Оранжевый снег часть 2

Часть вторая

 

                                                              Глава первая

 

                                                                          I

 

    Факт наступившего нового дня, неотвратимо, как похмелье после пирушки, навалился на Николая, проснувшегося первым. Неожиданная мысль резанула мозг, которому, случившегося сна, было явно недостаточно, а солнечный луч, резанул глаза, привыкшие уже к серому осеннему небу.

    Привязавшийся дурной, сказочный какой-то сон, дрожал в сознании, не растворялся, отпечатался намертво, как неподвижная, долгая картинка на компьютерном мониторе лишённом спасительного действия скринсейвера.

    «Странно. С чего бы? Кафку не читал на сон грядущий, водки не пил» - думал Николай. Прошёл на цыпочках на кухню. Напился тёплой воды, зачем-то перекрестился на приклеенную прозрачным скотчем к газовой колонке, бумажную иконку с ликом Николы Чудотворца. Выкурил первую утреннюю сигарету и покуда совершал все эти действия – обдумывал приснившееся.

 

    Вымощенная булыжником, площадь средневекового города, залита оранжевым светом. Светом, то ли солнца, то ли ртутных фонарей. В чаше фонтана, где-то за краем, никому не видимый музыкант, играет на трубе прерывистую, грустную мелодию. По площади, изредка проезжают кареты, запряжённые собаками заместо лошадей и безликие велосипедисты, верхом на гигантских велосипедах, с огромными передними и размером с ватрушку – задними колёсами. У фонтана, бродят японские журавли и периодически клюют своими длинными клювами, сидящего в чаше, невидимого музыканта. Клюнутый трубач, всякий раз издаёт крысиный писк и снова продолжает играть.

    Справа, у необычного здания, похожего на кирху, два карлика мужского пола, в длинных, путающихся, монашеских одеяниях, скрывающих все подробности – занимаются любовью. Страстное сопение и недвусмысленные телодвижения, не оставляют в этом никаких сомнений.

    С другой стороны площади, за спятившими карликами, с лёгкой усмешкой на алых губах, наблюдает неотразимая блондинка, напоминающая призрачную девушку в которую Николай тайно влюблён, сильно смахивающая на Мэрилин Монро.

    Вдруг к ней подкатывает один из запряжённых собаками экипажей. Блондинка грациозно вскакивает на подножку и проезжая мимо карликов, отвешивает одному из них солидного пинка. Карлики, вереща и путая латынь с французским, спотыкаясь в длинных сутанах, разбегаются в разные стороны.

    Один из них бросается к подвальному оконцу, но задняя часть его туловища, застревает в узком проёме, и карлик, приглушённо ругаясь, смешно дрыгает ногами.

    Блондинка, хохоча, уезжает и вскоре скрывается за поворотом. Один из велосипедистов, падает, теряя равновесие, на совершенно ровном месте и начинает волчком кружиться возле велосипеда, большое колесо которого продолжает вращаться по инерции.

    Внезапно начинает падать снег. Но не холодный, и не белый, а оранжевый и горячий.

Площадь моментально пустеет.

 

 

 

                                                                         108

    Становится темно, и лишь вдали, за черепичными крышами домов, видна ярко освещённая башня старинного замка. Восьмерик на четверике.

    Карлики, озираясь, крадутся к чаше фонтана. Видимо испуг пробудил в них жажду. Оранжевый снег сыплется на их тонзуры и моментально тает, стекая морковными ручейками за шиворот.

    Грохот колёс удаляющейся кареты стихает.

    Заклёванный музыкант, снова затягивает свою траурную мелодию, но труба его захлёбывается от набившегося в неё подтаявшего снега.

    Неожиданно из подъезда дома похожего на кирху, выскакивают, ругаясь, две дымящиеся старушки. Строгий полисмен, взяв обеих за шиворот, начинает строгий допрос.

    Дом похожий на кирху, оказывается приютом, для больных, одиноких старушек. И история, финал которой, состоял в  виде выкатившихся, дымящихся старушек, оказался вполне в духе этого заведения.

    Одну старушку звали Матильда, другую соответственно – Марта.

    У Матильды болели ноги, у Марты – соответственно, не болело ничего, но ей казалось, что у неё невыносимо болели фарфоровые зубы на вставной челюсти. И эта навязчивая идея, мешала ей спокойно спать по ночам, утрам, дням и вечерам.

    Матильда была слепа. Правда, лишь наполовину. Марта же, соответственно глуха, но, к сожалению, тоже только наполовину.

    Матильда была соседкой Марты по двухкоечной палате. Марта же, соответственно, была соседкой Матильды в той же двухкоечной палате.

    Поскольку у Матильды болели ноги и заботливый доктор, прописал ей каждый день прикладывать к ним пузырь со льдом, её сын принёс ей самодельную грелку, смастерённую им самолично, из обломков сухожарового шкафа, случайно упавшего ему на голову, в тот момент, когда он, возвращаясь из пивнушки, проходил мимо дома похожего на кирху.

    Раздосадованный этим происшествием, сын захватил шкаф с собой и смастерил из него, для любимой матери, которая являлась ему всего лишь мачехой – грелочку, дабы ноги у неё не болели!

    Дисциплинированная Матильда, каждое утро и вечер, включала грелочку и, поигрывая оголённым проводком, в сотый раз рассказывала наполовину глухой Марте, про своего заботливого сверх меры пасынка.

    Вот и теперь, рассказывая в сто первый раз историю создателя грелки, забросив один оголённый проводок на столь же оголённый другой, Матильда прислушивалась к одобрительному щёлканью вставной челюсти Марты, а из-под одеяла, которыми были укрыты её больные ноги, выползала тонкая струйка дыма, с каждой минутой густея и разрастаясь

    - Ах, Клаус! Ах, старый развратник! Опять ты закурил свою вонючую «капитанку», - прервав рассказ о пасынке, и не замечая тлеющего одеяла, пробурчала Матильда.

    - Сметанку твою, я не трогала! Старая скрипучая потаскуха! – Отозвалась тугоухая Марта. – И прекрати курить, а то я швырну в тебя судном, а оно у меня, ты знаешь – редко бывает пустым!

    Через полчаса взаимных препирательств, загоревшиеся старушки выкатились вон, забыв про больные ноги и зубы на вставной челюсти. Очутившись на площади, они, не сговариваясь, бросились к спасительному фонтану с заклёванным трубачом внутри, которого настырные журавли, достали до такой степени, что ему нестерпимо захотелось в уборную.

 

 

 

                                                                         109

 

    Жаждущие педерасты-карлики, возились снаружи.

    Догорая в сильных, покрытых коротким, рыжим волосом руках полицейского, старушки наперебой пересказывали случившееся.

    Полицейский допрашивал переставших дымиться старушек. В доме похожем на кирху, захлопали ставни. Журавли попытались взлететь, оставив в покое измученного ими музыканта. Карлики жадно лакали из фонтанной чаши воду, бросая друг на друга похотливые взгляды.

    Пошёл зелёный снег…

    Башня замка, всё так же освещена. Менее ярко, но глаза режет.

    Блондинка, так похожая на Мэрилин Монро, в карете запряженной собаками, приказала тощему кучеру, остановиться у въезда на мост, ведущий к замку.

    Лёгкий ветерок дул с моря. Зелёные снежинки, таяли на её ресницах, когда она, спустившись к воде пролива, обильно помочилась, на забытые кем-то перчатки.

    Сделав дело, блондинка почесала пышный, белоснежный зад и томно вздохнув, презрительно глядя на испорченные перчатки, плюнула в жёлтую воду пролива.

    Вернувшись в карету, подумав немного, она велела кучеру поворачивать назад.

    Ни черта не поняв из сбивчивого рассказа старушек-погорелиц, полицейский, оставив их в покое, поспешил к карликам, вздумавшим снова заняться любовью, прямо у фонтана.

    В это время, к перрону вокзала средневекового города, натужно пыхтя, подошёл оранжевый паровоз, тащивший за собой, пять разукрашенных как купол балагана пёстрыми лентами, пассажирских вагонов.

    Из вагонов никто не вышел, если не считать одного, странно одетого пассажира, который, едва ступив на платформу, сильно заторопился.

    Пулей проскочив вокзал, он вышел в город…

    Странно одетый человек, выйдя в город, надвинул шляпу на глаза. Остался виден, только длинный, крючковатый нос.

    Пройдя пару узких улочек, он остановил взгляд на самом высоком строении – доме похожем на кирху.

    Полюбовавшись на карликов-монахов-педерастов, избиваемых стройным полицейским, на отряхивающих друг на друге кусочки обгоревших халатов старушек, прислушавшись к шуму приближающейся кареты с блондинкой внутри, странно одетый человек, тяжко вздохнул и решительно прошёл внутрь дома похожего на кирху. Поднявшись на самый верхний этаж дома для одиноких, больных старушек, странно одетый человек, распахнул окно и, не раздумывая нисколько, вниз головой вылетел вон.

    Мозги странно одетого человека, разлетевшись по булыжникам мостовой, испачкали роскошные волосы блондинки, так похожей на Мэрилин Монро. Странным в его одежде, было то, что кроме шляпы, на человеке этой оранжево-зелёной зимой, ничего надето не было!

    Голый, а с претензиями!

    Монроподобная блондинка, истошно завизжала, стряхивая с лица и волос, прилипшие кусочки багровых мозгов. Выросший тут же, как из-под земли полицейский, для начала, отвесил блондинке пару отрезвляющих оплеух, затем, достав из правого кармана мундира свисток, а из левого пачку бумаги, пронзительно свистнул и в ожидании кареты скорой помощи, принялся осматривать место происшествия и составлять протокол.

    На пятой минуте осмотра, полицейский пришёл к выводу, что блондинка, сурово глядящая теперь на него, не имеет никакого отношения к образованию на булыжной мостовой, вот этого, обезображенного трупа.

 

 

 

                                                                         110

    Голодного, судя по всему в прошлом, страшно худого, голого человека с треснувшим черепом.

    Догадка полицейского, блестяще подтвердилась, стоило ему, подняв голову, увидеть раскрытое окно в верхнем этаже дома похожего на кирху. Человек выпал из этого окна, или его оттуда выбросили. Но поскольку бедные, одинокие, ходящие по нужде под себя, немощные, престарелые женщины, обитавшие в этом доме, никак не могли совершить подобного преступления, напрашивался ещё один здоровый вывод – человек выпрыгнул из этого окна самостоятельно!

    Одно лишь терзало бедную, рыжую, тупую голову полицейского, в то время как он наблюдал за тем как санитары грузят покойного в карету и бойкие дворники в оранжевых фартуках засыпают песком лужу крови, - зачем? Зачем? Что побудило этого человека, совершить такой страшный поступок? Должно быть, это была крайне уважительная причина! Поскольку сам полицейский, на такое никогда бы не решился. Даже если бы от него ушла жена, которой к слову, у него никогда и не было – он всё равно не совершил бы такого. А жены не было и всё! Ну кому нужен этот чурбаноголовый, рыжий идиот, который видит назначение головы, лишь в том, чтобы есть, вместо того, чтобы изрекать умные мысли. Да и откуда умным мыслям, взяться в этом полене. Назначение носа – совать его туда, куда не просят. Он и в полицию пошёл, только потому, что там привычка совать нос, куда не следует, строго охраняется законом.

    Так вот. Загадка, сопровождающая самоубийство странно одетого, а точнее раздетого господина, осталась вышеописанным полицейским неразгадана.

    Загадку эту, человек унёс с собой в могилу, вырытую на окраине города. Прекрасного средневекового города. Похоронили его два старых христианина. Старость не помешала им быть добрыми. Похоронили за оградой старинного еврейского кладбища, и креста на могиле ставить не стали.

 

    А вскоре сменилась власть. Пришла новая, отрицавшая кресты на могилах.

    Безразлично! Самоубийца, невинно убиенный, или померший самостоятельно. Нет и всё тут! Власть предпочитающая сжигать своих верных слуг в печах и топках паровозов, предавая их прах забвению.

    Власть эта, выстроила на могиле странно одетого самоубийцы, глупо расставшегося с жизнью – горсовет. Эта власть, вообще любила давать советы.

    «Бьётся в тесной печурке Лазо!»

 

    Одинокие старушки, конечно, подохли, сгнив при новой власти в собственном дерьме. Карликов-педерастов – раздавила карета скорой помощи, увозящая очередного самоубийцу. Музыкант – оглох. Напрочь, так сказать лишился слуха. Блондинка спилась и стала дешёвой проституткой, влюбиться в которую, Николай, теперь уже никак не смог бы. А вот рыжий полисмен – сошёл с ума. Сойдя с ума, он вскоре умер от отчаянья, так и не женившись. Ему ведь так и не удалось разгадать истинную причину самоубийства голого…

    А причина проста! Человек, проиграв жильё в карты, уехал в большой город неподалёку, в надежде отыграться в тамошних заведениях. Но ему вновь не повезло. Проиграв все деньги, он вдобавок проиграл и всю свою одежду. Добрый сторож игорного дома, дал ему ветхую простыню и под покровом ночи, человек в шляпе, пробрался к вокзалу, закутавшись в простыню как свидетель Иеговы, залез в почтовый вагон и отбыл в родной город.

    Простыня, по ветхости необычайной, в пути рассыпалась совершенно и в родной город, человек вышел нагим.

 

 

                                                                         111

    Сгорая от стыда и терзаясь крайними приступами отчаянья, человек этот и взлетел из окна дома похожего на кирху, так как терять кроме шляпы, было ему уже нечего, а приобрести он, никогда, ничего бы уже не смог…

 

                                                                          II

 

    Николая передёрнуло. Закричал во сне Кутузов. Страшным голосом, как обычно кричат больные падучей, в предчувствии очередного приступа.

    Солнечный зайчик скользнул по лику Чудотворца.

    Шлёпая босыми ногами, в кухню вошёл Вольфганг, ошалело вращая глазами, потирая будто ушибленную, небритую щёку.

    - Доброе утро!

    - Гутен морген! Хотелось бы, чтобы было добрым! – ответил Николай на приветствие немца.

    - Сон приснился странный, - произнёс Вольфганг присаживаясь напротив Николая за стол.

    - Мне тоже, - буркнул Коля. – Нервы ни к чёрту стали. - Плохие сны, ведь это признак нездоровья нервной системы!?

    - Наверное, - неуверенно ответил Вольфганг. – Мне в лётной школе, первые два месяца странные сны снились, будто стоит надо мной капитан, смотрит на часы и ждёт секунды, чтобы скомандовать: - Подъём!!! А сегодня про синюю собаку сон приснился. А между тем, у меня и собаки-то никогда не было. Тем более синей.

 

    Я не любил одну девушку. Девушка крайне привлекательна была, но не мог я заставить себя полюбить её. Она же, напротив любила меня. Потому что у меня были разные уши. Одно большое, прижатое к голове, другое же, маленькое и оттопыренное.

    Слова любви, девушка шептала мне в большое ухо. Поскольку ухо было большим, все его достоинства, ушли в размеры. Слышал этим ухом я, довольно плохо. Всё кроме чужих бесед, которые мне слышать не полагалось.

    Когда же девушка была чем-либо раздражена, своё раздражение, она высказывала мне в левое ухо, отчего оно становилось ещё меньше, сморщивалось как мочёное яблоко или мошонка педераста, после купания в Рейне.

    Так вот. Девушку эту я не любил, но была у неё огромная собака синего цвета, с белым пятном на лбу. Вот собаку я полюбил и чтобы видеться с ней, мне приходилось изредка спать с нелюбимой мною девушкой. Спали мы «валетом», и когда девушка вдруг громко чихала, насладившись ароматом моих натруженных за день ног, я кусал её в свою очередь за большой палец. Девушка громко, испуганно вскрикивала, а после, долго смеялась. Порой до самого утра. Поскольку чихала она довольно часто, то и кусался я также регулярно.

    Вскоре девушке это надоело и в один прекрасный день, она отрезала себе большой палец на левой ноге и скормила его вместе с кашей, своей синей собаке.

    С тех пор, собака меня возненавидела, и каждый раз, когда я приходил в дом к девушке, съедала мои теннисные туфли.

    Но вот один раз, решив наладить испортившиеся было отношения с собакой, я явился в русских лыжных ботинках, взятых взаймы у соседей. Ботинки были, по-моему, фабрики «Скороход». Съев один ботинок, собака очень удивилась, посинела ещё более, белый вопросительный знак на её лбу увеличился и от удивления собака издохла.

 

 

 

 

                                                                          112

    Она издохла, девушка растаяла как мартовский лёд, а я проснулся, там во сне, в чужой постели, рядом с каким-то педерастом, мошонка которого сморщилась как после купания в Рейне ранней весной. Мошонка эта, напомнила мне моё маленькое ухо. Педераст хохотал как девушка, которую я не любил и гладил свою большую, синюю задницу, напомнившую мне бессмертные творения Рубенса.

 

    - Да. Бывает, но мне пострашнее ерунда приснилась! – Внимательно выслушав немца, сказал Коля. – У тебя просто женщины давно не было. А чего там Лёха разорался?

    - Кто его знает. Бормотал чего-то, потом заплакал, заскулил.

    Несколько минут протекли в молчании.

    - Нужно будить его, - прошептал Николай.

    - К чему?

    - Что так и будем сидеть сложа руки? Дорожка, сколь это и невероятно протоптана. Вас ведь возвращать нужно…

    - Знаешь Николай, кстати, прости, как называется этот город?

    - Петергоф. Петродворец.

    - Петергоф?! Мы стояли в Петергофе. Я видел его с высоты. Где-то неподалёку, над Ропшей, меня атаковали два ЛаГГа,* но мне удалось удрать. А мы стояли в Петергофе. С морского берега был виден Ленинград. Мы стояли в Петергофе, - задумчиво проговорил Вольфганг.

    - Да стояли. И камня на камне от него почти что не оставили.

    - Дикость, - Вольфганг вздрогнул. – Варварство? Но мы были убеждены что русские и англичане, поступают с нашими городами, точно так же. Бомбят слепо, а бегущих, немногих спасшихся – добивают. Несмотря на это, с гражданскими, мы поступали гуманнее.

    - Да. Семья пропала, если хоть один член её коммунист, или имеет к коммунистам какое-либо отношение.

    - Но коммунизм ведь, до сих пор не наступил? Я видел в твоих руках деньги.

    - Спасибо! Хватило семидесяти лет недоразвитого социализма.

    Николай сипло, с надрывом закашлялся. Вольфганг внимательно посмотрел на него и подумал: - На войне все кашляют одинаково. Кто знает в чём причина? Но на войне и ещё долго после её окончания, пока не заживут все раны, да хоть бы лёгкие ссадины и царапины, все кашляют одинаково…

 

    Шлёпая босыми ногами, подтягивая на ходу докторские штаны, в кухню ввалился Кутузов. Напившись тепловатой водички из крана, потянулся, хрустнув костями и заявил:

    - Ну вот и пережил я Великую Отечественную. Выспался! Теперь можно начинать новую жизнь!

    - На какие шиши? – Поинтересовался Николай.

    - А я работы не боюсь. Никакой!

    - Не всё так просто, - вздохнул Коля. – Документов при тебе нет, кто ты таков – никому не известно…

    - Прорвёмся, - бодро парировал Кутузов. – Лёху Кутузова, ещё никому не удавалось доконать, - и добавил, воровато оглядевшись по сторонам, с глупой ухмылкой на губах: - И нигде!

 

    - Не пытайся ни с кем, ни о чём заговаривать! Башней по сторонам чересчур сильно не верти, глупых, лишних вопросов мне не задавай, - напутствовал Николай Кутузова, пока они спускались по грязной лестнице.

 

 

                                                                          113

    - Коля. Не переживай ты так! Я хоть всю жизнь на маяке отсидел, но в городах больших и малых изредка бывал и вообще, прекрати меня за дурачка держать! Обидно!

    Кутузов похлопал Николая по плечу, отчего тот вздрогнул. – Перестань. Я же вижу, что ты и сам до конца всего понять не можешь. Но раз уж так вышло…

    - Эх. Ладно, - Коля обречённо вздохнул. – И всё-таки, помни, пожалуйста, о том, что это не сон, и вывернуться, проснувшись – не получится.

    Вышли на залитый солнцем двор. Кутузов блаженно щурился и лыбился от тепла и понятного лишь одному ему счастья.

    - Запомни, - продолжал Коля свои наставления. – Место, откуда ты бежал, называется Грозный, точнее его окрестности. Ночью в дом ворвались боевики, перевернули всё вверх дном, что искали – понятия не имеешь. Тебя избили, жену увели, дом сожгли, в общем, действовали по стандартному сценарию военного времени. Упирай на то, что дом сожгли! А рядом с домом, отдел милиции, исполком, магазин. Ври напропалую. Не мне тебя этому учить! Понял? Там остались все твои документы и деньги. И всё что нажито непосильным трудом. Только не вздумай ляпнуть, что в чеченских горах, ты был смотрителем маяка.

    - Грозный, - повторил Кутузов. – Запомнил. А где это?

    - В Чечне. Война там!

    - Гражданская?

    - Соображаешь, - восхитился Коля Кутузовской смекалкой. – Сволочная на самом деле. Тысячелетняя! Считай что гражданская. О ней тебя здесь расспрашивать никто не будет. Стесняются, да и привыкли уже все к этой войне, а о той прямиком с которой ты на самом деле пожаловал, уже подзабыть порядком успели. Смотри не сболтни лишнего!

 

    Кутузов действительно оказался весьма понятливым парнем, а туристический объект – Петродворец, сегодня, в прекрасный летний день, свободным от назойливого внимания милиции. Во всяком случае, по пути от дома Николая, до ближайшего продуктового магазина и обратно, ни одного «легавого», им не повстречалось.

 

    На миг Коле почудилось, что он всё же спит и видит чертовски похожий на реальность сон. Даже Густав, с безумной улыбкой человека ударившегося теменем об рельсу, почудился ему среди прохожих. Воздух казалось, сгущается как перед грозой. Становилось трудно дышать, и дрожали как крысиные усы кончики пальцев. Язык тяжелел как у пьяного, хотелось заткнуться надолго, навсегда. Прильнуть лбом к прохладной водосточной трубе. Тогда быть может, толковый Лёха, растаял бы в воздухе, самостоятельно бросился под плевавшую на ограничение скорости маршрутку, или утонул в Ольгинском пруду. Нырнул бы как пёстрый селезень и не показывался больше над тёмной, мутной водой. И всё вернулось бы…

 

    Душевная болезнь или тепловой удар? Не вернулось бы ничего! Не удалось бы проснуться…

 

    Николай облокотился на витрину-холодильник. Кровь стучала в висках. В глазах потемнело и чёрная, свирепая птица с тевтонскими крестами* на крыльях, держащая в когтях Вольфганга – обмякшего, мёртвого – причудилась вдруг ему. Левое крыло – под левым веком, правое – под правым. «Вот так, наверное, выглядит смерть» - подумал Николай и на секунду потерял сознание. Едва не упал.

    Догадка осенила его – «Это от голода».

 

 

 

 

                                                                          114

    Зелёные огоньки над подъездом здания администрации, вспомнились ему. Огоньки, выстроенные в оквадраченные цифры. +23,5 10:47 08.07.05.

    «Сегодня день получки! Я прогуливаю. Нужно бы позвонить на работу и изобрести чего-нибудь поправдоподобней!» - вертелись мысли спицами велосипедного колеса.

    Николай пересчитал наличность, схватил продуктовую корзину, бросив на ходу Алексею – «Ни на шаг с этого места!». Проскочив турникет, принялся набивать корзину снедью.

 

    За обедом, после первой стопки тёплой водки, Кутузов, с набитым ртом, нисколько не озаботясь тем, понятна ли его речь окружающим, сообщил:

    - Коля. Я устроился на работу!

    - Спятил! – Констатировал Николай, сперва, едва не подавившись длинной, скользкой спагеттиной.

    - Не… Я в здравом уме и ясном рассудке! Правда, тебе придётся сходить со мной ещё раз в этот продуктовый рай. Документы у тебя в порядке?

    - В относительном, - молвил Коля, вспоминая про измятый и пахнущий нестиранными носками паспорт.

    - Оплата почасовая! – Продолжал Кутузов. – Но поскольку я беженец, и документов при мне – только рожа, заведующая, любезно согласилась принять тебя, а платить мне! Помнишь ту добрую, симпатичную женщину в белом халате, с которой я попрощался сегодня, когда мы выходили из магазина?

    Тут Николай действительно припомнил тётку, стоявшую у входа, перед которой Кутузов расшаркался как мушкетёр перед прачкой.

    - Я ведь тебе говорил, чтобы ты с места не сходил!

    - Она сама ко мне подошла. И бумажка у ней на груди пришпилена, как зовут, кем работает! Я только поинтересовался, хорошо ли работается в том месте, где так чисто и едою изобильно, а она сама мне предложила попробовать. Ну а дальше, слово за слово…

    - Хорошо. А я то здесь при чём?

    - Ну… Ты собственно ни при чём… - замялся Кутузов.

    - То есть?

    - Я сказал, что ты мой двоюродный брат. У кого ещё было остановиться такому несчастному беженцу как я?

    - Сволочь… - начал было Коля, но внезапный телефонный звонок, прервал его.

    Николай успел отвыкнуть от спиртного, но привык к полумраку. Одно – скомпенсировало другое и Николай, неуверенно сняв трубку с надрывающегося аппарата в передней, столь же неуверенно сказал в неё:

    - Слушаю?

    - Николай?

    - Я. А то кто же?

    - Как хорошо, что я застал вас дома. Говорит Степан Игнатьевич.

    - Рад вас слышать доктор! Вы по поводу вещей? Я завтра же всё привезу!

    - Нет! При чём тут вещи Коля? У меня ваш рассказ из головы не выходит. Скажите, а ваши спутники, могут всё это подтвердить?

    - Что подтвердить? – Николай пожалел о том, что посвятил психиатра в произошедшее с ними.

    - Всё что с вами приключилось. Ведь насколько я понимаю, они прямо или косвенно, также принимали участие в недавних событиях?

    - Ну, разумеется, могут, только я не понимаю зачем?

 

 

 

                                                                          115

    На том конце провода, на несколько секунд задумались.

    - Николай, скажите, как, по-вашему – я хороший врач?

    - Ну не знаю… - неуверенно протянул Коля. – И по совести сказать, не очень-то хотел бы это узнать.

    - Я оценил. М-м-м-да. Но не об этом. А знаете, меня часто мучают сомнения в том, что я неплохой доктор, хотя окружающие и коллеги утверждают обратное.

    - Почему это?

    - Я не могу поставить вам диагноза! Кроме группового помешательства или воздействия гипноза, мне ничего на ум не приходит.

    Николай хотел было обидеться и бросить трубку, но в последний момент его остановило то, что этот человек, всё-таки его выручил. И не только вещами и деньгами, но и некоторым участием.

    Всё-таки впустил, выслушал, ванную предоставил. Потом наверное вшей смывал долго! Да и не молод он.

    «Ладно. Пусть потешит свои профессиональные интересы» - решил Николай.

    - Степан Игнатьевич, а вы не допускаете мысли, что всё это, мне попросту приснилось. В пьяном угаре допустим. А те двое – мои собутыльники? Я нафантазировал им всё под влиянием алкогольных паров, и они также уверовали в это. И…

    - Нет! – перебил Николая профессор. – Нет, Николай! Это сном не может быть! Возможно я и паршивый психиатр, но не настолько чтобы не понимать в чём отличие снов от плодов больного воображения. И я на все сто уверен, что вплотную к вам стоит именно ощущение реальности. Страшной, но реальности.

    - А разве сон, сам по себе не является плодом воспалённого воображения?

    - Не совсем так. Вернее совсем не так! Сон, это реакция мозга на… Впрочем, это долго объяснять, теперь это вам в принципе знать и не нужно, и не по телефону…

    - Степан Игнатьевич. Перестаньте говорить загадками. Вы меня своими вопросами, окончательно лишите удовольствия созерцать по ночам, эти самые реакции мозга.

    - Это сомнительное удовольствие Коля! Сны, отнюдь не свидетельствуют о здоровье человека. Абсолютно здоровый человек – увы не видит снов. По крайней мере, хотя бы не запоминает их.

    - К чему вы клоните профессор? – настораживаясь всё более спросил Николай.

    - Скажите Коля. Кто-нибудь из вашей шайки, случаем не является членом масонской ложи?

    - Господи! – воскликнул Николай. – Это-то вы с чего взяли? Хотите сказать, что я снюхался с сектантами? Или сам таковым являюсь?

    - Нет, нет, нет! Я ничего не хочу сказать. И потом… масонство это не секта. Это хуже. Вы оставили у меня свою негодную одежду. Были в возбуждённом состоянии. Совершенно естественно, что я проверил карманы вашего тряпья на предмет вашей же забывчивости.

    - Ну и что в них? – почти прокричал Николай с плохо скрываемым нетерпением. – Мой истрёпанный паспорт при мне. Документы, которые я стащил из театрального гардероба, воруя одежду, из того гардероба, где располагалась комендатура, тоже у меня! Так что там?

    - В кармане телогрейки, я обнаружил две прелюбопытнейшие вещи. Серебряную лопатку. Неполированную. Ибо по убеждению масонов – отполирует её прилежное употребление, при охранении сердец от нападения расщепляющей силы пороков. А под подкладкой – браслет. Металл, из которого тот браслет изготовлен, мне неизвестен, но на нём две буквы – N.A…

 

 

 

                                                                          116

    - И чего тут необычного, - удивился Николай. – Военные тоже бывает мародёрствуют. Попёр лейтенант из-под руин разбомбленного дома серебряные цацки…

    - Они знаменуют слова, - профессор казалось, не слышал возражений собеседника. – Слова – «Nekam Adonai» - «Возмездие, Господи». Это латынь, разобрать которую мне труда не составило. Браслет, кроме того, весь усеян тевтоническими крестами, различного размера. Кто из вас носил телогрейку?

    - Да я не помню уже, - проговорил Николай, а про себя подумал: - «Ну, Кутузов! Ну, сволочь!»

    - Нужно вспомнить Колечка. Всё необходимо вспомнить! Кажется мне, что истинная история ваша, куда более интересней той что вы мне поведали. И потому, не сочтите за труд… Да, кстати, свободное время у вас есть? Скажем завтра, во второй половине дня?

    - Выкроим.

    - Выкроить время, покамест нужно только вам. Ваши «друзья», или как вы их поименовали – собутыльники, мне пока не нужны. Пока! Думаю, что и до них обязательно дойдёт очередь. Но пока… Я жду вас завтра. Возле конки. У выхода из метро «Василеостровская», часов… Ну скажем в пять.

    - Утра?! – Удивился Коля.

    - Ну что вы Николай! Вечера конечно. Вы меня совсем не слушаете. Я ведь раньше говорил, во второй половине дня. Пристройте куда-нибудь до возвращения своих друзей и обязательно приезжайте. Поверьте, это очень важно!

    - Степан Игнатьевич, позвольте напоследок ещё один вопрос.

    - Пожалуйста.

    - Скажите, а остатки настоящей нацистской формы, вас не смутили?

    - Нет. Вот это обстоятельство, меня как раз и не смутило. Всё просто и объяснимо. Во всяком случае, себе я уже всё уяснил.

    - Так что?

    - Завтра Николай. До завтра. Всего хорошего!

 

                                                                          III

 

    Николай рассеянно уложил изрыгавшую короткие гудки трубку и, пошатываясь, вернулся в кухню. Залпом, будто воду, выпив услужливо предложенную Кутузовым водку, Николай закашлялся и когда приступ прошёл, уставившись налитыми кровью глазами на Алексея, хриплым голосом спросил:

    - Кутузов гад! Где взял браслет и прочую дребедень, что у тебя там, в карманах, в ватнике?

    Лёха растерянно похлопал себя по карманам, сдвинул брови и негодующе защёлкал языком.

    - Где взял повторяю? – Наседал на него Николай, поигрывая вилкой.

    - Где взял? Где взял! Бормотун этот долбанутый дал. Тот, что в латах. Зачем – не знаю, но когда обстрел закончился, он в вагоне ко мне подполз, пена на губах. Трясётся весь! Шипит как гадюка и дребедень эту мне суёт, а сам глаза закатывает. Ну, я и взял. Испугался что покусает. Вдруг бешеный!

    - Дурак! Час от часу не легче! – Обречённо молвил Коля и подойдя к холодильнику, извлёк из морозилки заиндевевшую, вторую бутылку превосходной водки. Не суррогата смутного, а заводской, мягкой, будто ленинградской, которая так ценилась в своё время, на просторах некогда огромного Советского Союза…

 

 

 

 

                                                                          117

 

 

                                                               Глава вторая

 

                                                                         I

 

    Ночь освежила землю короткой грозой. Стало легче дышать. Зелень – сполоснутая ливнем, будто бы стала гуще, ярче. Деревья теперь, действительно походили на живых существ, и казалось не тёплый ветерок шуршит в их кронах, а мысли не о столь далёкой осени, а за ней и зиме, вяло блуждают в их головах, украшенных зелёной шевелюрой.

 

    Наскоро позавтракав, Николай усадил Вольфганга к телевизору, от которого тот не отходил весь вчерашний день и большую часть ночи. Перемыл посуду. Вынес ведро с остатками вчерашнего пира и, наказав никому не открывать дверь, не маячить у окон и не подходить к телефону – утопал вместе с Кутузовым, сказав, что будет не раньше десяти, то есть аккурат к приходу Алексея с этой проклятой работы. Мысль об этой работе, сверлила ему мозг как бормашина. Зная болтливость Кутузова, его задиристость и поразительную способность влипать в истории, Николай не сомневался ни на минуту в том, что вечером, его будет ожидать какой-нибудь сюрприз, любезно заготовленный Лёхой. Хотя… Если рассуждать здраво, лишние деньги, если тот их не пропьёт – не помешают, да и с немцем, хлопот будет поболее. Кутузов всё-таки ориентируется в любой ситуации получше Вольфганга, а теперь выходило, что ориентируется он не только в ситуациях, но и во времени.

 

    Парочка бодро дотопала до ближайшего «Квартала» - большого продуктового магазина. Дорогой, занявшей минут десять, Николаю пришлось ответить на бесчисленное количество вопросов и трижды проинструктировать Кутузова о том, что этот сверхлюбопытный тип, должен был делать, а что нет.

    Кутузова интересовало буквально всё! Начиная с вопроса о том, почему население перестало носить военную форму, ведь это удобно и практично, заканчивая тем, почему на фасадах домов, отсутствуют портреты руководителей партии и правительства.

    Проходя мимо сувенирного киоска, у входа в Верхний парк, Николай указал Кутузову, на скромный портрет президента, вывешенный на витрине. «Верховный» был снят на фоне Российского триколора с двуглавым орлом посерёдке.

    - Вот портрет нашего руководителя!

    Кутузов долго вглядывался в изображение за стеклом киоска, ухмылялся, после серьёзнел, присвистывал, качал головой.

    - Симпатичный мужик. Строгий, похоже, но справедливый. Но он один! А где же остальные товарищи? – недоумевая, спросил Лёха.

    Пришёл черёд ухмыльнуться Николаю.

    - Не товарищи, а господа, - раздражённо дёргая Кутузова за воротник и оттаскивая его от витрины, изрёк он. – Пошли. Опаздываем!

    - Господа все в семнадцатом году остались! – Проворчал Кутузов, отлипая нехотя от киоска.

    - Не остались, а задержались! Теперь вот догоняют нас и товарищи теперь нам – тамбовские волки!

 

    Заведующая с улыбкой встретила Кутузова и недоверчивым взглядом окинула Николая. Провела их на задний двор. Объяснила Кутузову круг его обязанностей, особо остановившись на работе с хрупкой тарой и упаковкой, причём обращалась она как будто всё время к Николаю.

 

 

                                                                         118

    Затем, все вместе прошли в кабинет, где Коле пришлось предъявить свой потёртый паспорт, принятый заведующей двумя наманикюренными пальчиками с выражением крайней брезгливости на лице. Кутузов заполнил скромную анкету, а заведующая состряпала бледный договор, в коем Лёха значился под фамилией Журавлёв и был обозван работником.

     «Ну, поздравьте! Родственичка заимел!» - Подумал Николай. Возмутился в душе, но вслух говорить ничего не стал.

    Заведующая сама всё объяснила:

    - Паспорт предъявлен вами молодой человек, потому и фамилия ваша!

    - А имя, почему не моё?

    - Какая разница,- отмахнулась заведующая и широко улыбнувшись, протянула пухлую ладошку сперва Николаю, затем Кутузову-Журавлёву. Тот недолго раздумывал, что с ней этакого бы сделать. Пожать или чмокнуть? Решил всё же пожать. Таким образом, процедура оформления на работу была завершена.

    Николай, выходя из кабинета, показал Лёхе кулак и строго погрозил пальцем, после прижал палец к губам.

    Кутузов и заведующая, оказавшись в коридоре, направились налево, к выходу во двор, а Николай, пройдя направо, миновав торговый зал, очутился на улице.

    Магазин уже открыли и первые покупатели, бойко разбирали пластиковые корзины.

 

    Вынужденный прогул, Николай объяснил крайне скверным самочувствием, высокой температурой и слабостью чрезвычайной. Такой что лишила его возможности даже предупредить о своём невыходе по телефону. Ему, как ни странно поверили и даже даровали ещё один выходной. Отгул? Прогул? За некую переработку в прошлом месяце, про которую Николай почему-то забыл. Пожелали скорейшего выздоровления, и разговор на том закончили.

    Официально Коля находился в отпуске, но размер отпускных, приводил его в крайнее уныние и потому приходилось таки работать. Дома-то что делать?

 

    Покончив с двумя этими необходимостями, Коля вернулся домой.

    Вольфганг сидел, уставившись в экран и казалось, даже не заметил возвращения Николая.

    Соорудив нехитрый обед, повторив указания насчёт дверей, окна и телефона (немец, как и утром лишь рассеянно кивал головой), Коля отправился на встречу со Степаном Игнатьевичем.

 

    Солнце к трём часам дня, разгорелось над головой в полную силу. Цифры зелёные: +27,2, и поэтому, путь до вокзала, Николай проделал пешком. Несколько раскалённых автобусов проплыли мимо, но воспользоваться ими было выше человеческих сил. Жарко!!!

 

    Электричку, ждать долго не пришлось, да и весь путь до Балтийского вокзала, казалось, занял не более 15 минут.

    То ли мысли расплавились от жары, то ли, всё от той же жары, время ускорило свой бег. Время! Время! Непостижимо!

    Время! Как сия аморфная константа может изменяться? Замедлять или ускорять свой бег. И как вообще время может бегать? Ведь у времени и ног-то нет!

 

 

 

 

                                                                          119

    «Это всё от жары!» - подумал Николай. «Странное лето!. Вспотеть! Промёрзнуть до костей! Целый месяц! Совершить невероятное сальто. Даже думать не хочется где и в чём. В безногом ли времени или безвоздушном, сжатом до предела пространстве. И снова вспотеть – в душной электричке».

 

    Обычной прохлады в метро не наблюдалось. Видимо случились проблемы с вентиляцией. Метро ведь не отапливается и не охлаждается. Лишь вентилируется.

 

    «Конку» на «Василеостровской» - Николай увидел сразу, едва пройдя через стеклянные двери и взглянув направо. Сине-золотая, неподвижная, нелепо выглядящая без пары лошадей – была она окружена толпой зевак, праздно гуляющих и поглощающих пиво, пронырливыми как крысы или навозные жуки туристами, щёлкающими затворами «мыльниц».

    Рокот толпы: Бурраавяящшщщщшшиийй!

                           Шшшооорроохххх!

                           Гггггггуууууууллллллл!

                           Жжжжжжааааарррррррааааа! Плавящийся асфальт, текущее мороженное!

                           Мммакдддддоооональдс!

                           Клиииииниииика!!!

