней - только эта война, кажется, она идет с самого нашего рождения.
            Васька привыкла к самолету и не прячет мордочку в сумку. Со мной ей теплее, веселее и спокойнее чем на холодном заснеженном аэродроме. Она смотрит через остекление в сторону. Что она там видит? Понимает ли что летит? Или для кошачьего восприятия это слишком сложное уравнение?
            Местами маршрут проходит над лесистыми заснеженными холмами. Самолет летит так низко, что, кажется, сейчас зацепит верхушки деревьев, а на высотомере – триста метров, но идти выше нельзя, мы над территорией врага и до аэродрома еще далеко.
            Где-то впереди истребители перехватили немецкую пару, это слышно из радиообмена командира их группы, мы идем незамеченными.
            Внезапно самолет вошел в зону сильной болтанки. Стрелок, ефрейтор Леша, материться, ему плохо и холодно, мне, откровенно говоря, тоже не очень хорошо, забеспокоилась и Васька. Группа увеличила дистанции и интервалы. Илы бросает как лодки в шторм, формируется зимний фронт.
            На подходе к аэродрому вошли в облачность. Выскочили из облаков на высоте четыреста метров прямо над аэродромом. Немцы открыли огонь с опозданием, дав нам сделать единственный заход. Сбросив бомбы на зенитную пушку в районе стоянки самолетов, прохожу дальше. Один снаряд разорвался совсем близко, мне кажется, что я вижу, как разлетаются осколки, мы заговоренные, Васька точно стала моим талисманом.
            Собравшись в группу, идем домой. Считаю эскадрилью – все живы. Обратная дорога проложена по иному маршруту, главное – пересечь линию фронта. На обратном пути попадаем в туман. Один из летчиков потеряв пространственную ориентировку и не справившись с управлением, врезается в холм прямо передо мной. Видимость настолько ухудшилась, что найти свой аэродром будет сложно. Наконец обнаружив  посадочную площадку, мы плюхаемся мимо полосы в заснеженную зону. Ил затрясло и развернуло вправо, мы чуть не задели своих зенитчиков, но стойки выдерживают давление рыхлого снега. Садятся все, кроме экипажа младшего лейтенанта Гончарова и стрелка Комаркова – это они упали, может еще вернуться, но пока числятся как без вести пропавшие.
            В конце ноября выдавались несколько летных дней, когда полк летал на штурмовку железнодорожной станции Горшечное, но я следующий раз вылетел  только в декабре. В конце ноября я сильно застудился и слег на неделю с температурой, но все обошлось. Дело в том, что в связи с переводом, полного зимнего обмундирования я не получил и имел только кожаное летное пальто.  Хотя еще  под Сталинградом я заметил, что промочи ноги на холоде или постой под ледяным  ветром, другими словами: попади в ситуацию, от которой на гражданке слег бы с температурой или хотя бы схватил насморк, здесь все обойдется. На фронте болеют редко, напряжение  включает скрытые силы организма и тот держится. Видимо у меня просто накопилось.
 
            9 декабря распогодилось, ясным зимним утром в 8:30 вылетели четверкой Ил-2 на «охоту» с целью обнаружить и уничтожить немецкие войска, передвигающиеся по автодорогам в окрестностях города Орла. Нас будет прикрывать четверка «лакированных гробов» - отличных истребителей для сопровождения штурмовиков. Природа кругом – хоть пиши картину: заснеженные лесостепные равнины Среднерусской возвышенности и редкая и высокая кучевая облачность, освещенная бледно розовым  солнцем. Пастельные тона окружающей природы хорошо сочетаются с зимним камуфляжем самолетов. «Охотились» достаточно долго, наконец, заметили на дороге двигающиеся от Орла по направлению на Брянск  немецкие войска. Один наш Ил из-за неполадок повернул домой. Мы втроем сделали по три-четыре захода на врага. Зенитный огонь был слабым. Я уверен, что бомбами и РС уничтожил два автомобиля. Радовало отсутствие немецких истребителей, не смотря на отличную погоду, и ЛаГГи, оставив нас, расширили зону поиска. На обратном пути заметили одинокий «лаптежник» идущий на высоте более двух тысяч метров. Самолет фрицев был поврежден и ковылял к своим, оставляя в небе легкий масляный след. Ил-2 и Ю-87 – самолеты поля боя  и, несмотря на разные характеристики и тактику применения – соперники. Упустить такую возможность мы не хотели и дерзко пошли вверх  вдогон. Даже без нагрузки Ил медленно набирает высоту. С площадками для разгона мы догнали немцев минут через десять, и, выйдя на дистанцию стрельбы, открыли беспорядочный огонь из всего бортового оружия. Добитый враг штопором пошел к земле. Проводив его взглядами, мы со снижением развернулись в свою сторону. Никакого сомнения или жалости к врагу не было.
 
            29 декабря шестеркой Илов пошли на уничтожение немецкого аэродрома в районе Орла. Сделаем немцам рождественский подарок. Десять часов утра, погода условно летная – пока дымка, но облачность высокая. Нас сопровождают истребители. Дымка рассеялась и над аэродромом мы попали под сильный зенитный огонь и истребители противника. Немцы еще взлетали, когда мы были уже над их полосой. У меня был соблазн резко развернуться и проштурмовать взлетающий «Мессершмитт», но, испугавшись промазать в резком маневре потеряв скорость, я прошел дальше. Один штурмовик и один истребитель сразу были сбиты. Кто-то из экипажей Илов сбил одного немца. Сделали только по одному заходу и сразу потянули за линию фронта. Леша закричал, что бомбами накрыли немецкий двухмоторник на стоянке. Дошли домой. Летчик одного из вернувшихся экипажей был ранен в голову, но смог довести поврежденный зенитным снарядом самолет до своей территории и посадить, после чего потерял сознание и был отправлен в госпиталь.
 
            30 декабря опять пошли шестеркой на штурмовку аэродрома в районе Орла. Первая группа из четырех самолетов должна была уничтожить ПВО, а вторая пара атаковать стоящие самолеты. Первоначально повторный налет не планировался, но результаты воздушной разведки после вчерашнего налета сообщили о скоплении самолетов на аэродроме, поэтому вылетаем в девять утра по тревоге с двадцатиминутной готовностью. С нами идет группа каких-то новых истребителей. Вышли на аэродром без происшествий, но над аэродромом нас опять встретили  ураганным огнем с земли. Я был в первом звене и сразу пошел в лоб на зенитки, одно орудие замолчало, это дало мне возможность быстро развернуться и атаковать стоянку, правда большого числа самолетов там не было, немцы знали о нашем налете и перевели или замаскировали большую часть техники. Вернулось нас три экипажа, остальные погибли над Орлом. Мой Ил как заговоренный - ни одной царапины.
 
             1 января пошел снег. Лететь в тыл к немцам рискованно. Сегодня выделили небольшую группу из четырех опытных экипажей для штурмовки переднего края. Поднялись в 11:30. Две пары истребителей сопровождения, взлетевшие с нашего аэродрома, поднялись над облачностью, и возвратились на аэродром. Горизонтальная видимость метров девятьсот, а вертикальная и того меньше. Получив задание,  изучили, где проходит немецкая сторона линии фронта, чтобы не врезать по своим. Хорошо, что наземные войска не имеют соприкосновения. В условиях снегопада сходу нанесли удар по окопавшимся автомобилям и пехоте. Зенитный огонь не точный  и мы, сделав маневр, ушли в облачность и там потерялись. Собираться группой было опасно,  домой возвращались по одиночке. Я не знал, живы ли мои товарищи. На обратном пути я потерял ориентировку и долго блуждал на небольшой высоте, сверяя направление с еле заметными ориентирами, сели благополучно.
 
            Несколько дней идет снег. Развлекаюсь с Васькой, бросая ее в сугроб, заставляя  выбираться, двигая задними лапами. Кошке это не нравиться, но терпит безропотно, потом грею её у буржуйки в землянке.
            Наконец осадки прекратились, и вновь показалось ясное морозное небо, взлетно-посадочную площадку расчистили.
            5 января после обеда в 14:30 выделили три Ил-2 для штурмовки прифронтового аэродрома в районе населенного пункта Касторное. У немцев здесь площадка подскока. Действовать будем по обстоятельствам, учитывая малочисленность звена, в первом заходе постараемся подавить противовоздушную оборону, во втором, если повезет, атакуем самолеты. На всякий случай для  сопровождения дерзкого налета выделили шесть истребителей новых типов, благо погода позволяет.
            Снега нападало много, зима правит. В такую погоду хорошо сидеть  в доме - деревянной избушке, у растопленной печки и смотря в окно на накрытый белым  сказочным холодным пухом мир, есть бабушкины пирожки, запивая их чаем с малиной. В такие неспешные дни время останавливается.  Как давно это было, лет двадцать назад, но память до сих пор продолжает хранить добрые и светлые дни беззаботного детства. 
            К аэродрому в районе Касторное мы подошли одновременно с немцами. Их транспортник уже сел, а истребители стояли в кругу для посадки. В воздухе над нами началась карусель. Один фашист сел нам на хвост, но Алексею удалось отогнать его огнем пулемета. Истребители оттеснили немцев от Илов, дав нам возможность сделать по два захода, вначале атаковав зенитную артиллерию, а затем севший транспорт. Потом мы собрались и быстро ушли, пока противник не вызвал подмогу. Звено вернулось целым, чего нельзя сказать об истребителях, потерявших троих и сбивших двух немцев. В эти дни полк совершал еще боевые вылеты, и они заканчивались менее удачно, чем те, в которых довелось принимать участие мне. Потери были почти ежедневными, чаще экипажи просто не возвращались с заданий и установить, что произошло над территорией, занятой врагом возможности не было.
 
            Через день, 7 января в 8:30 утра перелетаем эскадрильей из шести Илов на прифронтовой полевой аэродром под Ливны – это почти в пасть к черту. Возможно, планируется зимнее наступление на Воронеж, а может и на Орел, зимой мы бьем немца, летом - он нас. Видимость отличная, а маршрут проложен так, что часть полетного времени мы будем идти над орловским выступом, занятым врагом, поэтому нам выделили два звена по три И-16. И немцы нас заметили. Завязался воздушный бой, в результате которого мы потеряли четверых истребителей и два Ил-2, но в долгу не остались, сбив общими усилиями до четырех немцев. В одном из  сбитых экипажей стрелком летел мой товарищ по землянке уроженец орловской области  Веревкин Тимофей. Их самолет упал на орловском выступе, сесть рядом с ними среди заснеженных оврагов не было никакой возможности. Если остался жив и не ранен, то эти места он знает, авось выберутся.
 
            По причине нелетной погоды и подготовки к наступлению мы около трех недель не летаем.  26 января нас подняли по тревоге для нанесения удара по ближайшему к нам немецкому аэродрому в районе станции Касторная. Вылетели в 7 часов 30 минут, лететь не долго, минут двадцать. Нас сопровождает целая эскадрилья Яков, в обиду не дадут и от этого на душе спокойно. Прикрытие вышло на Касторную раньше нас, сковав истребители противника воздушным боем до нашего прихода. Пересели передний край под стрелковым  огнем. На цель вышли через девятнадцать минут после взлета. Один Ил-2, дав знать об отказе материальной части, повернул обратно. Работа самолетов сопровождения позволила нам впятером повисеть над аэродромом, выполнив по два захода, благо, зенитных точек было не много. Самолетов на аэродроме почти не было или их хорошо замаскировали, поэтому мы занялись подавлением огневых точек. В каждом заходе я заставил замолчать по одной артиллерийской установке. Домой вернулись все, похоже, что после нашего налета немцы  эту площадку для своих самолетов не использовали. Другая группа из шести Ил-2 штурмовала эшелоны на станции, налет вышел удачным, но экипаж Соляникова и Однорала был сбит.
 
            На 29 января запланирована атака немецкого аэродрома в районе города Орел, Орел – это не аэродром подскока, здесь у немцев крупный прифронтовой авиационный узел, поэтому к операции готовимся тщательно и заранее. Группу из шести Ил-2 поведет командир полка майор Зайцев.
            Провели построение перед знаменем полка, немцев порвем! Садимся в самолет, с Лешей пожелали друг другу удачи и действовать грамотно.
            Взлетели в 8:45, антициклон, плохо, значит, немцы нас обнаружат еще на подлете. Поудобней надеваю сумку с котенком, Васька, на тебя вся надежда! Полет должен идти скрытно на высоте двести метров. Для сопровождения нам выделили только четыре истребителя новых типов, кажется Як-7, но и они - прикрытие весьма условное, Яки вооружили РС и они идут с нами одной группой, чтобы ударит по аэродрому, а затем, набрав высоту, вступить в бой с  истребителями противника, если те появятся в воздухе. 
      Нам не удалось подойти незамеченными, нас,  безрезультатно обстреляли еще с переднего края, затем на подходе к Орлу нас атаковали истребители, внезапности не получилось. Воспользовавшись невыгодным положением Яков, неприятель в первую очередь занялся  прикрытием, атакой верху сбив сразу два истребителя. Все произошло на глазах группы штурмовиков, но помочь мы не могли, я видел, как один из Яков просто взорвался в воздухе. Не сходя с боевого курса под огнем истребителей и зениток, группа выполнила первый заход на аэродром. Одни из Илов был сразу сбит. Мне удалось подойти с удобного ракурса и сбросить все двести килограммов фугасок на какие-то строения на краю летного поля похожие на топливохранилища. Сразу разворот и атака зенитной батареи. Самолеты на аэродроме были, правда маскировка позволила различить места их стоянок только когда подошли вплотную. Сделать третий заход для их штурмовки под шквальным огнем зениток  я не смог. Тогда я развернул самолет в сторону своего аэродрома, ища в небе другие Илы, но тщетно. В районе Орла наш самолет опять попал под сильный огонь зениток. Стреляли отовсюду, казалось, что вся наша родная земля вела предательский огонь, и небо взорвалось. Но «Ил» был целым и невредимым и казался неуязвимым. Постоянно маневрируя на высоте от трехсот до пятидесяти метров, я, стиснув зубы мертвой хваткой, пошел домой. Рядом никого не было. Пересекая передний край, я  произвел штурмовку укреплений противника пулеметно-пушечным огнем. Там стоял танк, несколько окопанных автомашин и пехота. Ответным огнем нам повредили часть обшивки левого элерона, в тот момент я и не заметил ухудшения управляемости по крену. На хвост нам сел одинокий немец, видимо из тех, что встретили нас над Орлом, но мы уже пересекли линию фронта, а Алексей огнем пулемета отогнал фашиста, тот лениво развернувшись, пошел в сторону своих. Потом Леша рассказал, что это был  тупоносый истребитель не похожий на «худого». На аэродром мы вернулись первыми, я обратил внимание, что встречающие, когда я снял шлем, смотрят на меня с неким удивлением, я спросил техника нашего самолета: - что не так, я вроде не ранен?
            – Так ты весь белый! – ответил он лаконично.
            Напрасно мы ждали возвращения других самолетов. Пять Ил-2 и четыре истребителя на аэродром не вернулись. Поскольку гибели экипажей никто не видел, их записали пропавшими без вести. Командир полка Георгий Зайцев и стрелок Петр Митрофанов, а также мои товарищи по эскадрильи летчики: комэск капитан Николай Шевцов, сержант Борис Хомяков, их стрелки: Иван Ненашев и Николай Осокин остались под Орлом. Вечная им память!
            Меня  затаскали в особый отдел. Особистов интересовало, почему вернулся только мой самолет. Спрашивали: - Кого и как сбили?
            Отвечаю: - Не знаю, было не до этого. Я сделал два захода по артиллерийским установкам и аэродромным постройкам, израсходовав бомбы и РС, повернул назад. Рядом никого не было. Упавших самолетов в районе аэродрома противника не видел, хотя знал, что некоторых уже сбили.  Хаос творился, так что самолеты на земле заметить было трудно. На обратном пути атаковали немцев на линии фронта, там и получили повреждения элерона. Наши наземные войска должны были это видеть.
            –  А как удалось вам единственным выйти от Орла, да еще целыми?
            – Не знаю – говорю, не буду же я рассказывать за свой живой талисман. - Может, вы считаете, что там меня вообще не было – говорю в ответ: - так слетайте, опросите немцев! 
            Показания Алексея с моими совпадали полостью. Промурыжили нас и оставили в покое.
            Командование полком временно принял капитан Андреюк.
 
            3 февраля в 10:45 вылетели на уничтожение вражеской батареи восточнее г. Орел, на передний край тремя Ил-2 в сопровождении двух пар истребителей. При подходе к линии фронта в районе Верховье стали собираться  звеном.  Внезапно оба впереди летящих Ила врезались в землю. Что стало причиной катастрофы? Метеоусловия были хорошие, сбить их не могли. Я принял решение идти самостоятельно. Набрал одну тысячу пятисот метров,  вышел в окрестности Орла. Подо мной должен быть передний край. Батареи не вижу. Сверху выскочила пара немцев, ими занялось сопровождение. Неожиданно у нас зачихал мотор, проверяю работу магнето, регулирую смесь, не хватало здесь грохнуться, может причина катастрофы товарищей в этом? Наконец двигатель вышел на устойчивую работу. Снижаюсь до двухсот метров. Батарею не вижу, огонь по мне никто не ведет. Все кажется нелюдимым, словно немцы ушли. Походив минут двенадцать и не найдя вражеской батареи я пошел обратно. Истребители, сбив одного фрица, вернулись без потерь.
            Стали разбираться, в чем причина падения двух самолетов, сослались на ошибку летчиков, двух сразу? Сбить огнем с земли их не могли. Стали проверять мою машину, опробовали двигатель, слили топливо, но ничего не нашли. Выходит, я в рубашке родился.
 
            20 февраля пошли тройкой на  обнаружение немецких танков, стянутых к  переднему краю. Разведка сообщила о готовящемся внезапном контрударе. Поднялись в воздух в 9:45 в условиях отличной видимости. Вел группу старший лейтенант Козловский. С нами шла шестерка пушечных истребителей. «Ястребки» танки не нашли. Мы, поднявшись на тысячу метров, обнаружили группу  танков перед небольшой рощей, расположенной на холмах между реками. Кроме танков к роще двигались машины, стягивались войска. Козловский решил, что наносить удар тройкой Илов по таким силам противника будет не эффективно, вернемся большей группой. Мы резко повернули машины на противника и, снизившись до бреющего, пронеслись прямо над танками, затем, так же внезапно повернули домой. По нам открыли беспорядочный огонь, снарядом вырвало часть передней кромки крыла нашего самолета, надо было быстрее убираться. Понятно, что танки мы не уничтожили, но квадрат их сосредоточения запомнили и в штаб сообщили.
 
             В начале марта прибыло некоторое пополнение, поговаривали о том, что полк, вскоре отправят на отдых, а пока  дивизионное начальство присваивало очередные звания. Получил младшего лейтенанта мой товарищ Толя Соляников – хороший летчик уже проявивший себя. Меня опять в списках не было.
            В марте боевых вылетов я не делал, только отрабатывал слетанность с пополнением в качестве ведущего пары.
            Итогом январско-мартовского наступления стало освобождение Воронежа, Касторного, Старого Оскола. Гитлер окончательно потерял Дон. Но, хотя войска советских фронтов выдвинулись от Дона на запад более чем на двести километров, уничтожить немецкие армии в районе Курска не удалось. И все-таки, по сравнению с Ржевской бойней, где наши коммунисты-полководцы, не достигнув результатов, положили столько людей, действия Воронежского и Брянского фронтов можно считать успешными.  Потери полка были огромны, за три месяца – двадцать три самолета, но они не были напрасны, если смерть твоих товарищей может вообще быть не напрасной. Полку засчитали уничтожение двадцати семи самолетов, семнадцати артиллерийских установок разных типов, до тридцати четырех автомобилей и несколько сотен человек личного состава противника.
            В начале апреле полк был выведен на короткий отдых и комплектование. Новый комполка майор Сапогов ознакомившись с моим личным делом и послужным списком, весьма удивился, почему такой «старик» до сих пор только старший летчик. Он хотел назначить меня командиром звена и предложил стать кандидатом в партию, но я отказался.
            – Если будет приказ, я могу повести группу в бой, но увольте меня от назначений в командиры, я вполне на своем месте, и для вступления в партию я еще не готов – тактично отвертелся я.
            Сапогов подумал и все же представил меня к награде. В перечисленных моих заслугах говорилось: за период с 6.11.42 по 29.01.43 участвовал в Отечественной войне на Брянском фронте. Совершил 9 боевых вылетов на штурмовку техники и живой силы врага. Уничтожил: до 8 автомашин с войсками и грузами, до 5 орудий зенитной и полевой артиллерии, до 3 самолетов на земле. Над полем боя ведет себя смело и мужественно. Летает на самолетах Ил-2. Делу партии Ленина-Сталина и социалистической родине предан. Достоин представления к Правительственной награде – ордену «Красная Звезда».
            Орденом меня наградили достаточно быстро, прямо в части перед строем полка. Сапогов продолжал настаивать на моем назначении командиром звена. Я поблагодарил майора за оказанное доверие и, пока полк был в тылу, попросился на …фронт. Дело в том, что в запасную авиабригаду, куда временно прибыл оставшийся состав 810–го ШАП приехал «купец». Он набирал летчиков для  штурмовых  полков направляемых на Кубань и Кавказ, где Красная Армия повела активные боевые действия. От него я узнал, что туда направлен 190-й ШАП, в составе которого я встретил июнь 1941. Перевод в «новый – старый» полк  освобождало меня от «долга» перед Сапоговым и давал право на  недельный отпуск, в который я ринулся в Куйбышев к семье. Мы не виделись год. Трудно описать радость встречи с моими любимыми женщинами: женой и дочкой. Были и радость и слезы, бессонные ночи разговоров и любви, праздничный стол с коньяком и гулянья по городу. Дочка, показывая пальчиком на орден, говоря, что ее папа герой, просила рассказать, как я воевал.
            – Как? – говорю: летаю, где фашисты, бомблю их, стреляю.
            – А Гитлера ты бомбил?
            – Нет – отвечаю: чтобы бомбить Гитлера, надо вначале победить всех охраняющих его фашистов, поэтому мне нужно вернуться на фронт.
            Васька, мой спутник в путешествии домой домашним понравилась. Кстати у нее начали двигаться задние лапы, так что я не оставляю надежду на ее хотя бы частичное выздоровление. Вначале я хотел оставить ее у семьи, но потом, на семейном совете решили: раз она и вправду стала моим талисманом, пусть едет на фронт со мной, к тому же, кошка, ценя мою полугодовую заботу, признавала своим папой-хозяином и слушалась беспрекословно только меня.
            Недельный отпуск проскочил мгновенно подобно пушечному снаряду, пролетевшему мимо, и в середине апреля я прибыл к новому месту службы. Не зная планов нашего командования, обстановку на Кубани я частично представлял. После успеха под Сталинградом, советские войска попытались провести ряд наступательных операций по всему фронту, я ведь сам только что  участвовал в такой кровавой бане. Ситуацию на Кавказе трудно было оценить в ту или иную сторону. В середине февраля был освобожден Краснодар – столица Кубани, с трудными боями нам удалось выбить немцев из ряда крупных станиц. С другой стороны Северо-Кавказское наступление не принесло ожидаемого результата, нам не удалось ни запереть немцев на Кубани, ни нанести им решительного поражения, более того, Вермахт даже смог перебросить наиболее боеспособные танковые части с Кубани на Украину. При поддержке авиации немцы регулярно предпринимали мощные контратаки, одновременно создавая узлы сопротивления и опорные пункты, соединенные непрерывными линиями траншей и окопов, усиленных железобетонными огневыми точками – так называемую «Готскую позицию» обороны, преграждающую нам вход в Азов и Крым. К апрелю ситуация стабилизировалась. Немцы заняли подготовленные рубежи  в шестидесяти-семидесяти километрах западнее Краснодара, с мощными узлами  в районе станицы Крымская и Новороссийска, частично контролируя шоссе Краснодар – Новороссийск. Войска Северо-Кавказского фронта также перешли к обороне, имея плацдарм в районе Мысхако. Прекрасно организованная немецкая авиация господствовала в воздухе. Впереди было лето - пора, когда немцы  успешны в наступательных действиях, так что южные регионы совсем не обещали курортного отдыха. Враг был близок, и с ним предстояла упорная борьба.
 
            Вечером 17 апреля я с группой молодых летчиков прибыл к новому месту службы.
            Я надеялся встретить хоть кого-нибудь из однополчан по сорок первому году, но надежды мои были напрасны. Самым «старым» в полку оказался механик по вооружению двадцати трех летний белорус Филипп Андросик, но и он попал в полк в конце июля сорок первого года, когда меня уже в полку не было. Все остальные погибли еще летом сорок второго под Орлом.
            Нас разместили в полуразрушенном  общежитии и дали выспаться. Утром полк собрали у здания склада переделанного в штаб и провели что-то среднее между политинформацией и постановкой задачи. Выступали поочередно: новый только что назначенный командир полка капитан Бахтин, мой одногодка по окончанию летной школы, политрук и начальник разведки полка. До личного состава довели обстановку, в целом информация была полезной.
            Для обороны Таманского плацдарма немцы сосредоточили шестнадцать пехотных и кавалерийских дивизий и стянули крупные силы авиации: 4-й воздушный флот, пикирующие бомбардировщики из Туниса, истребители из Голландии, бомбардировщики из Крыма и юга Украины. Мол, это до сорока процентов люфтваффе на Восточном фронте. Именно с помощью сил  авиации немецкое командование рассчитывает сорвать новое  наступление советских войск. Добившись превосходства в воздухе, немцы уже перешли в наступление на плацдарм в районе Мысхако. Для отражения их ударов и завоевания неба необходимого для последующего нашего наступления с целью разгрома немецких войск на Таманском полуострове командование привлекает крупные сил авиации куда входит и наш полк. К двадцатому апреля  практически все авиационные части и самолеты, перебрасываемые на Северный Кавказ, а это три корпуса, должны приступить к боевым действиям. Перед истребительной авиацией ставится задача завоевать господство в воздухе и прикрыть пехоту, ну а нам, бомбардировщикам и штурмовикам: поддержать с воздуха наступление Северо-Кавказского фронта, уничтожая живую силу, артиллерию и узлы обороны противника. Задача Ил-2 - непосредственная поддержка наземных сил.
            Мы выслушали эту информацию, практически молча, все было и так понятно, предстоит крупное авиационное сражение, в небе будет жарко даже для ранней кубанской весны.
            Чувствовалось, что мы начинаем учиться воевать. Тактика взаимодействия авиации предполагала атаку целей штурмовиками только в сопровождении крупных групп истребителей, что должно было снизить наши потери. Теперь нам стоило больше опасаться огня зениток, чем охотников Люфтваффе. Впрочем, «гладко было на бумаге…», поживем, увидим. Главной проблемой нашей авиации было удаление основных аэродромов на сто пятьдесят – двести километров от линии фронта и Кавказский хребет, поэтому истребители сопровождения перевели на полевые аэродромы в район Геленджика, мы же должны были действовать с краснодарского аэродрома.
            Я принял самолет, это был двухместный штурмовик 1942 года выпуска с деревянной конструкцией крыла, до этого мне приходилось летать на крыльях с дюралюминиевой, а не с фанерной обшивкой. Что касается полезной нагрузки, то на двухместном Ил-2 никто про «сталинский наряд и не вспоминал», это еще на одноместном можно взлететь с шестью сотнями бомб, а здесь, да еще в условиях горной местности четыреста килограммов фугасок – максимум, да плюс комплект снарядов и патронов, и еще четыре РС с пусковыми установками - больше ста килограммов. С нагрузкой более четырехсот килограммов бомб я нигде не летал, ни под Сталинградом, ни под Брянском. «Ворон ворону глаз не выклюет», начальство, само делающее боевые вылеты, это понимало и перегруз не допускало. В этом плане авиация привилегированный род войск. Умираем, конечно, как и все, но, все-таки,  в окопах на переднем крае не сидим и под танки не ложимся. Кстати о танках. По дороге на Кавказ я познакомился с одним офицером танкистом, следующим с Ленинградского фронта. Разговорились, кто как воюет. Тот мне сказал, что у них есть приказ военного совета фронта под страхом трибунала запрещающий экипажу бросать поврежденный танк если он своим ходом двигаться не может, то есть: подбили тебя в атаке, сиди внутри и веди огонь «с места» до последнего. Хорошо, если атака удалась и немцев оттеснили, а если захлебнулась… На этот приказ у танкистов даже частушка сложилась, он мне ее напел, но я не запомнил, что-то там про «суку» было, наподобие: - «Вот нас вызывает особый наш отдел: - почему ты, сука, с танком не сгорел? – А я им говорю: вы меня простите, в следующем бою с танком обязательно сгорю…» Ну, нечто подобное. Он сказал, что некоторые ретивые начальники  предлагали заварить нижние люки, чтобы экипаж уж точно не смог покинуть  подбитый танк под обстрелом, но, до этого не дошло. Так что мы еще как «у бога за пазухой». Конечно, и у нас случалось разное. Были возвращения с боевых вылетов по причине «липовых» отказов техники, были и «недоштурмовки» целей. Правда случаев умышленной порчи техники при мне не встречалось, но говорят, что бывало и такое, ну «самострелы» в авиации как-то не приняты. Собственно говоря, я то почему до сих пор живу! Если над целью плотный огонь, то, стараешься избавиться от бомб и ракет в первом заходе и, «для приличия», постреляв из бортового оружия, удираешь – это и есть «недоштурмовка», выжить то хочется! Даже без огневого противодействия, само по себе: обнаружить цель и спикировать на нее с пятисот метров с выводом метрах на пятидесяти от земли - уже щекочет нервы. А когда по тебе ведут огонь из всего возможного, причем стреляют не с азартом как на охоте или в тире, а с отчаянием, на выживание, тут с каждым последующим заходом шансы уйти уменьшаются процентов на тридцать. Так что второй заход – это уже геройство, ну а те, кто пытаются долго висеть над таким салютом, остаются там навеки. Но ведь были и огненные тараны, это когда летчики, не думая о собственном спасении, направляли подбитые над полем боя, но еще управляемые машины в скопления вражеской техники. Вспомнить хотя бы поступок Вани Богачева. Сейчас, после стольких боевых вылетов страх мой притупился, нет, он не прошел совсем, просто стал чувством привычным. Когда  летишь, стараешься не думать об опасности, не рисовать в голове картин падения самолета, изуродованных людских тел, представляя в них  себя, иначе сойдешь с ума, руки ноги затрясутся, и развернешься назад хоть под трибунал! Выключаешь воображение и, на автомате контролируя ситуацию, продумываешь последующие действия необходимые для выполнения задания, тогда время идет быстро: ух, уже над целью, ух, уже пора возвращаться, времени на сентиментальные  глупости не хватает.
 
            20 апреля личный состав полка проснулся в пять утра. Битва в воздухе началась и на сегодня запланированы боевые вылеты. По разведданным немцы планируют наступление на Мысхако, наша задача нанести упреждающий удар по его атакующим порядкам.
            Я отошел на край летного поля, откуда просматривались северная  сторона Кавказских гор. Весна была ранняя, снег уже сошел, зазеленела трава. Кубань, наполненная талой водой, была холодна и полноводна. Если не обращать внимания на  глубокую грязь, характерную для весенней распутицы, кругом был природный рай. Что еще надо человеку для жизни: чистая вода, горный воздух, плодородные поля, живи – радуйся, но именно эту весеннюю идиллию  человечество решило испортить своей войной.
            Немцы планировали начать атаку в двенадцать часов дня при поддержке авиации и артиллерии. Мы участвовал в упреждающем массированном ударе. Первая группа из восьми «Илов» нашего полка,  ведомая лично капитаном Бахтиным, поднялась в воздух в одиннадцать десять с таким расчетом, чтобы быть над целями в половине двенадцатого и подавить  огневые точки и узлы управления. За ними почти сразу пошла еще одна восьмерка для нанесения удара по скоплению войск и техники в  районе высоты 397,2. Каждую из групп «Илов» сопровождало до восьми истребителей новых типов Ла-5. Я взлетел в третьей группе всего из трех Ил-2 в 12:45, когда  бои в небе приняли особое ожесточение, а плацдарм на Мысхако был скрыт в сплошном дыму и пыли. Нашей целью были немецкие позиции с  обнаруженной батареей тяжелой артиллерии на высотах, господствующих над плацдармом в окрестностях Мысхако. Шли на высоте одной тысячи метров под прикрытием всего двух истребителей, шедших сбоку нашего звена. Нужно было незаметно проскочить район воздушного сражения, и подавить артиллерию. Я шел замыкающим. При пересечении горного хребта оба «Ила» и один истребитель внезапно пошли вниз и врезались в землю. Что произошло, я не знаю, возможно, летчики попытались неудачно сеть на фюзеляжи, мне даже показалось, что они столкнулись в воздухе. Второй истребитель сопровождения развернулся обратно, возможно рассчитывая, что я последую его примеру. Как бы там ни было, но наш самолет остался над Кавказским хребтом в гордом одиночестве. Я имел полное право вернуться, но решил продолжить полет. Пройдя вдоль какого-то ущелья,  я выскочил южнее Крымской на шоссе Краснодар - Новороссийск, благо погода позволяла, и вдоль дороги  вышел в район Новороссийска. Задание с минимальным прикрытием планировалось в расчете на то, что к моменту прибытия нашего звена в район цели в небе будет множество советских самолетов ведущих схватку с немцами. К моему удивлению самолетов в небе не оказалось, возможно, я вышел в район цели в тот момент, когда первые ударные группы штурмовиков и прикрывавшие их истребители ушли домой, и немцы также пошли на аэродромы. Я прошелся над высотами между городом занятым немцами и плацдармом с нашим десантом, сделал круг, координаты высоты с обнаруженной батареей я знал, но фрицы успели замаскировать позиции. Наконец немцы сами обнаружили себя огнем с земли. Увидев артиллерийские тягачи, я спикировал с высоты километр на прикрытое срезанными деревцами орудие, пустив в ход 132-мм РСы, а на выходе из пикирования, когда цель накрылась капотом и фугасные бомбы. Зная, что накрыл артиллерийскую установку, я потянул ручку на себя, в этот момент почувствовался глухой удар в носу самолета, «Ил» налетел на некое препятствие и двигатель замолчал. Не просто заработал с перебоями или потерей мощности, а замолчал совсем. В наступившей тишине слышалась стрельба с земли, запахло маслом, но огня не было. В такие минуты принято говорить, что перед глазами проходит вся жизнь, вспоминается дом и родные. Мысль, пронесшаяся в моей голове, была банальной и примитивной: - каюк, сбили! Надо отворачивать в сторону своих, используя энергию, полученную пикированием, пока есть скорость - тянуть на  плацдарм. Я довернул в сторону Мысхако, земля приближалась быстро, впереди показалась сравнительно ровная площадка. Кричу стрелку: - Андрей держись, сейчас будет жестко! Сам инстинктивно поджимаю ноги, стараясь упереться ими  в приборную доску, а руками упираюсь в фонарь. Снизив скорость, мы грохнулись «на пузо» посреди поля, правое крыло зацепилось за неровность, самолет развернуло, оторвав правую плоскость от центроплана.  «Ил» остановился. Открываю не заклинивший фонарь, но самолет не покидаю, огня, гари или дыма нет, от опасных боеприпасов мы избавились.  Кричу стрелку: - Ты как, жив? Андрей стонет, его чуть не выбросило из кабины, он ушиб левую ногу, и в момент разворота он ударился головой о УБТ, кровь идет, но травма не сильная, больше беспокоят  шейные позвонки, травмированные резким рывком головы, но он жив и в сознании. Оцениваю ситуацию, стараясь рассуждать вслух, подбадривая Андрея. - Мы сели на нейтральной полосе более чем в двухстах метрах от расположения немцев и около двух с половиной километрах от позиций нашей десантной группы. Немцы к нам пока не спешат, наверное, думают, что экипаж погиб или ранен. Если сейчас покинем самолет, выдадим себя и окажемся под огнем. В корпусе мы хоть в частичной безопасности. А сам думаю: это я в бронекорпусе, а стрелок – нет. Пока будем сидеть, не высовываясь и наблюдать за немцами. Если пойдут к нам малой группой, накроем их огнем УБТ, пулемет у нас есть. Конечно, если откроют огонь из артиллерии, нам хана, тогда поползем в сторону своих.
            Оставив в кабине орущую Ваську, стараюсь незаметно, с противоположной от немцев стороны, пробраться к Андрею с аптечкой, перевязываю ему голову  и помогаю перейти ко мне в бронекорпус. Немцы заметили движение и начали стрельбу, но группу к нам не послали. Может  немцам, чье наступление было сорвано сегодняшними ударами, было не до упавшего самолета, может,  думали, что заберут нас после наступления. В голове крутится: неужели плен. На мне новая недавно полученная форма с лейтенантскими погонами, на груди орден Красной Звезды. Нас предупреждали: с наградами не летать. Возникла  мысль сорвать и закопать орден, но я быстро смог взять себя в руки и успокоится. Глубоко дышу и думаю: чему быть, того не миновать.
            Один снаряд упавший недалеко от «Ила»  взбороздил землю и вызвал повторный взрыв. Так вот почему немцы не посылают к нам солдат, подходы к батареи заминированы. Мы просидели в самолете до сумерек. В темноте мы выбрались из своих укрытий и, медленно пригибаясь, пошли в сторону своих. Идти по минному полю в полной темноте – такого ужаса я не испытывал никогда, ни во сне, ни в детстве, ни во взрослой жизни. К тому же на подходе к Мысхако нас запросто могли шлепнуть свои. С правой стороны в сумке висит Васька, с левой стороны опирается на меня Андрей, крадемся по изрезанным холмам спускающимся к морю и думаем, что каждый следующий шаг может быть роковым. Но мы оказались везунчиками, каким то чудом доковыляв до десантников уже после полночи.
            Окрик:  - Стой, кто идет! – показался нам волшебной музыкой, и мы хором закричали, не стреляйте, свои, сбитые летчики! Казалось, кричала даже Васька. Нас провели в какое-то подземное укрепление, где с нами побеседовал капитан – начальник отряда десантников на Малой земле, как именовали Мысхако его защитники.
            Выслушав наш рассказ, капитан еще раз переспросил с удивлением:
            – Ну, ребята, неужели дошли по минному полю без саперов? Если летчики, то молодцы, ваш брат сегодня фашисту здорово показал, на наших глазах все было. Потчевать вас сильно нечем, со снабжением у нас туго, но по пятьдесят граммов спирта налью и с переброской на большую землю организую, а там пусть с вами разбираются, летчики вы или диверсанты… Немцы с моря нас блокируют и днем и ночью, но в темноте можно пробраться на мотоботе в Геленджик.
            Весь следующий день мы отсиживались в скальных траншеях  под артиллерийским обстрелом противника, в том числе и под огнем той самой  батареи, которую атаковали вчера. Наблюдали несколько воздушных боев между истребителями и одну бомбардировку «лаптежников». Плацдарм, занятый десантниками, представлял полоску прибрежной земли вдающейся в берег на длину до пяти километров, а может и более. Земля была изрыта траншеями, имеющими наблюдательные пункты, оборудованные огневые точки и подземные склады. Стало понятно, как отряду морской пехоты в несколько сотен человек удавалось держать оборону уже два месяца. Масштаб саперных работ проведенных под огнем противника  впечатлял. Мужество защитников вызывало восхищение.
            С наступлением темноты, когда Новороссийск бомбила наша авиация, меня, Андрея и еще четверых раненых вывезли на катере на два километра от берега и пересадили в небольшой транспорт, доставивший защитникам грузы. Я не представляю, как моряки ориентировались в полной темноте под угрозой напороться на мину. На транспорте нас отвезли в Геленжик, и двадцать третьего апреля мы вернулись на свой кубанский аэродром. В результате того вылета мы потеряли три штурмовика и один истребитель. Два человека погибли, остальные были направлены в госпиталь. С Андреем все обошлось.
 
            24 апреля с рассветом участвуем в первой волне штурмовиков, атакуем артиллерийские батареи и пехоту противника на высотах северо-западнее Новороссийска. 7:30 утра, еще дымка, нижний край облачности всего на шестистах метрах. Наша группа: шесть Ил-2 под прикрытием всего двух истребителей. Основной удар готовится на середину дня, тогда и будет жарко. В группе есть неопытные пилоты, меня, после недавних потерь личного состава полка,  так и назначили командиром звена. При подлете к горам еще в наборе попали в сильную облачность, лучше бы вернуться, но командир принял решение пробиваться.  Поднялись на одну тысячу пятисот метров идем над облаками, истребители еще выше над нами. Дошли до окрестностей Новороссийска, где облачность почти рассеялась, и начали штурмовку  сосредоточения войск и артиллерийской батареи. Немцы открыли ответный огонь. Мы рассредоточились и стали клевать их позиции заход за заходом. Мне сразу не удалось выбрать цель. В первом заходе я прошел на бреющем, осмотрелся, набрал высоту и с разворота атаковал батарею. Сделал сброс бомб, судя по всему, они легли правее цели. Еще один заход, пристрелочная очередь и залп РС по орудию. Тяну ручку, Андрей кричит что попали, еще один заход. Так, зависнув над высотами, мы сделали по четыре захода, устроив немцам настоящую баню. Выйдя из зоны зенитного огня, мы повернули на Краснодар, стараясь держаться от моря как можно дальше, обычно оттуда появлялись истребители противника. Наш самолет поврежден не был, наверное, этого нельзя было сказать о товарищах. Шли медленно, высоту набирали с трудом. Над горами опять попали в плотную облачность. Я летел замыкающим и наблюдал, как все пять машин, не набрав нужной высоты и потеряв ориентировку, шли на жесткую посадку в горах. Мне с трудом удалось набрать два километра и перескочить хребет. На аэродром вернулись только мы и истребители. Обидно, что остальные «Илы» просто упали на обратном пути. Их потом нашли. Потери экипажей составили четыре человека, остальные вернулись в часть или попали в госпиталь. Несколько дней мы не летали, разбирались, в чем причина дикой аварийности.
 
            29 апреля полк возобновили действия, получили задание: уничтожить немецкий аэродром, расположенный в семидесяти пяти километрах от Новороссийска. Ночью наши бомбардировщики уже нанесли удар по вражескому аэродрому, но результаты ночной операции не известны, вот нам и поручили подчистить утром то, что осталось от ночников. День обещает быть безоблачным. Нас собрали перед флагом полка, провели быструю политработу о том, на сколько важны удары по прифронтовым аэродромам для снижения активности вражеской авиации и через двадцать минут мы уже сидели в кабинах.
            Поднялись в воздух в 8:15 в сопровождении всего пары истребителей. Рассчитывали подойти незаметно, подавить зенитки, не дав подняться самолетам.  Основные силы авиации должны были оказывать авиационную поддержку нашему наступлению в районе станицы Крымская и наносить удары по другим аэродромам.
             Мы пошли вдоль разбитой сельской дороги на высоте один километр. Проскочили полосу вражеской обороны, немцы, конечно, сообщили своим, и еще на подлете к аэродрому нас встретило не менее двух пар фашистских истребителей. Истребители сопровождения, вызвав помощь, попытались отсечь немцев от штурмовиков, но перевес был не в нашу пользу и «Мессершмитты» набросились на «Илы» сразу сбив одного.  Оценив обстановку я понял, что помощь может и не успеть. Ответным огнем был сбит «худой», затем упал еще один Ил-2. Оставшаяся тройка штурмовиков и один истребитель попробовали стать в круг. Я дал полный газ и проскочил вперед, оказавшись впереди группы прямо над аэродромом. Зенитки стреляли как сумасшедшие. Плюнув на страх, уверенный, что все обойдется, я увидел три самолета, поставленных на стоянке достаточно тесно, возможно их готовили к взлету,  для немцев это было большой ошибкой. Спикировав на стоянку, я сбросил все четыре ФАБ-100 с таким расчетом, чтобы попытаться попасть по центральному, а значит, и повредить остальные.
            – Попали, попали! – кричит стрелок, в его голосе страх перемешен с торжеством: накрыли сразу всех. Ухожу в сторону,  чтобы оценить обстановку. Оставшиеся штурмовики прорвались к аэродрому и начали свою атаку, значит я не один! Разворачиваюсь и намечаю зенитное орудие, атакую, выпуская РСы, наблюдаю разбегающуюся обслугу, другие зенитки отвечают огнем.  В этот момент чувствую не сильный удар за кабиной, там, где сидит мой стрелок, может быть ближе к хвосту. Покидаю зону огня, самолет управляем, осматриваюсь, в небе уже появились наши истребители, оттесняя немцев, но где моя группа, никого. Андрей молчит, впрочем, он не говорливый. Иду домой, лететь достаточно долго, стараюсь обойти зону, где начались наиболее интенсивные воздушные бои. Над предгорьем чуть не сталкиваюсь со стаей белых, почти серебряных птиц, может чайки. Сажусь на аэродром. Выскакиваю из кабины, у хвостовой части «Ила» уже столпился техсостав и летчики, не задействованные в вылетах. Что такое, у меня незначительно поврежден киль и руль поворота, но главное другое: Андрей сидит на ремнях, неестественно завалив голову на бок, да он же мертвый! Осколок зенитного снаряда прошил ему грудь, вся кабина залита кровью. Бронекорпус спас меня, но открытая кабина стрелка не защитила его от летящей гибели. Это первый член моего экипажа, потерянный на войне. Не прошло и десяти дней как мы чуть не погибли, посадив подбитый самолет на фюзеляж на вражеской территории, и теперь, дав короткую отсрочку, смерть забрала его. Земля пухом! Васька, как талисман хранила только меня – своего непосредственного хозяина. О чем я думаю, какой бред! Ни пара истребителей, ни пятерка «Илов» на аэродром не вернулись. Я уверен, что группа сбила не менее трех истребителей противника, не считая нанесенного на земле урона.
 
            К тридцатому апреля в полку осталось семь  исправных  боеготовых самолетов, и мы временно прекратили боевые вылеты. Приобретенный опыт был колоссальным. Мастерами штурмовых ударов стали: капитан Бахтин, старший лейтенант Тавадзе, спокойный и хладнокровный крепкий двадцатитрехлетний деревенский парень из-под Смоленска Ваня Воробьев – прозванный «Воробушком». Все они получили очередные звания и следующие командные должности. Я остался лейтенантом командиром звена, наверное, потому что вылеты, в которых довелось мне участвовать, были самыми трагичными по числу потерь.
            Воспользовавшись передышкой, вызванной получением пополнения и новой матчасти, мы могли на какое то время расслабиться. После боевых вылетов нам выдавали по триста граммов сухого разливного кавказского вина, даже тем, кто в этот день не летал. Но что такое для человека, находящегося в постоянном нервном напряжении стакан или чуть больше «сухарика», поэтому мы нашли  в Краснодаре магазин, куда завезли вино в стеклянной таре и каждый день бегали, считай в самоволку, покупали по бутылочки, больше не отпускали в одни руки, и часто просиживали потом в лесочке рядом с аэродромом, рассуждая: как будем жить после войны. Однажды, грузин Давид Тавадзе, смог раздобыть у горцев целого барана и устроил нам настоящий пир с вином и жареным мясом. Интересно как на войне происходит: смена он горя к радости. Недавно стольких товарищей похоронили, и боль утрат искренняя, но уже хочется наслаждаться жизнью. И правильно, мало ли кто следующий!
            Поступило небольшое пополнение личным составом.  Как командир звена я попытался наладить обучение новых пилотов. С четвертого мая полк возобновил вылеты, но Бахтин постоянно назначал меня дежурным по старту и летать не давал. В откровенном разговоре он признался:
            – Слушай, за тобой в полку закрепилась дурная слава, ты уж извини. Летчики откровенничают: кто с тобой в бой полетит, обратно не возвращаются, тебе даже прозвище дали: «Могильщик».
            – Так в чем моя вина – краснею, группы эти я не водил, шел всегда или в центре или замыкающим. Летчики бились по неопытности или по невезению. Да и меня ведь сбивали.
Просто налет у меня на «Иле» больше чем у других лейтенантов, машину я лучше чувствую, не теряюсь, потому и выхожу сухим, да каким сухим, вон Андрюшку похоронили.
            – Вот и я говорю – продолжил комполка, пока отработаешь слетанность со своим звеном над аэродромом, а дальше посмотрим. Обстановка стабилизируется, Крымскую взяли, от Мысхако фрицев отбросили. Пока справляемся, да и самолетов не хватает. Получим новые – будешь летать.
            – Раз в полку летчики меня боятся, то это не жизнь. Передайте мое звено «Воробушку», он парень толковый, а мне оформите перевод.
            – А что, это мысль – подхватил Бахтин: только я тебе перевод не в другую часть, а в Военно-воздушную академию оформлю. Окончишь шестимесячный ускоренный курс, получишь старшего лейтенанта и к зиме вернешься в полк командиром эскадрильи.
            Возражать я не стал, так как перевод в академию давал мне возможность на короткий срок заехать домой, а кто же на войне не мечтает об этом.
 
            В начале июня фронт на Кубани стабилизировался и обе стороны перешли к обороне, так и не выполнив поставленные весной задачи. Командир сдержал слово, направив меня в академию командно-штурманского состава в город Чкалов, по пути на три дня я заехал домой, где с большой радостью и волнением узнал, что супруга моя беременна, не зря были наши усилия двухмесячной давности. Я бы так и остался дома, если бы не угроза попасть под суд за дезертирство.
 
            К средине июля прибыл в Чкалов в академию, но получилось как в том анекдоте: «про хорошую и плохую новость одновременно». Начальником академии был тот самый дальневосточный штабист, невзлюбивший меня еще при довоенной проверке. Звали его Яков Степанович, и он меня узнал. Поговорили с ним вроде душевно. Он рассказал, что в сорок первом в должности начальника штаба ВВС Юго-Западного фронта попал в окружение, прорвался с карабином в руках в группе пограничников, был ранен и оставлен в деревне. Затем сорок пять суток в крестьянской одежде оборванный и изможденный с оторванным первым листом партбилета в подкладке ботинка выходил из окружения. Выпавшие испытания уж ни как не лишили Якова Степановича принципиальности. Именно он подготовил проект штрафных эскадрилий в ВВС РККА. Запал я ему в душу как «не идейный». Конечно отправлять меня в штрафбат было не за что, но и оставлять в академии «не коммуниста» было не «по-советски». Новый начальник не веровал в мое идейное исправление, не смотря на орден и послужной список. В откровенном разговоре мы заключили что-то вроде пари: если я проявлю себя, должным образом, еще в каком-нибудь пекле и, естественно, останусь жив, то он пересмотрит свое мнение, и милости просим в академию, да и заявление в кандидаты написать следовало. Ну а где сейчас ожидалось наибольшее пекло? Исходя из сведений начальника академии – под Курском, где немцы готовили очередное летнее наступление, туда направлялись многие выпускники.
            Попал я в 218-й штурмовой авиационный полк, переведенный в марте с Брянского фронта  в состав 299 ШАД 16-й ВА. Прибыл как командировочный из академии вначале в штаб дивизии, где удалось мне увидеть и полковника Крупского – командира 299 ШАД и командира своего полка – майора Лысенко. С ним, и еще с  летчиком Хрюкиным возвращающимся в полк из госпиталя, и с восемнадцатилетним стрелком-радистом Наумом только что окончившим школу воздушных стрелков и попавшим под Курск мы поехали на полковой аэродром. В дорожном разговоре майор обмолвился,  что под Курском собраны крупные силы нашей авиации, только Ил-2 в дивизии насчитывается сто пятьдесят единиц. Может быть, информация и была секретной, но комполка, вообще много возбужденно шутил, как человек получивший сведения о предстоящей ответственной и опасной работе и старающийся бравадой заглушить собственное беспокойство. Николай Калистратович, так звали командира, сходу пообещал взять Наума в стрелки к себе, а Хрюкина и меня поселить вместе. Шутил по поводу неразлучной со мной Васьки – первой авиационной кошки, расспрашивал о прошлых эпизодах и личном. Так, общаясь, мы прибыли на полевой аэродром, где нас разместили в хорошо оборудованных землянках. Утром, приняв летний душ и позавтракав, зачисленные по эскадрильям мы начали знакомство с личным составом и техникой.
            Ил-2, на котором мне придется воевать, стоял накрытый сеткой и еловыми ветками на краю летного поля. Камуфлированный оливково-зелеными пятнами свежей краски, он говорил всем видом: «хозяин, береги меня, я новенький». На  крыле на датчике Пито техник сушил только что выстиранную пилотку, что вызвало во мне бурю негодования. Показав техсоставу, что летчик я серьезный и беспорядка не допущу, я стал осматривать самолет. Мой Ил-2 был самым последним типом, выпущенным  Куйбышевским заводом № 1. На нем стоял форсированный мотор, развивающий мощность до одной тысячи семьсот двадцати лошадиных сил, а вот задняя часть фюзеляжа и консоли крыла оставались деревянные. На алюминиевых крыльях я только в сорок первом – сорок втором летал. Кабина стрелка все также не была защищена корпусной броней, зато «Ил» имел легкие фибровые бензобаки, выдерживающие пулевые повреждения. Я обратил внимание на необычную небольшую стреловидность крыла, призванную слегка сместить центровку самолета вперед, чего не было на первых двухместных «Илах», а также на установку амортизационной пружины на ручке управления, теперь брось ручку и она станет нейтрально. Все эти изменения должны были сделать самолет продольно устойчивым. Из вооружения остались две пушки, два пулемета, защитный УБ. На подвесках можно было нести до четырех РС. Бомбовая нагрузка документально была увеличена до четырехсот или даже шестисот килограммов, но мы по старинке боялись загружать более двухсот килограммов фугасок. Приняв самолет, в течение последующей недели я сделал несколько вылетов на слетанность в зоне аэродрома и приступил к изучению района полетов и возможных боевых действий. Мы находились почти в центре двухсот километрового выступа образовавшегося в результате наступлений: нашего зимнего на Курск и немецкого на Восточную Украину. С севера и юга были немцы, способные нанести удар и окружить Курск клиньями, но Вермахт медлил, и советские войска успели создать эшелонированную оборону из траншей и минных полей.  Основной полковой аэродром находился на удалении в семьдесят километров от ближайшей линии фронта. Наше положение было очень выгодным, так как позволяло без аэродромов подскока действовать как на орловско-курском, так и на белгород-харьковском направлениях. Пока на фронте все было тихо.
            3 июля Лысенко, прибывший из штаба дивизии, собрал командиров эскадрильи, а те, в свою очередь, личный состав. Нам сообщили, что в ближайшие дни возможны удары противника с разных направлений, наша задача: нарушить сосредоточение вражеских войск в период занятия им исходного для наступления положения, а затем: уничтожать танки, артиллерию и мотопехоту. Теперь понятно, для чего нас собрали под Курском, педантичные немцы, верные своим традициях готовят большое летнее наступление.
            Получив разведсведения о положении неприятеля, мы в тот же день начали готовиться к боевым вылетам, а лететь надо было уже завтра утром.
 
            04 июля в половине шестого утра эскадрилья в составе шести самолетов поднялась в воздух для штурмовки вражеской  артиллерии, выдвинутой в район Змиевки южнее Орла. Судя по всему, противник выдвигал орудия батарей ближе к фронту, готовясь к артиллерийскому удару. Налет должен был стать для немцев неожиданностью, поэтому шли под прикрытием  всего пары истребителей на высоте двести метров. Истребители специально отстали и набрали несколько километров высоты, но не теряли группу из видимости. Под нами раскинулись просторы Среднерусской возвышенности. Над фронтом затишье и поэтому утренний полет однообразен. Я лечу и думаю, сколько же мне пришлось выучить районов за эту войну: Белоруссия, Кубань, Волга и Дон, Брянск, теперь Курск и Орел, и везде - ориентиры, подходы, аэродромы. Летная жизнь конечно не работа в конторе, но путешественником я стал больше по принуждению, а не по доброй воле. Новый самолет послушен и устойчив. Стрелок Константин что-то поет в своей кабине, наверное, пытаясь заглушить естественный страх, он из пополнения после Троицкой школы, как и  восемнадцатилетний Наум, с которым я познакомился по пути в часть. Впрочем, какой страх в их годы, в восемнадцать лет я сам мало чего боялся, вся жизнь впереди, а опасности должны пройти стороной. Со мной неразлучная Васька. Я мог бы вполне оставить ее в землянке дожидаться возвращения хозяина, но брать в полет кошку уже стало традицией, да и я ведь еще живой, впрочем, почему «еще».  Трудно сказать что это: действительно языческая вера в оберег зверька с девятью жизнями или беспокойство о ее судьбе: ну ладно, меня убьют, так и бог с ней, а если собьют, плен, госпиталь, и так далее, кому нужно покалеченное животное. Нет, мы теперь с ней надолго, навсегда. Только бы ходить начала, надоели проблемы с ее туалетом и мытьем. Народ смеется: ты с ней как с дитем малым. А я отвечаю: у меня одна уж дочка почти взрослая, а про беременность жены молчу, пусть родит, тогда и порадуюсь. Ух, и напьемся, уж найду, что выставить товарищам.
            Мои размышления прервала команда командира: вижу батарею на десять часов, атаковать с горизонтального полета.
            Смотрю на окраине чахлого лесочка «фрицы» выкатили орудия и какое-то оборудование, рядом несколько танков или бронемашин. Сделали по три захода, выбирая цели. В первом: я смазал, сбросив бомбы в поле, во втором: удачно попал в танк, когда зашел на третий: немцы опомнились и организовали дружный заградительный огонь. Несколько пуль или осколков, а может, и снаряд повредили левую плоскость. Я вышел из атаки и стал ждать группу. Пошли обратно, один «Ил» был заметно поврежден и оставлял черный след. Мой самолет летел, опираясь на невидимый воздух подраненным крылом, и небо не подвело, не сбросило рукотворную птицу на пыльную землю в лапы врага. Удостоверившись, что самолет устойчив и управляем, на обратном пути я атаковал случайно обнаруженную  колонну грузовых машин противника, двигающихся в сторону наших войск. Атака получилась внезапной и удачной, машины с пехотой шедшие в одну линию по проселочной дороге не успели рассредоточиться, в первом же заходе вдоль колонны я постарался максимально использовать оставшийся боезапас и устроил огненный салют сразу из нескольких грузовиков. Наблюдая, как разбегается во все стороны личный состав Вермахта, я еще раз атаковал, а затем догнал ушедшую эскадрилью. Уже над территорией курского выступа подбитый и заметно отставший Ил совершил вынужденную посадку с убранными шасси на ровном поле. Мы пошли дальше, но один из летчиков решил вернуться и сесть рядом с товарищами на шасси, чтобы забрать севших на вынужденную. В этот не было никакой необходимости, «Ил» находился на нашей территории и экипаж рано или поздно вернулся бы в часть. Ошибка получилась роковой, поле не было идеально ровным. В результате, люди в севшем без шасси самолете остались живы, а  второй Ил-2 разбился и  стрелок получивший ранения при посадке умер на следующий день. Были потеряны два самолета.
            Отчитываясь по результатам налета, я доложил, что лично уничтожил одну артиллерийскую установку и семь автомашин.
 
            Весь день техники колдовали над самолетом. Утром следующего дня немцы начали наступление. Впрочем, уже ночью слышалась артиллерийская канонада, также должны были работать наши ночные бомбардировщики по аэродромам противника. Мы вылетели в то же время, как и вчера приблизительно через пол часа после начала германского наступления. Наносим удар по мотомеханизированным войскам и артиллерии немцев, подтягивающимся в район Глазуновки. Наше  звено из четырех Илов прикрывает целая эскадрилья истребителей, их штук восемь не меньше.
            Утро как две капли воды похожее на вчерашнее: раннее, ясное с высокими редкими облаками. Утро – хорошее время дня чтобы начинать нечто серьезное или интересное, ведь впереди еще целый день. Но на войне утро – это начало активных боевых действий, конечно, если вы не в ночной авиации, и оно может стать последним и станет таковым для многих солдат этой войны. Наступающая ночь – это период успокоения: все, на сегодня отвоевались, а если можем так говорить, значит, живы и как минимум, проживем еще одну ночь! Нет, на войне утро не радует. Впрочем, как говорят японцы: хорошее утро, чтобы умереть!
            Как раз, когда я об этом подумал, нас атаковали истребители. Я понял это по начавшему стрелять хвостовому пулемету, молодец Костя, не спит. Проскочивший вперед немец попытался атаковать летевший впереди нас «Ил». Огнем пулеметов мне удалось отогнать немца в сторону. Мы стали в оборонительный круг, а наше прикрытие связало их боем. Немцы оказались настырные, судя по всему, имели строгую команду не дать штурмовикам  нанести удар по войскам и техники. Мы пытались маневрировать, но  были оттеснены от Глазуновки. Высоты орловского плацдарма  обеспечили немцам скрытый подход подкреплений из глубины. Запутавшись в  дорогах и не обнаружив германских резервов чтобы избежать потерь,  мы вынуждены были вернуться обратно. Пересекая фронт, увидели немецкую атаку, противник, встречая ожесточенное сопротивление советской обороны, уже продвинулся на несколько километров. Когда мы шли в район Глазуновки, наступления еще не было. Линия фронта сдвинулась, и наносить удар по переднему краю, не зная точного положения наших частей, было рискованно. Мы возвратились на аэродром без потерь. Наше прикрытие заявило о четырех сбитых фрицах. Днем по нашим упущенным целям нанесли удар несколько эскадрилий «Бостонов». По сведениям соседей  немецкие истребители устроили им жесткий прием, сбив или повредив от одного до трех бомбардировщиков и это не смотря на сильное прикрытие. Думаю, останься мы дольше, нас бы размазали Мессершмитты и Фокке-Вульфы.
 
            Разобрали вылет, пока механики заправляли и проверяли самолеты, приняли «на орехи» за невыполненное задание и тут же получили новое распоряжение:  нанести удар по скоплению войск и техники противника в районе Ржавце. Вылетели средь ясного дня в 12:45 без прикрытия  на самоубийство. Считай, нас как штрафников отправили. Думаю, правильно, что только четверкой, пошли бы полком, весь полк оставили. Надежда только проскочить низко.  Вышли на бреющем, увидели скопление танков, ушли в сторону, резко развернулись с набором высоты и начали атаку плотным строем. Немцы оказали сильное противодействие зенитным огнем, наш «Ил» повредили, на этот раз, задев правую плоскость. Начала травить пневматическая система. Давление в баллоне выпуска закрылков и шасси упало до 50 атмосфер. Израсходовав боезапас, повернули в сторону Харькова, а затем, маневром на высоте двести метров, стали возвращаться. Пересекли поле боя, перед нашими инженерными заграждениями скопилось множество танков противника, немцы атакуют крупными силами, подтягивают резервы. Внизу пыль, огонь, пожары, драка начинается не хуже Сталинградской. Это может показаться странным, но все штурмовики благополучно вернулись домой.
 
            7 июля в 10:30 утра вылетаем для удара по скоплениям танков и автомашин в районе населенного пункта Степь. Немцы развернули наступление на Поныри, продвинувшись более чем на четыре километра. Уничтожив немецкие подкрепления, мы  поддержим обороняющие войска. Впрочем, звено из четырех «Илов» вряд ли сможет сокрушить противника, вместе с нами работают несколько эскадрилий бомбардировщиков, наша задача подчистить их работу. Нас должны сопровождать две пары новых советских истребителей Ла-5.
            Над полем боя мы столкнулись сильным противодействием и атаками истребителей. Мне удалось с первого захода  уничтожить одну автомашину, на выходе из пикирования я почувствовал удар в хвостовой части. Недоброе предчувствие закралось в сердце.  Даже сквозь шум мотора и выстрелы я  услышал, как хрипит мой стрелок. Прежде чем истребители смогли связать немцев боем, наше звено вынужденно разделилось, одной паре удалось повернуть на юг, нас же немцы стали теснить в сторону Орла. Ситуация складывалась очень плохо. Идя вдоль Оки, мы пересекли Кромы, дальше был Орел, где нас бы сбили на сто процентов. Впереди летящий Ил-2 был атакован истребителем и сбит, но огнем хвостового пулемета стрелок успел повредить  истребитель немца. Тот, не выходя из пикирования, ушел в землю рядом с упавшим «Илом». Товарищи погибли, но благодаря их самоотверженности я остался без преследователя. Постепенно уходя от Орла влево, я решил пройти так еще некоторое расстояние, чтобы убедиться, что за мной не летит напарник сбитого немца. Так я вышел в район Нарышкино. Развернувшись на юг, я с удивлением обнаружил, что по железной дороге Брянск – Орел следует поезд. Я подошел ближе и насчитал не менее одиннадцати грузопассажирских вагонов, в каких обычно перевозят личный состав. Наверное, во мне пробудился  инстинкт охотника, чего за собой ранее я не замечал. Боезапас из снарядов, пуль и РСов был почти не израсходован и я решился атаковать. Выстроив заход с наиболее удачного ракурса по ходу состава, я сделал два захода, расстреляв поезд из всего, что было на борту. Кроме вагонов, я попал в котел паровоза, так как состав остановился, и из него стали выбегать люди. Если бы сейчас появился хоть один немецкий истребитель, я был бы немедленно сбит. С другой стороны для немцев было большой самонадеянностью заниматься железнодорожными перевозками в орловском направлении среди белого дня, хотя и ночью можно было попасть под удар бомбардировщиков. Считая, что отомстил сполна, я быстро развернулся, не дожидаясь пока немцы вызовут истребители, и пошел на аэродром.
            Мне удалось вернуться на аэродром  с телом Кости. Стрелок был тяжело ранен и истек кровью еще в воздухе, я бы все равно не успел привести его живым. Незащищенная кабина  убивала уже второго молодого парня в моем маленьком экипаже. Ему было всего восемнадцать. В таких случаях принято говорить: погиб еще нецелованным.
            Другая пара вернулись раньше нас, так что сегодня мы потеряли один самолет и троих человек, сбив истребитель. О собственных результатах  вылета и о поезде я конечно доложил. Доказательств у меня никаких не было, оставалось разве что надеяться на доклад разведки.  Это был мой тридцать первый боевой вылет и согласно Приказу о порядке награждения я мог рассчитывать ни много, ни мало как на Героя даже и без поезда. Командир действительно подал представление о награждении. Я попросил, чтобы и Костю посмертно представили к награде.
 
            8 июля нам поставили задачу нанести дневной удар по аэродрому в районе Орла. Задача, мягко говоря, неприятная. Сегодня воскресенье – заслуженный день отдыха, и еще: пока наши истребители не завоевали господства в воздухе – дневные вылеты за линию фронта чреваты большими потерями. До сих пор наши действия носили эпизодический характер, а атакой аэродромов врага занималась ночная дальняя авиация, не считая массированного удара «Илами» аэродромов харьковского аэроузла 5 июля. Разведка сообщает, что на аэродромах вокруг Орла и Карачева могут появиться фашистские бомбардировщики, якобы немцы переводят их ближе к линии фронта.
            Для выполнения задания привлекли шесть Ил-2 и восемь истребителей прикрытия. Взлетели в 12:45. Я лечу с Наумом., его временно назначили в мой экипаж. Он парень разумный не по годам и дело свое стрелковое знает. До пересечения линии соприкосновения ничего необычного не было. Мы летели на высоте двести метров, истребители разбились на два звена, одно патрулировало над нами, другое ушло вперед расчищать воздух. Надо было проскочить между истребителями противника. Поэтому маршрут был проложен чуть в стороне от Ольховатки и Понырей, где сейчас немецкие танки атаковали наши позиции. При обходе зоны боевых действий левее, восточнее мы наблюдали район сражения затянутый дымом от огня пожаров, видели разрывы артиллерийских снарядов, какую то горящую технику. Поля кругом были вспаханы бомбами. Первая группа истребителей сопровождения тут же была атакована немцами, но оставшаяся четверка продолжала патрулировать воздушное пространство над штурмовиками. Подошли к аэродрому и произвели атаку «с хода». Я ожидал, что нас встретят группы «Мессершмиттов» или «Фокке-Вульфов», но видимо в момент нашего действия немцы  находились в воздухе на иных заданиях, мне показалось, что и зенитная артиллерия была малочисленна и не смогла противопоставить сильный огонь. Накрыв зенитный расчет четырьмя ФАБами, я, сделав левый боевой разворот, а затем, переложив ручку в верхней точке, с правым креном спикировал второй раз, чуть не столкнувшись с другим «Илом» выходящим из атаки с набором. Я пытался обнаружить вражеские самолеты, на краю летного поля я заметил лишь несколько замаскированных небольших машин, скорее всего истребителей. Не найдя самолетов, эскадрилья зависла над аэродромом как на полигоне, уничтожая ПВО, цистерны с горючим и технические строения. Налет получился импровизированным. Сделав по три – четыре захода рискованно снижаясь метров до двадцати, эскадрилья начала собираться для возвращения по замысловатому пути. Когда все самолеты заняли свои места в строю, я заметил что нас пятеро. В этот момент над группой пролетел и ушел в сторону наш истребитель, из мотора вырывался огонь, где остальное сопровождение? В эфире слышались крики, переходящие в отборный мат. Я понял, что истребители смогли связать немцев боем, не подпустив к «Илам». Нам удалось проскочить, не будучи атакованными, потеряв  штурмовик, как он был сбит, никто не видел, экипаж записали пропавшими без вести, мы сели на свой аэродром, из восьми истребителей после воздушного боя вернулся один.
 
            На следующий день после завтрака нам доводят порядок боевых вылетов на сегодня. Задействован весь полк. Я лечу после обеда в составе звена в район железнодорожной станции Поныри,  где танки немцев пытаются обойти наши позиции. У меня есть немного времени, и я развлекаюсь с Васькой, подкармливая ее копченой колбаской из розданного сухого пайка. Мысли невольно возвращаются к предстоящему заданию. Там, в районе Понырей сейчас идет бой,  бой яростный и кровавый, это видели мы вчера, впрочем, по доводимой до нас информации немцы повсеместно переходят к обороне. Силенок у них явно не хватает, может, сделаем второй Сталинград. Это все рассуждения ни о чем, а что сегодня: погода ухудшается, дымка и облачность на высоте менее километра. В таких условиях и с учетом быстро меняющейся обстановки не попасть бы по своим. С утра  большая группа штурмовиков имея ложную информацию о положении войск, ошибочно атаковали боевые порядки нашей стрелковой дивизии, полетят головы. Впрочем, пусть об этом думают командиры. Команда собраться на предполетную подготовку, оставляю кошку на попечения техников и иду в импровизированный штаб эскадрильи.
            Вылетели в 15:15 четырьмя Ил-2 и двумя парами истребителей. Сегодня четырнадцать самолетов нашего полка возглавляемые майором Лысенко под прикрытием Ла-5 уже вылетали на штурмовку танков и живой силы в район Понырей. При подходе к цели «Лавочкины» были связаны боем шестью ФВ-190, а штурмовики подверглись атаки еще восьми «Фокке-Вульфов». О выполнении задания нечего было и думать. «Илы» встали в оборонительный круг, постепенно смещаясь на свою территорию. В результате боя группа Лысенко потерь не имела, заявив о трех сбитых самолетах противника. Но на поле боя мы не помогли, поэтому решили в следующем вылете действовать меньшим числом в расчете, что проскочим.
            Своего комполка мы уважали, майор сам был мастером штурмового удара, и обучение летчиков в полку организовал должным образом. Мы часам и отрабатывали взаимодействие между собой и с истребителями, слетанность была хорошая, что сводило потери полка к минимуму. В управлении группами очень помогали радиостанции. До нас доходила информация об огромных потерях других штурмовых полков, некоторых уже успели отправить на переформирование, мы же с четвертого по девятое июля  потеряли всего четыре самолета и троих членов экипажа.
            На маршруте немножко распогодилось, но на высоте двухсот метров сильная болтанка. Летчикам еще хорошо, а вот стрелкам туго, может так «расшаландить», что и бдительность потеряешь. Правее и выше в нескольких километрах от нас на встречных курсах прошла группа немецких бомбардировщиков, судя по выпущенным шасси - Ю-87. Мы летим бомбить их войска, они – наши, никто никого не трогает. Странно, что их истребители не  завязали бой с нашим прикрытием, а может они вообще идут без сопровождения?
            Около Понырей заметили транспортную колонну, подходящую к переднему краю. «С хода» спикировали на цель, уничтожив как минимум по одному автомобилю и под «жидким» огнем, маневрируя по высоте и направлению, стали двигаться в сторону своего аэродрома. Оставаться над полем боя надолго было рискованно, в любой момент могли появиться немецкие истребители. Уже над своей территорией мы столкнулись, возможно, с теми самыми увиденными бомбардировщиками. Пикировщики крались на высоте метров пятьсот, их было штук шесть, идущих нам почти в лоб с небольшим превышением. Ситуация получилась трагикомичная. Немцы, поняв, что не проскочат незамеченными, первыми попытались атаковать нашу группу. Началась воздушная дуэль. Истребители прикрытия виражили над нами, на случай появления «Мессеров» или «Фок», готовые к атаке уходящих Юнкерсов, а мы вели поединок. Преимущество Ю-87 в скорости пикирования не могло быть реализовано по причине малой высоты, по остальным характеристикам наши шансы уравнивались. И хотя немцы начали свою атаку с пятьсот метров, когда мы были на двести,  нам удалось утянуть их под свои истребители, а когда «Юнкерсы» попытались стать в круг, вклинится между ними, навязав бой на виражах. Если с земли кто наблюдал наши эволюции, он вполне мог утверждать, что за всю войну не видел ничего подобного.  Иногда мы снижались до нескольких десятков метров, иногда поднимались чуть выше, в целом бой происходил на очень малой высоте не оставляя шансов экипажам на спасение в случае повреждения самолета. Слетанность нашей группы не уступала хваленой подготовки немцев, мы привыкли к пилотированию на малой высоте, вдобавок я вспомнил, что когда-то был истребителем, обученным бою на виражах, и попытался взять инициативу на себя. Рассчитывая на защиту хвостового пулемета в руках Наума и на истребители прикрытия сверху, я достаточно быстро поймал одного немца в визирный прицел и дал залп из всего оружия. Самолет дернулся, отводя нос в сторону, но первый залп оказался результативным. «Юнкерс» потеряв значительную  часть плоскости, упал на землю. Почувствовав вкус победы, через несколько минут маневрирования удачным залпом я сбил еще одного пикировщика, заставив его врезаться в землю и взорваться.  Мог ли я предположить еще с утра, что запишу на свой счет две воздушных победы?!
            Наша группа потерь не имела, оборонительным огнем Ю-87 был сбит один истребитель. Немцы потеряли шесть машин, три из них от огня штурмовиков.
            Ну, теперь мне точно дадут героя, да и в газетах напишут, ерунда конечно, бахвальство, а все равно  - приятно!
            На следующий день меня в парадном кителе с золотыми погонами и орденом Красной Звезды на груди отправили в штаб 299-й дивизии для награждения. В связи с большим количеством награждаемых, да и обстановкой на фронте, теперь за наградами в Москву не ездили, право награждать орденами получили командующие армиями и даже командиры дивизий. Но в дивизии вышла некоторая задержка и меня отправили в штаб 16-й Воздушной Армии. В результате, через неделю меня действительно наградили…вторым орденом Красной Звезды. Награду вручил сам командующий Сергей Игнатьевич Руденко. «Злые языки» из штаба намекнули мне, что первоначально готовился приказ о награждении медалью «Золотая звезда Героя…», но для этого надо было посылать в Москву, поэтому, или по иной причине, в наградной лист внесли исправление и наградили на месте «Красной Звездой». Хорошо, что и Константина посмертно представили, хотя, чего хорошего, если ты успел прожить всего восемнадцать лет.
            Я вернулся в полк только  к 23 июля, после контрнаступления, когда немцев вытеснили на исходные рубежи, а стратегическая инициатива перешла к нашим войскам.
 
            24 июля погода ухудшилась и боевых вылетов на поддержку нашего наступления на орловском направлении не будет.  По погодным условиям  и для короткого отдыха наш полк переводят во второй эшелон армии. Перевод запланирован на утро 25 июля. Один транспорт перелетел еще ночью. Моя эскадрилья перелетает второй в 7:15.
            На утреннем построении нам зачитали приказ Верховного Главнокомандующего. В приказе особо отмечалась «окончательная ликвидация» наступления вермахта в районе Курской дуги. Думаю, этим приказом Сталин хотел поднять боевой дух Красной Армии и заявить на весь мир о разоблачении легенды об «постоянных победах немцев летом». Что не говори, но наше мастерство действительно выросло. Вроде бы мы и так все знали, но после доведения приказа личный состав почувствовал некую искорку надежды, все стали возбужденно обсуждать, что у немцев больше нет сил наступать и  скоро конец войне. Первый раз в жизни я оценил «нужность» политической пропаганды.
 
            Поднялись в дымке, и пошли под облачностью прикрываемые шестеркой истребителей. На маршруте погодные условия несколько улучшились, показалось солнце.  Из просветов на небе на группу вывалила шестерка ФВ-190. Эскадрилья уплотнила строй, а истребители прикрытия начали отбивать атаки противника. Бой начался прямо над нами, и мы стали его прямыми участниками. Стрелки поставили заградительный огонь, а мы всеми силами старались держать ровный строй. Одному Фокке-Вульфу удалось повредить правую плоскость нашего «Ила», чтобы  сбить немцу прицеливание мне пришлось сместиться в сторону от группы. Плотный строй всегда опасен тем, что зайдет немец в хвост, начнет стрельбу, кто-нибудь дерниться и наскочит на соседа и считай, оба сбиты, а «фриц» полетит домой записывать двойную победу над иванами. Внезапно огонь прекратился, и я вернулся в строй. Это уже на земле Наум рассказал, что один из наших истребителей бросил свою машину на немца, зашедшего нам в хвост, самолеты столкнулись и упали. Так, ценой своей жизни летчик спас нас от разрушительного огня ФВ-190.
            Постепенно эскадрильи удалось, не нарушая строй выйти из зоны воздушного боя, а истребители продолжили драку. Все штурмовики сели на аэродром, наши потери составили четыре истребителя, было сбито три Фокке-Вульфа. Если бы немцам удалось рассеять нашу группу – положили всех. Я хочу узнать фамилию летчика, спасшего мою и Наума жизни.
 
            Меня вызвали в дивизию, где со мной беседовал полковник Крупский. Поговорили мы на удивление откровенно, впрочем, авиаторы всегда отличались прямотой и откровенностью, за что я неизменно уважал собственное начальство. Интриги, конечно, были, «не без паршивой овцы», но в целом, летчики – люди тактичные, но прямолинейные, если надо сказать правду, скажут, глядя в глаза, как говориться, профессия обязывает. На этот раз мне показалось, что комдиву даже как-то неудобно передо мной, с чего бы это?
            Иван Васильевич начал разговор издалека: - Как взаимоотношения в полку?
            Я отвечал, глядя на него с удивлением, мол, для такого опроса в дивизию не вызывают. Он понял мое недоумение и перешел к делу.
             – Знаешь лейтенант, я ведь тебя на «Героя», а не на «Красная Звезда» выдвигал, и командир твой ходатайствовал, но некто наверху рубит тебя, не то, что из личной неприязни, а просто: попал ты еще до войны в  «черный список» как человек неблагонадежный, не советский, что ли, человек и баста. И действительно, странный ты немножко, сильно ни с кем не дружишь, не коммунист, над политработниками подшучиваешь, с хромой кошкой летаешь, хотя и конкретно плохого о тебе не слышал. Почитал я твое личное дело, удивляюсь, как тебя еще в заводские испытатели брали.  Хотя послужной список хороший, кроме случая столкновения самолетов, летал на самые ответственные задания. Лысенко за тебя ручается, говорит, что летчик ты хороший, бесстрашный.
            – Знал бы он о моих страхах – подумал я.
            – Командир полка хочет тебя из командиров звеньев в комэски перевести, только тебе не то что «Героя», тебе и очередное звание не присваивают, сколько ты уже в лейтенантах, лет пять, больше? Что скажешь?
            – А что скажу, товарищ полковник, «хоть горшком назовите, только в печь не сажайте», если назначат командиром эскадрильи, в должностных обязанностях буду стараться, ну, а не назначат, я и так на своем месте.  На счет остальной критики, на войне мы и так одна семья, а заводить близких товарищей, так ведь знаете, как оно бывает, сегодня мы с ним кров и стол делим, самым откровенным делимся, планы на будущее строим, а завтра он или я не вернулся. Сердце и так болит от всех утрат, скольких ребят уже потеряли. Отношусь я ко всем ровно, не подличаю,  но и душевных бесед не виду, не барышня. Да и потом я старше многих лейтенантов и семьей обзавестись успел. Кошка меня домом греет, уютом что ли. Хотя, признаться, устал я от этой мороки, не ходит она, если сама сдохнет, так тому и быть, а убить или бросить рука не поднимается. На счет партии, не готов я еще, Иван Васильевич, а про наших политруков, так я их уважаю, они все ребята летающие, в бой идут первыми, а пошутим, бывает, так, со всеми шутим, какая же жизнь на войне да без шутки.
            – У меня к тебе есть еще один вариант, ты не подумай, что избавляюсь, наоборот: помочь хочу. Пришла мне «указивка» подобрать несколько толковых летчиков для перевода в гвардейскую часть  ВМФ. Под Курском мы немцев остановили, теперь война на Тамань и юг Украины перенесется. Вот я и подумал: перейдешь в иное ведомство, начнешь все как с чистого листа, а я, будет время, напишу ходатайство, разберусь, кто или что тебя топит, думаю, устраню проблему. Не сложится у моряков, всегда заберу к себе, связь со мной не  теряй. Война рано или поздно закончится, у тебя говоришь семья, надо и о продвижении подумать.
            Я поблагодарил Крупского, а сам подумал: с чего это полковник, без всякой волосатой лапы мне помочь решил, может и вправду - человек хороший.
 
            Документы подготовили, и через три дня я отбыл из полка к новому месту службы, опять же получив разрешение на десятидневную побывку домой.
            Только человек, вернувшийся из далекого путешествия, может представить себе счастье возвращения к родным, жаль, что оно было временным.
            Я был зачислен в 8-й Гвардейский Штурмовой Авиационный Полк, куда прибыл в конце лета.  Гвардейский полк действовал в составе ВВС Черноморского флота и входил в 11-й ШАД ВМФ, поддерживающую боевые действия  на Тамани. Сменив «сухопутный» макинтош на морской китель и став гвардии лейтенантом, я осваивался на новом месте.
Полком  с июня  командовал двадцати восьми летний майор Мирон Ефимович Ефимов. Прошлый командир пошел на повышение и Ефимов, будучи к тому времени командиром эскадрильи занял его место. Это был очень улыбчивый, даже веселый молодой человек, чуваш по национальности. Вначале я подумал что Мирон, это его прозвище, а оказалось – имя. О командире в полку складывали легенды. Дважды в этом году он умудрялся вернуться с задания и посадить самолет после таких повреждений от огня зениток и истребителей, от которых Ил-2, несмотря на свою легендарную живучесть, должен был просто-напросто упасть, а экипаж: или покинуть самолет или отчаянно погибнуть. Понятно, что такой летчик был достоин примера и уважения. В начале октября полк перевели на аэродромный узел Анапа.
            Вот она, теплая южная осень. Год назад в это время я замерзал под Сталинградом, а сейчас имею возможность греться под щадящими лучами короткого осеннего солнца. Даже в море еще днем можно окунуться. Васька разделяет мое блаженство, копошась в редких опавших листьях. Что же мне делать с тобой, летная кошка? Я заставляю ее плавать, может так быстрее заработают задние лапы. В голове семья и накопившаяся усталость. Я сейчас не задействован, даже не летаю, так сказать в запасном составе полка. Командир дает мне время освоиться, и привыкнуть к флотским особенностям. Хотя какие тут нюансы, небо везде одно на всех, а мой налет на «Иле» позволяет мне уверенно работать в любых новых условиях. Но усталость все равно есть. Мы привыкли к войне, она воспринимается как нечто обыденное, иногда со страхом начинаешь думать, а что будет после, сейчас мы все нужны большой стране, каждый на своем месте. Не смотря на все перегибы и самодурство, мы нужны, а после первых решительных побед, нас даже стали уважать – защитники, доблестное воинство. Останется ли это уважение потом, за гранью  кровавого ада. И все-таки, усталость накопилась, постоянная мобилизация организма не может не сказываться на нервах и психики. На войне не болеют ни от ледяной воды, ни от холодного ветра, ну это ведь не нормально. Я уверен на все сто, нет, на все двести процентов, что нет на войне солдата, который бы каждый день, вставая, не проклинал войну и, засыпая, не думал бы о ее конце. Черт знает, о чем я думаю!
 
            В ноябре полк приступил к активным боевым действиям, поддерживая  керченский десант 18-й армии и нанося удары по морским коммуникациям и портам противника вокруг Феодосии. Я допущен к полетам, но не к боевым вылетам. Командир дает мне освоить район, все-таки море, даже в прибрежной полосе, это море, здесь свои правила ориентирования и выхода на цель. Его заместитель по политчасти и начальник штаба полка относятся ко мне с подозрением. Обычно кадры  переводят в иную часть с повышением, а здесь: перевод с командиров звена в рядовые летчики. Но это их право.
            Наступила дождливая южная зима, из дома нет вестей, а ведь жена скоро должна родить. Я посетил место своего падения под Новороссийском. Прошел почти год, и память не хочет сохранять жуткие моменты, с трудом отыскал место посадки и путь, по которому пробирались к Мысхако. Самолета уже нет, и мне почему-то стало тоскливо, лучше бы его не убирали.
 
            Сегодня 23 февраля – 26-я годовщина Красной Армии. Перед строем зачитали поздравительный Приказ Верховного Главнокомандующего. Сталин хвалит наши победы.
            В марте в полк поступило четыре Ил-2 с 37-мм пушками. Их закрепили за первой эскадрильей, в которой я числился.  Мне удалось сделать несколько тренировочных полетов на таком «Иле» без стрельб. Самолет тяжелый, более вялый в эволюциях. По заявлениям летчиков, кому довелось стрелять из новых пушек, самолет от отдачи словно останавливался. Но если уж попал, то наверняка. Чтобы скомпенсировать увеличение веса по инструкции к новым «Илам» не рекомендовалось брать бомбовую нагрузку более двухсот килограммов. Изначально подобные Ил-2 собирались использовать по танкам и свое боевое крещение они прошли под Курском, но в связи с низкой точностью попаданий по малоразмерным целям часть самолетов передали нам для использования по плавсредствам противника. Конечно баржу, катер или тем более корабль уничтожить сложнее, но и размер у них больше танкового, так что уж точно попадешь, а 37-мм – это 37-мм! От всех остальных самолетов полка новые Ил-2 отличались и камуфляжем, на них еще не успели нанести белые молнии с надписью «За Родину!» и «За честь Гвардии». Вообще гвардейские полки славились разрисовыванием самолетов на немецкий манер, чтобы видели и боялись! Мне новые «Илы» понравились, и я стал просить комэска закрепить за мной такой борт. Тот пообещал, что скоро полк продолжит активные действия, в которых и мне найдется работа.
 
            В начале весны 1944 года нашим войскам удалось блокировать немцев в Крыму, захватив плацдармы в районе Сиваша и Керчи. Началась авиационная блокада полуострова. Для этой цели половину авиации Черноморского флота перевели в Скадовск. 8-й ГШАП остался в Анапе. По разведывательным данным истребительной авиации у противника в Крыму не хватало, а без поддержки своих истребителей были скованы и их дневные бомбардировщики. Имеющиеся истребители немцы сосредоточили для прикрытия феодосийского порта, не думая об активных действиях вне полуострова. Теперь мы могли хоть не опасаться внезапных атак наших аэродромов или самолетов над Таманью.
            В апреле  планировалось общее наступление, и полк участвовал в его подготовке. Нам поставили задачи: атаковать плавсредства противника в Черном море и поддерживать наступление наземных войск в Крыму.
 
            На 17 марта запланирован очередной удар по порту Феодосия. Предыдущий был осуществлен 13 числа. В целях отвлечения дежурных истребителей противника операция многослойная и включает действия нескольких групп.
             В девять сорок пять в воздух поднялась демонстрационная группа  из целой эскадрильи  штурмовиков под прикрытием тридцати истребителей, их задача пройти растянутым строем в тридцати – сорока километрах над морем южнее Феодосии, чтобы сориентировать на себя радиолокационную станцию противника и отвлечь истребители прикрытия порта.
            Мы, в составе звена из четырех Ил-2 под прикрытием шести истребителей, взлетаем вторыми в 10 часов утра и проходим севернее Феодосии до  населенного пункта  Карасубазар. Наша задача создать имитацию пролета штурмовиков для атак целей за Феодосией. В случае обнаружения немецких частей, нам разрешено произвести штурмовку, но только вокруг Карасубазара.
            Через полчаса после нас в 10 часов 30 минут в воздух должны подняться две ударные группы из двадцати семи Ил-2 и тридцати истребителей.
            В операции были задействованы две летающие лодки для оказания помощи упавшим в море экипажам, они как раз сделали круг над аэродромом Анапа в момент нашего взлета.
            Это мой тридцать четвертый боевой вылет. Погода отличная для ранней весны. Набрали одну тысячу пятьсот метров. Пересекли пролив, под нами  Керченский полуостров. Хоть наше звено и отвлекающее, но нагрузку взяли полную: двести килограммов бомб, четыре РС-132 и полный боекомплект к пушкам и пулеметам. Держим курс по южной оконечности полуострова прямо на Феодосию. Пока противодействия противника не наблюдается. Под нами Крым, как и Кавказ – мечта всех довоенных курортников. Хорошее вино на любой вкус, шашлык, фрукты и пальмы возле теплого моря, на берегу которого возлегают разгоряченные дамы в купальниках. Как закончится война, с семьей сразу же приеду на отдых. Хотя «сразу» будет нельзя, сколько лет должно пройти, для того чтобы раны, нанесенные войной, зажили.
            В расчете, что истребители прикрытия порта ушли  на перехват первой группы, дерзко доходим почти до города и, обозначив себя, поворачиваем от моря на Карасубазар. Нам везет, зенитки молчат, а истребители немцев находятся южнее. Левее виден немецкий аэродром на плоской как стол горе. За портом Киик-Атлама уже почти за спиной виднеется необычный мыс, уходящий в море, еще дальше: потухший вулкан Карадаг, но мы уходим от этих чудес на север. Впереди Карасубазар. Свою часть операции мы выполнили. Расходимся в поисках возможных целей. Море узкой полоской у горизонта остается на юго-востоке и уже почти незаметно даже на полутора километровой высоте. Пока я замечтался, любуясь красотами полуострова, остальная группа обнаруживает на дороге в сторону Симферополя какую-то колонну и штурмует ее. Я снижаюсь спиралью до пятисот метров, перекладывая крены, но объектов для возможной атаки не вижу. Группа возвращается с набором высоты, пора удирать, пока не вернулись немцы. Снизу начинает работать ЗА. Можно поискать и попытаться подавить, но на это уйдет много времени. Опять набираем одну тысячу пятьсот метров и берем курс на Керчь. По времени сейчас ударная группа должна начинать удар по порту.
            Уже на проходе траверза Феодосии наше непосредственное прикрытие обнаружило группу немцев идущих с юга, со стороны моря. Истребители вступили в бой, а мы снижаемся до пятисот метров и уходим из зоны боя. Пересекаем пролив севернее Керчи и берем курс на Анапу. Сопровождение нас так и не догнало.
            На четвертом развороте  сваливаюсь на крыло, еле возвращая контроль над инертной машиной.
            Из нашей группы вернулись все штурмовики и только два истребителя. Потери остальных групп составили два Ил-2.
 
            Восьмого апреля от Сиваша началась наступательная операция по освобождению Крыма. По мере продвижения наземных войск переводили и нас. В конце апреля я случайно попал в Старый Крым. Бойня, которую устроили там немцы при отступлении, ужасала. Часть населения была уничтожена – расстреляна в собственных домах. Для чего устраивать резню мирного населения, и это сделали «цивилизованные» европейцы. Когда видишь такое, понимаешь, для чего воюешь, не абстрактно, а конкретно!
 
            22 апреля нас перевели на аэродром Саки для участия в штурме Севастополя и ударам по морским судам на пути из Севастополя в Румынию. Карьера моя в полку складывалась как-то не очень. Отношение к «не морскому» офицеру у штабного полкового начальства было настороженным,  и меня продолжали держать на вторых ролях, тем более что летчиков в полку было больше чем самолетов. Вдобавок, случился  скандал с моими дневниками, кто-то донес начальнику штаба, стали разбираться, что я там такого пишу, не будучи корреспондентом. Записи мои забрал особый отдел, благо, будучи дома, я переписал их набело и сохранил у семьи, а меня чуть не отдали под суд.
 
            13 мая поступил приказ командующего ВВС Черноморского флота о передислокации полка на Балтику. С утра 19 мая полк начал перелет. Я летел в транспортном самолете вместе с техниками. Мы сделали промежуточную посадку в Орле, где остановились на пару дней дождаться штурмовики. Затем предстояло лететь на Москву, далее на Новую Ладогу.
            На орловском аэродроме я совершенно случайно узнал, что здесь находится мой бывший командир 218-го полка майор Лысенко, и добился с ним встречи. Николай Калистратович был уже не майор, получив подполковника, он следовал из столицы в полк, переводимый из резерва на 1-й Белорусский фронт. Лысенко был рад встречи. Теребя зачесанный по-модному наверх чуб и улыбаясь широкой открытой улыбкой честного и открытого человека, он обнял меня как хорошего знакомого. Я поздравил подполковника с очередным званием и спросил как дела в части.
            Николай коротко рассказал что осенью, после моего перевода, полк участвовал в освобождении Нежина, затем освобождал Гомель. Дивизия наша теперь именовалась Краснознаменной Нежинской. С начала зимы полк получил передышку, а теперь доукомплектованный новыми самолетами отправлялся в Полесье.
            Встреча с подполковником дала мне такое душевное тепло, какое не испытывал я с последнего посещения семьи. Не раздумывая, я попросил командира помочь с моим возвращением в родной полк. Лысенко схватился за голову: из флота опять в ВВС. Но я настаивал, намекая на свой давний разговор с полковником Крупским. Наконец Николай Калистратович согласился.
            – Ладно, летчик ты хороший, помню, я тебя даже комэском хотел назначить. Похлопочу!
            Лысенко не подвел, он встретился с новым командиром гвардейского полка Челноковым и один подполковник передал меня другому. Прямо из Орла я попал в Белоруссию. Документы о моем переводе были переданы третьего июня.  После этого за мной закрепили самолет, и я приступил к восстановительным полетам пока в качестве рядового летчика. Моим непосредственным  командиром звена стал лейтенант Дмитрий Безяев двадцати пяти лет отроду, ведущим в паре - тот самый лейтенант Хрюкин, попавший в полк со мной в один день  год назад, стрелком - временно Наум Гербер, уже летавший со мной несколько раз на задания под Курском. Наум заметно повзрослел, на груди девятнадцатилетнего пацана красовался орден «Красное Знамя». Я был рад встретить старых товарищей живыми и невредимыми.
            Обстановка на фронте стабилизировалась.  В результате Смоленской операции наши войска продвинулись на запад до двухсот пятидесяти километров, очистив от оккупантов Смоленскую область и войдя в Белоруссию, заняли оборонительные позиции. К обороне готовились и немцы. Затишье не было полным. Немцы продолжали бомбить Смоленск и совершали разведывательные полеты.  Их положение значительно ухудшил открытый союзниками 6 июня второй фронт. Стало понятно, что и советские войска вскоре продолжат наступление. 
            15 июня нам поставили цели на летнюю кампанию: стратегическое наступление в Белоруссии, и 218-й полк стал готовиться к боевой работе.
 
            24 июня рано утром нам поставили задачу поддержать наступление наземных войск   под Бобруйском. Наша цель – вражеская артиллерия вокруг Паричей. Это мой тридцать пятый боевой вылет. Погода мерзкая: туман и низкая облачность. Поэтому отобрали четверку опытных экипажей, допущенных в СМУ.  Взлетели в 7 часов 15 минут  на двухместных штурмовиках с пушками НС-37, фугасными авиабомбами ФАБ-50 и авиационными снарядами РС-132. Сопровождает нас одна пара «Кобр», лучше оборудованных для таких метеоусловий. Видимость по горизонту не превышает девятьсот метров.
            Мы набрали двести метров и взяли курс прямо на Паричи. «Кобры» так низко лететь не могли, терялся смысл прикрытия, поэтому истребители полезли вверх в облачность и сразу нас потеряли. Была надежда, что и немецкие истребители не смогут организовать противодействие в такую погоду. Но мы ошибались. Уж не знаю, как немцев на нас навели, может по радиолокационной станции, может ночников каких послали, но только мы пересекли линию фронта, на нас сзади сверху из облачности выпали Мессершмитты, предварительно связав боем пару прикрытия. Звено распалось. Немец зашел нам в хвост, Наум вел отчаянный огонь. От пулеметно-пушечного огня «Ил» получил значительные поврежден и еле держался в воздухе.  Руль направления не работал – перебило тросовую проводку, самолет вяло реагировал на отклонение ручки по тангажу. Я сбросил бомбы, с трудом  развернувшись элеронами и «газом» используя гироскопический момент винта, и пошел в сторону своего аэродрома, попытавшись уйти в облачность. Чувствую, как внутри меня становится жарко, давление бьет в голову, неужели все, вот и наше время подошло…
            В 1944 году вышло новое Наставление по боевым действиям штурмовой авиации, требующее от каждого летчика постоянно сохранять свое место, в общем строю. Самовольный выход из группы рассматривался как преступление. Чего таить грех, были случаи, когда  летчиков подводили нервы, и они покидали боевые порядки, под любыми предлогами возвращаясь на аэродром. С другой стороны – отрыв отдельного экипажа не только ставит выполнение боевой задачи под угрозу, но и делает одиночный самолет легкой мишенью. Инструкции в авиации написаны кровью, но сегодня у меня не было выхода. От истребителей мы удрали, что с остальным звеном я не знал. Осматриваю самолет. Обшивка крыла вся изуродована. Лечу и думаю: прыгать или сажать? Решил: дойдем до аэродрома, там будет видно. Посадить самолет без педалей с неэффективным рулем высоты сложная задача. Я вспомнил Мирона Ефимова, командира 8-го Гвардейского полка, он два раза сажал самолет с подобными повреждениями, а ведь я в авиации дольше, обязан справиться. Да и какой летчик любит парашют? С прогревом туман начал рассеиваться. Впереди вижу аэродром, буду сажать. Предупредил Наума.  Работаю дросселем, помогая рулю высоты. Как сажать? Принял решение: «по-обычному», только на запасную полосу подальше от стоянок и строений,  аэродром большой, еще немцами оборудованный.  Делаю пологий заход, выпускаю шасси и механизацию, повезло, что не перебило пневмосистему. Плавно убираю «газ» и почти до конца тяну на себя штурвал. Посадка получается достаточно мягкой. Техники считают повреждения, их много, больше двадцати пулевых и три крупные дырки от снарядов. Самая большая дыра в месте стыковки  хвостовой части самолета со средней. Рама и обшивка повреждены, торчат стрингеры. Трос руля направления перебит, а тяги руля высоты целы, но поврежден сам каркас руля. Еще бы немножко и хвост нам
срезало. Лонжероны крыльев целые, но обшивка порвана.  Из вылета вернулись только мы. Три Ил-2 и оба истребителя были сбиты. Три человека погибли, остальные вышли в расположение 65-й армии.
            Самолет восстанавливали почти трое суток, но починили, технический состав молодцы, я ходатайствовал о благодарности механикам, может и наградят.
            Меня назначили старшим летчиком -  ведущим пары. Лысенко последовательно выводит меня в командиры.
 
            27 июня  в 15:15 шестью самолетами под командой лейтенанта Бизяева вылетели для удара по танкам, окруженным в районе Бобруйска. Сегодня загрузили необычные боеприпасы – по две кассеты противотанковых кумулятивных  2,5 килограммовых бомб. Техники потратили более тридцати минут на установку всех боеприпасов. Эти бомбы, ПТАБ, не новость, первыми их применил штурмовики нашей дивизии еще под Малоархангельском год назад, и летчики полка имеют опыт использования таких бомб, но не я. Перед полетом получил инструкцию от Бизяева: сбрасывать с высоты менее ста метров в пологом пикировании. При кучном падении ПТАБ из двух контейнеров поражается  все в полосе пятнадцать на семьдесят пять метров. Для уничтожения танка достаточно прямого попадания нескольких бомб. Эффективность выше, чем у фугасов. Кроме контейнеров взяли еще по комплекту бронебойных реактивных снарядов. Нас сопровождает четыре истребителя.
            Погода - полная противоположность последнему вылету. Лето берет верх. После обеда хочется сбегать на речку, а не лететь на задание, но ведь под трибунал отдадут.
            Идем, ориентируясь  по Березине на высоте двести метров. Танки обнаружили южнее Бобруйска. Несколько тяжелых машин прикрывали дорогу с Паричей возле переправы через Березину. Штурмовики прошлись над целью чтобы оценить обстановку и построить круг. Я решил атаковать схода. Спикировав, я открыл кассеты, высыпав смертоносное содержимое метров с семидесяти пяти. Танки стояли на высоте, откуда им было удобно вести огонь по позициям наших войск ничем не защищенные сверху. Я знал, что для снижения эффективности ПТАБ достаточно укрыть танк высоким навесом из деревьев или металлической сеткой, но здесь немцы были не готовы. Сделав круг, я убедился что, по крайней мере, один танк загорелся  и отошел для повторной атаки. Мы зависли над немецкими позициями, проводя атаку за атакой. Через некоторое время горело уже четыре танка, остальные, заведя моторы, начали отходить с высоты. Боевой вылет можно было считать успешным, и мы пошли обратно. По дороге на аэродром экипажи, позволив себе расслабиться, не теряя друг друга, разошлись парами для отработки групповой слетанности на простой пилотаж. Уже находясь в зоне своего аэродрома, когда ничего не могло угрожать, один молодой летчик, выполняя резкий вертикальный маневр, потерял скорость и плашмя упал на землю. Вот так, из боя вышли все целыми, а тут катастрофа. Немецкая авиация сегодня молчала. В хорошую погоду днем люфтваффе  все трудней противостоять нашему численному превосходству. Дуэль над Бобруйском в этот день все же состоялась, наши истребители сбили два самолета противника, потеряв два своих.
            К нам привезли пленного немецкого майора, сбитого в районе Витебска, его кажется, звали Ляйхт. Он оказался нашим «коллегой» штурмовиком, только летал на ФВ-190. Провозили майора по авиационным частям с воспитательной целью, показать, что немцы не такие уж «несбиваемые» асы. Собственно говоря, их никто и не боялся, даже молодые пилоты - не сорок первый…
            Впервые я поймал себя на мысли, что так близко вижу противника. На штурмовках для меня немцы - это живые фигурки, разбегающиеся от «Ила» или ведущие по нам огонь. Их истребителей мы так близко не подпускаем. Я не понимал немецкого, вопросы задавали через переводчика. Немец, вел себя как человек обреченный, но с достоинством и без страха.  Вглядываясь в его худощавое открытое лицо с волевым подбородком и прямым носом, я понял, что этот мужчина, приблизительно моих лет, не мифический враг, а такой же человек, как и мы все из плоти и крови, со своими принципами, привязанностями и мечтами. Наверняка дома его ждала семья. Если бы не война, он мог бы вести  вполне размеренную спокойную жизнь, по выходным гулять с детьми и женой в парке, а получись нам встретиться в мирной жизни. Почему мы уступали им так долго небо и землю, они не полубоги, просто хорошие солдаты, дело не в них, в нас. Это мы не умели воевать, не умели планировать операции, не умели наладить взаимодействие между войсками, особенно по родам  и видам, долго не было всеобщей связи, не говоря уж про локационные станции. А летчики наши не хуже: пилотажники, снайпера, и пехотинцы наши не хуже,  и прочие рода войск, и героев не меньше. Но отсутствие знаний и опыта по взаимодействию, отсутствие связи выбивало из колеи, делая беспомощными до слез, заставляя отступать до сорок третьего, поливая поля кровью миллионов бойцов. Их стратеги  были грамотней наших, образованней в военном деле. Теперь уж и наши закончили «фронтовые академии», научились. Лучше поздно, чем никогда, но жаль что поздно!
 
            Я назначен командиром звена, Лысенко собирается отправить меня в академию в Чкалов и временно перевел в штаб полка, сейчас я больше занимаюсь обучением пополнения, отрабатываем слетанность в группе, боевых вылетов  я пока не делаю. В учебные полеты Ваську не беру, она преданно, как собачка ждет меня на аэродроме.
            После освобождения Бобруйска мне удалось несколько раз бывать в городе и осмотреть его. Путешествовал я с неразлучной Васькой, сидящей в уже порядком потрепанной противогазной сумке. Её милая мордочка преданно и нежно смотрела на меня, что доставляло мне удовольствие и умиление. Я посетил Бобруйску крепость, где немцы устроили концлагерь и действующую Никольскую церковь. На пороге собора меня остановил пожилой священник, вежливо попросив не заходить в храм с кошкой. Уважая правила, я не настаивал. Священник, настоятель собора, видя мое скромное поведение, пригласил меня к себе. Мы разговорились. Я дал понять батюшке, что не верующий, но и не коммунист и воинствующим атеизмом не страдаю. Во что верить – дело каждого. Священника звали протоиерей Ярослав. Прощаясь, он спросил, не может ли часть помочь продуктами  детям,  бегающим в храм с соседних  улиц и даже ближайших деревень. Многие из них лишились родителей, и пока власти определят их судьбу, надо было как-то помочь. Я пообещал переговорить с начальством, и действительно, полк смог организовать некоторую помощь. Я  еще несколько еще раз встречался с отцом Ярославом передовая продукты для детей, и наши отношения, если не брать двойную разницу в возрасте, приобрели товарищеский характер, ну или походили на отношения отца с сыном. Не знаю почему, но я находил некоторое успокоение в разговорах с пожилым священником. Меня очень волновали домашние, ведь от семьи я давно не получал писем и не знал об их жизни с момента последнего отпуска. Я рассказал ему о себе, отец Ярослав оказался открытым человеком, уж не знаю почему, но я пользовался у него доверием и наши разговоры носили слишком откровенный характер. Услышь их посторонний, он бы не избежал осуждения, если не высшей меры, впрочем, как и я.
            Он рассказал мне свою судьбу неразрывно связанную с судьбой церкви. Он был настоятелем церкви в деревни Телуша. Видел, как закрывались белорусские храмы в двадцатых годах, а священники арестовывались и расстреливались или ссылались. В тридцать пятом году дошла очередь и до батюшки Ярослава. Ему «повезло», он был осужден на пять лет, но остался жив и перед самой войной вернулся в Бобруйск. «Повезло» еще и потому, что срок получил до тридцать седьмого года, тогда как священники Минской епархии, арестованные позже, были расстреляны. Началась война. Немецкие оккупационные власти разрешили открыть храмы, рассчитывая получить поддержку местного населения. Приняв паству Никольского собора начал служить и Ярослав. Рядом с церковью немцы устроили военное кладбище. После освобождения Бобруйска от немцев священник ожидал, что его неминуемо постигнет расправа за организацию церковной жизни на оккупированной территории, но по его же словам: «Бог смиловался». Во время войны политика нашей власти в отношении церкви несколько поменялась. Конечно, о службах в войсках не могло быть и речи, любые проявления религиозности осуждались, но священников не репрессировали как раньше, церковь давала сбережения на военную технику, священникам разрешили молиться за победу над врагом и за павших воинов. Один раз я был свидетелем того, как  поп благословлял партию новых самолетов перед отправкой их на фронт. После освобождения территорий, разрешенные немцами храмы не закрывались и церковные службы продолжались. Батюшка Ярослав мог служить и далее.
            В одну из наших последних встреч священник хотел дать мне благословление. Я  ответил, что не верующий.
            – Меня, батюшка, коммунисты в свою веру не обратили и вы не сагитируете!
            – А это ты зря – вздохнул старик: без веры человек пуст как трухлявое дерево, снаружи кажется крепким, а подует ветер и его поломает.
            – Я на этой войне столько горя и смерти видел, одних близких товарищей человек двадцать потерял, не считая других однополчан. Как же я могу в Бога верить, если он такое кругом  допускает.
            – Э, милый человек, да ты еще всего горя не видел. Время страшное и война страшная, только все пройдет, а душа, душа она останется. И главное чтобы она не очерствела. Я вижу, ты человек неплохой: детям помог,  вон и с кошкой покалеченной возишься уж какой второй год. Значит, душа у тебя еще жива, даст Бог и спасется! Пусть не веруешь, ты и дальше поступай милосердно, то чему суждено, оно сбудется.
            – Я, батюшка, людей убиваю, и скольких убил, даже не ведаю, какое уж тут милосердие!
            – Ты ведь не по своей прихоти воюешь. Ты - воин, кругом – война. Это, милок от тебя не зависит, значит, тебе на роду написано хлебнуть воинской доли, не ты эту войну начал, не тебе ее и остановить! Душа конечно грех возьмет, но бог милостив, за воинский грех простит, ни в твоей это воле.
            – Да не верю я в Бога, отец Ярослав!
            Батюшка вздохнул: твой грех еще что, знаешь, сколько ужаса и зверства кругом, и немцы творят и наши… Меня в числе духовенства немцы как-то пригласили совершить молебен на открытие детского дома. Привезли нас в деревню, а там за колючей проволокой детишки лет по девять – тринадцать отнятые у родителей. Мы молимся, а они плачут и просят нас забрать их. Немцы нас стали в машины сажать, я смотрю на краю деревни ямы еще не засыпанные, а в них детские трупики. Я стал узнавать, что это за детский дом такой и выяснил, этих деток немцы в качестве доноров использовали, кровь для своих раненых брали, детей почти не кормили, умерших от истощения прямо там и хоронили. На меня тогда такое нашло, я и сам в Бога чуть верить не перестал, но только без него вся жизнь – хаос смысла не имеющий. Пока есть у тебя в душе Бог, в жизни есть опора, основа для оценки доброго и злого, а без этой основы кто ты – пыль дорожная пустая, прожил, и нет тебя, а с Богом и ты смысл имеешь, что не зря на белый свет народился. За товарищей твоих душу положивших за други своя я помолюсь. Коммунисты тоже не святые, сколько народу своего убили. Я недавно имел беседу с одним духовником смоленской епархии, он рассказал, что весной вместе с Митрополитом Николаем был в комиссии по расследованию преступлений немцев, расстрелявших польских офицеров в Катынском лесу. Так вот он сказал, что не немцы поляков расстреляли, а большевики, но их заставили подтвердить, что это сделали фашисты. Мне уж семьдесят годков, может, живу последние, тебе врать не буду и за Бога не агитирую. Если Господа принимать как святого старца на облаках, так такого Бога действительно нет, ты же там летаешь, видишь. Бог, сын мой – это нечто большее. Ты и Ветхий Завет, поди, не читал, а там на все ответ есть. Господь сотворил человека по образу и подобию своему и поставил владычествовать над всей землей и всеми тварями, а сам Создатель после этого почил от всех дел своих. А когда Господь гнал Адама, сказал: вот, Адам стал как один из Нас…Улавливаешь? «Сотворил по образу Божию», и это не внешнее сходство, а внутреннее.
            – Я материалист-атеист, отец Ярослав!
            – Ну, материалист, не безбожник же? Можешь в Бога не верить, только он  все равно есть, Бог – это твоя совесть. Ты - хозяин жизни, а для кошки своей ты и есть Бог. Все что с нами происходит, происходит не внезапно, к любому событию нас ведет последовательная цепочка из прошлого, хотим мы этого или не хотим, так что принимай каждый день как должное, ты сам его себе подготовил. Будь милосердным к ближнему, и ничего не бойся, Бог с тобой – и пастор осенил меня крестом.
            Отец Ярослав не сделал меня верующим человеком. Но, как ни странно, не смотря на показавшуюся мне примитивность нашего диалога, в одном меня  разговоры с батюшкой укрепили: я совсем перестал бояться смерти. Нет, жить мне не перехотелось, наоборот, жить очень хочется! Вдыхать каждый день, каждый данный судьбой час, жадно пить как ключевую воду в летний зной. Закончить войну, обнять родных и жить, жить, жить! Но я понял и другое: не важно, сколько ты проживешь и когда уйдешь в небытие, главное – прожить отпущенные дни правильно!
            Нет ничего вечного. Даже если мы будем считать себя героями запросто и постоянно смотревшими в лицо смерти, мы все равно уйдем в историю, как ушли герои иных времен, как ушли воины, сражавшиеся на Чудском озере, Куликовом или Бородинском поле, много ли героев тех времен известны нам поименно, нет. Когда-нибудь забудут и нас. Но небо, которое мы любили, манящее своей бескрайней свободой, останется, и уже другие мальчишки иных поколений полетят в высоте, опираясь на крылья, уверенные, что именно в этом их полете и есть главный смысл жизни!
    
            Васька умерла! Видимо я оказался плохим Богом. Из-за застоя в ее перебитом теле возникли проблемы с пищеварением. Она перестала есть и ходить в туалет, помочь ей я лично ничем не мог,  полковой доктор только развел руками, кто будет лечить больную кошку, жизнь которой не стоит и ломаного гроша, когда кругом столько страдающих людей.
            – Не жилец она – сказал доктор, дай уйти ей достойно, не мучай, застрели!
Но я решил, будь что будет, сделал ее гнездо из тряпок, где она лежала почти неподвижно. Вечером она попила воды – первый раз за пять дней, и я, было, обрадовался, что оклемается. Но ночью ей стало совсем плохо. Пустая рвот, и высунутый язык, постоянно сглатывающий слюну, говорили: «дело - табак!». Животное мучилось, это было ясно по ее страдальческой белой мордочке. Я отнес кошку в ближайший лесок. Не смотря на болезнь, новая обстановка вызвала в ней живой интерес, и она даже пыталась ползти. Во мне опять затеплилась надежда. Это несчастное покалеченное с детства животное проявляло удивительную тягу к жизни. Она была словно живым примером – никогда не сдаваться! Я промучился с ней два с половиной года. Никто, даже самые близкие товарищи не понимали, как взрослый мужик может нянчиться с калекой. – Не жилец она, избавься, судьба у нее такая – слышал я постоянно. Но, видя ее искрящиеся по кошачьи глаза полные благодарной любви, и словно говорящие: - я хочу жить, и буду жить, несмотря ни на что! Ее тяги к жизни мог позавидовать любой человек. Но сегодня ее глаза были мутны и ничего не выражали кроме боли и страха. Все это время я, не понятый окружающими, да и самим собой, боролся за ее жизнь, словно соревнуясь с Богом, который однозначно решил ее судьбу в день, когда Ваську придавило бочкой.  Говорят: хочешь насмешить Бога – расскажи ему о своих планах. Нет, я не надеялся на чудо ее исцеления, я просто не давал ей сдохнуть, а Всевышний, посмеявшись над моими стараниями, еще раз подписал приговор.
            Кошки становилось все хуже, она начала гнить изнутри, это был перитонит или нечто другое, и тогда я взял пистолет и два раза выстрелил в ее тщедушное тельце. Я похоронил ее под орешником, обложив холмик шишками, и поставив сверху большой камень. Когда мы хороним погибших товарищей, чувствуешь боль и ненависть к врагу, есть грусть, сдавливающая сердце, но слез в строю мужчин нет. Я не сравниваю жизнь Васьки с человеческой. Но сегодня я был один, и плакал как ребенок, как женщина, рыдал как тогда, когда не смог застрелиться. Ненависти не было, её не  к кому было испытывать, разве что к себе и к Богу, допускающему все земные горести.
            Два дня я не хотел есть. В голову лезли воспоминания обо всем пережитом. Я уверен: война закончится нашей победой, и это будет победа не только тех, кто смог выжить, но, в первую очередь, тех, кто сражался и пал, кто не смог победить и выжить! На третий день, я пришел на Васькину могилу, помолчав над свежим холмиком, я посмотрел наверх в синюю бездонную глубину такого манящего и такого убийственного неба и тихо, как мог, первый раз в жизни помолился.
    
