Знаки солнца. Отр. 3

Рудные птицы

Возвращения Брусницына от начальства мужики ждали с тревожным нетерпением, они не расходились, хотя и были мастеровые напрямую с разведки, уставшие да грязные. В кои-то веки Смотрящий вместе с ними пошел, выкроив себе неделю от скучных бумажных дел – и на тебе, мало того, что сходили почти впустую, так и чего теперь от нового начальства ждать – неведомо. А этот новый горный начальник Шленев[1], что в Екатеринбург им зимой аж из самого Санкт-Петербурга с ревизией послан, бают, и вовсе зверь, что-то будет?

 И дернуло их с Бобровки[2] прямо на Березовский завод пойти, а не к той же Первопавловской фабрике, - и ближе было, так нет, некоторым помыться захотелось, да погулять по-человечьи. Вот теперь им, похоже, всем, как самым распоследним человекам, и достанется. И, если рядовые рабочие больше дремали в тенечке фабричного барака зимней промывальни, то двое старших, Макар и Василий, сидели напротив друг напротив друга за столом, пили пиво, закусывали вяленой рыбкой, и вполголоса переговаривались:

-Слышь, Макарка, ты все ж ближе ко Льву Ивановичу, как думаешь, чего это сам обербергмейстер, и вдруг к нам пожаловал? – задумчиво обсасывал рыбий хвост Василий. - Чего это ему в Екатеринбурге-то не сиделось? Ну, приехал, на господ начальников наорал, и опять бы к себе. От нас-то чего ему надобно?

-Экий ты непонятливый, - укоризненно причмокнул Танков, заглядывая в кувшин. - На дне уже осталось. Я допью, хорошо? Так и быть, скажу тебе, что Лев Иванович об энтом думает, а потом ты еще за кувшинчиком сходишь, ладно? Вот и я тоже думаю, что ладно, - и одним глотком опорожнил емкость. - Нет, экий ты все же непонятливый, - тяжко вздохнул он, отставляя посуду. - Про жалобу от Дементьева я тебе говорил? Вот, говорил. Что его за нее чуть вконец не затуркали, слыхал? И это знаешь. А с чего тогда к нам комиссия аж из самого Петербурга пожаловала, ежели не по той жалобе? Золото-от, его ж не нам, а в столицах нужно, а тут, вишь, утаивают его, вот и нагрянули, Господи, помилуй. Сам вот поразмысли: ты когда чиновника, да из самого Петербурга, видел? Правильно башкой трясешь; и сейчас, коли не позовут, не увидишь. Да кому мы с тобой нужны… А вот Льва Ивановича-от, вишь, призвали, даже переодеться да умыться не дали. Всех, видать, бьют теперича, и правого, и виноватого. А ты говоришь – господа!

-Так ждать-то чего? – в сердцах зачесал грязные волосья Васька. – Нам-то чего?

-Ждать? – последовал его примеру Макарка, опосля головы перейдя к лохматой бороде. - Я буду ждать, когда ты мне еще один жбанчик принесешь, да как Лев Иванович вернется, там и посмотрим, чего делать. Однакож ничего хорошего я, братчик, не жду, вот так-то. Чем ближе туда, - указал он наверх пальцем, – тем скорее путь сюда, - потопал он лаптем по земле, - попадешь. Не завидую я Иванычу, право слово, страшно мне за него.

…………

Солнышко уже совсем скрылось за горой, старшие допили оба кувшина, не думая даже притрагиваться к третьему, когда наконец вдалеке показался Брусницын. Он медленно приближался к фабрике, едва волоча ноги и опустив голову. Товарищи тревожно переглянулись, Макарка наполнил кружку из еще непочатого кувшина, и поставил ее с замиранием сердца на свободное место, туда же подвинул и очищенную рыбину.

-Это мне? – всего и сказал Смотрящий, присаживаясь рядом с угощением. - Спасибо, мужики, а то…, - и, немного отпив, закрыл глаза и замолчал, что для мужиков было почти непереносимо. - А то там все кофе да кофе, - и он засмеялся. -  Всё, робяты, крышка наконец Мануйлову. Помните эту плешивую жабу? Ну да, еще бы не помнили, - прильнул рудоищик наконец к кружке всерьез, - столько от него, гада, натерпелись. Под военный суд его Николай Алексеевич отдает, вот так-то. А нечего все под себя грести! Фух, хорошо, устал токмо немного. Сейчас отойду. Пиво есть еще? – Макарка с готовностью обновил кружку. - Ага, спасибо, Макарк. А чего остальные не расходятся?- оглянулся он на вповалку спящих рабочих.

-Так тебя все же ждали, Лев Иванович, - подал ему новую рыбку Васька, - да вот, сморились, видать. А мы с Макаром дождались. Так что там еще-то?

-Еще им, - усмехнулся Брусницын. - Сколько не дай, все мало, - и посерьезнел. - Всем, мужики, досталось, даже мне. Отчего, дескать, сам Его превосходительство министр о воровстве узнает не от берггешворена, не от шихтмейстера, не от штейгера, наконец, а от простого крестьянина[3]?! Не знаю, что там в Екатеринбурге было, но здесь у нас чубы трещали. И не токмо чубы, головы: все руководство Уфалейского завода отстранено, вот так-то. Не знаю, надолго ли, скажу одно: господин Шленев старшими посылает туда двух штейгеров и мастеровых с ними. Я в их числе, - тут мужики счастливо разулыбались. - Рано радуетесь, братчики. Мне разрешено взять с собой всего одного, так что поеду я с Макаром, молод он еще в одиночку с бригадой справиться.

……….

Несмотря на позднее время, к их прибытию на заводе были все готовы: старшие и мастеровые топтались возле здания конторы, да и сама контора светилась всеми своими окнами, словно возвещая какую важную веху. Впрочем, так оно и было: все канцелярские работники затаились в своих кабинетах, как мыши при виде кота, они судорожно что-то дописывали, бестолково перебирая бумаги, а когда к ним заглядывала пятерка уполномоченных, невзирая на порой разительную разницу в чинах, вскакивали со столов и округло пучили глаза. Брусницын поначалу потешался над таким поведением, но после третьего по счету кабинета ему стало противно, и он понял, что делать ему в конторе, по сути, нечего: есть старший штейгер с полномочиями, нехай он сам здесь и разбирается, а его, Левкино, дело, оно совсем не здесь, оно в лесах, в поле, да в руках рабочих. Вот эти-то руки, пока не поздно, и надо постараться найти. Потому он оставил товарищей, и наобум направился в казарму, которая когда-то для его бригады была родным домом, надеясь там кого-нибудь отыскать.

