Помочь сайту
Поздравления
Богоматерь Воплощение
НИКОЛАЙ БРЕДИХИН
БОГОМАТЕРЬ ВОПЛОЩЕНИЕ
Повесть
Все права защищены
Странничествуя, остерегайся праздноскитаю–
щегося и сластолюбивого беса; ибо странничество
дает уму повод искушать нас.
Иоанн Лествичник
"Иоанна, игумена Синайской горы, Лествица"
Лишь чрез песню проклятий, но не чрез
жгучие яды. Гибнет душа.
Марк Анней Лукиан
Сила рассудка неограничена книзу, но огра-
ничена кверху.
"Книга о причинах"
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1
"А и то, брат Феденька, воистину сказано: вся правда человеческая есть рубище жены нечистыя, и свобода человека в Боге, в пути к Нему, оттого так прекрасна молитва, хвала, хвала Господу! А среди всех прочих молитв нет краше молитвы Иисусовой. И не надо при ней ни книг, ни свечей, ни уединения. Сидишь, ходишь, ешь, лежишь – она всегда с тобой. Достаточно только ее начать, как возникнет вкруг тебя храм, будто святым перстом начертанный. "Господи, Иисусе Христе..." И зазвучат колокола в том чудотворном, воздушном храме. "Сы-ы-ы-не Бо-о-о-жий..." И короткая, вроде бы, молитва та каждый раз новый смысл обретает, никогда не надоедает, и легко, благостно на душе становится, как закончишь ее: "по-ми-и-луй мя, гре-шна-го".
Федор обратил взор к лику Спасову со слезами умиления на глазах. "Господи, как хорошо, что Ты есть! И что я стою здесь сейчас, и что я так молод! И что так звонки и высоки голоса певчих на клиросе!".
"И до того молитва эта сладостна, что и на паперти, и даже за оградой церковной чувствуешь себя с ней, будто еще перед образами стоишь".
Все как тогда, как тогда было. Только...
– Помогите, люди добрые, старцу слепенькому в Божий храм войти.
Федор вздрогнул, с досадой поморщился, но делать было нечего, он повернулся, приблизился. Высокий сучковатый посох, ряса, давно обратившаяся в рубище, глаза с бельмами, устремленные в пустоту.
– Я здесь. Вот моя рука, отче! – проговорил Федор, как мог смиреннее.
– Бог - Отче! – привычной скороговоркой отозвался старец, восприняв как должное то почтение, с которым к нему отнеслись. Видно было, что он не просто чернец, а схимник, скорее всего анахорет, но проглядывали в нем какие-то запущенность, неряшливость. Может, оттого что он давно находился в странничестве? Но почему один? Впрочем, не один. В двух шагах Федор увидел мальчика-поводыря. Тот стоял с недовольным видом, тонкие черты лица его были подернуты загаром, сквозь который сейчас ярко проступал румянец.
С Федора разом слетело все его смирение, вспомнилось, как он сам был послушником. "Ах ты, поганец!" Но старик не дал ему времени объясниться с парнишкой, цепко ухватив за предплечье. Рука его была как бы невесомой, настолько, вероятно, святой отец изнурял себя постами, однако держала на удивление крепко.
Они вошли в церковь, но прежней радости Федор уже не испытывал, он с нетерпением ждал, когда старец запросится обратно. Однако тот словно обратился в соляной столб, весь сосредоточившись на внутреннем своем состоянии. Чувствовалось, что в церкви он ориентируется привычно, во всяком случае, гораздо лучше, чем снаружи, но предплечья федорова все ж не отпускал, видимо, боялся, что тот уйдет и оставит его одного.
Так они долго стояли, пока откуда-то из глубины не стали проступать на уста старца, как рыдания, слова молитвы: "Пресвятая Владычице Богородице, единая чистейшая душею и телом… призри на мя мерзкого, нечистаго, душу и тело очернившаго скверною страстей жизни моей… освободи меня от мучительствующаго надо мною злаго и гнуснаго навыка к нечистым предразсудкам и страстям…".
В шепоте том было столько муки, боли, отчаяния, что Федор вдруг ощутил, как его досада все больше рассеивается, уступая место любопытству и острой, щемящей жалости.
Уж лучше бы тогда он пожалел себя!
