Времена (часть седьмая, продолжение 2)

(продолжение) 

 ДИТРИХ   ЦАЙССЕР

    Элегантная вилла пряталась в глубине густого ухоженного сада. Прохожие, идущие по тихой Далемерштрассе, могли видеть только высокий кирпичный забор и выступающие над ним кроны деревьев. Табличка, поблескивающая золотом на воротах, оповещала, что в особняке проживает граф фон Унтлих. Но уже два года на вилле хозяйничает герр Цайссер, начальник реферата в русском отделе BND – Федеральной службы разведки ФРГ.

    Цайссер был рослым с седыми висками мужчиной лет пятидесяти. Тёмные, в золотой оправе очки, дополняли его облик респектабельного бизнесмена.

    Его кабинет находился на втором этаже виллы с выходом на просторную террасу, увитую плющом и обставленную мебелью армейского образца: стальной хромированный письменный стол, стальные хромированные стулья, маленький столик их хромированной стали под телефоном. 

    Всё это отражалось в начищенном и отполированном до зеркального блеска дубовом тёмно-коричневом паркете. От бьющего в окна кабинета слепящего солнечного света защищали плотные болотного цвета шторы. При необходимости опускались жалюзи, и кабинет погружался во мрак.

    Цайссер, откинувшись на спинку вращающегося хромированного кресла за письменным столом, пристально разглядывал новую сотрудницу отдела Марту Буш, женщину переходного возраста от девушки к молодой женщине. 

    Её фигуру можно было бы назвать спортивной, если бы не широковатая нижняя часть, обещающая будущему её супругу плодовитость. На красивом лице фройляйн Буш играла нагловатая улыбка, глаза светились неуёмным распутством. И то, три года она работала сладкой приманкой для русских. На её счету важный советский дипломат в Вене и агент ГРУ в чине капитана, работавший в Швеции. Оба они были завербованы BND благодаря её работе.

   – Хорошая актриса, – подумал Цайссер, любуясь стройными ножками своей новой сотрудницы. – И всё же она такая же тварь, как остальные. Для меня их черепные коробки прозрачны, как стекло, и я могу читать их мысли, как на бумаге. Я знаю, что они думают и что они чувствуют. Топливом для их «двигателей» служит страх передо мной. Всё очень просто. Я знаю, она готова отдаться мне, полагая, что это упростит её службу. Напрасно надеется.

    Цайссер выдвинул ящик стола и, вынув из него фотокарточку, протянул его Марте.

   – Ваш объект, Марта. Пожалуйста, побеспокойтесь о нём. Его зовут Олег Васильев.

    Марта взяла фото, взглянула, проговорила слегка в нос:
   – Ничего, парень.  

    Цайссер поморщился. Он не любил, когда подчинённые подавали голос с ненужными для дела репликами.

   – Он – московский журналист, а значит, обладает довольно гибким умом и интуицией. Он регулярно посещает пресс-клуб в Западном Берлине и бывает аккредитован на всех важных пресс-конференциях там и в Бонне. У него в Москве жена, но он не упускает случая гульнуть на стороне. Не исключено, что он может работать на КГБ. Но он должен работать на нас.

   – Где я могу увидеть его? – поинтересовалась Марта.
   – Он часто бывает в кафе «Весёлый пингвин» на  Курфюрстендамм.

    Цайссер отпустил Марту и, нажав на кнопку селектора, вызвал Хассе.

   – Обеспечьте скрытое сопровождение фройляйн Буш во время её встречи с Васильевым, затем – наблюдение за журналистом, – приказал он вошедшему Хассе, невысокому мужчине с лысой головой, отчего уши того казались непомерно большими. – Если Васильев хоть раз переспит с Мартой, нам удастся проникнуть в тайные закоулки его психики.
   – А если он не захочет иметь дело с нею? Если, она не тот тип женщин, которые ему нравятся? – спросил шефа Хассе.
   – Для того чтобы в подобных делах у нас не было проколов, наши фармацевты изобрели замечательные средства, – холодно ответил Цайссер.
   – Понимаю: химическая любовь, – усмехнулся Хассе.

