Ч. 3, гл. 6 памяти поэта (ПРОПУЩЕННАЯ СЛУЧАЙНО!)

Итак, я писала стихи. Ничего другого не оставалась. Мне хотелось, подражая Пастернаку, выложить поэтический дневник наподобие тетради стихотворений Юрия Живаго.  Но приложение не вклинивается в повествование, замирает внутренней картинкой самоподобия. И останавливает сюжет. Тем временем можно сказать словами фольклора: «Быстро сказка сказывается, да не скоро   дело делается». Пока я «залипла на верблюде», погрузившись в «преданья старины глубокой», в этой реальности, где я  43 –х  лет от роду,   у меня умер друг. Мы дружили только-то полгода, хотя знали друг друга лет двадцать. Прежде мне не хотелось сближаться с богемной частью города, мешали снобизм и мания преследования. Так происходит, когда была хороша собой, но потом, глядясь в зеркало, понимаешь, что вопрос на собеседовании:  «Женщину с телеэкрана должны «хотеть», а Вас родной-то муж – «хочет?» - это по прямому адресу. Хамски, но уместно.  У нас с мужчиной шестидесяти лет  уже пропали половые различия, этим можно было пренебречь – и сблизиться потому: в память о той, какой я была, в память о том, каким был знакомый поэт. Мы подолгу разговаривали стихами прямо на улице, погружаясь в ностальгическое юношеское – читать стихи прямо по дороге наизусть. Вокруг была холодная и мрачная осень, сырость, но нам хотелось идти вдвоём по слякоти и промозглости, изредка бросаясь комплиментами, колко,  как снежками: «А в тебе что-то есть!» «Тогда, двадцать лет назад, Вы не произвели на меня впечатления, зато теперь Вы – такой классный!» Шутки шутками, но «человек смертен, и смертен внезапно» (М.Булгаков), и я оказалась не готова, что друг ушёл в мир иной насовсем, и то место в «лито», где он воцарился, казалось, навсегда, теперь вызывающе пустует, потому что его никто не стремится занять.  Я не успела должным образом расхвалить его рукописи, правда, заметила, что рядом с его Соломоном и Суламифью «Куприн отдыхает», но как-то вскользь и иронично, а надо было со всей серьёзностью, зная, что это последнее суждение о труде праведном. И я не успела повосторгаться  его стихами – а ведь прочла, но стеснялась «подхалимничать» что ли, то есть показать приверженность своему  боссу.  Он столь высоко оценил  мои, став редактором первого поэтического сборника,  а я его – нет, не успела. Только заметила, что он искренне любит наших общих знакомых, чья судьба нередко обрывалась трагически. Проходят дни острой скорби, берёшь себя в руки, скучаешь, но смиряешься с утратой.
 Вот так и когда-то на «чужой земле» большой страны в деревне Сыртинка печальная маленькая женщина «выходила из транса», рассуждая сама с собой, что чудес не бывает, и её «милый» вряд ли выберется к ней на край света даже ради ничего не значащего анонимного приключения. Хотя Светило в приступах душевности и пытался выведать географические подробности моей добровольной ссылки, восклицая порывами: « А где это? Где это?» - импульс был слишком слаб и гасился расстоянием и покоем. Я прождала  Его Величество так долго, как будто бы это и правда было возможно – визит высокопоставленных лиц в несусветную глушь. 
Все старые обои в моей комнате были исписаны именем Армена, как оно мне врезалось на армянском. А когда ночью, погасив всюду свет, наугад бралась перелистывать тетрадки черновиков со стихами, то явственно видела между страниц сполохи пламени, слегка похожие на  пламя газовой горелки по цвету, что пугало меня необычностью и заставляло отдёргивать руку. Однажды ко мне  нагрянули родители. Мама, думается, тайно проинспектировала, а отец явно запланировал улучшить мои бытовые условия.  Их приняли как дорогих гостей, и даже строптивая мамаша директора принесла всяческой снеди для угощения. Мама и папа гуляли по узким снежным улочкам,  чуть ли не за ручки взявшись, и дивились на экзотику.  А в комнате было тихо и тепло. И мы по-родственному беседовали о поприще в духе Некрасова, кого поклонником был папа. Моё одинокое гнёздышко было уютным. Я уже вырастила целый сад на подоконнике – он перешёл ко мне по наследству от прежних хозяев, разросся в импровизированных из всякой кухонной утвари горшках, и за зелёными насаждениями я чувствовала себя ещё в большей безопасности. А под ним была гордость девушки-художницы – расписной  под хищника   радиатор. Девушка яркой восточной наружности приехала в Сыртинку оформителем, но вскоре влюбилась, он оказался банально женат, а она в роли любовницы, к несчастью, совсем и не любимой. Молодому человеку вздумалось, к тому же, вскоре назидать, что незаконная его женщина слишком быстро привязалась к нему и сделалось  совсем «ручной». Это вынудило её уехать подальше от всей этой истории,  так и не приступив к прямым своим трудовым обязанностям. Она всё  беспомощно повторяла, раскрашивая  отопительную батарею   в тигровые полоски на прощание: « Я бы простила ему и себе нашу связь, но то, что он меня не уважает – этого я простить нам обоим не могу». Этими же словами я думала и про свою авантюру со Светилом: «Обладая мной, как ему заблагорассудится, он не может меня ещё и уважать». Вообще странность заключалась в том, что супружескую честь требовалось беречь, а верность в любви сохранять, но всё это – только не мне! У меня совсем иная задача: ослабить привязанность, забыть Светило и найти кого-то там ещё, чтобы ему спокойнее было. На этом месте в размышлениях  о двойной или многомерной жизни я всегда рефлекторно зябко передёргивала плечами как от очень больших свалившихся на голову неприятностей.