 

    Степана Игнатьевича – возле памятника трамвайному движению Санкт - Петербурга, не наблюдалось, хотя встреча была назначена на 17:00, а часы настойчиво напоминали, что уже 17:10.

    Вскоре, правда, искомый доктор обнаружился. Выходящим из кабинки «одноразового» туалета, с южной стороны вестибюля.

    Заметив Николая возле конки, среди снующих как ящерицы туристов, Степан Игнатьевич, изобразив на лице подобие улыбки и смущённо пряча в карманы немытые после посещения столь пикантного места руки, поспешил навстречу Николаю, отклеивающему подошвы от асфальта.

    Плитка тротуарная, всё-таки лучше!

 

                                           Лето сегодня, лето вчера.

                                           Бьёт не по правилам злая жара…

 

    Николай неплохо ориентировался на Васильевском острове и к концу пути, ему стало совершенно ясно, что конечной целью их путешествия, является, скорее всего, Покровская больница.

    - Степан Игнатьевич, - промямлил Николай, когда они поравнялись с входом в пивную «У Швейка». – А не пропустить ли нам по кружечке – другой. Беседа как я понимаю, предстоит нам долгая…

    - И боюсь что очень долгая. И не нам, а вам! – Отозвался профессор, не тратя времени на привычные размышления. Можно и по кружечке – другой. Медицина не против пива. Медицина против злоупотреблений.

 

    Спутники вошли в полутёмную пивную. Кроме двух посетителей, жадно лакавших превосходное чешское пиво, в зале никого не было. Полумрак – приятен, прохлада – долгожданна и кстати, в цокольном этаже старого дома на Среднем проспекте.

 

 

 

 

                                                                          120

    Степан Игнатьевич и Николай, уселись за дальний столик в углу. Вскоре к ним подлетел улыбающийся кельнер и в самом деле сильно похожий на австро-венгра, и принял заказ на две кружки светлого, две тёмного и чего-нибудь закусить.

 

    Первая пара была выпита молча. Николай лишь вопросительно посматривал на Степана Игнатьевича тянущего пиво, будто то было густым как кисель, вытирающего рукавом пену с носа и хрустящего солёным кешью. Наконец он не выдержал:

    - Степан Игнатьевич, объясните, наконец, что означает эта ваша таинственность? Ведь не далее как позавчера, вы убеждали меня в том, что всё это сон, а теперь так всерьёз заинтересовались моими рассказами…

    - Коля. Всему своё время. Допьём пиво, ещё пара сотен метров и вы всё узнаете, но для начала, послушайте историю, которую рассказал мне не так давно, мой знакомый – милиционер. Человек трезвый, отец троих детей, прекрасный верный муж, по службе нареканий не имеющий и такой вот на первый взгляд бред мне поведавший.

    - Весь внимание, - потянувшись за орешком, сказал Николай.

    - Стоял как-то мой хороший знакомый на привычном посту. У ограды Инженерного замка, там, где въезд для экскурсионных автобусов. Стоял себе и стоял. Нёс службу, так сказать исправно. Денёк был жаркий. Дело происходило летом, в июле – по-моему. Солнце припекает, город полупустой, на огородах все! Шесть соток свои законные возделывают. Короче. Как коренных, так и гостей города – минимум. Так вот. Стоит он так час, другой, третий. Голова под фуражкой раскалилась. Но пост обозначен. Пятнышком жёлтеньким на асфальте. А рядом – в трёх шагах буквально – будочка караульная. Маленькая такая, бутафорская, но всё же спасительная тень. И вот боролся доблестный страж порядка с соблазном перебраться в будочку, боролся, боролся да и перебрался, в конце концов. Стоит там себе довольный, голову уже не так печёт. Но вдруг, что-то заставило моего знакомого выйти из будочки и выйдя вздрогнуть. Мимо него шел, прихрамывая на одну ногу человек в кожаной тужурке с красным бантом на груди, в галифе и хромовых сапогах. Под чёрной фуражкой блестело пенсне, а на левом бедре, болтался маузер в деревянной кобуре. За ним шёл в дупель пьяный матрос, перепоясанный пулемётными лентами, в бушлате, заляпанном чем-то красным, с пулемётом «Максим» на плече. Проходя мимо милиционера, матрос со словами: «Держи братишка» сунул ему в руки грязный свёрток. Развернув его, постовой увидел половину ржавой селёдки и горбушку чёрного хлеба. Бумага была вся в жирных разводах, но он сумел прочесть заголовок: «Вся власть Советам!» «Съёмки идут» - подумал милиционер и крикнул:  «Вы кто?» Человек в пенсне обернулся и, глядя прямо в глаза стражу порядка, строго сказал: «Я народный комиссар Урицкий! А ты я вижу – говно!» Бред?

    - Бред! – Согласился Коля.

    - Всё бы ничего. Но мой знакомый, шагом отправился за парочкой в погоню, бросив пост. Через несколько минут, парочка находилась уже на марсовом поле. У вечного огня, матрос опустил на землю пулемёт, достал несколько картофелин и принялся их запекать. Урицкий отстегнул маузер, протёр его батистовым платочком, плюнул в огонь и сказал: «Всё. Пошли! А то мосты разведут!» После того, перед взором удивлённого приятеля моего, те двое растаяли в воздухе, пустив тонкий розовый дымок. Знакомый мой не робкого десятка, но штаны, как он потом признался, у него подмокли, сильно уж не хотелось ему впоследствии угодить в клинику, зарешеченными окнами выходящую на Удельный парк.

    - А дальше что было?

    - Дальше?

 

 

 

                                                                          121

Но самое интересное, что некоторые из этих моих знакомых сообщили мне, что парочку видели в тот же день ещё несколько свидетелей, не придавших этой встрече никакого значения. Ну, мало ли военно-исторических клубов в Петербурге, мало ли попросту экстравагантных личностей и, наконец, просто идиотов. В самом деле? Пройдя Троицкий мост, первый председатель ЧК и матрос, по одним сведениям, свернули в особняк Кшесинской, по другим - зашли в мечеть и учинили там бучу. Но обувь у входа не    - Да.

    - Совладал таки он с собой и попридержал пятерых свидетелей. Среди них оказалась и склочная старушка – пенсионерка Мартынюк в компании злобного шпица, выковырявшая из вечного огня обгорелые картофелины и нашедшая патрон, выпавший из пулемётной ленты матроса. Но припёр он свидетелей не в отделение, а ко мне в клинику. Я всё сфотографировал. И селедку, завёрнутую в прокламацию и картофелины и патрон, и пенсионерку Мартынюк. Все предметы я отправил в Центральную криминалистическую лабораторию. Радиоуглеродный анализ подтвердил возраст всех этих предметов. Все они, исключая пенсионерку и её поганого шпица, тяпнувшего меня за лодыжку, датируются 1917-1918 годами. Дактилоскопическая экспертиза идентифицировала отпечатки пальцев на патроне. Они принадлежат легендарному Антонову-Овсеенко. Селёдка керченского засола, датируется примерно 1915-1916 годами, но первый раз была употреблена в пищу около 1918 года.

    - Вы на что это намекаете, Степан Игнатьевич? – Чуть было, не подавившись орехом, спросил Николай. – Уж, не на то ли, что я пополнил ряды ваших сумасшедших знакомых?

    - Нет, Николай. Ни в коем случае. И знакомые, коих у меня масса, вовсе не такие уж сумасшедшие. Кстати. И милиционер и остальные психически здоровы. Ну, там пенсионерка Мартынюк – тяжкая жизнь выпала на её долю. Шпиц – тоже ненормальный!  снимали, поэтому следы их могли затеряться где-то на Петроградской стороне.

    - Ну и что? – Допив пиво, спросил Николай.

    - А то! Лето было на дворе Николай! Лето! Не октябрь, не ноябрь! Июль, по-моему. Такие вот чудеса в решете, точнее в Питере на перемене столетий!

    - Вы думаете…

    - Я лишь предполагаю. Думать станем все вместе. Сейчас мы направимся к одному очень славному специалисту. Почти коллеге моему. Выслушаем его мнение.

 

    Степан Игнатьевич взглянул на часы и как распрямившаяся неожиданно пружина вскочил из-за столика со словами: «О! Опаздываем Николай! Опаздываем! Опаздывать нехорошо! Хотя иногда… Хотя иногда лучше бы опоздать…»

    Степан Игнатьевич вдруг стал грустным и рассеянным.

 

                                                                          II

 

    Пивка попили. На душе полегчало. Предположения, а может быть и опасения Николая (теперь уже не разобрать), подтвердились. Они действительно вошли в ворота чахлого скверика Покровской больницы, некогда носившей имя вождя мирового пролетариата.

    Впрочем, и в те времена, да и в нынешние – больница как выглядела спецприёмником-распределителем для бомжей или бродячих животных, так и выглядит.

    Спору нет. Доктора в ней трудились первоклассные! Ставили людей на ноги, бывало и гарантию некую на работу столь тонкой организации как человеческий организм давали.

    Кое-кто и сейчас, и по сей день вламывает в этом грёбаном учреждении российского здравоуничтожения.

 

 

 

                                                                          122

    А вот что касаемо гарантий? Помилуйте! Никто и никаких гарантий ныне ни на что не даёт! И упаси вас бог их потребовать! Прав своих, обязанностей, никто толком не знает и не выполняет, а тут ещё вы с требованием каких-то гарантий! Вы извините, когда с луны падали, кто вам гарантировал мягкую посадку? А потом, сами не слепые, видите какая у нас экология, каков процент алкоголиков и наркоманов!

 

    Положим – вам лет тридцать. Давали вам ваши родители клятву, что зачинали вас не по обкурке и не по пьяной лавке? Каннабис не был тогда ещё столь распространён как сейчас, но другой дури хватало. Портвейн, к примеру. 33-й. Пострашнее героина зелье будет! И как результат, патологии рожениц, нарушения режима во время беременности, курящий, а иногда и пьющий в три горла полудурок папаша, мамашу поколачивающий именно в ту область, которую необходимо всячески оберегать от потрясений. А вы удивляетесь!

    Да вас родиться уже уродом угораздило по всем показателям. Так нет вроде ничего. Пронесло. В школе иногда даже четвёрки получали. По углам не гадили и прилюдно в парках не мастурбировали, демонстрируя соплеменникам, ничтожные гениталии и физиономию глухого дебила пускающего слюни.

    Так чего же вы жалуетесь? На кого? Каких вам ещё гарантий подавай? Мутных? От докторов? Обалдели вы что ли…

 

    Степан Игнатьевич и Николай, прикупили бахилы у кривого азербайджанца-гардеробщика, скучающего по случаю лета. Бахилы можно было купить и в автомате по их продаже, стоявшем аккурат напротив гардероба, но «азер», заподозрив в тянущейся к прорези, держащей пятак руке Николая, смертельную для своего благополучия опасность, мигом вылетел из-за гардеробной стойки, впился в пятак мёртвой хваткой, изобразил на чёрной своей физиономии, наиприятнейшую как ему казалось улыбку, и залопотал: «Нэ работает это! Пят рублэй только зря потеряешь дарагой! Я тебе эти тапочки дам, и папэ твоему дам. Пят рублэй ещё давай!»

    Коля подчинился и получил взамен две пары, явно бывших в употреблении бахил. Усевшись на кривые железные скамейки, которые ныне в изобилии встречаются на вокзалах, профессор и Николай, принялись натягивать их на ноги. Правая (Николай почему-то решил, что именно эта бахила должна быть правой), порвалась сразу. Вторая, тоже порвалась, но позже, когда друзья, миновав пост свирепой вахтёрши, очутились возле лифта.

    Поднялись на второй этаж. Николай поначалу не понимал, почему нельзя было этого сделать, воспользовавшись лестницей, а не ждать лифта целых пять минут. После – понял. Лестницы не существовало!

   - Я чувствовал, что день будет богат на неприятные сюрпризы, - сообщил Степан Игнатьевич, отдирая рукав пиджака от стенки кабинки, к которой, кто-то «заботливой» рукой прилепил жвачку. Что-то вроде «Love’is» - розовую, большую и страшно липучую. Особенно к одежде.

    Пройдя бесконечным тёмным коридором, мимо сплошь сейфовых дверей, на которых отсутствовали номера и таблички, друзья оказались возле лестницы ведущей назад, на первый этаж.

    «Нам сюда!» - Торжественно провозгласил Степан Игнатьевич и решительно зашуршал бахилами по ступеням.

    Путешествие было недолгим. Достигнув первого этажа, походившего скорее на полуподвал, спутники упёрлись в очередную стальную дверь, украшенную панелькой видеофона, кодовым замком и табличкой на коей значилось:

 

 

                                                                         123

                         КАФЕДРА НЕЙРОХИРУРГИИ И БОЛЕЗНЕЙ МОЗГА

                                 Зав. Кафедрой, кандидат медицинских наук

                                                           Потоцкий

                                                      Карл Генрихович

 

    Ниже, в строгой чёрной, траурной рамке, находилось расписание занятий на кафедре и темы этих самых занятий.

    Код – легко было выяснить, приглядевшись к наиболее истёртым кнопкам замка. Но видимо кто-то явно из студентов, заботясь о собрате, нацарапал три заветные цифры, на косяке двери.

    Помимо видеофонной панельки и кодового замка, имелась ещё и жалкая кнопочка электрического звонка. Степан Игнатьевич бодро подмигнул Николаю и утопил в неё свой указательный палец.

    Ждать пришлось недолго. Вскоре дверь отворилась, и перед друзьями явился явно санитар, лицом напоминавший собирательный образ персонажей картин Петрова-Водкина. Халат санитара хвастал жирными пятнами, в эпицентре каждого из которых, находился кусочек некогда видимо съеденной субстанции. Да и сейчас, в правой руке санитара, был зажат гигантский бутерброд с ливерной колбасой. Левая сжимала крупную кружку с кофе, растворимым, судя по запаху.

    - Мы к заведующему. Карлу… - робко начал было, Степан Игнатьевич.

    - Знаю. Знаю, - разочарованно протянул хозяин бутерброда и отступил, давая проход.

- Предупреждены уже. Вы прямо к чаю!

    Санитар нежно прикрыл дверь носком ботинка, а Степан Игнатьевич вопросительно взглянул на Николая.

    - Файф-о-клок! – Пожал плечами тот.

    - Что-то затянулся, - молвил профессор и решительно зашагал налево по коридору.

    - Стойте! Стойте! Куда? – Заволновался санитар, успевший откусить от бутерброда.

- Карл Генрихович теперь в правом крыле. Переехавши!

    «Тьфу ты, сложности какие. Переехавши! Село!» - Рассердился Степан Игнатьевич, передразнивая санитара и поворачивая назад: «Прямо на каждом шагу!»

 

    Кабинет кандидата медицинских наук, являл собою после переезда жутковатое зрелище. Страшнейший бардак. Куча папок с необходимой надо полагать документацией. Криво стоящий, массивный дубовый письменный стол, на котором покоились древний компьютер и вполне себе современный ноутбук. Масса книжных шкафов с распахнутыми настежь дверцами.

    Хозяин кабинета, видимо только-только начал приходить в себя после потрясения вызванного перемещением на новое место. Сам он, с трудом угадывался в глубоком кожаном кресле, за письменным столом.

    Увидав вошедших, Потоцкий выбрался из-за стола, уронив пару телефонных аппаратов, выругался в их адрес. Пулей, на коротких ножках подлетел к Степану Игнатьевичу и долго-долго тряс ему руку и благодарил за потраченное время и внимание к его скромной персоне.

    Задолбавшись здороваться с профессором, Карл Генрихович, повернулся к Николаю, и тому вдруг стало нехорошо. Не то чтобы в лице Потоцкого, содержалось нечто дьявольское, но что-то крайне неприятное, почти пугающее, что заставило Колю отпрянуть в сторону и поразмыслить пару секунд, прежде чем протянуть руку к пожатию…

 

 

 

                                                                          124

    Внешность у Карла Генриховича была в принципе зауряднейшая. Типичная еврейская внешность. Докторская. Впрочем, с тем же успехом, его можно было представить и часовщиком и сапожным мастером и ювелиром. Да в любой приглянувшейся еврею должности, данной ему согласно выбранной профессии.

    Небольшой рост, синий, гладко выбритый подбородок, обилие шерсти в ушах и носу, кривые короткие руки и ноги, глубокие залысины, на яйцевидном черепе, поросшем, будто с затылка, коротким, смоляным, курчавым волосом. Глаза чуть навыкате, под массивными надбровными дугами. Страшные, сверхпронзительные чёрные глаза, оттолкнувшие, напугавшие поначалу Николая.

 

    Покончив с приветствиями, Карл Генрихович, высунулся, приоткрыв дверь в коридор и страшно картавя, завопил, будто бы оповещая о воздушной тревоге: «Леночка! Три чая мне. У нас гости!» Вторая половина фразы была произнесена с таким восторгом, что можно было предположить, будто Карл Генрихович родил сына от той самой Леночки и теперь ставит её в известность о столь незаурядном событии.

    «Сразу опытов делать не станут. В томограф не засунут и энцефалограмм снимать не будут, сначала чаем напоят» - подумал Николай.

    Симпатичная Леночка принесла крепкий чай, разлитый в стаканы тонкого стекла, установленные в древние подстаканники.

    Николаю вспомнилось, что подобное сочетание, он уже встречал в каком-то из старых фильмов. Такой же стакан чая, стоял на столе у отца всех детей и друга всех перемещённых народов, рядом с блюдечком полным тонких долек лимона.

    Степан Игнатьевич от чая отказался и вскоре, сославшись на безумную занятость в клинике, покинул общество со словами: «Николай! Я прошу вас, серьёзнее!»

 

    - Ну-сс! – Прогнусавил Карл Генрихович, раскинувшись в своём необъятном кресле и прихлёбывая крепкий чай.

    - Что простите? – Спросил Коля, дуя в стакан.

    - Я внимательно слушаю вас молодой человек. Что привело вас ко мне?

    - Вы же сами видели, не что, а кто! – Коля дул сильнее, чай по-прежнему не торопился остывать. – А вы разве не в курсе?

    - Вкратце Степан Игнатьевич пересказал мне ваши приключения, - отставляя стакан в сторону и закидывая ногу на ногу, молвил завкафедрой. – Но, видите ли, мне бы необходимо было всё это услышать непосредственно от вас и тогда, я думаю, возможным будет решать, ставить вам диагноз и помогать. Главное, не упускайте ничего и не отвлекайтесь на несущественные мелочи…

 

    Николаю вновь пришлось пересказать все, что он уже рассказывал профессору. Недоумение по поводу того, зачем его привели сюда, сделало рассказ крайне сбивчивым, но Карл Генрихович слушал внимательно, не перебивал, лишь изредка позволял себе кое-что уточнить.

    Коля машинально вытянул сигарету из докторской пачки на столе. Прикурил, с удовольствием сделал несколько затяжек, вздохнул с облегчением и замолчал, давая тем самым понять, что рассказ окончен.

    - Интересно. Крайне интересно, - сказал Потоцкий, приглаживая волосы. – И вы говорите, что эти двое, сейчас сидят у вас дома?

    - Один точно сидит, а второй устроился на работу.

 

 

 

 

                                                                          125

    - На работу вы говорите? – Оживился завкафедрой. – Любопытно было бы взглянуть на них. Впрочем, после, после!

    - Доктор. Вы считаете меня сумасшедшим? – Нервно гася окурок в пепельнице, спросил Коля.

    - Видите ли, молодой человек. Как вас…

    - Николай.

    - Видите ли, Николай. Я не психиатр, чтобы рядить вас в сумасшедшие и пытаться лечить. Да ведь и психиатрам бывает слишком сложно определить, нормален ли человек или у него сдвиг по фазе. И потом… Что такое сумасшествие? Явное – да! Но это и так заметно, а скрытое – я думаю, что это просто изменившийся взгляд человека на жизнь, на вещи. Художники просто видят мир иначе, в силу тонкостей своего восприятия действительности, а их называют психами. Другое дело если бы вам это приснилось? Хотя это исключено!

    - Почему?

    - Ну, вы же не один вернулись оттуда. Эти двое ведь не могут вам сниться до сих пор? Сидеть дома, устраиваться на работу?

    Николай вытянул вторую сигарету из пачки. «Курите, курите!» - Хохотнул Карл Генрихович и пододвинул сигареты по столу ближе к Николаю.

    - Тогда зачем я доктор здесь? И зачем всё это вам рассказываю? Степан Игнатьевич мне тоже не верит.

    - Сам не верит. Но советовался со мной, как быть в вашем случае. Поверьте, он искренне желает вам добра.

    - Верю.

    - И вот ещё одна причина, по которой я пригласил вас к себе. И знайте! Это очень серьёзная причина.

    - Какая? – Коля напрягся.

    - Я вам верю! И более того! Со мной также произошла подобная беда.

    - Почему беда?

    - Поймёте позже. Самое страшное для вас уже позади, ну а теперь пойдёмте, и, кстати, на мою беду краем глаза взглянете.

    - Куда? – Николай напрягся ещё больше.

    - Небольшое обследование, не бойтесь, совершенно безболезненное. А после, я кое-что покажу вам.

 

    Запирая дверь в кабинет, Карл Генрихович покосился на Колины ноги. «Вообще-то у нас принято носить сменную обувь, ну да ладно – для нас исключение».

 

    Следующие час-полтора, Николай играл тяжелобольного.

    Его подержали в томографе, стоившем вероятно безумных денег, где было темно и что-то противно пищало, а локти чувствовали боковые стенки пластиковой капсулы, внутри которой, и у абсолютно здорового человека, могла развиться клаустрофобия.

    Посидел он и в трёх разных креслах, где голову его облепили датчиками и опутали проводами, после противно слепили стробоскопом. Полежал он на огромной кровати, где та самая, симпатичная Леночка, измазала ему всю шею чем-то липким и холодным и долго давила на неё со всех сторон, серым продолговатым предметом, похожим на телефонную трубку без микрофона.

    Кровать с водяным матрацем, необъятная, с таких не падают, даже погрузившись в глубочайший и притом кошмарный сон, швыряющий всё тело в разные неподходящие стороны.

 

 

                                                                          126

    С этой огромной кровати, его засыпающего, с разболевшимся зубом, взъерошенного и мокрого, поднял, наконец, Карл Генрихович. Леночка, круто вильнув бёдрами и ослепительно улыбнувшись, поколдовала над прибором похожим на принтер, выудила из него бумажную ленту и протянула её Потоцкому.

    - Я ничего не увидела, разве что, вот тут, слева, немного.

    - Разберёмся Леночка. Спасибо, - промычал Карл Генрихович и обратился к Николаю: - а вы почти здоровы молодой человек, пойдёмте, перейдем, наконец, к самому главному.

    «А неплохо бы завалить эту морковку, вот на эту кроватку», - подумал Николай, вытираясь бумажным полотенцем и отступая к двери.

 

    Теперь они снова шли по длинному, полутёмному коридору, стены которого были выложены бирюзовым кафелем, а вдоль стен, стояли каталки, кислородные баллоны, штативы для капельниц и большие бутыли тёмного стекла.

    Николаю после всех издевательств над собой захотелось курить, но свои сигареты закончились, а стрелять у Карла Генриховича, показалось ему неудобным.

    Коридор закончился лестницей, уходящей в подвал, но, спустившись, Николай увидел ещё один коридор, только с кремовыми теперь стенами и ещё длиннее прежнего.

    Коля ожидал, что они войдут в одну из многочисленных дверей выкрашенных серой краской. Двери чуть ли не сплошной полосой занимали обе стороны коридора, но Потоцкий, почему-то остановился у белого, обшарпанного шкафа, притулившегося в конце коридора.

    - Помогите мне Николай, - произнёс завкафедрой, натягивая на пухлые кисти рук, хлопчатобумажные перчатки и боязливо озираясь по сторонам.

    - Чем помочь? -  С готовностью в голосе отозвался Коля.

    - Отодвинуть эту рухлядь в сторону.

    - Коля вежливо потеснил Карла Генриховича в сторонку. Ухватился за края шкафа обеими руками и поднапрягшись слегка, отодвинул в сторону. Шкаф оказался не особо тяжёлым.

    На стене, за ним, обнаружился пустой пожарный щит с двумя отверстиями по краям. Щит висел, казалось, слишком низко. Потоцкий пошарил в кармане халата и извлёк на свет божий длинный ключ. Всё также боязливо озираясь, вставил ключ, куда-то сбоку щита и, повернув дважды, сдвинул деревянного монстра в сторону.

    Обнажился лаз, из которого повеяло могильным холодом. Просунув руку внутрь, Карл Генрихович вынул из тьмы фонарик, вручил его Николаю. Приказал: «Залезайте!» Коля повиновался. Потоцкий последовал за ним, предварительно нашарив стропы, прибитые к задней стенке шкафа. Просунув стропы в отверстия щита, задвинул эту необычную дверь и запер замок. Шкаф снаружи, заскрипел, вставая на прежнее место.

    Завкафедрой отобрал у Николая фонарик, настроил пятно и, прижав палец к губам, пригласил следовать за ним. Лаз уходил вниз, постепенно расширяясь. Грубая кирпичная кладка, по мере спуска, обрастала пятнами штукатурки. Из стен выползали провода, сплетаясь в толстые жгуты. Те в свою очередь, срастались в канаты, тяжёлыми плетьми свисающие со стен. Всё это напоминало тоннель метрополитена и Николай, дважды опасливо взглянул под ноги, надеясь обнаружить рельсы. Их к счастью не оказалось.

    Вскоре спутники оказались в просторном холле. Потоцкий щёлкнул невидимым выключателем и сверху заструился мягкий голубой свет.

    Холл оказался круглым в плане. По стенам плелись провода, гораздо гуще, чем в коридоре. Впереди виднелись три стальных двери. Серые походившие на двери тюремных камер. Глазки посередине каждой двери, усиливали это сходство. На каждой были укреплены небольшие деревянные таблички, с выжженными на них надписями.

 

 

                                                                         127

    На правой значилось – 1941, на средней – Private, на левой – 1944. несмотря на кажущуюся массивность, двери отлично пропускали звуки, чем и было вызвано частое прикладывание Потоцким, указательного пальца к губам.

    Справа – доносились звуки рояля и жужжание механической бритвы, слева – звон стекла, пьяный мат и нестройный гитарный перебор. За средней дверью было тихо. Именно её и отворил Карл Генрихович, очередным ключом, извлечённым из необъятных недр халатных карманов, подтолкнул Николая внутрь и тихо прикрыл за собой.

 

    Когда глаза привыкли к полумраку, Коля почувствовал, что весь он, от пят до макушки, покрылся мурашками. На лбу выступил ледяной пот и почему-то вдруг, захотелось закричать. Что есть сил! Громко и протяжно завыть, как от нестерпимой боли…

 

                                                                          III

 

    «Отворяй мля! Сука, твою мать! Вошь фашистская! Выломаю ведь дверь, гадина!»

    Кутузов бушевал на лестничной клетке, колотя в дверь Николиной квартиры руками и ногами. Соседи, прильнув к глазкам, никак более не реагировали. Да и правильно делали. Кутузов был пьян, а под пьяную его руку, и впрямь, лучше было не попадаться.

 

    Напоил его однажды на маяке Митрич – старый рыбак. Хотелось отметить удачно сбытый улов, вот и попёрся Митрич на маяк с бутылочкой, ублажить смотрителя. А то, как же! Ушёл в озеро далёко! Непогода разыгралась и кабы не Лёхин огонь, плутал бы до смерти по чёрным, шальным ладожским водам.

    Предупреждали его дурака старого: мол, буен парень, когда выпьет. Пса Черномора – здоровенного волкодава, кулаками до смерти забил, возвращаясь со свадьбы, приятеля-артельщика, домой, на маяк. Пути там всего сто шагов, да вот незадача: свадьба у Кутузова в тот день, была уж вторая.

    Первая, в Ириновке, у двоюродной сестры артельного председателя, а теперь вот, вторая – рыбацкая. На рыбацкой свадьбе, водку не стаканами – ковшами меряют!

    Укушались все, включая жениха и невесту, до состояния и цвета камбалы. А Кутузову, всё нипочём на первый взгляд. Поскучнело ему чего-то, и пошагал он к маяку. Маяк-то ведь – дом родной! А тут Черномор, как на грех, забор метил. Лёха его вчера только выкрасил в белый цвет с чёрными полосками, которые выводил, так стараясь, чтобы ровные были, как на тельнике. Краска едва с подбородка не капала, так усердствовал, и ведь ещё не просохла до сих пор, а тут, эта скотина, задрав лапу, поганит его труд. Подковылял Лёша к собаке поближе, смотрит нехорошо, злобу копит. А Черномор – рад своему, повизгивает, в мутные глаза Кутузову заглядывает, приглашает: давай, мол, и ты, не стесняйся, мужик, пристраивайся, нужду справь, красота-то гляди какая, и хвостом работает, что твой вентилятор!

    Не стерпел Алексей подобного скотства. Остервенился и уходил пса голыми руками. Впрямь, кулаками до смерти забил! Больно ловко у него это вышло. Черномор перед смертью, лишь один немой вопрос взглядом успел задать: - За что?

    По голове, промеж ушей, под пах, в сердце и уже издохшего, за ноги задние и головой о столб.

    Нашли утром пса – подивились. Как? Здоровенный ведь чёрт! Мужики покрепче Кутузова раз в пять, и те Черномора побаивались.

    Лёха жалел потом конечно. Протрезвел. Глянул – такое дело. Могилу рыл – плакал. Жаль Черномора. Черномором – он-то его и окрестил. Сперва думал Чекистом назвать.

 

 

 

                                                                         128

Страсть как ненавидел пёс посторонних, а если уж и допускал их присутствие, всё старался обыскать карманы, за пазуху заглянуть злобно рыча. Когда находил чего: шкалик там, закуску какую, трёшницу заначеную -  торжественно конфисковал и пёр к участковому. Добычу конечно, не жертву. Потом передумал так называть – мало ли чего…

 

    Митричу с той бутылки – хоть бы хны! Порозовел, подобрел и ну Лёху жизни учить. Хозяйство, мол, неверно ведёшь, да и жениться тебе надобно, а то вон сидишь, со мной выпиваешь, и горя тебе мало.

    Старичку-то чего. Он себе по стариковски ворчит, душу греет, да на другую бутылочку, что Кутузов по законам гостеприимства выставит – надеется, а Лёха, со столь малой дозы подосерчал на Митрича. Девки не глядят, чего уж, какое там жениться? А хозяйства то у него всего – маяк…

    В итоге, разозлил Митрич Кутузова своими нравоучениями, да и огрёб старый, по макушке леща знатного, звонкого. Обиделся, а смекнул, что перечить не стоит и сдачи давать необязательно. У Алексея глаза кровью налились. Подхватился  и дёру дал с маяка, с собутыльником не прощаясь.

    Лёхе-то, нет, чтобы остыть, фонарь маячный зажечь, да спать улечься. Так нет! Раззадорил себя ещё более, вспомнил все обиды и невинный шлепок Митрича, который тот ему  ещё в детстве отвесил за ворованные яблоки. И ведь яблоки-то не отнял, лишь пообещал другой раз крапивой угостить.

    Догнал старикана Лёха почти у калитки его избушки и угостил по-своему, не крапивой, но кулаками. Митрич чудом жив остался. Месяц с печи не слезал, а оклемавшись, Кутузова верстой обходил и как заговаривал кто о нём, злился, слюной брызгал и обещал Алексею сто чертей на том свете, сковороду поглубже и огня пожарче.

 

    Как в барабан бил Кутузов, руками и ногами в дверь колотил. Матерился что есть мочи. Правда повторялся часто. Русский мат, хоть и богат красками, но для четверти часа душеизлияний, всё же мало в нём выражений.

    По всем этажам прогулялся Алексей, но желаемого так и не достиг. Не открыл ему дверь подлый немец, строго выполнявший наказ Николая.

    Соседям вскоре этот спектакль тоже наскучил, и от глазков своих, они отлипли. Милицию, слава богу, тоже никто не вызвал.

    Утомившийся Алексей, немного успокоившись, сел под дверью, в последний раз жёстко ткнул кулаком в косяк и заскулил:

    -Сууука же ты! Вольфганг. Слышишь, нет?

    - Слышу, - неожиданно донеслось из-за двери.

    - Знал я, что ты дома, но что сука ты, не догадывался!

    - Чего ругаешься на весь дом.

    - А чего ты меня падла, как жена неверного мужа, на ступенях держишь?

    - Николай не велел никого пускать!

    - А ты и рад стараться!

    - А что я могу сделать?

    - Дурак. На меня это не распространяется!

    - А я этого не знаю. Дождёмся Николая. Он и решит...

    Кутузов вновь поднялся на ноги и в очередной раз вломил в дверь кулачищем. Дверь затрещала, но не поддалась.

    - Открыть мне! Что ещё душонка твоя нацистская можешь ты сделать? Мы ведь с тобой под одну пулю подворачивались, а теперь… Ты козёл там, а я здесь. Я! Кормилец твой!

 

 

                                                                          129

    Кутузов устало съехал к порогу. Покряхтел минуту, на большее видимо не осталось сил, и заснул. Крепко. Пьяно. Безмятежно.

 

    Алексей начал приходить в себя, оттого что почувствовал частые, ритмичные удары, чем-то продолговатым, твёрдым, в область почек. С трудом открыв глаза, понял, что били не его, а это он сам бился нижней частью спины о ступеньки. Тело его при этом, повинуясь неведомой силе, необъяснимым образом, возносилось вверх по ступенькам загаженной лестницы. Пытался вертеть головой – безуспешно, мало того, что разламывалась она буквально, от жуткой боли, так ещё вдобавок, движению мешал натянутый как струна ворот рубашки.

   Кутузова, зачем-то пёрли на площадку выше. Как он сумел разглядеть – трое лысых бугаёв и девица в кепке, постоянно хрипло подхихикивающая.

   Положив ношу возле мусорного ведра, один из парней, потянулся, хрустнув костями, громко при этом, избавившись от газов, чем вызвал очередной приступ веселья у девицы и склонился затем над Кутузовым, потешно зажавшим нос.

    - Ну что жид, очухался?

    Алексей помассировал виски, подтянул правую ногу, устраиваясь поудобнее.

    - Спасибо! Не совсем. Где я, а?

    - В раю жидовском, - пискнула девица.

    - На страшном суде, где карают жидов, просравших Россию, - придав голосу строгости, ответил один из парней.

    Кутузов щурясь, взглянул в его сторону.

    - Ну а я-то здесь при чём?

    - Как при чём? Ты ведь жид! Сейчас мы тебя судить станем! – Вынимая из нагрудного кармана, просторной чёрной рубашки складной нож, сказал бугай, стоявший справа.

    Алексей попытался встать, но короткий, сильный удар альпинистского ботинка, вернул его на место. Удар пришёлся в грудь, повыше солнечного сплетения и Лёха закашлялся.

    - Мужики. Закурить дайте. И объясните толком, чего вам надо-то? Кто вы такие? – Прохрипел Кутузов, когда приступ кашля прошёл.

    - А может тебе ещё яишенку пожарить и пивка поднести?

    - Да с чего вы взяли, что я жид?

    - А ты на себя иудей в зеркало смотрел? – Воскликнула девица, успевшая стянуть кепку и Кутузов увидал, что она имеет такой же лысый череп, как и дружки её. Ну, в точности как коленка! Причём девичья.

    На вид, всей честной компании было не больше пятнадцати-шестнадцати годков, но вид персонажей путал любого определителя возраста.

    «Ножик-то у козла этого – полное барахло» - подумал Кутузов, а вслух сказал:

    - Ну коли я жид, ты-то сам тогда кто будешь? Чечен, что горд и непокорен?

    - Да ты охуел что ли? Язык мешает? – Округлив глазки осведомилась девичья коленка.

    - Ты чё? Я русский! – Возмутился один из крепышей.

    - Ну, так и я русский, - спокойно сказал Алексей, подтягивая под себя вторую ногу.

    - Жид ты! – Тоном, не допускающим возражений заявили слева. – Недобитый причём. Адольф в своё время ошибся, ну да ничего, мы его ошибку сейчас исправим!

    С этими словами, тип извлёк из кармана короткой кожаной куртки, самодельный свинцовый кастет и принялся продевать в отверстия его короткие, толстые пальцы с коротко остриженными ногтями.

    - Вечер перестаёт быть томным, - послышалось справа.

 

 

                                                                         130

 

    Коленка с глазами, вновь дурно захихикала, сипя дырявыми лёгкими и изобразила некий ритуальный жест, сжав хилый кулачок с оттопыренным большим пальцем, покрутив им в воздухе, начертала, будто свастику наоборот, и упёрла грязный обкусанный ноготь того самого большого пальца, вниз, прямиком Лёхе в пах.

    - Деньги есть? – Спросил самый рослый и как видно, самый старший из компании.

    - Ты мне? – Недоумённо вопросил Кутузов.

    - Тебе жидовская рожа, тебе!

    - Деньги есть, конечно, а тебе зачем? Голодаешь? Милостыню просишь? Или просто так. Посчитать охота?

    Где-то внизу, хлопнула дверь подъезда и по лестнице, мягко, резиново зашуршали шаги поднимающегося человека. Бугаи стихли. Девка перестала хихикать. Хлопнула, заскулив дверь квартиры на втором этаже.

    Кутузов ловко улучил момент, когда лысая выглянула в пролёт, дабы проследить что происходит внизу. Взгляды остальных обратились к ней, и тут-то Алексей, выдернув из-за спины ведро для пищевых отходов, грязное оцинкованное ведро, сбросив крышку, молниеносно надел его на голову обладателю паршивого лезвия. Надел и врезал по ведру что есть силы, своим железным кулачищем.

    То, что произошло в следующую минуту, сложно поддаётся описанию.

    Складной нож с дерьмовым клинком, выпал из рук оглушённого посредством ведра бугая. Сам он медленно осел на холодную, щербатую метлахскую плитку площадки. Глазастая коленка, мигом оценив ситуацию, мелко семеня, помчалась вниз. Справа Кутузова угостили ударом снизу в челюсть, слева – кастетом в переносицу. Лёха успел вовремя отвернуться и свинцовое ребро, метнувшись в пустоту, тут же повторило удар. Попытка вновь вышла не совсем удачной, так как владелец кастета успел схлопотать коленом меж ног. Кастет улетел в междулестничную пропасть, а стукнутый, после повторного удара, едва подавал признаки жизни, валяясь там, где ещё несколько секунд назад, мирно стояло помойное ведро.

    Отскочив к стене, Кутузов приготовился отразить нападение последнего противника, так больно удружившего ему в челюсть. Но не успел он выплюнуть выбитые зубы и изготовиться к удару, как в лицо ему ударила перцовая струя. Алексей перестал дышать. Перестал видеть что-либо. Вскоре перестал и чувствовать. Чувствовать бесчисленные удары. Куда придётся. По рёбрам, в голову. Тяжёлыми армейскими ботинками, альпийскими шнуровками, куда в подошву для тяжести засыпается дробь.

    Под занавес спектакля разыгранного на лестничной клетке, на голову бесчувственного однофамильца великого русского полководца, надели то самое, помятое снизу ведро.

 

    Кутузова нашли через час.

    Вызвали «скорую». Милицию.

    «Скорая», упаковала Лёху на носилки, предварительно смахнув с больного картофельную шелуху, лоскут туалетной бумаги со следами зеленоватой сопли и красный, сморщенный в чешуйках высохшей спермы и влагалищных выделений, благоухающий клубникой презерватив, в пупырышках и с рельефной надписью – for Virgin.

    Милиция прошлась по квартирам.

    Несмотря на два часа ночи, отворили все кроме Вольфганга. Сонные лица, наспех натянутые халаты и пижамы. Никто, ничего не видел, никто ничего не слышал и никто ничего вообще не знает.

    Нормальная реакция честных тружеников лишённых праведного, и без того недостаточного сна.