    Как и все неудачники, он не терпел своего начальника, считая, что тот выскочка, которому повезло не по уму и не по заслугам.

    Цайссер поморщился: лишние слова.

   – Интересно смотреть в ваши глаза, Отто. Я уверен, что вам не везёт в игре в покер.
   – Вы ошибаетесь, – ответил Хассе.
   – По вашим глазам легко прочесть, что вы думаете, Хассе и какие карты у вас в руках. Идите и запомните: у вас нет ни одного шанса выиграть у меня… даже в покер.

    Цайссер остался один. Он подошёл к окну. На улице темнело. Начинался дождь. Сквозь полосу призрачного света фонаря, освещающего парковую дорожку к воротам, струились капли дождя, оголившиеся ветки отливали чёрным лаком. Осень полностью вступила в свои права. В такой же день двадцать лет назад он отправлялся в Прагу… Но до этого он пять лет отучился на философском факультете в университете в Гейдельберге, куда был откомандирован лично генералом Геленом после возвращения из России.

   – Разворачивающаяся война с Советским Союзом будет вестись не силой оружия, – сказал ему и ещё трём молодым сотрудникам «Организации», направляемым на учёбу, генерал Гелен, – а в умах людей. Мы должны завоевать умы молодёжи стран Восточного блока, внедрить в их головы убеждения, что свобода и демократия, попираемые в их странах – наивысшие человеческие ценности. Когда желудок сыт, у людей появляется желание поболтать на разные темы, часто нежелательные для их властей, ездить свободно по миру, заниматься бизнесом. Всё это ограничивается и даже делается невозможным при власти коммунистов. Посеянные зёрна сомнения в правильности коммунистических идей дадут свои плоды. А сеятелями этих зёрен должны стать вы. Если мы не смогли добиться свержения коммунистов в Венгрии в пятьдесят шестом, то постараемся добиться этого в семидесятом в Германии, Югославии или в Польше.

    Окончательный выбор для очередной акции пал на Чехословакию. Дитрих Цайссер осенью 66-го ехал в Прагу в качестве корреспондента небольшой мюнхенской газеты. У него был в кармане адрес некоего поэта Машека, пытающегося своими виршами пробить железобетонную стену власти.

    Они встретились. Западногерманский корреспондент передал на Запад рукопись поэмы непризнанного гения. Её издали. О Машеке заговорили громко по обе стороны железного занавеса. Там Цайссер встретил и молодую журналистку Марию Михлову. 

    Он сидел в компании молодых людей. Там была в тот вечер и Мария. Они слушали диски с западной музыкой, пили виски, кока-колу, жевали жвачку,  говорили о свободе творчества и свободной любви. Когда Дитриху надоела их полупьяная болтовня, он предложил Марии исчезнуть и погулять по ночной Праге. 

    Мария говорила только о своей борьбе с ненавистным ей коммунистическим режимом. Она мечтала заполучить в своё ведение какую-нибудь газету, чтобы печатным словом поднимать народ на борьбу. 

    На исходе ночи они забрели в какой-то парк. Оборвались аллеи и дорожки. Они остановились возле мёртвого обугленного дуба, сожженного молнией. Дитриху надоел разговор о демократии, о человеческих ценностях, попираемых нынешним режимом, он, не говоря ни слова, развернул Марию спиной к себе, приказал ей наклониться и опереться о ствол дуба, вздёрнул её короткую юбочку, спустил до колен трусы и… 

     Мария послушно приняла его. Когда он кончил, она без возмущения повернулась к нему, подтянула на место трусы, взяла его под руку и продолжила разговор.

    …Цайссер ощущал себя Михелем, играющим на волшебной дудочке, ведущим за собой крыс, зачарованных её звуками. 