В казарме было почти что пусто: фабричные работники еще не вернулись с нарядов, а рудоищиков среди редких голов недужных[4] на нарах вроде и вовсе не видать. А ведь Лева очень даже рассчитывал если не на всю бригаду, то хотя б на то, что, может, приболел кто из них, и здесь, при фабрике,  остался. В расстройстве он, устроив верного Штревеля на конюшне, пошел было в свой старый дом, думать, да, проходя мимо питейного дома, озаботился пищей, и зашел внутрь. И здесь ему повезло: возле окна одиноко сидел Рыжий из его прежней команды, и лениво пялился сквозь слюду[5], словно бы скрозь нее было можно что-то углядеть. Хоть убей, не помнил Брусницын, как его там по крещении зовут, все звали Рыжим, и все тут. И рудоищик, оставив саму надежду припомнить имя мужика, только взял пару кружек пива и присел напротив него:

-Угощаю.

-Ив… Иваныч?! – захлопал тот ртом, как рыба, - Лев Иваныч! Я… я и не ждал, и не ведал даже!

-Коли не ведал, так отведай, - с усмешкой подвинул мужику кружку Лева. - Авось, голова и прояснится. Пей, да и я с тобой тоже выпью, а потом и за дела потолкуем. За нас, Рыжий, - и столкнулся своей кружкой о кружку собеседника.

Рыжий рассказывал много, словоохотливо, даже с чрезмерным воодушевлением, отчего его повествование постоянно прыгало с пятого на десятое, сбивалось на всяких там Манек и Глашек, на отца Михаила, на непогоды да подлость начальства, отчего вскорости голова у Левы закружилась, и он даже забыл, с кем когда чего приключилось. Зажмурившись и закрыв ладонями уши, чтобы не слушать эту нескладную болтовню, он привел для себя услышанное в более-менее приемлемый порядок:

-Молчи, - поднял он ладонь. - Теперь говорить буду я, а ты слушай, и если что не так, то поправляй. Про начальство я понял, что дело дрянь, рука руку моет. Это мне неважное: с ним без меня разберутся. С Губиным[6] они ладить толком так и не пожелали, так? Понял, значит, мне самому к Михал Палычу ехать придется. Так…, - и он задумался. - Дальше: Лехи живы – здоровы, значит, еще одну бригаду можно собрать. А я хочу, чтобы их стало три, - и пристально, так, что Рыжий даже в опаске откинулся назад на скамье, всмотрелся собеседнику в глаза. - И в этом поможешь мне ты. Ты мне их найдешь, и соберешь, чтобы послезавтра все были здесь, - постучал Лева пальцем по столу.

-Так как же это я?...,  - растерялся мужик. - У меня ведь вот, - подергал он стоящий возле стены костыль, - нога ломатая.

Брусницын в сердцах плюнул, и тут же рассмеялся, всплеснув руками:

-Прости, не заметил. Не шибко хоть расшибся-то?

……….

-Будь здрав, Петруха, - присел Брусницын рядом с хозяином. - Желаю вот парочку с тобой отведать[7], да с мятой, раздели беседу, уважь.

Тощий и мосластый, хоть и с круглым пузом, Петуха никак не походил на целовальника: он словно был собран из тел разных людей, да так и скроен, как придется. Еще большее основание для неприятия, даже неприязненности, давало его лицо: большие, вытаращенные карие глаза, огромные, разные по величине оттопыренные уши, а вместо рта – две находящиеся в  постоянном движении ниточки, за которыми, бают, скрывается раздвоенное жало. Да вот только языка его никто не видел, и потому пересуды подобного толка выливались наружу лишь тогда, когда за водку платить было уже нечем. ……..

-Ведаю, Лев Иванович, зачем ко мне пожаловал, - здесь Лева смутился, поскольку не знал, как целовальника по батюшке. - Первую причину ты мне можешь не называть, она вон там сидит, - небрежно указал Петруха узловатым пальцем на Рыжего, - второй же назвать не можешь, поелику опасаешься. Так я тебе скажу, что ты зря меня сторонишься, не враг я тебе, а совсем напротив, - и хозяин, подув на чай, даже не отхлебнул, а попросту втянул его в себя. - Ты чай-то пей, пока не простыл, - и, дождавшись, когда Брусницын сделает пару глотков, продолжил. - Видишь ли, Лев Иванович, уши – это как мое, так и ваше, наказание, так что слышал я все, о чем вы там говорили. С Губиным встречу ищешь, так? Правильно думаешь, я тебе помогу.

-Зачем? – спросил Лева.

-Хороший вопрос,  - растянул перевернутым коромыслом губы хозяин. - Коли ты здесь новое золото откроешь, то и у меня работы прибавится. Второй питейный дом хочу открыть.

-Зачем? – повторил свой вопрос Брусницын.

-Зачем…, - собрал складки на лбу Петруха, и вдруг они расправились, а на устах у него появилось нечто смущенной улыбки, которую, впрочем, тут же смела прежняя прямолинейная сдержанность. - Астролябию хочу купить, - строго и серьезно посмотрел он на рудоищика. - Знаешь, что такое? И телескоп хороший, чтобы новый, о двух линзах.

Очередное «зачем» Лева проглотил, глядя в эти проникновенные, и, похоже, искренние глаза. Стыдно-то как: человек, оказывается, о звездах мечтает, а он его «Петрухой». Телескоп купить, это же надо такое придумать! Да в самом Екатеринбурге их, может, не больше десяти штук, что ж теперь говорить об Уфалее. В душевной неурядице Брусницын допил чай, помышляя лишь о том, как бы уйти, не обидев странного хозяина, но тот мягко остановил его, приподняв ладонь:

-Зайди завтра поутру, Лев Иванович, я тебе записку для Михаила Павловича дам, он тебя примет. Непременно примет.

-Спасибо, - наклонил голову в благодарности Лева. - Я тебе… Эээ… Вам…

-Не надо, - прикрыл глаза целовальник. - Токмо лишь «ты» и «Петруха». Всякий делает то, что может, редкий – что хочет, и лишь избранный – что должен, - внезапно распахнул он темный, глубокий взгляд навстречу серым Левкиным глазам. - До завтра, рудоищик.