 

 

 

                                                                          131

    Тощий капитан спустился в подвал. Осмотрел сырые стены, дважды поскользнулся на случайно оброненных инсулиновых шприцах, боднул в потёмках горячую трубу парового отопления, порвал рукав форменной куртки, о скобу паскудно торчавшую из стены, высказал эмоционально, вслух свои мысли по поводу произошедшего, вляпавшись в предусмотрительно оставленную кем-то кучу, явно не животного происхождения и поспешил на свежий воздух.

    Уже в «скорой», ещё раз осмотрев потерпевшего и не обнаружив в его карманах ничего кроме упаковки «Жёлтого полосатика» - лучшей закуски к пиву, капитан повторно озвучил мрачные мысли и вернулся в подъезд. Колина квартира, почему-то не понравилась капитану. Вольфганг вздрогнул от настойчивого в этот раз звонка.

 

                                                                         IV

 

    В центре комнаты, за столом покрытым красной скатертью, в вечной, застиранной зелёной кофточке с розовыми пуговицами, щуря, больные от постоянного напряжения глаза, забавно приподняв левую бровь (бровь приподнялась после, уже навсегда, от частого применения часовой лупы), укоризненно качая головой, и глядя в упор на Николая, сидела … Мама! Живая! Не эксгумированный полуразложившийся труп, а вполне живой, реальный человек, которого можно было подойдя потрогать и ощутить тепло его тела. Более того! Мама была здорова! Не мерцал на её лице, нехороший раковый румянец, так зливший докторов в последний год её жизни.

 

    У Коли перехватило дух и скользкий, разрастающийся комок, надавил на нёбо, выжав слёзы. Слёзы стыда, жалости и отчаянья. Мама. Умершая в его отсутствие. Не простившая и не прощеная мама! Человек, роднее которого, для него на свете и быть никого немогло. Мама! Могилу которой, он забывал навещать! Мама, брошенная в мутную подземную воду Южного кладбища, расположенного по соседству с ужасной городской свалкой. Воды кладбища и свалки, наверняка сообщались. Справа – могила полковника Коростылёва С.К., слева – дренажная канава, участок №354 – от автобусной остановки – сто семьдесят три шага. Проверено в обе стороны! 

    В упор глядит! Головой укоризненно качает. Ведь червями съедена, гнилью – естественным, природой предопределённым процессом разложения органики – уничтожена! Нет! Сидит перед нелепым, удивлённым до крайности, перепуганным до медвежьей болезни сыном. Сидит!

    Кого и в чём упрекает немо? Может быть папашу Колиного? Мужа своего, тупо сбежавшего из грешной жизни своей?

    «Может сознание потерять? Чувств лишиться?» - подумал Николай и, вспомнив о Потоцком, стоящим за его спиной, обернулся.

    - Что Николай, страшно? – Лелея полуулыбку в уголках губ, спросил Карл Генрихович. – Быть может стыдно? Но что такое стыд по сравнению со страхом?

    - Я не понимаю, - прохрипел Коля. – Как это может быть?

    - А как ты, я могу называть тебя на «ты»? Ведь я старше.

    - Да. – Коля сглотнул так, будто бы у него страшно болело горло.

    - А как ты очутился в сорок первом! Это подвластно твоему пониманию?

    - Это другое дело. Как мама здесь? Она нас слышит? Видит?

    - Нет.

    - Как же она здесь…

    - Её здесь нет.

 

 

 

                                                                         132

    - Но я вижу её, я чувствую её присутствие!

    - Подойди к той, что ты видишь, к той, присутствие которой ощущаешь!

    - Я. Я не могу! – Николай медленно пятился назад, до тех пор пока не почувствовал за своей спиной дыхания Карла Генриховича.

    - Теперь понимаешь, почему я признался тебе в том, что со мной тоже произошло нечто подобное, и почему происшедшее я назвал бедой.

    - Не совсем.

    - Николай. Мама сидит за столом. Не можешь побороть страх? Места здесь достаточно, помещение довольно просторное, обойди стол. Зайди сзади. Убедись что это иллюзия её присутствия. Только лишь. Пусть болезненная, пусть не вовремя, но ты виноват в ней сам. Никто кроме тебя! После ты получишь объяснения, доказательства. Как угодно.

    Николай обошёл стол. Медленно, будто подкрадывался к неописуемой красоты бабочке.

    Мама за столом продолжала укоризненно качать головой и щуриться, лишь до того момента, пока Николай не оказался у неё за спиной. Теперь видение исчезло и лишь Потоцкий, извивался как раненая кобра за мглистой пеленой, неким дымным занавесом, разделившим комнату надвое.

    «Неплохая голограмма!» - подумал Коля, обойдя комнату ещё раз и вернувшись на прежнее место.

    Теперь посреди комнаты находился лишь стол, покрытый красной скатертью. Призрак матери растворился, будто бы его и не существовало.

    Николай вопросительно взглянул на завкафедрой.

    - Давайте выйдем, - предложил тот.

    Коля охотно повиновался.

    - Карл Генрихович, можно..? – Произнёс Николай, очутившись за дверью.

    - Нет. Нельзя Николай! Я обязан предоставить вам объяснения. Я должен продемонстрировать, разъяснить вам систему. Принцип её работы вы обязаны усвоить. Ведь это моё открытие! Авторского свидетельства на своё изобретение мне не получить, ведь практической пользы от него никакой! Но! «Мы с тобой одной крови!», как говорили незабвенные герои классического мультфильма, и друг от друга, ничего скрывать не должны!

    - Что мне делать?

    - Видите глазок на двери?

    - Да. Вижу.

    - Ничего более того вы делать не должны, ах, прости – ты! Позабыл совсем про уговор. Коля, просто загляни в глазок, после того как я войду в комнату и закрою за собой дверь. И если что-то очень сильно тебя в увиденном напугает, постарайся побороть страх и не отрываться от глазка! Обещаешь?

    - Да. Обещаю!

    - Ну и правильно! Иначе ничего ты не поймёшь и ничего тебе объяснить я не смогу.

 

    Еврей перекрестился! Вполне достойно, скорбное выражение лица приняв. Еврей явный, перекрестился. Осенил себя трехперстным крестом. Православным! Осенил и вошёл в комнату.

    Коля прильнул к глазку.

 

    Потоцкий стоял в поле зрения, возле стола. Но не скромного, обеденного, крытого красной скатертью за которым сидела мама, а перед длинным, персон на двенадцать,

 

 

 

                                                                          133

Крытым уже белой простынёй, да не одной, а как минимум тремя, сшитыми меж собою.

    За столом сидели трое. Девушка лет четырнадцати-пятнадцати, верх прикрыт, нога голая обутая в лиловый кроссовок на стол заброшена. Опускала девушка руку куда-то под стол пустую, вынимала, держа в ней платок белый, кружевной, кровью обагрённый. Бросала платок за спину и всё повторялось снова. Рука опускается, поднимается – в руке платок. Платок в крови.

    Мальчик. Маленький совсем. Этому – лет семь. С натяжкой – восемь.

    Тут ещё хуже! Мальчик голову свою склонял к столу. Затылок бритый демонстрировал. Волос на затылке и нет почти. Пух. Щетина. И лопался вдруг затылок, расходилась кожа, кости черепа, со свистом, будто трепан сверлил юную голову тоже расходились, и выпадал на скатерть белую багровый мозг, распухший гнойными извилинами и пузырями. И пузыри те лопались, и лился гной, пятная скатерть. Но выпрямлялся мальчик, разгибался над столом, откидывался на спинку невидимого стула и пропадала кровь на скатерти, и гной чудесным образом линял. Мозг растворялся. И вновь всё. Всё спустя мгновение повторялось.

    Женщина с серым лицом. Грудной ребёнок в руках. Плачет женщина, а вместо слёз – кровь. И всё! Третья.

    Потоцкий, стоя на коленях, рыдал в голос. Вилось вокруг него бесчисленное количество мух, ос, скакали кузнечики и лягушки наши обыкновенные, крысы изуродованные скальпелем и с виду невредимые, вот только с мутными, мёртвыми глазами. Мыши лабораторные, тучи комаров, клопы, рыбы разной масти и размера трепыхались на бетонном полу. Балаган смерти!

    Что-то вроде!

    На противоположной от двери стене комнаты, проецировался будто бы старый любительский кинофильм. Немой. С восьмимиллиметровой плёнки. Местами чёрно-белый, местами цветной. Страшные картины! Виды мясокомбинатовской бойни. Стержень под смертельным напряжением. Конвейер смерти! Грустные глаза, да даже не грустные, святая обречённость, но не безразличие. Тень тревоги. Движущаяся лента из плотной резины. Стоящие на ленте животные. Глаза у животных – человечьи.

    Скользнёт по голове рогатой тот самый стержень под смертельным напряжением. С треском, хрустом, искрами, дымком, которые садистам так приятны – и хана голове, конец душе говяжьей! Зато мяса!!! Прорва!

    Дальше свиньи. Ну, свиньи – они свиньи и есть! Тупорыло, строем по транспортёру! Как в паркеровской «Рink Floyd, the Wall». Там дети – тут свиньи. А, в сущности, какая разница для профессионала-то. Всё одно фарш на выходе. Главное успеть! Главное перемолоть! Нас блядь, не догонят!

    Сосиски, сардельки, грудинка, розовый бекон, перчёное сало, отбивные, эскалопы, фрикадельки наконец. Мясо!!!

 

    Помнить-то об этом зачем? Человечество во все времена жрать хотело! И скотину, хоть кормило, продлевало никчёмное её существование, ради ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!!!

 

    Папуас папуасу, друг. Товарищ. И… корм! Тоже вариант.

 

    Человек хищен и плотояден. Сие известно с незапамятных времён. Так чего же Потоцкий то, так страдает? Помнить об этом зачем?

 

 

 

 

 

                                                                          134

    Коля рванул дверь, вытащил Карла Генриховича в холл и пару раз энергично хлестнул его по щекам. Тот вроде начал приходить в себя. Дико вращал глазами с полминуты, после подскочил, высморкался неуместно и вновь заплакал.

    - Ну, теперь-то Николай, вы поняли? – сквозь всхлипывания проскулил он.

    - Не совсем, - отозвался Коля.

    - Николай. Простите меня! Пожалуйста! Если сможете. Но вы сможете, я почти уверен!

    - Это ещё почему?

    - Мы с тобой одной крови!

    Николай на секунду задумался, засомневался по поводу наличия в своих жилах хоть капли еврейской крови. Но Потоцкий пустив особо жирную нюню, в виде сопливого пузыря, мигом рассеял все сомнения.

    - Вряд ли, - произнёс Коля и для обеспечения наилучшего результата в деле успокоения завкафедрой, пару раз дополнительно, от души, вломил почтеннейшему Карлу Генриховичу по сусалам.

 

    В комнаты «1941» и «1944! Заходить покуда не стали. Хватило «Private». Потоцкий расшифровал тайник, тут же, в холле. За силовым щитом нашёлся схрончик, содержавший «Hennessey», «Путинку» и «Столичную», а также банку икры «Камчадал», сырокопчёную «Московскую» и серый, консервированный бундесверовский хлеб, который никак не катил ко всему вышеперечисленному. В недрах тайника, к счастью обнаружилась и испанская жестянка с оливковым маслом, заменившим сливочное или суррогатный маргарин.

    «Московская» - после всего увиденного в глазок, почему-то стала вызывать у Николая стойкое отвращение. Хотя рыбок, тоже было жаль.

    - Николай, - дрожащим голосом произнёс Потоцкий. – Будьте добры, захватите всё это с собой.

    - А что это?

    - Холодильник!

    Тут только, Николай заметил ещё одну дверь. Рядом с аркой, входом в тоннель, из которого они вышли в холл. Карл Генрихович направился прямиком к ней. «Сколько же ключей помещается в его карманах?» - задал себе вопрос Николай, косясь на брюки Потоцкого.

    Завкафедрой отворил дверь, за которой обнаружилось, достаточно просторное помещение, напоминавшее станцию метро «Академическая» в миниатюре. Схожая отделка стен, сводчатый потолок, арки из полированного алюминия.

    - Как на «Академическую» похоже, - не удержался Николай.

    - Скорее на московскую «Маяковскую», я ведь москвич, - отозвался Карл Генрихович.

    В центре зала, размещался большой телевизор, против экрана, стояли два широких, мягких с виду кресла и низкий журнальный столик.

    Потоцкий, ловко откуда-то извлёк два больших стакана для виски и складной охотничий нож.

    «Неужто тоже из карманов?» - подумалось Коле.

    - Добро пожаловать в мой домашний кинотеатр!

    - А что это вообще за подвал? В смысле, каково его истинное назначение? – садясь в кресло, спросил Николай.

    - Бомбоубежище.

    - Я так сразу и догадался.

 

 

 

 

                                                                         135

    - Только несколько необычное, странное бомбоубежище. Я наткнулся на него случайно, когда расчищал больничный подвал. Когда организовывалась на нашем отделении кафедра, потребовались дополнительные помещения, под кладовые там, некоторое оборудование разместить. Обратился я к главврачу, он нам подвальчик этот и отдал.

    - И что же здесь было раньше?

    - В подвале то? А ничего! Хлама всяческого по колено, мебель поломанная, матрацы, автоклавы старые, биксы, бельё ветхое…

    - Нет. В бомбоубежище что было?

    - А про бомбоубежище, никто кроме нас с вами и ещё пары лиц, ничего я думаю, не знает. Подвал-то тот долгое время оставался для нас тайной за семью печатями. Бронированная дверь – вечно запертая изнутри. Провода. То ли сигнализация, то ли связь. Бог знает. Ходили слухи, что там размещена резервная резиденция городского правительства. Кто-то говорил, что секретный «ящик». Но что там было на самом деле, никто. Даже главный врач не знал.

    - И как же подвальчик-то рассекретили? – срывая пробку со «Столичной» поинтересовался Коля.

    - Главврач отмалчивается. Всё опять-таки на уровне слухов. Говорят, что заявились к нему из Минобороны и торжественно вручили ключи, стребовав за то ящик коньяку. Главврач, не будь дурак, отправил по оставленному адресу, коробку дешёвого бренди местного разлива, когда ключики уже лежали у него в сейфе.

    - Так что же было в подвале?

    - Я ведь сказал – гора хлама. Ничего особо интересного. Интересное нашлось позже. Когда я в одиночку расчищал эти Авгиевы конюшни, случайно напоролся на лаз в стене прикрытый вентиляционной решёткой. Замочек, которым та решётка была заперта, меня смутил. Здоров уж больно.

    - А почему в одиночку? Помощников разве не нашлось?

    - Не нашлось! Заставь кого-нибудь! Попробуй! От звонка до звонка и к дому! Зарплата-то у нас, сам понимаешь! Да это и к лучшему. Из этого вот бомбоубежища, есть ещё пара выходов. Один ведёт в вентиляционную шахту метро, на перегоне между «Василеостровской» и «Приморской», другой здесь, в больнице, но оба замаскированы мною с надлежащим тщанием.

    Выпили. Закусили.

    Потоцкий включил телевизор. Шла какая-то мыльная опера южноамериканского происхождения. Кнопка «mute» на пульте, частично исправила ситуацию. Включённый телевизор, конечно же, был совсем не нужен, но нужен был некий фон, на который при случае, можно было бы переключить внимание. Именно поэтому Карл Генрихович не стал листать каналы.

    - Как я успел заметить, - проговорил Коля с набитым ртом, роняя икру на брюки. – Как я успел заметить, вам есть, что маскировать.

    - Совершенно верно. Это хорошо, что и вы это заметили. Обнародуй я свои исследования, подобия взрыва не избежать.

    - Однако, всё-таки хотелось бы узнать, что собственно вы мне продемонстрировали, - наливая по второй, произнёс Николай.

    Потоцкий выпил не закусив, на минуту задумался, откинулся в кресле, неторопливо закурил, прежде чем начать свой рассказ.

    - Как я уже говорил – родом я из Москвы. Родился, рос там, там же окончил школу и поступил в МГУ, на факультет журналистики. Всё детство и юность, я страдал массой комплексов. Чем они были вызваны, я точно сказать не могу, хотя лично у меня, предположений уйма. Наверняка свою роль сыграла и моя национальность. На евреев ведь

 

 

                                                                         136

всегда смотрят искоса, то ли с завистью, то ли с подозрением. Родители мои также подбросили зёрен будущих комплексов на мою благодатную для их роста и развития почву. Отец – преподаватель рисования в средней школе, мать – цирковая художница. Атмосфера в нашей семье царила удушающая. Отец, приходя вечерами из школы, молчал до отбоя, смотрел в истрёпанные альбомы репродукций или читал позавчерашние газеты. А по выходным, с самого утра напивался в дупель и всё равно молчал. Мать не реагировала. Я оказался единственным и последним, увы, ребёнком в семье. Вы представляете Николай, что значит единственный ребёнок в еврейской семье?

    - С трудом.

    - В еврейской семье детей должно быть много. И приходить к ним должен еврейский дед Мороз, со словами: «Покупайте детки, подарочки». Отец твёрдо был убеждён в этом. Памятуя о том, что сделали с нашей нацией истинные арийцы, отец верил, что многодетность в еврейских семьях, поможет нам избежать полного исчезновения. Отец верил – остальные слабо. Ведь вы помните кто виноват в гибели той, прежней России. Кто выпил всю воду из крана и кто поссал туда, если она всё же есть в кране.

    - Сколько время? Два еврея!

    - Вот-вот. Роды у матери оказались трудными. Сказались военные будни. Постоянный страх. Боялась немцев – вдруг придут к ним, в тихий пригород Свердловска, боялась своих, ну и так далее. Постоянные болезни. Дизентерия, редкий в тех краях тиф. Тяжёлое возвращение в Москву из эвакуации. В итоге на свет я всё-таки появился, но суждено мне было стать единственным ребёнком в семье. А единственного ребёнка в еврейской семье, когда становится окончательно известно, что он единственный, растят с применением политики кнута и пряника. Причём в прямом смысле этого выражения. Скрипка? Обязательно! Точные науки? Непременно! А во дворе пацаны, причём не все, сплошь русские, в футбол гоняют. Сегодня так, завтра так, послезавтра. А комплексы растут и множатся. Укрепляются. Вскоре я и сам стал избегать шумных компаний, общества своих ровесников. С головой ушёл в книги. Появился страх перед большими скоплениями людей. Как ненавидел я демонстрации в Первомай и годовщину переворота. Я стал бояться как больших, так и маленьких замкнутых пространств.

    - Клаустрофобия? – брякнул Николай первое слово, пришедшее на ум.

    - Не только. Этих фобий у меня зародилось несчётное количество. Я даже всех их названий, честно говоря, хоть и будучи врачом, не вспомню. Пытался я с ними по мере сил, конечно, бороться, но честно сказать, не совсем успешно. Но на сложный факультет, где требуется в будущей профессии умение общаться с людьми разных категорий, я, как ни странно поступил очень легко. Стоит ли говорить о том, что продержался я там ровно год, да и то, год этот показался мне вечностью адской. Я перевёлся на исторический. Но и там надолго не задержался.

    - Я всю жизнь мечтал стать историком, но как-то вот не сложилось, задумчиво проговорил Коля, занимаясь третьей.

    Карл Генрихович, щедро поливал оливковым маслом бундесверовскую резину, высокопарно именующуюся солдатским «бротом».

    - Что поделаешь?! – вздохнул Потоцкий. – Не всем мечтам суждено сбыться. Кстати Николай. А чем вы занимаетесь?

    - Да это неважно, - отмахнулся Коля.

    Потоцкий настороженно прищурился, глядя на Николая, но спустя секунду, морщины на его высоком лбу разгладились, и лицо приняло прежний, благодушный вид.

    - Был у меня приятель. Именно так. Не друг, а приятель. Ещё в школе. Тоже еврей, но слабо похожий на меня. Это возможно и сближало нас чем-то. Окончив школу, он почти

 

 

 

                                                                          137

сразу переехал в Питер, к каким-то своим дальним родственникам. Устроился в торговый флот, каким-то чудом, и наведывался в Москву достаточно редко, что не мешало нам видеться с ним в каждый его приезд и подолгу беседовать в кухне, за бутылочкой, по ночам. Он всё восхищался Ленинградом, красотой его, интеллигентностью, вежливостью, приветливостью населения. И водка там лучше, и колбаса вкуснее, и хлеб. И заработок на каждом шагу. Да и евреям живётся получше, отношение к ним помягче. А у меня университет не окончен, три года осталось, я в «академическом», без работы, без зарплаты. А после что? Распределение в пыльный архив или столь же пыльный и скучный запасник какого-нибудь музея революции города Задрайска? И никаких перспектив! Озадачил он меня. Поломал я кудрявую свою голову с недельку, а после забрал окончательно документы из альма-матер, узелочек связал, да и махнул на берега Невы. Помаялся месяцок дворником. Обжился в дворницкой своей квартирке, а после поступил в медицинский. Тоже кстати легко. Тут-то и осенило меня в первый месяц учёбы, что медицина – это моё! Медицина оказалась чертовски интересной наукой и искусством одновременно. Начинать пришлось с нуля, но я увлёкся. Особенно привлекала меня в то время хирургия. Дополнительные лекции, факультативы – все мои! Чёрная работа практиканта – тоже! Говаривали: «Врач от бога! Жаль только еврей!». В Ленинграде я заметил к евреям отношение то ещё! Соврал приятель мой. Ничем Москвы не лучше. Где-то хуже даже. Правдой оказалось лишь утверждение о необычайно вкусных водке, колбасе и хлебе. Да… забыл ещё мороженое, на него я тратил, чуть ли не половину своей стипендии. Вторая половина уходила на книги и скромный быт в общежитии. Вскоре появился и небольшой дополнительный приработок. Уроки скрипичного мастерства помню, давал ученикам музыкальной школы. А школа носила имя великого Мравинского. Пригодилась муштра семейная. Я вообще много чего умел. Помню, рисовал недурно. Однажды, даже макетчиком в Музее Артиллерии, Инженерных войск и войск Связи подрабатывал. Помните Коля, там макет сожжённого здания Рейхстага в одном из залов?

    - Как не помнить!

    - Так вот, купол – моя работа! Да и много чего другого по мелочам. Закончил я медицинский с «красным»! В армию по здоровью не взяли, но военнообязанным сделали. Как же, медик! Стало быть к нестроевой службе, в военное время годен! Распределение я получил вот в эту самую больницу.

    - Имени лысого и картавого, тогда ещё, если мне не изменяет память!? – сворачивая шею «Путинке» прервал Потоцкого Коля.

    - Именно. Но попробовали бы мы тогда, хоть заикнуться, что больница сама по себе не соответствует высокому имени, которое носит. Хотя, вполне соответствовала! Сначала поработал на отделении травматологии, после его возглавил. Ординатура, аспирантура. Отбился, защитился. Тему удачную, интересную, новую нашёл. Образовалось отделение нейрохирургии. Пролез не без мыла туда. Это моё! Через пару лет возглавил и это отделение. Вот по сей день и являюсь заведующим.

    - А выше не хочется?

    - Нет. Не хочется. Да и некуда выше.

    - Что ж. Хорошо, - Николай начинал пьянеть. Жара, усталость и пережитое, сказывались на способности соображать. Хотя пока и не очень сильно.

    - Да не совсем хорошо конечно. Проработав пять лет, я понял, что меня всё-таки больше привлекает психиатрия. Причём, военная психиатрия. Пообщался я с ветеранами Второй Мировой, Афганской и Чеченских войн. Неофициально конечно пообщался. И понял, что вот тут-то и зарыто для меня самое интересное. Самое моё! Взять хотя бы то, что в той

 

 

 

 

                                                                         138

или иной степени, все эти люди страдают ксенофобией. Той самой болячкой, через которую прошёл и я, пока мне не удалось самоутвердиться. Как врачу хотя бы даже, а не как личности. Я тоже пытался отгородиться от окружающих. Такая же история и с ветеранами. Ну, с Великой Отечественной – всё ясно, а вот с «Афганом» и Чечнёй – сложнее. Там ведь как? С сорок первого по сорок пятый – локально мобилизованные – капля в море! Но подумайте! Какой процент добровольцев! Люди ведь поверили в то, что идут защищать своё! Причём таких случилось большинство. Писано про это, переписано. Возвращались с победой! Полным осознанием своей правоты. И наше паршивое обращение с пленными и зверства не хуже фашистских на освобождённых территориях, где-то маскировались, где-то попросту замалчивались. Те, кто их вершил, в чём-то может быть и справедливо полагал, что творимое им – месть! Мол, не мы первые начали! Всё лучшее фронту! Отступаем – народ понимает, поддерживает, помогает с силами собраться, подготовиться к решающему удару. Временно. Вот поднакопим злости и вмажем! Собрались! Погнали! Вмазали! Оккупировали сами же в свою очередь половину Европы. Хорошо! Победили! Освободили! Теперь ведь жить надо! Домой вернулись. Новый быт строить. Вождь и правительство в ещё большем авторитете! Случаи ксенофобии редки. Но стопроцентны у тех, кто вернулся инвалидом. Хотя и тут встречались исключения. Инвалид – но герой! Вот тебе почёт, уважение, льготы кое-какие и мотоколяска серпуховская, если руки целы. Какое никакое, но внимание. Тимуровцы наведываются! Друзья однополчане – флакон распить и юность боевую вспомнить заходят. Симпатичная сестричка регулярно появляется, колет кой чего. Горшок чист. Пенсия вовремя. Немаленькая! Девятого мая, первогодки на парад и демонстрацию вывозят и с открытыми ртами стоят. Подвигом твоим восхищаются! А тебя распирает гордость и сознание того, что не зря! Без ног остался не зря! Осколок – недалеко от сердца, за который медики наши браться побаиваются, а с возрастом он беспокоит всё сильнее, хоть ты с ним сроднился, он уже мясом оброс – не зря! Подвиг совершён! Жизнь прожита не зря! И невдомёк тебе, что доживи до девяностых – и всё!!! Конец тебе как герою! Но до девяностых ещё дожить надо. Но худо-бедно, ты и в девяностые ещё герой, хотя и поднадоевший всем своим героизмом, скупой слезой и никчёмной красной книжечкой. Как тут отгородишься от мира? Не до ксенофобии! Николай. Вы в армии служили?

    - Ну и как… - пожимая плечами и выводя неопределённые жесты правой рукой, в тягучем от дыма воздухе, попытался ответить Коля.

    - А я не служил. Но не могу никак понять, что с ней случилось?

    - Продали! – еле ворочая заплетающимся языком торжественно, насколько возможно провозгласил Николай.

    - Ну не всю продали. Кое-что осталось. Я не в том смысле. Ведь армейские традиции унижения первогодок, тамошние нелепые, но в чём-то справедливые, неуставные, как их называют отношения, существовали всегда, но такого резонанса на гражданке не обнаруживалось раньше! Замалчивалось? Чушь! Шила в мешке не утаишь! Теперь же, основная причина откосов, самоходов и откровенного дезертирства – страх перед столкновением с дедовщиной и произволом командования. Страх перед собственным бесправием. Беспомощностью. Далее отстранение, замкнутость, безразличие. Одним словом – ксенофобия. Создание образа врага! А в сущности, где эти враги, как они выглядят? Сидят они в бедных, больных ксенофобах, и никакими средствами их оттуда не выкурить. А я вот решил попробовать! И результаты есть! Впрочем, я полез в дебри, где недолго и заблудиться. Не мне, нет! Я в том превосходно ориентируюсь. А вот за вас Николай, я поручиться не смогу.

 

 

 

                                                                          139

    - Хороший коньяк, - любуясь невзрачной этикеткой, сказал Николай. – С ног валит, а голова ясная!

    - Я вплотную занялся исследованием этих растреклятых комплексов. Отчего они возникают? С чего у одних их больше, у других меньше? Почему некоторые избавляются от подобной напасти, а другие уносят её с собою в могилу?

    - И каковы результаты всё же? – осведомился Коля, запуская ложку в икру.

    - По части комплексов и фобий, ровным счётом никаких. Но кое-что мне улыбнулось. Степан Игнатьевич рассказывал вам историю о внезапном появлении в городе Урицкого и Антонова-Овсеенко?

    - Карл Генрихович, всё-таки обращайтесь ко мне на «ты», - попросил Николай.

    - Да конечно, Коля, простите. Так рассказывал?

    - Да. Рассказывал, но я считаю это полнейшим бредом безнадёжно сумасшедшего.

    - Зря, - завкафедрой скорбно покачал головой. – Ведь расскажи ты кому нибудь о своих похождениях, тебя бы тоже приняли за безнадёжно сумасшедшего. Различие лишь в том, что вы припёрли с собой свидетелей. Но и их конечно тоже, могут счесть твоими коллегами по безумию, или на худой конец неплохими актёрами. Но актёрство, каким бы хорошим не являлось, в конце концов, себя выдаёт.

    - Всё-таки вы мне не верите, - разочарованно протянул Коля.

    - Сейчас это не столь важно. Главное чтобы ты поверил мне. И даже не поверил, а понял всё! Всё что необходимо тебе понять. Досконально! Так сказать, заучили бы как стих, до последней запятой! Верно расставив акценты и соблюдя интонации!

    - Я попытаюсь, конечно, но честно признаться, пока что я, ни черта не пойму! Коньяк я думаю тут ни при чём. Я ведь не психиатр, и вообще не врач.

    - Прости Николай. Я и вправду плотно взгромоздился на своего конька и ноги застряли в стременах.

    - Может вопрос-ответ?

    - Давайте попробуем, - Карл Генрихович, соглашаясь, сильно хлопнул себя ладонью по ляжке. Эхо просторного зала повторило шлепок. – Как же я сам не догадался-то?

    - Первое! Что произошло со мной?

    - Рано! Пока нет смысла объяснять. Многое останется неясным.

    - Хорошо. Попробуем заново. Мама была жива? Немой упрёк адресовался мне?

    - Нет. Успокою сразу. Немой упрёк, адресовался, возможно, и тебе, но это было не сегодня. Прах твоей матери покоится по месту его захоронения, и не тревожим никем, равно как и тела тех персонажей, которых ты наблюдал рядом со мной.

    - Тогда что это за стереокино?

    - Всё просто и сложно одновременно. Помнишь старого, доброго английского сыщика? Во время его знакомства с доктором Ватсоном, между ними течёт беседа, ну когда Холмс демонстрирует химический опыт с осаждением гемоглобина?

    - Помню!

    - То, что случайное пятно на одежде – кровь, это доказывает, но не доказывает что это человеческая кровь. Далее. Продолжение беседы. Холмс приводит сравнение человеческого мозга с пустым чердаком, где много чего хранится. Помнишь?

    - Помню.

    - Абсолютно справедливо в той части, что у одного в мозгах бардак, у другого идеальный порядок. Но вот в чём загвоздка: на основании моих наблюдений, людям с хаосом в мозгах, сны зачастую, вообще не снятся. Что свидетельствует о здоровье мозга и всего организма в целом. Мозг во сне совершенно отдыхает. А вот людям с так называемым порядком на чердаке, где мысли, инструменты и воспоминания разложены по полочкам, снятся сумбурные, сюрреалистические сны.

 

 

                                                                          140

    - К чему это всё?

    - Не торопитесь! Наконец. Два часа ночи. Сцена в гостиной, когда Ватсон, разбуженный скрипичной какофонией, отчитывает Холмса, высыпает на язык порошок аспирина и обнаруживает в стакане с водой настоящий человеческий глаз. Холмс объясняет ему, что это один из объектов его экспериментов. Существует якобы мнение, что в последний момент, в зрачке убитого, остаётся изображение убийцы. Сыщик резюмирует в итоге – абсолютная ерунда!

    - Ну и что? Вы перескажете мне все диалоги Шерлока Холмса и доктора Ватсона?

    - Я почти согласен с автором этой теории, хотя и подозреваю в авторстве самого сэра

Конан-Дойла. Абсолютная ерунда! Касаемо зрачка человеческого глаза. Но в мозгу изображение отпечатывается! Это верно. И если бы Холмс умел извлекать образы из мозга, сохранять их каким-либо способом и впоследствии проецировать на экран, лондонская преступность была бы ему очень «признательна» за это. Человеческий мозг – идеальное хранилище информации. Память на лица, иностранные языки. Клубок воспоминаний. Это почти то-же самое, что винчестер компьютера. Только там информация может пропасть бесследно при воздействии магнитного поля, ошибки пользователя. Хвосты остаются, но восстановление слишком трудоёмко и не всегда помогает.

    - Человеческий мозг, ведь тоже можно вывести из строя и начисто стереть нужную информацию?

    - Можно. Существует масса способов! Это и происходит естественным путём по мере старения организма. Но имеются и нюансы. Старики иногда впадают в детство. Вспоминают цвет своих первых игрушек, первые ссадины и царапины, запахи, вкусы и так далее. Где? В каких потаённых уголках мозга дремлет эта информация и почему она вдруг, потом неожиданно вылезает наружу? Вы ведь хорошо помните свою маму?

    - Конечно! Помню прекрасно. До болезни, во время. Помню, как нашёл её мёртвой в кухне.

    Слёзы, собравшиеся в уголке глаза, слева, у переносицы, неприятно щекотали веки, готовые прочертить мокрую дорожку по щеке. Николай часто заморгал и потёр глаза кулаком.

    - Помните Коля! – Потоцкий увлёкся и вновь резко перескочил на «вы». – Вот-вот. Как я заметил до мельчайших подробностей. Но почему мать смотрит с упрёком, почему взгляд её подёрнут непроходящим гневом? Она что, была вечно вами недовольна?

    - Наверное, не мной, жизнью скорей всего. Так! Постойте! – Николай вскочил. Кресло с шумом втянуло воздух под глухую обивку. – Вы хотите сказать что…

    - Хотел и скажу. Образ вашей матери, был вызван из ячейки вашей памяти. Вызван и визуально представлен. Заметьте, не материализован, а именно что представлен.

    - Но мне показалось, что я чувствовал её дыхание, тепло тела, запах её волос.

    - Только показалось Николай! Только показалось! Но я уверен, что это возможно. Я даже путь знаю! И у меня всё готово, для того чтобы провести этот эксперимент. Только вот кроликов подопытных не достаёт…

 

                                                                         V

 

    Как по мановению волшебного жезла, из недр кресла занятого Карлом Генриховичем, возникла очередная бутылка «Hennessy», посолидней, теперь уже V.S.O.P. Безжалостно, была сорвана пробка и янтарная жидкость, упокоилась на время в бокалах.

 

 

 

 

                                                                          141

    В мае 2000 года, работники Петродворцового ЗАГСа, были поражены количеством заявлений на регистрацию и расторжение браков. Рекордное число брачных свидетельств было выдано за этот месяц.

    Люди знакомые день-два, редко больше, в рекордно короткие сроки принимали окончательное решение и стремились официально оформить свои отношения. Семьи, готовившие себя к разводу годами, копившие ненависть и отвращение друг к другу, приобретавшие нервные болезни, но терпевшие, вдруг, махом единым решали покончить с существующим положением.

    Вот гражданин Иванов, вместе с гражданкой Ивановой, в девичестве Сухановой, расторгли брак, длившийся двенадцать лет. На попечении гражданки Сухановой (в замужестве Ивановой), остались двое несовершеннолетних детей. Сегодня же, на тот стол, откуда было взято свидетельство о расторжении брака, легли заявления от гражданки Сухановой (в замужестве Ивановой) и гражданина Сидорова. Оба с просьбой зарегистрировать брак! Вчера! Сегодня!

    Ни единого свидетельства о смерти не было выдано Петродворцовым отделом записи актов гражданского состояния в мае. Ни одного свидетельства о рождении. Браки! Разводы! Браки! Разводы! Единственный уцелевший в Петергофе кинотеатр, бил в мае рекорды по сборам. Туристам было тесно в парках. Местные влюблённые пары теснили их. Полки секс-шопа, тоже единственного в городе – опустели. В видеопрокатах требовали эротику. Аптеки спешно заказывали противозачаточные средства. Цветов ни в киосках, ни на рынке не сыскать! Петербургский город-спутник окутал сладкий туман всеобщей любви.

    Минул май, и всё вернулось на круги своя. И вновь выписывались свидетельства о смерти и рождении. И демографического взрыва, что странно, не последовало. Ну и, слава богу!

    Мистика? Напротив! Всё просто. Элементарно! С 1-го по 31-е мая, в Петродворцовой горбольнице, на отделении неврологии, консультировал больных, кандидат медицинских наук, Карл Генрихович Потоцкий. Столичная знаменитость! Консультировал, изредка, в нетяжёлых случаях оперировал, самолично проводил обследования, причём добился того, что обследования эти носили характер, едва ли не тотальной диспансеризации.

 

    - Вы хотите сказать, что мы встречались с вами, когда я отлёживался в больнице с сотрясением мозга? – спрашивал Коля, нарезая лайм. – Но я ведь совсем вас не помню!

    - Зато я помню вас Николай! Помню прекрасно и мне также известны некоторые подробности вашей жизни после выписки. Ведь вы помчались во дворец бракосочетания 19-го, в обнимку с соседкой Машей, соблазнив её на Ольгиных прудах 18-го. Что это за чувства вдруг в вас пробудились? Ведь вы её раньше, даже не замечали?

    - Сам не пойму. Я ей в детстве глубоком жизнь спас. А в ЗАГС побежал. Верно! И если бы тамошние канцелярские крысы раньше времени не закончили работу, а я поутру не встретил замужнюю одноклассницу, в которую был влюблён когда-то, то чёрт знает, чем бы всё это закончилось.

    - Не жаль бедную девушку?

    - Не жаль! Через месяц, она благополучно вышла замуж за внука нашего дворника, темпераментного кавказского парня и уже кучу детей ему нарожала. Внука дворника жаль!

    - Знать судьба!

    - Наверное. Кстати доктор, а чем вы нас там всех облучали-то?

 

 

 

 

                                                                          142

    - Лично я ничем. Параллельно с консультированием рядовых больных, имея громкое имя во врачебном окружении, мне приходилось консультировать и военных психологов. Ежедневно, выходя из больницы, я добирался автобусом до Стрельны, входил в здание корабельной архитектуры, миновал коридоры и лестницы, примерно, так как мы с вами недавно, и за мной наконец, закрывалась похожая на наши, железная дверь с табличкой, предупреждающей о радиационной опасности. Бракоразводный и свадебный бумы в Петродворце – это не моих рук дело, да и не интересовало меня никогда массовое помешательство или наоборот. Тем более что расстояния, не позволяли мне идти на столь рискованные эксперименты. Своё открытие, я совершил здесь. Вот в этом зале похожем на станцию метро. В этих бункерах, которые вы имели удовольствие видеть в холле. Подвальчик этот до сих пор никто не рассекретил.

    - Так всё-таки. Цель ваших исследований?

    - Николай, вы Жюль Верна читали?

    - «Машину времени»?

    - Её родимую! И каково ваше мнение, может ли существовать подобное чудо?

    - Насчёт машины ничего сказать не могу, а вот то, что паровозы времени есть, это уж точно! Конечно, если все, то, что случилось не сон.

    - Не сон. Как это не прискорбно, но это не сон. Допивайте коньяк и готовьтесь к новым впечатлениям! То, что вам довелось увидеть, страшно, но есть оказывается вещи и пострашнее…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          143

 

 

                                                             Глава третья

 

                                                                           I

 

 

    Булыжник, коим был выложен внутренний двор замка, дымился. Разогретый палящим солнцем днём, вечером он отдавал своё тепло вселенной. Стражники зябко переминались с ноги на ногу, хотя ногам-то, как раз было тепло. Совершенно стемнело, и сырость забиралась под металл и кожу доспехов. Камни остывали быстро.