    Он удивлялся тому, что люди, только двадцать лет назад встречавшие советских солдат, как освободителей, изгнавших из их страны поработителей, немецких фашистов, вдруг возненавидели русских и возлюбили тех же немцев.
 
    Тогда Цайссер убедился, что толпа умных людей глупа. И он играл им на дудочке, как Михель, уведший крыс в реку, где те потонули. Он тоже вёл стадо озлоблённых, амбициозных и просто глупых баранов, чтобы утопить их в мутной воде капиталистического рая ради процветания чужих капиталов.   

    Добившись своего, почти повалив коммунистическое правительство руками самих чехов и словаков и стараниями лидера КПЧ Дубчека, он с удовольствием узнал о вторжении войск Варшавского Договора и подавления бунта крыс и баранов.

    Его руководство тоже не выглядело расстроенным – это окончилась только очередная репетиция.

    Следующую репетицию провели в Польше, где Цайссеру пришлось снова играть роль корреспондента мюнхенской газеты и подчинять звукам волшебной дудочки мозги польских баранов. Её конец был тоже ожидаем: власти одержали очередную победу над взбунтовавшейся толпой. 

    Судя по всему, впереди предстоял уже главный бой, который должен произойти в Советском Союзе. Наконец, и там общество созрело до выражения недовольства существующим режимом.

                         ПИСЬМО   МАИ   МИРАНОВИЧ
  
    «11 сентября 1986 года. 
    Дорогая мамочка, я соскучилась по тебе. Я смотрела кино, где ты играешь немку, мучающую русских девушек, и плакала. Мне вдруг показалось, что я тоже одна из этих девушек, которых ты бьёшь плёткой. Но ты ведь не такая, правда? Ты добрая и ласковая. Если бы не твоя работа, мы с тобой жили бы вместе. Правда? Но мне нравится, что ты артистка и снимаешься в кино. Все девчонки и мальчишки тоже завидуют мне, а я завидую им – у них мамы дома.

    Приезжай к нам. Бабушка наварила много варений: клубничное, малиновое, смородинное, крыжовниковое, и насолила грибов. За грибами мы ходили вместе с дедой Колей. А ещё мы ловили удочкой рыбу. Я сама поймала большого окуня. А ещё дедушка ходит в архив и там работает. Он сказал мне, над историей нашего города и нашего рода. 
    Мама, дедушка сказал мне по большому секрету, что он князь, а ты – княжна. А про меня он сказал, что я ещё пупсик. А ты знала, что наш деда Коля князь?

    Про учёбу я тебе сегодня не буду писать потому, что мы только начали учиться. У нас новая классная руководительница. Зовут её Анастасия Леонтьевна. Она преподаёт у нас физику.

    И ещё, мамочка, я уже стала девушкой. У меня два месяца назад появились месячные. Я не испугалась, когда увидела на трусиках кровь. Мне бабушка ещё до этого объяснила, что так бывает у всех женщин и девушек. 
                             Целую крепко, крепко
   Твоя дочка Мая".                                                                                                                                                                                                                                                             
                              СЕРГЕЙ   ГОРЕНКО

    Он снова в Москве. В ней Сергей не был шесть лет. В том году Москва готовилась к Олимпийским играм, чистилась от грязи и макияжилась, как старая проститутка перед выходом на «работу». Самих Олимпийских игр он не видел – его забрили в армию. 

    Пошёл служить он с удовольствием. Два года, теперь, задним числом судя, пролетели быстро, хотя тогда день дембеля казался ему далёким до бесконечности. За эти два года он научился убивать, ибо воевал в Афганистане. 

    Первые полгода Сергей тренировался убивать в учебке, полтора года он убивал людей в чалме, женщин в тяжёлых чёрных одеждах, босоногих пацанов, потому что каждый из них мог убить его. Они служили ему движущимися, прячущимися за камнями мишенями.