……………

По привычке встав спозаранку, Брусницын даже пожалел, что не остался в доме у батюшки: после клопов все тело нестерпимо зудело, хоть до крови чешись, ничего не поможет. По пояс ополоснувшись из стоящей поодаль специальной умывальной бадьи, он наскоро перекусил вместе с остальными рабочими в летней столовой, и направился к странному целовальнику Петрухе, по-прежнему находясь в сомнениях, правильно ли он поступает. В таких случаях Лева всегда полагался на удачу: коли сердце радуется, да зовет – иди, и никого не слушай, ежели молчит – отступись, зряшная, выходит, это затея. В нерешительности дойдя до питейного дома, он подергал за дверное кольцо: заперто. Рудоищик лишь покачал головой, коря себя за глупость: вестимо, что тот открывается лишь к обеду, и чего его сюда в такую рань понесло? Он уже решил ехать к Губину так, без письма, на всякий случай постучал кольцом о дверь, и собрался было уходить прочь, как кабак внезапно открылся, и на порог вышел сам целовальник, одной рукой подхватывая сползающие подштанники, а в другой он держал конверт:

-И чего это Вам, Лев Иванович, не спится? Совесть, как и мне, не даёт? Впрочем, я Вас ждал, - протянул он бумажный прямоугольник. - Я не запечатывал, можете посмотреть да прочитать, коли желание такое есть, - и, отдав конверт, зевнул, потряс головой, и скрылся внутри, только щеколда звонко щелкнула.

Брусницын стоял перед крыльцом в недоумении: впервые в жизни его всерьез звали на «Вы»! Чего бы это означало? Или у этого Петрухи тоже дочери свои есть? Должен же быть тут подвох какой-то, или нет? В сомнении он повертел в руке белый неподписанный конверт, и тут забил колокол на церковной колокольне. Да не просто так, а прямо удар в удар с Левкиным сердцем, даже уши от этих двойных ударов заложило. Потеребив в задумчивости бороду, он перекрестился на храм и быстрым шагом, так, чтобы не передумать, направился к дому Управляющего, что стоял в отдалении от остального завода, верстах этак в двух, на пригорке.

…………

После крайне краткого и невеселого разговора с хозяином Брусницын подсел к Рыжему, который был уже тут как тут и сиял почище медного чайника:

-Здрав будь, Лев Иванович! - через стол подал он Леве руку. - Указание твое исполнено, а если надо, и еще пошукаю кого. Плешивого Федора помнишь? – Брусницын кивнул, припоминая вечно ворчливого, но головастого старика. - Так согласный он. Как прослышал, что с тобой работать, сразу согласился. И Керя тоже. Чего ты удивляешься? Ну, запойный, так до осени-то, чай, продержится. И вот еще что…, - здесь он замялся, - Хвост еще просится, ему я ничего обещать не стал, правильно?

Да уж, примечательных рудоищиков наискал Рыжий: одному – за шестьдесят, сварливый и хилый, другой – пьянь подзаборная. Зато мастера они, каких поискать, когда трезвые да в добром расположении духа. Только вот третий… Третий – это настоящая беда, не зря мастерового Суховязова  Хвостом прозвали. Был у того один прибыток, что никак иначе, нежели чем изъяном, и обозвать невозможно: у Хвоста был настоящий хвост. Недлинный, всего с вершок, но – был, Лева собственными глазами это в бане видел: с большой палец толщиной, голый и розовый, тьфу! И пускай даже этот Хвост и глазастый, да с мозгами, со смекалкой, но ведь еще и с хвостом!

Бедолагу Суховязова все, как только можно, сторонились, и даже то, что он дослужился до мастерового на пятом десятке, было чудом: все признавали его открытия, но только ленивый не утверждал, что это все дары от нечистого. Потому хвостатый рудоищик работал не только без своей бригады, хоть и положено было так, а в одиночку, и платили ему сущие гроши, да на каждом шагу обманывали. Брусницыну Хвост тоже был остро неприятен своей у черта позаимствованной телесной натурой, никак не схожей с Божьим образом и подобием, но порой он тому все же сочувствовал, видя те неправды, что творились к несчастному уродцу.

-Пусть все будут здесь через час, пока я перед дорогой собираюсь. К отцу Михаилу отведу их: даст благословение – всех возьму, а на нет, так и суда, сам понимаешь, нет. Успеешь всех со своим костылем обойти?

-А что их обходить-то? – поднялся на ноги Рыжий. - На улице они где-то, тебя ждут, не видел, что ли? – Лева пожал плечами: не смотрел он в пути по сторонам, думал. - Звать?

-Не надо звать, - подумав, ответил рудоищик. - Искупаться хочу: не разу еще в этом годе не купался. Иди пока наружу, скажи мужикам, я вослед выйду.

……….

Трапеза прошла за сдержанным чавканьем и разглядыванием карты, Брусницын же и вовсе хлебал щи безо всякого удовольствия, лишь так, про запас, - он больше мучался вопросом, правильно ли он поступает, что набрал таких, для всех остальных смотрящих, негодных мастеровых, к себе в подчиненность, гадал, и никак не находил ответа. Решив наконец, что жизнь – это не только непременно злая тетка, но иногда и добрый дядька, он по привычке смел рукой хлебные крошки со стола в ладонь, и, не отправив их в рот, вдруг протянул руку рудоищикам:

-Видите? – обошел он ладонью троицу рудоищиков. - Пускай это даже и крохи малые, да ведь одно – хлеб? Так и нам, яко птицам небесным, что не жнут и не сеют, Господь свой хлеб дает. Токмо вот не зерно нам надобно, а корень его, в золоте сокрытый. Понимаете? – с задором оглядел он сотоварищей. - Мы с вами тоже не жнем, а хлеб имеем, а все отчего? Землю потому как мы свою любим, и за любовь свою благодаримы бываем. Те же птицы мы, да только разве что на своих двоих не летаем, а ходим. Рудяные, что ли? Вот и я пошел, пора мне, - и съел крошки одним махом, опрокинув ладонь в рот. - Все, до завтрева всем, и не забудьте про благословение.

………

Молодая косуля заметно замирила Брусницына с неудачливыми золотоискателями, и даже то, что она была явно пересолена, вызвало у него лишь улыбку и замечание костровому, что тот-де, поди, влюбился тут, в глуши, в медведицу или волчицу, али в кабаниху, как знать? Мужики охотно поддержали разговор, советовали товарищу, как свое хозяйство понадежнее сохранять от возлюбленной, какие слова ей на ушко шептать, и бедный костровой, и без того красный от ярких языков пламени, потому вовсе пылал, и попросту не знал, куда себя девать: обругать бы всех дураками, да сволочами неблагодарными, да как это сделать, когда сам Смотрящий все и начал? Обидится еще, да розгами накажет, вон тут чего про него нарассказывали-то! Сейчас, вон, улыбается, да со всеми смеется, а скажи ему чего попрек – так и вовсе, Боже упаси, в шахты отправит, с него станется.

