Перестройка . Глава 2

2
Накануне всенародного праздника весны и труда Вика позвонила в квартиру Тихоновых. В её правой руке был полновесный бобинный магнитофон. За дверью послышались робкие шаги – кто-то приложил свой глаз к глазку, а затем, довольно скоро отпер все запоры.
Это была супруга ветерана. Вика смутилась, она постоянно забывала её имя и отчество и теперь смущалась ещё больше.
- Здравствуй, Вика, - произнесла пожилая женщина.
- Здравствуйте. Ульяна Яковлевна.
- Но сколько раз тебе повторять. Не Ульяна я, а Устинья. От слова «уста»
Вика тотчас покраснела. Она всегда легко устыживалась – даже лёгкий намёк на промах вызывал у неё прилив крови к лицу.
- Заждался тебя, Вилен. Вчера полвечера ручкой скрипел, конспект готовил. Иди, иди. Он в гостиной.
Большая комната была чисто прибрана. Вика смутилась. На мгновение ей показалось, что она попала не в стариковскую квартиру, а на киносъёмочную площадку. И что её придётся и дальше играть роль примерной комсомолки.
Старик был при параде. Он казался каким-то весёлым – словно бы и он тоже был актёром, отлично зная свою роль  - почти назубок.
Вика поставила на стол свою ношу, сняла крышку и оглянулась в поисках свободной розетки.
Магнитофон был благополучно включён. На столе явилась небольшая коробочка с длинным чёрным  проводным хвостом и зарещечатым ртом. Это был микрофон.
Старик медленно разгладил листки и приготовился отвечать на вопросы.
 
Вике было неловко. Она старалась не мямлить и не перебивать старика.
Голос Владлена Тихоновича звучал как-то непривычно, словно бы из пустой бочки. Он говорил не слишком быстро, словно бы пытался припомнить что-то, чтобы не слишком пугать своими мыслями эту красивую и опрятную девочку.
- А вот ещё был случай! Ехали мы как-то по рокаде на полуторке, с молодым красноармейцем. Он-то парнишка молодой, говорят, до войны какого-то начальника на эмке возил. И сам-то на фронт попросился. Меня-то для порядка с ним послали, чтобы не натворил чего с перепугу. Вот, значит едем мы – как вдруг чувствую, что взяли нас немцы в оборот. Чую, что следят, сволочи. И, правда – один снаряд впереди разорвался – второй позади. Глянул я на паренька – а он побледнел весь, дрожит. Того гляди из-за руля выскочит, что твой заяц из силка. И как меня угораздило пистолет из кобуры вынуть, да к его головёнке неразумной приложить. «Езжай, говорю, паршивец, а то мы с тобой или в котёл адский, или под трибунал угодим. Испугался парнишка, - машина рванула вперёд – что твоя лягушка прыгнула. И только отъехали мы от того места, как именно туда снаряд и лёг.
Вике вдруг стало страшно. Она видела и этого странного мальчишку и молодого, но уже такого жестокого Вилена Тихоновича. Ей стало стыдно и ужасно, до дрожи в ногах, захотелось по малой нужде.
Дрожащей рукой, она остановила бег магнитофонной ленты. И затем с какой-то дерзостью посмотрела на старика, поднимаясь со стула.
- Иди, милая, пописай, - проговорил Вилен Тихонович. – А я пока тут с мыслями соберусь.
Вика почти вбежала в уборную и  села на унитаз, словно бы курица на свою кладку. Ей вдруг стало неловко. Словно бы с каждой кафельной плитки на её пялились чьи-то любопытные глаза.
Она отчего-то стыдилась этих мелких уединений. Словно не просто освобождала свой организм от лишнего груза, а делала нечто преступное. Ей было неловко делать это здесь – вместо туалетной тут была мелко нарезана газетная бумага – с обрывками заголовков и текста.
Приведя себя в порядок, она на какое-то время заглянула в ванную комнату, осторожно намылила руки и торопливо окатила их чистой водой из крана.
Тут был какой-то особенно старческий порядок. Вике было стыдно. Ей вдруг захотелось неожиданно оголиться, залезть в ванну и позвать к себе старика. Сердце её гулко застучало, а щёки вновь покраснели. На какое-то мгновение она подумала, что дуло пистолета касается не виска красноармейца, а её собственного виска.
«Какой ужас… А если это была я?» - подумала она. – Как это всё страшно!
 