    Афганистан – дикий зверь, унылый. Афганцы – непонятный народ, крикливый, обманчивый, коварный, живущий по неизвестным законам под синим, кованым небом. 

    Вокруг горы с козьими тропами, жёсткая трава, придушенная палящим солнцем и жаждой, и жёлтые, дымящиеся на солнце, пески, раскалённые, словно на жаровне. 

    …Ночь. Чернота. Лают во тьме в кишлаке собаки на волка. Волки воют во тьме. От кишлака пахнет кизяком, кислым молоком. Худые и голодные сидят у жёлтых очагов афганские детёныши со злыми глазами, женщины и старики. 

    В колючих кустах разведывательный взвод. Несколько дней назад в кишлаке находился отряд моджахедов, сбивший советский вертолёт. Погибли полтора десятка русских ребят, так и не понявших, за что они здесь воюют. Этого не понимают и солдаты в разведывательном взводе, и командир взвода лейтенант Кудяков, этого не понимает и младший сержант Горенко, но все они знают: за погибших ребят надо отомстить.

    Взвод разделился на две части. Меньшая ушла вверх и перекрыла тропу в горы, большая – перекрыла выход в долину. Затем они атаковали заверещавших женщин, пацанов и стариков. Бежать им некуда: справа – отвесная стена, слева – бездонная пропасть. 

    Убивали детей и стариков втихую, штыками. Полтора десятка визжащих женщин уложили на вытоптанной площадке, сделав им свечку, то есть, задрав юбки и завязав их узлом на голове, чтобы не кусались. И хотя противно было их брать, но отвели душу. 

    А потом, не развязывая юбок, закололи штыками: всех – под левую грудь, под чёрные их соски.

    Через два месяца они стояли в Герате. Там моджахеды похитили лейтенанта Кудякова. 

      Утром лейтенанта нашли на улице с перерезанным горлом и с отрезанным половым членом во рту. Возможно, это ему отомстили за тот кишлак или за другой. Много было таких кишлаков.

    Живым выбрался из Афганистана Сергей, живым и злым. Прямо в аэропорту, их, десяток дембелей, отловил весёлый мужик в сером свитере.

   – Хотите повидать мир, себя показать и хорошую деньгу срубить? – спросил он и предложил: – Айдайте со мной, на Сахалин. 
   – А что нужно делать? – поинтересовались дембеля.
   – Записаться в матросы и дышать морским воздухом, – ответил мужик.
 
    Сергей и двое его спутников, не спешившие домой, пошли с мужиком в ресторан. Угощал мужик. Звали его Егор Кузьмич. 

    Угощение закончилось подписанием договора на три года. Так Сергей стал матросом сейнера «Сильный» и познакомился с Сахалином, с Курилами и с Тихим океаном с его штормами и мёртвой зыбью. И вместо трёх лет провёл там четыре года. 

    Тихий океан помог отойти ему от афганских снов. Русская женщина Ирина очистила его от мерзостей, творимых им с афганскими женщинами. 

    Они стояли на ремонте у пристани Шикотана – полетел двигатель. Свободная от вахты команда проводила время в охоте за девушками – сезонницами с рыбозавода. 

    Был сезон сайры, и на заводе работало больше тысяч девушек и молодых женщин. Пожилым там делать было нечего. 

    Сергей уходил на берег бухты Матокутан – она простиралась длинно и узко и хорошо прогревалась.

    Однажды, лёжа на тёплом галечном берегу, он дремал под шелест набегающих волн, как вдруг услышал девичьи голоса и, приподняв голову, увидел трёх голоногих девушек, скидывающих с себя платья. 

    Две были в лифчиках и трусиках, одна – так, без. У неё были небольшие холмики, не нуждающиеся в тряпичной полоске. 

    Заметив Сергея, девушка взвизгнула и помчалась к воде. 
 