В телесном блаженстве оприходовав бедную животинку, от которой остались, как говорится, лишь рожки да ножки, утомленные мужики стали расходиться на ночлег. Закончив свои дела в лесу, они еще немного посудачили перед избушкой, выморили из нее комарье дымом от шишек, и наконец улеглись на нарах, притворив дверь. Брусницын же, наломав себе лапника, решил остаться снаружи, благо ветерок обдувал, и всю эту крылатую тварь, порождение нечистого, им относило в сторону.

 Немного полежав с открытыми глазами, он попытался было поразглядывать звезды, да только вот свет близкого костра все небо расцвечивал в одинаково темно-красный цвет, и вместо звезд были лишь искры, но ведь искры-то, они имен не имеют? Тогда что же тогда о них вспоминать? Вот у козочки, что сегодня рудоищики съели, имя наверняка было: звала же ту как-то ее рогатая мамка? Про нее, родимую, можно и повспоминать, и даже, погладив себя по животу, поблагодарить ее за то, что она так кстати родилась, и очень даже вовремя под выстрел подвернулась. Видать, судьба у нее такая была, не от волчьих клыков пасть, а мирно упокоиться в чревах человеческих, за что ей огромное спасибо.

 Блаженно улыбнувшись, Брусницын устало прикрыл глаза и тут же провалился в сон, а может - в сны. В этих снах ему привиделись сказочные южные рыбы медузы, все до единой круглые, изжелта-прозрачные, как кварц, и, должно быть, сладкие на вкус, как мед, хоть так, без соли и сырыми их уплетай. Ему снилось, как они, эти медовые медузы, собирают средь морских африканских песков в себя золото, как они, не зеленея наподобие царской водки, от него лишь все больше и больше желтеют и светятся, а, светясь, набирают невиданную красоту и силу.

Левка плавал среди этих округлых рыб, дивясь их волшебным свойствам, и страшась даже приблизиться хоть к одной из них. Он и боялся им помешать, и страшился разрушить ту красоту, что царила вокруг, пытался было сам, подражая медовым рыбам, искать драгоценные крупинки солнца среди песка, заглядывал в большие, как воронка для переливания масла, раковины, но находил там лишь пустую породу. В отчаянье он оборачивался на свет сказочных рыб, смущался от своего нетерпения, вновь принимался за дело, вглядываясь в песок под каждым камнем, однако все было тщетно, нигде даже малого солнечного отблеска, которым так и светились медузы, не было.

Он со злостью вырывал странные лохматые водоросли, пугал круглых раков, которых, как читал Левка, на юге называют крабами, однако везде в водном царстве было одно и то же: муть, ил, и бескрайний песок, куда не погляди. Тут Лева, извернувшись, поплыл к ближайшей медузе, которая, похоже, только того и ждала, даже благожелательно раскрыла навроде души свое округлое тело, придерживая его края своими желтыми ластами, он крепко схватил ее за одну из них, требуя дать ответ, как она разыскивает золото, и тут же, ожегшись от прикосновения, заорал от боли.

-Иваныч, ты чего, белены объелся?! – отпихнул Брусницына от костра дозорный. - Лошадей перепугал, да и хрен с ними, сам-то чего в полымя-то лезешь? – и охолонился, вглядываясь в прозрачные и ясные от боли глаза смотрящего. - Ты это… Дай руку-то, посмотрю.

-Да иди ты! – прошипел Лева, дуя на ладонь. - За подорожником, черт,… иди! Лопух еще хороший найди, да тряпицу! Угораздило же! И как невовремя - то! – в отчаянье замотал он головой. - Чего стоишь?! Иди, неси сюда, перевяжешь, и спать ложись, я сам вахту достою.

Отчаянью Брусницына не было границ: впереди почти все лето, а он теперь, почитай, что калека: как с такой рукой работать? Выхода нет: надо эти пузыри срезать, промыть раны самым естественным образом, благо, в кусты уже и так хочется, затем наложить травы, а там, глядишь, через недельку и зарастет все, да новыми мозолями закроется. Уже через короткое время рудоищик смеялся над своим сном, над собственной глупостью, потом сходил до своей сумы, и достал карту.

………

Изготовив с пару дюжин лепешек, он съел одну, и, заскучав от поначалу забавлявшего заливистого храпа, решил позабавиться сам: зарядив ружье одним порохом, он выстрелил в воздух.

-Чего такое?! – повыскакивали из зимовья гурьбой мужики в одних портках, зато кто с пикой, кто с топором. - Где? Волки? Медведь? -  и окружили костер, ощерившись остриями орудий в чащу.

-Да нет, побудка, - помахал им рукой в повязке Брусницын. - Выдрыхлись, пора и меру знать. Кто рано встает, тому Бог подает.

Дождавшись, пока мужики, поругиваясь, приведут себя в порядок, рудоищик, разломив печево пополам, подозвал к себе Шелина:

-На, Лех, горячая еще, - подал он старшому половину. - Присаживайся рядышком и слушай. Я сейчас к твоему тезке поеду, а ты давай, сворачивай все здесь, и в Уфалей, да не мешкая, чтобы к вечеру был. Чего глазами хлопаешь? Сам же видишь, что нечего здесь искать, так даже и не спорь. А не поспеешь – так я тебе такой Сарыкульмяк устрою, что спать только на животе и сможешь. Ты был в Сарыкульмяке? Вот, нет, а я – был, это туда, за Иртяшом и Каслями, - махнул он рукой, - на востоке, верст пятьдесят отсюда, конину, будь она неладна, посылали меня туда закупать. И отчего у башкирцев все названия такие смешные? Да и язык сломать можно. Ладно, старшой, я поехал, а ты смотри, не опаздывай, сбор вечером возле церкви. Ежели до вечери поспеете – дам еще день на роздых, да на сборы, понял?

……….

Уфалей встретил Брусницына, как обыкновенно, издалече: заводская труба деловито и чадно дымила, стремясь своим черным столбом достать небеса, словно бы там, в горнах, не уголь, а самых страшных грешников, сжигали; молота было слышно аж верст за десять, что ж теперь говорить про запах: чуткий и отвыкший от фабричной вони Левкин нос тут же учуял сладкий запах дома и терпкую суетность человеческих отношений в большом поселении, какую в разведках, с десятком рабочих, отродясь не встретишь.