    
            Других записей  не обнаружено. Автор дневника мог погибнуть в авиационной катастрофе, при отработке слетанности группой в самолет врезался другой Ил-2. В результате столкновения «Ил» разрушился и неуправляемо упал на землю,  есть вероятность, что разбился другой летчик.
            Не все события, описанные в рассказе, имеют документальное подтверждение, в частности: боевое применение Ил-2 в первый день войны 22 июня 1941 года.
            Упомянутые в дневнике:
            Ганичев Петр Иванович, 1904 г.р. – полковник, командир дивизии, погиб 22 июня 1941 года в результате налета немецкой авиации на аэродром, отказавшись уйти в укрытие.
             Юзеев Леонид Николаевич, 1903 г.р. – заместитель командира дивизии, был ранен 22 июня 1941 года немецкой авиацией, закончил войну командиром дивизии.
            Кравченко Григорий Пантелеевич, 1912 г.р. – участник боевых действий на Дальнем востоке и Финляндии, Герой, генерал-лейтенант, имел именной самолет, войну начал командиром дивизии, командовал ВВС армии, авиационной группой, дивизией, лично совершал боевые вылеты на истребителе, погиб в воздушном бою 23 февраля 1945 года.
            Константин Васильевич Яровой, 1909 г.р. – майор, командир полка, 18.09.1942 попал в плен, освобожден после войны.
            Максим Гаврилович Скляров, 1914 г.р. – закончил войну командиром полка, совершил более 100 боевых вылетов, 4 раза был ранен, умер в 1958г.
             Руденко Сергей Игнатьевич, 1904 г.р. – прошел войну от командира дивизии до командующего воздушной армией, после войны дослужился до маршала, умер в 1990г.
            Бабишев Иван Фролович, 1921 г.р. – лейтенант, совершил 141 боевой вылет, погиб 18 февраля 1943г. направив подбитую машину на технику немцев.
            Кадомцев Анатолий Иванович, 1918 г.р. – начал войну с июля 1941 г., дослужился до капитана командира эскадрильи, погиб 21 02.1944 г. направив подбитую машину на немцев.
            Георгий Петрович Зайцев, 1911 г.р. – майор, командир полка, 29.01.1943 г. не вернулся с боевого задания из р-на г. Орел.
            Митрофанов Петр Сергеевич, 1922 г.р. – младший сержант, воздушный стрелок, 29.01.1943 г. не вернулся с боевого задания из р-на г. Орел.
            Хомяков Борис Андреевич, 1921 г.р. – сержант, летчик, 29.01.1943 г. не вернулся с боевого задания из р-на г. Орел.
            Андреюк Сергей Севастьянович, 1906 г.р. – капитан, командир полка, зам. командира полка, погиб 30.07.1944г.
            Козловский Василий Иванович, 1920 г.р. – капитан, Герой, сбил 12 самолетов противника  на Ил-2, после войны дослужился до полковника и ушел в запас, умер в 1997 г.
            Бахтин Иван Павлович, 1910 г.р. – командовал полком, закончил войну подполковником, умер в 1994 г.
            Тавадзе Давид Элизбарович, 1916 г.р. – закончил войну майором командиром эскадрильи, умер в 1979 г.
             Крупский Иван Васильевич, 1901 г.р. – кадровый военный, в авиации с 1923 г., войну закончил в звании генерал-майора, командира корпуса, умер в 1988 г.
            Лысенко Николай Калистратович, 1916 г.р. – один из первых разработал и применил тактику замкнутого (оборонительного) круга при атаке наземных целей и в защите от истребителей, закончил войну подполковником командиром полка, совершил 250 боевых вылетов, умер в 1984 г.
            Ефимов Мирон Ефремович, 1915 г.р. – от командира звена дослужился до командира полка в звании майора, совершил 300 боевых вылетов, был назначен старшим инспектором авиации ВМФ.
            Челноков Николай Васильевич, 1906 г.р.  – кадровый военный, войну начал командиром эскадрильи, совершил 270 боевых вылетов, войну закончил командиром дивизии, умер в 1974 г
 
 
Холодное небо Суоми 
 
            Прав был товарищ Сталин, сказав еще в тридцать пятом:  «кадры решают все!». Прав был товарищ Сталин и его инквизиторский НКВД, превзошедший любую опричнину, уничтожающий всякое инакомыслие и пытающийся создать однородную серую массу идейно схожих покорных запуганных людей. Не было у нас единства, да и не могло его быть после нескольких лет кровавой гражданской войны, разрухи, красного террора и голода. Мы, советские люди, не были одинаковыми. Нас объединяли две вещи: страх перед репрессивной силой власти и желание наконец-то хорошо и спокойно жить. Именно эти две причины заставили меня в свое время отказаться от родителей: русского по национальности отца-кулака «третьей категории», сосланного почему-то за пределы края на Урал еще в тридцатом, и оставшейся в бывшем Великом княжестве Финляндском матери-финки. Отказаться от родства и стать обычным советским человеком. Затем стать слесарем,  вступить в ОСОВИАХИМ и получив начальную летную подготовку, окончить школу красных военлетов. И все было бы хорошо, но страх перед властью и желание хорошо и спокойно жить остались. А затем началась эта проклятая финская война, непонятно почему я  должны умирать, сражаясь против соотечественников матери за соотечественников, сославших моего отца.
            Нам обещали, что война будет непродолжительной и победоносной, но разве так бывает с войной, особенно когда её ведут наши «шапкозакидательные» командиры. Война шла уже третий месяц и собирала значительные потери. Со второй половины января лютые морозы сковали волю людей и технику. Теперь и многие мои товарищи задаются тем же вопросом: неужели буржуазная Финляндия действительно так угрожала Ленинграду, что мы должны положить здесь свои молодые жизни ради того, чтобы отодвинуть границу!
            И это бы можно пережить, но вездесущие особисты, как я не пытался скрыть, знали о моей «полукровности», да еще кто-то написал донос, что я знаю финский. Действительно, хоть в моей семье и принято было говорить по-русски, но с глубокого детства во мне остались воспоминания о финских сказках, рассказанных, а точнее – напетых матерью, которую я не видел лет около двенадцати и даже не догадывался о том: жива ли старушка.  
            Финны периодически призывали сдаваться и переходить к ним. В глазах партийного начальства я мог быть как находкой, так и проблемой: а вдруг переметнусь, тогда полетят головы выше, мол, не досмотрели! И хотя вел я жизнь  ни чем не приметную для властей, все же чувствовал себя как на бочке с порохом. Я ожидал неизбежного ареста, после которого: либо в лагерь, либо в шпионы. Была и иная неприятность: известно, что авиаторы любят заложить за воротник, моя беда была в тяжелом утреннем похмелье. Зная особенности своего организма, я старался держать себя в руках, но так выходило не всегда. После очередной попойки на следующий день меня единственного отстранили от полетов, точнее – от боевых заданий, так что получился скандал. Командир подал рапорт о скором моем переводе от греха подальше куда-нибудь на китайскую границу, что совсем не входило в мои личные планы.
            Пока шли боевые действия, и приковывать меня к земле видимых причин не было, несмотря на подготовку летчика-истребителя, начальство пересадило меня на У-2, поручая второстепенные тыловые задания. 
            Красная армия готовилась к наступлению, и в боевых действиях настало  временное затишье. Финны  разбрасывали  очередные листовки с призывом выполнить посадку в Финляндии и сдаться с самолетом в плен, обещая, кстати, десять тысяч долларов и оплаченный выезд в любую страну. На бумаге был изображен отдыхающий, на фоне особняка в обществе миловидной барышни, мужик, под рисунком стояла надпись: «так проводят время западные летчики!». Комиссары эти листовки тщательно собирали и сжигали, но одну я оставил себе, сходить по большой нужде с качественной мягкой финской бумагой. Но, сознательно не использовал листовку «по назначению», я спрятал ее в самый надежный карман.
            Через навалившиеся тяготы я все чаще вспоминал своего сосланного отца, и бежавшую в соседнюю Финляндию мать, голод и прочую нужду осиротевшей юности, и мне захотелось, хотя бы для себя, покончить с этой войной, ведущейся ради сумасбродных идей тех, кто лишил меня семьи, сделав своим послушным солдатом. Мои внутренние терзания длились несколько недель, наконец, я решился на отчаянный шаг при возникновении удобного случая.
             Воспользовавшись командировкой на передовую, куда мой У-2 доставил почту и корреспондента газеты,  сославшись на ухудшение погодных условий, и действительно – надвигалась метель, я остался на переднем крае. С наступлением ранних зимних сумерек, когда появилась возможность незаметно покинуть окопы, под покровом метели преодолев заграждения и рискуя подорваться на минах, я пошел в сторону врага. Я не стал угонять «красный» самолет, как призывалось в листовке, я просто пересек линию фронта, надеясь, что впереди меня ждет мир, а возможно и родные объятия матери.
            Бредя по ночному заснеженному лесу, я рассуждал про себя: выходит, право было начальство, подозрительно относящееся ко мне, я, все-таки, предатель. Ну а что лучше – успокаивал я сам себя: попасть в лагерь, стать зеком, но остаться верным присяге, а может, все обошлось бы, и  ареста не случилось?
            Наступила пронизывающая ледяная ночь. Я закопался в сугроб и смог поужинать предусмотрительно захваченным пайком. Хотелось горячего, но развести огонь я не решался. Через два часа все мое тело продрогло. Летный шлем, в котором я так и вышел с передовой еще как-то спасал голову, но кожаное пальто совершенно промерзло и стало ломким как рубероид. Я начал отчаиваться, сомневаясь в правильности своего поспешного шага, окоченеть и умереть от холода где-то в лесу на нейтральной полосе - совсем не сочеталось с моими планами спокойной и радостной жизни.
            Чтобы не замерзнуть окончательно, я пошел вперед, дальше все было как во сне. Меня окружило несколько человек в белых маскировочных халатах вооруженные «суоми» и снайперскими винтовками. Казалось, они возникли прямо из снега. Я поднял руки, показывая, что сдаюсь. Это была финская разведгруппа. Меня ткнули в спину автоматом и повели. Я потерял перчатки и, боясь навсегда отморозить пальцы, спрятал руки в карманы пальто постоянно разминая пальцы, похоже, финнов это особенно не смутило, они даже не проверили мои карманы. Приблизительно через час мы пришли в некую часть, где в землянке оборудованной печкой  меня, после обыска, допрашивал капитан, хорошо говоривший по-русски. Впервые за войну я видел земляка-противника так близко, что даже мог с ним общаться. Почему-то мне запомнились его зимняя двубортная шинель с поднятым от холода воротником и шапка с козырьком и отвернутыми наушниками.
            Офицер начал расспрашивать кто я и, как и почему  оказался на передовой в летной форме, ведь ни один из русских самолетов не был  сегодня сбит.
            Попытавшись перейти на суоми, я коротко объяснил, что не совсем попал в плен, а скорее – сдался добровольно, так как сам наполовину финн. В доказательство своих слов я достал из потаенного кармана не найденную при обыске листовку протянув ее офицеру.
            – И где же ваш самолет – спросил капитан с ухмылкой.
            – Я перешел на вашу сторону совершено не ради денег или чтобы стать предателем своей страны и уехать за границу. Мне просто надоела  война, не смотря на пропаганду комиссаров, я лично считаю ее неправильной, к тому же от большевиков пострадал мой отец, от которого мне пришлось в свое время отречься.
            Капитан не был уполномочен решать мою дальнейшую судьбу, и передал меня вышестоящим властям.
 
            Мне не оказывали большого доверия, но  относились неплохо. После череды похожих допросов меня поместили в лагерь для военнопленных, где сносно кормили и даже предлагали медицинское обслуживание - финны чтили женевскую конвенцию, правила Красного Креста и Лиги Наций.
            Еще до помещения в лагерь я ссылался на мать, но кроме имени и девичьей фамилии никакой информацией не располагал. Интересно: узнала бы меня мать, или я её,  встретившись почти через двенадцать лет разлуки!
            Война закончилась, и военнопленных  стали возвращать на родину, предварительно предлагая остаться  в Финляндии. Не трудно догадаться о моем выборе. Таким образом, будучи на контроле финской Полиции Безопасности, я смог остаться на родине матери, не бросая тщетных надежд найти любую информацию о ней.
            Мне трудно было найти работу. Я трудился грузчиком в порту, жил там же под неусыпным оком полиции. Во время очередного  вызова чиновник спецслужбы спросил: хочу ли я уехать дальше на запад. Но как уехать, куда, у меня не было ни гроша в кармане!
            Сразу после моего перехода финны хотели раздуть шумиху в газетах, но я попросил не делать этого, соврав, что у меня в России осталась семья, которую неминуемо расстреляют как родню предателя. В конце концов, власти потеряли ко мне интерес, предоставив самому себе.
            Экономическая ситуация в стране, еще недавно процветающей, после войны ухудшилась до безобразия, толпы беженцев из захваченных Советами территорий наводнили Финляндию. Конкуренция на рынке труда была колоссальная. А что я умел и знал кроме самолетов, да работы слесаря! После полугода мытарств и случайных заработков я принял решение проситься в финскую армию, ведь я был кадровым летчиком - младшим лейтенантом.
            Меня взяли на заметку, но перспектив не обещали. Возможно я так бы и пропал  на родине своей матери, оставшись никем и ничем: чернорабочим и попрошайкой, платя горькую цену неустроенности за поспешный шаг предательства – были у меня и такие мысли, но ситуация в мире играла другую музыку. В Европе больше года шла война, Германия и Советский Союз соревновались в искусстве захвата территорий. Настроения в обществе были тревожные, финны понимали, что мир и нейтралитет Финляндии – это дело времени, причем очень короткого. Так или иначе, страна будет втянута в войну или Сталиным или Гитлером, и к этой войне надо готовиться.
            Наконец, к концу осени, меня вызвали в отделение полиции, в котором я раньше пытался заявить о себе. Кроме  полицейского чина в кабинете находился летчик с петлицами капитана, офицер повел допрос.
            – Вы русский летчик, перешедший на нашу сторону?
            – Я лишь наполовину русский, моя мать финка, да,  я - военлет, младший лейтенант Красной армии.
            – А что побудило вас сделать этот шаг?
            – Как я уже сказал, я наполовину финн и считал ту войну несправедливой, отказаться воевать я не могу, иначе бы угодил под трибунал, поэтому перешел линию фронта, как предлагала ваша пропаганда.
            – Но вы ведь перешли к нам без самолета?
            – Я не хотел быть предателем в полной мере и наносить своей стране, какой либо ущерб, это был личный выбор и только!
            После получаса беседы меня отпустили, сказав, что наведут некоторые справки.
В конце года меня опять вызвали в полицию, где я встретил уже знакомого офицера.
После некоторых формальностей он объяснил суть интереса ко мне.
            – Война снова подходит к границам Финляндии, а самолетов в армии не хватает, нам приходится восстанавливать трофейные советские машины, захваченные в предыдущей войне, нам подходят специалисты, владеющие советской техникой, а также русским и финским языками. После надлежащей проверки ваших знаний и навыков мы готовы предложить вам службу в качестве сержанта авиации в части, эксплуатирующей советские самолеты.
            Это был шанс, о котором я и не мечтал. Променять неопределенность случайных заработков на гарантированную службу в родной мне стихии.
      Меня направили на аэродром, расположенный возле города Лапуа на западе Финляндии, где находилась авиашкола.
            Первое что я попросил, приехав на место – это финскую баню.
            Смыв с себя тяготы последнего года, я приступил к восстановлению летных навыков.
С языком проблем не возникало, я вспомнил финский, а многие финны умели говорить по-русски. Что касается моих знаний советской техники, пока я не имел представления, с какими машинами придется столкнуться, не мог знать, насколько оправдаю оказанное доверие, оставалось рассчитывать на  подготовку и надеется на интуицию.
            Через пару месяцев мне действительно присвоили звание сержанта и с «тремя птичками» направили для дальнейшей подготовки в ближайшую часть на аэродром Пори.
            Никаких советских самолетов там не было. К этому моменту Финляндия располагала несколькими трофейными  И-153, СБ-2 и ДБ-3, но самолетов было мало, и они были освоены финскими летчиками, которых было гораздо больше, чем самих самолетов. В Пори стояли голландские Фоккеры и британские Харрикейны, на которых мне и предстояло продолжить полеты на отработку воздушного боя.  Харрикейнов было всего пять, и мы летали по очереди, передавая самолеты в процессе летной смены. Нас обещали укомплектовать позже, так как Великобритания уже поставила Финляндии одиннадцать или двенадцать Харрикейнов, на которых обучался личный состав других подразделений.
            По оборудованию Харрикейн был современней известных мне советских самолетов. В начале меня сильно сбивала непривычная система исчислений приборов, однако это быстро прошло. Британские машины превосходили наши истребители в горизонтальной скорости, но были «тупее» при горизонтальном и вертикальном маневре. Выполнение вертикальных восходящих фигур требовало «нудного» предварительного разгона. В вираже Харрикейн также был вялым, хотя и имел небольшой радиус разворота.  В общем, это был большой качественный и надежный, но инертный истребитель, который надо было долго разгонять в горизонте. Его вооружение состояло из восьми пулеметов «Браунинг» винтовочного калибра, вершиной научной мысли  казался установленный на некоторых машинах фотокинопулемет.
            В течение нескольких месяцев летной погоды я достаточно качественно освоил британский самолет и ожидал решения о месте дальнейшего прохождения службы. В это время со мной произошел случай, из числа тех, которые принято называть судьбоносными.
            В числе молодых летчиков, не участвовавших в предыдущей советско-финской войне,  я был направлен на курсы воздушного боя. Теорию читал тот самый, уже знакомый мне капитан, получивший петлицы майора, при помощи которого я снова стал летчиком. Его звали Густав Эрик Магнуссон. Он ознакомился с моими документами из летной школы, и, судя по всему, остался доволен моими успехами. Еще бы, ведь я уже был подготовленным летчиком, и то, что мои финские коллеги - «полусоотечественники» только начинали осваивать, для меня являлось давно пройденным материалом.
            Я сразу обратил внимание, что теоретический курс был рассчитан на обучение финнов воздушному бою только против советских истребителей. Никто не скрывал что Россия – основной враг Финляндии, с которым еще придется столкнуться. Мысль о том, что я опять могу оказаться перед фактом войны одних моих соотечественников с другими, вызывала состояния беспокойства и дискомфорта, постепенно я настроил себя, что пока никакой войны нет, нужно относиться к этому как к игре, ну или обычным военным учениям между «красными» и «синими».
            Основные тактические принципы финских истребителей, преподаваемые майором Магнуссоном,  отличались от советских и сводились к следующему: финнам запрещалось ввязываться в маневренные бои с И-153 или И-16, и в случае обнаружения бомбардировщиков в сопровождении истребителей, используя скорость атаковать в первую очередь бомбардировщики, а от «вторых» уходить пикированием.  Если бой с И-16 или И-153 неизбежен, в любой ситуации, начинать атаку, только если «наш» самолет выше противника на несколько сотен метров, если невозможно набрать высоту заранее, тогда пикировать, так как советские самолеты медленнее разгоняются на пикировании, и затем кабрированием занимать положение с превышением.  Стараться атаковать только с задней полусферы, перед открытием огня нажатием педали уходить в сторону, чтобы атаковать противника слегка сбоку, а не лупить в бронеспинку пилота. Лобовые атаки были запрещены, наоборот, когда маневренный советский истребитель старается развернуться на сто восемьдесят градусов, нужно не идти на него, тем самым, теряя преимущество атаки сзади, а уходить в сторону с набором, или пикировать с последующим кабрированием, чтобы все время быть выше противника.  Если несколько И-153 или И-16 стали в оборонительный круг, а силы равны, нужно стать в аналогичный круг, только сверху, и клевать вражеские самолеты короткими атаками, возвращаясь в строй вращающийся в том же направлении.
            Знание советских машин делало меня грамотным тактиком. Убедив себя в том, что нет ничего постыдного в поиске сильных и слабых сторон «условного» противника, я принимал активное участие в обсуждении. За активность в теории и  летные успехи финны держали меня на хорошем счету, и после окончания курсов я получил четыре птички старшего сержанта, и был прикомандирован к 24 Авиаэскадрильи – детищу Магнуссона. Аэродром эскадрильи находился  в ста двадцати километрах северо-восточнее Хельсинки и в двадцати километрах от Лахти, летчики  переучивались на самолеты американского производства Брюстер 239. Финны готовились к возможному новому конфликту, и штат пилотов был увеличен по нормам военного времени. С начала лета я с большим удовольствием преступил к освоению новой техники.
            Финны считали Б-239 своим лучшим истребителем, по некоторым характеристикам он действительно превосходил все известные мне машины, включая И-16 и Харрикейн. Американский двигатель мощностью в одну тысячу двести лошадиных сил, четыре крупнокалиберных пулемета, коллиматорный прицел, отличный круговой обзор, большая дальность полета, хорошая скорость и достаточная  маневренность при наличии бронирования пилотского кресла делало Брюстер «удачным выбором» для летчика-истребителя.
            Я не был зачислен в штат, а пока был только прикомандирован к Эскадрилье 24, и мог выполнять полеты в первом отряде капитана Луукканена, или в третьем отряде лейтенанта Кархунена. Финская эскадрилья больше советской, и скорее приравнивается к авиаполку, таким образом, четыре звена, крыла или отряда в ее составе – это четыре советские эскадрильи. Военные звания также отличались от привычных по прошлой службе. В финской авиации было мало офицеров, и они занимали исключительно командные должности, большинство рядовых летчиков не заканчивали офицерских курсов, при этом полномочия сержанта или старшего сержанта, коим уже стал  я, были значительно выше, чем в Красной армии. Про себя я смеялся, что Финляндия маленькая страна и финнам свойственно уменьшать действительность, полк у них - эскадрилья, а офицеры маскируются под сержантов и прапорщиков.
            На моей прежней родине русские считали меня финном, но, вплотную столкнувшись с особенностями финского характера, я понял, что они ошибались. Я думал, что «злей» наших комиссаров экземпляров найти трудно, но некоторые финны оказались еще более суровыми и бескомпромиссными. Зато они стараются  все делать качественно на совесть со старанием, больше похожим на  упрямство. Нашего рас…здяйства у них нет. Если у пилота не получается какой либо элемент, он будет отрабатывать его до того пока не научится делать в совершенстве. В финском характере упрямство сочетается со спокойствием, граничащем с «пофигизмом», но это совсем другой «пофигизм» – похожий больше на напускное равнодушие, не мешающее делу. Одним словом – флегматичные педанты.
            Кроме командира Магнуссона, которого я почти не видел, да и не мог, в силу разницы положений, считать хоть каким то знакомым, тем более – другом, я  сошелся с некоторыми парнями, принявшими меня в команду. Командир отряда капитан Луукканен, как и Магнуссон, был старше большинства из нас, к тому же он являлся его заместителем. Он освоил В-239 раньше других, так как занимался их перегоном из Швеции. Его я  считал наставником, но не другом. Более приятельские отношения установились у меня с заместителем командира отряда лейтенантом Сарванто, и командиром другого отряда лейтенантом Кархуненом. Также моими товарищами стали улыбчивый прапорщик Юутилайнен из 3 отряда,  и прозванный «батей» или «папой» за возраст больше тридцати и коренастую как у деда фигуру прапорщик Пюётсия.
            Пока летчики Авиаэскадрильи 24 тренировались на аэродроме Висивехмаа, так сказать: «на случай войны», война без стука вошла в саму Финляндию.
            19 июня была объявлена мобилизация, 21 Финны высадили десант на свои Аландские острова, демилитаризованные по условиям предыдущего мира. 22 числа немцы атаковали Советский Союз. Сталин посчитал  высадку на острова актом агрессии и 22 июня приказал бомбить финские укрепления и корабли.  Стало понятно, что война началась.
            Личный состав, в том числе и тех, кто был вне аэродрома, собрали для прояснения обстановки. В Красной армии это бы называлось политической работой.  Магнуссон, видимо повторяя  слова высших военных чиновников, заявил что, несмотря на нейтралитет, Финляндия лишена  свободы проведения собственной внешней политики. Дальнейшее бездействие может привести к войне на два фронта против Германии и СССР одновременно, в которой западные державы нам не помогут. В этой ситуации было бы правильно рассчитывать что Германия и Россия уничтожат друг друга, но не получив гарантий собственной безопасности от воюющих стран, мы скорее дождемся собственного уничтожения. Воевать все равно придется, поэтому лучше, продолжая  заявлять о нейтралитете, выбрать одну из сторон. Мы знаем что Сталин не оставил мыслей уничтожить независимость Финляндии, и посадить здесь свой кровавый режим. Это толкает Финляндию в сторону Германии  при условии собственного не участия в нападении на Россию. Остается лишь надеяться, что война в Лапландии и южном заливе обойдет нас.
            Неужели опять война! Я бежал от большевиков, но я не хочу воевать со своими бывшими соотечественниками. Представляете, что со мной сделают комиссары, если я попаду в плен. Я бежал, потому что не хотел воевать с Финляндией, но совсем не для того, чтобы сражаться против России! Выходит, как и Финляндия, я также был лишен «свободы внешней политики». Вот они, игры судьбы, теперь как финский военнослужащий, я должны стать за защиту новой родины, и моя «лояльность» в данном вопросе сыграет решающую роль в становлении меня, как нового гражданина Суоми.
    
            После налетов авиации 22 июня, финская система наземного предупреждения была приведена в полную боевую готовность. Возможно что Авиаэскадрилья 24 и так являлась самым подготовленным подразделением финских ВВС, но мы не прекращали упорные тренировки, ведь недалеко были Хельсинки, и в случае новых налетов, сталинская авиация не оставит своим  вниманием столицу. Нас даже усилили несколькими прибывшими Харрикейнами.
            На завтрашний день были назначены  тренировочные полеты, в составе первого отряда мы должны были отработать элементы воздушного боя между Брюстерами и Харрикейнами, причем я, как летчик владеющий «Ураганом», должен был исполнять роль агрессора.
            Утро 25 июня началось раньше запланированного. Личный состав  подняли по тревоге. – Учебная тревога – подумал я, нет, в штаб эскадрильи поступил тревожный  звонок из штаба наземных систем предупреждения,  сообщали о приближающихся советских, получается – вражеских, бомбардировщиках, нам дали команду вылететь на перехват.
            В воздух подняли все готовые самолеты. Поскольку на утро для меня был подготовлен Харрикейн, я вылетел на английской машине. Мы поднялись в шесть часов утра, уже давно рассвело, лишь легкая утренняя дымка  совсем не мешавшая обзору оседала над водоемами. Нам сообщили, что бомбардировщики приближаются к нашему аэродрому, и отряды бросились искать противника во всех возможных направлениях, набрав высоту полторы тысячи метров, я достаточно долго летел на юго-восток в общем направлении на Выборг не замечая ни одной машины, где-то недалеко шли другие истребители, нас было не менее шести.
            Мы знали, что советские бомбардировщики будут заходить со стороны залива, что крайне затрудняло их своевременное обнаружение службой наземного наблюдения.
            Русские самолеты появились внезапно, с небольшим превышением над нами. Я прошел ниже, пытаясь определить тип самолетов, вначале мне показалось, что это четырехмоторные машины.
            – Неужели «наши» отправили дальние тяжелые бомбардировщики!
     Немного разогнав Харрикейн снижением, я выполнил боевой разворот и пошел вдогон, соблюдая радиомолчание. Не знаю, почему я так сделал, может, хотел сорвать «главный приз» самостоятельно, а может быть наоборот, не хотел привлекать внимание  финнов к обнаруженным советским машинам, или просто не привык еще в полной мере пользоваться возможностью связи, отсутствующей на советских машинах, но я шел один.
            Чем ближе я приближался к бомбардировщику, тем резче я испытывал ощущение «не уютности» и это - мягко говоря, словно меня посадили на горячую печку задом. Мне казалось, что весь мой самолет, да какой там самолет, все небо вокруг, как на картинках из библии, что я видел в детстве, наполнилось ликом, только не божьим, а моим собственным, и что весь экипаж советского бомбардировщика, собравшись в хвосте своего самолета,  презрительно с ненавистью показывает на меня пальцами – вот он подлец, предатель, словно эти слова были написаны на моем самолете. Черт, ведь я иду на «своих»!
            Очередь, пущенная в мою сторону, подействовала отрезвляюще
            Стоп! – взял я себя в руки, на моем Харрикейне финский окрас, и не то, что личность установить, но и лицо не видно. Для них я финский пилот – враг, которого надо уничтожить, задавить как гадину – вспомнил я любимое выражение нашего комиссара.
            Сверившись с картой  и направлением полета, я определил, что мы находимся  в районе городка Хейнкола, и летим в сторону более крупного Лахти приблизительно в тридцати километрах от нашего аэродрома.
            Бомбардировщиков было много, более десятка, и я уже пожалел, что не сообщил координаты противника, но мои запоздавшие раскаяния  оказались напрасными, остальные пилоты также заметили неприятеля, и драка началась!
            Не обращая внимания на неумелый огонь стрелков, я вышел на дистанцию в четыреста метров и открыл огонь по левому двигателю, было видно, как от самолета отскакивают элементы обшивки. Когда расстояние уменьшилось почти вдвое, двигатель задымил, и легко дав правую педаль, я перенес огонь на другой двигатель. Не желая подвергаться чрезмерному риску, на дистанции менее чем в двести метров я отвалил в сторону, продолжая удерживать выбранную жертву в поле зрения. Теперь я мог осмотреться, с права и слева финны атаковали другие бомбардировщики. Довернувшись на «раненую» машину я возобновил атаку, почти непрерывно строча из «Браунингов». Бомбардировщик, лениво клюнув носом, пошел вниз, оставляя легкий шлейф серого дыма. Несомненно, он был сбит, и это была моя первая победа.
            Как минимум три советских машины были сбиты, остальные повернули в сторону границы, мы продолжили преследование, повторяя атаки. Я перегрел пулеметы или израсходовал весь боезапас, но «Браунинги» перестали реагировать на перезарядку и гашетку. Не желая покидать отряд, я продолжил полет вместе с остальными истребителями, мне даже удалось вплотную подлететь к советской машине, разглядев лица экипажа, я не собирался брать их на таран, и надеюсь, что летчики мне были благодарны за это. В один момент бомбардировщик захотел протаранить меня, тогда я бросил бесполезное лихачество и занялся восстановлением ориентировки.
            Обнаружив летное поле, которое я принял за аэродром Лаппеенрантая, я снизился и был крайне удивлен, когда по мне открыли огонь с земли. Финны не могли перепутать самолеты, здесь что-то не так. Набрав высоту, и увидев воду залива, я понял, что нахожусь южнее, и уже пересек границу. Если бы на перехват поднялся советский истребитель, я, лишенный огня пулеметов, стал бы легкой добычей, но страха не было, не было пока и угрызений совести, наоборот, я чувствовал возбуждение, как при удачной охоте или неком успешном поступке. Увидав одинокий Брюстер, я пристроился, и мы взяли курс на свой аэродром.
            К этому времени многие летчики уже сели. Атака была успешно отбита, и мы подсчитывали результаты, как минимум три бомбардировщика были сбиты истребителями первого отряда, кроме меня отличился лейтенант Сарванто. У пилотов, вылетевших на Харрикейнах, не все прошло гладко: двое летчиков были сбиты, еще один, получив пулевое ранение в руку, сел на вынужденную. Брюстеры вернулись без потерь, заявив о множестве сбитых СБ. Судя по всему «американец» показал себя лучшим бойцом чем «англичанин». Меня поздравляли с победой в числе других отличившихся. Возможно, до первого реального боя командиры испытывали к моей персоне некое недоверие, теперь развеявшееся полностью, как туман над озером в солнечную погоду.  Пулеметы Харрикейна работали, но несколько пуль попали в двигатель, и его пришлось снять для осмотра и ремонта.
 
            День не обошелся одним вылетом. Приблизительно в четыре часа после полудня нас опять подняли по тревоге служб воздушного наблюдения, сообщавших о русских самолетах направляющихся к нашему аэродрому. Мой Харрикейн поставили на ремонт, и в этот раз я, включенный в состав третьего отряда лейтенанта Кархунена, мог испытать заявленные преимущества Б-239. Теперь СБ, давеча поплатившиеся за самонадеянность, в районе советско-финской границы сопровождались несколькими парами И-16, также несущих бомбовую нагрузку. Отсечением «ишачков» и занялась четверка наших В-239. Лейтенант Кархунен возглавлял первую пару, моим ведущим был прапорщик «папа Викки». Он блестяще пилотировал самолет, позволяя мне не только прикрывать его хвост  с хорошо заметным тактическим номером «376», но и самому активно участвовать в воздушном бою. Финская тактика оказалась на высоте. В результате карусели, описать подробности которой я не в состоянии, так как бой был захватывающим и напряженным, четыре советских истребителя оказались поверженными, и только одна из наших машин, пилотируемая ведомым командира, получила повреждения, заставившие его сесть на вынужденную.
            Мои успехи были ошеломляющими, еще бы, я лично сбил два самолета – больше остальных членов отряда, ведь и Кархунен и Пюётсия сбили только по одному. Обоих советских летчиков я сбил атаками с задней полусферы, используя маневренные и скоростные качества своего самолета и усвоенную теорию Магнуссона.
            Командир был так удивлен моими достижениями, что собрался представить меня к награде, еще бы, за первые сутки  боевых действий я стал асом, сбив один бомбардировщик и два истребителя. Возможно, мне хорошо помогало знание тактики советских летчиков и ТТД их машин, а также короткая, но интенсивная подготовка, полученная у финнов.
            На следующий день нас отвезли на место падения одного из сбитых вчера самолетов, и я смог лично убедится в плодотворности своих «скорбных» усилий. Рядом с покореженным самолетом лежало еще не убранное тело советского летчика. Он казался неповрежденным, но на самом деле это уже был не «целый» человек, а безжизненный мешок переломанных костей. Здесь, впервые я почувствовал угрызения совести за содеянное. Я понял, что убиваю, убиваю людей, лично мне не сделавших ничего плохого. И все разговоры о войне, о коллективной безответственности, о том, что она все спишет – это всего лишь разговоры, попытка переложить личную ответственность на непреодолимые обстоятельства. Нет, у каждой выпущенной пули или снаряда, лишивших кого-то жизни, есть свой автор с именем и фамилией. И только он, а не безликие обстоятельства, виновен в содеянном!  Вечером я напился до чертиков, благо был официальный повод – воздушные победы, и несколько дней потом выходил из тяжелого похмелья. Англичане поставляли финнам отличный виски, тот алкоголь, что мог я себе позволить до этого момента, казался смрадной отравой, кроме настоящего коньяка и водки, которые пробовал еще до первой финской войны.
            Через пару дней Магнуссон зачитал нам обращение Маннергейма о начале «Континентальной» войны с Россией, стало понятно, что продолжительная война,  которой я так хотел избежать, настигла меня и здесь.
 
            День 30-го июня, когда я окончательно вышел из запоя, принес мне еще одну победу в начавшейся «Континентальной» войне.  В 11.30 в составе шести В-239 отряда лейтенанта Кархунена мы поднялись на прикрытие обширного района  между нашим аэродромом, аэродромом Утти и Финским заливом. Над Куусанкоски мы обнаружили группу советских самолетов И-153 и И-16 идущих на высоте три тысячи метров, то есть на пятьсот метров выше нас. У нас получилось набрать еще высоты и начать преследование.  Мне удалось зайти в хвост и сбить продолжительной очередью с дистанции менее четырехсот метров один И-16. Разгром противника был очевиден, в результате короткого боя нашим Брюстерам удалось сбить до восьми самолетов, еще один упал от  зенитного огня, и только один В-239, получив пулю в двигатель, был вынужден сесть на аэродром Утти.
 
            Через день после полудня под  началом лейтенанта Сорванто,  я и еще четверо летчиков отправились прикрывать границу по направлению к занятому Красной армией поселку Вайниккала. Погода была по-летнему безоблачной, и мы шли на высоте всего в полторы тысячи метров, чтобы иметь возможность обнаруживать советские самолеты, идущие на штурмовку наших позиций. Дабы не попасть под огонь зениток, мы старались держаться собственной территории. Наши старания увенчались успехом, через какое-то время отряд обнаружил несколько И-153 идущих на штурмовку позиций финской армии под прикрытием И-16. В ходе достаточно продолжительного боя нам удалось без собственных потерь сбить шесть советских машин, половина из  которых пошла на мой счет.
            Вернувшись, мы были встречены овациями, а Магнуссон еще раз подтвердил, что будет ходатайствовать о моем награждении.
            Почему я так легко сбиваю советских летчиков – своих бывших коллег и побратимов, меня  интересовал не только моральный, но и технический аспект. Основное преимущество  финско-американских самолетов – это надежный двигатель «Райт-Циклон» не дающий сбоев при отрицательных перегрузках, в отличие от поплавковых моторов советских машин, но это не столь решающее преимущество, например у Харрикейнов карбюратор тоже с поплавком. Вооружение приблизительно одинаковое, некоторые советские машины имеют пушки, пусть они уступают по скоростным возможностям, но такие же юркие в маневрах. В чем тогда проблема: в подготовке, организованности, тактике, или нам  постоянно везет и красные пилоты просто вовремя не замечают атаки?
            Последнее время мне часто снится, что я дерусь  с И-16 и срываюсь в штопор  у самой земли. За мгновение до столкновения с землей я просыпаюсь, чувствуя как холодный пот течет по лицу. Наверное, это действует жара летних ночей.
 
             Несмотря на начавшуюся полномасштабную войну,  потери эскадрильи не велики, но смерть, так или иначе, постоянно присутствует в нашей жизни, витая в воздухе и собирая свою жатву. То, что я вижу и чем живу, периодически наталкивает на философские мысли о смысле происходящего. Все живое в мире проходит, а смысл самой жизни – сложного и необъяснимого процесса  «живого существования» получается только в ней самой. Порой нам кажется, что  живое от гибели отделяет лишь малый шаг, секунда  и все, конец! Но это лишь часть правды, на самом деле: живое активно сопротивляется, пытаясь  выжить, приспособившись к любым изменениям.  В раскуроченной земле в воронке от бомбы через пару недель начинает зеленеть трава, тяжело раненый организм включает резервы,  изо всех сил стараясь продлить свое существование. Все живое  просто хочет жить, выходит только в этом и есть смысл самой жизни! Это во многом объясняет и оправдывает мой опрометчивый поступок, но не отвечает: что дальше!
 
             Часть эскадрильи перебросили в Рантасалми ближе к границе с СССР, «двадцать четвертая» будет поддерживать наземную армию в возврате утерянных территорий. Я, и еще группа пилотов, включая моего опытного ведущего прапорщика Пюётсию, остались на аэродроме Висивехмаа. Мне надо дождаться  окончания ремонтных работ, когда Харрикейн вернется в строй, каждый самолет на счету, уже есть приказ перегнать его в одну из учебных частей. На всякий случай нам оставлен отряд Брюстеров.
            За все последующие дни мы неоднократно  поднимались в воздух для патрулирования района аэродрома, и только  один раз нам удалось отразить атаку советских бомбардировщиков, впрочем, весьма успешно.
            Приблизительно в шестнадцать тридцать мы оторвались от своего летного поля, и набрав три тысячи метров, отправились на патрулирование воздушного пространства в сторону аэродрома Йоэнсу.  Стояла теплая безоблачная погода, лишь изредка попадались отдельные островки кучевых облаков на высоте от километра до полутора.  Наш маршрут строился параллельно границы, в расчете, что справа могут появиться самолеты противника. Именно к правой части небосвода было приковано внимание нашей шестерки. Вскоре мы действительно обнаружили более девяти СБ идущих на нашей высоте без истребительного прикрытия. Это была огромная удача для финнов и несчастье для советских летчиков
            Мы разошлись и бросились на перехват, боевыми разворотами заняв позицию с превышением за спинами бомбардировщиков. Вначале я открыл огонь по замыкающему, но затем, войдя в строй противников, перевел его на машину ведущего. Двигатель СБ загорелся и самолет начал падать. Это была моя очередная  впечатляющая победа.  Чтобы не оказаться жертвой стрелков находящихся в слишком опасной близости, резким маневром я покинул строй бомбардировщиков и вышел из атаки. Повторной уже не получилось, так как остальные Брюстеры сбили еще пятерых, остальные, сбросив бомбы, стали поспешно уходить в сторону советской территории, где попали под огонь финских зениток. Так что разгром получился полным.
            На земле нас встречали как героев.
            Через некоторое время меня действительно наградили Бронзовой Медалью Свободы Креста Свободы, на лицевой стороне которой была изображена голова финского льва с мечом и выбитой надписью «За отвагу». Медаль крепилась к красной ленте с желтыми полосками. У меня не было советских наград, и это была первая. Менее чем за две недели войны я сбил восемь самолетов, включая два бомбардировщика, такие успехи делали меня одним из лучших летчиков-истребителей Авиаэскадрильи 24. Магнуссон заявил: - если бы я имел финское офицерское звание, то, несомненно, был бы переведен в штаб авиации на руководящую или преподавательскую должность.  Но, и в качестве старшего сержанта, я обладаю  слишком ценным опытом, чтобы использовать его только в «личных» целях, к сожалению: от меня часто несет перегаром. Тем более что успехи немцев очевидны, и нынешняя война с русскими долго не продлиться, а Финляндии всегда пригодятся подготовленные пилоты, как знать, кто может стать нашим будущем противником, ведь немцам тоже не стоит слишком доверять.
            Меня переводят с фронта на должность инструктора. Через несколько дней, заняв место в кабине отремонтированного Харрикейна, я вылетел к новому «мирному» месту службы или правильнее сказать –  летной работы.
 
   Я получил должность инструктора в школе воздушного боя. Основными машинами для повышения летного мастерства были все те же Харрикейны, имеющиеся у нас в количестве восьми штук. Говорили, что это самое большое число «Ураганов» собранное в одном месте, а всего в финской авиации их порядка одиннадцати. Несколько самолетов поступивших к нам из 30 эскадрильи, пересевшей на Фоккеры,  предназначались для 32 эскадрильи, наоборот – собиравшейся осваивать «англичанина». С этими пилотами мне и предстояло работать.
   Прежде чем принять группу, я получил отпуск. Дома у меня не было, и появившееся время я решил посветить поиску матери, впрочем, не увенчавшемуся успехом. Теперь, будучи строевым летчиком, я мог рассчитывать на всеобъемлющую помощь властей, и она действительно была оказана. Финнам было крайне важно раздуть историю о «вернувшимся домой герои», и чиновники оказывали всяческое содействие. К сожалению, я имел минимум информации о матери: только имя и фамилию по русскому мужу – моему отцу и фамилию до замужества. Мы так давно переехали в Россию, что место своего рождения я не помнил – а это было ключевым потерянным фактором для успешного поиска, при этом совсем не обязательно, что мама вернулась туда же и была жива. Перед сном, кутаясь в казенную постель, я силился напрячь память и воскресить детские воспоминания о родном доме, но перед глазами из бездны прожитых лет всплывала только одна картина: окно деревянной избы, за которой во тьме зимней ночи падали огромные хлопья снега, треск дров и мелодичный курлыкающий голос матери, рассказывающей мне финскую сказку.
   Не найдя мать, я случайно встретил интересную девушку Илту с большими голубыми глазами, похожими на воду озера Пяйянне. Я сразу понял, что это необычная девушка, ее улыбка, голос и свет смотрящих глаз  очаровывали меня.  Мы провели несколько вечеров вместе, и я понял, что влюбился как пацан. И хотя кратковременное общение не гарантировало продолжения знакомства, и романа у нас не вышло, мы пообещали друг другу обязательно встретиться после войны, или как только этому поспособствуют обстоятельства. На прощание Илта подарила мне свою фотокарточку, где она стояла с длинными накрученными волосами в платье, словно оперная певица. Я убрал фото в нагрудный карман, и поцеловал даме руку как джентльмен, затем мы расстались.
 
   Нас было две группы по четыре самолета в каждой.  Моя первая группа состояла из бывалых пилотов, многие из которых были старше меня по званию, правда имевших опыт полетов только на бипланах с неубирающимися шасси типа голландских Фоккеров. Нашей совместной  задачей стала отработка тактики воздушного боя с упором не на маневренность старых машин, а на скорость новых. Харрикейн имел достаточную скорость и среднюю маневренность, то есть соответствовал новым требованиям. Правда «Ураган» нельзя было назвать самым скоростным самолетом в мире, говорят новый советский МиГ-3, который я так и не успел освоить,  вот это действительно быстрый самолет, но более стремительных у финнов не было, к тому же: Харрикейн прекрасно подходил для обучения.
   Зимой, когда советско-финский фронт стабилизировался, после очередного выпуска, командование финских ВВС признала дальнейшую нецелесообразность курсов воздушного боя на Харрикейнах, тем более, все пилоты 32 эскадрильи давно освоили «англичанина», тогда было принято решение направить нас на фронт, на второстепенный участок. Дождавшись летной погоды, в составе восьми машин мы перебазировались в Карелию, сев прямо на лед замерзшего озера. Наш  ледовый аэродром был  достаточно удален от передовой, чтобы участвовать в интенсивных боях с истребителями, да и погода не способствовала частым вылетам. Поддерживая боеготовность самолетов, мы больше походили на зимних туристов, устраивая ежедневные лыжные забеги. И я неплохо научился стоять на финских лыжах, а вот удачно съехать с горки никак не получалось, помню, я проспорил бутылку бренди, ни разу не устояв на ногах спускаясь с крутого берега.
   Зимнее затишье погрузило нас в состояние мира, война была где-то далеко, в газетах писали, что немцы дошли до Москвы, но так ее и не взяли. Интересно, где бы я сейчас находился, если бы не был арестован и оставался в частях РККА, был бы еще жив? Каждый вечер я достаю фотокарточку Илты, от неё веет домашним женским теплом, а я, отхлебнув глоточек из плоской фляги, думаю о том, что обязательно найду ее после войны.
   Сегодня распогодилось, день и вечер ясные, завтра утром финские бомбардировщики пойдут атаковать дороги, по которым автотранспорт снабжает окруженный Ленинград, нашу группу выделили для их прикрытия. За линию фронта мы не пойдем – слишком далеко от места нашего ледового базирования, мы будем сопровождать их над своей территорией, дальше бомбовозы примут фронтовые истребители.
   Поднялись в темноте, пока позавтракали и подготовились, на востоке забрезжила полоска рассвета, нам на юг, солнце должно оставаться слева. Взлетели двумя группами в семь утра, и пошли в зону встречи. Сегодня погода хуже, снега или метели нет, но в воздухе стоит зимняя дымки, ухудшающая видимость.
   Бомбардировщики ушли далеко вперед, так и не попав в зону видимости нашей группы, но третья и четвертая пары сообщили, что установили визуальный контакт с бомберами. Улучшение погоды подняло и советскую авиацию. Где-то впереди, за линией фронта произошел бой четырех Брюстеров и группы  истребителей Красной армии. Получив сигнал по связи, мы, рассекая дымную пелену, потеряв визуальный контакт друг с другом, бросились в сторону идущего боя. Через некоторое время я, идущий на высоте две тысячи метров, заметил приближающийся ко мне снизу на встречном курсе истребитель. Отлично зная старые советские машины, но, плохо ориентируясь в истребителях новых типов, к тому же имея информацию, что на вооружении ВВС поступили британские и американские самолеты, я принял идущий на меня самолет за противника. Резко развернувшись, я зашел ему в хвост с небольшим превышением и открыл огонь. Финны редко бранятся, во всяком случае, во время боя с их стороны не услышишь отборного мата, но прозвучавшее в радио заставило меня бросить гашетку и отвалить. Я стрелял в «свой» Харрикейн! Сняв перчатку и протерев ладонью вспотевший лоб, я пристроился к обстрелянному «Урагану», с тревогой ожидая, что самолет поведет себя «неестественно». Ни масляного шлейфа, ни дыма не было, или я стрельнул рядом, или попадание не ранило пилота и не повредило важных агрегатов. Не будучи сильно верующим, еще комиссары выбили подобную дурь, я перекрестился свободной рукой.         Постепенно начала собираться остальная  группа, пристроившись за ведущим, со снижением, мы взяли курс на свое замерзшее озеро.
 
   Следующий вылет, хоть и имел трагические последствия, для меня оказался очень результативен. Советские войска предприняли наступление в районе Медвежьегорска, финны ответили контратаками. Нужна была оперативная информация с воздуха. В район боев отправился воздушный разведчик, сопровождать который подняли  звено из четырех истребителей. Я был назначен ведомым второй пары. Мы поднялись в два часа дня, разведчик, спешивший выполнить разведку до наступления ранних зимних сумерек, уже давно был на маршруте, и нам следовало его догонять. Были сведения, что красная авиация получила Харрикейны и Томагауки, которые легко могли догнать и  сбить разведчик. Видимость  относительная, но безоблачное небо гарантировало отсутствие метели или снегопада. Первая пара почти догнала разведчика, мы следовали сзади на высоте в полторы тысячи метров. Меня тяготил не страх, а неприятная мысль о том, что если меня собьют над советской территорией, и я попаду в плен, что будет? Участь немногочисленных пленных финнов - незавидно, собственную я даже боялся представить! По этой же причине и по моей просьбе начальство не афишировало присутствие летчика-перебезчика, пусть наполовину суоми, в финской авиации.
   Меня одернул голос ведущего первой пары, сообщавшего, что видит истребители выше нас на встречных курсах. Мой ведомый прибавив «газу» ушел вперед, я последовал за ним на некотором удалении, всматриваясь в верхнюю полусферу. Да, вот и я увидел несколько точек, приближающихся сверху. Советских самолетов было штук шесть, и они шли с большим превышением, не менее километра, пользуясь которым они начали атаку с пикирования на встречных курсах. Наше положение было ущербно, высоту не набрать, и единственным правильным выходом была попытка проскочить под ними, затем, развернувшись боевым, попытаться навязать свой бой. Первая пара бросилась в сторону разведчика, а мы начали оттягивать истребители на себя. Пока я прикрывал спину ведущему, мне в хвост зашли два советских истребителя. Я не мог определить их тип, но это были новые самолеты, более скоростные, чем у нас. Поняв, что почти пропал, я быстро перевел машину на снижение, видя в этом единственное спасение. Оторваться набором или горизонтально невозможно, оставалось пикировать до самой земли. Бой проходил над гладкой поверхностью  замерзшего озера, но я повернул Харрикейн к берегу, где находился достаточно густой лес. Несколько раз я чуть не погиб рискуя зацепиться за верхушки деревьев, но в них было мое единственное спасение,  ведь препятствия и малая высота мешала догоняющему противнику сконцентрироваться на прицеливании. Несколько пуль пробарабанили по обшивки, но горизонтальным скольжением мне все время удавалось выйти из прицела того парня, возможно, моего бывшего сослуживца. Неожиданно преследование прекратилось, это на помощь пришел фельдфебель - мой ведущий. Он крикнул, что красный летчик, седевший у меня на хвосте, не справился с управлением и нырнул в землю, подняв столб снежного дыма. Тогда фельдфебель переключился на ведомого, пытавшегося выйти из боя. Мы решили применить  охотничий прием «гнать на стрелка». Пока ведущий преследовал жертву, я отошел в сторону и, предугадав направление полета противника, бросился ему на перерез. Советский летчик, увидев, что его атакуют двое, развернулся на меня и пошел в лоб. Он открыл огонь первым, и признаться, я испытал несколько неприятных секунд. Мои нервы оказались крепче, метров со ста уклоняясь от неминуемого столкновения, он потянул вверх, я дернул ручку и открыл огонь. Надо мной прошло «брюхо» его машины, прошитое очередью из восьми «Браунингов». Это был моноплан с двигателем водяного охлаждения, похожий на Харрикейн, но с большим поперечным «В» крыла. Быстро развернувшись, я хотел рассмотреть результат, самолет задымил и пошел  вниз. Одержанные победы позволили нам вовремя осмотреться, так как на нас уже шли новые  самолеты с красными  звездами. В драматичном бою, в результате которого мы потеряли три машины, включая разведчика и двух летчиков, один из которых точно погиб, а второй приземлился на советской территории, мне удалось одержать еще одну победу. Нас вернулось двое с результатом в шесть побед, четыре из которых – личные, половина из них – мои, и еще две – групповые, включая моего преследователя. Меня представили к очередной награде, не исключено, что на сегодня я самый результативный финский летчик по соотношению боевых вылетов к числу побед.
 
   Вторая награда - серебряная медаль досталась мне достаточно быстро, прежде чем меня перевели в тыл за очередное злоупотребление спиртным. Оставшиеся Харрикейны собрали в одно подразделение и отправили на второстепенный участок, подальше от линии фронта. Жаль, я привык к этому самолету, даже больше чем к Брюстеру. Мои заслуги как истребителя были очевидны, но история зачисления в финскую авиацию, а также: пагубная привычка - мешали направлению на офицерские курсы для дальнейшего продвижения по служебной лестнице. В последнем бою, сбив двоих, я потерял ведущего, который мог попасть в плен,  это упущение перечеркивало все достижения. После жесткой проверки Магнуссон сделал вывод, что, обладая яркими индивидуальными качествами бойца, я, все же, не командный игрок, и мое место не в строю истребителей, непосредственно действующих над полем боя. Мой характер больше подходит для индивидуальных заданий, например для отражения налетов в качестве истребителя противовоздушной обороны и так далее. Да, половина финнов были индивидуалистами, экая невидаль!  Я опять запил с тяжелым похмельным синдромом и однажды  чуть не замерз, пролежав в сугробе возле казармы половину ночи. В пьяном бреду мне чудились вымышленные лица сбитых мной советских летчиков, они являлись, словно черти из огня, проклиная меня как предателя. Мой несчастный порок перечеркивал все предыдущие достижения. Я имел право летать, и это уже было немало, кроме того, ценя мой опыт, меня стали беречь, и, одновременно наказав за пьянку, убрали с фронта, все, что оставалось мне – это должность в составе наземного персонала в тылу, где я стал преподавать теорию.
   Самолетов в строю не хватает, из-за этого командиры уменьшают количество эскадрилий в полках, концентрируют машины одного типа в одном подразделении, собирают технику из всякой рухляди: сбитой, поврежденной или трофейной. Все Брюстеры, их не более тридцати штук, собраны в  24 эскадрильи, шесть Харрикейнов  - в «32-й».
   После следующего выпуска, когда я  «завязал» в очередной раз, нас, на Харрикейнах отправили в Карелию, оставив тридцать второй авиаэскадрильи только три звена на Хоках. Мы сели на ровный берег замерзшего озера, представлявший собой аэродром похожий на тот, на котором  были год назад. «Старики», из базирующейся здесь  «родной 24-й» говорили, что летом песчаное покрытие превращает взлет и посадку в настоящий пылевой ад, но сейчас, под слоем укатанного снега, песок работал, как положено. Я был рад встречи с «Хосе», Иирой и «папой Викки», их отряды были переброшены на озеро, как только первый снег засыпал пыльный прибрежный песок.
   Почти полтора месяца стояла нелетная погода, поэтому наша служба ничем не отличалась от службы в мирное время. Лишь четыре раза, когда ненадолго установилась безоблачная погода, мы делали боевые вылеты.  Первый:  на сопровождение бомбардировщиков. Советские летчики, также засидевшиеся на земле, воспользовались хорошей погодой. Пока бомбардировщики прорывались к цели, между нами произошла продолжительная стычка. Противник появился в небе на самолетах нового типа, показав  основной недостаток наших машин, уступавших ему в скорости. Я был уверен, что не дам себя сбить, и, правда, несколько раз мне удавалось маневром сбросить охотника с хвоста, но как только мы менялись местами, мой бывший коллега по красному флоту легко уходил от Харрикейна в горизонте. Никакие разгонные хитрости, вроде пикирования-горки не давали мне приблизиться на дистанцию точной стрельбы. Безрезультатно расстреляв боезапас, я покинул зону боя и пошел на аэродром.
   На следующий день Красная Армия начала  битву у Ладожского озера с целью прорыва блокады. Опасаясь ударов русских бомбардировщиков по Финляндии, нас отправили на защиту прифронтовых дорог. Но, все советские силы были задействованы юго-восточней под Ладогой, и для ударов по нам просто не оказалось свободных бомбардировщиков. В составе двух звеньев мы поднялись в 12.15, выработав половину топлива и не встретив советских летчиков над Финляндией, вернулись на аэродром, полностью положившись на станции наземного оповещения.
   Погода начала ухудшаться, горизонт затянуло дымкой. В этот раз нас подняли поздним утром на прикрытие железной дороги. Был звонок в штаб, предупреждавший о возможном налете. Мы достаточно долго патрулировали на  двухкилометровой высоте, пока не обнаружили советские штурмовики Ил-2. Я не был знаком с этими машинами, но слышал об их неимоверной живучести.  Штурмовики шли без прикрытия, и нам не составило труда перехватить их над фронтовой зоной. Под огнем вражеских батарей с передовой, мы выбрали цели. Я зашел в хвост одной машине и, маневрируя скоростью и педалями, открыл ураганный огонь, лишь изредка делая передышку для охлаждения «Браунингов». Казалось, что этот бой длился вечность. Минимум треть из более чем двух тысяч четырехсот патронов попали в штурмовик. Я видел как от консолей и хвоста откалывались фрагменты, как пули рикошетили от бронированного кокона, все это время по мне с земли стреляли советские зенитчики, остекление фонаря было поцарапано осколками, педали заклинило, несмотря на холодную погоду, поврежденный двигатель стал греться и забрасывать масло. Ил-2 - был настоящим русским самолетом: крепким как дубовое полено или как матерное слово сибирского мужика. Наконец моя жертва пустила черный шлейф –  мне удалось повредить его маслорадиатор. Я дал последнюю длинную очередь, затем пулеметы замолчали. На единственный штурмовик я расстрелял весь боезапас, и чуть сам не стал жертвой, временно потеряв визуальную ориентировку, что было вдвойне опасно, так как я залетел на советскую территорию. Не видя коллег, и не зная, что произошло с «Илом», уходя от огня зениток, я взял курс в сторону аэродрома, не уверенный, дотянет ли мотор. Думать о том, что произойдет со мной в случае плена, я не хотел. Минут через пятьдесят я различил слева по курсу знакомое замерзшее озеро, служившее нашей базой, и благополучно произвел посадку. Из восьми машин, вылетевших на перехват советских штурмовиков, одна не вернулась, а еще одна села сильно поврежденной. Совместными усилиями Брюстеров и Харрикейнов удалось сбить два Ил-2, один из которых записали на мой счет. Так что я опять был на высоте.
              В четвертый раз четырьмя самолетами поднялись на «свободную охоту» за финские позиции. К середине дня небо прояснело, и достаточно многочисленная облачность не мешала пространственной и визуальной ориентировки. Я летел, ни о чем не думая. Мою прострацию нарушило предупреждение о появившихся советских истребителях. Всматриваясь вперед, я следовал за ведущим, надеясь первым увидеть неприятеля и подготовиться к бою. Мы, стараясь не терять горизонтальной скорости, вяло набирали высоту с небольшим углом атаки. Мне показалось, что рядом мелькнула некая тень. Ощущения можно  было сравнить с чувствами пловца, опасающегося появления акул. От жесткого удара мой самолет бросило в сторону, Харрикейн начал сильно крениться на крыло. Это не могло быть попадание зенитки - мы еще над своей территорией. Левое крыло было порвано на ошметки пушечным залпом. Меня сбил советский истребитель, которого я даже не заметил. Высота километра полтора, какое-то время я пытаюсь бороться за жизнь самолета, но понимаю, что пора спасать свою собственную. Парашют раскрылся и через пару минут я оказался в мягком снежном сугробе в редком низком лесочке рядом с дорогой, возле которой горел мой самолет.
   Меня подобрали финские пехотинцы. На какое-то время боевые вылеты для меня закончились, и я опять превратился в штатного тылового инструктора.
   Весной у меня появилась прекрасная возможность отправиться в Германию для прохождения обучения на немецком истребителе Мессершмитта.  Но, очередной «отрыв в бутылку» поставил крест на карьере финского военного, на возможности получить офицерские лычки и стать кадровым летчиком. Признаюсь, я сделал это специально. Чувство неловкости или ложного стыда, став костью поперек горла, не позволило мне, бывшему советскому офицеру ехать на обучение в воюющую с СССР Германию. Одно дело - маленькая Финляндия, защищающая территорию от агрессии Сталина, другое дело - немцы, дошедшие до Москвы и Сталинграда. Перед войной мы, офицеры Красной армии, считали немцев союзниками, теперь они союзники Финляндии. То есть они все время в моих «друзьях»  Не знаю, но я рад, что не поехал. Для закрепления ситуации я опять напился, и был отстранен от службы, попав на гауптвахту с угрозой быть вышибленным из финской авиации навсегда.
   Меня все-таки оставили рядовым летчиком, и мне через полгода удалось пройти подготовку на Ме-109, поступивших не только в 34 эскадрилью, но и  в количестве нескольких экземпляров в авиашколы. «Мессершмитт» действительно великолепный самолет, если быть осторожным на взлете и посадке, а именно данные элементы мы отрабатывали с особой тщательностью, летать на нем огромное удовольствие. Мощный, послушный «немец» вполне заслуживает титул лучшего истребителя. С советскими машинами, на которых летал я до войны, он не идет ни в какое сравнение, но даже мой финский опыт полетов на «Брюстерах» и «Харрикейнах» подтверждает, что «Мессершмитт» значительно превосходит в скорости и того и другого. Есть поговорка: «красивые самолеты хорошо летают!» Возможно, британский «Спитфайр» имеет более изысканные формы, но «Мессершмитт», со своим тонким  веретенообразным фюзеляжем и слегка рублеными, но обтекаемыми формами был создан, чтобы рассекать воздух. К тому же он имел надежный прекрасный современный двигатель с полуавтоматическим управлением многими функциями, не отвлекающим  внимание пилота, удобно расположенные необходимые приборы и оборудование кабины. Если спросить меня как летчика, на какой машине хочешь летать, я бы однозначно ответил: моя мечта летать на Ме-109, но теперь слишком многое поменялось в мире и моей голове. Бежав от большевистского режима в маленькую независимую Финляндию в поисках некой правды, я не бежал от самого себя, но бежал в никуда, и, не желая того, стал банальным военным убийцей.  Как я был наивен! Разве обрел я мир и покой! Теперь, провоевав три года с советами на стороне Гитлера – такого же агрессора и диктатора, как и Сталин, я понял, что нет никакой высшей правды, она у каждого своя: у Сталина – своя, у Гитлера – своя, у Маннергейма – своя, у англичан, у поляков – у всех своя «правда», а общей единственной высшей правды нет нигде!  В огромном мире идет эта проклятая война! И, не будучи сильно религиозным человеком, я понял, что в мыслях, делах и поступках надо руководствоваться не понятиями некой правды, а критериями нравственности, свободы и справедливости! Все отстаивают свое, но если действия хоть отдельного человека, хоть целого государства нравственны, то есть не приносят вреда другим, свободны – в смысле: не уменьшают свободу других, и справедливы, то есть – честны – в этом и есть правда. А если наоборот:  действия не честны и вредны для других – это и есть зло. Надеюсь, что когда-нибудь на таких вот простых принципах будет строиться вся мировая, или хотя бы европейская цивилизация.
   Я разочаровался в этой войне, зачем Финляндия пошла на поводу  Гитлера против России, возможно, руководствуясь выведенными мной принципами, нравственнее было бы оставаться нейтральной, даже под угрозой оккупации со стороны Германии, но, не идя вперед. С другой стороны: как быть с потерянными территориями в Карелии, все так запутано! Быстрее бы это все закончилось!
   Начав переучивание на «Мессершмитт», руководствуясь любимым выражением друга – «Хосе»: нужно реже менять самолеты, чтобы не терять чувство  знакомой машины и не тратить время на выработку привычек, тогда можно сконцентрироваться  только на воздухе – я попросил оставить меня на «вымирающих» «Ураганах».  С учетом различных потерь и трофеев число Харрикейнов в финских ВВС с начало войны и по сей день почти не изменилось. Наше подразделение насчитывало восемь машин разных модификаций, включая как поставленные в страну еще до войны, так и трофейные и восстановленные «светские», в том числе собранные из нескольких поврежденных машин. Это были все  Харрикейны, имеющиеся у Финляндии, да и в лучшие годы, вряд ли их было больше одиннадцати. В преддверии ожидаемого советского наступления нас перебросили на передовую, на тот самый аэродром Суулаярви, с которого я взлетел в том году, чтобы  вернуться без самолета.
   Как всегда зима не отличалась летной погодой, и мы почти не летали. Мы находились всего в восьмидесяти километрах к северу от Ленинграда и знали, что Красная армия копит силы, и рано или поздно оттеснит нас от города. Она уже вела успешные бои на юге -  более важном для себя направлении, а, отбросив немцев и прорвав окружение, несомненно, начнет действовать в Карелии. И здесь  нашей задачей, учитывая ничтожное количество истребителей, будет противовоздушная оборона финских городов, а не «свободная охота» за линией фронта.
   Когда в одну из зимних ночей большевики огромными силами под тысячу самолетов совершили налет на Хельсинки, разбомбив жилые кварталы и порт, мы поняли – началось! Несмотря на полную луну, и то, что маршрут советской армады проходил в зоне досягаемости самолетов с нашего аэродрома, мы не смогли оказать должного отпора, мы даже не взлетали. Отсутствие опыта ночных полетов и систем ночного наведения  делали нас слепыми и подвергали риску потерять и без того считанные единицы техники.
   Через две недели наши дневные бомбардировщики ответили комариным укусом по передовым позициям большевиков, смешанную группу из восьми Б-239 и Харрикейнов отправили на их сопровождение. Слабый зимний туман должен был помочь нам подойти незамеченными. Нас возглавил лейтенант Пуро на Брюстере, он обладал большим опытом разведывательных полетов, отлично знал местность и умел уходить от зенитного огня, моим ведущим как в добрые старые времена пошел «папа Викки».    
Приближаясь к линии фронта, мы, полностью открыв жалюзи, максимально увеличиваем обороты - это единственный способ хоть как-нибудь уровнять нашу скорость с более быстрыми истребителями противника, «Ишачков» сейчас уж не встретишь. Благо морозный плотный воздух дает дополнительную тягу и спасает двигатель от перегрева. Матчасть на вес золота, финны вынуждены беречь и моторы и планеры, в условиях дефицита запчастей любая потеря техники критична, но летчики еще дороже. В конце концов, немцы поставят свои машины, так что наши жизни ценнее «запоротых» движков.
   Бомбардировщики наносят удар по переднему краю. По нам открывают огонь зенитки. Один из наших разворачивается и, оставляя дымный шлейф, уходит назад. Он  подбит зенитным огнем. В первый момент я испытываю импульс сесть рядом и вывезти сбитого товарища, но оценка ситуации быстро выбрасывает благородную мысль из головы
   Зенитки перестали стрелять, потому что в дело вступили «красные соколы». Используя свое преимущество в высоте  над идущими с набором самолетами противника, мы создаем  численный перевес над каждым из подходящих истребителей, стараясь сбить или отпугнуть их поодиночке, не дав собраться в звено. После нескольких кругов я выбираю  цель, уже преследуемую несколькими Брюстерами. Поскольку я зашел сверху и был в отличной позиции, товарищи отвернули, оставив мне загнанную жертву. Я бросаю машину на противника, открыв огонь. Советский летчик потянул на горку, в этот момент в свете тусклого окутанного слабым туманом  зимнего солнца я отчетливо разглядел  знакомые очертания английского Харрикейна. Этот парень, как и я, летал на устаревшем «Урагане», впрочем, его машина вряд ли была такой же древней, как и моя. Я продолжил огонь со значительной дистанции, восемь «Браунингов» - «сенокосилки Чемберлена» сделали свое дело. Советский летчик, повернув машину  на горке начал пикирование, из которого уже не вышел. Эта победа не была только моей заслугой, но осталась за мной. Выйдя из  пикирования полупетлей, я выполнил переворот над местом падения поверженного противника и, набрав высоту боевым разворотом, осмотрелся. Все было чисто. Мы победили и на этот раз. Домой вернулись семь самолетов доложив о пяти победах, один из наших попал в плен.
   На следующий день установилась безоблачная холодная погода. Мороз крепчал так, что караульным  аэродрома выдали по две шинели. Мы знали, что большевики обязательно прилетят поквитаться.
   Поднявшись в воздух поздним утром, когда техникам удалось запустить и прогреть моторы после холодной ночи, мы отправились на патрулирование фронтовой зоны. Трудно сказать: правы мы были, или наоборот – просчитались, но красные летчики действительно не заставили себя ждать. На этот раз их было много, на машинах новых типов, они шли с превышением не оставляя нам шансов занять лучшую позицию. Бой был коротким, но яростным. Мне удалось зайти в хвост краснозвездной птице и даже открыть огонь, тут же Харрикейн содрогнулся от жесткого попадания в хвостовую часть. Я дернул на переворот, самолет перевернулся и, потеряв скорость, сорвался в перевернутый штопор. Признаюсь, в первую секунду меня охватила паника и апатия одновременно, в голове, как и положено, промелькнули картины из прожитой жизни. Наконец я вернулся в реальность и попытался вернуть контроль над ситуацией.  Непреднамеренный перевернутый штопор – ситуация крайне неприятная  Высота была менее одной тысячи шестьсот метров, пространственная ориентировка нарушилась и поэтому у меня ни как не получалось определить направление вращения. Убрав «газ» я поставил педали и ручку нейтрально, затем потянув ее на себя. Самолет продолжал упрямо вращаться, теряя высоту и не желая подчиняться человеческой воле. Я запаниковал во второй раз: неужели Харрикейн станет моим гробом! Переводя ручку управления и педали в крайние положения, я пытался хоть как-то повлиять на взбесившуюся машину, но «Ураган» видимо решил подтвердить свое название в самом худшем значении. Отрицательная перегрузка грозила потерей зрения. Почти на ощупь я сбросил фонарь и, расстегнув привязные ремни, медленно, как в кино, вывалился головой в морозную бездну. С трудом раскрыв спасительный шелк, я почти потерял сознание, но тут же пришел в себя от какофонического хора пулеметов, грохочущих в ясном небе. Вокруг продолжался бой, и перевес был явно не в нашу пользу.   
   Приземлившись, я быстро избавился от подвесной системы, и в шоковом состоянии побежал в сторону своих. Что было абсолютно напрасно, я и так находился на финской территории. Наконец я упал лицом в снег, в этом месте он был не глубокий, под  ним синел лед замерзшего озера. Почувствовав как расцарапанное лицо примерзает к неровной поверхности, я с трудом встал и апатично побрел, куда несли ноги.
   Больше в воздух я не поднялся. Меня отправили на обследование, не смотря на полноценное физическое здоровье, психологически я был подавлен. Не так, чтобы я боялся летать, просто война мне опротивела до основания. Не опасаясь трибунала, я попросился списать меня со службы, и, чтобы у начальства и докторов не оставалось сомнений, снова начал пить. Англичане больше не поставляют в Финляндию качественный виски, пить приходилось всякую гадость, от чего мое зрение стало быстро ухудшаться.  Я мог бы сделать блестящую карьеру финского летчика, ведь, по сути: за тринадцать полноценных боевых вылетов, в которых было одиннадцать непосредственных столкновений с противником, мне удалось одержать двенадцать побед, не исключено – это лучший результат в авиации, еще бы, ведь за плечами у меня были две летные истребительные школы: советская и финская, но я просто сломался! Уходя от войны, я был вынужден драться против одних соотечественников за других соотечественников, то есть для меня  это была война гражданская, братоубийственная! За два последних года меня сбивали два раза, и я чувствую, что третий раз будет последним, все, или трибунал или демобилизация! Я также решил не разыскивать Илту, что может дать ей отставной пьющий старший сержант без роду без племени. Нет, если останусь живым, Господи, буду вести умеренную уединенную жизнь, и никакой живой душе больше зла не сделаю!
 
   Автор какое-то время работал в числе наземного персонала, отступая с финской армией  под напором советских войск. Демобилизовавшись в конце войны, он совершенно бросил пить и устроился на работу лесником или смотрителем озера. Очевидцы утверждают, что он лично не занимался охотой, и даже не ловил рыбу, утверждая, что ему противно всякое убийство.
   Незначительное количество «Харрикейнов», собранных Финляндией из разных источников, в отличие от «Брюстеров», не сыграли заметной роли в финской авиации.  Финские летчики дрались очень успешно до конца войны, достижения финнов до сих пор вызывают  недоумение специалистов и споры историков. На «Харрикейнах» было одержано всего несколько подтвержденных побед, не вписывающихся в общее число достижений автора.
 
 
«Рассвет надежд и закат ожиданий»
 
            Этот жмот Мильке не может воспрепятствовать присвоению мне  звания лейтенанта, но зато обещает отправить меня в какую-то дыру в захудалую часть, и это тогда, когда война на западе еще не закончена, а на востоке только начинается новая заварушка.  Видите ли, у меня нет способностей летчика-истребителя и все потому, что в контрольном полете, я показал себя нерешительным. Я действительно переволновался, с детства не люблю  всяческого контроля, хотя в учебных полетах чувствую себя уверенно и прекрасно.
            Получив «крылья» и летное удостоверение еще в тридцать девятом году я был зачислен в Первую группу учебной эскадры «Грейфсвальд» для дальнейшего обучения на истребителях. С тех пор прошло два года, большинство моих однокашников, таких как хулиганистый нигилист Марсель – постоянный посетитель публичных домов и ресторанов и прозванный у нас «красавчиком» или «гугенотом», давно стали героями и командирами, а я, хоть и представленный к званию лейтенанта, до сих пор болтаюсь в учебно-боевой группе 2-й учебной эскадры. Сначала в Граце, затем в Кельне, Ноймюнстере и Йевере. Когда часть перебросили в Кале для драки с англичанами, я не летал за канал, а продолжал отрабатывать навыки пилотирования. И это притом, что мой учебный налет на боевом Ме-109 уже приблизился к ста сорока пяти часам  вместо обычных пятидесяти. И вот, наконец-то я дождался своего часа, сегодня меня производят в офицеры и отправляют на Балканы для участия в новой компании. Если это будет пограничная стычка, у всех чешутся руки, но если начальство задумало серьезную войну на востоке, не окончив ее на западе, мы наступим на те же грабли что и двадцать пять лет назад. Остается надеяться, что Румыны и Венгры будут достойными союзниками.
            Новое место службы уже не казалось дырой, еще бы, я попал в Белград – столицу захваченной Югославии, известный не только «дневной» культурой, но и развитой ночной жизнью, так что я успею восполнить потраченное в вечных дежурствах время на базе.
 
            21 июня прибыл на аэродром «Римский» в девяноста километрах от Белграда в истребительную группу родной учебной эскадры. Командир – гауптман Илефельд.
 
            22 июня началась война с советами. За мной закрепили «Эмиль», на котором нарисована  мышь с зонтиком и назначили в эскадрилью наземной поддержки. Даже здесь меня преследует проклятье командира Мильке – я, оказывается, буду истребителем-бомбардировщиком, раз воздушный боец из меня неуверенный.
            Этот боевой вариант «Эмиля» оснащен передним бронестеклом и стальной задней бронеплитой, надежно прикрывающей зад – что должно успокаивать, ведь между броней и мной - топливный бак. Эти важные отличия практически не заметны, все остальное знакомо: Даймлер-Бенц, два корпусных пулемета и две консольных пушки. Правда мой «Эмиль» оборудован бомбодержателями до пятисот килограммов, что и делает его истребителем-бомбардировщиком - роковым для моего самолюбия. В остальном: он такой же норовистый на разбеге, и также  старается убить летчика опрокидыванием из-за непропорциональной нагрузки на колеса  в момент разгона и неэффективности рулей на малых или очень больших скоростях.  Впрочем, нечего жаловаться на хорошую машину, не на бипланах же летать всю жизнь, я ведь собрался доказать наличие  у меня инстинкта хищника, поэтому не стоит начинать карьеру с нытья.
            Гауптман Герберт Илефельд – успешный ас, имеющий более тридцати побед. При собственном нигилизме и нелюбви к задолизам буду стараться зарекомендовать себя хорошим пилотом. Группенкапитан напоминает голливудского актера, и производит впечатление обаятельного, но дотошного человека. Я еще не знаю своего непосредственного командира, возможно, это будет обер-лейтенант Клаузен – худощавый и молчаливый, он почти мой ровесник, уроженец Берлина. В Берлине я слушал философию и историю, пока не сбежал, записавшись добровольцем в Люфтваффе.
 
            24 июня нас переводят в Кросно, прощай Белград, девочки! Началось!
 
            25 июня перелетаем в Замосць, еще ближе к русской границе, где уже три дня идет битва. Опытные летчики участвуют в боях, я сижу на земле, ожидая своего часа.
 
            29 июня нас перебрасывают южнее - в Унгвар. Наконец начальство решает, что и моей подготовки достаточно, чтобы «насыпать русским свинца».
            Унгвар оказывается промежуточным аэродромом. 1 июля нас собрал командир эскадрильи, только что побывавший на совещании у Илефельда.
            – Я хочу довести до каждого пилота, что  пришло ваше  время вступить в дело. Мы с вами, вместе со всеми сорока «Эмилями»  Первой группы, включены в состав 4-го авиакорпуса, находящегося в Румынии. Нам поставили трудную задачу поддержки сухопутных войск. В качестве истребителей-бомбардировщиков будем наносить удары по аэродромам, коммуникациям и скоплениям войск противника. Если мы  выучили свои «уроки», я думаю, все будет хорошо, и каждый сможет вернуться домой к мамочке.
            В этот же день группа перелетела в Румынию на полевой аэродром – забытое богами место среди сарматских курганов и лиманов. Кругом пыль и цыгане, лето скрашивает любую обстановку, но зимой здесь должно быть тоска смертная. Это почти линия фронта, до русского южного порта Одесса рукой подать.
 
            2 июля, утро. Нас вызывают к командиру.  По пути шепчемся.
            – Как думаешь - толкает меня в бок Отто: - мы атакуем?
            Илефельд лично проводит инструктаж.
            – Господа,  мы действуем под прямым руководством  авиационного командования специального назначения и наша цель – поддержать прорыв частей. Наступление из Румынии развивается неактивно, мы форсировали Прут и вышли к Днестру, где и находимся в настоящее время, причем это было сделано еще до нашего появления здесь. В настоящий момент  на южном  направлении продвижение остановилось. Это не удивительно, по оценкам командования, противник сосредоточил перед фронтом группы армий «Юг» до тысячи боевых самолетов. Как вам известно, основные силы 4-го флота, к коим относимся и мы, поддерживали наступление наземных войск на Лемберг, Тарнополь и другие пограничные крепости к северу от Карпат. Теперь настало время удара по русским армиям севернее нас в направлении на Могилев-Подольский и Жмеринку, с целью обезопасить фланг в Молдавии и помочь румынским союзникам.
            Он подошел к карте, висевшей на стене штаба группы.
            – Согласно данным воздушной разведки, перед фронтом группы армий «Юг» больше не отмечается масштабных перебросок войск русских, замечены лишь небольшие подразделения – как раз удачный шанс первый раз испытать себя в бою.  В 12.15 ваша группа, действуя как штурмовики, атакует войска противника, замеченные на привале на автодороге Кишинев – Бэлци в районе Кишинева. По информации и снимкам разведчика это артиллерийская колонна. Пойдете истребительным звеном из двух пар, подвесив двести килограммов бомб пятидесятого калибра. Обнаружив противника: первая пара берет на себя голову колонны, затем атакует вторая пара, выводя из строя технику русских сзади, в повторной атаке забираете  остальных в центре и сразу возвращаетесь на «вокзал», висеть долго над территорией противника не следует. Чтобы вам не отвлекаться на второстепенные задачи и, учитывая большое количество русской авиации на юге, расчищать путь в тот же сектор пойдут еще два звена Ме-109.
            Илефельд посмотрел в лицо каждому из нас и кивнул головой.
            Пока техники заканчивали последние приготовления к первому боевому вылету звена, мы пошли на ранний обед. Воевать, да и вообще  рисковать головой лучше на сытый желудок.
            – Как думаешь – не унимался оберфельдфебель Отто: - сегодня все вернуться обратно?
            – Думаю – да! – ответил я сухо, стараясь держаться с невозмутимым достоинством, хотя в голове был сумбур и на сердце волнительно.
            В 12.00 объявили пятнадцатиминутную готовность,  и мы заняли места в кабинах. Механик моего «Эмиля» Хейнц доложил: все в порядке. В 12.10 в наушниках раздался бодрый голос ведущего звена Клаузена:
            – «Начальник поезда», всем «пассажирам» запустить «лошадей» и следовать на «перрон» ожидая команды с «Бодо».
            Его громкий голос как разряд тока заставил встряхнуться и начать действовать.
Один за другим мы вырулили на полосу. Как пилот, не имеющий боевого опыта, я стал на старт последним в звене, ведомым второй пары. В 12.15  с командного пункта была дана команда «поехали» и самолеты один за другим стали подниматься в слабый туман.
            Уводимый потоком воздуха и гироскопическим моментом в сторону, словно пытаясь показать вредный нрав и свернуть с полосы, мой  «Эмиль» несколько раз вильнув хвостом начал разбег. Погода портилась.
            – Повнимательней в «занавеске» - предупредил Илефельд с командного пункта.
            У меня был достаточный опыт тренировочных полетов в худших метеоусловиях, сейчас видимость была более полутора километров, а  собирающаяся высокая облачность не мешала полету группы на четырехстах метрах.
            Звено собралось в боевой порядок и взяло курс на Кишинев. Русская колонна была обнаружена примерно в ста – ста сорока километрах от аэродрома, с учетом маневрирования – это минут двадцать – двадцать пять полета. По дороге, пересекая территорию, контролируемую противником, мы попали под слабый огонь с земли, но не стали отвлекаться на второстепенные цели, выискивая огневые точки. Далее, судя по радиообмену, звенья расчистки обнаружили русские истребители и начали бой. Самолетов противника я не видел, наверное, драка проходила в стороне от линии нашего пути, что и требовалось. Обойдя город стороной, звено вышло на дорогу Кишинев – Бэлци. Почти сразу командир заметил колонну артиллерии на марше подходящую к Кишиневу с севера.
            – «Пивные фургоны» справа по курсу, разрешаю «фейерверк» по плану – скомандовал Клаузен и пошел с ведомым на голову колонны.
            – «Сенокос» - прокричал кто-то в наушниках.
            Заход получался против движения техники. Я несколько отстал от своего первого номера и приготовился к атаке на хвост. В пологом пикировании я попытался прицелиться по колонне, но заход получился неудачным, самолет шел со скольжением, и даже не видя результаты сброса бомб, я понял, что сильно промазал, взрыхлив землю в стороне, справа от дороги. Дав полный «газ» и разогнав самолет в нескольких десятках метров от земли, я потянул на эффектную полупетлю. Перевернувшись в верхней точке, произвел вторую атаку, ведя огонь из бортового оружия. И второй заход прошел мимо цели. Выпустив закрылки на один оборот колеса,  я старался снизить скорость пикирования, забыв переустановить стабилизатор. Самолет на снижении сильно трясло и прицельного огня не вышло. Я больше беспокоился, чтобы не рухнуть на головы русским, чем попасть в них. Остальные самолеты были результативней. Несколько машин пылало, люди внизу, бросив лошадей и транспорт, разбегались вправо и влево от дороги.
            Помня рекомендации Илефельда, Клаузен скомандовал: «конец рабочего дня», берем курс на «садовый забор».
            Мы собрались. На обратном пути облачность спустилась, и видимость заметно ухудшилась. Еле различив посадочную площадку, я запросил посадку. В эфире слышались позывные остальных пилотов запрашивающих «Люси-Антон». Вся небольшая группа бомбардировщиков благополучно села. Потери русской колонны требовали уточнения. Группа расчистки вернулась еще раньше, они заявили о двух сбитых русских И–153 и потеряли три своих машины, правда всем летчикам удалось дотянуть до нашей территории и вернуться на базу, но потеря сразу трех самолетов в вынужденных посадках из сорока машин группы – это серьезная неприятность, которую не стоит афишировать на весь мир.
 
            Вечером начался моросящий дождь не характерный для лета. Он идет весь следующий день и вечер. Сами осадки не сильные и поле размокло незначительно, но низкая облачность полностью остановила полеты. Мы бездельничаем, это и тоскливо и радостно одновременно. Прогноз на завтра не ясен.
            На следующий день нас разбудили в пять утра. Дождь продолжается, но за ночь он заметно ослаб. Меня и еще нескольких пилотов звена вызвали в штаб эскадрильи до завтрака. Сегодня инструктаж проводит Клаузен. Наши и румыны прорвали оборону русских на Пруте  и двигаются в направлении на Яссы. Звено хотят отправить искать, а в случаи обнаружения атаковать поезда в сорока километрах севернее Яссы. Русские подвозят туда своим войскам какое-то снаряжение или технику, затем паровозы идут обратно пустые, оставляя вагоны.
            Летят только подготовленные к таким условиям летчики не младше лейтенанта. Смотря на погоду, остается верить, что мой мышонок сможет прикрыться зонтиком.
            Медленно разгоняю «Эмиль» проверяя состояние грунта и отрываюсь в мрачное негостеприимное небо. Два звена расчистки пошли искать русские самолеты  в район между Яссами и Бельцами, там погода лучше. Они будут выше облаков без визуального контакта с нами. За Яссы вышли без происшествий, но когда звено разошлось для поиска, я потерял первого номера. Я ни только не нашел поезда, но даже железной дороги не обнаружил. Покрутившись в заданном квадрате, я повернул назад. На обратном пути меня попытались обстрелять с земли русские войска. Пока я разворачивался для атаки, противник пропал, не найдя целей я сбросил бомбы в пустое поле и пошел на аэродром. Найдя с трудом посадочную площадку, я филигранно посадил «Эмиль» на мокрую траву.
            –  Блестящая посадка – послышался в наушниках голос Илефельда.
            Никто из летчиков группы не обнаружил поезда русских, обратно вернулись все. Группа охотников наткнулась на множество самолетов противника, сбив не менее семи И-15, наши, в результате огня противника или аварий лишились шести самолетов без потерь личного состава. За четыре неполных дня боев группа лишились двадцати процентов машин, скоро нам не на чем будет летать.
 
            Вермахт и румынские пехотные части захватили плацдармы на берегу реки и продолжили наступление. Нас переводят в Яссы. Дают выспаться. Рано утром следующего дня эскадрилья поднимается для атаки передового русского аэродрома в районе  Могилев-Подольский. Такими силами одновременно группа еще не ходила: два звена истребителей бомбардировщиков и два звена истребителей расчистки. План прост. Истребители подходят первыми на средних высотах. Обычно русские, заметив самолеты Люфтваффе, сразу поднимают воздух все имеющиеся самолеты. Истребители должны навязать им скоротечный бой, затем отойти в сторону, имитируя уход. Как только русские начнут садиться на аэродром, на малой высоте подойдут наши звенья истребителей-бомбардировщиков и ударят по аэродрому. Первое звено подавляет зенитные точки,  второе - атакует самолеты. По сравнению с атакой аэродрома мои предыдущие вылеты были легкой тренировкой.
            К аэродрому подошли на высоте четыреста метров несколько раньше запланированного,  в воздухе еще продолжался бой. Я шел замыкающим первого звена и когда вышел на дистанцию визуального определения целей заметил, что часть зенитных средств уже молчит – постарались товарищи. Зато я увидел на краю летного поля несколько рассредоточенных одномоторных самолетов неприятеля, кажется, это были истребители новых типов с длинными как у Мессершмитта носами. Соблазн был велик, я изменил курс и почти с бреющего полета без интервала сбросил двести килограммов бомб на стоянку. Развернувшись в наборе высоты, я понял что попал, как минимум два «ивана» были повреждены, на стоянке лежали разбросанные взрывом детали. Избавившись от груза, мы присоединились к истребителям, правда, русские самолеты в воздухе мне не встретились.
            Из боя выходили поодиночке, ложась на обратный курс. Когда звенья собрались, я понял, что не хватает несколько самолетов. На базу так и не вернулись унтер-офицеры Кватембер и Ридл.  Один точно погиб, а второй посадил поврежденную машину где-то на территории русских и судьба его неизвестна, скорее всего, он взят в плен – это первые потери группы с момента моего прибытия. Илефельд и Клаузен успели сбить по одному И-16, истребители расчистки утверждают еще о трех победах, но и у нас повреждено четыре машины. Русские дерутся неумело, но отчаянно, война на юге складывается не совсем так, как мы ожидали.
 
            Сегодня в пять часов утра звеном при поддержке звена истребителей атаковали дороги в районе Черновцы, где русские попытались организовать контрудар механизированным корпусом против наших пехотных дивизий. По пути нас атаковали истребители, нам пришлось избавиться от бомб и вступить в бой. Это мой первый реальный воздушный бой, никакого страха нет.  Мы атаковали их снизу и сверху одновременно, сбив два И-16. Я около тридцати секунд висел на хвосте у одной «крысы», и кажется, даже попал  в него из пулемета, но русский продолжал держаться в воздухе, пока не стал очередной жертвой Илефельда. Мне осталось только проводить взглядом горящего противника. Действия авиации врага носят разрозненный характер. Если у «Эмиля» получается подойти к «крысе» с задней полусферы и русский не успевает развернуться в лоб, то И-16 почти всегда обречен, он не может уйти ни пикированием, ни горкой, главное успеть попасть в противника пока он не набрал значительную угловую скорость на вираже.
            На дороге заметили механизированную колонну: легкие танки и грузовики, развернулись и атаковали. Надо же, я так увлекся первой атакой, что совершенно забыл об отсутствии бомбового вооружения. Спикировав на русских вхолостую, я набрал высоту для повторной атаки, развернулся и расстрелял начавшую рассредоточиваться колонну из пушек. Было видно, как две автомашины буквально взорвались от огня 20-мм «Эрликонов». В третьем заходе я еще полил русских свинцом. Совместными действиями колонна была уничтожена. Я начал попадать!
            Неожиданно мы подверглись сильному зенитному обстрелу, одного их наших сбили, мы видели, как летчик пошел на вынужденную, оставляя черный шлейф дыма. Кругом русские, и предпринять что-либо было невозможно. Сесть на неподготовленное поле на тоненьких стоечках «Мессершмитта» означает погубить самолет. Черт, пришлось возвращаться, бросив товарища! Повреждения получили также два самолета звена прикрытия. За время боевых действий группа потеряла восемнадцать самолетов сбитыми или выведенными из строя, и трех летчиков, два из которых попали в плен.
    
            Только сели, на передышку дали двадцать минут, пока готовились самолеты. Теперь идем на русский аэродром, тот самый, что атаковали несколько дней назад. Два звена истребителей бомбардировщиков при поддержке такого же количества самолетов расчистки. На часах семь утра. День выдался насыщенным. Погода опять испортилась, началась летняя гроза, будет ни так душно, иначе к середине дня весь покрываешься потом, и дышать нечем, но видимость опять ухудшена. Лететь в дождь можно только смотря на тридцать пять – сорок пять градусов в сторону как на разбеге или посадке, лобовое стекло все залито.
            Наши вернулись все, командиры звеньев в воздушном бою сбили по одному русскому, я разбомбил одномоторный самолет на стоянке. Расчистка подбила еще одного ивана, но четыре истребителя не вернулись, надеемся, что пилоты живы и доберутся в часть. Мой самолет без повреждений с начала операции. Надо совершить какой-нибудь шаманский обряд, чтобы не сглазить!
 
            В 5.15 утра в первый раз двумя бомбардировочными звеньями подвесив по одной двухсот пятидесяти килограммовой бомбе, летим уничтожить танки, обнаруженные в окрестностях Бельцы. С рассветом русские силами механизированного корпуса атаковали части 11-й армии, пытаясь танками сбросить пехоту в Прут.
            В воздухе утренняя дымка, прошли реку, перестроились в колонну по одному. Когда я начинал пологое пикирование на русский танк, остальные «Эмили» уже выходили из атаки. Над нами звено расчистки вело бой с иванами. Я снизился буквально до нескольких метров уверенный, что уложил бомбу точно в железного монстра. В следующую секунду «Даймлер-Бенц» завизжал как резаная свинья, выйдя на обороты раскрутки. Металлические лопасти винта вылетели из разрушенной втулки, разлетевшись в разные стороны. Благодаря скорости я смог набрать несколько десятков метров высоты, перекрыл подачу топлива и плюхнулся на фюзеляж в нескольких сотнях метров за атакованными танками на склон небольшого холма или большого кургана. Посадка вышла на удивление удачной, но это не спасало. Я так и остался сидеть в кабине, а ко мне уже бежали русские пехотинцы. Разбив фонарь, они выволокли меня из «Эмиля» что-то крича и ругаясь, и начали хаотично избивать. От удара прикладом по голове я потерял сознание.
            Я очнулся в какой-то избе оттого, что меня усиленно поливали из ведра нехолодной и вонючей водой. Голова страшно болела, каждое движение вызывало тягучую дурманящую боль, она пересиливала ломоту  от побоев во всем теле. В избе находилось несколько военных. Один из них пытался говорить со мной на-немецком. Или он плохо говорил с сильным акцентом, или я утратил способность связно понимать, но мне слышались лишь отдельные исковерканные слова. Видимо, ничего не добившись, офицеры в избе дали команду двум красноармейцем и те, схватив меня под руки, бросили в какой-то сарай. Я вновь провалился в темноту. Часов при мне не было, да и воспользоваться ими я все равно бы не догадался, находясь в полуобморочном состоянии. Через какое-то время я стал приходить в себя. Меня опять потащили на допрос. Их переводчик действительно говорил плохо, но им все же удалось добиться от меня номер части и аэродром базирования. Я вновь очутился в сарае на неопределенное время.
            Меня вызвали в третий раз, теперь я мог идти сам,  боль стала утихать, но самочувствие было мерзким, как после крепкого перепоя. Допрашивали все те же военные, среди них появился новый, в форме танкиста. Меня посадили в машину и в сопровождении нескольких человек и переводчика куда-то повезли. Мы ехали недолго. Еще издали в поле я увидел торчащий из земли хвост Мессершмитта, это был самолет моей группы, но не мой. Когда подъехали ближе, я узнал «Эмиль» Отто. Самолет был сбит в воздушном бою или зенитным огнем и врезался в землю носом, оставив небольшую воронку. В кабине находился изуродованный труп моего ведущего, череп был разбит об козырек кабины, изо рта вытекала уже застывшая струйка крови. Оказывается он погиб в тот же роковой для меня вылет. Я опознал своего товарища и подтвердил, что мы служили в одной эскадре. Мы вернулись назад и меня передали танкисту.
            Что будет со мной, попытался я заговорить с переводчиком. Тот зло усмехнулся:
            – Гитлер капут!  Расстреляют у того самого подбитого тобой танка.
            Меня  довели до передовой. Как токовых окопов у русских здесь не было, все говорило о том, что их позиции временные и только бездействие вермахта, как и их собственное, держит шаткий паритет на этих холмистых равнинах Бессарабии. Меня ткнули дулом в спину, дав понять, что надо идти вперед. Со мной, пригибаясь, с оружием на перевес шел тот самый танкист и еще один боец. Впереди на склоне холма показался мой самолет. Он лежал на «животе» в том самом месте, где остановился после вынужденной посадки. Мы прошли его метрах в пятидесяти, красноармеец плюнул в сторону «Эмиля» выстрелив в самолет. Мы продолжили путь по нейтральной территории, далее стояло несколько поврежденных танков, среди которых  находился один, удачно пораженный моей бомбой. Танк не был разворочен и казался почти целым, скорее всего - был поврежден двигатель, ударной волной порвало трак. Что произошло с экипажем, остался жив, или погиб в танке?
            Мы дошли до подбитой машины, в то место, где захлебнулась атака русских, в нескольких сотнях метрах дальше были окопавшиеся румынские или немецкие части. Нас заметили, возможно, привлек выстрел по самолету или просто хорошо сработали наблюдатели. На мне была немецкая форма, достаточно изодранная, но еще узнаваемая. Неожиданно по нам застрочил пулемет, это был хорошо узнаваемый лязг МГ-34. Красноармейцы упали на землю, танкист был ранен, я бросился под днище танка, рассчитывая укрыться и от огня своих и от пули русских. Те замешкался, растерявшись, что делать в первую очередь: найти и застрелить меня, или тащить к своим раненого товарища. Их замешательство не могло длиться вечно, я попытался отползти как можно дальше, под второй танк, но враг, наверняка, и из положения лежа, в конце концов, сделал бы свое дело. В следующую минуту стрельба усилилась, я услышал крики «Ура! – это пошли в атаку немецкие пехотинцы, им навстречу, со стороны позиций противника послышались такие же возгласы – это русские пошли во встречную атаку. Я никогда не задумывался раннее, что и русские и немцы идя в атаку, кричат одинаковое «Ура!». А ведь это еще боевой клич викингов: «с нами Тор!» или нечто подобное.
            Красноармеец, взвалив на плечи раненого танкиста, пригнувшись, бросился в сторону своих, я побежал к наступающим соотечественникам.
            Штыковая атака, рукопашный бой – это вам не ссора толпы мальчишек. Когда в бой идет все: оружие, стреляющее в упор, приклады, ножи, лопаты, каски. Все смешивается в месиве раскроенных черепов и проткнутых тел, в кровавой пене и криках умирающих.  Наши, отбив меня  не стали продолжать бой, русские также отступили. Все закончилось, как и началось - перестрелкой с малой дистанции.
            Я попал в расположение 54-армейского корпуса, откуда в сопровождении прибывшего на машине командира группы Клаузена был направлен в ближайший армейский госпиталь, а затем переправлен в Германию. У меня было сломано несколько ребер, но, главное, я оказался обладателем крепкого черепа, кости которого были целы. И хотя меня мучили периодические головные боли, после двух месяцев лечения я был допущен к полетам и направлен в свою часть.
            Раньше я не воспринимал противника как живых людей! Да, я стрелял в них из пушек и пулеметов, сбрасывал им на головы бомбы, но русские были для меня чем-то, похожим на движущиеся мишени – безликие и далекие,  теперь, у меня появился личный повод ненавидеть врага, желание поквитаться за себя, за Отто и других немцев.
 
            Прибыл в Мизил в штаб 2-й учебной эскадры, и начал восстанавливать навыки. Голова иногда болит, но я стараюсь не жаловаться доктору. С восстановлением проблем нет. 12 октября перелетели на аэроузел Чаплинка. Получил постоянную машину, такой же «Эмиль» как и потерянный мной в Бессарабии. Через день группу перевели в Мариуполь. Илефельд определил во вторую эскадрилью.  Я все больше проникаюсь уважением к своему начальнику. Будучи командиром эскадры, он продолжает летать сам, одерживая победы. Он отличный тактик и прекрасный пилот. Он патриот, преданный идеалам рейха, и при этом скромный человек, не афиширующий свой патриотизм показным поведением на земле. Иногда мне кажется, что он вообще не признает идеи национал-социализма, свою компетентность он доказывает в воздухе и как боевой командир, но не как речистый пропагандист. Илефельд ввел меня в обстановку. 1 октября началось наступление на Москву. Под руководством Кессельринга сосредоточена половина всех сил люфтваффе на русском фронте. Однако по причине ухудшения погоды, действия авиации на севере и в центре ограничены. Нас перебросили из Румынии, отведя более скромную роль действий на южном участке фронта. От Курска до Сталино мы чуть ли не единственная  боеспособная часть немецкой авиации, способная поддержать наземные войска, наступающие на Харьков и Крым. Мариуполь – передовой аэродром равноудаленный и от Харькова и от Крыма.
 
            16 октября я снова в деле,  атакуем русский аэродром. Два бомбардировочных звена без истребителей сопровождения. Атака должна была получиться внезапной, поэтому вылетели, как только рассвело в 7.30 утра. Безоблачно, но чувствуется наступление осени, солнце встает поздно, сыро.
            Под огнем ПВО, выбрав цели проштурмовали аэродром. Я избавился от бомб, сбросив их  на пустую стоянку, в следующем заходе обстреляв одиночное зенитное орудие. Атака не была успешной, но испытывать судьбу я не стал. Звено легло на обратный курс, два «Эмиля» сильно дымили, даже находясь в другом самолете можно было понять, что их двигатели получили повреждения. Один так и не дотянул. Мой ведущий – лейтенант Гейхард, посадив самолет на вынужденную на территории занятой русскими. Мы попытались сделать круг над местом его посадки,  но сильный огонь с земли исключил возможность спасения. Представляю, какой прием ждет его у русских!
 
            19 октября с рассветом двумя бомбардировочными звеньями под прикрытием пары «Эмилей» пошли атаковать танки, прикрывающие отход русских колонн из района Сталино. На часах 8.15. Небо безоблачно, климат южной России достаточно мягок. После взлета, еще в районе аэродрома Мариуполь нас попыталась атаковать два ЛаГГ-3. Видимо это были русские асы. Пара прикрытия бросилась им на перерез, не успев занять выгодную позицию. Им удалось сбить один ЛаГГ, но второй русский последовательно вывел из строя оба истребителя. Увидев, что прикрытие пошло на вынужденную, командир группы скомандовал сбросить бомбы, предназначенные для танков и вступить в бой. Я единственный нарушил приказ и продолжил следование курсом на Сталино. Когда совместными действиями русский был сбит, кажется, его отправил на землю командир второго звена Брандт, мы опять собрались. Дальше шли без всяческого прикрытия. Пройдя город, мы заметили позиции противника, на которых действительно окопалось несколько танков, ведя огонь по нашим наступающим войскам. Бомба была только у меня, и по раздавшимся в радио возгласам похвалы я уложил ее прямехонько в танк, совсем как пикировщик. Это был мой второй танк!
            Мы продолжили висеть над позициями неприятеля, делая заход за заходом под ураганным огнем с земли. Не знаю, удалось ли нам убить кого-нибудь  из пехоты, но бронированным машинам огонь пулеметов и 20-мм пушек был просто неприятным градом с неба. Танки продолжали вести огонь, кроме того, что темно коптил от моего попадания. Наше нахождение над полем боя в течение продолжительного времени имело скорее психологическое значение в поддержку наступающих немецких и итальянских частей. Кроме танков противник имел в этом районе артиллерийский дивизион, именно с него и надо было начинать атаку, если бы мы вовремя вычислили позиции пушек. Зенитный огонь был такой интенсивный, что просто удивительно, что никто из нашей группы не был сбит. Красно-черные облачка разрывов то справа, то слева лопались вокруг самолетов. Один раз мой «Эмиль» сильно тряхнуло, сердце тоскливо екнуло - это «конец», но мне повезло. Признаться, так страшно мне не было даже в плену. Видимо  командир группы испытывал такие же ощущения, поскольку он несколько раз связывался с землей, прося разрешения прекратить атаки из-за сильного зенитного противодействия. Наконец схитрив, сославшись на «жажду», хотя горючего вполне хватало, он получил разрешения следовать на аэродром. Выбирались поодиночке разными курсами, выйдя из-под обстрела, я облегченно вздохнул.
 
            Сегодня 23 октября, с утра  вызывают в штаб, а самолеты  готовятся к новому вылету. Наземные войска, кажется танки 1-йармии, продолжают наступление, разрывая русскую оборону. Чувствуется нехватка авиации, нам поставили задачу – русский аэродром, с которого противник пытается оказывать противодействие штурмовой авиацией. Маршрут знает только командир. Нам дали тридцать минут на подготовку и вот, я уже в кабине. На часах 10.30. День ясный. Собрали группу из нескольких эскадрилий: два истребительных звена «Эмилей» в качестве истребителей-бомбардировщиков, и еще столько же для  контроля воздуха.
            Пока вышли на аэродром, небо стало затягивать низкая облачность, лететь не мешает, но есть возможность скрыться.  Аэродром русских оказался почти без самолетов, но с сильным зенитным вооружением. С первого захода нам удалось бомбами подавить большую часть батарей и разрушить какие-то постройки. Я сбросил бомбы прямо на пушку, и она замолчала. Огнем с земли был сбит командир группы лейтенант Гейхард, его самолет так и упал в районе аэродрома. На выходе из атаки нас попытались поймать подоспевшие истребители русских. Мы рассредоточились по парам и, набрав высоту, достаточно быстро переломили ситуацию в свою пользу. Правда, пять Мессершмиттов  прикрытия, получив повреждения, стали уходить на юг. Из боя вышел один иван, делая не характерный для Вф-109 разворот вправо, я вышел в хвост русскому истребителю похожему на МиГ-3,его уже преследовал мой ведущий, но  Брандт, одержавший сегодня победу над МиГ-3, любезно уступил ивана мне. Русский пытался навязать бой на правом вираже, но он был зажат между нашими машинами и лишен возможности маневрировать. Мне не стоило большого труда попасть в него огнем «Эрликонов». Одна из плоскостей русского сложилась и отломалась, истребитель перевернулся на спину и утюгом пошел вниз.
            Странно, что он не закрутился «волчком» - подумал я, не провожая поверженного врага - с такими повреждениями самолеты не летают. Так я одержал первую победу, с чем неминуемо был поздравлен видевшими бой товарищами. Оказывается русский смог воспользоваться парашютом раскрыв его почти у самой земли. Победа, одержанная в воздухе, по всплеску эмоций несравнима ни с чем, это как взять первый приз, как подстрелить вальдшнепа на лету или подсечь крупную рыбу. Адреналин зашкаливает, чувствуешь себя опытным и удачливым бойцом, мастером!
 
            Наступил ноябрь. Москву так и не взяли, так что на скорый конец войны рассчитывать не приходится. Наступление на Крым идет медленно, мы до сих пор топчемся на Перекопском перешейке, а воздух над Крымом и Черным морем продолжает контролировать авиация русских. Зато Харьков взят почти без потерь. Впереди зима, погода ухудшается, аэродром размок, земля превратилась в грязь, в которой вязнут колеса при взлете. Каждый взлет и посадка рискуют закончиться поломкой шасси или еще хуже – капотированием. Когда идет дождь или грунт размок, мы не летаем. Нет худа без добра, теперь есть время для отдыха после нагрузок октября. Уныло! 
            Сегодня ясно, к обеду грунт затвердел. В 12.15 взлетели для содействия наступающим частям, бомбили мосты. Сбили два И-15, у нас погиб Шнайдер.
            Такая апатия, что и дневник вести не хочется.
 
            Наступила зима, в районе Москвы мы перешли к обороне. Русские отбили Ростов, отбросив 1-ю танковую армию на линию Таганрога.
            Нашу эскадрилью отправляют пополнить потери техники, несколько Тетушек Ю с техниками и пилотами, отправленными на перевооружение, прибыли в Анкерман. Там пробыли два дня. В тылу спокойно, но особой радости нет, разговоры только о том, что нам предстоит зима в России.
            Утром  8 декабря двумя звеньями «Эмилей» сопровождая транспорты, взяли курс на промежуточный аэродром Николаев. Заправили самолеты, загрузив боеприпасы и плотно пообедав,  в легкой дымке в 14.15 поднялись на Мариуполь, чтобы успеть прибыть на аэродром до наступления ранней декабрьской темноты. Лететь четыреста километров. На подлете к Мариуполю были неожиданно атакованы парой иванов, вывалившихся из облаков. Похоже, русские переняли тактику люфтваффе. Несмотря на наше численное преимущество, скоростные остроносые самолеты сразу же подожгли один Юнкерс. Транспорт, с полыхающим на крыле двигателем пошел вниз искать удобную площадку. Если бы пара русских ушла восвояси, их внезапная атака осталась бы безнаказанной. Но ведущий противника сделав круг,  попытался зайти на второй транспорт. Наши звенья беспорядочно бросились на нахала, в какой-то момент  самолет командира первого звена столкнулся с ведомым, так, по глупости мы потеряли сразу две машины. Воспользовавшись неразберихой ведомый русского, заметив, что «Эмили» заняты его командиром, попытался повторить атаку ведущего на «Тетушку Ю». Я бросился за ним. Возможно прицеливаясь и выбирая удобный ракурс для стрельбы, он сбавил скорость, выйдя из виража. Я зашел ему снизу в хвост, догнал и выстрелил из пулеметов. Убедившись, что упреждение правильно повторил залп из пушек. От хвоста ивана отлетел большой кусок, он смешно задрал нос вверх, затем клюнул, перейдя в крутое пикирование.
            – Со второй победой! – поздравил я сам себя.
            Командир нашей группы после рокового столкновения остался жив, как и экипаж Юнкерса, через некоторое время они прибыли в Мариуполь.
            Илефельд представил меня к награде, здесь все: и побег из плена, и уничтожение танков и самолетов, а главное - защита «Тетушки Ю».
 
            Сегодня днем  уничтожили железнодорожную станцию, где у русских велось артснабжение. Я лично подавил бомбами три артиллерийских установки. Нас так надежно прикрыли два звена истребителей, что ни один самолет противника не смог подойти к «Эмилям». Вся шестерка вернулась «домой».  Кстати, очень хочется домой. Начинаем уставать от войны.
 
            Вчера из-за плохой погоды не летали. Сегодня в слабом тумане разбомбили поезд. Почти касаясь земли, я сбросил несколько пятидесятикилограммовых бомб на локомотив. На обратном пути сбили истребитель противника, вернулись все.
            Скоро сочельник. Национал-социалисты критикуют религию как защитницу человеческих слабостей, но традиции – традициями, приятно получить гостинец из дома.
 
            Погода ухудшилась совершенно, дожди, туманы и мокрый снег.
            Нашу Группу реорганизуют. Теперь Первая Группа Учебной Эскадры 2  будет называться первой группой 77 истребительной эскадры.
            13 января человек двадцать пилотов вызвал к себе Илефельд. На базе группы будет создана отдельная эскадрилья истребителей-бомбардировщиков для особых операций Люфтваффе. Все совершенно секретно. По документам мы останемся летчиками учебной группы прикомандированной к 77 эскадре, но будем напрямую подчиняться командующему флотом Лёру, а может и Номеру Первому.
            Приятно когда тебя зачисляют в элиту, но все так запутано. Что за секретные операции будут нам поручаться?
            Выйдя от командира, начали обсуждение.
            – «Фургоны» берут много бомб, но работают с больших высот и подходят для накрытия площадных целей – начал Клаузен: пикировщики хороши на точность, но без превосходства в воздухе они летающие смертники. Наши бомбардировочные «Эмили» конечно уступают им в загрузке, но зато могут и «сенокос» устроить и за себя постоять, да и дальность у нас больше чем у «Фридрихов». Именно поэтому нет смысла пересаживать нас на новые «велосипеды».
            Нам дали месячный отпуск с поездкой домой. Пока мы наслаждались отдыхом в Германии, учебную группу пополнили и реорганизовали в истребительную и, перевооружив на «Фридрихи», направили на передовую в Сталино, всех, кроме нас. А наша эскадрилья в конце января собралась на аэродроме Пипера под Бухарестом, откуда, уже на «своих Эмилях» перелетела  в Мизил, где приступила в тренировочным полетам, когда позволяла погода, одновременно участвуя в прикрытии нефтяного района Плоешти. Дома я забыл свой дневник, ничего, начну новую тетрадь.
 
            Наступил апрель. Сегодня утром командир эскадрильи гауптман Громмес дал команду, надев парадную форму собраться на летном поле перед самолетами, едет некая «шишка» проверять нашу готовность. И действительно, через полтора часа на поле села «Железная Анна», из которой спустились несколько штабных офицеров во главе с генерал-лейтенантом Кортеном. Генерал обошел наш строй, каждый из летчиков представился ему лично. Сегодня же были устроены несколько показательных вылетов на точность сбрасывания  болванок, имитирующих бомбы.  Я не участвовал. Основные проверки еще впереди, от нас будут требовать точного по времени  выхода на малоразмерные цели и штурманской подготовки с полетами по незнакомым маршрутам. Для этого к эскадрилье временно прикомандировали шифсфюрера прибывшего из штаба флота.
            Вечером устроили мужской банкет, мужской – потому что мы очень надеялись на приглашение румынок, но застолье носило слишком официальный и несколько секретный характер, поэтому прошло без посторонних. Генерал Кортен объявил о принятом командованием люфтваффе решении сформировать эскадрилью непосредственной поддержки наземных войск для особых боевых операций вооруженную самолетами Бф-109Е-7/Б.   Нам нужно освоить атаки группами на одиночные цели.
            Через день мы действительно приступили к таким полетам над Румынией. В качестве мишеней были выбраны подбитые русские танки, установленные на специальных полигонах для стрельбы и бомбометания.
            После нескольких недель тренировок нас перебросили на южный фланг Восточного фронта вначале в Харьков, а затем на аэродром Октоберфельд, менее чем в ста километрах от осажденной русской крепости Севастополь. Аэродром активно строился, так как должен был стать одной из оперативных баз транспортной авиации для дальнейшего наступления на юге России. В воздухе и на земле было временное затишье и хотелось думать, что войне придет скорый конец. Все было бы замечательно, но с наступившей весной, на изменение погоды меня стали преследовать головные боли.
            Прямо на аэродроме создан оперативный штаб нашей особой эскадрильи. И дураку понятно: будем действовать в Крыму. Манштейн плотно блокировал крепость, но развить успех мешает русский фронт в Керчи. Интересно, что будет нашей первой целью?
            Сегодня вечером нас собирают в штабе, интересно зачем? Ночью мы не летаем, обычно такие мероприятия происходят утром, с постановкой задач на день.
            Наконец нас ввели в курс дела. Похоже,  основные силы 11-й армии, включая авиацию поддержки, будут брошены на Керчь. Мы же продолжим участие  в блокировании базы. С завтрашнего дня будем бомбить город. Сейчас главной задачей является нарушить снабжение Севастополя из портов Кавказа, поэтому нашей первой точечной целью будут транспорты. Русские снабжают окруженный город новым вооружением, мы будем мешать этому. Обычно русские транспорты выходят из Новороссийска вечером, переход в Севастополь занимает всю ночь. У Севастопольских бухт их встречают суда охранения и группы истребителей. Ввиду того, что большая часть нашей авиации задействована над Керчью, мы не можем организовать полное воздушное превосходство над портом, поэтому, используя удлиняющийся день, мы рассчитываем, что транспорты не успеют дойти до севастопольских бухт в темноте и атаковать их надо с рассветом на участке между Ялтой и Чембало. Более точные координаты целей нам сообщат утром наблюдательные посты и авиаразведчик.
 
            Сегодня 29 апреля нас подняли в шесть утра с первыми лучами показавшегося светила, хотя я проснулся еще  раньше. Некое беспокойство разбудило меня, нет, не страх, возбуждение, как перед первым прыжком с парашютом. Каков он будет этот день моей возобновленной войны!
            Завтрак и короткая предполетная подготовка. В море обнаружен одиночный транспорт или крупный эсминец, прошедший южную точку полуострова, в портах Севастополя находятся еще несколько транспортов под разгрузкой, так что целей достаточно.
            В 8.15, взяв максимальную загрузку в виде двухсот пятидесяти килограммовой бомбы, взлетаем двумя группами, беря курс на юг. Я в первом звене и наша задача атаковать транспорты в бухте, за нами следует еще пара «Эмилей» для охоты на эсминец, обнаруженный в море. Остальные самолеты эскадрильи в качестве истребителей должны сковать самолеты русских, навязав им воздушный бой.
            Быстро собираемся над аэродромом и, набирая полторы тысячи метров, следуем по направлению на Чембало, там, у русских нет воздушного прикрытия и подход к Севастополю с юга более безопасен.
            День выдался ясным. С высоты полтора километра видно и бухты крепости на правом траверзе и изогнутую как червяк бухту Чембало впереди. Истребители сопровождения ушли вправо, навязав бой воздушному охранению. Вдалеке над городом можно было разглядеть начавшуюся драку.
            – «Пауке, вижу Пеликаны» - командует старший группы.
            Звено легло на боевой курс, выбирая транспорты у причалов. С земли открыли сильный огонь, не дающий шансов на прицельное бомбометание с малых высот. «Эмили» сбросили бомбы и, не мешкая под зенитным огнем, пошли на северо-восток, о штурмовке причалов пулеметно-пушечным огнем не могло быть и речи, это была верная смерть.
            Я был замыкающим и вместо того, чтобы повторить действия товарищей, совершил роковую ошибку. Дьявол меня попутал! В открытом море, я заметил судно, еще не успевшее зайти в спасительные бухты. Посчитав эту цель более безопасной, и отличной мишенью для боевой тренировки, я, уклоняясь от огня ПВО, развернулся влево и пошел на корабль со снижением. Вначале я задумал сбросить бомбу в отвесном пикировании как «Штука» перевернувшись с полторы тысячи метров, но, потом отказался, ввиду сомнительности такой операции, «Эмиль» - не пикировщик, механизма отвода и воздушного тормоза нет, как поведет себя двухсот пятидесяти килограммовая бомба  при отделении?
            Маневрируя в пологом пикировании, чтобы потеря высоты соответствовала моему приближению к цели, я выбрал способ топ-мачтового бомбометания. Высота метров пятьдесят,  корабль приближался, издалека в лучах солнца он показался мне красным, но теперь все отчетливее приобретал голубоватый оттенок. Я еще не мог разглядеть его надстроек, а затем он накрылся капотом. Ракурс был удачный, самолет заходил с кормы строго по курсу цели. Я недолжен был промазать. Сброс. Сразу тяну на боевой разворот, голова повернута влево до выворота. И все-таки я промазал, бомба упала рядом, может быть всего в нескольких метрах по левому борту, и разорвалась на глубине, обдав транспорт брызгами, а возможно и осколками. Самое время уходить восвояси, но, ободренный отсутствием вражеских истребителей и огня с корабля, я набрал высоту и пошел на повторную атаку, ведя огонь по настройкам из бортового оружия. Теперь я уж точно попадал, это было видно по следам снарядов и пуль, конечно, потопить большое судно таким образом  невозможно. Неожиданно с корабля открыли ответный огонь, он был не ураганный, но точный. «Даймлер-Бенц» потерял мощность, обороты упали до нуля, скорость стремительно падала, о наборе высоты не было и речи. Я успел выровнять, «Эмиль»  спарашютировал на спокойную воду. В голове было и проклятье самого себя за опрометчивое нарушение задания, и отчаяние и страх. Все, теперь уж точно конец! Второй раз меня сбивают над территорией противника!
            Благодаря штилю вода не очень быстро поступала в кабину, и самолет еще держался на плаву. Я попытался открыть фонарь, но его заклинило, в отчаяние я пытался выбить его ногами, места для размаха не было, а откидная часть не открывалась. Это был верный конец, скорее смерть подводника, чем летчика. На мне была кислородная маска и какое-то время я бог дышать бортовым кислородом, хорошо, что с наших штурмовиков не убрали кислородные баллоны.  Вода все сильнее заполняла кабину, «Эмиль» медленно погружался в пучину, холодная морская вода дошла мне до пояса, нос самолета опускался быстрее чем хвост, самолет наполовину ушел под воду, берег был справа на расстоянии около километра. Лучше быть убитым  сразу зенитным огнем, чем захлебнуться. Меня осенило: пистолет! Я начал расстегивать кобуру, готовясь быстро покончить с жизнью. Самолет плавно, но быстро пошел вниз. Вода, просочившаяся в кабину, накрыла меня с головой, инстинктивно я схватился двумя руками за маску,  выронив пистолет. Шанс был упущен. Больше я ничего не помнил.
 