    Близилось время обхода, но никто из рыцарей не двигался с места. На сегодняшнюю ночь, все обходы были отменены личным приказом короля. Повара молча, сидели в кухне, боясь разжечь печь и приступить к приготовлению завтрака, боясь, лишний раз громыхнуть нечаянно посудной медью. Водовоз также заночевал в замке. Копыта его коня, при ходьбе выворачивали булыжник, а скрипучие колёса телеги с установленной поверх рамы бочкой, поутру, бывало, будили всю округу. Дёгтя на эту рухлядь не напасёшься!

    Где-то посреди залива пели в уключинах вёсла одинокой лодки, столь же одинокого возвращающегося с ловли рыбака. На болотах кричала выпь, а в конюшне редко ржали сонные кони.

    Звуков в природе не производимых человеком – предостаточно, но они всем привычны, не тревожны, незаметны как-то. Когда молчит человек, кажется что и природа затихает.

    Теперь в замке и окрестностях его, было необыкновенно тихо. Чудом воскресший принц Густав, отсыпался в собственных покоях. Тело, лишённое сознания и чувств, возлежало на широкой, дубовой кровати и две сиделки, зорко, в оба глаза, в тусклом, дрожащем факельном свете, следили за подрагивающими кончиками пальцев принца.

    Страшно было сиделкам, до холодного пота вдоль хребта – страшно! Они глупые, считали, что молодой принц разведал дорогу на тот свет и знаком близко с нечистой силой. Судя по помятому виду его, заключили, что побывал он в аду, а уж коли вернулся, стало быть, заключил сделку с самим дьяволом. А может и того хуже: не только душу ему продал, а сделался наместником нелёгкого на земле. Вот и лежит теперь тут почти бездыханный. Пропал как-то странно, странно как-то вернулся!

    Где-то наверху, скинув обувь, расхаживал по глубокому ковру из оленьих шкур, в спальне своей, король Эрик, тревожно прислушиваясь ко всякому шороху. Вода сочилась меж камней, гулко падали капли, ветви старого клёна царапались в окно. Потрескивали дрова в очаге, попискивали, возясь в сырых углах мыши, и шуршали крыльями голуби под кровлей, на чердаке.

    Сколь мучительно ожидание рассвета, когда неизвестность царит вокруг.

    Будто медный ковш уронили! Это сорвался с головы задремавшего глашатая огромный железный рупор. Улетел в ров, смявшись. Прогрохотал по камням отвесной стены. Глухо выругавшись, Эрик присел на краешек кровати. Вгляделся в портрет жены. Неузнаваемо, в зыбком свете факелов было милое лицо этой женщины. Будто бы и не была никогда она прекрасной женой седого короля, не было их первой брачной ночи, после которой пришлось выставлять на всеобщее обозрение, огромную простыню с пятнышками алой крови посередине, свидетельством прежней невинности супруги короля. Королевы! Будто бы не было всеобщего ликования и трёхдневных пиров по случаю рождения сыновей. Не было печальной смерти и мрачных похорон. Будто бы ничего прежде не было и самой жизни тоже, и лет правления и надежд и покаяний. Ничего! Была лишь сырость каменных стен и вечно серое небо снаружи. Не звёздное, не голубое, осиянное солнцем, а серое, мрачное, когда из тяжёлых туч сочится дождь или назойливо как мошкара вьются снежинки. Серый камень, серое небо, серая жизнь…

 

                                                                           144

    Утро изменило всё. Глашатай умудрился каким-то чудом извлечь почти не повреждённый рупор со дна рва и теперь выпивал последнее из положенных ему утром сырых яиц. Глашатай морщился. Сырые яйца были ему явно не по вкусу. Радостно заржали кони. Выпь замолкла. И небо обмануло всех. Солнце преобразило мир залив его желтизной. Даже мрачный замок, пугавший путников ночью своей каменной громадой и пустыми, чёрными глазницами окон и бойниц, уже не выглядел таким страшным, грозным и неприступным. Стоит, казалось, постучать в ворота, слегка, тихо-тихо и они гостеприимно распахнутся, впустят внутрь любого, кому необходим стол, кров и постель.

    Король заснул, и сон его выздоровел. Стал глубоким и спокойным, а принц начал приходить в себя.

    Сперва, одна из бодрствовавших сиделок, заметила дрожание век. Затем принц открыл ещё ничего не видящие глаза и испустил протяжный стон. Попытка его приподняться на локтях, не увенчалась успехом, и он бессильно рухнул на подушки. Язык также не пожелал слушаться Густава и вместо слов, изо рта его донёсся булькающий звук.

    Через четверть часа, одна из перепуганных сиделок, отправилась будить короля.

 

                                                                         II

 

    В слабо освещённом торце зала, обнаружилась ещё одна металлическая дверь. На этот раз Потоцкий не стал перекапывать необъятные карманы. Дверь была снабжена кодовым замком, а сразу за ней оказался наклонный ход, по дну которого пролегала неширокая лестница. Примерно на середине спуска, сбоку в стене, открылся боковой проход, забранный надёжной решёткой. Николай вгляделся в сумрак и различил отливающие зелёным рельсы.

    - Что это?

    - Тоннель метро. Это перегон между «Василеостровской» и «Приморской», я ведь уже говорил. Дальше – такой же лаз в параллельный тоннель, а за ним ход в резервный.

    - Господи, - воскликнул Николай. – Нор-то сколько! Сплошные пустоты под городом!

    - Нет. Что вы!? – усмехнулся Карл Генрихович. – Питер не самый подкопанный из городов. Кстати. Вы ничего не слышали о так называемом «Метро-2» - это линия метрополитена стратегического назначения, якобы существующая в Москве.

    - Нет. Не доводилось слышать.

    - Ну, это уже малоинтересно. В интернете выложена даже схема этой ветки. Секрет перестал быть секретом. Слухи развенчаны. Доказательства налицо. Интереснее другое. В Петербурге, существует нечто подобное. Вы хорошо знаете Московский район?

    - Ну, худо-бедно.

    - В Московском районе, есть Московская площадь, несомненным украшением которой является Дом Советов, строительство которого началось ещё до войны. Достроить его тогда не успели, но после снятия блокады, работы, хоть и медленными темпами, но поползли. К сорок седьмому году, строительство закончилось, а летом, в городе продолжили строить метро. Первая, «Кировско-Выборгская» линия, следом вторая «Московско-Петроградская». Первую линию из восьми станций открыли в пятьдесят пятом, далее, вплотную занялись второй. Начало она брала от Невского проспекта, и на юг. «Парк Победы», «Московская» а вот дальше «Звёздная». Новостройки! Дома как поганки из земли прут, а с транспортом наземным, как всегда худо. Так вот. Расстояние от «Московской» до «Звёздной» - смехотворно. Пятнадцать минут пешком. Километра два, два с половиной. Поезд метро, следуя со средней скоростью 60- 70 километров в час, преодолевает его за две минуты. Однако! Время в пути оказывается гораздо большим. Спрашивается почему? Путь делает петлю! Он что-то обходит! Я как-то прокатился

 

 

                                                                          145

поздно вечером, в пустом составе, в последнем вагоне. Все повороты, уклоны и подъёмы из последнего вагона, просматриваются превосходно. Пришёл к выводу, что помимо крюка, состав ещё и ныряет на порядочную глубину. Причём не один раз. Спрашивается зачем? С грунтом там, вроде бы всё в порядке. Подземных, равно как и наземных речек нет. Начал копать и докопался до отрывочных сведений, скорее никем не подтверждённых, но и никем не опровергнутых слухов.

    Прошёл состав, осветив лаз и на время заставив замолчать Потоцкого.

    - Что выяснилось? – глядя на угасающий в глубине тоннеля свет, спросил Коля.

    - В подвалах Дома Советов, якобы существовала секретная лаборатория по разработке психологического оружия, действовавшая и в годы войны. Мощные стены, оказавшиеся не по зубам метростроевцам, заставили их, будто идти в обход, западнее. Также, я нарыл сведения о том, что от действующего тоннеля метро, есть ответвление, где-то в районе пути для оборота составов. Станция «Московская» некогда была конечной. Ответвление это, замаскировано под тупичок, предназначенный будто бы для тушения возгоревшихся вагонов. Этот-то тоннель и тянется от «Московской» в сторону «Купчино», параллельно действующему. В «Купчино» выныривает из-под земли. Правда, не совсем. В подземном этаже электродепо, далее следует к аэропорту и оканчивается в подвалах Пулковской обсерватории.

    - Но ведь это только слухи, - недоверчиво произнёс Николай.

    - Да. Слухи! Но сильно похожие на правду. Да это и не вся история. В одной из бульварных газет, коих масса возникло в начале девяностых, промелькнула статья, напрямую касающаяся лаборатории под Домом Советов. В ней упоминалось о вентиляционном киоске во дворе. Будто бы, если тихой ночью, приложить ухо к решётке, то можно услыхать нечеловеческие стоны и крики несчастных подопытных психов, содержащихся в этой лаборатории. Стоит ли упоминать о том, что в одну из тихих, лунных сентябрьских ночей, я так и поступил.

    - И что?

    - И действительно услышал то, о чём так ярко живописала газета.

    - Ну а дальше?

    - Дальше? Где-то к концу девяностых, вентиляционный киоск исчез и теперь там совершенно ровное место. Уютный скверик, без всяческих признаков каких-либо строений. Вот так-то вот!

    - Эта газета, по-моему, попадалась мне на глаза, там ещё была статья о сатанистах, собирающихся в апрельские ночи, у странного камня возле кинотеатра «Зенит».

    - Да, и это тоже не выдумка, - произнёс Карл Генрихович, откидывая решётку, прикрывавшую вход в тоннель.

    - Нам туда? На рельсы? – удивился Николай.

    - Придётся, - ответил Потоцкий. – Помимо пары рельс, справа есть ещё и третий. Он под напряжением! Осторожнее!

    Потоцкий первым ступил на рельсы. Огляделся, прижал палец к губам. Прислушался. Убедившись в отсутствии приближающегося поезда, откинул другую решётку на противоположной стороне тоннеля. Вниз вела узкая лестница. Николай почему-то поймал себя на мысли, что беседа затянулась, он спускался под землю всё ниже и ниже, а ради чего? Карл Генрихович казался очень интересным типом, но и очень странным собеседником, да и во взгляде его, спустя несколько часов знакомства, всё ещё обнаруживалось что-то пугающее. Более того, видимо по мере приближения к конечной цели подземного путешествия, Потоцкий возбуждался всё более и изредка, выражение лица его становилось дьявольским в отраженном от стен свете фонаря. Тонкие губы приподнимались, обнажая почти волчий оскал. Ноздри раздувались, на лбу выступили капельки пота, а поросшие шерстью пальцы, походили на орлиные когти. Потоцкий

 

                                                                          146

видимо почувствовал, что Николаю не по себе, потому как, когда они спустились по лестнице и остановились перед очередной, невесть какой по счёту металлической дверью, он обернулся, широко улыбнулся (улыбка походила на демонстрацию клыков диким зверем, изготовившимся к прыжку), придал лицу максимально доброе выражение, что тоже удалось слабо, и почти ласково произнёс:

    - Ну что Коля? Вы готовы к встрече с удивительным?

    - Всегда готов! – отсалютовал Николай, не к месту помянув Пионерскую организацию.

    - Тогда вперёд! – торжественно объявил Потоцкий и, растопырив пятерню, упёрся в кнопки замка. – Кстати возвращаясь к Дому Советов. Линия фронта находилась совсем близко, город обстреливался регулярно, но в него не попал, ни единый снаряд! А почему?

    - Почему?

    - Немцы были дезинформированы о том, что в подвалах, да и на этажах, кое-где, содержится большое количество их военнопленных. Странное проявление человечности с их стороны, согласитесь. Вот потому и не стреляли…

 

    Помещение за открывшейся дверью напоминало кабинет флюорографии рядовой районной поликлиники. Тот же полумрак, резкое пятно света на письменном столе в углу. Вот только вместо рентгенустановки, в центре комнаты стоял агрегат совершенно неизвестного назначения. Рядом с белой пластиковой глыбой, на небольших приставных столиках, покоились включённые мониторы.

    Карл Генрихович повернул рубильник, включив общее освещение и похлопав чудо техники по белому боку, гордо задрав подбородок спросил:

    - Вы знаете что это?

    - Похоже на томограф, но вообще-то я плохо разбираюсь в медицинском оборудовании.

    - Почти угадали, - усмехнулся Потоцкий. – Это плод четырнадцати лет упорнейшего труда. Наблюдений, исследований, экспериментов, отказов себе во всём, порою даже в самом необходимом. Корпус действительно от негодного томографа. Первого, полученного нашей больницей. Всезнайки электрики, что-то напутали при подключении и новёхонький, дорогущий аппарат, сгорел, пустив вонючий дымок. Корпус не пострадал и вот я нашёл ему применение.

    - Так что же это?

    - Машина времени.

    - ???

    - Куда изволите? Не желаете ли, увидеть древнюю Москву? Или может быть приподнять стенку одного из универмагов? Ну-ну. Не превращайтесь в телеграфный столб! Не падайте в обморок! Это действительно машина времени, но не по Уэллсу! Залезши внутрь, переместиться в ту же самую древнюю Москву, конечно невозможно, но ощутить своё в ней присутствие – запросто!

    - Это как?

    - То, что вы видите перед собою, некий гибрид электросна и фабрики сновидений. По порядку: я уже проводил аналогию человеческого мозга с винчестером компьютера. Теперь проведу аналогию того же мозга с радиоприёмником. Какой-нибудь опричник царя Ивана Грозного, болтается по слободе летним днём. Погода прекрасная! Бердыш правда тяжёлый, но настроение от того ничуть не хуже. А вокруг красотища! Бабочки порхают, цветы благоухают, солнышко светит. Хоть картину рая с того пейзажа пиши! Всё это он видит, слышит, осязает. Мозг его, эту информацию воспринимает. Причём ведь дело обстоит как: видит он трещинку на камне, одном из многих, из которых сложена та самая слободская стена. Видит самую большую трещину, а на камне их миллион! Мозг, дабы не саморазрушиться, на этой самой трещине и концентрируется, концентрирует

 

 

                                                                          147

внимание стрельца, как животного о двух ногах. Созерцание трещинки – занятие совершенно бесполезное для любого человека, но трещинка есть, и взгляд сфокусирован на ней. Рядом другой камень, на нём тоже трещинка. Ну, трещинка и трещинка. Увидел и забыл. Но мозг обладает безграничными способностями к сохранению информации, а человеческий глаз безграничными способностями к восприятию этой самой информации. Если бы стрелец разглядывал все трещинки на камне, его мозг бы «коротнуло» и всё… Готов идиот! На самом деле всё устроено гораздо мудрее. Природа вообще мудра. Он видит бабочку. Та вспорхнула с цветка и улетела. Миг! Но информация о событии записана. Он  видит стену, мост, ворота. И так изо дня в день. И не он один. Эта информация. Изменяемая. Изменяющаяся. Мозг эту информацию фиксирует, опричнику оставляет необходимые сведения, например о камне, дабы тот об него не споткнулся. Необходимое – это цвет, очертания, звук. Но это лишь малая часть информации, которую глаз передаёт мозгу. Миллионы трещинок на камне, падающие капли росы, каждый взмах крыльев бабочки и траектория её полёта – всё это фиксируется глазом и обрабатывается мозгом. Вся информация не нужная для нормального функционирования организма, сбрасывается мозгом. Вопрос куда? В пространство? В пространство! Как радиоволна! Блуждает эта волна, блуждает, пока не притянет её некое устройство, которое воспримет переносимую ею информацию. Воспримет и сохранит надолго. На века. Мне почему-то показалось, что подобными устройствами могут являться, например камни, почва, деревья, наконец. Правда, деревья не самый надёжный носитель информации, но зато. Неплохой инструмент её передачи. Дерево умирает, но в процессе жизни, производит огромное количество семян. Поток кодируется в каждом семечке. Произрастает, множится, но окончательно не исчезает, поскольку из миллиона семян, хоть одно, но прорастёт. Мозг, являясь передатчиком, одновременно является и приёмником. Принимает всё, но часть отбрасывается за ненадобностью. Из-за невозможности обработать и применить. Раскрыть полностью. Нужен посредник. Необходимо устройство, облегчающее восприятие данной информации. И я его создал. Вот оно это устройство! Перед вами!

    Николай обошёл чудо вокруг и понял, что выпитого коньяка было недостаточно. Спьяну, вышло бы понятней.

    - Так как же работает ваша машина времени? Я до сих пор принципа не уяснил…

    - Принцип прост. Я погружаю человека в сон. Далее, моделирую его сновидения. Полностью отключаю мозг. Остаются лишь его функции необходимые для жизнедеятельности. Контроль над дыханием, сердцебиением, пищеварением и процессом обмена веществ. Способности мыслить и анализировать ситуации – нет! Человек не чувствует боли. Проникая в более глубокие слои мозга, возможно, настроить его, этот своеобразный приёмник, на приём и дешифровку информации передаваемой деревьями, камнями, почвой и так далее. Проще говоря – спящий в моей машине человек, смотрит на мир, глазами стрельца в слободе или древней Москве, солдата в окопе первой или второй мировых, матроса на каравелле Колумба. Ощущает запахи, и вкус, якобы вкушаемой им пищи. Чувствует боль от укола шпагой или занозы, и то и хуже, испытывает болевой шок при оторванной конечности или вспоротом животе, оргазм при половой связи. Всё реально. Только во сне. Но и проснувшись, человек всё это отнюдь не позабудет. Нет. Он уверует, что действительно побывал в прошлом.

    - Так сгонять можно только в прошлое? – закрыв, наконец распахнутый от удивления рот, спросил Николай.

    - Да. Ведь информация о будущем, будет записана только в будущем. Именно потому, моя машина времени, едет только в одну сторону. Понятно хоть малость?

 

 

 

                                                                          148

    - Карл Генрихович, вы умеете ездить по канату на моноцикле?

    - Нет. А почему вы спрашиваете Николай?

    - Я к тому, что тоже не умею, но если бы и умел, и вовсю циркачил на этом одноколёсном снаряде, то вряд ли бы с первой попытки обучил тому же и вас.

    - И что?

    - А ведь акробаты, эквилибристы – умеют и обучают! Ведь машину создали вы и попросту, вкратце, объяснили мне принцип её действия. Вот насколько объяснили, настолько и понятно.

    - Это означает, что разговора толком не получилось, - с плохо скрываемым разочарованием протянул Потоцкий. Теория провалилась. Может быть тогда, перейдём к практике?

    - Карл Генрихович. Я рассказывал вам всё, стараясь не упустить подробностей, и думаю, что не упустил. Как вы считаете, этот рыцарь печального образа, носящий имя Густав, из какой временной и географической точки?

    - Полагаю швед. А место действия – теперешняя финская территория. Выборг, Або, ныне Турку. Если не боитесь Николай – добро пожаловать! Если боитесь – не стоит…

    - Не боюсь.

 

    Спустя несколько минут, Николай ощутил, как и было обещано ему завкафедрой, дуновение прохладного ветра среди испепеляющего жара источаемого подножными камнями внутреннего двора замка. И никто из младших рыцарей не усомнился в том, что совсем недавно, никто не приводил к ним в отряд новенького.

    Солнце резало глаза после полумрака кабинета. Ослепительное северное солнце!

 

                                                                          III

 

    Никто не смел, вторгаться в покои короля, без личного приглашения его Величества. Пусть даже с вестями об объявлении войны соседним государством. Сон Эрика в последнее время напоминал пытку. Стараясь заснуть, он мучительно переживал все события прошедшего дня, даже самые, казалось бы, незначительные, вроде внезапного приступа тошноты во время обеда. К ночи мелкие неприятности, обращались во вселенскую трагедию, и если удавалось заснуть, сны наваливались на короля всей тяжестью. Просыпался он совершенно не отдохнувшим, с острой головной болью и красными глазами, чувствуя, что за ночь, ещё больше постарел.

    Но теперь, в этот час, несмотря на пережитое вчера потрясение, Эрик спал спокойно и даже яркие, пугающие картины прошлого, уже не беспокоили его.

    Стражники у входа в спальню, конечно же, не впустили взъерошенную сиделку к королю. Без толку проуговаривав их полчаса разбудить Эрика сообщением о том, что его сын начал приходить в себя, вконец расстроенная сиделка, пошаркала назад в опочивальню принца.

    - Годо, - прошептал один из стражников. – Может быть все-таки, разбудить короля? Похоже, там, в покоях принца Густава и впрямь творится что-то неладное, коль эта старая дура Клара, которая обычно разговаривает только со своими башмаками, так взбеленилась! Назвала меня истуканом в шлеме!

    - Почему бы и нет Артур? – отозвался другой. – Ступай, разбуди! Только полог откинуть и всего делов! А после, король укоротит тебя на голову, твоим же мечом.

    - Как бы после мы же и не оказались виноваты в том, что бездействовали.

 

 

 

 

                                                                          149

    - Приказ, во всяком случае, нами не нарушен, а в остальном, король пусть обвиняет себя сам. Не думай об этом Артур. Колокол внизу прозвонил два раза. Сейчас придёт смена, с неё и спрос на будущее. А мы к полудню и знать-то ничего не будем!

    - Эх! – обречённо вздохнул первый стражник и опёрся подбородком о край высокого щита, прикрыв глаза. – Я, например, закрывая глаза, вижу добрую кружку ледяного пива и пышный зад крошки Луизы, - продолжал Годо. – Слюнки так и текут, не ведаю от чего больше, то ли от близкого глотка пива, то ли от вида, как её зад, туго обтянутый серой материей проплывает мимо моего носа.

   

    Вскоре, стараясь ступать как можно тише и принимая все меры к тому, чтобы не звякнул случайно металл о металл, подошла смена, и мечты Годо, приблизились к своему воплощению весьма значительно.

 

    Густав тяжело дышал, и сиделки безуспешно пытались справиться с непослушными застёжками на его доспехах. Ко времени возвращения Клары, принц мог уже говорить, но тело всё ещё не слушалось его. Наконец нагрудник был снят и бережно поставлен на пол. Что-то выпало из него, стукнувшись о плитки пола. Маленькая, полукруглая капля свинца. Расплющенная, пробившая твёрдую кожу, прожегшая панцирь насквозь, глухо звякнув, упрямая пуля укатилась под кровать.

    Сиделкам было строго настрого запрещено разговаривать с принцем, а тот, как назло засыпал их вопросами. Постоянно требовал воды, будто не приходилось ему пить неделю. Громадный кувшин быстро опустел и заботливая Клара, тотчас же принесла другой. Спустя полчаса, принц смог управлять руками настолько, что улучив минуту, подтянулся и сел на кровати. Велел позвать отца и Клара, вторично поплелась уговаривать, теперь уже вторую смену, будучи абсолютно уверена в бессмысленности этого предприятия.

    Колокол во дворе прозвонил трижды. Полдень. Наружные ворота певуче скрипнули, впуская крестьян волокущих свежее сено для королевской конюшни. Шурша прибоем, по тропе за рвом, прошло стадо. Два петуха отливающие медью, с багровыми, раздувшимися от гнева гребнями, с едва слышным шипением, бросились в атаку друг на друга. Начался бой до первой крови и первая кровь, не заставила себя ждать! Из пересохших глоток петухов полетел душераздирающий крик способный разбудить и мёртвого. Король Эрик, был к счастью жив и потому, совершенно логичным было то, что он проснулся. Пыльный луч солнца, давно покоился на его подушке. День с новой тяжестью навалился на седую голову Эрика. Приняв покорно эту тяжесть, король с трудом спустил ноги с кровати.

 

    Лето выдалось жарким, но раскалённый по северным меркам воздух, не проникал внутрь замка. Солнце огненным языком облизывало его древние стены, но было бессильно против прохлады его внутренностей. Не упоминая уж о погребах, где средь глыб нетающего льда, присыпанные нетающим снегом, стояли бочки с рыбой, висели на огромных острых крючьях свиные и говяжьи туши и где мёрз в своём одиночестве старый Ульрих – лучше других знавший как правильно сохранить содержимое погреба и как сделать так, чтобы это самое содержимое, всегда было в наличии.

    Завтрак подали в покои принца. Король уже битый час находился там, сидя молча на кровати в ногах Густава, ожидая рассказа о несчастьях постигших любимое чадо. Принц не торопился. Окончательно придя в себя, правда будучи ещё слишком слабым, для того чтобы встать, Густав налёг на еду. Вкуснейшая свежая рыба, нежнейший козий сыр и горячий хлеб, запивались ледяным молоком, и это должно было вернуть силы.

    Король к еде не прикасался. Дважды смерив покои нешироким шагом, он подошёл к выходу, отдёрнул штору и велел дремлющей на широкой скамье Кларе, принести вина.

 

 

                                                                           150

Против обыкновения, Эрик осушил два объёмистых кубка и всё-таки, не удержавшись, заговорил первым:

    - Сын мой. Я стар…

    - Да отец!? – отозвался Густав, прекратив на мгновение жевать.

    Эрика передёрнуло. Ему показалось, что он совершенно не узнаёт голос родного сына. Будто бы что-то выпало из чёткого механизма. Словно бы отозвался чужой, неприятный, железный человек.

   - Я стар сын мой, - продолжил король, справившись с отвратительным чувством. – И боюсь не смогу дожить до того момента, когда ты закончишь завтрак, а не дожив, я не узнаю, что же всё-таки произошло с тобой. Так что же произошло?

    - Отец, вы слишком молоды в сравнении с людьми, которых мне довелось повидать. И они отнюдь не собирались помирать, не дождавшись окончания завтрака. Я прошу простить меня отец, но я ничего не ел со вчерашнего дня, - Густав на миг задумался и продолжил: - А может быть даже и больше! Но хорошо! Если вас не станет раздражать моё мычание с набитым ртом, я расскажу.

    - Ты прав Густав, - смутился король. – Прости меня. Я конечно потерплю. Ты прав сынок. Наследник!

     Эрик будто бы через силу улыбнулся. Поднялся, погладил сына по голове и уж совершенно против всех обыкновений, выпив ещё вина, отошёл к окну. Вгляделся в происходящее во внутреннем дворике и замер в ожидании.

    В желудке Густава, кольнуло тупой иглой и неприятный комок с острыми гранями, поднявшись к горлу, выстрелил отрыжкой с ароматами рыбы, сыра, хлеба и молока. Почему-то к перечисленным запахам примешалась ещё и хвоя, но принц не обратил на это никакого внимания. Хватит! Он сыт!

    - Я всегда предупреждал тебя о том, что излишняя поспешность во всём, до добра не доводит, - укоризненно качая головой, произнёс король, одновременно отдирая траурные кисти со своего плеча.

    Укол тупой иглой повторился. Но теперь уже, боль не исчезла, едва появившись и приятный пузырь отрыжки, не принёс облегчения.

    - Здесь ты снова прав отец, - простонал принц, выпрямляя спину.

    - Теперь я заслужил подробного рассказа обо всём сынок?

    Король налил вина сыну и себе и, отпихнув носком сапога валявшиеся на полу чёрные кисти, прошёл к деревянному креслу, стоящему в углу комнаты. Кресло это, вырубленное из дерева необычного цвета – зеленоватого, с розовыми прожилками, некогда находившееся в покоях Эрика, перекочевало в спальню принца вечером. Густав не раз обращался к отцу с просьбой подарить ему этот зелёный полупень. Но король упорно не желал расставаться с креслом. Какие воспоминания вызывала у него эта деревяшка – оставалось загадкой. Но, тем не менее, сегодня кресло находилось здесь и король, стараясь сохранить достоинство, с трудом вскарабкался на него. Неуклюжая мебелюга, была несколько высоковата, а Эрик отличался от сына невысоким ростом.

    - Как явствует из допроса стражников, последний раз, они видели тебя в добром здравии, садящимся на коня. Более они ничего не добавляют, несмотря на принятые к ним меры.

    - Вы пытали их? – забыв про боль, воскликнул Густав, подскакивая на кровати.

    - Ими занимался, Иоханнес Перт, начальник замковой стражи.

    - Иоханнес? – удивился принц. – Когда же он стал начальником стражи? Я помню его конюхом. И прекрасно помню, как он истязал лошадей. Мой Олаф выглядел упавшим в ров после его «ухода» и в глазах его всегда стояли слёзы. Что же стало с Тарво, прежним начальником?

 

 

                                                                          151

    - Я обнаружил слишком много пыли в казематах и пыточной камере. Этот добряк Тарво и мухи не сумел бы казнить. Мне сообщали, что в замке расплодились шпионы. Теперь он возделывает сырые мхи на своей родине.

    - Раньше ты не верил доносам и сплетням кухарок отец.

    - О Тарво говорили не кухарки.

    - Кто же? Тарво был моим другом, мы подолгу беседовали с ним, и уж я-то знаю, что служил он на совесть.

    - В замке, более того в городе, появились мятежники, а Тарво носу не высовывал за стену. Иоханнес, в первый же день своего назначения на должность, набил казематы таким сбродом, что при первом же взгляде на них становилось ясно: промедли король ещё немного – погиб бы король, погибло бы королевство! Так что сынок, Тарво – неподходящее знакомство для тебя.

    Густав опустошил кубок, о котором было, забыл разволновавшись. Вино, попав в желудок, немного уняло резь.

    - Отец, - мрачно произнёс Густав. – Мне кажется, что причина вовсе не в доброте Тарво, а в том, откуда он родом.

    - Выходцы из восточных земель, и впрямь не вызывают у меня доверия, - согласился Эрик.

    - Но почему? Чем они хуже норвежских дикарей, которыми ты окружил себя в последние годы. Эти головорезы, понимают службу как пьянство день и ночь и прогулки по городским притонам. Пользы от них – никакой, и случись беда, опустей казна, они, подобрав оружие, с которым они наверняка позабыли, как обращаться, разовьют такую скорость, что пыль на Западном тракте, уляжется не скоро…

    - Густав, - строго прервал принца Эрик. – Ты я вижу, тоже не особо жалуешь норвежцев. Причём в отличие от меня – безосновательно. Финны хотя бы доставили мне и моему отцу – твоему деду, массу неприятностей. Норвежцы не сделали тебе ничего дурного! Совершеннолетие, отнюдь не даёт тебе власти решать государственные вопросы. Ты пока ещё не стал королём!

    - Прости отец.

    Густав в знак вины и покорности опустил глаза. Боль всё усиливалась.

    - Мы говорили о другом.

    - Освободите рыцарей отец!

    - Что бы там ни было, что бы ни довелось тебе пережить, но после воскрешения, упрямство, не покинуло тебя сын мой!

    Король тяжело покинул кресло и заходил, прихрамывая по комнате, зло, пиная разбросанные кисти.

    - Возмездие должно быть справедливым, а в случае с этими парнями, я не вижу даже малейших причин для содержания их под стражей. Они ни в чём не виновны! Никто из них даже не приблизился ко мне до того момента, как я лишился чувств. Я даже не поворачивался к ним спиной.

    - Это ничего не меняет. Они последние кто видел тебя перед неожиданным исчезновением. И они молчат!

    - Ваше Величество! – воскликнул принц. – А вам не приходило в голову, что им попросту нечего сказать!!!

    - Нет. Эти псы определённо что-то скрывают. Видел бы ты их хитрые морды!

    - Отец! Мы говорили о другом.

    Густав понял, что разговор о дальнейшей судьбе несчастных стражников, откладывается до тех пор, пока он не расскажет королю обо всем, что с ним случилось.

 

 

 

                                                                         152

Но ведь король должен был ещё поверить рассказанному и понять, что рыцари действительно невиновны. Ничто другое, не смогло бы заставить Эрика изменить принятое решение. Постаревший король сохранил твёрдость своего характера. Но откуда взялась эта подозрительность? Все невзгоды и беды, выпавшие на долю Эрика, не могли этого оправдать. Недовольных существующей в королевстве властью, можно было пересчитать по пальцам.

    - Я по-прежнему внимательно слушаю тебя сын мой, но ты уходишь в сторону.

    - Нога выскочила из стремени, или конь переступил не вовремя или…

    - Или ты получил неожиданный удар с неизвестной стороны.

    - Нет, отец. Удар я нанёс себе можно сказать сам. Шрам на лбу, до сих пор служит мне напоминанием о нём. Так или иначе, но дальнейших событий я не помню. Я лишился чувств. Придя в себя, я обнаружил, что нахожусь будто бы в ледяном гробу летящим над землёй на невообразимой высоте. Вокруг расстилалось бескрайнее синее небо, окрашенное багровым у горизонта. Я попытался закричать, но свист ветра снаружи гроба, проглотил мой крик, как море проглатывает камень. Я едва было, снова не потерял рассудок, но нашёл в себе силы сдержаться. Оглядевшись, я понял, что нахожусь не в ледяном гробу, а в чреве странной птицы лишённой перьев, птица кружила над лесом, замерев и не производя ни единого взмаха крыльями. Кто-то поджёг птицу и, испуская громкий стон так похожий на волчий вой морозной зимней ночью, она опускалась всё ниже и ниже, видимо надеясь обнаружить приют в ветвях большого дерева. Но подходящего дерева, всё никак не находилось и птица, то и дело снова пыталась взмыть ввысь, но силы медленно но верно покидали её. И, в конце концов, птица неуклюже рухнула в болото. Я был на грани безумия. Где я нахожусь? Если внутри глаза огромного чудовища, о котором повествует наш древний эпос, то почему у меня не хватает сил выбраться наружу, разрушив глаз? Почему птица лишена перьев? Мои размышления прервались появлением другого человека, как оказалось бывшего всё время моим спутником. Сидящий в странном кресле. В точно таком же, сидел и я. Человеку удалось разбить глаз неизвестным оружием производящим невообразимый грохот и вонь. Когда глаз распался в лицо мне ударил холодный  ветер. Пахло странно: гибельными цветами и гарью. Человек пытался заговорить со мной, но я не понял его слов и расценил их как угрозу. Выпрямившись, я попытался ударить человека, но сил у меня почти не осталось и, промахнувшись, я спрыгнул на крыло странного зверя, с него на зыбкую поверхность земли и объятый ужасом помчался вглубь леса, не разбирая пути своего, натыкаясь на стволы деревьев и путаясь в кустарнике. Так бежал я, сколько хватило остатка сил, но вскоре в изнеможении полном, рухнул на землю, повторно лишившись чувств.

    - Не слишком ли часто ты терял сознание? – перебил принца Эрик.

    - Никому не пожелал бы я отец, очутиться на моём месте. И ещё неизвестно, как бы  повёл себя на нём, кто-либо другой, - в голосе Густава слышались гневные нотки.

    - Прости сын мой, что прервал тебя. Продолжай.

    - Я очнулся от холода и от ощущения нехватки воздуха. Будто неведомая сила, мягко, но упорно сдавливала моё горло. Ведь я лежал вниз лицом, погрузив его в сырой, холодный мох. Едва я рискнул пошевелиться, как на меня набросились трое. Три человека говорящих на неизвестном мне языке. Языке так не похожем ни на один из тех, что мне ранее приходилось изучать. Я ослаб, и они без особого труда связали меня ремнями и поставили на ноги. Затем, один из них, вскинул вверх руку и из сжатого кулака его, со страшным грохотом и зловещим шипением, вырвался зелёный огонь. Зелёная звезда осветила мрачный лес. Огонь с бешеной скоростью взвился ввысь, ослепительно вспыхнул на мгновение, повиснув над верхушками сосен, и медленно угасая и соря искрами начал падать. Эти люди, заставили меня двигаться впереди себя, подталкивая

 

 

                                                                          153

в спину железными палками. Вскоре, мы попали в лес, очень похожий на тот, что окружает нашу северную бухту. Я разглядел траву и деревья. Точь-в-точь такие же, какие произрастают и у нас. Земля ходила ходуном, и вдали слышался приглушённый грохот, будто некий гигант бил своими кулаками в землю, словно в барабан. Скоро меня привели в дом, где были и другие люди, наверняка умеющие метать в небо цветные звёзды. Увидев меня, они похватали длинные железные палки, которые, как я узнал позднее, тоже способны извергать пламя. Если направить такую палку на неугодного человека, она оглушительно загремит, с одного конца её вырвется огонь, и покарает смертного. Человек, падает и никогда более, не суждено ему взглянуть на белый свет, ибо остаётся он лежать мёртвым. Люди пытались говорить со мной, но я не понимал их и тогда меня отвели к другим людям, у которых не имелось огненных палок. Другие двое, находились в столь тесном доме, в котором я отец, не стал бы держать и собаку. Зачем истязать несчастное животное? Скоро, угрожая огненными палками, меня и ещё двоих неизвестных мне людей, повели далеко в лес. Давали каждому короткие, чрезмерно широкие мечи и велели ими рубить холодную землю. Те двое, жили в одном доме со мной. Вскоре один из них захворал, и мне пришлось применить знания, полученные от Тарво, с которым ты обошёлся столь несправедливо, - произнося эти слова, Густав мельком покосился на Эрика.

    Лицо короля не выражало решительно ничего. Будто сын повествовал об обычном выезде на охоту, добыча от которой являлась совсем ничтожной.

    - Продолжай.

    - Довольно скоро его молодой организм справился с болезнью и нас повели на берег неизвестного моря. Там мы встретили других людей, вновь пытавшихся заговорить со мной. На этот раз, мы узнали имена друг друга. Но великан опять ударил в землю, и я очутился в узком, движущемся по лесу доме. Иногда дом останавливался, двери его распахивались и насколько я мог видеть, он продвинулся вперёд на большое расстояние.

    - Не пересказываешь ли ты Густав то, что видел в бреду?

    - Отец! К тому времени, я уже полностью владел своим рассудком и был способен отличить бред от яви.

    Густав вскочил с кровати. Он всё же был ещё настолько слаб, что тотчас, закачавшись, сел на скамью возле окна, и подбородок его бессильно опустился на грудь.

    Эрик наполнил кубок и подошёл к принцу. Присел рядом с ним, положив руку на дрожащее плечо сына.

    - Выпей Густав, и ещё раз прошу тебя, прости старика. Я требовал от тебя рассказа, и сам же, грубо прерываю тебя. Прости. Продолжай.

    - Ты не веришь мне отец, - с обидой в голосе произнёс принц. – А между тем, я говорю чистую правду. Всё произошедшее со мной, я помню так же отчётливо, как и то, что я твой сын, ты мой отец, и моя мать-королева, похоронена на дальнем погосте.

    - Продолжай сын мой!

    Густав отпил вина, отдышался, и, сжав виски ладонями, заговорил, будто сам с собой:

    - Дом перемещался по лесу, словно бы без помощи людей. Когда я входил в него, видел что дом тот не единственный. Спереди и сзади от него, цепью располагались такие же. Дома были соединены между собой металлическими крюками и перемещались как будто бы все вместе. Я очутился среди странных людей. Они мало говорили меж собой. Но наиболее странным, мне показалось то, что они, почти ничего не ели. С пищей в тех местах оказалось совсем худо. Было, похоже, что население мрачных тех краёв не имеет обычая запасать съестное на случай неурожая, лютой зимы, войн и буйства стихии. Прошло много времени. Утро сменило ночь, и дом в очередной раз остановился. Двери распахнулись и нас вывели наружу. Лес вокруг был редким, но зато, повсюду, вплотную

 

 

                                                                          154

друг к другу, высились замки. Замки изобиловали окнами, вероятно для того, чтобы осаждающим было удобнее проникать внутрь. Люди, бывшие со мной, заговорили с человеком вооруженным огненной палкой. Они остались недовольны беседой и бросились бежать к лесу. Я последовал за ними. Человек вооружённый палкой, не желал того чтобы мы скрылись в лесу. Видимо он счёл нас преступниками. К нему присоединились ещё двое и они, размахивая своими грохочущими, огнедышащими палками, устремились за нами в погоню. Видимо огненная палка, оказалась почти бессильна против меня, против моей силы и веры. Пламя, вырвавшееся из неё, настигло меня, толкнуло, и я упал в очередной раз, лишившись чувств. Но не умер как другие, которых коснулся этот смертельный огонь. Очнулся я уже здесь… 

    Густав замолк, дав понять тем самым, что более рассказывать нечего. Король вновь принялся мерить шагами спальню.

