Это был маленький печальный еврей. Правда, он едва ли подозревал о своих еврейских корнях, так как он не помнил своих родителей. А если и помнил, то в годы их совместного проживания вопросы национальности и национализма его не волновали, из-за слишком нежного возраста. Его нежный возраст закончился во время войны вместе со смертью родителей, о которых он никогда не упоминал и, мне кажется, попросту их не помнил. Детство его прошло на полковой службе, в роли сына полка, отрочество, вероятней всего, было связано с военно-музыкальной кадеткой, жизнь - с армией. Он родился с армейским крестом на шеи, жил с ним и умер там же. Чинов в армии он не достиг сколько-нибудь заметных, да и не мог, поскольку был музыкантом, а училищ музыкальных не кончал и чином в офицеры не вышел. По выражению музыкантов, он был бэйный трубач, кроме всего прочего - лауреатом Всесоюзного конкурса этих самых трубачей, но последние достижения были скорее плодом старания его учителей и наставников, в лучшем смысле этого слова. Его натаскивали, как щенка, закрывая на ночь в каптерках наедине с трубой и нотами и гаммами, в то время как другие воспитанники, или "воспитоны", так их кликали, гуляли на свободе вольной. Видимо он был способным музыкантом, поскольку с простыми смертными, не отмеченными талантами, так не поступают, если, конечно, это не ваши дети, и вы в музыке смыслите не более шарманщика с хриплым визжащим голосом. Ваня был талантлив, при всей моей тупости в части музыки и танца, даже я это понимал. Стоило мне назвать фильм, где звучала сколько-нибудь заметная мелодия, или я на пальцах и губах мог объяснить пару музыкальных фраз, сколько бы сносно, или хотя бы близко к оригиналу, как он её играл на трубе. Он мог сыграть и похоронный марш, и рок, и блюз, и арию из оперы, и самую дурную попсу и бог весть что ещё. Память его музыкальная была просто великолепна, и он мог сбацать любую мелодию, только услыша её один раз. Как он любил говорить: "Рок ваш и поп-музыка - это слова, я знаю семь нот и из них я могу сложить всё что угодно".
Он мог быть бы большим музыкантом, но он не стал им. Он был обычный русский мужик, хотя меня и попытаются поймать на слове. Он был русский мужик еврейской национальности. Он не был ни немцем, с его неудовлетворенным чувством собственного ничтожества, и борющегося трудами неустанными с этим, ни американцем, помешанным на плодах и благах земных, ни японцем, движимый чувством единой обиженной нации зажатой в четырех стенах маленьких островов. Он был русским, который умнее немца уже тем, что видит бренность трудов своих земных, и прикладывает сил ровно столько, чтобы
прокормить себя и детей, довольствуясь, порой, нищетой, так как цель собственного устройства в этой жизни мелка для него. Так что прагматичный европеец, при всем его прагматизме, не может понять сей феномен души русской, когда дохлая на вид империя, при ничтожных, слабых руководителях, при самых роковых обстоятельствах являла чудеса само выживания и дисциплины, молниеносного экономического развития. Впрочем, Европа и Америка с ней, ещё не избавилась от своего вечного бзика: прорваться на восток и завоевать там себе жизненное пространство, так до сего дня и не поняв нашей силы и своей слабости. Русский не вырезал, как американец, индейцев, приходя на земли татар и бурятов, эвенков и чукчей, не воевал за жизненное пространство посредством строительство лагерей для низших рас, как немцы, и, самое главное, никогда не считал себя лучше другого народа, страдая от власти столь же, если не больше, чем другие "завоеванные" им народы.
Поскольку Ваня был мужиком русским, ко всему прочему выросший на харчах казенных, то и к быту относился с легкостью человека прибывающего на стоянке, готового перекочевать на другое место по первому требованию или необходимости. Вещёй у него было никак не больше моего: чемодан с бельем, да труба. Он чувствовал притом себя великолепно, не комплексуя по поводу своей нищеты, как комплексуют от этого многие ныне. Ему было уже за сорок, и у него на Львивщине была даже семья, даже дети, хотя все жизнь его прошла вдалеке от них. Он дудел в свою трубу и в Чехословакии, и во Вьетнаме, а теперь дул на Дальнем Востоке, редко вспоминая о жене, притом несколько раз поминал детей и, видимо, скучал о них. Но я отвлекся от повествования и рассуждения о русской душе: он был русским до мозга костей и, поэтому не стал чем-то большим, чем простым музыкантом, играющим на похоронах и свадьбах. Он им не стал большей степени потому, что не хотел им быть. Его вполне устраивало это его положение. У него отсутствовало здоровое чувство честолюбия, когда ты говоришь себе, что ты ничем не хуже рядом живущих или живших, и упорным трудом доказываешь это, прежде всего себе. В ту пору, когда мы встретились, ему было наплевать на свою музыкальную одаренность, и он не делал ничего, для развития её. Его мастерства сверх меры хватало на то, чтобы отбарабанить марш на плацу, оттащить жмура, отыграть на танцах с незнакомыми партнерами или вечер в клубе. Он был маленьким человеком, хотя мог быть и большим, но он этого не хотел.
Он был маленьким человеком не только по своему строю, но и внешне. Рост его был с метр шестьдесят, если не меньше. Он был бы красив, если бы не ядреная еврейская внешность, чуждая нашему пониманию, и привычки несколько с предубеждением относится к красоте чужих народов, да малый рост при этом. Лицо его было правильным, пропорционально развитым, высокий лоб, курчавые волосы и несколько горбатый нос на смуглом лице. Губы были, пожалуй, несколько велики, но, видимо, не для трубы. Голова была большевата для его тщедушного тела, и это несколько портило общее впечатление. Глаза, чуть выпуклы, были кари и выразительны, той красотой, что отмечен восток. Внешность его накладывала свои отношения с женщинами. Из-за маленького роста те смотрели на него свысока, но, между тем, он сам не особенно стремился быть сердцеедом или бабским угодником. Как-то женщины не были предметом его интересов, но какой-то мимолетный роман с хозяйкой квартиры у него все-таки был однажды, но уже после увольнения меня из армии, и судить об этом я как-то не берусь, из-за отсутствия информации о нем.
Мы таскались по вечерам и ресторанам, где у него было много знакомых музыкантов, однажды даже затащил на жмура, но это зрелище поразило меня неприятно, так что я позже отказывался от подобных мероприятий. Почти всегда к вечеру он был пьян, а с утра мучился с похмелья, ведя свое тягомотное и бесцельное существования. Он привык к этому и, видимо, подобная жизнь его вполне устраивала. Так что смерть решила его прибрать задолго до его старческого маразма.
Уехав домой во Львов, он умер на следующий день после приезда. В это никто не поверил, и скоро про него забыли не только в городе, но и в полку. Для меня же он просто уехал домой и там остался. Остался человек с печальными глазами, со своей трубой, которую я так любил, как и его хозяина..
Вот такова история маленького человека с большими задатками музыкальными, огромной ленью и отсутствием честолюбия, что свойственно всем, кто похоронил талант.
Помочь сайту
Поздравления