            Я пришел в себя на борту русского корабля, того самого, атакованного мной. Что произошло со мной между потерей и возвратом сознания оставалось полной загадкой. Я должен был умереть, но я был жив, впрочем, мои несчастья только начинались.
            Когда я открыл глаза, вырвав остатками соленой воды, то увидел стоящих вокруг матросов и женщину фельдшера. И хотя мое положение не было веселым, видимо от истерики я нервно рассмеялся, дело в том, что апрельский, почти уж майский день выдался достаточно по-весеннему теплым, а окружившие меня моряки были одеты в толстые зимние тулупы и полушубки, на головах были каски или завязанные русские черные шапки-ушанки, словно был январь.
            И то, что я пришел в сознание, а тем более моя внезапная реакция вывела русских из себя. Отстранив фельдшера, сопровождая действия какими-то словами, меня начали жестоко и расчетливо бить и, наверное, забили бы насмерть, если бы не помощь их командира, давшего приказ остановить экзекуцию.  Меня отволокли на корму бросив на плетеное кресло, совершенно не вписывающееся в обстановку военного корабля. Я был в сознании и мог убедиться, что это был не транспорт, а именно военный корабль с набором вооружения. Это был тот самый, атакованный мной эсминец голубоватого цвета. Он избежал прямого попадания бомбы, но на корме еще виднелись следы  попаданий моих «Эрликонов» и «Рейнметаллов». То, что пока меня не расстреляли, было чудом. Сейчас у меня появилось время обдумать, как себя вести пытаясь спасти жизнь
            Мы подошли к берегу, там меня уже ждал конвой, доставивший в севастопольскую тюрьму. Удивительно, но меня больше не били. Только допрашивали два человека, один из которых говорил по-немецки. Я решил, что единственным шансом сохранить жизнь является предание значимости и загадочности собственной персоне.  Поэтому сразу сообщил, что являюсь офицером секретного подразделения люфтваффе, предназначенного для тайных операций, одной из которых и была атака на корабли, везущие некий секретный груз, и что я знаю о готовившихся новых налетах. Частично я блефовал, но, попытавшись узнать максимум информации от говорившего на немецком языке офицера, понял, что почти попал в точку. Корабли атакованный мной являлся крупным эсминцем «Ташкент» доставивший в город боеприпасы. В результате моей одиночной атаки несколько членов экипажа были ранены, так что мне еще крупно повезло быть не растерзанным матросами. Также слегка прояснилось чудесное спасение из тонущего «Эмиля». Курс корабля практически совпадал с местом моей вынужденной посадки, самолет еще не успел погрузиться на глубину, поэтому был подцеплен механиками из водолазной команды «Ташкента» и поднят. Кислород спас меня, когда фонарь разбили, я был еще жив, хоть и в бессознательном состоянии и русские решили привести меня в чувство, наверное, для того, чтобы допросить и расстрелять в сознании.
            Неужели меня посчитали важной птицей! После нескольких часов допроса, во время которых русские пытались выяснить у меня как можно больше информации о подразделении и его целях, а я не только не скрывал, но даже пытался преувеличить значимость, включая собственную, меня отвели в камеру. Я снова в плену!
            Тюрьма являлась зданием в несколько этажей с выходившими прямо на улицу окнами, закрытыми решетками. Моя, достаточно приличная,  отштукатуренная белым одиночная камера находилась этаже на третьем. Первое время меня еще несколько раз вызывали на допросы и даже сносно кормили. Ничего нового я рассказать не мог и просто выдумывал какие-то подробности деятельности своего подразделения. Обязательно делая акцент на том, что в секретную эскадрилью я только что прибыл из учебной части и неудачная атака корабля – это мой первый боевой вылет.
            Потом меня перестали вызывать, сократив питание до хлеба,  вонючей сельди и картофеля. Находясь в плену больше месяца, я потерял счет дням, вначале я хотел делать насечки на стене, но поскольку не делал этого с первого дня, то все равно не знал точное число. С некоторого  времени я заметил, что слышна не только артиллерийская канонада или работа моих коллег, но и огонь стрелкового оружия. Бои шли где-то рядом. Однажды приносивший паек красноармеец жестами сообщил, что мне скоро крышка. Через день меня вызвали в туже камеру, где допрашивали ранее. Офицер зачитал какую-то бумагу, а переводчик коротко объяснил, что как фашистский захватчик я приговорен к расстрелу. В камеру зашел караульный, и, толкнув меня в спину, повел в дверь.
            Страха не было, была только усталость, возможно, я  не успел осознать происходящее, а может, был готов к подобной развязке, лишь ноги стали ватными, и в голове сильнее пульсировала кровь. Ожидая, что приговор приведут в исполнение незамедлительно, я приготовился к скорой смерти, но на удивление меня вернули в камеру.
            Прошло еще несколько дней, может – неделя. Пехотный бой за окном слышался все явственней. За мной никто не приходил, а затем в тюрьме послышался шум, дверь моей камеры отварилась, на пороге стоял румынский офицер с пистолетом в руке, за ним  находилось пара солдат. Меня освободили солдаты румынской горной дивизии. Сегодня третье июля – теперь это мой второй день рождения.
            Через несколько дней исхудавший, но живой я попал в часть, где два месяца числился пропавшим без вести.
            Я отделался от госпиталя, поскольку, на удивление, был цел, и к тому же узнал, что нас переводят в Европу. После нового плена мое отношение к русским несколько изменилось, они не порвали меня на части, не повесили и не расстреляли, не дали умереть с голоду.
            Ходят слухи: нас переводят в Сицилию на аэродром Комизо, будем действовать против Мальты:  летать на свободную охоту, сопровождать бомбардировщики и атаковать конвои. Служба в провинциальной  Италия, на территории нашего союзника, что может быть лучше! Вино, тепло, море, женщины! Никаких  перебазирований, нет опасности быть внезапно атакованными наземными войсками, одним словом – курорт!
            Самолета у меня нет, поэтому еду с наземным персоналом по восстановленной железной дороге. Первая крупная остановка за пределами Крыма – Одесса, еще одна русская морская крепость, взятая вермахтом в прошлом году. Затем: знакомый Бухарест, София, Салоники. Сегодня проехали рядом с Афинами, впереди греческий порт на западном побережье, откуда транспортом в Сицилию.
            На остановке меня и еще нескольких летчиков вызвали к командиру. Неожиданно для всех нас, пилотов численностью в звено оставшихся без машин, транспортным самолетом из Греции перебрасывают в Хузум рядом с датской границей. В Хузуме находится база, продолжающая эксплуатировать штурмовики Бф-109Е-7, примем самолеты и, возможно, присоединимся к остальной группе действовать против Мальты.
 
            Сегодня прилетели в Хузум, отдых на родной земле явно не входит в планы нашего начальства, выделившего сутки на адаптацию, завтра принимаем машины.
            Закрепили борт, облетал, вечером собрали в штабе. Такие «Эмили» с дополнительным бронированием двигателя и радиаторов сейчас востребованы в России. Плакал наш курорт в расслабляющем Комизо или суровом Хузуме, завтра начнем перелет на юго-восток. Из нас сформировали всего одно звено из двух пар для проведения особых  воздушных операций. Повсеместно устаревшие «Эмили» передаются учебным частям, а нам предстоит действовать на них с передового аэродрома в южной России в составе 4-го флота. Обслуживание и снабжение машин будут производить румыны, это меня и беспокоит, они еще продолжают летать на «Эмилях»,
            Перелет через Германию и Польшу занял сутки, далее знакомые места: Николаев, Мелитополь. Прибыли на аэродром Ростов. Наша наземная команда прилетела несколько дней назад, уместившись в один транспортный Ю-52. В остальном будем полагаться на союзников.
 
            10.30 утра самолеты 7 группы румын только что вернулись после сопровождения бомбардировщиков. Их хвалят за организованные действия.
            Тревога! Службы наблюдения сообщили о группе русских бомбардировщиков, приближающихся к нашему аэродрому. Истребители румын пустые, и мы единственное дежурное звено способное перехватить самолеты. Готовимся к взлету. Все происходит очень быстро. Русские действуют без прикрытия, бомбардировщики – это одномоторные Ил-2, выскочившие из дымки пыльного летнего дня на высоте метров пятьсот. Я видел эти самолеты сбитыми на земле, но ни разу не встречал в воздухе. Начинаем атаку, русские хаотично сбрасывают зажигательные бомбы, которые падают вне аэродрома, вызывая пожары с минимальным для нас ущербом, в такую жару от любой малейшей искры загорается все вокруг. Штурмовики пытаются улизнуть на бреющем, начинаем преследование. Первого я сбил еще в зоне аэродрома, несколькими продолжительными пушечно-пулеметными залпами отстрелив его деревянный хвост. Набираю высоту, ища следующую цель. Где остальные «Эмили» не вижу, зато наблюдаю в юго-восточном направлении удаляющуюся точку, начинаю преследование,  которое длится около десяти минут. Теперь русский  отчетливо различим. Атакую и промахиваюсь, бомбардировщик маневрирует, пытаясь уклониться от атак с задней полусферы. В кабине опытный русский летчик. Заход за заходом я трачу драгоценный боезапас снарядов, оставив пулеметы на случай появления истребителей противника. Следует прекратить преследование и возвращаться, но как можно отпустить цель, находящуюся в нескольких десятках метров. Пушки молчат, начинаю поливать Ил-2 свинцом пулеметов и вижу как 7,9-миллиметровые пули отскакивают от бронированной капсулы бомбардировщика. Перевожу огонь на плоскости,  обшивка которых вздыбливается от свинца. Штурмовик продолжает лететь, целюсь в маслорадиатор и попадаю, за Илом начинает стелиться легкий масляный след, но бронированная машина летит. Вот почему наши истребители дали Ил-2 прозвище «Бетонбомбер». Наконец замолкают и пулеметы,  все, здравый смысл подсказывает, что надо немедленно возвращаться пока не появились вражеские самолеты, но я не могу отпустить такую цель. У русских, когда все аргументы исчерпаны, остается последний прием – таран, но это оружие не для люфтваффе. Их устаревшие самолеты не жалко использовать для такого убийства, но рисковать совершенными немецкими машинами в соотношении один к одному,  гробить свой самолет в обмен на самолет неприятеля – верх расточительности и неблагоразумия, лучше вернуться домой, заправить боезапас и сбить десяток противников. Десяток, это я громко сказал. Мой «Эмиль» далеко не современное оружие Рейха, можно рискнуть. Если русский не догадается, что у меня кончились боеприпасы, попробую принудить его сделать вынужденную посадку, повредив самолет.
            Я подлетаю почти вплотную, уровняв скорости. Никогда еще так близко в воздухе я не видел противника. Можно рассмотреть все особенности конструкции Ила. На такой дистанции и с таким интервалом мы и в паре не летаем. Русский больше не маневрирует, он просто старается уйти на свою территорию, а средств помешать ему - нет. А что, если правой плоскостью слегка стукнуть по его горизонтальному оперению, метал против фанеры. Только подумав о таране, я сразу же гоню мысль прочь, ведь последствия столкновения просчитать невозможно. В тот же момент русский делает рывок мне на встречу, и моя левая плоскость врезается в его хвостовое оперение. От удара самолет встряхивает, Ил-2 переходит в неуправляемое падение, а что с моей консолью, она повреждена на одну треть. Потеряв поток на левом крыле «Эмиль» пытает уйти влево, и я понимаю, что не могу помещать  вращению. Высота не позволяет вести длительную борьбу за спасение машины, остается спасать себя. Аварийно сбрасываю фонарь и, вывалившись на задний край поврежденной плоскости, ухожу вниз сорванный потоком. Успокаиваюсь только когда вижу оранжевый купол. А что русский, белого купола его парашюта нигде нет, бедняга так и упал в своей бронированной капсуле. Приземление отрезвляет меня, охваченный азартом погони я оказываюсь на вражеской территории. Пытаюсь быстро сориентироваться на местности и бежать в сторону своих. Бесполезно, ко мне уже спешит русская пехота. Падаю на колени, подняв руки. Я опять в плену, третий раз за войну, если солдаты видели воздушный бой и гибель штурмовика мне сильно не поздоровится.
 
            Я приземлился на фронте в расположении русской обороны почти на берег Кубани в районе городка Кропоткин. Увидев мою покорную позу, русские солдаты не лютовали, они больше кричали, чем применяли ко мне физическое насилие, и, наконец, схватив за грудки, поволокли на свой рубеж. Уже оказавшись в  окопе, я заметил, что русские войска, явно малочисленны и лишены артиллерии или иного тяжелого вооружения. Меня взяла в плен пехота, имеющая уставший и потрепанный вид. Никто, даже подошедший молоденький офицер, интеллигентного вида,  не говорил по-немецки. Этот командир выделил двух бойцов, судя по всему, чтобы сопроводить меня в тыл. Я стал уважать русских, еще чуть-чуть и начну признаваться им в любви, ведь мне пока сохраняют жизнь.
            На сколько я знал обстановку, ближайшим русским тылом  был Армавир, расстояние до которого было километров семьдесят. Никакого транспорта, включая гужевого, на позициях не было,  идти пешком было нелепо. Меня еще раз обыскали, забрав полетную карту, связали руки и заставили сесть на дно окопа. Возможно, русские ждали прибытия своего начальства или транспорта с соседних позиций. Ко мне был приставлен один солдат средних лет, вооруженный винтовкой. Он сел напротив и начал сворачивать лист бумаги, поместив в него табак низкого качества. Не успел он сделать и двух затяжек, как относительную тишину порвал разорвавшийся в нескольких десятках метрах от окопа снаряд. Солдат выругался, затушил самокрутку и поднял голову из окопа. Вокруг все пришло в движение. Русские бросились на позиции, я попытался подняться, чтобы понять что происходит, но, получив удар по спине прикладом от своего конвойного, рухнул на дно окопа, поняв, что самое лучшее для меня – это сделать вид, что меня вообще нет в природе. Окопы подверглись пушечному обстрелу, судя по звуку выстрелов и разрывам, огонь вели наши танки, русские открыли встречный огонь из ружей и единственного пулемета, изредка бахало их противотанковое ружье.
            В какой-то момент находившейся ближе всего ко мне тот самый солдат, огревший меня прикладом, вскрикнул и упал на дно окопа, на его лице зияла страшная осколочная рана. Мой страж убит.  Используя появившуюся возможность, я поднялся и осторожно выглянул из окопа. Впереди в клубах пыли ползли танки, они двигались прямо на нас, на ходу ведя огонь из пушек. Мне хотелось пересчитать железных монстров, но свист пуль заставил вернуться в окоп. Рубеж обороны находился прямо перед рекой в нескольких километрах от города. Если бы русские заняли оборону за Кубанью, у них был бы шанс задержать танки естественными изгибами водной преграды, но они обороняли город, расположенный перед рекой и в такой ситуации шансов у них не было.
            Русским было не до меня, я лег в окопе, прикрывшись телом своего охранника и пытаясь разыграть из себя мертвого. Сколько прошло времени не знаю, в результате боя противник отступил, а по окопам прошлись гусеницы наших танков шедших в направление Армавира. Страх, животный страх – вот что испытывал я в эти минуты, длившиеся столетиями! Меня обнаружили солдаты, осматривающие захваченные позиции. Черт, я опять легко выкрутился! Плен становится моей традицией, но четвертого освобождения может не получиться.
            Когда всякий шум стих, я долго лежал на траве, наслаждаясь теплым летним днем, пахнущим травами и речной водой. Надо мной сновали мелкие полевые птицы, только они нарушали блаженный покой, да еще стебелек, щекотавший мое пыльное грязное лицо. Войны больше не было.  Боже, как хорошо жить на свете!
            До войны я занимался историей. Как историку мне интересно, о чем думал Наполеон, создавая свою империю, или о чем думал Фридрих Барбаросса или о чем думает наш Фюрер, но как человеку мне ближе и важнее знать, о чем думает простой германский солдат, в серой шинели или летнем кителе, проливающий кровь в окопах за Германию. Мысли, чувства, искания такого «серого» человека, составляющего массы таких же маленьких человечков воплощающих идеи великих выскочек  мне более интересны, чем глобальные замыслы возвысившихся одиночек. Почему мы следуем за одними, но не поддерживаем других, что двигает мной, рядовым летчиков люфтваффе? Что завело меня в эти далекие от родины места? Долг? Честь? Стадное чувство или вера в идеалы? Но чьи это идеалы, мои? И еще: со старых времен, времен германцев и викингов, мужчины культивировали дух силы, дух охотника и воина – готовность к убийству ради цели. Звучит красиво: «победа или смерть!». Наверное, Вальхалла – рай для доблестных воинов стоит этого. Только есть один моральный аспект, так сказать, в свете идей двадцатого века: своей жизнью каждый может распоряжаться, как ему заблагорассудится, а вот, имеем ли мы право ради собственных целей забирать чужую жизнь?
 
            После освобождения меня направили в штаб в Мариуполь. Сам Рихтгофен нашел пять минут для встречи с трижды возвратившимся из плена летчиком. Сбитые Илы мне не засчитали, и Железный Крест из рук  барона я не получил, не утвердили пока мое представление, поданное Илефельдом.
            Затем направили на аэродром Морозовская в двухстах километрах от Сталинграда на соединение со своими. Здесь румынская база. На аэродроме много самолетов: истребители, разведчики, бомбардировщики, санитары. Тут же штаб румынской авиации, сегодня видел их эскадренного генерала.
            Пока поселились в местной избе по два человека, яиц, хлеба, картошки и даже местного меда вдоволь. Друзья рады встречи, у союзников есть белое вино, сегодня купил несколько бутылок для импровизированного банкета в честь моего возвращения. За столом вечером обсуждаем: куда кинут - на Сталинград или Кавказ, а может быть перебросят на север, по слухам там русские начали наступление в районе Ржева и Ильмени. Приятели утверждают, что большая часть люфтваффе сконцентрирована к западу от крепости Сталинград, особенно «Штуки». Сюда же стягивается пополнение. Людей достаточно, а вот техники не хватает, поэтому нам предстоит действовать аналогично румынам на устаревших «Эмилях». Хотя давно должны были отправить в тыл на перевооружение.
            Через день получил самолет. Нас увеличили до полноценной эскадрильи.  Наши «Эмили» продолжают обслуживаться силами румынского авиационного корпуса, работать будем  под командованием «Дон», а может даже под Министерством авиации, но в составе  Восьмого авиакорпуса 4-го флота. Значит на Сталинград!
 
            Если верить нашей пропаганде, то на Кавказе захвачен Новороссийск и гора Эльбрус – сомнительное достижение захватывать гору. Наступление на Сталинград замедлилось, русские упорно сопротивляются, и похоже со спокойной рыбалкой придется повременить.
            Как эскадрилью непосредственной поддержки наземных войск и с учетом специфики эксплуатируемой техники нас готовят к точечным ударам по артиллерийским зенитным установкам, доставляющим заградительным огнем много проблем остальной авиации.
    
            Сегодня в 9.45 звеном при сопровождении двух звеньев румын из 7-й авиагруппы  вылетели на бомбардировку войск противника в район Сталинграда. Взлетаю четвертым, приходится ждать, когда осядет пыль, поднятая  предыдущими самолетами. Для  Мессершмитта  каждый взлет с плохого аэродрома, да еще с бомбовой нагрузкой превращается в «русскую рулетку». 
            Перед Волгой обнаружили русских на марше в количестве  стрелковой дивизии. Прямо с хода атаковали цели, стараясь в первую очередь поразить транспорт. В двух заходах четырьмя бомбами и оружейным огнем  взорвал три автомашины, расстрелял пехоту. Сверху противник выглядит маленьким и как бы игрушечным, снисхождения не испытываешь, просто делаешь работу и все!
            Город горит, авиация противника активного противодействия не оказывает. Вернулись все, союзникам удалось сбить одного ивана. После полета бежим к речке купаться, последние теплые дни позволяют расслабиться.
 
            После обеда нам  неожиданно дали новое задание:  вылететь в район Сталинграда. Русские рано утром предприняли контратаку в районе вокзала и господствующей над крепостью высотой, нужно прижать их к земле, там уже работает авиация, а наша задача ударить в районе переправы, где русские перебрасывают подкрепления. Нас начинают интенсивно использовать. Вылетели тем же составом, с нами пошло звено на свободную охоту. В отличие от ясного утра в воздухе дымка.
            Показался правый берег Волги, Сталинград.  С противоположной стороны обнаружили сильно растянутую колонну, двигающуюся к реке. Произвели по два захода, опять сжег три автомашины. Странно, но зенитного огня почти нет, и иванов в воздухе тоже. Все благополучно сели в Карповке.
 
            Сегодня после обеда действовали в районе вокзала, ходили звеном во взаимодействии со звеном союзников. На путях брошенные поезда, рядом обнаружили грузовики и зенитные позиции русских. Противник массово перемещается по горящему городу. Сталинград представляет открывшийся ад, огнем не тронуты только берега Волги.
            Сожгли несколько машин, мне засчитали уничтожение шести грузовиков рядом с платформами. Затем всем звеном гонялись за парой появившихся русских скоростных истребителей. Русские запоздали, дав сбросить нам бомбы. «Эмиль» уже явно уступает в скорости новым самолетам иванов. Я долго сидел на хвосте у русского, выжимая из двигателя все соки, но так и не вышел на  дистанцию прицельной стрельбы, чтобы не сжечь «Даймлер-Бенц» приходилось делать короткие температурные площадки, а иван уходил на малой высоте, уклоняясь от огня окруживших его Мессершмиттов. Наконец нам удалось окружить его, отрезав путь к отступлению. В таких случаях «крыса» сразу поворачивается в лоб, но на самолете русского стоял мотор водяного охлаждения. Совместными действиями нам удалось вогнать его в землю. Очки за победу достались командиру звена обер-лейтенанту Франку, хотя я уверен, что русский вошел в землю сам. Второго сбили румыны.
 
            Сегодня в 15.45 нас экстренно подняли в воздух. Идем на восточный берег Волги в юго-восточную часть Сталинграда, в этом районе иваны перебрасывают подкрепления. Идем на высоте шестьсот метров, обходя Сталинград с юга за реку, по расчетам внизу должна быть линия фронта. Снижаемся до четырехсот метров, несмотря на ясную погоду крупных движущихся сил противника не наблюдаем. Проходим дальше, рядом русский аэродром, защищенный зенитной артиллерией. В воздухе чисто, но с земли открывают редкий, но крайне неприятный огонь из пушек. Снаряды взрываются выше самолетов, с характерным огненным хлопком, одно попадание и ты – труп. Искать и атаковать батареи под огнем одним звеном «Эмилей» - занятие для героев или дураков.  Уходим домой.
 
            Думал, что здесь и будем обслуживаться, да не тут то было. Завтра нас переводят  на аэродром Карповка  в сорока километрах западнее Сталинграда. Основная база по обслуживанию остается в Морозовской, откуда и будет вестись наше снабжение. Карповка подготовлена хуже, это маленькое село на берегу речки с таким же названием, впадающей в Дон. Надеюсь, что по мере общего наступления  румыны оборудуют эту базу. Надо сходить на рыбалку.
            Взлет назначен на 10.30. Над Морозовской безоблачно, но по метеосводкам над Сталинградом плотная облачность, надеюсь, что мы легко найдем Карповку.
            Русская авиация противодействия не оказывает, и мы чувствуем себя хозяевами неба.
            Уже на подходе к аэродрому замечаем на горизонте, на фоне облаков на высоте двух тысяч метров несколько приближающихся точек, сближаемся, это иваны. Несколько «крыс» уходят в сторону, мы их догоняем и навязываем бой. Русский идет вверх, задираю капот и лезу за ним. «Крыса» переворачивается на вертикале и несется прямо на мой «Эмиль». Резко бросаю нос вниз,  скорость сближения так велика, что не успеваю ничего понять. Самолеты сталкиваются, удар такой силы, что на мгновение я теряю сознание, из глаз сыплются искры. Прихожу в себя, самолет сильно поврежден, я остался жив только благодаря тому, что таран «крысы» пришелся на мою левую плоскость. Самолет неуправляем, получается аварийно сбросить фонарь, вываливаюсь в пустоту. Парашют раскрывается большим оранжевым цветком, система спасения работает. Осматриваюсь, в нескольких сотнях метров спускается белый купол, значит, русский был вынужден последовать моему примеру, его самолет уже лежит на земле. В чем эффективность тарана?  Уничтожены оба самолета, и мы чудом остались живы, только я  спускаюсь к своим, а иван попадет в плен.
 
            Меня направили на обследование, хотя ранения не было, и даже назначили курс восстановления  в военном госпитале в чешском Мотоле. Это уже потом я узнал, как крупно мне повезло. Пока мои соотечественники гибли в Сталинградском котле, я посещал сезон немецкого театра в Праге. Впрочем, моим непосредственным товарищам повезло не меньше, в конце сентября часть была выведена в тыл на перевооружение, и мне удалось воссоединиться с эскадрильей в Йесау.
 
            Сегодня  из Касселя нам  пригнали новые машины. Это ФВ-190 – истребители-бомбардировщики с подфюзеляжным пилоном.
 
       Начали тренировочные полеты, мне кажется: по сравнению с «Эмилем» он недостаточно продольно устойчив.
 
            Сегодня первое декабря, из нас сформировали особую бомбардировочную эскадрилью из восьми самолетов  для непосредственной поддержки сухопутных войск и скоро кинут на центральный участок восточного фронта.
            Прослушали лекцию по боевому применению ФВ-190 от самого подполковника Вайсса – инспектора штурмовой авиации, прибывшего из Берлина. Нас признали боеспособными и поздравили с успешным освоением нового самолета.
            Сегодня, пока позволяет погода, перелетели в Любань, день отдыха и мы уже в Вязьме, а через день в Орле. Орел – технически хорошо оснащенный аэродром, постоянная база, оборудованная еще год назад.
            Русские двигаются вдоль Донца на Харьков и Белгород. Южнее вермахт отходит к Ростову и Кубани. Севернее нас прижали к Вязьме и Ржеву. Если нам не удастся удержать оборонительные позиции, нас скоро сбросят в Днепр. Не смотря на это, ходят слухи, что готовится новое наступление в районе Курска, видимо нам придется действовать над выступом. Пока осваиваем новую базу и район.
 
            Сегодня в 12.45 два звена подняли для прикрытия Орла от русских бомбардировщиков, следующих колонной на малой высоте. По наводке с земли в условиях ясного дня мы быстро вышли на восьмерку «Железных Густавов», в считанные минуты семерых отправив на землю. Я сбил седьмого, атакуя сверху, сблизившись на большой скорости, удачным залпом отстрелив русскому плоскость. Его самолет завертелся волчком и ушел вниз.
            Из наших фронтовых бомбардировщиков выходят неплохие истребители.
 
            Продолжаем работать в районе Орла. Около 16.00, когда солнце уже  клонилось к закату, получили сигнал о подлете штурмовиков противника к переднему краю нашей обороны. Поднялись двумя звеньями, вперед вылетела еще одна пара соседней эскадры, также базирующейся в Орле. Когда отошли от аэродрома, набрав полтора километра, нас на встречных курсах атаковала четверка «крыс» дав залп реактивными снарядами. Мы уклонились от атаки боевым разворотом, не оставив иванам шансов для повторной лобовой атаки. «Крыса» гораздо проворнее ФВ-190, но уступает почти в два раза в скорости. Мы начали атаки с пикирования, сбив одного ивана, и отогнав остальных на восток. Пять штурмовиков и еще одну «крысу» сбили соседи, потеряв один самолет. Потерпев неудачу, оставшиеся русские ушли восвояси.
 
            Продолжаем прикрывать аэродром, не ведя активных наступательных действий. Радует скорое окончание зимы, огорчает то, что летом мы всегда наступаем, а значит, отпуска не видать как своих ушей.
 
            Наступил июль, мы продолжаем сидеть в Орле. Наша эскадрилья, вооруженная истребителями-бомбардировщиками ФВ-190А-4 по-прежнему относится к ударной авиации особого назначения. В целях соблюдения маскировки с машин убрали все эмблемы, и теперь определить к какой группе или эскадре относится наша часть невозможно. Тем не менее, с момента создания мы так и не выполняли ничего секретного или особенного, не летали в глубокий тыл, не охотились на особо важные объекты или персоны, занимаемся банальной штурмовкой переднего края или ближнего тыла.
            После вынужденного затишья, вызванного неблагоприятной погодой, начинаем летнее наступление.
            Авиация снова в деле, «Штуки», об отсутствии которых с горьким сарказмом говорит пехота, пошли взламывать траншеи русских, значит, пикировщики еще существуют.
            В 13.00 двумя звеньями в полном составе прикрываем бомбардировщики, осуществляющие налет на вторую линию обороны противника.
            В исходный район вышли без приключений. Солнце пекло невыносимо, возможно к вечеру напарит грозу. Темные точки пикировщиков, идущих клином, словно перелетные птицы, пройдя линию фронта на высоте в полтора километра, начали набирать высоту, затем, выбрав цели, пошли в пике. Холмы внизу  вздыбились гигантскими фонтанами, даже находясь над полем боя в кабине самолета на высоте  нескольких километров можно было различить вой «иерихонских труб».
            «Штуки» отбомбились и легли на обратный курс. В этот момент в воздухе кто-то из наших заметил иванов. Мы бросились наперерез, стараясь оказаться между иванами и «Штуками». Русских было больше и это заставило звенья и пары рассредоточиться. Я заметил, как два ивана начали пристраиваться в хвост колонне бомбардировщиков. Выбора не было, дав полный газ, я швырнул машину  вдогон. Один русский отвалил в сторону и ушел виражем мне за спину. Я предполагал опасность, но второй продолжал преследование «Штук» и уже открыл огонь по замыкающему самолету. Мне нужно было отвернуть и осмотреться, но Фокке-Вульф почти вышел на дистанцию стрельбы и охваченный азартом, в предвкушении добычи я продолжил заводить ивана в прицел. В следующий момент, когда я был готов открыть огонь, и наверняка сбить противника, моя машина получила нокаутирующий удар в спину и потеряла управление. Не успев оценить повреждения, поняв, что сбит вторым самолетом, зашедшим мне в хвост, я покинул неуправляемый борт.
            Мне везет с парашютами, купол раскрылся безукоризненно, но проклятие Мильке продолжает действовать. Приземлившись между первой и второй линиями русского фронта, я был задержан русскими патрулями, шансов скрыться на открытой местности не было. И в этот раз, избежав расправы или скорого самосуда, я был доставлен в штаб некой части. Опять плен, какой уж по счету!
            Меня не били и не угрожали расстрелом. На допросе мне ничего не оставалось делать, как, прикрывшись офицерскими погонами, раздувать щеки,  корча из себя важную птицу. Сообщив русским о начавшемся наступлении, я не сделал для них открытие. На вопрос об отношениях немцев к войне, я льстиво ответил: большинство офицеров люфтваффе уверены, что русских не победить, и единственная надежда Германии – затянуть войну, надеясь на политический договор с Россией. Говоря откровенно, мой ответ не был далек от собственных заключений после оценки двух лет войны на востоке.
            Похоже, что война для меня закончилась, меня отправляют в лагерь. Ехали  сутки на север, преодолев километров шестьсот. Наконец, впереди показались пригороды крупного города. Мои предыдущие вынужденные краткосрочные общения с русскими позволили, выучит несколько десятков слов. По крайней мере, я хорошо понимал их брань, такую же жесткую, как немецкий язык, но более короткую с монгольским певучим колоритом, а также названия некоторых продуктов и слова команд.  В разговорах караульных я услышал слово «Москва», его нельзя было ни с чем перепутать. Со мной конвоировали еще одного сбитого летчика - лейтенанта Коля. Неужели нас везут прямо в Москву – начали мы обсуждение своего положения.
            – Нам отрубят головы, и выставят их на Красной площади – мрачно пошутил Коль: - мы хотели вступить Москву, теперь наше желание сбудется. Вот увидишь: Германия проиграет эту войну!
            Но не столица русских была конечным пунктом нашего печального путешествия. Утром следующего дня нас привезли в крупную деревню, расположенную рядом с Москвой. Место, где нам предстояло вкусить весь ужас лагеря военнопленных, назывался Красногорский лагерь № 27. Охваченные колючей проволокой одноэтажные бараки стояли на берегу реки, называемой русскими Синичкой, рядом с  плотиной. Нас с лейтенантом Колем поселили в один барак. Обрили наголо. Кормили сносно: хлеб, рыба, различные овощи и крупы, давали чай, сахар и мыло. Мыться даже заставляли, хотя в такую жару это было счастьем. В общем санитарную обстановку поддерживали как могли. Мы пробыли в лагере почти месяц, за это время в Красногорский лагерь поступило около тысячи человек, приблизительно столько же было отправлено в другие места, ведь наше место заключения оказалось пересыльным этапом, как называли его сами охранники. Нам выпала честь сидеть в лагере со многими офицерами и даже генералами, сам генерал-фельдмаршал Паулюс несколькими месяцами раннее был узником данного лагеря, но еще до моего пленения его перевели в иное место. Месяц мы практически бездельничали, и наше заключение скорее походило на дешевый курорт в провинции, только под охраной и за забором: еда, сон, мытье и медосмотры. Русские позволили вести мне дневник и дальше, наверное, в этом была их воспитательная задумка. 
            Мы стали свыкаться с подобным  положением, больше всего страшила предстоящая пересылка.
            – Если нас отправят в Сибирь – стонал Коль: - мы попадем в гораздо худшие условия, там плохо кормят, а еще русские заставляют пленных тяжелой работой возмещать убытки, нанесенные войной.
            Через месяц, заметив, что мы не проявляем каких либо признаков агрессии или неповиновения,  нас стали включать в число небольших групп пленных, привлекаемых для различных работ по заявкам местных властей. Появилась возможность ненадолго покидать лагерь. Труд был неупорядоченный, обычно это происходило так: с утра на общем построении после переклички помощник начальника лагеря или другой дежурный старший офицер давал команду выделить столько то благонадежных заключенных  на очистку территории или ремонт дороги. Больше всего нам нравилось разгружать прибывшие в лагерь продукты. Несколько раз я попадал на железнодорожную станцию, разгрузка вагонов была трудной работой, но она напоминала о существовании другого мира, как бы вырывая тебя из оков плена, делала участником остальной жизни, напоминала о доме и уюте. Было щемящее тоскливо и одновременно радостно видеть, как прибывают или уходят поезда - там была свобода!
            Через пару месяцев меня, лейтенанта Коля и еще нескольких немцев отвели во вторую лагерную зону, заведя в небольшую по сравнению с обычными жилыми бараками избу, больше похожую на бедный провинциальный школьный класс. Через некоторое время там появилось несколько человек немцев, называющих нас товарищами, они представились, одного из вошедших звали Вальтер Ульбрихт, ему было лет пятьдесят, другой, годившейся ему в сыновья, назвался Генрихом. Они начали с объявления, что вермахт разгромлен под Орлом, Белгородом и Курском и теперь отступает на запад – странно было слышать нотки радости по поводу этого от немцев, впрочем, я не поверил данному сообщению, мы собрали на центральном участке сильный кулак, чтобы так просто быть побежденными.
            Нас в течение месяца еще несколько раз приводили во вторую зону лагеря, названной Центральной антифашистской школой. Мы слушали пропаганду без особой реакции, молча без комментариев или вопросов. Нас пытались перековать, мы делали вид, что не понимаем, чего хотят «лекторы», так что успеха такая пропаганда явно не имела. Кроме этого в первой зоне стала распространяться газета на немецком языке, созданная под контролем сталинской тайной полиции и администрации лагеря. В ней говорилось о создании Национального комитета «Свободная Германия», издавшего манифест, призывающий пойти против Гитлера, ведущего Германию к гибели. Моим самым близким товарищем по заключению был Коль, конечно содержание газеты обсуждали все, но только с лейтенантом я мог быть предельно откровенным, не боясь осуждений со стороны коммунистов или фашистов.
            – Как ты думаешь, под манифестом подписи нескольких наших офицеров – это сфабриковано русскими или они действительно нарушили присягу? – спросил я Коля.
            – А ты еще надеешься, что германская армия сможет долго выстоять перед превосходящими силами противника? – ответил приятель по несчастью, почти процитировав газетенку: - под Курском на каждых четырех километрах фронта дралась одна танковая дивизия, при плотной поддержке пикировщиков и штурмовиков, а русские остановили нас за неделю и теперь гонят на запад. Это конец, у нас нет больше сил и резервов сражаться и в Африке и в России, это конец!
            – И что же ты предлагаешь, присоединиться к комитету предателей?
            – Я этого еще не решил, но власть  Гитлера погубит страну, войну надо остановить!
            Мои мысли блуждают, и я испытываю смятение. Точка зрения Коля наводила на размышления. Сотрудничество с русскими против Гитлера и войны – это измена родине или желание спасти Германию? Если Германия проиграет эту войну, то ее действительно надо прекратить как можно быстрее, пока вражеские солдаты не вступили на нашу землю, но если это произойдет, тогда надо сражаться до конца.
            Была еще одна причина, по которой Коль пытался убедить меня служить русским, и как я понял, эта причина могла быть более действенна, чем политические изыски. Условия в Красногорском лагере были сносны, но нас не могли держать в нем вечно, лагерь был пересыльным, рано или поздно всех прибывших определяли в места постоянного заключения, о которых ходили ужасные рассказы. Страшнее всего было оказаться в бескрайней Сибири или на далеком востоке, откуда возвращение на родину невозможно. На ночь глядя, видимо вместо вечерней газеты или сказки перед сном, несколько лагерных балаболов причитали на весь барак вещая о голоде, морозах и жестоких наказаниях, придумываемых русскими для немецких пленных. Вас будут нещадно эксплуатировать и унижать, и вы будете мечтать о смерти как об избавлении от страданий. Я думаю, что эти рассказы специально поощрялись лагерной администрацией в целях скорейшего перевоспитания пленных в расчете, что самые слабые духом согласятся на сотрудничество. Выбор был не велик: сотрудничать с комитетом коммунистов и предателей или отправляться в производственные трудовые лагеря за Урал. По политическим убеждениям я скорее выбрал бы второе, чем измену, но каждый километр на восток удалял меня от Германии, мысли об этом выворачивали душу на изнанку. Там уж я точно не смогу помочь родине. Мы еще несколько раз говорили с Колем, наконец, приняв трудное решение: стать «оппортунистами» и пойти на мнимое сотрудничество с русскими и раннее переметнувшимися к ним немцами. Я также заявил товарищу, что буду использовать любую возможность вырваться на свободу, какой бы эфемерной не казалась эта возможность. Приятель ответил, что хоть и не станет коммунистом, но разделит судьбу пленных немцев до конца, пообещав впрочем, что  не выдаст мое намерение ни в каком разе. Мы уважали выбор каждого и по-товарищески пожали друг другу руки. На следующий день мы заявили о желании сотрудничать с комитетом, а я стал продумывать все возможные варианты бегства.
            Несмотря на огромное желание бежать, план мой был глуп и наивен, точнее: никакого плана и не было. Не получая достоверных сведений и анализируя только русскую пропаганду и рассказы недавно прибывших пленных офицеров, я знал что до ближайшей немецкой части более трехсот километров, и эти триста километров проходили через самый укрепленный и охраняемый участок территории противника. Я также знал, что если меня поймают, конец будет один – расстрел. Но надежда умирает последней. Если Коль не хотел бежать – это был его выбор, для того, кто не только надеется, но и активно действует, нет невозможного. Для начала надо было зарекомендовать себя перед лагерным начальством, а времени оставалось мало. Некоторые представители русской администрации были довольно общительны, от них мне удалось узнать, что офицеров из Красногорска переводили в Елабугу – где-то в Татарии, или в Горьковскую область, генералов – в Суздаль. До нас с Колем давно дошла очередь, и отправку можно было ожидать со дня на день. Работа коммунистической «Свободной Германии» в лагере не клеилась, среди моих соотечественников почти не оказалось предателей, даже среди тех, кто давно разочаровался в политике Гитлера. Ходят слухи, что русские отдельно от немецких коммунистов пытаются создать организацию из числа только немецких офицеров, основная идея которой будет: спасение Германии через заключение мира. Общаясь со своими «перевоспитателями» я подхватил эту идею. Немецкие солдаты не нарушат присягу и не перейдут на сторону коммунистов, но они будут прислушиваться к голосу старших по званию, даже если те находятся  в плену у противника. Пытаюсь осторожно  намекнуть, о необходимости выезда на линию фронта с целью призыва германских солдат к сдаче в плен. Кроме деятельности на «политическом» поприще активно привлекаюсь к работам в производственном отделении лагеря.
            Наступила зима, холодная и снежная русская стихия, многие работы свернуты, в основном пленных привлекают для разгрузки топлива или очистки территории от снега. В это время русские активизировали пропаганду.
            Утром 13 декабря мне, Колю и еще нескольким офицерам, среди которых был даже майор вермахта, приказали взять самые необходимые личные вещи и вывели из первой зоны. Все – подумал я: это конец, нас переводят в Татарию, прощай надежда вырваться из плена. Но нас повели не на станцию, а во вторую лагерную зону. Через некоторое время в барак, куда завел нас конвой, вошел  русский генерал. Он прекрасно говорил по-немецки и казался образованным человеком. Впрочем, в моей голове давно рухнул нацистский миф о «недочеловечности вонючих» русских. Да, некоторые из них были очень жестокими, некоторые, особенно восточного типа, были далеки от западной культуры, но  большинство русских казались достаточно благодушными и мудрыми. Среди них, особенно офицеров и гражданских специалистов были хорошо образованные люди. Особенно поражало качество русского довольствия и стремление к постоянной гигиене. Ну а жестокость – разве среди наших частей, особенно СС, мало головорезов, готовых на безжалостное убийство, не в бою - где это хотя бы оправдано, а в отношениях с пленными или мирным населением.
            Генерал сообщил, что из нас, как наиболее активных офицеров, ставших на путь антинацизма,  создана группа, которую хотят направить на передовую, с целью агитации немецких войск через громкоговорители, а возможно, и отправят за линию фронта, чтобы мы сообщили немцам, как хорошо живется в государстве рабочих и крестьян, и что не стоит бояться русского плена, где хорошо кормят и оказывают медицинскую помощь.
            Боже мой! – неужели ты услышал мои сокровенные молитвы, и я вскоре окажусь среди немцев, неужели русские сами отправят меня к своим! Ради этого стоило быть «завербованным»!
            Наш небольшой отряд в сопровождении конвоиров прибыл на реку Днепр в район города Черкассы только что оставленного немецкими войсками. Там, прикомандированные к фронтовому госпиталю, мы пробыли больше недели. Паек был ни к черту, к тому же мы постоянно мерзли.  Нам объяснили, что русские вот-вот сомкнут кольцо окружения вокруг дивизии «Викинг», и наша задача листовками и агитацией уговорить, как можно больше солдат сдаться в плен, но пока мы больше работали на растопке и другом госпитальном обслуживании.
            Мои надежды рушились как карточный домик, ни за какую линию фронта нас не отправляли, когда я вскользь попытался поднять эту тему с начальником нашего конвоя, немного говорившим по-немецки, тот поднял мой вопрос на смех. Но у русских должен был быть некий план, иначе, зачем они привезли нас на фронт?
            Наконец нашу небольшую группу разделили, меня оставили с Колем, а троих человек во главе с майором увезли на полуторке и мы больше о них не слышали.
            Наступил январь, а за ним и февраль сорок четвертого года. Одним снежным холодным утром меня разбудил дежуривший на растопке Коль.
            – Вставай, за нами пришли.
            Я нехотя вылез из натопленной землянки, расположенной рядом с уцелевшим зданием госпиталя. На улице уже ждало шесть конвоиров на лошадях. Наскоро позавтракав, мы сели в  запряженные одной лошадью сани и двинулись на северо-запад. Шесть кавалеристов ехали справа и слева от саней, у которых не было кучера, так что управлять лошадью приходилось мне или приятелю.
            Куда нас везут? Сопровождающие не говорили по-немецки, и все что удалось мне узнать перед дорогой, это то, что нас везут на передовую и всякая попытка к бегству будет пресечена без предупреждения. Русские говорили, что в районе Корсуня  немцы находятся в котле и, судя по направлению движения, мы следуем в район боевого охранения противника, но если нас хотят отпустить к своим, тогда зачем столь строгие меры? Нет, у русских был другой план, но какой? Большой ценности в нас нет – два лейтенанта люфтваффе!
            Мы уже пол дня медленно ехали по проселочной заснеженной дороге, почти все время храня молчание. Линия фронта не могла быть слишком далеко, не собирались же мы ночевать на улице, не достигнув пункта назначения. Дорога вошла в подлесок наиболее густой справа, слева показалась замерзшая гладь водоема. Неожиданно впереди послышались выстрелы, конвоиры скучились, старший отдал команду и пять человек во главе с командиром поскакали вперед на звуки пальбы. С нами остался только один кавалерист, снявший  карабин с плеча.
            Мгновенно оценив обстановку, я прошептал товарищу: «Бежим»!
            Коль почти жестами и губами дал понять, что не побежит, но готов помочь мне,  более того, он быстро предложил план. Одинокий конвоир хоть и держал карабин  наготове, но был отвлечен событиями, творящимися впереди. Коль погнал лошадь вперед, делая вид, что животное испугалось шума, а я сымитировал будто выпал из саней и сразу же побежал в лес. Расчет был простой, но рискованный. Оставалось, надеется на то, что русский психологически предпочтет погоню за санями с одним немцем, чем  бросится в подлесок за пешим другим.
            План сработал, я свернул за большой сугроб на обочине, чтобы обезопасить свой тыл от выстрела и скрылся в лесу. Долго и далеко бежать от лошадей я не мог, поэтому инстинктивно двигался через лес не прямо, а выписывая крюки как заяц, выбирая дорогу через самые сложные и густые участки кустов и деревьев. Вслед прозвучала пара выстрелов. Предательский снег оставлял следы, по которым любой охотник и без собаки нашел бы меня в два счета. Нужно было спрятаться в лесу, и неожиданно мне повезло, я заметил пригорок, усеянный большими камнями. Это был шанс: пан или пропал! Взобравшись наверх, я распластался на самой вершине, попытавшись спрятаться за валунами, припорошив себя снегом. Безоружный я оставался легкой добычей, но это была единственная возможность спрятаться. Опять же подбадривал я себя: русские будут искать меня внизу, спрятавшегося в лесу, по крутому склону лошади не пойдут, конечно, можно спешиться и тогда конец, я так и останусь лежать, с готовностью приняв пулю как избавление.
            Выстрелы давно стихли. Только теперь, несколько часов пролежав без движения, я понял, что ушел от погони, а может, ее и не было. Я совершил побег, но я не был в безопасности. Какое расстояние, и какие трудности разделяют меня от передовой. Дождавшись темноты, я на ощупь спустился с каменного кургана. Небо было затянуто тучами, темная ночь могла быть и спасительницей и западней. Определить направление по звездам было невозможно, оставалось только одно – надеется на интуицию. Еще до начала летной карьеры я заметил, что обладаю некой птичьей способностью чувствовать правильное направление. Мальчишкой, гуляя в лесу, я ориентировался, куда следует идти. Как это происходило – не знаю, просто нечто щелкало в голове, но выбранная дорога всегда выводила к дому. Вот и сейчас я просто пошел в направлении, подсказанным интуицией. Больше беспокоили возможные минные поля или засады русских, да и свои запросто могли подстрелить в темноте. Моя истрепанная летняя  немецкая форма, в которой я оказался в плену, давно была заменена  русскими зимними лохмотьями, так что немцем со стороны я совершенно не казался. Скорее я был затравленной дичью, пытающейся с бесшумной осторожностью вырваться из западни. Темп моего продвижения был настолько слаб, что вряд ли до рассвета я преодолел несколько километров. С первыми лучами зимнего солнца я стал искать укрытие. Густой подлесок стал редеть, и впереди показались какие-то ветхие строения. Рискуя всем, я пробрался на край деревни, ближе всего ко мне стоял сарай, возможно бывший коровник. Я подполз к двери, она оказалась заколоченной. Оглядевшись, я ухватился замерзшими в русских варежках пальцами за доски, повиснув на них и упершись ногами в дверь. Доски звучно треснули и отломались, от страха я втянул голову в плечи, но никто не выбежал на шум. Как можно быстрее я укрылся в сарае, и, улегшись прямо на замерзшие старые коровьи лепешки, оценил ситуацию. Небольшой хутор казался брошенным, но что делать дальше.  Нервное напряжение и движение не дали мне замерзнуть, хотя под утро мороз особенно лютовал, большого холода не было – февраль, в отличие от января, выдался снежным, но теплым, страшнее был голод. Последний раз я перекусывал хлебом на санях, да и вчерашний завтрак трудно было назвать сытным, теперь паек пленного казался мне рогом изобилия. Побег и холод окончательно подорвали силы. Как добыть пищу. Набравшись смелости, я начал обход брошенных владений. Несмотря на отсутствие людей на самом хуторе, русские могли быть где-то поблизости. Хутор представлял собой несколько помещений для скота и остов избы, совершенно сгоревший. Коровник, ставший мне укрытием, оказался самым сохранившимся зданием. Отчаяние охватило меня. Я мог спокойно отдыхать хоть до второго пришествия, но как добыть пищу. Пролежав в сарае до наступления темноты, я пошел дальше в лес навстречу судьбе. В зимнем лесу трудно было найти нечто съедобное, впервые в жизни мне пришлось тщетно подавлять голод, жуя древесную кору горькую и жесткую. Вдобавок ночью морозило невыносимо. Если бы я был сыт, то холод не казался мне таким страшным, днем же наступали легкие оттепели.  Воды не было, но утолить жажду помогал снег, его было вдоволь. Странно, что я до сих пор не нарвался на русских, а ведь фронт был рядом, иначе как объяснить стрельбу в день моего побега. Видать я пробирался по совершенно глухим местам, где противник не ставил даже охранение.
            На третий день, точнее ночь, я совершенно обессилил, положение казалось безнадежным, а у меня не было даже ремня, чтобы повесится. Шагать становилось все труднее, на частых привалах я впадал почти в беспамятство, в начавшихся галлюцинациях мне грезились праздничные пироги,  рождественские гуси и карпы. За тарелку русского тюремного супа  с куском хлеба я был готов продать душу. Голодное существование потеряло всякий смысл, в один из таких припадков я поднялся во весь рост и тупо пошел вперед  даже не заметив, что двигаюсь вдоль узкой лесной дороги. Сколько я так прошел – не знаю, неожиданно слева и справа от дороги из сугробов, лежащих на обочине выскочили две тени, они повалили меня лицом в снег, не дав что-либо сказать. Я так обессилил, что не только не сопротивлялся, но даже не мог сам перевернуться. Когда меня перевернули, я увидел склонившиеся над собой белые маскировочные халаты, под которыми я различил эсэсовские утепленные куртки и капюшоны со шнурком. Не в силах подняться я только глупо улыбался и лепетал что-то вроде: - «свои». Один из солдат, тот, что казался старшим по возрасту, навел на меня винтовку с оптическим прицелом, другой,  моложе, вооруженный штурмовым мп-40, обыскал. Они нашли только сохраненную русскими тетрадь для записей, я был чист. Эсэсовцев наверняка приводило в недоумение сочетание моего русского барахла и немецкого языка. Сам я больше не мог идти и молодой потащил меня на себе. Сколько прошло времени не знаю, наконец, мы вышли на полевую базу. Меня затащили в землянку, дали горячего кофе с медом и немного отварного картофеля с хлебом, от чего мне стало значительно лучше. Затем туда вошел штурмбанфюрер, держащий в руках мой дневник, и начал допрос. Я представился, рассказав, как бежал из плена и как попал в плен. Никаких документов при мне не было, как и не было немецкой военной формы, только мой язык и мои записи могли служить доказательством правды. Штурмбанфюрер прервал допрос, распорядившись отвести меня в батальонный медицинский пункт, где мне была оказана первая помощь. Больше всего я боялся отморозить пальцы рук и ног, но фельдшер, осмотревший конечности, сказал, что все обошлось. Меня переодели в теплые зимние штаны и эсэсовскую куртку с подозрительным отверстием в районе груди,  принадлежащую какому-то бедолаге. Затем  туда пришел уже известный мне штурмбанфюрер, представившийся  Люсьеном, и продолжил не допрос, но скорее беседу. Он протянул мне тетрадь, с которой успел ознакомиться, и предложил сигарету. Я не курил, но сегодня  с удовольствием оттянулся турецким табаком Люсьена. А было ли удовольствие? Меня обнаружили разведчики штурмовой бригады «Валлония», находящейся  в окружении под Черкассами, как раз за несколько дней до запланированной попытки прорыва. Русские были  рядом, только благодаря случайности я смог проскользнуть через их позиции, и только потому, что по пути не попался ни один населенный пункт, исключая сгоревший хутор. 
            До вечера поставленный на довольствие я оставался в расположении медиков. Когда стемнело, ко мне еще раз зашел Люсьен. Его худощавое, а может быть исхудавшее  утомленное лицо с прямым арийским носом, казалось особенно напряженным.
            – Завтра ночью будем прорывать окружение. Если вы не готовы к броску, я могу перевести вас во внутреннее кольцо в село Шендеровку, где у нас находится госпиталь. Раненых, не способных передвигаться самостоятельно, придется оставить под патронатом медиков-добровольцев в надежде на милость русских, таково суровое лицо войны, мой друг. Вы ведь бывали в плену неоднократно.
            Ну, нет, бежать, чтобы опять попасть в плен. Я буду участвовать в прорыве!
            Следующий день выдался неприятно снежным. Если бы я был маленьким мальчиком, я бы непременно радовался настоящей зиме снежной и не очень холодной, но я уже не мальчик, да и от дома нахожусь слишком далеко, чтобы радоваться зимней сказке.
            Мне выдали карабин и соответствующий моему воинскому званию П-38. Никаких знаков различия на моей зимней эсэсовской куртке не было, да они и не были нужны в сложившейся обстановке.
            Ближе к вечеру Люсьен Липпер вызвал меня в избу – штаб своей бригады. В ней располагалась радиостанция, включенная на громкую связь. Сквозь хрипы эфира я услышал:
            «Внимание! Внимание!» Комитет «Свободная Германия» передает экстренное сообщение. Немецкий национальный комитет «Свободная Германия» призывает всех солдат и офицеров проявить рассудительность. Вы окружены. Во избежание  ненужного кровопролития сдавайтесь в плен! Спасайте себя ради будущего Германии!
            Сквозь шумы я различил голос Коля:
            – Товарищи! Пора кончать кровавую войну, начатую нацистами. Сложите оружие и сдавайтесь в плен, Германия ждет своих сыновей!
            – Вы с ним знакомы? – спросил Липпер.
            – Да, это мой товарищ по плену, тоже летчик.
            – Если этот «товарищ» попадет мне в руки, я повешу его как предателя – заявил Люсьен.
            Я промолчал.
            Стемнело,  за  маленьким окном избы веселилась вьюга, в печке, освещающей полумрак комнаты, догорали поленья. В избе был тепло, и совсем не хотелось выходить на морозную улицу,  если подкинуть дров, то тепла хватит до утра и можно уютно и беззаботно дремать, вспоминая приятные моменты из прошлого. Но никто не собирался топить дальше, наоборот, личный состав, поужинав мясными консервами и сухарями из неприкосновенного запаса, запив все это крепким кофе со шнапсом, был выведен на окраину деревни. Пока гренадеры в последний раз проверяли оружие, Люсьен занял место во главе колонны. Он вгляделся в темное небо и посмотрел в направлении предполагаемого прорыва.
            – Бог на нашей стороне, прорываться в такую вьюгу – что может быть лучше. До рассвета мы должны пройти позиции русских.
            Он отдал приказ радисту доложить генералу Штеммерману о готовности, и вернулся в штаб.
            Минут через двадцать Липпер вернулся в строй в сопровождении связиста. Он произнес только одно слово:
            – Вперед!
            Части гренадерской бригады быстро покинули село и устремились на запад. Вместе с нами прорывались танкисты дивизии «Викинг». Вначале продвижение шло по плану. Но когда «Валлония» достигла крупного села, нас встретило огнем русское охранение.
            – Не сбивать темп – командовал Липпер: - дорога каждая минута.
            Я бежал вместе со всеми, в первых рядах колонны, беспорядочно стреляя в ночную тьму туда, где вспыхивали огоньки выстрелов противника.
            Нам быстро удалось сломить первую линию русских, но затем подразделение попало под сильный пулеметный огонь, к которому подключилось несколько танков, стреляющих с высот севернее села. Судя по всему русские, не располагали на данном участке крупными силами, но их позиции были хорошо укреплены.
            Несколькими атаками нам не удалось прорвать вторую линию обороны, и командир дал приказ повернуть на юго-восток, обходя позиции русских. Войска разделились. Часть наших продолжила атаки села, другая повернула на юг, для флангового обхода.  Фигура Люсьена еще несколько раз мелькала передо мной, кажется, я даже слышал его слова: - Второго Сталинграда не будет! Вперед! Только вперед! Затем, возглавив часть своего подразделения, он повернул на север и больше я его не видел. Мы продолжили путь на юг.
            Перед нами возникло препятствие –  разлившаяся во время оттепели река шириной до нескольких десятков метров. Возможно офицеры «Валлонии» и знали о существовании незамерзшей речки, но для меня, как и для многих солдат, вода стала неожиданной преградой. Переправ не было, остановившиеся войска представляли отличную мишень,  русские усилили огонь. Окопаться на берегу – значит дать им время подтянуть резервы и раздавить нас. Несколько танков и броневиков разъехались вдоль реки, пытаясь найти  переправу. Но их попытка закончилась фиаско. На моих глазах танк попытавшийся  преодолеть реку продавил лопнувший лед, увлекая в холодную воду  экипаж и гренадеров, бежавших следом. Переправ не было. Тогда  оставшиеся офицеры отдали роковой, но единственно правильный в такой ситуации приказ: бросить технику и тяжелое вооружение и пытаться форсировать реку на любых подручных средствах. Огонь противника приобретал все более прицельный характер. Отчаяние дошло до придела, там, за рекой открывался оперативный простор, дальше была территория, удерживаемая немецкими войсками. Солдаты пытались соорудить плоты из любых подручных средств, и гибли под огнем противника. Я кинул ставшую бесполезной  винтовку, снял ремень, ботинки и куртку, в карман которой сунул пистолет и выданный перед прорывом небольшой запас спирта, куртку  и ботинки связал, как мог ремнем и, держа ее высоко над головой левой рукой, бросился в ледяную реку. До противоположного берега было более десяти метров, вода обжигала кипятком, намокшая одежда создавала мерзкое ощущение сырости и тянула вниз. Я был отличным пловцом, бравшим призы в  команде люфтваффе, но эти несколько десятков метров с каждым взмахом давались мне все труднее и труднее. Наконец я достиг противоположного берега, отшвырнул вперед куртку и вполз на лед. Отдыхать было некогда. С небольшой группой солдат, уже преодолевших реку, я бежал вперед, пока удаление не сделало стрельбу русских бессмысленной. Еще слышна была канонада и видны вспышки.  Часть гренадеров, таких же счастливчиков как мы, перебралась на другой берег. Избежав опасности, я снял с себя всю оледеневшую одежду, включая белье, растер конечности и поясницу спиртом, остатки которого принял внутрь, и прямо на голое тело надел сравнительно сухую куртку и сапоги, вид был еще тот.
            Мы так и остались на месте, преследования можно было не опасаться, ведь у русских была только одна дорога, та, что проделали мы – вплавь. Еще несколько часов подтягивались поредевшие части гренадеров. Отдышавшись, я смог проанализировать, что пересечь реку смог только каждый десятый, от количества, начавшего прорыв. Это выглядело мифически: только каждый десятый! Но и те, что смогли прорваться были утомлены и обморожены. Едва забрезжил рассвет, с запада показались танки, это были наши немецкие танки 3-го корпуса. Мы выжили и были свободны.
            Уже в армейском госпитале я узнал, что при прорыве погибли и штурмбанфюрер Липпер и командующий прорывом генерал Штеммерман. Тело Люсьена, завернутое в плащ-палатку вынесли вышедшие из окружения эсэсовцы, а вот труп пятидесяти пяти летнего генерала, до конца выполнившего свой долг, досталось врагу.
            Теперь я точно уверен: мы проиграли эту войну.  Мы сражаемся против большей части мира, и мы уже проиграли войну, и, наверное, так правильно, возможно это лучший сценарий для мира. По-другому и не могло быть, если взять любые наши ресурсы, людские и материальные и сопоставить с ресурсами наших противников: Англии, России, Америки мы окажемся в значительном меньшинстве, что не сравнивай. Наши людские ресурсы истреблены, а технические подорваны. Но мы долго сражались и достигали ошеломляющих успехов Нам стыдно за эту войну, за жертвы, которые понесло человечество, нам стыдно друг перед другом и перед своей совестью, но нам не стыдно за себя как за солдат Германии, мы были хорошими солдатами своей родины. Когда-нибудь, когда кровь и пыль этой войны давно улягутся и память людей сгладит преступления наших лидеров и фанатиков, я верю: потомки поставят скромный памятник, не нашим вождям, а простому немецкому солдату – лучшему солдату этой войны!
 
            Меня собирались отправить в Германию, но я не был сильно истощен или обморожен, и когда узнал,  что родное подразделение дислоцируется на аэродроме Печоры, попросил направить меня туда.
            Через месяц я уже сел в старенькую «четверку» 1942 года выпуска в варианте истребителя-бомбардировщика. Сейчас большинство самолетов, как немецких, так и противника, оснащены различными устройствами форсажа, а наши «особые» машины никаких  устройств дополнительной тяги не имеют. Командование боялось удара русских из района Великих Лук, расположенных в трехстах километрах от аэродрома Печоры, поэтому мы готовились к упреждающим бомбардировкам этого крупного узла. Но численное превосходство противника в истребительной и бомбардировочной авиации заставляло нас также действовать в качестве перехватчиков. Чтобы приспособиться к таким критическим условиям в марте-апреле мы  прошли ускоренную программу подготовки личного состава поддержки наземных войск, и в апреле приступили к боевым действиям. Суть новой концепции боевого применения ФВ-190 базировалась на так называемом «рукопашном бое в воздухе» и подразумевала что в виду численного превосходства противника истребители-бомбардировщики штурмовых эскадрилий, имеющие дополнительное бронирование, но недостаточную маневренность для боев с истребителями, будут применяться для атак бомбардировщиков с задней полусферы, игнорируя истребителей, идя на большой скорости плотным строем и открывая огонь в упор, затем уходя пикированием для повторных атак. Эта тактика была введена для защиты Рейха от тяжелых бомбардировщиков ами, у иванов не было такого количества подобных самолетов, нам больше предстояло вести борьбу с Илюшиными или Петляковыми, имеющими лучшую маневренность и гораздо более слабое защитное вооружение чем «крепости». Одно оставалось верным: бомбардировщики противника господствуют в воздухе даже днем, и все что могут противопоставить им немцы – зенитки, да несколько сотен истребителей на весь Восточный фронт. Хорошо, хоть от нас не требуют таранить русских. Ходят слухи, что для защитников неба Фатерлянда собираются ввести особую клятву: - таранить врага в случае неудачной атаки. «Жир Номер Один» совсем тронулся!
  
            Сегодня в 11.45 в условиях безоблачного неба  представился случай проверить на практике новую методику. Поднялись двумя звеньями при поддержке еще одного звена 54 эскадры с целью не дать русским самолетам прорваться в район Нарвы, на подступах которой уже несколько недель идут ожесточенные бои.
            Русские переняли нашу старую тактику – вначале отправлять группу расчистки. Но нас было слишком много, чтобы иваны торжествовали победу, и мы устроили им настоящий разгром, уничтожив до одиннадцати самолетов, с потерей одного своего, Фишер смог сесть на «брюхо» и был спасен. Еще четверых иванов сбили соседи и зенитки. Я не смог обнаружить бомбардировщики, зато добавил баллы за победу над истребителем, кажется, это был ЛаГГ-3 – длинноносый тяжелый русский истребитель, надо подождать сведений от наземных войск. Когда мы не летаем, в воздухе господствуют самолеты противника, но стоит поднять в воздух пару звеньев истребителей, а это для нас становится все труднее и труднее, иваны предпочитают не связываться или несут большие потери. Мы еще может побеждать!
 
            Сегодня два звена нашей эскадрильи с поддержкой двух звеньев «Грюнхертц» в 7.30 в условиях ясной погоды, что является большой редкостью для этой весны, пошли прикрывать наземные войска от ударов бомбардировщиков в районе Нарвы.
            Русские появились почти одновременно с нами. Бой вышел сумбурный, если меня спросить описать его в подробностях, я не смогу. Штурмовики под прикрытием «Яков» подошли волнами с разных направлений. Фокке-Вульфы «Зеленого сердца» отсекли истребители, а мы занялись «Илами», погнав их в сторону залива, и там, над водной гладью,  развернулась драма избиения бомбардировщиков. Двумя классическими заходами сзади сверху мне удалось повредить и сбить «бетонный бомбардировщик», загнав его на мелководье, где он и воткнулся в прибрежный ил. Шансов у русского не было. Это была моя единственная победа на сегодня, товарищи сбили еще три «Ила» и наши звенья вернулись без потерь. Соседи заявили претензии на четыре победы, потеряв три самолета, есть надежда, что пилоты остались живы и вернуться в Печоры.
 
            Представление о награде, поданное еще в сорок первом году, наконец, утвердили, и сегодня в строю перед летчиками эскадрильи командир торжественно вручил мне Железный Крест 2-го класса. Что это: награда за боевые заслуги, или компенсация за мытарства - приятно в любом случае. Странное дело: можно критиковать награды других, рассуждать об их условности и незначимости,  но когда награждают тебя перед лицом общества – чертовски приятно, нет - люди социальные существа!
 
            Звучит команда «по самолетам». В 16.15 атакуем новую волну русских бомбардировщиков. Мы готовы как никогда. В ясном небе три звена Фокке-Вульфов, два – наших, и одно – соседей из 54 эскадры. Настроение боевое, но расслабляться не стоит, успокаивает одно – мы над своей территорией, так что плена не будет. Иначе я рано или поздно повторю судьбу Иозефа Енневейна – чемпиона мира в слаломе и скоростном спуске, совершившего вынужденную посадку за линией фронта приблизительно в одно время с моим последним пленением, с тех пор его никто не видел, вестей о взятии в плен не поступало, что сделали с ним русские – неизвестно. Так что я – еще большой счастливчик!
            Через несколько минут патрулирования «земля» выводит на русские пикирующие бомбардировщики идущие на высоте более трех километров. Зайти в хвост плотным строем не получается, в какой-то момент я оказываюсь одни в окружении восьми двухмоторных машин. На большой скорости прохожу их строй, открывая поспешный огонь по всему, что оказывается перед носом. Стрелки огрызаются, но спасает  скорость.
             Истребители русских отсечены соседями, действующими совместно с нашими звеньями. Строй Пе-2 разваливается – дело сделано. Через пару минут ведущий сообщает, что один из атакованных мной двухмоторников падает, я не заметил, как сбил русского, так как преследую еще одного. Неожиданно перед носом появляется истребитель противника, скорее – «Як», иван отваливает влево, боясь убийственных пушек Фокке-Вульфа. Не отвлекаясь на второстепенную цель, на хорошей скорости догоняю Пе-2 и открываю огонь. Бомбардировщик клюет носом и падает. В этот момент моя «четверка» принимает сильный удар в хвостовую часть. Самолет теряет управление и срывается в плоский штопор. Быстро смотрю на стрелку альтиметра – высота две тысячи метров. Определяю направление вращения,  убираю «газ», даю противоположную ногу и ручку от себя до приборной доски – бесполезно. Даю элероны «по штопору» - никакие манипуляции рулями не останавливают вращение, высотомер неумолимо уменьшает метры остающиеся до земли. Аварийно сбрасываю фонарь. Щелчок пиропатрона говорит о том, что пора действовать. Схватившись двумя руками за обрез кабины, пытаюсь привстать над сиденьем, это дается с огромным трудом. Никогда бы в обычной жизни я не смог приложить столько силы, как в момент роковой опасности. Сила вращения прижимает к центру, к кабине. Наконец мне удается перегнуться через обрез и вывалится на крыло, тут же меня срывает потоком и швыряет, будто снаряд катапульты, грозя треснуть о хвост. Глаза непроизвольно закрываются, все эти рывки и встряски я ощущаю будто утопающий, барахтающийся в штормовом море с закрытыми глазами. Рывок раскрывшегося купола приводит меня в чувство. Провожая глазами удаляющийся вращающийся самолет, я замечаю, что хвост сильно поврежден, аэродинамика нарушена, и шансов спасти машину не было.
            Мы одержали восемь побед, потеряв только мой самолет, две из них не подтверждены, так как русским удалось уйти на свою территорию. Соседи сбили пару иванов, но потеряли до четырех самолетов. Фокке-Вульф не предназначен для маневренных боев с «Яками», кроме того, в нашей эскадрилье собраны летчики, начавшие войну в сорок первом – сорок втором годах и сумевшие выжить, а у «Сердец» много новичков.
 
            Сегодня сильно болит голова, доктор отстранил меня от полетов - весеннее обострение.
 
            Драка юго-западнее Нарвы стихает,  атаки противника выдохлись, и только русская авиация при наличии хорошей погоды продолжает беспокоить нашу оборону. О времени дневных налетов разведка знает почти все. Сегодня в 12.30 ожидается очередной налет русских на район Нарвы. Иваны знают, с какого аэродрома взлетают немецкие истребители, и сегодня они попытались блокировать Печору, но не успели, дав нам возможность взлететь. Русские в меньшем количестве, но с превышением на американских самолетах атакуют наши звенья, едва набравшие полторы тысячи метров. Одному удается зайти в хвост моему ведущему, я бросаюсь за русским. Ситуация похожа на американские ковбойские фильмы типа «Дилижанс» или «Большое ограбление поезда», где победа достанется тому, кто быстрее нажмет на курок.
            Дистанция между Фокке-Вульфом моего первого номера и иваном быстро сокращалась, русский  в любую секунду мог дать роковой залп. Мне кажется, что расстояние между мной и противником уменьшается ни так быстро, но медлить нельзя. У меня был выбор: пока русский будет расстреливать ведущего продолжить сближение и одержать гарантированную победу, или попытаться отвлечь его предупредительным залпом с дистанции более семисот метров. Не раздумывая, я открыл заградительный огонь, раскрыв карты. Русский ас бросил моего первого номера и ушел боевым разворотом. Ситуация поменялась, в результате  несколько маневров он был загнав в угол и сбит. Другие, развернувшись, ушли на свою территорию. Разорванные звенья продолжили полет к Нарве, мы так и не собрались до конца задания и действовали по одиночке или небольшими группами, тем не менее, когда на аэродром вернулись все вылетевшие самолеты, летчики эскадрильи заявили о семи победах.
 
            54 эскадра перегнала на восточный фронт новые ФВ-190, пополнив ими и нашу отдельную эскадрилью. Новая модификация оборудована системой форсажа, работающего до десяти минут с последующим пятиминутным перерывом, а также улучшенным радиотехническим оборудованием. Самолет предназначен как для борьбы с бомбардировщиками, так и для самостоятельных бомбовых ударов.  Вооружение из двух пулеметов и четырех пушек способно развалить любую цель. Во всех отношениях это самый мощный самолет, на котором мне приходилось когда-либо летать.
             Мы продолжаем дислоцироваться в Печорах фактически на границе ответственности между 1-м и 6-м флотами, между Прибалтикой и Польшей.
            Русские начали крупное наступление в Карелии и двигаются к Выборгу.
Части 54 эскадры перебрасывают в Латвию и Финляндию, а мы остаемся единственной боеспособной эскадрильей одномоторных истребителей-бомбардировщиков расположенной в Печорах.
            Вдобавок, высадившиеся на западе томми и ами захватили плацдарм, на котором уже разместили до шестнадцати дивизий, так что лето будет очень жарким и погода здесь не причем.
 
            В 11.45 поднимаемся на прикрытие аэродрома. Два звена нашей эскадрильи и два звена  54 эскадры под руководством молодого лейтенанта Вернике, еще не успевших сменить аэродром. Шестнадцать самолетов для прикрытия одного аэродрома – непозволительная роскошь, когда целые участки фронта латаются пятьюдесятью самолетами. Мы разошлись в разные сектора в поисках неприятеля, скорее это была «свободная охота» над своей территорией. За сорокаминутное патрулирование только раз мне удалось увидеть несколько самолетов неприятеля, уже скованных боем другими самолетами. Скорости таковы, что, отвлекшись на пару десятков секунд для занятия выгодной позиции, я потерял в дымке все самолеты из виду и, в конце концов, вернулся на аэродром целым, но без трофеев. Севшие товарищи заявили о четырех победах без потерь, звенья лейтенанта Вернике заявили о пяти победах, но и потеряли троих, под его началом много зеленых фельдфебелей.
 
            В 7.45 еще утренняя дымка, три пары «ФВ» взяв по «500» отправляются на воздушную разведку и уничтожение мостов в районе Великих Лук, кажется, река называется Ловать.
            Противодействия не встретили, крупных сил русских не обнаружили, уничтожили два моста и вернулись на базу. Нет, из района Лук русские вряд ли будут атаковать. Их удара надо ждать южнее.
 
            Катастрофа кажется неотвратимой, за неделю мы потеряли Брест, Люблин, Лемберг, Пшемысль, Галич, Станислав. Все имеющиеся истребители и самолеты поддержки наземных войск перебрасываются на критический участок в Польшу и Галицию. 
            Сегодня ночью, с первой зарей мы перелетели на аэродром Деблин Ирена. Заправили самолеты и поднялись на прикрытие развернутого в районе между Люблином и Варшавой полевого штаба обороняющихся частей вермахта. Нужно прикрыть сектор южнее Варшавы, речи о том, чтобы идти на «свободную охоту» за линию фронта, или хотя бы поддержать пехоту - нет, задача – отбить возможные атаки авиации русских.
            На часах пять тридцать утра, солнце уже взошло, утро выглядит безоблачным и безмятежным. Эскадрилья набирает высоту три с половиной километра, начинаем искать русские самолеты. Вставшее летнее солнце осветило лесистые равнины под нами. Его блики играют  на остеклении фонаря.
            Ведущий пикирует вниз, и я следую его примеру. С востока подходят штурмовики и истребители. Наше звено атакует «Железных Густавов», другие заняты отсечением иванов, чтобы затем присоединится к нам.
            Промахиваюсь по бомбардировщику и попадаю под огонь русского истребителя. Ухожу нисходящей спиралью, затем разгоняюсь в горизонте на малой высоте, не применяя форсаж. Убедившись, что оторвался, снова набираю высоту для следующей атаки. На земле в районе боя уже лежат несколько самолетов, наши все на связи, значит это противник. Пока я драпал от ивана и занимал выгодную позицию, Фокке-Вульфы сделали свое дело. До шести русских самолетов осталось на земле, еще пару сбило ПВО, остальные повернули обратно. Эскадрилья обошлась без потерь. Остается незакрытый вопрос: если мы так хорошо воюем, то почему отступаем, и если выигрываем отдельные бои, то почему проигрываем сражения?
            После выполнения задания садимся на аэродром Пястув юго-западней Варшавы, русские танки подошли вплотную к Деблину и возвращаться туда также глупо, как стремится попасть в пасть к дьяволу. Ни одержав не одной личной победы, я  допускаю потерю скорости на выдерживании и грубо плюхаюсь на незнакомый аэродром с поломкой самолета. Устал! Как побитая собака выбираюсь из разбитой машины. Самолет еще смогут восстановить.
 
            Сегодня в 11.30 от ударов русских прикрывали стратегический район в общем направлении на Дрогобыч. Я первый раз потерял звено, группа хранила молчание, и, несмотря на ясную погоду и отличную видимость, когда звенья пошли на перехват истребителей и штурмовиков иванов, отклонился от курса,  товарищи пропали из виду. И хотя  впоследствии восстановил ориентировку,  по радиообмену, так и не встретился с первым номером и другими Фокке-Вульфами, а, облетев район по рассчитанному на земле маршруту, вернулся на базу первым. Я был легкой мишенью попадись нескольким иванам, но русские не залетают так далеко в наш тыл.
            Группа устроила бойню, заявив о тринадцати победах над бомбардировщиками и истребителями. Я испытывал неловкость, оттого, что не принял участие в драке. И хотя мое звено, включая ведущего, вернулось в Пястув целым, из второго звена прикрытия сел только один. Двое однозначно погибли, один лейтенант приземлился на вражеской территории и был захвачен русскими гвардейцами, так, по крайней мере, рассказал фельдфебель Мильке – единственный кто вернулся назад после боя с истребителями сопровождения. Таких разовых потерь эскадрилья не имела очень давно, а, по-моему – никогда!
    
            Настроение пакостное, мы устали отступать, устали от этой войны. У большинства товарищей на устах крутятся одни и те же стихи, непонятно кем сочиненные, и превращенные в песню:
 
Теперь мы должны драться
Но никто не знает, как долго будет бой продолжаться
 
Но все мы знаем, что это последнее сражение
За которым наступит покой и смирение
 
Мы сражаемся вместе плечом к плечу
Мы умрем вместе, покорившись огню и мечу!
 
            Сегодня в 9.15 шестеркой сопровождали бомбардировщики. Лето, ясное утро. Я второй раз теряю группу и пропускаю бой. Наши сбили четверых, но потеряли одного севшего на вынужденную за линией фронта. Товарищи смотрят на меня с недоверием, я растерян, что это: усталость, нарушение зрения вследствие старых травм, с этим надо что-то делать!
 
            Подняли, как только начало рассветать. Взлетели в 5.30  двумя звеньями на прикрытие района Аннополя от русских бомбардировщиков. Где те должны были появиться: севернее или южнее, никто толком не знал. Русские, используя конно-механизированные, пехотные и танковые  группы пытались захватить плацдармы в районе Вислы, их бомбардировщики должны были атаковать наш ближний тыл. Две пары Мессершмиттов сорвали атаку бомбовозов, и тогда  над районом появилась большая группа иванов на американских самолетах. Таких русских истребителей на краснозвездных самолетах американского производства мы называли индейцами. «Индейцы» оттеснили малочисленные Бф-109, и хотя, к тому времени наши опытные «велосипедисты» смогли сбить или повредить пять русских самолетов без собственных потерь, их сил было  недостаточно.
            Это все стало известно уже потом, в результате разбора, а тогда, рассекая дымку раннего утра, наша группа не знала, с каким противником может столкнуться.  Мы подоспели в тот момент, когда никаких русских бомбардировщиков не было, зато сразу были атакованы Р-39. Начался бой на средней высоте две тысячи метров. Учитывая возросшие скорости самолетов, он не походил на «собачью свалку» первых лет войны, это была схватка на вертикалях с большой амплитудой для занятия позиций и атак. Убедившись, что мой первый номер в безопасности, я вцепился в одного ивана бульдожьей хваткой, преследуя его на вертикалях и пикированиях. Когда русский толи устав, то ли понадеявшись на скорость своего индейского мустанга, перевел самолет в горизонт, мне удалось, используя небольшое преимущество Фокке-Вульфа в скорости на малых высотах, занять удобную позицию и медленно сокращая дистанцию открыть огонь. Выпустив процентов двадцать боезапаса из разрушительного оружия своей птички, получилось  сбить самолет противника. Я видел как снаряды и пули попадают в фюзеляж Р-39. Его летчик был прекрасно защищен двигателем расположенным сзади, но мотор, не выдержав нескольких попаданий 20-мм снарядов начал дымить, скорость противника еще упала. Подойдя ближе, я прицелился в основание левой плоскости и дал очередной  залп. Самолет противника закрутился  юлой. Став в вираж над местом падения, я взглядом проводил Р-39 до самой земли. Уже над самой кромкой деревьев летчик попытался выброситься с парашютом. Дальнейшая судьба  русского богатыря, а только человек недюжинной силы мог преодолеть перегрузку и выпрыгнуть из кабины, впрочем, ведь у этого американца двери, похожие на автомобильные, сбрасывались.
            Пристроившись к своему звену, я с удовлетворением заметил, что все самолеты на месте, а вот второму звену не хватало одного борта, кого, пока не разглядеть. Остаток топлива позволил нам продолжить патрулирование района, рассчитывая встретить бомбардировщики.
            В одном из маневров БМВ сбросил обороты, манипуляции органами управления двигателем и даже попытка перезапуска не дали результата. Я стал жертвой банального отказа, и мне ничего не оставалось, как искать площадку для посадки. Повернув в сторону аэродрома, я выбрал подходящее поле идущее вдоль Вислы и жестко грохнул туда машину.  Я поджал ноги и схватился за обвод фонаря. При посадке самолет рано потерял скорость, плюхнувшись на брюхо, он зацепился за кочку и сделал попытку скапотировать. Меня страшно тряхнуло на ремнях, но не ударило о приборную доску или ручку. Натерпевшись страху, я выполз из самолета, который был невосстановимо  поврежден, снял комбинезон и с трудом пошел к воде. Сильно болел позвоночник, видимо поврежденный в районе поясницы, от ремней плечи опухли, но я был жив.  Вода вернула мне силы смыв пот и грязь. Я вновь оделся, забрал все ценное и с трудом пошел по направлению к ближайшему населенному пункту, где должны были находиться наши части.
            К вечеру я вернулся в Пястув. Доктор, осмотрев поясницу, отправил меня на снимок. Позвоночник был цел, но  слегка смещен, врач высказал предположении о трещине в суставном отростке поясницы, и прописал покой, тем более что свободных самолетов больше не было, в  последнем бою были потеряны два Фокке-Вульфа, включая мой, и один летчик.
            Через несколько дней боль прошла, матчастью нас выручила четвертая  группа «Грюнхерц» прибывшая в Польшу с новыми Фв-190А-8, в том числе и для нашей эскадрильи.
            Пытаясь проанализировать собственные ошибки последних вылетов, я пришел к неутешительному для себя выводу: не боясь гибели, я подсознательно так боюсь попасть в плен, что, осуществляя вылеты за линию фронта, я теряю ориентировку и стремлюсь как можно быстрее вернуться на аэродром. Только над территорией, контролируемой вермахтом, я веду себя уверенно - выходит пора переходить в ПВО Рейха.
 
            Нас все реже используют по назначению в качестве бомбардировщиков, а, учитывая неплохую дальность машин, чаще бросают закрывать дыры в растянутом фронте как истребителей прикрытия. Обед вышел быстрым, успев за двадцать мигнут поглотить сосиски с фасолью, наша группа поспешила к самолетам – новеньким Фокке-Вульфам, пригнанным из тыла.
            В 14.30 восемью самолетами пошли по направлению на Долину,  защищать дороги от русских охотников. 1-я танковая армия отходит на запад в Венгерскую равнину. Нужно прикрыть дорогу от бомбардировщиков. Пара  истребителей уже пыталась сделать это чуть раньше, но сбив двух иванов, сама пала жертвой превосходящих сил. 
            Бомбардировщики обнаружили почти сразу, это были двухмоторные фургоны, идущие на высоте три тысячи метров под прикрытием большого числа истребителей, последние бросились на нас, пытаясь сковать боем, и на какое-то время им это удалось
            Я зашел в хвост ивану, пристрелочной очередью мне удалось повредить его самолет, и я точно был уверен, что он станет моей добычей. Русский начал горку, следуя за шлейфом, оставляемым его самолетом, я потянул вверх и уже готовился прокричать  победное: «абшусс»!  Внезапно его самолет вспыхнул и взорвался, разлетаясь на фрагменты планера и мотора.  Взорвался боекомплект или топливо, как-то неожиданно, но в любом случае это победа моя.
            Расправившись с истребителями, мы отправились вдогон за бомбардировщиками уже повернувшими  назад. Успели они нанести удар по дороге с нашими отступающими танками или нет?
            Проскочив мимо одного, так и не успев открыть огонь, я развернулся, и начал преследование. Рассчитывая, что пушки сразу сделают свое дело, и, не желая попадать под огонь стрелка, я открыл огонь с дальней  дистанции, но быстрой победы не получилось. Тогда я дал полный «газ», расстояние быстро сокращалось, бомбардировщик открыл жиденький оборонительный огонь, не способный отвратить атаку моей хорошо бронированной птички.
            – Хорошо, что передо мной не «крепость ами» - подумал я, подойдя к бомбардировщику в упор.
            Я нажал на гашетки, приготовившись к победному финалу, в тот момент, когда двухмоторная машина начала неожиданный маневр с целью дать мне проскочить мимо. Резко дернув в сторону, я не успел избежать столкновения, задев хвост противника левой плоскостью. Мне стало не до судьбы русских, Фокке-Вульф отбросило в сторону, потерявший скорость самолет затрясся, сваливаясь в левый штопор. Я пытался остановить вращение, но педалей и руля высоты не хватало, я совсем убирал или максимально давал «газ», но самолет, отказываясь слушаться, терял высоту, а главное – он совершенно не реагировал на дачу элеронов «по штопору». Приняв решение, я решил оставить самолет, совершивший свой первый и точно - последний боевой вылет и, сбросив фонарь, прыгнул в бездну.  Парашют не подвел, приземлившись у своих, только на земле я оценил трагикомичность произошедшего: в двух последних вылетах я потерял два самолета. Довершением разочарования стал просмотр пленки с самолета ведущего, это он, выскочив сверху, добил русский истребитель, победу записали на его счет, что же: он идет на Рыцарский крест. Удивительно, но русский бомбардировщик, который должен был развалиться после столкновения, продолжил ковылять в сторону дома и также был сбит ведущим. Посыпаю голову пеплом! Одержав восемь побед, наша восьмерка потеряла четыре самолета, хорошо, что хоть все летчики, подобно мне, остались живы.
 
            Лето выдалось жарким во всех отношениях, к погодному зною добавилось русское наступление в Белоруссии и Польше. Потеряв в последних двух вылетах два ФВ-190, я на два месяца остался без самолета. В начале осени нашу эскадрилью отвели в тыл на заводской аэродром концерна Хеншель - Берлин-Шенефельд. База прекрасная – три восемьсот метровых полосы, ангары и капитальные помещения для персонала. Как элита мы не испытываем особых проблем с продуктовым снабжением. Рядом Берлин, в котором еще работают ресторанчики и находятся множество чуточку голодных в прямом и переносном отношении женщин, наших женщин готовых почти на все. Становится стыдно, что мы не можем их защитить от постоянных налетов бомбардировщиков.
            После нескольких лет военных скитания по чужбине мы дома в глубине Германии, но от этого не становится радостно. Ничего, кроме тяжелых потерь и утрат, да еще многочисленных аэродромов, отчетливо не вспоминается, даже плен, как страшное и отвратительное чудовище память старательно вычеркивает из своих записей. Эскадрилья доукомплектована истребителями, теперь нам есть на чем летать. Нам – это небольшой группе уцелевших опытных пилотов-бомбардировщиков, волей командования и тактической необходимостью ставших истребителями. Нашу эскадрилью укомплектовали самолетами, теперь за мной числятся сразу два ФВ-190А. Скоро может  начаться нехватка топлива, надеюсь, что заводских запасов все-таки хватит. Мы базируемся вместе с остатками второй группы 4 истребительной эскадры, эксплуатирующей такие же Фокке-Вульфы. Что нам предстоит: воздушная оборона Рейха от британо-американских бомбардировщиков или атаки плацдармов советов. С чем бы мы ни столкнулись, в голове крутятся только одни удручающие мысли, похожие на слова старинной песни:
            «–  Мы должны драться, но никто из нас не знает как долго, и когда наступит конец насилию, чтобы мы больше не брались за оружие. Мы держимся вместе плечом к плечу - никто не сражается в одиночку. Мы сражаемся вместе и погибаем вместе, никто не умрет в одиночестве, никто не останется жить!»
            Русские начали новое наступление, они вышли к Одеру,  и теперь угрожают Берлину с востока. Сейчас период затишья, вызванного плохой погодой, остается спорить: бросят нас в ПВО или отправят уничтожать мосты на Одере.
 
            Погода наладилась. В 6.15 утра три пары подняли на прикрытие наземных войск от ударов бомбардировщиков противника. Ели успели взлететь, как аэродром был атакован тяжелыми американскими истребителями П-47. За нами, уже под огнем противника взлетело еще две пары четвертой эскадры. Мы не успели собраться, и каждый действовал самостоятельно, бой проходил на ограниченном участке на расстоянии прямой видимости друг друга, вдобавок мы постоянно переговаривались по радио. Зенитчикам аэродрома даже пришлось ограничить огонь, чтобы не попасть в своего.
            С включенным впрыском правым виражем я зашел в хвост одному ами, пока ведущий прикрывал меня сзади. Я так  волновался охваченный охотничьим желанием сбить своего первого американца, что никак не мог  сконцентрироваться и поймать П-47 в прицел. Ручка нервно дрожала в моей руке, а самолет заваливал небольшие крены то вправо, то влево, или рыскал капотом по горизонту.  Боясь перегреть двигатель, я не мог долго использовать форсаж, а  расстояние все не сокращалось, П-47 оснащенный очень мощным двигателем оказался  скоростным самолетом. Ами ушел в пологое пикирование, еще набрав скорости, я бросился за ним, но, не выдержав бесполезной гонки, отдал его на усмотрение своего командира, отвалив в сторону. Затем, потеряв «первого номера», я самостоятельно пошел в сектор между восточной частью Берлина и Зееловскими высотами, но так и не встретил ни самолетов противника. С группой соединился только на подходе к Шенефельду.
            Подвели итоги: три самолета  4 эскадры были повреждены на земле атакой американцев и один сбит в воздухе на взлете,  среди наших пар потерь не было, зато четыре ами, два ивана и еще пять русским бомбардировщиков были сбиты, общий счет: одиннадцать против четырех.
 
            На раннее утро запланировано прикрытие бомбардировщиков бьющих по автоколоннам  русских  в районе  Кольберга. Ночью пошел дождь, благо полосы в Шенефельде позволяют взлетать и садиться в любую погоду. Собрались в одном из ангаров, где техники подготавливали самолеты, ждем улучшения. В 7.45 дождь не закончился, но ослаб. Взлетели двумя звеньями, где-то над нами прошли бомбардировщики, мы их не видели,  набрали высоту три тысячи метров, безрезультатно, видимость отвратительная, горизонт не просматривается, в таких условиях полет только по приборам. Мы стали вести переговоры.  Командир связался с «вокзалом», доложив о «плохом кино» и получив команду действовать по обстановке все таки принял решение следовать в «занавеске»  в район Кольберга. Нужно или идти плотным строем, надеясь на штурманскую подготовку ведущего,  или разойтись на дистанцию, исключающую возможность столкновения. Мы разошлись и стали искать бомбардировщики, которые, как оказалось, сбросили груз почти вслепую на предполагаемые позиции русских и повернули назад. Часть нашей  группы вышла в зону хорошей видимости, где столкнулась с большим числом новых русских истребителей.  Я опустился почти до пятисот метров и смог разглядеть колонну русской техники, идущей в сторону Кольберга. Точнее говоря, то, что это русские я определил по месту их обнаружения, а был я точно за линией фронта, и потому, что по мне был открыт редкий огонь из огневых средств, имеющихся в распоряжении колонны. Зайдя вслепую на цель, уже на боевом курсе я определил, что выполнил заход крайне удачно, снижаясь строго над прямым участком шоссе против хода колонны. Открыв огонь из пушек по первой машине, постепенно выбирая ручку на себя, тем самым, переводя огонь на следующие автомобили колонны, я видел что попал, но отсутствие времени, обзора и видимости не позволили оценить результаты. В одиночестве вернулся на аэродром, с трудом отыскал полосу и сел, пройдя над стартом.
            Проявка пленки, а все наши самолеты были оборудованы камерами, показала, что мне удалось попасть в три машины, налет на автоколонну признали удачным. В Шёнефельд  из моего звена вернулся командир группы, и мой «номер один», а лейтенант Линц погиб, из второго звена вообще никто не вернулся, пять летчиков за один вылет мертвых или попавших в плен  - таких потерь эскадрилья не знала с момента своего создания. По радиосвязи и пленкам подсчитали, что должны были сбить до шести русских.
 
            Дождь закончился, сменившись дымкой, видимость сносная. Собрав восемь боеспособных самолетов эскадрильи, в 13 часов 15 минут взлетели прикрыть обороняющиеся  у Эберсбаха  танки от атак русских бомбардировщиков. На русских нас вывела пара «шишек», уже ведущая бой. Мы шли как на параде: двумя звеньями над своей землей строго соблюдая интервал и дистанцию – последний парад люфтваффе. Набрали три тысячи пятьсот метров. Когда вышли в район, «Густавы», одержав две победы, уже были потеряны. Командир обнаружил группу русских истребителей ниже нас, и мы сходу атаковали их сверху. Используя преимущество, за несколько минут сбили четырех иванов и стали искать бомбардировщики. Не набрав очков в схватке с истребителями, я первый обнаружил крадущиеся на малой высоте «бетонные бомберы». Используя кинетическую энергию, я мигом догнал штурмовик и сделал залп, но промахнулся и проскочил, попав в облачность. Развернувшись, я хотел повторить заход, но потерял русского из виду. Штурмовики, оставшись без истребительного прикрытия, повернули назад, мы бросились вдогон. Идя на малой высоте можно было отчетливо видеть как, внизу на земле,  русская артиллерия обрабатывает наши позиции. Один бомбардировщик, уходя от преследования, развернулся, идя на меня в лоб. Я выстрелил, но опять промазал.
            Группе удалось сбить три Ил-2 и вернуться без потерь. Посадка эталонная. Если бы полосы Шенефельда, как и другие аэродромы Берлина можно было переносить с собой в Россию, мы бы выиграли войну.
 
            Дожди возобновились, кажется, плачет сама весна. В условиях светового дня еще можно совершать вылеты пилотам, имеющим опыт полетов в таких условиях. Вот и сегодня в середине дня так и не дождавшись прекращения осадков нашу эскадрилью, из двух оставшихся звеньев, поднимают прикрывать танки, действующие у линии фронта.
            11.30, сижу в кабине, подняв голову в серое моросящее небо с разрывами, только разрывы эти не радуют. Двигатель запущен, жду своей очереди на взлет, к горлу подкатывает комок тошноты, хочется блевать, кружится голова, что это: страх перед смертью или кухня накормила несвежей рыбой на завтрак. Да нет, ели все, интересно как самочувствие остальных. Чувствую, что лететь не могу, глушу двигатель и с трудом выбираюсь из кабины, видя недоумевающее лицо техника. В другой ситуации его лицо могло рассмешить и «угрюмого дудочника», но только не меня в таком состоянии. Я сообщил, что с машиной все в порядке, просто не могу лететь по состоянию здоровья, и отправился в лазарет. По пути меня несколько раз вывернуло на изнанку.
            Фельдшер сказал, что похоже на проблему с поджелудочной, это могло вызвать головокружение вплоть до расстройства вестибулярного аппарата, дал мне лекарств, отстранив от полетов на пару дней. Я остался на земле ждать товарищей. Я слышал радиообмен, из которого понял, что группа встретилась с большим числом вражеским самолетов бомбардировщиков и истребителей, даже подняли пару 4 эскадры
            Из вылета не вернулось все мое звено, включая ведущего,  во втором шварме потеряли еще двух летчиков – пятеро из восьми, не вернулась и пара, вылетевшая на выручку. Говорят, что сегодня над нашим участком фронта было сбито двенадцать самолетов люфтваффе, даже двенадцать или четырнадцать одержанных побед не компенсируют этих потерь. Если бы я полетел, меня бы ждала та же участь, а может как раз мое отсутствие, сделавшее звено не полным, подвело остальных. Угрызения совести перемешиваются с чувством безысходности,  мои сослуживцы погибли, а я выжил, нарушив клятву: «мы держимся вместе плечом к плечу, никто не сражается в одиночку, мы сражаемся вместе и погибаем вместе, никто не умрет в одиночестве, никто не останется жить!». Намного ли я переживу их?
            Прибыло пополнение из молодых фельдфебелей – пацаны! На чем они будут летать, у нас осталось семь самолетов?
 
            Русские форсируют Одер. Сегодня нас будут использовать по прямому назначению: в качестве штурмовой авиации – двумя трехсамолетными звеньями должны разрушить автодорожный мост  в районе Кюстрина. Взлетели в 16.15, взяв по одной тяжелой бомбе. Я назначен ведущим пары – впервые с начала войны, будучи лейтенантом, я всегда оставался на вторых ролях и вот теперь получил должностное повышение, ни сколько за собственные заслуги, сколько за выслугу, да и просто потому, что в эскадрильи осталось мало опытных пилотов, надо же кому-то вести прибывших «зеленых» новичков. Сегодня у меня не одни, а сразу два ведомых: фельдфебели Решке и Артнер. Взлетаем по одиночке и расходимся в разных направлениях, чтобы запутать возможные радары противника – линия фронта  рядом, затем собираемся звеньями на высоте шестьсот метров и резко меняем курс с юго-западного на северо-восточный, разворачиваемся в сторону захваченного русскими Кюстрина. В этот же район направились два звена истребителей четвертой эскадры – несмотря на дымку, ожидается сильное противодействие иванов. Так и произошло, на подходе к цели нас встретили истребители противника большим числом. Это заставило нас рассредоточиться и уйти в облачность. Выходили на мост по одному. Когда я подошел к переправе, один пролет моста был уже разрушен. Не видя собственный результат бомбометания, я сразу же ушел в облака, уверенный что, сбросив тяжелую бомбу с очень малой высоты, не мог промахнуться. Освободившись от груза и набрав высоту, мы самостоятельно вступали в бой с иванами, уже связанными истребителями поддержки. С переворота  спикировав на противника, мне удалось сесть ему на хвост. Это был американский самолет в зеленом камуфляже, какие поставляются русским, с крупнокалиберной пушкой, скорострельность которой была ниже наших. Несколькими пушечными залпами я отправил его к земле, одержав девятую победу в этой войне. Собраться в группу не получилось, и в Шёнефельд возвращались по одиночке. Трое из шестерых не вернулись, включая обоих моих ведомых. Артнер, скорее всего, погиб. Вернувшиеся летчики 4 эскадры, сами не досчитавшиеся двоих, заявили, что видели, как один из наших садился на вынужденную, значит, это был Решке. Остается слабая надежда, что он сможет скрыться от русских. Истребители заявили о шести победах, в нашей эскадрильи их всего две, включая сбитый мной П-39. К тому же у нас осталось всего пять самолетов, так что командовать мне некем.
 
                 Дневник прерывается. Возможно, автор погиб в апреле 1945 года в воздушном бою отражая налет американской авиации.
            Согласно архивным данным ГУПВИ НКВД СССР  из всех немецких  военнопленных попытавшихся совершить  побег остались не пойманными 3 %. В целях психологического воздействия, даже в случае, если сбежавшего не задерживали, остальным пленным объявлялось, что их товарищ убит входе  задержания. Достоверной информации о военнослужащих, совершавших удачный побег более одного раза, не обнаружено.
            Упомянутые в дневнике:
            Герберт Илефелльд – участник войны в Испании, и второй мировой войны, во время немецкой оккупации Югославии был сбит и попал в плен, был освобожден вермахтом, войну с Советским Союзом начал командиром группы (авиаполка – в советском варианте) в звании капитана, в ходе войны стал командиром эскадры (авиадивизии), заканчивал войну на реактивном истребителе, всего одержал 132 победы, 8 раз был сбит сам, был неоднократно был ранен, умер в 1995 г. в Германии.
            Эрвин Клаузен – на фронтах с начала второй мировой войны в звании фельдфебеля, к моменту нападения на СССР в звании обер-лейтенанта командовал эскадрильей, погиб 4 октября 1943 года на Западном фронте совершив воздушный таран бомбардировщика, на момент гибели он в звании капитана  командовал группой, это была его 132 победа.
            Хайнц Франк – один из первых пилотов штурмовой авиации, войну с СССР начал в звании обер-лейтенанта, командовал эскадрильей, полком, погиб в результате несчастного случая в октябре 1944 года, на момент гибели имел 900 боевых вылетов и 8 побед, был в звании майора.
            Люсьен Липпнер – бывший офицер бельгийской армии, служил в бельгийском легионе, затем перешел в войсках СС, командовал штурмовой бригадой в чине штурмбанфюрера, погиб в ночь прорыва из окружения под Черкассами, его тело вынесли  подчиненные.
            Вильгельм Штеммерманн – генерал артиллерии, участник двух мировых войн, погиб под Черкассами также как и Липпнер прорываясь из окружения не бросив своих подчиненных, по распоряжению генерал-полковника Конева был похоронен немецкими пленными с воинскими почестями.
            Хейнц Вернике – лейтенант, погиб в воздушном бою 27.12.44г. столкнувшись с самолетом ведомого, на момент гибели имел более 100 побед.
 
«Сталинский сокол».
            Если бы я не был кандидатом в члены партии, то сказал бы церковное: «пути Господни неисповедимы». Моя служба проходила в ВВС Прибалтийского ОВО. Уже неделю как я числился в управлении 8-й авиационной дивизии. В управлении – это не значит, что был я «штабной крысой», в авиации летают все от сержанта до генерала вне зависимости от занимаемых должностей. В начале я был простым летчиком, одним из первых в полку освоил МиГ-3, потом, получив лейтенанта, стал командиром звена. Новый командир дивизии полковник Василий Андреевич Гущин оказался хорошим знакомым моего отца, он и перевел меня к себе в Ковно. Но моя штабная работа была очень недолгой. 6 июня Василий Андреевич оторвал меня от изучения карт округа, над которыми я корпел уже третий день, разрабатывая планы взаимодействия авиационных сил дивизии с различных аэродромов в зависимости от скоростных характеристик и дальности самолетов разных типов. Между нами состоялся  долгий разговор, в котором сорокалетний Гущин вначале, выпив со мной по рюмочке хорошего  коньяку, вспоминал некоторые моменты своей биографии связанные с моим отцом,  его бывшим командиром и другом, а затем сообщил мне, что поступило указание перевести несколько летчиков, освоивших МиГ-3, в 15-ю смешанную авиационную дивизию во Львов. Дивизия имела большое количество МиГов и нуждалась в летчиках уже освоивших этот тип. Мой налет на новых типах составлял сорок часов, и это было достаточно много.
            – А разве нашей дивизии не нужны такие летчики? – поинтересовался я.
            – Еще как нужны! Самолеты недавно начали поступать в полки, их освоение только началось... Тебя интересует, почему я остановился на твоей кандидатуре? – спросил Гущин, наливая нам уже по  третьей рюмашке.
            – Есть несколько причин: ты парень пока холостой, а переводить летчика с семейством  достаточно хлопотно, ну это так сказать моя официальная версия, а потом: ты ведь сам родился на «югах», так что поедешь поближе к отчиму дому.
            Я действительно родился в Севастополе, и моя мать проживала там.
            – Давай поговорим откровенно - продолжил полковник:
            – Мне плевать, что там говорят наши газеты и пропагандисты, но я знаю точно: скоро будет большая война,  по сравнению с которой финская покажется танцами в клубе. На уровне командиров дивизий и выше это знают все, не известны только сроки, но война будет и скоро. Ты думаешь, мне не хочется иметь надежных проверенных ребят в такой заварушке? Еще как хочется!  Мы на самой передовой, даже слишком. Руководство считает, что удар немцы, вместе с венграми и румынами нанесут на юге, в районе Львова, потому там наши и наращивают сильную  группировку, туда ты и едешь. Только я уверен, что основной удар будет северней: через Польшу и Прибалтику. Если немцы врежут с юго-запада, а финны с северо-востока через залив и Карелию, нас отрежут, и тогда тут такая каша заварится. Местное население, сам знаешь, за нас - пока немцев нет!
            Я попытался что-то возразить про долг и смелость, но Василий Андреевич перебил:
            – А я тебя  не на курорт отправляю, не в Москву или на Урал, и на вас каши хватит!  Там округ посильнее, есть оперативный простор, главное – начало войны, внезапность! Обидно погибнуть  неожиданно в самом начале. Дальше развернемся и дадим в морду! Я вроде как перед твоим отцом должен, это он меня в авиацию вывел. 15-я дивизия стоит вокруг Львова – это тоже граница. Но я вот что придумал: дам тебе рекомендательное письмо. Прибудешь во Львов, найди командира дивизии, это мой товарищ  генерал-майор Демидов, передай от меня привет, покажешь документы и мое письмо. Я порекомендую перевести тебя в Одесский округ на юг Украины. Ты парень толковый, новый тип освоил, лейтенант,  значит, будешь вроде инструктора, минимум - командиром звена, а там может и комэском сделают. Есть еще одна причина: чисток у нас в армии хватает, особистам дай только повод, начнется война,  мы на передовой, если случись что с дивизией, обвинят  командира: окружил себя знакомыми, занимался протекционизмом, чуть ли не группу заговорщиков создал. Глупо конечно, но виноватых всегда найдут, дай повод!
            Аргументы командира не показались мне весомыми. Какая война, у нас же мир с немцами, а если что, неужели сразу не остановим, неужели возможны тяжелые бои, окружение, неразбериха. Была еще одна причина, по которой я не хотел ехать на юг. Я не был женат, но в Ковно у меня была девушка - Ядвига. Стройная светловолосая  литовка с голубыми как весеннее небо глазами. Подруга - еще не жена и вести ее с собой во Львов или Киев возможности не было, а расставаться с ее прибалтийскими прелестями очень не хотелось.
            Приказ есть приказ! Поездом 12 июня я прибыл во Львов в штаб 15-й дивизии. Командира и начальника штаба не было на месте, впрочем, дежурный офицер вполне мог дать мне предписание в один из истребительных полков и самостоятельно, но я настоял, что дождусь генерал-майора Демидова.
            Комдив прибыл под вечер. Он инспектировал пограничные аэродромы, как я узнал позже, доводил до подчиненных указ Тимошенко о запрете полетов нашей авиации в десятикилометровой зоне от границы с Румынией  и о мерах по маскировки аэродромов. Неужели прав был Гущин о скорой войне! Впрочем, маскировка и запрет полетов - это всего лишь превентивные меры от провокаций и еще не война. Александр Афанасьевич в присутствии своего начальника штаба ознакомился с моими документами, и, усадив меня в кабинете, «про себя»  прочитал письмо Василия Андреевича.
            – Твой командир пишет, что можешь организовать обучение летчиков на МиГ-3, у меня в дивизии двести тридцать шесть МиГов, а освоили их пока не более тридцати человек. Но твой бывший командир просит перевести тебя в Одессу. Смотри: или даю приказ о зачислении в нашу дивизию в один из истребительных полков или бери адрес соседей и езжай к новому месту службы. А то разводите здесь институт благородных девиц:  хочу служить там, не хочу здесь! Почему просишь перевести на юг, по семейным обстоятельствам?
            – Мать у меня живет в Севастополе, я ее со дня окончания училища больше двух лет не видел – ответил я, помня наставления Гущина.
            – Не убедил лейтенант, к матери можешь и в отпуск съездить, но раз просишь о переводе в Одесский округ, езжай, отметь в канцелярии перевод.
            Не знаю, какая сила наперекор официальному направлению влекла меня на восток. Я уже было начал сомневаться: стоит ли спорить с генерал-майором и просить перевода в Одесский округ, как убеждал меня Гущин, но Демидов не настаивал, видимо у него хватало проблем гораздо более серьезных, чем  ломать капризы неизвестного ему «лейтенантика».  
            Попрощавшись по уставу, я уточнил в штабе адрес Одесского округа и остался до утра прямо в здании штаба 15-й дивизии. С утра, выпив чая в дежурке, я отправился погулять по Львову, так как поезд на восток выходил после обеда. Мне понравился Львов, своей европейской архитектурой он чем-то напомнил Ковно. Пообедав в небольшом ресторанчике, я сел на поезд и поехал к новому месту службы в Кировоград, так как штаб авиационной дивизии, куда я получил направление, находился не в Одессе, а в Кировограде. Прибыв в штаб 45-й дивизии, я узнал, что направлен в 131-й Истребительный Авиационный Полк, дислоцирующийся в Кривом Роге. Наконец я прибыл в Кривой Рог и представился командиру полка Леониду Антоновичу Гончарову. Комполка показался мне душевным человеком, но требовательным командиром. Он рассказал о буднях полка, как создан, на чем и где летает. Полк был четырех эскадрильным, в строю имел шестьдесят четыре И-16 тип 24  с винтом изменяемого шага, часть летчиков имела опыт финской войны. Основной аэродром полка находился здесь в  Кривом Роге. МиГ-3 только начали поступать. Но с учетом того, что полк был вооружен И-16 последней модификации, перевооружение на МиГи  временно приостановили. В 131-й полк поступило только пять МиГ-3 собираемых на аэродроме в Новополтавке – селе по пути из Кривого Рога в Николаев.  Никто из полковых летчиков, включая командира, на новых типах  не летали. Полк располагал  еще одним полевым аэродромом ближе к молдавской границе.
            Пока я не получил распределение в конкретную эскадрилью. Гончаров обещал подумать, как организовать переучивание группы летчиков на имеющиеся МиГ-3, чтобы иметь в полку постоянное звено скоростных высотных перехватчиков. Командиром такого звена  вполне мог стать я. Мы договорились, что я завтра на полуторке доберусь до Новополтавки, где инженерным составом собираются прибывшие в контейнерах МиГи, и займусь их облетом, а с первого июля начнем обучение звена.
            19 июня утром на полковой полуторке я прибыл на аэродром Новополтавка. Само село оказалось еврейской земледельческой колонией в обширных степях южной Украины. Аэродромом командовал капитан Давидков – заместитель Гончарова, ставший моим непосредственным командиром. Сборка самолетов подходила к концу, и старший техник заверил, что завтра я смогу начать облет. Для удобства сборки новые МиГи стояли достаточно скученно в одну линию на краю аэродрома возле технических помещений и аэродромного оборудования. На следующий день, после того как техник завершил опробование мотора, я действительно смог совершить вылет на одном из самолетов. Погода была прекрасной: ясный день со слабой облачностью. Я поднялся над аэродромом на высоту пять с половиной километров, выполнил несколько фигур простого и сложного пилотажа, поработал режимами двигателя и даже сделал незапланированный полетным заданием  разгон самолета до максимальной скорости в пикировании.
            Несмотря на то, что МиГ-3 всего на год был моложе И-16 последних модификаций, это был уже совершенно другой самолет, скоростной с закрытой кабиной, большим потолком и дальностью полета. Высоту в пять с половиной километров я набрал всего за семь минут, боевой разворот после пикирования, выполненный мной не совсем чисто, дал прибавку в высоте более восемьсот метров. Кстати я наблюдал, что многие летчики старой закалки даже на самолетах новых типов продолжают летать со сдвинутой назад подвижной частью фонаря, а то просят техников совсем снять открывающуюся часть. - Так - говорят они: - лучше видимость.  На самом деле они боятся, что в случае  аварийной посадки или вынужденного покидания самолета фонарь может заклинить. Я относился к  молодым пилотам и подобных страхов не испытывал, тем более что летать с открытой кабиной на скоростном самолете – это терять его основное преимущество – скорость за счет ухудшения аэродинамики. Но в физике все взаимосвязано и за скорость надо было чем-то платить и МиГ, а точнее - его летчик платил большими:  радиусом виража,  посадочной скоростью и пробегом по полосе. Конечно, по сравнению с И-16, МиГ был неповоротливым утюгом, особенно это чувствовалось на малых высотах. На больших скоростях он также был тяжело управляем, чтобы вытянуть самолет из пикирования мне хотелось упереться в приборную доску ногами. Его основными преимуществами были горизонтальная скорость и высотность, но этим качествами еще надо было научиться пользоваться.
            Суббота была коротким днем и после обеда основная часть аэродромного состава разъехались по семьям и постоянным квартирам в Кривой Рог или Николаев. Убыл и капитан Давидков.  Остался только караул  аэродромного охранения и я, как человек, которому некуда было ехать. Со следующей недели я планировал отпроситься у командира в краткосрочный отпуск на неделю – съездить повидать мать, а с 1 июля вовсю приступить к летной  работе.
            Сразу по приезду в Новополтавку старшина устроил меня в один из домов. Дом был двухкомнатным. В большой комнате жили вдова – хозяйка лет сорока пяти с дочерью, черноволосой черноглазой южанкой годов восемнадцати, во второй комнате меньшего размера поселили меня. Интерьер был небогат: большая деревянная скамья, застеленная матрасом, служила мне кроватью, у которой стояла  тумбочка для личных вещей. Но я был доволен. Думаю, что хозяйка тоже была не против мужских рук в хозяйстве, а при виде привлекательных и пока еще недоступных мне форм ее дочери я стал постепенно забывать Ядвигу.  Аэродром не был основным местом базирования  полка и не имел постоянной летной столовой. В будни из Кривого Рога  привозили продукты, из которых готовили прямо в полевой кухне на аэродроме. В выходные дни я был поставлен на довольствие непосредственно в доме проживания
            В воскресенье я проснулся в шесть утра. После завтрака, справившись у хозяйки, что сделать по хозяйству, до обеда  прогулялся на речку, а затем направился на аэродром поговорить с охранением и осмотреть самолеты. День выдался ясный и тихий, хороший летний день, как и позавчера - когда я облетывал МиГ. Его сладостная тишина закончилась для нас, бывших на аэродроме Новополтавка, в 16:15 с прибытием той самой полуторки, которая привезла меня несколько дней назад. В кабине сидел какой-то лейтенант наземного состава, в кузове несколько красноармейцев.
            – Война! – первое слово, которое я услышал от лейтенанта: - Молотов выступил по радио, Германия напала на Советский Союз!
            Командир полка прислал отряд аэродромного обслуживания  для обеспечения маскировки аэродрома, других указаний пока не было. Совместными усилиями мы приняли меры по рассредоточению самолетов и оборудования, управившись к вечеру, расставив охранения из имеющихся  и уже уставших бойцов, мы втроем собрались на командном пункте аэродрома. Мы: это я, прибывший лейтенант батальона аэродромного обслуживания и старшина караула охранения. Думаем: что делать? Стемнело, связи с полком не было, новых указаний не поступало. Я вслушивался в тишину невинной летней ночи, все произошедшее за последние часы  казалось дурной шуткой прибывшего лейтенанта, его звали Николай. Мы возбужденно обсуждали сегодняшнюю роковую новость. Я вспомнил предупреждение Гущина. Николай рассказал, что буквально накануне поступил приказ о рассредоточении авиации по полевым аэродромам, начали с Кривого Рога, где стояли основные силы полка.  Личный состав отнесся к приказу с большим недоверием,  мы ведь за четыреста  километров от границы.   
            Наступила ночь, никаких приказов, никакой информации! Прямой телефонной связи с полком не было. Старшина предложил сбегать в село за водкой. Водки, конечно, не нашел, принес самогон. Мы почти залпом выпили по два стакана под закуску из хлеба и сырых яиц. Тишина вокруг убаюкивала. Не помню, в каком часу мы заснули. Караула не проверяли. Проснулись утром, организовали питание бойцов, решили ждать указаний из штаба полка.     Понедельник прошел тихо без происшествий, никаких признаков войны. На всякий случай я, с техником из группы Николая, подготовили один самолет. День прошел, но никаких указаний в Новополтавку не поступило, о нас словно забыли. Решили, что я завтра на полуторке отправлюсь в Кривой Рог.
             24 июня я приехал в здание штаба полка. В штабе я застал только дежурного лейтенанта и караул, весь летный и технический состав находился на аэродроме неподалеку. От дежурного я узнал подробности. Немцы напали 22 июня еще до рассвета. Полк был поднят по тревоге рано утром, личный состав принял тревогу за учебную, пока не пришла информация с аэродромного командного пункта:  «война!». Германия начала массированное наступления по всей границе. Бомбили Одессу, Киев, Севастополь. Как там мама? Есть сведения, что бомбили Белоруссию и Прибалтику, в том числе – Ковно. Как там Ядвига, Гущин? Гончаров сразу взял инициативу в свои руки, дав команду замаскировать самолеты и рассредоточить технику. В настоящий момент часть самолетов полка перебазировались на полевой аэродром ближе к Тирасполю и  вступили в бой. Еще 22 июня, открыли победный счет, уничтожив два бомбардировщика.
            Я пошел на аэродром. Летного начальства не было,  эскадрильи  заняты боевыми вылетами и перебазированием. Под вечер вернулся самолет комполка. Он коротко рассказал, что полк, включенный в состав Южного фронта,  ведет боевые действия над Молдавией:  Кишиневом, Тирасполем, Прутом. Сегодня  отличился капитан Давидков, тот самый, что командовал аэродромом в Новополтавке, проведя штурмовку колонн противника и сбив  истребитель.
            Воодушевленный полученной информацией я понял, что война не продлится долго и немцы очень скоро будут разбиты. Я рассчитывал, что Гончаров включит меня в боевую работу, но у него были другие планы.
            – Временно назначаю тебя комендантом аэродрома Новополтавка. Сейчас не до переучивания на МиГи. Технический состав и охрана, находящаяся на аэродроме идет под твое начало. Главное: замаскируйте технику. Будем действовать согласно обстановке, при необходимости организуешь оборону аэродрома.
            Какая оборона, неужели сюда могут дойти немцы или, хотя бы, диверсионные группы?
            –У тебя большое будущее – пошутил командир в конце разговора: вон Давидков, мой зам., до тебя этим аэродромом командовал, а теперь – почти герой.
            В этот же вечер я вернулся в Новополтавку. Сказать честно: я не был  рад своей должности. Я  наивно рассчитывал, что командир скажет: бери МиГ и сразу в бой, громить фашистов, а он отправил меня на тихий аэродром работать сторожем пятерки самолетов и аэродромного имущества.
            На следующее утро мы вывели из села на аэродром громкоговоритель, чтобы получать хоть какую ту информацию с фронта. 
            В середине дня над аэродромом на большой высоте пролетел немецкий разведчик. Мне очень хотелось взлететь и начать преследования, но, оценив ситуацию, я понял, что не догоню.
            В ожидании прошла почти неделя.  Нас не бомбили, но официальные сводки с фронта не вносили ясности в обстановку. Война продолжалась и, судя по всему, немцы двигались на восток вглубь нашей территории. Мы почти не выпивали спиртного - вдруг поступит приказ или приедёт какое начальство. Я видел, что бои не заканчиваются, и как военный летчик не хотел  оставаться в стороне. Наконец, когда 30 июня пришла информация о потери  Львова, мои нервы не выдержали, и я совершил поступок, о котором пожалел впоследствии, хотя сейчас уже не жалею! Я наивно рассуждал так: если 131-й полк не переучен на МиГ-3, то один летчик и один самолет в полку «погоды» не сделает. Значит, я должен присоединиться к любой летной части на МиГах и вступить в бой в ее составе. Мне захотелось вернуться в дивизию Гущина, но как быстро добраться из южной Украины до Прибалтики, успев это сделать ещё до конца войны. Конечно на самолете! Это больше  тысяче километров, можно долететь с одной промежуточной посадкой, где-нибудь в Белоруссии. Мы даже поспорили с Николаем: смогу ли я совершить стол безрассудный поступок, и я решил рискнуть.
            Рано утром 1 июля  я, поручив командование аэродромом  лейтенанту, сел в МиГ, тот самый, что облетывал до войны, и поднялся в воздух. Первоначально я решил совершить посадку в Кривом Рогу. Если бы Гончаров или его заместители были на аэродроме, меня, конечно, остановили еще «на корню». Но командиры были на боевых вылетах, самолеты не имели радиостанций, а  у оставшегося дежурного и технического состава не возникли ни малейшие подозрения, что я самовольничаю. Самолет принадлежал их части, я являлся летчиком полка, и все думали, что я выполняю приказание командира. Пока мой самолет дозаправляли, я успел побывать в штабе, получив в секретном отделе имеющиеся карты предполагаемого района полета. В штабе я узнал, что немцы особенно продвинулись в Белоруссии, наши войска несут значительнее потери под Белостоком и Минском. Это натолкнуло меня на мысль, что лететь через Белоруссию нельзя. Я решил лететь на Смоленск с посадкой в Брянске, где был военный аэродром, а затем на Ковно. Со штурманской подготовкой и прокладкой маршрута у меня никогда не было проблем, а погода позволяла выполнять полет по наземным ориентирам.  Топлива до Брянска мне хватило в притык и через два часа на остатке горючего я сел на местный аэродром. Наверное,  будучи очень наивным,  я представлял себе, что в таком перелете одиночного самолета нет ничего необычного:  документы у меня были с собой, сяду, объясню, что перелетаю  из одной части в другую, ничего крамольного – идет война.
            Самое удивительное, что в Брянске меня действительно заправили, и я смог беспрепятственно подняться,  взяв курс на Смоленск, где планировал быть минут через сорок. Я зашел и сел на северный смоленский аэродром, ожидая, что все пройдет также гладко как в Кривом Рогу и Брянске. Еще в воздухе я выбрал место возле технических зданий, куда подрулил после посадки. Я выбрался из кабины, навстречу мне шли несколько удивленных техников. Я сообщил, что лечу из Брянска в Ковно и прошу  заправить самолет. Один из техников, видимо старший, сказал,  что мне надо подойти к  командирам, так как без их распоряжения мой самолет не подготовят, и проводил меня на командный пункт. Дежурный  капитан посмотрел  мои документы и, спросив, откуда я лечу, попросил подождать, связавшись с кем-то по телефону. Я ждал около часа, вошел особист, изучил мои документы, расспросил кто я и откуда, куда направляюсь. Он был вежлив, я бы сказал – приветлив, но его напускную вежливость перечеркивали недоверчивые сверлящие глаза с огоньком как у кошки. Он вышел, затем вернулся и сказал, что нужно выяснить некоторые детали и сейчас за мной приедут. Я был спокоен как человек, уверенный, что ничего дурного не совершил.  Через час за мной действительно приехали красноармейцы с малиновыми петлицами,  посадили меня в грузовик и отвезли в здание Смоленского НКВД то ли на улицу Чернышевского, то ли Совнаркомовскую и поместили в подвальную одиночную камеру. Несколько дней к моей особе никто интереса не проявлял. Затем меня отвели к следователю. Допрос вел сержант Госбезопасности с волевым подбородком и оттопыренными ушами. Я открыто отвечал на его вопросы, скрывать мне было нечего, рассказал, что летел на фронт к полковнику Гущину командиру 8-й дивизии, так как мой 131-й полк воюет на И-16, не используя МиГ-3.  Сержант вел себя спокойно,  внимательно слушая и записывая. В конце допроса сказал: разберемся – и меня отвели обратно в камеру. Прошло еще несколько дней. Затем меня отвели к тому же следователю.
            Наконец – подумал я: разобрались и скоро я попаду на фронт.
            Сержант потребовал, чтобы я рассказал с какой целью и как оказался в Смоленске. Я выразил неудовольствие, ведь я уже много раз повторял свою историю, но еще раз проговорил, как все было.
            – Сволочь,  значит, правду говорить не будешь!- прошипел сержант и со всего размаха ударил меня кулаком в челюсть. Я чуть не упал со стула, во рту появился привкус крови. В любой другой ситуации я немедленно дал бы сдачи, но меня охватила полная апатия. Я был в прострации, все происходящее было как бы ни со мной. Как мог я оказаться  в подобном положении!
            – Я говорю правду: - тихо сказал я, вытирая кровь, текшую из разбитой губы.
            – Правда – это то, что ты дезертир и предатель, угнавший самолет чтобы перелететь к немцам. И следователь ударил меня с другой стороны. На этот раз я упал со стула на грязный пол кабинета. Перед глазами плыло.
            – В Ковно летишь к немцам?
            Я пришел в себя.
            – К каким немцам? Там  стоит моя бывшая часть под командованием Гущина Василия Андреевича.
            – В Ковно уже пол месяца твои хозяева – фашисты, Гущин арестован как вредитель и враг народа, не успел сволочь перебежать!
            Меня бросили в камеру и больше на допросы не вызывали. Я потерял счет времени. До сих пор казалось что произошедшее – дурной сон и скоро наступит пробуждение. В голову не помещалось: полковник Гущин, друг моего отца – предатель, Ковно сдано немцам, как такое могло произойти? Что меня ждет: расстрел, тюрьма, лагерь?
            Прошла приблизительно неделя,  меня никуда не выводили, я видел только бойца внутренней охраны раз в день приносившего скудную пайку. Наконец  дверь камеры распахнулась, на пороге стоял конвой, лица у вертухаев  были какие-то озабоченные.
Форма на них была не внутренняя, а с полевыми навесками. Меня вывели на темную улицу, я не разобрал, был вечер или утро, и заставили сесть в грузовик. Неужели расстрел без суда и следствия!
            В машине уже находилось два человека. Было темно, я не мог разобрать их одежды и лиц,  понял только что это военные и такие же арестованные как я. В кузов сели четыре конвоира и машина тронулась.
            – Куда нас везут – спросил охрану один из моих попутчиков совсем еще мальчишеским голосом, он видимо был так же мало знаком со своим будущем, как и я.
            – Нас расстреляют?
            Конвоиры молчали.
            – Скажите, куда вы нас везете? – не унимался молодой попутчик.
            – Не хнычь, сопляк – внезапно заговорил второй военный. По голосу я понял, что это взрослый, возможно уже пожилой мужчина.
            – Хотели бы пустить в расход, расстреляли еще в подвале. Немец к Смоленску подошел, того  гляди захватит город. Не слышишь что ли канонаду?
            Я прислушался. Действительно можно было различить далекие и не частые пушечные залпы и разрывы, судя по всему, стреляли танки или орудия среднего калибра.
            – Увозят нас в Москву. Считайте, что в рубашке родились. Остальных уже на тот свет отправили. Ценности мы, конечно, никакой не представляем, так, пушечное мясо, но видишь, как оно все обернулось. Немец прет так, что скоро к Москве выйдет, наша единственная заслуга в том, что мы кадровые военные и знают НКВДшники что преступлений или измены за нами нет. Помурыжут еще в камерах, попытают, а потом скажут: поцелуйте нас в зад сволочи за то, что не убили, искупите кровью свою вину перед родиной - и отправят на передовую в самое пекло. А я бы и рад, мне за свой полк с фрицами посчитаться надо, если винтовок не дадут, я их зубами грызть буду!  И говоривший матерно выругался. Судя по всему, он был осведомлен лучше, чем мы.
            Нас действительно довезли до станции, посадили в товарняк и в сопровождении вертухаев повезли на восток. Несколько суток мы двигались в сторону Москвы. За это время я успел познакомиться с попутчиками. Тот, что постарше оказался пехотным полковником лет сорока. Его стрелковая часть попала в окружение в районе Могилева. Танки Гудериана перемололи пехотинцев как щепки. От полка остался взвод, с которым полковник вышел из окружения и был арестован, как командир, покинувший позиции и бросивший часть. Полковник был ранен, его правая нога кровоточила. Молодой оказался говорливым младшим лейтенантом лет девятнадцати. Он был почти мой коллега – пилот бомбардировщика. Его СБ сбили над территорией занятой противником. Остальной экипаж погиб. Несколько суток он пробирался на восток, пока не наткнулся на одну из наших передовых частей. Его форма была порвана, документы  отсутствовали, с его частью не было связи, и лейтенанта задержали до выяснения. Оба попутчика находились в Смоленском НКВД меньше чем я. Мое лицо уже совершенно обросло жесткой щетиной, от грязной формы и немытого тела  шел смрад, болела челюсть с двумя выбитыми зубами. Но не только физическое состояние доставляло беспокойство. Меня все время терзал один и тот же вопрос: как немцы могли зайти так далеко в глубь нашей территории, окружая и громя наши дивизии? Нет, нас учили не этому! Война должна была проходить на территории Германии с нашей быстрой победой! Что происходит? Неужели массовая измена и Гущин предатель?
            На какой-то станции нас пересадили в машину и повезли по городу. Я не знал Москву и не ориентировался где нас высадили. Это было здание  тюрьмы НКВД. После прибытия  меня  поместили в одиночную камеру. Потом привели к следователю. На этот раз вел допрос капитан ГБ. Меня не били. Он потребовал, чтобы я в «сотый» раз подробно изложил свою историю, ничего нового я не рассказал. Через пару дней меня опять вызвал капитан, он был достаточно мягок, даже услужлив. Он пообещал, что устроит мне баню, горячий чай и хорошее питание, если я дам показания на полковника Гущина. Я уточнил, какие показания  должен дать на снятого комдива.
            – А разве Гущин не перевел тебя в Киевский округ, чтобы ты  сеял в авиационных полках пораженческие настроения,  занимался вредительством и перегнал к противнику наш новейший самолет?
            Я ответил, что Гущина знал всего чуть больше недели, про его знакомство с моим отцом я наивно скрыл. Сказал, что при мне никаких подозрительных или пораженческих разговоров полковник не вел, а самолет я гнал не немцам, а хотел быстрее попасть на фронт, не зная, что Ковно занят противником.
            Меня вернули в камеру и больше  не трогали.
            Через некоторое время меня отвели в  баню, где я смог не только помыться сам, но и постирать одежду, затем перевели в общую камеру, в которой находилось еще человек десять. Мне повезло, в ГБшной тюрьме не было уголовников, только «политические», в основном военные в званиях до капитана. По их утверждениям, попавших за всякую «ерунду»: кого-то за самовольное оставление части, кого-то за пьяную драку или за крепкое словцо в адрес партии и правительства, допустивших такой успех противника, расцененное как «пораженческие настроения». Своих бывших попутчиков из Смоленска я не увидел, надеюсь, что у них сложилось все хорошо. Неожиданно, хотя, что тут неожиданного в тюрьме, меня вызвали на допрос.  В кабинете был знакомый мне следователь и на стуле спиной к входу сидел еще один человек. Я подошел ближе, сидящий обернулся и я увидел, что это был Гущин, в военной форме, но без знаков различия. Я не знал, радоваться мне встречи или нет. Кто он, Василий Андреевич, беспричинно арестованный полковник РККА или предатель и враг народа?
            Мы поздоровались. Следователь вышел, оставив нас  в кабинете.
            – Ну, здравствуй! – сказал Гущин: - Наслышан я о твоих приключениях.
            – А я, о ваших! – ответил я осторожно.
            Он грустно улыбнулся.
            – Не верь слухам, все хорошо. Попрессовали и оправдали, меня должны реабилитировать. А вот командующий ВВС фронта генерал Ионов до сих пор в заключении. Когда началась война,  мы первый день фашистов достойно встретили, потери были, но незначительные. В конце дня Ионов отдал приказ об эвакуации дивизии, вроде бы сухопутные войска немцев приблизились к аэродрому, тут и началось: из шестидесяти двух МиГов твоего полка в тыл перелетели шесть машин, остальные потеряли. Меня скоро отпустят, должны отправить в  формирующуюся дивизию. Я как узнал:  ты арестован, стал доказывать, что парень ты надежный и толковый.  Тебя скоро отпустят, так что готовься,  попадешь в действующую часть – и Гущин потрепал меня по-отечески за плечи.
            Конечно, я был рад услышанному.
            – Василий Андреевич, ответьте на вопрос: как так получилось, что немец до Смоленска дошел?
            – Если бы только до Смоленска! Он уже до Ленинграда дошел и сейчас на Москву идет!
Но ничего, соберемся в кулак, остановим и погоним обратно до Германии. Столько мы к войне готовились, а вышло, что не готовы. И знали, что война будет, а не верили. И когда противник ударил, что кому делать никто не знает, связи нет, взаимодействия нет, одна часть отступает, другая контратакует. А немец пошел клиньями, и самолетов у него меньше и танков, но каждый солдат и унтер знает что делать. На прорывах, у него перевес и в воздухе и на земле, и главное – скорость, двигается быстро, наши думают, что враг впереди, а он уже обошел с флангов и зашел в тыл и рвет нас как тряпку. А победим мы их так: сейчас главное темп сбить, подтянуть резервы, стать стеной по всему фронту, всем народом, чтобы разбились об эту стену дивизии Гитлера, война то Отечественной названа, как в 1812, ты, поди, и не знаешь. Ну, есть еще вопросы, лейтенант?
            – Да, товарищ полковник, которое сегодня число?
            – 23 сентября!
            На следующий день меня выпустили, направив в распоряжение управления кадров ВВС. Ознакомившись с моим личным делом, кадровик дал предписание в 176-й Истребительный Авиационный Полк ПВО Москвы, имеющий  МиГ-3. В полку получил я новое повседневное синее обмундирование, кожаное летное пальто и шлем, моя старая форма выглядела ужасно. Я временно не был зачислен в конкретную эскадрилью, комполка майор Георгий Петрович Макаров хотел присмотреться, что это за «летчик-залетчик» прибыл к ним из тюрьмы НКВД, моим «куратором» он назначил  командира аэ ст. лейтенанта Ступаченко. Наконец в моей жизни наступила полоса везения. За мной закрепили штабной самолет –  это был новый  МиГ-3 1941 года. Такие МиГи только начали поступать в части, полк получил семь  самолетов. Ими вооружили летчиков в звании не младше лейтенанта. Вначале мне хотели дать «старый» МиГ из какой либо эскадрильи, но потом, то ли не стали заморачиваться с передачей, то ли рукой махнули, короче мне повезло! С начала  октября в составе полка я начал вылеты. Моему волнению не было конца:  наконец то я  вступлю в бой. Обстановка на фронте не позволяла расслабиться. Передовые танковые дивизии немцев, прорвав фронт, ворвались в Орел, Киров и Спас-Деменск,  шли бои за Мценск и Юхнов. Путь на Москву врагу преградила  линия обороны в районе Вязьмы, которую немцы пытались прорвать в направлении Можайска.
 