Вилен Тихонович предложил ей сделать перерыв на чаепитие. Магнитофон был освобождён от плена розетки, закрыт сероватой крышкой и поставлен на пол, словно бы приготовленный в дорогу чемодан.
Вике было особенно стыдно. Её смущал  нарядный вид, – белый фартук и такие же белоснежные гольфы с нелепыми почти детсадовскими помпонами. Коса то и дело ёрзала по спине и норовила взасос поцеловать копчик..
Старушка принесла из  кухни лакомства – блюдо с красивыми свёрнутыми в трубочки вафлями с белоснежным кремом, а также красивые печёные «орешки» с начинкой из варёной сгущёнки.
Вика внимательно оглядывала интерьер квартиры. Она вдруг подумала, что перенеслась лат на двадцать тому назад – вещи выглядели как декорации к давнему черно-белому фильму. Да и она сама – уже не была прежней примерной комсомолкой.
Ей вдруг захотелось провалиться в то время. На уроках истории она легко воображала себя какой-нибудь легендарной героиней – например, Жанной д’Арк или Зоей Космодемьянской.
Старик смотрел на неё как-то двояко – строго, но в то же время по-доброму. Ему вдруг захотелось шутить, говорить о чём-то смешном – но вид смущенной своей миссией Вики заставлял его выглядеть иначе – строго и молчаливо.
Вика не привыкла общаться со стариками. Она воспринимала их, словно бы двух добрых гномов. Отчаянно стесняясь и своих гольф и неожиданно юрких и лживых трусов. Те норовили покинуть её вспотевшие чресла.
 Наконец, когда чай был выпит, Вика смутилась ещё сильнее. Она понимала, что оставить хозяйку  наедине с грязной посудой было б очень невежливо. Но Устинья Яковлевна была против её услуг.
- Ну что услышала то, что хотела? – спросила она смущенную Вику.
- Да…
- Да что это вы все на этой войне побесились. Война. Прошла и ладно. А то, пристают – расскажи да расскажи – словно бы это – сказка какая-то! Вот и сейчас война идёт, а вам на неё-то плевать!
- Какая это война?
- А в Афганистане. Думаешь, там, в «Зарницу» играют или в «казаки-разбойники»?
Вика была готова разнюниться. Она всегда боялась строгого тона. Словно бы ей предлагали тотчас оголиться и лечь под безжалостные певучие розги. Вот почему она всегда радовалась любой даже самой случайной «пятёрке».
- Мать твоя сказала, хочет тебя в музучилище отправить. Правда, это?
- Я не знаю. Я почти год за инструмент не садилась.
- А что так?
- Да я же бездарная.  И кем я буду – музруководителем в детском саду?
Вика покраснела. Она стеснялась того, что не могла сказать, кем хочет стать. Родители водили её на помочах, словно бы послушную марионетку, отчаянно боясь, что однажды она решит порвать невидимые нити.
Вика понимала, что постепенно становится их общей куклой. Ей запрещали задерживаться на улице допоздна. И даже надолго затихать в своей комнате – встревожена мать, как бы ненароком стучала в дверь.
Вика понимала, чего та так отчаянно боится. Она сама была не против, прогнать скуку с помощью этих нелепых движений. Обычно такое желание возникало у неё ближе к вечеру, когда она невольно начинала припоминать лица и фигуры своих одноклассников.
Те возникали перед глазами, словно бы миражи в пустыне.
- Я пойду… Устинья Яковлевна, а вы завтра на демонстрацию пойдёте?
- Нет, милая. Отходилась я. Погляжу по телевизору. Охота мне на Михаила Сергеевича-то полюбоваться.