Для жёсткости, чтобы выдержать свою женскую отставку, читала Ницше, только что выпущенного из подполья, но прижизненные его издания  в старинных фолиантах, выдаваемых строго  по блату библиотекарем читального зала из спецхранов со вступительной статьёй Льва Шестова – это было первое неподражаемое чтение. Сейчас уже ушло «запретный плод – сладок» - откровенно держать Ницше на виду – утратить половину драйва. Кстати, всё наносное никак не ложилось на мою личность, хотя бы я и тренировала себя «перестать плакать, как девчонка». Светило, пока я штудировала Ницше, вероятно, тоже воспитывал себя, чтобы ни к кому не привязываться, не прикипать душой, не впадать в зависимость от человека. 
Анализируя пережитое, я всё больше задумывалась о поэтическом даре, спровоцированном во мне  безответной любовью  к Его Величеству. У Олдингтона лирический герой в самом начале отношений испытывает желание продлить удовольствие лирическими антрактами между актами, но, повзрослев, довольствуется уже одной лишь физической стороной близости.  Возможно, это был мой бунт против сексуального рабства? А может, я хотела подсластить наше  совместное пребывание, как мама в период  моей болезни примешивала к горькой таблетке ложку варенья: вдруг и проглотит вместе со стихами? Но Светило был бдителен. Его ничто во мне не могло растрогать. И мне предстояло научиться от него твёрдости, независимости и автономии.

Надо ли повторять, что и в детстве меня воспитывали в строгости? «Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан!» (Н. А. Некрасов). И только так! В приказном порядке. И мне не взбредало в голову безрассудство, хоть раз ослушаться отца. Тот часто цитировал строки любимого  им за реализм  поэта: «Эту привычку к труду благородную нам бы не худо с тобой перенять!» И я понимала, что многие строки классика к исполнению обязательны. Недаром у Светила сложилось первое впечатление о моём отце как о военном – есть от чего. Кстати, прочла вот только статью про отца в «Википедии». Там он назван «общественным деятелем», он бы рад был узнать, что оценён по заслугам. И мне как дочери это  приятно.
Отец часто был в курсе событий, потому нет резона перед ним скрытничать.  Да и ему самому многое любопытно. 
Как-то набросился на меня с критикой, когда я совсем малым ребёнком укачивала куклу, мурлыкая колыбельную собственного сочинения на мотив «То берёзка, то рябина». Папа устроил настоящее партсобрание из нас двоих и с гневом обличителя обрушился на дочкины наивные строки про коня, который скачет в рай. Ассоциация, как и у Высоцкого, и у Розембаума: «конь в яблоках» - «райские яблочки», дитя играет яблочком, и если до яблоневого Спаса кто яблоко здесь съест, там его дитёнку не дадут яблочка поиграть. Папе было это намеренно камерное и минорное чуждо, ведь совсем иное дело выучить с дочерью песню; «Средь нас был юный барабанщик, в атаку он шёл впереди… С огнём большевитским в груди,»  - и как язык не ломался?  Папа растил нас с братом на патетике с пафосом, но брат вырос по-матерински запуганным и осторожным, а я  по-отцовски порывистой и горячей до отчаяния. В духе всё той же помпезности придётся сделать пролог из Риммы Дышаленковой, чьи 70 –е  именины отметил литературный Магнитогорск:
«Дружбой нам соединяя руки, 
О Магнитке говорит Москва…» 
О чём бы ей ещё-то и говорить, как не о Магнитке? Когда Светило напивался в столице, по слухам, он шутил с непосвящённым окружением, что «пора позвонить Светочке», мне об этом рассказала ещё одна москвичка его круга, Леночка. Но это моё  знакомство  с ней ещё только предстоит. А пока «Говорит Москва!» - это позывные, но не всерьёз о таком микробе, как я  - ВИРуссе всего лишь…
Для достоверности нужно было бы включить множество написанных в глуши стихотворений, которые я стыдливо именовала «текстами». Они-то и обладают такой содержательной  ёмкостью, чтобы обобщённо вобрать в себя целую деревенскую жизнь. В ней  как будто нет динамики – она статична, но именно здесь, выключенная из привычного  потока, осознала, что некоторые изменения уже случились со мной.
Вот вечерами в гости ко мне приходят подруги, мы с ними вслух читаем стихи, мои аккуратно переписаны в толстую тетрадь вертикального формата «А-4» - это будущий макет самиздатовской книжицы, горит свеча, хочется плакать, круг становится теплее и теснее, беседа тише и откровеннее.  Кажется, У Юрия Кузнецова есть прекрасная строчка: «Стихи пишу тремя перстами, как молюсь», если это чужая строка, то пусть простит меня удачливый автор – это лучшее и правдивейшее  из всего, что может быть сказано на этот счёт.  Мои написанные строки сплошь биографичны, и я это осознаю, но разве это не так у Пушкина, например? Привязанность к личной конкретике не мешала моим подругам любить наши посиделки за поэтические вечера, в которых импровизация сочеталась с исповедью. Вспоминала Светило как большого капризного ребёнка, которого требовалось развлекать собой, чтобы ему не сделалось скучно. Как часто в моей голове крутиолось : «Секс – только комедия положений». Когда тоска по Его Величеству начинала напоминать звериную, я уговаривала самку в себе, что Светило нужно отпустить на свободу, чем я незаметнее, тем ближе он к своей воздушной лёгкой стихии торнадо. Сначала мне было страшно жить без него, мне казалось, что вот-вот – и я не выдержу  его отсутствия, но проходил день за днём, месяц за месяцем в неослабной боли, и вот она входила в плоть и кровь. И тогда я   понимала – это она – моя неизлечимая болезнь, где я  микроб -  ВИРусс – её носитель.