            4 октября с утра вылетели на перехват бомбардировщиков совершающих налета на Москву. Бомбардировщиков не встретили, вернулись на аэродром. В вылете я ни как не мог справиться с внезапно охватившим меня волнением. Строй держу, самолет управляем, а ручка в руках дрожит и движения мои какие то осторожные и одновременно не координированные. Глубоко дышу, чтобы успокоится. После посадки пытаюсь разобраться с собой, что это: неужели  животный страх смерти? Нет, врага я не боюсь, он такой же человек, сеющий смерть и разрушение на моей родине, пускай он боится моего гнева. Тогда, откуда это волнение: я боюсь допустить ошибку в бою - подвести товарищей, боюсь позора, если не справлюсь с заданием. Надо взять себя в руки я ведь истребитель! Пускай не волнение, а здоровая злость, рассудительная ярость обрушится на врага!
 
            В 15:45, вылетели еще раз, теперь на прикрытие железнодорожной станции  Можайск, куда поступают войска и грузы  для создания новой линии обороны Москвы – последней. Взлетели двумя звеньями по три МиГа плюс четыре Пе-3 – новейших двухмоторных истребителей только принятых на вооружение 6-м корпусом ПВО Москвы.
            Погода отличная, на высоте воздух прозрачен и чист, влажностью прибило всю пыль, хорошо видно изгибы Москвы-реки. Высоко в небе начала собираться перистая облачность – признак будущего ухудшения погоды.
            На Можайск вышли на высоте два с половиной километра. Двухмоторные истребители пошли дальше за линию фронта. Мы стали в левый вираж. Чтобы лучше почувствовать самолет я отошел от ведущей пары на дистанцию сто метров и выполнил горизонтальную бочку, пристроился.
            Самолеты командиров звеньев оборудованы приемо-передающими станциями, остальные – приемниками.
            Через некоторое время командир группы сообщил, что видит самолеты идущие с курса двести сорок градусов выше нас. Проходим с разгоном под ними, поворачиваем боевым разворотом, идем сзади. Впереди меня двухмоторный бомбардировщик Юнкерс или Хенкель, пикирую ему в хвост и с дистанции сто метров  открываю огонь. Дистанция продолжает сокращаться, и я отчетливо вижу  красные звезды нарисованные на задней части фюзеляжа. Да это же Пе-3! Двухмоторники вернулись из-за линии фронта. Я атаковал своего! Отваливаю, слыша в эфире отборный мат в свой адрес. Продолжаем патрулирование, замечаем группу одномоторных самолетов. По характерным неубирающимся стойкам шасси обутым в «лапти» определяем Ю-87. Командир дает команду выбрать цели и начать перехват. Начинаю преследование, ловлю в прицел и даю длинную очередь, Юнкерс, оставляя  за собой полосу черного дыма, несется к земле. Сбит! Замечаю, что у меня растет температура и падает давление масла. Выхожу из боя и сажусь на запасной аэродром Ватулино, где стоит полк на Як-1. На устранение повреждений двигателя техники аэродрома потратили весь вечер и следующее утро. В полк я перелетел только к середине дня. К этому времени уже поступили сведения о вчерашнем бое, и о моем сбитом Ю-87, и о поврежденном Пе-3. Хорошо, что наш самолет с простреленным фюзеляжем благополучно вернулся на аэродром и экипаж не пострадал, иначе ждал бы меня суд.
 
            5 октября в 16:15 через три часа после возвращения опять вылетаю в составе группы из шести МиГов на прикрытие Вязьмы. Погода заметно ухудшилась, в воздухе дымка, природа вспомнила про осень, и собирает скорые дожди. Над городом на высоте четырех тысяч метров нас сверху внезапно атакует группа одно и двух моторных немецких истребителей, звенья расстроились, мимо меня прошел «двухмоторник» Ме-110. Я отстал от ведущего - отвлекся меньше чем на секунду, вспомнив вчерашний инцидент с Пе-3: до чего же они похожи! В этот момент мой ведущий был сбит Ме-109 зашедшим ему в хвост сверху на большой скорости. Немец развернулся на горке и повел свой Мессершмитт прямо на меня сверху «в лоб». Все произошло так неожиданно и на такой скорости, что я не успел понять происходящее. Я ни как не ожидал лобовой атаки, немец дал залп и ушел наверх, я выстрелил в ответ «на авось». Наступила внезапная тишина – это замолчал мой мотор. Из-под капота вырвались язычки пламени, не оставляя мне шансов остаться в самолете. У меня был выбор: пытаться сбить пламя и сажать самолет на вынужденную, рискуя обгореть или покинуть машину. Я выпрыгнул с высоты почти четыре километра. Нужно быть снайпером-парашютистом, чтобы умудриться приземлиться прямо по центру реки Вязьма, ширина которой не превышает и десяти метров, но именно так я и приземлился. Октябрьская вода была холодной и мерзкой. Я выбрался на берег абсолютно мокрым, главное было обсохнуть. Я снял  всю одежду и попытался ее максимально отжать. Конечно, это не помогло и мне пришлось одеваться в мокрое. Я побрел в сторону Вязьмы в надежде встретить нашу часть, щелкая от холода зубами. Минут через двадцать я вышел на южную окраину города не встретив никаких войск, неужели город не охраняется. Темнело. Я  постучал в первую попавшуюся избу. Мне долго никто не открывал, я продолжал стучать. Дверь приоткрылась, на пороге стоял испуганный мужичок - дед лет шестидесяти.  Объяснив, что я сбитый летчик, я осведомился, где находится ближайшая воинская часть или комендатура. За спиной деда показалась бабка такого же возраста. После короткого разговора старики пустили меня домой, оставив на ночлег и дав возможность высушить одежду на печке. С их слов гарнизон города состоял из заградительных отрядов НКВД и стрелкового полка, никакой тяжелой техники или крупных соединений в Вязьме не было, так как линия обороны проходила западней города.
            – А что сынок, осведомился дед: - немцы уже близко?
Я ответил, что воздушную разведку не вел, но вокруг города наши войска и никаких немцев нет.
            Дед отнесся к моим словам с недоверием. Бабка ему вторила:
            – В городе тревожно, ходят слухи: от Юхнова идут немецкие танки, а это пади верст сто по дороге.
            Ночь прошла спокойно. Утром, одев высохшую пропахшую дымом русской печки одежду и позавтракав с беспокойными хозяевами, под причитания бабки опасавшейся прихода немцев, я отправился искать вяземский гарнизон. Помня свое недавнее прошлое, мне совершенно не хотелось попадать в расположение войск НКВД, но как пройти незамеченным? Ориентиром мне служили колокольни собора, вокруг него дед видел много военных. Я шел к собору уверенной походкой, словно не замечая попадавшихся на пути редких гражданских и милиционеров, в которых я подозревал сотрудников НКВД. Помня, что лучшая защита - это нападение, я первый подошел к увиденным  возле собора военным и обратился по уставу к старшему по званию – коренастому широкоплечему политработнику лет сорока, имеющему нашивки дивизионного комиссара и два ордена: Ленина и Красного Знамени на груди. Как узнал я потом, это был  начальник политуправления Западного фронта Лестев. Доложив, что я сбитый вчера над Вязьмой летчик, попросил содействовать в отправке меня в полк.
            Проверив документы, орденоносный  комиссар объяснил, что отправить меня в Москву пока нет возможности, и оставил при штабе начальника гарнизона генерала Никитина. Недоверия ко мне не было, и я облегченно вздохнул. Военные отнеслись ко мне по-товарищески, я бы сказал, что они даже обрадовались лишнему офицеру в своем строю. Штаб  вяземского гарнизона находился в подвале  красивого, но заброшенного собора. Во второй половине дня туда прибыло какое-то высокое начальство, совещались.
            Вечерело. Поев со штабными офицерами, я сел у входа в церковь, задумавшись о своем положении. Связи с полком не было, значит, меня записали погибшим или не вернувшимся  с боевого задания, не дай бог - придет похоронка матери. Как связаться с полком, вернуться обратно?
            Мои размышления прервала бегущая к собору группа штатских и военных с криками доложите начальству: - Немецкие танки в городе! Началась суета, почти паника. Где танки, сколько, что делать? Штаб отправил разведчиков. Согласно доставленной информации немецкие танки вошли в город с севера-востока с автострады Вязьма – Москва и с юго-востока со стороны Юхнова.
            – Да это же окружение! – закричал кто-то из офицеров: - Дорога на Москву перерезана! Лестев и Никитин, взяв инициативу в свои руки, отдали приказ всеми имеющимися силами занять оборону на окраинах города.  Я и еще группа бойцов побежали на восточную окраину Вязьмы, где слышались выстрелы. Там уже вели бой  части НКВД и 206-го стрелкового запасного полка. Танки немцев наступали из района деревни Бозня, что в шести километрах от Вязьмы. Никакого оружия, кроме табельного, мне не дали, окопов или иных специальных укреплений не было. Бойцы прятались за естественными укрытиями – неровностями почвы, строениями, стреляя  из пулеметов, противотанковых ружей и винтовок. Танки, ведя плотный огонь, пытались окружить  наши позиции клещами. Кругом стоял грохот от разрывов и выстрелов, лязга техники и людских криков. Принято считать героями летчиков но, оказавшись в центре «наземного» боя, я понял, что нет более героических солдат, чем простая пехота. Ни заградительный пулеметный огонь бомбардировщика, ни разрывы зенитных снарядов, ни очередь вражеского истребителя зашедшего тебе в хвост не вызывают такого ужаса, как беспорядочно свистящие пули, выкашивающие солдат вокруг, летящие с комьями земли, камнями или отколотыми кусками строений осколки, и вид медленно но неукротимо приближающейся железной машины, против которой у тебя в руках только табельный пистолет. 
            Мы оказались в центре ада, кругом горели дома, лежали стонущие раненые и обезображенные убитые. Первый раз в жизни ужасное лицо смерти было так близко. Я лег за холмиком или насыпью, стрелять из пистолета по танкам было бессмысленно. Рядом  со мной правее лежал сержант стрелкового полка с винтовкой Мосина, дальше из-под бревенчатого укрытия амбара или сарая вел огонь пулеметный расчет заградотряда. Танковый снаряд угодил прямо в строение, нас обсыпало землей, пулемет замолчал. Сержант прохрипел, что снаряд два раза в одну воронку не попадет, и потянул меня к амбару. Мы переползли. Оба бойца НКВД были мертвы. Гимнастерка наводчика на груди набиралась кровью, заряжающему осколком снесло часть черепа. Никогда еще я не видел человеческие мозги, меня затошнило. Пулемет оказался неповрежденным.
            Наступившая темнота остановила немецкое наступление. Еще какое-то время мы прятались в сарае ставшим склепом, но нужно было что-то делать и мы выбрались наружу. Сержант настоял взять с собой пулемет с боекомплектом и несколько гранат. Наши отступили, но немцы в город не зашли. Мы оказались на нейтральной полосе. Вокруг лежали только убитые. Освещаемые пожарищами мы двинулись в сторону собора, где надеялись получить дальнейшие указания от начальства. Но штаб был пуст. Город трудно было назвать вымершим, скорее подавленным и оставленным. Мы пошли искать наших,  двигаясь в восточном направлении. Должна же прийти какая-то помощь, где наша армия? Мы перешли в лес северо-восточнее Вязьмы в район дороги на Можайск и укрылись за деревьями. С автострады слышалась немецкая речь. Сержант, звали его Павел Сапрыкин, предложил двигаться на север по дороге на Сычевку но,  выйдя  из леса, мы наткнулись на вражеские войска, Вязьма была окружена. Быстро посовещавшись, мы  вернулись в город, в Вязьме должны были оставаться наши части, не испарились же они. Вернувшись, мы встретили часть НКВД, охраняющую продуктовый склад. Павел предложил охране вскрыть склад, чтобы запастись продуктами, пока их не захватили немцы, но караул пригрозил пулеметом. Мы остались у склада до утра.  Ночью на окраинах  слышались отдельные перестрелки. С рассветом немцы возобновили атаки. На юго-восточной окраине завязался крупный бой. Мы поспешили туда, но были вынуждены остановиться – путь перекрыли немцы. Оказывается, часть города уже захвачена, бой вели наши подразделения, подошедшие с запада и юга и пытающиеся пробиться в Вязьму, они были отброшены. Пробиваться на юго-запад через мотомехчасти противника было равносильно самоубийству. Мы вернулись в центр, где было еще спокойно.
            К середине дня шум боя был слышен со всех направлений, немцы плотно сжимали кольцо, оставаться в городе, прикрытом несколькими пехотными отрядами, было бессмысленно.   Мы оставались у собора, но когда в конце улицы в нескольких сотнях метров от нас показался немецкий танк, мы бросились в направлении леса и спрятались за деревьями. Вечерело и холодало, пошел редкий снег, нас поразила внезапно наступившая тишина, шум боя, доносившийся со стороны города стих, сопротивление прекратилось.
            – Может, вернемся  - сказал я Павлу. – К западу от Вязьмы находятся наши дивизии, они прорвутся к городу и выбьют немцев.
     Мы пошли в направлении шоссе Москва-Вязьма, но оно, как и вчера, было занято гитлеровцами. Так можно  метаться до бесконечности. Мы сели передохнуть.
            – Положение следующее – начал Павел. – К западу от города много наших частей, но нам не перейти дорогу ни на Сычевку, ни на Юхнов. Вязьма, скорее всего, полностью занята немцами, остается идти на восток. Я достал карту. Если дороги на Сычевку и Гжатск захвачены немцами, оставался один путь на северо-восток через лес в направлении Туманово, около тридцати километров.
            Снег перешел в усилившийся холодный дождь. Всю ночь мы шли по лесу, но к деревне так и не вышли, заблудились. Под утро мы рискнули разжечь костер, чтобы согреться, очень хотелось есть. Весь продовольственный запас составлял несколько сухарей, плитку шоколада, банку консервов и четыреста граммов сахара. Разделив еду на четыре части, мы съели половину и дали  друг другу  несколько часов сна рядом с остывающим костром, карауля по очереди. Мы продолжили путь на восток и  вышли к Туманово. Деревня была занята  отрядом  18-й стрелковой дивизии, прикрывающим отступление  войск северо-восточнее Вязьмы. Наконец мы оказались среди своих. Отряд был кавалерийским, и нам выделили лошадей. В ночь начали отход через лес в направлении севернее Гжатска. Отходили организованно с ведением разведки, только ночью. Днем прятались в лесах, словно разбойники на чужой земле. После нескольких коротких стычек с противником вечером 9 октября под дождем вышли в район речки Гжать, удалось переправиться без боя, хотя сам Гжатск был занят противником. Решили идти через Уваровку на Можайск, от постоянного дождя дороги раскисли, ноги лошадей  вязли в жиже. 11 октября мы вышли к Можайску, как оказалось на носках у немцев.
            Все прибывающие в город части автоматически вливались в Можайский Укрепрайон. Возвращение в полк пришлось отложить на неопределенное время, я просто не представлял себе  как это сделать, никаких сопроводительных документов никто не давал, а самовольная попытка расценивалась бы как дезертирство.
            12 октября наш отряд присоединился к частям 312-й стрелковой дивизии и в пешем порядке был отправлен в Малоярославец.  Не дойдя до позиций в районе западнее Боровска, мы были внезапно атакованы немецкой пехотой. Большая часть отряда прорвалась в сторону Малоярославца, арьергард был рассеян. Я, Павел и несколько бойцов вновь оказались в лесу. Постоянный моросящий ледяной дождь довершал унылую картину нашего плачевного положения. Между нами стал выбор: пробиваться в сторону Малоярославца  или возвращаться в Можайск. Кто-то решил, что Малоярославец уже занят немцами, пошли в сторону Можайска. Несколько раз вступали в стычки с передовыми немецкими отрядами, решили держаться Наро-фоминской стороны.
            В Можайск вернулись 17 октября уставшие, промокшие, с двумя ранеными и сразу в составе ополчения были переброшены под Бородино на линию обороны 32-й Сибирской дивизии.
            Дождь перешел в снег, но распутица не закончилась. Здесь, на заснеженных бородинских холмах, в составе стрелкового батальона мне довелось  участвовать в кровавой мясорубке последнего сопротивления наших войск под Москвой.  С ходу мы заняли оборону, вступив в бой с бронетанковыми частями вермахта. К середине дня 18 октября от нашего батальона осталось отделение. Геройски погиб мой товарищ по отступлению  Павел Сапрыкин, ведя беспрерывный огонь из того самого «вяземского» пулемета по танкам и пехоте противника, истекающий кровью он не оставил позиции пока сердце его не остановилось.
            Отступать некуда, германские танки,  прорвав  оборону с юга, вышли в тыл наших позиций. Оборона пала, защищаться больше нечем.  Гранаты и противотанковые выстрелы закончились, оставалось только погибнуть или попасть в плен. Как единственный оставшийся в живых офицер я отдал приказ рассредоточиться по окопам среди мертвых до наступления темноты, а ночью собраться и двигаться в сторону Можайска. Мы прекратили сопротивление, и нам повезло: немцы, не  сбивая темп наступления, проехали по нашим позициям силами  нескольких десятков танков в восточном направлении, живых не искали.
            Стемнело, я собрал оставшихся бойцов, всего шестнадцать человек, кроме чудом уцелевших, было несколько тяжело раненых. Мы сделали носилки из шинелей убитых, взяли максимум боеприпасов и двинулись на Можайск, до которого было порядка десяти километров. Дорога  была занята фашистскими танками. Нам удалось незаметно дойти до леса в районе деревни Псарево. Подойдя ночью к окраинам города, я выслал разведчиков,  вернувшись, они сообщили, что в Можайске немцы. Дорога на восток, в который раз была  отрезана. Мы вернулись в лес. Наступил  период животного выживания.  Продуктовые запасы быстро истощились, в питание шло все лесное, особенно клюква, костры жгли с большой осторожностью, без квалифицированной помощи начали умирать раненые.  В начале ноября ударили морозы. Было решено совершить вылазку в Новую Деревню. Рано утром мы группой из восьми человек ползком вышли на опушку деревни. Я отправил двух разведчиков. Минут через десять началась перестрелка – значит в деревни немцы. Вернулся только один, второй, успев бросить в гитлеровцев гранату, был  застрелен. Преследуемые фашистами мы начали отступление. Неожиданно  со стороны нашего лагеря послышались выстрелы. Неужели окружение? Нет, это по немцам открыли огонь привлеченные шумом партизаны. Оказывается,  в районе Можайска действовала истребительно-диверсионная разведывательная группа штаба Западного фронта из десяти человек, они уже несколько дней знали о нашем присутствии, присматриваясь, кто мы: дезертиры или отряд, попавший в окружения. Это была хорошо подготовленная группа, имеющая связь со штабом. Мы не узнали их фамилии и званий, обращались они по именам, возможно вымышленным. В лесу была заложена база с запасами продовольствия, теплой одежды и боеприпасов, местонахождения которой мы также не знали - диверсанты боялись предательства в случае пленения одного из нас, но они снабдили нас всем необходимым, присоединив к своему отряду.
            В огневое соприкосновение с противником мы старались не вступать.  Нашей деятельностью стало разведка и наводка авиации. В течение первой половины декабря благодаря переданным  отрядом сведениям о расположении фашистских войск были проведены две успешных операции: бомбовые удары по Ватулинскому аэродрому и артиллерийскому складу в Можайске. С 15 по 25 декабря после начала общего контрнаступления наш отряд совершил налеты на шесть деревень Можайского района, освободив их от оккупантов. 19 января обойдя Можайск с севера, мы встретились с войсками 5-й армии, и наша лесная эпопея закончилась.
            Не знаю, чем бы обошлось наше присутствие на оккупированной территории, если бы мы не соединились с диверсионным отрядом, но к нам отнеслись объективно, без пристрастных проверок. В полку я числился  «не вернувшимся с боевого задания» и у меня  появился выбор: вернуться в 176-й ИАП или проситься в иное подразделение. Мне хотелось повидать маму, сказать ей, что я жив, и я написал рапорт с просьбой направить меня в осажденный Севастополь. Мне повезло, как раз туда переводилась одна из эскадрилий 7-го ИАП на МиГ-3.
            В январе 1942 года с Тамани  через Керчь, занятый нашим десантом, мы перелетели на аэродром Херсонесский маяк. Из-за нелетной погоды с января по май активных действий в воздухе не велось. Мне удалось совершить всего несколько тренировочных вылетов. Зато, несмотря на казарменное положение, получилось несколько месяцев пожить у мамы, чему я и она, несмотря на тяготы осадного положения, были несказанно рады. Трудно описать  искреннюю радость нашей встречи. Привыкнув к  артобстрелам  или  редким бомбежкам, к трудностям осадного города, голоду и светомаскировкам  я, погрузившись в детство, подолгу слушал истории старушки–матери – бывшей учительницы русского языка и литературы. А мать, гладя мою уже начавшую рано седеть голову, вспоминала прожитое. Вспоминала только хорошее светлое, что было в нашей семье. И я, как маленький ребенок, отрешившись от действительности, в который раз просил рассказать о том, как мы всей семьей, погрузив на старенький велосипед припасы, шли в лес или в горы на пикник, сопровождаемые постоянным спутником - псом Атосом. Придя на место, отец, выпив небольшую рюмочку коньяка или водки, как правило, занимался костром, а я и Атос шли собирать хворост. Наверное, тогда, забираясь на кручи отвесных холмов и видя красоту необозримых просторов вокруг, я и захотел связать свою жизнь с небом.
            Мать продолжала рассказывать, наливая  чай с сахаром из принесенного мной пайка, а я все вспоминал ушедшие картины детства, пока время не возвращало к суровой фронтовой реальности.
            Надо сказать, Крымскому фронту и той роли, которую играл в нем Севастополь, первоначально отводилась значимая роль. Город регулярно снабжался с Кавказа военной техникой, боеприпасами, продовольствием и медикаментами, но конечно этого было недостаточно. В феврале – апреле авиация Севастополя пополнились всего несколькими СБ, МБР, Пе-2 и Як-1. Возможно, командование больше делало ставку  на Крымский фронт, воюющий на Керченском полуострове, надеясь, что Севастополь и так выдержит.
            3 апреля 1942 года меня зачислили в 6-й Гвардейский Истребительный Авиационный Полк,  входивший в сухопутную группу ВВС ЧФ под командованием полковника Константина Иосифовича Юмашева.  Севастопольская авиагруппа насчитывала порядка 70 исправных самолетов, из которых Мигов было всего три штуки. Понятно, что при таком количестве имеющихся МиГов я больше находился в резерве. Самолеты полка базировались на аэродромах: Херсонес, Куликово поле и Северная бухта, но МиГ-3 были только на аэродроме Херсонесский маяк.  Пара МиГов находилась в состоянии  готовности и поднималась по тревоги на поддержку истребителей «старых» типов постоянно  прикрывающих порт. Новые самолеты берегли. Дежурили только опытные летчики.
            В начале мая одним из транспортов пришло пополнение – 6 новейших МиГ-3 вооруженных двумя синхронными 20-мм пушками ШВАК, по слухам их выпустили всего несколько десятков, распределив по гвардейским полкам. К скоростным качествам МиГа прибавилось мощное вооружение - вес снаряда почти сто грамм. Севастопольская авиагруппа стала насчитывать до ста пятнадцати боевых самолетов, но технику продолжали беречь до абсурдности, полетов на «свободную охоту» не производилось, бомбардировщики не преследовались, новыми истребителями прикрывался только город и порт, старые типы иногда летали на сопровождение штурмовиков. Конечно,  летчики Севастополя не были трусами, как не были трусами  пехотинцы и моряки – защитники города. Но чувствовалась некая обреченность и отсюда – пассивность. Большие надежды возлагались на  войска Крымского фронта призванные прорвать осаду. А давление люфтваффе все усиливалось, по сведениям разведки в Крым перебросили целый авиакорпус для поддержки наземных войск Манштейна. Из-за воздушной блокады морских путей снабжение города критически сократилось. Решением командования  самолеты авиагруппы все чаще стали привлекаться для боевых действий над морскими коммуникациями, этому способствовала наладившаяся погода. Опасаясь морских десантов и конвоев противника, наша авиация расширила зону действий от Днестровского лимана до станицы Приморско-Ахтарск – от Одессы до Кубани. 3 мая произошел крупный бой над Севастополем между группами из ЛаГГ-3, Як-1 и Bf-109, потери составили по три машины с каждой стороны. В составе звена я несколько раз вылетал на сопровождение разведчиков в район Азовского моря и на прикрытие  наших кораблей, но воздушных боев не вел.
            Крымский фронт стал. 8 мая немцы и румыны перешли в наступление, прижав наши войска к Керченскому проливу, надежды на помощь Севастополю рухнули как карточный домик. После 18 мая немцы сосредоточились против Севастополя. Мы почувствовали это по усилившимся авиаударам и по увеличившимся собственным потерям. 17 мая катастрофа произошла прямо на херсонесском аэродроме. На моих глазах раненый в бою летчик из 45-го ИАП, пытаясь посадить подбитую машину, врезался во второй Як и погиб, были повреждены оба самолета.
 
            Рано утром 21 мая, вернувшийся одиночный ночной разведчик доложил об обнаружении в западной части Черного моря кораблей противника возможно следующих из портов Румынии к Севастополю. Для сопровождения ударной группы бомбардировщиков выделили шесть новых МиГ-3. Взлетели в 5:00 в утренней дымке. Небо безоблачное, день будет ясным. Бомбардировщики  идут  с «большой земли», мы должны встретить их над морем между Алупкой и Севастополем.
            В момент взлета наш аэродром был атакован истребителями противника, прорвавшимися сквозь прикрытие. Немцы часто нас прессовали. После взлета парами, держусь ведущего. Справа в хвост мне пристроился Мессершмитт. Стараюсь маневрировать, чтобы не дать немцу прицелится. Хорошо хоть успели набрать скорость, но на малой высоте МиГ инертный, чувствую - не уйти. В отчаяние, выжимая  максимум из мотора, перевожу самолет на кабрирование. Мне повезло, немец отстает, спасает скороподъемность МиГа. Если бы Мессершмитт атаковал не в горизонте, а сверху с запасом скорости был  бы мне «полный рот земли»!
            Атака отбита, собираемся над Балаклавой, двух истребителей нет. Под обстрелом фашистских зениток берем курс на юго-восток. Я никак не могу свыкнуться  мыслью, что земля, по которой я гулял в детстве, захвачена противником. На высоте полтора километра замечаем три крупные цели: бомбардировщики или торпедоносцы, может летающие лодки, пока не видно. Набираем высоту четыре тысячи метров и начинаем сопровождение. Под нами в лучах вставшего почти летнего солнца хорошо видны Крымские горы. Сзади слева остался дворец Ласточкино Гнездо. Его башня уже не заметна с такой высоты, видны только очертания.  Немецкого конвоя мы не нашли. Что это - ошибка разведчика? Самолеты вернулись в Херсонес, больше не встретив авиацию противника. В результате сегодняшнего дня наши потери составили шесть самолетов из них два МиГ-3, удалось сбить один истребитель противника, упал на нашей территории, дежурные истребители заявили еще о семи поврежденных самолетах фашистов ушедших на свою территорию.
 
            В город стали прибывать транспортные самолеты для эвакуации «особо ценных грузов». В них вывезли тяжело раненых из комсостава и семьи руководства. Значит, город не удержим! Я попытался договориться об отправке в тыл матери, но мне было отказано, впрочем, она бы и сама отказалась лететь. Утром 25 мая до нас довели решение о начале эвакуации исправных самолетов на Кавказ. МиГ-3 6-го ГИАПа подлежали эвакуации в первую очередь.  Я попал в группу «перегонщиков» и оказался перед страшным выбором: эвакуировать свой МиГ на Кавказ и сражаться дальше, бросив старенькую мать на произвол судьбы, или просить оставить меня в рядах защитников города, в котором скоро начнутся уличные бои. Я решил остаться, ну а мог ли я поступить по-другому! Желающих  перегнать самолеты из Севастополя было множество, и я остался в городе в группе капитана Охапина. 
            28 мая самолеты Севастопольской авиагруппы совершили последний налет на противника, со следующего дня наши истребители приступили только к оборонительным действиям. Я отпросился навестить мать, рассказав ей, что город сдадим немцам, и что я принял решение остаться. Она долго плакала, а я только восклицал: - что-нибудь, придумаем!
            7 июня немцы начали очередной штурм. Наши самолеты еще оставались в Херсонесе, но в боевых действиях не использовались, кроме того, даже прибыло очередное подкрепление из семнадцати Як-1. Большинство прибывших летчиков были плохо подготовлены и воевать не хотели, разговоры были только об эвакуации. В период с 11 по 17 июня из семнадцати Як-1 девять были потеряны.  С 17 по 30 июня немцы, беря оборонительные форты, окончательно стянули кольцо, к концу месяца пала Северная бухта и Малахов Курган.
            30 июня меня вызвал полковник Юмашев.
            – Сегодня отводим самолеты из Севастополя. Ты в группе «перегонщиков».
            – Я же просил оставить меня в городе – спросил я командира.
            – Поступила новая вводная - ты летишь. У тебя есть допуск к ночным и еще: у меня много летчиков, но большинство из них не освоили МиГ-3, а гнать ночью неосвоенный самолет – слишком большой риск, поэтому ты летишь в четверке МиГов. И никакой самодеятельности, иначе будешь дезертиром!
            Я попросил попрощаться с матерью. Тогда, под влиянием охватившего волнения, я и не понял сразу, что мать  знала, что я должен лететь. Действительно, большинство Севастопольских летчиков были пилотами ЛаГГов, Яков, У-2, УТ-1, И-153, И-15, И-16 или Ил-2, не считая экипажей МБР и, хотя МиГ-3 по техники пилотирования был схож с Яками и ЛаГГами, все же был несколько другим самолетом. Это потом я узнал, что кроме веских перечисленных аргументов, меня из погибающего города спасала любовь матери, это она, пробившись на прием к комполка, уговорила его забрать меня, искренне считая, что спасает сыну жизнь. И действительно, какая участь могла ждать советского офицера в захваченном фашистами городе!
            Выйдя во двор нашего пока еще чудом уцелевшего дома, я подошел к яблоне посаженной отцом и мной в детстве. Дерево уже отцвело и, сбрасывая лишнюю завязь, готовилось плодоносить. Оно не понимало войны, не понимало наших вселенских трагедий и горя, но оно было живое и готовилось жить  дальше, и ему было все равно – останемся мы или придут немцы.  У дерева был свой цикл, но и оно было смертным, любая случайная бомба или снаряд могли убить его так же, как убило бы меня или мою мать. В детстве, когда предстояло уехать  надолго, я всегда приходил прощаться с деревом как с другом, вот и сейчас я тихо простился  с яблоней, не зная, увидимся ли вновь. Пускай это выглядело смешно и наивно,  жалел ли я яблоню или себя или просто в очередной раз прощался с детством?
            Времени не было, постояв в саду минут десять, я подошел к порогу и обнял маму. Говорить какие-то напутствия друг другу было бессмысленно. Что я мог пожелать ей, оставляя ее в сданном городе, что она могла пожелать мне, следующему длинными дорогами войны или точнее: ее бесконечным манящим, но убийственным небом. Все, что я мог сделать для нее, это оставить накопленный недельный летный паек, все, что она могла сделать мне – перекрестить в путь. Да, моя неверующая мать – школьный учитель перекрестила меня в дорогу, надев на шею маленький серебряный крестик. Мы молча постояли, и я отправился на  аэродром. Идя в начинающемся сумраке летнего вечера, я думал о человеческой судьбе, о том, что это такое, есть ли она - предопределенность, или мы - полноправные хозяева своей жизни и судьбы близких людей. В висках напряженно стучало. А если есть Бог, почему он допускает войны, болезни, трагедии? Я вырос в атеистической семье, но моя покойная бабушка, мать отца, была верующей и иногда, когда родителей не было дома, читала маленькому мне библию. Я хорошо помню фразу: «и создал Бог человека по образу и подобию своему». Слышав это ребенком, я представлял себе Бога  добрым дедушкой с «руками и ногами» сидящем на облаке,  образ,  вызывающий  улыбку умиления. И только сейчас, в пору душевного напряжения, мне кажется, я стал понимать смысл «образа и подобия» Бога. Если Бог есть, то уж не как ни в руках или ногах и прочих частях тела наше сходство. Бог создал человека, наделив его волей и ответственностью за свои поступки, возможностью решать и выбирать свой путь. Нет, к сожалению, мы не марионетки, которых Господь дергает за веревочки. Он «отдал» нам ответственность. Отдал свое право вершить окружающий мир самостоятельно и... «отстранился». И все беззаконие, вся беда идет совсем не от Бога или дьявола, они не вмешиваются в ход времен, они идут от нас самих, от того, какой путь мы выбрали. А совокупностью наших общих действий плетется  паутина реальности мира, и очень часто попадая в эту паутину, мы бьемся в отчаянии подобно мухе, тогда как мы сами за это в ответе, а  вовсе не «жестокий» Бог, вручивший нам «скипетр и державу».
            Вечер не был тихим. Работала артиллерия, на окраинах города шли уличные бои.  Немцы были в нескольких километрах от оставленного мной дома. Географически Херсонес был самым безопасным местом сражающегося города. Я прибыл на аэродром, и еще до наступления полной темноты в составе группы  поднял свой МиГ-3 в воздух, взяв курс на Кавказ. Не все летчики смогли покинуть город, экипажи «старых» самолетов, уничтожив свои машины на аэродромах, влились в остатки Приморской армии, их судьба мне неизвестна.
 
            31 июля Севастопольская авиагруппа была расформирована и 17 августа я, вместе с несколькими летчиками 6-го ГИАПа - пилотами  МиГ-3, перелетел под Баку в поселок Насосный. Планировалось укомплектовать нами другие полки эксплуатирующие Миги. В поселке мы были не одни, постепенно туда собирался личный состав  «безлошадных» истребительных авиаполков. Наша небольшая группа  единственная имела свои самолеты. Остальные летчики прибывали в гнетущей неопределенности.  Нас временно приписали к 16-му Гвардейскому Истребительному Авиационному Полку, отведенному в Насосный для пополнения. Доступность алкоголя превратило  вынужденный отдых в череду постоянных пьянок. Мое чрезмерное увлечение азербайджанским вином  усугублялось отсутствием вестей из Севастополя, впрочем, что такое пара бутылок вина в день для здорового мужика. Чтобы  нам окончательно не спиться или не попасть под трибунал за пьяные драки, в начале сентября,  дав восстановить летные навыки в нескольких вылетах,   командование  отправило нас на МиГах в краткосрочную командировку на Сталинградский фронт. Как сказал комполка  - подполковник Николай Васильевич Исаев: - «пробздеть»! Краткосрочную, поскольку предполагалось участие в нескольких операциях, с передачей машин местным частям, и возвращением в состав 16-го полка, переводимого в Киргизию для получения новых самолетов. Мы прибыли на аэродром  Средняя Ахтуба восточнее Сталинграда. Немцы уже вплотную подошли к городу, разрушая его постоянными бомбежками и артиллерийским огнем.
 
            12 сентября в субботу  в 8:15 вылетели на прикрытие бомбардировщиков атакующих немецкие позиции близ Сталинграда. Такая атака - редкость, фрицы господствуют в воздухе,  наша авиация больше задействует истребители, чем ударные самолеты,  используя их для прикрытия войск или блокирования вражеских аэродромов. Атаку запланировали еще вчера, ночью погода неожиданно испортилась – собрался местный фронт. Вылет решили не отменять в надежде, что вражеская авиация не будет активной. Взлетели, когда в районе аэродрома пошел дождь. Все летчики имели допуск для полетов в СМУ. На маршруте дождь стал стеной. Кого прикрывать не видно, в таких условиях надо возвращаться, но бомбардировщики были на подходе к целям, поэтому наша группа разошлась и каждый МиГ  пошел в заданный район самостоятельно. Лечу по компасу, на земле с трудом видны ориентиры, вертикальная видимость метров пятьсот. Набираю высоту, на  полутора километрах вижу разрывы, выхожу из полосы дождя, сверху светит яркое солнце – красиво!
            Группа собралась над облаками на высоте три тысячи пятьсот метров. Бомбардировщиков мы не видим, задача - патрулировать зону, в случае чего, отвлекать вражеские истребители на себя. Иду замыкающим второй пары, чуть отстал, чтобы иметь простор за ведущим. Из облачности появляются несколько истребителей противника и пытаются нас преследовать. В хвост заходит Мессершмитт, ухожу в облачность переворотом, стараясь держать направление полета всей группы. Немец меня теряет. Выхожу из облаков и вижу как «худой» пытается зайти в хвост моему ведущему. В наборе  на хорошей скорости после пикирования я оказываюсь прямо под его брюхом. «Фриц» меня не видит и его участь предрешена. Приблизившись сзади снизу, я расстреливаю Мессершмитт почти в упор из двух ШВАК.  Самолет не помещается в прицел, видно  мелкие детали. Немец отваливает и летит к земле, преследовать не рискую - сзади может оказаться его напарник. По связи слышу, что бомбардировщики или штурмовики под нами отбомбились и уходят. Можно возвращаться. Разделяемся и ныряем в облачность. Домой идет каждый самостоятельно по приборам. Полет  как «под шторкой»: по компасу, вариометру, указателю скорости, крена и скольжения,  высотомеру. На маршруте дождь усилился, ниже одной тысячи пятьсот метров ливень стеной. Вертикальный фронт. Земля еле просматривается, никакого горизонта перед капотом, только серый мрак и разбивающиеся вдребезги о козырек фонаря частые крупные капли, будто плывешь в речке. Главное правильно выйти на аэродром курсом посадки и глиссадой. Нет, в нынешнюю погоду летать нельзя, это почти самоубийство, видимость не более километра, такое расстояние самолет пролетает за девять секунд, зевать некогда. При подходе к аэродрому дождь ослаб – помогла «небесная канцелярия». Подготовка  экипажей была хорошей, самолеты, включая бомбардировщики, вернулись без летных происшествий или потери ориентировки. Но в результате скоротечного боя утраты нашей группы составили два самолета, оба летчика или погибли или пропали без вести на вражеской территории - «Пробздели!». Мы заявили о трех сбитых немцах, один БФ-109 – мой  второй сбитый! Еще один, четвертый фриц разбился, это утверждает экипаж бомбардировщика, но подтвердить или опровергнуть эти данные невозможно.
 
            13 сентября противник перешел в наступление по всему фронту, наши войска отступили на улицы Сталинграда, где начался городской бои, прозванный немцами: «крысиным».  Наша группа, оставив МиГи на аэродроме под Сталинградом, начала долгое путешествие в 16-й ГИАП. То, что оно получилось долгим, я знаю сейчас, а тогда мы еще не ведали обо всех перипетиях нашей последующей фронтовой жизни.
            Кстати, за сбитый самолет по Приказу №0299 от 19 августа 1941г., мне полагалась премия в тысячу рублей. Денег мне так и не дали, видимо начальство боялось, что я окончательно сопьюсь за деньги, а требовать премию как-то не удобно.  Я написал обычное в таких делах заявление: прошу перечислить  в фонд Красной Армии. Не за деньги  воюем,  за Родину, за мать оставшуюся в оккупации!
            МиГи мы оставили Сталинградскому фронту, потому что наш полк по определению командования должен был пересесть на ленд-лизовскую технику: «Киттихауки» или «Аэрокобры». Пока наша группа находилась под Сталинградом, полк перебазировался в поселок Манас в Киргизии. Туда же начали поступать новые истребители. Вначале - только один Р-40. Самолетов явно не хватало, они должны были идти через Иран, и даже планировалось, что летчики сами будут,  перегонят самолеты из Тегерана. Получить несколько Р-39 можно было в Иваново, где находилась сборочная бригада и учебная эскадрилья на «Аэрокобрах». Поэтому наша группа отправилась не в Среднюю Азию, а в 22 запасной авиаполк в Иваново, где прошла  трехмесячный курс изучения матчасти и полетов на Р-39. Первоначально предполагалось, что мы сразу погоним самолеты в расположение своего полка, но кому-то на высшем уровне захотелось провести фронтовые испытания «Кобр». Из нас сколотили сводную эскадрилью, и в конце декабря мы, приняв десять Р-39 с полным боекомплектом 37-мм снарядов к авиапушкам, перелетели ближе к линии фронта на подмосковный аэродром с целью провести несколько боевых вылетов на «свободную охоту» в район Ржева, где, захлебнувшись в немецкой обороне, завершалась наступательная операция «Марс». Использовав неудачу Красной Армии, 9-я армия Моделя провела ответные атаки, но и они не увенчались успехом.  К нашему прибытию война на данном участке вновь приобрела позиционный характер, что способствовало целям нашей группы – «завоевания господства в воздухе в определенном секторе».
            Р-39 конструктивно был необычным самолетом. По своим характеристикам в сравнении с МиГ-3 «Кобра» имела почти равную скорость «у земли», правда, несколько проигрывая в скорости на больших высотах, зато обладала лучшей горизонтальной маневренностью. При этом, имея схожую массу пустого самолета, взлетный вес Р-39 был больше чем у МиГ-3 килограммов на двести, то есть «Аэрокобра» при аналогичных скоростных характеристиках и лучшей маневренности «брала» большую полезную нагрузку, а это топливо и вооружение. Особенно  в американском самолете поражала огневая мощь  против МиГа – одна 37-мм пушка и до шести пулеметов разного калибра. Мощность секундного залпа даже в сравнении с пушечным МиГ-3 поражала. Собственно говоря, самолет на фронте появился очень кстати, ведь и немцы с осени 1942 года начали отправлять на восточный фронт новые самолеты Фв-190 с более сильным, чем у Мессершмитта вооружением. Первые Фокке-Вульфы появились в сентябре под Ленинградом, в декабре – под Орлом, так что вполне могли встретиться и нам.
 
            27 декабря 1942 года в 13:30 вылетели девятью самолетами на «свободную охоту» в район западнее Ржева. Обычно «свободная охота» таким количеством самолетов не ведется, но мы решили перестраховаться в первом вылете, мало ли с чем столкнемся. Десятый самолет оставили на земле по причине его необычного американского камуфляжа - самолет поступил в войска непосредственно из НИИ, куда был предоставлен американцами для испытаний. Поднялись тремя звеньями с заснеженного аэродрома, по пути встретили группу Илов сопровождаемых Яками – шедших на штурмовку. День морозный и ясный, так и хочется вспомнить: «мороз и солнце – день чудесный». Замерзшие снежные шапки редкой облачности не мешают обзору. В зону патрулирования наше звено вошло на высоте две тысячи пятьсот метров или восемь тысяч двести футов по прибору. Второе и третье звено выше. Подошли по особому, тремя самостоятельными группами с разницей по высоте и интервалу. Такой строй необычен для наших ВВС, это эксперимент 16-ГИАПа, его  кажется, начал разрабатывать  командир эскадрильи Покрышкин, о чем имел жаркие споры с комполка. У них даже был конфликт, дошедший чуть ли не до суда.  Обстановку в полку, находившемся в тылу, трудно было назвать благоприятной: ссоры доходившие до стрельбы, пьянки, я даже был рад столь малому пребыванию в расположении 16-го Гвардейского. После Севастополя я стал замкнутым и малообщительным, а, вновь попав на фронт, решил бросить пить, не потому что решил вести правильный образ жизни, а просто, чтобы не спиться.
            Впереди показалась четверка самолетов противника хорошо заметная в ясном небе. Завязался бой на встречных курсах. Делаю поворот на горке и разворачиваюсь, стараясь следовать за ведущим. Он энергично маневрирует: переворот с затяжным пикированием, боевой разворот. Подошла еще пара немцев. В бой вступили все  группы. Схватка идет в ограниченном секторе на виражах и вертикалях, такой бой англичане называют «собачьей свалкой», каждый пытается вцепиться в «загривок» противника бульдожьей хваткой. Захожу сверху в хвост немцу, жму гашетку, залп из всего оружия, самолет противника взрывается и бесформенной огненной массой несется к земле. От перегрузки на выводе из пикирования темнеет в глазах, тяну на боевой,  второй немец промахивается – живу!
            Подошла группа Яков, кажется «седьмых», освободившаяся от сопровождения ушедших штурмовиков, им тоже хочется отхватить кусок победы, но и у немцев тоже пополнение, общее количество самолетов в небе посчитать невозможно, но наше численное преимущество очевидно.
            Бой, продолжавшийся более двадцати минут, закончен, остатки самолетов расходятся в направлении своих аэродромов. Я так и не понял, какой тип истребителя противника сбил, впрочем «живого» Фокке-Вульфа я раньше не видел. Собираемся в группу, пытаюсь сосчитать количество «Кобр» в небе. Вместе со мной семь самолетов, где еще два? Командир дает команду следовать на аэродром. Поздравляю себя с почином на Р-39, да, от залпа МиГа самолет противника так бы не развалился.
            На посадке даю прогрессирующего «козла» и подламываю основные стойки. Я цел, но самолет выведен из строя, обидно и стыдно, хочется плакать как мальчишке, но я только виновато по-дурацки улыбаюсь. В результате боя мы потеряли два самолета, оба летчика выпрыгнули над территорией занятой противником – пропали без вести, один Р-39 поврежден мной при посадке, потеряно также два яка. Наша группа заявила о восьми сбитых самолетах противника, один сбили Яки, фрицы получили над своими войсками и подтвердить все победы невозможно. Летчиков нашей группы сбивших самолеты противника представили к наградам, меня – нет, сам виноват. Хорошо, что хоть от полетов не отстранили. Кто-то из товарищей сказал, что я сбил ФВ-190.
 
            28 декабря в 12:00 вылетели на «свободную охоту» в тот же район. Отличие от вчерашнего дня было только в том, что сегодня, после вчерашних потерь, мы смогли поднять в воздух шесть Р-39 и решили не пересекать линию фронта. Погода стабильна – холодно и почти безоблачно, только редкая хилая кучевка с нижним краем одна тысяча четыреста метров, видимость почти «миллион на миллион».
            Сегодня я лечу на «Кобре» с необычным американским «песчано-морским» окрасом, выделяясь на фоне остальных оливково-зеленых машин. На всякий случай наши звенья усилены парой старичков И-16.
            Набираем высоту три тысячи метров, начинаем патрулирование. Немцы принимают вызов, выставив шесть истребителей. Это уже не просто драка – это соревнование. Напряжение возрастает. Сбит один из  наших самолетов, сбит один немец. Фашисты попались упорные, на тупоносых самолетах с отличным от «худых» поперечным «V» крыла, небо не уступают. Мне удается зайти одному в хвост, но попасть не получается. Другой немец заходит в хвост мне, стараюсь уйти правым виражом. Фриц гоняет меня уже несколько минут. Снижаюсь до бреющего, его скоростной самолет не отстает. Иду вдоль небольшого оврага, затем тяну вверх и опять вираж до углов срыва, получилось - сбросил с хвоста. После маневрирования на малой высоте чувствуется предельная усталость, перчатки промокли от пота, хоть выжимай, на улице мороз, а я потею как в бане. Ищу ведущего, разобрать, где кто - невозможно. Захожу в хвост фашисту, сближаюсь почти до пятидесяти метров, стреляю, но немец как заколдованный, идет на «ножницы», пытаюсь сделать то же самое, противник проворнее оказывается сверху, я его теряю. Он пикирует на меня, ухожу от огня скольжением, моя кобра получает легкие повреждения, понимаю это по начавшемуся падению давления масла. Выхожу из боя и беру курс на аэродром. Немец меня не преследует, что это, благородство врага? Сажаю поврежденную машину на «отлично» - вот так бы вчера... Сруливаю с расчищенной полосы и глушу двигатель. Ко мне бегут техники, самолет может загореться в любую минуту, но все обходится, не считая пробитого маслобака.
            Возвращаются товарищи. Наши потери три Р-39 из шести, но все летчики живы – сели на вынужденные или выпрыгнули над своими наземными войсками, одни летчик, получивший легкие ранения, отправлен в госпиталь. Заявлено о семи сбитых немцах, еще одного добили «ишачки». Соотношение опять в нашу пользу. Разбор боя, отдых, хорошо, что все живы. На утро мой самолет исправен и готов к вылету.
 
            На следующий день 29 декабря в 14:00 летим в тот же сектор западнее Ржева в надежде, что и немцы, желая поквитаться за два прошедших боя, примут вызов. Погода не меняется.
У нас четыре оставшиеся «Кобры» при поддержке четырех «Яков» - четыре пары. Набираем три километра, «Яки» - ниже. Лечу зачарованный  русской зимой, всюду белая ширь, замерзшие реки и остывшие леса. Мое любование природой прерывает команда ведущего: враг впереди выше на одиннадцать часов. Наша «свободная охота» действительно превратилась в соревнование, мы как две футбольные команды встречаемся каждый день почти в одно и тоже время, только цена матчам - жизнь!
            Я не успеваю за ведущим, он сбивает немца, но сам попадает под огонь ведомого, я остаюсь один зажатый двумя немецкими истребителями, сегодня численный перевес на стороне противника. Третий фриц атакует меня спереди сверху, попадая за кабину в район мотора. Я еще успеваю вытянуть наверх, попав немцу в хвостовое оперение, мой Р-39 загорается. Второй раз в жизни я покидаю поврежденную машину. Чтобы погасить скорость и не попасть под стабилизатор я беру ручку на себя, сбрасываю левую дверь и стараюсь прыгнуть под крыло. Купол раскрывается, высота с трудом позволяет совершить безопасное приземление в сугроб. Отстегнув лямки, бегу на восток и оказываюсь в окопе нашей пехоты. Красавица – «Кобра» догорает метрах в трехстах на нейтральной полосе. Я цел, но бой проигран, сегодня немцы подготовились лучше нас.
            Меня накормили, напоили горячим чаем и на следующий день, выдав полковую лошадь, отправили в тыл. Я не знаю всех результатов боя, но по информации наземных наблюдателей мы потеряли три «Кобры» и два «Яка» сбив три истребителя противника. Все наши летчики живы, но получается, что гнать в полк нечего: из десятка остался один целый Р-39 и один поврежденный мной при посадке, но и немцев мы набили достаточно: более пятнадцати. «Кобра» показала себя агрессивным охотником с мощным вооружением и хорошей управляемостью, я думаю, этот истребитель еще отметит себя в воздушной войне.
            До моего аэродрома было более двухсот километров, для зимнего путешествия на лошади это слишком трудное расстояние, мне надо было найти более быстрый транспорт, чем курсирование по частям и деревням в качестве попрошайки  останавливаясь на ночлег и питание. Я все-таки добрался до аэродрома на лошади, но оставшиеся летчики и самолеты уже получили распределение  по полкам. Добираться в расположение 16-ГИАПа «своим ходом» было нецелесообразно. Меня временно определили в состав резервного 296-го ИАПа получившего короткий двухмесячный отдых после Сталинградского фронта. Командиром полка был майор Николай Баранов. Полк воевал на Якак. В части была даже одна летчица:  Лидия Литвяк.
            Неприятности продолжали меня преследовать. Собственно, я мог и не летать в новом подразделении, дожидаясь окончательного распределения, но как я, летчик, мог оставаться на земле, кода в полку летает даже девушка. Я приступил к изучению новой для меня техники и добился допуска к тренировочным полетам на Як-7Б.
            По сравнению с Р-39 Як-7Б имел почти равный по мощности двигатель и несколько меньшие размеры, у земли он даже превосходил «Кобру» в скорости, но это преимущество резко терялось с набором высоты. Он имел пушку меньшего калибра и меньшее число пулеметов. В целом, как и все самолеты Яковлева, «7Б» был предназначен для горизонтального боя на малых высотах. Я учил летную эксплуатацию самолета с установленным в задней кабине дополнительным бензобаком. Этот бак служил для смещения центровки назад и увеличения противокапотажного угла. Летчики, опасаясь пожара за спиной, требовали снятие дополнительного бака, и на самолете, на котором мне предстояло сделать тренировочный полет, бак был уже снят, что привело к смещению центровки вперед. К тому же со мной сыграло роковую роль выработавшаяся привычка взлета с носовым колесом на Р-39.  Короче говоря, 13 февраля  при взлете на Як-7Б на разбеге я, отрывая хвостовое колесо, сильно отдал ручку от себя и самолет скапотировал. Каким-то чудом мне повезло. Обычно, такие ошибки на взлете заканчиваются гибелью летчика, но «Як» не зарылся носом и не перевернулся, убив меня под обломками, а просто чиркнул винтом землю. Я практически не травмировался, но винт и мотор были повреждены. Начались разборки: не специально ли я это сделал? В результате к суду или иным мерам наказания меня не привлекли, но отправили в учебный полк, так сказать, для повышения квалификации. В учебке мне довелось освоить новый советский истребитель Ла-5, начавший поступать в войска с осени 1942 года. Спарок не было и вылетать приходилось без вывозной программы, изучив теорию, я смог за четыре месяца сделать бешеный налет: сто пять часов. В хорошую погоду летали каждый день по два-три часа.
            После окончания курса подготовки меня должны были направить в полк принявший аналогичную технику, но судьба в очередной раз распорядилась иначе. Узнав, что 16-й ГИАП приступил к боевым действиям на Кавказе и возможно, после освобождения Кубани попадет в Крым, я оббил все пороги начальства с просьбой перевести меня в Краснодар в свой полк. Мои просьбы были услышаны и я начал долгое возвращение в 16-ГИАП. Дабы не путешествовать в одиночестве, меня включили в группу пополнения, направляющуюся на Кавказ вместе с самолетами.  Наша группа из четырех пилотов была быстро переучена на Р-40М и начала перелет на юг. Американский истребитель Р-40 «Киттихаук» не был новым истребителем, эти самолеты вместе с «Харрикейнами» в числе первых начали поставляться по ленд-лизу с начала 1942 года, один Р-40 поступил  в 16-й полк еще до моего отбытия под Сталинград, но модификация «М» была самой свежей из появившихся в СССР самолетов по английским союзническим обязательствам, так как первоначально Р-40М  поставлялись в Великобританию. Если сравнивать «Киттихаук» с «Аэрокоброй» то Р-40М («длиннохвостый») был несколько тяжелее, на нем стоял практически тот же двигатель Аллисон, он имел схожие скоростные характеристики, но худший  маневр и только пулеметное вооружение, правда, это были шесть крупнокалиберных скорострельных пулеметов Браунинг расположенных в крыле. Если говорить об общем  впечатлении от самолета, то, как говорят англичане, это был самолет созданный для джентльмена. Прекрасное пилотажно-навигационное оборудование и просторная кабина с зеркалом заднего вида. Самолет был хорош для дальних перелетов и любых полетов по маршруту, но, как истребителю, ему, не смотря на внешнее сходство с акулой, раскрывшей пасть, не хватало агрессивности, в этом плане Р-39 был лучшим бойцом, чем Р-40. После более близкого знакомства этот самолет почему-то стал вызывать у меня добрую, но ироничную улыбку, в детстве, я зачитывался книжками Уэллса и Конан Дойля и при виде «Киттихаука» представлял летящего в нем усатого английского аристократа с белым шарфом  и сигарой в зубах. Но шутки шутками, а на этих самолетах нам предстояло драться с матерыми фрицами и юмора тут мало.
            Наш маршрут пролегал восточней Орла почти по линии фронта. Дело в том, что к нашей небольшой группе Р-40 должны были присоединиться несколько самолетов 279-го бомбардировочного полка. Полк действовал на Брянском фронте, 20 июня был переведен  под Орел, но по каким то причинам расформировывался, часть самолетов и летчиков собирались отправить на юг в район Кавказа и Кубани. На промежуточный аэродром сели утром 4 июля, позавтракали, даже приняли летний душ, ждем бомбардировщики.
            После обеда нас вызвали в штаб полка, сообщили обстановку. Немцы начали артиллерийскую подготовку из района Орла по нашим передовым позициям. Аэродром от  второй линии нашей обороны в полутора километрах, в любой момент накрыть могут. Раз работает артиллерия,  жди авиации, а то и танков, не дай бог прорвут оборону. Нам бы быстрее улететь, но поступает приказ: вылететь в сектор Орел – Стрелецкий для контроля воздушного пространства на случай появления немецких бомбардировщиков, не допуская их до позиций обороны. Наше звено должно поддержать звено Яков. Я снова в бою!
 
            15:45 взлетаем в ясное летнее небо, жарко, хочется окунуться в какой-нибудь речке, тем более что под нами приток Оки – Зуша. Берем курс на Орел, виднеющийся на горизонте. По сведениям нашей разведки ближайший немецкий аэродром в Трубчевске километрах в ста тридцати, но под Орлом наверняка есть аэродром подскока с истребителями. А вот и они,  ниже нас навстречу идут четыре поднимающиеся точки. Наша высота две тысячи метров, обычно немцы так низко не ходят, значит - только взлетели. У нас есть  преимущество, выбираем цели. Атакую одного сверху, теперь узнаю – это Фокке-Вульф. Поврежденный «фриц» пытается со снижением уйти в сторону своего аэродрома, догоняю, чтобы добить, но в момент нажатия на гашетку меня опережает командир нашей группы, его самолет буквально выныривает из-под меня, немец падает.
            Всё, истребителей противника больше нет. Продолжаем патрулировать сектор между Орлом и нашими позициями, даже с высоты в два километра видно сколько тут скопилось техники с обеих сторон - в несколько эшелонов. Что-то назревает на  просторах между Орлом и Курском.
            Патрулируем больше часа,  бомбардировщиков так и не обнаружили. Возможно, предупрежденные о нашем присутствии они выбрали другой маршрут. Мы вернулись на аэродром. Сбитый ФВ-190 записали на мой счет, я бы все равно его добил. Всего мы сбили два истребителя противника, не потеряв ни одного Р-40, другую пару сбила четверка Яков. Наши потери: один Як, летчик погиб.
 
            Ночью критически сжатая в дугу между Орлом и Курском смертоносная пружина рванула - началась эпическая  битва, в результате которой ценой огромных потерь и усилий Красной  армии удалось в третий раз после Москвы и Сталинграда переломить удачу немецкой военной машины, уже порядком потрепанной и истощенной, надеюсь что навсегда.
            Наша группа согласно приказу была включена  в резерв фронта, в активных боевых действиях под Курском  мы не участвовали, было несколько перебазирований по плану «Операции Кутузов». Мы в начале отступали, потом наступали,  в целом  пробыли под Орлом  до 20 октября, когда линия фронта уже ушла далеко на запад. 279 полк расформировали, а нас отправили южнее на Украину в 5-ю воздушную армию. Наша группа, оставаясь в резерве, была доведена до эскадрильи и базировалась совместно с 511-м авиационным полком, принимавшим участие в битве за Днепр.
            К тому времени Р-40 фактически выводились из фронтовых полков ВВС и передавались в авиацию ПВО и ВМФ. «Мой» 16 гвардейский ИАП  уже давно избавился от «Киттихауков». Поэтому весной 1944 года перед нами была поставлена задача: передать  Р-40 в авиацию Черноморского флота, возможно в 30-й разведывательный полк Новикова, где они бы использовались в качестве разведчиков, а самим вернуться в свои полки. Все новые летчики нашей эскадрильи были опытными пилотами, прошедшими подготовку в 25-м Запасном Авиаполку. «Киттихауки» распределили на Черноморский флот, поскольку парк его истребителей был устаревшим и изношенным и использовался в основном как штурмовики или для отражения воздушных налетов.  В такой ситуации Р-40 М вполне могли бы принять участие в  завоевании господства в воздухе и срыву эвакуации немцев из Крыма.
            Наконец наша эскадрилья прибыла на аэродром Комаровка под Харьковом, откуда должна была перелететь в Крым в район Сиваша или Керчи, а затем на один из аэродромов базирования ВВС флота. До 7 апреля по погодным условиям вылет откладывался, и мы били баклуши. Рассказывая анекдоты и истории из собственной жизни, дело доходило не только до анекдотов про летчиков или женщин, но и политических. Обсуждали: почему оказались не готовы к войне и так долго и далеко отступали. Кто-то рассказал анекдот про Рокоссовского:
            – «Перед войной Рокоссовский был арестован. Осенью сорокового его освободили и дали ему дивизию. Во время войны дивизия дралась хорошо, и Сталин решил дать Рокоссовскому более крупное назначение. Рокоссовского отозвали с фронта. — Хорошо ли Вы знакомы с германской военной доктриной? — спросил его Сталин. — Нет, товарищ Сталин. — А со структурой и вооружением германской армии? — Нет, товарищ Сталин, ведь я сидел. — Нашел время отсиживаться. — Прокомментировал вождь».
            Я вспомнил свое «сидение» в начале войны. За анекдоты не сдали, значит, ребята нормальные.
            На аэродроме был оборудован домик-курилка, на стенах которого командир эскадрильи разместил схемы предполагаемого района полета, подходы, аэродромы, текущую линия фронта, но я то знал этот район прекрасно и без схем, да и налет  у меня с сорок первого... 
            7 апреля высота облаков поднялась до одной тысячи триста метров, осадки прекратились, и мы смогли совершить по тренировочному вылету на слетанность группы.
 
            Наконец 8 апреля облачность рассеялась окончательно и в 12 часов дня мы получили разрешение на вылет в Керчь. Нам сообщили,  что сегодня с восьми утра началось наступление 4-го Украинского фронта на Перекоп и Армянск – наши вошли в Крым с севера, не считая Керченского плацдарма.
            Меня переполняла радость и тревога: как там мама, жива? Почти два года я не знал ничего о её судьбе.
            Наступление поддерживала артиллерия и авиация. Нас предупредили: воздушное пространство над Крымом пока продолжают контролировать немцы, хотя численность их истребительной авиации незначительна. Наш маршрут был проложен над Азовским морем, но командир группы принял решение отклониться в сторону и пройти по линии: Армянск – Евпатория - Белогорск - Феодосия для проведения воздушной разведки, а если повезет, то и блокирования воздушных перевозок транспортной авиации люфтваффе, благо дальность Р-40 позволяла подобное отклонение. Дело в том, что соединения немецкой транспортной авиации сосредотачивались на аэродромах Одессы и Умани, откуда обеспечивали снабжение окруженных в Крыму войск, так что наши курсы вполне соединялись над полуостровом, другое дело, что полеты транспортов были преимущественно ночными, но чем черт не шутит!
            Поднялись двумя звеньями - всего восемь самолетов и взяли курс на Крым. Лететь предстояло долго, более двух часов и это без учета возможного боя. Крымская весна загадочна и непредсказуема, она может напугать снежным заносом или порадовать ярким почти летним солнцем. Сегодня Крым  встречал нас нежно-голубым небом  и видимостью миллион на миллион. Пересекли Сиваш, дальше я знаю каждую дорогу, каждую бухточку – это моя земля и фашистам здесь спуску не будет, дома, как известно, и стены помогают.   
            Над перешейком видно раскинувшуюся с разных сторон ширь  Азовского и Черного моря, Арабатскую косу. Дошли до Евпатории, хочется покинуть строй и лететь дальше в Севастополь, но нельзя нарушать задание, для одиночного  самолета - это самоубийство, Севастополь хорошо укреплен, там сконцентрирована немецкая авиация. На юго-востоке видны горы, не пересекая их линию, взяли курс на Белогорск. Значительных групп немцев на земле не видно. С запада появились немецкие самолеты, видимо посланные из Севастополя, их два или четыре. Наша группа, перестроившись этажеркой, пошла на встречу. Начался бой, мы попытались, используя численное превосходство «опустить» немцев до пятисот метров, где их преимущество в вертикальном маневре не будет таким заметным. Получилось, двоих вывели из боя без собственных потерь. Другая пара начала удирать, мы не стали их преследовать, опасаясь попасть под огонь зенитных батарей, да и скорость у них побольше. У немцев уже явно не хватает авиации. Продолжили патрулирование, но, не встретив бомбардировщиков или транспортов и учитывая остаток топлива, пошли на аэродром посадки. Ну, вот я и снова на родной земле.
            Но освобождать Крым и попасть в Севастополь мне не довелось, передав самолеты, мы отправились  догонять свои полки. 16 ГИАП. некоторое время поддерживал Приморскую армию в ходе освобождения Крыма, затем был выведен на короткий отдых в Запорожскую область, где на тыловом аэродроме Черниговка мы получили новые самолеты - Р-39Q-10. Кроме четырех лопастного винта моя новая «Кобра» отличалась от предыдущей версии, потерянной под Ржевом, увеличенной броней и запасом топлива, а также: автоматом регулировки оборотов и адаптированной под наши условия масляной системой. По заявлению американцев новая «Кобра» должна была давать у земли шестьсот пять километров в час, иметь дальность до восьмисот сорока километров и скороподъемность у земли – девятнадцать метров в секунду на приборной скорости двести шестьдесят километров в час. Вооружение облегчили, сняв крыльевые пулеметы, но все равно оно было впечатляющи мощным: 37-мм пушка с боекомплектом в тридцать выстрелов и два 12,7-мм пулемета с боекомплектом по двести выстрелов на каждый ствол. Еще до моего возвращения в полку появилась интересная «традиция», кажется заведенная Покрышкиным:  переделывать спуск всего оружия под одну пулеметную гашетку, что давало восемь секунд беспрерывной стрельбы. Конечно, можно было не загружать лишней работой технический состав и отказаться от переделки, но, быстро оценив эффективность подобной модернизации, я попросил инженера вывести все оружие под указательный палец, чтобы не тянуться большим пальцем до верха ручки сбивая прицеливание. Кроме того, на моём Р-39 сохранили американский радиополукомпас, что позволяло использовать ее для дальних маршрутов.
            В мае полк был переброшен в Румынию. Где в результате тяжелых воздушных боев между Яссами и Кишиневом завоевал господство в воздухе. Были и потери, так 31 мая только в результате одного воздушного боя погибли сразу два опытных летчика: лейтенант Николай Карпов и командир звена младший лейтенант Владимир Петухов. Петухова я знал лично, это был молодой и отчаянный летчик. Даже в учебных полетах он часто рисковал жизнью, выходя за рамки полетных заданий с целью лучшего освоения техники. За свою смелость он имел много проблем с начальством, особенно с бывшим командиром полка  Исаевым, хорошим летчиком, но отличавшимся осторожностью касаемо выполнения правил и уставов. Однажды Петухов во время маршрутного полета снизился буквально до бреющего полета, и весь маршрут пролетел с огибанием рельефа, почти касаясь земли, в другой раз он начал выполнять пилотаж на малой высоте над аэродромом. Получая нарекания от начальства, он каждый раз заявлял, что хочет быть летчиком, а ни кисейной барышней и только полная уверенность в себе и в самолете даст преимущество над врагом. За свои выходки Владимир ни как не получал лейтенантское звание, правда Покрышкин, став командиром полка после Исаева, видя задатки молодого летчика сделал Петухова командиром звена.
            Для старых летчиков полка, прошедших всю войну, данный район полетов был знаком до щемящей боли, именно в Молдавии они начали свою войну в июне сорок первого. Лично я в воздушных боях над Румынией не участвовал, восстанавливая навыки пилотирования Р-39.
            В начале лета 16-ГИАП был включен в состав 9 ГИАД 4 ВА 2 Белорусского фронта. Саша Покрышкин к тому времени получил повышение, став командиром дивизии, командование полком принял майор Борис Глинка, спокойный уверенный  летчик с открытым добродушным лицом и приятной улыбкой. Он был требовательным и умелым командиром, при этом никогда не повышал голос, четко и понятно ставя задачи личному составу. Вообще наш полк «славился» нарушением дисциплины и всякими прочими вольностями, отчасти это были наговоры, но были и доля правды. Требовать от людей, ежедневно рискующих жизнью, воюющих на пределе возможностей организма, железной дисциплины трудно, а возможно и кощунственно.
            Полк оказался на стыке двух операций по выдавливанию немцев из западной Украины и Белоруссии  и должен был оказывать авиационную поддержку войскам, начавшим Белорусскую и Львовско-Сандомирскую операции. Задачи ставились грандиозные: освободить Львов и захватить плацдарм на берегу Вислы у польского Сандомира.  К тому времени у нас было полное преимущество над немцами, особенно численное, приблизительно 4:1.
            14 июля вылетев на задание со стажером в район Свинюхи-Горохув, Борис Глинка сбил один Мессершмитт, но и сам был сбит. Он выпрыгнул, но «Кобра» редко прощала «парашютистов», ударившись о стабилизатор, Глинка получил тяжелые травмы и был отправлен в госпиталь, а полк временно остался бес талантливого командира.
            В этот же день перед нашей эскадрильей была поставлена задача провести завтра утром воздушную разведку в районе: Львов – Плугов – Зборов, где немцы создали мощную танковую группировку. Авиации была поставлена задача: нанести массированный бомбовый удар, но вначале эти танки надо было обнаружить. Собственно говоря, на поиск танковых дивизий вылетел специально оборудованный разведчик, а  в нашу задачу входило обеспечить ему спокойную работу, в случае чего, подавляя немецкие истребители в секторе разведки, ну и, при возможности, смотреть самим: вдруг чего обнаружим.
 
            15 июля поднялись в воздух с опозданием в 8:15 шестью «кобрами» и пошли догонять разведчик. Немцы уже начали танковый контрудар. Погода прекрасная, как и в первый день моего возвращения в Крым, начинался безоблачный летний день, при такой видимости увидеть пыль от двигающихся танков дело не сложное. Собственно говоря, в разведки надобность отпала, фашисты  себя обнаружили, начав активные действия, это и вызвало заминку с взлетом, задача переквалифицировалась в прикрытие наших войск и в обеспечении безопасного возвращения разведывательной «Пешки».
            Набираем высоту, солнечные зайчики играют на приборной доске, человеку далекому от техники не понять ощущения комфорта, когда видишь, что все механизмы и агрегаты работают идеально, тогда чувствуешь уверенность в себе и самолете. И все же Р-39 не Р-40 – это достаточно неустойчивая машина, конечно, не такая как И-16, но «Аэрокобра» словно дикий конь не дает своему наезднику расслабиться, чуть зазевался, или изменилась центровка, например, при израсходовании всего боезапаса и самолет как необъезженный зверь норовил сбросить седока штопором.
            Пе-2 не видно, но нам известен район разведки. Самолеты оборудованы станциями, и мы слышим, как командир разведчика предупреждает о наличии в небе самолетов противника.  Первая пара и мой ведущий пошли вперед на прикрытие, я отстал метров на пятьсот. Смотрю: прямо на меня в лоб приближаются плотным строем четыре двухмоторных бомбардировщика – идут на поддержку танковой атаки. Без прикрытия, неужели у немцев уже не хватает истребителей? Как дисциплинированный летчик я не должен отвлекаться от выполнения задания – сопровождение разведчика, но соблазн слишком велик. Другие летчики тоже решили не упускать шанса, но я ближе всех. Разворачиваюсь и пристраиваюсь в хвост немецкой группе. Условия идеальные, как в учебнике. Моя скорость больше и дистанция сокращается. У хвостовых стрелков не выдерживают нервы, и они открывают огонь, помогая мне выбрать упреждение. Хотя какое тут упреждение, самолеты прямо передо мной. Целюсь в основание крыла, между фюзеляжем и двигателем, там должны быть топливные баки. Нащупываю пальцем гашетку, залп, крыло «фрица» разрушено – вовремя я переделал оружие под одну гашетку. Педалью и легким креном перевожу нос самолета на другой бомбардировщик, еще один залп и второй «немец» уходит спиралью к земле. Вот так, с одного захода сразу двоих. Проскакиваю под следующим самолетом скольжением, чтобы сбить стрелков с толку, разворачиваюсь и оказываюсь опять на хвосте у немцев. Те, сбрасывая бомбы, пытаются повернуть обратно. Догоняю, захожу в хвост и поджигаю левый двигатель, горит хорошо, теперь и этот бомбардировщик не жилец, экипаж прыгает. Догоняю последний, даю залп и понимаю, что снаряды в пушке закончились. Раньше до переделки кнопок на ручке летчики часто возвращались на аэродром, израсходовав все пулеметные патроны но, так и не выстрелив из пушки, теперь все наоборот. Правый пулемет клинит, перезарядка не помогает, веду прицельный огонь из одного пулемета, стараясь попасть по кабине или двигателям. Все, дистанции нет, боеприпасов тоже, ухожу под бомбардировщик со снижением, где группа не знаю, но вести бой больше нечем, возвращаюсь на аэродром.
            Уже на земле я увидел, что самолет получил незначительные повреждения. Жду возвращения эскадрильи. Минут через семнадцать после меня садятся четыре «кобры», нет моего ведущего и командира звена старшего лейтенанта Саши Ивашкова. Начинаем разбор задания: когда я развернулся чтобы преследовать бомбардировщики, верхняя пара последовала моему примеру, а звено из оставшихся трех самолетов продолжило прикрытие разведчика. Налетела четверка Фокке-Вульфов, видимо – сопровождение бомбардировщиков, мой ведущий оказавшийся без прикрытия был сбит. Немцам, потеряв один истребитель, удалось сбить и разведчика, вернулась верхняя пара, общими усилиями одолели еще двоих фрицев, последний ушел. Особенно отличился Слава Березкин, сбивший  две «Фокки» и получивший за данный бой орден Славы. Выходит что ведущий погиб по моей вине, а возможно и экипаж «Пешки», сказать, что четыре сбитых бомбардировщика того стоили, не поворачивается язык. С другой стороны: я предотвратил бомбежку наших  войск.
            Командование долго думало, что со мной делать: отдать под суд или приставить к награде, все же представили к награде, не в каждый вылет привозится по четыре сбитых Ю-88!  Конечно на «Героя» даже со всеми своими сбитыми за войну я не дотягивал, удостоился Ордена Красной Звезды. И хотя за общее количество сбитых самолетов противника должен был получать уже вторую правительственную награду, но мои частые метания из части в часть по всем фронтам привели к тому, что  документы задерживалась, не успевая отследить мое местонахождение или вовсе - терялись.  Орден Красной Звезды - не «Герой» и к середине 1944 года не был уже такой редкой наградой, как скажем в июне сорок первого. Согласно приказу НКО № 416 от 31 декабря 1942 года его вполне мог вручить и командир дивизии Александр Иванович Покрышкин, получивший уже к тому времени полковника, но, учитывая «рекордность» сбитых мной двухмоторных бомбардировщиков за один вылет, получать награду меня отправили в Москву в Верховный Совет. Надев парадный китель с золотыми погонами и гвардейским знаком, я  полетел в Москву дивизионным транспортным самолетом, отправленным за каким то грузом для дивизии.
            Времени у меня было мало: на все – одна неделя. Москву я немного знал, так как бывал в столице неоднократно и до войны и во время. Город уже ожил, тревога и беспокойство осени сорок первого граничащее  с паникой сменилось суровой уверенностью в победе и радостью освобождения страны. Я был приглашен в Кремлевский дворец, где в числе других отличившихся в день награждения получил орден лично от «всесоюзного старосты» Калинина.  Я обратил внимание, что Михаил Иванович плохо выглядит. «Совсем сдает старичок» - подумалось мне: возможно в последний раз сам награждает. И действительно, даже более почетные награды все чаще вручал заместитель Калинина – Шверник.  После награждения был банкет. Там я познакомился с официанткой Ольгой – стройной белокурой москвичкой лет двадцати пяти, еще несколько наивной, несмотря на свою «ответственную» работу. Она  напомнила мне Ядвигу, не очень говорливая и даже застенчивая, приятная миловидная блондинка. Я сразу захотел познакомиться с ней поближе. На следующий день я пригласил ее на танцы, много шутил, обещал приехать в Москву после войны и увести ее в Ялту. Вечером в компании ее подруг и нескольких офицеров, таких же, как я, прибывших в Москву по разным причинам. Были дома в большой коммуналке на Арбате,  вели себя относительно тихо: пили коньяк,  шутили, танцевали под старенький патефон, даже пели, но без «размаха» присущего широкой русской душе и поводу сбора. Девушки рассказали, что в апреле в одном из соседних домов арестовали целую группу молодых людей устроивших вечеринку и якобы готовивших покушение на Сталина.
            Ближе к полуночи гости разошлись, я остался в комнате Ольги. На какое-то время наступила почти полная тишина, сменившая шумное застольное веселье людей, соскучившихся по жизни без войны. Тишина приятно расслабляла, и только сейчас я понял, как истосковался по такому вот мирному житейскому уюту. Там, на войне, идущей уже несколько лет, дни, в ожидании ежедневной  смерти, тянулись мучительно  медленно и одновременно суетливо быстро в спартанском быту и череде повседневных заданий. Не только на фронтовых аэродромах, но и в тыловых частях на переучивании жизнь не воспринималась полной, она была как этап, как отрезок, который просто надо пережить.  И даже в родном доме с мамой покоя не было, какой уж там покой, когда враг в нескольких километрах. Как там мама?
            Легкое опьянения вечера перемешалось с опьянением чувственным, я обнял Ольгу за талию, наши губы соединились в жарком поцелуи…
            Я спал как ребенок, так крепко и сладко как не спал уже лет двадцать, не переживая и не думая ни о чем. Утром, когда летнее солнце уже достаточно навязчиво застучало лучами в окно комнаты, мы проснулись. Я лежал, поглаживая тонкую белую руку своей новой подруги, и вдруг подумал: а ведь это моя первая женщина за последние три года.
            На следующий день меня  пригласили  выступить перед слушателями Военной академии ВВС в Монино. Большого рассказа не получилось, состав академии был гораздо титулований  и опытней чем я. Меня лишь спросили:
            – Ну, расскажи, что надо сделать, чтобы сбить  четыре бомбардировщика в одном вылете, какую тактику применял, как продумывал действия. 
            – Да все само получилось – отвечаю: увидел, идут прямо на меня, проскочил, развернулся, догнал, прицелился, стрелки показали снос и угол упреждения, но не попали – повезло. Короткими залпами из всего оружия в уязвимые места, у Р-39 залп сильный, когда под одну гашетку, и так пока весь боезапас не расстрелял.
            Кто-то спросил: - А как вы смогли переделать оружие без разрешения представителей американского производителя?
            – Инженеры в полку сказали, что технически это не сложно, а ответственность взял на себя командир. Воюем ведь мы, а не американцы!
     Кто-то помог мне подытожить:
            – Выходит что эффективность и успех в действиях истребительной авиации в значительной мере зависит от инициативности и решимости летчиков и командиров  взять ответственность на себя, пойти не стандартным путем и личными действиями доказать что такое решение правильное!
            – Ну да – говорю: - ситуации в бою непредсказуемы, просчитать трудно, но главное для летчика-истребителя напор, если покажешь врагу слабину, нерешительность – считай, бой проигран.
            Через день, успев попрощаться с Ольгой, подарившей мне на прощанье и «на удачу», как сказала она, фарфорового слоника ее бабушки, на том же самолете с пополнением я вернулся в полк, действующий с аэродромов под Бродами восточнее Львова.
            Пока я был в Москве, 16-й ГИАП обрел нового командира уже дважды Героя Григория Речкалова, получившего майора.  Речкалов был отличным смелым летчиком, но, как говаривали в полку, ему не хватало тактических знаний по взаимодействию групп самолетов, в этом плане более осторожный Глинка  действовал правильней. Возросли потери, летчики мрачно шутили: без грамотного взаимодействия звеньев для нас опять настал сорок первый год.
            Мы оказались на южном фланге 2 Белорусского фронта, и наша дивизия была включена в состав 2 воздушной армии. Жили в ближайшей к аэродрому деревне по двое в доме. Нас предупредили проявлять бдительность, местное население советскую власть не поддерживало. Кто его знает: хозяин дома днем улыбается, а ночью может бандеровец. Поэтому спали с оружием, а то и вовсе дежурили по очереди. Два человека из нашей авиадивизии так и пропали в одной из деревень среди бела дня: пошли не то за молоком, не то за самогоном, да так и не вернулись. Вызванный отряд НКВД прочесал дома, но никаких следов не обнаружил, а местные только удивленно разводили руками: - «нікого не бачили».
            Напряжение в воздухе и невозможность полностью расслабиться на земле не редко приводили к ссорам среди личного состава, молодым организмам требовался выход.    Энергия, которая в обычной жизни тратится на ухаживание за женщинами и здоровое соревновании, теперь выплескивалась в пьянках и стрельбе. Был случай, когда один из опытнейших летчиков полка, мой товарищ, фамилию которого  я умышленно скрываю, застрелил техника, который якобы плохо подготовил самолет к вылету. Были разборки, приезжал следователь НКВД, от штрафбата его спасло только вмешательство Покрышкина и летные заслуги.
 
            27 июля, через день после моего возвращения, сидим, обедаем в импровизированной  аэродромной столовой под плакатом: «Таран – оружие героев! Слава сталинским соколам – грозе фашистских стервятников». То есть столовой как таковой не было, была большая открытая палатка из брезента  камуфляжной сетки с деревянными скамьями и столами. Уплетаем американские галеты с заокеанской тушенкой. Думаю: интересное дело, мы бьем немцев на американских истребителях и получаем ленд-лизовский паек, а страна у нас  огромная и богатая… Ход моих «богохульных»  мыслей прервала команда: - «к командиру».
            Собрались в штабе полка, получаем вводную:
            Наши войска на рассвете перешли в наступление на Львов, окружив и освободив город, немецкие части Группы армий «Северная Украина», рассеченные на две части отступают к Висле и Карпатам. Нам приказано нанести удар по немецким танкам, отходящим от Львова к Самбору.
            Возник тихий ропот удивления: мы же истребители? Почему нас хотят привлечь к работе, которую по определению должны выполнять Илы? Но на войне с начальством не поспоришь. Выделили группу из шести «Кобр». Я взлетаю четвертым. Под брюхо каждому подвесили по одной фугасной бомбе ФАБ -250 – это максимум для Р-39. Прикрытие выделили огромное: четыре пары Яков.  Лучше бы поменяться, но Яки бомбы не берут. Сажусь в кабину, «от винта», техник машет: «все в порядке, можно лететь, удачи!» А мне кажется, он со мной прощается. Во время прогрева двигателя  хочу проверить работу щитков и ловлю себя на мысли что не могу  нащупать переключатель их положения в левой части приборной доски, приходится искать взглядом. Сейчас это ерунда, но в воздушном бою расположение всех органов управления надо знать на ощупь, не тратя и доли секунды, чего-то я разнервничался!   Не верю я во всякие авиационные суеверия, когда перед необычным вылетом на новое задание принято: не бриться, не говорить «последний полет» и так далее, но  все-таки это мой первый боевой вылет на штурмовку и бомбометание. В учебных полетах стрельбу по наземным целям я  делал, но вот основы бомбометания проходил только теоретически.
            Погода прекрасная:  безветренно тихо и отличная видимость.  Набираю высоту следуя за группой. Лишних двести пятьдесят килограммов почти не ощущается,  все равно маневрирую с осторожностью. Маршрут проложен над предполагаемой линией фронта, хотя, как таковой, линии уже нет, есть отступающие на юго-запад немецкие части. Где-то на половине пути из облачности выныривает пара немцев, судя по эмоциональным выражениям в эфире, не одна. Яки пытаются увязать фрицев за собой. Наша группа избавляется от бомб, сбрасывая их куда попало, и как я понимаю: с чувством облегчения.  Я упрямый! Думаю: нас много, прикроют, донесу груз до места. Но когда  услышал барабанную дробь идущую от обшивки моего самолета  сзади, я понял что хочу жить и, сбросив бомбу, заложил глубокий вираж влево против вращения винта. Завязался бой, в котором я был в проигрышном положении. Противник находился сзади, и я даже не понимал, кто меня атакует. Я видел пролетающие  рядом с моим самолетом короткие очереди и пытался уйти пологой нисходящей спиралью,  учитывая, что высота, на которой я шел по курсу, была триста метров, возможности для вертикального маневрирования уменьшались с каждым мигом. Мне все таки удалось сбросить немца поднырнув под него на ножницах и удрать на полном газу не жалея двигателя. Я потерял группу, но через некоторое время пристроился к четверке Яков нашего сопровождения. Не зная, чем закончился бой, но, получив команду по радио следовать к Самбору, под прикрытием истребителей я пошел прежним курсом. Несколько раз нас обстреливали с земли отступающие немецкие части,  Организованно отходящие с разных направлений рассредоточенными пешими или механизированными колоннами. Пока  догонял группу, мог выбрать и проштурмовать несколько целей, но решил оставить их на обратный путь. Впереди метрах в пятистах идут остальные кобры, мое звено целое. Командир сообщает, что впереди видит цель, при сегодняшней отличной видимости различить чадящую летней дорожной пылью группу танков не сложно, тем более что на данном участке местность открытая.
            Выбирая курс атаки, замечаю слева поезд идущий по направлению от Борислава на Самбор. Наших здесь быть не может, значит, поезд немецкий.
            Пикирую на группу танков, различаю четыре машины идущих с разными дистанциями и интервалами, чтобы усложнить  прицеливание возможных бомбардировщиков. Короткий залп и тяну «на себя». Выхожу из пикирования, и пока остальная группа строит круг для повторных заходов на танки, инстинктивно иду в сторону замеченного поезда. Захожу сзади по линии железной дороги, поезд товарный с закрытыми вагонами, пикирую, и как только последний, а с моей стороны - первый вагон скрывается под мордой «Кобры», даю залп, постепенно выводя «Кобру» в горизонт не прекращая стрельбы, так, чтобы накрыть пушечно-пулеметным огнем  как можно больше вагонов. Не видя результатов своей атаки, но уверенный что попал, повторяю заход. Поезд остановился, но людей вокруг нет, никто не бежит, покидая поврежденный состав. Значит, поезд везет технику или, у меня мелькнула страшная мысль, вдруг в закрытых вагонах военнопленные или население, угоняемое в Германию. Но времени думать нет, состав подо мной, стреляю, стараясь попасть в локомотив, пытаясь посчитать вагоны – более семи.
            На обратном пути, войдя в раж, я попытался остатками боекомплекта проштурмовать механизированную колонну идущую от Львова, но, сделав один заход и попав под зенитный обстрел, я быстро дал ходу в свою сторону на высоте в тысячу футов.
            Подошел к аэродрому, сделал круг, осмотрелся:  на хвосте никого. Захожу на посадку и с дуру выравниваю самолет метрах на пяти, даю газ и ухожу на второй круг. И это было мое третье правильное решение за сегодня, после того как сбросил бомбу и атаковал поезд.  На посадке даю козла, но удерживаю ручку, только бы стойки выдержали.  С третьего прыжка сажу Р-39 и подруливаю к замаскированной стоянке. Из кабины выполз как выжитый, будто по мне телега проехала - такая усталость за один боевой вылет.
            Оказывается, мой самолет был поврежден огнем немецкого истребителя в районе всасывающего патрубка карбюратора, расположенного сверху за фонарем кабины, но понял я это только на земле. В голову гад, мне целился! К тому же был повреждена трубка бензосистемы, и топливо легкой струйкой стекало вниз, возможно оставляя легкий шлейф за самолетом в полете. От пожара и гибели меня спасло некое чудо. Вот это и называется: в рубашке родился!  Уйдя вечером в дальний угол двора, я одной рукой сжал серебряный крестик, спрятанный под гимнастеркой, другой – вынул из нагрудного кармана фарфорового слоника, и так  постоял несколько минут, не думая ни о чем.
            Речкалов оценил мои действия правильно. Просто попасть в двигающийся танк из авиапушки даже на полигоне пять процентов из ста, а  чтобы  37-мм снаряд угодил куда надо, в слабое место – это вообще дело случая, пустого везения. По докладам остальных летчиков я понял, что наша атака ущерб танкам не нанесла, разве что психический. А тут я целый поезд остановил  и не бомбой, а пушкой и пулеметами.
            Кроме меня на аэродром вернулось четыре «Кобры», один летчик пропал, был он сбит огнем зенитной артиллерии, авиации, потерпел аварию или столкнулся в воздухе - не понятно. В этот день в небе над Львовом и Самбором одновременно было столько самолетов, что даже не знаю – оправданно ли. По нашим данным потери немцев составили восемь машин, из них три сбила наша группа, наши потери – семь, в том числе один Р-39. У немцев в этом районе вроде бы действовала группа асов  истребительной эскадры «Мельдерс».
 
            На следующий день такой же безоблачный и теплый, как и предыдущий, четверых летчиков, в том числе и меня,  вызвал Речкалов. Мы поздоровались и, хотя в группе были старшие по званию и более титулованные летчики, командир полка сразу обратился ко мне:
            – Докладываешь, что вчера успешно атаковал фашистский поезд в районе Самбора, значит, будешь специалистом по поездам. Самолеты ваши готовы, бомбы подвешены, вылетаете в район Драгобыча, немцы прорываются в юго-западном направлении на автомашинах, повозках, железнодорожным транспортом, пешими группами. Ваша задача уничтожать все обнаруженные поезда. 
            Поднялись в воздух в 15:30. Нас сопровождают две пары «Лавочкиных» соседнего полка. Вчерашние повреждения моего самолета устранены, настроение лучше вчерашнего. Сзади остался освобожденный Львов, идем вдоль железной дороги на высоте в тысячу футов по прибору. «Лавочкины» обогнали нас справа выше – пусть контролируют небо.
     Сегодняшнее задание по штурмовке не кажется мне необычным, вчера ведь все обошлось, хотя никогда не знаешь, как сложится ситуация, тем более над территорией пока занятой противником, да и население не особенно дружественно к нам, впрочем, как и к немцам. Идем с соблюдением значительной дистанции, после минут восьми полета за Дрогобычем в сторону Венгрии ведущий звена обнаруживает поезд, это еще старая Австро-Венгерская дорога, связывающая Львов с Веной. Делаем проход над составом с глубокими кренами вправо-влево,  рассматриваем состав – товарный с закрытыми деревянными вагонами, что внутри? Строим коробочку, сбрасываю бомбу  в пологом пикировании как делают это Илы, и сразу даю газ, пытаясь уйти от возможных осколков и ударной волны фугаса. Прохожу над составом, судя по образовавшимся воронкам, бомба упала рядом с полотном в хвостовой части поезда, прямого попадания нет, но уверен, что сто килограммов взрывчатки должны были нанести ущерб подвижному составу, правда поезд с рельс не сброшен. Похожие результаты и у других членов группы.
            «Лавочкины» дают знать о  появлении пары немецких истребителей, оставляем поезд и стараемся быстрее набрать высоту. Высота для летчика это жизнь, причем не в поэтическом, а в самом прямом смысле, высота  - это маневр, а прижатый к земле ты теряешь главное преимущество самолета – полет в трех измерениях.
            В наборе вижу, справа враг пытается зайти в хвост моему ведущему. Правым поворотом на горке получается оказаться в хвосте немца и отсечь его от командира. Немец бросает преследование и уходит на скорости, моя  слишком мала, чтобы догнать. Но немцев всего пара, а нас – восемь. «Лавочкины» докладывают о еще одной паре вражеских истребителей. Я их не вижу, все внимание небу, краем глаза замечаю огненную трассу с земли – это стреляет по нам вражеская пехота, не до них. Бой идет минут десять – двенадцать с одинаковой тактикой: не в свалке на виражах, а на большом пространстве используя скоростные качества самолетов: «атаковал – ушел».
            Вроде бы все, по топливу надо идти домой. Захожу на посадку и на глиссаде выпускаю щитки, солдатики не выходят, что-то с механизмом, буду садиться без щитков на повышенной скорости. В последний момент, почти на выравнивании посадочные щитки все же выходят, создав неожиданную предательскую подушку, еле удерживаю самолет от взмывания. Все, сел! Заруливаю на стоянку, вижу, стоит пара необычных самолетов, с виду – Яки, но меньше чем «9» или «7» с каплевидными фонарями. Подхожу рассмотреть, это наши новые самолеты Як-3, соседи  в гости прилетели.
            Разбираем полет, докладываем: задачу выполнили, как минимум три вагона уничтожено, поди, сейчас проверь, пока  этот район наши не захватят, прикрытие тоже молодцы, не только не подпустили к нам немцев, но и позволили  группе без потерь сбить два истребителя противника.
            Вечером рано пошли отдыхать,  утром вылетаем на «воздушную охоту» и прикрытие наших войск ведущих бои за Калуш. Вчера немцам удалось отбить город у 1-й танковой армии, на утро назначено новое наступление.
    
            Вылет в 5:45 в слабой утренней дымке. Поднимается эскадрилья из четырех пар. Строит «кубанскую этажерку»,  звено, в котором я должен лететь замыкающим, набирает высоту четыре тысячи девятьсот футов. За Р-39 взлетает пара Яков, прилетевших вчера. Я задерживаюсь с взлетом, проверяя выпуск посадочных щитков, догоню над Калушем. На маршруте самолетов противника не было. Солнце уже взошло, разгоняя утренний туман. Внизу блестит Днестр. Эти места мне знакомы  только по полетным картам, а потому кажутся враждебными не приветливыми, а ведь это красивейшие места Прикарпатья. И люди – местное население, совершенно не кажущееся мне враждебным. Это трудолюбивый  и достаточно душевный народ с непростой историей. Постоянное угнетение пришлых империй вынужденно сделало их осторожными, я бы сказал - хитрыми, но жители еще смогли сохранить первобытную чистоту души и широкое гостеприимство. Местные напоминали мне кавказцев, наверное, все горцы одинаковы. Их язык отличался необычной певучестью и красотой.
            Внизу обстреливают меня немецкие позиции, значит я уже за линией фронта. По солнцу видимость отличная, замечаю группу Р-39. Не успеваю присоединиться, как слышу в ушах: верхнее звено вступило в бой с немцами. Даю полный газ не жалея маслосистему, нужно догнать ведущего, если его собьют, себе не прощу. Наше звено, разделившись на пары, отходит с набором высоты, чтобы занять лучшую позицию со стороны солнца, высота четыре километра, но немцы не дураки, маневрируют. На моих лазах ведущий сбивает один истребитель, сбит второй немец, остальные уходят. Эфир забит, как там дела у второго звена разобрать трудно? Собираемся звеном, продолжая патрулировать район Калуша. Все в сборе. Идем домой. Садимся и бежим на КП, чтобы слышать радиообмен. На обратном пути самолеты второго звена были внезапно атакованы истребителями и потеряли две машины, один летчик выпрыгнул и  приземлился в расположении наших частей, судьба другого не известна. Бой получился скоротечным, но тяжелым, наши потери: два Яка и два Р-39, немецкие: семь-восемь истребителей, один из них сбит зенитным огнем ПВО.
 
            В начале августа я получил долгожданный отпуск. Я давно писал рапорты начальству, где просил предоставить мне возможность съездить в освобожденный Севастополь в надежде увидеть мать. Наши войска все дальше продвигались на запад, что создавала дополнительные трудности для подобного отпуска,  наконец, я получил разрешение. Путь был замысловатым: попутным транспортным самолетом до Киева, затем транспортом до Одессы и только потом военным катером в Севастополь.
            Город я не узнал, две обороны почти полностью его разрушили. Прошли чуть больше  трех месяцев с того момента, как война покинула город, оставив за собой незажившие гноящиеся рубцы. Передвигаться как по воде, так и по суше надо было с особой осторожностью: бомбы, мины, снаряды еще были разбросаны или установлены повсюду. Не было воды и канализации. По развалинам города среди остовов зданий и обуглившихся деревьев сновали крысы. Крымское море и солнце выстояли, а вот город – нет. Увиденное почему-то представилось мне адом, не шумным и огненным, но тихим и покинутым, словно демоны бросили свое пристанище, и место некогда ужасного огня и дьявольских мук вдруг стало заброшенным кладбищем, поглотившим под руинами и жертв и мучителей. Апокалипсическую картину усиливал еще витавший в воздухе трупный запах шедший от развалин и скорых захоронений.  С  трепетом я шел по направлению к своему дому, еле угадывая дорогу. Но дома не было – развалившийся обгоревший остов, а рядом такая же обгоревшая мертвая яблоня со скрученными ветвями почти без листвы. Что попало в дом: бомба или артиллерийский снаряд или он сгорел по другой причине, понять было трудно. Ну, вот и все – прошептал я сквозь зубы,  теперь я, взрослый мужчина, действительно вырос.  В страхе наткнуться на человеческие останки я шарил по развалинам, но ничего не нашел кроме нескольких обуглившихся элементов мебели, да пепла обгоревших книг. Матери нигде не было. Соседские дома были в таком же состоянии, метрах в пятидесяти от моего дома возвышался остов разрушенной, но не обгоревшей двухэтажки, в которой копошились беспризорные дети. Я отдал им часть своего продовольственного пайка собранного для матери и пошел в ближайшую комендатуру. Мои дальнейшие расспросы и поиски матери ничего не дали, связь с домом и детством была потеряна навсегда.
 
            Я вернулся в часть с маниакальной решимостью бить фашистов, бросаясь в любое пекло, хоть тараном, хоть руками, без страха и осторожности. Конечно, в полку я рассказал о личной трагедии. Речкалов, будучи человеком отчаянным и рискованным, как с собой, так и с подчиненными, на этот раз проявил осторожность. Чтобы я не выкинул глупый фортель, он  несколько месяцев  не допускал меня к полетам, а затем, после восстановления еще несколько месяцев поручал не боевые задания.
            К тому времени 16-ГИАП получил наименование «Сандомирский» и был награжден орденом Александра Невского. Весной сорок пятого года мы в составе 2 Белорусского фронта участвовали в Восточно-Померанской наступательной операции. Перед войсками стояла задача ликвидировать группировку противника занявшую оборону в Данциге, Гдыне и на косе Хель контролирующую Данцигскую бухту. Данцинг окружала цепь мощных фортов и прочих бетонных фортификационных сооружений. Немецкую 2-ю армию поддерживало приблизительно сто самолетов совершавших регулярные налеты на наши войска.
            После того как Речкалова забрали в управление 9 гиад, часть возглавил получивший капитана Иван Бабак, прозванный в полку «Ваней цыганом». Худенький интеллигентный парень двадцати шести лет отроду, отличный летчик, начавший войну сержантом весной 1942 и сделавший блестящую авиационную карьеру благодаря своему настойчивому характеру, воле к победе и грамотной тактики воздушного бойца. В полку Ивана Ильича любили и уважали, прозвище «цыган» он получил  за смуглость, а «Ваней» его ласково называли старшие по возрасту летчики за молодость. Говоря откровенно, я завидовал ему белой завистью, ведь я был старше, перед самой войной получил лейтенанта, но так и оставался лейтенантом  четвертый год, даже не став ведущим пары. У меня был достаточный боевой опыт, восемь сбитых самолетов, но этого было мало. Наверное, из меня вышел бы неплохой штабист. Я видел в себе талант планирования операций, организации взаимодействия, штурманской подготовки, все это начал развивать во мне еще Гущин. Но в реальном бою мне не хватало групповой слетанности и тактики, как правило,  увидев противника, я сразу бросался в его сторону, стараясь навязать что-то вроде дуэли, иногда отрываясь от ведущего или звена.
            Утром 14 марта Бабак вызвал в штаб полка группу  из трех летчиков, в которую вошел и я. Командир полка обращался ко всем на «вы», тем более что и по годам я был старше Ивана Ильича.
            Мы склонились над картой. Командир и начальник штаба полка ввели нас в обстановку.   
    Сегодня утром наши наземные войска возобновили наступление на Данциг и Цоппот, имея задачей рассечь немецкую группировку. Фашисты упорно сопротивляются, переходя в постоянные контратаки. В данный момент противник силами нескольких батальонов при поддержке танков проводят очередную контратаку в районе южнее – юго-западнее Данцига. Нужно атаковать немецкие танки. Воздух контролируют истребители соседних полков, так что опасаться внезапного нападения авиации противника с данцигских аэродромов не стоит.
 
            Поднялись в воздух в 10:15 в условиях безоблачной погоды, что было большой редкостью для нынешней дождливой весны. Звено из трех Р-39 с подвешенными бомбами под фюзеляжем. Первым взлетел капитан Федоров, вторым – старший лейтенант Голубев, третьим – я. Никакого  трепета перед предстоящей операцией я не испытывал, наоборот, я рвался в бой всем своим естеством, я хотел убивать врагов, считая убийство правым делом - война портит психику.
            Идем достаточно низко на высоте одна тысяча футов. Почему-то мне вспомнились первые боевые вылеты осени 1941 года под Москвой. Да, свою столицу мы удержали и теперь приближаемся к столице Германии. Берлин становится навязчивой идеей, как для ком. состава так и для рядовых:  «взять логово фашистского зверя!» Как все поменялось за прошедшие бесконечно долгие три с половиной года войны, неизменной остается только всё та же смерть, продолжающая разгуливать по земле. 
            Подходим к Данцигу с востока, где-то  вверху целая эскадрилья Як-3 контролирует воздух. Авиация противника немногочисленна и хотя мы знает о ее присутствии в воздухе, можем быть уверены в надежном прикрытии. Доверяя командиру звена, все же периодически сверяю карту с наземными ориентирами - идем правильно. Маршрут проложен замысловато: вначале над контролируемой нами территорией, чтобы максимально избежать возможного зенитного огня или постов оповещения неприятеля. Только над городом мы временно попадаем под слабый обстрел  зенитных пулеметов, пройдя город, поворачиваем на юг,   пытаясь зайти на атакующих немцев с тыла. В стороне Яки начали прессовать немногочисленные немецкие истребители. По радиообмену можно понять, что подожгли нашего, затем сбили немца. Мы на боевом курсе, ищем танки, надо еще не спутать со своими. Видим идущую четверку тяжелых машин поддерживаемых пехотой. При виде наших самолетов пехота разбегается, стараясь лечь за укрытия. Танки идут достаточно плотным строем, атаковать всем вместе не получится. Поочередно заходим, сбрасывая бомбы и стараясь сразу уйти вверх и в сторону. Снова заходим, не одна из трех бомб в цель не попала, танки продолжают идти. Раньше в подобной ситуации я бы решил, что дело сделано, и надо лететь домой, но сегодня мы остаемся над полем боя. С мрачным упорством тройка Р-39, выполняя заход за заходом, продолжила штурмовку бронетехники и пехоты, ведя огонь из бортового оружия. Короткое снижение, с высоты триста метров долго не «попикируешь», «дах», «дах», «дах» - стучит пушка, пытаясь заглушить стрекотание пулеметов, и ручка «на себя». В одном из заходов я снизился совсем низко метров до двадцати пяти, думал: не вытяну. Не знаю, в действительности так  или это потом «додумало» воображение, но я увидел как мои 37-мм снаряды и 12,7-мм патроны «Браунингов» отскакивают от брони тяжелых танков, а ведь в них еще попасть надо. Не добившись результатов и «проштурмовав» пехоту мы, вызвав бомбардировщики,  повернули на аэродром.
 Звено село без потерь, истребители прикрытия, потеряв четыре машины, сбили двух немцев. Миф о том, что у врага в строю только молодые «зеленые» «гитлерюгенды» несколько преувеличен. Конечно, за годы боев Германия лишилась многих экспертов, да, уровень подготовки новых летчиков у противника вынужденно снижен, но те немногие, кто смогли выжить, представляют реальную угрозу в воздухе, война над Польшей и Германией еще не похожа на прогулку.
 
            На следующий день 15 марта ранним утром в 5:45 вылетели на прикрытие наших передовых частей наступающих на Гдыню, авиация противника непрерывными налетами задерживала наступление. Немцы стали атаковать рано утром, как только рассветет. Несмотря на утреннюю дымку, день обещает быть ясным. Еще до взлета над нашим полевым аэродромом прошло звено Ил-2 - пошли на штурмовку противника. В небе столько наших самолетов, что стоит заботиться не о возможной встречи с редким противником, а об опасности столкновения со своим. Только от 16-го ГИАПа в воздухе действует целая эскадрилья все опытные летчики: Бабак, Федоров, Бондаренко, Голубев, Старчиков, Сухов, Трофимов. Идем эшелонами по высоте, высота патрулирования нашего звена девять тысяч восемьсот футов, второе звено прикрывает выше, внизу под нами снуют Яки других полков. Только в нашей зоне насчитал до двенадцати истребителей. Перед тем, как пристроится к ведущему, делаю две бочки влево – вправо, это помогает мне собраться и по тому насколько чисто я вывел самолет без потери высоты, направления и крена судить о своем сегодняшнем самочувствие, а точнее: чувстве машины. Бочки получились размытыми, еще не проснулся.
            Несколько истребителей-бомбардировщиков пытаются штурмовать наши позиции, хотят проскочить под нами в утренней дымке, мы заметили их  поздно, получив наводку с земли, но, имея численный перевес, смогли зажать в своем секторе, используя преимущество в скорости. Началось коллективное преследование. Я больше слежу за воздушным пространством вокруг самолета, чтобы не столкнуться с другими самолетами.  Часть немцев сбили, часть прогнали, преследовать до данцигских аэродромов не стали, опасаясь зенитной артиллерии. Сегодня - триумф нашей авиации, по сводным данным авиацией 2-го Белорусского фронта ценой потери двух самолетов уничтожено до одиннадцати самолетов противника, четверых фашистов сбили «Кобры», потерь в нашем полку нет.
 
            20 марта 1945 года в 15:30 вылетели на свободную охоту над  Данцигом тремя парами. Две пары пошли на высоте шести тысяч шестисот футов с небольшими дистанциями и интервалом, третья пара прикрывала нас сверху с отрывом, чтобы  действовать неожиданно для противника. Решили придавить немцев над их же аэродромами. Видимость «миллион на миллион» сыграла с нами злую шутку, посты воздушного наблюдения заметили нашу группу, дав немецким истребителям подготовиться к бою. Как только мы прошли позиции наших войск, в небе над нами показалась четверка Фокке-Вульфов, пришлось сразу задействовать верхнюю пару раскрыв карты. Начался бой, немцы зашли со стороны солнца, не дав нам использовать численный перевес. Спикировав сразу два ФВ -190 зашли в хвост моему ведущему, я начал преследовать одного, но второму удалось сбить самолет командира. Появилась еще четверка фашистов видимо выжидавшая.  Я продолжил преследования, слыша, как командир звена запросил по связи помощь. Немец, маневрируя, потерял скорость, что для ФВ-190 равносильно смерти. Несколькими залпами мне удалось  поджечь «фрица». Подошла пара «лавочек», вместе нам удалось переломить ситуацию. Оставшаяся пара истребителей противника стала уходить в сторону  своего аэродрома, мы начали преследование, маневрируя на высоте пятьдесят – семьдесят метров и скорости до трехсот миль в час. Групповым огнем, сбив еще один Фокке-Вульф, мы с резким набором высоты повернули «домой». На обратном пути у меня начались перебои в работе двигателя, но дотянул без происшествий
            Рулю с большой осторожностью, аэродром представляет  просто хорошо укатанное ровное поле.  Некоторые полки нашей «покрышкинской» дивизии уже перебазировались на автостраду Бреслау – Берлин и  взлетают прямо с шоссе. Скоро и нашу эскадрилью переведут под Бреслау.
            Мы потеряли три самолета, сбив вместе с подмогой до шести немцев, но все уверены, что сбили и седьмого, которого нам не засчитали. В случившийся ситуации в потере ведущего виноватым я не был, но от этого не легче и девятая победа меня не радует.
 