 И вот что странно: Лева любил и эти бескрайние леса, и вихлистые реки, жить не мог без земли-матушки, да вот только без общества людского тоже было никак невозможно, не терпел он долго одному оставаться, хотя бы один друг вблизи, да ему был непременно нужен. И потому рудоищик скучал без людей, без этого удушливо-сладковатого запаха фабричной гари и острого привкуса железной окалины, что по ветру стелилась зримо вкруг завода серым одутловатым облачком. Нет, не то, чтобы ему было тоскливо в одиночестве, просто ему было необходимо высказаться, излить порой ворох своих мыслей на собеседника, чтобы с его помощью обрести ту единственную нить, что и распутывала весь клубок, маня своей упрямой и справедливой, как Ариаднова задумка, устремлялась к искомому выходу, тем не менее исходя из него.

А чем дым от завода не нить этой самой Ариадны, о которой совсем еще маленьким невеличком[8] Левка читал в библиотеке у Глоке? Фабрика – она же, как баба, ее в строгости нужно содержать, в послушании, а любовь – та прибавится сама, коль нужда в том настанет, или же вихорь страстной опять, как с Катькой, закружит. Спускаясь по дороге вниз от Борового[9], Брусницын припомнил невзначай дочерей священника, даже в мыслях, глядя на небо,  примерился им  искреннее в качестве мужа, но ничего из затеи не получилось, маета одна. Да и по документам всем Катерина все еще жена ему, ребятенка якобы еще имеет, рожденного невесть когда и от кого, чтоб ему...

……..

Негодных в строю оказалось больше половины: на ком вся ткань верхнего белья изорвана, а обутка… Лева аж стонал про себя, представляя себе будущие потраты, однако виду не подавал, и лишь хмуро сапогом выравнивал носки вышедших из строя мужиков. Брусницыну с ходу хотелось отправить эту свору оборванцев куда подальше, и неважно, в штольни ли, на «быки[10]», или еще куда, да только в чем-то, видать, Макарка был прав: ум светился в глазах мужиков, что наших, православных, что тех трех башкирцев (или – киргизцев?), что с краю в своих трепаных, ни на что потребных, сапогах, стоят. И на кой их Макарка позвал? Поди, и по-русски-то разговаривать не умеют, и чего с ними делать?

-В Бога нашего Христа веруете? – подошел Брусницын к ним.

-Ису верим. Законы его  верим, - твердо ответил за всех бородатый. - Сам Мухаммед (бисмилля ир рахман …, -  затвердил тот башкирскую молитву), -  говорил, что он брат его. Как скажешь, господин Левонтий, я и…, - на малость смешался он, - сыны моя брата, мы все так и служить.

-Эка ты, - удивился Лева. - Братья, значит. И Иисус – вашей вере брат, -  качнул он головой. - Что ж, пускай так. Что делать-то умеете, братья?

-Всё работаем, господин, - поклонился ему башкирец, не теряя, впрочем, некоторой степенности. - Скажешь копать – станем копать, скажешь зверь бить – будем, рыбу тоже можем. Дороги и горы знаем, куда хочешь, быстро проведем.

-Дороги и горы я и сам ведаю, - отмахнулся было Брусницын, и вдруг задумался, достал из сумы карту, вгляделся, и продолжил, - карты, я чаю, не разумеешь, так? Понятно. Тогда скажи, к северу от истока… Чего головой мотаешь? А, слова не понял, так я тебе скажу, - и Лева припомнил те немногие башкирские слова, что знал по-басурмански, но не ругательные, а деловые, - река. Большой Аюш. Начало, малый еще, - и развел руки, - сажень, понял? -  бородатый кинул, с любопытством заглядывая в карту, чему Лева еще раз удивился, но возражать не стал, а даже напротив, повернул ее так, чтобы тому было лучше видно. -  Здесь – река Аюш, видишь? – провел он пальцем по извилистым линиям. - Раз, два, три, четвертый хвост, понял? Гора рядом, - тут башкирец провел пальцем прямо по карте, остановился, и утверждающе спросил: «Сокол?». - Верно, гора Сокол, - одобрительно взглянул на мужика рудоищик, даже снова на русский перешел. - А вот про это место что можешь сказать?

-Дом здесь старый есть, только плохой он, господин.

-Это отчего? – присмотрелся Лева к плану.

-Гора двух сыновей, господин, - как нечто разумеющееся, пояснил бородач, даже плечом в недоумении пожал. - Сыновья один день родились, убили отец, мать, и сами умерли. Все, кто ходит туда, умирай. Совсем страшный место.

-О как! – и Лева задумчиво пощипал бороду. - Но да нам все равно туда не надо. Тогда скажи, за сколько времени до Тарышки[11] дойдешь?

-Сейчас идти? – с готовностью откликнулся башкирец, даже плечи распрямил. - До ночи иду, если скажешь, господин. Ночь иду - всё, Тарышка. 

Брусницын хмыкнул: пусть и немного верст, около сорока всего, да это ежели напрямки, но когда половина пути через болота да речки – это даже для него самого с излишком. За полдня, хоть и с ночным переходом, не дойдет он до места, даже конный, и то не доберется. С минуту поразмыслив, стоит ли доверять такому пустобреху, он подал тому гривенник на закладку[12]:

-У тебя день времени, чтобы завтра к вечеру здесь назад был. Гривенник оставишь там, под кору его засунешь, я сам проверю, не соврал ли. Пойдешь один, и коли все так, как говорил, беру всех. Остальные-то, они тоже места хорошо знают?

-Хорошо, господин, - принял башкирец монету. - Брат мои хорошо знают, не сомневайся, господин. Идти?

………

Поздоровавшись за руку с Петрухой, рудоищик сказал людям рассаживаться, сам же подошел к квелым мастеровым, что сидели в самом дальнем углу заведения. И, если Керю о причине его мрачного настроения можно было не спрашивать, тут и так все понятно: вон как его, бедного, с похмелья взбулындывает, а тут – квас!, то повод для недовольства Лева разглядел не сразу. Наконец, поздоровавшись, до него дошло: сегодня же среда, оказывается, постный день, на столе лишь хлеб да гороховая каша. Не став к ним присаживаться, Лева вернулся к хозяину:

-Петр Павлович, в лесу поста нет. Им через день идти, так что, будь любезен, пока хоть кашей с сушеной рыбой, но накорми, - а сам заглянул в тарелку Петрухи, но заметил там лишь квашеную капусту. - Ближе к вечеру подойдут еще две бригады, так что доставай с ледника мясо, чтобы все наелись от пуза. Что водку не ставишь, спасибо. Да, вот тебе бригадиры: Лехи, Иванов и Шелин, да Макарка Танков, в продовольствии им не отказывай. Выходим мы послезавтра с утра, потому прошу, подготовь нам припасов на месяц, три бригады, всего сорок человек.