    - Где меня нашли отец?

    - На том же самом месте, откуда ты так неожиданно и бесследно исчез не столь давно.

    - Ты отец, по-прежнему не веришь мне?

    Вместо ответа, Эрик приблизился к сыну, ласково погладил его по голове и, склонившись, поцеловал в лоб.

    - Ты ещё слишком слаб сын мой, а я изрядно потрясён событиями последних дней. Пройдёт немного времени, и мы с тобой разберёмся во всём. Тебе необходимо отдохнуть и восстановить силы. Постарайся ни о чём до поры не думать. Вскоре я вновь навещу тебя.

    Эрик повернулся к двери, и, втянув голову в плечи, тяжёлой старческой походкой, шаркая башмаками, зашагал прочь.

 

                                                                           IV

 

    По двору лениво расхаживал боров, изредка постукивая копытцем по булыжнику и обдирая пятачок о камни, гневно хрюкал, недоумевая, почему невозможно добраться до источника очень вкусного запаха доносящегося из земли.

    Два рыцаря, возле коновязи, держали под уздцы горячего жеребца. Рыцари застыли в напряжённых позах, будто бы ожидая сигнала, который вскоре и прозвучал. Низкий трубный зов, возвестил о появлении во дворе Кустау, безумного дон Кихота, затянутого в кожаные доспехи.

    Внезапно в кадр, наблюдаемый Николаем, вплыла этикетка от бутылки Кока-Колы, но тотчас же исчезла, будто бы её сдуло ветром. Четверо младших, в компанию которых волей Карла Генриховича затесался Николай, смотрели совсем в другую сторону. Внизу, у конюшни, молодые прачки, развешивали выстиранное бельё. Белые, прозрачные от воды блузы, облегали их соблазнительные, остренькие груди, так привлекавшие мужские взгляды. Происходящее во внутреннем дворе, младших рыцарей, нисколько не интересовало.

    Кустау пытался взгромоздиться на лошадь. Впоследствии, создалось впечатление, что нога его промахнулась мимо стремени. Неестественно кувырнувшись в воздухе, дон Кихот, брякнулся башкой о камни и… исчез, натворив вместо себя лужу.

 

    Справа, глаз различил знакомую по недавнему появлению этикетку, мирно приклеенную к бутылке с остатками Кока-Колы. Коньяк под конец, без запивания уже не пёр, а запивали именно Кока-Колой. Дрянь порядочная и без того, а в сочетании с коньяком – ещё дряннее.

 

 

 

                                                                           155

    В левом, ещё пока что прикрытом глазу, прокручивался недосмотренный фильм: метались люди, гремел гром, беззвучно разевались рты в безумном крике. Кустау вылезал из обломков немецкого истребителя. Прямо сверху, нависало беспокойное, дёргающееся лицо Потоцкого – это Николай различал правым глазом. Пот капал со лба завкафедрой прямиком на подбородок Николая, и нервная улыбка растягивала губы. Карл Генрихович был рад Колиному возвращению.

 

                                                                            V

 

    - Чистое искусство! – воскликнул Николай, поморщившись после дольки невесть откуда взявшегося лайма, которым он закусил добрый глоток коньяку.

    - Это не искусство, это скорее чистая наука! Увидели и поняли то, что хотели увидеть и понять?

    - Ну, теперь мне, по крайней мере, понятно из какой норы вылез этот средневековый полудурок!

    - Ну, уж! Вовсе не полудурок, Николай! Это наследный принц, между прочим, - важно утвердил Потоцкий, гася на одном из мониторов картинку, на которой макушка Густава касалась булыжника. – Он частенько повторял вам это, с перечислением всех своих титулов, но незнание языка помешало вам. А после он уже и сам отчаялся. Вдумайтесь! Вы и сами-то, всё равно бы, нечаянно переместившись в прошлое, пусть и не столь дальнее, сочли бы его сумасшедшим. Происходящее с нами, мы привыкли считать наиважнейшим. Остальное – так малозначимо…

    - И что, вот так, куда угодно? В любую точку, всплывшую в памяти? – спросил Николай.

    - Да, практически в любую.

    - Чем же так заинтересовал вас мой случай с паровозом?

    - Вы догадались, наверное, Коля, что в этом глухом средневековье, появились вы, и никто не заметил вашего появления, и тем более, уверяю, никто не придал никакого значения вашему исчезновению. На Дороге Жизни – напротив, вас допрашивали, гоняли на работы – словом, восприняли как реально существующего человека, хотя вы ещё даже не родились. И даже не зародились как сперматозоид в семенниках отца и яйцеклетка в чреве матери. Именно это и интересно! Вернёмся?

    Николай  в последний раз, окинул взглядом белого, всемогущего монстра, так легко игравшего с его мозгами.

    - Карл Генрихович, скажите, а когда я топтался по двору замка, тело моё бренное находилось здесь, или его тоже сдуло в прошлое?

    - Как вы думаете, сколько времени вы там провели? – задумчиво вопросил Потоцкий, зачем-то скроив плаксивую мину на физиономии.

    - Ну, минут десять, от силы пятнадцать.

    - Двое суток! Я оставил вас здесь, побывал дома и переделал массу неотложных дел!

    - Как двое суток!? Да там «свидетели» мои, наверное, загнулись с голодухи, или натворили чего-нибудь!

    - Да, действительно. О них-то я и позабыл! Ну, ничего. Думаю, всё обойдётся.

    - Карл Генрихович! Почему вы не предупредили меня об этом? Ничего себе – к вечеру вернусь!

    - Коля. Я увлёкся. Впрочем, так же как и вы. Успокойтесь, прошу вас! Ничего страшного, а тем более непоправимого, они натворить не смогут. Законы времени, пространства и физики – наконец, помешают этому. А вот вы, если будете реагировать подобным образом на происходящее, серьёзно расстроите свои нервы!

 

 

                                                                          156

    - Ну а как, по-вашему, я должен на это реагировать? – Николай начал понемногу успокаиваться.

    Обратно выбирались тем же путём. В «Академическом» зале, Колю вновь потревожила мысль о Вольфганге и Кутузове. За немца, правда, можно было не беспокоиться, а вот чёртов смотритель, вполне мог набедокурить.

 

    Допили коньяк. На этот раз, все остатки. Запасы Потоцкого были исчерпаны. Затем вышли в холл. Из-за странных дверей с табличками, доносились прежние звуки.

    - Николай. Догадываетесь, что скрывается за железом?

    - И мыслей никаких не возникает. Разве что, плоды ваших, или чьих-то сновидений?

    - Скрывать бессмысленно, - будто разговаривая сам с собой, произнёс Карл Генрихович. – Я и так уже посвятил вас в то, что наверное, вам знать и не следовало бы. Чрезмерная нагрузка на мозг! Но ваш я, думаю выдержит.

    - Меня уже трясёт как малярийного, от обилия информации, которую вы на меня вывалили.

    - Эх, Коля, Коля. То, что я на вас, как вы выразились, вывалил, это не информация, и уж точно не жизненно важная. Опять-таки! Если и важная, то для кого? Цепь, таким образом, распадается на звенья.

    - И звенья той цепи – есть люди! – закончил Николай.

    - Совершенно верно! И трудно понять человека и страшно лезть в его душу, можно натоптать. Вы в глаза бездомным, когда-нибудь заглядывали?

    - Случалось.

    - А задавались вопросом, почему эти люди остались без крыши над головой? Ведь бездомные, почти поголовно алкаши? В алкоголе забвение!? Пусть, оборачивающееся похмельем после непродолжительного, тревожного сна, но всё-таки – забвение! Почему люди готовы платить столь высокую цену за час забвения? За возможность, хоть на время убежать от действительности? Чем действительность людям не по носу?

    - Ну, это смотря, какая действительность?

    - Именно! Именно! А действительность, она для всех разная! Взять тех же бездомных. Отчаявшиеся, потерявшие всё, опустившиеся люди. Ведь путь к подобному положению у всех разный. Одни приходят к нему почти сознательно, из эгоистических побуждений, не взирая на мольбы друзей и близких, другие – невольно, в силу обстоятельств. И обстоятельства эти, зачастую создаются, их же ближайшим окружением. Мягок человек, слаб. Ну не может он дать в рыло первому, попавшемуся на пути жлобу. А за что? За жлобство? Так, тот самый жлоб, себя же жлобством и оскорбляет! В итоге: обидный набор кличек: БОМЖ, алкаш, дегенерат и так далее. И вот вновь вопрос: - А за что?

    - Это чистая психология Карл Генрихович, - перебил Николай Потоцкого. – Психология для наркодиспансера.

    - Это беда! Страшная беда Коля! Вселенское несчастье! И мне сдаётся, что это беда уже не науки, это беда цивилизации. Мы разучились плакать по умершей от старости кошке, или, наоборот, по кошке убиваемся, а родной человек рядом погибает – плевать! Так вот! В комнатах этих, плюс и минус. Идеальная, демонстрационная, психологическая модель. Плюс – в слегка побитых, разуверившихся в своей правоте немцах справа и в самоуверенности, но нечеловеческой тоске по нормальной жизни – слева, у наших соотечественников. Правда среди них есть один узбек, но это не столь важно. Пока, всё-таки ещё Советский Союз. Для них, по крайней мере. Время для них замерло. Но первые – загнали человеческое внутрь, ради цели. Вторые не смогут извлечь человеческое изнутри, опять-таки, ради этой растреклятой цели. А цели-то, вовсе и нет! Фантом! Пшик! Бред!

 

 

                                                                          157

 Бред в буквальном смысле! Бред людей подчинивших своему больному воображению миллионы других людей. Нормальных, цельных людей. Со своими страхами, честностью,

 ложью, любовью, привычками. Получилось!? Подчинили!? Повели за собой! Но куда? В бездну!?

    - Карл Генрихович. Есть выражение: - «Ничего святого!». – Так вот, мне кажется, что оно вполне применимо и к вам. Ведь вы экспериментируете на живых людях.

    - С чего это Николай вы взяли, что я экспериментирую?

    - Но ведь… Вы же сами… 1941-1945 – ведь это клетки для подопытных кроликов!?

    - У вас Николай, плохо с памятью. Совсем недавно, я пожаловался вам же, что подопытных кроликов – маловато. И тем более, эти люди, ну никак не могут быть подопытными кроликами. Все они – такие же жертвы, как и вы. Кто-то, где-то, как у Брэдбери, убил бабочку, кто-то, как у Хотиненко, споткнулся о проволоку, кто-то перепрыгнул через болотную кочку, бывшую некогда скифским курганом, кто-то перешёл через железнодорожные пути, воспользовавшись открытой паровозной будкой. Николай! Они, такие же, как вы! С той лишь разницей, что вы сумели вернуться, а вот им этого сделать не удалось. Никто из них не помнил где находилась эта кочка, где водятся эти бабочки и так далее… И поверьте мне, я давно за ними наблюдаю, и им гораздо хуже, чем вам станет в том случае, если я выброшу их в наш мир. Их заключение, абсолютно не идёт ни в какое сравнение с вашим «путешествием». У вас Николай, была надежда вернуться. Мечта была о возвращении! У этих парней и того нет! А ведь они люди! А вы говорите подопытные кролики, - Потоцкий дружески похлопал Колю по плечу, и казалось, был готов снова перейти на «ты». – Кстати, не хотите взглянуть на них? Встречаются крайне любопытные персонажи!

    - Нет спасибо! – торопливо отказался Коля. – На сегодня, пожалуй, хватит!

    - Ну, не хотите – как хотите, - обиженно протянул Карл Генрихович. – Я надеюсь, мне нет нужды напоминать вам о том, что всё увиденное вами и рассказанное мной, должно остаться в тайне. Впрочем, дело сделано, и дальнейшее, вряд-ли сможет, что-либо изменить.

    - Вы обижаете меня, доктор, - стараясь не смотреть в глаза Потоцкому, прошептал Николай.

    - Нет! Я обижаю себя…

 

    Обратный путь, проделали молча. Давешний санитар, показал Николаю короткий путь и озадаченность вскоре, сменилась тревогой. Переполненная людьми, ораниенбаумская электричка, везла Колю домой…

 

    Где-то между «Лигово» и «Сосновой поляной», Николай допёр, что всего сегодня, случилось слишком много. Много впечатлений, много коньяка. Хотя «сегодня» и растянулось на трое суток, есть совершенно не хотелось, но было необходимо. Слабость в ногах, которой Николай никогда раньше не испытывал, была отнесена им на счёт голода. И между «Лигово» и «Сосновой поляной», так некстати всплыла тошнота. Настойчивая. Будто раздавленная, но ещё дышащая кошка, на ноябрьской мостовой, привиделась ему. От багровых внутренностей, вывалившихся из пасти, и из-под хвоста, шёл пар. Кошка умирала долго и мучительно, и дышала куда-как чаще обычного. Кошки ведь, и, не будучи раздавлены, дышат часто и сердца их бьются куда быстрее человеческих.

    Николай спешно протолкнулся в тамбур и, не дожидаясь пока откроются двери вагона, склонился над откидной ступенькой. Тамбур наполнился ароматом дорогого коньяка с примесью мерзкой кислинки. Но легче не стало.

 

 

 

                                                                          158

    Погода, к вечеру испортилась совершенно. Из низко нависшей, свинцовой тучи, накрапывал дождик, а далёкие раскаты грома, слишком многое обещали вскоре. Ливень – как минимум! И всё же, к дому Николай отправился пешком, не дожидаясь автобуса.

    В «Квартале», прежняя заведующая, едва завидев Колю в подсобке, накинулась на него, чуть ли не с кулаками, засыпая вопросами, касающимися «братца».

    «Эта сука Кутузов, всё-таки во что-то влип» - подумал Николай и, мурлыча в ответ тарабарщину, поспешил удалиться.

    Вольфганга он застал, как ему показалось, в той же позе, в какой оставил уходя. Судя по красным глазам немца, тот почти не спал, не отлипая от экрана телевизора. Вкратце поведал о случившимся и вновь уткнулся в экран. Мало того! Еда в холодильнике оказалась нетронута! Брошенный второпях на столе, кусок ливерной колбасы, и без того зеленоватой, позеленел ещё больше, покрылся гнойной слизью и противно вонял, а сыр, подёрнулся синим пушком плесени. Хлеб, конечно же – зачерствел.

    Страшная, прогрессирующая с каждой минутой усталость, буквально валила с ног, и, решив отложить всё на завтра, Николай, не раздеваясь, опрокинулся на диван…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          159

 

 

 

                                                                   Глава четвёртая

 

 

                                                                                  I

     Слабый голос истощённого до предела, низкорослого, бледного человека, проводящего перекличку, разносился под сводами  Полюстровского рынка, превращённого в перевалочный пункт для частичной эвакуации ленинградцев. Регулярной эвакуации, ещё не объявляли. Рано по ладожским меркам! Лёд слабый, навигация закончена, нужны рабочие руки, да и срамно как-то перед фашистом, бежать из осаждённого города. Потому, только старики, дети, больные и инвалиды, да и то, в количестве ничтожном.

    В очках с треснувшими стёклами, в толстой оправе из черепашьего панциря, человек походил на только что проснувшегося, добродушного лемура. Где-то посередине списка, перекличка прервалась. Очкарик тяжело задышал и бессильно рухнул на услужливо подставленный кем-то табурет, судорожно смахивая со лба, крупные капли холодного пота. Ему поднесли грязную наволочку и, бросив исполненный благодарности взгляд в пустоту, человек, зарылся в неё лицом.

    Загрохотало в водосточной трубе. Вкусно проскрипели шины одинокого грузовика, и подвыл мотор его, пронося полуторку мимо. В город, к Финляндскому вокзалу.

    Человек отдышался. Приступ миновал и перекличка продолжилась. Из безмолвной, мрачной толпы, вновь, тут и там понеслось: «я», «здесь», «в наличии». Откуда-то из ближних рядов, вдруг послышалось: - Что толку в этих списках, машин-то всё равно нет? Те, кто не отвечает, по большей части, уже штабелями во дворе сложены! Что толку?

    На говорившего зашикали, угрожающе загудели. Страшна толпа людей приговорённых к смерти, и знающих что приговор не отменят, но не менее страшна толпа людей, всё-ещё надеющихся на спасение.

    Перекличка наконец-то закончилась, и некий шум возник в промороженном зале. Рынок привык к шуму. Галдёж торговцев, стук топоров в мясных рядах, аппетитное чавканье квашеной капусты в бочонках, щелчки счётных костяшек и хруст купюр. Но возникающий шум, был иным. Люди, надеющиеся на спасение. А машин нет! Но есть неумирающая, не убиваемая обстрелами, бомбёжками и голодом, надежда.

    На востоке заурчало. Закукарекали зенитки. Зашипело на крышах. Привычный звук! Засияли, переливаясь, тысячами разноцветных искр, витражи под сводами и глухо ухнуло нечто злое в сугробах сквера. И вновь тишина.

    Ближе к полуночи, заглянула пожарная команда. Сгрудились пожарные у печурки, подбросив паркетных шашек. Через пару минут, влетел с улицы  краснощёкий милиционер, заставив младенцев, захлебнуться рёвом от крика: - «Арсенал» - горит! Пожарных словно ветром сдуло!

    Под утро, едва забрезжил больной, морозный рассвет, очкарик, вновь принялся за своё. Началась новая перекличка. Да и надежда окрепла. У ворот рынка стояло двенадцать грузовиков и три автобуса. Транспорт подкрался в ночи, спрятавшись за стеной снега. Мороз ослаб, и звуки

 

                                                                           160

стали мягче, ленивей. Водители не покидали машин, не глушили моторов. Дремали, опершись грудью о баранки.                                                                                

     С посадкой не торопились. Появились новые списки, их подвёз мрачный майор НКВД. Явился он не один, а в компании с тремя мужчинами, тремя женщинами, дюжиной детей разных возрастов и двумя, закутанными в побитые молью шубы и туго перетянутыми, пуховыми шалями старухами. Сперва, майор разместил компанию в автобусе, затем вручил очкарику новые списки. Очкарик, окончательно запутавшись в этой арифметике, взялся было проводить новую перекличку, но вконец уставшие от его блеяния, холода и бессонных ночей, наполненных бомбёжками и обстрелами люди, гневно зашипели на него, и пришлось очкарику заткнуться.

    Столбик термометра, за ночь, опустился вниз ещё на несколько делений. Буржуйки помогали слабо. Стоя непосредственно над печкой, можно было кое-как, согреть руки и лицо, но все остальные части тела, мёрзли нещадно. Трубы в сортирах замёрзли и полопались, и из каждого очка, приподнялся гнойный конус замёрзшей мочи. Наконец, ближе к полудню, под нажимом водителей, обозлённых на то, что их машины сожгли массу драгоценного горючего, майор объявил начало посадки. Полуживой очкарик, отдал ему прежние списки, сложив с себя все полномочия, залез в автобус и, забившись в уголок за кабиной, где было хоть чуточку теплее – задремал.

    В автобусах, насколько хватило места, разместили самых слабых,  по мнению майора. Матерей с грудничками, молчаливых стариков и нескольких больных. Тех больных, которых сперва, выведши людей из-под сводов рынка, приняли за умерших. Остальные не торопясь, размещались в кузовах грузовиков. В кабинах, несмотря на работавшие моторы, было ничуть не теплее, правда не было пронизывающего ледяного ветра, а поместиться в них вместе с водителем, мог лишь один человек, или мать с маленьким ребёнком на руках. Именно Насте с маленьким братиком и досталось такое место в одной из кабин. Бабушку и сестрёнку, затолкали в автобус. Ни в одном из списков Насти не было. Брат значился! Во время перекличек, она отмалчивалась и старалась не попадаться на глаза очкарику, боясь, всё время, что он сам подойдёт к ней и потребует указать её фамилию в списке. Майор засунул бумажки с фамилиями эвакуируемых и новыми списками, свернув их трубочкой за обшлаг рукава шинели. Перекличек перед посадкой он не проводил, видимо решив проверить наличие присутствующих по прибытии на место.

    Вскоре грузовики, как и автобусы, заполнились людьми до отказа. В последнюю полуторку, покидали скромные пожитки эвакуируемых. Брать с собой, было велено только личные вещи и документы. Личных вещей, набрался полный кузов  с верхом, а документы у каждого были при себе. Меж тюков, узлов и чемоданчиков, втиснули ещё несколько человек, и майор, вскочив на подножку первого автобуса, засунув голову в форточку кабины, коротко скомандовал: - Трогай! Дружно скрипнули рессоры и вся колонна, неспешно потянулась к набережной Невы.

    Красноармеец, дежуривший у входа, нырнул в недра рынка, запер дверь и, прильнув к листу кровельного железа нагретого печуркой, задремал.

    Колонна прошла «Ржевским коридором» и на железнодорожной станции, надолго остановилась перед переездом, пропуская порожний эшелон, следовавший из города. Майор выскочил из автобуса и быстро пересчитал машины. Отставших не случилось.

    На станции было довольно оживлённо. Недалеко от входной горловины, близ моста через

 

                                                                             161

 Горелый ручей трещал огромный костёр, возле которого грелись солдаты. Стучали молотки, и сновал деловито взад-вперёд маневровый паровозик, растаскивая по путям теплушки и платформы. Груз на платформах был основательно зачехлён и здорово, по-видимому, засекречен.                       

    Долгий, укатанный большак, который позднее назовут «Дорогой Жизни» и первый покойник. Во втором автобусе, тихо умерла пожилая женщина. Не закрывая глаз перед смертью, свалилась в проход меж сидений. Майор запретил остановки без чрезвычайной необходимости, а к подобным смертям, население уже начинало привыкать. Покойницу прикрыли чьей-то потрёпанной, избитой молью шалью, и тут же казалось, о ней забыли.

    В очередной раз остановились в Приютино. Заправили автобусы и грузовики. Майор запретил выходить из машин, несмотря на то что люди в открытых кузовах, уже не чувствовали ни рук, ни ног от холода. Снова пересчитали машины. Покойницу из автобуса, так и не вынесли.

    Миновали будто брошенный, засыпанный снегом посёлок Всеволожский, и потихоньку, машины начали карабкаться на Румболовскую гору. Одолев подъём – снова встали. На головном автобусе лопнула рессора. Майор повторил свою, ставшую уже привычной прогулку. На одном из грузовиков обнаружился свежий труп, и вспомнили про первую покойницу.

    На этот раз перед Создателем, предстал мужчина средних лет. Смерть его также была спокойной. Видимо в этот момент, он попросту подумал, что засыпает, и, похоже, был тому рад. На губах его замерла облегчённая улыбка, и лишь подмёрзшая в уголках рта, розоватая пена, придавала ей, некий зловещий оттенок. Трупы сложили у ограды старенькой кладбищенской часовни. Майор долго изучал документы умерших, затем, записал что-то в своём блокноте, извлечённом из пухлого планшета, и попёрся к пострадавшему автобусу, выяснять, как продвигается ремонт.

    Несколько водителей грузовиков сгрудились возле аварийной машины. Переносили с места на место домкраты. Гремели железом, звонко дребезжащим на морозе. Шофёрская солидарность и взаимовыручка! Что поделаешь? Майор присел на торчавший у обочины широченный пень. Закурил, зорко следя за тем, чтобы пассажиры автобусов не разбредались. На прыжки из открытых кузовов, у людей попросту не осталось сил и смелости, так что за них можно было не беспокоиться. Через полчаса, один из шоферов, низкорослый, лопоухий парнишка, лет двадцати, сообщил, приблизившись к майору на безопасное расстояние, переминаясь с ноги на ногу, о том, что ремонт окончен и можно двигаться дальше.

    Мимо проплывали тихие, словно вымершие или спящие деревеньки. Дорога по мере удаления от города, становилась хуже и неподалёку от Ириновки, не вынесла ухабов рессора второго автобуса.

    Часам к девяти вечера, колонна, наконец, подошла к двум мрачным деревянным баракам. Над входом в один из них, был растянут кусок красной материи с неровно начертанными, разнокалиберными буквами, образовавшими корявые строки: «Эвакопункт №1 «Борисова грива»» и ниже: «Наше дело – правое! Мы – победим!» При размещении эвакуируемых, вышла заминка. Выяснилось, что их количество убавилось почему-то на шесть человек. Трёх взрослых и трёх детей, один из которых был грудным младенцем. Настя вместе со всеми, впряглась таскать закоченевшие трупы и грузить их на сани, которыми правил розовощёкий, весёлый мужичок. Как

 

                                                                           162

только погрузка закончилась, мужичок, пронзительно свистнув, защёлкал языком и, опрокинувшись в сани, рядом со своим страшным грузом, укатил в неизвестном направлении. Подобные рейсы видать, стали мужичку уже привычны.         

    Для начала, у всех эвакуируемых, изъяли продовольственные карточки, записав их номера напротив фамилий, в толстую прошнурованную книгу. Карточки и книга, отправились в большой несгораемый шкаф. Настя удивилась про себя тому, что до сих пор не сверяли наличие людей по спискам. Про списки, вообще, будто бы забыли. Бесследно исчез куда-то и майор.

    Пришло время ужина, состоящего из двух ложек клейкой рисовой каши, куска чёрного, словно обугленного хлеба и кружки разбавленного хвойным настоем и чуть подслащенного клюквенного концентрата. Позже, всю партию прибывших повели на медосмотр. Врачи выявили наиболее ослабших, больных, подлежавших по этой причине эвакуации в первую очередь.

    Настя честно назвала свои имя и фамилию и пожилой доктор, с косматыми как у деда мороза бровями, занёс их в толстую книгу и что-то принялся писать на маленьком, в половину тетрадного листа лоскуте серой бумаги. На вопрос о документах, имеющихся при себе, Насте пришлось соврать, что они сгорели в разбомбленном доме. Больше ей вопросов не задавали. Доктор исписал листочек до конца, сложил его бережно, вручил Насте и велел беречь, и сказал также, что сегодняшней ночью, на Большую землю она не поедет, так как он считает её достаточно здоровой, а рабочие руки нужны здесь, на эвакопункте.

    Остатки Настиной семьи, были отправлены ближе к полуночи. Людей проинструктировали, как следует действовать в случае авианалёта, обстрела, или если вдруг, машина провалится под не до конца окрепший, хрупкий ладожский лёд. Рассадили по автобусам и открытым грузовикам и вереница машин, печально потянулась в почти полной темноте в сторону Ваганова. К полудню завтрашнего дня, колонна должна была вернуться с грузом продовольствия.

 

    Работа на станции не прекращалась даже ночью. Прибывали эвакуируемые в теплушках. Их было слишком много, хотя официальной эвакуации ещё не объявляли. В освободившиеся вагоны, тут же загружали мешки, коробки и ящики с консервами. Штабеля мешков с мукой, зерном, кукурузой и сахаром привезённые из Лаврово и Кобоны ранее, образовывали лабиринты возле станционных путей, в их узких коридорах казалось, мог не заблудиться только тот человек, который руководил разгрузкой мешков с автомашин и подвод.

    Такое оживление на небольшой пригородной станции, казалось Насте странным, после тихого, будто спящего Ленинграда.

    Под брезентовыми навесами горели костры, возле которых отогревались грузчики. Оранжевые блики пламени весело резвились на свежем снегу. Навесы являлись плохой маскировкой костров с воздуха, они лишь задерживали искры, да рассеивали дым.

    Неожиданно суета усилилась, рабочих загнали в бараки, вдоль пути, спинами к нему, выстроились солдаты. Вскоре со стороны ладожского озера, проследовал состав из  платформ, груз на которых, был тщательно зачехлён и завален поверх чехлов еловым лапником. В хвосте состава, дребезжал аккуратно опломбированный, синий, крытый вагончик. Поезд быстро скрылся за поворотом, солдаты разошлись и погрузка-разгрузка возобновилась.

 

    В тёплом бараке, лёжа на соломенном матраце, укрывшись серым солдатским одеялом, поверх телогрейки, Настя быстро отогрелась, но никак не могла заснуть. Мысли о родных, уже вероятно пересекающих Ладогу по нетвёрдому льду, никак не оставляли её. Настя успокаивала себя, как

 

 

 

                                                                            163

 могла, постоянно повторяя себе, что всё обойдётся, всё будет хорошо и к рассвету, они будут в

полной безопасности, вскоре может быть, и она присоединится к ним… Но, самоуспокоение помогало слабо. Она вот здесь, в тепле. Почти сыта, относительно здорова. Даже доктор так сказал. И при сносном питании, быстро восстановит силы, а вот они… Посреди продуваемой ледяным ветром Ладоги, в открытом кузове, в страхе и отчаянии и до спасительного берега ещё так далеко. Ей всё это ещё только предстоит, а вот они уже там!                                                                         

    Заснуть Насте удалось только под утро, а через два часа, её энергично трясла за плечо Анна Сергеевна, уговаривая проснуться…

    С трудом разлепив, будто схваченные морозцем веки, Настя увидела доброе женское лицо, склонённое над нею. Добрые губы на том лице уговаривали прийти в себя, добрый нос, чуть обветренный, обласканный морозом, смешно двигался вслед за губами, с доброго подбородка, каплей упала растаявшая снежинка, из-под аккуратной ушаночки, выбилась добрая прядка. Вроде всё доброе в этой женщине, кроме кольнувшего Настю холодного, пронизывающего взгляда, не обещавшего вовсе ничего доброго.

    Убедившись в том, что девушка, наконец, оправилась от тревожного непродолжительного сна, Анна Сергеевна, отошла в сторонку, дав ей возможность подняться.

    Озноб пробежал по телу тончайшими струйкамиледяной воды. Барак начал остывать. Анна Сергеевна жалостливо и презрительно одновременно, разглядывала Настю, сидя вполоборота у печки, отчего девушке стало жутко неловко за свою слабость.

    - Я готова, - не своим голосом произнесла Настя, застегнув последнюю, верхнюю пуговицу телогрейки.

    - Готова? – вопросила докторица глядя на её ноги. Девушка почти босиком, в смешных, с неуклюжими вышитыми ромашками шерстяных носках, стояла на заиндевевшем дощатом полу. – А валенки?

    - Простите. Забыла.

    - Не извиняйся. Вышла бы босиком на тридцатиградусный мороз, тебе было бы хуже, - стальным голосом, почти прошептала Анна Сергеевна.

    - Вы мой начальник? – робко поинтересовалась Настя, запихивая ноги в задубевшие валенки.

    - На некоторое время.

    - Простите. А когда меня переправят на большую землю?

    Анна Сергеевна не спеша, извлекла папиросу из портсигара, задумчиво размяла её, дунула в гильзу, прикурила от коптилки и только тогда снизошла до ответа:

    - А зачем?

    - Как!? – растерялась Настя. – Там моя семья, бабушка…

    - У меня тоже семья, но здесь! По эту сторону, - грубо прервав девушку, прохрипела докторица. – Муж последнее письмо прислал из Павловска, писал, что сидя в беседке, в парке, слышит немецкую речь из кустов неподалёку.

    - А кто ваш муж?

    - Военный врач. Мать и дочь остались в Ленинграде, у матери диабет, у дочери воспаление лёгких. Им попросту не добраться до сборного пункта. Я знаю. Я верю, что они живы. И они здесь! Хотя должны бы были быть ТАМ! И я здесь. Хоть ни черта не умею кроме того как рвать людям зубы. До войны я работала зубным врачом в

 

 

                                                                     164

 поликлинике на Тульской улице, недалеко от Смольного. Ничего кроме, не умею. Даже перевязку раненому, верно, сделать не могу. Всё по справочникам! Всё лишь в теории.

    - Зато стучать умеешь отлично! – послышался слабый мужской голос из тёмного угла барака.

    Докторица заткнулась, подхватила Настины пожитки, буквально выбросила их за дверь и следом, вытолкала девушку. Уже стоя за дверью, Настя слышала истерический визг

 Анны Сергеевны и неистовый топот её сапог по промёрзшему полу. Барак остыл окончательно. Приближалось время обстрела, и печь топить запрещалось.

 

    Полчаса тряски в грузовике и Настя очутилась в другом бараке, точь в точь похожем на предыдущий. Различались они лишь вывесками над входом. «Борисова грива», была заменена белой, фанерной – «Эвакопункт «Ваганово»». Снизу, почти у дверной ручки, вплотную к косяку, была прибита серая картонка с расплывшейся надписью: «Посторонним вход воспрещён!».

    Внутри барака, было почти темно, если не считать дрожащего полусвета, вырывавшегося из раскрытой дверцы бездымной печи и единственной керосиновой лампы в дальнем углу, забранном сеткой, вперемешку с обрезками колючей проволоки. Возле этого загона, на кривом табурете восседал солдат. Сонный, он облокотился на упёртую штыком в пол винтовку.

    - Тебе туда, подтолкнула девушку Анна Сергеевна.

    - За что? – испугалась Настя.

    - Ни за что, а к кому! Там раненые, а мне одной не справиться. Я ведь говорила, что умею только зубы драть, а в твоём личном деле, написано, что ты окончила курсы медсестёр. Или наврала?

    - Вы читали моё личное дело? – изумлённая больше наличием личного дела, чем записью в нём об окончании ею курсов медсестёр, спросила Настя.

   - Доктор рассказал.

   - А зачем раненых так охраняют? – не удержалась Настя от очередного вопроса.

   - Много будешь знать – скоро представишься, - исказив нелепо поговорку, ответила Анна Сергеевна. – Ступай, ступай.

    Часовой проснулся, вскинул винтовку на плечо и, скрипнув ремнями и табуретом, поднялся, чтобы впустить женщин внутрь жуткого вольера с ранеными.

 

                                                                          II

 

    На следующее утро, Густав проснулся совершенно выздоровевшим. Молодой организм и избыток сил, не оставили и тени воспоминаний о пережитом, в его мозгу.

    За завтраком, король поведал ему о жертвоприношении Олафа, о том, что в настоящее время, землекопы, сравнивают могилу с землёй. Узнав о нелепой гибели любимого жеребца, принц расстроился, но король успокоил его, сообщив, что в конюшне, бьёт копытом в ожидании хозяина, экземпляр, ничуть не хуже предыдущего. Густав, тотчас же изъявил желание вступить в законное владение новым другом. Именно так он и

 

 

                                                                     165

 высказался, как бы дико и нелепо, это не звучало, но Эрик охладил его пыл, заявив, что до осмотра придворным лекарем, Густав не покинет пределов спальни, разве что, переступив через бренное, бездыханное тело, убиенного им отца. Лекарь, должен был прибыть к обеду. Дабы скоротать время, принц выпросил у короля разрешения побродить по замку. Король разрешил.

    Потаённые комнаты, тёмные залы, длинные, мрачные коридоры. Всё столь знакомое, известное до последней трещинки на камне, будто бы вновь, открывало ему свои неведомые, тёмные стороны.

    Зайдя в рыцарский зал, Густав примерил отцовские парадные доспехи и, повернувшись к большому, во весь рост, серебряному зеркалу, приложил пальцы обеих рук, к тем местам на груди, где до сих пор красовались живописные кровоподтёки, от ударивших, но не поразивших его насмерть пуль. Воспоминания о нелепом, пережитом, будто привидевшимся во сне, всплывали всё чаще, чем дальше принц забирался в лабиринты замка, но где-то, яркой искрой, проскакивали и воспоминания о той, которую он знал столь недолго и так желал бы узнать лучше. Елена! Мимолётное, прекрасное виденье. Воспоминание. Была ли она? Кувшины холодной воды. Существовали ли они? Но что-то, несомненно, существовало. Но что? Где найти ответ, на столь несложный вопрос? Что всё-таки случилось на самом деле, а что – привиделось?

    Найти Елену!? Разыскать, во что бы то ни стало! Как? Где? После осмотра паршивого, самовлюблённого лекаря, после обеда, после обеда, обязательного, но не так уж необходимого.

    Зал родовых реликвий. Здесь, наряду с грудой оружия, при помощи которого предки Густава, завоёвывали земли, отстаивали своё и приобретали ратную славу, хранились простыни, на которых были засвидетельствованы доказательства непорочности царственных дев, ставших впоследствии королевами. Анна-Луиза Сворг, Элизабет-Виктория Сворг, Беатрис Линдберг, Ильзе-Мария Линдберг, Кристина Антуанетта Габи-Сворг – прабабушка по материнской линии. Юлия Сворг – бабушка по линии отцовской. Елена Габи – Густав явственно увидел, нет, померещилось то ему, увидел! В конце шеренги белых полотнищ, скромная сельская простынка, деревенский дом отдал её вместе с бесценной девственницей. Елена Габи! Нет! Елена-Мари Габи-Сворг! Так оно лучше!

    Много крови! Зачем замирать? Зачем останавливаться и пытаться остановить время в первую брачную ночь? Пусть кровь льётся рекой! Кровь утраченной невинности. Без слёз! Без сожаления! Кровь девушки ставшей женщиной, вперемешку с кровью юноши ставшим мужчиной! Уже не мальчиком, но мужем! Кровь, сочащуюся из врат впустивших любовь, кровь из незаживших ран, боль от которых не может воспрепятствовать той любви. Найти! Чего бы это ни стоило! Отыскать! Из-под земли вынуть будущую Елену-Мари Габи-Сворг. Королеву! Жену короля Густава. Чем собственно, после нелепого осмотра и ненужного обеда и предстоит заняться…

 

    Нагулявшись по замку, Густав вернулся в свою опочивальню, но яркий солнечный свет, резавший глаза, и возникшая духота, заставили его, уйти в библиотеку. Там было сыро, ударил полумрак, и плесенью и мышами пахло, точно так, как пахнет во всех библиотеках, и по сей день!

 

                                                                    166

    Густав впервые посетил библиотеку. Чудно! Ребёнком, проходя мимо зашторенного входа в это мрачное помещение, чувствуя могильный сквознячок веявший оттуда, любопытный принц, не испытывал желания прикоснуться к свиткам и книгам, хранящимся внутри, словно покойники в ледяном погребе. Кстати. К покойникам в погребе, он испытывал меньший страх, чем к этим нелепым грудам человеческих знаний. Чувств человеческих, может быть жизней положенных на алтарь, всепожирающих будущих поколений. Поколений теряющих интерес к прошлому. Совершающих свои ошибки и безмерно страдающих оттого. А ведь ошибок, могло бы и не быть, обратись поколения к урокам прошлого!

    Мысль о погребе, досадила принцу, и он даже отмахнулся, отгоняя её. Умерших в замке и ближайших окрестностях, до погребения помещали в ледник и принц, подумал невольно о том, что совсем скоро его отец, а может быть и он сам, до поры, будут пребывать в нём.

    Взяв наугад, первую попавшуюся книгу, Густав открыл её на середине и, подойдя к крохотному оконцу, вгляделся в мелкий текст на бурой странице. С правой стороны оказалось некое подобие карты, почему-то испещрённой стрелками и пометками на неизвестном Густаву языке. Местность, отображённая на карте, судя по всему, изобиловала озёрами и повсюду на ней были разбросаны красные и синие кресты, рядом с каждым крестом, находился столбик из ровных чёрточек. Возле красных - чёрточек было больше, возле синих – меньше. Густаву эта карта, напомнила схему одного из прошлых сражений, виденную им в опочивальне отца. Эрик, частенько, после смерти жены, брал её в руки, и подолгу вглядывался в неё, со страдальческим выражением лица, ища или вникая в некий, тайный смысл, понятный лишь ему.

    Противоположная страница, содержала довольно-таки странный текст, да и язык, которым он был написан, несколько отличался от общепринятого, того на котором говорили здесь. Разобрать его, правда, Густаву не составило труда, поскольку почти так же говорил Тарво. Где-то он теперь бедняга? Что с ним? В чём-то отец быть может и прав. Слишком добр и мягок был Тарво, чтобы занимать пост начальника замковой стражи. Но Иоханнес Перт, также, благодаря своей звериной жестокости и постоянной жажде крови, вовсе не подходил на эту должность.