            25 марта в 7:15 утра вылетели двумя парами на свободную охоту в район огневого соприкосновения наших и немецких войск. Еще вчера механик проверил мой двигатель, параметры давления и температуры были в норме, обороты по прибору соответствовали заданным, но я чувствую что «Эллисон» не выдает полной мощности, мне с трудом удалось разогнать машину до пятисот километров в час в горизонтальном полете. В воздушном бою трудно выдержать все щадящие инженерные  режимы, но двигатель я не перегревал,  просто его ресурс по наработке подходил к концу, и, возможно начала сказываться «усталость» мотора. Где-то внизу приманкой работали две пары маневренных Яков, наша задача была атаковать немцев со средних высот.
            Еще над территорией занятой нашими войсками появилась четверка «фрицев»,  там была еще одна верхняя пара, которую мы вначале упустили. Я старался все время следовать за командиром, боясь потерять его не прикрыв вовремя.  Немцы атаковали внезапно с разных сторон, пока не успели подойти «Яки». Неожиданно мой самолет получил сильный удар, по летящим вспышкам я понял, что мне зашли в хвост, самолет потянуло вправо, я  увидел, что  правая консоль получила значительные повреждения, скорее всего от попадания нескольких пушечных снарядов, она буквально была разорвана в клочья. Нарушенная геометрия крыла затягивала «Кобру» в штопор. Не раздумывая, я покинул поврежденную машину с высоты три тысячи метров. Подхваченный потоком я ударился ногой о стабилизатор, боль была сильная и тупая. Боясь потерять сознание, быстро раскрыл парашют. Почувствовал рывок открывающегося купола и провалился в темноту.
            Очнулся я уже на земле. Сколько времени прошло не знаю, да и не до этого. Вокруг меня был достаточно густой, но низкий хвойный лесок. Купол повис на деревьях, протянув ко мне расслабленную паутину строп, левая нога сильно болела. Я попытался снять сапог, но это доставляло острую боль. Тогда я перевернулся на живот и, стараясь не двигать левой ногой, медленно пополз к краю леса в сторону своих, определив направление по солнцу. Мне повезло, воздушный бой и падение самолета заметили с земли, вначале поисковая группа нашла упавший самолет, а потом по белому куполу видимому в невысоком лесу с большого расстояния вышли и на меня.
            В результате боя мы потеряли два Р-39 без потерь в летчиках, сбив двух фашистов, подоспевшие «Яки» подожгли еще двух немцев, так что мы вполне посчитались за технику.
            Я попал в госпиталь, так и не сбив свой десятый самолет в этой войне. Кость ноги оказалась треснутой, но не переломанной и я достаточно быстро вернулся в строй, к тому времени наши были уже в Берлине. После войны ожидается большая демобилизация, я решил уйти со службы и стать гражданским человеком, однополчане не понимают меня: карьера и прочее, но я навоевался, хочу стать инженером или врачом, у меня был даже порыв пойти в священники, но слишком я грешен по женской части. Вот и сейчас думаю: искать Ядвигу, жива ли она, где и как сейчас живет, или поехать в Москву к Ольге?
            Я начал войну лейтенантом, в воздушных боях сбил девять самолетов врага, четыре раза был сбит сам, потеряв в общей сложности шесть самолетов, так и закончил  войну лейтенантом, да и наград у меня не много, но, думаю, никто не сможет сказать, что я не был «сталинским соколом»!
 
            Автор дневника, прослужив еще некоторое время, ушел в запас в звании капитана. Он женился, и какое-то время преподавал самолетовождение  в одном из авиационных училищ в качестве гражданского специалиста.  Дальнейшая судьба его неизвестна.
            Упомянутые в дневнике:
            Гущин Василий Андреевич, 1901 г.р. – советский кадровый военный и летчик, войну начал полковником командиром дивизии, закончил генерал-майором.
            Гончаров Леонид антонович, 1903 г.р. - советский кадровый военный и летчик, войну начал подполковником командиром полка, погиб в воздушном бою 31 10. 41.
            Давидков Виктор Иосифович, 1913 г.р. - советский кадровый военный и летчик, войну начал капитаном заместителем командира полка, закончил полковником командиром дивизии, сбил 21 самолет противника.
            Ионов Алексей Павлович, 1894 г.р. – начал службу в царской армии, дослужился до прапорщика авиационного отряда, был мобилизован в Красную армию, с началом войны командующий ВВС Северо–Западного фронта, арестован 1 июля 1941 г. за «небоеготовность» фронта, расстрелян.
            Исаев Николай Васильевич, 1911 г.р. - советский кадровый военный, войну начал летчиком, политруком, командиром звена, был заместителем командира полка, командиром полка, войну закончил командиром дивизии, полковником, лично совершал боевые вылеты, лично сбил 9 самолетов противника, Покрышкин, в своих мемуарах, отзывается об Исаеве как о тактически безграмотном командире.
            Покрышкин Александр Иванович, 1913 г.р. - советский кадровый военный и летчик, войну начал старшим лейтенантом заместителем командира эскадрильи, закончил полковником командиром дивизии, считается одним из лучших тактиков советской истребительной авиации, лично одержал приблизительно 59 воздушных побед, после войны конфликтовал с руководством, за что почти десять лет не получал генеральского звания.
             Литвяк Лидия Владимировна, 1921 г.р. – до войны летчик-инструктор в аэроклубе, в 1942 году зачислена в женский авиаполк, под Сталинградом получила позывной «Лилия», всего одержала 12 личных побед (все на Як-1), погибла при невыясненных обстоятельствах 1 августа 1943 года при выполнении боевого задания совершая четвертый вылет за день.
            Петухов Владимир Сергеевич – младший лейтенант командир звена погиб в воздушном бою 31 мая 1944 года.
            Глинка Борис Борисович, 1914 г.р. – войну начал лейтенантом летчиком инструктором, одержал 31 победу, сбит в воздушном бою 14 июля 1944 года, больше не летал.
            Речкалов Григорий Андреевич, 1020 г.р. – за день до начала войны был забракован врачебной комиссией из-за дальтонизма, начальник штаба полка не просмотрев документы, включил его в действующий состав на И-153, сбил более 56 самолетов противника, Герой Советского Союза.
            Бабак Иван Ильич, 1919 г.р. – начал воевать с мая 1942 года сержантом летчиком-истребителем, сбил более 35 самолетов противника, Герой Советского Союза, в конце войны в звании старшего лейтенанта командовал полком, 16 марта 1945 года сбит огнем зенитной артиллерии и попал в плен, был освобожден после войны.
            Фёдоров Аркадий Васильевич, 1917 г.р. – в должности командира звена в звании лейтенанта уже в первый день войны совершил пять боевых вылетов. Войну закончил майором, командиром полка, лично сбил 24 самолета противника.   
            Голубев Василий Фёдорович, 1912 г.р. – Герой Советского Союза, одержал 39 побед.
 
 
«Туз Сердце»
 
            Это был явно неудачный день, тот день, когда я, наивный молодой врач, только что закончивший изучение медицины в Марбурге, решил что лучшее оружие против войны – это как можно быстрее  закончить ее победой. Как же я был наивен, когда написал рапорт о направлении меня в летную школу. А все так хорошо начиналось. Впрочем, я идеализирую, если бы все было хорошо, возможно моя жизнь сложилась бы по-другому. Я не был врачом от бога. В медицину меня привел дядя – военный хирург, участник войны 14-18 годов.  До сих пор помню его эмоциональное  высказывание, что нет ничего выше, чем профессиональное удовлетворение доктора, держащего в своих руках живую человеческую плоть, спасая едва теплящуюся в ней жизнь.
            Обычно к разговорам о том, что мне надо заниматься медициной мы переходили после  выпитой им бутылочки пуэрто-риканского  рома, тогда его лицо краснело, а монологи приобретали особенную красочную эмоциональность. Я не хотел быть доктором, мне больше нравилась работа журналиста, наполненная, как мне казалась, авантюризмом и приключениями, почти как у шпионов. Но моя матушка считала что журналист – это не профессия и вторила в унисон дяде. Так я оказался в университете. 
            Страна была на подъеме. Большинство немцев поддерживали рейхсканцлера, но в студенческой среде полного единодушия не было. Я не был приверженцем национал-социализма, но понимал, что открыто выступать за демократические и либеральные идеи, значит идти против нынешней воли немецкого народа.
            Затем мы узнали о зверствах поляков в отношении немецкого населения Польши. В ответ на резню в Гляйвице войска рейха вошли на территорию восточного соседа. Через два дня нам объявили войну Франция и Великобритания. Постепенно конфликт принял масштаб общеевропейского. Столь обширные боевые действия потребовали увеличения количества фронтовых врачей, и в конце сентября я был призван на действительную военную службу в качестве офицера медицинской службы люфтваффе в звании ассистентартца, предварительно пройдя всю положенную солдатскую муштру, от которой совершенно не спасал мой свежий диплом.
            Вначале европейской компании настроение мое было приподнятым, а каким оно могло быть у молодого человека, идущего защищать свою страну.  Военная служба, тем более -  участие в боевых действиях, виделось мне тем самым приключением, выплеском адреналина,  который желал я получить в профессии журналиста. Нашим девизом стало: «мы хотим мира и мы готовы заплатить за это мир жизнями!». К тому же, военная служба давала мне некоторые привилегии, а система сертификатов  устраивала  будущую гражданскую жизнь, даже если я в дальнейшем не захочу быть практикующим врачом. Но затягивающаяся война требовала все новых и новых жертв. Я видел, не в университетской лаборатории, а в реальности, трупы пилотов упавших с высоты, когда человеческое тело превращается в мягкий бесформенный мешок костей, видел, как забрызгивают человеческие мозги остатки кабины, видел обгоревшие тела мирных жителей, слезы и разрушения, и как врач я все отчетливей  понимал, что война – это полное дерьмо и задачей любого разумного человека является ее скорейшее прекращение. Убивали не только нас, немцы также преуспели в насилии. Я увидел смерть многих невинных людей.  Черт знает, что мы творим и на сколько оправданы все эти убийства!
            Но как прекратить войну, если ты всего лишь скромный военный врач, а не крупная политическая фигура, и твоей волей не подписываются мирные договора и не останавливаются дивизии? Есть только одни выход – победить, на нас напали, мы повергнем противников, и в Европе наступит счастливый мир!
            К тому времени, когда подобное мировоззрение сложилось у меня окончательно, мы подошли к Ла-Маншу, выиграв наземную войну, но затем проиграв воздушную битву англичанам. Война опять затягивалась. Неужели денди туманного Альбиона превосходят наших парней в тактике воздушного боя? Нет, этот конфликт явно не закончится без моего прямого участия. Говоря откровенно, я несколько завидовал боевым летчикам, вот где романтика, выплеск адреналина, и когда в войне наступило некоторое затишье – подал рапорт о зачислении в «стажерскую роту», где изучил общие авиационные дисциплины, а затем в летную школу «А/В». Звание ассистентартца и прохождение общей военной подготовки в течение  трех месяцев после призыва, давали мне право перескочить обязательную для новобранцев муштру учебной эскадры.
            Странно, я не страдал особенной агрессивностью, но мой инструктор рассмотрел во мне талант истребителя. 
            Пока шло мое обучение, Германия, не окончив войну в Европе, начала войну с большевиками. Я так и не стал приверженцем национал-социализма, но как Германский офицер был обязан драться. Впрочем, как врач и летчик одновременно, я решил для себя по возможности не становиться убийцей. Боже, как я был наивен!
            После двенадцати месяцев летной подготовки, с налетом более ста часов на боевом Бф-109, из которых двадцать пять часов составляли полеты по маршруту, шестьдесят пять часов - взлет-посадка, и пятьдесят пять часов – пилотаж, в том числе на отработку элементов воздушного боя, аттестованный лейтенантом, что соответствовало моему медицинскому званию, я прибыл куда-то на территорию Южной России на аэродром  со смешно звучащим русским названием Синявка.
            Рядом с летным полем была забытая богом маленькая деревушка, от названия которой и получил название аэродром. База была временной и уже через два дня после моего прибытия Третья Группа  77 Истребительной Эскадры, куда я был приписан, перелетела южнее на более обустроенную базу Чаплинка.
            За мной еще не был закреплен самолет, и дорогу почти в шестьсот километров мне пришлось проделать на грузовике в составе небольшой колонны наземного персонала. Ехали двое суток. Когда стемнело, остановились в ближайшем селе  и направились в первый попавшийся дом. Местные относятся к нам с осторожностью, но выполняют все просьбы. Получилось, как следует умыться с дороги, поужинать взятыми в дорогу припасами. Я решил вести дневник, так, коротенькие заметки о самом интересном, начал с воспоминаний, как  здесь оказался. Написал несколько строк, глаза начали слипаться, а завтра ранний подъем и вторая часть пути до Чаплинки.
            В пять утра, после короткого завтрака колона уже в пути. Темнеет рано и нужно попасть на новую базу до вечера. Двое суток тряски костей на грузовике выбивают из колеи.
            Наконец прибыли на аэродром. Начинаю искать место для ночлега. Мне везет, личный состав, прибывший раннее позаботился о быте. Мне выделили квартиру в селе рядом с аэродромом на двоих с еще одним лейтенантом. Поужинав, легли спать.
            Нам дали выспаться. Командир группы собрал личный состав на аэродроме в 8.30.
Курт Уббен, так звали нашего начальника, был почти моим ровесником. Он показался опытный летчиком с несколькими десятками побед. Его недавно повысили в майоры, и месяц назад назначили командиром Третьей Группы. Свою часть он знал прекрасно, так как был не пришлым, а получил рост внутри 77 Эскадры. До того как принять командование над всей группой, он был командиром ее 8 эскадрильи. Гладко выбритый даже в полевых условиях, с аккуратной стрижкой, несколько худощавым лицом, греческим носом и волевым подбородком он выглядел настоящим арийцем – образцом германского офицера. Майор быстро ознакомил нас с историей части, видимо, чтобы вызвать чувство гордости за подразделение, в коем выпало служить, и ввел  в курс дела по поводу предстоящих задач.
            Третья Группа 77 Истребительной Эскадры «Червовый Туз» прославилась в боях за Балканы и Крит, а после начала русской компании сражалась на южном участке фронта в районе Одессы блокированной с суши уже два месяца. Теперь, обойдя Одессу с востока, группа продолжит поддержку группы армий «Юг» в составе 4-го воздушного флота.
            В настоящий момент части вермахта вышли к берегам Азовского моря у Бердянска, окружив русских, обороняющихся южнее, теперь противник мог отступить только в Крым. Враг несет огромные потери от ударов наших танков и пикирующих бомбардировщиков. В воздушных боях истребители сбивают по десять - двадцать красных самолетов. Кажется, скоро наступит полная победа.
            Сегодня за мной закрепили новенький «Фридрих» 1941 года выпуска, гордо украшенный головой волка с длинным красным языком – эмблемой третьей группы. Страшный черный волк напоминает мне персонаж из сказок братьев Гримм, но ко мне он не должен быть злым, теперь это мой ручной зверь.  Мне везет, обычно пополнение начинает летать на всяком старье, хороший самолет надо заслужить, но Курт лично отдал приказ о передачи мне нового самолета, возможно из уважения к моему медицинскому образованию и лейтенантским погонам. Красное сердце, наравне с красным крестом является символом врачебной помощи. Интересно, что мне, доктору, выпало служить в эскадре имеющей подобный символ, пусть используемый со смыслом червового туза.
            Начались тренировки на новом аэродроме. Машины постоянно взлетают и садятся. Ознакомительный полет совершаю и я. Летные данные «Фридриха» превосходят учебно-тренировочный  Мессершмитт, на коем я выпускался из летной школы.
            Командир Уббен доволен моей техникой пилотирования, вечером Курт приглашает меня на ужин выпить по рюмочке для более доверительного знакомства. Судя по всему, командир тоскует по родине и ему приятно пообщаться с прибывшим из Германии офицером.
            За ужином  Курт, а именно так разрешает называть себя командир в неформальной обстановке, интересуется моими врачебными познаниями и как я вообще согласился променять сравнительно безопасную работу полкового врача на ветреную судьбу летчика- истребителя. Я объясняю, что единственная моя цель – скорая победа германского оружия на всех фронтах и наступление долгожданного счастливого мира.
            Мы много не пьем, завтра полеты. Мне положен вводный курс продолжительностью несколько недель, но я напрашиваюсь, чтобы командир сразу допустил меня к боевым вылетам. Уббен не желает нарушать инструкции, но довольный моими навыками обещает взять меня завтра на задание в качестве проверочного полета, при условии, что я не буду высовываться  и проявлять лишнюю инициативу.
            – Нам уже порядком надоела эта чертова война – высказался командир: мы должны были закончить ее до холодов, и что же, уже октябрь, а славяне продолжают сопротивление. После каждой победы нам кажется, что уже все, но эта страна такая большая,  впереди открываются новые территории, на которых нас встречают следующие армии большевиков.
    
            9 октября группа преступила к боевым вылетам с аэродрома Чаплинка.
Осенние ночи в степи холодные, но днем солнце еще достаточно  прогревает землю, чтобы не надевать кожаную летную куртку, довольствуясь открытым мундиром, по верх которого приходится пялить спасательный жилет. Близится середина осени, и погода может испортиться в любой момент, но сегодня день ясный с редкой облачностью метрах на восемьсот.  Метеоусловия простые и меня допустили к вылету, назначенному на середину дня. В 11:45 пойдем двумя звеньями расчищать дорогу бомбардировщикам, работающим по целям передовой линии южнее поселка Армянск.
            Довольно уверенно взлетаю. Ведущий, словно желая проверить мою собранность, начинает правый разворот на малой высоте, стараюсь не отстать. Набираем высоту спиралью  над аэродромом. Маневрирую, но опыта маловато и пристроиться к звену сразу не получается. Лезем вверх, стараясь набрать три тысячи метров. Бомбардировщики идут еще выше, это пикировщики, их три звена.
            Под нами степь,  идеальная для вынужденной посадки. Здесь даже не надо оборудовать взлетно-посадочную площадку, кажется, что сесть можно в любом месте этих бескрайних полей. Вот они – дикие кочевые степи. Я не историк, но вроде  из таких степей выходили орды гуннов, затем – монголов идущие на Европу. Где-то здесь их могли встретить малочисленные, но подготовленные отряды наших предков – готов. История повторяется и, если верить пропаганде, теперь мы призваны остановить восточные орды большевиков, спасая европейскую цивилизацию от варваров.
            Наконец показались мелкие водоемы с белесой от соли водой, прозванные «гнилым морем».
            В районе Перекопа и Армянска обнаруживаем русские самолеты. Ну вот, началось!  Я думал, что буду испытывать страх, но сосредоточенность не оставляет на него времени. Главное не упустить ведущего. Ему в хвост заходит русский истребитель, прозванный у нас «крысой». Я отгоняю его огнем, но не попадаю.
            В результате последующих маневров на больших перегрузках судьба дает мне еще один шанс открыть личный счет, но огонь не точен, я все время промахиваюсь. Внезапно «крыса» почти взрывается перед моим носом, это подоспел ведущий. Курт показывает пример: как надо стрелять.
            Рок предоставляет третью возможность атаковать русского с задней полусферы, но опять кто-то из товарищей оказывается проворнее меня.
            Обороты моего двигателя неожиданно падают, хорошо, что бой закончен, иначе я превращаюсь в легкую мишень. Мессершмитты берут курс на аэродром, я стараюсь не отставать, замечаю, что не все самолеты заняли строй.  Только теперь я начинаю испытывать настоящий страх – вдруг двигатель откажет и придется идти на вынужденную.  Бодрюсь, подо мной земли занятые вермахтом, так что плен мне не грозит. Но все же стараюсь не терять высоту раньше времени, чтобы иметь возможность спланировать на большую дальность.
            Посадка получается не такой гладкой, но самолет цел и возвращает меня «домой».
            Я мало понял, что происходило в первом бою, слишком сосредотачивался на передней полусфере, на деталях, и не смог охватить всей картины воздушной схватки. Но, оставшись живым,  в глубине души я рад, что никого лично не убил. Идиллию первого боевого вылета портила потеря нескольких товарищей, коих я едва знал. В Чаплинку не вернулись три пилота 77 эскадры, и был потерян один бомбардировщик. Таких утрат эскадра давно не несла. Урон, нанесенный противнику, еще больше. Только Курт Уббен записал на свой счет три истребителя, всего русские потеряли восемь машин, семь из которых сбила группа, еще один истребитель упал в районе Армянска в результате повреждений, полученных от огня бомбардировщиков или зениток, а может быть по причине отказа авиатехники.
 
            Пока механики занимались проверкой моего «Фридриха» я получил отличную возможность побыть на земле, освоится в части и попрактиковаться в медицине. Больных было немного, не считая нескольких  человек наземного персонала простудившихся на степном ледяном ветру. Наконец самолет починили, и следующий боевой вылет я совершил 19 октября на воздушную разведку в район Ишуньских позиций в составе звена из двух пар. Требовалось оценить глубину укреплений противника и количество эшелонов его обороны, а также наличие подходящих резервов.
            Погода пока благоприятствует вылетам, видимость для воздушной разведки идеальная. Я не имел достаточной подготовки, чтобы производить разведку непосредственно, этим занималась первая пара Бф-109Ф, мы должны были прикрыть их  в случае необходимости.
            Достигли Ишуня, где уже велся наступательный бой за передовые позиции. Откуда  ни возьмись, появляются русские истребители, их раза в два больше чем нас. В процессе боя я замечаю, что нам противостоят истребители разных типов, от «крыс» до «иванов» - длинноносых советских истребителей, то ли МиГ, то ли ЛаГГ. Уверенные в своем техническом и тактическом превосходстве мы принимаем вызов.
            Русские затягивают нас на свою территорию и к земле – под огонь ПВО. У меня выходит пара  атак, которые не заканчиваются завершением. Враг садится на хвост, я отрываюсь пикированием и левым боевым разворотом. «Длинноносый» оказывается впереди ниже меня. Пикирую сверху, русский меня видит, и мы начинаем смертельный танец на малой высоте. Я прижимаю его к земле, он отчаянно маневрирует и, не справившись с управлением, входит в землю. Я  не вел огонь, он упал сам. Представляю, что должен был вытерпеть бедняга в последние короткие секунды перед столкновением. Впрочем, его мне не жалко, а что испытывают наши ребята, когда сбивают их!
            Бой продолжается, слышу, как поджигают одного нашего. Противник затянул нас далеко за Чатырлык.  Уббен на моих глазах сбил очередного русского, командир одерживает  пятидесятую победу. У меня появляется прекрасная возможность сбить еще одного ивана, делаю залп, но огонь ведущего попадает раньше и истребитель хаотично уходит к земле.
            Как и в первом вылете все случилось неожиданно, но с худшими последствиями. Мой двигатель останавливается, он молчит как рыба, я лихорадочно поворачиваю на север и понимаю, что с высоты менее полтора километра я не дотяну до своих. Стараюсь тянуть до последнего, но Мессершмитт - не планер и земля приближается слишком быстро.
            Не знаю, зачем я так идеально посадил самолет на ровное поле, все равно он достанется противнику. Я плавно притерся между рекой  Чатырлык и окопами русских в районе деревни Ишунь, откуда слышны выстрелы. До своих оставалось не более двадцати километров.
            После приземления, вместо того чтобы быстро покинуть самолет, я некоторое время сидел в ступоре. Что же делать? Еще только начало дня, и рассчитывать на темноту  нелепо. Пробраться к своим через узкий перешеек в районе Ишуни по открытой простреливаемой местности было нереальной авантюрой. Ко мне никто не бежал, видимо я приземлился между позициями первой и второй линии. Идти на север было верной смертью. Как примут меня русские, наверняка сразу же убьют, нас предупреждали, что большевики не берут пленных. Хорошо, если сразу!
            Не знаю, возникло ли это решение как приступ внезапной шизофрении, вызванной безысходностью ситуации, во всяком случае: холодным расчетом это не было,  я решил идти вглубь полуострова. Я посчитал так: наши все равно сломят оборону русских и войдут в Крым. Если идти на юг территория расширяется и у меня будет возможность спрятаться и отсидеться.
            Я покинул самолет, оставив в кабине яркий спасательный жилет и шлем, надев на голову пилотку и взяв аварийный запас. Черная летная кожаная куртка, которую я предусмотрительно надел перед вылетом, не спасет от ночного холода, но будет сливаться с местностью.
            Мне предстояло идти по совершенно голой степи изрытой норами сусликов или еще каких-то норных  зверьков. Укрыться в ней было нереально. Посмотрев карту, я решил идти по направлению к реке, в надежде укрыться на склонах русла. Но чем ближе приближался я к речке, тем явственней ощущал, что иду в пасть к черту. На берегах Чатарлыка наблюдалось некое движение. Я присел, а затем ползком стал пробираться к берегу. Чахлые стебли камыша стали моим временным пристанищем. С другой стороны берега  несколько десятков красноармейцев сбрасывали в русло старую технику: трактора, телеги. Что они делают? Наверное, организовывают препятствия на пути наших войск. Значит у русских здесь вторая линия обороны. Я оказался в западне. Даже если бы вермахт прорвал Ишуньские позиции, здесь разгорится бой, и я окажусь между двух огней. Сколько времени мне понадобится чтобы отсидеться до прихода своих: неделя, две? Ситуация обернулась полной катастрофой. Нужно либо возвращаться к самолету и пытаться пробиться на север, что было верной смертью, или пытаться обойти позиции русских и затеряться на просторах полуострова. Легко сказать – скрыться в степи!
            Высоко в небе послышался некий протяжный курлыкающий крик, это летел на юг клин журавлей. - Красиво идут, правильным строем бомбардировочных звеньев, - подумал я с горькой улыбкой, в их печальном протяжном крике слышалась тоска по оставленному дому.
            Боже мой, что я говорю, какой у журавлей дом, весной на север, летом на юг! Их курлыканье выражало мою человеческую тоску о недавно покинутой родине. Вот это влип, а что я хотел, война, нужно было предвидеть и такую «романтику», но разве рассчитываешь на плохое, пока молодой! Похоже, что сегодня я укокошил двух русских, а у них тоже был свой дом и своя родина.
            Я пополз вдоль речки в восточном направлении, передвигаясь с черепашьей скоростью. Нервы мои не выдержали столь медленного движения, и я попытался идти пригнувшись. Просвистевшая рядом пулеметная очередь не оставила сомнений - меня обнаружили. Я нелепо побежал в степь в сторону самолета, боясь оглянуться назад, но чем дольше я бежал, тем явственней слышал шум сзади. Приготовившись к роковому выстрелу, я  заставил свое съежившееся от ужаса тело остановить глупый бег и развернуться навстречу преследователям. Сердце вылетало из груди, в голове, как и положено, в такие моменты, проносились запомнившиеся этапы короткой жизни. За мной гнались несколько кавалеристов и легковой военный автомобиль. Я высоко поднял руки, показывая, что готов сдаться. Верховые оказались первыми, увидев, что у меня в руках нет оружия, они достали из ножен сабли и, рассматривая мою форму с удивлением, устроили вокруг меня странный  хоровод – мистическое видение, навеянное мне страхом. Я не опускал рук, понимая, что в любой момент сабли могут опуститься мне на голову.
            Подъехала машина, из которой выскочил офицер в чине капитана. Русские стали нервно разговаривать между собой, местами переходя на крик. Не понимаю ни слова, но догадываюсь, что в их споре решается моя дальнейшая судьба. Судя по жестикуляции, кавалеристы предлагали шлепнуть меня прямо здесь на месте, капитан настаивал, что меня следует куда-то направить. Он был старше по званию, и это спасло мне жизнь. Меня обыскал водитель офицера, после чего, ткнув в спину автоматом, заставил сесть в машину, рядом сел капитан. Под усиленным конным конвоем  на машине меня доставили в штаб некой части.
            Штаб, если это было штабом, представлял собой просторную землянку с установленной по центру печкой, ночи были уже довольно холодные. Со мной постоянно находились два вооруженных солдата или унтер-офицера.  Через некоторое время в землянку вошел старший офицер с нашивками кавалерийского полковника в сопровождении того самого капитана пехотной части. Полковник говорил на-немецком и начал допрос. Он вел себя довольно достойно. Конечно, никакого уважения к моей жалкой персоне не было, во всяком случае, он говорил спокойно без крика, подбирая нужные немецкие слова почти без акцента.
            Не видя причины что-то скрывать, я рассказал свою короткую историю. Назвал часть, рассказал, что вылетал в составе звена на воздушную разведку позиций, что это всего мой второй боевой вылет и русских я еще не сбивал.
            Офицер высказал сомнения относительно моей «неопытности» и  лейтенантского звания. Я ответил, что до того, как стать пилотом, служил в медицинской службе люфтваффе.
            После короткого допроса офицеры стали совещаться. Не понимая их речи, я сидел и думал – хорошо, что пока не бьют и я все еще жив.
            Русские закончили совещаться, и полковник направился к выходу.
            – Гер офицер – привстал я с места: а что будет со мной?
     Полковник задержался, посмотрев на меня равнодушным холодным взглядом.
             – По закону военного времени вас следует повесить или расстрелять как фашиста – убийцу, насильника и поджигателя. Если бы вы были солдатом, с вами бы так и поступили, тем более что ценности как «язык» никакой не представляете, но я все-таки рекомендовал капитану доставить вас в штаб, впрочем, я оставляю вашу судьбу на его усмотрение, он ведь вас захватил.
            Вы когда-нибудь испытывали это роковое ощущение потерянной надежды, когда понимаешь, что последний шанс, на который надеялся, хватаясь за соломинку и в который слепо верил, уходит. Полковник хотя бы говорил на одном со мной языке, и в общении с ним можно было наивно рассчитывать на силу слова и убеждения, а что мог я предпринять в обществе русского капитана, явно не относившегося ко мне с симпатией, и не подстрелившего при взятии только по причине проведения предварительного допроса.
            – Гер полковник, возможно, я не так важен в качестве «языка», но я медик и как врач обязан и могу помогать вашим раненым.
     Полковник посмотрел с недоверием.
            –Я не уполномочен решать такие вопросы, да у нас и госпиталя рядом нет, а держать вас на передовой...
            Он о чем-то еще поговорил с капитаном и вышел. Второй офицер посмотрел на меня с презрением и ненавистью, что-то сказав себе под нос и плюнув на пол. Возможно, в его монологе не было ничего конструктивного, кроме матерной брани.
            Но меня пока не расстреляли и не повесили, напротив, капитан отвез меня в Джанкой, как я понял, в штаб своей армии. Там меня один раз допросил русский военный переводчик в присутствии их генерала.
            Я старался проявлять максимальную лояльность, на которую только был способен в своем положении без явного унижения.  Я объяснил, что не фашист, что врач, а в армию попал по призыву.  На что генерал метко заметил: - а разве в люфтваффе у Геринга служат не добровольцы?
            Я выкручивался, как мог, предлагая свои услуги медицинского специалиста. А как бы вы поступили в моей ситуации?  С выкриком «зиг хайль»  и высоко поднятой арийской головой отправились на тот свет!? Такая возможность еще оставалась в запасе.
            Меня оставили в живых, даже накормили. Через несколько дней меня опять привели к генералу, который сообщил мою дальнейшую перспективу. К этому дню  у русских значительно возросло количество раненных.  В этой ситуации  медицинские работники действительно были на вес золота, но, конечно, не пленные немцы.  Брать на себя ответственность генерал не решился,  совершенно внезапно меня решил проверить находящийся при штабе батальонный фельдшер – черноглазая и черноволосая молодая женщина лет тридцати по имени Анна. К моему удивлению она прекрасно говорила на-немецком. После короткой беседы со мной она еще переговорила с генералом, после чего перевела его слова обращенные ко мне.
            – Если вы действительно можете и готовы оказать помощь раненым, я сохраню вам жизнь, но помните, вы военнопленный и любая ваша ошибка или действие, которое можно будет расценить, как угрозу или попытку саботажа или побега и вы будете немедленно расстреляны. В сложившихся условиях любой немец рассматривается нами как смертельный враг и подлежит уничтожению на месте. Советую не попадаться нижним чинам и вести себя крайне благоразумно. Бойцы и младшие командиры Красной армии  расстреляют вас при первой возможности и без всяких последствий для себя. Как поступить с вами в дальнейшем, посмотрим.
            Я поступил под начало Анны и под конвоем был доставлен на медицинский пункт доврачебной помощи.
            Вермахт прорвался в Крым и дожимал русских за Ишунью. Нас вывезли из города. Через пол дня пути колонна, состоящая из повозок и нескольких грузовиков с ранеными, остановилась где-то в небольшой ивовой рощице. Разбили большую палатку, куда сносили раненых, продолжающих поступать с передовой. Палатка стала примитивной операционной и перевязочной. Я старался постоянно находиться возле своего ангела-хранителя Анны. Пришлось снять куртку. Чтобы не раздражать недоумевающих раненых, я решил срезать все свои знаки отличия и попросил у фельдшера скальпель. Анна отнеслась к просьбе с недоверием, но, разделяя необходимость моего «обезличивания»,  попросила  снять мундир, срезав  погоны, петлицы и прочие знаки собственноручно, а затем выдала мне, еле налезшую прямо поверх кителя, гимнастерку.
            Мне доверили первичную обработку ран. Некоторые из пациентов, находящиеся в говорливом шоковом состоянии пытались заговорить со мной,  смешно обращаясь по-русски: «доктор». Я молчал, выполняя свою работу. Вначале меня это раздражало, потом я просто перестал обращать внимание. Шум примуса, крики и стоны раненых, команды персонала на чужом языке – все слилось в моей голове в единый гам какого-то арабского базара  в торговый день. Работы было много. Солдаты поступали в основном с огнестрельными, реже - с осколочными ранениями. Были и тяжело раненые. Тех, кому была оказана вся возможная в полевых условиях помощь, отвозили дальше на юг. Я старался, как мог. Сейчас для меня это были не враги, коих еще несколько дней назад я должен был стереть с лица земли, сейчас это были просто страдающие люди. Для них активная часть войны, как, впрочем, и для меня уже закончилась. Трудно сказать, кому было лучше, им, раненным и покалеченным в прифронтовом тылу среди своих, или пока целому, но пленному мне. В сложившейся ситуации я мог молиться только об одном: чтобы мои соплеменники продвигались как можно медленнее, в противном случае, меня, скорее всего, расстреляют и бросят в придорожной канаве.
            Мы освободились к вечеру, когда наступившая темнота заставила прекратить помощь. Только теперь я почувствовал холод, пришедший с осенней ночью. Надев брошенную куртку, я заметил, что и Анна ежится от холода. Я попытался предложить ей свою кожанку, но она брезгливо сморщилась: – надеть куртку с плеча фашиста, меня не поймут сослуживцы. Хорошо, что в обозе были форменные прошитые тканевые куртки называемые русскими фуфайка. Завернувшись в такую фуфайку, большую по размеру, чем требовалось для худенькой фигурки фельдшера, Анна присела в углу палатки,  возле нее расположился и я. Мы молчали, но тишины не было, стонали и ругались раненые, балагурил персонал и солдаты сопровождения. Мысли все время возвращали в плачевность и щекотливость ситуации. Сегодня я оказывал помощь раненому противнику, которого, как офицер рейха должен был сокрушать или, если уж довелось попасть в плен,  гордо погибнуть с верой в силу германского оружия  и криком «зиг…». А что руководило мной: страх за собственную жизнь или человеколюбие врача?
            Наш короткий отдых был прерван усилившимся шумом. С севера к лагерю подошла воинская часть. Мы  стали сворачивать палатку и грузить раненых на транспорт.
            – Что происходит, Анна?
            – Получен приказ отходить на юг, советские войска оставили Джанкой.
Двигаться ночью по русской проселочной дороге  с прорытыми кюветами по бокам – удовольствие ниже среднего. А когда это движение осуществляется большой группой людей путаницы и заторов не избежать. То одна, то другая машина съезжала с глинистой почвы в сторону, и ее приходилось выталкивать силами десятка здоровых мужчин. Мне повезло, опасаясь, что я могу попытаться сбежать, а такие мысли действительно были,  меня усадили в кузов машины рядом с Анной и парой солдат.
            С тактических соображений ночное перемещение было оправдано, в светлое время нашу колону неминуемо бы обнаружило и атаковало люфтваффе. В темноте, шум двигателей слился со скрипом возов и шагами солдат на марше. Все это походило на поход средневековой кочевой орды, только это была орда не завоевателей, а жалкая толпа побежденных. Но куда мы идем, и  когда может прерваться мой жизненный путь?
            С наступлением рассвета наша колонна остановилась прямо в поле у небольшого озерца с грязной водой. Разбили лагерь. Опасаясь налета или подхода вермахта, части рассредоточились и выставили посты охранения. Теперь я мог оценить силы русских, отступающих с нашим «госпиталем». Это было несколько сотен пехотинцев, а также моряков, одетых в черные суконные куртки. Солдаты имели неопрятный уставший вид, впрочем, и мой вид был не лучше: за сутки грязной работы выданная гимнастерка насквозь до кителя пропиталась кровью. Лица русских, кроме отпечатавшейся в их морщинах усталости, выражали злобу, страх и отчаяние. Если бы прибывшие, увидев меня, поняли, с кем имеют дело, моя незавидная участь решилась скорым судом, поэтому я старался прятать глаза и молчать, держась возле Анны.
            За ночь несколько раненых умерли. Решили похоронить их у дороги. Солдаты медицинского батальона, коим поручили копать могилу, быстро сообразили, что это работа как раз для пленного немца. Мне дали лопату и под ухмылки солдат, сопровождаемых комментариями, коих я не понимал, заставили рыть яму. Возникло ощущение, что могилу я капаю для себя. Потом что-то переиграли, один из солдат скомандовал: - «фриц вставай!» и поманил рукой вверх. Это услышали моряки. Возникла некая сцена: нечто вроде спора, моряк вскинул короткий автомат и со словами: - «капут немчура» нацелился на меня.
            Сердце сжалось в груди, так близко к смерти я еще не был, боевые вылеты – это просто спортивное развлечение, в бою ты хотя бы можешь быть хозяином ситуации, а это – казнь.
            Меня спасло вмешательство Анны, фельдшер что-то выкрикнула матросу, в ее словах я услышал только знакомое «медик».
            Матрос опустил оружие, сплюнув в мою сторону и показав не обещающий ничего хорошего жест, широк проведя рукой поперек горла.
            Я поблагодарил Анну за своевременное вмешательство, на что она никак не ответила.
            – А почему не хоронят умерших?
            – Фашисты наступают – и Анна так посмотрела на меня, как будто речь шла непосредственно обо мне. Мы спешно отходим к Симферополю, там определим раненых в госпиталь, а мертвых бойцов похороним, как положено, а не у дороги в поле.
            Через некоторое время мы продолжили путь, двигались достаточно спешно и к вечеру прибыли в Симферополь. Но немецкие войска наступали так быстро, что к моменту нашего прибытия столица Крыма уже была прифронтовым городом. Колонне удалось пройти расстояния от Джанкоя до Симферополя за двое суток на носках наших частей без боевых потерь только потому, что наступали пехотные части, скорость продвижения которых была сопоставима с нашей. Если бы Манштейн обладал достаточным количеством танков и авиации, отход русских превратился бы в беспорядочное бегство с большими потерями или пленом.
            В Симферополе медицинский отряд пробыл около двух дней в здании какой-то больницы, похоронили мертвых, но раненых на лечение дальше не отправили, организовав стационар прямо на месте.
            Обстановка  накалялась с каждым часом. Ночью на подступах к Симферополю слышалась стрельба. Я постоянно думаю о побеге, но как скрыться в чужом городе в остатках немецкой формы.
            На следующий день, кажется, это было 30 октября, погрузив транспортабельных раненых на машины, госпиталь начал отступление  на юг. Значит, русские сдают Симферополь.
            Здесь дорога была лучшего качества и в этот же день, преодолев перевал, мы вошли в Алушту – небольшой татарский городок  на берегу Черного моря. И куда русские побегут дальше?
            Пробыв в городе один день, наш обоз действительно продолжил движение, теперь уже между морем и горами на запад, вдоль русских курортов. Мой родной живописный Марбург, утопающий в зелени, с мостами через Лан, замком и готическими церквями, расположен в низине Лана и также окружен возвышенностями со всех сторон. Но местные горы были интересны по-своему и чем мы уходили дальше на запад, тем  ландшафт становился все живописней.
            Мы достигли Ялты, но и там не задержались надолго. Судя по беспокойству русских,  будем отступать. Куда? Наконец, пройдя самую южную точку полуострова, мы повернули на север. Сомнений нет, мы отходим на Севастополь – хорошо укрепленную крепость, где находится флот. 
            То, что я не предпринял решительных действий по своему освобождению, было большой ошибкой, и теперь завело меня в западню.  По большому счету, то, что я до сих пор жив, можно рассматривать как волю проведения, здесь, в Севастополе, у русских должно быть достаточно квалифицированных врачей, чтобы нуждаться в моей помощи. Теперь меня или расстреляют сразу или сдадут в НКВД – большевистскую тайную полицию, что равносильно расстрелу. За наше короткое путешествие, я всячески старался быть полезен русским, искренне проявляя максимальную лояльность, но моим главным грехом было то, что я оставался немцем – ненавистным врагом, не заслуживающим пощады. И опять, в роли моего ангела хранителя выступила Анна. Об ее заступничестве я узнал уже потом, сейчас все происходило спонтанно и непонятно, но меня все еще оставляли в живых, и это было странно и удивительно. Нас с Анной, как и часть прибывшего медицинского персонала, определили в военно-морской госпиталь. Раненых было много, они поступали каждый день сотнями, в госпитале не хватало хирургов, дошло до того, что простейшие операции выполнялись врачами других специальностей. Я был хирургом, и это пока спасало мне жизнь. Оказывается, еще до начала штурма, где-то в начале ноября в дни нашего прибытия, большевики  вывезли большую часть квалифицированного медицинского персонала военных госпиталей на Кавказ транспортом  «Армения». Теперь каждый врач оставшийся в крепости был на вес золота. Попади мы в город на несколько дней раньше, и нас, точнее Анну и остальных врачей, погрузили бы на «Армению», и сейчас Анна была бы в полной безопасности на Кавказе, а меня, а что меня…
            Я заметил, что стал проявлять к этой молодой женщине некую симпатию. Еще бы, она столько раз  вступалась за мою жизнь.
            Вермахт начал штурм крепости. Я понял это по усилившейся бомбежке и обстрелу. Города я не видел, разве что только в день нашего прибытия. Севастополь был окружен холмами, создающими естественные выгодные позиции для обороняющихся. Моря и бухт из госпитальных построек видно не было. Место расположения госпиталя русские называли «Максимовой дачей», она находилась де-то в центре города в окружении деревьев и старых строений. 
            Я привык к своей новой работе, стоило заканчивать медицинский факультет в Марбурге, чтобы оперировать раненых в окруженном Севастополе. Мешали только периодические удары по крепости. Бомбы и тяжелая артиллерия не выбирали свои жертвы. Однажды боеприпас взорвался  рядом со строением, где мы ухаживали за ранеными. С потолка рухнула штукатурка. Ее острые куски, подобно боевым осколкам разлетевшиеся в разные стороны болезненно ранили находящихся в помещении. В момент взрыва Анна вздрогнула и испуганно закричала, стены зашатались, испугавшись не меньше, я нашел в себе мужество прикрыть собой женщину. Мы поднялись с запыленного засыпанного пола, когда все стихло. Анна была цела, несколько пациентов получили дополнительные ранения. Кусок потолка разрезал мне руку. Ранение получилось не серьезным, но крови было много. Анна тихо поблагодарила меня и хотела осмотреть руку, но я заявил, что подожду, пока будет оказана помощь остальным. Присев в углу, зажав руку жгутом, я тихо наблюдал как эта стройная симпатичная женщина, позвав медсестер, занимается своей грязной, но такой необходимой работой. Наконец и до меня дошла очередь. Швы не понадобились. Анна перебинтовала мне руку. В момент, когда она, колдуя над моей царапиной, занималась своим обычным привычным для фельдшера делом, я испытал незнакомое мне раньше чувство  удовольствия. Каждое прикосновение ее тонких нежных пальцев приводило меня в трепет или восторг. Неужели я влюбился!
            Чтобы избежать возможных жертв при последующих бомбардировках, госпиталь собираются переводить в более безопасное место. Персонал занят сборами. Я меньше всех занят, но больше всех обеспокоен. Куда нас? Если вывозят, что будет со мной, не разлучат ли нас с Анной? Город полностью окружен с суши, это я понял из разговоров с женщиной, но на решительный штурм вермахт не идет. Защитники сражаются стойко, простые солдаты полны ненависти к немцам и готовы стоять до последнего. Севастополь – это не Париж, мы серьезно влипли в России!
            Госпиталь вывезли в какие-то штольни или подвалы. Здесь проведено электричество, оборудована вентиляция, есть вода и канализация – это настоящая подземная крепость с операционными и перевязочными. Каменная толща надежно защищает нас от случайных снарядов или бомб, но, как я понял, теперь мы находимся еще ближе к передовой, чем на «Максимовой даче».
            К концу года вермахт так и не взял русскую крепость,  в сражении наступило некоторое затишье. У нас остается время на общение. Анна рассказала, откуда хорошо знает немецкий язык. Она немка, из тех, что переехали в южную Россию еще до большевиков. И хотя ее предки давно «обрусели», ее семья старалась помнить язык и культуру своей далекой родины. Она была замужем за таким же «русским» немцем, но с началом войны в конце августа ее мужа в числе остальных мужчин призывного возраста большевики вывезли на восток, и всякая связь с ним оборвалась. Женщине повезло больше, если это называется – повезло! Как военного фельдшера приписанного к части ее не тронули. Я думаю, что Анна несколько лукавила, судя по ее черным  слегка вьющимся волосам и черным глазам, скорее всего она была из немецких евреев, а, слыша о ненависти нацистов к евреям, возможно, скрывала свои корни.
            В короткие часы отдыха или свободного времени мы старались быть вместе.  Общались на различные темы, Анна немного научила меня разговаривать по-русски. Мы беседовали о музыке, о книгах, рассуждали о войне, Гитлере. Почему так получилось, что рейх воюет с Россией. Я рассказывал женщине о довоенной Германии, какой ее помню, о старинном  величественном Марбурге. Мы даже тайно, чтобы не вызвать недоумение окружающих отпраздновали немецкое рождество. Между нами не было близости в принятом понимании этого слова. Да и какая связь могла быть между советским фельдшером и пленным немцем, находящимися в окружении остального персонала, солдат и раненых. Но каждое общение, каждая минута нахождения рядом с этой милой приятной женщиной приносило мне наслаждение соизмеримое с интимной близостью. Иногда, как  в момент, когда я прикрыл Анну собой, или просто вынужденно находясь к ней слишком близко в узких коридорах и переходах подземелий, мне удавалось случайно прикоснуться к ее телу, прикрытому грубой   военной одеждой: руке, спине или даже груди. В такие секунды дыхание мое учащалось, а по телу волной прокатывалась приятная  дрожь.  Как ей должно быть красиво в дамском платье и элегантных туфлях, а не в этих грубых солдатских сапогах.  Не уверен: испытывала ли Анна нечто подобное ко мне, вряд ли, но, во всяком случае, она проявляла участие к моей незавидной судьбе, возможно, она чувствовала некое кровное национальное родство, и это толкало ее на сближение.
            Мой плен продолжается уже более двух месяцев. В начале нового года по госпиталю поползли слухи, что русский флот высадил десанты в Крыму и скоро силы немцев и румын будут опрокинуты и осада крепости снята. Весь окружавший меня народ, включая моего ангела-хранителя, восприняли эту весть с радостным возбуждением. Я не знал, как поступать мне. До плена я не был национал-социалистом и в плену не стал большевиком. Для русских я был просто пленный фашист. Если войска Оси потерпят поражение, у меня еще есть  шанс остаться в живых, если мои соотечественники и румыны возьмут город, при их приближении озлобленные русские меня расстреляют. Но радоваться неудачам своей страны в угоду собственной жизни было недостойно немца, поэтому я встретил новость о русских десантах с показным равнодушием, но с глубоким внутренним переживанием. Я научился без смущения смотреть в глаза противнику, правда, тот не всегда догадывался, что перед ним враг, все равно, это тяжело. Через прицел, с расстояния, не видя глаз, а иногда и человека, все выглядит проще.
            Время шло к весне. Большевики не сняли осаду, а немцы не взяли город. Время не замерло, но текло по непонятному унылому руслу отчаяния. Если бы не общество моего ангела, я бы, наверное, предпочел покончить с собой, и только возможность ежедневного общения с Анной придавало мне силы жить в катакомбах, уподобившись кроту  в смраде керосиновых ламп, крови и поту человеческой плоти.
            Внешний натиск ослаб, поток раненых уменьшился, теперь мой заинтересовалась русская разведка. Однажды, прямо в госпитале меня допросил офицер и, скорее всего, забрал бы с собой. Тщетное вмешательство Анны не спасло бы на этот раз, но фельдшер обратилась за помощью к одному из важных русских хирургов, кажется по фамилии Петров, им вместе  удалось отстоять меня  у большевистской полиции. К тому времени недоверия к моим действиям у медицинского персонала госпиталя давно не было,  я лично  выполнял достаточно сложные операции при обязательной ассистенции Анны как переводчика, поручали и тяжело раненых. Но вечно продолжаться так не могло.
            В конце февраля поток раненых увеличился, значит, начались активные действия.
            Наши отношения с Анной продолжали развиваться. Мы не могли позволить страсть двух любовников. Приходилось довольствоваться тайными взглядами, или короткими, как бы случайными рукопожатиями. Но в этих скромных проявлениях внимания  было столько  страсти и обожания, сколько не найдешь и у некоторых любовников, чьи отношения доступны, а потому банальны. Иногда, оставшись вдвоем, мы начинали наивно мечтать о счастливой жизни после войны. Наше представление о светлом будущем не были одинаковы, мы выросли в разных системах и разных местах, но отличающиеся мечты о счастье  не были агрессивными по отношению друг к другу, и это еще больше сближало нас. Однажды я обнял Анну за локти, она непринужденно освободилась, боясь случайных взглядов, но я понял, что мои прикосновения были для нее приятны, почувствовав это по участившемуся дыханию, по зову ее горячего женского тела, соскучившегося по ласкам.
            Наступила ранняя холодная весна. Если персонал госпиталя, будучи свободным, хоть изредка мог выбираться наружу, то мне, ограниченному в перемещениях, такой возможности никто не предоставил. Уже несколько месяцев, я вижу дневной свет издалека только через узкие обрезы окна напоминавшего выход из кельи отшельника. Моя форменная одежда окончательно износилась и заменена полувоенными обносками. Персонал госпиталя давно привык к немецкому доктору, немногочисленные солдаты охранения так же перестали коситься на меня с нескрываемой ненавистью, с пациентами я самостоятельно почти не разговариваю, пользуюсь услугами Анны. Но военное начальство знало о наличии в госпитали немецкого лейтенанта, захваченного в плен в конце октября. В неразберихе отступления, когда врачей не хватало, на мой щекотливый статус еще как-то могли закрывать глаза, раз уж сразу не убили, за что я был обязан двум женщинам: своей матери, буквально заставившей получить медицинское образование, и скромному батальонному фельдшеру - своему спасителю. Теперь, когда осадное положение  крепости не менялось несколько месяцев, со мной должны были что-то сделать, и это «что-то» нависало как проклятие Зигфрида.
            Одним мартовским вечером в небольшое помещение, служившее мне спальней, почти вбежала Анна. Она была чем-то обеспокоена.
            – Что случилось, мой ангел – а именно так называл Анну я ласковым шутливым тоном: подвезли новую партию тяжелораненых, или немцы ворвались в госпиталь?
            – Тебе надо бежать!
            Признаться, мысль о побеге окончательно меня не покинула, но я не видел возможности ее удачного осуществления.
            – Тебе надо бежать! Сегодня я говорила с Петровым. Твое нахождение здесь незаконно, для начальства ты враг, а мы тебя укрываем. Полетят головы. Тебя заберут в НКВД, и поскольку ценности как офицер вермахта ты не представляешь, а держать тебя в заключении в осажденном городе нет никакого смысла, тебя просто расстреляют.
            Признаться, за все месяцы плена я не чувствовал себя спокойно ни один день зная что развязка наступит. Но человеческая психология ко всему привыкает, и когда живешь в постоянной опасности, чувство страха постепенно притупляется, если конечно не сходишь с ума. Привыкнув к своему положению, я был почти спокоен, а слова Анны как ведро ледяной воды вернуло меня к жестокой реальности.
            – А как же ты?
            – Я советский фельдшер и мне ничего не угрожает.
            – А если германские войска возьмут крепость, что будет с тобой!? Давай бежать вместе!
            – А что будет со мной, если я попаду к вашим!?
Ее слова окончательно отрезвили меня. Действительно, спасет ли Анну мое заступничество, поменяйся мы ролями?
            – Как бежать, вход  охраняется!
            Госпиталь находился в толще известняковой горы с обрывистыми склонами. В нижней части были оборудованные штольни, где находились операционные и перевязочные, сверху в вырубленных комнатах, возможно бывших монастырских кельях – помещения для реабилитации больных и жилье персонала.  Для подъема наверх использовался морской трап, а для грузов – ручная лебедка расположенные с обратной  от линии фронта стороны горы во избежание прямого обстрела. Госпиталь не охранялся сильнее, чем обычный объект, я бы сказал, что охраны почти не было, не считая поста на входе. В этом и не было нужды. Кругом находились части русских, батареи, позиции обороны. Но постовые охранения знали меня, и просто спуститься по трапу и уйти незамеченным я не мог. Кроме того, даже если я выберусь из госпиталя, каким образом мне попасть к своим, в каком месте пересечь полосу огня, не зная территории. Я не мог просто так бежать, требовалась подготовка.
            При госпитале находился пожилой крымский татарин, могильщик. Его неприятной обязанностью было захоронение ампутированных конечностей и прочих частей человеческой плоти после операций. Умерших бойцов вывозили куда-то на Северную сторону похоронные команды.
            Татарин, его  звали Джемиль, был из местных  и хорошо знал окрестные тропы. Это был добродушный спокойный мужчина лет шестидесяти. И хотя его недовольство большевиками ни как не выражалось, Анна знала, что большинство крымских татар относятся к немцам достаточно лояльно. Годы коммунистической оккупации разрушили привычный уклад их жизни, особенно пострадали религиозные традиции. Я  не мог говорить с Джемилем на прямую, и эту опасную миссию взялась выполнить фельдшер. Если  татарин донесет, пострадаем мы оба. Мне оставалось только ждать и надеяться, что помощь придет быстрее, чем  расстрельная команда.
            Через несколько дней Анна дала мне тонкий лучик надежды, сообщив, что Джемиль согласился помочь. Татарин выслушал моего ангела молча, не задавая лишних вопросов, только изредка кивая головой. В занятом немецкими частями Бахчисарае у него были родственники, туда он и обещал меня провести.  Меня угнетала предстоящая разлука с любимой женщиной, но жажда свободы и жизни брала своё. При всей трагичности и опасности ситуации я смеялся над нашей организацией заговорщиков: большевичка и возможно еврейка совместно с татарином помогала немцу – нацистскому офицеру!
            В головах план выглядел просто. Джемиль и я должны были ночью спуститься из госпиталя якобы для захоронения неких останков, после чего попытаться пробраться из крепости по известным ему тропам в сторону Бахчисарая.
            Чтобы подозрение не пало на Анну, мы попрощались еще днем. Улучив минуту, когда рядом никого не было, я страстно обнял женщину, прижав к груди и осыпая ее лицо поцелуями.
            – Я найду тебя, ангел мой, только береги себя! Война  закончится!
            Анна смотрела на меня грустными полными слез глазами.
            – Вначале война отняла у меня мужа, теперь тебя!
            Мы разошлись для выполнения своих повседневных обязанностей.
            Вечером за мной зашел Джемиль. Я хотел взять немного воды, и хоть какой ни будь провиант, но татарин показал жестом, что все надо оставить. Мы спустились вниз к подножию скалы, миновав не удивившегося караульного, и последовали к месту захоронений. В руках у проводника была лопата, взять вторую он заставил меня. Дойдя до могильника, татарин приказал мне остановиться, а сам начал копать. Что он делает!? Минут через десять старик, а выглядел Джемиль старше своих лет, достал из земли некий сверток. Внутри большого куска овечьей кожи лежала приплюснутая барашковая шапка, короткая овчинная куртка, грубые шаровары и небольшая пастушья сумка с запасом воды и сушеных фруктов. Сказав что-то себе под нос, проводник дал указание сбросить с себя всю одежду, так или иначе  выдающую во мне военного.
            За неполных полгода плена мой наряд представлял странную смесь немецкого и русского обмундирования, свои кожаные летные сапоги я давно отдал какому-то унтер-офицеру, забравшему их почти силой в обмен на свои.
            Джемиль закопал мои обноски, все кроме сапог и нижнего белья. Теперь, я стал татарином. Но что мне делать в случае допроса – молчать. Как будто угадав причину моего беспокойства, проводник сделал характерный жест: высунул язык и резко провел ладонью поперек и промычал по-коровьи. Буду изображать немого татарина. Как все наивно, впрочем, наивно было оканчивать летную школу и в поисках приключений просится на русский фронт!
            Мы двинулись  замысловатым маршрутом  вдоль балки меж гор. Я шел в полной наружной  темноте и таком же душевном неведении следом за Джемилем, полагаясь на смекалку и опыт проводники. Пройдя по балке, поднялись на гору избегая шоссе, спустились к болоту. Пройдя километра четыре продрогнув в зябком сыром ночном воздухе ранней весны, мы вышли на передовую линию обороны. Так, во всяком случае, понял я, судя по остановившемуся проводнику. Джемиль замер, внимательно вслушиваясь в окружающий мрак. Затем, тронув меня за плечо, дал команду медленно двигаться. Мы успели пройти несколько сотен метров, когда ночную тишину разорвал окрик:
            – Стой! Кто идет?
            Уроки Анны не прошли даром, я уже достаточно хорошо понимал русский язык, чтобы перевести эту фразу.
            Мы замерли,  Джемиль что-то крикнул в ответ,  смысл его слов я не разобрал из-за характерного акцента старика.
            Побег не получился, сейчас нас задержат, потом подлог раскроется и нас, во всяком случае - меня, уж точно расстреляют. Я совершил безрассудный поступок, мой «ангел-хранитель» далеко и сам подвергается опасности.
            В отчаянии я побежал, забыв о Джемиле, о том, что впереди могут быть мины или колючая проволока. Бросился вверх по скату в направлении от голоса часовых. Сзади послышались выстрелы. Я преодолел склон, а, взбежав на вершину, почти скатился вниз, попав в подлесок. Дальше был овраг, едва держась от усталости на ногах, забыв об отдыхе, я брел вдоль балки, цепляясь за колючий кустарник. Шапку я давно потерял, лицо было расцарапано. Вконец выбившись из сил, я упал на дно оврага и, расстегнув сумку, припал к фляжке с водой. Напившись, я стал приходить в себя. Выстрелы стихли, и я не слышал шума преследования. Старика нигде не было, и мне не суждено узнать мотив, толкнувший татарина на содействие. Скрытая ненависть к большевикам, усталость от войны, неверие, что русские удержат крепость и потому – желание помочь будущей власти. Анна говорила, что у Джемиля в Бахчисарае жила родня, возможно, он, подобно мне, просто хотел воссоединения со своими. Я вспомнил о своей спасительнице. Когда вермахт возьмет город, я приложу все усилия, чтобы разыскать Анну и вытащить ее из пекла.  Мечты, мечты, сладостные грезы! Я сам еще не был в безопасности.
            Решив пролежать в балке до рассвета, я, как мог, укутался в куртку и попытался уснуть, но сон не шел. Я лежал в полудреме, стуча зубами от холода и вздрагивая от каждого ночного шороха.  Неожиданно из плотно укутанного облачностью неба послышалось тревожное курлыканье. Журавли возвращались на север и, не видя друг друга в плотной облачности, обменивались звуковыми сигналами, возможно, они кричали: «я здесь, я здесь». Полгода назад, когда птицы уходили на юг, я попал в плен, в их появлении над собой я увидел символ – знак своего возвращения.  Я еще долго думал о хитросплетениях человеческой судьбы, пытаясь осмыслить прошедшее. Под утро усталость взяла свое, и я выключился на короткое время.
            Светало, я грыз сухофрукты, запивая их остатками воды, и обдумывал план действий.
Определив направление, я выполз из оврага по крутому склону,  пригибаясь и прячась за кустарником, медленно пошел на восток.
            Удивительно, то ли проводник хорошо знающий местность  выбрал правильный маршрут, то ли спасительный покров моего «ангела» хранил меня, но я не встретил никаких укреплений или постов. Судя по всему, оборону русских мы миновали еще с Джемилем, и сейчас я шел по «ничейной» территории – это внушало некоторую надежду, план почти удался.
            Встало весеннее солнце, потеплело. Я шел уже несколько часов без капли воды и понятия не имел - куда направляюсь. Унылое мартовское светило скрылось за тучами, поднялся ветер. Наконец, сдуваемый порывами, я вышел на вершину холма, откуда открылся вид на небольшую деревню. Обойти ее – значит сделать многокилометровый крюк, и какой смысл, надо было рискнуть. Даже если в деревни нет немцев или румын, солдат противника там точно не должно быть.  «Пан или пропал», у каждого в жизни есть свой маленький Рубикон! С опаской я пошел вниз и, войдя в деревню, постучал в ближайший дом. Навстречу вышел пожилой, старше Джемиля, татарин со своей хозяйкой. Остатки моей национальной одежды ввели их в заблуждение и дед, увидев своего земляка, что-то спросил.
            Я мог сносно понимать по-русски, так и не научившись говорить, но татарский язык был для меня загадкой, подобной орнаменту  арабской вязи. Мне было бы проще изъясняться на латыни.
            Я попробовал заговорить на ломаном русском, вид татарина коверкающего русские слова насторожил старика и он, посмотрев с недоверием, еще что-то сказал по-своему. Тогда я стал разговаривать по-немецки. Мои лингвистические опыты ввели татар в окончательный ступор, заметив, что оружия при мне нет, и я не проявляю агрессивность, дед жестом пригласил зайти меня в дом. Я заметил, что хозяйка не вошла с нами, а направилась со двора.
            Через некоторое время двери открылись, и в дом вошли несколько вооруженных человек в немецкой военной форме, надетая на них форма действительно была германской, только  старого покроя. Вошедшие, вместо того чтобы заговорить со мной по-немецки, заговорили со стариком на языке татарина.
            Как узнал потом, я был задержан солдатами местной татарской роты самообороны. К сожалению там не было немецкого офицера, а никто из местных не понимал по-немецки. Как мог, я попытался объяснить, что являюсь немецким летчиком, бежавшим из плена. Меня обыскали и поместили в  сарай под охраной двух бойцов. Через некоторое время мне принесли кружку воды, кусок восточного хлеба и немного прелых овощей.
            Несколько дней я пробыл в новом плену, меня не допрашивали и не выводили из сарая, так что нужду приходилось справлять на месте. Рацион не был разнообразным: вода, хлеб, овощи. В сарае было немного сена и это спасало меня от ночного холода.
            Наконец в хлев зашел немецкий унтер-офицер, меня посадили на машину и привезли в симферопольскую военную комендатуру. В тот же день меня посетил майор Вернер, представившийся штабным офицером 11-й армии. Я рассказал свою историю, избегая подробностей своих взаимоотношений с Анной, а также, не делая акцент на активной врачебной деятельности в русском плену. Вернер часто прерывал рассказ, задавая вопросы и интересуясь деталями.
            Какое наслаждение иметь возможность свободного общения на родном языке после стольких месяцев изоляции.  Прощаясь, майор заявил, что, в целом, удовлетворен моей историей, но, поскольку идет война и возможны любые провокации врага, информацию необходимо проверить. Он пообещал сделать запрос в часть и осуществить прочие формальности. Я попросил также известить семью.
            Меня перевели в немецкий госпиталь, находившийся в здании бывшей школы, и выдали солдатскую форму без погон. Я как бы находился под домашним арестом. В течение недели или более меня несколько раз навещал майор  Вернер. Однажды он даже принес бутылку местного крымского вина из ялтинских подвалов. По его умению вести беседу и узнавать нужное я понял, что он не просто штабной майор, а возможно дипломат или офицер Абвера. Мы много говорили на различные темы, но больше всего о текущей ситуации в Крыму.  Вернер расспрашивал меня о русских в Севастополе, о  настрое простых солдат, их отношении к немцам и своим командирам.
            Я рассказал, что русские далеко не варвары, но у них воюет много восточных народов. Есть обиженные большевистской властью. Но и они немцев считают фашистами и завоевателями, а не освободителями. Русские храбры, скорее – упрямы, многие предпочтут смерть плену, а если сдаются, то не от большой любви к немцам, а назло сталинским комиссарам. Упаси бог сдаться в плен нашим солдатам или офицерам, их ждет неминуемая смерть.
            При этом Вернер посмотрел на меня с недоверием: но вам удалось выжить!
            – Меня спас диплом  врача.
            – О жестокости комиссаров к нашим военнопленным нам известно. Вам, как врачу, лечившему русских, будет интересно узнать: когда большевикам удалось отбить Феодосию, они жестоко расправились над нашими ранеными, заморозив их на ледяном ветру обливая морской водой, а в Евпатории  немецких солдат убивали прямо в палатах.
            – Это страшное лицо войны - парировал я: - наша артиллерия и мои коллеги из люфтваффе также бомбят госпиталя русских.
            Общения с майором были как глоток свежего воздуха и источник информации. Я узнал, что нацисты планируют присоединение Крыма к территории рейха в статусе восстановленного  государства готов по примеру немецкой Польши. В этом случае Симферополь переименовывался в Готенбург, а Севастополь – в Теодериксхафен.
От Вернера я узнал ситуацию на фронте. Крым был наш, но сил для штурма крепости не хватало, а подкрепления увязли на Дону. Десанты русских в Евпатории и Феодосии, на которые надеялись осажденные, были давно уничтожены или оттеснены за Карпачский перешеек. Правда, в районе Керчи русские сосредоточили крупные силы, угрожающие нашим войскам в Крыму. Сейчас фронт стабилизировался.
            Была уже середина марта, когда в очередном посещении Вернер обнадеживающе сообщил:
            – Запрос в часть подтвердился, осталась небольшая формальность: за мной должны приехать из третьей группы, и если мою личность идентифицируют, я буду полностью свободен и смогу приступить к обязанностям офицера - врача или летчика, в зависимости от моего желания и аттестации.
            Прошло еще несколько дней, но мое положение не менялось. Через дежурного офицера я попросил связаться с майором Вернеров, но мне ответили, что Гер майор находится в командировке.
            Наконец в конце марта за мной приехали сразу двое: лейтенанты Пихлер и Стефанинк. 
            – Своих не сдаем!  - начал Карл: - нам сказали, что тебя тут Абвер пытает как красного шпиона.
     Сослуживцы объяснили причину своей задержки. Меня просто некому было опознавать. Командир эскадрильи обер-лейтенант Вольф-Дитрих Хю на днях был ранен и сам попал в госпиталь, а командир эскадры Курт Уббен, забрав с собой две эскадрильи, перелетел на кратковременный отдых в Германию. Мне еще повезло, что в Сарабузе осталась моя эскадрилья.
            – И все это время вы находились в двадцати километрах от меня  и не прилетели на выручку – поддержал я юмор.
            – Извини приятель, мы боялись попасть под подозрение и стать соучастниками – громко смеясь, парировал Иоганн. Теперь мы готовы реабилитироваться и отметить твое возвращение в  кабаке с вином и девочками, правда, боюсь, глядя на твой внешний вид, нас не пустят ни в одно приличное заведение.
            Меня отпустили, и в тот же день на штабной машине мы отправились в часть.
Всю короткую дорогу, а эскадрилья базировалась всего в двадцати километрах на север от Симферополя,  я наслаждался вновь обретенным обществом боевых товарищей – молодых и беззаботных. Мы много шутили, они – по поводу моего пребывания у красных, я  - просто так, потому что все получилось, и я вновь обрел свободу и статус.
            После моей пропажи группа продолжала вести боевые действия в Крыму в составе 4-го авиакорпуса. Летали и на восток и над Севастополем. Зимой, из-за отсутствия летной погоды и слабой активности авиации русских, воздушных боев почти не было, делали вылеты на штурмовку, в марте погода немного улучшилась и сразу пошли победы и потери. Сейчас всех вывели на месячный отдых, оставив только одну эскадрилью, как раз мою, временно оказавшуюся без командира.
            Если отмыться я смог еще в госпитале, то стать прилично одетым человеком только в части. Наконец, облачившись в летную куртку с лейтенантскими погонами, петлицами и пилотской нашивкой, бриджи, сапоги с узким голенищем  и пилотку, я стал похож на немецкого офицера. Обмундирование выдали  все новое, включая удлиненные кожаные перчатки,  ремень, жесткую кобуру и Парабеллум. Приятели, чья форма несколько поизносилась за русскую компанию, завидовали белой завистью.
            – Попадите к большевикам в плен и сами удостоитесь такой чести – отвечал я смеясь. Но смех мой состоял не только из радости. Все это время я был обеспокоен судьбой любимой женщины, пытаясь скрывать свои чувства.
            Наконец к середине апреля, меня допустили к полетам, закрепив потрепанный «Фридрих», и я начал восстанавливать навыки. Самолет был старый, не чета потерянному под Ишунью, но выбирать не приходилось.
            В апреле  эскадрилья, оставшаяся в Сарабузе, активных действий не вела. Русские блокировали проход на Керченский полуостров и удерживали Севастополь, но в центральную часть Крыма не совались. Мы могли отдыхать, наслаждаясь ранним цветением, и ловя простыней окуня в Салгире, из других развлечений - посещали Симферополь или по-новому - Готенбург – пыльный провинциальный городок в центре Крыма. Мирная жизнь в городе, полгода как захваченном у русских, постепенно восстанавливалась, работал театр, несколько ресторанов. Местные жители – в основном женщины, дети и мужчины непризывного возраста относились к нам с опаской. Их основным занятием стало  обслуживание оккупационных властей. Горемыки, кто не получал работу, были заняты добычей пропитания, часто обменивая свой скарб, семейные ценности и домашнюю утварь на продукты. Теперь я немного понимал по-русски, и мне было интересно слушать, что говорят жители меду собой. Иногда, приметив вдалеке женщину, я всматривался, не увижу ли очертания знакомой фигуры. В такие моменты секундного помутнения сердце начинало больно биться  в груди, но потом я брал себя в руки понимая, что среди этих русских фрау, непременно укутанных в платки и  несущих свои пожитки в холщевых мешках, не может быть моей Анны.
            Потеплело, погода стала полностью летной. 1 мая нам зачитали поздравление фюрера с «Днем национального труда», после чего сообщили о скором начале операции по выкуриванию русских из Крыма. Нам также сообщили, что участвовать в начальной фазе «Охоты на дроф» мы не будем, а вылетим на соединение с остальной частью третьей группы возвращающейся в Россию. В Крым стянуты свежие силы авиации.
 
            5 мая, до отбытия из Крыма, мне все же удалось слетать на «свободную охоту» над Керченским полуостровом для защиты наших позиций разворачивающихся перед наступлением. Прошло больше месяца с моего возвращения и многие неприятные моменты недавней прошлой жизни забыты. Я не могу забыть только Анну. Признаться, я расстроен, что нас выводят из Крыма, я надеялся участвовать в штурме Севастополя, но пока нет ни единого шанса остаться в Сарабузе.
            Поднялись двумя звеньями в 9 утра. В воздухе стояла дымка, предвещавшая дождь, собирается кучевая облачность.
            Только теперь, в третьем боевом вылете, находясь несколько лет в авиации, я понял все удовольствие от полета, когда послушный тебе самолет – чудо инженерной мысли, готов выполнить любой задуманный маневр. Легкая вибрация, стрелки приборов, пропасть внизу и бескрайний, в прямом смысле этого слова, океан воздуха.
            Патрулируем над нашими передовыми позициями. Когда стало казаться, что противник не поднимет самолеты, из-за линии фронта вышла группа истребителей, идущих на высоте два километра вдоль береговой линии. Мы пошли на встречу, заняв превышение. Я успел рассмотреть смешанный состав неприятеля, состоящий из звена ЛаГГов и И-16. Моей задачей было прикрытие своего нового ведущего Гюнтера Ханнака, и пока лидеры пар расправлялись с русскими истребителями в активную фазу боя  я, как и остальные ведомые, не вмешивался, оставаясь наверху. С земли поступил сигнал о приближении  бомбардировщиков. Сориентировавшись по наводке в сектор, где были замечены русские, я действительно заметил несколько низколетящих целей – это были одномоторные одноместные самолеты, с бронированными кабинами, прозванные «бетонными бомбардировщиками».
            Это была моя первая встреча с Ил-2. Свой долг перед русскими как врач я выполнил, но война продолжается, победа не достигнута, осталось выполнить долг германского офицера.
            Все произошло так быстро, что потом, сколько раз я не пытался вспомнить подробности боя, ничего не получалось. Выпучив глаза, я пошел сверху на один бомбардировщик и, выйдя на дистанцию огня, дал залп из всего оружия. Вначале мне показалось, что с противником ничего не произошло, затем я увидел, как Ил освобождается от боеприпасов и с креном уходит вниз. Неужели сбил!  Я почти догнал русского в тот момент, когда летчик покинул поврежденную машину. Чтобы не ударить его крылом я резко ушел влево. Заметив еще один бомбардировщики, я зашел с задней полусферы и, используя преимущество в скорости, на сближении открыл огонь. На этот раз как в замедленном кино я мог увидеть, как разрушается его хвостовое оперение и русский камнем идет к земле.
            Мы собрались. Результаты боя были ошеломляющие. Всего было уничтожено до двенадцати русских самолетов разных типов, еще два сбили зенитчики. Наши потери составили один Мессершмитт, летчик выпрыгнул и спасся на парашюте, то есть жертв в группе не было. Я сбил сразу два Ила!
            На следующий день мы перелетели в Харьков, где, под руководством Уббена собирались подразделения Третьей Группы 77 Эскадры. Мы знали, что в эти дни армия начала решающий удар по очагам русского сопротивления в Крыму. Я очень надеялся, что после воссоединения группы нас вернут в Сарабуз, но, восьмого мая  части эскадры перевели в Сталино – крупный центр важного промышленного района, захваченный еще в октябре, аккурат, в день моего пленения, и открывающий через Таганрог путь на юг. Но и в Сталино мы не задержались, и на следующий день были переброшены на несколько десятков километров севернее на передовой аэродром  Константиновка. Здесь готовилось наше наступление с целью уничтожить плацдарм противника на берегу Северского Донца в районе Барвенково, создававший угрозу Харькову. Выступ, захваченный русскими, нависал над  1-й танковой армией с севера, нарушая железнодорожное снабжение и давая противнику возможность, развив наступление на Харьков, Днепропетровск и Сталино, сбросить нас в Азов. Ликвидация этой опасности была важнее, чем штурм Севастополя. Предполагались активные действия авиации.
    
            Опасения командования оправдались. Красные, находившиеся в какой-нибудь сотне километров от аэродрома, начали наступление 12 числа. Чтобы не дать русским окружить нашу армейскую группу  13 мая 17-й армия начала перегруппировку и подготовку к контрудару на Изюм.
            В 09.30 целой эскадрильей,  составленной из нескольких звеньев 3 группы, взлетели для прикрытия наших наземных операций с целью не дать русским бомбардировщикам прорваться в район переброски войск.
            Мы ожидали пассивности русской авиации и были готовы завоевать превосходство.
Вылет не оказался напрасным.  Вначале истребители противника попытались связать нас боем. Затем показались двухмоторные бомбардировщики. В воздухе началась настоящая мясорубка. Одно звено продолжило схватку, два других бросились преследовать ударные самолеты. Двухмоторники представляли реальную опасность нашим войскам, здесь уж не до милосердия. Нам удалось нарушить их строй и атаковать несколькими заходами. Вражеские машины оказались на редкость живучими. После атаки я неизменно подныривал под противника для разгона и,  набирая высоту боевым разворотом, повторял заход. Я видел, как от огня моего Мессершмитта от хвоста русского отвалился огромный кусок, а из образовавшегося проема выпал задний стрелок. Мне удалось проводить его взглядом, несчастный так и не раскрыл парашют, возможно, был убит или тяжело ранен. Но поврежденный бомбардировщик продолжал лететь.
            В момент очередной атаки, когда боезапас был на исходе, я подошел слишком близко, и стрелку удалось попасть в двигатель. Даймлер-Бенц задымил, давление катастрофически падало, а температура росла, в кабину стали проникать пары моторного масла, чей запах нельзя спутать ни с чем.
            – Черт, скорее всего, пробит маслорадиатор, неужели повторение рокового вылета!
            Я вышел из боя, повернув в сторону аэродрома снизив наддув до минимума, позволяющего хоть как-то висеть в воздухе без снижения. Двигатель затрясло, прибор показывал отсутствие всякого давления, после несколько ударов мотор заклинило, и мне пришлось перейти на планирование, спешно выбирая площадку для посадки. К счастью местность вокруг была ровная.  Я выровнял машину, затем зажал ручку между ног, подобрав их под себя, и уперся руками в обводы фонаря. Самолет, ломая винт, плюхнулся в неглубокое болотце. Целый и невредимый я был подобран солдатами 17-й армии и во второй половине дня вернулся в часть, потеряв второй самолет за четыре боевых  вылета.
            В этот день, уже без меня, эскадра совершила множество вылетов, некоторые пилоты по три раза вылетали на бои с противником. В результате было одержано шестнадцать побед, из которых двенадцать самолетов уничтожено летчиками нашей группы. Только мой ведущий хауптман Эрих Фридрих  сбил два ЛаГГ -3 и один Ил-2. Потери эскадры составили семь самолетов, из них – четыре, включая и мой – потери третьей группы, погибло два пилота, один был ранен. Господство в воздухе от Сталина до Харькова было завоевано, и теперь наши бомбардировщики могли беспрепятственно наносит удары по стрелковым дивизиям и танковым корпусам противника. В течение нескольких последующих дней люфтваффе остановило наступление южной ударной группировки противника, прижав русских к земле, опасность была ликвидирована.
 
            Новый самолет закрепили за мной только 16 мая.  Этот день выдался богатым на всяческие события. Поступило сообщение о взятии Керчи нашей пехотной дивизией, а на аэродром прибыл новый командир 77 эскадры майор Голлоб. В этот же день я был награжден Железным крестом 2-го класса за проявленные храбрость и героизм  при собственном освобождении из плена.  Представление сделал Уббен еще в Харькове, а сегодня командир эскадры награждал удостоившихся.
            За награждением последовал импровизированный банкет. Пили не много, но с удовольствием,  шутили,  обсуждали обстановку на фронте,  назначение нового командира.  Голлоб слыл опытным пилотом – настоящим асом, такие национал-социалисты как командир Уббен приветствовали его назначения, чего нельзя сказать о рядовых летчиках.
            – Вот увидите, с появлением этого нациста, любимца Жир Номер Один - толстого дяди Германа,  потери возрастут – мрачно бурчал под нос лейтенант Пихлер: будет выслуживаться перед начальством, рискуя нашими жизнями.
            Майора Гордона Голлоба я не знал, слышал только, что к нам он прибыл из штаба 54 эскадры, где повышал свою квалификацию как командир и куда прибыл из Рехлина, где участвовал в испытаниях новых модификаций Мессершмитта. До испытательного центра  он уже воевал и на западе и на востоке, имея в совокупности восемьдесят девять побед.
            В чем-то Пихлер был прав, пока мы заслуженно отдыхали на банкете, новый командир принимал дела эскадры, назначив вылеты уже на утро следующего дня. Мы не знали, чем предстоит заниматься и каково будет полетное задание в наступившее воскресенье, но подняли нас рано утром с первыми лучами всходящего солнца.
 
            Русские возобновили наступление южнее и севернее Харькова, используя танки. Местами наша оборона была прорвана и над городом нависла реальная угроза. Помочь вермахту могло только люфтваффе и начальство ожидало, что русские попробуют перехватить инициативу и в воздухе. В это время на аэродромы Харькова прибывало подкрепление – третья истребительная эскадра Гюнтера Лютцова, недавно получившая названия «Удет» в честь покойного генерал-инспектора.  Голлоб опасался прорыва русских и ударов по нашим аэродромам их авиации, поэтому  спланировал вылет на перехват любых самолетов неприятеля.
            Уббен остается на земле, удостоив меня чести лететь на самолете командира нашей группы, так как моя машина была технически не готова. В люфтваффе существует практика, когда титулованные пилоты передают собственные самолеты новичкам, желая повысить их шансы на выживание. Расчет очень прост, «тут или грудь в крестах или голова в кустах»: вражеский летчик, обнаружив разрисованный самолет аса, скорее всего, струсит и откажется от боя, а может и наоборот – попытать счастье  вернуться с «тушкой» эксперта.
            На предполетной подготовке Голлоб поставил четкую задачу: в целях радиомаскировки сократить радиообмен до минимума, а в случае необходимости использовать только специальные термины. В чем-то он прав, мы любим в воздухе потрепаться о разном, рассчитывая на слабое радиотехническое оснащение русских.
            Получив команду «поехали» в 6.45 два звена БФ-109Ф ведомые командиром эскадры поднялись в воздух для патрулирования воздушного пространства в районе между аэродромами Харьков и Константиновка в полосе действий противника.
            Я в первом звене, мой ведущий Иоганн Пихлер.
            – «Лиза» - означает поворот влево на десять градусов, берем курс на Харьков.
            – «Ханни три ноль ноль» - набираем высоту три километра, второе звено еще выше.
            Со стороны Харькова к нам навстречу идет звено третьей эскадры. Мы установили визуальный контакт с ними в районе харьковского аэродрома, впереди виден город.
Земля предупредила о наличии в воздухе самолетов противника. Разворачиваемся по наводке таким образом, чтобы зайти со стороны встающего солнца. Истребители третьей эскадры уже ведут бой. В наушниках голос Голлоба:
            –  «Фазан» на два семь ноль.
Я вижу бой, но еще не могу определить типы самолетов, и отличить своих от противника.
Звенья разошлись парами, выбираем цели.
            – «Пауке» - Пихлер пикирует на выбранного врага, я переворачиваю машину  следуя за ведущим. Начинается свалка. Я кручу башкой во все стороны и пока есть время, насчитываю вокруг до пятнадцати самолетов.
            Русский заходит мне в хвост. Получается оторваться пологим пикированием, но для этого приходится снизиться до трехсот метров. Бой продолжается в опасной близости от земли. На такой высоте предпринять что-либо оригинальное, если схватка пойдет не по задуманному мной - чревато плохими последствиями. Полупетлей набираю пятьсот метров и продолжаю лезть вверх, кажется, противник отстал. Ищу ведущего, Пихлер успевает сбить  самолет русского. Одерживает победу майор Голлоб, кажется это его девяностый самолет. Охваченный азартом здоровой злости резко дергая самолет в сторону, захожу в хвост «крысе», догоняю и удачной очередью из пушки и пулеметов поджигаю И-16. Русский тянет вверх, но это агония, его горящая машина в верхней точке заваливается на крыло и факелом падает вниз. Готов!
            Под нами Харьков, впереди большая группа истребителей противника. Ведущий теперь оказывается сзади, прикрывая меня. Внезапной атакой сверху сбиваю еще одну «крысу», кстати, абсолютно неожиданно для себя. Мне показалось, что я промазал, но, проскочив истребитель противника,  смотрю назад и вижу, что русский покинул самолет, хорошо заметен его раскрывшийся купол.
            Бой возобновился с удвоенной яростью. Среди нас есть потери, но мой ведущий цел и командир Голлоб, судя по радиокомандам, продолжает возглавлять сборную эскадрилью.   
            Наконец атака русской авиации отбита. Мы хорошо пожгли топливо и надо принимать решение: идти в Константиновку или садится в Харькове. Голлоб дает команду всем летчикам группы действовать на свое усмотрение по остатку горючего, предупредив его о выбранном аэродроме.
            Сделав примитивный расчет, определяю, что бензина хватит до Константиновки, и доложив в эфир: - «Виктор, следую на вокзал», поворачиваю за самолетом Пихлера, уже  взявшего курс на основной аэродром базирования. Мы, опять на трех тысячах метров, тащимся на крейсерском режиме для экономии горючего, погода: «все по старому». Напряжение спало и есть время проанализировать бой. В такой жесткой схватке истребителей я еще не участвовал, и как летчик-истребитель вполне состоялся, о чем свидетельствуют две сбитые «крысы». Сражение с русскими не требует особенного труда. Их устаревшие И-16 и И-153 значительно уступают БФ-109Ф в скорости, хотя умеют делать быстрый разворот. Нужно избегать лобовых атак и не вступать в схватки на виражах. Если удается зайти с задней полусферы сверху, то у «русфанеры» нет шансов выпутаться. Главное: не вступать в маневренные бои в горизонтали. Я одержал две победы, а боезапас не израсходован даже наполовину. Сажусь и гордый выхожу из кабины, уставший волк на боку Мессершмитта смешно высунул язык, он устал, но способен показать язык русским. Боже мой, еще два месяца назад я их оперировал! Как там Анна, не пострадала ли она из-за моего побега? Феерия боя затухает от нахлынувших воспоминаний.
            Эскадра потеряла трех летчиков, сбив девять русских самолетов, коллеги из эскадры Лютцова и противовоздушная оборона одержали еще восемь побед, правда, потеряв четыре самолета. Наши потери велики, но жертвы русских превышают их в два с половиной раза, небо над Харьковом осталось за нами.
            Пихлер доволен, он увеличил счет своих побед еще на два самолета.
            – Я покажу этому наци Гордону, что хорошо воевать могут не только убежденные блюдолизы Геринга – куражиться  мой ведущий.
            – Спасибо что надежно прикрыл мой зад, пока я делал этих русских, да и ты сегодня молодец!
            Две победы, одержанные мной, почему-то не приносят ожидаемой радости. Еще одна победа и я буду считаться асом. Но в голове моей  происходит надлом, и я решаю написать рапорт о переводе в медицинскую службу. Сегодня я убил двух русских пилотов, что поделать, можно относиться к этому как к соревнованию, и сказать самому себе: конечно, я убил человека, но и он и я знали, на что идем. Война  это жесткий мужской спорт, в котором тоже получают медали и звания. Если бы мы занимались автогонками, и он погиб в результате столкновения со мной меня  никто не обвинил в убийстве, а чем отличаются наши воздушные гонки!? Но я не хочу больше убивать, если уж суждено участвовать в войне, лучше я буду лечить и спасать жизнь, чем лишать ее кого бы то ни было.
            У меня был продолжительный разговор с Уббеном. Я поблагодарил его за предоставленный самолет и изложил суть своей проблемы. Курт сделал вид, что понял меня, но я сделал вывод, что он просто считает меня трусом, желающим уклонится от прямых боев. Отсиживаться на земле, проверяя самочувствие летчиков, да ставить примитивные диагнозы заболевшим – это служба для какого-нибудь очкарика – маменькиного сынка. Ну что ж, пусть так считает!
            Меня отстранили от полетов, пока не пуская рапорт по инстанциям,  дав некоторое время на обдумывание дальнейшей карьеры.
            Тем временем пришла весть о полном разгроме большевиков на керченском полуострове, победа была достигнута благодаря превосходству люфтваффе, теперь в Крыму оставался единственный очаг сопротивления – Севастополь. Как там Анна, жива ли, здорова?
            Эскадра продолжила бои за Харьков. У нас были потери, но успех превышал все ожидания. Командир Голлоб в конце мая преодолел рубеж в сто побед. Отличались мои приятели: Пихлер и Ханнак.
 
            1 июля эскадра переводится в Крым, будем дожимать Севастополь. Истребители начали перегонку Мессершмиттов уже сегодня, меня в качестве пассажира «Тетушки Ю» перевезли на  аэродром Октоберфельд – хутор в ста километрах севернее Севастополя, в свое время заселенный соотечественниками –  немцами, из которых, по собственному утверждению, происходила и Анна. Я стал так близок к любимой женщине, что чувство ожидания возможной предстоящей встречи совершенно выбили меня из душевного равновесия. Сомнений нет, через пару дней начнется решающий штурм, вермахт войдет в крепость и я смогу начать поиски своего обожаемого ангела.
            С седьмого июня бои, в том числе и воздушные, начались с удвоенной яростью. Русская пехота сражается с отчаяньем обреченных, чего нельзя сказать об авиации защитников, старающейся не вести активных действий. Наши потери нельзя назвать минимальными, но все же они исчисляются как 1 к 4 или 1 к 5 против потерь советов. Пихлер, оставшийся без меня, бьет все рекорды, одерживая по несколько побед в день.
            После 17 июня наши войска вошли в город, и я стал серьезно опасаться за жизнь Анны. Рассчитывать на то, что личный состав госпиталя выживет под обстрелом немецкой артиллерии или в хаосе уличных боев было наивно. Хорошо если их уже эвакуировали на Кавказ, и она находится в безопасности, но такое развитие событий отдаляло нашу встречу. Душа металась от незнания и беспокойства. Самым страшным было то, что я добровольно обрек себя на сидение на аэродроме в ста километрах от крепости. Но, даже совершая вылеты, я бы не приблизился к любимой ни на шаг – убеждал я себя.
            К первому июля судьба крепости была почти решена, и хотя бои еще продолжались, личный состав уже праздновал победу и получал награды. Командир эскадры Голлоб стал кавалером Рыцарского Креста с Дубовыми Листьями и Мечами. Манштейн получил звание генерал-фельдмаршала.
            В виду слабости остатков русской авиации в крепости, нашу группу из-под Севастополя перебрасывают в район Керчи на аэродром  Багерово, для действий против Тамани и Кавказа.
Это неожиданный удар для меня. Пользуясь отстранением от полетов и положением медика, я вымаливаю у Уббета разрешение задержаться под Севастополем и примыкаю к геройским частям 30-го корпуса взявшего бухты Севастополя  еще в конце месяца. Там же незаслуженно получаю «Крымский щит» на голубом подкладе – как офицер люфтваффе.
            Меня беспокоит только одно – судьба Анны.  В городе я начинаю искать местоположения нашего последнего совместного пристанища.
            Севастополь разрушен, передвигаться по нему трудно и опасно. Уничтожена инфраструктура,  лежат трупы, крысы, и редкие уцелевшие собаки не гнушаются человечиной. Из подвалов и развалин еще стреляют. Можно запросто получит пулю обреченного снайпера или одинокого красноармейца.  Местное население испугано прячется под завалами. В отличие от жителей иных городов полуострова они люто ненавидят немцев и наши отвечают им тем же.
            Я подозревал что Анна, скорее еврейка, чем немка, а отношение к еврейскому населению жестоко и бесчеловечно. Существовал приказ Манштейна о необходимости «жестокого наказания» советских евреев на занятых территориях. Большинство офицеров люфтваффе к подобным проявлениям «расовой ненависти» относились с большим скептицизмом. Были случаи, когда СС обращалось к командирам летных частей с просьбой организовать из личного состава эскадр отряды для выявления и ликвидации советских должностных лиц, комиссаров и прочей «сволочи», включая евреев. Я слышал подобную историю еще в Константиновке. К Лютцову, командиру 3 эскадры, которую мы поддерживали в боях за Харьков, приехали с подобным обращением несколько чинов СС. Тот пришел в ярость, приказав всем командирам эскадры  собраться в парадной форме перед штабом, а сам, надев мундир со всеми регалиями, заявил перед строем подчиненных, что считает «просьбу»  эсэсовцев преступной и варварской, пригрозив уйти с поста командира эскадры, если хоть один солдат подразделения добровольно войдет в состав подобного отряда. К сожалению, не все офицеры вермахта столь принципиальны, если Анну найдут, как еврейка,  женщина будет в огромной опасности. Она знает немецкий язык, но сможет ли она воспользоваться этим преимуществом в случае плена.
            Мне удалось разыскать заброшенный госпиталь. Лишенные электричества, пустые казематы производили гнетущее впечатление. Рискуя попасть в оставленную ловушку, я несколько часов бродил по кельям и подземным комнатам своего последнего пристанища, полуплена – полусчастья, надеясь напасть  на любой след, на любую подсказку о судьбе Анны. Помещения были заброшены и частично взорваны. Меня радовало отсутствие случайных трупов. Судя по всему, в последние дни госпиталь эвакуировали. Я пытался навести справки у доступных для общения чинов военной администрации. Никакой конкретной информации, кроме той, что  в последние дни обороны крепости, русским удалость вывести часть личного состава подводными лодками, самолетами и катерами, некоторые из них были подбиты и могли причалить в районе Южного берега, а люди, находившиеся на них – попасть в плен или просочиться в горы. Судьба любимого человека была мне по-прежнему неизвестна.  Не мог же я получить информацию обо всех тысячах русских пленных, включая женщин-военнослужащих.
            Время, выделенное мне на отсутствие, подходило концу, и надо было возвращаться в эскадру. Цепляясь за несуществующую надежду, как за соломинку в горном потоке, я решил ехать в Багерово не через Симферополь, а по южному берегу. Прибыв в Форос, я остановился на ночлег, познакомившись с несколькими пехотными офицерами. Они были в восторге от местных природных красот и пообещали провести мне небольшую экскурсию по достопримечательностям. Рано утром следующего дня, сев в штабной Опель мы направились по горной дороге уходившей от моря и через час пересекли перевал, оказавшись в краю открытых горных лугов, еще не выжженных до конца летним зноем.   Новые приятели обещали показать мне развалины некоего средневекового города, якобы основанного готами.
            – Крым – это земля наших предков, твердил молодой пехотный лейтенант Карл.
            – После войны я куплю здесь землю и построю дом в горах. Тишина, чистый воздух альпийских лугов, несколько километров до берега, что еще надо для счастливой старости! Займусь виноделием. Говорят местные татары – отличные резчики винограда.
            – Они же мусульмане? – удивился водитель Опеля.
            – Это не мешает им быть виноградарями -  парировал Карл.
            – А вы не боитесь партизан – спросил я пехотинцев
            – В светлое время суток передвигаться можно смело, а вот ночью, ночью – другое дело. Впрочем, партизанам и всяким оставшимся в горах бандитам самим стоит опасаться местной полиции.
            Через пару часов путешествия по неглубокому каньону мы прибыли к подножью некой горы, далее дорога заканчивалась, и надо было идти пешком. Трудный подъем занял несколько часов, мы прошли через скрытые лесом развалины крепостной стены и очутились на вершине большого плато, с которого открывался вид почти до самого Севастополя. Поднимались мы не одни, по пути встретились еще несколько штабных офицеров и солдат. На верху уже находилось с десяток офицеров, в том числе больших чинов, среди которых выделялся часто улыбающийся генерал с прямым правильным носом, волевым подбородком и несколько хитроватыми холодными пронзительными глазами. Одет он был в обычный генеральский мундир с пилоткой на голове. Остальные офицеры как бы представляли часть его свиты, они стояли вокруг, показывали руками в даль и что-то объясняли друг другу. А генерал смотрел за горизонт в сторону Севастополя таким взглядом, как будто был не на экскурсии, а осматривал рекогносцировку местности перед генеральным сражением.
            Карл толкнул меня локтем в бок.
            – Пошли отсюда подальше, сам фельдмаршал здесь.
            К вечеру офицеры отвезли меня в Ялту, где мы поужинали в ресторане на набережной, там же заночевали. Летняя ночь была теплой и тихой, а потому прекрасной. Город не подвергся таким разрушениям как Севастополь,  и имел приличный вид. Перед нами плескалось море, с неба слабо светили звезды. Отличная ночь, чтобы провести ее с любимой.
            Карл предложил отправиться на поиски местного борделя, я отказался, оставшись в номере закрытой гостиницы.
            На следующий день товарищи собирались показать мне дворцы, расположенные по южному берегу и виденные нами только мельком по дороге в Ялту. Я хотел, было, отказаться, но глупые надежды случайно встретить Анну внушали мне необходимость остаться, и я согласился.
            Мы начали осмотр с самого ближнего царского дворца Ливадия, состоящего из нескольких корпусов расположенных на открытой лужайке с видом на море и Ялту. Было жарко, фонтаны вокруг дворца не работали, и полуденный зной сделал экскурсию невыносимой. Мы сели в машину и через час приехали к новому замку, нависающему над пропастью, подобно немецкому родовому рыцарскому гнезду. Скала под замком треснула, грозя обрушить строение в море.  Из-за аварийного состояния дом давно не использовался, но место выглядело очень живописно. С площадки открывался великолепный вид и на море и на горы. После обеда мы добрались до городка Алупка с запутанными узкими мощеными улочками, дальше был парк с каменными нагромождениями.  Приятели решили просто прогуляться по парку, отдохнув от зноя среди плотно растущих деревьев. Парк произвел на меня приятное впечатление, текло много ручьев, дающих дополнительную прохладу. Но, оказывается, не только парк был конечной целью нашего путешествия. Через несколько минут мы неожиданно вышли к огромному серому строению,  удивившему своей гармоничностью. Перед нами стоял  средневековый замок с красивыми окнами  и множеством печных труб в старинном стиле. Обойдя его, мы попали на южный фасад с террасами и большой лестницей, украшенной величественными мраморными львами. Южная сторона с видом на море резко отличалась от северной стороны дворца и была построена в испано-арабском стиле. Скажу откровенно, не смотря на ослепительную яркость и нарядность южного фасада, мне больше приглянулась мрачная суровая тевтонская красота севера. Мы подошли к большим дверям и постучали. Через некоторое время на крыльцо вышел мужчина лет сорока и спросил на сносном немецком языке: чего мы желаем. Мы попросили показать дворец. Мужчина, назвавший  себя смотрителем Степаном Григорьевичем, вел себя с достоинством, не схожим с обычным подобострастием местных перед завоевателями, вызванным банальным  животным страхом.
            Дворец оказался музеем, бывшим имением какого-то русского дворянина. Смотритель провел нас по залам,  показав коллекцию картин и мраморных бюстов, запомнился большой бильярдный стол, говорят, русские аристократы были большие умельцы игры в бильярд.
            Мы  поблагодарили Степана Григорьевича. Наш день закончился ужином в винных подвалах еще одного дворца с другой стороны Ялты. На следующий день я пожелал новым товарищам дождаться конца войны живыми и отправился по знакомой  по плену  дороге в Симферополь, а далее в эскадру.
 
            В середине июля группу перевели в Керчь, затем в Таганрог. Мы стояли у ворот Кавказа, там впереди была победа, конец войны и встреча с любимой женщиной, в спасение которой я верил, не смотря на отсутствие каких либо доказательств и аргументов.
            Бои продолжались. Голлоб устроил целое первенство между подразделениями за количество одержанных  побед. Соперничество стимулировало личный состав, но и  вносило  определенную нервозность. Впрочем, меня это больше не касалось.
            В конце июля пошли слухи, что эскадру скоро выведут на отдых и реорганизацию. Нас что, не собираются использовать для продвижения на Кавказ? И действительно с 25 июля эскадра постепенно начала перелетать в Харьков, где пробыла до конца августа. Вскоре командира Голлоба, имевшего к тому времени уже сто пятьдесят побед, запретив участвовать в боях,  перевели в Германию. Нашу группу под начальством незаменимого Курта  Уббена  в конце августа вывели на отдых в Восточную Пруссию на аэродром Йесау, расположенный южнее Кенигсберга. Расселили в двухэтажных казармах, но желающие офицеры могли поселиться в самом Кенигсберге. Здесь группа должна была получить  новые  Мессершмитты и отправиться куда-то под Петербург.
            Я подтвердил свое желание остаться военным врачом, и, простившись с боевыми товарищами, в первую очередь с Куртом, проявившим себя заботливым командиром, отправился на переаттестацию. Подтвердив  квалификацию ассистентартца, я получил скорое назначение в 51-ю истребительную эскадру, получившую официальное название «Мельдерс» в память о трагически погибшем Главном Инспекторе истребительной авиации двадцативосьмилетнем Вернере Мельдерсе, любимце летчиков и начальства одновременно, что само по себе уже достижение, и еще при жизни прозванным «Папашей». Смерть забирает лучших! За свою короткую трагически оборвавшуюся не в бою, а в авиакатастрофе жизнь, Мельдерс стал самым выдающимся немецким летчиком, одержавшим максимальное число побед и награжденным всеми мыслимыми наградами. Кривая ухмылка судьба лишила его жизни в воздухе, когда он имел запрет на участие в боевых вылетах.
            Служить в 51 эскадре большая честь. Ее нынешний командир оберст-лейтенант Карл-Готтфрид Нордманн начинал войну, как и я, в 77 истребительной эскадре, где командовал эскадрильей, а теперь вот дослужился до руководства эскадрой.
            Меня отправили в Третью Группу, и в августе я прибыл в Дугино на аэродром базирования своего подразделения расположенный в восьмидесяти километрах южнее Ржева – считай на передовую, где уже месяц шли бои с русскими.
            Прибытие полкового доктора было весьма кстати. Группа вела тяжелые бои с превосходящими силами советской авиации. Дело в том, что основные авиационные части люфтваффе на восточном фронте теперь были сконцентрированы на юге в направлении Сталинграда, а на московском направлении и севернее остались лишь малые силы, костяк которых и составляла Третья Группа 51 Истребительной Эскадры «Мельдерс». Первый раз с начала войны Красная Армия добилась превосходства в воздухе, и нам надо было лишить их захваченного преимущества без перераспределения сил. На момент моего прибытия, только за месяц воздушных боев эскадра потеряла около ста самолетов и семнадцать летчиков, восполнить тяжелые потери было неким. Начальство закрывало эти потери единичными пополнениями, прикрепляя к эскадре лучших летчиков, таких, как Иоахим Мюнхеберг, переведенный с западного фронта из 26 эскадры и имевший более семидесяти побед.
            На момент моего прибытия Третьей Группой временно командовал обер-лейтенант Герберт Венельт, он был назначен исполняющим обязанности командира в связи с тяжелым ранением прежнего командира группы гауптмана Рихарда Леппла, потерявшего глаз после столкновения с транспортным Ю-52. Кадров катастрофически не хватало. Ознакомившись с моим делом и узнав, что я не только врач, но и кадровый летчик - лейтенант с четырьмя победами награжденный Второклассным Железным Крестом, Венельт под свою ответственность закрепил за мной самолет, не исключив возможность участия во второстепенных боевых вылетах.
            Я не рвался в бой, но с удовольствием приступил к восстановлению навыков пилотирования. Я действительно был странноватым полковым доктором. Медицинский персонал относился к боевым родам войск и, особенно в люфтваффе, допускались значительные вольности в ношении униформы, но, все-таки, не настолько, насколько это позволял себе я, вышагивающий по аэродрому в пилотке, летной куртке и бриджах, вставленных в сапоги. Цвет знаков различия на моей форме был не желтый, как у летчиков, а васильково-синий, подчеркивающий мою принадлежность к медицинской службе, зато на левой стороне груди красовалась пилотская нашивка.
            9 сентября меня вызвали к командиру. На пороге русской избы, служившей штабом, меня встретили обер-лейтенант Венельт и гауптман Мюнхеберг, оба в приподнятом настроении. Мюнхеберг сегодня был награжден Мечами к своему Рыцарскому кресту за сто три одержанных победы.
            – А не слетать ли вам, доктор в небо, растрясти кости – весело начал Мюнхеберг.
            – Вы уже восстановились, и вот Герберт считает, что вы вполне готовы, сам он не может взять на себя такую ответственность, но я думаю, что страшного ничего не будет, если полковой доктор иногда будет вылетать на встречу с русскими. У вас четыре победы?
            – Да, две «крысы», и два «железных густава» - ответил я, стараясь выглядеть как можно более непринужденно.
            – Ну, тогда самое время сбить пятого и стать асом. Мы сделаем из вас первого врача-эксперта люфтваффе. Летчиков не хватает, и в случае необходимости ваш командир будет ставить вас в очередь, когда появится возможность отвлечься от бинтов и стетоскопов.
            Под впечатлением разговора я направился к своему «Фридриху» украшенному черным котом с выгнутой спиной и в присутствии механика проверил самолет. Мессершмитт был заправлен и имел полный боезапас в сто пятьдесят двадцатимиллиметровых снарядов. В целом я был готов возобновить карьеру пилота, но ни сегодня, ни завтра к боевым вылетам меня не допустили.
 
            11 сентября во время обеда в полковой столовой ко мне подошел обер-лейтенант Венельт.
            – Ешьте как можно быстрее, а после - ко мне на предполетную подготовку.
            От волнения аппетит сразу пропал, нет, я не боялся лететь, в глубине души я даже ждал этого, я хочу быть летчиком, мне нравиться летать, но война, как она надоела эта война!
            Получили задание: звеном слетать на охоту за наземными целями - попытаться найти, а в случае обнаружения уничтожить русские подкрепления в районе Ржева. Наши «Фридрихи» не оборудованы бомбодержателями, и действовать придется бортовым оружием.
            Перед посадкой в самолет слегка ударяю по изогнутой спине черного кота – эмблемы своей эскадрильи: давай, не подведи катце!
            Вырулив на «перрон» в 14.45 получаю команду «поехали», открываю дроссель и через минуту я уже в воздухе. Ориентировку осложняет легкий туман. Нас прикрывает пара Мессершмиттов 51 эскадры.  Шесть истребителей над Ржевом – это уже целая армада для наших немногочисленных сил. Не перестаю восхищаться управляемостью «Фридриха». Отличный самолет, готовый выполнить любую эволюцию, задуманную своим «седоком». Мы не можем проиграть войну на такой технике, но как сломить упорство русских и заставить их сдаться. Год стоим под Москвой, от победы нас отделяет  двести километров, но теперь уже противник идет вперед, вынуждая нас защищаться. Мои размышления прервал голос Венельта
            –  «Мария на месте, ищем фургоны»!
            Группа разомкнула строй, поддерживая визуальную связь. Летчики всматриваются сквозь занавеску дыма, пытаясь увидеть цели на затянутой пеленой земле. Я полагаюсь на зрение товарищей.
            Русские выдали себя слабым зенитным огнем.
            – «Отто, вижу фургоны на два часа. Почтовая карета на ноль три ноль»!» - командует Герберт.
            Внизу среди Ржевских полей по ужасной русской проселочной дороге двигаются войска.
            – «Отто, пауке, сенокос!» - отвечаем мы командиру.
            – «Хорридо» - начинаем атаку. Делаем по заходу, открываем огонь и уходим для повторной атаки. Русских много, здесь должны работать бомбардировщики. Звено упорно повторяет атаки, снижаясь до бреющего полета и набирая высоту в километр.
            Необходимо сохранить часть боезапаса на случай появления русских истребителей.
            – «Конец рабочего дня»
            Мы собираемся строем и берем курс на Дугино. Урон, нанесенный противнику определить сложно, скорее всего, я никуда не попал, приятели подожгли пару машин и заставили русскую пехоту залечь, как говориться, «мордой в землю». Психологический эффект силен уже тем, что мы подтвердили превосходство и безнаказанность люфтваффе в небе России. Где иваны, они так и не поднялись в воздух, а могли бы добыть легкие трофеи из нескольких Мессершмиттов. В бессильной ярости Красная Армия устраивает нам над линией фронта «джаз», провожая группу огнем из всего, что может стрелять, но попасть в небольшой самолет, летящий на высоте более полутора километров со скоростью четыреста километров в час не так просто.
            Наконец внизу показываются очертания аэродрома.
            – «Вижу дом!» - сообщает командир.
            Звено вернулось без потерь.
 
            На фронте без перемен, атаки противника в районе Ржева практически прекратились. Русское наступление остановлено с большими потерями для атакующих. Поговаривают, что вокруг города, целые трупные поля с разлагающимися телами красноармейцев. Хорошо поработала наша разведка, мы знали обо всех действиях противника и вовремя принимали контрмеры. Самое время взять Москву и закончить войну, но командование считает иначе, усиливая натиск на юге. Мы просто удерживаем позиции.
            Около месяца я занимался своими прямыми обязанностями и почти не летал. Новый командир группы гауптман Карл-Гейнц Шнелл  считает что мне, как и всем пилотам его подразделения, нужно быть в форме и в начале октября я сделал несколько тренировочных полетов. Впереди зима с ее нелетной погодой, мы еще успеем насидеться на земле.
 
            6 октября Шнелл сообщил, что сегодня я полечу в составе эскадрильи на прикрытие наших передовых позиций в районе Ржева от возможных ударов русских бомбардировщиков.
            В воздух поднялись в 14.45 по расписанию и взяли курс на Ржев, постепенно набирая два с половиной километра. Видимость или «кино» на нашем жаргоне хорошая.
            – По курсу «Фазан» - сообщает Шнелл.
            Ведущий идет вниз, я выполняю стандартный маневр, переворачивая «Фридрих» и следую за ним, ожидая увидеть крадущиеся на небольшой высоте штурмовики Ил-2. Высота падает, а скорость стремительно растет. Неожиданно первая пара и ведущий прекращают атаку, расходясь в разные стороны. Что они делают? Впереди прямо передо мной на отличной дистанции для стрельбы возникает русский биплан. И-153 – устаревший русский истребитель, еще использующийся в качестве штурмовика. Дистанция быстро сокращается. Я даю короткий залп и чуть не сталкиваюсь с самолетом противника. Это же У-2 – «Рус-фанер» - легкий ночной двухместный бомбардировщик, на котором летают женщины.
            Делаю вираж, самолета не вижу, зато отчетливо вижу на фоне серо-зеленых полей два раскрывшихся купола.
            Я сбил беззащитную «кофемолку», а если там  женщины? Вот почему товарищи вышли из атаки. Эскадрилья «Фридрихов» против «швейной машинки», мы могли запросто заставить русских сесть на захваченной нами территории. Боже мой, какой позор. Я не хочу воевать с женщинами, сразу вспомнилась Анна, она тоже русская военнослужащая. Я стал асом, одержав пятую победу над У-2. Меня засмеют приятели. И русские тоже хороши – отправить одиночный беззащитный самолет на задание не дождавшись темноты. Хорошо если пилоты все же не фрау, и они благополучно приземлились.
            После посадки я отправил запрос о сбитых летчиках, с передовой пришел ответ, что русские парашютисты со сбитого самолета приземлились на своей территории и в плен не попали.
 
            14 октября я назначен в звено прикрытия бомбардировщиков направляющихся на бомбометание русских позиций в район Ржева. Что за бомбардировщики мы должны прикрывать - неизвестно, знаю только, что звену поставлена задача выйти в квадрат Ржев – Полунино, и там обеспечить превосходство в воздухе.
            Еще на подходе, успев набрать только полторы тысячи метров, нас большим числом атакуют русские истребители. Чтобы избежать потерь неминуемых в собачьей свалке и перехватить инициативу пришлось затягивать противника в бой на вертикалях. Плотным строем, прикрывая друг друга, наши пары вели утомительный пилотаж, то, затягивая иванов наверх, то отвесно пикируя как с крутой горы. Потерь и побед не было, но бой  затягивался. Это была первая напряженная схватка за мою короткую карьеру. Одно дело – ловить зазевавшихся врагов атаками сверху, другое – сойтись лоб в лоб и начать дуэль в равных условиях. Внезапно нас выручили те, кого мы должны были прикрывать. Двухмоторные скоростные бомбардировщики Ю-88, закончив бомбометание,  шли в сторону своей базы как раз через зону нашей схватки.  Подмога  была кстати: бортовым огнем один за другим сбыли четыре истребителя, остальные повернули назад. Один Юнкерс все же был сбит и, загоревшись, упал на землю. На моих глазах два самолета нашей группы в момент маневрирования столкнули в воздухе и камнем пошли вниз. Летчики погибли не от огня противника, а от нелепой ошибки.
            На аэродром возвращались по отдельности. Я еще не совсем отошел о напряжения боя и от нелепой смерти товарищей. Над линией фронта меня обстреляла русская батарея. Я поставил селектор выбора оружия на огонь из пушки и пулеметов, развернулся и, спикировав на позиции, продолжительной очередью поразил две установки. Через полгода после возвращения из плена я избавился от синдрома жалости к противнику, сохранившему мне жизнь. Я снова стал солдатом Германии, готовым уничтожать ее врагов. Мы живем в мире условностей. Если бы я убил человека в мирной жизни, даже по неосторожности, то неминуемо попал бы в заключение на длительный срок. На войне мы имеем полное право убивать людей направо и налево по собственному решению, и при этом не несем никакой ответственности, наоборот – это называется воинской доблестью.
            На посадке я впервые за свою летную жизнь ушел на второй круг, сделав неправильный расчет и подойдя  к земле слишком на большой скорости. Надо лечить нервы.
 
            Больше я не летал. Пользуясь наступившим затишьем и надвигающейся зимой, я выпрашивал заслуженный отпуск, и здесь помогло случившееся несчастье – умер мой дядюшка. В конце ноября я прибыл в родной Марбург, впрочем, не успев на его похороны, чему был расстроен не менее чем его кончине. Что делать, неделю я провел в родном доме в обществе матушки и кузины. Оправившись от траура, мать начала хлопотать о том, чтобы выбить мне местечко в местном  госпитале святой Терезы. Но с получением должности возникли некоторые проблемы. Признаюсь: через месяц моего пребывания в обществе бесспорно милых и заботливых, но от этого надоедливых  женщин  я захотел побыстрее удрать из дома. Была еще одна причина, толкающая меня к «странствиям». Скоро год, как мы расстались с Анной. Боль разлуки притупилась, но не исчезла совсем. Возможно, если бы я встретил увлекшую меня женщину, то попытался забыть прошедшее. Как разумный человек и как врач я пытался убедить самого себя, что страсть или любовь к Анне была вызвана, а точнее усилена той обстановкой, в которой я очутился. Плен, возможность погибнуть в любой день обострили мои чувства и заставили увидеть в случайно встреченной женщине ту самую единственную, без которой дальнейшая жизнь не имела смысла. Но, противоречил я самому себе, она несколько раз спасала мне жизнь – это не только любовь, это еще и чувство порядочности и благодарности. Я должен попытаться разыскать Анну, это мой долг, обязанность порядочного мужчины, только бы она была жива.
            Я решил блефовать. Родным я сообщил, что отпуск мой подходит к концу, а так и было, и присяга требует моего возвращения на фронт,  в случае появления вакантного места в госпитале, я обязуюсь приложить все усилия, чтобы вернуться. А командиру Шнеллу я сообщил, что возможно демобилизуюсь из армии и останусь врачом в Марбурге, конечно, если начальство изыщет возможность уволить из армии ассистентартца, в столь трудный для родины час. В любом случае я продолжаю быть военнослужащим люфтваффе, приписанным к своей части, просто  требуется некоторое время на определение моего окончательного статуса и мне необходимо еще задержаться. Свое сообщение в эскадру я подтвердил в местной комендатуре, приложив копии поданных в госпиталь документов. Столь хитроумными рокировками я хотел выиграть немного времени, хотя бы около месяца, чтобы иметь возможность по пути в часть посетить занятый нами Кавказ и попытаться отыскать следы Анны. Еще, будучи в плену я слышал, что севастопольские госпитали эвакуировали в Новороссийск или Анапу. Сейчас оба города находились в руках вермахта и у меня есть смехотворный шанс,  узнать о судьбе их персонала. На эту идею меня совершенно случайно натолкнул раненый летчик 3 истребительной эскадры «Удет». Это был настоящий герой, его звали Вальтер, оставшийся защищать Питомник - последний аэродром 6-й армии в Сталинграде. Его раненого вывезла «Железная Анна», и Вальтер считал, что ему крупно повезло, во всяком случае, больше чем остальным, судьба которых неизвестна. Сейчас эскадра дислоцировалась на аэродроме Макеевка – знакомые мне места по службе в 77 эскадре, но должна была перевестись на Кубань. Я знал, что Третья Группа 51 эскадры переведена в Орел, куда надо было прибыть и мне. Макеевка находилась на шестьсот километров южнее, и давала мне прекрасную возможность попасть на Кубань.
            В начале февраля я вернулся на восточный фронт, только не в расположение своего подразделения, а в Макеевку, куда совсем недавно перевелась  Третья Группа Истребительной Эскадры «Удет», знакомой мне еще по боям за Харьков. Мне стоило немалых артистических усилий разыграть перед майором Эвальдом «рассеянного потерявшегося доктора», что ни как не сочеталось с лентой в пуговичной петле моего кителя  заменявшей наградную планку. Меня временно прикомандировали к части, и за неделю пребывания я успел подружиться и с командиром и со многими летчиками группы.
            Вольфган Эвальд узнав, что я также являюсь боевым летчиком, летающим на Мессершмиттах, предложил мне  в качестве факультатива оценить недавно полученные новые «Густавы». Самолет оказался схожим с освоенным  мной «Фридрихом» и после нескольких теоретических занятий я даже смог вылететь на пилотаж над аэродромом.
 