-То есть – где-то шесть мешков муки, - приготовился записывать целовальник, - круп разных три мешка, лука, чеснока, соли, чего еще? Про мясо с хлебом на первое время не спрашиваю, и так понятно, рыбу сушеную брать будешь?

-Непременно, - кивнул Брусницын, - ловить некогда будет. Правильно, что про лук с чесноком сказал: нечего на черемшу отвлекаться. Чаев, может? Чтобы от головы, да от живота, положишь? Положи. Мне тоже отдельно в особую суму определи, чтобы и легкое, и нехлопотное, ездить много придется. Крупы не клади, если что, грибами обойдусь. А вещами ты обеспечить можешь? А то в конторе тыщу бумаг затребуют, да и жди потом разрешения, а мне ждать некогда.

-Вещи-то какие тебе нужны? – отчеркнул линию на листе хозяин. - Для себя, или кому?

-Да вон этим, - легко кивнул Брусницын в сторону столов, где уже вовсю работали ложками. - И где только Макарка их набрал? Лапти нужны ладные, да одежка какая-никакая, пускай даже старая.

…………

Уже возле самого дома Губина рудоищик спохватился: карту-то с пометками на столе оставил! А, и леший с ней, если что, так, на пальцах объяснит, если Управляющий, конечно, дома окажется. А на нет и суда нет: он заходил, хотел честно отчитаться за деньги и насчет планов, а коли не получилось – так нет на том его вины. Даже куда как гораздо лучше оказалось бы, ежели Управляющий, скажем, в Екатеринбурге или на охоте, неважно где, лишь бы не дома. Но тот, увы, оказался на месте, и «павлин» без разговоров, поздоровавшись, тут же повел рудоищика уже знакомым коридором с коврами да паркетом. Отворив перед ним дверь в кабинет, дворецкий, наклонив голову, жестом пригласил Брусницына внутрь:

-Вас ждут-с.

В кабинете было сумеречно: плотные занавеси на окнах плотно задернуты, и вся комната освещалась лишь канделябром на три свечи. Недовольно вздернувшись от колеблющегося света, хозяин было насупился, но тут же улыбнулся, разглядев посетителя:

-А я тут на тебя гадаю, - помахал он игральными картами, - пасьянс раскладываю. Все думаю, правильно ли на тебя поставил. Портьеры раздерни, голубчик, хочу при свете на тебя посмотреть.

-Простите, Ваше благородие, чего дернуть? – не понял Лева.

-Ну эти, шторы, занавески, короче, - рассмеялся Губин. - Эх… Да, вот так, спасибо, и окошко пошире распахни, а то душно. Присаживайся.

Еще бы ему не было душно: на полу рядом со столом стояли початые бутыли, а на столе вперемешку с картами валялись различные закуски, как взятые из тарелки, надкусанные, да так и недоеденные. Да и глазки у Управляющего тоже слишком уж откровенно блестят, и Лева вторично пожалел, что пришел. Но делать нечего, коли говорят – садись, так не перечь начальству, и делай, как говорено, иначе потом не оберешься. А начальство уже налило в бокалы ярко-рубинового вина, и вместе с тарелкой, на которой лежало хитрое, с завитушками, печенье, подвинуло к рудоищику:

-Давай, за успех, - поднял хозяин свой фужер. 

-У меня правило: в лесах я не пью, и другим не дозволяю, - покачал головой Лева. - Спасибо, конечно, Михаил Павлович, но как-нибудь потом, Бог даст.

-А где ты у меня тут лес видишь?! – вволю расхохотался тот. - Или меня за лешего посчитал? Ну, насмешил! – и, словно нарисованную, стер улыбку с лица. - Пей, кому сказано. На пьяного тебя желаю посмотреть: что у пьяного на уме, то у трезвого на языке, так? Чего? Да пускай наоборот, - усмехнувшись, отмахнулся хозяин, - вот я и хочу узнать, что там у тебя на уме, уважь старика. Пей.

Брусницын, смирившись с судьбой, выдохнув, влил в себя вино, и ничего не понял: что это было? Немного на Кагор похоже, чем в церкви причащают, только еще слаще, и совсем даже не пахнет. Вернее, пахнет, но не так, как то вино, которым управляющий потчевал его в прошлый раз, а так, словно бы амброзия какая, про которую лет десять назад читал, и даже пытался представить ее вкус, но ничего, кроме малинового варенья, не получалось. А в душе от напитка сразу так тепло и мирно стало, что нет никакой возможности не улыбнуться в ответ на насмешливую улыбку хозяина:

-Что это? – понюхал бокал Брусницын.

-А ты как думаешь? – хитро прищурился тот, изготавливаясь повторить.

-Амброзия, думаю, - смущенно ответил рудоищик, - или нектар, что-то из того, что древние греческие боги на горе Олимпусе пили.

……..

Наутро Лева проснулся с головной болью и затекшей шеей. Оказалось, что ночевал он на диване в бильярдной комнате, да вот только мебель коротковата оказалась, и голову пришлось подвернуть. Протерев глаза, рудоищик огляделся: ну и беспорядок! Мало того, что накурено, да воняет кисло-сладким, так и пустые бутылки еще повсюду валяются, на столе – останки какой-то птицы, рябчика, вроде, был такой вчера, и прямо рядом с костями – карты Уфалейского завода. Точно: устав играть в бильярд, они еще обсуждали, где руды в дачах залегать могут.

 Про войну еще Губин говорил, да про подлость французскую, за победу еще пили. Так, а ничего лишнего, кстати, Левка не сболтнул? Ох, не зря его Губин сладким вином потчевал, даже и не помнится ничего. И – жажда такая, что ведро колодезной воды бы сейчас, наверное, выпил, не отрываясь. Лева встал, сунул под мышку подарок, и, пошатываясь, пошел к выходу.

-Барин еще почивают-с, - сразу за дверью возник перед ним дворецкий.

-И слава Богу, - вяло ответил Брусницын, с трудом шевеля языком. - А скажи-ка, братец, водички холодной не найдется?