    Густаву вдруг, пришла в голову мысль о том, что камера пыток, может находиться где-то рядом. Бросив взгляд на план замка, висящий на противоположной стене, он убедился, что это, действительно так. Она находилась, прямо под библиотекой.

 

    «К вечеру, наше положение ухудшилось. Огонь со стороны неприятеля усилился. Один из снарядов, разорвался неподалёку от штаба, убив нескольких рядовых и тяжело ранив сержанта Хуускинена. Враг совершил несколько попыток прямых атак, под прикрытием своей артиллерии, но к счастью, они были своевременно обнаружены и успешно отражены.

   Ближе к рассвету, огонь стал редким и беспорядочным. Пехота неприятеля и вовсе прекратила давать о себе знать. Зато, над нашими головами заурчали «крысы»*, которых становилось всё больше. Но недолго им пришлось похозяйничать в небе над нашими позициями. Со стороны Койвисто, прибыло звено истребителей, под

 

 

                                                                      167

предводительством нашего друга «Отчаянного Вольфганга», молодого, честного немца, сражающегося не за награды, а по велению собственной совести, чувства долга и взаимовыручки. Союзники без труда отогнали огрызающихся «крыс». Спустя час, моё дежурство на передовой закончится, и я смогу спокойно проспать положенные 180 минут. Совершенно ничтожное время для полноценного отдыха»…

 

                                                                                                  Сержант Тарво Таннер

 

    «Тому Тарво, тоже пришлось несладко» - подумал Густав, прислушиваясь к голосу глашатая, звавшего его к отцу. Глашатай истошно верещал, видимо получив уже взбучку, за первую, неудачную попытку разыскать принца.

    Положив на место книгу с малопонятным текстом, Густав стремительно покинул библиотеку, поспешив в обеденный зал. Эрик и лекарь, уже находились там. Низенький, сгорбленный, тщедушный старичок с изуродованным лицом, сидя рядом с королём, вовсю угощался прошлогодним вином, ничуть не робея под грозным взглядом своего повелителя. Отметинам на дряблой физиономии, лекарь был обязан разъярённым рыбакам. Те однажды, поколотили его камнями за неверное лечение, прописанное одной из рыбацких жён, вследствие чего – та скончалась. История эта случилась давно, разговоры ходили долго, и репутация лекаря была основательно подмочена. Однако. Спустя некоторое время, тому, каким-то чудом, удалось пригреться в замке. Слава богу, в последние несколько лет, в замке никто серьёзно не болел, а умирали обычно от ран и старости, так что «таланты» лекаря, пока не находили применения, в противном случае, эскулапу пришлось бы перебираться в конюшню или на отдалённую ферму.

    Густав, с достоинством подобающим принцу, приблизился к королю, припал на колено, поцеловал ему руку и сдержанно, кивком головы поприветствовал лекаря. Тот, едва не подавившись вином, резво вскочил, выражая готовность немедленно приступить к осмотру, но Эрик жестом остановил его.

    - Как чувствуешь себя ты, сын мой?

    - Превосходно Ваше Величество, - ответил принц и, бросив испепеляющий взгляд на лекаря, с плохо скрываемой неприязнью, добавил: - Думаю, что мы напрасно потревожили покой нашего светила во вселенной медицины, поскольку от прежнего моего недомогания, не осталось и следа.

    - Густав! – король быстро вспыхнул в гневе, это случалось с ним в последнее время слишком уж часто. – Позволь мне как королю, как твоему отцу, наконец, самостоятельно определять, напрасно я тревожу кого-либо, или нет!

    - Хорошо отец, - покорно сложив ладони на груди и полуприкрыв глаза, произнёс Густав.

    - Приступайте, господин придворный медик!

    Лекарь встрепенулся обрадовавшись. Часто закивал маленькой головой и на сморщенной физиономии его, выплыла глупая улыбка. Густав медленно, нехотя, начал раздеваться. Лекарь слегка отпрянул назад, увидев огромные синяки на груди принца, но вскоре, успокоившись, выслушал его, постучал согнутым указательным пальцем по спине,

 

 

                                                                      168

 плечам. Нежно и неторопливо ощупал кровоподтёки, попросил открыть рот, заглядывая в него смешно, встав на цыпочки, вытянув тощую шею. Наконец, легонько толкнув принца, сложенными в гузку пальцами, разрешил одеваться. Щёлкая языком и продолжая кивать головой, лекарь просеменил к королю, доложил ему на ухо о результатах осмотра, вытянув левую руку с кривым указательным пальцем в сторону одевающегося принца.

    - Густав! – наконец произнёс Эрик, отпихивая от себя лекаря. – Медик утверждает, что ты совершенно здоров, за исключением ушибов, красующихся на груди твоей. Не хочешь ли ты в подробностях, поведать ему при каких обстоятельствах, они получены тобою!

      - Нет, отец! Ушибы совершенно не причиняют мне не малейших неудобств, мысленно мне совершенно не хочется возвращаться к пережитому. Прости отец!

    - Вы можете быть свободны, - тихо молвил король, глядя на лекаря.

    Тот, продолжая трясти башкой, поспешил удалиться.

    - Раболепный тупица! – вполголоса промолвил Эрик, когда шаги лекаря стихли внизу лестницы.

    - Что отец? – Густав сделал вид, что не расслышал слов короля.

    - Ты тоже ступай, сын мой. Чем думаешь заняться?

    - Для начала отправлюсь в конюшню, знакомиться с преемником моего дорогого Олафа. Надеюсь, он будет столь же добр и быстр, как и его несчастный предшественник.

    - Сын мой, ты сказал нам правду? Тебя действительно ничто не настораживает в собственном самочувствии? – глядя в пол осведомился Эрик.

    - Отец, ты можешь быть совершенно спокоен. Я сказал правду!

    - Тогда ступай. Ступай! И будь добр, пожалуйста, садись в седло при помощи, и под присмотром младших рыцарей.

    - Да будет так отец!

    Густав, снова преклонив колено, лбом коснулся руки короля и спешно покинул покои, даже не подумав о предстоящем обеде. Король и тут не стал его удерживать.

    Услыхав громкий смех принца, доносившийся из внутреннего двора, Эрик заставил себя подойти к окну. Густав восторженно обнимал за гибкую, упругую шею, стройного рыжего жеребца. Целовал его в морду.

    - И нарекаю тебя – Карлом!

    Младшие рыцари, суетились вокруг, помогая принцу поудобнее расположиться в седле. Готовясь пришпорить коня, Густав в последний раз взглянул на узкие оконца королевских покоев. Эрик поднял вверх ладонь правой руки. Принц ответил ему тем же и спустя секунду, быстрый как молния жеребец, унёс его прочь со двора. Эрик вздохнул с облегчением, но тут же почувствовал себя так, будто на него, только что, обрушился поток ледяной воды. Неведомая сила сковала все его члены и, раскрыв рот в беззвучном крике, король медленно, пытаясь опереться о стену, сполз на холодные плиты пола.

 

    Карл, оказался ничуть не хуже Олафа. Жеребец, птицей промчался по мосту, перекинутому через ров, миновал в том же темпе площадь перед замком и устремился рысью вперёд, по главной улице города вздымая копытами тучи коричневой пыли. Густав, задыхаясь, нёсся к окраине. На лету, принц пытался вглядеться в недоумённые лица

 

                                                                      169                         

 

горожан. Горожане провожали его взглядами, исполненными страха,  восторга, и удивления. Запоздало склонялись в поклоне горожане, признав принца, когда неистовый жеребец вместе со своим возбуждённым всадником, уже скрывался в тучах пыли за изгибами главной улицы.

    Вот и он, прежний колодец и два красных кувшина возле камня с плоским верхом, где отдыхал он в тот день, когда впервые увидел Елену. Вокруг ни души. Лишь шум прибоя долетает с берега моря и поскрипывает журавль под нежными, прохладно целующими разгорячённое лицо порывами южного ветра. Принцу вдруг захотелось закричать! Закричать во всё горло, позвать Елену, но отвратительный ком в горле, сгусток внезапной обиды, помешал ему сделать это. В одном из кувшинов обнаружилась вода, и Густав утолил жажду. Карл тоненько заржал, напомнив о себе и принц, встрепенувшись, налёг на журавль.

    Они ещё долго пробыли возле колодца. Принц сидел на разогретом солнцем камне приобняв кувшин, Карл, опустив голову к самой земле, шумно выпускал воздух из ноздрей, вздымая вихри песчинок. Иногда конь замирал, прислушивался к чему-то и тихонько ржал, словно бы тоже подзывал кого-то.

    Ни души! За придорожными кустами притаились горожане. Пристально наблюдали за сидящим возле колодца принцем. Но разве придёт кому-нибудь в голову тревожить его высочество во время отдыха. Странного, правда, отдыха в странном месте.

    Ожидание становилось томительным. Ведь вполне могло бы быть и такое, что кувшины эти не принадлежат Елене. Мало ли в городе красных кувшинов? Мало ли в городе гончаров, изделия которых, почти что не отличаются друг от друга. Кувшины-то самые дешёвые. Может быть, в городе перевелись все воры и имущество своё, можно теперь оставлять без боязни в любом месте, где заблагорассудится. Конечно! Почему бы и нет!

    Битых два часа Густав просидел на камне. Карл дремал. Солнце начинало клониться к западу. И всё же, несмотря на страстное желание отправиться прямиком к дому Елены, принц сперва посетил кладбище. Вид старых и свежих могил, груда развороченных камней на том месте, где покоился Олаф и вполне мог бы оказаться и он сам, немного, почему-то успокоили его. Пнув неуклюжий крест, валявшийся в высокой траве, Густав подозвал Карла и, вскочив в седло, решительно направился к жилищу девушки. Но, как и прежде, по мере приближения к низенькому домишке, решимость принца пошла на убыль, и он проехал мимо, стараясь даже не смотреть в ту сторону. Карл громко, недовольно зафыркал. Видимо возвращение, на пыльную площадь возле колодца, совсем не радовало его. Кувшины стояли на прежнем месте, но принц заметил, что кто-то наполнил их. Красное закатное солнце отражалось в зеркальной глади чистейшей воды обрамлённой стенками кувшина, и в небольшой лужице возле журавля. Следов вокруг колодца было слишком много, чтобы различить среди них следы девушки, которая, несомненно, побывала здесь сегодня. Густав был твёрдо убеждён в этом. Иначе попросту не могло быть. Не могло!

    Принц снова уселся на камень, приняв прежнюю позу. Солнце почти скрылось за горизонтом. Наступил тот удивительный час, когда восток уже объят тьмой, запад светел, и нежные сумерки ложатся на всё вокруг, заползают во все щели и закоулки. Кое-где в

 

 

                                                                      170

 домах вдоль дороги поднимающейся вверх по склону холма, к замку, начинают зажигаться огни. Вдоль берега разгораются рыбацкие костры, и звёзды всё ярче обозначаются на небе, будто вышивает их кто-то невидимый, серебром на тёмно-синем бархате.

    До слуха Густава донёсся звон тревожного колокола на самой высокой башне замка. Частый, настойчивый набат, слышный далеко, за пределами города, и даже, на противоположном берегу залива. Принц не придал этим звукам никакого значения, слишком уж глубоко затянуло его ожидание, слишком уж велико было предчувствие встречи. А набат… Либо отец обеспокоился долгим его отсутствием, либо где-то в городе, ещё днём случился пожар и колокол лишь сообщает о завтрашнем трауре и грядущих похоронах. Кого бы ни хоронили, рыбака или представителя знати, в процессии участвует обычно, почти половина горожан.

    И эта половина, делится ещё на две половины. Первая со скорбными лицами плетётся за телом усопшего, другая выставляет свои скорбные лица вдоль дороги. Спустя некоторое время, скорбные лица превратятся в обыкновенные, где-то слегка повеселевшие. Вскоре после того как опустеют выставленные двором бочки с вином и пивом для помина души  свежепредставленного. Бочки обычно подвозят на погост, и обратная дорога, уже не кажется такой утомительной и долгой.

    Серая тень, неслышно проскользнувшая средь кустов, вывела принца из полудрёмы. Тревожные удары колокола, громче зазвучали в его ушах. «Елена?» - негромко произнёс он и подивился голосу своему, будто бы больной и немощный человек произнёс это милое имя. Девушка вышла из тени глядя в землю.

    - Елена! – теперь принц узнал свой голос. – Елена, я так рад, что отыскал, дождался тебя! Что же ты молчишь? Ты не хочешь видеть меня? Тебя кто-то напугал?

    Густав поднялся с камня, умоляюще сложив на груди руки.

    - Вы Ваше Высочество, прошептала девушка.

    - Я!? – воскликнул Густав и огляделся по сторонам, будто надеясь увидеть кого-то иного, кто действительно был в состоянии внушить Елене страх. – Чем же!? Я сижу здесь уже давно, и ничего страшного вокруг себя не обнаружил.

    - Вы напугали меня принц, - повторила Елена, отступая на шаг. – Совсем недавно, по городу разнеслись слухи о вашей гибели, похоронная процессия из замка проплыла мимо наших окон, пронесли носилки, укрытые покрывалом с королевским гербом. Я уверовала в вашу гибель и тут вижу возле колодца вас. Вы привидение?

    - Хоронили не меня, а Олафа, - рассмеялся Густав.

    - Вашего брата?

    - Моего коня!

    Елена внимательнее вгляделась в лицо принца и вдруг, вновь внезапно отступила ещё на несколько шагов, прикрыв рот ладонью.

    - Что теперь пугает тебя? Я живой! Чувствуешь моё тепло? Подойди ближе. Поверь же, я не призрак!

    - Где ваши символы принадлежности? Хотя бы браслет?

    Густав смутился, но объяснить требовалось.

 

 

                                                                       171

    - Долгая история. Но я надеюсь, что они в надёжных руках, когда-нибудь, я непременно расскажу тебе обо всём, но не сейчас.

    - Должно быть, в замке снова случилось что-то страшное. Снова кто-нибудь умер?

    - Пустяки. Сегодня днём всё было в порядке. Я больше не пугаю тебя? Скажи Елена, ты рада видеть меня?

    - Ваше Высочество, я отлучилась только за водой. Матушка боялась, как бы не стряслось чего с кувшинами. Я тороплюсь, страшусь вызвать гнев матушки, тем более что ей вредно волноваться. Придворный лекарь запретил ей это. Визиты его стоят больших денег для нас, и нам бы не хотелось беспокоить его слишком часто.

    - Сегодня же велю выпороть этого старого шарлатана, тем паче, что он ни черта не смыслит в медицине. Мало того, я прикажу ему, чтобы отныне, он занимался твоей матерью бесплатно.

    - О принц! Не нужно никого пороть! Матушка больна очень давно, и кто бы ни брался за её лечение, ей с каждым месяцем, становилось всё хуже, но после визита придворного лекаря, она стала говорить, что самочувствие её немного улучшилось. Отзывалась о нём как о внимательном и добром человеке, и я думаю, что его визит стоил тех денег, которые были отданы. Возможно, он действительно великий врач.

    - Великий враль! Скажи Елена, кто лечил твою матушку до визита этого пройдохи?

    - Кое-кто из крестьян. У некоторых из них, говорят, есть способности к врачеванию.

    Густав нахмурился, будто вспоминая что-то. Затем произнёс:

    - Так вот! Дело вовсе не в крестьянах и не в талантах придворного проходимца. Дело в силе воображения твоей матери. Она попросту внушила себе, что излечить её может только настоящий врач. Тут как раз явился наш эскулап и помог поверить в то, что она вскоре выздоровеет. Да! Ты, наверное, права. За это его пороть не стоит, за это его стоит казнить. Но такой участи, ему не видать.

    - Спасибо Ваше Высочество.

    - Не за что! И всё же, отныне, я заставлю его ходить к вам бесплатно и действительно лечить твою матушку, а не обдирать бедняков и не разглагольствовать о пользе свежего воздуха.

    - Мы вовсе не бедняки, - вспыхнула Елена. – Мы живём своим трудом и ни в чём не нуждаемся!

    - Было бы странным, если бы в разговоре с принцем, такая гордая девушка как ты, жаловалась на нужду.

    Елена смолкла, не смея возразить пристально глядевшему на неё юноше. Конечно же, она была рада встрече с ним. Конечно же, втайне надеялась на то, что хоронили в тот раз, вовсе не Густава, но всё же страшила её мысль о возможном гневе короля. Чем обернётся тот гнев, когда выяснится, что единственный наследник престола, тайно встречается с простолюдинкой.

    - Мне всё-таки кажется, что в замке действительно что-то произошло. Уж слишком этот колокол настойчив.

    - Елена, позволь мне проводить тебя. Помочь донести эти тяжёлые кувшины. После, мы условимся о завтрашней встрече, я вернусь в замок, всё разузнаю и завтра, ты первой будешь знать о случившемся.

 

                                                                     172

 

    Принц настолько был исполнен решимости, что девушка поняла – сопротивление бесполезно и выразила своё согласие кивком головы. Густав усадил Елену верхом на Карла, даже не подумав выяснить, приходилось ли ей раньше ездить верхом, вручил ей один из кувшинов, тот, что поменьше, другой взвалил на себя и, взяв коня под уздцы, двинулся в противоположную от замка сторону, к дому Елены.

    Прощаясь, Елена упросила принца, всю обратную дорогу, по возможности скрывать своё лицо от случайных прохожих. Для Густава, они случайные, а Елену знает вся округа. Ей не хотелось бы тревожить мать слухами о встречах со знатным господином.

    Принц, водрузив кувшины на  крыльцо, пообещал ей это, нежно приложился губами к ладони девушки, та, в свою очередь, шумно чмокнула его в щёку и, смутившись собственного, нечаянного порыва, скрылась в доме.

    Возвращаясь, Густав гнал Карла во весь опор, сквозь окончательно сгустившуюся тьму. Он жалел, что глаза Карла не излучают тот волшебный свет, текущий из очей волшебных, рычащих повозок, виденных им там: в мире за облаками. Конь то и дело спотыкался. Правда, от повозок скверно пахло, Карл же источал привычный, добрый аромат. Темнота лишала надобности скрывать лицо от «случайных» прохожих. Принц парил в седьмом небе от счастья, но тревожный, непрекращающийся набат, несколько омрачал радость.

Там где дорога, извиваясь зигзагами, круто поднималась к воротам замка, повстречались ему три младших рыцаря, раздобывших где-то скакунов, и явно устремлявшихся на его поиски. Поравнявшись с ними, принц поинтересовался причиной переполоха.

    - Что стряслось ребята? Кто на этот раз объявлен нищим, несчастным погорельцем, благодаря собственной глупости или неосторожности? Этот похоронный звон, слышен даже на окраинах.

    - Господин начальник стражи, отдал приказ отыскать вас Ваше Высочество, - отдышавшись, произнёс самый рослый из них.

    - Эта косоглазая крыса!? Иоханнес Перт?

    - Точно так.

    - И что же сей вурдалак имел наглость и смелость мне сообщить?

    - Его Величество, король Эрик Сворг – при смерти!

 

                                                                          III

 

    Без четверти десять, аккурат после утреннего обхода, когда врачи, собравшись в ординаторских, предвкушали второй завтрак, по коридору нейрохирургического отделения Петергофской больницы, нетвёрдым шагом, проследовал небритый человек с перевязанной головой. Поминутно отдыхая, опираясь о частые белые подоконники, к десяти часам, он всё-таки добрался до коричневых дверей ординаторской и, не утруждая себя предварительным стуком, ввалился внутрь.

    Прочие доктора, привыкшие к подобным появлениям пациентов, и бровью не повели, но Виктор Викторович Бобров – заведующий тем самым нейрохирургическим отделением, узнал своего. Именно он вёл его, более того, недавно его же и оперировал. Спешно стряхнув крошки печенья с бороды, одёрнул халат и, поспешив занять кресло за

 

                                                                     173

 своим рабочим столом, принял строгую позу с важным выражением лица. Врачи, заметив поведение «Бобра», тоже отвлеклись от чая и обсуждения редких случаев на отделении, уставились на вошедшего.

    - Что привело вас ко мне больной? Беспокоит что-нибудь? – ласково поинтересовался Виктор Викторович у небритого типа.

    - Доктор! – хрипло произнёс человек. – Вы враг!

    - Помилуйте! Чей же? – Бобров обиженно надул щёки. – Оскорбляют среди бела дня, в родном учреждении! Нехорошо, - пробубнил он, запуская растопыренную пятерню в стопку историй болезни. – Как фамильице то ваше? Простите больной, запамятовал, столько хлопот, знаете ли…

    - Фамилия моя – Кутузов! Великий русский полководец! Вы и это запамятовали? – угрожающим тоном отчеканил небритый.

    - Простите Михайло Илларионович, не признал, сразу-то, вы ведь после ранения! Но вероятно вас доставили не по адресу. Хотя, травма головы, открытая черепно-мозговая, или закрытая? Не напомните? Ну, ничего! Мы своё дело завершим, и переведём вас туда, где вам самое место. По чину и по рангу – так сказать!

    Присутствующие гадко усмехнулись, Кутузов окинул всех гневным взглядом, потёр плечом небритую щёку и решительно, не спрашивая позволения, уселся на шаткий стул, напротив стола заведующего.

    - Вредно шутите доктор! Кутузов, но Алексей Фёдорович, - Лёха нахмурился ещё больше, отчего повязка на голове, съёжилась и поползла вверх. – Может Иванович, но суть не в том…

    - Отчество своё вспомнить не можете? – Бобров оторвался от записей в истории болезни. – Это хорошо!

    - Это неважно, поймите! Алексеевич я, Иванович, Васильевич или Петрович. Это я вспомню, но вы доктор враг! И косвенно конечно, но пособник фашизма!

    Бобров за время работы на этом весёлом отделении, попривык порядком к подобным представлениям и потому, ничуть не обидевшись в этот раз, повторил вопрос:

    - Помилуйте милейший! Кому же я враг? Что-то недопойму? Не вам ли, любезный? И с какой это стати я пособник фашизма?

    Небритый тип, шмыгнул носом, локоть его, до того покоившийся на  краешке стола, скользнул вниз.

    - Вы отдаёте себе отчёт, с кем говорите?

    - Да. Отдаю, отдаю. Полный отчёт! – Бобров лениво отмахнулся от вопроса, как кот от назойливой мухи. – Но поймите, мне безразлично по большому счёту, кто передо мной! Великий русский полководец, или жалкий воришка-карманник, избитый в автобусе, разъярёнными пассажирами, чем попало по голове. В первую очередь, как сейчас, я вижу перед собой больного человека, и говорю с больным человеком. И я обязан его вылечить! И вас я вылечу!

    Кутузов казалось, не обратил на слова доктора ни малейшего внимания. Будто и не слышал их вовсе. На протяжении всей фразы, он, не мигая смотрел на бирюзовый телефонный аппарат, стоявший с края стола.

 

 

                                                                     174

    - Вы говорите сейчас, с Алексеем Кутузовым, смотрителем Осиновецкого маяка. Я совершенно здоров, если не считать паршивой царапины на темечке. А меня, чуть ли не силой удерживают здесь! – Лёха с трудом перевёл дыхание и продолжил: - Понимаете ли вы, горе-доктора, что такое маяк?

    - Ну, в общих чертах – да, - Бобров неопределённо пожал плечами.

    - Маяк – стратегический объект, самая высокая точка на побережье. Прекрасный наблюдательный пункт! И стоит проникнуть туда диверсанту и затеплить хоть малейшую искру – всё! Конец! На эту искру, слетятся фашистские стервятники и измолотят объект в мелкий винегрет!

    В порыве чувств, Кутузов сильно треснул кулаком по столу, угодил в изящную хрустальную пепельницу и расколол её надвое. Бирюзовый телефонный аппарат на краю стола, звякнув обречённо, подпрыгнул и свалился на пол, распавшись надвое. Доктора, по одному покидали ординаторскую, и было заметно, что делают они это с плохо скрываемым сожалением.

    Виктор Викторович аккуратно извлёк осколки из-под ладони Кутузова и, заметив на них кровь, полез в ящик стола за лейкопластырем.

    - Прежде всего, успокойтесь любезный, - примиряюще произнёс он, отрезая порядочный кусок от катушки и потянувшись к ране. Алексей отшатнулся от руки держащей пластырь, как от разверстой пасти ядовитой змеи.

    - Что это вы задумали? – с тревогой в голосе поинтересовался он.

    - Для начала, собираюсь залепить вторую вашу паршивую царапину, правда теперь не на темечке, несколько не моя специализация, а после вызову сестру, дабы для начала, вам сделали укольчик с дозой смирительного, подходящей, ну, скажем так, коню. Иначе с вами совершенно невозможно мирно беседовать, - с прежним, железным спокойствием ответил Виктор Викторович.

    От пластыря Лёха не стал отказываться, но обещание «укольчика с лошадиной дозой смирительного», вызвало страдальческую гримасу, на колючем его лице и долго он умолял доктора изменить меру пресечения:

    - Не могу я больше спать, понимаете? Фельдшеришка вы плешивый! Мне и без того бесконечно плохо! Стоит мне заговорить, все тут же рядят меня в сумасшедшие. А я нормален совершенно!                                                                                                                     

     Бобров несколько смягчился от подобного признания. Морщины на его холёном профессорском лице разгладились и бесконечно доброе выражение, как прохладная простыня на диване, заняло на нём своё место.

    - Милый вы мой человек, – начал он медленно, умиротворённо. – Нет у нас тут нормальных совершенно, как вы выражаетесь, более того, открою вам тайну – нормальных людей вообще не существует. Все считают мужика нормальным, пока он нечаянно не перепьёт или не бабахнется головой о дверной косяк. Щёлк! И что-то закоротило в его сером веществе и вот он уже у нас в гостях, або в психоневрологическом стационаре, что поверьте гораздо неприятней. С больными, как они их называют там в своём департаменте, не принято особенно церемониться.

    Ординаторская совершенно обезлюдела, Кутузов успокоился и, отыскав в Боброве благодарного слушателя, выложил ему все, что приключилось с ним за последнее время.

 

                                                                     175

Правдивый рассказ, правда, с небольшими выпадающими подробностями, которые можно было, смело отнести на счёт последствий травмы, несомненно, произвёл некоторое впечатление на Виктора Викторовича, но виду он не подал. Ясно конечно было то, что сидит перед ним нормальный человек, с небольшими конечно странностями, хотя, у кого их нет? Странностей. Ему вполне можно было верить, если бы не было в его рассказе, единственного, очевидно невозможного момента – перемещения во времени. Хотя, он уверял, что имеются свидетели, и даже, назвал точное их местонахождение. Впрочем, всё одно – бред! Просто Алексею Кутузову – ныне являющемуся пациентом нейрохирургического отделения Петергофской больницы, после тяжёлой травмы, в забытьи ли, под воздействием наркоза ли, приснился столь яркий и красочный сон, что мозг его трансформировал приснившееся в реально происходившее некогда.

    - Хотите коньяку? – неожиданно спросил Виктор Викторович.

    - Хочу! – оживился Лёха.

    Профессор, передвигаясь как зачарованный, добрался до сейфа, позвенел там ключами и вернулся к столу с двумя стаканами тонкого стекла и початой бутылкой «Янтарного».

    Собеседники влили в себя по полстакана, на Боброва сие не возымело никакого действия, а вот Кутузов почти сразу заклевал носом и засопел. Поняв, что сегодня разговора не получится (и как это он запамятовал про ноотропные и успокоительные средства, которые сам же и назначал Кутузову, а после опоил его коньяком, ведь и пятидесяти граммов было вполне достаточно для достижения подобного эффекта, как бы он, проспавшись опять не принялся буйствовать), вызвал санитаров и те, без труда увели пришедшего в крайне благостное расположение духа Алексея. Тот покинул ординаторскую без малейшего намёка на сопротивление, поправляя повязку, заботливо поддерживаемой одним из санитаров рукой, и уже в дверях, полуобернувшись к Боброву, изрёк:

    - А коньяк ли это был? Хитры вы, милый доктор!

 

    После того как двери ординаторской захлопнулись за вышедшими, Бобров впервые задумался не только о медицине и хорошенькой Елене Андреевне, которая должна была разделять с ним сегодня ночное дежурство и выпитый коньяк, но и о вещах менее приятных и более загадочных. Мысль о том, что совместное распитие с больным коньяка, это, несомненно, новейший способ терапии черепно-мозговых травм и неврозов, как само собой разумеющееся, конечно мелькнула первой в его голове. На горизонте замаячила и перспектива получения чуть ли не Нобелевской премии за открытие способа, виртуального путешествия человека во времени. Оставалось только облечь идею в строгую форму аппаратно-препаратного метода. Лауреатом премии должен был стать, конечно же, он – Виктор Викторович Бобров, скромный пахарь на медицинской ниве. Нобелевская премия, также, несомненно, полагалась и за открытие нового витка в психиатрии, за успешный способ борьбы с подобными вот душевными недугами. С улыбкой Юры Гагарина (с учётом новой металлокерамики во рту), встречается Виктор Викторович Бобров, со светилами мировой науки. Портреты его, с немного сгущённой посредством фотошопа шевелюрой, висят на почётных местах, в каждом профильном

 

 

                                                                     176

 учреждении. Мечты, мечты, мысли, мысли. Мысли и обо всём сказанном, интереснейшим за всю, наверное, его практику пациентом.

    Эх, не был знаком Виктор Викторович Бобров с Карлом Генриховичем Потоцким и его работами. Рухнула бы Вавилонская башня его мечтаний в секунду. Не он первый!

 

    Тем временем в ординаторскую понемногу начал возвращаться изгнанный персонал.

    - Аудиенция прошла без взаимных претензий и завершилась упрочением мира? – Подколол Боброва молодой врач Толя Круглов, которого на отделении прозвали «Круглым», не только врачи, но и кое-кто из пациентов, уж больно он соответствовал этому прозвищу в части головы.

    - Ах, оставьте остроты, - отозвался Виктор Викторович тоном утомлённой курсистки.

    - Этот ваш «путешественник во времени», тихо прощебетала хорошенькая Елена Андреевна. – Уже порядочно задолбал мою половину палаты, вопросами о том, какая из трёх дверей, с табличкой «пожарный выход», действительно является пожарным выходом и где тут ближайший отдел НКВД.

    - Я вообще-то в Питере живу, - задумчиво произнёс Круглов. – Но в Петродворце у меня сестра, так вот, насколько я знаю, здесь на весь город, только одно отделение, и действительно, оно где-то поблизости.

    - Прогуляюсь до магазина. Ночь ещё куковать, - сказал Виктор Викторович, решительно поднимаясь из-за стола. – Елена Андреевна, душечка, присмотрите за моими, пока меня нет? В долгу не останусь!

    Елена Андреевна утвердительно кивнула, не отрываясь от крошечного зеркальца косметички, при помощи которого, подправляла и без того безупречный макияж.

 

    Пройдя по коридору мимо мило болтавших и много куривших неврастеников, Виктор Викторович, перепрыгивая через ступеньку, спустился по роскошной некогда старинной лестнице и в холле, внизу, предупредил вечно сонного охранника, чтобы тот внимательнее относился к своим служебным обязанностям.

    Прогулявшись до магазина, Бобров прикупил очередную бутылочку «Янтарного», банку презренного растворимого кофе, реклама которого «прошелестела» все мозги утомлённым от него россиянам, поинтересовался у администратора местонахождением отдела милиции, и помчался туда, изредка переходя с быстрого шага на бег.

 

                                                                          IV

 

    Первая мысль, пришедшая в свинцовую голову, с трудом, проснувшегося в это утро Николая, касалась рассуждений на тему: не били ли его вчера? Утренним часом, время его пробуждения, можно было назвать с большой натяжкой. Всё-таки без четверти час. Все мышцы сводила отвратительная короткая судорога, а кожа саднила, будто была обожжена. Превозмогая столь неприятные ощущения, Николай, со стоном сел на кровати. Телевизор работал. Звук был выключен и напротив мерцающего ящика, по-прежнему восседал взъерошенный Вольфганг. Глаза его были закрыты, но кончики пальцев

 

                                                                      177

 подёргивались. Немец спал, но сон его по всей вероятности рождал чудовищ в неимоверном количестве, и где-то там, в глубинах тревожного сна, Вольфганг отчаянно с ними сражался, пилотируя свой быстрый как молния истребитель.

    Стараясь не разбудить немца, Коля на полусогнутых, дрожащих ногах, прошлёпал в ванную. По дороге обдумывая, как быть с этим чёртом Кутузовым и где его, в конце концов, разыскивать? В вытрезвителе, «обезьяннике» ОПОПа или в больнице? Во всяком случае, круг поисков был не особо широк, и начинать, конечно, следовало с милиции. Со слов Вольфганга, эти милейшие люди, вчера присутствовали при событиях, развернувшихся на лестничной площадке.

    Кран зарычал, как хорошо прочищенный желудок перепившего дядьки и отказался радовать горячей водой. Холодная тоже пришлась, кстати, и даже, после умывания, слегка полегчало.

    Проснувшийся Вольфганг, сменил Николая в ванной комнате и долго, молча, кидал холодную воду в лицо. После этой процедуры, вид его стал ещё более жалким, а круги под глазами, казалось, потемнели пуще прежнего. На лице его не сходя сидело тревожно-недоумённое выражение. Отказавшись от завтрака, он вернулся к телевизору, включил звук и расположился в кресле, в прежней позе.

     Николай пожал плечами и отправился завтракать в одиночестве. Яичница вкусно скворчала на сковородке, а чайник тряс крышечкой и надрывался свистком.

    Кусок не лез в горло, а кофе, обжигал как лава. В голове опять зашумело, а день между тем обещал быть прекрасным. Лёгкий, тёплый ветерок, шелестел листвой тополя и в окно кухни, струились рассечённые, золотые лучики с суетящимися пылинками внутри.

    Превозмогая приступы тошноты, Николай всё-таки втолкнул в себя завтрак и залил всё крепким кофе. Тотчас дала знать о себе изжога, и завтрак был дополнен чайной ложкой соды, а после и парой таблеток Ранитидина.

    Кисло икая, Николай ни словом не обмолвившись с немцем, покинул квартиру и с удивлением обнаружил на лестничной клетке двух ментов, тщательно вымеряющих ступеньки при посредстве рулетки и записывавших полученные данные в толстый блокнот. Попытавшись, было устремиться вниз по лестнице, Николай был остановлен окриком: - Документы! Пришлось предъявить паспорт. Прыщавый, потеющий ментяра, долго листал красную книжечку и вглядывался в Колину физиономию, сличая её с фотографией.

    - Вы из этой квартиры? – Вдруг спросил он.

    - А вы страдаете слабым зрением или глубоким склерозом? – Парировал Николай. – Ведь я минуту назад вышел именно из этой квартиры, да и в паспорте всё написано русским, между прочим языком.

    - Не грубите представителям власти молодой человек, - подал голос второй легавый, складывая рулетку.

    - Боже упаси! Я просто поинтересовался, - присмирел Николай.

    - Вы в квартире находились один? – Спросил прыщавый тупица.

    - А вам не всё равно? Вы в чём-то меня подозреваете?

    - Я просто спрашиваю, - подрастерялся мент.

 

 

 

                                                                      178

    - О таких вещах, просто не спрашивают. Может быть, желаете осмотреть квартиру?

    - Желаем! – Обрадовался второй.

    - Пожалуйста, - пожал плечами Николай.

    Менты воодушевившись, ломанулись было к двери, но вдруг Николай произнёс:

    - Предъявите, обвинение, ордер на обыск, пригласите понятых и тогда осматривайте сколько угодно.

    Менты озадаченно переглянулись. Прыщавый стянул с квадратной башки, на коей обнаружились коротко стриженные, местами противно слипшиеся от пота волосы, и, явив аномально большие передние зубы, защёлкал ими как обожравшийся кролик. Через минуту, видимо поняв, что демонстрацией широкой щербины упрямства Николая не сломить и тем более не напугать его, он проквакал:

    - Хорошо. Раз все такие умные, я спрошу прямо! Вы знакомы с неким Алексеем Кутузовым? О-о-ох…

    За вопросом последовал добрый тычок локтём под ребро прилетевший от коллеги, явно свидетельствовавший о несвоевременности вопроса.

    - Впервые слышу, - разыгрался Николай.

    - Ступайте молодой человек. Извините нас, служба!

    - Паспорт верните, - потребовал Коля, отбирая у прыщавого документ.

    Почти уже выйдя из подъезда, Николай уловил долетевшее сверху: - «Мудак!»

    «Согласен! Наконец-то догадался представиться!» - Подумал Коля и бодро зашагал в сторону больницы. В свете произошедшего, в милиции делать было нечего.

 

                                                                           V

 

                                                         Начальнику Ириновского отделения

                                                         Ленинградского железнодорожного узла.

                                                         Начальнику ВАД (Военно-автомобильной дороги)

                                                         № 102.

                                                        Комендантам эвакуационных пунктов.

                                                        Начальникам продовольственных пунктов.

 

                                             П Р И К А З №175 от 10 декабря 1941 г.

 

 

   Ввиду участившихся фактов проникновения посторонних лиц на территорию прифронтовой полосы, с целью совершения самостоятельной, или при помощи посторонних лиц эвакуации, а также вероятности ведения диверсионно-подрывной или разведывательной деятельности в зоне ВАД, железной дороги, пирсов и причалов, находящихся в зоне вашей ответственности. Приказываю:

 

1)     Ужесточить контроль над перемещением лиц из числа новоприбывших в целях эвакуации, а именно, ограничить зону их передвижений, территорией эвакопунктов.

                                                                      179

2)     Силами сотрудников НКВД и рядового состава частей РККА расквартированных в непосредственной близости от вышеперечисленных объектов, обеспечить круглосуточное дежурство.

3)     Ужесточить проверку подлинности и соответствия документов прибывающих с целью эвакуации, по трудовым направлениям, несения караульной службы и иными целями.

4)     На перевалочных продовольственных пунктах, организовать, круглосуточную приём-отправку продовольствия. Каждая приём-отправка должна быть заактирована с приложением копий накладных и путевых листов, в присутствии представителя Народного комиссара продовольствия, представителя транспортной организации и двух лиц (не менее) осуществляющих контроль над правильностью действий членов приёмоотправочной комиссии.

5)     В целях обеспечения сохранности грузов перевозимых по ВАД и железной дороге, назначить сопровождающих на каждую единицу подвижного состава  (автомобиль, вагон), сотрудников НКВД и рядового состава частей РККА дислоцирующихся в зоне Вашей ответственности.

6)     Обратить особое внимание на охрану единиц подвижного состава с пометкой  «Спец.».

7)     Надлежит обеспечить отсутствие посторонних лиц вблизи данных единиц подвижного состава. В случаях проникновений посторонних или подозрительных лиц на территории перевалочных и эвакуационных пунктов, обеспечить принятие мер по установлению их личностей, задержанию, удалению с территорий данных объектов и сохранности грузов, находящихся на объектах и единицах подвижного состава.

 

                                                               Начальник тылового укрепрайона

                                                               Ленинградского гарнизона С.К. Павлов.

 

                                                               Заместитель Командующего

                                                               Ленинградским фронтом А.А. Ковалёв.

 

    Сей документ, преодолев массу военных и гражданских бюрократических шлагбаумов, всё-таки лёг на столы всего прифронтового начальства.

    Червь прогрыз жёсткую яблочную кожуру и погрузился в ароматную сочную мякоть.

 

                                                                            VI

 

    Сверкнувшее в бледном пламени, острое лезвие, огромный медный таз наполненный кровью – первое, что различил Густав, ворвавшись в мрачные покои отцовской опочивальни. Позднее уже, он разглядел фигуру лекаря над распростёртым телом короля.

    - Отойди прочь паршивая ворона, или, клянусь жизнью, я снесу твою плешивую голову, - закричал принц, вне себя от гнева, обнажая меч и твёрдым, решительным шагом направляясь к собравшемуся в вялый розовый бутон от страха старику.