    Бежала она, грациозно поднимая ноги и размахивая в стороны руками. 

    Две оставшиеся девушки стали прогонять Сергея: 
   – Уходи. Это наше место.

    Он, не споря с ними, ушёл, а вечером в клубе на танцах он увидел ту девушку и пригласил на танец. Они познакомились.
   – Сергей.
   – Ирина.

    После танцев Сергей пошёл провожать Ирину. Была тёмная мглистая ночь. Они шли по тёплой земле. Сергей поддерживал Ирину под руку. У пирсов сонно покачивались тральщики, сейнеры и плашкоуты.

   – Хорошая ночь – сказала Ирина. – Так бы и гуляла до утра. У меня завтра выходной.
   – Давай погуляем. Мы тоже стоим без дела и ждём, когда закончится ремонт двигателя, – ответил Сергей.

    Он обнял Ирину за плечи, она прижалась к нему. 

    Ирина рассказала Сергею о себе. Она работает в школьной библиотеке. Осталась при школе, потому что влюбилась в десятом классе в молодого учителя математики. Они поженились. Она родила сына Вадика. Живут пока у её родителей. А на Шикотан она приезжает второй сезон, чтобы заработать денег на кооперативную квартиру и машину для мужа, оставшегося в Перми с четырёхлетним Вадиком. 

    Они забрели непонятно куда, остановились. Сергей прижал Ирину к себе, склонился к белеющему во тьме белому пятну её лица и поцеловал.

   – Не возбуждай меня, – попросила его Ирина. – Ты уйдёшь, а я буду маяться…

    Но Сергей продолжал целовать её в губы, в шею, в мочку уха, расстегнул блузку и прильнул губами к упругому холмику…

   – Ты тиранишь меня… – прерывисто дыша, пробормотала Ирина. – Смотри, я голодная, накинусь на тебя…

   …– Ты не думай, что я такая доступная, – сказала потом Ирина, оправляя платье. – Просто ты мне понравился, но люблю я мужа…

    Вскоре мотор на сейнере починили, и Сергей ушёл в море, но в тот год они с Ириной успели встретиться ещё раз перед самым её отъездом. Она сказала, что и на следующий год приедет на Шикотан. Сергей, хотя срок его договора истёк, остался ещё на год, так хотелось ему ещё увидеть Ирину. Но она не приехала. 

    Сергей подал заявление на увольнение и купил билет на поезд.

    …Сергей ехал в метро, шёл по давно неметёному асфальту растрескавшегося тротуара к знакомому дому. Но его ли это дом? Дом – это звук, запах, сон, боль, завершение пути. 
    Судьба обманула его. Она отняла у него отца и мать. Он их не помнил и не знал даже, как они выглядели и где они сейчас. Зато подарила ему Татьяну Кимовну. 

    Она брала его домой на выходные, купала его, укладывала с собой на кровать, и он прижимался лицом к её груди, пряча его в ложбинке. 

    Ему нравились её руки, поглаживающие его, отчего по его телу пробегали парализующие волны блаженства. 

    Взрослея, Сергей начинал понимать, что означает такая игра, но не мог отказаться от нескромных ласк Татьяны Кимовны. Он  ждал их, он жаждал их. Она ласкала его и руками, и губами и научила его ласкать себя. 

    В тринадцать лет у Сергея начали пробиваться усы, огрубел голос. Однажды во время ласк из него вырвалась мощная струя, вознесшая его на вершину блаженства, но смутившая его, зато восхитившая Татьяну Кимовну. 

    Тем же вечером она позволила ему впервые погрузился в её недра. Он овладел её плотью и стал мужчиной.

    Татьяна Кимовна строго-настрого запретила ему рассказывать об их любви кому-либо. Да Сергей и сам понимал, что всё, что делается между ним и нею – не повод для бахвальства.

    Он продолжал наедине называть Татьяну Кимовну мамой, понимая, что женщина не может быть одновременно и матерью, и любовницей.