Через минуту дворецкий вернулся всего с одним стаканом воды, зато на подносе, и с конвертом: «Это Вам из конторы принесли-с». Но да пускай стакан, и то спасение, и за это ему спасибо, дураку: чего кувшин целиком не притащил? Тяжело, что ли? Вот Леве, ему тяжело, и какая же дрянь, оказывается, эта амброзия, с водки не так болеешь. Махом осушив стакан, он, прихватив подозрительно официальную почту, не простую записку, что раньше, а настоящую, с сургучной печатью, распрощался с недогадливым холопом, приказал кланяться хозяину, и вышел на воздух.

 Похоже, было уже около пяти часов: солнышко уже совсем встало, завод работал вовсю, а вот он, Левка, взял, и все проспал, бездельник. И как он теперь в глаза рабочим смотреть будет?! Сам же им говорил: не пить, ни в коем разе не пить, а сам чего? Ох, грехи наши тяжкие… Напившись на околице вдоволь холодной водичкой из колодца, Брусницын наконец распечатал конверт, и обомлел: письмо подписано самим Шленевым! И за что такая великая честь? Но не это главное: в голове вдруг прояснилось, как будто по ней чем огрели, он вспомнил, что вчера Губин что-то говорил о войне, а тут, оказывается, что правда! Пришел незваный супостат с запада, орды свои на Смоленск ведет.

Вот оттого и указание: поелику возможно, увеличить добычу золота для пополнения казны, и в методах тех стесненными не быть. Рудоищик с трудом отверг мысль искупаться, и решительно зашагал к конторе, где его, пьяницу горького да пропащего, уже наверняка ждали. Однако, как оказалось, ожидали его не совсем там, да и не совсем его: возле кабака было навалено в две кучи обмундирование и обутка, и мужики, невзирая на окрики старших – Макарки и двух Лех, никак не могли взять в толк, отчего это они сами не могут поделить промеж собой такое богатство, раз оно им и предназначено, ни к чему им начальство, сами разберутся. Брусницын, на которого в запале споров никто не обратил внимания, с минуту постоял, послушал, затем на всякий случай, тихо покашляв, прочистил горло, и гаркнул на всю площадь, раскатываясь на «р»:

-Рррабочие, стррройся! – получилось хуже, чем обычно, сипловато, но действие возымело: рабочие, побросав на место пожитки, толкаясь, выстроились в одну шеренгу. - То-то же, - подошел он к одежке, посмотрел, перебирая, лапти, и обернулся к мужикам. - Кому потребна замена – шаг вперед!

Вышли почти все, позади остались лишь старшие, трое рудоищиков, двое башкирцев, и еще несколько рабочих из Лехиных бригад. Левка аж сплюнул со злости: мужики, видать, прослышали вчера, что с утра будут обновки делить, вот и переоделись в самое что ни на есть рванье, бесстыжие. Ну, он им покажет, как пытаться его обмануть! Однакож силой тут не решить, надо подойти к делу с умом и хитростью, чтобы им самим за себя стыдно стало. Обойдя кругом строй, Брусницын подивился готовности башкирцев: видать, те успели подзанять кой-чего у своих единоверцев, и теперь к разведкам были вполне даже годны, и сапоги справны, и рубахи не рваные, не то, что у остальных. Похоже, это и будет решением:

-Вышедшие из строя - крру-гом! – мужики, помешкав, развернулись к оставшимся в строю. - Кто есть рудоищик? – издаля начал Брусницын. - Кто он есть, я спрашиваю?! Никто не знает, понятно. Тогда я вам скажу, кто он есть: это человек, что умело печется и о себе, и о ближних своих, и о благе Государевом. Вот они, – указал он на башкирцев, - и есть настоящие рудоищики, а вы кто? Голытьба! А сие означает, что вы, как негодные к розыскному делу, впредь будете слушать вот их, настоящих рудоищиков, понятно? Башкирский язык все будете у меня учить, уяснили?! – по строю пронесся взволнованный шепоток. - Так что, мужики, ежели не хотите, чтобы над вами командовали башкирцы – быстро привести себя в порядок! Ждать никого не стану, живо переодеваться!

……….

Брусницын даже не предполагал, насколько он близок к истине: места к северо-западу от Уфалея оказались на редкость благодарными на руды, Лева, поскольку позволяют теплые погоды,  непрестанно ездил на несчастном, не знавшим роздыха, Штревеле, меж бригадами, сам попутно еще искал, и все это почти без малейшего покоя цельное лето напропалую, всего один раз уже в сентябре на завод и возвращался, да и то умудрился с отцом Михаилом невесть отчего поругаться. Ну и что, что опять вши, он сам их, что ли, плодит? Помылся в бане – и полегчало. Пускай рваный: разорился на новые сапоги да штаны, чего ж время-то терять?

Главное, результат есть - Губин уже которую подводу за образцами отправляет, никак поверить в свое счастье не может. Левку, правда, к себе не пускает, брезгует, наверное, но да то и хорошо: ни к чему ему зазря опять эти бессмысленные игры в бильярд играть, у него настоящее дело есть, - золото искать. Бонапартия из Москвы еще намедни изгнали[13], и слава Богу, туда ему и дорога. Хотя: и когда он успел до нее добраться? На ковре-самолете летел, что ли? Лева вон с июня за три месяца, почитай, только с тыщу верст туда-сюда по лесам и прошел, а этот верткий француз, да с армией, успел и под Смоленском, и под Бородино побиться, и до златоглавой невесть зачем дойти, теперь обратно домой торопится, и чего ему там раньше не сиделось?

И плевать бы на него, да сам господин Шленев в своем строгом письме под несправедливыми угрозами требует разведки ускорить, да побольше золота России разыскать. А Брусницын, он что, не ищет?! Рабочие и так роздыху не знают, их даже принуждать не надо, знают, что надобно[14]. Хорошо хоть, что платят им не ассигнациями, а серебром[15], хотя… Брусницыну порой даже казалось, что мужики и задором были готовы работать, так они болели за отдачу древней столицы, чего же их зазря стращать-то? 

Лишь только после белых мух отправил отдыхать он бригады на завод, сам же еще вплоть до нежданно резких и злых ноябрьских холодов копал возле Вараксинской и Круглой гор, и, весь иззябший, пешком вернулся в Уфалей, нагрузив изрядно исхудавшего конька образцами пород. Там он с чистым сердцем сдался на растерзания священника, грустной матушки Натальи, и заметно притихших дочерей батюшки, которые, ежели и показывались, то токмо из необходимости. Но это было почти все равно: Брусницын день стригся, отъедался и отмокал в бане, затем два дня напролет отсыпался, и лишь тогда осмелился пойти с докладом и картами, сплошь в пометках, к Управляющему.

