Помнится, так маленького Горького бабушка мудрёно ругала.
Задумалась, почему это «уши» и «солёные»? А это от слёз. Когда лежишь на подушке, уставясь в потолок, а тебе слёзы в ушные раковины стекают. И со стороны некому сказать, что глупо всё это, но слёзы из уголков глаз так и норовят сами собой, струясь по вискам, залиться прямо в уши. Если плачешь наяву, то принимаешь душ, и с ушами полный порядок, а если ночью во сне, то можешь этого даже не знать. Иногда светлую солевую дорожку обнаруживаешь на ощупь, после пробуждения или глядя в зеркало поутру. Реже видно, как микроскопические кристаллики поблёскивают на коже лица или на ресницах. Никакие внутренние окрики на беззвучные эти женские плачи не действуют, сколько самой себе ни приказывай: немедленно возьми себя в руки, всё происходит по-прежнему, пока где-то из глубин переполненный сдерживаемой болью резервуар не прорвётся наружу вулканом истеричного рыдания, но я тихая, поэтому освобождаюсь от затаённого в душе ужаса медленно и тайно.
Перед отъездом в Сыртинку, которая для меня явно не Сретенка, отдаю на хранение Александру Васильевичу, любимому своему преподавателю иностранной литературы, который хотя бы всё правильно чувствует без долгих разговоров, свой личный шизофренический дневник. Он сохранит его и вернёт, когда это не будет уже так опасно для меня. В нём – объяснения с Арменом и жизнью, подведение финальной черты и отсроченное самоубийство, перечёркнутые гневные строки «Ужо тебе!» в адрес себя самой и свежие стихи с иллюстрациями автора.
Накануне отбытия беседуем с папой о целесообразности. Из нас двоих никто не исключает летального исхода для меня, если всё останется по-прежнему, почувствовав что-то такое явственно, отец отпускает меня, напутствуя: «Раз так надо побыть одной – будь, но только вернись живой-здоровой через год». И я это серьёзно обещаю обоим – и папе, и маме, ссылаясь на отсутствие опыта по распределению прежде – у всего выпуска есть, а у меня одной нет, а мне это пригодится для самостоятельности. В то же время моё упорное «незачем жить» становится навязчивым, смысл «зачем всё дальше» теряется, как будто бы и вправду дальше некуда, а я всё уже видела и знаю. Отвергнув подарок аспирантуры с потенциалом общения на высоком интеллектуальном уровне, запросилась в экологичную среду обитания, чтобы всё проще и понятнее, но как только прибыла в зажиточную деревню Верхнеуральского района, поняла, что простота – иллюзия, мир усложнялся на глазах – от себя не уйдёшь!
В Сыртинке в тот год правил в единственной школе на всю округу новый директор, такой же сумасшедший новатор, каких он и отыскивал «под себя» из молодых специалистов. Не так выразилась, но и не важно. Я застала последний его год мирной жизни, позже он отправится в Америку «на стажировку», а, насмотревшись там на фермерское хозяйство, больше по слухам в семью на родину уже не вернётся, женится на совсем молодой и пристанет к новому клану где-то в Челябинске. А до того его жизнь по инерции плавно без потрясений текла в династии педагогов – Алексей Павлов был, кажется, уже четвёртым поколением директоров из одной семьи, а если и нет, то вполне мог бы быть таковым. У него горели глаза, когда он меня с подругой принимал у себя дома в только что отстроенном добротном двухэтажном коттедже на земле участка, уходящего за горизонт с яблонями – коротышками, ломящимися от жёлтых наливных яблок до земли. Таким же удивительно плодородным и вкусным был огромный школьный сад, плавно перетекающий в совхозный. Моя подруга Юлия А., провожающая меня в дальнее плаванье, на планы директора скептически отозвалась, а не Малые ли Васюки Остапа Бендера им задуманы? Но он добродушно рассмеялся на предположения, что не иначе, как на крышу его школы будут десантироваться новички, которым посулили неограниченное творчество и безнаказанность за инициативы молодости.