    Выйдя из детского дома, он стал жить у Татьяны Кимовны и сейчас ехал к ней.

    Промчались годы, как глубокий вздох без выдоха.

    Он взбежал на четвёртый этаж, нажал на пуговку звонка. Дверь распахнулась. Татьяна Кимовна, получив телеграмму о приезде, ждала его. 

    В нарядном сиреневом платье, с красиво уложенными волосами, с подведёнными глазами, оттеняющими её орехового цвета глаза она не показалась ему постаревшей пятидесятилетней бабой, но восхитительной и желанной. 

                          ВЛАДИМИР   АРБЕНИН

    Париж остался позади. В прошлое ушли четыре месяца жизни Владимира Николаевича в Латинском квартале, получившем своё название потому, что в Средние века здесь селились студенты Сорбоннского университета. Ныне это место проживания людей с невысоким достатком, но с громадными амбициями. А началось это с вызова заведующего отделением челюстно-лицевой хирургии доктора медицинских наук Арбенина к директору клиники академику У.

   – Владимир Николаевич, – сказал ему академик У. – у нас есть мысль создать при клинике на коммерческой основе отделение эстетической косметологии и поставить на заведование вас.

    Владимир Николаевич хотел было возразить уважаемому академику, но тот поднял руку и попросил:
   – Выслушайте меня до конца, не перебивая. Вы знаете, что эстетическая косметология на Западе весьма популярна и приносит немалые доходы тем, кто занимается ею. Туда обращаются люди не только имеющие какие-либо дефекты, но и желающие подправить своё лицо, увеличить или уменьшить грудь и тому подобное. За эти операции они платят немалые деньги. Поскольку нас финансируют крайне недостаточно, наша клиника, зарабатывая таким образом, могла бы поправить своё финансовое положение, приобретать необходимое современное оборудование и медикаменты. Конечно, часть доходов пойдёт на оплату работающих в этом отделении. Обещаю, что вы сможете получать вдвое больше, чем сейчас.

   – Простите, Альберт Христианович, но подобные операции, хотя и можно отнести к челюстно-лицевой хирургии, кроме упомянутого вами увеличении сисек, имеют свои особенности и методики их проведения, с которыми я, по правде сказать, знаком лишь понаслышке…
   – А для того, чтобы знать это не понаслышке мы направим вас в Париж, в клинику, где такие операции проводят уже много лет, – ответил академик У. – Пора и нам обеспечить подобную услугу нашим гражданам. 

    Владимир Николаевич попросил дать ему время подумать и посоветоваться с женой.

    Эрика восприняла предложение директора клиники положительно. Впрочем, она уже десять лет ушла из официальной медицины, увлекшись гомеопатией, и сумела пробиться через все препоны. 

    Первые два-три года на этой почве у Владимира Николаевича и Эрики возникали споры. Владимир Николаевич полагал, что Эрика ради денег занялась шарлатанством, но наблюдая за её работой, он к своему удивлению увидел, что зачастую сладкие крупинки, совсем не похожие на привычные лекарства, творят неожиданные чудеса, а убедившись в том, перестал укорять Эрику и обвинять «в предательстве». 

    Для Владимира Николаевича, привыкшего работать на государство, решиться на уход в частную практику было трудновато. Но поездка в Париж должна была сгладить этот переход. Он уезжал на три месяца, с 1 сентября по 1 декабря 1987 года.

    …В Париже он по совету одного из сотрудников клиники, Пьера Верне, он переселился из гостиницы, хотя недорогой, но съедающей половину отпускаемых ему суточных, в пансион мадам Бламон, не слишком комфортное, не слишком удобное для немолодого мужчины заведение. 