………..

Рудоищик обстоятельно, начиная с безуспешных Тарышкиинских разботок на западе, описывал результаты поисков,  затем продолжил первыми успехами на Нязе и Кенчурке, особо отметил заслуги рудоищика Кирилла и старшого Танкова; похвалил старание и упорство Хвоста (то бишь – Суховязова), возле Коркодина, где обнаружилась на удивление богатая золотосодержащая жила. Третья, Ивановская, бригада, тоже не менее отличилась в междуречье Боровки и Полдневой, начиная с Кладовки, что полностью оправдала свое наименование, там хоть прямо сейчас, если бы не зима, рудник разбивай, золото определенно будет. Брусницын закончил свой пространный обзор собственными поисками золотых жил на севере, где порой даже переходил границы Полевских заводских дач.

………..

Но что поделаешь: уж больно манила его к себе Березовая гора, и не напрасно, - хорошее то оказалось место, достойное разработок. Да вот только придется ли оно по вкусу Его благородию Управляющему – это вопрос, и Левка, сам не замечая того, волновался, горячился, даже пот со лба, позабыв про платок, прямо рукавом вытирал. Это ведь вам не просто наобум «Эгегей, да аля-улю», как стенка на стенку в кулачки на Масленицу, здесь свою правильность доподлинно доказывать потребно, иначе же ежели не половина разведок, то треть – точно, под нож немлосердно пойдут. А треть лета – это что означает для ограниченного теплым временем года рудоищика? Правильно, целый месяц. А месяц своей жизни Брусницын терять впустую ой как не хотел, не желалось ему провести остаток жизни так, как старые беззубые рудоищики, что самого Маркова[16] помнили, да вот сами теперь стоили не дороже рваного валенка.

Может, потому никто из них до сих пор никак и не объяснил, отчего вдруг на встрече Исети с Глубокой вдруг девять лет как тому назад взялся, да нашелся в песках самородок, что всем самородкам чета – почти фунт! Только вот отчего он обнаружился не в коренной руде, а совсем подалёку от кварцев?  Загадка, право слово, или же, как любил говаривать покойный Глоке, «гэнигма, в коей есть и вздорная глупость, и стройность ума». Но до «гэнигмы» Леве еще думать да искать, идти да копать, здесь важнее другое: доказать, что не зря он на северах искал. В волнении рудоищик даже кулаком по столу стучал, отмахиваясь от табачного дыма, пока не заметил, что хозяин сидит себе спокойно в кресле, курит трубку, и в карту нисколько даже не смотрит. Хуже того: ухмыляется при том, да вино из бокала потягивает! Брусницын, увидев такое неуважение, даже онемел; Губин же, поняв, что его мимическое отражение приняли так, как он хотел, лишь слегка качнул вниз пальцами:

-Садись, - и, дождавшись, когда Лева присядет за стол, нехотя продолжил, - молод ты еще, Лев Иванович, вот что я тебе скажу. Что молодец – это да, и разговора нет, да вот только что тебе с того толк? А мне? Объяснить? Винцо-то пей, прокиснет. Так что слушай, - и, наклонившись через стол животом, он взглянул рудоищику в глаза. - Ты, бродяга, заповеди помнишь? «Почитай старшего», знаешь? – и хыхыкнул, назидательно воздев указательный палец. - А, ничего-то ты не знаешь. Тогда к делу, - причмокнув, вернулся управляющий в кресло. - На Мануйлова зуб наточил, так? Да и хрен с тобой, говори теперь, как рудники назовешь, твои ведь они.

-Рудники? Назвать? – растерялся Брусницын, который даже и не думал над таким вопросом, - рудники… Я…, - и взялся за карту. - Этот вот Суховязов нашел, пускай так и зовется Суховязовским? Так, а здесь уже Шелин работал, можно в его имя, да? -  нервенно затер ладошки Лева. - Хорошо, понял.  И чего тут у нас еще? Иванов вон здесь отыскал, видите? Золотаркой он ту горку обозвал, может, и мы так назовем? – хозяин лишь снисходительно улыбнулся, да черкнул в свою карту наименование, даже Леве был разборчив его крупный почерк, - а севернее к Полевскому я так и не знаю, как наименовать, одна – на горе березовой, вот тут, - указал пальцем местороасположение Брусницын на карте хозяина. - Вторая – сюда, к нам, но там тоже рудопроявление богатое, клятву в том готов дать. Не знаю я, как называть, быть может, Вы, Ваше благородие, придумаете?

Управляющий ответил не сразу, спервоначала трубку в специальное ведро выбил, затем сызнова ее заправил, раскурил, пустил в воздух колечко, и рассмеялся:

-А ты, Брусницын, не так наивен, как я полагал. Я думал, убеждать тебя, молодого, придется, а тут ишь чего. Рад, откровенно скажу, рад. Я пишу Мануйловский[17], так? Старших уважать надо, а начальство – тем более. Чего рот открыл? Сегодня он не в службе, а завтра – как знать, береженого Бог бережет. Знаешь, у него какие покровители? То-то же. Молодец ты, понятливый.

Брусницын от возмущения даже и слова не мог вымолвить, да что там слова – он карты не видел, что перед самым носом лежала: с какого такого боку этот прохиндей берггешворен Мануйлов здесь причастен?! Да он же сколько лет все только поперек делал, зверюга бешеная да жадная, и как в его имя – и рудник?! И Дубровский[18]- то вовсе не он открыл, а Керя! Все речки и горы расплывались у Левы во взоре, линии и цифры совмещались воедино, словно бы рудоищик был напрочь пьян, да вот только не так это было, - невозможность и нелепость не давали ему сказать, возразить, да достойно, как подобает всякому рудоищику, по чести да по морде ответить, да вот чего тут, ежели ты – это ты, а перед тобой – коренной дворянин? Это у них там, у знатных, на дуэли с пистолями выступают, а как и чего сейчас мастеровому об этом делать?!

Не помня себя, Брусницын забрал со стола карту, пожал хозяину руку, и, отказавшись от дальнейших возлияний с бильярдами, сослался на усталость, и всё. Именно что «всё»: душно ему стало в кабинете Управляющего, словно в пещере у змея Горыныча, совсем невмоготу, даже легкий пушистый снег, и тот не освежил душевную дорогу от мерзкого Губинского дома до избы отца Михаила, осыпаясь вокруг, словно бы в плаче, по задарма преданному лету, и по… Саваном для надежд показался тогда снежок Брусницыну.