            Русские наступают, подходя к Макеевке с востока и севера. Я просил командира разрешить мне участие в боевых вылетах, понимая, что для него это слишком большая ответственность. Но ведь и новобранцем я не был, и однажды Вольфган уступил. На предполетной подготовке он сообщил,  что сегодня пойдем прикрывать район западнее Зверево. В вылете будет участвовать большая группа самолетов, и мы не будем пересекать линию фронта, а потому он может взять и меня, конечно неофициально.
            В десять часов утра в условиях безоблачной погоды эскадрилья поднялась в воздух и взяла курс на восток. Набрав высоту три пятьсот, мы начали перестроение и я, допустив грубеющую ошибку, столкнул свой «Густав» с самолетом ведущего. От сильной встряски я ударился лицом о прицел, из рассеченной брови пошла кровь, заливая глаз. Самолет оказался неуправляемым,  впервые в жизни мне пришлось воспользоваться парашютом, а не садиться на «брюхо». После раскрытия парашюта я, еще не успев осознать пагубности всего случившегося, увидел, что и второй самолет упал, а летчик, последовав моему примеру или единственной возможности остаться в живых, висит под куполом. Ну, хотя бы жив! Авария была целиком моей ошибкой. Сказались большие перерывы и  малый налет, а также неуверенность в новой неосвоенной машине. Пока приземлялись, вдалеке начался бой. Ни один из самолетов не приблизился к нам настолько, чтобы представлять реальную угрозу двум вынужденным парашютистам, болтающимся на стропах как рыба на крючке.
            Эскадрилья не понесла потерь, кроме двух уничтоженных мной «Густавов». Начался разбор, дело пахло  трибуналом, вдобавок я чуть не получил от сбитого коллеги, спасла только моя и так окровавленная физиономия. Чтобы не подводить командира, всю вину за случившееся я постарался взять на себя. Меня вызвали к оберсту Вильке – командиру 3 эскадры. Он более часа методично отчитывал меня и Эвальда как мальчишек. В конце разговора Вильке обратился ко мне:
            – Молодой человек – хотя сам командир был моим ровесником: - если вы хотите летать, так не морочьте себе и начальству голову, а определитесь: или вы пилот или медик.
            Происшествие замяли, а меня спешно выдворили в «Мельдерс».
            После возвращения в часть меня  вызвали к оберст-лейтенанту Нордманну. Командир эскадры отнесся ко мне более благосклонно, чем можно было ожидать.
            – Я знаю, что такое столкнуться с товарищем - начал Нордманн после формальностей.
Оказывается, во время моего отсутствия с ним и его ведомым гауптманом Бушем произошел практически аналогичный случай только с более тяжелыми последствиями. В ходе очередного вылета самолет ведомого столкнулся с командиром. Нордманн успел покинуть горящую машину с парашютом, а гауптман Буш упал за линией фонта и с тех пор о его судьбе ничего неизвестно. Командир получил ранение, но остался командовать 51 Эскадрой,  перестав участвовать в боевых вылетах.
            Надо же так, не зря меня подбадривали приятели, если уж такие шишки допускают подобные ошибки, то какой спрос с лейтенанта!
            В конце года, пока я был в отпуске, третья группа в Йесау пересела на Фокке-Вульфы, но сейчас, в марте, переводилась в Красногвардейск, зачем-то для возврата на «Густавы».
            Поскольку я только что вернулся из длительного отпуска отправлять меня в тыл, пусть совсем условный, не было смысла, и  приказом командира Нордманна я отправился в Первую Группу 51 Истребительной Эскадры «Мельдерс» - его любимую, первой  на восточном фронте освоившей новые самолеты еще в августе-сентябре 1942 года, все в том же Йесау использовавшимся не только как испытательный полигон, но и аэродром переучивания подразделений, воюющих с русскими.
            В конце марта я прибыл в Брянск,  где дислоцировалась Первая Группа Эскадры «Мельдерс» и уже в апреле, не бросая своих прямых обязанностей врача, пройдя курс теории, преступил к тренировочным полетам на ФВ-190А. Меня вполне устраивало мое положение. Я служил по специальности и одновременно мог заниматься любимым делом. Двойная нагрузка не давала возможности быть полноценным строевым летчиком, кроме подготовки к полетам надо было еще и заниматься врачебной  рутиной, заполнением отчетов и документов, но все же я мог оставаться в форме и даже принимать некоторое участие в боях, конечно, если начальство смотрело на это сквозь пальцы.  По сути: никакого нарушения и не было, так как «летчик-истребитель»  - было моей второй специальностью.
            Командир эскадрильи обер-лейтенант Эдвин Тиль оказался отличным инструктором и в течение нескольких вылетов я смог освоить новую машину.
            Я любил Мессершмитт, не имея опыта других машин. ФВ-190 показался пределом мечтаний пилота. «Фридрих», на котором летал я раньше, являлся  образцом управляемости и маневренности. Фокке-Вульф - эталоном устойчивости и надежности. Некапризный  на взлете и посадке, с мощным вооружением и большим запасом топлива, защищенный броней и оснащенный более совершенной УКВ радиостанцией с индексом «З», прозванной пилотами «Зеброй», ФВ-190 внушал уверенность. За мной  закрепили старенький борт, впрочем, почти все самолеты группы были  выпуска сорок второго года и уже побывали в боях.
            В мае группу перевели на сто километров ближе к линии фронта в Орел. Все указывает на подготовку наступления. На юге  в район Харькова прибыли авиационные «шишки» из штаба седьмого авиакорпуса  имеющие опыт оперативного командования в поддержки наземных войск,  в районе Орла сформировали 6-й воздушный флот под командованием фон Грайма. Пока мы осваивали новую базу, бомбардировщики уже начали наносить удары по аэродромам и тыловым объектам советов. Русские ответили серией налетов на Орел,  разрушив железнодорожную станцию и выведя из строя несколько самолетов на аэродроме. Эти удары напомнили мне плен, только тогда Севастополь атаковала германская авиация, да и сил задействовали меньше.
            В городе много наших свежих частей,  руководство молчит. В томительном ожидании прошел июнь. Части эскадры ведут воздушные бои, но интенсивность действий обоих сторон не высока, пока все это напоминает позиционную войну.
            В начале июля командир группы майор Эрих Лейе собрал командиров эскадрилий. Мне без труда удавалось ладить с любым начальством, и как полковой врач я имел право присутствовать на некоторых оперативных совещаниях. Собственно говоря, в то день я находился в расположении лазарета и при помощи санитар-фельдфебеля Хорста проводил инвентаризацию медикаментов.
            – Если начнется наступление, надо бы заказать еще перевязочных средств  - размышлял я вслух, фельдфебель молча кивал.
            В этот момент в помещение зашел обер-лейтенант Тиль.
            –  «Тигр-Лайе» собирает штафелькапитанов, можешь присутствовать.
Оставив фельдфебеля заканчивать работу, я последовал за командиром эскадрильи в штаб группы. Остальные офицеры уже собрались на месте. На сколько я знал майора Лайе, он всегда улыбался, конечно, не улыбкой идиота, но добродушной улыбкой уверенного в себе и одновременно приветливого человека. Несмотря на свои  двадцать семь лет командир группы был опытным бойцом и выглядел несколько старше своего возраста, да и военный стаж имел четырехлетний. Он обладал крупным носом, волевым подбородком и большими ушами и его трудно было назвать эталоном красоты, но уверенность во взгляде и приятная улыбка располагала собеседников. Сегодня майор почти не улыбался.
            – Господа – начал Лейе. Я прибыл с совещания  из штаба эскадры. Командир Нордманн сообщил о присутствии  в районе Харькова самого Ешоннека. Как вы понимаете, начальник штаба люфтваффе не будет приезжать на передовую без дела. В районе первой линии собраны все имеющиеся резервы, нас ждут бои небывалой интенсивности. Наша группа включена в состав 1-й воздушной дивизии 6 флота, будем поддерживать удар 9-й армии Моделя. Операция начнется со дня на день, силам эскадры поставлена задача действуя с орловских аэродромов, сопровождать бомбардировщики и штурмовики, а также поддерживать превосходство в воздухе над полем боя и базами ближнего тыла. План действий подразделений будет предоставлен чуть позже. Боеготовность высшая и успеха всем!
            – Как будто до этого у нас была низкая боеготовность – пробурчал Эдвин себе под нос, когда мы покинули командира.
            – Уж и не знаю, доктор, кем тебя назначить: врачом или летчиком! Меня беспокоит, что состав эскадрильи, типа тебя, толком не освоили Фокке-Вульфы, а у русских появилось много новых самолетов. В любом случае на вылеты буду ставить только опытных летчиков, но если потребуется интенсивность до нескольких боев в день, одними экспертами не отделаться.
 
            5 июля операция «Цитадель» началась.  Если опрокинем русских, рубка еще не закончится, но мы сделаем очередной шаг к победе в слишком затянувшейся войне, и это дает дополнительные силы.
            В первый же день нашего  наступления интенсивность боев в воздухе приняла невиданные мне масштабы. С раннего утра, почти с ночи, на аэродроме не прекращается движение. Самолеты взлетают и садятся, механики грязные и потные как черти суетливо обслуживают технику. Раненых пока немного и как врач я больше слежу за санитарным состоянием и техникой безопасности.
            Около двенадцати начался обед, военнослужащие небольшими группами бегут в столовую, чтобы быстро проглотить еду и продолжить выполнение своей работы. Ко мне подошел Эдвин Тиль. Он уже совершил несколько вылетов на сопровождение бомбардировщиков взламывающих оборону русских и одержал несколько побед. Его мятая летная куртка пахнет потом, а лицо покрыто слоем пыли. Он умывается.
            – С таким масштабом сегодня некоторым придется сделать по четыре – шесть вылетов. Вы готовы помочь эскадре и хотя бы один раз заменить моего уставшего ведущего?
            Как полковой врач я имел несколько батальонных помощников – младших врачей, закрепленных за каждой эскадрильей группы. Они  вполне могли меня дублировать  некоторое время, поэтому я с радостью согласился.
            Предполетная подготовка была недолгой. Три пары «ФВ-190» должны были прикрыть группу бомбардировщиков осуществляющих налет на противника южнее Орла. Бегу к самолету одевая по пути перчатки и прикрепляя к поясному ремню кобуру с «Люгером». Вслед слышу крик своего будущего ведущего:
            – Не давай иванам утянуть тебя вниз, если что, уходи вверх, где у нас преимущество!
            Уже в кабине, прежде чем поставить ноги на педали цепляю к голенищу сапога запасные патроны для ракетницы.
            Взлетаем в 12.45, Фокке-Вульф ровно отрывается от земли – это мой первый боевой вылет на новом типе. Моя задача, во что бы то ни стало прикрывать Эдвина Тиля.
            С юга стелется слабый туман не характерный для летнего дня – это дымка, вызванная движением техники и пожарами. Наши «протеже» - звено истребителей-бомбардировщиков с подвешенными бомбами должны нанести удар по передовым позициям русских. Они идут достаточно низко и мы, дабы не потерять их из виду, вынуждены тащиться на двух тысячах метрах. В кабине  жарко и я чувствую, как пот начинает выступать на лице и шее. «Лошадь» воздушного охлаждения от БМВ пока в норме, хотя температура головок несколько повышенная, а чего еще ждать в такую жару.
            Над полем боя нас встречают русские истребители. Штурмовики,  накрыв позиции русских, стараются быстрее избавиться от лишнего веса и превратиться в «велосипедистов». Мы атакуем попарно: пока первая пара сковывает иванов боем, вторая и третья прикрывают ее сверху, вступая в схватку при появлении очередных «краснокожих».
            Русский заходит Тилю в хвост, он или не видит меня или увлечен, признаться, я и сам пропустил начало его атаки, но теперь он по курсу. Маневрирую, чтобы загнать его силуэт в прицел. Это  «большая крыса» - новый истребитель Ла-5. Залп! «крыса» буквально взрывается в воздухе и горящими остатками падает на землю. Совершенно неожиданно я одерживаю победу. Огневая мощь ФВ-190 позволяет сбивать противника с одной атаки.
            Иванам удается увлечь нас вниз. Помня наставление Эдвина, ухожу спиралью на спасительную высоту, благо скорость, в том числе угловая это позволяет.
            Бой происходит на сравнительно ограниченном участке неба. Мимо меня вниз проносится сбитый самолет. Этот русский – очередная жертва оберфельдфебеля Штрассла из 3 группы.
            Летная куртка промокла насквозь. Тиль командует возвращаться на «вокзал». Наша группа сбила пять русских самолетов, еще три победы одержали вступившие в бой бомбардировщики. Один наш самолет столкнулся в воздухе с машиной из  группы тактической поддержки – досадная жертва, сказывается усталость, а это только первый день наступления. Результат: два против восьми - в целом или пять против одного - в нашей эскадрильи.
            Почти через год после последней сомнительной победы я сбил свой шестой самолет и не какой-нибудь У-2, а «большую крысу» и вполне могу считаться асом, правда нормы начала войны уж давно изменились, счет многих пилотов перевалил за сотню и мои достижения выглядели весьма скромно. Впервые я испытал подлинный азарт воздушного боя. Мне не нравится убивать русских, и когда тот парень взорвался, мне не прибавилось особенной радости, но с каждой такой победой я расчищаю путь нашим бомбардировщикам, а значит, спасаю жизни солдат Германии – таково уродливое лицо войны.
            Сегодня я больше не летал, занимался медицинской проверкой экипажей, некоторые летчики сделали по шесть вылетов в сутки – это предел за которым ошибки неизбежны.
 
            Утро следующего дня 6 июля наступило рано. Техники всю ночь готовили самолеты, командиры эскадрилий еще с вечера назначили очередность вылетов, корректируемую только внезапностью поступления новых задач.
            Пока значительная часть группы готовится к интенсивным дневным полетам, Лайе дает приказ нанести удар по силам противника сосредоточенным южнее Орла  в глубине тактической обороны. Выделены: сам штафелькапитан обер-лейтенант Тиль со своим ведомым, оберфельдфебель Штрассл и я.
            Звено подняли в 8 утра под прикрытием трех пар Фокке-Вульфов готовых для воздушного боя. Под «пузо» подвесили по одной тонкостенной фугасной бомбе пятисотого калибра. Предельно нагруженный самолет медленно разбегается по полю, он похож на беременную лошадь, ведь под фюзеляжем закреплена двухметровая болванка. Плавно отрываюсь в конце полосы и облегченно вздыхаю. Для меня это первое боевое бомбометание. Кажется, снаряд так и тянет к земле. Набираем семьсот метров и выстраиваемся клином. Пересекаем предполагаемую линию фронта, ее легко найти по воронкам от снарядов и стелющемуся дыму.  Командир обнаруживает мост через какую-то речушку. Я рассматриваю цель, но русских не вижу. Эрих избавляется от бомбы – счастливчик. Пытаюсь выбрать цель, но боюсь случайно попасть в прорывающие оборону войска вермахта. Судя по растерянности других экипажей, у них та же проблема. Сбросив бомбы разворачиваемся на базу. Облегченный Фокке–Вульф вспухает как тесто.
            Мы не встретили ни одного русского самолета. Звено и пары прикрытия вернулись в Орел. Вот так бы всегда!
 
            Средняя дневная нагрузка на летчиков группы – три боевых вылета в день. В этот же день я летал еще один раз. В 13.45 нас подняли на сопровождение ударной группы направляющейся взламывать русскую оборону в районе Малоархангельска. Звеном из четырех Фокке-Вульфов набрали всего полторы тысячи метров и взяли направление на Малоархангельск. Бомбардировщики были впереди под прикрытием других истребителей, но предполагалось, что противник введет на этом участке танки, собрав над полем боя большое количество авиации, и звено отправили для усиления. Это не позиционная война и линии фронта как таковой нет. Внизу все смешано на разных направлениях. Земля вспучивается от разрывов. Чтобы разглядеть в дыму, где противник, а где вермахт, вынуждены идти на небольшой высоте.
            Пока бомбардировщики обрабатывали позиции неприятеля, а их непосредственное прикрытие отсекало иванов, мы заметили небольшую группу самолетов, пытающихся атаковать наши войска на бреющем полете.  Ведущий скомандовал: «пауке» и начал занимать позицию для атаки. Я осмотрелся и, не заметив угрозы, сходу бросил ФВ-190 на одиночный самолет неприятеля. Так случилось, что я оказался на дистанции стрельбы раньше Штрассла. Впереди меня был истребитель с подвесками под крыльями, возможно Як-7, он как раз собирался сбросить бомбы на наши войска. Заметив меня, русский, сбросив груз, попытался уйти нисходящей спиралью, но высота была небольшая, и он совершил роковую ошибку, переложив крен и потянув вверх. Я открыл огонь,  мощным залпом Фокке-Вульфа  крыло  неприятеля разбило в щепки, отлетевший кусок обшивки или силового элемента чуть не задел мой самолет. Летчику почти у самой земли удалось раскрыть парашют. Должно быть, этот русский обладал недюжинной силой – покинуть вращающийся без одной плоскости самолет не просто.
            Столкновение длилось не больше минуты. Дело сделано и ведущий объявил «конец рабочего дня». Мы взяли курс на базу. Бой внизу продолжался. В отличие от нас наземные войска не могли просто так выйти из начавшегося боя. Огонь противоборствующих сторон взметал столбы земли, пулеметные очереди косили пехоту, но большого количества танков на этом участке не наблюдалось, как и большого количества русских самолетов. Малоархангельск не является основным направлением  удара.
            В  этом вылете звено без потерь одержало единственную победу, и победителем стал я. Был потерян один бомбардировщик и сбит еще один русский истребитель.
 
            Седьмого числа я не летал, занимался медициной. Жарко и грязно. Пыль впитывается в кожу и сохраняется там серым осадком. Хочется пить, но прохладная вода в дефиците, а нагретая солнцем не утоляет жажду.
            «Тигр-Лайе» подал представление о моем награждении, конечно не за седьмой сбитый самолет русских, таким количеством побед сейчас никого не удивишь, а больше - за «мужественное» совмещение работы полкового врача и боевого летчика.
            Наши начали наступление на деревню Поныри, атака шла тяжело и во второй половине дня на поддержку танков и пехоты подняли люфтваффе. Бомбовыми ударами удалось взломать оборону русских и к ночи наши наземные войска захватили деревню. Предполагалось, что на следующий день противник попытается отбить населенный пункт, взятый большой кровью.
 
            8 июля в воскресение в 7.15 эскадрилью направили в район Понырей для контроля воздушного пространства над позициями. Два звена пошли непосредственно в район, еще одно – несколько сзади на большей высоте для подстраховки. В район Понырей мы действительно вышли одновременно с русскими истребителями. Начался бой, который с уверенностью можно назвать эпическим. Самолеты носились по небу друг за другом как  ужаленные псы. Мы старались не опускаться ниже полторы тысячи метров. Я надежно прикрывал хвост ведущего, что  было уже достижением. Иваны отступили зализывать раны, эскадрилья развернулась в сторону Орла. Мы еще достаточно сильны: пять побед против одного потерянного Фокке-Вульфа обер-лейтенанта Тиля, который сумел приземлиться почти на позиции противника, но был спасен пехотой и благополучно вернулся в часть. Еще два русских ЛаГГ-3 сбили пары нашего прикрытия.
            Когда выходили из района боевых действий заметили что русские солдаты пошли в атаку на Поныри. Поскольку Тиль был сбит,  принявший на себя командование группой лейтенант Брендель передал на базу что неплохо бы вызвать самолеты поддержки, но все бомбардировщики были заняты. Нам надо было возвращаться на аэродром, чтобы, после подготовки машин,  вернутся обратно и поддержать позиции вермахта.
 
            Второй раз взлетели в 14.30. Это еще ничего, по слухам: южный фланг – вот это настоящее пекло.
            Русская пехота силами до дивизии выбила наши войска из опорного пункта Поныри и по сведениям армейской разведки сегодня вероятен налет русских в этом районе.
            Летний зной не помешал образоваться слабому туману из смеси дыма, гари и испарений, поднимающихся с полей и переходящих в облачность.
            В воздух подняли два звена нашей группы, еще пара соседей взлетела на «охоту» за Поныри.
            Бой начался достаточно быстро. Несколько звеньев русские штурмовиков, под прикрытием истребителей, используя дымку, попытались атаковать наши позиции.
            Организованные действия были невозможны. Нырнув с трехкилометровой высоты в задымленную глубину, мы просто выбирали цели и проводили атаки, второе звено, сообщив, что тянут иванов на «северный полюс» завязали бой с русским прикрытием над облаками.
            Идущий впереди Штрассл  крикнул в эфир направление, потом я его потерял.
Неожиданно из занавески передо мной показалась группа «железных густавов» перестраивающихся для атак по наземным целям.  Стараясь держаться в зоне недосягаемости для стрелков противника, именуемой положением «взломщика» я по очереди атаковал русские машины. Одну на входе в пикирование, другую на выходе из него, третью атаковал в горизонтальном полете. Моя атака оказалась неожиданной для иванов. Под пушками Фокке-Вульфа два штурмовика начали разваливаться еще в воздухе, а один самолет, оставляя дымящий след, попытался взять курс за линию фронта, я не стал добивать подранка, но тот вскоре сам рухнул на моих глазах.
            Домой я шел один, находясь в неведении результатов боя.  Не успел я заглушить двигатель, как ко мне подбежал Эрих Лейе.
            – Двое наших не вернулись, остальные сели, мы сбили десять иванов, еще четверых накрыл джаз нашей зенитной артиллерии.
            Несмотря на убедительную победу: четырнадцать против двоих, в его голосе не было особой радости, скорее усталость, он даже не улыбался по своему обыкновению.
            – Сейчас тебя заправят и нужно снова лететь в тот же район на «свободную охоту». Собираемся над базой.
            Я обреченно махнул рукой.
            – Мой запас гостинцев для иванов нужно наполнить, три бетонных самолета свели его к минимуму.
            – Есть для тебя хорошая новость: твою кандидатуру на награждение Железным Крестом 1-го класса утвердили, ты ведь набрал семь баллов из пяти необходимых.
            – Если учитывать вылет, из которого я до сих пор не могу вернуться – то десять.
 
            Подготовка самолета шла как на гонках. Пока техники суетились над ФВ-190 я покорно сидел в кабине, чувствуя, как потом выходит из организма влага. Можно  не бояться, что тебя приспичит в неподходящий момент. Глотнув из фляжки протянутой мне механиком нагретой противной воды, я запустил двигатель и порулил на взлет. Вылеты превращались в конвейер.
            Я думал о тех двоих не вернувшихся из предыдущего вылета, кто это?
            Когда я  спокойным бодрым голосом, выработанным еще с летной школы, вещал в эфир «поехали», остальные самолеты были уже в воздухе. Звено я нагнал только в районе Понырей, пройдя траверз Малоархангельска. Пристроился, а где самолет Штрассла? Вот борт Лайе, вот самолет Тиля, который сейчас стал моим ведущим, а где Хуберт? Может он во втором звене под командой лейтенанта Бренделя?
            Дымка рассеялась. Слабая летняя облачность собиралась на высоте более километра. Наверное, в такую жару пехота внизу мечтает о том, чтобы небеса разразились дождем, несущим прохладу, но для наших действий нужна ясность и она как раз есть.
            Мы достаточно долго патрулировали район без результатов. Наконец поступила наводка с земли: самолеты русских штурмуют наши позиции. Снизившись до двух с половиной километров, мы пошли в указанном направлении. Иваны оставили вермахт в покое и приняли вызов. Это были истребители. Пару раз мне заходили сзади, и только умелое использование скорости ФВ-190 позволяло сбросить противника с хвоста. Бой закончился без потерь при пяти победах, я никого не сбил, но остался жив, что уже сегодня являлось достижением. Еще один русский разбился в результате неудачного маневрирования.
            Вернулись на аэродром. Пока мы были в воздухе, эскадра потеряла еще два самолета.
Я стал выяснять за своего товарища и частого  ведущего. Наконец нашлись очевидцы, сообщившие, что Штрассл погиб, он был в числе тех двоих пилотов, не вернувшихся из предыдущего вылета. Пока я атаковал Ил-2, Хуберт, сбивший в тот день три вражеских самолета, заметил, что в хвост моей  «четверке» заходит группа ЛаГГ-3 из прикрытия штурмовиков, я их не заметил в слабом тумане. Хуберт бросился на перерез, спасая меня, его самолет был подбит южнее Понырей, он попытался воспользоваться парашютом, но высоты не хватило. На момент гибели Штрасслу исполнилось двадцать пять лет.
            Настроение пакостное. Жаль каждого потерянного товарища, но Штрассл был моим другом и ведущим на протяжении последних нескольких вылетов, к тому же он спас мою жизнь. В любом случае  он был достоин большего, чем превратиться в мешок костей неизвестно как погребенных на чужой земле.
 
            Утром 9 июля  Эрих Лайе собрал командиров эскадрилий, вызвали и меня. Ему поступил приказ сформировать группу добровольцев в количестве двух звеньев для переброски в район Белгорода на усиление южного фланга. Аэродромом базирования всей первой группы продолжал оставаться Орел. Два звена добровольцев должны были временно перелететь на площадку подскока где-то между Белгородом и Курском и несколько дней  поддерживать наступление дивизий: «Великая Германия» и 3-й танковой.
            Площадка подскока находилась южнее деревни Верхопенье на самой линии фронта, но предполагалось, что нашим войскам удастся быстро сломить оборону русской стрелковой дивизии на данном участке.
            К обеду  добровольцы были набраны. Конечно, перебрасываемому подразделению нужен был врач, и меня включили в состав группы, возглавляемой обер-лейтенантом Тилем. Моим ведущим стал лейтенант Брендель.
            После нервного приема пищи  командир собрал нас для постановки задачи и снятия нервного напряжения вызванного неведением. Тиль был достаточно краток, возможно, он сам не был посвящен во все подробности предстоящих операций.
            – В районе Белгорода хотят сосредоточить  авиацию непосредственной поддержки. Будем прорубать дорогу через оборонительную линию  иванов для наступления наших войск на Курск. Думаю на этом пути нам встретятся гвардейские танковые армии численно превосходящие нас вдвое, соответственно иваны не оставят своих танкистов без помощи авиации, также превосходящей нас численно, так что будет жарко.
 
            Мне осталось только дать распоряжения младшим эскадрильным врачам  и собрать необходимое медицинское оснащение.
            Звенья поднялись в воздух в 15.30. В безоблачном небе мы должны были встретить тройку «анн» везущих техников, полевые ремкомплекты и вооружение для обеспечения нашей группы на площадке подскока.
            Мы шли над территорией занятой противником, пересекая курский выступ. В расчетах вылета Фокке-Вульфов и транспортов штабисты допустили непростительную ошибку и ФВ-190 не успели расчистить воздух перед «аннами», которые были атакованы русскими истребителями в момент установления с ними визуального контакта. Звено иванов, заметив нас, очень спешило, а нам ничего не оставалось делать, как на полном газу идти на выручку транспортным самолетам, став вынужденными свидетелями разыгрывающейся драмы. Когда мы вошли в зону контакта с русскими, все три Ю-52 получили повреждения. Один упал, и весь экипаж, скорее всего, погиб, два других сумели дотянуть до своей территории, экипажи спаслись, но самолеты и груз были потеряны.
            Первое звено, в котором был и мой самолет, подошедшее раньше, сбило всю четверку иванов без собственных потерь, что являлось слабым утешением после произошедшей катастрофы с тремя Ю-52.
            Я одержал очередную победу, отстрелив плоскость Яку, а лейтенант Брендель достиг планки в пятьдесят сбитых русских.
            Оставшись без  технической поддержки и запасных боеприпасов, мы приняли решение идти на аэродром Белгорода, где уже размещались «Густавы» Первой группы 52 истребительной эскадры с летчиками и обслуживающим персоналом, что хоть как-то спасало положение.
            Мы разместились вокруг аэродрома и стали ждать дальнейших команд. В действиях наступила вынужденная пауза. На следующий день на аэродром сел одинокий Хеншель, доставивший нам из Орла полевые комплекты для обслуживания самолетов.
 
            Утром 11 июля пошел дождь. Нашу небольшую группу собрал Эдвин Тиль.
            – От этих скупердяев из 52 эскадры не выпросишь и гнутой заклепки. Они относятся так, словно мы не товарищи по оружию, а конкуренты в охоте за индейскими скальпами. Боятся, что мы собьем всех иванов первыми! Информации не много, наши действуют по двум направлениям: с юго-запада  на северо-восток на Прохоровку и в район Пенской дуги, чтобы затем соединится в районе Обояни, цель – взятие Курска. У Прохоровки,  замечены сильные танковые резервы русских, а в излучине Пены у русских хоть и имеется сильная оборона, но крупных танковых соединений не обнаружено. В отличие от русских у нас нет резервов ни на земле, ни в воздухе. Поэтому задача люфтваффе, работая по передовой линии и резервам противника, помочь 48-му танковому корпусу быстрее покончить с иванами на Пене и развернуть танки на Прохоровку. С рассветом на Пене начался бой. Оборона противника на западном берегу реки. Как только погода позволит, будем уничтожать наземные цели.
 
            Как часто бывает летом, неожиданно собравшийся дождь внезапно закончился.
            К одиннадцати часам наши танки ворвались в боевые порядки обороны противника, и наносить удар по переднему краю стало невозможно.ел дождь. а Пене начался бой. Оборона противника на западном берегу реки В 11.45 нам поставили задачу: работать по маршрутам выдвижения русских резервов в районе Пены. Подготовить успели четыре ФВ-190, подвесив под фюзеляж двухсот пятидесяти килограммовые бомбы, еще пара Фокке-Вульфов отправились расчищать звену дорогу, две машины нашей группы остались на земле.
            Прошли излучину реки и углубились на вражескую территорию, вновь начавшийся дождь расстроил порядок звена, идя замыкающим я потерял товарищей и не найдя подходящих целей, избавившись от груза за передовой, так, чтобы не попасть по своим, вернулся на аэродром. Через некоторое время сели остальные пять самолетов. Им все же удалось нанести удар по колонне русских, идущих в направлении Пены.
             В этот день из-за погодных условий мы больше не летали, бездействовала и авиация противника. Вечером нам стало известно о предполагаемом русском контрударе севернее и восточнее Орла. Резервов нет, возможно, нам придется прекратить наступательные действия на южном участке, и вернутся в Орел для латания брешей в собственном фронте.
 
            12 июля сведения о русском ударе с северного края Курского выступа в направлении Орла подтвердились. Для спасения 9-й армии в Орел переводят пикировщиков «Иммельман», бомбардировщиков, ночников, а также части 52 эскадры. Нас не только не вернули в Орел, напротив, численность группы увеличили до одной эскадрильи, переведя еще  звено ФВ-190 под руководством самого Эриха Лейе.
            В 8.30 утра моторизованные дивизии, состоящие в основном из «черных рубашек», хотя войска СС давно уж перешли на серое армейское обмундирование, оставив только черепа и руны, но военные старой германской  закалки, продолжали делить войска на «серые» - вермахт и «черные» - СС, возобновили наступление в район станции Прохоровка. Где-то там они встретились с гвардейскими танками 5-й русской армии.
            Я спросил Бренделя, как оценивает он сложившуюся ситуацию.
            – А все очень просто, мой друг, ответил Йоахим: ситуация проще не бывает, и как всегда у нас нет резервов. Наши танки идут в сторону станции Прохоровка с юго-запада на северо-восток для  охвата клещами СС Обояни, а затем и Курска. Неожиданно для наших стратегов навстречу им движется армия русских танков. А даже если разведка и знала о крупных силах большевиков, все равно надо было что-то делать. Идет бой, результаты которого пока неизвестны. В такой ситуации наши огневые средства, находящиеся западнее Прохоровки логично перевести на помощь СС, но иваны уже почти научились воевать и пытаются сковать нашу противотанковую артиллерию западнее. Чем быстрее люфтваффе сможет помочь артиллеристам, тем те скорее справятся с танками русских у Яковлево и повернут на восток под Прохоровку. Лучше конечно привлечь пикировщиков, но «Иммельман» переброшен в Орел, поэтому бросают наши скудные силы.
            Через час, в 9.30 утра эскадрильи поставили задачу нанести бомбовый удар по контратакующей группе русских танков в районе между пунктами Яковлево и Обоянь.
            Пока нагруженные двухсот пятидесяти килограммовыми болванками три наших пары отрывались от земли, три других пары Фокке-Вульфов уже отправились расчищать нам дорогу от возможных самолетов противника, и когда мы только выходили на цель истребители расчистки уже вели бой с «бетонбомберами», «соколами» и «мебельными фургонами» русских. Группа шла на семистах метрах замысловатым маршрутом: выйдя на Прохоровку, затем, повернув на запад, чтобы скрыть истинное назначение удара и обойти ПВО и истребители иванов.
            Когда вышли в заданный для атаки район Яковлево, внизу уже шла ожесточенная драка между русскими танками, поддерживаемыми пехотой и нашей артиллерией, пытающейся остановить наступление русских, способных в случае прорыва выйти в тыл нашим дивизиям под Прохоровкой. Бой проходил на узком участке, внизу все смешалось: огонь люди и железо, от подбитой техники шел черный дым, поднимающийся высоко в небо, даже на высоте более километра можно было заметить серые облака неестественного происхождения.    
            Будучи замыкающим звена, мне оставалось только кинуть бомбу в предполагаемое скопление русской техники, частично уже полыхающей от попаданий других бомб. Атаковать русских пулеметно-пушечным огнем было невозможно, и мы переключились на поиск самолетов противника.
            Иваны, находившиеся в районе, не заставили себя ждать. Я долго гонялся за одним Яком, пытающимся уйти по-прямой – что было его явной ошибкой. Скорость ФВ-190   сократила дистанцию, а удачная очередь отправила Як в землю. Эскадрилья  добились трех побед при потере одного самолета. В целом  наши авиационные силы в этом районе, включая бомбардировщики, потеряли до пяти машин, русские – порядка одиннадцати.
 
            Тиль, Брендель и Лейе продолжают набирать баллы. Мы все еще сбиваем больше русских, чем теряем своих, но иваны стали лучше готовиться, а их самолеты постепенно догоняют наши по характеристикам и, учитывая их количество, люфтваффе начинает терять воздушное превосходство. «Цитадель» забуксовала, а авиация не в силах переломить ситуацию, как это не единожды было раньше. Постепенно на всех участках немецкие войска переходят к обороне. Все, конец наступлению! Нас вернули в Орел, и как оказалось - вовремя.  Красная армия начала контрнаступление с севера на Орел и в нижнем течении Донца, эти удары заставили ослабить силы люфтваффе в районе Харькова и Белгорода и заняться латанием брешей. И авиация, как всегда, сделало свое дело. Фактически, штурмовыми ударами в районе Карачево с 19 по 21 июля, нам удалось ликвидировать прорыв русских танков на Орел, предотвратив, может быть, еще один Сталинград. Но что толку в благодарности Моделя, если русские, неся огромные потери, продолжают наступать на всех направлениях. Орел не удержать, теперь это понимает любой фельдфебель. Второго августа нас перебросили к Брянску, через два дня иваны заняли Орел. Из Брянска нас перевели под Полтаву, где группа участвовала в боях на подступах к Харькову.
            Люфтваффе – элита Германской армии, добровольцы,  как и СС, только в отличие от «черных» войск Гимлера, столь нелюбимых «серыми мундирами» старой прусской школы,  уважаемые армией и так долго  выручавшие наземные войска, тают на глазах.
            Для меня боевая фаза операции «Цитадель» закончилась, есть время осознать происходящее. Ребята продолжают много летать, используя остатки техники и своих сил, у них накопилась усталость, но они еще не осознают ситуацию: наступление, отступление, переброски – для них это обычные военные операции, и сил на осмысление просто не остается. А вот я уже могу оценить, что произошло. После неудачи под Орлом веры в то, что война скоро закончится и закончится нашей победой, больше нет. Только за те боевые вылеты, в которых пришлось мне лично участвовать, мы сбили больше тридцати трех  иванов  потеряв пять  самолетов и четверых летчиков, соотношение в нашу пользу, ситуация по танкам, пехоте и артиллерии приблизительно такая же, тогда почему мы отступаем? Потому что за опрокинутой волной русских встает новая, и так продолжается постоянно. Мы явно не оценили свои силы в сорок первом году, надеясь на развал большевистской России. Нам не преодолеть эти необъятные просторы и это море людей встающее на нашем пути. Большинство летчиков, а я могу говорить только за люфтваффе, хотя и в вермахте аналогичная ситуация, это молодые люди восемнадцати двадцати пяти лет. Двадцати семи летние гауптманы и майоры уже командуют полками и дивизиями. Что для них эта война:  мужское приключение, попытка самоутверждения, способ получить заряд адреналина. Они относятся к войне как к спорту, убивают других и гибнут, гибнут, гибнут. За четыре года война, превратившись в мировую, уже забрала миллионы жизней, черной беспросветной пеленой навсегда закрыв будущее для многих из нас. Но самое страшное, это то, что ее нельзя просто так остановить, нельзя проснуться, сказав: «все, с меня хватит»! От войны нельзя избавиться, просто сойдя как с подножки едущего трамвая, где бы вы ни попытались скрыться, война найдет вас и заставит с ней считаться как с самым главным и наглым языческим божеством. От нее нельзя просто уйти, сказав: «я устал»! И по эту и по ту сторону фронта люди вынуждены сражаться, война стала их обыденной жизнью и так будет, пока мы не истребим друг друга, пока есть хоть один солдат, готовый к сопротивлению!
 
            За все прошедшие годы войны я не летал столь интенсивно как в операции «Цитадель». Если до Орла и Белгорода я был больше врач чем пилот, то после Курска я сделался больше летчиком, чем доктором. И, несмотря на весьма скромные результаты по сравнению с экспертами, я все же стал асом. Судите сами: в девяти боях я набрал семь баллов, доведя общий счет побед до двенадцати. Здесь я ни разу не был сбит,  не потерял ни одной машины, и, наконец, я удостоился второго Креста, полученного в бархатной коробочке. Для повседневного ношения закажу копию, чтобы оригинал всегда оставался в идеальном состоянии как память о тяжелых днях.
 
            В Полтаве пробыли до октября, а с наступлением холодов группу перевели в Оршу, где нас пересаживают на Густавы. Мне запретили летать, и теперь я только доктор. Работы хватает, но приближающаяся зима, третья зима в России наводит грусть. Пыльное лето компенсирует все неудобства теплом, а на войне тепло – это уже комфорт. Осень несет промозглую сырость и слякоть, грязь по колено, аэродром и дороги раскисают, замедляя любое действие, иногда останавливая жизнь вовсе. Хочется сидеть у печки не выходя на моросящую дождем улицу. Затем ударяют русские морозы и «караул»! Хочется кричать: что мы тут делаем? Люди, особенно аэродромный и технический персонал мерзнут. Моя задача не допускать обморожений и переохлаждений, но техника должна быть готова. Черт бы побрал эту войну, которую нам не выиграть, но хоть бы закончить с лучшими условиями!
            Я почти забыл Анну, нет, я  продолжал желать встретить ее, но здравый смысл, понимание того, что мы всего лишь две крохотные песчинки, затерявшиеся в огромной войне, и наша новая встреча сказочно нереальна, заставляли смириться и притупили чувства.
            Обстановка угнетала, поэтому я был счастлив получив в конце декабря отпуск с последующим переводом в 54 истребительную эскадру. В феврале нового года я прибыл в Дорпат, где размещалась штаб-квартира «Грюнхерц», а уже оттуда в середине марта был направлен в Петсери расположенные в сорока километрах западнее Пскова, на аэродром базирования  Второй группы, только что прибывшей на передовую.
            Что толку, что носители «Зеленых сердец» кичились своей эскадрой, имевшей к концу марта 1944 года семь тысяч побед, русские наступали. Наступали, как всегда в лоб, не щадя собственной живой силы. Они уже вошли в Белоруссию, перерезав шоссе, по которому через Псков шло сообщение между группой армий «Север» и германскими армиями находящимися южнее. На нашем участке противник отбросил вермахт от Петербурга.  Командование опасается нового наступления иванов на Псков и Нарву, поэтому авиация, в том числе и истребительная, больше занята налетами на основные узлы скопления и переброски войск русских от Великих Лук до Петербурга, а в воздухе господствуют самолеты неприятеля. Большая часть наших истребителей переброшена для защиты Рейха от налетов англичан и ами, и теперь на весь длинный восточный фронт с трудом можно собрать пару эскадр люфтваффе.
             Еще, будучи при штабе, я пытался добиться у оберст-лейтенанта Мадера разрешения на выполнение боевых вылетов. Антон Мадер сам недавно назначенный на пост командира 54 эскадры не желал рисковать своей репутацией, но как летчик летчика меня понимал. В моей жизни никакой ценности не было, другое дело – достаточная ли у меня подготовка, чтобы не подвести товарищей в бою и не убить столь дорогую для нас технику. Мне удалось убедить командира, кстати, продолжающего выполнять боевые вылеты, что также не было обязательным для руководителя его уровня, что я не только врач, но и хорошо подготовленный пилот с двенадцатью баллами  двумя наградами, и уж точно не хуже чем прибывающие в часть курсанты. Мадер дал разрешение в будущем закрепить за мной самолет и выполнять вылеты на усмотрение командира Второй группы Эриха Рудорфера.
            Прибыв в Петсери, я быстро принял Эриха в «оборот», поняв на какую кнопку следует надавить, чтобы добиться разрешения от «группенкомандира». Двадцатишестилетний гауптман был младше меня на несколько лет и, как и положено «мальчишкам», был не лишен тщеславия и духа соперничества. При этом Рудорфер был прирожденным снайпером, его послужному списку можно было только завидовать. Начав войну в неполных двадцать три года, он дослужился до командира группы, а  счет его личных побед давно перевалил за сотню. Весельчак Эрих был не только одним из лучших стрелков в люфтваффе, он вполне справедливо заслужил репутацию рыцаря безжалостного к равноценным  врагам, но не атакующего поврежденные самолеты. Ходила легенда, что Рудорфер летом сорокового года над Ла-Маншем сопровождал до Англии подбитый «Харрикейн», охраняя его от возможных атак товарищей, не прошло и месяца, как англичанин отплатил ему тем же. Поэтому, когда  в апреле прибыла партия из шести ФВ-190А-5, я напомнил ему о разрешении Мадера на мое участие в вылетах, и на отсутствие у меня самолета для этого. Эрих попытался  возразить, что справедливо передать новые машины лучшим асам  группы.
            – Но у меня то вообще нет самолета, к тому же предлагаю заключить пари – быстро перебил я командира на правах не пилота, а доктора:  в каждом вылете на новой машине я не только не подпущу иванов к своему ведущему, но и буду сбивать по одному самолету русских.
            Присутствующие при нашем разговоре командир 3 эскадрильи Китель и фельдфебель Хоффманн из пятой эскадрильи скрепили пари.
            Самолет, принятый мной, представлял вариант истребителя-штурмовика с усиленным бронированием, вес которого доходил до четырех сотен килограмм, и предназначался для непосредственной поддержки поля боя. По сравнению с Фокке-Вульфами на которых приходилось летать прежде, длина машины была увеличена, что придавало ей дополнительную устойчивость в полете, а главное: двигатель имел устройство впрыска специальной смеси, дававшей прирост мощности. Расход топлива увеличивался, и нужно было смотреть за температурой, но зато от пяти до пятнадцати минут в зависимости от условий применения форсажа самолет получал неплохой «пинок под зад». Хотя  новая модификация истребителя-бомбардировщика была рассчитана на подвеску тонны бомб, с учетом неснятого пушечного вооружения бомбовая нагрузка была ограничена по взлетному весу.
 
            У меня была ровно неделя, чтобы восстановить  летные навыки. 8 апреля Рудорфер включил меня в состав двух звеньев, отправленных под прикрытием  такого же количества истребителей для атаки русского аэродрома около Великих Лук. 
            Поднялись в 8.30 утра. Лететь более двухсот километров в одну сторону. На подвесках закрепили в общей сложности четыреста пятьдесят килограммов фугасных бомб.
            Пока вышли в район аэродрома звенья расчистки уже дрались с иванами. Пришлось снизиться с высоты полтора километра и буквально на бреющем, на большой скорости с одного захода атаковать цель.
            Самолетов я не увидел, заметив зенитную артиллерийскую установку в окружении каких-то строений, сбросил весь груз на пушку и аэродромные постройки и, не повторяя захода,  убедившись в боевом развороте, что зенитка разворочена, пошел в набор для занятия лучшей позиции для боя с русскими истребителями. Потеряв ведущего и вспомнив о шуточном пари, я не на шутку испугался. Учитывая общее количество самолетов, а  только с нашей стороны участвовало более эскадрильи, потеряться было не трудно. Пытаясь держаться любого Фокке-Вульфа, я принял участие в общей карусели.
            Иваны стали в оборонительный круг, а  Фокке-Вульфы пытались клевать Яки сверху. Делать это долго мы не могли, и когда в баках осталось не более двухсот пятидесяти литров топлива, получив команду от командира группы: «начинаю» - что означало взять самый короткий курс на аэродром,  вышли из боя. Иваны, потерявшие не менее четырех истребителей, отказались от преследования. Наша эскадрилья не досчиталась одного, кого пока не знаю. Слава всевышнему, мой ведущий Хоффманн остался жив и даже сбил русского, оказавшегося для него шестидесятым, я вернулся без воздушных трофеев, так что пари было выполнено только наполовину, но моя хитрость возымела действие. Приземлившись целым на неповрежденном самолете, да еще и уничтожив артиллерийскую установку, я доказал Рудорферу, что тот вполне может на меня рассчитывать.
            Но продолжить летную карьеру, мне было не суждено. К 15 апреля русские остановили наступление, перейдя к обороне, и на фронте наступила передышка. Эпизодические воздушные бои продолжались, но в вылетах полкового врача необходимости не было. До начала июня группа находилась в Петсери, а потом началась переброска в Финляндию. 
            Мне нужно было окончательно выбрать между медициной и авиацией, я решил остановиться на первом. Я понимал, что моя летная карьера из-за совмещения двух профессий застопорилась и дальнейшей перспективы не обещала. Откровенно говоря: война будет нами проиграна, а значит, каковыми бы не были условия мира, скорее всего Германии опять запретят иметь армию и авиацию. Стоило думать о  будущей мирной жизни, и здесь работа врача давала большие возможности. Уже скоро три года как я засиделся в ассистентартцах.
            К этому времени был потерян Крым и советы стояли на границе Румынии и Болгарии. Несмотря на масштабные бомбовые удары по немецкой авиационной промышленности и необходимости концентрации сил истребительной авиации для защиты Германии люфтваффе еще смогло перебросить оставшиеся скудные силы на восток.
            Неожиданно мне засветило повышение. Мне оформили перевод в новую часть только что переброшенную на Восточный фронт и нуждающуюся в медицинском персонале. Нужно было отработать еще пол года полковым врачом, после чего мне светило место в одном из австрийских военных госпиталей в должности оберартца – это был тыл, и возможность устроится на хорошую должность. Через полгода война для меня закончится, но когда она кончится для Германии? Хотелось бы  найти Анну, только как это сделать, жива ли она, и где ее искать?
            В середине июля я прибыл на аэродром Замостье-Мокрая, расположенный в девяноста километрах юго-восточнее Люблина куда, из-за продвижения русских войск, отступила, а фактически сбежала Третья Группа 11 Истребительной Эскадры – моего нового, и как я надеялся последнего места фронтовой службы. Раннее воевавшая под Минском, группа перелетела в Заморстье 13 числа из Кармелавы. Остановить наступление противника часть, насчитывающая сорок исправных самолетов конечно не могла. Больше года назад Третья группа была сформирована  в Ноймюнстере для отправки на Восточный фронт, и в январе пересев на Фокке-Вульфы участвовала в тяжелых боях на центральном участке в районе Минска уже около трех месяцев. Подавляющее превосходство иванов нанесло сильные потери подразделению, боевой дух личного состава также оставлял желать лучшего. Теперь потрепанной группе в составе 6 Флота предстояло сдерживать русское наступление на Польшу.
            Командиром всей эскадры был майор Гюнтер Шпехт, но он воевал где-то на западе, а в Замостье-Мокрая командовал командир третьей группы гауптман Хорст-Гюнтер фон Фассонг, сменивший на этом посту раненного в мае Антона Хакля.
            Враги наступали по всему длинному фронту, и наша пропаганда уже не могла скрыть масштабов эпической  катастрофы разворачивающейся вокруг Германии. Вначале русские взяли Выборг, и это заставило перебросить из-под Нарвы в Финляндию  истребители моей бывшей 54 эскадры,  распылив и без того недостаточные силы люфтваффе. Затем  иваны начали наступление на Витебск, Могилев и Минск, которые призвана была защищать с воздуха моя нынешняя третья группа 11 эскадры. В это же время начались бои в Нормандии и продолжались бомбардировки самой Германии. Группы в количестве сорока-пятидесяти машин постоянно перебрасывались то на север, то на восток,  снимаясь с итальянского фронта или Нормандии. Эти скромные ресурсы не могли остановить крупные силы Советов, один за другим падали: Бобруйск, Могилев, Орша, Полоцк, Витебск, Минск, откуда и перелетела в Кармелаву в двенадцати километрах от Ковно уставшая и потрепанная третья группа. Затем русские взяли Вильно. Взятие Вильно расположенного менее чем в ста километрах от базы заставило капитана Хорста-Гюнтера спешно скомандовать подразделению: «на взлет» и вывести третью группу на аэродром Замостье-Мокрая в тыл  остатков войск фельдмаршала Моделя пытающегося создать линию обороны западнее Минска.
            Об этих перипетиях и перемещениях  своего нового подразделения я узнал уже прибыв на аэродром и познакомившись с командиром и личным составом. Впрочем, на длительное знакомство времени не было. Боевой дух подразделения был подавлен постоянным отступлением. Уже после моего прибытия в Замостье-Мокрая чтобы избежать окружения мы перелетели на аэродром Деблин-Ирена ближе к Варшаве. Оказывается, я попал в ад! Русские продолжали наступать, пали Брест, Люблин и Лемберг.
            Гауптман Хорст-Гюнтер естественно знал, что я не только полковой врач, но и боевой летчик, имеющий опыт вылетов на Фокке-Вульфе, и если раннее мне приходилось буквально уговаривать руководство разрешать выполнять боевые вылеты, то здесь: фон Фассонг сам поручил мне держаться в форме и даже участвовать в перегонке машин на новое место базирования - Радом.
            Как я уже говорил, большого желания продолжать свою войну в воздухе у меня не было, но отказываться не было уважительных причин.  Если год назад под Курском я бросался в бой, веря, что моя скромная помощь помогает общей победе, то теперь, в победу Германии я не верил, однако у меня остался спортивный профессиональный интерес. Третья группа имела в строю сорок изношенных Фокке-Вульфов, из которых больше всего, двадцать семь машин, было ФВ-190А-8, на которых я еще не летал. В 54 и 51 эскадрах мне доводилось эксплуатировать А-4 и А-5, а А-8 был их логическим продолжением, самолет являлся модификацией предназначенной для борьбы с бомбардировщиками, хотя и имел стандартный бомбодержатель, рассчитанный на подвеску двухсот пятидесяти килограммовой бомбы и четырех бомб по пятьдесят килограммов.  Меня привлекала, конечно, не новая радиостанция с радиопеленгатором и не усиленное бронирование, увеличивающееся от серии к серии и не увеличенный запас топлива, самолеты Курта Танка и так имели достаточную дальность. Меня привлекала установленная система форсажа и мощное вооружение, состоявшее из четырех пушек и двух крупнокалиберных пулеметов. Поскольку А-8 в группе насчитывалось больше всего, именно такую машину и довелось перегнать мне на аэродром Радом. Встретивший меня техник удрученно покачал головой:
            – Как вы долетели, доктор, на наших самолетах надо летать аккуратно, того гляди развалятся от круглосуточной эксплуатации. От этих постоянных перебазирований мы просто не успеваем произвести качественное обслуживание техники, в конце концов, это скажется на ее работоспособности, так что осторожней Гер доктор, осторожней!
 
            С рассветом 30 июля группа готовилась к боевым вылетам на поддержку наземных войск в районе Аннополя - менее чем в ста километрах от аэродрома, где русским удалось захватить небольшие плацдармы. Неожиданно меня вызвал командир, спросив, готов ли я лететь в составе двух звеньев ФВ-190А-8 в качестве ведомого лейтенанта Френзеля.
            – А каково будет задание? – поинтересовался я у Фассонга.
            – Не дать русским бомбить наши войска наносящие контрудар  в направлении их плацдармов на Висле южнее Аннополя. Наземные войска пытаются заткнуть брешь, нужно их поддержать, сегодня планируется множество вылетов, нагрузка на людей будет большая, и это притом, что часть уже три месяца в постоянной драке и отступлении, мне больше некого бросать в бой, буду признателен, если вы сможете оказать некоторую поддержку не только на земле, но и в воздухе.
            В сложившейся обстановке речь командира не показалась мне пафосной. Люди, возможно, выполнят сегодня по три-четыре вылета, если я, сравнительно отдохнувший, смогу заменить кого-либо хоть один раз, это увеличит его шансы выжить.
            Звенья собрали исключительно из А-8 – убивцев бомбардировщиков. Это были значительные силы, сразу поднятые в воздух, с учетом, что как минимум одно звено действовало севернее плацдармов, а остальные самолеты прикрывали базу или готовились подняться на замену севшим товарищам.
            Взлетели в 9.15 утра, в условиях ясной летней погоды. Психологически я был готов к вылету, но новая модификация самолета требовала от меня аккуратных действий.
            За нами действительно взлетело еще одно звено, так что в воздухе одновременно находилась целая эскадрилья ФВ-190. Мы минут тридцать ходили в секторе от Аннополя в направлении на Лемберг и обратно в надежде встретить и перехватить русские бомбардировщики, что было непозволительной тратой топлива. Внизу вермахт проводил контратаку, пытаясь сбросить русских  в реку с захваченных небольших плацдармов. Там лились кровь и пот, крики сражающихся и стоны умирающих раненых, но здесь, на высоте три тысячи пятьсот метров, даже в условиях отличной видимости мы мало что различали в развернувшейся внизу трагедии. Наконец по радио поступил сигнал от  третьего звена, атакованного истребителями противника.
            –  «Ханни пять ноль, срочно, лиза, лиза, карузо два ноль» - скомандовал руководящий всей группой Хорст.
            Добавив скорости, мы развернулись на указанный курс и полезли вверх - не встретив бомбардировщиков, мы спешили на выручку третьему звену, предвкушая драку с иванами.
            – Внимание – послышался голос командира: - вижу «семейство мебельных фургонов на два часа»
            На пересекающихся с нами под незначительным углом курсах я заметил небольшую группу двухмоторных бомбардировщиков идущих с некоторым превышением.
            – «Фазан капелла пять ноль» - командовал фон Фассонг.
            – «Виктор, отто мебельные фургоны» - отозвались ведущие.
            Заметив нас, двухмоторники попытались отвернуть в сторону, но было поздно.
            Звенья обошли бомбардировщики с востока, отрезав им путь отступления и отсекая от истребителей сопровождения. Мы, разбившись по парам,  пожертвовав третьим звеном, связавшим русские истребители, начали преследование. Преимущество в скорости было очевидным. Мы быстро нагнали двухмоторные самолеты с красными звездами и, стараясь держаться в мертвой зоне для стрелков, начали атаку сзади снизу.
            – Старайся попасть в «лошадь» - крикнул мне Френзель: если «лошадь захромает» дело будет сделано!
            За короткое время четыре бомбардировщика были сбиты практически в одном секторе, остальные повернули на восток. Небо расцвело куполами парашютистов. Не трогая воспользовавшихся парашютами, мы подобно стаи голодных волков бросились преследовать остальных, пытающихся уйти под прикрытие своих истребителей.
            Моей задачей было прикрывать лейтенанта,  ведущий поступил щедро: одержав две победы и открыв огонь по третьему самолету, он увидел, что я нахожусь в хорошем положении для стрельбы по его жертве, Френзель отвалил в сторону, позволив мне испытать мощь четырех пушек А-8. Краснозвездный бомбардировщик, тип которого я не установил, с отстрелянным хвостом, рухнул вниз, мне не потребовалось даже повреждать двигатели.
            Наконец мы вошли в зону воздушного боя с истребителями. Не ввязываясь в «собачью свалку»  используя скоростные качества машин, мы, широкими атаками с пикирования, последовательно сбили еще несколько иванов. С задачей прикрытия ведущего я справился, да и как я мог подвести лейтенанта, уступившего мне двухмоторную машину, первую в моей карьере истребителя. Сбитый мной бомбардировщик оказался Ту-2.
            Сегодня явно был день люфтваффе. Вернувшись на базу и подсчитав победы, мы узнали, что сбили тринадцать самолетов противника, потеряв только одну машину, притом, что летчик благополучно совершил вынужденную посадку в расположение немецких войск. Впрочем, оставшийся день не был таким удачным, он принес группе еще шесть побед, при потере четырех самолетов и летчиков.
            Когда все чаще становишься свидетелем гибели коллег,  понимаешь, что скоро дойдет  очередь и до тебя и начинаешь испытывать не страх, но обреченность. Эта обреченность давит дамокловым мечем, и поэтому все чаще хочется в воздух. В небе некогда думать о своих страхах, забывая обо всем, ты просто ищешь противника, обнаружив, стараешься вцепиться ему в глотку бульдожьей хваткой. На взлете, в наборе высоты еще присутствует некое покалывание под лопаткой – «вернешься, или этот вылет станет последним», но потом, когда начинается поиск и бой, чувствуешь только азарт бойца.
 
            Больше я не летал.  Группу для реорганизации перевели в Восточную Пруссию под Кенигсберг, где увеличили до четырех эскадрилий, а я получил место врача в офицерском госпитале в Бадене под Веной, куда прибыл в августе и приступил к своим непосредственным обязанностям, дожидаясь повышения. Все, по крайней мере, активная фаза войны, не считая бомбардировок, для меня закончилась! Здесь в винных ресторанчиках, окруженных уже увядающими осенними парками, предлагающих посетителям вино местных урожаев, в теплых купальнях построенных еще римлянами, на курортных музыкальных вечерах под музыку Бетховена ужасы и неудобства Восточного фронта забывались. Я всегда отличался спокойным характером и три года выпавших на мою долю испытаний не расстроили нервы до критических состояний, но здесь, находясь на курорте, я, наконец, вспомнил, что есть другая жизнь, полная  покоя и счастья, жизнь без войны. Скорее бы она кончилась. Пусть мы проиграли, и Германия вернется к старым границам, рожденные обидами амбиции нации пожали только разрушения и смерть миллионов. Пусть быстрее все закончится, ради памяти погибших товарищей, ради оставшихся в живых, пора возвращаться к нормальной жизни. Остается надеяться, что русских не пустят в Германию и у нашего руководства хватит компетентности заключить мир с англичанами и ами, как это было в 1919, да и со Сталиным, до полного разорения страны. 
            А тем временем фронт быстро приближался. Русские взяли Варшаву, Краков. Вторглись в Померанию и Силезию, форсировав Одер, окружили Бреслау. Теперь до Берлина  им рукой подать. Четыре года назад мы стояли у ворот Москвы, только расклад сил теперь совершенно другой. Наши войска провели контрнаступление в Венгрии, выйдя к Дунаю южнее Будапешта, однако пробиться к немецко-венгерскому гарнизону сил не хватило, и 13 февраля Будапешт капитулировал. Главные нефтепромыслы достались врагу, скоро нашей техники просто буден не на чем ездить и летать.
            В этот же день в госпитале  я случайно встретил майора в форме люфтваффе, на шее которого висел Рыцарский Крест с Дубовыми листьями. Нам удалось переговорить. Это был Вернер Шроер только что назначенный командиром 3-й истребительной эскадры «Удет» вместо отбывшего в Лехфельд Гейнца Бэра и прибывший навестить одного из своих раненых офицеров. Мы быстро нашли общий язык и Вернер, узнав, что я летчик и разглядев под докторским халатом  Железный Крест, рассказал мне  достоверно о ситуации на фронте и положении люфтваффе. Его новое подразделение спешно собиралось в Восточной Германии  для отражения возможного русского наступления на огромном участке восточнее Берлина  между Балтикой и Карпатами. Все, что могло противопоставить люфтваффе иванам на целом русском фронте - это  около одной тысячи истребителей, да и тем не хватало топлива и запасных частей.
            Нас сближало и то, что Вернер был командиром  Третьей группы 54 эскадры, приблизительно в то время, когда я служил  во Второй группе, хотя я и не знал его лично. Майор Шроер предложил мне следовать вместе с ним в Пазевальк в штаб своей эскадры.
            – Я уверен, что как врач на своем посту вы делаете все возможное для спасение родины, но ваш труд  рассчитан на перспективу, тогда как  в сложившихся обстоятельствах эта перспектива может и не наступить. Враги уже вступили на территорию Германии, и сейчас важен каждый боевой офицер. Возможно, мы не спасем страну, доведенную нацистами до поражения, но, во всяком случае, станем ее историей, и потомки не смогут нас упрекнуть, что мы ничего не делали как солдаты! Иначе история может пройти мимо вас, мой друг!
            Не знаю, возымели ли на меня патриотические воззвания  или мне просто хотелось летать, но я написал рапорт и, оставив пока еще спокойный Баден, последовал за Шроером в Пазевальк. Все равно обещанного повышения я так пока и не получил, оставаясь рядовым врачом.
 
            17 февраля мы прибыли на аэродром Францфельде под Пазевальком, где кроме штаба третьей эскадры еще размещались самолеты четырех эскадрилий третьей группы.
            На аэродроме скопилось огромное число самолетов успевших перебазироваться с захваченных русскими аэродромов Польши и Силезии. Самолеты были, вот они – гордость люфтваффе, титанический труд германской промышленности, только к ним не хватало топлива. Скорое закрытие истребительных школ сорвало процесс подготовки личного состава, так что часть молодых летчиков представляли собой зеленых юнцов, которых и в обычный полет можно было выпускать с опаской, не говоря уже о боевых вылетах. Их конечно и не выпускали, а это еще более усиливало нагрузку на оставшийся личный состав. Теперь я понимал суть агитации командира Шроера. На фоне поступивших добровольцев я  считался асом,  экспертом, ведь у меня даже был допуск к полетам в сложных условиях. Костяк опытных пилотов можно было пересчитать по пальцам. Еще в конце осени сорок четвертого года часть «старого» личного состава пересадили на реактивные истребители и перевели в 7 эскадру. В результате операции Боденплатте 1 января эскадра потеряла шестнадцать летчиков, оставшиеся ветераны находились на грани нервного срыва. Так что после прибытия на восток кроме отсутствия топлива и нехватки специалистов-техников основной проблемой подразделения являлось отсутствие подготовленных и не вымотанных пилотов.
            Меня определили в Третью группу под начало майора Лангера - героя атаки на аэродром Эйндховен. Лангер в свою очередь закрепил меня за фельдфебелем Бастианом, под руководством которого я должен был восстановиться и освоить новую машину. Дело в том, что месяц назад группа пересела на «Курфюрсты». Последний раз я поднимал в воздух Мессершмитт  два года назад, причем мой вылет нельзя было назвать удачным. Нынешняя модификация  Бф-109 была на пол тонны тяжелее освоенных мной предшественников, правда и мотор был мощнее и вооружение. На аэродроме расположения Третьей группы 3 эскадры скопилось до девяноста пяти самолетов модификации «К», только, как я говорил, к ним не хватало топлива и пилотов.
            Переброску горючего мы ожидали с северных участков фронта, но даже его избыток, как и прибытие подготовленных экипажей вряд ли бы смогло остановить русские танковые колонны на фоне количественного превосходства противника в воздухе.
            Времени на раскачку не было, и буквально в день своего прибытия на аэродром я приступил к теоретическому изучению нюансов нового истребителя.
 
            Раннее утро 19 февраля  встретило нас начавшимся снегопадом, что меняло планы практического освоения самолета, а именно на сегодня был запланирован мой первый ознакомительный полет на «Курфюрсте». К полудню осадки уменьшились, и аэродромным службам удалось привести полосу в порядок, однако условия для первого полета оставались неподходящими, рисковать машиной и жизнью не было никакого смысла.
            После обеда мы сидели в комнате отдыха личного состава и травили нейтральные разговоры. Говорить о политики, тем  более о войне не хотелось. Строить планы на будущее было все равно, что смешить Всевышнего. Вспоминали дом, интересные эпизоды жизни или летной практики. Мне надо было ближе познакомиться с коллективом, и постараться заработать авторитет, поэтому я живо принимал участие в беседах новых приятелей, особенно когда тема заходила об интересных или смешных ситуациях в воздухе. Вспомнил случай из летной школы, когда я страшно запаниковал из-за того, что сигнализация выпуска шасси не показала выход стоек. Я носился над аэродромом, отчаянно прося по связи засвидетельствовать их положение, пока руководитель полетов не смог убедить меня с третьей попытки посадить самолет, внушая мне спокойным голосом, что шасси вышли.
            Приблизительно в 13.30 в комнату вбежал дежурный по одиннадцатой эскадрильи, объявивший тревогу. По наблюдению наземных служб в сторону Пазевалька приближалась группа самолетов противника.
            Мы недоуменно переглянулись. Горизонтальная видимость оставляла желать лучшего, низкая облачность висела  метров на шестьсот, чьи бомбардировщики: иванов или ами, может томми?
            На аэродроме, даже в условиях нехватки горючего, всегда находилась  дежурная эскадрилья для прикрытия от бомбардировщиков. Мессершмитты стояли заправленные и оснащенные.
            Мы поспешили в штаб за разъяснением ситуации. Самолеты были замечены в юго-восточном секторе и наблюдатели идентифицировали их толи как Бостоны, толи как Пе-2, возможно под прикрытием Р-39. Значит русские или американцы.
            Майор Лангер посмотрел на меня вопросительно.
            – У тебя есть опыт полетов в чертовых метеоусловиях, справишься? Если потребуется поднимать много велосипедистов, у меня не хватит летчиков для такой погоды!
            Я молча кивнул.
            Техник, я даже не успел спросить его имя, помог мне с парашютом, и я залез в холодную кабину Мессершмитта.  Мой «Курфюрст» имел усиленное вооружение, состоящее из двух пушек. Оборудование кабины было мне знакомо, а опыт полетов на тяжелых и скоростных Фокке-Вульфах подготовил для пилотирования новой машины. В целом я был уверен, хотя и испытывал легкое волнующее «сосание под ложечкой». Больше беспокоила видимость, а не управление.
            Для отражения внезапной угрозы собрали десять самолетов из двух эскадрилий третьей группы с лучшими пилотами, включая Лангера и  Бастиана. На взлете условия были сносными, но в наборе, войдя в плотную зимнюю облачность, звенья распались.
Лангер дал команду набирать три тысячи пятьсот метров.
            Прорвавшись сквозь густую пелену, я увидел слепящее солнце. Его свет, отражаясь от белой плотной занавески снеговых облаков, резко ослепил глаза. Доложив, что нахожусь на «полюсе», то есть над облаками, я стал всматриваться в горизонт, надеясь высмотреть другие «Курфюрсты» или самолеты противника. Наконец я мог заняться освоением новой машины, попытавшись почувствовать ее отклики на мои действия.
            Группа действительно стала собираться на заданной высоте. В тот момент, когда мы построились парами, поступила команда с земли о подходе к аэродрому пары звеньев «черной смерти» - русских штурмовиков, совсем недавно получивших подобное прозвище от нашей пехоты. Действительно, пока люфтваффе владело небом, мы называли эти самолеты как угодно: «бетонными бомбардировщиками» или «железными густавами», но только не «черной смертью», мы сбивали их десятками, спасая вермахт от штурмовых ударов. Теперь, когда нам нечего противопоставить армадам иванов, наземные войска, оставшиеся без прикрытия сверху, несут ежедневные потери от безнаказанно действующих русских. Теперь Ил-2 больше опасаются зениток, чем немецких истребителей.
            Выходит, мы зря пробивали облачность, противник подошел на малой высоте, используя образовавшиеся окна.
            Мы начали экстренное снижение, каждый сам за себя. Я опять провалился в белую пелену, держа направление на базу по радиополукомпасу. Облачность уже не была такой плотной. Временами мой «Курфюрст» находил разрывы, через которые проглядывала розоватая от солнечного света земля. Снизившись до нескольких сотен метров, я почти наскочил на небольшую группу штурмовиков, подходящих к Францфельде. Мой курс был не удобен для атаки, а внезапность встречи  не позволила быстро сориентироваться. Пришлось уйти в растянутый вираж, я опять попал в облачность и потерял противника. Опасность была и в том, что где-то рядом находились другие Мессершмитты.
            Пока я занимал позицию, несколько самолетов группы уже начали атаку штурмовиков.
Пару раз я проскакивал мимо, сказывался полугодовой перерыв в летной практике, меня больше беспокоило возможное столкновение с землей, чем русские самолеты.
            Наконец короткий бой был закончен, разглядев «перрон» я удачно плюхнул Курфюрста на укатанную полосу. Мессершмитты, один за другим запросив эрбитте Кройцунг, аккуратно садились на аэродром.
            Четыре штурмовика были сбиты, но не вернулись из боя два наших летчика, которых я  знал только в лицо. Сегодня была сбита еще пара Бостонов.
            Последнее время меня все чаще охватывают воспоминание об Анне, было позабытые. Не знаю, что это: любовь, тоска, ревность, как там она, где, жива ли? Быстрее бы все это закончилось!
 
            Дневник обрывается. Возможно, автор погиб в период с 19.02 по 03.03 1945 года, или просто перестал вести записи.
            Не все факты, описанные в рассказе, имеют документальное подтверждение.
            Упомянутые в дневнике:
            Курт Уббен, 1911 г.р. – на момент начала мировой войны обер-фельдфебель, дослужился до звания майора и командира группы, одержал 111 побед, погиб в воздушном бою недалеко от Парижа 27.04.1944г.
            Иоганн Пихлер, 1912 г.р. - 75 побед, лейтенант, отличался отличной техникой пилотирования и хладнокровием, 30.08.1944г. после того, как был ранен огнем бомбардировщика, находясь в госпитале, попал в русский плен,  после плена вернулся в Германию.
            Хю Вольф-Дитрих, 1917 г.р. – мечтал о службе морского офицера, но был переведен в люфтваффе, тренировался как пилот авианосца, на начало войны – обер-лейтенант, стал адъютантом группы, отличился в атаках на корабли англичан, на Восточном фронте одержал 37 побед, сбит англичанами в Северной Африке 29.10.42г., попал в плен.
            Гюнтер Ханнак, 1921 г.р. – начал войну на Восточном фронте 22 июня лейтенантом, стал командиром эскадрильи, попал в плен совершив вынужденную посадку на Мальту 5 мая 43 г.
            Гордон Голлобб, 1912 г.р. – родился в Вене, имел шотландские корни и получил американское имя, при вступлении в люфтваффе из фамилии убрал Мак, войну начал обер-лейтенантом, в последствии командовал эскадрильей, группой, эскадрой, истребительным командованием, дослужился до полковника, одержал 150 побед, участвовал в разработке и испытаниях авиационной техники, сослуживцы считали его «нацистом-солдафоном» без чувства юмора, поэтому, не смотря на личные достижения, он не пользовался большим уважением в среде летчиков.
            Лютцов Гюнтер, 1912 г.р. – кадровый военный, один из первых летчиков люфтваффе, участник войны в Испании, на начало второй мировой войны – капитан, командир эскадрильи, в должности оберст-лейтенанта стал инспектором истребительной авиации, командиром учебной дивизии, выступил против Геринга, после чего летал рядовым летчиком на реактивном самолете, 24 апреля 45 г. не вернулся на аэродром после боевого вылета, считается пропавшим  без вести, всего одержал 105 побед.
            Карл Готтфрид Нордманн, 1915 г.р. – добровольцем вступил в люфтваффе, сражался с начала второй мировой войны, дослужился до полковника - командира эскадры, одержал 78 побед, кавалер множества наград, имел несколько серьезных травм полученных в результате аварий, в том числе: перелом основания черепа, но продолжал летать, после столкновения в воздухе не смог продолжать полеты, служил на руководящих должностях, взят в плен американцами, после войны занялся бизнесом, в должности президента возглавлял подразделение компании «Mercedes-Вenz» в Северной Америке.
            Иоахим Мюнхеберг, 1918 г.р. – легкоатлет, поступил в люфтваффе, сражался на всех фронтах, погиб, столкнувшись со сбитым им Спитфайром, одержав 135 победу.
            Эвальд Вольфганг, 1911 г.р. – участник войны в Испании, на момент начала второй мировой войны – гауптман, затем командовал эскадрой, одержал 78 побед, 14 июля 43г. сбит своей зенитной артиллерией под Белгородом, попал в плен, освобожден в 1949г., служил в авиации ФРГ.
            Вильке Вольф-Дитрих, 1913 г.р. – участник войны в Испании, воевал на Западном,  Восточном и Южном фронте, командовал группой, затем эскадрой, в звании оберст-лейтенанта получил запрет на боевые вылеты с весны 43 по весну 44 гг., затем, из-за нехватки опытных пилотов, продолжил летать, одержал 162 победы, погиб в воздушном бою 23 марта 44г.
            Роберт фон Грейм, 1892 г.р. – немецкий летчик, участник обеих мировых войн, на момент начала второй мировой войны командовал дивизией, затем 6-м воздушным флотом, последний генерал-фельдмаршал главнокомандующий люфтваффе (после отстранения Геринга), 24 мая 45г. покончил жизнь самоубийством, отравившись ядом, чтобы не попасть в советский плен, считался отличным летчиком и грамотным командиром.
            Эрих Лейе, 1916 г.р. – дослужился до командира эскадры, одержал 118 побед, погиб в воздушном бою с советскими истребителями 7 марта 45 г. 
            Ганс Ешоннек, 1899 г.р. – кадровый военный, один из ближайших сотрудников Геринга и Удета, начальник Генерального штаба люфтваффе, самый молодой генерал на столь высоком посту, летом 43 г. из-за потери инициативы на Восточном фронте и невозможности отражать атаки американских и британских бомбардировщиков на Германию впал в немилость к  Герингу и Гитлеру, считается, что был доведен ими до самоубийства 19 августа 43г.
            Штрассл Хуберт, 1918 г.р. – начал воевать с начала 42 г., сражался под Курском, одержал 67 побед, погиб  7 июля 43 г. в бою с советскими истребителями.   
            Иоахимм Брендель, 1921 г.р. – сражался на Восточном фронте с начала войны, дослужился до командира эскадрильи, затем командира группы, одержал 189 побед, почти половина, из которых над Ил-2.
            Антон Мадер, 1913 г.р. – родился в Хорватии, участвовал в битве за Англию, затем на Восточном фронте, одержал 86 побед, в конце войны командовал эскадрой в звании оберст-лейтенанта, после войны служил в ВВС Австрии.
            Эрих Рудорфер, 1917 г.р. – 222 личных победы, начал воевать во Франции весной 40г. оберфельдфебелем, закончил войну на реактивном истребителе командиром группы, считался одним из лучших снайперов люфтваффе, был 16 раз сбит, в том числе 9 раз выпрыгивал с парашютом.
            Гюнтер Шпехт, 1914 г.р. – в начале второй мировой войны летал на тяжелом истребителе, в воздушном бою был ранен, потерял левый глаз, не смотря на инвалидность, продолжил летать, после очередного ранения служил при штабе, добился разрешения возобновить боевые вылеты, еще несколько раз был ранен, командовал эскадрой, одержал 32 победы, 1 января 45 г. сбит зенитным огнем в районе Брюсселя и считается пропавшим без вести.
            Хорст-Гюнтер фон Фассонг, 1919 г.р. – воевал на Восточном фронте и в ПВО Рейха, командовал группой, одержал более 85 побед, погиб 1 января 45 г. также как и Шпехт.
            Антон Хакль, 1915 г.р. – из семьи ремесленника, с начала 30-х г. в армии, унтер офицером воевал на Западном фронте, продвинулся до обер-лейтенната, переведен на Восточный фронт, где командовал эскадрильей, переведен в Африку, из-за ранения был временно парализован, вернулся в строй, в конце войны командовал эскадрой,  одержал  192 победы, был в английском плену до сентября 45 г.
            Верненр Шроер, 1918 г.р. – 114 побед, из наземного персонала перешел в пилоты, в конце войны командовал эскадрой.
            Гейнц Бэр, 1913 г.р. – 220 побед, прошел карьеру от унтер-офицера до подполковника, считался настырным агрессивным бойцом, большее число своих побед одержал на Западном фронте, был сбит восемнадцать раз, в конце войны командовал реактивной эскадрой, погиб в 1957 г. в авиакатастрофе.
 
 
«Зеленое сердце»
 
            Мой отец, потомок древнего тюрингского рода, не в восторге от личности Адольфа Гитлера, и считает этого героя-ефрейтора политическим выскочкой. Но отец, будучи человеком объективным, признает его заслуги по выводу Германии из плачевного состояния, в котором оказались наши земли после унизительного Версальского мира. Экономика, разоренная репарациями, наконец, вышла из упадка и начала расти. Развивалось все: наука, промышленность, культура. Правда мой почтенный батюшка, участник мировой войны, в последнее время, проникнувшись столетними идеями пацифизма Берты фон Зуттнер и Альфреда Нобеля, считает, что Гитлеру нужно было остановиться на Австрии и Чехословакии, а не разжигать новую европейскою бойню. Но что поделать, аристократия все меньше и меньше влияет на умы мясников и пивоваров, а последние, насидевшись в своих пивных,  захотели личного мирового успеха под личиной внешнего реванша.
            Когда началась польская кампания и последующее за ней продолжение, я находился в  призывном возрасте. Положение семьи и прошлые военные заслуги отца позволяли мне выбрать любую карьеру. И хотя я, не будучи пацифистом как отец, воевать особенно не хотел, убедившись, что  призыва в армию не избежать, и подумав, что не хочу подобно отцу просиживать в грязных окопах,  подал заявление в Люфтваффе.
            Наши успехи во Франции, заставшие меня в летной школе, окончательно убедили в правильности выбранного Гитлером и его нацистской партией курса. Германия, встав с колен, обрела былое эпическое величие и достойные жизненные ориентиры. После взятия Парижа даже мой отец ничего уж не возражал против политики реванша.  Он испытал некоторый шок только после начала войны еще и на востоке, считая войну на два фронта повторением ошибки двадцатипятилетней давности. Но что делать, войну легко начать, но трудно остановить. Наша нация воюет и мы, ее мужчины должны быть в первых рядах, а меня, как говориться, обязывает еще и происхождение.
            Пройдя все уровни  почти двухлетнего обучения, к середине лета 1941 года я имел учебный налет на «Мессершмитте 109» около ста сорока пяти часов, в том числе на пилотаж – двадцать пять, по маршруту – пятнадцать, по кругу – пятьдесят и на отработку приемов воздушного боя – пятьдесят пять часов. С первого самостоятельного полета я полюбил этот мощный и одновременно маневренный самолет. Сложный на взлете и посадке, но послушный и агрессивный в воздухе. В Мессершмитте чувствуешь себя королем неба!
            Закончив обучение, надев летную куртку с четырьмя крыльями на петлицах,  двумя звездочками оберфельдфебеля на погонах и пилотку с нашивкой Люфтваффе, я получил направление на восточный фронт в I группу 54-й истребительной эскадры «Зеленое сердце», продвигающуюся с группой армий «Север» к Ленинграду. Выбор мой был не случайным, я сознательно просил зачислить меня в «Грюнхерц», ведь эмблема эскадры пошла от герба моей родной Тюрингии, а командир эскадры майор Ханнес Траутлофт был моим земляком. Еще проходя обучение в летной школе, я интересовался биографией этого тюрингца -  прославленного летчика легиона «Кондор», прошедшего в свое время  подготовку в Липецкой авиашколе в числе ста двадцати лучших истребителей Германии.
            Ах, Тюрингия, Тюрингия - «Зеленое сердце Германии», ведущая свою родословную от вероломных королей: Герменефреда, Бертахара и Бадериха, ставших жертвой собственных междоусобиц и мстительных франков, твой Тюрингенский лес помнит духовные искания Гете и баллады Шиллера, в зелени твоих деревьев покрывающих склоны крутых гор черпал вдохновение Бах! Здесь прошло мое детство, когда я увижу тебя снова!
            Получив на заводе новенький, пахнущий свежей краской «Фридрих» в составе небольшой группы мы вылетели на восток. Маршрут проходил через Ливонию, где мы сделали промежуточную посадку  на прекрасно оборудованном аэродроме. Там я впервые увидел русских военнопленных, они имели вид удрученных оборванцев, победить таких труда не составит! После заправки самолетов, обеда и короткого отдыха  взяли курс на северо-восток и перелетели в Псковскую губернию, где находился аэродром базирования нашей группы.  Сели на  полевой аэродром в районе деревни Заруденье, который-то и аэродромом нельзя назвать, так: пыльное ровное поле. Нас разместили в палатках, и мы начали знакомство с частью.
            Я был зачислен во вторую эскадрилью первой группы пятьдесят четвертой истребительной эскадры. Моим старшим командиром стал гауптман Эрих фон Зеле, недавно назначенный командиром группы. Быт был спартанским: жили в палатках, мылись в речке Плюса, оборудование пыльного полевого аэродрома было примитивным. Впрочем, этих неудобств мы не ощущали, спасала летняя жара и наша молодость. Пребывание в российской глуши казалось нам больше приключением, чем тяготами, тем более что война не должна продлиться слишком долго, ведь когда мы прибыли в часть, войска группы армии «Север» уже ворвались в Старую Руссу.
            «Грюнхерц» начала свою войну с первых дней компании и имела ошеломляющие успехи в разгроме противника. Самым значительным было уничтожение шестидесяти пяти «красных» бомбардировщиков в течение нескольких вылетов  в один день двадцать девятого июня в районе переправы через Даугаву. 18 июля подразделение Траутлофта праздновало свою пятисотую победу на Восточном фронте. Все мы, молодые летчики,  хотели походить на  «хитрого лиса» мастера воздушной охоты Ганс Филиппа, чей полет Траутлофт называл танцем, понятным только специалистам, ну или на менее титулованных: Ханса Гетца или Гюнтера Бартлинга – участников европейской компании. С такими пилотами мы быстро сломим сопротивление русских. Впрочем, что я знал о России – огромной полувосточной варварской стране, пока только то, что там не найти хорошего алкоголя. Именно поэтому мой новенький «Фриц» принес из Германии не только меня, но и ящичек элитного французского коньяка – будет, что выставить товарищам по случаю побед, в коих я несомневался.
            Впрочем, все было не так гладко, как рассказывала наша пропаганда. Уже освоившись в группе, я узнал, что с начала восточной кампании эскадра потеряла до тридцати процентов личного состава. Русские показали себя трудным противником. Нас даже ознакомили с приказом, запрещающим маневренные бои на виражах с «крысами» и «иванами». Кто-то из летчиков пошутил по этому поводу: не загоняйте «крысу» в угол, чтобы она не вцепилась вам в глотку!
            Освоившись с бытом, мы были допущены к обучающим полетам, обязательным для прибывшего пополнения в течение четырех недель.
            Мессершмитт, на котором я начал воевать, был последней модификацией Бф.109Ф, оснащенной мотор-пушкой и двумя пулеметами. Уже в эскадрильи на него нанесли опознавательные знаки: «зеленое сердце» с орлом на гербе и красного дьявола с трезубцем.
            Пока мы вводились в строй, подразделения «Грюнхерц» поддерживали бомбардировщики в районе озера Ильмень, под Кингисеппом,  совершили налет на остров Сааремаа. В одном из воздушных боев под Нарвой был ранен знакомый мне Гюнтер Бартлинг, он смог дотянуть до аэродрома, и был отправлен в госпиталь.
            Мы рвались в бой, прося сократить вводную программу и командование пошло нам на встречу. На утро восемнадцатого августа был назначен мой первый боевой вылет. Собственно говоря, боевым его можно было назвать весьма условно. В составе эскадрильи  в шесть часов утра нам предстояло вылететь на прикрытие района Спасская-Полисть, где находилась наша авиабаза. Мы не должны были пересекать линию фронта, а большое число самолетов гарантировало защиту любого из нас. Однако, мой первый боевой вылет, запомнившийся на всю оставшуюся жизнь, вышел не таким гладким, как предполагалось, а точнее сказать – вообще не вышел.
            Сегодня на взлет выстроилась вся эскадрилья – двенадцать самолетов, только работаем по разным целям. В нашей группе, летящей в район Спасской Полисти, четыре пары, я взлетаю восьмым. Взлет парами невозможен из-за поднимающихся столбов пыли от идущего впереди самолета. Когда часть Мессершмиттов уже была в воздухе, объявили воздушную тревогу. К аэродрому, прячась в утренней дымке, приближались советские самолеты. Так получилось, что мой ведущий успел взлететь, а я замешкался и начал взлет в момент русской атаки. Разбегаться по полосе во время штурмовки аэродрома дело ужасное, нервы трепещут, чувствуешь себя беспомощным. Я очень спешил оторваться от земли и потянул ручку раньше времени, произведя отрыв на малой скорости и сразу начал убирать шасси - последнее спасло меня от неминуемой гибели. Самолет, не успев набрать скорость, задрожал и плашмя спарашютировал «на живот» подламывая убирающиеся стойки и ломая винт. В момент падения я еще  не понимал что происходит, анализ был сделан позже. Если бы стойки не успели убраться, они бы подломились, и скапотировавший самолет неминуемо убил бы меня. А так «Фридрих», пропахав на брюхе несколько десятков метров, гремя и разрушаясь, остановился на краю поля. Я получил только ушибы, но самолет, мой новенький Бф-109 был разбит в щепки.
            Внезапная атака русских не увенчалась успехом, взлетевшая эскадрилья сбила два самолета противника, отличились Отто Киттель и Зигфрид граф фон Матушка, а единственным потерянным Мессершмиттом на сегодня стал мой «Фриц».
            После столь неудачного дебюта фон Зелле отстранил меня от полетов, сочтя мою летную подготовку недостаточной. В летной школе я уже разбивал самолет на взлете, даже два, задев крылом в начале разбега самолет ведущего, но и тогда все обошлось без серьезных последствий.
 
            Пятого сентября группа начала перебазирование на аэродром «Сиверская» ближе к Петербургу. Последний самолет перелетел на новую базу восьмого сентября, я ехал по земле с техническими службами. «Сиверский» был отличным аэродромом с двумя взлетными полосами более двух километров каждая. Ночи стали холодными, и личный состав разместили в деревне. Местные нас побаивались и старались всячески угодить, мы относились к ним снисходительно, но без фамильярности, как и должны себя вести представители высшей расы.
            Чтобы не утратить навыки мне разрешили делать тренировочные вылеты, но к боевым операциям не привлекали. Конечно я был расстроен, можно сказать – опозорен. Отцу подробностей произошедшего я не сообщал, писал только что служу и готовлюсь к боям. А бои продолжались. Через несколько дней после перебазирования был сбит и погиб добродушный весельчак Хуберт Мюттерих, тот самый, что придумал крылатую фразу про загнанную «крысу». Нес потери и командный состав эскадры. Тридцатого сентября над Петербургом сбили командира третьей группы хауптмана Лигнитца.
 
            С конца октября группа начала частичное перебазирование в город Красногвардейск, еще ближе к Петербургу. Не имея своего самолета, я прибыл туда только в  декабре, когда наступили настоящие русские холода.
            Из-за плохой погоды боевые вылеты группы сократились, а я не летал вообще.
            Двадцатого декабря над Новой Ладогой пропал без вести отстранивший меня от полетов  командир нашей группы фон Зелле. Новый командир группы Франц Эккерле справедливо посчитав, что я засиделся на земле, приказал готовиться к боевым вылетам, которые стали возможными только к середине января, в связи с прекратившимися  метелями. А пока группа встречала рождество и Новый год. Многим пришли посылки из Германии. Только теперь у меня нашелся повод откупорить пару бутылок французского коньяка, бережно сохраняемого до лучших времен, другого достойного повода пока не было.
            Русская зима ужасна. Пронизывающий сырой холод заставляет меня ходить в теплом лётном костюме поверх лётной куртки застегнутой на все застежки даже вне аэродрома. Нам обещали, что война закончится до наступления морозов, но, пожалуй, те, кто нам это обещал, сами находятся в смятении. Успехи на фронте значительные, но конца войне еще не видно и это наводит уныние, нет, к зиме мы не готовы! Еще больше проблем у техников, поддерживать самолеты боеспособными в такую погоду, когда любая жидкость сразу же застывает, а открытые участки тела примерзают к металлу – это круги ада по Данте. Я перестал бриться, буду отращивать бороду до весны, ежедневное мытье – сущий кошмар. Хозяйка раз в неделю топит нам русскую баню, печка в доме горит постоянно, мы с Максом не успеваем колоть дрова. Обычно русские, готовясь к холодной зиме, заготавливают дрова еще летом, но в этом году помешала война. Нас кормят хорошо, но местное население фактически голодает, больше всех жалко детей. Мы угощаем их галетами и шоколадом. Не все наши разделяют подобное отношение к местному населению, но большинство личного состава эскадрильи считают, что  солдаты рейха не должны воевать с гражданскими. Если земли на востоке будут принадлежать Германии, они тоже станут ее населением.
            Траутлофт  ввел новую тактику: теперь наиболее подготовленные экипажи в ясные морозные лунные ночи летают на перехват русских ночных бомбардировщиков. Летчики нашей группы летают на «свободную охоту» в район Волхова и Ленинграда – как называют его русские.
 
            3 февраля я допущен к боевым вылетам на Ме-109Ф-2, закрепленный за мной  самолет несколько старее, чем разбитый в августе, но выбора нет. Мой второй, а по настоящему – первый боевой вылет закончился не многим лучше августовского.
            В 8:30  взлетаем  тремя парами на прикрытие порта в районе Шлиссельбурга. При взлете надо помнить, что Красногвардейск  слишком близко расположен к линии фронта и могут появиться русские самолеты. После взлета с набором высоты до тысячи шестистам метров взяли курс на Ладогу. Наша пара должна была прикрывать идущих впереди, и мой ведущий  Франц Михелка пошел в набор высоты. Несмотря на ясную погоду на маршруте я потерял ведущего и стал держать курс на летящее впереди звено, затем я потерял и его. Не обнаружив своих, я прошел до порта Новая Ладога, где попал под обстрел кораблей русской флотилии, не причинивший мне вреда, развернулся и проследовал на аэродром так и не найдя группу. Уже на земле я узнал, что группа приняла бой южнее в районе Волхова на меньшей высоте, чем был я. Наши одержали четыре победы, но и потеряли четверых пилотов. Там был сбит и пропал без вести мой товарищ оберфельдфебель Эрих Фрикке, прибывший в часть несколько раньше меня. В этом бою он одержал свою шестую и последнюю победу. И хотя серьезного нагоняя за своё «успешное» возвращение раньше остальных  звеньев я не получил, и мой ведущий остался жив, я испытывал чувство вины за сбитых товарищей.
 
            Командир моей группы гауптман Эккерле не доволен моими успехами и хочет поднять вопрос о моей летной годности. Перспектива быть списанным в стрелки бомбардировочной авиации меня не вдохновляет. Я пытаюсь анализировать свои неудачи, возможно виной мое зрение, правый глаз от рождения у меня видит хуже левого. При поступлении в люфтваффе пройти медицинскую комиссию мне помогла протекция отца,  теперь этот недостаток проявляется в рассеянном  зрении, причем моя невнимательность усиливается в моменты повышенного нервного напряжения, в обычных полетах подобных вещей не происходит.
 
            Эккерле погиб 14 февраля, его самолет был сбит зенитным огнем над территорией противника, как стало нам известно, он благополучно сел, но был убит русскими варварами. Новому командиру первой группы Гансу Филиппу не до моего списания. Весной началось перевооружение на новые Мессершмитты. Я летаю редко, приблизительно раз в пять дней, когда позволяет погода и на вторых ролях, тогда как остальные пилоты  эскадрильи делают до нескольких вылетов в день. Меня не отправляют за линию фронта на «охоту», в основном я дежурю на прикрытии собственного аэродрома или делаю второстепенные полеты в тыл, например, когда необходимо перегнать самолет. Летом нашу группу на месяц перебазировали в Финляндию, но в августе вернули обратно на аэродром постоянной дислокации «Красногвардейск». Прошел второй год войны на восточном фронте, и хотя успехи «Грюнхерц» велики: сбито две тысячи самолетов противника, мы, прочно увязнув летом в болотах, а зимой в северных снегах, так и не сдвинулись с места, и уже девяносто три летчика эскадры отдали жизни в воздухе Ленинграда.
 
            Наступил март 1943 года. Нашу группу выводят в Хайлигенбайль для перевооружения на новые самолеты ФВ-190.  На наш аэродром Красногвардейск из Дугино переводится третья группа пятьдесят первой истребительной эскадры «Мельдерс». Часть этой группы уже перевооружена на Фокке-Вульфы, часть – осваивает  Мессершмитты последнего выпуска - «G». Испытывая смешанные чувства, я переговорил с гауптманом Филиппом на предмет перевода меня в «Мельдерс». Я  еще на Мессершмитте себя никак не проявил, и переучиваться на новую технику не хотел. Мне нравился Bf-109, и искренне любя и веря в эту машину, я надеялся что, в конце концов,  смогу показать себя хорошим пилотом. Ганс Филипп, подшучивая, что потеря не велика, оформил мой перевод в новую часть, и когда первая группа «Грюнхерц» покинула аэродром, я остался в Красногвардейске.
 
            Летчиков истребительной эскадры 51 «Мельдерс» называют «самыми усталыми людьми войны», за  три с лишним года в постоянных передислокациях им удалось побывать и на Западном и на Восточном фронте. Их вывод в Красногвардейск, по сути дела был кратковременным отдыхом перед летней кампанией. Командир эскадры Карл-Готфрид Нордман получил серьезные ранения в результате столкновения двух самолетов в январе этого года и «Мельдерс» временно осталась без командира. Командиром третьей группы, куда меня приписали, был кавалер Германского Креста в Золоте Карл Хайнц Шнелл. В этот период группа летала мало. Было несколько дней интенсивных боевых вылетов в середине марта и в начале мая.
 
            Быстро освоив новый истребитель, я был допущен к боевым вылетам.  Не смотря на критику некоторых пилотов, сторонников маневренного боя, «Густав» понравился мне еще больше чем «Фриц». Да, он был тяжелее с большей удельной нагрузкой на крыло, зато по скорости и скороподъемности явно превосходил иные истребители.
            Восьмого мая в составе всей эскадрильи семью парами вылетаем на «охоту» в разные сектора Ленинграда. В дымке набираем высоту. Две первые пары лезут на две шестьсот, мы сзади и еще выше. Моя задача  прикрывать ведущего в любой ситуации. Ниже показываются русские самолеты, значит, противник взял «затравку». Бой длился менее восьми минут. В результате нескольких вертикальных атак сбито четыре ивана, у нас потерь нет. Возвращаемся домой, попав под обстрел зениток. Внезапно мой двигатель начинает барахлить, мощность и давление масла падают. Я еще над противником, а мотор уже не тянет. Я странно спокоен, хоть попадаю в такую ситуацию впервые. Главное - перетянуть фронт. Попадания я не чувствовал, что это: повреждение или отказ системы смазки? Впереди вдалеке маячит аэродром, но мне не дотянуть. По курсу ровная площадка, слишком ровная чтобы, не воспользовавшись соблазном, нарушить инструкции. Аварийно выпускаю шасси и, планируя над землей, аккуратно сажаю машину. «Хилые» стойки шасси, подламывающиеся при грубой посадке или в случае превышения скорости на взлете и на хорошей полосе, выдерживают, выбранная площадка действительно ровная. Я жив и самолет почти не поврежден. Как оценить такое: удача что сел или невезение что отказал мотор. Я начинаю мрачно шутить.
            Наша эскадрилья сегодня отправила на землю четыре ивана, а сама не потеряла ни одного самолета. И хотя мой самолет, благодаря блестящей посадке, а может и везению, подлежит ремонту, я с натяжкой могу назвать этот вылет удачным. В целом за день  потеряно два самолета из другой эскадрильи.
 
            3 группу 51 эскадры переводят в Орел для поддержки планируемого летнего наступления. Мой самолет еще не исправен и я вынужден остаться в Красногвардейске. Наконец мой  «Густав» готов. Неожиданно я получаю команду следовать под Кенигсберг на аэродром  Йесау. На аэродром я прилетел в начале августа и там был включен в состав IV группы своей родной 54 эскадры «Зеленое сердце», формирующейся на базе четвертой эскадрильи «Грюнхерц» под руководством только что назначенного на должность командира хауптмана Рудольфа Зиннера недавно вернувшегося из Северной Африки. Меня зачислили в только что созданную эскадрилью вооруженную такими же «Густавами». Получив задачу: поддерживать группу армий «Север» в Балтийском регионе, группа начала передислокацию. Вначале мы прибыли на знакомый мне аэродром Сиверская. Чувства дежавю не было ведь столько времени прошло. Аэродром хоть и уступал Йесау по качеству,  все же был достаточно хорош, чтобы остаться там надолго. К сожалению, уже в сентябре нас перебросили на триста километров  южнее в Идрицу, где мы пробыли до середины декабря. Затем нас вернули под Ильмень на аэродром Дно – на передовую и мы приступили к активным боевым действиям.
 
            14 января русские начали наступление по всему фронту с севера и востока. Силы не равные и наши сухопутные армии отводятся на запад на новые оборонительные рубежи, подготовленные по линии Плескау – Остров – Новорожев – Пустошки. В Плескау или Псков, переводят и нас. Там  наша группа получила новые Мессершмитты «Г» с двигателем, развивающим мощность до двух тысяч лошадиных сил и с прозрачным бронированным заголовником улучшающим обзором назад. Также пришли комплекты для установки в полевых условиях центральных тридцатимиллиметровых пушек с  боекомплектом на шестьдесят 330 граммовых фугасных снарядов.
 
            17 января  ясным утром сразу после рассвета пара самолетов четвертой группы пошла на разведку в район Красного Села, где держат оборону войска 18-й армии. Через некоторое время разведчики обнаружили  русские бомбардировщики, идущие на штурмовку оборонительных позиций. Наши, вызвав подкрепление, приняли бой.  В 8:45 взлетело еще три пары «Густавов». Я лечу ведомым Хельмута Пройсгера. Нам придется атаковать «бетонные самолеты» Ил-2. Поэтому набираем  всего полтора километра. Лететь достаточно далеко. Мы настигли штурмовики, когда они уже заканчивали бомбардировку и разворачивались обратно. Под огнем наших пушек семь русских самолетов рухнули на земле. Я только прикрывал ведущего и счет не открыл, зато оберлейтенант нашей эскадрильи Вайсс умудрился сбить три «Ила». Еще два получили повреждения от зенитного огня. У нас потерь нет. По информации сегодня в нашем районе сбит только один самолет 1-го флота.
 
            На следующий день русское наступление  подошло к Новгороду с севера и юга, 18-я армия готовится оставить город, а противник пытается окружить наши войска в районе Чудово.
            Днем 19 января нас подняли по тревоге на прикрытие железнодорожной станции Новгород. Там скопилось много войск  готовящихся к отходу, а русские бомбардировщики совершают постоянные налеты. Пошли двумя звеньями. На подходе к Новгороду на  малой высоте заметили большую группу «цементированных бомбардировщиков». С высоты в одну тысячу метров переворотом  бросаемся в атаку. Я захожу  одному «Илу» в хвост, он кажется легкой добычей, стреляю, русский уходит из-под огня вправо вниз, атака не удается, и я проскакиваю. Впереди еще один Ил-2. Он пикирует на цель, опускаю нос самолета за ним, позиция для стрельбы отличная, но внизу наша станция и я понимаю, что мой огонь может попасть по своим. Приходится ждать, когда русский, закончив штурмовку, потянет вверх. Расстояние позволяет, иду за ним, делаю пристрелку из пулеметов и даю залп из четырех-пяти снарядов. Ил-2 начинает плашмя парашютировать, я вижу, как один из членов экипажа спасается на парашюте. Значит, подбил, попал в кабину! Бронекорпус «Ила» не в состоянии выдержать тридцатимиллиметровые снаряды.
            Все, атака русских отбита, восемь самолетов противника сегодня не вернуться домой, у нас на земле есть потери и разрушения, но Мессершмитты возвращаются в Плескау целыми. На посадке такое столпотворение самолетов, что мне приходится уйти на второй круг.
            Меня поздравляют с первой победой. Я испытываю странные чувства: азарт и гордость атлета, выигравшего спортивное состязание и гадкий осадок от совершенного убийства, ведь как минимум я убил одного человека. Сегодня открываю последнюю припрятанную бутылку Реми Мартен. То, для чего меня призвали в армию, произошло!
 
            Русские прорвали наши позиции на участке Мга – Любань - Тосно и продвинулись за железную дорогу Ленинград – Москва. Наземные войска нуждаются в нашей поддержки, и теперь мы выступаем в роли штурмовой авиации. Утром двадцатого января  наше звено отправляют бомбить поезда с подкреплениями из района Ленинграда. Под каждый «Густав» подвесили по одной двухсот пятидесяти килограммовой бомбе. С таким весом перегруженный самолет тяжело взлетает. Набираем всего пятьсот метров высоты и следуем на север.  Нас сопровождает два звена Мессершмиттов. При пересечении фронта нас сразу же атаковала большая группа русских истребителей, шедших с «двенадцати часов». Прикрытию удалось отбить атаку первой группы иванов, одержав две победы, но следующая волна русских самолетов связало звенья прикрытия боем и мы остались одни на небольшой высоте, попав под сильный огонь зениток. Впереди мы заметили  состав, часть вагонов была крытыми грузовыми, часть – топливные цистерны. Мы стали в круг для атаки. Заход на цель первой пары был неудачен, бомбы легли мимо. Спикировав с лучшего ракурса, я положил бомбу точно по центру состава  чуть левее железнодорожного полотна. Поезд остановился, содержимое вагонов загорелось. Мы сделали по второму заходу и расстреляли состав из пушек. Затем, уходя от огня зениток, пошли в облачность. Мой «Густав» получил незначительные повреждения. Атаку можно было бы считать успешной, но на выходе из облачности с набором высоты, мы были неожиданно атакованы сверху  подоспевшими иванами. Одному из наших русский сел на хвост. Я развернулся и пошел на врага. Русский попытался атаковать меня в лоб, дал очередь, но промазал. Мне удалось зайти ему в хвост, в этот момент самолет получил сильный удар в хвостовую часть и стал тяжело управляем. Иван потянул в набор, я же оторвался пологим пикированием  и взял курс на аэродром. Больше я свое звено не видел. «Густав» стал инертным по тангажу. Для изменения угла атаки мне приходилось тянуть ручку двумя руками. Я добрался до аэродрома и произвел жесткую посадку «на живот», так как на малой скорости руль высоты стал совершенно не эффективным. При осмотре самолета выяснилось, что зенитным снарядом был поврежден механизм изменения  угла установки стабилизатора и часть руля высоты. Сегодняшний день стал днем самых больших потерь за весь январь, наша группа потеряла трех летчиков и четыре самолета, учитывая мою жесткую посадку.  Я думаю, что не все товарищи погибли, кто-то мог попасть в плен.  В целом потеря  всей эскадры в составе и1-го флота составила   десять самолетов. 
 
            Противник, развивая наступление, овладел Новгородом, а установившийся зимний антициклон способствует активным действиям авиации двух сторон. 24 января в 14.30 звеном сопровождаем ударную группу нашей эскадры, атакующую русский аэродром Великие Луки. На подходе к Ново-Сокольникам нам встретились русские самолеты. Мы разошлись парами и атаковали противника. Мой ведущий «с ходу» в лобовой атаке сверху вниз сбил одного русского, затем, звеном мы настигли еще одного. Собрались плотным строем, и пошли дальше сопровождать ударные самолеты. На подходе к русскому аэродрому  в момент перестроения самолет Вайсса столкнулся с моим «Густавом». Его самолет получил легкие повреждения и остался в воздухе, а мой, потеряв управление, стал падать на землю с трехкилометровой высоты, и мне ничего не оставалось сделать, как воспользоваться парашютом.
            Приземлился я на территории Ново-Сокольничьего выступа  северо-западней Великих Лук в болотисто-лесистой местности на замерзшую речку или озеро под грохот выстрелов русского наступления, сильно повредив ногу. Я понимал, что оказался на территории занятой противником в нескольких километрах от своих наземных частей. Не дожидаясь появления русской пехоты, я освободился от парашюта и пополз в направлении Ново-Сокольников, стараясь укрыться в жиденьком лесу. Мне пришлось ждать наступления темноты. Благодаря наступившей оттепели в лесу было не холодно, но сыро. Не разводя костер, я подкрепился аварийным запасом, перевязал ногу и, выломав себе клюку, побрел в направлении немецких войск. Мне сказочно повезло, благодаря отсутствию четкой линии фронта я избежал встречи с русскими, и к утру вышел в Ново-Сокольники, попав в расположение частей 16-й армии. Хотя до аэродрома базирования четвертой группы было каких-нибудь двести километров, из-за русского наступления отправить меня в часть возможности не было. Нога была не поломана, но на кости голени была трещина, вдобавок я простудился, получив переохлаждение и промокнув в сыром лесу. Некоторое время я находился в армейском госпитале.
 
            В конце января мы отступили к границам прибалтийских государств, фронт стабилизировался, и я получил возможность попасть в Германию.
            В августе я был уже дома в Арнштадте. Семья не хотела отпускать меня обратно на фронт, и благодаря хлопотам и старым связям отца я был комиссован и остался дома. Мы долго беседовали с отцом, и он на многое раскрыл мне глаза. Гитлер и нацисты подвели страну на грань уничтожения. Война на два фронта погубит Германию, страна уже наполовину разрушена англо-американскими бомбардировками, а с фронтов тысячами идут похоронки. Наши противники на западе  высадились в Нормандии. Дальше будет вторжение с запада и востока. Когда в Германию придут комиссары пощады не будет.  Если остановить войну сейчас, еще есть шанс заключить мир, не допуская вторжения. К сожалению, покушения на Гитлера, организуемые немецкими патриотами, провалились и война продолжается. Отец сказал, что отсутствие у меня военных заслуг перед рейхом, в случае поражения страны,  сыграет только положительную роль и позволит избежать репрессий, тогда как нацистов и «проявивших себя» военных, победители заставят ответить за войну.
            Во многом я соглашался со своим отцом, но все же надеялся, что враг не пересечет границы Германии, во сяком случае так убеждала нас  пропаганда на фронте, а если война и закончится не победой, то страна сможет сохранить лицо и избежать оккупации.
 
            Пока мы испытывали призрачные надежды на поворот политических событий способных спасти Германию от вторжения сталинских орд, русские вступили в Восточную Пруссию, стремясь прорваться к Балтийскому морю. К концу года на западе англо-американские войска вплотную подошли к границам Германии. Наше руководство было неспособно заключить мир с какой либо воюющей стороной, а противник, чувствуя скорую военную победу, и сам не хотел перемирия. Я понимал, что Германия  войну проиграла, но как немецкий патриот и военнослужащий люфтваффе я не мог просто сидеть дома,  ожидая драматической развязки. Большинство военных, включая генералитет, считали, что необходимо бросить все силы на защиту восточных рубежей Рейха, дав западным странам первыми оккупировать Германию, похоже, что этого не понимал только фюрер.
            Я принял решение вернуться на фронт в группу армий «Север» отчаянно защищавшихся  в Латвии и Эстонии и начал путь на северо-восток, в конце которого на лихтере прибыл в Виндау, где лично встретился с оберстлейтенантом Храбаком, командиром моей родной «Грюнхерц» и попросил определить меня в любую группу эскадры.
            Странное это было путешествие, добровольное путешествие в ад! Большинство нормальных людей: немцев, латышей, эстонцев двигались в обратном мне направлении, стараясь быстрее покинуть родную землю.
            Можно сказать, что мне повезло, в Виндау находилась I группа 54 эскадры, та самая, с которой я начал свою неудачную войну в сентябре сорок первого года и Храбак направил меня к командиру группы хауптману Францу Айзенаху. Меня зачислили во вторую эскадрилью, в которой я никого не знал, впрочем, во всей 54 эскадре с трудом можно было набрать хоть четыре человека начинавших войну. Группа летала на ФВ-190А. У меня не было опыта знакомства с этой машиной, пришлось аврально осваивать её «с нуля». Топливо и технику экономили, поэтому я совершил всего несколько учебных полетов и опять сидел на земле. Совершая путь из Тюрингии в Восточную Пруссию и Балтику, я наивно надеялся быть полезен своей стране, сражаясь с русскими самолетами, а в результате бессмысленно нахожусь в  котле.
            В марте, после очередного русского наступления, остановленного дивизиями 18-й армии, нас перевели южнее в Нейхаузен, где на одном аэродроме сосредоточились остатки первой, второй и четвертой групп 54 эскадры. Не смотря на трудности нашего положения и явное численное преимущество противника,  летчик «Грюнхерц» все еще держат господство в воздухе.
 
            17 марта русские предприняли очередную попытку прорвать фронт. В восемь часов утра нашей эскадрильи поставили задачу прикрыть района Лиепаи. Я взлетел во втором звене. Набрали три тысячи метров, и пошли от побережья, продолжая набор высоты с целью перехватить русские самолеты,  стараясь не уходить от фронта в глубь территории занятой противником. Через некоторое время ниже заметили группу истребителей, видимо выполняющих разведку воздушного пространства для подхода бомбардировщиков. Несколькими атаками сверху нам удалось сбить пару самолетов, загнав еще два под огонь зенитных батарей Лиепаи. Уничтожив противника, мы собрались и пошли в новый набор высоты, ожидая основную  волну самолетов. Неудачно маневрируя в плотном строю, я столкнулся с ведущим. От удара наши самолеты стали неуправляемыми, я аварийно сбросил фонарь и выпрыгнул. Когда парашют раскрылся, я заметил что мой ведущий тоже весить под куполом в нескольких сотнях метров от меня. Все, полеты закончились! Я приземлился в девяти километрах от линии фронта в расположении немецких солдат. Больше я не летал. Моя летная карьера закончилась четырьмя полноценными боями, одним сбитым Ил-2 и девятью поврежденными железнодорожными вагонами. А дальше были полтора мучительных месяца ожесточенных наземных боев. Надеясь на эвакуацию, непобежденные солдаты группы армии «Север» сдерживали продвижение русских до 9 мая. Когда стало известно о капитуляции Германии, нам ничего не оставалось, как сдаться «Советам». В числе ста тридцати пяти тысяч немецких военнослужащих я попал в плен.
      
            Автор дневника был освобожден из лагеря для военнопленных в 1948 году, как лицо, не совершившее военные преступления согласно решению о репатриации немецких военнопленных. Он вернулся в Германию. После включения Тюрингии в состав ГДР, автор переехал в Боннскую республику, где занимал незначительные посты в государственных органах, был активным членом христианской группы Партии зеленых ФРГ.
            Множеству летчиков-истребителей, в том числе и немецких, так и не сбили ни одного самолета противника или, ограничившись малым числом побед, так и не стали асами и экспертами.
            Упомянутые в дневнике:
            Ханнес Траутлофт – пройдя жесткий отбор, попал в армию, проявив незаурядные качества летчика, ещё курсантом был направлен в липецкую авиашколу, после её окончалия получив звание лейтенанта, стал работать инструктором, одним из первых прибыл в Испанию, где стал асом, во время польской компании был произведен в капитаны – командиры группы, прошел битву за Британию, в момент нападения на СССР командовал эскадрой, считался талантливым командиром, пользовался большим уважением среди летчиков, ввел эмблему эскадры - «зеленое сердце», в конце войны в звании полковника был Инспектором дневной истребительной авиации, из-за конфликта с руководством «смещен» и командовал учебной дивизией, одержал 58 побед, после войны служил генералом в авиации ФРГ.
            Ганс Филипп – окончил школу планеристов и вступил в люфтваффе, в польской компании получил звание лейтенанта, в битве за Британию командовал звеном, получил прозвище «гроза истребителей», слыл мастером индивидуальной «охоты», под Ленинградом стал командиром группы, был назначен командиром группы ПВО Рейха, осуждал приказы Геринга, считая их не «профессиональными», погиб в возрасте 26 лет 8 октября 43 г. при отражении налета американских бомбардировщиков, всю войну летал с таксой.
            Ханс Гётц – прошел путь от унтер-офицера до и.о. командира группы, погиб в операции «Цитадель» одержав 82 победы. 
            Гюнтер Бартлинг – один из первых летчиков люфтваффе, ветеран войны в Испании, Франции и на Балканах, мастер «свободной охоты», погиб 12 марта 42 г. в воздушном бою с И-16 под Ленинградом.
            Отто Киттель – четвертый истребитель по результативности (267 побед), больше всех сбил Ил-2 (94), погиб 14 февраля 45 г. сбитый огнем стрелка при атаке группы Ил-2.
            Франц Эккерле – до войны – летчик-пилотажник, на начало компании командовал эскадрильей, к моменту нападения на СССР – гауптман, впоследствии командовал группой, был сбит 14 февраля 42 г. в районе Великих Лук, совершил успешную  вынужденную посадку, но был убит советскими пехотинцами, одержал 59 побед.
            Карл Готтфрид Нордманн – записался в люфтваффе, во время войны быстро сделал карьеру как успешный летчик-истребитель, в конце войны командовал дивизией, затем эмигрировал в США, где стал успешным топ менеджером компании Мерседес.
            Карл-Хейнц Шнелл – кадровый военный,  одержал 72 победы, в конце войны командовал эскадрой летая на реактивном истребителе.
            Рудольф Зиннер – кадровый военный австрийской, затем немецкой армии, лейтенантом перешел добровольцем в люфтваффе, воевал в Африке, на Восточном фронте и ПВО, одержал 39 побед.
            Дитрих Храбак – во время войны командовал эскадрами, сбил 125 самолетов противника, считается тактически грамотным летчиком и талантливым командиром, однако, его косвенно обвиняют в потери 33 транспортных самолетов и одного транспорта при вывозе личного состава из Курляндского котла 8 мая 45 г., так как он отказался прикрывать эвакуацию и первым улетел в Германию.
 
 
«Летающий танкист».
 
            Когда отец по случаю взял меня мальчишку, еще школьника, пускай десятиклассника, из далекого Алтайского села в Москву на парад в честь двадцатилетия Великой Октябрьской Социалистической Революции это был незабываемый для меня праздник.  Мы ехали через всю страну - нашу необъятную коммунистическую Родину. Свой край охотников и рыбаков я знал достаточно хорошо, но там, на запад за южным Уралом  для меня начиналась совсем неоткрытая земля и неизвестная жизнь с огромными новыми для меня городами и  незнакомыми людьми.
            В начале октября 1937 года отец пришел со службы в приподнятом настроении, сев ужинать он подозвал меня:
            – Меня переводят в саратовскую область, переезжаем  через пару недель.
Так и случилось: оставив на Алтае дядек, теток и множество других родственников семья переехала в Балашов. Не прошло и месяца после окончания нашего путешествия, как отец сообщил не мене ошеломляющую новость:
            – После завтра поедем в Москву, я - в командировку, но могу взять тебя, 7 ноября будет военный парад на Красной площади, принимает все советское правительство: Буденный, Ворошилов, сам Сталин.
            Я не мог уснуть пол ночи: я еду в Москву на парад, возможно, увижу самого Сталина, вот обзавидуются все мальчишки, в новой школе, а уж в старой как бы завидовали!
Мне очень хотелось побывать в Ленинграде – колыбели революции, но Москва – столица нашей  Родины, да еще такое событие: военный парад!
            Не буду описывать весь восторг  встречи с Москвой, и незабываемое впечатление от парада, скажу только, что когда после пеших колонн, тачанок, пушек, мотоциклистов и грузовиков с зенитными пушками по Красной площади пронеслись, скрипя гусеницами, тяжелые машины, я твердо решил для себя: буду танкистом.
            Отец одобрил мой выбор, но настоял, чтобы я закончил десять классов.
            – Танк машина сложная, требует знаний – подытожил он: нужно во всем быть специалистом, а если уж берешься за что, так старайся быть всегда первым!
            После десяти классов я собирался поступать в киевское танковое училище и, наверное,  поступил, если бы не внезапно случившаяся трагедия. Отец часто ездил в командировки в Москву, он  говорил, что возможно получит повышение, и мы все будем жить в столице. Однажды из такой командировки он не вернулся, мать пыталась навести какие либо справки, в том числе и у нашего хорошего знакомого начальника Балашовского училища ГВФ  Калинина. Калинин навел справки и посоветовал матери на какое-то время не привлекать к себе внимание и не паниковать, чтобы не пострадала и семья, якобы отец арестован в Москве по подозрению в антисоветской деятельности, но должны разобраться. Что за абсурд, мой отец – коммунист и всегда был предан партии и родине!
            На поездке в далекий Киев пока можно было поставит крест. Чтобы оставаться рядом с семьей: матерью и младшей сестрой до возвращения отца, а в его возвращение я свято верил, я поступил в Балашовское летное училище, которое закончил в 1939 году. Не желая уезжать далеко от семьи, я остался в училище инструктором на УТ-2 обучать таких же, как сам молодых пилотов.  Не успел я приступить к работе, как училище ГВФ передали 27 авиашколе ВВС РККА прибывшей из Читы, для подготовки летчиков на самолет СБ. Мне представилась возможность: остаться инструктором на УТ-2, а в последствии переучиться на СБ. Я  подумал и решил остаться.
            От отца вестей не было, но семью не трогали. У меня теперь была одна цель: поехать в Москву в компетентные органы и разобраться в чем обвиняют моего отца, но, полагал я, если в Москву поедет офицер ВВС РККА военный летчик отношение ко мне будет более серьезное и я смогу добиться правды.  К тому времени я был зачислен в Балашовскую военную авиационную школу инструктором,  получив младшего лейтенанта.
            Год пролетел незаметно. Только теперь я, забыв свою недавнюю  мечту стать танкистом, по настоящему полюбил полеты: ясные солнечные дни, утоптанную траву вокруг «старта», посадочное «Т» выложенное из ткани, гул моторов и самолеты в бесконечном голубом небе. Мне нравилось летать, тогда «на слуху» были достижения советских выдающихся летчиков-героев испанской войны, и я даже подумывал написать рапорт о переводе в истребительный полк. Но испанская война закончилась, за ней началась и закончилась финская.  Я писал рапорты о направлении в действующую армию, но, изучив только У-2 и УТ-2, должен был осваивать боевой самолет, и начальство оставляло меня на месте. А затем грянула война! Страшный враг, захватив Украину и Белоруссию, все ближе подходил к столице.
            В дни битвы за Москву к нам пригнали несколько новых самолетов. Я помню, нас отправили на станцию участвовать в разгрузке. Самолеты пришли в ящиках- контейнерах со снятыми крыльями. Разобрав один ящик, мы стали осматривать новую технику. Если это истребитель, то по сравнению и короткими самолетами Поликарпова или даже МиГами очень большой, для бомбардировщика – вроде бы маленький и одноместный, бросался в глаза характерный горб закрытой пилотской кабины, как бы возвышающийся над фюзеляжем.
            Прибыл командир училища, он и просветил нас, сказав, что это Ил-2 – штурмовик, на нем теперь школа будет готовить летчиков для фронта. Началась теоретическая подготовка, изучение материальной части, вот только документов по боевому применению новой машины не было, и инструкторский состав, озабоченно кивая головой, сетовал:  главное – научитесь взлетать и садиться, а попадете на фронт, там будете действовать по своему разумению, авось более опытные боевые летчики научат!
            Помня наставление отца во всем быть первым, я незамедлительно и с рвением приступил к изучению ильюшинского штурмовика. Начались полеты. Самолет мне понравился: хороший, несложный, устойчивый в полете даже с брошенной ручкой, в штопор сам не срывается, несколько тяжеловат, но так это ему по статусу положено. Особенно поражала необычная конструкция клепаной брони являющейся несущим элементом  фюзеляжа подобно броне танка и защищавшей микулинский мотор водяного охлаждения и кабину пилота. Прозрачный лобовой козырек выдерживал выстрел 7,62 мм бронебойной пули в упор. Опытными летчиками за простоту пилотирования Ил-2 был назван «Летающей табуреткой», а за характерную форму фюзеляжа и кабины – «Горбатым». Посадка была настолько простой что мы, летчики, имеющие налет на других типах, вылетали самостоятельно без вывозной. Таких, вылетевших самостоятельно, принято было после полета подхватывать из кабины и качать на руках силами летной группы. До сих пор храню свернутый боевой листок, где меня поздравляли с первым самостоятельным вылетом на Ил-2.
 