    Наверное, это была самая дешёвая гостиница в Париже, пропахшая дешёвой косметикой уличных проституток, хлоркой, используемой для дезинфекции туалетов, нестиранными носками уличных музыкантов и непризнанных гениев, перегаром выпитого накануне, в любое время суток взрываемая стонами любви, руганью сожителей, хохотом и рыданиями. Зато стоила комнатка 2 на 4 метра с фанерными стенками гроши. В ней стояла кровать, стол и два стула, в углу – раковина для умывания.

    В туалетах, по одному на каждом из трёх этажей, по четыре кабинки. На двери объявление на французском, немецком, английском, русском и арабском языках: «ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ ПРЕЗЕРВАТИВЫ В УНИТАЗЫ НЕ БРОСАТЬ!». 

    Мадам Бламон, молодящаяся дама в бордовом платье, явный продукт косметологической клиники, получив от Владимира Николаевича плату за месяц вперёд, была довольна. Обычно её жильцы, живущие только сегодняшним днём, платили не более, чем за неделю вперёд, а то за сутки - двое.  
    Не сразу привык Владимир Николаевич к атмосфере пансиона и к бесцеремонности его постояльцев. Буквально в первый же вечер, едва он лёг в постель, к нему без стука вошла девушка в грубом холщовом платье-мешке, подпоясанном верёвкой, с голыми загорелыми ногами до «дальше некуда».

   – Вы эст советик? – спросила она, беззастенчиво садясь на кровать с ногами, словно у себя дома.
   – Да, – ответил Владимир Николаевич.
   – Тре бьен, – кивнула девушка. – Мой дед эст руссиа, козак. Воеваль война. Сталин паф-паф. Ви бежать Совьет?
   – Нет, – покачал головой Владимир Николаевич. – Я приехал в командировку.
   – Команьдьировка? Что эст команьдьировка?
   – Деловая поездка.
   – О, ви эст советик коммерсант – с восхищением спросила девушка.
   – Но, – снова покачал головой Владимир Николаевич. – Я – врач, доктор медицины…
   – О! – воскликнула девушка. – Тре бьен…

    Расположившись удобнее, она, мешая русский язык с французским, рассказала Владимиру Николаевичу, что ей девятнадцать лет, что зовут её Мари. Живёт она одна, недавно её бросил парень. На жизнь зарабатывает изготовлением «бижутери» из подручных материалов и продаёт свои изделия на площади перед Нотр-Дам де Пари. 

    Мари пообещала показать Владимиру Николаевичу Париж в первый же его выходной.

    За разговором она легла головой на подушку рядом с Владимиром Николаевичем, и уснула. Владимир Николаевич ощущал её тёплое дыхание, отдающее мятой жевательной резинки, которую держала во рту. Лицо Мари сделалось по-детски спокойным. Владимир Николаевич прикрыл девушку одеялом и долго не мог уснуть, обжигаемый молодым её телом и бесцеремонно закинутой на него голой ногой. 

   – Она совсем, как ребёнок, – подумал Владимир Николаевич.  

    Утром, когда он проснулся, Мари уже исчезла. 

    Побрившись и умывшись, Владимир Николаевич заскочил в соседнее кафе и позавтракал кофе с круассаном. Затем он сел на автобус, идущий почти до самой клиники. 

    Расположившись у окна, он смотрел на проплывающие мимо дома, спешащих на работу прохожих, на рекламы туши для ресниц «Негретта», крема для загара, минеральной воды «Эвиан», духов «Мадам Роша», «утончённых духов для утончённых женщин», зажигалок «Ронсон», дамских бюстгальтеров, мимо зеленых лавок и булочных, уличных кафе, где непроспавшиеся официанты бродили между пустующими столиками, неторопливо раскрывая над ними полосатые зонтики от солнца.

    …Прошла неделя. Работа в клинике оказалась для Владимира Николаевича необременительной. Имея под руками весь набор необходимых инструментов, он технически мог выполнить всё, что делал его куратор доктор Жан Клер и вскоре от ассистирования ему стал проводить операции самостоятельно.