Как ни пытался Федор сдержаться, слезы все больше и больше душили его. За что? За что? Чем он заслужил, чтобы с ним поступили так несправедливо?
– Куда путь держишь, инок?
Федор удивился, откуда старцу известно, что он черноризец? Может, он хоть немного зрячий? Впрочем, слепцы бывают удивительно чувствительными, Бог им что ли помогает? Или было в данном случае особое, внутреннее, видение?
– Я к тому: почему бы нам не пойти вместе, все сподручнее было бы в дороге? – так и не дождавшись ответа, и в то же время стараясь не показаться навязчивым, спросил схимник.
Все внутри Федора встало на дыбы. Он и сам не мог себе объяснить причин своего страха, но какое-то острое сознание опасности вдруг возникло в нем, мгновенно сменившись раскаянием. И старик, и поводырь постоянно вызывали в нем гневливые, резкие чувства, которые Федору были не свойственны, обычно он был очень ровен характером, покладист, жизнерадостен. В монастыре никогда он ни с кем не ругался, и никто над ним не подшучивал, не издевался над ним. А тут... Вот еще одна причина, по которой хотелось сейчас Федору очутиться как можно дальше отсюда.
– Я очень спешу, отче, – пробормотал он в смущении.
– Бог - Отче, – поправил его тот вновь строго, затем понизил голос просительно: – Так ведь ненадолго, до ближайшей обители или места приимного, там и расстанемся. Прошу тебя, именем Господа нашего Иисуса Христа, не откажи!
У Федора мурашки пробежали по спине: старец ведь не знал, по пути ли им. Или ему все равно было куда идти? Особенно страшила в нем эта странная смесь горделивости и униженной мольбы.
Но ничего не оставалось, как подчиниться.
Федор боялся, что плестись они будут теперь еле-еле, однако старец в пути выправился и даже, помахивая посохом, поспевал впереди. Сзади как раз плелся мальчишка-поводырь. Федор постоянно кипел в его адрес возмущением, и как только они остановились передохнуть, тут же начал сопляка отчитывать, но тот лишь молча двигал иногда изогнутыми бровями, упорно глядя в сторону, словно и не с ним разговаривали. Так что Федор едва удержался, чтобы не надавать ему хороших тумаков.
– Оставь его! Ибо... – тихо сказал старец, – не ведает, что творит.
"Ведает, да еще как ведает, – подумал про себя Федор, – упрямый осел!"
Он был зол на мальчишку еще и потому, что очевидно было: из-за чего-то тот сильно повздорил со стариком, оттого схимник за Федора так и цеплялся сейчас, чтобы не остаться с охальником наедине и, не дай Бог, поддаться гневу. Хотя...
2
Отец настоятель, видимо, принял винца для храбрости: несмотря на чин его, чувствовал он неловкость и неприятен был ему этот разговор.
– Но при чем тут я? – запальчиво спросил Федор.
Отец Евфимий пожал плечами.
– Конечно, у нас нет полной уверенности. Но хорошо ли тебе будет, если мы станем проводить расследование? Пока так решили двое: я и отец благочинный – на нас и останется. Тебе слава нужна дурная?
– Я не боюсь. Чего мне бояться, если я чист?
– Да, ты не боишься, – возвысил голос игумен. – Но нам ни к чему выносить сор из избы. Ты полагаешь, что мы к тебе несправедливы, хорошо, тогда найди другое объяснение. Только припомни: все началось как раз с того дня, как ты вернулся из Саввовского монастыря. Быть может, тут просто совпадение?
Федор не нашел, что ответить.
– Молчишь? Не спорю: идеального порядка у нас никогда не было, да где он есть? И потом, может ты поймешь со временем: иногда надо малым жертвовать, чтобы главное сохранить. Однако тут совсем другое: бесовщина, напасть, которая перевернула вверх дном всю обитель. Я уже перечислял тебе, да ты и сам очевидец: что дальше ждать, коли стали у нас читать молитвы навыворот, сквернословить, смеяться на образа? А уж блуд так и не изжить из келий: от старух до отроковиц – кого только не сподобятся иноки. Видения? Конечно, видения, но это лишь малая толика, есть многое, чего ты не знаешь, а мои уста и произнести не решаются. И ничто не помогает: ни Божье крестное знамение, ни мощи святые, ни покаяния. Так что не обижайся на нас, Феденька! Ты ведь и сам скоро уверишься, что я прав.