Смеялся он и над моей фамилией по-доброму: «О, госпожа Торосян или пани Уваровская!» У него была милая и хитроватая жена, полная здравого смысла, о которой вокруг говорили, что Нина Ивановна умеет быть представительной. Она вела черчение в школе и держалась при мне запуганной серой мышкой, едва ли я услышала от неё хоть одну фразу в присутствии мужа. Да и позже она никак не проявилась. У них росли погодки Тима и Тёма, красивые подростки, демонстрирующие одно лишь послушание на людях, я и отметила только факт их существования.
Чтобы выпуск состоялся и был конкурентноспособным, в сыртинский одиннадцатый класс потребовался при абсолютном отсутствии новых учебников настолько крутой специалист, как я, прямо из столицы. Павлов разыскивал таковых повсюду, и его директорское «хочу», наконец-то перекрылось моим профессиональным «могу», в которое он поверил сразу и безоговорочно.
Мы пришли к согласию о нейтралитете, потому как мои бредни с точки зрения здравого смысла совсем не спугнули начальника. Он слушал мои истории с удивлением, но одобрительно. После московских самиздатов я была умощнена современной литературой настолько, что чуяла в себе недюжинные силы и мечтала вычитать авторский курс, включая «Серебряный век». Мой директор пошёл на то, чтобы массу уроков заменить литературой, они были по примеру вуза и лицея поставлены парами, особенно в осенний период – все на полях или в садах, а я горожанка – устраиваю «избу – читальню» по четыре часа кряду! Мне всё равно, что рокеры и байкеры приезжают в гости – моих учеников 16, и я занимаюсь с ними от души, как ни с кем и никогда больше в расчёте на индивидуальность каждого. И комментарии в тетрадях оставляю личными письмами, как Подгорский, никак не меньше.
Вскоре 14 из выпуска поступят в гуманитарные вузы, а двое после армии тоже закончат институты. Наше сотрудничество явно принесло всем пользу.
За свои годичные гастроли я разрешала бывать у себя в классе всем желающим, но старая гвардия сплетничала, что моё «содержание» уроков непроверенное, что нет-нет и подстрекало Павлова рисовать схемы: «Вот Вы» - и круг, «а вот – дети» - и второй круг, «и они не пересекаются» (какой ужас!) На эти происки смотрела недоверчиво и с
ухмылкой, а на моём лице было написано: «Да бросьте администрировать, Алёша!» В душе я так и не научилась звать простого деревенского паренька по имени – отчеству, даже не запомнила его, как следует (вроде бы «Алексеевич»?) Ему было лет 40 тогда, но он больше походил на революционного подростка, задумавшего перевернуть разом в своей школе всё с ног на уши!
Больше всего вслед за директором меня поразил памятник жертвам политических репрессий, воздвигнутый прямо на пятачке перед школой. Это было смело, прогрессивно и ново – не Ленин какой – нибудь, как принято, а дата. Год пика репрессий 1937, совпавший с годом рождений обоих моих родителей, выкрашен простой серебрянкой, какой принято обновлять кладбищенские ограды, а семёрка преобразована в косу – смерть. Вот это последнее на меня действовало отрезвляюще. Каждое утро перед школой призрак смерти здоровался со мною лично, но памятник как нельзя лучше соответствовал моему гражданскому настрою. Меня встречало «своё», выстраданное. Я попала, куда надо!
Мне дали отдельную двухкомнатную квартиру в доме-общежитии, куда я забрала с собой поначалу ещё три ровесницы из новичков, чтобы не скучать. А уже на второй день после приказа о зачислении в штат, директор сообщил: «Собирайтесь. Поедете в Пермь, в командировку. Вам термин «развивающее обучение» знаком? Если не Вы, то кто же?» С теорией в области гуманитарных знаний у меня всё пребывало в полном порядке. Вот только душа продолжала оплакивать потерю так, что глаза были всегда на мокром месте, а нос красный от постоянных вытираний платочком. Впрочем, в Пермь, так в Пермь, «чем дальше, тем лучше!»
Помочь сайту
Поздравления