   – Вы работаете красиво, – похвалил Владимира Николаевича Жан Клер по-английски. Это был единственный язык, на котором с грехом пополам мог изъясняться Владимир Николаевич.       

    Мари, пропавшая на несколько дней, как и в прошлый раз, ворвалась к Владимиру Николаевичу в комнату, когда он засыпал, и, бесцеремонно включив свет, снова уселась на кровать и спросила:
   – Ви хотеть променад на Монмартр?
   – Хочу, – ответил Владимир Николаевич.
   – Идиом, – схватив за руку, потянула Мари его из постели. 
   – Может, не сегодня, – попытался отговориться Владимир Николаевич. – Я устал, и завтра снова работаю. Давай, завтра…
   – Зафтра? – Мари задумалась и, улыбнувшись, ответила – Тре бьен, зафтра.

    Как и в прошлый раз, она, не снимая с себя своей холщовой хламиды, легла рядом с Владимиром Николаевичем. Он обнял её.

   – Тре бьен… – прильнув к нему, пробормотала Мари, быстро погружаясь в сон.

    Наступал вечер следующего дня. Мари, взяв под руку Владимира Николаевича, повела по вечернему Парижу, полыхающему неоновым огнём реклам и витрин. Было светло, как днём.

    Вот он и Монмартр. Всюду были люди. Они перемещались в разных направлениях и с разной скоростью.

   – Сколько же на нём народу! – удивился Владимир Николаевич, оглядываясь и принюхиваясь: смесь парфюмерии и запахи еду создавали причудливый букет.

    Удивило его и множество художников, сидящих в столь поздний час за мольбертами. Видно, здесь пишут и днём, и ночью. Большинство из художников – портретисты. Каждый из них по-своему приспособился к необычным условиям работы. Возле многих из них выставлены образцы их работ – портреты, пейзажи, городские зарисовки. На многих акварелях можно увидеть в сотне шагов возвышающийся купол собора Сакре-Кёр – целая выставка маленьких Сакре-Кёров в разных ракурсах, при разном освещении с маленьким сквером с платанами и фигурками людей, сидящих под тентами или куда-то спешащих, на переднем плане.

    Вокруг сквера, в ночных кафе и барах, гремела музыка, веселились люди. Владимир Николаевич почувствовал голод и пригласил Мари в один из уличных кабачков. Она заколебалась, но присела за столик, сказав Владимиру Николаевичу:
   – Я не проголодалась. Мне только стакан оранжада. 

    Но Владимир Николаевич не послушал её и заказал лёгкий ужин на двоих: креветки, вино, кофе и мороженое.

    Увидев испуганные глаза Мари – такой ужин ей был явно не по карману, Владимир Николаевич улыбнулся и сказал ей:
   – Ешьте, Мари. У нас в России кавалер всегда платит за барышню.
   – Я эст баришень? – тоже улыбнулась Мари.
   – Конечно, – ответил Владимир Николаевич.
   – Мерси…

    Они вернулись в пансионат во втором часу ночи. Прямо в коридоре Мари обвила Владимира Николаевича руками за шею и, привстав на цыпочки, поцеловала его. Так, слившись в непрерывном поцелуе, они вошли в комнату Владимира Николаевича и упали на кровать…

   – Я тэпер твой баришень, а ты мой мущин… – сказала Мари, глядя в глаза Владимира Николаевича.
    …Позади Париж, позади клиника доктора Жан Клера, позади Монмартр с его художниками, ночными кафе, весёлым «Мулен-Руж», танцами совершенно нагих девушек в «Фоли-Бержер», позади Мари с её страстью, сильным и тонким телом, пышущим жаром, и её восхитительными ласками и нежной агонией:
   – О, Владимир…  

    Под крылом самолёта промелькнуло здание аэропорта, какие-то постройки, ангары и потянулись сплошные бело-розовые, словно зефир, облака…

(окончание седьмой части следует)