Федор не выдержал, разрыдался.
– Но вы же прогоняете меня! За что? Что я такого сделал?
Отец игумен встал, подошел к нему, положил руку на плечо, заглянул в глаза. Он и сам расчувствовался, затянул плаксиво:
– Ну почему, почему у тебя такое мнение? Кто прогоняет тебя, Федюшка? Ты же ведь всегда был и останешься гордостью, надеждой нашей, я и сейчас не сомневаюсь, что ждут тебя дела и почести великие. Но может, как раз, так и угодно провидению? Я, конечно, сам виноват, послал тебя, несмышленого, с тем поручением. Гнилые, гнилые там места. Но уж больно отец Ферапонт, игумен тамошний, меня просил: собирает он отовсюду какие только может реликвии освященные, наседает на него нечисть, выживает оттуда. Но что я тебе говорю? Я ведь тоже сидеть руки сложа не буду. И если мы ошиблись, так никогда не поздно тебе вернуться. Но сейчас... пойми меня правильно. Себя ты сам спасешь, а на мне обитель.
Федор отрешенно смотрел на реку, поджав руками колени и упершись в них подбородком. Им владело отчаяние. Ничего, ничего не удалось выяснить. И что дальше ему делать, куда теперь идти? Странно, но в монастыре он чувствовал себя прекрасно, то, что происходило вокруг, его даже краешком не затрагивало. Однако потом, потом он уже не столь убежден был в своей правоте.
Что-то наталкивало и наталкивало его на размышления, оковав и разум, и видение, ввергнув в бессмыслицу, пустоту. До тех пор, пока, совершенно измученный, он не решил повторить тот свой путь, от начала и до конца, в поисках выхода. И тотчас тогда ему стало легче, теперь вот вновь навалилось.
Впрочем, на сей раз было другое. "Себя ты сам спасешь..." Теперь у Федора уже не оставалось сомнений: в монастыре сразу все наладилось после его ухода, напасть, как пчелиный рой – с ним пришла, с ним и ушла. Вот только что с ним?
3
"Мерзость, какая мерзость!" – Все в Федоре кипело возмущением.
И как бы из этой мерзости поскорее выбраться? У него было такое впечатление, будто его с головы до пят вываляли в грязи. Едва дождавшись тогда рассвета, он попытался улизнуть незаметно, но ничего не вышло: старик был начеку, тотчас поднялся, растолкал мальчишку. Они собирались в путь как ни в чем не бывало, а в ушах Федора все стоял тот смех.
Он только уснул, но был вслед разбужен: старик с сопляком о чем-то яростно спорили, стараясь говорить шепотом, но то и дело срываясь на крик. "Давно пора! Доигрался, паршивец?!" – Федор хотел было уже перевернуться на другой бок и вновь погрузиться в дрему, довольный, что наконец-то распекают наглеца, однако крики и шепот вскоре сменились увещеваниями и всхлипываниями, затем оживленным разговором, смехом и в конце концов сдавленными стонами и вздохами, не оставлявшими на свой счет никаких сомнений.
Кровь прилила Федору в голову.
"Господи, что же ты медлишь? Почему не поразишь одним из громов своих этих сынов Содома? Чтобы они предстали вот так, скотски спаренными, на людские очи!"
Но гром не прогремел, и через какое-то время старец и мальчишка успокоились, умиротворенные.
- Я Арефий, слыхал о таком?
Да кто ж не слыхал об Арефии? Человек редкостной одержимости, побывавший и в Иерусалиме, и в Константиновом граде, и на горе Афонской с паломничеством. Бывший Горлицкий игумен, ушедший затем в отшельники, исцелявший больных и убогих, и этот старик? Самое удивительное, что Федор вначале и вправду поверил, хотя одно только простое сопоставление говорило: самозванец. Отцу Арефию не было и сорока по рассказам тех, кто удостоился лицезреть его, был он сведущ в ратном деле и не нашелся еще тот, кто в рукопашных игрищах мог бы победить его.
Самозванец, но с какой целью он так представился? И зачем он к нему, Федору, прилип? Может, то лукавенький искушает его? Но опять же – с какой целью? Что проку лукавенькому в бесхитростном юноше? А может, и сам Люцифер? Эка куда загнул! Такого о себе мнения!