 

                                                                      180

    - Не спешите, Ваше Высочество сносить мою несчастную голову, - не оборачиваясь, ответил лекарь. – Ваша горячность сейчас не совсем уместна. Я чувствую всю вашу неприязнь ко мне, но поверьте мне, в последний и единственный раз: сейчас спасти жизнь короля, могу только я.

    Спокойствие, с каким были произнесены эти слова, охладило Густава и, отпустив рукоять меча, который не замедлил тотчас же нырнуть обратно в ножны, принц замедлил шаг и на цыпочках приблизился к королевской постели.

    - У короля случился удар, - словно бы разговаривая сам с собой продолжал лекарь. – Это часто случается от избытка дурной крови и частых переживаний с людьми его возраста и положения. Моя задача состояла в том, чтобы избавить Его Величество от этой крови, превратившейся в яд.

    - Когда это случилось? – Прошептал принц, вглядываясь в мертвенно бледное лицо отца.

    - Сразу после вашего отъезда,- ответил эскулап, зажимая разрез на королевском запястье. – Самое страшное, к счастью позади, совсем скоро на щеках Его Величества заиграют прежние краски.

    - Когда он придёт в себя?

    - Я полагаю, не ранее чем взойдёт солнце.

    - Я останусь с ним!

    - Как вам будет угодно Ваше Высочество, но полагаю что это излишне. Вам необходимо отдохнуть перед новой встречей с королём, после его возвращения с того света.

    - И всё же, я останусь здесь!

    - Пожалуйста, если вас не затруднит Ваше Высочество, пригласите Клару, она дремлет там, снаружи, на своей любимой «скамье пыток».

    Густав послушно повиновался и отправился звать няньку, нисколько не удивляясь собственной покорности перед гадким старикашкой, которого он до сих пор ненавидел, но спасшего жизнь отца.

    Сгорбленная старушка вошла в опочивальню трижды мелко перекрестилась, пошаркала к ложу и ловко, чего Густав от неё никак не ожидал, подхватив таз, быстро вынесла его вон.

    - Я желаю знать всю правду о здоровье короля, - умоляюще обратился к лекарю принц. От прежней лютой ненависти не осталось и следа.

    - Правда, увы, жестока, - печально покачивая головой, отвечал лекарь. – Король ещё не слишком стар, но он изнурил себя переживаниями, бессонными ночами, вероятно, сказываются и прежние раны, которых у Его Величества, великое множество. Немногие выживают и после первого удара. Королю в этом смысле повезло. Но повторное кровоизлияние – убьёт его! Я понимаю насколько тяжело вам принц слышать это, но уж лучше горькая, правда. Да и к тому же, я не смогу точно сказать, как отразится на будущем самочувствии короля, его нынешнее состояние.

    Густав молчал, уставившись в бледное лицо отца и где-то в глубине души радовался тому, что лёгкий румянец начинает играть на остро очерченных скулах и испещрённом

 

                                                                      181

 

тяжёлыми складками лбу. Но огорчение вызванное словами лекаря, не шло ни в какое сравнение с этой ничтожной радостью.

    - Я благодарю вас господин придворный лекарь за помощь оказанную королю. Вы будете вознаграждены. Но благодарность, может существенно возрасти, в том случае если вы не откажетесь выполнить и одну мою личную просьбу, - даже в такую минуту принц не смог отвлечься от мыслей о Елене.

    - С моей стороны это было бы слишком непочтительно по отношению к вам, - смиренно произнёс эскулап. – Я внимательно слушаю вас Ваше Высочество.

    - Ни для кого не секрет, да вы и сами не слишком-то скрываете, что источником дополнительного заработка для вас, является оказание кое-каких услуг горожанам.

    - Не только горожанам, но и крестьянам и рыбакам и их семьям, - перебил Густава лекарь. – Но разве можно назвать дополнительным заработком, те жалкие крохи, которые я получаю из рук этих благодарных людей. Мои расходы на лекарства, во много раз превышают размеры даже самого «щедрого» вознаграждения отпускаемого мне бедняками. Я догадываюсь, вы думаете, я отбираю последнее, что у них есть, подобно священнослужителям и подгулявшим воякам. Клянусь! Совсем не так. И потом, мою помощь этим людям, я скорее расцениваю как оттачивание ремесла, приобретение новых знаний. Замковая челядь, слуги и рыцари, не отличаются разнообразием в заболеваниях. Другое дело, люд за оградой!

    - Это не важно, - принц отрешённо взмахнул рукой. – Меня интересует, помните ли вы хотя бы последних своих пациентов?

    - Конечно! Я помню всех.

    - И мужчин и женщин?

    - И мужчин и женщин и детей.

    - Также помните, кто в какой части города проживает?

    - Думаю, что могу вспомнить при необходимости.

    - Тогда, господин лекарь, вспоминайте женщину с западной окраины, одноэтажный, увитый плющом серый дом, в ста шагах от колодца, светловолосую красавицу – дочь её, из рук которой вы приняли немалое вознаграждение лишь за осмотр.

    - Да я превосходно помню её, - смутившись, произнёс лекарь и как прежде, часто закивал маленькой седой головой увенчанной обширной плешью.

    - Надеюсь состояние её не безнадёжно?

    - Вовсе нет. Ничего интересного в её болезни я не обнаружил. Обыкновенная усталость от рутинной работы и однообразия жизни бедняка. Только это и служит причиной её недомогания. Лекарства, известные мне, во всяком случае, тут, вряд ли смогут помочь, лишь доброе слово и забота её красавицы дочери. Но во втором, я думаю, недостатка эта бедная женщина не испытывает…

    - А на доброе слово, вы щедры! – закончил за лекаря принц.

    - Так в чём же состоит услуга, которую я мог бы оказать вам, Ваше Высочество?

    - Если лекарства бессильны, то именно в добром слове. Я хотел бы, чтобы вы, ежедневно навещали  этот дом, лечили и поддерживали эту женщину всеми известными вам способами, а платить вам, буду я. Назначьте цену!

 

                                                                     182

    - Я не приму от вас денег, - задумчиво произнёс лекарь, хитро прищурившись. – Ибо, отказать принцу, всё равно, что оскорбить его! Кстати! В этом доме. Ну, в том, о котором мы ведём разговор, вскоре, может появиться ещё один больной. Вы понимаете о ком я?

     - Нет!

    - О несчастной дочери этой бедной женщины. Ведь она тоже близка к срыву. К тяжёлой работе на маслобойне, добавляется необходимость труда по дому и ухода за больной матерью.

    - Она трудится на маслобойне? – воскликнул принц.

    - А вы и не знали? – С улыбкой проговорил лекарь, пристально вглядываясь в  лицо Густава, на котором бесновалась буря эмоций.

    - Проклятье! – В сердцах воскликнул принц.

    - Что такое!? На маслобойне работает много молодых девушек, и я полагал, вам это известно…

    - Чёрт возьми! Мне приходит в голову мысль о том, что мне вообще мало что известно о происходящем в городе, не упоминая уж, обо всём королевстве!

    Эрик пошевелил рукой и тихо застонал.

    - Тсс,- лекарь прижал палец к губам, после, тихо произнёс: - Мы тревожим его. Я понял Вас ваше Высочество, и конечно я выполню вашу просьбу. Отправляйтесь отдыхать. В вашем присутствии здесь, сейчас нет, поверьте никакой необходимости.

    Густав кивнул головой, бросил в последний раз сочувствующий взгляд на беспомощного отца и, стараясь ступать как можно тише, вышел вон из опочивальни.

    «Я явно ошибся думая скверно об этом человеке» - размышлял Густав, спускаясь по узкой лестнице, выводящей во внутренний двор. В рыцарской комнате, было необычно тихо. Слышалось лишь сосредоточенное сопение, да тихий, редкий скрип деревянных кроватей. И во дворе, также было необычно тихо. Пофыркивали лошади в конюшне, слышался стук падающих капель с остывающих гранитных глыб. Каменные слёзы. Лишь, где-то в Кузнечном дворе, не спали каменщики, замуровывавшие одни из четырёх ворот. Иоханнес Перт, отдал приказ оставить лишь один вход в замок, тотчас после своего вступления в должность.

    Прислушавшись, принц различил, что работали в эту ночь не только каменщики, но и землекопы, сооружавшие подъёмный пандус, а в ещё большем отдалении, слышалась возня кузнецов клепавших решётку.

    «Проскользнуть наружу незамеченным, вряд ли удастся» - решил Густав и направился в библиотеку.

    Странная книга покоилась на прежнем месте.

 

    «Нам не нужна эта война! Что там думает себе наш президент и вождь народа-неприятеля? За что мы льём свою кровь? За землю, которая на протяжении многих веков переходила из рук в руки? Но, тем не менее, наши народы во все времена, как-то мирно уживались на ней. Безумие! Большое и пока ещё сильное государство, наши теперешние враги, не может поставить нас на колени! Нас – маленькую и слабую страну, население которой привыкло жить в мире. Весна совсем скоро! Всё на земле начнёт готовиться жить, но нам предстоит умирать…»

 

                                                                     183

 

    «Наконец-то! Свершилось! Война закончена! Подписано перемирие. Но мы, проиграли в той войне, хоть и вышли из неё победителями, измотав до предела более сильного противника, здорово потрепав его. Но нам всё же пришлось уступить те территории, из-за которых, поднялась вся эта суматоха. Земли потеряны безвозвратно! Опасаюсь что навсегда! И мой родной хутор сожжён. И теперь я уцелевший в той войне, являюсь гражданином сильно уменьшившейся, и без того бывшей маленькой страны.

 

    «Ровно два года прошло с тех пор, как я сделал последнюю запись в своём дневнике. Наш бывший противник, вновь втянут в войну. Но теперь враг его сильнее, лучше обучен и вооружён. Моральный дух его силён и в наступлении своём, он ни перед чем не остановится. Наше правительство на стороне сильных. Город, в котором я часто бывал ещё студентом и где принимали меня так радушно, теперь находится в плотном кольце неприятельской блокады. Вся надежда жителей этого города, висит на тоненькой ниточке, называемой «Дорога Жизни». Ниточке, протянутой через опасные льды и штормовые воды огромного озера Нево*. И я, в том числе прилагаю усилия к тому, чтобы порвать эту нить. И тогда в городе начнётся ад, где живые будут завидовать умершим от голода, холода и болезней…

 

                                                                                          Сержант Тарво Таннер

 

    «Блокада», «Дорога Жизни» - Густав хорошо помнил эти слова, слишком часто он слышал их, и совсем недавно, в том странном месте, где оказался при столь загадочных обстоятельствах. И откуда вернулся столь странным образом.

    Отложив удивительную книгу в сторону, принц обнаружил, что в библиотеке он уже не один. Увлёкшись чтением, Густав не заметил, как в пыльное хранилище вошёл лекарь, молча сидящий теперь возле окна. Густав вскочил и, выдернув факел из гнезда приблизился к старику.

    - Что-то с отцом? Ему хуже?

    Лекарь добро улыбнулся и мягко отвёл руку принца, державшую факел, едва не обжигавший ему лицо.

    - Всё хорошо. С ним Клара. Он спит. Кстати, придя в себя, король первым делом поинтересовался Вашим Высочеством и был очень обрадован узнав, что его сын в замке.

    - Когда я смогу увидеться с ним?

    - Не раньше полудня. Я дал королю выпить настой корня спокойствия и сон его теперь, будет ровен и долог, а это, как раз то, что ему сейчас нужнее всего.

    - Как вы нашли меня здесь? – Успокоившись, спросил принц.

    - В надвратной башне пусто. Никто из рыцарей внутреннего охранения, не видел принца покидающим «огород», а слабый свет в окнах библиотеки, красноречиво свидетельствовал о местонахождении Его Высочества.

    - Слушайте, - раздражённо перебил Густав лекаря. – Прекратите, в конце концов, называть меня высочеством. Придумайте что-нибудь попроще!

 

 

 

                                                                        184

    - Сделать это мне будет не просто. Итак. Я направился сюда, чтобы окончательно успокоить Ваш... принца – с королём Эриком всё благополучно, и я уверен, пережитой удар, не сильно отразится на его последующем самочувствии. Я застал вас за чтением. Что изволили изучать?

    Густав сходил за книгой. Раскрыв её на странице с записями Тарво Таннера, протянул лекарю. Тот, долго листал жёлтые страницы и привычно тряся головой, удовлетворенно причмокивал.

    - Что вы скажете об этом, господин лекарь?

    - Многое, многое могу я рассказать об этой книге и её авторе, тем паче, я полагаю, что принц имел честь лично быть знаком с ним.

    - Тарво?! – Удивлённо воскликнул Густав. – Тарво Добрый?!

    - Да, многие называли его Тарво Добрый, но своё настоящее имя, он, будучи выходцем из восточных земель, по понятным причинам, тщательно скрывал. И Его Величество, относится к таким как он, с некоторым предубеждением.

    - Жители страны Суоми, доставили много хлопот королю своей непокорностью и упрямством.

    - Таков уж их характер и ничего нельзя с этим поделать, кроме как примириться. Другие народы тоже считают нас слишком гордыми, непокорными и упрямыми. Это вообще, отличительная черта северян.

    - Да это так, - согласился Густав.

    - Тарво Добрый, - так называли его женщины, дети и безусые юноши, мечтавшие стать воинами. Некоторые же, звали его Тарво Странный, ибо никто не знал, откуда на самом деле взялся этот человек. Начальником стражи он как известно, стал после того как безошибочно определил местоположение отборных отрядов неприятеля во время последней осады замка. Король как-то неожиданно проявил своё к нему внезапное расположение. Должность-то, одна из первых, но мне думается, что со своими непосредственными обязанностями, он справлялся из рук вон плохо. Голова его всегда была перегружена мыслями, вероятно весьма далёкими от хлопот по обеспечению безопасности Его Величества. И потом эти его странные регулярные отлучки. Возвращался он всегда смертельно уставшим, грязным и пахнущим кровью…

    - Так откуда же он всё-таки взялся?

    - Я нашёл его на берегу залива, в бухте Чёрного Журавля, восемь лет назад, когда лечил кого-то из рыбаков. Население города в то время, оправлялось от страшной эпидемии. Почти половина бедного люда оказалась в тот год погребённой во рву за Южным Дозором, и более всех, беда коснулась рыбаков. Тарво валялся в зарослях камыша без чувств, наряженный в совершенно нелепое одеяние. К груди он прижимал именно эту книгу. Пока мы переносили его к ближайшей хижине, он угрожал нам сломанным кинжалом и бормотал проклятья и какую-то молитву. Дня три он провалялся в полузабытьи и нёс в бреду такую околесицу, перемежая её отборной бранью, такой свирепой, что детям несчастного рыбака, которому принадлежала хижина, приходилось ночевать у соседей. Речь его была понятна, но изобиловала словами, смысл которых

 

 

                                                                      185

 

остаётся для меня загадкой до сих пор. Кстати, многие из этих слов встречаются в этой книге, почти на каждой странице.

    - Что же было дальше?

    Принц явно сгорал от нетерпения узнать побольше и поскорее, отчего нарезал круги вокруг рассказчика державшего книгу на коленях. Казалось она помогала ему вспомнить все подробности.

    - Дальше, случился этот злопамятный инцидент, - лекарь коснулся кончиками пальцев изуродованного лица. – Тарво тогда вступился за меня, отплатив за мою заботу о нём. Ну а после, нам удалось поступить на службу в замок. Как это происходило, отдельная, долгая и малоинтересная история, стоившая нам слишком дорого, но, тем не менее, он стал начальником стражи, а я придворным лекарем. Мы много и подолгу беседовали в этой библиотеке и Тарво поведал мне о том, что случится с нашими странами много, много лет спустя. Может быть, он был предсказателем? Тогда я думал, что это лишь плод его больного воображения, последствия кораблекрушения, которое ему, вероятно, довелось пережить, но теперь я вижу, что многое из сказанного им, начинает сбываться. Единственное чего он не смог предугадать – это своей судьбы. И вот тогда мне и пришла в голову мысль о том, что Тарво не предсказатель и он не обладает способностями заглядывать в будущее. Я вдруг подумал о том, что он сам прибыл из будущего, из тех времён, до которых нам, быть может, даже имея в запасе сотню жизней, не удалось бы дожить.

    - Как это удалось ему?

    - А как это удалось вам Ваше Высочество?

    - Как? – воскликнул принц. – Кто? Откуда вы знаете об этом?

    - Король пересказал мне то, что сам считает вашим горячечным бредом. Он был удивлён рассказанным вами и советовался со мной в преддверии осмотра.

    - Я недооценивал вас, - с горечью в голосе признался принц. – А зря…

    - Такое часто случается. Это не столь страшно. На груди вашей, те же отметины, что я обнаружил на боку Тарво, когда приволок его в хижину в первый день. Его раны, правда, были пострашнее, но природа их одинакова.

    - Выходит, - заключил принц. – Мы с Тарво побывали в некоем безвременье, где творится нечто страшное и куда человек может попасть, пережив какое-либо потрясение.

    - Не думаю что это так. Скорее всего, здесь иной промысел всевышнего. Тут я бессилен что-либо даже предположить.

    - Можно мне взять эту книгу?

    - Эта библиотека принадлежит вам принц, - улыбаясь и разводя руки в стороны произнёс лекарь.

    - К слову, вам неизвестно что сталось с Тарво? – Заворачивая книгу в обрывок скатерти, спросил Густав.

    - Спустя час после вашего загадочного исчезновения, по приказу короля, он был смещён с должности начальника стражи. Никто не видел его покидающим замок, но, тем не менее, никто больше не встречал его ни в замке, ни в городе. Ходили слухи, что он

 

 

 

 

                                                                    186

    заключён в один из нижних казематов; я проверял – его там нет.

    - Отец сказал мне, что он вернулся на родину.

    - Возможно, если Тарво известен способ становиться невидимым, он им воспользовался, но лично я таких способов не знаю. Да и как ему добраться до родных мест, не имея ни коня, ни лодки, ни оружия.

    Минуту Густав пребывал в раздумье, будто хотел о чём-то спросить лекаря, но передумав, зашагал к выходу.

    - Когда прикажете отправляться к бедной женщине, находящейся под вашим покровительством? – Спросил лекарь вдогонку принцу.

    - Как только состояние отца перестанет внушать вам опасения.

 

    Густав пересёк внутренний двор, направляясь к конюшням, проплывая сквозь волны тумана серебрящегося в первых лучах восходящего солнца.

    Карл приветствовал его громким фырканьем, и пока Густав отвязывал его, тыкался в руки тёплыми губами.

    Не терпелось молодому рыцарю, вскочив в седло покинуть пределы замка и вдохнуть вольный воздух, бьющий в лицо тугой струёй при быстром беге верного коня, но Карл выглядел как будто чем-то обиженным, что всё-таки пришлось уделить ему некоторое время.

    Спустившись с террасы замка, принц подвёл коня к воде. Выкупав его и расчесав упругий волос костяным гребнем, Густав, отойдя в сторонку немного полюбовался

Карлом, грациозным животным, и на мгновение забыл про неотложные дела. Карл следил за принцем, не теряя достоинства и не позволяя себе сделать хоть шаг в сторону хозяина.

    Дав коню окончательно высохнуть, приласкав его и поцеловав в сияющую морду, принц, с нетерпением поглядывая в сторону залива, принялся готовить друга в дорогу.

 

                                                                       VII

 

    Охранник в больничном холле, плотно втиснул Николая в казённое кресло с полопавшейся дерматиновой обивкой, сунув в руки утрёпанный до состояния телефонного справочника старый номер «PLAYBOY», а сам отчалил на отделение по каким-то своим делам, не забыв при этом паскуда, запереть дверь, ведущую на лестничную площадку. Ещё до его ухода, Коля не сводя глаз с развесившей мясо по обложке Наташи Королёвой – в миру Натки Порывай, поинтересовался, что предлагается в случае ожидания женщинам? Охранник окаменел на секунду, после внимательно поглядел на Николая, точно пытаясь удостовериться, что имеет дело не с закамуфлированной блондинкой, и вынул из тумбочки справочник «Материнство» 1965 года издания, в состоянии идеальнейшем!

    Сломав ноготь до крови, при попытке просунув руку сквозь прутья решётки, отодвинуть задвижку фиксировавшую дверь, ведущую к лифтам, Николай окончательно успокоился, и поудобнее устроившись в неудобном кресле, посасывая травмированный палец, продолжил изучение украинской говядины, разложенной на некогда глянцевых страницах уважаемого им журнала.

 

                                                                      187

    Не прошло и пяти минут, как в холле нарисовался милейший молодой доктор в голубой шапочке и белоснежном халате. Доктор подёргал решётку, вежливо поинтересовался причинами отсутствия охранника, получив в ответ: - «Понос пробрал», осведомился, не заменяет ли диаретика Николай и, убедившись, что никоим образом не заменяет спросил:

    - А как же попасть выше?

    Николай отложил «PLAYBOY» и очень задумчиво пососав палец, со злости на весь мир, решил слегка поиздеваться над доктором.

    - Есть два верных способа!

    Доктор воодушевился, аж подпрыгнул от радости, что неожиданная проблема (его ведь ждут на отделении, он на минутку вышел выпить кофе), всё-таки будет разрешена и, наверное, скоро.

    - Способ первый, - серьёзно продолжал Коля, - Он же самый верный, поставить себе капельницу, ну положим с обыкновенным физраствором и, поиграв зажимчиками, накачать себе тромбоэмболию.

    - Позвольте… - пролепетал доктор, кажется, начав соображать, что его разводят как ангорского кролика.

    - Нет, нет! – Отмахнулся веселящийся Николай. – В этом я вам не помощник, и не уговаривайте. Но если так высоко тебе не нужно, карабкайся милый по водосточной трубе, или ищи другую лестницу, поскольку ваш грёбаный вахтёр, отсутствует уже почти полчаса. Похоже, точно пронесло!

    - И когда же?..

    - Когда просрётся не знаю! Не знаю! Сам этого робокопа задолбался ждать!

    Доктор с минуту подумал, морща лоб и роя ботинком грязный линолеум.

    - Господи! – Воскликнул вдруг он. – Как я ненавижу ходить через морг!

    - А что есть дорога? – Оживился Коля.

    - Конечно! Но там мёртвые, я их боюсь, - голос его повысился, точно интерн собрался грохнуться в обморок. – Скажите, вы боитесь покойников?

    - А как же! Правда, в гораздо меньшей степени, чем живых, - срываясь на ржание, отозвался Коля.

    - Тогда пошли! – Решительно заявил доктор.

    Врачёнок спрятался за спину Николая и так они направились к лестнице, ведущей на отделения. Лестнице находящейся в другом крыле здания. Попискивая за спиной, интерн давал указания относительно маршрута. За первым же поворотом, их ожидал сюрприз, безразличный в принципе для Коли, но убийственный для доктора. В тускло освещённом закутке, на грязной каталке, прикрытый оранжевой клеёнкой возлежал свеженький труп.

Всё как полагается – босые посиневшие ноги наружу и на одной из них бирка из всё той же оранжевой клеёнки. Интерн за спиной часто задышал и, привалившись к стене, начал медленно сползать по ней, не забывая при этом закатывать глаза. Николай огляделся и, обнаружив слева от каталки с покойником стеклянную дверь, выводящую на лестницу, устроил поудобнее почти потерявшего сознание врачёнка, на полу, возле ящика с пожарным инвентарём, не забыв стянуть с него халат, едва не хрустевший от избытка

 

 

                                                                     188

 

крахмала, устремился вверх по лестнице, натягивая халат на ходу. «Жаль шапочку не прихватил, солиднее бы выглядел» - думал Коля на бегу. На первых двух этажах царила

мёртвая тишина. Оно и понятно, на табличке первого значилось: «Отделение интенсивной терапии», на втором, стекло двери было заляпано мелом, по коему процарапано корявым пальцем: «Римонт».

    «На какое отделение мог угодить этот идиот?» - подумал Николай, продолжая быстро подниматься выше и… о чудо! На перевёрнутом мусорном ведре, в сером больничном халате, с перевязанной башкой, сидел заросший пегой щетиной Лёха Кутузов и рыдал как первоклассник, получивший первую двойку.

    Узрев Николая, как пьяный трезвеет от испуга, Кутузов перестал рыдать. Глупо заулыбался и словно младенец узнавший мамку потянул к нему руки.

    - Ты ещё ножками засучи, - не выдержал Николай.

    Лёха хотел было обидеться, и уж чуть было не вернулся к прежнему занятию. Лицо его задергалось, принимая плаксивую гримасу.

    - Они тут меня за идиота держат, - пожаловался Кутузов неотрывно глядя на Колины ботинки.

    - Правильно! А ты и есть идиот.

    - Не верят ни единому слову, - будто не слыша Колю, продолжал Лёха.

    - Тоже правильно! Нетрудно представить, что ты им тут несёшь.

    Николай отвесил плаксе лёгкую оплеуху, отчего тот, немедленно съехал с ведра на пол.

    - Что ты наплёл в очередной раз?

    - Правду! Только правду! Так не верят! – Возмутился Кутузов. Слёзы на его физиономии давно высохли, но он всё ещё кривил рот, демонстрируя своё глубочайшее несчастье.

    - Одежда, где твоя, кретин?

    Кутузов наморщил лоб и от натуги, силясь вспомнить, даже покраснел. Видимо ничего у него не вышло. Уголки губ снова опустились, он надулся и засопел.

    - Что у тебя под халатом?

    Кутузов распахнул полы, демонстрируя целые тренировочные брюки с красными лампасами и Колину футболку «Водка – connecting people».

    - Пошли отсюда и поскорее! Вырвемся если, я из тебя котлет наделаю и самого сожрать заставлю!

    Лёху не пришлось долго уговаривать. Несмотря на оставшуюся слабость, он довольно резво посеменил за Николаем, потуже затягивая на ходу халат. Уже в дверях, выводивших в вестибюль с лестницы, натолкнулось наше карнавальное шествие на давешнего охранника. Тот машинально растопырил руки и, вытаращив глаза затарахтел:

    - Но, но, но, но.

    - Не понукай. Не запряг, - огрызнулся Кутузов.

    Страж попёр на них, загоняя обратно на лестницу:

    - Вошёл без спросу и разрешения, теперь уйти хочешь? И не один? – Притормозив вопросил охранник.

    Николай растерялся ровно на секунду, затем, зачем-то отряхнул и без того чистый трофейный халат.

 

 

                                                                     189

    - Чего у нас там слева, у проходной в одноэтажном сером здании?

    - Ну, отделение рентгенологии и архив. А дальше-то что?

    - А кто вот это? – Спросил Николай, указывая на обиженно сопящего Алексея.

    - А хрен его знает! Больной, наверное.

    - Сам ты больной, - возмутился Кутузов, срывая повязку с головы.

    - Тихо дебоширы! Сейчас успокою, - заорал охранник, хватаясь за электрошокер.

    - Молчите больной, вам вредно, - ввязался Коля. – Вас и не спрашивают. Человек на работе!

    - Да я ваши рожи впервые вижу! Не работают у нас такие! Я тут пятый год! Куда собрались? – вновь затявкал охранник. – У нас на каждом отделении рентген кабинет! А вот туда, куда вы направляетесь, возят на каталках и под покрывалом, потому что сразу за архивом – морг!

    - Молодой человек. Успокойтесь, - Николай придал голосу максимальную серьёзность. – Понимаете, - продолжал он, беря охранника за локоть и отводя в сторону. – Здесь очень необычный случай. Этот больной, поступил сюда, в полубессознательном состоянии. В бреду назывался чужим именем, а первые снимки с сопровождающими документами, попали в архив. Вспомнить ту, первую фамилию, он теперь не может, но зато помнит некоторые детали, которые были занесены в сопроводительные документы. Понимаете? Нет?

    Николай удивлялся сам себе, подобной ерунды он и за всю жизнь бы не придумал.

Он почувствовал, как загорелись, и должно быть густо покраснели уши. И всё-таки как ловко у него выходила эта ахинея! Охранник казалось, начинал либо верить, либо зависать, но Николай чувствовал – не до конца! Чтобы хоть немного успокоится, он засунул руки в свои карманы, куда вывернул содержимое карманов интерновской спецодежды. В одном пусто, если не считать подсолнечной шелухи, а в другом был обнаружен предмет, который должен был быть найден ранее, много ранее. Бэйдж! Охранник даже не стал бы задавать ни единого вопроса вызвавшего конфликт, будь пришпилен этот спасительный прямоугольничек к халату. «За каким дьяволом этот болван его снял? Стесняется он своей фамилии что ли? Не матерное слово, в самом деле, начертано на бейдже. А вдруг там фотография?» - Настроение у Коли, как-то резко испортилось. Всё выглядело бы крайне правдоподобно. Врач выводит больного из клиники, либо в другой корпус, или переводит на другое отделение для обследования, а может быть – просто вывел на прогулку, поговорить о том, о сём (какой, душевный, чуткий, добрый доктор), ну нельзя больного этого ни на минуту оставить без присмотра. Чего он с ним возится? А доктор клятву Гиппократа давал. Должен соответствовать! Как узнать содержимое бэйджа? А вдруг там прописано что его владелец электрик или сантехник, а то и того хуже – заведующий отделением. Уж заведующих-то эта тупорылая служака, точно всех знает в лицо.

    Николай решил действовать. Другого выхода в создавшемся положении попросту не было. Вынув бэйдж, он начал якобы машинально вертеть его в руках, мельком прочитывая его содержимое. Охранник на бэйдж обратил внимание сразу. Коля ликовал в душе: Гагия Зураб Константинович – врач-интерн. Отделение гастроэнтерологии –

 

 

                                                                    190

 значилось на картонке. Зураб Константинович, правда, немного смущал. Ничего грузинского, даже намёка, как ни присматривайся, не было в облике Николая. Вот говорить с грузинским акцентом умел, чего сразу захотелось. «Ничего. На ходу изобрету чего-нибудь» - подумал Коля и решительно пришпилил бэйдж к карману. Охранник вытаращился на прямоугольничек и спросил с тонкой ноткой недоверия:

    - Вы что новенький у нас? Раньше я вас не видел.

    - Сэгодня пэрэвёлся из Святого Георгия, - ответил Николай, вертясь ужом, мешая охраннику вчитываться в содержимое и думая о том, что произойдёт, если в этот миг, на сцене появится истинный владелец бэйджа, мирно отдыхавший возле жмурика. Но охранник всё-таки умудрился вчитаться.

    - Слушай! А чего у него голова была перевязана, если он с отделения гастроэнтерологии?

    - А он к нам с сильным поносом попал. Неделю несло! Ослаб очень, ну и поскользнулся в туалете да башкой об писсуар. Жуткое дело!

    Коле совершенно не хотелось объяснять этой обезьяне, почему доктор-гастроэнтеролог принимает такое участие в человеке с повязкой на голове. Ни старый анекдот о том, что повязка сползла, ни то, что боли в животе отдают в голову – не прошли бы. Хотя у Кутузова, похоже, что голова, что жопа, органы вполне взаимозаменяемые, вот только живот… живот – чрево тёмное.

    - Ладно, - смягчился и даже улыбнулся охранник. – Проходите.

    Еле сдерживая себя, чтобы не броситься рысью вон из лечебницы, Николай приобнял Кутузова и заботливо поддерживая эту бестолочь, вышел в дверь. Лёха от усердия, даже прихрамывать начал. В роль вошёл.

    - Зураб Константинович, - раздался окрик охранника, будто в спину выстрел. Кутузов и Коля почти вплотную приблизились к дверям, спасительным дверям – за ними улица. Халаты в урну и свобода!

    «Всё-таки прочитал урод бэйдж и что-то сопоставил, получив нестыковки. Соколиный глаз хренов» - промелькнуло в мозгу Николая. Друзья вздрогнули, остановились и обернулись.

    - Зураб Константинович, - повторил охранник. – У нас через полчаса смена, минут десять двери заперты будут, я просто предупреждаю.

    - Да дело пятнадцати минут, - вдруг осипшим голосом отозвался Николай и буквально вытолкал Кутузова наружу.

    Вахтёрша на проходной, было, напряглась, увидав Лёху в больничном халате и прокряхтела, что, дескать, больным покидать территорию не дозволяется, но увидав идущего следом в узком проходе Николая – заткнулась. Николай же, войдя в роль, попенял на то что, мол, выписывают больного, а кладовщица бог весть, где шляется, хотя до обеденного перерыва ещё далеко, а больного такси с родственниками ждёт.

    Очутившись за воротами, Кутузов вдруг остановился как вкопанный, отказываясь идти дальше.

    - В чём дело? – Тоном предвещающим недоброе поинтересовался Коля. – Что опять угрызения совести?

 

 

                                                                      191

    - Ты же обещал из меня котлет наделать, если выйдем отсюда, да и потом, куда же я в таком виде, да по городу?

    - Мясорубка дома, - ответил Коля, подталкивая его в спину. – А насчёт вида: сам виноват, не влезал бы куда не следует, не гулял бы сейчас пугалом. Топай баран!

    Путь от больницы до дома, обошёлся без происшествий.

 

                                                                    VIII

 

    Готовясь уже прыгнуть в седло, принц на мгновение задумался о чём-то и, хлопнув себя с размаху по лбу, вдруг заспешил обратно в замок. Поднявшись в библиотеку, Густав долго бродил вдоль стеллажей с книгами и свитками в поисках плана города. Тщетно. Столь нужный ему сейчас документ отсутствовал. Всё дело в том, что Густав слишком плохо знал территории за пределами замка. Теперь, конечно он без труда смог бы найти старый колодец и дом Елены, и знал что главная улица начинавшаяся площадью перед воротами замка, заканчивается возле кладбищенского холма. Только лишь по прямой. Но стоило бы Густаву свернуть в один из десятков переулков, как он неминуемо бы заблудился. Но главное, заключалось в том, что Густав даже не представлял где находится маслобойня. Спросить об этом у кого-нибудь из замковой челяди, он бы не решился. Спрашивать лекаря – откровенно рискованный шаг. Изменив о нём своё мнение, Густав всё же не торопился всецело доверять ему свои секреты. Как же быть?

    Внезапно в голове принца возник простой до гениальности план. Густав отыскал свои старые доспехи из мягкой кожи. В них он посещал уроки фехтования на тростниковых мечах и на чёрном нагруднике отсутствовал королевский герб. Доспехи оказались чуть тесноваты, но другого выхода у принца не было. Ну не надевать же нагрудник на спину, в самом деле. Поверх, принц набросил просторный бархатный плащ, лицо прикрыл полумаской из красного шёлка, а на голову напялил светлую широкополую шляпу, на манер тех, что носят рыбаки, будучи на берегу. Обликом принц теперь в точности походил на одного из знатных молодых вельмож, бесчисленное множество которых праздно шаталось по городу. Свита стесняла их и потому, кто пеший, кто конный, но в одиночку. Стараясь не привлекать излишнего внимания к своей персоне, Густав вернулся к Карлу, который терпеливо дожидался его возле ворот. Стражники склонились в почтительном поклоне, провожая покидавшего замок принца, тот в свою очередь старался держаться как можно строже, несмотря на довольно легкомысленный вид. Как только принц спустился с холма, закрывшего собой ворота замка, поняв, что стражники теперь окончательно потеряли его из виду, он пришпорил Карла и во весь опор полетел к рыночной площади. Перед торговыми рядами пришлось спешиться, ибо в пространстве между линейками лотков, с трудом могли разойтись два человека, причём отнюдь не богатырского телосложения. Не спеша, как и подобает праздному, богатому вельможе, Густав побродил среди торговцев мясом и зеленью, заглянул к обувщику, купил пару безделушек у продавца бус и направился было к молочнице с целью выспросить у неё дорогу к маслобойне, но увидел как возле часовни, служившей временным складом товаров, остановилась повозка. Сонный возница немедленно заклевал носом, поглубже

 

 

                                                                     192

 надвинув на глаза шляпу, а из повозки вышла Елена, держа в руках два кувшина с маслом. Принц растолкал двух сорванцов, беспечно дрыхнувших в тени прилавка и, сунув каждому по паре монет, велел им разгрузить повозку. Мальчишки немедленно бросились выполнять работу, прытью своею, напугав девушку. Елена поначалу, приняла их за дерзких воров, но сорванцы быстро растолковали ей суть дела, непрестанно указывая грязными пальцами на господина в полумаске, неторопливо приближавшегося к повозке. Елена вежливо поклонилась Густаву, но на лице её, всё ещё читалась растерянность. Подойдя вплотную, принц приподнял шёлк. Елена улыбнулась в ответ, но внезапно на лице её отразилась тревога.

    - Кто вы? – Прошептала она, озираясь по сторонам.

    - Я полагал, что сказал вам всю правду, и этого вполне достаточно для того, чтобы перестать меня бояться.

    - Зачем вы преследуете меня?

    Принц, позабыв об осторожности, снял маску.

    - Мне нужно многое сказать вам Елена. Я не хотел тревожить вашу матушку, явившись в дом непрошенным гостем. Рассчитывая, что удастся переговорить на маслобойне, я бродил по рынку, пытаясь вызнать дорогу к ней.

    - Откуда вам известно про маслобойню? – Девушка перепугалась не на шутку.

    - Лекарь поведал мне. Кстати, вечером он должен будет заглянуть к вам. Нам нужно поговорить до его визита.

    - Приходите вместе. Мы с матушкой будем рады.

    Густав вздохнул и, взяв Елену за руки произнёс:

    - Боюсь, лекарь не очень будет рад. Подумает, что я присматриваю за ним, и от волнения станет делать своё дело спустя рукава.

    - Вы скрываете от меня какую-то тайну, - тревога девушки всё росла. – Что-то о болезни матушки?

    - Напротив! Я расспросил этого шарлатана о её здоровье. Он прекрасно помнит вашу матушку. Уверил меня, что ничего опасного в её недуге нет и даже, оказался столь любезен, что согласился ежедневно навещать вас. Только вот…

    - Что?

    - Я не знаю как… - Густав замялся на секунду. – Вчерашний набат в замке…

    - Что случилось? – Елена в упор, умоляюще смотрела в глаза принца. – Прошу вас, не пугайте меня. Что произошло? Война? Что-то с королём?

    - Да. Мой отец тяжело болен. Вчера с ним случился припадок. Лекарь неотлучно находится возле его постели, и боюсь, я поторопился, пообещав ежедневные визиты.

    Елена минуту, сосредоточенно думала о чём-то. Наконец решительно произнесла:

    - Сегодня вечером, после заката, я буду ждать вас на берегу. Помните колодец?

    - Вода в нём вкусна. Мне кажется вдобавок, что и отравлена. Сделав один лишь глоток этой воды, я заболел вашим образом Елена.

    - Прямиком от валуна возле колодца, вниз, к морю ведёт узкая тропа. На берегу стоит небольшая хижина. Когда-то отец, хранил там свои сети. Я буду ждать вас там. Никто не помешает нашему разговору.

    Девушка отвернулась от принца, легонько толкнув развесившего слюни возницу,

 

                                                                      193

 забралась в повозку. Мальчишки давно уже стояли рядом, ожидая второй половины вознаграждения. Рассчитавшись с ними, Густав пересёк площадь, отвязал Карла и поспешил вернуться в замок. Будь он чуть повнимательнее, заметил бы в толпе бородатого моряка со сплющенным, изуродованным страшным ударом носом, неотступно следовавшего за принцем и подслушивавшего его разговор с Еленой, за углом часовни.

 

    К вечеру Эрик почувствовал себя лучше. Ветер поменял направление, и в распахнутые окна спальни врывалась прохлада. Королю чудилось, что тело его парит над постелью. Теперь он мог пошевелить и рукой и ногой, давящая боль в груди прошла без следа. Легко и покойно было на душе.