            Через три месяца мне и еще нескольким выпускникам были присвоены внеочередные звания лейтенантов.  Поступил приказ отправляться на фронт. Ил-2 – грозная машина, отлично приспособленная для штурмовых атак: думал я, ох и покажем мы фашистам на фронте!
            Я получил направление в штурмовой полк, воюющий под Ленинградом. Вот и сбылась моя мечта, увижу город Ленина! Это было в конце зимы 1942 года. Получив новое обмундирование и 1100 рублей зарплаты, большую часть которой вместе с двойной недельной нормой шоколада я оставил семье, на транспортном самолете  я и еще несколько летчиков прибыли в 175-й Авиационный Полк, базирующийся на небольшом аэродроме севернее города. Наше прибытие совпало с переводом полка на Волховский фронт. До этого 175-й, будучи бомбардировочным авиационным полком, с 22 августа по 12 октября 1941 года  воевал на Ил-2 как штурмовой на южных и юго-западных подступах к Ленинграду, а затем был отведен в резерв и теперь, получив пополнения,  возвращался на фронт. Аэродром, на который мы прибыли являлся лишь промежуточной площадкой для перевода всего полка на Волховский фронт. Временное затишье позволило нам увеличить учебный и тренировочный налет на Илах. К моменту первого боевого вылета мой налет на Ил-2  составлял сказочные девяносто часов по кругу, маршруту и пилотаж и пятьдесят пять часов на боевое применение, включая пикировании под углами до сорока градусов. Так что, не имея практического боевого опыта, я считался подготовленным лейтенантом.
            В разговорах с боевыми летчиками я, к своему удивлению, понял, что документов по боевому применению не было и в полку, и летчикам приходилось разрабатывать приемы боя самостоятельно. Понимая, что Родина в дни смертельной опасности доверила мне боевой самолет, я подходил к делу со всей ответственностью, помню, я даже получил прозвище «педант» от некоторых несознательных  личностей полка. Не начав еще боевых вылетов, я сразу попытался разработать оптимальные приемы боевого применения штурмовика. Так, по учебному опыту я знал, что оптимальная высота полета по маршруту для штурмовика это шестьсот метров – есть высота для маневра и сохраняется возможность визуального ориентирования, высота начала пикирования на цель с применением стрелкового вооружения – пятьсот метров на скорости ввода – триста километров в час с углом пикирования двадцать градусов с таким расчетом, чтобы начинать вывод из пикирования на скорости четыреста километров в час с дальнейшим правым боевым разворотом с креном в сорок пять градусов и набором высоты «за разворот» до трехсот метров. А вот бомбометание лучше всего начинать с высоты в одну тысячу пятьсот метров с таким же пологим углом в двадцать градусов, сбрасывая бомбы, когда цель  накрылась капотом, следя, чтобы максимальная скорость пикирования не превысила пятьсот километров в час. Своими размышлениями я поделился с боевыми летчиками, но, к своему удивлению, не встретил восторга и одобрения.
            – Ну-ну, молодой ты еще – получил я в ответ: - даст тебе немец летать за линию фронта на высоте шестьсот метров и пикировать с полутора километров, подойдет сзади и хлопнет как муху, теоретик!
            Из боевого опыта летчиков прошедших сорок первый год я понял, что одноместный Ил-2 не такая уж совершенная и неуязвимая машина, как считал я до сих пор. Потери от истребителей противника заходивших с задней полусферы были колоссальными. Прямое попадание зенитного снаряда пробивало броню Ила, к тому же деревянные или выклеенные из древесного шпона крылья и хвост бронирования не имели и  легко повреждались зенитным огнем или истребителями. Те немногие, выжившие с начала войны пилоты, еще помнили установленный на Ил-2 прицел ПБП-1б – «прицел бьющий пилота 1 раз больно» приводивший к смертельным травмам при вынужденных посадках, его сняли специальным приказом от 24 августа 1941 года, но без прицела только с «прицельными метками» точность бомбометания и стрельбы из бортового оружия составляла не более десяти процентов, а боевые летчики шептались что и того меньше. Говорить об этом официально не полагалось: во-первых, дабы не сеять пораженческие настроения, а во-вторых, чтобы не уменьшать отчетную эффективность боевых вылетов опасно смертельных для каждого летчика. Скажем: вылетает звено Ил-2, производит атаку переднего края вражеской обороны, выдерживая ураганный огонь всего, что только может стрелять у фашистов, если возвращается, то докладывает, что произвели успешную атаку такой то площади, по тактическим нормам на данную площадь у немцев полагается пехотный батальон, значит, уничтожили до батальона живой силы противника, а как там на самом деле кто разберет. Вылет сделали и жизнью рисковали не по шуточному. В отдельных случаях и за десять боевых вылетов на Ил-2 можно было героя получить и заслуженно. Штурмовик – не истребитель, он за счет скорости не оторвется, если попал под мессеры - считай хана!
 
            Переброска полка форсировалась, этому способствовала обстановка: Ленинград, зажатый между Финским заливом, ладожским озером и Карельским перешейком находился в блокаде,  пережив  трудную голодную и холодную зиму.
            Нас кормили отлично: витамины, шоколад плитками, в дни вылетов  давали на ночь по сто граммов спирта, курящие получали «Казбек», я не курил и выменивал папиросы на шоколад, думал отправить родным.
            Наконец в начале марта 1942 года полк полностью включился в состав 1-й ударной авиагруппы и приступил к действиям на Волховском фронте. За сравнительно короткий срок подготовили аэродром, сделали укрытия,  организовали маскировку. Надо сказать, что порядок в полку был образцовым. Беспокоило главное: в боевых действиях 1941 года многих летчиков полк потерял из-за атак вражеских истребителей заходящих незащищенному штурмовику в хвост.  Нашлись  рационализаторы, устанавливающие в вырез позади кабины  трубу – эмитирующую пушку или «хвостовой» пулемет. Заместитель командира нашей эскадрильи Алексей Александрович Белов решил пойти еще дальше. С помощью технического состава, в том числе мастера авиавооружения Коли Романова он предложил и проделал следующую модернизацию: позади пилотской кабины там, где заканчивался бронекорпус, в гаргроте вырезали место для воздушного стрелка, натянув в качестве сидения брезентовые лямки и установив спаренную установку пулеметов Дегтярева. Первыми переделали три самолета полка, в том числе и мой. Начали подготовку стрелков из технического состава.
 
            17 марта в час дня нас неожиданно вызвал к себе командир полка, нас: это старшего лейтенанта Белова, младшего лейтенанта Конищева и меня.
            – Ваши самолеты переделаны под двухместные, вот и настала для них и для вас пора  боевых испытаний, товарищи! Нужно нанести удар по вражеским подкреплениям, обнаруженным воздушной разведкой 1-й ударной авиагруппы двигающимся к линии фронта из  Любани на Чудов. Берете воздушных стрелков, на подготовку двадцать минут, иначе немцы пройдут предполагаемый квадрат – не найдете! Да, танцуйте, будет вас сопровождать тройка Ишачков от соседей!
            Самолеты уже  были готовы и вооружены под завязку: полный боекомплект к пушкам и пулеметам, восемь РС -82, двести килограммов бомб. Ознакомились с районом полета,  штурманский расчет сделать не успели, куда там, за двадцать минут успеть, карты с собой есть - сориентируемся в полете, благо лететь километров семьдесят-восемьдесят не больше. Если конечно - благо!
            Иду к самолету возбужденный, страха не испытываю, скорее напряжение. Бывалые летчики такого понарассказывали, что не только летать, но и жить не захочется, но я советский летчик и должен показать врагу кто здесь хозяин. Стрелком ко мне сел тот самый Коля Романов – старший сержант мастер авиавооружения. Постоянных стрелков у нас еще не было, это же недавно все придумали. Решили лететь так: командир группы – Белов, за ним Конищев с самым маленьким из нас налетом на Иле, а замыкающим  звена – я. Поднять бы эскадрилью было бы веселее, но вроде был какой-то секретный приказ: большими группами за линию фронта не летать, чтобы не привлекать внимание вражеских истребителей, а если и собьют, то потери небольшие. Дать бы в морду таким перестраховщикам! Еще до вылета мы договорились что тот, кто остается живым и вернется,  обязательно находит родных погибших и рассказывает о последнем боевом вылете – мальчишество конечно, но тогда мы считали это товарищеским долгом.
            После взлета набрали высоту двести метров, и сразу пошли звеном в район штурмовки, маневрировать некогда - можем опоздать. Видимость не очень хорошая, в воздухе весенняя дымка, земля начала греться, только-только просыпаясь от зимнего холода. Значительно выше и левее нас действительно сопровождало звено И-16, еще одно звено «ястребков» вылетело в соседний сектор для штурмовки передовых позиций и отвлечения возможных истребителей противника. С высоты двести метров дальность видимого горизонта около восемнадцати километров, а в условиях дымки и того меньше. Маршрут я знал плохо, штурманская подготовка к полету была короткой, даже на карте маршрут не проложили, выучил только основные площадные ориентиры, но Белов знал  район прекрасно, нам же с Конищевым оставалось только надеяться  на командира.
            Пересекли линию фронта незаметно, там, где у фашистов не было постоянной линии обороны. Через семнадцать минут после взлета Белов предупредил, что мы вышли в предполагаемый квадрат, нужно искать немцев. Смотрю вниз, вижу лес, болотца, тонкой лентой вьется дорога. Командир первым замечает колонну фашистов, дает команду разойтись и начать атаку. Набираем еще сто метров, разворот в горизонте, чтобы зайти вдоль дороги, два первых Ила уже атакуют. В развороте перевожу самолет на пологое пикирование, успеваю зафиксировать: высота – триста метров, скорость – двести семьдесят километров в час, угол - двадцать градусов, дальше все внимание цели. Колонна растянулась метров на триста, часть машин съехала с  дороги, пытаясь рассредоточиться. Выбираю не успевших остановиться, и пикирую на пару машин. Произвожу сброс сразу четырех ФАБ-50 наугад с высоты метров пятьдесят-семьдесят, когда цели скрываются под капотом и сразу на боевой разворот. Бомбы выставлены с замедлением, и взрыв происходит не сразу. Набрав высоту уменьшаю «газ», двигатель, работавший на взлетном режиме, успокаивается, и я могу различить крики Коли Романова:
            – Попали!
            После разворота осматриваюсь, картина такая: бомбы упали слева от дороги не попав в цель, но, по счастливому для нас и роковому для немцев обстоятельству, именно в ту сторону водители направили машины пытаясь уйти с дороги. В результате бомбы взорвались рядом с автомашинами, выведя их из строя, рядом с грузовиками лежало несколько тел, остальные фашисты разбегались в сторону леса.
            В развороте удалось набрать высоту четыреста метров. Огневого противодействия противника нет, разворачиваемся в горизонте и повторяем атаку. Среди остановившихся машин выбираю открытый бронетранспортер и в пикировании атакую его парой РСов. Ракеты проходят левее, не попав в цель. Вот они семь-десять процентов попадания. За три секунды пикирования точно прицелиться и сделать залп, удерживая самолет на правильном курсе  сложно - почти воздушная акробатика. Я забываю дать пристрелочную очередь из ШКАСов, а ведь это помогло бы в точности, да и снаряды пушек чего жалеть?
            Отсутствие сильного зенитного огня и истребителей противника позволяют нашему звену  уже девять минут «висеть» над потрепанной колонной. Командир и Конищев проводят еще по одной пушечной атаке, моя очередь, но Белов дает команду прекратить штурмовку собраться и следовать на аэродром. Часть вражеских подкреплений уничтожено, часть укрылась в редколесье рядом с дорогой. По мне бы: так продолжить атаки пока жив хоть один фашист, но заместитель командира эскадрильи дает понять что дело сделано и надо удирать домой пока немцы не опомнились и не вызвали истребительную поддержку.
            Пересекаем линию фронта попав под редкий огонь зениток, проходим без повреждений. Идем правым пеленгом, на подходе к аэродрому нас все-таки догнали немецкие истребители, но И-16 выполнили задачу, бросившись на перехват. Я, собственно говоря, самолетов и не заметил, видел только, что наши зенитки аэродромного охранения открыли огонь куда-то в небо, это было уже на посадке. Все три Ила вернулись без повреждений, даже не израсходовав  боекомплект. Вообще, первый боевой вылет мне особенно сложным не показался, конечно, не учебный полет на УТ-2, но особой опасности наш экипаж не подвергся, думаю, будем жить! Позже я узнал, что истребители отогнали от нас «худых» ценой потери трех самолетов, сбив одного немца.
    
            Вскоре  меня вызвали к командиру, то, что случилось со мной дальше, стало полнейшей неожиданностью. В полк приехал следователь НКВД, интересовался моей персоной. Меня вызвали на допрос. Суть сводилась к следующему: мой отец,  арестованный в конце 1938 года как враг народа, был жив, но находился в одном из лагерей в районе Челябинска, кажется на строительстве металлургического комбината. Начали проверять семью, поступил сигнал, что у врага народа есть сын – строевой летчик, ну вот и приехали разобраться. Меня взяли под арест, причем конвой был не наш – аэродромный, а «малиновый». Следователь со мной виделся только раз, допросил, ну и больше моей персоной не интересовался – «много чести». Кормили меня под арестом нормально, но летную пайку сократили и спирта не давали. Через неделю следователь уехал, а меня выпустили и вызвали в штаб полка. Беседовали со мной трое: командиры полка и эскадрильи и зам. командира эскадрильи – Белов.
            – Ну что парень, спасибо можешь не говорить, мы тут одна семья – начал по старшинству комполка: но считай, отбили у власти! Следователю с тобой возиться долго нечего, если бы забрал, ждал тебя пехотный штрафбат, не знаю как на счет спирта, но шоколада  там точно не дают, но мы своих не сдаем! Вон и Белов за тебя поручился, он теперь за тебя головой отвечает. Следствие по тебе еще не закончено, но думаю, все будет нормалет. От полетов пока ты отстранен, дождёмся бумаги с «большой земли», чтобы сняли  все обвинения, тогда и летай, но под арестом тебя держать не будем, не сбежишь?
            – Мой отец - не враг народа и я  - не предатель – ответил я, комкая слова, но на душе у меня полегчало.
            – Ну-ну – продолжил командир: я все понимаю, время у нас такое – сложное!
 
            Я и Белов пошли в расположение эскадрильи.
            – У меня самого отец раскулаченный, из-под Иваново я, а ты вроде с Алтая? Вот что: переведу  тебя пока в воздушные стрелки –  чтобы летную норму сохранить и от товарищей далеко не удаляться, но с командиром эскадрильи договорюсь, чтобы на задания отправлять только по значительной нужде, понимаю, что офицеру строевому летчику болтаться  вперед затылком на сержантской должности не к лицу. А там, даст бог, придет бумага, что все нормально, ну и вернешься в строй.
            Вот так, излишнее рвение комиссаров  внутренних дел и помощь товарищей спасли мне и честь и жизнь одновременно. Спасли жизнь, потому что полк  все лето и до конца октября 1942 года вел тяжелые бои в районе Тихвина. 26 апреля 1942 года не вернулся с боевого задания мой поручитель старший лейтенант Леша Белов. Я не летал, бумаг никаких не было, обо мне все словно забыли. Не лишенный звания и не получив обвинения я находился словно под домашним арестом. Я несколько раз обращался к комэску с просьбой допустить меня к полетам, но он все отмахивался: - не до тебя! И это притом, что потери полка были огромными. За весну и лето из вылетов не вернулись семеро моих близких товарищей. 29 августа смерть забрала ульяновского парня Колю Романова – того самого мастера по вооружению участвовавшего в переделки моего Ила. Кстати, переделка самолетов под полутурельные установки в полку продолжилась. С наступлением осени и ухудшением погоды активные боевые действия приостановились.
 
            В конце декабря меня вызвало к себе начальство полка.
            – Забыли о тебе парень, совсем забыли! Пора восстанавливать навыки, в полку ни летчиков, ни самолетов не хватает, полетишь с группой за новыми самолетами в Москву.
            Полетели транспортным самолетом группой из десяти человек. Сели на подмосковный аэродром Щелково. В Щелково должны были вооружить другой полк, а нас отправили в Куйбышев, где в начале марта мы смогли получить новые самолеты, построенные на средства трудящихся города. Там же я восстановил навыки после годового пропуска. 
            С  29 марта в составе 305-й штурмовой дивизии,  став полноценным штурмовым полком, приступили к боевым действиям на Воронежском фронте. Полк перевооружился на новые двухместные Илы с пулеметной установкой БТ и двумя 23-мм пушками  «ВЯ».  Личный состав полка также пополнился, кроме летчиков нас доукомплектовали воздушными стрелками окончившими специальные курсы, был даже стрелок – девушка Лида.
 
            5 июля 1943 года совершаю свой второй боевой вылет, выполняем боевую задачу по уничтожению вражеской батареи в окрестностях Северского Донца. Взлетели четырьмя Ил-2 под прикрытием двух пар истребителей в 9 часов 30 минут  в летней утренней дымке. Пошли на высоте двести метров. Остальные силы полка должны были уничтожить речную переправу. Уже на подлете к Донцу было слышно, как работает наша и вражеская артиллерии, ведя дуэль над линией фронта. Батарею обнаружили быстро, не смотря на маскировку самих орудий, фашистов выдало большое количество грузовых автомашин вокруг. Атаку произвели с хода с небольшим интервалом. Три первых штурмовика сбросили бомбы с горизонтального полета, я, прицелившись курсом на автомашины, произвел атаку в пологом пикировании, избавившись сразу от четырехсот килограммов фугасок. Товарищи сделали еще по одному заходу, расстреливая батарею бортовым оружием, я больше заходов не делал. Пройдя над территорией занятой противником, я развернулся и пристроился к уходящей домой группе. Батарею мы отутюжили славно, в результате попадания бомб только с моего штурмовика уничтожено не менее двух автомашин, товарищи постарались и по артиллерии. Нам повезло: атака для немцев получилась внезапной и они не смогли создать плотного заградительного огня. Появившаяся пара их истребителей была сбита нашим прикрытием потерявшим один самолет. Вся наша четверка села, ждем возвращения самолетов полка. Но день не закончился для полка счастливо: из восемнадцати взлетевших на штурмовку переправы Ил-2 вернулась половина, полк не досчитался пятнадцати человек летного состава.
 
            На следующий день опять пошли бомбить переправу, по сведениям разведки у фашистов в районе Северского Донца должен был быть полевой штаб. Чтобы не повторять вчерашней ошибки, полк взлетел несколькими группами в разные сектора реки. Наша эскадрилья подняла шесть самолетов в 9:15. Погода почти не меняется, слабая дымка над полями предвещала возможный летний дождь. Сопровождала нас одна пара ЛаГГов 116-го истребительного полка.
            Понимаю, что летим на ответственное задание, но пока не подошли к линии фронта, могу позволить себе немного расслабиться и помечтать. Вспомнилось, как я хотел быть танкистом, вспомнил тридцать седьмой год - парад на Красной площади, мысли привели к судьбе отца: где он, и что я могу сделать, чтобы помочь, в чем  виноват он против советской власти и народа, который ведет сейчас беспощадную борьбу с фашистской силой!
            Подошли к Донцу, группа маневрирует, пересекая реку – ищем переправы или скопление войск противника, но немцы хорошо замаскированы. Сверху с большой высоты на встречных курсах подходит пара фашистов, их заметили ЛаГГи и сообщили по приемнику. Пара сопровождения попыталась отсечь появившиеся истребители, но скорость тупоносых самолетов противника была больше, немцам удается развернуться и начать атаку нашей группы сзади сверху. Если бы ведущий замкнул круг, у нас остались бы шансы отбить атаку, но Илы продолжали лететь по прямой. На моих глазах упал поврежденный Ил, летевший впереди. На такой высоте даже парашютом не воспользоваться. Затем, дернувшись, как раненая рыба, перевернулся  и рухнул второй штурмовик, пушечным огнем ему перебило хвост.
            Сопереживая трагедии потерь на земле,  сегодня я в первый раз видел реалию боя собственными глазами. Только что это были целые самолеты, в которых находились живые экипажи из моих товарищей, и вот -  их просто нет в небе, а где-то на земле разбросаны обломки катастрофы. Мне казалось, что я смотрю кино, что все это не является реальным и не происходит вокруг по настоящему.
            Оставшаяся  часть эскадрильи продолжала лететь вперед. Только теперь я понял, почему ведущий группы не стал в оборонительный круг, он заметил впереди позиции фашистской пехоты и техники и решил произвести атаку под огнем истребителей. Мы сбросили бомбы, прошли дальше, развернулись и на обратном курсе  произвели пуск РС, а истребители все  клевали нас сверху. Где же наше сопровождение? Один ЛаГГ был сбит еще в начале боя, другой безуспешно пытался сорвать атаки фашистов, но тоже был сбит. Эскадрилья вынужденно рассредоточилась, а сбить одиночный самолет еще легче. Кричу стрелку:      
            – Сильнее стреляй!
 И пока он намечал трассы, я отчаянно маневрировал педалями и ручкой, пытаясь лететь со сносом и креном то вправо, то влево, то, снижаясь до пятидесяти метров, то, поднимаясь до двухсот. Моя задача пропустить более скоростной истребитель вперед, но тот оказывается «тертым калачом», не проскакивает. Слышу, стрелок замолчал, я опять кричу ему:
            – Севушка стреляй, Сева веди огонь – молчит! Неужели убили?
            Наконец остаткам эскадрильи удается собраться в группу, идем домой, немцы отстали. Можно передохнуть, самолет видимых повреждений не получил. На аэродром вернулись четверкой, двоих потеряли плюс оба истребителя. На нашем Иле не царапины. Выскакиваю из кабины и к стрелку. Сидит мой Всеволод, деревенский парень из-под Смоленска, весь бледно-зеленого цвета. Я ему:
            – Ты ранен?
            – Нет -  говорит: - уже все нормально, но когда ты начал туда-сюда самолет бросать, чувствую мне плохо.
            – Ладно – отвечаю, хорошо хоть не стошнило, кабину не перепачкал, а сам думаю: если бы я сидел задом наперед и болтался как кукла во всех измерениях, было бы мне лучше?
            В целом потери этого дня составили четыре самолета с экипажами. Вот так за два дня полк потерял тринадцать самолетов и двадцать два человека.
 
            7 июля поднялись рано утром и в 7:30 вылетели в район южнее города Белгорода. Ожидалось, что немцы могут перебрасывать подкрепления по железной дороге из вновь захваченного Харькова. Получили приказ уничтожать все обнаруженные поезда. Железная дорога местами сильно разрушена и основной поток немецких поставок идет автомашинами и повозками, но поступили ведения, что немцы восстанавливают железнодорожное полотно для доставки на передовую тяжелой техники эшелонами.  Заранее не веря в удачу, командование 175-го отправило звено из четырех Ил-2, оставшиеся силы полка должны были штурмовать переправы и передний край гитлеровцев в районе Белгорода и Изюма. Наше звено вылетело без истребительного прикрытия. Мой экипаж взлетал крайним. Сразу после взлета наш самолет попал в полосу сильных осадков. Впереди стало черно, и я сразу потерял звено. Быстро приняв решения продолжать полет, я повел самолет по проложенному маршруту. Земля просматривалась, но обзор вперед был ограничен зарядом осадков и опустившейся до трехсот метров облачностью, а искать ее верхний край я не мог в силу специфики своего самолета и особенностям выполняемого задания. Хорошо еще, что это была не гроза! Полет продолжался в серо-синей мгле под причитания Всеволода. Я представлял его ощущения: в открытой кабине лицом назад при отсутствии видимого горизонта он представлялся мне гребцом лодки попавшей в тайфун и проваливающейся в тартар штормовых волн. В такую погоду и высотные бомбардировщики не летают, а мы идем на высоте двести метров под облаками, черт знает куда, сверяя время и скорость с картой. Беспокоило, что я потерял визуальный контакт с остальными экипажами. Но, в чем я был абсолютно уверен, так это в том, что ни один вражеский истребитель не будет угрожать нам в таких метеоусловиях, да и зенитки могли открыть огонь разве что на звук низко летящего самолета. На маршруте нет возвышенностей более двухсот метров от уровня аэродрома, но, зная это, все равно, честно говоря «третьей  рукой» от страха держался за «божий дар». Зачем я принял решение идти сквозь осадки в надежде на их скорое прекращение. Больше всего я боялся внезапного порыва ветра или вертикальной турбулентности способной швырнуть самолет вниз, но пока все обходилось. Я вспомнил, как торопились посадить самолеты в летной школе, когда в течение летного дня внезапно собиралась гроза и начинался ливень, тогда все экипажи, находящиеся в воздухе, спешили сесть, пока стена осадков не накрывала аэродром.
            Лететь нам предстояло достаточно далеко, по ту сторону фронта по линии железной дороги. Я не заметил, что мы пересекли передний край, обстрела не было. Несмотря на сосредоточенность у меня было время поразмышлять, и я подумал: как выгодно отличается положение летчика от пехотинца или танкиста. На земле все четко: линия фронта, граница. Там ты или еще у своих, или, если пересек – уже на территории противника. Небо едино для всех, здесь нет стен или укреплений, четких разграничивающих линий, небо общее, лети хоть за Урал, хоть в Германию!
            Наконец я отчетливо увидел под собой железнодорожное полотно и пошел вдоль дороги. Связь работала и, пролетев так некоторое время, я, не видя остальные самолеты, услышал через приемник приказ  штурмана полка Мкртумова - командира нашей группы: «следовать домой». Я развернулся на аэродром по заранее намеченной линии пути предусматривающей обратный полет по иному маршруту. Наконец впереди появился розовый просвет давно вставшего солнца.
            Кстати: я действительно видел остов раннее уничтоженного железнодорожного состава, определить наш это поезд или немецкий было нельзя. Покореженные вагоны, накренившись, стояли вдоль вывороченных рельсов как памятник давно идущей войне. Нет, поезд здесь не пройдет!
            Мы сели, не сделав не одного выстрела. Все наше звено вернулось без происшествий, что, после потерь двух предыдущих дней, было уже удачным вылетом. Весь полет продолжался чуть более сорока пяти минут.
 
            Свой  пятый боевой вылет я совершил на следующий день в восемь часов утра. Нас  собрали незадолго до вылета, сообщив, что по сведениям  разведки немцы все-таки перебрасывают подкрепления в район боевых действий под Курском, в том числе – танки. Атаку наметили южнее Белгорода в направлении на Изюм. Остальные самолеты полка продолжали работать по переправам.
            Самолеты готовились с вечера и через двадцать минут мы сидели в кабинах. На небе не облачка. Сегодня наше звено идет под прикрытием звена Яков. Поездов мы не увидели, зато обнаружили вражескую переправу  через Донец: мост под защитой огневой точки – крупнокалиберного пулемета. Заходили на точечную цель по одному. Три первых ила бомбовыми ударами подавили огневую точку и разрушили переправу, до меня и очередь не дошла. Вернулись на аэродром в полном составе. Мы стали летать более подготовленными, что ли, глупостей не делали, ходили с прикрытием, удары старались наносить с одного захода, поэтому таких потерь как в первые дни драки за Белгород мы не несли. Да и немцы осторожничали: на хвост не садились, если видели что к ним может подойти наш истребитель, проводили одну скоротечную атаку и уходили вверх.
 
            Через час после посадки в 9:45, считай что сразу, нас подняли опять для удара по железной дороге идущей между Белгородом и Курском, наши опасаются переброски танков под Курск. Учитывая, что с утра немецких истребителей в данном секторе не было, пошли четырьмя самолетами без прикрытия.
            Ранний день уже вовсю завоевал пространство южнорусских равнин. Но тишина и благодать летней природы казалась чуждой разворачивающейся реальности, мерещилось, что все замерло в ожидании чего-то ужасного и неотвратимого.
            Выйдя на исходный пункт маршрута, повернули на линию заданного пути и долго летели друг за другом по прямой с дистанцией метров сто на высоте двести метров. При проходе Белгорода по нам открыли огонь вражеские зенитки, командирский Ил был поврежден, я видел, как он начал рыскать по высоте то - кабрируя, то - зарываясь носом, наверное, вышли из строя тяги руля высоты. Идущие вторым и третьи Илы пошли сопровождать ведущего, я, было, пристроился за ними, но тут совершенно отчетливо впереди и чуть левее по курсу увидел приближающийся поезд. Молниеносно приняв решение атаковать с одного захода, я полого спикировал на состав, сбросив сразу все бомбы при помощи рукоятки аварийного сбрасывания, и хотя у меня не было возможности видеть цель, по реакции стрелка я понял, что  бомбы легли точно в цель. Сделав змейку, я убедился, что состав остановился, четыреста килограммов фугасов сделали свое дело. Приписав удачи такую точность попадания, я проследовал далее по линии железной дороги, другие Илы, сопровождая командира, отстали. В какой-то момент наш самолет прошел зону разрыва зенитных снарядов выпущенных вдогон, чьи взрыватели были установлены на определенную высоту. Только в данном случае они разрывались на определенной дистанции. Вокруг с треском, заглушающим гул двигателя, лопались бело-серые салютики, оставляя за собой облачка черного дыма, было очень страшно, но самолет чудом остался цел. Через пару десятков километров к нашему самолету присоединился один Ил,  другой пошел домой, сопровождая подбитого ведущего.
            Вдалеке показался еще поезд. Мы разделились. Первый самолет произвел атаку, но что-то случилось и он, кренясь влево, развернулся в сторону наших. Расстояние между моим Илом и поездом быстро сокращалось. Как и в первой атаке, я полого спикировал «на ход» состава и, ведя огонь из пушек и пулеметов, с дистанции в пятьсот метров произвел пуск четырех РС с одного захода, постаравшись с первого раза нанести как можно больший урон поезду. Я заметил открытые платформы затянутые брезентом и маскировочной сеткой. Если на платформах были танки, то большого ущерба им я не нанес, но мне опять повезло, от огня моего самолета взорвался паровоз, вагон полез на вагон, мы облетели остановившийся состав, как минимум двенадцать вагонов были повреждены, дело было сделано, и я развернулся домой.
            При проходе линии фронта мы попали под сильный огонь зениток, осколками разорвавшегося снаряда была повреждено остекление фонаря, отказало несколько приборов, но Ил-2 летел и он довез нас домой, сохранив устойчивость и управляемость. Когда сели и покинули кабины, я обнаружил что киль и полотняная обшивка руля поворота имеют значительные повреждения. Больше из вылетевшего звена никто не вернулся. Два самолета упали уже над нашей территорией, не дотянув до нормальных площадок, экипажи погибли, третий Ил, тот, что производил со мной атаку состава, пропал где-то за линией фронта, летчик и стрелок, скорее всего, погибли.
 
            Учитывая потери последнего месяца, в полку я стал считаться опытным летчиком и был назначен  ведущим пары, моим ведомым стал молодой летчик Володя Алексеев, незадолго до этого прибывший с пополнением.  Но полетать за линию фронта в качестве начальника мне не пришлось. Устранение повреждений самолета затянулось на длительное время, а с учетом предшествующих потерь техники не хватало. Прикованный к земле я стал заочным свидетелем боев лета-осени 1943 года в районе Изюма, Барвенково, Запорожья. Весной 1944 года полк дошел до Одессы.  Затем полк перебросили в Прибалтику. Командир полка майор Захарченко включил меня в группу  летчиков отправленных за новыми самолетами. Так получилось, что в родной полк я больше не вернулся.  В командировке я познакомился с подполковником Новиковым командиром 34 бап. Его полк только что был выведен из района боевых действий и переведен в резерв для доукомплектования и переформирования. Ему понравилась моя техника пилотирования на облете Ил-2, случайным свидетелем которого он стал. Нам случилось встретиться в летной столовой, не смотря на разность наших званий, мы разговорились, и Новиков предложил перейти к нему в бомбардировщики. Там же я подружился с Владимиром Шучаловым – двадцати шести летним стрелком-радистом из 34-го полка, мы сошлись с ним на почве обоюдной любви к лошадям. Володя до перехода в авиацию служил в кавалерии, а для меня, выросшего на Алтае, лошадь была основным транспортом и развлечением. Не долго думая я подал рапорт, но пока ждал прихода официальных бумаг, бомбардировочный полк  вернулся на фронт, а меня,  определили  в 11-й запасной бомбардировочный авиаполк. Ехать надо было к «черту на кулички» - в Азербайджан. Там, в Кировабаде находилось четыре учебных эскадрильи, в которых готовились летчики на новую технику,  поступившую по ленд-лизу. В Кировабад я прибыл в конце ноября 1944 года. В четырехэскадрильном полку две первые эскадрильи готовили бомбардировщиков, третья и четвертая – истребителей. Естественно, я рассчитывал попасть в число бомбардировочных экипажей, но меня, по какой-то нелепости, зачислили в третью эскадрилью. Наслаждаясь сравнительным теплом юга после озноба российской поздней осени, мы стали ждать прибытия новых самолетов. Те поступили в полк к середине декабря, пригнанные перегонщиками из Ирана. Помню, как мы в первый раз пошли осматривать принимаемые самолеты. Технику давно ждали, но в тот день я был вне части и когда вернулся в полк первые самолеты уже сели.
            – Пошли «Сандерболты» смотреть - позвали меня ребята с третьей эскадрильи.
            – Что это за «Сандерболты» такие - спрашиваю?
Пришли на летное поле, где стояли новые самолеты. «Сандерболт» оказался  большим, но одноместным самолетом, он был длиннее и выше чем Ил-2, но с меньшим размахом крыла.
            – Судя по всему, нагрузка на крыло у него «истребительная» или как у «пикировщика»- сказал кто-то из окруживших самолет летчиков. По форме новый самолет напоминал лежачий раздутый сапог или молочный кувшин, увенчанный спереди огромным четырехметровым четырехлопастным винтом.
            – Что за птица такая – слышались возгласы удивления: одноместный как истребитель, но большой и тяжелый как бомбардировщик?
            Подошел комэск:
            – Это Р-47 американский тяжелый истребитель, но может использоваться и как бомбардировщик и как штурмовик, а оборонительного вооружения на нем нет, уходит за счет скорости или пикированием, мотор у него больше двух тысяч коней, нам их свыше ста штук гонят.
            Это потом, в процессе обучения я понял все слабые и сильные стороны «Сандерболта». Летчикам-истребителям этот самолет казался тяжелым и инертным, не способным на быстрое маневрирование и, не смотря на мощный двигатель медленно разгоняющимся в горизонте. Но мне, как  бывшему штурмовику - «воздушному танкисту», привыкшему к  вялому реагированию на отклонение рулей, самолет понравился: устойчивый, простой в пилотировании, с хорошо оборудованной просторной кабиной. Более всего удивляло, что этот истребитель мог брать бомбовую нагрузку в  два раза превышающую бомбовую нагрузку Ил-2. Пушек не было, зато было восемь крупнокалиберных пулеметов. Только к одному я ни как не мог привыкнуть: к отсутствию стрелка с задней полусферы.
            Мои навыки в техники пилотирования штурмовика позволили в числе первых  вылететь на Р-47,  всего до конца года 11-й ЗБАП подготовил двенадцать летчиков.
            Из нас создали отдельную эскадрилью и мы, понимая, что война скоро закончиться, стали ждать направления в боевые части, со смешанным чувством: желая быстрее попасть на фронт и успеть лично ещё что-либо сделать для победы и, понимая, что дошли уже почти до конца войны и выжили.
            С отправкой «Сандерболтов» во фронтовые части командование не спешило. Вначале нам сообщили, что мы полетим в тыл Украинских фронтов и вольемся в истребительные полки ПВО Юго-Западного округа. Затем нас хотели направить в заполярье в авиацию ВМФ, кажется в 255-й ИАП для сопровождения бомбардировщиков и атаки морских конвоев. В конце концов, нашу отдельную эскадрилью отправили на Балтику для ведения разведки и поддержки боевых действий Балтийского флота.
            К тому времени Финляндия вышла из войны и обстановка на Балтике изменилась в нашу пользу.
            Судьба все же еще раз свела меня с 34-БАПом. В начале февраля наша отдельная эскадрилья в обстановке строжайшей секретности была переброшена на Балтику. Во время перелета мы сделали промежуточную посадку  на аэродром, где базировался 34-й полк. Там я встретил радиста Шучалова, мы радовались как дети, что оба живы и можем вновь пообщаться.
    
            9 февраля, когда самолеты полка бомбили фортификационные сооружения и подходы крепости Познань, перед нами поставили задачу нанести удар по железной дороге в районе города – важному железнодорожному узлу уже разрушенному в результате бомбардировок союзников и частично восстановленному немцами.
            Взлетели в 11.30 в условиях ясного зимнего дня с редкой, но низкой облачностью, загрузив по паре двухсот двадцати семи килограммовых бомб, с установками, вмещающими по три 127-мм ракеты под каждой плоскостью, не считая пулеметного вооружения. Пошли звеном из четырех «Сандерболтов» под прикрытием звена истребителей.
            Взлетаю, волнуясь – первый боевой вылет на новом самолете, да и учебный налет получился небольшой. Бомбить железные дороги на штурмовике мне уже приходилось, но как поведет «Сандерболт» и насколько хорошо я смогу справиться с истребителем который тяжелее Ил-2  в полтора раза.
            Набираем высоту на скорости двести пятьдесят – триста километров в час, ища угол атаки, дающий максимальную скороподъемность. Самолет набирает высоту вяло, почти как Ил, чувствуется необычное сочетание большой мощности и инертности. А ведь именно на  большой высоте раскрываются лучшие качества Р-47. Для меня же полет на высотах более четырех тысяч метров это уже приключение.
            Проходим над Познанью почти на пятикилометровой высоте, зенитные орудия не стреляют, наша цель дальше. Над железной дорогой появляется пара истребителей противника, их сразу же отсекает от нас звено прикрытия. По связи командир группы сообщает, что видит двигающийся по восстановленному участку дороги поезд. Не видя цели, следую за ведущим, отпуская его для атаки, захожу с пикирования почти переворотом,  скорость растет до шестисот километров в час. Целюсь в обнаруженный поезд через пулеметный прицел, неожиданно встретив зенитный огонь, понимаю, что захожу не совсем под удобным ракурсом: наискось по ходу состава, но, желая быстрее выйти из-под обстрела, сбрасываю пару бомб и ухожу верх, пристраиваясь к ведущему.
            Я не вижу результата бомбометания. Первое звено успевает произвести повторную атаку, и командир группы дает команду следовать домой, успев при этом сбить один истребитель противника. Я видел только, как впереди на дистанции более километра загорелся, перейдя в крутое пикирование, летящий самолет, а «Сандерболт» командира  перешел в набор высоты. Благо, что большинство летчиков нашей группы это истребители. А кто теперь я: штурмовик, громящий наземные силы врага или истребитель?
            Домой шли на большой высоте поодиночке, садились быстро с пикирования, делая круг в стороне от аэродрома, чтобы не выдать истинных координат посадочной площадки. После посадки оставшиеся на земле летчики устроили нам теплый прием с качанием на руках как после первого самостоятельного вылета или первого сбитого самолета врага. С нашей стороны потерь не было, оба вражеских самолета вылетевших на перехват были сбиты. Командир  звена подтвердил, что именно мое  бомбометание остановило состав, дав произвести удачный второй заход.
            – Вот что значит штурмовая школа,  молодец, бомбы с креном сбросил и попал! – поставил комэск меня в пример.
            – Не знаю, какой ты истребитель, но по наземным целям всегда буду брать тебя в свою группу.
            Больше в Польше мы не летали. Нас быстро перебросили на Балтику в состав ВМФ и какое-то время  боевых вылетов на «Сандерболтах» мы не совершали. Улетая, я даже не успел попрощаться с товарищем из 34-полка, впрочем, мы договорились встретиться после войны в Балашове или Киеве. Если мне не суждено было стать танкистом, то хоть увижу танковое училище, куда я так и не поступил. Еще, после войны, я хотел разыскать отца и вернуть ему честное имя.
 
            22 апреля 1945 года 47 штурмовому авиаполку 11 штурмовой дивизии ВМФ на аэродроме, которого базировалась наша эскадрилья, поступил приказ нанести удар по конвою противника в море. Для этой цели выделялись двадцать четыре Ил-2 наводимые «Бостонами». Из нашей эскадрильи выделили шесть «Сандерболтов» для  удара по порту в районе Либавы – месту базирования транспортов.
            Поднялись в воздух в 9 часов 30 минут в утренней дымке в составе группы из шести Р-47 под прикрытием пары Яков. Выход на порт Либава решено было производить на высоте две тысячи девятьсот метров.
            В момент взлета нашей группы пара немецких истребителей, возможно с  Либавы, попытались блокировать наш аэродром, но они опоздали, дав нам взлететь. Надеясь на прикрытие и огонь ПВО, наша группа, не сбрасывая боеприпасы, с набором высоты легла на линию заданного пути. Взлетали мы с интервалами и еще не успели собраться звеном. Набирая высоту последним, я увидел слева впереди силуэт самолета не похожий на «Сандерболт». Может быть это Як прикрытия – подумал я: - нет,  это «худой» хочет догнать летящую впереди группу. Используя кнопку впрыска воды в цилиндры, попытавшись выжать из двигателя максимум, не сбрасывая бомбы, я довернулся ему в хвост, стараясь сократить дистанцию. Когда я приблизился метров на пятьсот, немец меня увидел и решил пропустить  вперед, начав выполнять размазанные бочки. Если бы он, увеличив тягу, пошел верх, мне бы, даже сбросив бомбы и ракеты, не догнать его на тяжелом «Сандерболте». Дистанция была более трехсот метров,  в данной ситуации немец, потеряв скорость, совершил явную ошибку, подставив спину под удар. Следуя за его маневрами перекладыванием крена, мне удалось поймать врага в прицел, с дистанции метров в триста я открыл огонь из пулеметов и увидел что попал,  незначительная часть обшивки крыла Мессершмитта была сорвана. Немец потянул ручку на себя, я сделал то же самое, дав пулеметам остыть. Не упуская Мессершмитт из прицела, я повторил трехсекундный залп, случайно нажав на боевую кнопку пуска ракет. Самолет легко тряхнуло. Мне удалось различить, как одна из сорвавшихся с пилонов ракет попала во-вражеский истребитель где-то в районе кабины или двигателя. Охваченный пламенем  Мессершмитт понесся к земле. Конечно, это было случайное попадание, просто попавшийся мне немец был из разряда невезучих. Наверное, какой-нибудь неопытный шестнадцатилетний юнец из гитлерюгенда – подумал я. Я бы и так сбил его пулеметами. Хотя нет,  обычно немцы не доверяют неопытным летчикам Мессершмитты, предпочитая сажать их в скоростные и маломаневренные Фокке-Вульфы, бросая на армады союзных бомбардировщиков. «Худой» - маневренный самолет для асов.
            Противник не помешал нашему заданию, и я бросился догонять группу, следующую на порт Либава. В военной гавани рассредоточено несколько сторожевых кораблей, барж и транспортов.
            Выбрав цель, почти отвесно пикирую на корабль. Налет для немцев неожиданный, их зенитки молчат. Сбрасываю бомбы и делаю боевой разворот. Заработала зенитная артиллерия, пикирую на цель, видя, что бомбы в цель не попали, и на скорости ухожу из зоны огня. Остальные летчики группы  были более удачливы, да и психологическая цель внезапной атаки достигнута, можем  возвращаться домой. В нашей группе потерь не было, а вот два Ила отправленных штурмовать конвой в море с задания не вернулись. Немцы потеряли оба истребителя.
 
            08 мая  с утра 11-ю штурмовую авиадивизию подняли по тревоги. Была поставлена задача снова нанести массированный удар по Военно-морской базе Либава. В 12 часов 38 минут двадцать два Ил-2 под прикрытием десяти Як-9 повторили наш маршрут от 22 апреля.
От нашей эскадрильи выделили четыре самолета  с задачей атаковать возможные поезда около города с целью воспрепятствовать подвозу и вывозу грузов из порта. Взлетели через двадцать две минуты после основной более медленной группы в расчете, что удары по всем целям будут нанесены одновременно и немцы просто не смогут поднять нужное количество истребителей. Мы шли без истребительного прикрытия, зная, что истребители немцев будут брошены на  защиту порта. Сразу после отрыва я заметил, что самолет с трудом набирает высоту, не смотря на нормальные показания приборов, я почувствовал неприятную тряску двигателя. Мне удалось набрать безопасную высоту и «прожечь» свечи. Тряска прекратилась, и я решил продолжить полет.    
            Преодолев огонь зенитных батарей, прошли над Либавой на значительной высоте. Не обнаружив поездов, получили приказ возвращаться, не атакуя запасные цели. Непонятно: бережет руководство нас или редкие заморские самолеты, но пока наша эскадрилья идет без потерь!
            Вернулись на аэродром, пообедали, четверых летчиков включая меня, вызвал командир.
            – Ну что ребята - начал он радостно:
            – Судя по всему: войне конец! Берлин взят нашими войсками, Гитлер мертв, у немцев остались отдельные очаги сопротивления, включая и «нашу» Либаву. Сегодня вечером ваш заключительный вылет на фашистский аэродром. Дадите последний аккорд по поверженному противнику и победа, герои вы мои!
            Смотрю, при получении задания лица опытных летчиков нахмурились. Выходим из штаба, пытаюсь подбодрить, говорю: - вон сколько раз летали, все обошлось и сейчас обойдется.   
            – Дурак ты, хоть и давно летаешь - отвечают мне ребята с безобидной злостью:
            – Обошлось у нас, а Илы без потерь ни разу не возвращались, а немцы свои аэродромы знаешь, как охраняют: там и зенитки и истребители, им теперь терять нечего а, что с тобой говорить, сам увидишь! Война закончилась, сдался нам этот аэродром!
 
            Вылет назначен на 20.55. Пока есть время до объявления тридцатиминутной готовности, и начальство решает, полетим мы на «Сандерболтах» или Ил-2, достал свою помятую потрепанную тетрадь, в которой уже пару лет записываю воспоминания о войне и своем месте в ней. Вот она и закончилась. Слава Богу!
            Я воюю с сорок второго года, а что лично сделал я для победы? Ну, бомбил поезда, машины, нанес кое какой ущерб врагу, даже сбил один самолет, а что я буду рассказывать своим детям, когда они спросят: - папка, расскажи, как ты войну выиграл! А впрочем, главное, что мы победили, страна победила, а еще я остался жив и теперь смогу разыскать отца. Нет, ну а что такого я сделал геройского?
 
            Автор дневника погиб 8 мая 1945 года при атаке аэродрома противника. Когда основная группа после первого захода без потерь легла на обратный курс, он, проигнорировав приказ «возвращаться», повторил атаку аэродрома,  уничтожив два стоящих двухмоторных самолета, но был сбит огнем зенитной артиллерии, направил падающий самолет на зенитное орудие.
            Факты уничтожения немецких поездов силами советской  штурмовой авиации требуют подтверждения.
            Упомянутые в рассказе:
            Мкртумов Самсон Мовсесович – армянин по национальности,  советский кадровый летчик, штурман полка, капитан,  стал героем Советского Союза, не вернулся с боевого задания 1 ноября 43 г.
 
 
«Перегонщик».
 
            Интересная вещь память, не всегда можешь вспомнить, что было с тобой вчера, но  некоторые давно прошедшие, но наиболее эмоциональные события, повлиявшие на твою судьбу и мировоззрение, в мельчайших деталях яркими красками следуют за тобой всю жизнь. Кажется, я  это где-то вычитал. И сейчас, по прошествии многих лет, я помню, как совсем еще постреленком ходил c отцом косить майскую траву и наблюдал, как сочные стебли ложатся под острым лезвием,  срубленные, будто кавалерийской саблей. И уже постарше, подростками  с деревенскими пацанами бегали на озеро ловить золотистых лещей, и когда рыбина, вытащенная самодельной удочкой, оказывалась на берегу, помню  чувство  гордости за свой трофей – «добытчик». Кстати, свою самую большую рыбу я поймал с отцом на ночной рыбалке, это был карп весом больше четырнадцати килограммов. Нести домой в вещмешке его доверили мне. Ноша была тяжелой. Говорят, что рыбы молчат, но я помню, как этот бедняга сопел и свистел у меня за спиной. Не знаю: издавали подобные звуки его жабры-легкие или что-то еще заставляло его страдальчески стонать, тогда жалость над «говорящим» карпом не превзошла инстинкт охотника-добытчика. Сейчас, наверное, услышав подобное сопенье от рыбы, я, возможно, дрогнул бы и выпустил ее в родную стихию. Вот такая сентиментальность!  Помню, как  в первый раз еще достаточно робко поцеловал  одноклассницу Зою. И конечно я помню, как в десятом классе в школу пришли два инструктора местного аэроклуба агитировать учеников в авиацию. В синей парадной форме, один небольшого роста лет за тридцать очень веселый и энергичный, другой лет до двадцати пяти высокий и застенчивый стеснительно улыбавшийся  на постоянные шутки товарища. Затем была летная школа в Оренбурге, которую я закончил в июне 1941 года, умудрившись стать  лейтенантом в «сержантский период», и откуда  получил направление не в строевую часть, а как перспективный,  в учебный полк. Собственно говоря, премудрости с моей стороны никакой не было, просто я любил летное дело, и оно у меня получалось. В училище я был старшиной летной группы, по теории имел  все «отлично», вылетал самостоятельно одним из первых, да и школьная база у меня была полной – успел закончить десять классов. Начальник летной школы  рекомендовал, присвоив  лейтенанта, направить меня в полк,  где переучивались на новые скоростные типы истребителей строевые летчики.
 
            В конце июня 1941 года перед самой войной я приехал в запасной учебный авиационный полк, базирующийся под Москвой.  Без всякого блата, просто так совпали обстоятельства!  На новое место я прибыл в приподнятом настроении. Служба почти в столице открывала  возможные радужные перспективы дальнейшей карьеры, но началась война.
            Во всю действовал приказ №0362 от 22 декабря 1940 г. о переводе офицерского состава,  прослужившего в армии менее четырех лет, на казарменное положение. Этому я не сильно расстраивался, родители были далеко, женой  я еще не обзавелся. Меня, вместе с остальным летным составом, попадающим под приказ, поселили в большой полутораэтажной казарме прямо на территории аэродрома. Полутораэтажной, потому что казарма представляла собой просторное здание с высоким первым этажом и чердаком под крышей. Там, в одном помещении на двухъярусных кроватях помещалась вся учебная эскадрилья. Народ был разношерстый: и совсем юнцы, и летчики с налетом. Будучи неплохим рассказчиком, я часто получал неофициальное «задание» рассказать какую-нибудь байку на ночь, когда весь состав после вечерней поверки находился уже в койках. Был у нас в группе сержант Володя, играющий на гитаре. Иногда, заменяя меня, после отбоя он брал в руки гитару и негромко душевно пел хорошие песни. Тогда каждый, засыпая, наверное, вспоминал тепло и уют родного дома, детство, мамины руки. Ведь мы все, по сути дела, были еще детьми, только начинавшими настоящую взрослую жизнь.
            Тех. состав располагался в иных зданиях неподалеку.
            Открыв дверь казармы теплым летним утром можно было видеть стоянку, на которой располагались наши новые самолеты – МиГ-3 и старенькие И-16.
            Летный состав переучивался на МиГи,  «спарок» не было и обучение на новые типы  происходило без вывозной. Во время первых самостоятельных полетов с одним из молодых  летчиков произошла катастрофа. В этот день я был назначен дежурным по аэродрому и хорошо помню, как все было. Во время взлета на высоте около ста метров пилот, возможно отвлекшись на что-то, перетянул ручку на себя, потерял скорость и левым разворотом сорвался в штопор, успев сделать половину витка, самолет упал на краю аэродрома и загорелся. Все кто был на аэродроме побежали к упавшему самолету. Но огонь долго не удавалось потушить – баки были полные. Летчик погиб еще от удара – ему снесло череп о передний обрез фонаря. Выказывали предположение, что двигатель мог работать неустойчиво и не давать полной тяги, однако рычаг управления сектора  газа на сгоревшем самолете  был в положении «малый газ». Переместился он так от удара или был случайно перемещен погибшим летчиком – неизвестно, но командир полка полеты летчиков, не введенных в строй на МиГ-3  временно запретил, дав команду учить матчасть до ожидаемого прибытия в полк двухместных учебно-тренировочных Як-7УТИ, предназначенных для обучения летчиков на Як-1. Двухместных МиГов в «природе» не было. Считалось, что и Як-1 и МиГ-3 – самолеты новых типов со схожей техникой пилотирования и летчик, освоивший Як сможет сразу же вылететь на МиГе. Кстати, дежурным по старту в полку меня больше не назначали – такая уж суеверная авиационная традиция.
            Более опытные летчики, успевшие вылететь на новой технике, продолжили полеты, а для нас начались утомительные для каждого «летуна» «наземные» дни: строевая подготовка, теория. Утомительные еще и потому что шла война, и мы рвались в бой. Война была еще далеко, но тревожные сводки говорили, что немцы не остановлены на границе, не повернуты вспять несокрушимой Красной армией, война штормовой волной или лавиной неукротимо приближалась к Москве. А пока мы имели возможность в редкие увольнительные заигрывать с местными девушками, и отъедаться свежей курятиной, поставляемой в столовую  ближайшим птицеводческим совхозом.
            Несколько «спарок» поступило только к началу осени, когда немцы уже взяли Смоленск и вовсю двигались к Москве. Летчиков, освоивши МиГи, перевели в действующие части, да и сами самолеты вскоре направили на фронт. Я начал полеты на учебном Яке. Нас осталась небольшая группа, поэтому, несмотря на нехватку самолетов, когда позволяла погода и было топливо, летали достаточно интенсивно. 
     Это было трагическое время. Немцы дошли почти до Москвы, учебная часть находилась под  угрозой перевода в тыл. На аэродроме постоянно дежурило несколько экипажей на случай налета фашистской авиации, на учебные задания мы вылетела со снаряжёнными ШКАСами. В одном из вывозных полетов мы с инструктором заметили на горизонте группу бомбардировщиков облетавших Москву с юга.
            Вдобавок, зима, а точнее - осень выдалась ранней и холодной, сменив проливные дожди, морозы ударили с начала ноября, добавив к психологическому дискомфорту и чувству тревожности тяготы физические. Но, почти дрогнув, Москва выстояла!
            За неполные четыре месяца осени и декабря 1941 года я смог налетать сорок часов, причем кроме обычных упражнений по кругу и на  пилотаж большое значение уделялось полетам на  стрельбу по  учебным целям и отработку элементов воздушного боя.
            1 января, аккурат в первый день нового 1942 года, я получил назначение в действующий полк, базирующийся в районе Ленинграда, куда прибыл в ночь на десятое января  транспортным самолетом. Сели на аэродром базирования 5 ИАП ВМФ.
            Через некоторое время полк, куда прибыл я в качестве пополнения, был преобразован в 3-й Гвардейский Истребительный Авиационный Полк. Так что служить мне предстояло уже гвардейцем.
            Будущий 3-й ГИАП начал войну еще в июне и прошел славный путь, на счету только моей второй эскадрильи было 40 воздушных побед, но и потери были немалые. Так, войну полк начал пятью эскадрильями, а к моменту моего прибытия стал трех эскадрильным. Вторая эскадрилья была вооружена МиГами, наконец, подумал я,  мне удастся освоить боевой самолет и начать бить врага, но самолетов не хватало, и командир полка Петр Васильевич Кондратьев временно перевел меня в наземный состав:
            – Подожди, еще навоюешься, придут самолеты – получишь свой!
            Летчик без самолета – это как птица без крыльев, считай: курица или страус! С одной стороны - мне было обидно чувствовать себя «пятым колесом» в ратной боевой семье бывалых пилотов. С другой стороны – я понимал командира. Каждый «старый» летчик его полка прошел огненную школу многих месяцев со множеством боев и штурмовок, я был новенький в этом коллективе, и заслужить доверие товарищей мне еще предстояло, идти в бой с непроверенным напарником – рисковое дело, хотя бой – и так уже дело рисковое, рисковей некуда!     
            Командир моей эскадрильи  капитан Александр Мясников, прищурившись  приветливо улыбаясь, говорил:
            – Прежде чем начать летать лейтенант, освой самолет на стоянке.
            И опять начались мои невзрачные будни «наземного» летчика. Я присутствовал на построениях летного состава, посещал общие предварительные и предполетные подготовки, учил район боевых действий, но только не летал, вместо этого я  помогал техникам готовить самолеты, выполняя, как правило, самую неквалифицированную работу: заправлял топливом, мыл, помогал покрывать некачественным зимним камуфляжем – известковой краской, разъедающей руки и смывающейся дождем. Нет, это не было наказанием, я просто временно выполнял необходимую работу, внося свой посильный вклад в боеготовность славного истребительного полка. Я не знаю, посмеивались ли надо мной техники «за глаза»,  но «в лицо» они относились  ко мне с уважением, как к летчику и лейтенанту, просто, пока еще, не получившему самолет.
            Близость войны и смерти: хороших людей сплачивает, а плохих – разделяет! Я видел, что хороших людей в «Третьем Гвардейском» было подавляющее большинство. И летчики и технический состав жили одной дружной фронтовой семьей, разделения на «белую» - летную или «черную» - техническую «кость» я не чувствовал. А время было суровей некуда – первый, самый трудный год осажденного  Ленинграда, голод холод и бои, бои, бои! Летный состав не испытывал на себе проблем с нехваткой питания, не смотря на блокаду, хлеб, мясо,  масло и сахар были почти всегда, хотя основной рацион составляла все же перловка. Позже в 1943 появились американская тушенка и галеты (до этого надо было еще дожить). Как-то раз командир собрал личный состав и предложил передать дневной рацион сахара, а это по 100 грамм «на брата», в одно из детских учреждений Ленинграда. Конечно, никто не противился, но принять такое решение без одобрения состава полка начальство не могло. Вышло несколько  килограммов. Главное, чтобы груз дошел по назначению до детишек, а не был присвоен, по пути, какой-нибудь сволочью. Если с «кормежкой» у нас было все в порядке, то холод давал себя знать постоянно. Грелись, как могли и где могли. Через несколько минут работы на морозе пальцы леденели и немели, перчатки не спасали. От мороза и влажности мерзли ноги, обутые в зимние сапоги мехом внутрь, унт мехом наружу у меня не было,  зато кожаные сапоги лучше защищали от случайной воды.
            Так  за наземными рабочими буднями прошли: вначале зима, а затем и весна 1942 года. Весна дала долгожданное тепло, но не приблизила меня к небу. В начале мая Мясников, встретившись со мной в столовой,   добродушно  улыбаясь, сообщил:
            – Летать не передумал, тогда радуйся, полк переводят на пополнение в Богословно, скоро получишь свой самолет.
            И действительно через пару дней нас перевели в тыл. Полк переформировали, остававшиеся две эскадрильи перевооружили на английские Харрикейны. Английскими они были уже относительно, так как перед отправкой на фронт на самолеты установили более толстую броню и новое вооружение. Мой «Харитон», как прозвали Харрикейны летчики, был вооружен двумя 20-мм пушками ШВАК и двумя 12,7мм пулеметами. По сравнению  с пулеметным вооружением МиГа, на котором я так и не вылетел - это было мощное оружие. «Горбатый Харитон» по весу, мощности двигателя, скоростным характеристикам и виражу был практически равен «первому» Яку - несколько легче и слабее МиГа, значительно уступая последнему в скорости, но имея более мощное вооружения и меньший радиус виража. В целом, это был как бы «усредненный» истребитель: на малых высотах уступал в горизонтальном маневре Яку, но превосходил МиГ, на больших – превосходил Як в любом маневре, но проигрывал МиГу в скороподъемности.  Его главным преимуществом по сравнению с нашими самолетами было то, что он сохранял свои качества в любом диапазоне высот, тогда как МиГ-3 был явно высотным самолетом, а невысотный двигатель Як-1 на высотах более трех-четырех километров резко терял мощность. Харрикейн не был мечтой пилотажника, зато он был идеальным самолетом для уничтожения бомбардировщиков, что продемонстрировали англичане два года назад. В отличие от поликарповского  И-16, Харрикейн был устойчивым самолетом, доступным летчику начальной квалификации. Несмотря на свой значительный перерыв - почти в пол года, я, прослушав вместе с остальным летным составом теоретический курс, без труда вылетел самостоятельно на второй день практических занятий. На второй, потому что в первый день я, освоив работу двигателем, самостоятельно вырулив на полосу «змейкой», дал полный газ разбежался и, подняв хвост, оторвался от земли, пролетев несколько десятков метров на высоте выравнивания, приземлился на полосу. На следующий день я выполнил ознакомительный полет над аэродромом на простой пилотаж и несколько полетов по кругу. Оборудование кабины по наличию пилотажно-навигационных приборов показалось верхом технической мысли, правда, выявился существенный недостаток – усилив защиту и вооружение, наши инженеры не заменили английские приборы и таким образом:  барометрический высотомер высоту показывал в футах, а  указатель скорости – скорость в милях в час. Если со скоростью это не  было серьезной проблемой, нужно было просто выучить полетные скорости по фактическому показанию прибора, то с высотой получалось довольно неудобно, говорят тебе: «высота четыре семь», и думай, сколько нужно набрать в футах четыре тысячи семьсот метров. Я сделал себе табличку от ста до трех тысяч метров, сколько это в футах, делать больше -  таблица бы получилась громоздкой, и прикрепил ее в кабине по правому борту в специальной ячейке. Ничего, привыкну. Еще, каждый «Харитон» был оборудован приемо-передающей радиостанцией, автономной работы которой хватало часа на два. 
 
            С 11 августа наш  полк в составе двух эскадрилий и двадцати трех Харрикейнов начал перебазирование обратно на фронт на Ораниенбаумский плацдарм.
            Наверное, я был самым неопытным летчиком из трех десятков пилотов вернувшихся на передовую, но теперь у меня был «свой» самолет в стандартной серо-зеленой камуфляжной окраске с бортовым номером «4».
            Ситуация на фронте была следующей: Ленинград все  еще находился в плотном кольце блокады. Впереди была осень, за ней холодная зима. Ставка планировала нанести удар в направлении Синявино - Мга силами Волховского и Ленинградского фронтов навстречу друг другу с целью прорвать блокаду, выйдя на рубеж Дубровка - Красный Бор. Нашему полку предстояло участвовать в поддержке наземных войск и штурмовиков. В данный момент наши войска вели кровопролитные бои в районе Усть - Тосно. Как и прежде, большое внимание уделялось защите Ладожского озера – источнику снабжения осажденного города. Так что работы полку хватало.
 
            14 августа 1942 года   утром самолеты нашего ГИАПа уже вылетали на сопровождение штурмовиков над Финским заливом, Илы наносили удар по финским катерам. На обратном пути вся группа была атакована семеркой Брюстеров. Наши, потеряв один Харрикейн, сбили одного финна. После полудня меня вызвал к себе зам. командира эскадрильи Семен Иванович Львов.
            – Сегодня полетишь со мной на охоту в район Тютерс - Курголово, будем сбивать всех фашистов, кого найдем, посчитаемся  за Петю Чепелкина. Готов?
            – Готов! – отвечаю. Петю сбили в недавнем бою.
 
            Взлетели в 13:15, день ясный, редкая облачность на высоте полтора километра - не помеха для видимости. Вылетели звеном на четырех Харрикейнах. Первая пара: капитаны Ефимов и Сухов, во второй: капитан Львов и я. Операцию задумали с хитростью, следом за нашей четверкой в тот же район пошла четверка ЛаГГов соседнего полка.  Финны часто летали над заливом в надежде атаковать советские самолеты на обратном курсе, когда топливо и боезапасы были на исходе. Мы  должны были изобразить  возвращающихся  штурмовиков, Харрикейн конечно меньше Ила, но тоже «горбатый», а ЛаГГи – наше отставшее прикрытие.
            Поднялись с Ораниенбаума, вначале пошли на Кронштадт, а затем, встретившись с ЛаГГ-3,  взяли курс на запад. Я - ведомый второй пары.
            Над обозначенным районом стали в широкий круг на высоте пять тысяч футов – приблизительно полтора километра. ЛаГГи где-то в стороне и выше. Патрулировали минут двадцать, вдруг командир группы сообщает, что видит выше самолеты противника –  толи истребители,  толи одномоторные бомбардировщики. Мы разошлись и начали преследование с набором.
            Я держусь за Львовым. Внезапно, на высоте одиннадцать тысяч футов, метрах в трехстах вижу  самолет с желтой окантовкой – враг! Ведущий открывает огонь, противник в пикировании скрывается под нами. Сбит!
            Бой длится уже несколько минут.  Нечего ни понимая,  я метался по небу за Львовым, он - вираж, я  - вираж, он - переворот, я за ним, он на горку и я на горку. На высоте пятнадцати тысяч футов я его потерял, но по радиообмену понял, что бой закончен, повезло, иначе бы я мог стать плевой добычей. Я связался с ведущим, он говорит:
            – Иди домой, ты отстал, мы впереди, «гробы» сзади прикроют (ЛаГГ - «лакированный гарантированный гроб»).
            И действительно на обратном пути я нагнал группу.
             После приземления Семен меня спрашивает:
            – Ну, как бой?
            – Нормально – говорю, сам молчу, что ничего так и не понял.
            –  Все хорошо. Делаю тебе одно замечание: не теряйся, пока в группе, ты – «жилец»!
 Так без единого выстрела я записал на свой счет первый боевой вылет. Подробности о прошедшем бое я узнал уже из донесений старших по званию товарищей. Оказывается, мы атаковали группу бомбардировщиков противника прикрываемых несколькими истребителями. По результатам боя наш полк записал четыре победы, еще один самолет сбили ЛаГГи, потеряв одного, наша группа потерь не имела. Пять к одному или четыре к нулю – хороший результат в любом случае.
 
            18 августа  в 7:00 вылетели на прикрытие  наземных целей в район Ленинграда. Важны дороги.
            Солнце уже взошло,  несмотря на ясную погоду, еще стелилась утренняя дымка. 
            Я - опять ведомый второй пары в группе из четырех Харрикейнов. Ведет звено  капитан Ефимов, его ведомый капитан Сухов, во второй паре: капитан Львов и я.
            Постепенно набираем три тысячи метров по направлению к Ленинграду. Дымка рассеялась, и в чистом утреннем воздухе стало хорошо видно район боевых действий.
            Контроль воздушного пространства сродни «свободной охоте», только во время «охоты» ты свободен в выборе  и можешь всегда отказаться от боя если ситуация складывается не в твою пользу, здесь ты подобен цепному псу, хоть умри, но из зоны не выйди и противника не пусти! Из головы не выходит финский самолет увиденный мной в первом бою. Я много раз выполнял учебные воздушные бои, но там противником выступал свой, в задачу которого не входило нанести тебе вред, здесь был враг, которого ты должен убить или он убьет тебя.
            Львов вовремя заметил пару Ме-109 приближающуюся к нам сзади. Чтобы не допустить внезапной атаки  мы выполнили переворот и, разойдясь парами, пошли навстречу немцам.
            Во время переворота я опят потерял ведущего и первую пару. К моей технике пилотирования одиночного самолета претензий не было, ком. полка, увидев, как я летаю  на Харрикейне в тренировочных полетах, одобрительно поднял палец вверх: «молоток лейтенант!» Но с групповой слетанностью во время боя у меня были явные проблемы. Радовало  то, что бой переместился куда-то в сторону, и я был вне опасности. Спокойствие тут же сменилось тревогой: а если собьют ведущего, где был я, почему допустил!    
            Увидев приближающиеся точки на горизонте, я полетел навстречу. Это была пара Пе-2 возвращающаяся с какого-то задания. Став над ними, я выполнил  бочку, показав, что свой и стал искать Харрикейны. Наконец в южном секторе я заметил большую группу самолетов, приблизившись, я понял это «лаптежники» пикируют на цели, а «Харитоны» пытаются их перехватить, помешав атаке. Я зашел в хвост ближайшему Ю-87,  дал залп, но промахнулся.   
            В небе закрутилась карусель из немецких бомбардировщиков и наших истребителей. Впереди на расстоянии метров триста я увидел еще один «Юнкерс». Захожу сбоку слева снизу как бы  «с восьми часов» и с расстояния метров в сто пятьдесят нажимаю на гашетку дав залп по кабине и задней части мотора. Немец загорелся, а я все жал и жал на гашетку пока у бомбардировщика не отвалился кусок левой плоскости и он огненным факелом  понесся к земле. Я попытался атаковать других «лаптежников», но безрезультатно отстрелял оставшийся боезапас. Пулеметным огнем мне повредило остекление фонаря, но я был цел, только находился как в ступоре, оружие молчало, а я все висел на хвосте очередного бомбардировщика, продолжая давить на курок. Не знаю, сколько бы это продолжалось, но в чувство меня вернул изменившийся звук моего двигателя. Мотор затрясло, обороты упали. Я проверил магнето - оба включены, бензина хватало,  медленно начало падать давление масла. Поняв, что самолет получил повреждения, я вышел из боя и направился в сторону аэродрома.  
            Удивительно, но я вернулся на аэродром с работающим двигателем. Как выяснилось потом, 7.92мм пулей  повредило один из двенадцати цилиндров, но двигатель не заглох и не заклинил. Роллс-ройс Мерлин показал себя с лучшей стороны.
            В этом бою нашим полком было сбито семь самолетов противника, еще пять – были уничтожены зенитным огнем или потерпели аварию. Полк потерь не имел. В своем донесении я написал, что атаковал группу пикирующих бомбардировщиков и сбил один, затем, расстреляв весь боезапас и получив повреждения, приземлился на аэродроме. Осталось получить свою положенную тысячу рублей за сбитый!
            «Свою» тысячу я так и не получил, только расписался, в ведомости. Если деньги пошли в Фонд обороны – это хорошо. Около месяца ушло на ремонт моего «Харитона». За это время полк успел перебазироваться на Карельский перешеек для поддержки наступления войск Волховского фронта.
 
            11 сентября в 11:15 поднялись в воздух на свободную охоту с целью прикрыть район:  Ленинград - Синявино. Наша группа – четыре Харрикейна в  составе: капитан Ефимов, лейтенант Каберов, капитан Львов и я. Вслед за нами вылетело звено Харрикейнов: Мясников, Руденко, Сухов, Бондаренко. Итого в воздухе восемь машин.
            Ясно. Редкая кучевая облачность на высоте 1200 метров.
            Минут через сорок вторая группа сообщила, что видит группу Ме-109 барражирующих на высоте  три тысячи метров в районе Синявино и вступает с ними в бой. Наше звено направилось в указанный район, но самолетов не увидели. Сделав круг на высоте шести тысяч футов, мы пошли на аэродром.
            На посадке я вовремя не заметил другой самолет, допустив опасное сближение. К тому же, вместо того чтобы уйти на второй круг, я обогнал садящийся самолет и сел впереди. Получилась как бы посадка парой. За подобную самодеятельность меня отстранили от полетов на две недели и дали «строгача».
            Несмотря на то, что прямого столкновения с противником не было, вылет считался боевым. Наше звено в этот день потерь или побед не имело, а вот вторая группа,  заявив о четырех сбитых немцах, потеряла двух летчиков, погибли мои боевые товарищи Мясников и Сухов. Место падения самолета майора Мясникова не обнаружили, самолет капитана Сухова упал между Синявино и Невой.
            Это был мой заключительный боевой вылет в составе полка.  Запасных частей катастрофически не хватало. Воздушный винт с моего Харрикейна установили на самолет командира эскадрильи, его винт раскололся в одном из вылетов. К концу октября в результате кровавых боев и перебоев с поставками в 3-ГИАП осталось восемь исправных «Харитонов» и семнадцать человек летного состава.
            В ноябре пришло пополнение: одиннадцать ЛаГГ-3 и шесть летчиков летающих на этом типе. Полк стал дежурить на земле, выполняя функции ПВО, так как поднять в воздух одновременно более шести машин не могли. Я не был обучен на ЛаГГе и снова стал «безлошадным». В январе в полк пришла разнарядка: выделить несколько летчиков, летавших на Харрикейнах, в группу перегонщиков. Командир полка Николай Никитин, сменивший Кондратьева в середине лета, предложил мою кандидатуру. Не знаю, хотел ли он избавиться от меня, как от мало проявившего себя пилота, во всяком случае, конфликтов у меня в полку не было, а за три боевых вылета был даже один сбитый. Не думаю, скорее всего, это было оптимальное решение. Во-первых: я хорошо освоил иностранную технику  и не имел «проблем» с футами, галлонами и милями, во-вторых: у меня не было рабочего самолета и мне все равно нужно было переучиваться.
 
            11 января 1943 года я прибыл в Москву в распоряжение заместителя Наркома обороны по авиации Новикова. Конечно, лично генерал-полковника я не видел, но звучало важно, солидно. Вскоре в составе небольшой группы пилотов я был откомандирован на Кавказ, куда из Северной Африки через Иран  поступила  партия Харрикейнов. Оказаться  на юге после зимней Карелии это как на курорт приехать. До лета мы перегоняли самолеты фронтовым частям на Северном Кавказе. Когда «Харитоны» «закончились» нашу группу планировали задействовать на перегон «Аэрокобр» в 22 запасной авиаполк. Мне очень хотелось освоить Р-39 – этот необычный самолет с автомобильными дверьми, задним расположением двигателя и передней стойкой шасси, но поставки «Кобр» закончились еще в январе, когда мы гоняли Харрикейны. Наша группа была расформирована, летчики направлены в действующие или учебные полки. Я бы зачислен в учебный полк,  где в течение шести месяцев прошел подготовку на самолете Ла-5. Мой налет на «Лавочке» был огромен – сто пять часов, в том числе на учебные воздушные бои. Моя квалификация летчика значительно возросла. По оборудованию кабины и комфорту Ла сильно уступал Харрикейну, но его летные качества вдохновляли, являясь «случайно рожденным ребенком» ЛаГГ-3, Ла-5 по вертикальному маневру на малых высотах превосходил  Яки, ЛаГГи и МиГи и имел достаточно мощное вооружение.
            Из переписки с товарищами я узнал, что 3-ГИАП  перевооружили на Ла-5, и надеялся вернуться в «родной» полк, но судьба распорядилась иначе. Планировалось поступление новых «ленд-лизовских» самолетов, и 17 января 1944 года я был включен в состав нового перегоночного истребительного авиационного полка. Около года полк находился в запасе. Только там я получил новое обмундирование:  китель украшенный золотыми и гимнастерку с суконными погонами и голубыми выпушками и одним темно-красным просветом, на которых блестели по две серебряные звездочки. Противоречивые чувства охватывали меня: я, военный летчик, совершивший первый боевой вылет в августе 1942 года, уже два  года болтаюсь по учебным, запасным и перегоночным полкам в звании лейтенанта, не имея боевых наград. Я понимал, что тоже делаю необходимую для фронта работу, и еще, если честно, очень хотелось жить! 
            В тылу кормили хуже, чем на фронте, зато недостаток кормежки замещался большим количеством свободного времени и относительным покоем.
 
            Осенью 1944 года часть перегоночного полка была командирована в Кировабад. Туда, еще с августа из Ирана стали поступать новые американские истребители Р-47 «Тандерболт». Первоначально ими вооружили 11 бомбардировочный авиаполк, но сто одиннадцать «Тандерболтов» для одного запасного полка – это слишком много, и часть самолетов решено было передать в действующую армию. В нашу задачу входило, освоив технику пилотирования,  принять двенадцать самолетов и перегнать их 511-му авиационному полку, воюющему в Румынии и Венгрии. Там создавалась мощная авиационная группировка для прикрытия Украинских фронтов. Нам предстоял маршрут протяженностью более двух тысяч километров с несколькими промежуточными посадкам. На пару дней мы задержались на аэродроме Белая Церковь под Киевом, ждали транспортные самолеты с боеприпасами и запасными частями и, наконец, прибыли в расположение 511 полка.
            В начале войны полк, являясь бомбардировочным, имел на вооружении бомбардировщики Пе-2 и тяжелые истребители Пе-3 использующиеся для штурмовки наземных войск. В процессе боев все Пе-3 были выведены из строя и полк, оснащенный только вторыми «пешками», стал использоваться как разведывательный. Видимо, по мнению командования, Р-47, являясь тяжелым истребителем, должен бы заменить утраченные Пе-3. Тандерболт или «Кувшин» как прозвали его летчики за форму фюзеляжа, был очень мощным, надежным и крепким самолетом, по вооружению и бомбовой нагрузке он  превосходил штурмовик Илюшина. Имея  восемь 12.7 мм пулеметов, вешал до десяти ракет, и даже брал бомбу весом в одну тонну. Тандерболт оставался истребителем,  конечно, не таким маневренным, как более легкие собратья, но зато он имел толстую броню и выдерживал огромную скорость пикирования без отслоения обшивки как у наших Яков. Оборудованный кондиционером и писсуаром  по комфорту он был на две головы выше чем Ла-5.
            Командовал 511 полком подполковник Семен Давидович Берман.  Мы думали, что передадим самолеты и вернемся обратно, но как оказалось, «наверху» еще не определились с использованием Р-47, и вроде бы уже что-то «переиграли». Короче говоря, мы остались ждать приказа: оставлять самолеты 511 полку или гнать обратно на Украину. К тому же, в полку  кроме нас не было летчиков, подготовленных на Тандерболтах.
 
            17 января рано утром командир полка вызвал нас на командный пункт. Еще не рассвело, мы шли, ежась от сырого холода зимнего утра. Нас встретил Берман и начальник штаба полка.
            – Ситуация следующая – начал подполковник. - В районе  юго-западнее города Секешфехервар есть немецко-венгерский аэродром, с которого авиация противника наносит нам  существенные удары. Мои разведчики сделали снимки аэродрома, вот координаты и маршрут, но ударить моему полку нечем. Будет  хорошо, если вы на Тандерболтах произведете штурмовку аэродрома.
            Получив  всю необходимую информацию, мы, посовещавшись, решили лететь группой из шести самолетов - половиной эскадрильи. Кроме боезапаса на пулеметы, под наши «кувшины» подвесили две 227 килограммовые бомбы и шесть 127 миллиметровых ракет американского производства привезенных  транспортными самолетами.
            В воздух поднялись в 8:30. Утро выдалось ясным, это хорошо для полета по маршруту, но хорошо и для противовоздушной обороны противника. Чтобы избежать случайных обстрелов с земли решили  до Секешфехервара идти на высоте  четырнадцати тысяч ста футов. На всякий случай нас сопровождает группа из шести «Лавок»  5-й Воздушной Армии. Над своим аэродромом спиралью сделали несколько кругов, чтобы сразу набрать высоту и взяли курс на Секешфехервар.
            Я снова в бою и опять на иностранном самолете. Пролетая над озером Веленце, замечаем справа набирающие высоту истребители противника. «Ла», используя преимущества в высоте, пытаются их блокировать. 
            Аэродром противника замечаем с большого расстояния. Ведущий  группы дает команду на бомбометание с горизонтального полета, но на такой высоте и без специальных прицелов точность будет нулевой. Принимаю решение сбросить обе бомбы в пикировании, зенитки есть, но их  мало и плотного огня не будет.
            Целюсь по стоянке самолетов, сброс и перегрузка вдавливает меня в кресло, больших усилий стоит вытянуть ручку на себя, после выхода из пикирования осматриваюсь. Бомбы упали в начале стоянки самолетов, прямого попадания не было,  оценить повреждения невозможно, скорей всего – мимо!
            Группа рассредоточивается, чтобы строить заход для пуска ракет. Жду своей очереди «зависнув» в нескольких километрах от аэродрома, мимо меня проходит истребитель противника, доворачиваю на него и вместо того чтобы открыть огонь из Браунингов машинально, потому что уже настроился на такую атаку, выпускаю по нему две ракеты. Конечно, промахиваюсь!
            Противник маневрирует, пытаюсь держаться у него на хвосте и получаю порцию свинца и стали. Это атакует меня его ведомый, которого я не заметил в пылу драки. Мой самолет  поврежден, правый элерон почти оторван, что с хвостом – не знаю, меня спасла толстая  бронеспинка. В таком состоянии продолжать атаку невозможно. Выхожу из боя и беру курс на свой аэродром. У самолета проблемы с поперечной устойчивостью, он все время пытается накрениться вправо. Благо меня никто не преследует. Сажусь с креном и сносом, но я жив, Тандерболт – очень крепкий самолет! Вернулся я первым, вылез из кабины, осмотрел повреждения – не критичные, инженерный состав устранит. Жду остальных. Вернулось еще два Р-47 и четыре «Лавочки».  Наши общие  потери составили пять самолетов, из них: три Тандерболта, один летчик успел выпрыгнуть и, скорее всего, попал в плен, двое погибли. Истребители прикрытия заявили о двух сбитых фашистах. Атаковали нас, скорее всего не немцы, а венгры, ох и дали они нам жару сегодня!
            В этот же день мой самолет починили. Несмотря на понесенные потери, мы решили не прекращать действия в поддержку 511 полка, не имеющего ударных самолетов.
 
            18 января в 8 часов утра командир полка вызвал нас к себе и пояснил ситуацию:   
            – Остатки фашистских войск с упорством сражаются за город, еще чуть-чуть и наша армия освободит от них восточную часть Будапешта, хорошо бы сорвать снабжение окруженного противника – нанести удар по складам. Разведчики обнаружили в западной части города склад с боеприпасами и оборудованием, снабжающий гитлеровцев в Пеште.
            Самолеты были заранее готовы,  взлетели уже через двадцать минут. Учтя  вчерашние потери и безоблачную погоду, пошли четырьмя самолетами на более низкой высоте в сопровождении четырех истребителей ЛаГГ. «Гробы» сопровождают «Кувшины» - подумал я. Решили, если будем атакованы самолетами противника, сбросим бомбы и далее по обстановке: или бой или удирать.
            В январе в восемь часов утра солнце только поднимается из-за горизонта, там Родина. Думал ли я в сорок первом году, что через четыре года попаду в Европу: Румынию, Венгрию. Война – штука непрогнозируемая.
            Над Будапештом, идя на высоте две тысячи пятьсот метров, мы увидели пару истребителей противника идущих на перехват. До разведанного склада оставалось не более минуты полета, и командир группы принял решение начать атаку. Наше сопровождение связало противника боем, а мы сбросили бомбы в пологом пикировании и встали в круг для повторных атак. Я выбрал целью грузовой автомобиль с установленной в кузове зенитной пушкой,  это был Опель, конечно марки машины я не видел, но знал, что немцы ставят зенитки на шасси Опеля. Прямым попаданием я поджег его с первой атаке и пошел на второй заход. В следующей атаке я уничтожил еще одну грузовую машину. Доверяя надежности своего Тандерболта, я полого пикировал на цель, пока отчетливо не различал даже мелкие детали, например - ручки дверей, делал залп и кабрировал, зная, что броня надежно защитить меня от случайных осколков. Учитывая достаточно точный прицел «американца», попадания выходили как в «яблочко».
            Выполнив задачу вне противодействия вражеской авиации,  мы стали уходить в сторону своего аэродрома. Один из летчиков сообщил, что видит бомбардировщики, атакующие позиции наших войск.  Сопровождение уже ушло но, имея господство в воздухе, мы не могли упустить такой шанс, и пошли на  врага. Бомбардировщиков было немного, сопровождали их два истребителя, идущих ниже нас.  Преимущество было за нами. В результате непродолжительного боя   удалось поджечь, сбить или повредить четыре самолета противника без собственных потерь, еще четыре самолета, как выяснилось потом, сбило наше сопровождение, потеряв один самолет. Сегодня наш день! Лично я так никого и не догнал, мне достались только  парашютисты,  не став их расстреливать - все равно попадут в плен. Я сел с чувством выполненного долга, атака наземных целей прошла успешно, самолет вернулся без повреждений.
 
            19 января в 10:15 вылетели на атаку наземных целей в район южнее Будапешта. Там в двадцати пяти километрах от города противник стягивал подкрепления, пытаясь прорваться к Будапешту, нанеся танковый контрудар по войскам 2-го Украинского фронта.
            Идем как вчера звеном из четырех Р-47 на высоте две тысячи шестьсот метров, только без сопровождения. Мы ведь и сами истребители. Скопления фашистских войск не обнаружили. На одной из дорог заметили два грузовых автомобиля в сопровождении танка, решили атаковать. Мои товарищи сбросили бомбы почти с горизонтального полета и те, упав в поле рядом с дорогой, в цель не попали. Я решил атаковать почти с бреющего полета, выбрал ракурс,  и когда капот «накрыл» автомашины, сбросил бомбы. Вышел из атаки боевым разворотом, думаю – промазал. Смотрю, один из грузовиков остановился и дымит, тент с него сорвало.  Бомбы упали рядом, но и этого хватило, две бомбы общим весом почти в полтонны около двухсот килограммов взрывчатки. Остальные Р-47 в повторных заходах добили танк и второй автомобиль. Не встретив самолетов противника, мы вернулись на аэродром без происшествий.
 
            Семен Давидович решил использовать нас по максимуму. 20 января вылетаем в одиннадцать утра. Цель: железная дорога в районе Комарно – тыловая артерия группировки противника. Сегодня нас эскортирует целая эскадрилья Яков 17-воздушной армии. Над Комарно появилась четверка истребителей противника.  Командир нашей группы уже увидел идущий товарный поезд – это большая удача, не просто разбомбить рельсы или станцию, а уничтожить состав.  С курса не сходим. Яки отстали, дав врагу сделать по одному заходу. Я заметил, что по мне ведут огонь с задней полусферы, и попытался оторваться отвесным пикированием, получилось. Я снизился с двух тысяч двухсот метров почти до бреющего полета. Иду вдоль железнодорожного полотна против хода поезда. Товарищи уже сбросили бомбы, повредив состав. Делаю сброс прямо перед локомотивом, теперь поезд окончательно обездвижен, в следующих заходах ракеты и Браунинги завершили дело. Горкой набираю высоту,  чтобы вступить в бой с истребителями, но врага нигде нет. Я пристраиваюсь к одиночному Тандерболту, ища остальных товарищей. Слева выше идет четверка Яков, за ней другая, но Р-47 больше не наблюдаю. Неужели сбиты? Как сопровождение, имея численное превосходство, допустило атаку на нас. Уже в зоне аэродрома к нам пристроился еще один «Кувшин», четвертый самолет домой так и не вернулся, никто не видел, что стало с самолетом и летчиком.
            При заходе на посадку я несколько отвлекся  непонятным самолетом, идущим выше на пересекающихся курсах. Да это же По-2! Молодец «дедушка», самолет первоначального обучения прошедший всю войну как разведчик и легкий ночной бомбардировщик! Я представил как «неуютно» должны чувствовать себя пилоты во время боевых вылетов, находясь в кабине фанерного и полотняного тихохода. Я сидел в просторной кабине с кондиционером и мог, если что, «спрятаться» за плиту бронеспинки, к тому же, мой самолет  будет гореть гораздо дольше, чем десять-пятнадцать секунд отпущенных незащищенному биплану.
            Результатом сегодняшнего боевого вылета была потеря одного Тандерболта. Истребители сопровождения заявили о четырех сбитых фашистах без собственных потерь.
 
            В конце дня в полк прибыло начальство из 5-й ВА и Наркомата авиации. Пришел приказ о передаче наших самолетов 255 ИАП ВВС Северного флота, дислоцирующемуся в заполярье. Ох, и получили мы «по шапке» за «самовольное» использование импортной техники и за потерю четырех Тандербольтов. Вроде бы как Берман не должен был привлекать нас для ударных операций. Слава богу, Семен Давидович как-то выкрутился перед начальством.  Потерю самолетов решили скрыть или списать на аварии, «война  все спишет», вроде  мы никуда и не летали, а так, сидели все время на аэродроме в ожидании приказа. Восемь оставшихся Р-47  мы должны были перегнать в Ваенгу. Путь предстоял не близкий, более трех тысяч километров с несколькими промежуточными посадками. Проложенный штурманом маршрут проходил через районы дислокации  наших войск, но шел не вглубь советской территории, а  пролегал над территориями Венгрии, Словакии, Польши, затем над Балтийским морем Прибалтикой и Карельским перешейком.
 
            Хорошо отдохнув и плотно пообедав на следующий день 21 января в 14:15 группой из восьми Тандерболтов   мы поднялись в воздух,  взяв курс на север. Тем же маршрутом вылетело несколько транспортных самолетов с техническим персоналом и оборудованием. Над  территорией Словакии нас взялись сопровождать несколько разведывательных Пе-2  511-го полка. Шли тремя группами: впереди на высоте двух километров транспорты, выше на двести метров - первое звено, в котором мой самолет - четвертый, на трех тысячах – второе звено. Хотя маршрут был проложен над территориями занятыми нашими войсками, встреча с истребителями противника не исключалась, поэтому шли со снаряженными пулеметами по пятьсот выстрелов на каждый из восьми стволов. Так и получилось. В районе польско-германской границе, слева с территории Германии с превышением показались четыре точки превратившиеся в Бф -109 - «Мессершмитты»!
            Один из  Тандерболтов нашего звена был атакован и сбит на моих глазах. Завязался неманевренный бой на вертикалях. Мне удалось зайти в хвост фрицу, он попытался уйти переворотом, я за ним. У «кувшина» хорошая скорость пикирования. На выходе он потянул на левый вираж, мне удалось приблизиться метров до трехсот. Немец попытался сбросить меня, перекладывая крен, это было его ошибкой. Я еще приблизился и с дистанции менее двухсот метров произвел несколько продолжительных залпов из восьми своих «дудок». Мессершмитт задымился  и спиралью пошел к земле. Так я сбил свой первый истребитель!
            Бой закончился, немцы, потеряв еще один самолет, ушли на свою территорию, наши потери составили один Тандерболт. Интересно, засчитают ли мне эту победу, если нашей группы на фронте как бы ни существует?
            Пролетая над Польшей, уже войдя в зону аэродрома промежуточной посадки, я несколько отклонился от группы и был обстрелян с земли нашими зенитками, возможно расчеты приняли незнакомый тупоносый самолет за Фокке-Вульф, благо – промазали.
            На посадке  устав от длинного перелета и нервного напряжения боя я допустил небольшого «козла». Крепкие стойки Р-47 с честью выдержали ошибку пилота.
 
            Через несколько дней мы приземлились на аэродроме заснеженной Ваенги. Мне было жаль расставаться  с «кувшином» - крепким и надежным самолетом с мощнейшим двигателем. Тяжелым для маневренного боя, но идеальным для дальних маршрутных полетов. Куда теперь направит меня судьба?
 
            Вскоре наша небольшая группа была расформирована. Я получил назначение в 16-Гвардейский Истребительный Авиационный Полк, куда прибыл в начале марта, надев гвардейский знак на правую сторону груди. Командиром полка на тот момент был дважды Герой майор Григорий Речкалов. Полк имел славную историю, только на счету «моей» второй эскадрильи, было более ста двадцати восьми воздушных побед. Мое направление как летчика «Харрикейнов» и «Тандерболтов» не было случайным. Полк с конца 1942 года летал на Р-39 Аэрокобрах. Наконец сбылась моя мечта освоить этот оригинальный самолет. Мне достался сравнительно новый истребитель  1944 года выпуска. Я быстро освоил новую технику и с первого вылета влюбился в «Кобру». Отличный обзор на взлете и посадке, никакого тебе руления «змейками» и т.д., мощная  37 мм пушка в валу винта «раскладывающая» любой самолет противника, плюс два 12,7 мм Браунинга. Мощный и маневренный  Р-39 вобрал в  себя лучшие качества «моих» предыдущих самолетов.
 
            За  две недели, что я осваивал «Кобру», должность командира полка занял капитан Иван Бабак, также Герой Советского Союза, Речкалов пошел на повышение.  Полк находился у границ Германии, но массированных действий не вел. Некоторое количество свободного времени я решил посветить воспоминаниям,  начав вести эту тетрадь. В любом случае война скоро закончится, и я вернусь домой к мирной жизни. Не знаю, захочу ли я продолжить службу в армии или стану гражданским человеком. Моя карьера в авиации сложилась не лучшим образом. Начав войну многообещающим лейтенантом – «сталинским соколом» я  вступил в бой еще в августе 1942 года, но ратная жизнь  как-то не сложилась, боевых вылетов и заслуг у меня не много, я так и заканчиваю войну лейтенантом, не имеющим настоящих боевых наград. Я много времени провел в учебных полках, был перегонщиком, но, самое интересное, что, готовясь стать пилотом «Яков», «МиГов» и «Ла», я воевал только на английской или американской технике, о чем, впрочем, не жалею.
 
            14 марта 1945 года состоялся мой первый боевой вылет на Р-39. Вылетели на прикрытие группы атакующей немецкие танки в районе Кольберга. Взлет произвели в 16:00. Погода портится:  в воздухе легкая дымка, на высоте  полутора километров собирается облачность. Наша группа из шести «Кобр» сопровождает звено из четырех пушечных «Яков» с подвесками по две бомбы небольшого калибра – не очень эффективное и скорее психологическое оружие против бронетехники. «Яки» идут на высоте менее двух тысяч метров – в своем высотном диапазоне, чтобы легче обнаружить танки. В четверке Р-39 я замыкающий, идем на высоте два с половиной километра Значительно выше и чуть сзади «крадется» еще пара «Кобр» - «кубанская этажерка» с размыканием по строю и высоте. Старые летчики полка утверждают что «этажерку»  ввел Саша Покрышкин – бывший командир 16 Гвардейского полка, а ныне – командир 9-й гвардейской авиадивизии. Наша задача  не допустить вражеские истребители к «Якам», а цель верхней пары – снимать немцев с наших хвостов. Каждый сконцентрирован на выполнении своей  задачи не беспокоясь о задней полусфере.
            Я вовремя получил Аэрокобру. На Харрикейне в моей шкуре летал неопытный пилот с «выпученными» глазами, и сбил я свой первый самолет скорее случайно, медлительный «Юнкерс» был легкой мишенью. Мое летное мастерство значительно выросло в учебном полку на «Лавочке» и отшлифовалось в немногочисленных вылетах на Тандерболте. Теперь я чувствовал что готов, и Р-39 был оптимальным самолетом, возможности которого я смогу использовать на полную катушку.
            На окраинах Кольберга начала стрельбу полевая зенитная артиллерия противника, но огонь был неплотный, чувствовалась нехватка техники и боеприпасов. «Яки» обнаружили несколько танков пытающихся прорваться к городу, не больше трех, и чтобы не попасть по своим войскам, начали штурмовку целей почти с бреющего полета.
            С запада появились две пары немецких истребителей, я их еще не вижу, их обнаружил командир группы «Яков». «Штурмовики» бросив танки, вступили в воздушный бой, мы остались прикрывать сверху «каруселью», готовясь спикировать на любой самолет противника. Бой был скоротечный: три самолета противника были сбиты, два «Кобрами» и один «Яками», четвертый ушел. Я прикрывал самолет ведущего и поэтому немцев видел только мельком с большой дистанции, даже не успев определить тип истребителей.
            «Яки» вернулись к штурмовке, ведя огонь из противотанковых пушек. Один их летчиков допустив ошибку в техники пилотирования, врезался в землю рядом с наступающей немецкой бронетехникой, летчик конечно погиб. Результат атаки танков бомбовым и пушечным вооружением  был нулевым. Мы могли бы помочь своими 37-мм пушками, но команды не было и мы ждали сверху, пока «Яки», расстреляв весь  боезапас, легли на линию обратного пути, тогда и  «Кобры» пошли обратно.
            Так и не сделав ни одного выстрела, абсолютно не боясь внезапной атаки почти отсутствующей авиации противника,  на обратном пути я оторвался от группы, чтобы  покувыркаться  и лучше почувствовать самолет.  Наше господство в воздухе было полным.
            Есть мнение, что фигуры сложного или высшего пилотажа не нужны летчикам скоростных самолетов, мол, время боев «на одном месте в свалке» закончилось. Это абсолютная ерунда. Действительно, далеко не все фигуры высшего пилотажа  применимы в скоростном бою, иногда достаточно просто разогнаться в горизонте, дать меткий залп и уйти в «стратосферу» или спикировать к земле на максимально допустимой скорости, обгоняя возможные выстрелы вдогон. На таких скоростях любое резкое изменение направления вызовет перегрузку непереносимую для пилота. Пилотаж нужен для другого, он убирает страх и  дает необходимое  чувство единение с самолетом, уверенность в себе и своих действиях. Если самолет не становится твоим продолжением, готовым выполнить любые эволюции, ты очень посредственный летчик и любая нестандартная ситуация или неопределенное положение вызовет в тебе страх и растерянность.
 
            На следующий день нестабильная весенняя погода все-таки испортилась, нашел неплотный туман, который не рассеивался даже днем.
            Наши наземные войска вели тяжелые бои по прорыву обороны восточно-померанской группировки немцев.  Мы получили задание по сопровождению бомбардировщиков атакующих немецкие позиции в районе Цоппота. По сведениям, поступающим в полк, бои идут кровавые, немцы защищаются умело с упорством, граничащим с героизмом, проводят многочисленные контратаки. Вылет назначен на пятнадцать часов, начальство полагает, что туман рассеется, и у меня есть время сделать несколько записей в этой тетради.
 
            15 марта 1945 года. Взлетели только в 15:45. туман полностью так и не рассеялся, но облачность  достаточно высокая и видимость в районе аэродрома позволяет произвести взлет. Сегодня шестерка наших «Кобр» прикрывает большую группу штурмовиков. Над целью ожидается плотный огонь стационарных зенитных батарей, надеемся, что он не будет усилен немецкими истребителями.
            Надежды не оправдались. Сразу после взлета наша группа была атакована парой немецких самолетов, попытавшихся блокировать аэродром. Первый раз в марте немцы залетели так далеко. Поднявшаяся в воздух эскадрилья приняла вызов. Да и выбора не было. Бой пошел на виражах на малой высоте. Один из наших тут же был сбит и упал почти на аэродром. На левом вираже мне удалось зайти немцу в хвост, это был Фокке-Вульф 190. Когда он увеличил левый крен, я переложил свой самолет вправо, наши курсы встретились,  фриц оказался в прицеле, короткий залп и мой «первый» сбитый на «кобре» рухнул  на землю. Второй немец ушел. Мы не могли пуститься в погоню, так как нас уже ждали Илы. Задержанная боем  оставшаяся пятерка вышла в обозначенный квадрат на десять минут позже и штурмовики  ушли. Мы полетели  вдогон. С учетом того, что Ил-2 ходят на малых высотах, идем достаточно низко на полутора тысячах метров, для Р-39 это плохо, немцы ходят значительно выше. Но, поднявшись, мы не увидим штурмовики. Надежда на верхнюю пару  прикрытия.
            Для истребителя нет задания хуже, чем сопровождение бомбардировщиков. Ты связан по рукам и ногам, если видишь вражеские бомбардировщики их трогать нельзя, видишь истребители, думаешь не об атаке, а о том чтобы они прошли стороной, не заметив группу. Если начался воздушный бой, мечтаешь,  чтобы  противник захотел в первую очередь убить тебя, а не бомбардировщики, тогда ты сможешь попытаться связать его боем, дав тяжеловозам выполнить  задачу.
            Впереди над Цоппотом уже начался бой. Не знаю, как штурмовикам удалось в тумане обнаружить противника, но их ведущий группы сообщил, что видит транспортную  колонну в сопровождении танков, впрочем, туман в районе цели не был плотным, скорее дымка. Начав штурмовку, Ил-2 сами были атакованы немецкими истребителями, видимо район Данцига был очень ценен для фашистов, раз они смогли выделить на его прикрытие значительные силы  авиации. По радиообмену на наших частотах  можно было понять, что на всем участке фронта  идут стычки между люфтваффе и советской авиацией. Пара немцев попытавшихся блокировать наш аэродром частично выполнили свою задачу, выйдя на цели без прикрытия, штурмовики понесли значительные потери от огня с земли и Фокке-Вульфов.
            Когда мы оказались в районе Цоппота, Илы уже поворачивали домой. Уклонившись от боя, немцы с набором высоты пошли в свою сторону. Сделав круг над опустевшим квадратом, мы легли на обратный курс на полутора тысячах метров. Это было нашей ошибкой. Немцы решили не отпускать нашу группу, их маневр был рассчитан на ослабление нашего внимания. Не успели мы пройти и десяти километров, как были  сзади сверху атакованы звеном ФВ-190. В первую очередь немцев интересовали не «Кобры», а оставшиеся Илы-2. Мы бросились отсекать фашистов от штурмовиков. Завязался бой  на виражах и вертикалях на малой высоте, иногда приходилось снижаться до трехсот метров. Оба типа самолетов у земли были «утюгами», но «Кобра» секунд на пять  живее в вираже, и это было нашим преимуществом. Один из немцев был сбит почти сразу. В этот раз мы не дали уйти и остальным. После боя продолжавшегося около десяти минут, потеряв один Р-39, летчик выпрыгнул над нашей территорией и остался жив, группа добилась полной победы.
            Солнце клонилось к закату, туман усиливался, облачность сгущалась, надо было возвращаться домой. В какой то момент в тумане я отстал от ведущего. Я летел, уже достаточно расслабившись от прошедшего боевого пилотажа,  не ожидая  каких либо сюрпризов. Внезапный  мощный удар по самолету сзади вывел меня из спокойного состояния, звук был такой, что можно было подумать, что самолет попал под танк, пущенный со скоростью километров четыреста. «Кобра» потеряла управление по тангажу,  кабина начала заполняться дымом и жаром, идущим от двигателя. Инстинктивно  почувствовав, что надо выбираться, я  сбросил левую дверь и стал на обрез, двигатель горел, хвост самолета был поврежден, я не понял, что произошло, но мне ничего не оставалось, как покинуть неуправляемый самолет. С одной стороны:  Аэрокобра - удобный для покидания самолет, не надо вставать на сидение, ставить ноги на борт кабины, сбросил дверь и на выход, почти как из легкового автомобиля. С другой – очень частые случаи, когда пилоты, покидающие Кобру, получали травмы от удара стабилизатора. Я стал на крыло, сгруппировался, чтобы пройти под стабилизатором и  меня сорвало набегающим потоком. Дернув кольцо, я дождался открытия купола и в этот же момент почувствовал щемящую боль в области «божьего дара». Дело в том, что  летом 1944 года в запасном полку я получил только летнее обмундирование, запасные полки снабжались несколько хуже фронта. Поэтому, с учетом холодной и сырой погоды, я летал в старом кожаном пальто, достаточно неудобном в сочетании с подвесной системой. Видимо плохо подогнанные лямки парашюта в момент раскрытия купола сопровождающегося динамическим ударом передавили мне «мужское достоинство», а длина пальто не позволяла удобно сесть в подвесной системе. Боль была такой, что я не мог ни о чем думать, кроме как о том, что приземлюсь  с «яичницей» между ног и вряд ли у меня, когда-нибудь, будут дети. Сразу после приземления я полез в галифе, но все обошлось. Бог так заботится о потомстве, что даже незначительные неудобства, вызванные передавливанием или защемлением волос на интимном месте, вызывают такую боль, что испытывающий ее мужик ни о чем кроме спасения своего «богатства» в этот момент не думает. В отличие от профессиональных парашютистов пилоты не любят и даже боятся прыгать с парашютом, всячески стараясь избегать подобных упражнений. Скорее всего, это вызвано не страхом высоты, что было бы смешно для летчика, а психологией, негативным чувством аварии, ведь экипаж покидает самолет только тогда, когда сделать что-нибудь для спасения машины уже нельзя, происходит катастрофа и надо спасать свою жизнь. После этого случая, не смотря на удачное и единственное спасение, я окончательно «разочаровался» в прыжках с парашютом.
            Приземлился я недалеко от позиции наших артиллеристов. Там и выяснилось, что же произошло. Меня сбил немецкий реактивный самолет, догнав и спикировав  с большой высоты и тут же уйдя обратно в облака. Эта техника была большой редкостью на Восточном фронте. Я не имел опыта встречи с подобными истребителями.
            К вечеру я добрался в часть.
            В результате сегодняшнего вылета наш полк потерял три Аэрокобры и одного летчика, сбив пять Фокке-Вульфов. Штурмовики потеряли одиннадцать машин, заявив, что оборонительным огнем уничтожили четыре немецких истребителя. Итого: четырнадцать против девяти не в нашу пользу. Полк не нес таких единоразовых потерь со времен Львовско-Сандомирской операции. Мне было жаль свою «Кобру» - первый потерянный самолет с начала войны.
            В мое отсутствие полк потерял своего командира Ваню Бабака. Я принял новый Р-39 только через несколько дней. Новый комполка Аркадий Федоров присутствующий при  этом сказал буквально:
            – Потеряешь этот, пойдешь в кавалеристы!
            Сказал, конечно, в шутку, но я и сам не хотел повторения произошедшего.
 
            20 марта в утреннем тумане и при снизившейся облачности эскадрилья из восьми самолетов под командованием командира полка и в присутствии проверяющего инспектора из 9-й Авиационной  Дивизии вылетела на «свободную охоту» в район Данцыга.           
            Люфтваффе в условиях ухудшавшейся погоды пытаются организовать воздушное снабжение окруженных частей. В воздухе могут быть самолеты союзников, но вряд ли они залетят в наш сектор.
            В момент взлета на часах 7:30. После набора высоты разделились «этажеркой» на  четыре пары. Через двадцать минут патрулирования ведущий второй пары заметил группу из шести самолетов  идущих с курса 270 градусов несколько ниже нас. Бомбардировщики или транспортные. Сопровождения  не было. Две нижних пары, в одной из которых был я, пошли в атаку, четыре «Кобры» остались прикрывать сверху.
            Пролетев сквозь строй, я увидел, что это трехмоторные Юнкерсы. Представляю, какой ужас должны были испытывать пилоты транспортных машин при виде истребителей.
            Сделав разворот на сто восемьдесят градусов, я зашел с задней полусферы и в одной атаке сбил сразу две машины, огнем разрушив  левые плоскости. 37-мм снаряды буквально разорвали их крылья. Проскочив мимо падающих Ю-52, я заметил, что экипаж покидает неуправляемые машины. В коротком бою все Юнкерсы были сбиты.  
            Показалось несколько опоздавших Фокке-Вульфов. Разойдясь на встречных курсах, я смог быстрее войти в вираж догнать и сбить еще один самолет, также отстрелив ему плоскость. В неуправляемой штопорной бочке фриц понесся к земле. Все кончено, небо было чистым!
            Прошло более сорока минут  патрулирования в секторе, пора домой. Уже на земле я обнаружил, что моя Аэрокобра получила незначительные повреждения. Скорее всего, от пулеметного огня  транспортов.
            Результат сегодняшнего боя: восемь сбитых самолетов противника без собственных потерь. Для сравнения: соседний полк сегодня потерял четыре самолета, уничтожив двоих немцев
            На построении инспектор ВВС поздравил всех с успешным боевым вылетом и представил к правительственным наградам. Посмотрев на мою пустую грудь с одиноким гвардейским значком, он лично пообещал передать мне орден из дивизии, не дожидаясь пока документ на представление пройдет через все инстанции.
            Начальство не обмануло. На следующий день мне действительно передали Орден Красной Звезды. Аркадий, командир полка, лично вручил награду перед летным составом со словами:
            От Покрышкина, заслужил!
            Два дня в расположении эскадрильи я обмывал свою скорую награду. Спирта выпили два ведра. Несколько дней наша эскадрилья не летала.
 
            Погода наладилась. Наша часть перелетела под Бреслау, где вместо взлетно-посадочной полосы использует автостраду. Завтра снова в бой. Полетим прикрывать продвижение наших войск в районе Данцига и Гдыни, а там и до Берлина недалеко. Вот и для меня война не прошла даром – орденоносец! Бойня скоро закончится и возобновится мирная жизнь, какая она будет - конечно хорошая! Я решил остаться в авиации, но сразу после войны обязательно поеду домой повидать родителей, а еще женюсь. И хорошенько всё вспомнив, напишу мемуары, как я был «перегонщиком». Сейчас на это нет времени.
 
            Автор дневника погиб 25 марта 1945 года в воздушном бою над Сопотом сбив свой пятый (или седьмой) самолет противника. По сведениям очевидцев он открыл огонь с такой близкой дистанции, что его самолет врезался в поврежденный немецкий истребитель.
            Документального подтверждения боевого использования Р-47 ВВС РККА и боевых потерь «Тандерболтов» не обнаружено.
            Упомянутые в рассказе:
            Кондратьев Петр Васильевич – кадровый советский военный, участник советско-финской войны, Герой Советского Союза, на начало войны командовал полком под Ленинградом, затем бригадой ВВС Балтийского Флота, погиб в авиационной катастрофе 1 июня 43 г.
            Мясников Александр Фёдорович – из крестьян, кадровый военный, участник советско-финской войны, в начале войны капитан – командир эскадрильи, понижен за дисциплину до ст. лейтенанта - командира звена, вновь капитан, майор – заместитель командира полка, лично сбил 3 самолета противника, погиб в воздушном бою 11 сентября 42 г.
            Львов Семён Иванович – кадровый военный, участник боёв у озера Хасан и советско-финской войны, на начало войны ст. лейтенант – заместитель командира эскадрильи, лично сбил 7 самолетов противника, Герой Советского Союза, войну заканчивал на Дальнем Востоке, вышел на пенсию полковником, преподавателем ВУЗа.
            Чепелкин Пётр Афанасьевич – войну начал младшим лейтенантом, в сентябре 41 года приземлился в расположении чужого полка и продолжил воевать в его составе, дослужился до капитана, лично сбил 2 самолета противника, погиб в воздушном бою 14 августа 42 г. оторвавшись от своей группы увлекшись преследованием финского истребителя.
            Ефимов Матвей Андреевич – кадровый военный, летчик инструктор, лично сбил 3 самолета противника, Герой Советского Союза, капитан, погиб в воздушном бою 7 января 43 г.
            Каберов Игорь Александрович – морской летчик, войну начал на Балтике лейтенантом,  лично сбил 8 самолетов противника, в конце войны командовал эскадрильей на Тихом океане.
            Никитин Николай Михайлович – кадровый морской летчик, воевал в Испании и Финляндии, в начале войны командовал эскадрильей, затем полком, дивизией, лично сбил 3 самолета противника.
            Новиков Александр Александрович – участник гражданской войны в рядах Красной Армии, с 1933 года переведен в ВВС на должность начальника штаба авиационной бригады, во время войны командовал ВВС фронта, командующий ВВС, внес большой вклад в развитие советской авиации, говоря современным языком: был талантливым топ менеджером, хотя профессиональным летчиком не был, арестован и осужден в 1946 году на пять лет, реабилитирован.
            Речкалов Григорий Андреевич – летчик-ас, за день до начала войны был забракован по зрению, но, воспользовавшись неразберихой в первый день войны, продолжил летать на «Чайке», за первый месяц войны одержал 3 личных победы, после ранения был отправлен в запасной полк, откуда сбежал в свой, по разным данным сбил от 48 до 61 самолетов противника, Герой Советского Союза.
            Бабак Иван Ильич – попал на фронт в мае 42 г. на Кавказ, лично сбил 35 самолетов, в конце войны в звании старшего лейтенанта командовал полком Покрышкина, менее чем за два месяца до конца войны попал в плен, освобожден после Победы.
            Покрышкин Александр Иванович – официально считается вторым по результативности советским асом, трижды Герой Советского Союза, прошел боевой путь от заместителя командира эскадрильи до командира дивизии, первую победу одержал 26 июня 41 г. заключительный боевой вылет 30 апреля 45г., по разным данным сбил от 46 до 59 (или более) самолетов противника, активно разрабатывал тактику истребительной авиации.
            Фёдоров Аркадий Васильевич – советский ас, начал войну 22 июня 41 г., после пленения Бабака возглавил полк, лично сбил 24 самолета противника.
 
 
«Похождения бравого пилота»
 
            Мне снился сон, словно я умер, но не попал в ад, а был принят в небесное воинство.    
            Я был не один, а стоял, или точнее парил в огромной когорте ангелов, очень похожих друг на друга, разве что еле заметно отличающихся выражением ликов и золотым оттенком волос. В руках каждого из нас было по огненному мечу, а за спиной – крылья. Странное дело: я думал, что эти крылья должны мешать, доставлять некоторый дискомфорт, но они совершенно не ощущались. Я не мог рассмотреть из какой части спины они растут, но это место даже не чесалось. Они были моим естественным продолжением как любая другая часть тела.
            Внизу под нами, на страшной небесной глубине, уже шла битва. Мы были наподобие новобранцев – только что прибывших рекрутов, и нам предстояло присоединиться к сражению. По тайной, но всем понятной команде мы бросились целой армией на темную массу демонов. Мы падали вниз,  ускоряясь, я слышал свист ветра, чувствовал, как воздушный поток обтекает мое лицо и невесомое тело. Под давлением воздуха крылья иногда издавали странный звук, как хлопает развивающийся  на ветру флаг или раскрывается купол парашюта, но только хлопки были более приглушенные, и не причиняли вреда или болезненного ощущения. Так, несясь на встречу судьбе, мы падали несколько минут, хотя разве ангелам  известно людское время, пока с разгона с грохотом и мощным ударом не врезались в армию демонов. Началась сеча. Мы разили и разили нас. Я и не думал, что ангелы могут испытывать такое страстное чувство лютой ненависти, я и не думал, что ангелы могут умирать!
            Счет времени совершенно остановился, казалось сражение длиться бесконечно. Огненный меч был прекрасным оружием, я выбирал ближайшего демона, колол или рубил. Я смог рассмотреть, что наш противник очень похож на нас, разве что лики у них страшнее, а волосы и крылья имеют темно–красный оттенок. Я сразил многих, но один подобрался ко мне сбоку, вонзая играющий языками пламени клинок  мне под ребра. Боль была невыносима, я закричал и, теряя сознание, был ошарашен последней странной мыслью: неужели и ангелы умирают?
            Счета времени не было. Я проваливался в глухую слепую тьму и вдруг, внезапно, оказался на той самой первоначальной высоте, откуда началось наше падение в битву. Рана не болела, она  затянулась без следа, впрочем, о каком следе можно было говорить, имея невесомое тело. И опять я оказался посреди бесчисленного воинства, оно было таким огромным, что любой стоящий в строю мог считать себя в центре. Не мешкая, словно парашютисты, получившие команду «прыжок», мы соскользнули с невидимой опоры и опять помчались в гущу идущего сражения навстречу армии демонов. Я летел, а точнее падал с чувством непонимания происходящего, с чувством наивного удивления: я думал что рай – это вечное безмятежное пребывание в лоне бога, под сенью его любви, без ненависти и боли, словно майский цветок на лужайке под нежным солнцем, и что же оказывается:  рай, подобно скандинавской Вальхалле  – это непрекращающаяся битва добра со злом, без победителей и побежденных!
            Крылья яростно бились о встречный воздух, хлопая натянутым тентом.
 