И все-таки жаль, значит, и рассказы о гробе Господнем, о церквах царьградских тоже выдумка? А может, старик действительно сам там бывал? Уж больно описывал складно.
Однако на сей раз тот не расположен был к разговору. Подозревал ли, что Федору все было ведомо? Вряд ли. А вот мальчишка не подозревал, знал. Но и не думал глаза прятать, наоборот, всякий раз, встречаясь с Федором взглядом, поглядывал на него бесстыдно, вызывающе.
"Тьфу, вражья сила!" - Федор мучительно искал предлог, как бы ему посподручнее от двух проходимцев отделаться, но ничего не приходило на ум. Да и старец слабел, шел все медленнее, так что ничего не оставалось, как постоянно поджидать его, возвращаться, пока и вовсе тот не опустился без сил на опушке.
– Не могу, не могу больше... – прошептал он побелевшими губами. – Прошу тебя, отец Феодор, подойди!
Федор приблизился с неохотой.
– Можешь ты меня выслушать? Как видно, смерть за мной пришла и призывает Бог мою душу.
"Эх, если бы Бог, а не продал ли ты ее дьяволу? Если ты не сам дьявол!"
– Нет, – замотал Федор головой в испуге, – надо так, как должно, чтобы было. Ведь немного, совсем немного осталось, вон и купола видны, – увещевал он старца в отчаянии. – Нельзя так умереть, не по-христиански, без отпущения! Поднимайтесь, авва, обопритесь на меня, мы дойдем, тут недалеко.
Но старик хрипел, продолжая в то же время крепко сжимать руку Федора.
– Нет, не дойду я, – качнул он головой, – силы угасли. Не рассчитал я свою жизнь, не рассчитал...
Федор с тоской посмотрел на видневшееся на взгорке селенье. Что же это? За что же ему так?!
Он с криком вырвался, стал ломать сучья, ветки, чтобы соорудить некое подобие носилок.
– Да помоги ты мне, помоги! – заорал он на мальчика-поводыря, стоявшего в стороне с полуулыбкой во взоре. Тот поколебался мгновение, затем нехотя принялся за работу.
Но когда носилки были готовы, у старца не осталось сил даже говорить.
– Не захотел, не захотел ты принять мою исповедь, – прошептал он с горечью. – Кто знает, может, ты будешь жалеть об этом. Но все равно: все мое... теперь твое...
Он попытался дотянуться до лежавших рядом посоха и котомки, но тут же обмяк с последним вздохом:
– Отпусти... Отпусти...
К кому он обращался, к Богу или еще к Федору, уже нельзя было понять. Федор заплакал: ничего ему не удалось сделать, ничем он не смог помочь. А может, просто не захотел?
Борода старца торчала вверх, по лицу разлилось неожиданное умиротворение, да так и застыло: душа успокоилась, многострадальной, как видно, была душа.
Федор творил привычно молитвы, оттягивая до крайности тот час, когда придется тащить мертвого старика в село, стараясь вообще, по возможности, на него не смотреть. Однако это не могло, к сожалению, длиться вечно. В конце концов он со вздохом поднялся, поискал глазами мальчика-поводыря. Но тот лежал без движения, вероятно, в глубоком обмороке.
"Час от часу не легче!" – с досадой подумал Федор, но делать было нечего: он принялся дергать, тормошить мальчишку, пытаясь привести того в чувство, однако тело болталось в руках тряпичной куклой, не подавая ни малейших признаков жизни. Испуганный Федор рванул изо всей силы ворот, пытаясь дать мальчику побольше воздуха, да так и застыл в изумлении: словно яблоко спелое открылась перед ним молочной белизны тугая девичья грудь.
"То ж не отрок, отроковица!" – полыхнуло в голове Федора, мгновенно многое объяснив.
Он уже не помнил, как добрался тогда до селения, лишь то отложилось в памяти, что когда он вернулся с подмогой, отроковицы на месте не оказалось. Видимо, она все-таки была в забытьи, а очнувшись, предпочла убраться от греха да стыда подале.
Ему потом долго было не по себе, что он так подумал о старце, хотя в чем, собственно, было ему себя винить? Конечно, грех не такой тяжкий, не мужеложский, но все ж осталось: и презрение обета, и самозванство.
так- так... пошла дальше...