            Я проснулся от навязчивого наглого стука в дверь.
            – Какова беса! – процедил я сквозь зубы, чувствуя как каждое тихое слово, сливается с невыносимым стуком и в полученном резонансе разбивает мою болящую голову кувалдой кривого кузнеца Арона, которым в детстве пугала меня мать. – Что за дурацкий сон, ох и перебрали мы вчера с Имре, празднуя День святого Иштвана!
            Грохот не прекращался. Поняв, что это не сон, я попытался вернуться к реальности, что доставило не малых мук. Встав с кровати, я обнаружил, что так и завалился спать в штанах и рубашке. В комнате пахло взводом солдат давно не ходивших в баню. По дороге к двери я чуть не споткнулся о валявшийся на полу котелок. – Надо поднять, вещь хорошая, купленная мной на рождественской ярмарке в Будапеште за десять пенге. Потом еще долго копошился в замке. В тяжелую голову вползла мысль, что так сильно я последний раз напивался в то самое рождество, гуляя всю ночь по кабакам с младшим братом Имре. Наконец дверь поддалась, на пороге стоял крупный военный с петлицами главного сержанта. Он попытался бесцеремонно оттолкнуть меня от двери и зайти внутрь. Не желая пускать незнакомца в неубранную комнату мне с трудом удалось сдержать этот штурм.
            – Чем обязан вам? – спросил я наглого мужика.
            – И он еще спрашивает! – голос сержанта гремел подобно выстрелу пушки: ты еще к восьми утра должен был явиться в призывную комиссию.
            – Какую комиссию? – спросил я, недоумевая и почесывая ноющий затылок.
            – По призыву в королевские вооруженные силы, вот по этой самой повестке – и сержант, достав бумажный листок, зачитал мое имя и фамилию, и о том, что я призываюсь на действительную военную службу и по этому поводу должен сегодня утром явиться на медицинскую комиссию.
            Из расплывчатого мутного тумана в голове начала составляться картина происходящего. Это всего лишь розыгрыш! Конечно – розыгрыш! Вчера я хорошо провел время в обществе родного брата и его знакомого - молодого лейтенанта. Вечеринка посвящалась призыву на службу как раз моего младшего брата Имре. Если его приятель – зеленый лейтенант стал на карьеру военного, то Имре совершенно не хотел служить и боялся призыва как черт святой церкви. Мы много пили и хорошо проводили время за анекдотами и всякими жизненными историями под завывание нескольких скрипок и смех кабацких девиц. Поскольку и Имре и его приятель были моложе меня и имели опыт разве что мальчишеских мордобоев, да общения со старшими их по возрасту несколькими одинокими дамами нетяжелого поведения, то основным рассказчиком был ваш покорный слуга. К тому же: десять лет назад я прошел службу в качестве воздушного наблюдателя – элиты так сказать,  и имел звание старшего капрала запаса, поэтому считал себя знатоком армейских традиций.
            – Ох, и потянешь ты лямку, разгильдяй! В армии из тебя сделают человека: подъем, смотр и ежедневная муштра, и первое: никаких там гулянок и увольнительных – дисциплина! Помню, был у нас обер-лейтенант, так тот, если видит, что солдат одет не по форме или неопрятно, подкрадется сзади и выпишет оплеуху в затылок по первое число, а рука у него была тяжелая, что конское копыто. Помню как-то раз, было холодно, и я одел под китель неуставной свитер, который обычно одевал вниз во время подъема на высоту,  Я шел по плацу, так этот обер-лейтенант заметил, что у меня из-под воротника торчит ворот свитера, и хотел проделать свою обычную экзекуцию. Но краем глаза я увидел, что он бежит сзади с кулачищем и, в последний момент, резко  присел. Командир, не ожидая такой прыткости, промахнулся, да так, что потерял равновесие и на глазах у всех шлепнулся  в лужу на краю плаца. Я думал: все,  светит мне гарнизонная тюрьма, но он ничего не сказал, только молча отряхнулся и пошел переодеваться – видимо ему стыдно стало, есть совесть и у обер-лейтенантов, так я его от привычки шпынять младших по званию отучил.
            Мои бравые рассказы о прелестях службы действовали  на Имре удручающе. Особенно когда я  вспомнил, как разбился у нас аэроплан, и то, что осталось от шофера и наблюдателя хоронили в заколоченных гробах, но зато на их поминках напились так, что забыли причину мероприятия и вместе с офицерами устроили настоящее гульбище со стрельбой вместо салюта, кто-то даже предлагал ехать к девочкам. 
            Не помогали и изрядное количество выпитого вермута и приятная компания.  Чтобы как-то подбодрить брата я встал из-за стола и сделал торжественное заявление, что, как мужчина,  завидую младшему брату, и вполне мог бы пойти в армию вместо него, если бы имелась такая возможность. На секунду в глазах брата вспыхнула искра надежды, но тут же потухла.
            – А что, ты хотел бы опять попасть в армию, нет, это все бравада! Ты служил в мирное время, а сейчас того и гляди вспыхнет драка с румынами или югославами!
            – Да я готов заключить с тобой спор, даю слово джентльмена, что  готов служить, если бы это было возможно, только обычную службу я прошел, но случись что, пойду, запишусь добровольцем!
            – У Блаэса – показал брат на лейтенанта – отец служит начальником призывной комиссии, он мог бы это устроить. Ты предлагал пари, я согласен. Сейчас я плачу за выпивку и мы идем на берег пруда, где устроим соревнование, кто дальше кинет камень, если побеждаешь ты, тогда делать нечего, завтра пойду на призывную комиссию. Если ты проиграешь – пойдешь служить вместо меня. Балаэнс станет нашим секундантом.
            Я уже пожалел о выпитом вермуте, тянувшем меня за язык, но слово джентльмена не оставляло возможности к отступлению.
            – А идем, улыбаясь, хлопнул я брата по плечу, плати за бухло и говори трактирщику: пусть жарит бараньи ножки на всех, да  несет на стол палинки,  мы еще вернемся.
            Шатающейся компанией мы вышли на берег пруда и стали искать в темной пыли подходящие камни. Затея выглядела изначально глупой, но вполне подходила под наше состояние. Луна была не в весе как церковная мышь и походила на сырный огрызок или саблю магометанина, да и при полной луне кидать камни в ночной пруд с попыткой оценить результаты, когда и  так двоится в глазах, затея  для идиотов.
            Брат заявил, что как старший по возрасту и званию, я должен кидать первым.
            Посмотрев на него с напускным презрением, я хорошо размахнулся и, рискуя вывихнуть не размятую руку, пустил камень в черную даль. Прошла пара секунд и булькающий звук  подтвердил его падение в воду.
            Настала очередь брата, он долго пытался приноровиться, делая ложные взмахи, и, наконец, выполнил свою часть дуэли. Тихий звук подтвердил попадание в бескрайнюю цель.
            – Ты видел это – завопил Имре, мой дальше! – как будто что–то можно было видеть в темной воде.
            – С чего ты так решил? – спросил я, посмотрев на брата свысока.
            – Бульканье моего камня было тише, значит, он улетел дальше, подтвердите это сударь, обратился он к лейтенанту.
            Мой брат слыл хитрецом, и будь я трезв, я вполне бы оспорил его радость, предположив, что он выбрал более легкий камень, но сейчас я был в прекрасном шутливом настроении, к тому же пьяная честь не давала мне опускаться до мелочей. Все равно это шутка – подумал я про себя, и завтра мой брат отправиться тянуть лямку, а я вернусь к своим обязанностям управляющего ресторанчика «Кодмон».
            Мы вернулись в трактир,  закончив веселый ужин бараниной и самогоном. Дороги домой я не помнил, а теперь у меня на пороге стоял детина - главный сержант и утверждает, что я должен идти на службу.
            – Любезнейший – начал я:  это недоразумение, на службу должен идти мой младший брат, и он живет по другому адресу.
            – В повестке стоит этот адрес – гаркнул сержант, сунув бумажку мне под нос, собирайся. Если каждый рекрут будет выдумывать разные байки, то «Его светлость» останется без армии. Я встречал много симулянтов, притворяющихся больными, глотающих перед медицинской комиссией всякую гадость, один даже попробовал сожрать ртуть.
            – И что?
            – Этот, кажется, действительно не прошел призыва, он отравился, ослеп и вскоре умер, а мог бы с честью служить на благо королевства.
            В копии повестки действительно был прописан я, видимо папа Блаэса не был настроен на туже шутливую волну, и принял просьбу сына за чистую монету.
            – Вот засранцы! – процедил я сквозь зубы.
            Главный сержант напрягся.
            – Не подумайте господин начальник, это я не вам, повторяю: все это недоразумение, разве вы не видите что я несколько старше призывного возраста, возможно, я молодо выгляжу, хотя вечер закончился тяжело, но вчера мне исполнилось тридцать, и я имею чин отставного старшего капрала.
            – Да ты фантазер, коих я еще не встречал, десять минут на сборы, и я жду тебя внизу, и не подумай что-либо выкинуть, или тебя привлекут за симулянство, а может быть  и за государственную измену.
            Я понял, что перечить солдафону бесполезно, и раз повестка моя, я должен явиться в комиссариат, где смогу доказать абсурдность ситуации. Быстро, по военному приведя себя в порядок, я оделся и вышел на улицу, искать военные документы времени не было, но я надеялся, что и без них все разрешится.
            Моему удивлению не было предела, когда на пороге призывной комиссии в числе нескольких десятков  рекрутов я встретил Имре, на нем лица не было, впрочем, причиной его плачевного внешнего вида я считал последствия вчерашней попойки. Оказывается: отец  приятеля выписал повестку мне, но не отменил призыв моего брата. От комичности ситуации я хохотал так, что привлек внимание не только караула, но и врача, вышедшего на крыльцо полюбопытствовать о причине такого веселья.
            Наконец, раздев до белья, нас повели по цепи кабинетов, где сидели доктора призывной комиссии. В некоторые кабинеты нас заводили по несколько человек, в некоторые по одиночке. Я подошел к двери, на которой было написано «стучать» и постучал. Услышав низкий женский голос: - войдите, я приоткрыл дверь и оказался в кабинете один на один с врачом - дамой несколько старше меня. Врач посмотрела на меня стеклянным взглядом, отвернулась к окну, мне показалось, что лицо ее краснеет как от стыда, затем она повернулась ко мне, опустив голову и закрыв глаза и лоб ладонью, как будто задумалась.
            – Оголитесь, – услышал я низкий голос. С дамами я привык играть первую скрипку, но сейчас, как под гипнозом, я выполнил требование доктора, совершенно оголившись.  Мадам осмотрела меня томным взглядом и опять закрыла глаза ладонью. – Одевайтесь, можете идти.
             К счастью, в своем возрасте я был лишен юношеских комплексов.
            – Сударыня, я понимаю, что это ваша работа, но, как приличный человек, я не предлагаю жениться, но готов встретиться с вами в любое время сегодня вечером  в уютном местном ресторанчике «Кодмон», управляющим которого имею честь быть, если на то будет ваше согласие.
            Дама отнеслась к моему предложению как к шутке, впрочем, отказа, как и по морде, я не получил, выйдя от доктора в приподнятом настроении.
            В последнем кабинете совершенно голых призывников встречал старший военный врач, дающий окончательное заключение о служебной пригодности.
            Я, конечно, мог закатить скандал, кричать, что дойду до военного министра, что это вопиющая ошибка, и я совершенно не должен идти в армию, но мне стало так жалко родного брата, плетущегося за мной с настроением будущего висельника, что я решил пока не прерывать идущий театр абсурда, и как можно дольше поддерживать брата. – Я всегда успею выйти из смешной ситуации – убедил сам себя я, еще не веря, что все произошедшее - это правда, а не нелепый розыгрыш.
            Нас признали годными к действительной воинской службе и в числе других новобранцев отправили в школу первоначальной подготовки, а затем в ротную школу. Если для  молодых солдат, призванных на два года, время текло словно каторга, я, относясь ко всему с философским спокойствием, видел в службе даже некоторое развлечение. Зная, что нахожусь не «на своем месте», я относился к происходящему, как к некому приключению, считая, что всегда смогу избавиться от неприятной реальности как от захватывающего, но страшного сна, то есть – проснуться.  Во-первых, я был старше всех и опытнее, при этом обладал крепким здоровьем, во-вторых, покровительствуя над братом, я исполнял некий «отцовский» долг, так как не всегда мог уделять ему должное внимание в прошлом, в-третьих, мой возраст не мог оставаться незамеченным, и я давно уже поставил в известность командиров, что попал на службу странным образом. В моем деле разобрались и даже вернули мне звание, так что после полугода службы я был совсем не рядовым, но, как оказалось, бюрократическая машина военного министерства совершенно не умела давать быстрый задний ход, в моем деле обещали разобраться, но просто так отпустить со службы меня, призванного в общем законном порядке, ни один местный командир не мог, поэтому приходилось ждать и верить, что все образуется само собой.
            Наступила весна. После праздника революции нас начали готовить к отправке в действующие бригады.
            – Вот увидите – бурчал курсант Лайош – наш товарищ по ротной школе: нас непременно отправят в Югославию, глупо думать, что мы остановимся на Словакии.
            Отец Лайоша работал дворецким у некой важной дипломатической особы из Будапешта, поэтому курсант считал себя знатоком европейской политике. 
            – Венгрия поставлена на военные рельсы, не зря же мы присоединились к Тройственному пакту, война идет полтора года и немцы, наши союзники, властвуют в Европе. Сейчас Гитлер объединится со Сталиным и вместе они дожмут англичан со всеми их колониями, нам же с итальянцами предстоит разобраться с соседями на Балканах.
            Признаться, мне было все равно до всей этой мировой чепухи, я лишь ждал, когда меня, наконец, отпустят домой, и я смогу вернуться к обязанностям управляющего. Имре ныл, что хорошо бы оставшиеся полтора года обязательной службы провести без военных действий. Мне же доставляло удовольствие шутить над братом, утверждая, что меня вот-вот отправят домой, а его - в маршевую бригаду под пули, должна же быть высшая справедливость, поскольку я попал в армию по его глупой шутке.
            В начале апреля нас стали готовить к выпуску, в школу прибыли «покупатели», а нас построили на плацу в полной выкладке с ранцами за спиной и винтовками «на плечо». 
Прибывших офицеров было трое: небольшого роста коренастый лейтенант парашютист, здоровенный верзила круглолицый майор военно-воздушных сил, и щупленький худощавый лейтенант  бронетанковых войск. Эти трое должны были выбрать подходящих кандидатов в свои рода войск, остальных курсантов ждала судьба пехотинцев.
            Прибывшие офицеры, желая произвести приятное впечатление на курсантов, шутили и подбадривали рядовых. Нам скомандовали вольно, и объявили, что есть квоты для желающих проходить дальнейшую службу в этих войсках, и, до обеда, каждый кандидат может определиться и подать рапорт, после чего отберут наиболее достойных из всех желающих.
            Нас распустили.
            – Ну, что, Имре, куда тебя записать, в парашютисты и летчики ты явно не годишься, так как все, что находится выше второго этажа, вызывает у тебя приступ тошноты, остается пойти в танкисты: всегда на земле, да и в танке можно столько всего полезного возить: хоть выпивку, хоть закуску – то, что в самолет не поместишь и за пазухой не спрячешь!
            – Давайте рассуждать логически – вставил Лайош: - парашютист, этот лейтенант Жюли, выглядит бравым воякой, хоть и зубоскалил вместе с летчиком, но спуску не даст, такой загоняет до смерти, нет, парашютный батальон – это не рай под крылышком тетушки Юфрозины (так звали его тетю, работавшую кухаркой у дипломата). Танкист показался мне еще хуже: худой и злобный, словно пастырь в конце поста, он и шутил меньше всех, только ехидно улыбался, а взгляд жесткий сверлящий как у кошки на мышь. Мне больше всех майор понравился, у него самый добродушный идиотский вид, и кто вам сказал,  что он летчик, видели, какую морду наел на казенных харчах, красную как у пьяницы приходского священника, с таким пузом он и в самолет не влезет, а влезет, уж точно не выберется. Нет, говорю я вам, майор этот какой-нибудь начальник интендантской службы, если запишемся к нему, будем жить как у бога за пазухой: заведовать продовольствием и прочим военным имуществом, и никакой тебе передовой Имре!
            Последний довод подействовал не только на Имре, но и на меня.
            – Только вот оно что, я, как самый старший по возрасту и по званию, пойду договариваться за нас троих, к тому же я  в прошлую службу летал наблюдателям, так что знаю толк в аэропланах и воздухоплавании, думаю, это сыграет должную роль.
            Все прошло как по маслу. Майор долго изучал наши документы и уже было начал сомневаться, стоит ли брать нас троих среди других кандидатов. Тогда я, заочно заручившись поддержкой нашего ротного, без ненужных в данной ситуации подробностей, рассказал ему свою историю, намекнув, что второй раз пошел служить добровольно, и вообще являюсь подготовленным кадром.
            На следующий день наша тройка и еще пятеро отобранных кандидатов в сопровождении майора ехали в пассажирском поезде в Кечкемет. По прибытию майор обратился ко мне как к старшему всей группы курсантов.
            – У меня для вас есть предложение: если остальных янычаров, так он называл наших курсантов, отправят в аэродромное обслуживание, вас я буду рекомендовать в летную академию, непрактично держать на земле человека бывшего в небе, пусть даже десять лет назад.
            Предложение майора неожиданно открывала для меня новые перспективы. Высоты я не боялся, а почему бы ни попробовать себя в качестве пилота. В Европе война, и меня, прошедшего подготовку и давшего присягу,  не отпустят в ближней перспективе, что ждет меня впереди: муштра и тяжелая грязная работа солдата, и это в лучшем случае, если Венгрия не вступит в войну. Учеба в летной академии переводила меня на другой уровень: в элитные войска – белую кость, это уже не просто воинская повинность, а перспектива. За пол года  школы первоначальной подготовки и учебной роты я во многом переосмыслил собственную жизнь, кем я был, гордо называя себя управляющим ресторана – приказчиком на побегушках у хозяина, всегда пьяного, много курящего тяжелого табака и сквернословящего по любому поводу. Но как сказать Имре, не брошу же я своего младшего брата. Я сообщил майору, что имею двух прекрасных товарищей, которые спят и видят себя пилотами, назвав брата и Лайоша. Тот, сделал вид, что не понимает о ком речь, словно я уже не просил за них несколько дней назад, стал копаться в портфеле, ища бумаге, которые потом долго читал. Все это время, вытянувшись струной с физиономией любезного официанта, я обещал ему бесплатную выпивку и закуску в «Кадмоне» после войны.
            Патриотические чувства майора,  смешавшись с далекой перспективой халявного стола в кабаке, взяли верх.
            – Но, если вы ручаетесь за этих янычаров, я буду рекомендовать вашу троицу, похвально, что такие молодые патриоты интересуются авиацией.
            Я вернулся к товарищам, стараясь вести себя как можно более непринужденно и изобразив на лице загадочность.
            – Нас переводят в элиту, мы будем учиться в летной академии.
            На лице Лайоша изобразилось крайнее удивление, побледневший Имре был готов упасть в обморок.
            – Не дрейф – подбодрил я брата: - вот увидишь, это правильный выбор. Я торжествовал - это тебе месть, Имре за то, что ты втянул меня во всю эту авантюру, есть справедливость!
            Через несколько дней мы узнали, что Венгрия начала войну с Югославией, и что большинство курсантов нашей учебной роты отправлены в действующие войска. У меня появился железный аргумент в пользу летной академии, окончательно успокоивший Имре.
            – Видишь, сейчас мы бы маршировали под пулями где-нибудь в Бачке между  Тиссой и Дунаем. Там уж точно нюхнули пороха, а так мы на целых два года обеспечены хорошим провиантом  и размеренной жизнью, словно богатые студенты или господа офицеры!
            – Пока мы будем отсиживаться в академии, словно тыловые крысы, война глядишь, и закончиться! – поддержал меня неунывающий Лайош.
 
            Учеба в летной академии выгодно отличалась от учебной роты. Подъем был на час позже, затем гимнастика и завтрак с кофе. После завтрака мы шли на теоретические занятия, которые продолжались до обеда, после  - обед, на котором обязательно давали куриное мясо, яйца, масло и какие либо фрукты и овощи, после было два часа свободного времени, некоторые курсанты использовали его по прямому назначению – заваливались спать. Потом до ужина опять теория в классах. Каждые выходные – увольнительные, в которые наша компания прогуливалась в районе городского собора, посещали местные кабачки и бордели или болели за местную футбольную команду.
            – Это рай, а не служба – приговаривал оптимист Лайош, брат также был доволен. Имре, страдающего акрофобией, беспокоил только один вопрос: когда прыжок с парашютом, и когда начнутся полеты, но пока шел теоретический курс, можно было не думать о роковом будущем. Так устроена людская натура,  пускай впереди нас ждет нечто неотвратимое  страшное и болезненное, но пока мы здесь и сейчас в относительном комфорте, мы не задумываемся о неприятном будущем, иначе человечество давно бы сошло с ума.
            Тем временем Венгрия вступила в войну  против большевиков, и это еще раз подтвердило правильность нашего выбора. Говорили, что русские разбомбили казармы и дома в Кашши, и хотя некоторые из наших считали это проделкой румын, королевская армия нашла повод перейти границу Советской России. Но пока «старшие» товарищи, хорошо гульнув на выпускном банкете, отправлялись на фронт, нам предстояло почти два года обучения и можно было не беспокоиться ни о чем.
            Теория продолжалась, нас, наконец-то, допустили к осмотру самолетов и даже разрешали их мыть, а в дальнейшем -  разбирать и собирать двигатели и конструкцию планера, непременно натирая все детали до блеска ветошью. Венгерские королевские военно-воздушные силы имели пол тысячи  машин, из них около двухсот самолетов-истребителей итальянского производства. Нам предстояло осваивать «Чирри» – одноместный биплан, стоявший на вооружении, также для первоначального обучения поступило несколько «Фалько» - двухместных учебных версий более совершенного итальянского истребителя-биплана, недавно принятого на вооружение.  В академии также было несколько аэропланов, доставшихся от Австро-Венгерского наследия, и вызывавших во мне ностальгию по молодости, как правило, они использовались для одиночных парашютных прыжков. Нам сказали, что в Кечкемете мы выпрыгивать с самолета не будем, а лишь ограничимся прыжками с вышки, что невиданно подняло боевой дух Имре. Затем нам устроили показательный прыжок. Собрав всех курсантов на летном поле, один из инструкторов парашютной подготовки поднялся на двухместном аэроплане, затем вывалился из кабины и прыгнул.
            – Святая Агнес! – воскликнул Имре. Парашютист летел кубарем, неудачно покинув аэроплан, и ему потребовалось время, чтобы остановить вращение и раскрыть спасательный парашют у самой земли. Инструктор приземлился недалеко от стоящих с открытыми ртами курсантов, он должен был показывать пример, и пытался держать себя в руках, но при приземлении он подвернул ногу и первое, самое приличное, что мы услышали от него, это было:
            – Дерьмо, чтобы я еще согласился на подобные выступления!
Вечером инструктор напился в стельку.
            На следующий день нам предстояло отрабатывать технику прыжка на земле. Для этого нас всех погнали на трехметровую лестницу с верхней платформой как для прыжков в воду, курсанты должны были по очереди забираться наверх и прыгать в желтый песок с трехметровой высоты плотно сжав ступни полусогнутых ног. Подвернутая нога инструктора надоумила Имре на мазохизскую мысль.
            – А что, если я поломаю ногу и вместо настоящих прыжков и будущих полетов попаду в госпиталь?
            – Это плохая идея, - молвил я. - Если травма будет не страшной, после выздоровления тебя спишут из академии и отправят на русский фронт, а если перелом окажется серьезным, как ты потом сможешь зарабатывать себе на жизнь, тебе ни чего не останется, как сидеть на паперти базилики Святого Иштвана, среди таких же калек, лупцующих друг друга клюками, за милостыню.
            – Да, да! – подхватил Лайош: -  если уж тебе суждено сломать хоть ногу, хоть голову – от судьбы не уйдешь, но не стоит это делать против воли всевышнего. Мой отец, служивший в первую войну, рассказывал историю про одного капрала артиллериста. Дело было на берегу Гнилой Липы, он командовал расчетом орудия, и был крайне суеверный. Перед боем он жаловался сослуживцем, что по всем приметам быть ему сегодня убитым, а приятели только подшучивали над капралом.  Потом началась артиллерийская дуэль, и снарядом накрыло их пушку, весь расчет разметало, заряжающему, тому, что подтрунивал больше всех, оторвало голову, а у капрала ни царапины. Капрал, лишившийся пушки и всех товарищей отошел в окопы.  Русские пошли в наступление, наши в контратаку, ну и капрала за собой увлекли. Налетели казаки с фланга и всю роту порубали, один казак хотел проткнуть  капрала пикой, но лошадь под ним была убита и русский упал вместе с лошадью. Капрал спрятался под убитую скотину и так отлежался до конца боя. Затем  его нашли русские, и долго удивлялись, как он единственный выжил, а он все рассказывал, что за один бой потерял всех товарищей. На следующий день его отбили и вроде бы даже представили к награде за мужество.
            – И что случилось с ним дальше – робко поинтересовался Имре.
            – Он перестал верить в приметы, отказался от суеверий, и его, все-таки, убили – равнодушно закончил Лайош, глядя в побледневшее лицо брата.
 
            Теория закончилась, и после сдачи зачетов по аэродинамике, штурманской подготовке, конструкции самолета, азбуке Морзе и прочим, обязательным в авиации дисциплинам мы должны были приступить к летной практике. Признаться, я получал удовольствие от изучаемых дисциплин, и сдавал все на  высший бал. Моя нынешняя жизнь кардинально отличалась от прошедших десяти лет после срочной воинской службы. Я как будто помолодел лет на десять.
            Наступил сорок второй год.  Получив звания старших сержантов, в феврале слушатели академии были переведены на построенный пару лет назад аэродром Сольнок, находящийся в пятидесяти километрах от Кечкемета, где с весной и улучшением погоды  началась наша летная практика.
            – Должно быть летом на набережной Тисы красиво – заметил Лайош.
            – Возможно – поддержал я разговор: - но сейчас, в конце зимы, когда холодно и сыро, рекомендую местную достопримечательность: термальные бани – вот уж где можно  с пользой для организма проводить свободное время.
            Именно термальные бани, напомнившие родной город, стали нашим прибежищем с конца февраля до поздней весны, остальное время мы изучали район полетов и занимались обустройством аэродрома.
 
            5 мая  - этот день я запомню навсегда, именно 5 мая в прекрасный солнечный день я начал свою летную подготовку на учебном «Чирри» и не в качестве наблюдателя, а летчиком. Во время моей предыдущей службы авиаторы еще не пользовались таким уважением, пилоты больше считались воздушными шоферами, задачей которого было возить наблюдателя, сейчас все сильно изменилось. Германская военная доктрина, которой следовала и Венгрия, отводила авиации первостепенную роль в молниеносных теперешних войнах. От контроля воздуха и поддержки наземных войск зависели победы в нынешних битвах, теперь летчики пользовались большим уважением в обществе.
            Я делал значительные успехи, всегда первым из группы осваивая новые упражнения, наш доблестный полковник, начальник академии, отмечая мои достижения, позаботился о присвоении мне звания  главного сержанта и обещал произвести в подофицеры. Неплохо летал всегда уверенный в себе Лайош, и даже Имре почти удалось избавиться от боязни высоты, и хотя осваивал технику он с трудом, и при любом случае стремился отстраниться от полетов, все-таки летал. Я старался давить на страх брата перед фронтом, убеждая его, что лучше летать здесь в тылу, чем ходить в штыковые атаки на русских. – Поэтому кончай симулировать постоянные болезни и недомогания, пока тебя не списали за непригодность – говорил я Имре. Часами, словно инструктор, дополнительно занимался с братом, пытаясь помочь ему освоить самолет, и он полетел...
            Сольнок был интенсивно используемым аэродромом с подготовленной полосой в семьсот сорок метров, кроме нас здесь базировались венгерские истребительные части, осваивающие новые «Фалько» - монопланы, к которым нас даже не подпускали.
            В конце октября мы закончили программу первого года обучения и получили месячный отпуск. У меня появилась возможность вернуться домой и уладить все оставленные дела.
            После возвращения мы продолжили полеты и в начале апреля стали готовиться к зачислению в истребительные части собирающиеся отправиться на войну с Советами.
            Зимнее поражение под Сталинградом повергло страну в шок, мы понимали, что  война на востоке  - это совсем не прогулка, более того, Венгрия, в случае если что-то пойдет не так у Германии, могла повторить свое прошлое двадцатилетней давности, когда распалась империя, только в более страшных красках. С войной надо было заканчивать, но пока наше руководство не обеспечивало стране достойного выхода из мировой бойни, нужно было сражаться, в этих условиях даже несмелый Имре проникся духом патриотизма.
            Чем ближе был день нашего распределение в строевую часть, тем сильнее наэлектризовывались казармы, где после очередного тяжелого дня не затихало нервное возбуждение.
            – За что мы воюем – бурчал политически подкованный Лайош: - Ну ладно, я понимаю финнов. Они воюют за свою исконную землю, захваченную руски, я понимаю немцев, у них бзик стать мировой державой, слава Англии им, блин, не дает покоя. За что воюем мы? Мы воюем на стороне нацистов, потому что боимся коммунистов, а чем нацисты лучше. Одни убивают по классовому признаку, другие по расовому, впрочем, и те и другие достаточно убивают и себе подобных! Мир сошел с ума, не успела завершиться одна мировая бойня, как уже началась другая и в каждой из них Венгрия принимаем непосредственное участие. Ладно, немцы воюют за жизненное пространство, за  великую германскую идею, империю которую им так и не удалось создать, а за что воюет моя маленькая страна? Нет, у нас тоже есть свои амбиции и свое имперское прошлое, но все же!? Мы пережили чуму коммунизма в восемнадцатом, и теперь переживаем такую же чуму фашизма. Впрочем. Гитлер, втянув нас в войну, хотя бы сохранил нам независимость, я думаю, что Сталин просто бы присоединил нас к себе, сделав очередей советской республикой, как сделал он с Инфлянтией, так  что  выбора у нас нет, виват Гер Гитлер!
            – Наш регент  уже двадцать лет является адмиралом без моря в королевстве без короля – нарушен логический порядок вещей, с такого можно сойти с ума – пробовал  шутить я, чтобы разрядить обстановку.
            – Что мы вообще делаем на этой грёбаной войне, сотни мужчин, оставивших свои семьи и привычный уклад жизни, каковы наши цели? – начал ныть Имре.
            –  Мы завоевываем море для своего адмирала, Крошка – ответил я брату.
            – Ты, кажется, работал управляющим в ресторане – в разговор вмешался один из курсантов: - наверное, неплохо жил за счет жалования и чаевых.
            – Все чаевые от заведения сбрасывались в общий котелок, а затем делились между работниками от меры их участия, вообще-то в моей среде не принято было об этом распространяться, но это было так давно...  Да, я мог позволить себе снимать хорошую квартиру на втором этаже на улице Сечени, а также угостить волнующую даму бокальчиком Бикавера – а к чему ты заговорил про чаевые?
            – Русские, если победят, не будут давать чаевых, уж поверь мне, они возьмут все даром: и твой кабак и волнующих дам и подвалы с Бикавером. Если мы хотим вернуться к нормальной жизни на своей земле, когда закончиться эта проклятая война, а она обязательно закончиться, нам надо сражаться! Если уж сын Хорти не пожалел жизни, то что говорить о нас.
            Да, вставил Лайош: - сын регента, директор венгерской железной дороги, мог бы вполне отсиживаться в особняке с красавицей графиней и маленьким сыночком, попивая шампанское по праздникам, нет же, ушел на фронт и разбился под Осколом.
            Сын регента Иштван Хорти, летчик, действительно пошел добровольцем и погиб на русском фронте более полугода назад, для многих из нас его поступок был примером истинного героизма. Казарма замолчала.
 
            Выпуск из академии состоялся 18 мая – на месяц раньше обычного. Из-за обстановки на фронте нам не устраивали пышных церемоний или продолжительных отпусков, ограничившись выпускным банкетом. Через день выпускники, получив звание фенрихов, были направлены в боевые эскадрильи. Держась вместе, наша троица попала в истребительную эскадрилью 1/1 «Оса», проходившую переформатирование тут же в Сольноке. Капитан эскадрильи Дьердь, остался доволен нашей летной подготовкой и рекомендовал допустить нас к переподготовке на современные немецкие истребители Мессершмитт 109.
            – Это же надо, такое мерзкое животное сделать эмблемой эскадрильи – бурчал Имре с детства боявшийся ос и шмелей.
            – Оса – это не животное, а насекомое – поправил все знающий Лайош.
            – Да какая разница, мне смотреть на нее противно!
            – А ты подходи к самолету с закрытыми глазами – засмеялся Лайош.
            – Имре в детстве укусила оса за язык, когда он ел сладости – подхватил я  зоологическую беседу, с тех пор он терпеть не может насекомых.
            Наш дружный хохот прервал командир, сообщивший, что завтра утром мы отправляемся на русский фронт.
            На следующей день мы покинули Сольнок и через несколько суток оказались в Умани, где, также как и в Проскурове шло переучивание на современные Bf-109G-2.
            В нашей группе было еще несколько человек от прапорщика до капитана. Переподготовкой занимались немцы, они начали с того, что устроили нам «смотрины» нового самолета с демонстрацией его потрясающих возможностей. Надо сказать, что германские летчики отнеслись с должным уважением к нашей летной подготовке, выделив всего несколько дней для изучения матчасти, после чего допустили нас к ознакомительным полетам. Я был еще молодым летчиком, но жизненный опыт, помогающий разобраться в любых, даже незнакомых вопросах, подсказывал мне что Мессершмитт – это незаурядный самолет. Наверное, существовали и более маневренные и более легкие в управлении или мощнее вооруженные машины. Его главным преимуществом была скорость недоступная ни одному «итальянцу» из всех, что я видел в Кечкемете или Сольноке.
            – Лично мне Мессершмитт напоминает долговязую тощую проститутку Марлен из салона матушки Китти – пытался язвить Имре.
            – И поэтому тебе хочется оседлать его побыстрее? – поддел приятеля Лайош.
            – Не обзывай самолет, возможно, он спасет тебе жизнь, придурок! – вспылил я, когда услышал столь нелестные сравнения  понравившейся мне машины.
 
            – Наша переподготовка оказалась столь же быстрой, как и скорость Bf-109. Месяц интенсивных полетов, и обновленная «Оса» перелетела на восточный фронт на аэродроме Харьков-Основа. Прибыв к месту дислокации, на следующий день мы начали совершать ознакомительные полеты. Всего на аэродроме находилось двадцать два венгерских самолета 2-го авиасоединения. Было лето, и мы расположились прямо в палатках на краю летного поля, пытаясь обустроить свой быт в перерывах между вылетами. Нашим общим старшим командиром являлся полковник Шандор Илль, он же решал все вопросы с немцами, которые предоставили нам дополнительные самолеты и осуществляли обслуживание своих Мессершмиттов. Его любимым напутствием начинающим пилотам, страдающим особенной вспыльчивостью и рвущимся в бой было: - Воздушный бой – это вам не спортивное соревнование для горячих юнцов, а хорошо спланированное убийство. Кажется, он повторял слова некого аса первой мировой. 
            Мы действительно рвались в бой, но, учитывая нашу малую подготовку на немецких машинах, первые вылеты были на прикрытие своей территории, за линию фронта мы не летали и самолетов большевиков не встречали. Опытные пилоты от лейтенанта и выше успевшие пройти боевое крещение еще в сорок втором или начале этого года, отправляясь на сопровождение венгерских бомбардировщиков, вступали в редкие воздушные бои и даже одержали одну победу, сбив в конце июня Як-7.
            Наступил июль, под Курском затевалось нечто серьезное. Но пока продолжается относительное затишье, мы можем позволить себе немного расслабиться. Лайош  и Имре отправились в соседнюю деревню Молчаны за картошкой. Нас хорошо кормят, но хочется дикой экзотики, а вот местное русское население голодает. Из-за беспощадных действий большевиков по отношению к собственным земледельцам и теперешней долгой  войны местные хозяйства пришли в полный упадок. В Харькове голодно, но в селах крестьянам удается  скопить некоторое количество муки, сала,  картошки. Говорят, что Харьковские рынки – кладезь для скупщиков ценностей, за деньги или еду там можно выменять золото,  старинные иконы, антиквариат и всякие ценные вещи.  Сержант Фабиан показывал нам золотые часы, которые поменял на аварийный сухой паек у некоего местного мужчины интеллигентного вида.
            Наконец вернулись приятели, они тащат мешок картошки, которую обменяли на старую кожаную куртку-венгерку Лайоша.
            Мы отправляемся на самый край аэродрома, чтобы запечь клубни и устроить небольшое пиршество. С собой взята фляга медицинского спирта и овощи. Уже на месте мы понимаем, что не взяли с собой дров. Площадь летного поля расчищена, и деревья стоят достаточно далеко. Озадаченные идем на поиски будущих углей, между аэродромом и Молчанами плохонькие строения - сараи или бараки,  Лайош предлагает разобрать деревянный забор, но Имре скрывается в сарае и выходит, таща за собой несколько темных смоляных деревяшек, это железнодорожные шпалы.
            – Брось эту гадость - говорю я ему.
            – Почему?  Рядом проходит железная дорога, это шпалы с неё. Если нет дров, давайте печь картошку на шпалах, немцы при отступлении полностью разрушают железные дороги, я видел, у них есть такая машина, ее ставят на рельсы, и она перемалывает все позади себя.   
            – Опять ты что-то придумываешь.
            – Клянусь памятью покойного дядюшки Гюри.
            – В шпалах печь нельзя, их пропитывают специальным ядовитым составом, потом вас не будут любить дамы – вставляет своё вечно умничающий Лайош.
            – Нас не будут любить дамы, или мы не сможем любить их – язвлю я над постоянной озабоченностью юнцов.
            Мы решаем разобрать сосновый забор.
            Кстати, на счет дам и прочих развлечений – продолжил приятель: – Нам давно пора совершить вылазку в Харьков, но, перед этим, я предлагаю сделать небольшой набег на склад вещевого снабжения. Я хорошо знаю каптенармуса, парень любит выпить, и часто пьяным дрыхнет в своей коморке. Просто так, он, конечно, ничего не отдаст, и даже за выпивку – это дело подсудное, но можно хорошенько его напоить. Ночью там выставляют караул, а вот днем, пока кто-нибудь из нас будет отвлекать унтера приятной беседой за кружкой спиртного, двое других тихонько снимут лист шифера с крыши и проникнут на склад.
            – Вот это как раз и есть «дело подсудное» - прокомментировал я.
            – А зачем нам залазить в склад? – поинтересовался Имре.
            – Мы стащим от туда пару зимних курток и теплых летных  штанов – продолжил приятель-авантюрист: пока лето, этих теплых вещей никто не спохватится, зато их мы сможет дорого продать местным крестьянам.
            – Местные крестьяне бедны, большевики забрали у них все деньги и лишили возможности их зарабатывать – осек я.
            – Тогда мы выменяем их на ценные  дорогие вещи или золотые украшения на харьковском рынке, видели какие шикарные часы приобрел себе Фабиан! –  не унимался Лайош, у которого обмен старой потертой куртки на мешок картошки разбудил жилку предприимчивости.
            – Фабиан ничего не крал, ну если не считать кражей обмен собственного аварийного запаса, а ты предлагаешь нам украсть у своих, нас посадят как уголовников. В городе голод, и лучше всего там идут не вещи, а еда. Предлагаю в ближайшую общую увольнительную взять денег и продуктов и сходить в город. Кстати, ты вспоминал о дамах, говорят, местные барышни готовы отдаться за еду, но я предлагаю не рисковать и не экспериментировать с этим на улицах, чтобы не попасть к партизанам или не подцепить заразу, а воспользоваться организованным борделем. 
            – Да, оживился Имре: лучшие публичные дома на фронте у Люфтваффе: красивые женщины в чистом белье с аккуратным маникюром, и постель меняется после каждого клиента, но в немецкий публичный дом нас не пустят, хоть мы и летчики. Впрочем, командир обещал выдать талончики для посещения венгерского полевого борделя для офицеров, когда настанет наша очередь.
            Обжигая пальцы мы насытились печеной картошкой, после чего решили отправиться на Жихорец - смыть летнюю жару окунувшись хотя бы по пояс в обмелевший ручей.
            – Какая сладостная тишина кругом, просто летняя идиллия! Пусть кругом пыль и унылый равнинный пейзаж, нет тебе ни архитектурных шедевров, ни природных красот, зато здесь тихо как в раю. Неужели скоро может начаться  большая бойня. Интересно, немцы предоставят нам честь пушечного мяса в самом пекле наступления, или оставят на второстепенных направлениях?  Черт, а ведь это настоящая война, из которой выйдут далеко не все, возможно сейчас мы проводим последние дни собственной короткой жизни!
            – Если меня подстрелят – подхватил мою философию брат, лучше пусть убьют сразу, не хочу мучиться или потом жить  безобразным инвалидом.  И в плен не хочу! 
            – А по мне все равно: лишь бы выжить, хоть раненым, хоть пленным!
            – Если тебя возьмут в плен, тебя отправят в Сибирь, ты знаешь что такое Сибирь? – начал поучать Лайош. Если в нее поместить всю Венгрию, Сибирь сожрет ее как сом блоху: «ам» и все! Я считаю, что русским не обязательно строить концентрационные лагеря, достаточно вывозить пленных в центр Сибири.
            А у Сибири вообще есть центр? – поинтересовался Имре.
            – Нет, Крошка, она бесконечна как вино в подвалах Егера. Это как нижние круги ада по Данте, где заключен сам люцифер, царство вечного  холода и безмолвия. Так вот, можно просто вывозить в Сибирь по одному или группами, так дешевле,  разницы нет, и отпускать где-то в ее центре, живым все равно никто не выйдет.
            – Если меня возьмут в плен, я буду просить русских чтобы меня расстреляли – брат мужественно гнул свою линию: - По мне лучше быстрая смерть, чем Сибирь!
            – А как по мне, жизнь есть жизнь, а пуля в голову – это все!
            – Дурак, в Сибири тебя живьем съест медведь. Это сержанту Николашу хорошо, до войны он был дрессировщиком в цирке, он сможет с медведем договориться.
            –  Вряд ли, это ведь русские медведи, они не понимают по-венгерски: засмеялся Лайош      
             – Если собьют над русскими, я не буду прыгать – продолжал демонстрировать чудеса  обреченной храбрости Имре: так и упаду в железном гробу!
            – О чем вы вообще говорите, сейчас лето, какая Сибирь, медведи и прочая чушь, пойдемте, искупаемся на речку, пока нас не отправили в огненный ад вместо ледяных просторов.
            – Ха, ты все надеешься на речке встретить русалок? Их разогнал шум немецких танков выдвигающихся на позиции -  веселился Лайош: - но больше всего на свете их напугало нижнее белье артиллеристов батальона зенитного охранения аэродрома, с тех пор как мы прибыли сюда, я не видел на них иной формы кроме трусов и пилоток, жарко конечно! Интересно, если к нам приедет какой-нибудь инспектор из старших офицеров, они встретят его в такой же униформе: трусах и пилотках?
            – А что ты хочешь, жарко, я сам бы разделся как курортник!
            Прибежавший адъютант сообщил, что меня вызвал к себе капитан Дьердь. Поправляясь на ходу, я поспешил к командиру.
            Капитан ждал меня в штабной палатке.
             – Вы лучший среди фенрихов последней группы, ваша подготовка на новых Bf 109G-2 вполне позволяет вступать в воздушный бой с самолетами противника, и я допускаю вас к сопровождению германских бомбардировщиков, так что если вы сильно желаете драки, вам скоро представиться такая возможность. Только надевайте толстые кожаные штаны на первый вылет.
            Не то, чтобы я сильно желал драки, но раз уж мы прибыли на фронт, пройдя более чем двухлетнюю подготовку, на которую страна, кстати, затратила значительные средства, нужно отрабатывать оказанное доверие.
            Я вошел в палатку, где уже поджидали меня приятели, словно римский триумфатор после победы, мой вид был загадочен и полон достоинства.
            – Чего от тебя хотел комэск? – робко поинтересовался Имре.
            – Завтра утром я вылетаю за линию фронта со сверхсекретным заданием – коротко и тихо ответил я.
            Товарищи замолчали, Лайош смотрел на меня с завистью, и даже всегда осторожный Имре казалось, хотел бы оказаться на моем месте.
            Ближе к вечеру меня вызвали на предварительную подготовку, а после ужина я раньше всех завалился спать. Вылет был назначен на восемь утра, но перед ним надо было успеть позавтракать и попасть на предполетную подготовку для уточнения задания.
 
            Утро 4 июля встретило легкой дымкой, я шел на предполетную уже не как простой фенрих – кандидат в офицеры, а как полноценный пилот «Осы», бравый сын венгерского народа, потомок гуннов и гусар.
            Мы знали, что со дня на день начнется наступление с целью изменить ситуацию. Наша эскадрилья должна была сопровождать группу немецких бомбардировщиков, собирающихся бомбить позиции первой и второй линии обороны фронта русских. На расчистку впереди ударной группы  шли две пары истребителей. Там были уже знакомые мне лейтенанты Дьюла и Мори, а также старший лейтенант Имре – теска моего брата. Затем шли немцы. Мне поручалось почетное задание быть ведомым самого командира Шандора. Наша пара должна были следовать на большой высоте позади всей группы в качестве охотников, на случай если у звена расчистки возникнут трудности.
            Это был мой первый проверочный боевой вылет. Я немного нервничал, проверяя кислородную маску, за себя я не волновался, но надо было показать командиру, что он не ошибся в выборе ведомого.
            К восьми часам утра дымка развеялась, и мы вырулили на старт  при отличной видимости. Мощный двигатель Мессершмитта  чуть не опрокинул меня на разбеге,  выровняв машину, мне удалось оторваться, и вот я уже в наборе стремлюсь успеть за ведущим.
            Звено расчистки и следующие за ними бомбардировщики далеко впереди, мы видим только точки в голубом небе по линии горизонта одетого в жиденький воротник из кучевой облачности. Командир лезет вверх круто задрав нос, я не отстаю с опаской поглядывая на указатель скорости. Мы набираем высоту на двухстах пятидесяти километрах в час вместо обычных трехсот, машина неустойчива, и я не делаю резких движений органами управления. Ведущий считает, что для нас сейчас важна высота, а не дальность. Делаем площадку, на которой я выполняю штопорную бочку для уверенности, и опять идем в набор.
            В наушниках слышу переговоры звена расчистки, они видят русские самолеты и готовятся к атаке. Впереди виден Белгород, за ним воздушное пространство врага. Командир даёт «газ» до максимального, я повторяю. Внезапно он пикирует вниз, показывая следовать за ним. Зачем? Для чего стоило так лезть вверх, чтобы сейчас все потерять? Мы еще и линию обороны русских не перешли!
            Пикирую за ним на «малом газу», мы снижаемся на пятьсот метров. И тут я начинаю понимать происходящее. Мы оказываемся прямо за колонной самолетов большевиков, выстроившихся в боевой порядок. Это Ил-2, прозванные немцами «бетонбомберами», и несколько «Яков» идущих с восточного направления. Ведущий дает мне команду начать атаку, а сам отходит слегка назад чтобы лучше оценить обстановку и прикрыть меня от истребителей.
            Представляю себя гусаром в кавалерийском наскоке. Штурмовики идут один за другим на высоте двести метров на значительной дистанции и представляют идеальные мишени. Открываю огонь по первому – мимо, по второму – мимо, третий полностью «вписывается» в Реви. Даю пятнадцатисекундный залп из мотор-пушки и тридцатисекундный из синхронных пулеметов. Ил, теряя на лету оперение и куски консолей, исчезает под капотом.
            – «У, я сделал это!» - издал я победный возглас, словно древний предок - воинственный гунн, отрубивший на скаку голов противника. Впереди следующий штурмовик. Пытаюсь повторить предыдущий подвиг. Русский уходит от огня вверх, но его мотор начинает пускать густой серый дым, идущий из пробитого масляного радиатора. Я проскакиваю вперед и выхожу прямо на истребитель «Як», но тот оказывается маневреннее, и виражом сбрасывает меня с хвоста.  Счетчик расхода боезапаса констатирует факт, что почти все снаряды мотор-пушки израсходованы, я слишком долго не отрывал пальцев от кнопки спуска,  остается еще пара пулеметов.
            Другие русские самолеты пытаются прорваться к нашему аэродрому. Веду преследование всего, что попадается в передней полусфере. Я не знаю где ведущий, и пытаюсь связаться с ним, доложив, что боезапас на исходе. Командир успокаивает, он находится где-то сзади выше и полностью контролирует ситуацию. Я стреляю во все, что прискакивает мимо прицела, ориентировка и прочие обязательные глупости теряют всякий смысл.
            Штурмовик атакует  наши позиции, и я, не задумываясь, пикирую за ним, ведя огонь то ли по нему, то ли в своих на земле. Счетчик расхода боезапаса обнулен, а я упорно  жму на спуск, надеясь на перезарядку. Все, замолчали и пулеметы. Тогда ведущий разрешает идти на посадку прикрывая меня сверху, через некоторое время, когда атака отбита при помощи зениток и других самолетов, садится и командир.
            Сердце хочет вырваться из груди, и я долго рулю по полю, чтобы успокоится. Снимаю с мокрого лица не понадобившуюся кислородную маску. Меня вытаскивают из кабины крепкие руки товарищей и несколько раз подбрасывают в воздух, потом ставят на землю и вручают букет полевых цветов. Бегу к командиру доложить о завершении вылета и получить замечания. Он просит принести саблю от парадного мундира, ставит меня на одно колено, и комично копируя ритуал посвящения в рыцари, поздравляет с боевым крещением. Ведущий также одержал две победы. Наземные войска по связи подтвердили нашу результативность. Вернулись не все. Лейтенант Дьюла, защищая  немецкие бомбардировщики, доложил что ранен, и начал снижаться,   в последний раз его самолет видели у земли, затем ведущий потеря его из виду.  Также пропал без вести лейтенант Мори. Немецкие бомбардировщики потерь не имели. Сегодня наша эскадрилья, потеряв двоих, увеличила  свой счет на семь побед. Еще двух большевиков сбили  зенитки.
            Я вернулся в палатку королем мира, еще бы: не каждый день «молодому» летчику удается сбить сразу два Ил-2. Полковник Шандор отметил меня перед строем и обещал представить к медали. Ближе к вечеру меня пригласил командир эскадрильи, он позволил себе налить нам по рюмочке местной водки, и еще дал бутылку сухого вина в палатку, которое мы пили по очереди прямо из горлышка. Перед уходом комэск произнес:
            – Ну, теперь готовься летать за передовую. После чего сделал многозначительную паузу. Ничего не ответив, я молча отдал честь и по-гусарски хлопнул каблуками. Он сказал это доброжелательным тоном, но  в самой фразе «за передовую» было нечто зловещее.
 
            На следующий день по всей эскадрильи была объявлена высшая степень боеготовности, все возможные увольнительные в Харьков отменили. А затем началась битва, которой мог бы позавидовать и Янош Хуньяди под Белградом. Мы патрулировали район аэродрома от Харькова до Белгорода, сопровождали немецкие бомбардировщики,  сами наносили удары по наземным целям, совершая по нескольку вылетов в день. Нас то перебрасывали ближе к Белгороду, то возвращали обратно. Можно считать это везением, или наоборот – неудачей, но в течение месяца, летая на прикрытие немецких бронетанковых войск или сопровождение корректировщиков, я больше не вступал в активные бои с русскими, и соответственно не увеличил число личных побед. Летали, особо не отличились, но были живы Имре и Лайош. Брат сильно возмужал, это уже не осторожный мальчишка, а воин, я горд за него. Лайош молодец, 3 августа он сопровождал бомбардировщики и был сбит в районе Белгорода, совершив вынужденную посадку в поле на ничейной полосе. Лайошу пришлось ждать до утра 5 августа, когда под огнем наступающих на город русских, его забрал «Шторьх». Несколько раз между Харьковом и Белгородом я встречал Ил-2 или «Яки», но так и не добился побед. Зато меня и Лайоша наградили Бронзовыми медалями «За Храбрость». Приятно было стоять перед строем, когда полковник Илль зачитывал каждому из награжденных его звание имя и фамилию:
            – На основании представленных мне полномочий от Высшего командования Королевских Вооруженных сил я награждаю «В признание мужества, проявленного перед лицом врага» Бронзовой Медалью «За Храбрость» фенриха Первой истребительной эскадрильи...
 
            В августе стало понятно, что битва под Курском проиграна, большевики контратаковали по всем направлениям,  в небе господствовала их авиация. Мы охотились за «красными» самолетами, но наши победы, как и воздушные успехи немцев не смогли переломить Восточный фронт. Больше месяца я был хорошим ведомым, защищая спину начальников, а затем нас погнали русские, и признаться, мы были рады этому, потому что возвращались с чужой войны домой.
            В середине августа нас перевели в Полтаву – красивый, но сильно пострадавший город, впрочем, как и всё, чего коснулась коса войны. Полтава понравилась нам больше чем Харьков, на берегах Ворсклы мы проводили свободное время, глушили рыбу, купались. Через месяц русские выбили нас из Полтавы. В Полтаве мы напрямую подчинялись немцам, чем не сильно были довольны. Поэтому, когда нас отозвали в Лемберг, а затем железной дорогой отправили домой, мы радовались как дети. Ходили слухи, что нас отправят в отставку и наша дружная компания закончит войну без потерь, но так легко отделаться не получилось. Это была всего лишь естественная ротация: эскадрильи: повоевавшие на Восточном фронте возвращали в Венгрию, а на наше место отправили других. Нам предоставили короткий отпуск, в который наша неразлучная троица рассталась ненадолго. Лайош отправился к родственникам в Будапешт, Имре к девушке из Дебрецена, а я вернулся в собственную квартиру и «Кодмон», где давно уже работал другой управляющий – жуликоватый Гюла, выбивший себе «белый» билет. Я с первых минут испытал к нему неприязнь, словно тот увевел у меня жену. Зато меня встретили как героя, обеспечив обедами за счет заведения, и даже работающие при ресторане барышни легкого поведения дарили любовь совершенно бесплатно.
 
            Отпуск закончился быстро. В октябре эскадрилью собрали для преобразования и переобучения на более современные машины. С самолетами вышла заминка, и мы получили прекрасную возможность расслабиться  на родной земле. Описывать все прелести подобной службы нет времени, да и желания, надо просто наслаждаться жизнью. Венгрия, наша прекрасная и веселая страна, жила обычной мирной жизнью, работали кабаки, театры, общественный транспорт, война была далеко-далеко.  Подобный порядок вещей не мог продолжаться бесконечно, тем более что с востока неумолимо приближался фронт. В феврале мы действительно получили обновленный Bf-109 6-й модели с новым двигателем и увеличенным оперением. Самолет не потерял маневренность, но стал более устойчив и развивал скорость на средних высотах до пятисот девяносто километров в час. Фонарь с полностью откидной задней частью давал лучший обзор. Новая версия позволяла цеплять подвесной топливный бак, несколько машин имели тридцатимиллиметровую пушку. Некоторые пилоты посчитали самолет слишком тяжелым, но я продолжал любить Мессершмитт, ведь ни на чем лучшем я просто не летал.
 
            В апреле запахло жареным,  страна все больше управлялась немцами, что это: оккупация или союзническая защита. Объявлена всеобщая мобилизация, и лично мне остается только радоваться,  что я, благодаря нелепой комичной случайности, служу уже четыре года. Теперь бы меня обязательно призвали в армию и наверняка в пехоту.
 
             Война  дошла до Венгрии. Мы находились на аэродроме Сольнок, когда американцы совершили свой первый налет.
            – Война на два фронта, повторение недавней судьбы империи – это конец – спокойно констатировал постаревший Лайош: нам не справиться с русскими и американцами – это конец!
            – Будем драться! или у нас есть выход? – ответил возмужавший Имре.
            Я промолчал. Но когда объявили, что генерал-лейтенант Эмиль Юсть организовывает венгерское ПВО, и для защиты неба требуются опытные летчики,  наша троица сделала дружный шаг вперед. Наш опыт и хорошая летная школа, полученная под Курском, служили достаточной рекомендацией, и 1 мая в составе 101 истребительной группы «Пума» мы оказались на аэродроме Веспрем. Группа, сформированная для обороны Венгрии, состояла из трех эскадрилий по двенадцать Bf-109G-6 и шестнадцать пилотов в каждой, было много знакомых по войне в России летчиков, также мы встретили своих старых техников.
            – Жизнь налаживается и после полугодового перерыва мы снова в деле! – как-то сказал Лайош, как будто он был рад этому.
 
            В июне-июле мы начали схватки с американцами, группа действовала достаточно успешно, однако никто из нас троих слишком не отличился.  Тем временем большевики подошли к границе с востока,  Венгрия все больше зажималась в кольце русскими, американцами и немцами, и еще непонятно - кто был опасней.
            – А с кем, по-твоему, легче воевать – спросил меня Имре: - У англичан, говорят, бульдожья хватка. А мой ведущий лейтенант Тот  рассказывал, что в американском истребителе видел негра. Он оказался очень настырным летчиком, и справиться с ним не получилось.
            – Не может быть – вступил Лайош:  ему, наверное, привиделся обгоревший  всадник, а точнее пилот – ангел апокалипсиса  вышедший из ада.  – По мне, так все равно кого убивать или кем быть убитым, «жизнь длиться не более чем день...» - процитировал приятель популярную нынче песню.
 
            Ввиду незначительных успехов нашей компании в действиях против американских  бомбардировщиков капитан Шольц грозился отправить нас против наступающих советов. Надо было быстро отличаться, и вскоре такая возможность представилась.
            Вечером меня и Лайоша вызвал капитан Шольц, в штабе был еще один незнакомый нам летчик, старший по званию. Командир эскадры знал, что из нас плохие бойцы, но отличные ведомые, преданные и цепкие как собаки, видимо умение держаться за хвост ведущего предопределило выбор наших кандидатур.
            Задание было достаточно туманным. Мы в составе звена из четырех самолетов должны были завтра в восемь часов утра взлететь с подвесными топливными баками, встретиться с неким транспортным самолетом и сопровождать его по маршруту, затем вернуться домой. Лайош должен был прикрывать незнакомца, а я летел ведомым комэска Шольца. Официальной целью вылета называлось  сопровождение самолета ближней разведки.
            – Как ты думаешь, спросил я приятеля, что нам не сказали. Если это сопровождение ближнего разведчика, зачем нам баки, и куда он летит, до русского фронта семисот километров, даже с подвесными баками наша дальность не более девятисот, а еще надо вернуться обратно.
            Лайош недаром был сыном дворецкого важной дипломатической шишки. Он многозначительно посмотрел на меня:
            – Венгрия хочет выйти из войны, пока руски не вступили на ее территорию, а американцы не разбомбили совсем. Хорти давно бы заключил мир и с теми и с другими, но Гитлер не может себе это позволить, вот и окружил нас своими войсками. Это мы в ПВО более-менее независимые, а остальные мадьярские части давно уж в составе немецкой армии. Думаю, наш полет связан с некими тайными переговорами или разведкой коридоров, возможно в транспорте будет важная шишка, мы же не знаем где он взлетит и где сядет, проводим его по маршруту и баста, а знать более нам не положено.
 
            Утро 27 июля было прекрасным, небо безоблачным. Сосредоточенный Лайош напевал с утра «жизнь длиться не более чем день...». Мы стукнулись с приятелем кулаками, и, пожелав удачи, разошлись по самолетам.
            Сразу после взлета правой восходящей спиралью группа начала набор высоты над аэродромом, затем мы взяли курс на северо-восток, где на высоте двух с половиной тысяч метров должны были встретить транспорт. Лично я не видел самолет, который нужно было опекать, только держался за капитаном. Мы долго летели, сохраняя режим радиомолчания, периодически меняя направление полета, словно стараясь кого-то запутать. У меня была полетная карта, но, пользуясь прекрасной видимостью, я просто следовал за ведущим не сверяясь с местностью, поэтому понятия не имел, где мы летим.
            Радиомолчание прервал позывной капитана Шольца: - «Фортепиано» вижу врага на одиннадцать часов. Началась чехарда, я не видел противника, но, крепко вцепившись  в хвост капитана, повторял его действия. Лайош делал то же самое. Пикирование, горки, бочки и боевые развороты, спирали, я упорно прикрывал зад ведущего. Наконец все было кончено, и признаться  вовремя, так как мой мотор начал греться. Вдобавок я временно потерял и ведущего и ориентировку. Внизу был крупный населенный пункт.
            – Я «Фортепьяно», следуй за мной - раздался в наушниках голос Шольца.
            Наконец я присоединился к звену и через некоторое время мы приземлились в Веспреме.
            – Все отлично, пожал мне руку командир: - задание выполнено блестяще, мы сбили четверых без потерь.
            Лайош также был невозмутим, всё насвистывая дурацкую песню.
            В этот день группа удачно отразила налет Б-24, из наших - погиб прапорщик Крижевски. Кого сопровождали мы, так и осталось загадкой.
 
            Американцы бомбят беспрерывно.  К этому невозможно привыкнуть. Каждый день, вглядываюсь в утреннее небо с надеждой: «сегодня не прилетят». Но они приходят с завидным постоянством, а наше дело – сбивать.
            Сегодня после обеда восемь самолетов нашей эскадрильи заступили на боевое дежурство, мы должны прикрывать наземные цели от ударов американцев. У нас есть  десяток машин с установленными тридцатимиллиметровыми пушками, я единственный не из офицеров, летающий с увеличенным калибром – прекрасным оружием против бомбардировщиков.
            Без пятнадцати три после полудня поступил сигнал о приближающихся «Либирейторах», нас подняли на перехват. Группу возглавил майор де Хеппеш, в первом звене также летят его ведомый лейтенант Тобак, капитан Хорват и лейтенант Тот, их задача связать боем истребители сопровождения. Я лечу во втором звене ведомым капитана Шольца, наша четверка должна обнаружить и атаковать бомбовозы. Нам на помощь вылетела пара немцев.   
            Летний день особенно ясен, лезем вверх, набрав четыре тысячи метров получаем сигнал от командира группы с указанием сектора, где он обнаружил бомбардировщики. С набором идем туда, первое звено и Люфтваффе уже ведут бой. Пикирую за ведущим и оказываюсь прямо в строю бомбардировщиков противника. Выхожу из-под их огня и, развернувшись, преследую тот, что рядом. Его стрелок ведет огонь в мою сторону, когда очередь проходит рядом, и, кажется,  вот-вот заденет Мессершмитт, становится страшно. Я нахожусь  выше и правее, бомбардировщик разворачивается вправо, подставляя мне правую консоль. «Бум-бум» - коротким залпом «отбойного молотка» я дырявлю его крыло. Несмотря на зияющую пробоину, самолет продолжает держаться в воздухе. «Бум-бум-бум» - более продолжительным залпом трехсот тридцати граммовых снарядов увеличенной мощности я отрываю ему консоль. Снаряды попадают в основание крыла и взрываются в баке, через секунду от бомбардировщика остаются летящие к земле огненные ошметки. Инстинктивно съежившись, как будто это может спасти, я проскакиваю сквозь них, все в порядке.
            Налет отражен, уцелевшие машины «Пумы» садятся в Веспреме. Сегодня мы уничтожили пять врагов, еще троих сбили немцы, наши потери ужасают: четыре самолета и трое летчиков. Погиб сбивший один бомбардировщик капитан Хорват. С трудом вернулся на поврежденной машине майор де Хеппеш, с ужасом узнаю, что сбит мой ведущий капитан Шольц. В этом не было моей прямой вины, ведь при атаке строя бомбардировщиков каждый действует сам по себе, но я чувствовал такую боль, словно потерял собственную руку.
            Наша эскадрилья уже оплакивала своего командира, когда пришло радостное известие: Шольц ранен и попал в госпиталь, так что мы потеряли двоих. Моя победа над бомбардировщиком была отнесена к разряду вероятных, так как фотоаппарата на борту не было, самолет взорвался в воздухе, и в пылу мясорубки с таким количеством самолетов никто не вел точной фиксации побед, да оно и не важно, главное: не индивидуальная, а общая победа. В качестве утешения, на днях пришло подтверждение о сбитом еще на Восточном фронте в 1943 году третьем русском Ил-2, так что я имею три подтвержденные победы, опережая брата и общего приятеля на целую бесконечность.
 
            Наши недавние союзники бегут как зайцы от стаи гончих, вот уже финны и румыны воюют на стороне Советов, румынам я никогда не доверял и недолюбливал эту цыганву, надо было их  придавить в конце тридцатых, а теперь  наши южные границы обнажены. Попытка остановить русских в Румынии закончилась сожжением танковой дивизии и отступлением мадьярских войск на свою территорию. Теперь они занимают оборону в северных Карпатах.
            Линия прорвана и Советы уже на территории Венгрии. Всякая возня по поводу сепаратного мира закончилась отстранением Хорти и назначением Салаши. Теперь нами полностью управляют немцы.
 
            Мы продолжаем базироваться  в Веспреме. Полк переформирован. Я с Имре переведены во вторую эскадрилью, Лайош оставлен в первой.
            С ноября меня и Лайоша отправили на переучивание на аэродром Варпалота. Это рядом: менее двадцати километров по прямой от Веспрема или четыре минуты полетного времени, так что в хорошую погоду над одним аэродромом с любого разворота видно другой. Рядом с аэродромом поселок с сохранившимся средневековым замком, служащим отличным ориентиром. В Варпалоте находится 102 боевая авиагруппа истребителей-бомбардировщиков. Там переучивают пилотов штурмовых групп с Юнкерсов на  FW-190F. Теперь, когда русские находятся на расстоянии половины топливного бака от основных баз, упор делается на наземную оборону. Недаром  «Сто вторая» носит имя пастушьей собаки «Пули».
            Освоив теорию бомбовых ударов на Фокке-Вульфе менее чем за два месяца, в январе мы начали практическое обучение. Временно я и Лайош отстранены от боевых вылетов в «Пуме», и я сильно беспокоюсь об оставшемся в «сто первой» брате. Благо он тоже проходит краткое обучение на новой версии Мессершмитта с системой форсирования двигателя. В обоих подразделениях есть проблема с самолетами. Если «Пума» с января пользуется истребителями, предоставляемыми Люфтваффе, то «Пули» просто ждет свои машины с завода. Наконец мы укомплектованы восемнадцатью новыми самолетами и можем применить полученные навыки в деле. Как всегда в таких случаях «нижним чинам» достаются  машины потрепанные офицерами. Я получаю в пользование FW-190F-8 с белым номером W.504. Пока трудно сравнить летные данные новой машины с привычным для мне «Густавом». Истребитель-бомбардировщик тяжелее, но он хорошо бронирован и вооружен двумя двадцатимиллиметровыми пушками и двумя тринадцатимиллиметровыми пулеметами против одной, но тридцати миллиметровой и таких же пулеметов на Мессершмитте. Кроме стрелкового оружия Фокке-Вульф легко несет до семисот килограммов бомб и также имеет систему форсажа. Если при зимних полетах на истребителе поверх повседневной формы я надеваю удобную немецкую летную куртку из овчины, то для вылетов на штурмовку приходится напяливать летный кожаный костюм с хорошо подогнанным ранцем парашюта – полеты будут на малой высоте, и в случае чего, времени на подготовку к прыжку не будет. Вспомнилось грубое сравнение Имре Мессершмитта с худощавой Марлен. Если относится к полетам на самолетах  как к занятию любовью с женщинами, то Мессершмитт я могу сравнить со стройной  вертлявой девчонкой, а Фокке-Вульф – с опытной и на все готовой дамой с формами – везде есть свои прелести.
 
            Сегодня мне сообщили, что я первым из кандидатов нашего выпуска получу звание лейтенанта, фактически я уже офицер, только осталось дождаться приказа. Считаю, что начальство справедливо оценило мои предыдущие заслуги и повышение – не аванс, а награда. Завтра мы с Лайошем  совершим первый вылет на штурмовку.  Я продолжаю волноваться за брата и прошу разрешить мне выполнять вылеты  в составе «Пумы». Удивительно, но оба командира соседних аэродромов идут на встречу новоиспеченному лейтенанту, и я буду летать сразу в двух подразделениях  на двух типах самолетов с аэродромов Варпалота и Веспрем, мечась между Лайошем и Имре. Подобную «двуликость»  острослов Лайош назвал цирком моего имени, ну что же, посмотрим, как я справлюсь с подобным «цирком».
 
            Завтрашний вылет назначен на восемь часов утра. Мы пойдем строго на север в район Комарома, где русские захватили плацдарм на реке Грон. Я продолжаю волноваться перед каждым вылетом как мальчишка и поэтому долго не засыпаю, благо дело с утра, когда надо действовать, нервы успокаиваются, и я превращаюсь в машину.
            – Каковы перипетии судьбы – говорю я еще не уснувшему Лайошу: полтора года назад мы были в Харькове, почти под сердцем у русской столицы, а теперь - наша захвачена большевиками! Говорят, город лежит в руинах, мне страшно это представить. После того, как пал Будапешт мы обречены, и никакие наши усилия не остановят многочисленную сталинскую армию.
            – Мы южный фланг германского фронта и Гитлер, ни на каких условиях не бросит Венгрию – ответил засыпающий приятель: сейчас под нами почти вся нефть оставшаяся в его распоряжении, вот увидишь, он скорее сдаст Берлин, чем  район Балатона, не зря  сюда переброшено столько эсесовских дивизий.
            – Выходит, страна страдает, обслуживая немецкие интересы!
            – У Венгрии в этой войне один интерес: остановить надвигающийся с востока кровавый коммунизм у своих границ, как некогда мы остановили монголов и турок. Мы деремся не против русского народа, а против большевизма – так кажется, долдонит пропаганда Салаши, да и при Хорти говорили то же самое.
            –  Только как их остановить в отсутствии господства в воздухе?
            – Да, ты прав, мы обреченная «на смерть» армия, но мы будем защищать свою родину, пока живы, а мы пока живы, в отличие от тысяч мадьяр, павших на Дону или под Курском! Так что не все потеряно: «жизнь длиться не более чем день» - и Лайош насвистал мотив известной песни.
            Вдохновленный патриотическим настроем приятеля я уснул сном младенца. Мне снова снился тот же сон, как и много лет назад, когда так нелепо началось  наше бравое приключение,  длиною в жизнь. Я опять стою в длинной шеренге небесного воинства, которому нет числа, так, что если смотреть вправо или влево, и в каком бы месте строя не находиться, кажется что ты в центре всего. Только на этот раз я не могу рассмотреть ликов «соседей» и даже собственных крыльев, меня терзают сомнения: в каком я воинстве и на чьей стороне, нет, все-таки среди ангелов.
            Мы рухнули вниз с бесконечной высоты, хлопая крыльями, несясь на встречу армии демонов, и врезались в идущую битву как бомба в цель. Убивал я, наконец, сразили меня, и, чудное дело, в следующий миг я осознал себя «воскресшим» и стоявшим в рядах воинства «тьмы» в армии падших ангелов, взоры которых были подняты вверх. Я посмотрел туда же и был очарован открывшейся заоблачной высью. Словно по команде вся «темная» рать взмыла вверх, несясь навстречу падающей сверху  армии «света». Удар ряда об ряд, сеча, убийство и собственная «смерть», и вот опять я на высоте готовлюсь к роковому прыжку в числе таких же «ясноликих» бойцов. Что за ерунда, отстаньте, неужели и на том свете не дадут спокойно выспаться, неужели драться придется и за гробовой доской!
            Я проснулся оттого, что Лайош трясет меня за плечо.
            – Вставайте, пан лейтенант, вас ждут великие дела!
 
            Утро выдалось зябким, но удивительно ясным,  в мирной жизни таким утром хочется долго нежиться в постели, но шла война, и было без пафоса не до сентиментальности.
            Холодное утро напомнило мне события полуторагодовалой давности.
            – Лайош, ты не знаешь, куда пропало несколько зимних курток с вещевого склада в Харькове?
            – Об этом знают те, кто их взял: многозначительно ответил приятель, поглаживая карман, где лежали дорогие старинные золотые часы на цепочке.
 
            Достаточно тяжело оторвавшись от подготовленной, несмотря на бомбардировки, полосы Варпалота, мы вылетели шестью самолетами, забрав по семьсот  килограммов бомб, и собравшись над аэродромом, набрав высоту тысяча метров, взяли курс на Комаром, откуда выступил танковый корпус СС пытавшийся сбросить русских  в Грон. Нашим ориентиром во время атаки должна стать железнодорожная станция. Позиции русской и немецкой армии так близко, что мы рискуем атаковать своих.
            На часах восемь часов утра. Сегодня я, если останусь жив, должен успеть вернуться в Веспрем к брату и остальным ребятам.
            Полет спокоен, нас сопровождает две пары Фокке-Вульфов без бомбовой нагрузки, вместе мы внушительная сила даже  в условиях превосходства американцев и русских. Курс строго на север. Я наслаждаюсь ровным полетом по маршруту. Самолет устойчив, ручка приятно лежит в перчатке. Оборудование функционально и удобно. Как далеко зашла техническая мысль всего за несколько лет войны! Вспоминаю, на чем нас учили в академии, не говоря уже о тех аэропланах, на которых я летал в качестве наблюдателя.
            Впереди немцы атакуют плацдарм, становимся в круг для атаки русских позиций. Я атакую четвертым, Лайош – шестым, он где-то сзади. Внизу мясорубка: немецкие танки смешались с техникой  и пехотой руски, прицелиться невозможно. Избавляюсь от бомб с русской стороны, скорее всего в пустую, и тяну наверх,  пытаясь догнать отбомбившихся товарищей. Сделав только по одному заходу, идем восвояси. С удовлетворением замечаю, что все на месте. Одна машина повреждена зенитным огнем, летчик пытается сбросить пламя скольжением, это ему удается, и самолет  держится в строю. Да это же Лайош! Молодец, справился, он потушил наружный пожар не заглушая двигателя! Товарищ на много младше меня, он почти ровесник Имре, только более подготовленный к жизни, о таких говорят: «прощелканный»! Если в первые годы нашего знакомства его основной задачей было «закосить» от службы, отсидеться в тылу, «стибрить что плохо лежит», то теперь он стал настоящим бойцом, хорошо подготовленным морально и технически, наш вчерашний разговор и его поведение в полете тому подтверждение. Да, мальчики возмужали!
            Один из Фокке-Вульфов так и не нашел целей и возвращается домой с полными подвесками. Мы все, включая Лайоша, благополучно садимся в Варпалоте, и я умоляю командира выделить служебную машину, которая доставит меня в Веспрем. Между аэродромами двадцать пять километров по дороге, и я готов за час доскакать и на лошади, но командир, жертвуя бензином, любезно предоставляет мне свой автомобиль. За час до следующего вылета я оказываюсь на аэродроме «Пумы».
    
            Немцы выделяют истребитель 76 эскадры, ресурс его двигателя на исходе, но мне все равно, надеюсь на систему форсажа, если что: придется добить его окончательно.
            Ясное утро сменилось безоблачным зимним днем, и это большая удача, учитывая туманную погоду последних дней. Еще утром я сам был в роли бомбардировщика, а теперь лечу на сопровождение немецких бомберов.
            «Пума» подняла с Веспрема восемь Мессершмиттов под командованием де Хеппеша, мы с Имре летим ведомыми во втором звене. Я взлетаю последним и сильно отстаю от группы. Над линией битвы успеваю набрать четыре тысячи метров и догнать товарищей, когда те уже сцепились с истребителями противника. Враг пытается оторвать нас от бомбардировщиков, мы – отвлечь его на себя. Ищу ведущего, а у меня на хвосте уже сидит истребитель. «Бум», в моей плоскости у законцовки образовывается огромная сквозная дыра – вот так везет! Становится жарко, но меня прошибает озноб от бессилия, это моя первая настоящая «плотная» драка с истребителями, до этого я больше сталкивался с бомбардировщиками или штурмовиками. Неужели «жизнь длиться не более чем день», вспоминаю любимую песню Лайоша.
            На взлетном режиме, черт с тем движком,  бросаю Густав в набор с небольшим углом атаки, затем делаю переворот и чуть не получаю порцию свинца в лоб, бросаю самолет в сторону, истребитель врага сидит на хвосте как привязанный, видимо – это конец!
            Меня спасает подоспевший ведущий капитан Шольц, от попадания нескольких тридцатимиллиметровых снарядов истребитель противника взрывается в воздухе. Я спасен и выражаю благодарность ведущему, от волнения мой голос хрипит в эфире.
            – Не стоит благодарности, мой друг, это долг и работа – отвечает капитан.
            Двигатель перегрет, теперь его точно спишут в утиль, благодаря нашим действиям, все немецкие бомбардировщики уходят домой целыми.
            Несмотря на холод, я пропотел как в бане, тело ломает от усталости. На посадке меня сбрасывает с полосы, и цепляет поврежденным крылом за препятствие, я добиваю самолет, но чудом остаюсь невредимым. Это моя первая авария. Мы потеряли одного летчика и два самолета, еще один ранен, потери противника до восьми машин. Имре цел, на сегодня – отдых!
 
            Сегодня я ночую в Веспреме, мы не ведем с Имре душеспасительных бесед, а сразу засыпаем как убитые.
             Утро опять безоблачно и морозно. Днем наше звено будет сопровождать разведчика Люфтваффе за северный берег Дунай в район восточнее Комарома, где закрепились русские. Это всего около ста километров от Веспрема и мы пойдем без дополнительного бака. Имре за ведущим в первой паре будут прикрывать разведчик, мы с Шольцом прикрываем их.
            Неожиданно на маршруте нас атакуют вражеские истребители, как мы смогли их проспать!  Шольц бросает Мессершмитт в сторону и сразу сбивает одного. Я и сейчас их не вижу, руководствуюсь только радиообменом. Впереди ниже меня разведчик, я сближаюсь с ним, стараясь не потерять из виду цель нашей миссии. Имре с ведущим и Шольц бросаются на атакующих, моя скорость слишком велика, я проскакиваю вперед, теряя из виду разведчика и товарищей. Заламываю разворот и вижу, что мои действия ни к чему хорошему не приводят, на хвосте у немцев сидит два вражеских истребителя, это американцы, Мустанги или Тандерболты, с расстояния не могу сразу определить тип, но явственно вижу черно-белые полосы на крыльях. Мы никак не ожидали застать американские одноместные истребители восточнее Балатона между Веспремом и Дунаем, возможно, это эскорт бомбардировщиков, решивший поохотиться, или группа, наносившая удар по наземным целям, и теперь, по пути домой, обнаружившая нас.
            Подбитый  разведчик идет на вынужденную посадку, американцы уходят, теперь я совсем один. Пытаюсь наладить связь с ведущим, он втянут в бой с подоспевшими американцами, там же где-то брат и его командир. Разворачиваясь, пытаюсь взять пеленг на них, но я слишком далеко и не вижу боя. Я мечусь по небу в поисках товарищей, но слышу только их радиообмен. Из услышанного рисую картину драки: Шольц разделен с остальными и в одиночку пытается избавиться от преследования. Имре с командиром, которому заходит в хвост неприятель – ситуация критическая. И тут в шлемофоне раздается  на удивление спокойный голос брата: - Я его сбил! Так Имре снимет угрозу с хвоста своего ведущего. Я думал, что брат будет голосить как девчонка, вопя и писая от восторга, а он ровным голосом, почти без эмоций ставит в известность ведущего, что сбивает его преследователя, как будто проделывал это десятки раз. Это его первая победа, да еще над истребителем в свалке! Конечно, хорошо защищенный бомбардировщик сбить труднее, но атаки крупных неповоротливых целей прямолинейны, здесь же он  переигрывает маневром, молодец, обскакал старшего брата, на моем счету нет ни одного истребителя, только русские Ил-2 и тот не засчитанный Либерейтор.
            Связь пропадает, напрасно верчу башкой, осматривая холодный серо-голубой небосвод. Сегодня день моего позора: я не уберег разведчика, потерял ведущего и не смог прийти на выручку брату. Понимая, что носится по небу, без толку вырабатывая топливо, бесполезно, с камнем на сердце поворачиваю в сторону аэродрома, надеясь скорее встретить своих товарищей на земле, благо лететь недолго, около двадцати минут.
            Сажусь на укатанную заснеженную полосу Веспрема и, выключив двигатель, но, оставив аккумулятор, не снимаю шлема, в надежде услышать знакомые голоса, тишина режет уши. Ко мне подбегает техник, он думает, что я ранен и открывает фонарь. – Все нормально, говорю ему, я жду остальных. Проходит еще несколько нервно тянущихся минут, никто не садится и не выходит на связь. В баках моего «Густава» примерно двести пятьдесят – двести семьдесят литров топлива, этого вполне хватит на час обычного полета, или на полчаса воздушного боя, и я не потратил ни одного боеприпаса. Решение принимаю моментально: - «От винта!». Запускаю мотор, и быстро вырулив, взлетаю против старта, идя на поиски пропавшего звена. Уже в наборе на связь выходит Шольц, он жив и подходит к аэродрому, баки капитана пусты и он не может поддержать мое рвение и он также не знает где первая пара. Ну что же, хоть жив мой ведущий!
            Вот район, где нас атаковали американцы. Обнаруживаю севшего на брюхо разведчика, надеюсь, что экипаж цел и держит путь к своим. Перебираю частоты радиостанции, пытаясь услышать хоть какой-нибудь сигнал от Имре. Неожиданно слышу русскую речь, я немного понимаю их язык, пытался учить в Харькове, руски возвращаются на аэродром после задания. Пересекаю Дунай, начинаю полет над территорией занятой врагом. По топливомеру самое время поворачивать восвояси. Несмотря на накопившуюся усталость, зрение обострено, я не прощу себе гибель брата.
            Ко мне снизу поднимается пара одномоторных машин. Иду на сближение, миг надежды сменяется злобой и напряжением, это не Мессершмитты, это американские Кобры, или янки или руски поднялись на перехват. Ну что же: один против двоих! У меня превышение, новый самолет с полным боекомплектом и форсажем и почти не осталось топлива, последнее делает меня легче, а значит быстрее и маневреннее, правда лишь на короткое время, а главное – мне нечего терять, без брата я домой не вернусь!
            Мы продолжаем сближение. Одна Кобра идет прямо на меня, другая отходит в сторону, продолжая набор. Их тактика проста и понятна: один попытается связать меня боем, другой займет позицию для роковой атаки и поймает меня сзади сверху. У меня только один шанс сравнять силы, я бросаюсь на идущего снизу, но промахиваюсь, теперь все!  Мы начинаем маневренный бой на виражах на высоте в три с половиной тысячи метров, пытаясь зайти в хвост друг другу. «Густав» переигрывает противника, но меня атакуют сверху. Резко дав педаль до упора, ухожу скольжением, противник промахивается и уходит с набором, чтобы опять клевать сверху. Я немного теряю скорость, это позволяет мне быстрее развернуться и я оказываюсь на хвосте у другого противника, но расстояние слишком большое. Рискуя сжечь весь бензин включаю форсаж. Между нами метров триста, сейчас он начнет маневрировать, стреляю и вижу что попадаю, кобра начинает пускать слабый шлейф серого дыма, мотор то у неё сзади, хоть и защищен. Противник уходит в сторону, но не выходит из боя. Задача выполнена только на четверть, но теперь, когда его самолет «ранен» у меня снова появляется шанс выжить. Второй атакует сверху и опять мажет. Напарники меняются местами: «подранок» медленно идет вверх, а его напарник перехватывает инициативу ближнего боя. Самое время добить поврежденного, но я связан другим. 
            Дуэль продолжается несколько минут, мы безуспешно пытаемся зайти сзади, и каждый раз сбрасываем друг друга. Бой перешел на вертикали, перегрузки попеременно то вдавливают в кресло как раздавленное яйцо, то заставляют виснуть на ремнях. Мне постоянно приходится оборачиваться назад, ожидая внезапной атаки. Тем временем подбитая Кобра занимает позицию с превышением около километра и висит надо мной слева сверху как меч над Дамоклом. В любой момент он может начать пикировать и не факт, что мне опят повезет. Вторая машина также оказывается сзади. Я снижаюсь до самой земли, стараясь утянуть его следом, и набрав хорошую скорость, отрываюсь от преследования. Но теряю противников, и, осматривая горизонт, размашистой спиралью набираю высоту. Похоже, что враги также потеряли меня из виду, потому что я обнаруживаю одну из Кобр слева впереди с небольшим превышением и на дистанции около километра. Классическим приемом:  переложив ручку вначале на левый, а затем на правый борт оказываюсь у нее на хвосте и начинаю преследование. Дистанция слишком велика, вдобавок надо мной появляется второй самолет. Пот заливает открытые глаза, еще находясь в поисках брата, я снял очки, чтобы ничто не мешало мне лучше видеть. Верхний промахивается, у меня появляется еще один шанс. Идущий впереди отчаянно пытается сбросить меня с хвоста. Он пикирует, тянет наверх, пытается маневрировать, уйти в крутой вираж, я настырно повторяю все его действия. Если бы мне предложили пари, с условием: прилипнуть к другому самолету и так продержаться пять минут, я не только не смог его выполнить, но даже и отказался от спора, сказав, что это невозможно и моей квалификации и навыков пилотирования попросту не хватит. Но сейчас я держался достойно любого аса, это был спокойный азарт обреченного.  Все тело ныло от усталости, в глазах двоилось, но, сжигая последнее топливо, я постепенно сокращал дистанцию, не упуская противника из прицела. Меня воодушевило и то, что напарник моего врага, из-за повреждения своего самолета все таки вынужден был оставить бой, во всяком случае он пропал из вида.
            Дистанция около ста метров, даю залп из всего оружия, на моих глазах как в замедленной съемке Кобра превращается в огненный шар, через который проскакивает мой Мессершмитт.
            Все, это моя первая победа над вражеским истребителем! Вместо радости я чувствую лишь усталость и отчаяние, ведь я так и не нашел брата, да и сам еще не выбрался из ситуации.
            Беру курс на Веспрем, готовясь к выполнению вынужденной посадки. Можно попытаться тянуть в Варпалоту, но что это гром меня разрази, в радиоэфире я слышу голос Имре. Какое счастье – брат жив! Он сел в Веспреме и пытается связаться со мной. Нет, буду тянуть туда же!
            Я лечу на аварийном остатке, зная, что не дотяну домой. Стоило беспокоиться о вынужденной посадке в грязный снег, которая могла вполне убить меня не хуже русского или американца, но я совершенно не хочу думать о плохом конце, я слышал голос брата, он жив, я не нарушил слово, сто лет назад данное родителям, что буду заботиться и оберегать младшего брата, когда мы с Имре, покинув отчий дом, подались в город в новую незнакомую жизнь. Нет, раз брат жив, раз он одержал сегодня первую победу, и раз я сбил свой первый истребитель, значит, все будет хорошо, сегодня наш день! Может быть завтра все поменяется, словно в поднадоевшей песне Лайоша, но не сегодня!
            И действительно, дойдя на экономичном режиме, я спикировал на летное поле Веспрема и удачно произвел посадку на последних каплях горючего, даже успев самостоятельно  подрулить к стоянке.
            Уже потом я узнал от брата, что его спас ведущий, взявший противников на себя и позволивший Имре выйти из боя. Он так и не вернулся на аэродром, брат говорил, что он сел на территории занятой русскими.
             Мы не смогли празднично отметить собственные победы, не было времени, да и настроения, но я все-таки попросил командира эскадрильи поздравить брата перед строем.
            Имре был больше злой, чем радостный, ведь он потерял своего командира, хоть и не имел прямой вины, столкнувшись с превосходящими силами.
            – Ты бы видел, как я его сбил? – злобно торжествовал Имре. - Кто там, у немцев лучший эксперт, кем пугают русских непослушных детей? Из дивизий: «зеленые жопы» или «летающие мечи», что ли, сегодня он может мне обзавидоваться!
            Я ласково обнял брата, но времени не было, меня ждал «Аист» с двумя пилотами, перевезший нас в Варпалоту. Полет длился менее пятнадцати мнут. Мы летели так низко, что могли зацепить верхушки редких деревьев. Вдобавок находила зимняя дымка, пилот старался держаться над дорогой, служившей нам ориентиром. Много великих пилотов, к коим себя я, конечно, не отношу, например Мёльдерс, разбились в банальных авиакатастрофах в качестве обычных пассажиров. Но мы долетели, и через двадцать минут я сидел в кабине своего ФВ-190, то есть между двумя, даже тремя моими вылетами с разных аэродромов прошло два часа пятнадцать минут – воздушный цирк продолжается!
            Мы взлетаем четырьмя машинами на атаку наземных целей русских, нас сопровождает восьмерка только что прибывших в «Пули» новеньких  Фокке-Вульфов. Весь полет проходит на высоте менее километра, чтобы можно было воспользоваться системой низковысотного форсажа. Дымка напугала русских или американцев, и в воздухе чисто, мы же прекрасно знаем район полета. Раньше я любил ровные длительные полеты с одинаковой скоростью и на одной высоте, когда можно бросив ручку, поднять руки на фонарь, любуясь открывающимися видами.  Но сегодня сказывается  усталость, даже с помощью триммеров  я не могу сбалансировать машину. В руках легкая дрожь и мне тяжело выполнить правильный разворот держась в строю, да и просто удерживать капот на горизонте. Самолет старается задрать или опустить нос и гуляет по крену, наконец, я концентрируюсь и Фокке-Вульф «успокаивается». Зато теперь, после дневного боя, я полностью уверен в себе, меня не пугает противник, признаюсь, я даже хочу встретиться с истребителями и испытать боевые качества «FW».    
            Внизу жилые кварталы, я не могу найти цель, некоторые уже отбомбились, но я не хочу бросать смертельный груз, ведь внизу могут быть гражданские - мои соотечественники. Отстав от звена и так и не найдя подходящую цель избавляюсь от бомб над пустым полем и на  высоте менее одной тысячи метров и скорости в четыреста пятьдесят километров в час спешу за остальными, догнав их  уже в районе Варпалота. Этот вылет для меня бесцелен, разве что увеличивает боевой налет. Погода над Варпалотой  окончательно портится, с утра над аэродромом ожидается туман, значит, вылетов не будет. Вечером я возвращаюсь в Веспрем и вторую ночь сплю как убитый.
 
            Ночью был мороз, с утра температура поднялась выше нуля, погода ясная, солнечно, мокрый грунт аэродрома  начал просыхать.
            Сегодня понедельник. Скоро весна – всемирное пробуждение жизни. Себя я считаю реалистом, а когда спрашивают: как это? Отвечаю: реалист, это совсем не пессимист, а оптимист тертый жизнью. Кажется, я понял, чем оптимист отличается о пессимиста, Они конечно оба хотят быть счастливыми, только оптимист счастлив от наступления приятного, а пессимист - от окончания неприятного. Скоро война кончится и наша страна, как проигравшая, погрузиться в пучину оккупации. «Приятное» вряд ли наступит в ближайшее время, но конец кровопролитию – это, все равно, неплохо! За что мы дрались, а дрались мы хорошо?! Иные скажут: за правду! Но разве бывает одна единая «правильная» правда? Когда один человек или государство заявляет что он стоит «за правду» - это звучит пафосно и свято. Но когда начинаешь разбираться, в чем «его» или «их» «правда», оказывается что эта «правда» - всего лишь  «интересы», интересы человека, группы или целой державы. Только если заявить, что ты стоишь за свои «интересы» – это звучит вульгарно и корыстно, а вот за «правду» - это гордо и свято! Вот и выходит, что правда у всех своя, у Германии и нацистов своя правда,  у большевиков своя, у Америки – своя, и у маленькой Венгрии есть своя правда, а той единственной «правильной» правды ни у кого нет. Конечно, каждый может руководствоваться патриотизмом и считать: все, что хорошо для моей страны и нации – это «хорошо», и в этом есть «правда»! Только ведь иногда и конь спотыкается. Лет десять назад все немцы поддерживали своего фюрера, заслушиваясь его пламенными речами о величии Германии, да так, что говорят у женщин, во время выступления Гитлера, случался оргазм, а мужчины были готовы сразу идти на смерть ради «правды» фюрера. А тех немногих, кто пытался возражать: «нацисты не доведут до добра», клеймили и преследовали как предателей нации. И что теперь: Германия в руинах от бомбардировок и большевики вот-вот  дойдут до Берлина! Выходит и «правда» иногда подводит, когда это только «своя правда» против других «правд»!
            Чем же руководствоваться в дальнейшем сильным мира сего, чтобы опять не начать уже третью всемирную мясорубку. Что может быть выше «правды», читай – «интересов» властителей и элит? Разве что свобода, нравственность и справедливость! Когда каждый будет поступать по справедливости, то есть так, как хотел бы чтобы поступали и с ним, жить честно по заповедям божьим, и не посягать ни на чью свободу! А «правда» если она  есть, звучит только так: не убивай, не кради и не обманывай! И подходит эта «правда» как к каждому отдельному человеку, так и к любому государству, а иначе всё когда-нибудь рухнет!  
            Я большевиков совсем не идеализирую, но кто бомбил Кошице в сорок первом: русские, немцы или румыны? А теперь половина Венгрии захвачена, вторая половина лежит в руинах и страна платит... Вот такие нелепые мысли последнее время часто посещают мою голову, голову «маленького» и уже немолодого лейтенанта Королевских Венгерских Воздушных Сил –  небольшого красивого государства в центре Европы, потерявшего столицу и достаточно пострадавшего от чужих и собственных амбиций.
 
            Я должен ехать в Варпалоту, где меня ждет мой самолет, в отличие от Веспрема, с которого мы летаем, пользуясь немецкой техникой, но день начался с приключений, еще здесь.  В девять сорок пять полк подняли по тревоге на прикрытие собственного аэродрома. Я был собран, находился на летном поле, как раз готовясь передать Мессершмитт персоналу  семьдесят шестой эскадры, и вполне мог вылететь на перехват.
            Взлетает восемь самолетов Лейтенант Тотх, капитан Шуте и лейтенант Малик сразу пошли на перехват. Мы с Имре во втором звене с моим неизменным ведущем капитаном Шольцем. Также для отражения налета вылетело  восемь Фокке-Вульфов.
            Началась свалка с истребителями сопровождения, затем поиск бомбардировщиков. Я метался по небу как ужаленный, но в этот раз охотничья удача мне не благоволила, в отличие от брата и других летчиков. Имре удвоил свое вчерашнее достижение, мы же с Шольцем парой пошли в набор и не встретили ударную группу врага, которая находилась на высоте три восемьсот. В этом вылете «Пума» сбила до шести вражеских самолетов, потеряв всего одну машину – капитан Шуте посадил подбитую машину «на брюхо» и благополучно пешком добрался до Веспрема. Имре ликовал, теперь он не сравнивал себя с «зелеными задницами», он сам начал сбивать. Я был удивлен, но рад за брата, считая его неженкой и даже трусом. Думал ли я почти шесть лет назад, готовый идти служить срочную за брата, и, спасая его от фронта, окопных вшей и шрапнели, записав в авиацию, что мы не только окажемся в самом центре драки, да еще будем приносить пользу своей стране!
 
            К полудню я был на аэродроме Варпалота. Армия большевиков в каких-нибудь двадцати километрах, но густой туман, накрывший аэродром еще с утра, придавил наши самолеты к земле. Какая разница в погодных условиях: всего в паре десятков километров на запад ясно, а здесь – туман. Пока погода нелетная мы готовимся к обороне аэродрома, наземные службы  копают рвы, зенитки укрепляются на противотанковых позициях, здесь война совсем близко, и пришла она не по воздуху, как сегодня в Веспреме, а вот-вот  докатит на гусеницах русских танков. Остается надежда на удар по большевикам танкового корпуса СС северо-западнее Будапешта. Сейчас позиции немецких и венгерских частей рядом с нашим аэродромом тянутся от Секешфехервара до Мора и далее на северо-запад в район Дьора.
 
            К тринадцати часам видимость улучшилась до полутора километров и мою первую эскадрилью поднимают для атаки моста через Грон в районе её соединения с Дунаем. Берем по одной фугасной авиабомбе калибром пятьсот килограммов. Взлетаем, видимость то лучше, то хуже. Там где туман рассеялся, активно действует наша и вражеская авиация. Я иду на высоте тысяча метров, видя над собой воздушные схватки. Один из самолетов приближается, и я готовлюсь принять бой, но с облегчением определяю его как Мессершмитт в окрасе Люфтваффе.  Затем нас все-таки пытаются атаковать.  Группа разорвана, в одиночку несусь на хорошей скорости, не зная смогу ли выйти на заданною цель при неважной видимости.
            Через некоторое время по моему самолету открывают огонь с земли, я над территорией, захваченной большевистскими войсками. Добираюсь до Дуная последним из группы, где-то севернее разрушенный изнасилованный красавец-Будапешт. Лечу к Грону в район Эстергома, я хорошо знаю эту местность, и туман не мешает мне выйти правильно. Переправа разрушена, левее по курсу  товарищи принимают бой превосходящих сил, я должен избавиться от бомбы и присоединиться. Вижу еще один мост, прохожу вперед, разворачиваюсь строя заход, и, поймав переправу в прицел, атакую под углом тридцать градусов, заход идеален, я совершенно спокоен и уверен, что уложу бомбу точно в яблочко. Сброс, тяну наверх с перегрузкой в три единицы, давая «полный газ». Двигатель берет обороты и захлебываясь замолкает. Ничего не понимая, пытаюсь толкнуть рычаг вперед, отвожу назад и опять плавно вывожу на «полный газ», мотор почти не реагирует. Я в наборе как после взлета, запас высоты и времени минимален. В голову лезет фатальная мысль, что я «долетался» и это конец... Понимаю, что двигатель не запустить, и, чтобы не сорваться в штопор, энергично перевожу самолет на планирование, пытаясь еще и развернуться в сторону территории, не захваченной русскими. Вначале получилось развернуться на юг, но там был Будапешт, тогда уже на снижении я повернул на северо-восток, чувствуя, что не дотяну. Высота была не больше стандартного полета по кругу, то есть ее почти не было. Подо мной было заснеженное поле, впереди редкий лесок. Я приземляюсь в мягкий снег так хорошо, что самолет можно было бы запросто восстановить, выбираюсь из кабины, даже не думая, что Фокке-Вульф достанется неприятелю в качестве трофея и бегу к леску. Уже добежав до деревьев останавливаюсь и приседаю, отдышавшись, пытаюсь понять ситуацию. Если я правильно определил свое место, то сзади справа и слева могут быть передовые отряды русских, преодолевших Дунай и Грон. Впереди на юго-западе за леском всего в нескольких километрах у Эстергома - позиции Вермахта, дойти до них можно менее чем за час даже по снегу, но как не попасть в лапы большевикам!
            Крадусь по редкому лесу, пока никого нет. Выхожу на открытый участок и вижу колонну солдат в нескольких километрах идущую с юго-востока, кто это, руски или наши, они двигаются в том же направлении, что и я. Ускоряю шаг, по мне стреляют, падаю в снег, противник приближается, все, это конец, я в плену! Меня окружают немцы, это были части прорвавшие русское окружение и  вырвавшиеся из Будапешта, они преодолели Грон и двигались к Эстергому. Я спасен!
 
            Я снова в Веспреме, в 102 группе меня считают пропавшим без вести, с потерей  Фокке-Вульфа «цирк» закончен, теперь вместе с братом я только истребитель «Пумы» в составе 76 истребительной эскадры Люфтваффе. У меня даже нет возможности сообщить Лайошу, что я жив.
 
            Погода стабильна своей нестабильностью: ночью мороз сковывает грунт, днем температура выше нуля.
            Сегодня 20 февраля, вторник. Еще вчера нам обещали день отдыха, но рано утром, так и не дав выспаться, подняли по тревоге. Солнце еще не встало, утреннее небо безоблачно.
            Нам сообщили, что Эстергом из района Будапешта атакован крупными силами большевиков, город в огне и гарнизон долго не продержится. Точных разведданных нет, так как все самолеты-разведчики сразу сбивают русские истребители. Было бы логично, если бы нас направили на охоту за этими самыми истребителями, но на «воздух» уже всем наплевать, и так понятно, что противник полностью владеет небом, задача поддержать огнем наших пушек немецкие танки.
            В семь утра подняли четыре БФ-109Г, летят только опытные пилоты: лейтенант Тотх со своим ведущим, я, без пяти минут лейтенант, считаюсь достойным умереть в сложившийся ситуации и иду ведомым у командир эскадрильи капитана Поттьонди. В утверждении кандидатуры сыграл мой короткий опыт истребителя-бомбардировщика «Пули».  Нас прикрывает пара  немцев. Наши самолеты - чистые истребители и не оборудованы бомбодержателями, поэтому будем действовать пушкой и двумя крупнокалиберными пулеметами. Набираем четыре тысячи метров и несемся навстречу встающему солнцу, величие природы завораживает, сегодня прекрасное утро, чтобы умереть. Пока воздух чист и это удивляет.
            Справа Будапешт, внизу двигаются войска большевиков, мы разделяемся на пары и начинаем атаку. Первая пара открывает ураганный огонь по земле, с земли стреляют по нам. Следующим пикирует Поттьонди, теперь моя очередь. Русские рассредоточиваются, я пикирую и не нахожу подходящей цели, внизу уже горят несколько автомашин. Командир группы отдает команду разойтись и выбирать цели. Делаю еще несколько заходов, но так и не открываю огня. Прошу разрешения у ведущего пройти дальше в тыл русским, капитан дает добро. Пересекаю Дунай севернее Будапешта, иду вдоль противоположного берега попадая под огонь с земли, поворачиваю на восток, огонь стихает, теперь я в тылу у большевиков. Удивительно, почему меня до сих пор не атакуют истребители.  Внизу вижу грузовой состав, идущий с востока в сторону Будапешта. Русские смогли восстановить сообщение на отдельных участках и теперь доставляют подкрепления. Цель идеальная, пикирую «в лоб» и стреляю в локомотив, делаю боевой разворот, состав остановлен, из поврежденного локомотива вырывается пар, смешиваясь с языками пламени и черного дыма. Делаю еще один заход «с тыла» ведя огонь по вагонам, успею выпустить девять тридцатимиллиметровых снарядов не считая пулеметных очередей.
            Все, поддержка наземным частям оказана, как могли! Остаток топлива заставляет быстро возвращаться домой, для сокращения расстояния иду прямо над Будапештом, где опять попадаю под сильный огонь с земли. Заряды рвутся достаточно близко, но мне все равно, почему-то меня охватывает ледяное спокойствие, если уж мне суждено было выжить и не попасть в плен после отказа двигателя, то сегодня я точно доберусь домой.
            Я даже сел первым, так как остальная группа на обратном пути заметила идущих на высоте пятьсот метров  Ил-2 в сопровождении «девятых Яков». Русские штурмовики под прикрытием истребителей собирались открыть охоту на немецкие танки. Пришлось завязать бой. Все наши и немецкие истребители вернулись без потерь и заявили о четырех подбитых машинах врага, впрочем, эти победы остались без подтверждения, хотя Поттьонди утверждал, что точно видел, как оторвал снарядом плоскость одного из Яков. Командир эскадрильи врать не будет,  я верю капитану.
 
            Сегодня мне опять снился тот навязчивый сон: я стою или парю в огромной когорте ангелов или демонов, очень похожих друг на друга. В руках каждого из нас было по огненному мечу, а за спиной – крылья. Где-то уже шла битва. Мы были наподобие новобранцев – только что прибывших рекрутов, и нам предстояло присоединиться к сражению. По тайной, но всем понятной команде мы бросились на такую же армию. Ускоряясь, я слышал свист ветра, чувствовал, как воздушный поток обтекает мое лицо и тело, под давлением воздуха крылья иногда издавали странный звук, какой издает воздушный поток, срываясь с крыла перед тем, как самолет сорвется в штопор, только хлопки были более приглушенные, и не причиняли вреда. Так, несясь на встречу судьбе, мы летели, не зная времени, пока с разгона с грохотом и бешеным ударом не врезались в противостоящую армию. Началась сеча. Мы разили и разили нас.  Лютая ненависть холодным покровом накрыла место битвы. Счет времени совершенно остановился, казалось сражение длиться бесконечно. Огненный меч был прекрасным оружием, я колол или рубил. Я смог рассмотреть, что наш противник очень похож на нас. Я сразил многих, но один подобрался ко мне сбоку, вонзая играющий языками пламени клинок  мне под ребра. Боль была невыносима, я закричал и, теряя сознание, был ошарашен последней мыслью: неужели и ангелы умирают?
            Счета времени не было. Я проваливался в глухую слепую тьму и вдруг, внезапно, оказался на той самой первоначальной высоте, откуда началось наше падение в битву. Рана не болела, она  затянулась без следа, впрочем, о каком следе можно было говорить, имея невесомое тело. И опять я оказался посреди бесчисленного воинства, оно было таким огромным, что любой стоящий в строю мог считать себя в центре. Мы вновь соскользнули с невидимой опоры и опять помчались в гущу идущего сражения. Я летел с чувством непонимания происходящего, с чувством наивного удивления: я думал что рай – это вечное безмятежное пребывание в лоне бога, под сенью его любви, без ненависти и боли, словно майский цветок на лужайке под нежным солнцем. Но, поскольку рай мне явно не светит, я думал, что уготовленное мне альтернативное место, пусть место вечных мук, но не битвы и смерти, какая уж там смерть для умерших! И что же оказывается, и на том свете меня ждет непрекращающаяся битва  без победителей и побежденных! Неужели всегда придется драться, находясь  зажатым между светом и тьмой то на той, то на этой стороне целую долгую вечность, и у каждого будет своя правда и никакой общей, единой, а только драка, драка, драка!
 
            Нас подняли рано утром, еще в полной темноте. Немцы затребовали организовать сопровождение  четырем Фокке-Вульфам, вылетающим для нанесения удара  по артиллерийской батареи в район Эстергома. Ночью немцы попытались провести контратаку с юга и запада, но попали под прицельный огонь русской артиллерии.
            Сегодня тот редкий случай, когда я с Имре лечу в одном звене. Над заданным районом нас атаковали русские истребители, это были «толстомордые» самолеты Ла-5, прозванные «большими крысами»  Чтобы задать лучшую позицию для атаки нам пришлось лезть вверх. «Лавочкины» сразу набросились на бомбардировщики, а мы атаковали их сверху. Прикрывая Шольца, я, в какой–то момент, обогнал его, и оказался в хвосте у русского. Пытаясь оторваться, иван пошел на снижение, но Мессершмитт, благодаря малому миделю, обладающий меньшим сопротивлением, догнал «Ла» на пикировании. Прижатый к верхушкам деревьев и оторванный от напарника русский летчик был в моей власти, и я начал преследование. Первый залп прошел мимо, второй отправил обломки его самолета к близкой земле – это моя пятая победа!
            Преследование русского увело меня и от ведущего и от бомбардировщиков. Я слышал радиообмен, бой продолжался, видимо к русским подошло подкрепление. Сердце екнуло, когда в эфире прозвучал знакомый голос моего командира, капитан кричал что горит и собирается покинуть машину. Я пытался выйти с ним на связь, но Шольц не отвечал. Затем я услышал брата, его голос был трагично спокоен: - Я подбит, буду садиться.
            Нарушив правила радиообмена я кричал: - Имре, Имре! – но брат не отзывался.
            Бой закончился, во всяком случае, небо было чистым, в отличие от огненной каши на земле.  Я кружил над районом боя, пытаясь увидеть самолеты на земле или в воздухе, но, так и не встретив товарищей, повернул в сторону Веспрема, в надежде что брат и ведущий вернутся как в прошлый раз.
            Когда я сел, ко мне подбежали сослуживцы: пилоты и техники, среди них был только что вернувшийся ведущий Имре. Мне сообщили, что Шольц погиб, а брат сел на вынужденную у русских.  Не знаю, хотели ли сохранить мне надежду, зная трепетное отношение к брату, или это было правдой, но его  ведущий утверждал, что точно видел как тот благополучно сел, и что он точно не погиб при посадке, а, скорее всего, находится в русском плену, а может ему удалось укрыться и сейчас он где-нибудь отсиживается.
            Я спросил координаты и порывался лететь обратно, но командир приказал вытащить меня из самолета строго-настрого запретив повторять прошлые глупости. – Хватит потерь на сегодня! – закричал на меня де Хеппеш: жив Имре или мертв, ты ему не поможешь, даже если собьешь десяток русских, поквитаешься в другой раз, когда успокоишься!
            В качестве поощрения через пару часов мне официально присвоили лейтенанта, а  также за проявленную храбрость «Старая пума» пообещал наградить второй медалью - как будто офицерские лычки или награда могли утешить мои потери. Меня надо было отдать под суд, а не награждать, ведь увлекшись личной победой над одиночным самолетом, я бросил ведущего, а затем не смог помочь паре брата. Имре, Имре, я обещал родителям всячески заботиться о тебе, но разве я Господь Бог, чтобы уберечь тебя в бойне войны, каждый день забирающей тысячи душ. Во рту горько как от скисшего вина, и камень в душе, осталась надежда, что ты действительно удачно сел, и не выполнил собственное глупое  обещание не сдаваться в плен, а значит, ты жив и мы еще встретимся. Но, а если тебя постигла другая учесть, пусть завтра она постигнет и меня, и тогда, может быть, мы все-таки встретимся в ином мире, в рядах того самого воинства, снившегося мне по ночам, не знаю, будет ли тот мир лучше этого!
 
 
            Дневник прерывается, автор или прекратил делать записи или погиб.
            Венгерские воздушные силы, в основном действующие совместно или даже в составе частей Люфтваффе, и, как бы, оставаясь в «тени  старшего брата» не так известны, как авиаторы других стран «оси» или антигитлеровской коалиции, тем более что у мадьяр не было принято учитывать или превозносить личные победы, отдавая предпочтение коллективным действиям. Хотя, по высказываниям самих немцев,  венгерские летчики, особенно истребители, отличались  храбростью  и дрались по-гусарски: отчаянно и напористо, поэтому пользовались уважением у своих союзников.
            Упомянутые в дневнике:
            Иштван Хорти, 1904 г.р. – сын регента Венгрии, инженер по образованию, окончил летную школу, перед войной – директор Венгерской железной дороги, в 42 г. объявлен официальным преемником отца на посту главы государства, после этого ушёл добровольцем на фронт в звании старшего лейтенанта авиации, погиб в авиакатастрофе 20 августа 42г. в районе Старого Оскола при невыясненных обстоятельствах.
            Дебродь Дьёрдь, 1921 г.р. – окончил военно-воздушную академию, на восточном фронте с конца 42 г. в звании лейтенанта, воевал под Курском, несколько раз был сбит за линией фронта, один раз был вывезен товарищем в тесной кабине мессершмитта, буквально сев тому на колене и совместно управляя самолетом, воевал в ПВО Венгрии, одержал не менее 26 побед, несколько раз был ранен, сдался в плен американцам, затем переехал в США.
            Аладар де Хеппеш, 1904 г.р. – профессиональный военный  летчик, на восточном фронте с конца 42 г. в звании капитана, стал майором, придумал эмблему «Пума» для своей группы, одержал 12 побед, войну закончил подполковником, сдался американцам, затем эмигрировал в США.
 
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ.
 
  Закончив столь обширный сборник рассказов, не могу не высказать немного личных и чуть философских рассуждений о войне, об истории и современности.
  Есть мнение, что писать или рассказывать о войне имеют право только те, кто волею собственной судьбы в ней участвовал, лишь искренний взгляд ветеранов-участников может быть объективен и исторически реален.  Что любая оценка и критика исторических событий «со стороны, сидя в удобном кресле за чашкой кофе с коньяком» – это чуть ли не кощунство по отношению к памяти прошлых поколений. Наверное, подобное мнение было бы правильным на сто процентов, если бы не одно, но… История в целом, как и история войны, а здесь под историей я понимаю непосредственно историческую науку, это, слава Богу, не членский билет в элитный клуб для избранных. История человечества – это наше общее достояние, это наука, имеющая свои законы и формулы, не менее точные, чем в физике или математике, изучение прошлого и сопоставление причинно-следственных связей позволяет нам понимать настоящее и предвидеть будущее.  Поэтому историческая наука нуждается как в первоисточниках: артефактах, документах, описаниях очевидцев, так и в аналитике и почему бы не «за чашкой кофе в удобном кресле». Ведь «мелкое» лучше видится вблизи, ну а «великое» – на расстоянии. К сожалению, историческая наука, возможно в большей степени, чем все остальные, жертвуя объективностью и правдой, всегда становилась орудием пропаганды и политики, опережая даже литературу. Только оставалась ли она в этом случае наукой историей? Объективный независимый историк, если он действительно хочет быть таковым, должен вести себя как марсианин, спустившийся на землю, никакие расовые, национальные, религиозные или классовые установки не должны вредить объективному анализу и оценке тех или иных событий. Конечно, оценки, гипотезы, мнения каждого из нас все равно будут субъективны, так как будут опираться на те или иные ценности принятые в нашем кругу, в нашем обществе,  «вскормленные с молоком матери», но это уже  больше  психологический, чем исторический аспект.  Историк, как и любой мыслящий человек, оценивая те или иные события, вынужден опираться на некую систему ценностей, точку опоры иначе и оценить что-либо невозможно. Собственно говоря, настоящий историк вообще не должен ничего оценивать или добавлять от себя, его обязанность перед человечеством как ученого: лишь наиболее объективно отразить и передать известные ему факты и сведения, приобретенные, благодаря изучению доступного исторического материала, и все! А изучаемый материал всегда требует еще и критического анализа. Ведь исторический материал в силу множества причин может быть сам откровенно необъективным.
  Если уйти от запутанных формулировок и перейти на простой человеческий житейский язык: люди, сообщества, государства,  всегда имея свой интерес, старались, и будут стараться создать идеологию, оправдывающую свои действия от глобальных до бытовых, дабы  выставить себя лучше, чем есть на самом деле, а оппонентов - хуже, используя принцип: «Победителей не судят!» Поэтому: вранья в историческом материале может быть больше чем правды, и здесь нужен анализ, сопоставление различных источников и т.д.
  Так на какие же ценности должен опираться «марсианский» историк, прибывший на землю, чтобы оценить те или иные события и деятельность исторических личностей максимально объективно? Ответ также сложен, как и прост. А может быть на элементарные известные всему человечеству ценности. Какие? Наверное, большинство людей, независимо от национальности,  вероисповедания или общественного положения согласятся: красть - плохо, убивать – неприемлемо, предавать - подло, бить в спину - бесчестно, обманывать - непорядочно и т.д. А кто сказал, что  известные и неоспоримые для большинства нормальных людей, «бытовые» ценности не применимы к действиям тех или иных политических деятелей или держав. Если то или иное государство, правительство, народ – не важно, оправдываясь любыми национальными или государственными интересами, а такие оправдания обязательно создадутся идеологией, нападает на соседей, или вероломно нарушает подписанные договора, или проводит экономическую экспансию, или ворует у другого территории и ресурсы, то и оцениваться подобные действия должны соответствующим образом. Если руководство любой державы, прикрываясь примитивными лозунгами, устраивает бойню или травлю собственного населения - эти события должны получать соответствующую однозначную оценку.
 
  Если вернуться к истории второй мировой войны,  к истории воевавшей там авиации, конечно очень бы хотелось открыть что-нибудь новое, но, слава богу, сейчас всё или почти всё доступно и крупных глобальных загадок по этому периоду не осталось. Прекрасные историки как зарубежные, так и отечественные (М Зефиров, К. Залесский) разобрали тему авиации «по винтикам». Остались только невыясненные судьбы многих людей, история их жизни и гибели. Что касается некоторых мифов, созданных под влиянием идеологии  в определенный период, то историки давно уже ответили и на них. Поэтому позволю себе сделать лишь ряд примитивных обобщающих выводов по теме предлагаемых рассказов.
  Первое: кто главный  агрессор: Гитлер или Сталин?
  Бесспорно Германия! Вынужден был Гитлер нанести превентивный удар, опережая Сталина на какие-то недели или нет – это не важно. Да, Советский Союз к войне готовился, будь то война с Англией или нацистской Германией. Страна не только готовилась, она почти все время и воевала (Япония, Испания, Финляндия и прочие «освободительные» походы). Даже после пакта, когда официальная пропаганда сменила курс на восхваление Гитлера, высшее руководство и военные понимали что война рано или поздно будет. Готовился ли Советский Союз к ней – безусловно, чего стоит концентрация войск на западных границах, строительство укрепрайонов, перевооружение армии. Другое дело: как это делалось – возможно, не эффективно, с «приписками» «очковтирательством», с кулуарной крысиной борьбой за благосклонность высших начальников и вождя, с перекладыванием ответственности. Просто так была устроена советская система, в конце концов, развалившая страну своей неэффективностью. 
  Готовился ли Советский Союз первым напасть на Германию – а почему бы и нет! Война на чужой территории  – это нормальная и правильная стратегия,  предусмотренная в военных планах и доктринах большинства стран и сейчас. Даже дилетанту понятно, что лучше разрушать экономический потенциал противника, чем подвергнуться разграблению самому.  Напал ли Сталин на Гитлера первым, безусловно, если бы посчитал что момент подходящий и армия и страна готовы к этому. Знал ли об этом Гитлер – конечно. Об этом свидетельствует весь предвоенный мир от международной дипломатической переписки до комиксов и карикатур в газетах. Знал ли Сталин, что Гитлер нападет первым, если посчитает что готов – конечно, для того чтобы оттянуть эту дату велись переговоры и подписывались пакты. Напал бы Гитлер первым, если бы счел это необходимым – он так и сделал. Так что является правдой, а что ложью в первом мифе о «вероломном нападении на миролюбивую страну»? Вероломное нападение было – конечно было! А вот была ли страна «миролюбивой»? Да какая она «миролюбивая», чего одна советско-финская война стоит! Даже в те далекие времена современники данную войну не любили, понимая, что это агрессия против соседней страны, кстати, шедшей на значительные уступки во избежание  конфликта, помните у Твардовского «непопулярной той войне». Какая, к черту, «миролюбивая» при десятилетиях репрессий с миллионами жертв.  Но, то, что Германия напала первой, навсегда поставило ее в роль агрессора и это правильно!
  Второе: могла ли Германия в принципе победить?
  Нет, нет изначально, каким бы сильным и страшным  не казался нам враг! Ставка на «молниеносную» войну, в которой все решает разведка, талант военачальников, техническое превосходство и подготовка личного состава, а немцы, надо отдать им должное, были мастерами искусства маневра и стратегии сосредоточения сил на нужных направлениях, работала на сравнительно небольших расстояниях при идеальных условиях континентальной Европы. Но еще до нападения на СССР, столкнувшись с проливом – естественной водной преградой, когда закончились хорошие европейские автобаны, немцы получили «по зубам» от англичан, и уже тогда высшему германскому руководству стоило призадуматься о «целесообразности» дальнейших агрессий. Когда же Гитлер напал на Советский Союз, дни Германии были сочтены. Значительные расстояния при плохих дорогах, огромные человечески и материальные ресурсы Союза, полное отсутствие стратегической авиации в Люфтваффе делали блицкриг неэффективной стратегией. Ведь у Люфтваффе не было даже стратегических бомбардировщиков! По замыслу все должно было решаться быстро и непосредственно на поле боя - как в континентальной Европе. Затяжная глобальная война на выживание – это война экономик, война потенциалов и ресурсов: человеческих, научных, производственных и прочих.  Немцы, сражаясь с экономиками Америки, Британской империи и СССР не могли выиграть  такую войну априори. Кстати, лидеры антигитлеровской коалиции понимали это уже в конце сорок первого. Дальше шла война политических интересов. И надо отдать должное мастерству и самоотверженности немецких ученых и  военных от солдата до генерала, их подготовке и квалификации (конечно осуждая агрессивную войну в целом), благодаря которым  Германия сражалась еще так долго и имела столь значительные успехи.
  Третье: немецкие самолеты (как и прочая техника) были самые лучшие!
  Абсолютно некорректное заявление, что немцы имели технику, превосходящую по своим ТТД советские аналоги, а потому: добивались таких успехов и зашли столь далеко территориально – уже давно развенчано историками, и по танкам, и по самолетам, и по другому «железу». Поэтому, стараясь не повторяться, скажу лишь что вопрос, к примеру, о «лучшем» истребителе, бомбардировщике, штурмовике и т.д. – бредовый по сути. Любое оружие  - это комплекс, и его эффективность зависит от: непосредственно ТТД, обученности и подготовки эксплуатирующего персонала, стратегии и тактике применения (учитывая взаимодействие с другими комплексами), наличия необходимых доступных средств обслуживания, ремонта и модернизации. Поэтому на вопрос, «какой самолет самый лучший», ответ будет звучать: «никакой», и любые ТОП 10 и т.д. – это весьма условные заявления (см. предыдущее предложение).
  Четвертое: советские боевые потери - самые большие (речь только о боевых потерях, без гражданского населения)?
  Не хотелось бы по отношению к человеческим жизням применить закон Ньютона о «действии и противодействии» измеряя «взаимодействующие силы», приведу лишь доступные цифры.
  По существующим  данным:
  Германия мобилизовала - 17 893 200 военных, из которых потеряла убитыми на всех полях сражений – 5 443 000 или 30% от мобилизованных. Т.е. почти каждый третий немец погиб.  Ее союзники: Венгрия мобилизовала  – 1 200 000 человек и потеряла 300 000 (25%), Финляндия – 530 000 и 82 000 (15,5%) соответственно.
  СССР мобилизовал 28 476 799 военных и потерял 5 355 000, что даже несколько меньше потерь Германии и составляет около 19%, или каждый пятый советский солдат не вернулся с той войны. Правда, количество раненых (не вернувшихся в строй) у Советского Союза больше чем у Германии на полтора миллиона душ, но это больше проблемы медицины
  Другое дело, что Германия, почти в одиночку, сражалась ещё и против экспедиционных армий Великобритании и США, и на этом фоне потери страны проигравшей вторую мировую войну выглядят вполне соизмеримыми с общими потерями победителей.
  Конечно, нельзя сделать всеобъемлющий вывод о том, кто и как воевал на основании только нескольких приведенных цифр. Но говорить, что советская военная стратегия и тактика подразумевала огульное «шапкозакидательство»  под лозунгом: «Победа любой ценой!» - примитивно. Были штурмы городов и высот к датам и праздникам? Были! Были необоснованные потери, там, где можно было их избежать, не жертвуя конечной победой? Были! Щадило ли своих солдат руководство  других стран больше, чем советские начальники своих? Возможно! Включая и Германию! Если учитывать, что отношение к каждой личности в частности и к человеческой жизни в целом в нашей стране всегда было особым, и не редко руководствовалось принципами: «лес рубят – щепки летят» или «любая баба может нарожать...»  Но можно ли утверждать, что советское руководство сознательно устроило бойню собственного народа в жерле войны в продолжении политике тридцатых годов – не думаю, впрочем - это уже другая история!
  Я же просто хочу, чтобы помнили каждого летчика, солдата, человека, не зависимо от его убеждений и принятой стороны, волею судьбы прошедшего или оставшегося навечно в той самой страшной войне, закончившейся семьдесят лет назад. Чтобы такое больше никогда не повторилось!

 

Эллинизм – глобализация древнегреческого мира или Левкон и Перисад – боспорские «Филипп» и «Александр».

«ПУТЬ ВОЙНА»