    После полудня, лекарь, тщательно осмотрев его, ушёл, должно быть отдохнуть после бессонной ночи, и теперь Эрик спокойно любовался сыном, молча сидевшим возле окна и смотревшим куда-то вдаль. Лучи предзакатного солнца освещали задумчивое лицо принца. Эрик снова вспомнил покойную супругу, найдя знакомые черты в физиономии отпрыска. Но сейчас, эти воспоминания не были горькими. Ни малейшей печали не было в них. Просто вспомнилось и всё. Век её прошёл, пройдёт и его, короля век. Возможно, что свидятся они там, в ином, лучшем мире. Быть может скоро. Уже сегодня или спустя год. А может быть пути их в королевстве «Загробье» вовсе и не пересекутся. Тоже неплохо. Безразлично.

    Лёгкость, слабость, ветерок дарящий свежесть, живой и невредимый сын рядом. Как-то, правда, быстро повзрослевший, но не ставший от этого дальше, нероднее. Тишина, изредка нарушаемая криками чаек и редким конским ржанием, доносящимся со двора и из конюшни.

    - Густав. Сын мой, - разлепив высохшие губы, тихонько прошептал король.

    - Да отец!? – Принц распрямился как отпущенная пружина. Миг и он оказался возле постели.

    - Вернись к окну. Мне ничего не нужно.

    Густав вернулся на прежнее место, неотрывно следя за выражением лица короля.

    - Послать за лекарем?

    - Ни к чему. Лекарств от старости и смерти нет, и я не верю в то, что наш лекарь, способен хотя бы на час отдалить их приближение. Да он и обычный насморк вылечить не может.

    - Но кое-что, ему всё-таки под силу, - произнёс Густав, вспомнив наполненный кровью таз.

    - Да. В сущности, он превосходит в знаниях всех известных мне эскулапов и непрестанно совершенствуется в лекарском искусстве, что, несомненно, делает ему честь. О чём ты думаешь, сын мой? Я долго наблюдал за тобой. Что-то гнетёт тебя?

    - Нет. Ничего отец, кроме твоего недуга не заботит меня.

    - Лжёшь! – На бледных щеках короля заиграл лёгкий румянец. – Ведь я не учил тебя лгать. И не забывай, что лжёшь не только отцу, но и королю. Пока ещё королю.

    Густав сильно покраснел, снова поднялся со своего места, подошёл к постели и чтобы скрыть своё замешательство, принялся поправлять подушки.

 

 

 

                                                                     194

    - Я скоро умру…

    - Отец!

    - Не перебивай меня сын мой. Я слаб, и мне трудно говорить. Вдвойне трудно говорить о неизбежном имея сильное желание уйти от этой неизбежности. Я скоро умру. Я стар. Многое повидал я на своём веку. И победы и поражения. И блистательные поединки, и позорное бегство. Ты знаешь об этом Густав. Я обязан подготовить тебя к тому, чтобы ты принял корону. Продолжил наш род. И не лги мне впредь. Ты ведь размышлял об этом…

    - Хорошо отец.

    - Вопрос о престолонаследии ясен. Его просто не существует и здесь не должно возникнуть никаких затруднений. Ты станешь королём, лишь только смежатся мои веки под тяжестью смерти. В то самое мгновение, страной начнёт править король Густав. Так случилось и со мной и с моим отцом – твоим дедом. Беспокоит меня другое. Продолжение рода. Рядом с королём должна быть королева! Что ты думаешь об этом?

    - Я пока ещё не думал об этом отец, - ответил Густав, чувствуя, что снова заливается краской.

    - Напрасно. Времени осталось мало, а бежит оно быстро. Я подумал и об этом. Но скажу тебе, что беспокойство моё не уменьшилось. И вот почему: наше королевство соседствует с четырьмя другими государствами, не считая северных земель. Их статус остаётся неясен вот уже более трёх веков. Но сейчас не это важно. Важно другое.

    У короля Георга, нашего соседа, сын – единственный оставшийся в живых из четырёх родившихся, и потому Георг озабочен той же проблемой что и я. Поиском невесты для сына. Король Георг молод и в государстве его царит хаос. На протяжении шести лет он ведёт кровопролитную войну вдали от родины. Война эта высасывает последние соки из его тощей казны и… впрочем, я отвлёкся. Король Эммануил имеет трёх дочерей. Но младшие двойняшки, пока ещё неотрывны от материнской груди, а старшей, всего три года. Король Франциск – тоже молод, упорно трудится над сотворением сестрёнки для трёх своих сыновей. Пока безуспешно. Наместник северных земель имеет красавицу дочь. Но в принцессы она не годится. Королевы, матери из неё не получится – в силу некоторых обстоятельств, она не сможет стать продолжательницей рода. Ещё в младенчестве, благодаря рассеянности нянек, девочку обрекли на бесплодие. Остаётся последний ход. Король Стефан и его старшая дочь Августа. Ровесница тебе. Красавица. И ты с ней знаком. Стефан, я знаю, мечтает видеть тебя своим зятем. Августа, Мария Габи Сворг! Что скажешь сын?

    Густав молчал. Что он мог сказать? Ни малейшей симпатии не вызывала в нём эта заносчивая, курносая и толстогубая девица. И её старый король называл красавицей? Или отец не видел очевидного. Или в его возрасте все женщины моложе двадцати – красавицы? Густав припомнил как эта визгливая особа, впилась своими острыми зубами в его плечо, на похоронах дяди – прежнего наместника северных земель, за то, что он назвал её гнилой тиной. Вышагивая впереди всех в похоронной процессии и набивая рот спелыми яблоками, принцесса ужасно портила воздух, издавая при этом столь громкий звук, что плакальщики, дабы скрыть сей конфуз, заржали лошадьми. Идущего рядом с

 

 

 

                                                                      195

 Густавом рыцаря, едва не стошнило от нестерпимой вони. А Августе было весело. Что он мог сказать? Елена – вот единственная девушка, которую бы он предпочёл видеть рядом с

собой. Лишь её он мог бы с радостью назвать королевой. Только она должна была бы стать матерью его детей. Но как сообщить об этом старому, больному, находящемуся при смерти отцу? И даже если бы вдруг нашёлся способ, король никогда не дал бы своего разрешения, на брак единственного сына с простолюдинкой и простолюдинка, никогда не стала бы королевой.

    - Отец. Я не хочу ничего обдумывать ранее положенного срока. Ты не велел мне лгать, и я говорю правду. Твоё спокойствие не должно быть нарушено чёрными мыслями о грядущем. Король Эрик Сворг! Принц Густав Сворг. Любящий и преданный сын. Это настоящее. Планы на завтра под запретом и касательно этого – на моих устах печать молчания. Могу лишь сказать, что в моём сердце, увы, нет места для принцессы Августы.

    - Зато в нём простор для простолюдинки с побережья, - прошептал король.

    Густав вздрогнул, будто к его спине приложили кусок раскалённого железа.

    - Кто сказал тебе отец?

    - Это не столь важно кто сказал. Важно, что я об этом знаю. Мне очень жаль, что ты рискуешь повторить мой путь, но ты должен знать это. Твоя мать – дочь мельника.

    Король прикрыл глаза.

    - Беда. Несчастье. Всю мою жизнь меня преследуют беды и несчастья.

    Ошеломлённый услышанным, Густав не мог сдвинуться с места.

    Елена, Мария Габи Сворг. Мария Габи Сворг! Сворг!

    - Оставь меня. Я требую, - приказал Эрик и принц опомнившись, понуро поплёлся к выходу.

    - Густав! Сынок!

    - Да отец.

    - Найди Тарво. Я очень виноват перед ним. Найди и приведи ко мне. Умоляю.

    Густав молча вышел, повинуясь знаку спешившего навстречу лекаря.

    - С той женщиной всё хорошо, - прошептал старик и мышью прошмыгнул в спальню.

    Лестница, по которой принц спускался медленно, нетвёрдым шагом, растворилась в слезах.

 

    Густав без труда отыскал хижину на побережье. Дверь была распахнута настежь. Принц старался ступать как можно тише, но галька всё равно, предательски шуршала под ногами. Приблизившись вплотную к входу, Густав услышал возню внутри, удивлённо отпрянул. Из тьмы выскочила лисица. Морда её была перепачкана кровью и прилипшими к усам петушиными перьями. Недовольно тявкнув, лисица распушила хвост и помчалась к зарослям шиповника. Густав метнул ей вслед камень и осторожно вошёл внутрь хижины. Когда глаза привыкли к темноте, принц увидал на земляном полу остатки растерзанной курицы – прерванного лисьего ужина. Густав огляделся. Сваленные в углу, полуистлевшие сети, кривой стол и два чурбана возле него. Сквозь щели в крыше пробивался кровавый луч издыхающего заката, осветивший парочку спящих летучих

 

 

                                                                      196

 

мышей, свисавших крохотными комочками с кривой жерди. Густав засыпал следы лисьей трапезы песком, сбил с жерди летучих мышей. Одна из них проснулась и с громким стрекотанием вылетела вон. Принц прикрыл дверь и уселся на чурбак, положив голову на стол. Сквозь маленькое оконце, Густав видел тропинку, по которой спустился с берега к хижине. Карла по обыкновению своему выискивающего чего-то на земле и недовольно фыркавшего, когда попадалось вовсе не искомое. Вскоре Густав задремал.

 

    Проснулся он от скрипа двери, и моментально вскочив с чурбака, брякнулся макушкой о перекладину. В хижину вошла Елена, держа в руках плошку с плававшей в ней фитилём и короткую рогатину.

    - Как вам удалось пройти мимо Карла, и он не поднял тревогу? – Спросил Густав, усаживаясь обратно на чурбак и потирая ушибленную голову.

    - Я шла не по тропинке, берегом, так короче. О чём вы хотели поговорить со мной Ваше Высочество.

    Густав снова вздрогнул, как давеча в спальне отца. Он медленно опустился на одно колено и, обняв ладонями руку девушки, нежно припал губами к её запястью. Елена испуганно отдёрнула руку и отступила на шаг.

    - Я хотел сказать вам… что прекрасней вас, никого нет на земле. Я люблю вас…

    - Нет. Нет. Это невозможно, - прошептала девушка, качая головой. Из глаз её брызнули слёзы.

    - Почему Елена? Я хочу, чтобы ты стала моей женой! Женой! Мне нет покоя с тех пор, как мы в первый раз повстречались, тогда, возле колодца. Когда…

    - Нет.

    - Я люблю вас!

    - Нет.

    - Неужели я совершенно безразличен тебе? Неужели твоё сердце занято другим? – Голос Густава дрожал всё сильнее, казалось он сам, был готов расплакаться от бессилия, от ужасного разочарования, от пустой безнадёжности. Ведь он так ждал этой минуты. Первые, быть может самые чистые и так долго вынашиваемые чувства, наконец-то вырвались наружу с бешеной силой и вынуждены теперь словно высокие волны, разбиться о непреклонную стену обрывистого берега. О это твёрдое – «Нет!»

    - Моё сердце свободно, - прошептала Елена, совладав с собой. – Вернее было свободно, вы…

    - Так в чём же дело? – Встрепенулся принц.

    - Это невозможно. Ни вам, ни мне этого не простят. Я лишь дочь рыбака, вы – наследный принц. Мне – больная мать и труд на маслобойне, вам – Королевство.

    Девушка отвернулась. Густав видел, в лунном свете, лицо её было мокрым от слёз смешанных с солёными брызгами прибоя, долетавших до дверей хижины. Принц выпрямился, повторно приложившись темечком о балку.

    - В таком случае, мне остаётся лишь попросить у вас прощения и пообещать впредь, не попадаться на пути. Я не совершил ничего предосудительного. Лишь признался в своих чувствах, но был, отвергнут. Что ж, это должно случится с каждым. Обещаю, лекарь и

 

                                                                     197

 впредь будет навещать вашу матушку, кстати, сегодня, после визита к вам, он окончательно успокоил меня, сообщив, что матушка ваша, выздоровеет в самое ближайшее время. Прости Елена. Прощай.

    Густав в три шага покинул хижину, и уже было открыл рот собираясь подозвать Карла.

    - Нет! – Донеслось из хижины. Густав обернулся. Елена, зарыдав, бросилась в объятия принца.

 

    Сколько людей на земле, столько и воспоминаний о первой ночи любви. Первом слиянии с обожаемым телом. Постели из трав, звериных шкур, белоснежные, прохладные простыни, ласковые, тёплые волны. Незатейливый танец жаждущей наслаждений плоти. Струящиеся по бархатной коже, пахнущие утренней росой волосы. Приоткрытый рот любимой, жасминовое дыхание, земляничные соски. Упругая грудь, чьё прикосновение, сравнимо с прикосновением солнечного тепла июльским утром. Нежнейший бутон лона, влажный цветок алой розы, раскрывшийся навстречу кинжалу, дарящему боль и бесконечное наслаждение. Ослепительный взрыв неземного, райского блаженства. Короткий и вечный миг наивысшей радости. Внезапная усталость. Нежелание жить. Сон без начала и конца, уверенность в абсолютном бессмертии. Россыпь звёзд и серебряная луна, верный жеребец – немые свидетели тайного бракосочетания. Хранители мгновений брачной ночи. Пучина беспросветной тоски. Как далека!

    Четыре раза за ночь казавшуюся минутой, было дано пережить эти затмения Густаву и Елене. Стремление к абсолютному слиянию среди сплетенных, как и их тела, впитавших навсегда запах моря, старых рыболовных сетей, было ещё велико, но силы, увы, не

беспредельны. Незадолго до рассвета, любовники заснули самым крепким, счастливым и, увы, коротким сном, за всю свою, прожитую той ночью жизнь. Лишь только первые лучи восходящего солнца, позолотили макушки елей на берегу, дверь хижины с треском распахнулась, и на пороге возник человек среднего роста в костюме моряка. Он шумно втянул воздух своими изуродованными ноздрями, почесал подбородок скрюченными пальцами, запустив их в клочковатую бороду, вытащил из-за пояса кривой рыбацкий нож и крадучись приблизился к спящим. Присев на корточки перед обнажённой девушкой, он принюхался. Воздух проникал в его легкие, проделав сложный путь через нагромождения препятствий в недрах носа, издавая тихий, зловещий свист, будто шипение рассерженной гадюки. Зрачки уродца сузились. Он пожирал взглядом мраморное тело. Заметив капельки крови, запутавшиеся в волосках на выпуклом лобке, он снял их острием ножа, и, рыча, слизнул с лезвия. Осторожно погрузил длинный, грязный указательный палец с обгрызенным, жёлтым ногтем во влажное лоно. Повертел им там и рывком вынув, жадно облизал. Провёл языком по лбу с выступившей испариной. Облизал губы и пощекотал заросшим подбородком соски. Девушка не шевельнулась. Тогда чудовище грубо раздвинуло ей ноги, вытряхнуло из-под одежды кривой, багровый член готовый лопнуть от возбуждения, выпрямилось во весь рост и, занеся одну руку, держащую смертоносный клинок для удара, другой сжимая пустивший липкую влагу, уродливый отросток, негромко завыло волчьим воем. В эту секунду, бродивший вокруг хижины Карл, дико заржал, вырвав принца из объятий сна. Мгновенно осознав происходящее, Густав

 

 

                                                                     198

 коротким, сильным ударом ноги в грудь, швырнул уродца в угол хижины. Глухо крякнув, бородач перелетел через стол, смахнув с него масляную плошку и перевернувшись, плашмя грохнулся на земляной пол. Затылок его пришёлся аккурат на край чурбака. Послышался треск – будто разломили щепу. По распластанному телу прошла страшная судорога, член опал и незваный гость превратился в безобидный труп. Густав как сумел, успокоил обезумевшую от ужаса девушку и нагнулся над бездыханным телом. Тошнота подступила к горлу, Густав чуть не задохнулся от ненависти и омерзения. Перед ним во всей своей красе, возлежал в неестественной позе, ни кто иной, как начальник замковой стражи Иоханнес Перт.

 

    Солнце, обойдя положенный круг, направилось за горизонт, бросая последние багровые лучи холодеющей земле. В свете этих лучей из дверей хижины выползло бородатое существо неспособное передвигаться на двух ногах. Существо, кряхтя и стеная, оставляя за собой кровавый след, медленно направилось к зарослям шиповника.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                        

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                     199

 

 

Глава пятая

 

                                                                     I

 

    Николай первым вошёл в подъезд, дабы убедиться в отсутствии ментов. Кутузов притаился на лесенке, ведущей в дворницкую. Служители закона испарились, оставив после себя опорожнённую бутылочку «Пшеничной слезы» (вот уж и впрямь, не ведала пшеница, что не станет хлебом), пустые пластиковые стаканчики и груду шелухи от сыра в нарезке. Оглядевшись по сторонам, Николай с удивлением обнаружил две бумажные печати на соседских дверях. Свесившись в пролёт, свистом позвал Кутузова.

    Вольфганга обнаружили в кладовке. Немец спал, скрючившись в три погибели. Николай решил не тревожить его. Мало того, что Вольфганг с этим проклятущим телевизором, почти совсем не спал, он также, почти ничего не ел. На вконец исхудавшем лице, где впалые щёки, чуть ли не соприкасались друг с другом, не замечая языка, угадывались лишь глаза в чёрных глазницах и Коля всерьёз опасался, как бы «Фриц» не околел.

    Рассказ Кутузова занял где-то около получаса. На протяжении этого времени, прерывался он дважды. Впервые – когда Коля влепил ему оплеуху за лишний трёп в среде медперсонала и вторично, когда из кладовки раздался грохот упавших на Вольфганга санок. Немец молча вылез из тесного помещения, глухо поздоровался и более ни о чем, не расспрашивая, поплёлся в ванную. На фразе: «и мы пошли домой…» - Николай поднялся и засобирался уходить.

    - Ты куда? – Удивился Кутузов.

    - С работы схожу, уволюсь, братец! – Ответил Коля. – Мало ли что.

    - Зачем? Мне там нравится, - развозмущался Лёха. – Сегодня отдохну и завтра продолжу.

    - В зеркало на себя взгляни. Продолжу! – Передразнил его Николай. – Что продолжишь? Ты сбежал из больницы, с отделения, где на дверях туалетов нет задвижек. Сиди тихо и молись, чтобы башка твоя быстрее зажила и с собаками тебя искать не начали. А потом, у тебя прогул. Считай уволен.

 

    Процесс «увольнения» прошёл быстро и безболезненно. Затарившись продуктами, Николай поспешил домой. Кутузов за это время успел побриться, и теперь безмятежно дрых, благоухая выкопанным где-то «Шипром».

    «Приплыли! Полный «совок» в квартире!» - Николай с детства не выносил запахи советской парфюмерии, особенно мужской. Предложение «освежить» мерзким одеколоном в парикмахерской, едва не выворачивало его наизнанку. «Красная Москва», «Шипр», «Тройной», «Саша» и иже с ними, зачем-то в больших количествах закупаемые матерью. Должно быть «на вырост» для Николая.

 

 

 

                                                                       200

    Даже самая симпатичная парикмахерша, вмиг, после такого предложения, теряла свою привлекательность. Коля швырял на стол сорок копеек и уходил не прощаясь. А ещё, он не понимал, как с такими профессионалками живут их мужья, от жён, днём и ночью несёт любовником, хреново разбирающемся в парфюме. Бесформенные флаконы с отвратительной жидкостью, годной разве что комаров пугать, пылились в кладовке с незапамятных времён, став теперь неожиданной добычей Кутузова. Тара из-под гадости стояла рядом с храпящим Лёхой. Пустой флакон. Эта скотина, мало того, что облилась вонючей жидкостью, чуть ли не с головы до пят, похоже допила остатки.

    Николай распахнул окно. Вольфганг успел за время его отсутствия, перемыть всю посуду и продолжал наводить блеск в кухне.

    - Поссорились? – Поинтересовался Коля, шлёпая к холодильнику по свежевымытому полу.

    - Не знаю, что на него нашло, - полушёпотом отвечал Вольфганг. – Я где-то догадывался, что война с русскими затеянная Гитлером – бессмысленна. Людей пьющих одеколон не победить! Но я не подозревал, что одеколон так обостряет чувство патриотизма.

    - Это ещё что! Мы и мороженое в тридцатиградусный мороз, на улице любим, поесть, и, покупая, просим потвёрже, а пиво из холодильника. Опять философствовал при помощи кулаков? Кстати, сколько он выпил?

    Вольфганг молча распахнул дверцу мойки. В помойном ведре покоились четыре порожних флакона. Два «Шипра», «Саша» и «Лосьон Огуречный».

    - Да. «Огуречный» видимо вместо закуски. Гурман бля…

    - Он после третьего флакона заявил, дескать, со мной всё ясно, ты – фашистский прихвостень и шпион и план борьбы с нами, вызрел окончательно в его раненой голове. Потому как из нас троих, лишь он политически грамотен, сознателен, дома у него три тома Ленина, и в прошлом году, он подавал заявление в партию. Только вот крылья не растут. Вот досада.

    Коля раздражённо швырнул каменные пельмени, только что извлечённые из холодильника в мойку.

    - Не понимаю, - продолжил Вольфганг, закуривая и выпуская дым изо-рта тонкой струйкой. – Не понимаю, в чём тут хитрый божий промысел.

    - Ты о чём? – Насторожился Николай.

    - Запутано всё. Двое суток я пытался понять, что же изменилось за всё прошедшее время. Говорящий ящик, показал и рассказал, я думал всё и в то же время ничего. Войны, преступность. И всё как-то обыденно, привычно. Германия тридцатых – сороковых годов, в сравнении с Россией нынешней – идеал цивилизованного общества. Население сыто, преступность ликвидирована! Как тебе эта модель?

    - Германия того периода, мало чем отличалась от СССР. Принципы построения тоталитарных государств – одни и те же. Всегда и везде. И извращённые патриотические чувства, воспитываются шаманами одного типа. В Германии – Гитлер. В союзе – Сталин. Один хитрее, другой решительнее, но оба больны! Племена индейцев отличающиеся

 

 

 

 

                                                                      201

окраской перьев, всегда враждовали друг с другом, слабо понимая причины этой вражды. Вождь краснопёрых, объявил синепёрых врагами – значит, так тому и быть! Просто так повелось издревле и наверняка рыба в ИХ реках – жирнее, плоды на ИХ деревьях – слаще и сочнее, скот тучнее. Мясо с одной сковородки в соседней тарелке, всегда кажется более вкусным. Вон, с каким аппетитом сосед его поглощает, а у тебя, как назло, почему-то изжога.

    - Ничего не изменилось, - будто бы не слыша слов собеседника, продолжал ворчать Вольфганг. – Шлиман до сих пор, ищет троянское золото. Восток дерётся, запад вторит ему, Америка лопается с жиру…

    - Шлиман давно умер! Это кино!

    - Да? – Удивился немец. – Убедительно! И что, золото нашёл?

    - Понятия не имею.

    - А вот я нашёл! Но только уберечь не смог.

    - Откопал клад, в саду у пожилой фрау, ища земляные орехи?

    - Нет. Не смешно, между прочим. Этих жёлтеньких брусочков, хватило бы на многое. Шестнадцать килограммов чистого золота, вместо ящика ручных гранат. И кто знает, если бы груз был иной… мы бы с тобой, сейчас не беседовали.

    - Какой груз? Что за чушь ты мелешь? Вольфи, ты одеколон не пробовал, а?

    - В моём самолёте, под ногами Курта, находился деревянный ящик обитый железом, в таких обычно хранятся и перевозятся ручные гранаты. Мало ли что, на случай вынужденной посадки, если вдруг придётся обороняться, самолёт взорвать, в крайнем случае, диверсию совершить. Опасно конечно, они могут и детонировать, если плюхнешься не очень мягко, или… ну вариантов много. Так вот. В последний вылет, поступил приказ, сбросить этот ящик на обратном пути в заданной точке. Я долго голову ломал, что же там, в месте сброса будет твориться, поэтому принимая самолет, проверил содержимое ящика. Было ясно как день что в нём не гранаты. А что? Ящик был заполнен шестнадцатью килограммами чистого, наивысшей пробы золота в слитках по полкило. Итого: тридцать два золотых кирпича. На каждый зуб по слитку.

    - Сколько? - Николай аж присвистнул от изумления.

    - Тридцать два, - терпеливо растолковывал Вольфганг.

    - И куда же подевалось это богатство? Как же ты его не уберёг?

    - Я плохо запомнил происходившее. Я тебе уже рассказывал, что вместо Курта, в кабине очутился этот, ненормальный похожий на рыцаря придурковатого образа. Я был ранен. До того ли мне было, чтобы проверять, на месте ли ящик.

    - Интересные дела. А откуда вообще взялось это золото.

    - Точно не скажу. Знаю лишь, что откуда-то с Урала. Вроде как приз. Однажды, мы очень удачно разбомбили один эшелон, стремглав нёсшийся к югу от Москвы. Паровоз – прямым попаданием в стружку, десяток вагонов – под откос, одиннадцатый – целенький стоит на путях. Танкисты после выяснили, все вагоны были порожними, лишь в последнем, одиноко стоял мешок набитый слитками, а вокруг шесть продырявленных осколками трупов. Точно известно, что эшелон с Урала, но шёл через Москву.

 

 

 

 

                                                                      202

    Николай ненадолго задумался.

    - Не мешало бы подкрепиться, - словно очнувшись, проговорил он. – Дорога не близкая, боюсь, вернёмся только к ночи.

    - Мы куда-то собираемся? – Заинтересовался Вольфганг.

    - Помнишь, ты как-то хотел хоть одним глазком взглянуть, как далеко шагнула современная авиация?

    - Слышать я уже слышал. Телевизор поведал кое о чём, но увидеть настоящую боевую машину…

    - Настоящую обещаю, состоящую на вооружении до сих пор, но, увы, не летающую.

    - Почему?

    - Списали и превратили в памятник. Почему не знаю, наверное, срок свой отслужила. Пойми: военные аэродромы в окрестностях не редкость. Но охраняются уж очень тщательно. И внимание милиции вблизи этих объектов повышенное. Сам посуди – куда ты без документов. И потом, даже тренировочные полёты сейчас большая редкость. Спалимся мы с тобой. Неразумные зеваки. Ничего. Не переживай, через две недели авиашоу в Пушкине. Живы будем – доберёмся!

    Огонь блеснувший было в глазах немца – потух.

    - Да не переживай ты так! Это ведь реальный перехватчик! Только на вечной стоянке. Подойти, потрогать можно.

 

    Николай, конечно, не стал уточнять, что МиГ-31 стоял возле Академии Гражданской авиации, и был выпотрошен как куриная тушка. На Вольфганга, эта модель в натуральную величину, произвела неизгладимое впечатление. Подлил масла в огонь восхищения, милый дедушка, рассказавший в подробностях всё об этом уникальном самолёте. Дедок оказался смотрителем местного музея, а этот МиГ, единственным из его натурных экспонатов. Вольфганг закидал деда кучей вопросов, на которые тот – сам в прошлом лётчик, повоевавший изрядно, отвечал подробно и обстоятельно.

    - А вы сами-то молодой человек, кто будете? – Поинтересовался дед у Вольфганга.

    - Лётчик он отец, правда, вот фашистский. С такими ты и сражался доблестно, - встрял Коля, которому надоело в протяжении милой беседы, протирать скамейку задницей.

    - Ну и шуточки у вас ребятки, - обиделся дед, но, тем не менее, на прощание пригласил их посетить музей хоть завтра. Сегодня поздно уже.

 

    - А ещё в городе такие памятники есть? – спросил Вольфганг, когда они висели на поручнях в переполненном автобусе, покидая авиагородок.

    - Да. Несколько на моей памяти. Один вертолёт, старенький правда, но виден только винт, потому что, стоит он на территории завода «Красный октябрь». Предприятие оборонное, внутрь не попасть ни под каким предлогом. И ещё один, только на них уже не летают, да и сами они здорово устарели.

    - И давно не летают?

    - Да уже лет тридцать с гаком.

    - Съездим, посмотрим?

 

 

 

                                                                      203

    - Поздновато вообще-то. Лёха там один. Страшный человек, натворит ещё чего-нибудь. Признаться, я от него чертовски устал.

    - Ничего он не натворит, пока весь запас нектара не выпьет. И урок он получил хороший.

    - Эх, боюсь, горбатого, исправит могила. Ладно. Уговорил. Остановкой меньше, остановкой больше. Станция там недалеко. Поехали.

 

    Через полчаса добрались до Парка Авиаторов, где посреди круглого пруда

 на искусственном острове, тщетно пытался взлететь, накрепко привинченный к гигантской подставке МиГ-15. Маленький, серебристый самолётик, выпотрошенный, так же как и предыдущий, но вдобавок и залитый бетоном, непонятно с какой целью, тускло поблёскивал в лучах заходящего солнца. В парке, несмотря на не столь поздний час было малолюдно. В поле зрения попадали две молодые мамы с колясками, увлечённо беседующие о чём-то. Нарезающий круги вокруг пруда, пенсионер на вечерней пробежке и девушка, выгуливавшая здоровенного сенбернара.

    Вольфганг и Николай, уселись на газету, расстеленную у подножия стелы. Был разлит в пластиковые стаканчики дешёвый коньяк, купленный неподалёку в подозрительном магазинчике, явно не имевшим лицензии на торговлю спиртным. Выпили не чокаясь. Коньяк сильно отдавал ванилью и имел привкус резины, но перерыв между дозами был небольшой, и вскоре, как-то пообвыклось. Вольфганг закусил пойло пыльным клевером. Полчаса прошли в молчании. Немец глядел в одну точку, на воду, точнее на покачивавшуюся возле берега пустую пластиковую бутылку. Николай, полировал грязным носовым платком, стекло наручных часов.

    - О чём думаешь? – Спросил Коля громко, неожиданно для самого себя икнув. В воздухе расплылось облачко ванильно-резинового аромата.

    - А тебе очень важно это знать? – нехотя и как будто, даже несколько раздражённо ответил немец.

    - Нет. Не очень. Может быть, к дому начнём продвигаться. Поздно уже и коньяк не берёт.

    - Это не коньяк, - пробурчал Вольфганг, икая куда громче Коли.

    - Тем более должен был в голову ударить, а этот, что-то не берёт, с ещё пущим подозрением разглядывая этикетку.

    - Всё зря, прошептал вдруг Вольфганг, глубоко вздыхая и задерживая выдох, борясь с икотой.

   - Что зря?

    - Я зря!

    - Почему это?

    - Оглянись вокруг. Сам догадаешься.

    - Опять ты за своё, - вздохнул Коля, разливая остатки коричневой дряни по стаканам.

    - Мир не изменился. Что я могу? Что умею? Меня учили летать, убивать. Делом доказывать верность Рейху, Фюреру, немецкому народу. Вбивали в голову бред о несокрушимости Великой Германии. Бред о светлом будущем всего человечества!

 

 

 

                                                                      204

О лучшей жизни! Да. Сейчас трудно. Сейчас приходится убивать. Врагов, недочеловеков. Проявлять героизм, жертвовать собой. Ради чего!? Я спрашиваю! Теперь-то я всё знаю!

    - Что же ты раньше не спрашивал, когда бомбил, расстреливал из пушек и пулемётов, тех самых врагов и недочеловеков.

    - Ради чего? – Вольфганг казалось, не услышал обращённого к нему вопроса. – Шесть десятков лет прошло. Германия не исчезла с карты, да и Россия на прежнем месте. Враги уничтожены? Где оно Светлое будущее?

    - Есть поговорка, может быть я её и переврал, но звучит она, где-то так: мол, худой мир – лучше доброй войны. Так выпьем же за мир во всём мире, - медленно, меняя местами ударения в словах, произнёс Николай. Он начинал хмелеть. Что-то похожее на коньяк, всё-таки сработало бомбой замедленного действия.

    - Пойми, я ни о чём не жалею. Хотя многого я ещё не видел и не знаю. Я ловлю себя на мысли что и сострадания никакого к людям, которых я отправил к праотцам, или обрёк на пожизненные страдания, не испытываю. На войне как на войне! Но меня, почему-то мучает совесть. Этому меня не учили. Наоборот, всячески вбивали в голову, что милосердие, совесть – вещи лишние и в моём деле, мне не пригодятся. Однажды я совершил отвратительный поступок, и только теперь, глядя на этот, сегодняшний мир, я понимаю всю глубину, всю низость, весь ужас совершённого мной.

    - Да что же ты такого натворил? Обкормил старушку мышьяком или изнасиловал школьницу?

    - Хуже!

    - Что может быть хуже?

    - Вскоре после того как нацисты пришли к власти, я начал понимать, насколько я ничтожен, мелок, незначителен. Один человек, не отличающийся ни физическими данными, ни талантами, ни умом, ни красотой, за очень короткий срок, превратил меня в винтик. Потребовалось время, чтобы внушить себе, что я вовсе не бесполезный винтик. Очень нужный винтик в этом огромном механизме! Умелая пропаганда и юношеский максимализм – делали своё дело, но всё-таки, я колебался. Сомневался, мучился. Напротив нашей школы, за стадионом, находилась небольшая кирха. Тесная даже, с трудом вмещавшая даже пару десятков прихожан, но имевшая собственный, пусть небольшой орган. По субботам я стал наведываться туда. Через некоторое время, пастор, служивший в этой церквушке, обратил на меня своё внимание. Уж не знаю, почему он выделил меня, может быть, я слушал его проповеди забыв закрыть рот. Но это у меня с рождения, если что-то приковывает моё внимание – рот самопроизвольно раскрывается. Восхитительная органная месса – рот открыт! Но вот однажды, когда прихожан собралось совсем уж немного, после проповеди, когда я последним покидал кирху. Он остановил меня. Мы долго беседовали сидя на чугунной скамье, возле ворот его сада, под тенью акаций, любуясь парой чёрных лебедей, живших в крохотном пруду. Мы говорили о разных вещах. О боге, о жизни и смерти, о будущем Германии. Пастор частенько, фальшиво восхищался властью (невооружённым глазом было видно, что он здорово напуган), радовался хорошему отношению Фюрера к церкви и священнослужителям.

 

 

 

 

                                                                       205

Когда я спрашивал его о семье, этот не старый ещё мужчина, высокий ростом, широкий в плечах, гордо несущий голову по свету, с открытым арийским лицом, на мгновение вдруг, превращался в сгорбленного старика и старался увести разговор в иное русло.

    - Он был вдовцом?

    - Поначалу и я так подумал и потому вскоре перестал интересоваться его близкими. Знал я только то, что жил священник в маленьком домике с верандой, выходящей в сад, рядом с кирхой. Он редко покидал своё жилище. Кирха – домик, вот и весь его ежедневный маршрут. Имел он и прислугу, штат которой, состоял из садовника – молодого парня с широким лицом, вскоре ушедшим на фронт, и девушки-чешки, тихой, забитой. Девушка ходила за продуктами, видимо прибиралась в доме, готовила еду. Когда садовника призвали, по мере сил, работала в саду. Но вскоре исчезла и она. Тогда я предложил пастору свою помощь в закупке продуктов и работе по дому. Свободного времени после занятий, у меня было хоть отбавляй. Священник вежливо отказался, но я всё равно изредка, делился с ним своим сухим пайком, говоря, что мне эдакую прорву еды не одолеть. И действительно – кормили нас отменно! Пришла осень, и беседовали мы теперь на веранде, потягивая домашнее вино, которое пастор превосходно приготовлял из яблок церковного сада. Я вслушивался в шум дождя, а он читал мне стихи. Я подозревал, что стихи эти, его, собственные.

 

                                    Стая чёрных ворон затмевает луну.

                                    Этой ночью, случится прохлада.

                                    Поутру, я тихонько тебя обниму.

                                    Мне другого прощанья не надо…

 

    Николаю пришлось прервать рассказ Вольфганга. Через десять минут, уходила последняя электричка на Петергоф, и нужно было торопиться на «Броневую», тем более что одним из компонентов, пойла похожего на коньяк, явно было снотворное. Николай пару раз, на несколько мгновений отключился, и ему показалось даже, будто бы он видел, какой-то сон. Хотя немец выглядел достаточно бодрым. На ходу он продолжил свой рассказ, а закончил его, уже возле подъезда Колиного дома, на скамейке детской площадки.

 

                                    С первым поездом, тихим, незримым как тень,

                                    Я отправлюсь к иным перекрёсткам.

                                    Ты прости, если сможешь, но мне было лень

                                    Путь искать по мерцающим звёздам…

 

    - Вскоре, я стал по памяти записывать эти стихотворения в отдельную тетрадь. Заучивать их наизусть. Читал знатокам и все как один интересовались их автором, из чего я сделал окончательный вывод – сочинял их, сам пастор.

 

                                     Если сможешь, пойми меня, и не вини.

 

 

 

                                                                       206

                                    В том, что я убежал без оглядки.

                                    Слишком долго считал я бесцветные дни.

                                    И играл с невиновными в прятки.

 

                                    Это совести зов. Стон больной нелюбви.

                                    Крик души и печаль в заточении.

                                    Я устал от побед, и зови не зови,

                                    Не влекут уж меня приключенья…

 

    Скоро, количество занятий и тем возросло, продолжительность уроков увеличилась, и встречаться с пастором, которого к тому времени я уже считал своим другом, я стал реже. И тут, как я понял позже, грянул гром среди ясного неба. Хмурым октябрьским утром, к воротам нашей школы, подкатили два совершенно одинаковых серых Опеля. Нам объяснили, что прибыли представители воинских формирований, куда нам предстояло вскоре отправиться для прохождения службы. Эти представители, должны были отобрать лучших из лучших, в первую очередь. Скорее всего, это были люди из Абвера или Гестапо. Одеты они были в штатское платье, заняли помещение канцелярии. Для беседы, нас вызывали по одному. Я был отчаянным парнем, и уж никак не относил себя к робкому десятку, но в тот день, с самого утра, я почувствовал какой-то лёгкий, необъяснимый страх. Страх не за себя, не за родню, друзей. Просто страх. Без причин. Пять пар стальных глаз уставились на меня, едва я переступил порог канцелярии. На широком дубовом столе, перед одним из представителей, лежала моя проверенная-перепроверенная анкета. Сперва мне задавали простые, и как мне показалось, даже глупые вопросы. Они касались учёбы, условий содержания, питания, обмундирования. Зачем-то спросили про троюродного дядю державшего гостиницу и винокурню в предгорьях Альп. Затем, расспросили подробно, как я понимаю речи Фюрера и его соратников. Поинтересовались моим отношением к еврейскому вопросу. Я честно отвечал, что за последние полгода, никаких контактов с евреями не имел, и даже более того, бывая в увольнении, не встретил ни одного еврея, ни в городе, ни за его пределами. Под занавес беседы, меня расспросили о моих отношениях с местным пастором. Откуда им стало известно? Я рассказал всю правду, и даже прочёл несколько четверостиший. Представители сидели с каменными лицами. После, меня вежливо поблагодарили за терпение, пожелали дальнейших успехов. Я было, уже собрался откланяться и испросил разрешения идти, как вдруг, один из представителей, молчавший на протяжении всей беседы, или скорее допроса, вышел из-за стола, обошёл его кругом и, приблизившись ко мне вплотную, положил мне на плечо, свою тяжёлую, ледяную руку. Сердце моё, едва не выпрыгивало из груди от внезапно усилившегося чувства страха. Въедливого, липкого страха, от которого в секунду всё тело покрывается холодным потом. Представитель, слово в слово зачем-то повторил все мои ответы, ещё раз, отдельно поблагодарил и пожелал успехов, вновь коснулся еврейского вопроса. Он ничего не спрашивал, он говорил и говорил, а пот струился по моей спине и, нестерпимо захотелось в уборную. Представитель раскрыл свою папку и замолчал.

 

 

 

 

                                                                       207

Он вручил мне небольшой чёрный вымпел, с шестиконечной, жёлтой звездой в центре. Объяснил, что с ним делать. Я должен был прикрепить этот вымпел на двери, заборе или водосточной трубе того дома, который вызовет у меня подозрения, связанные с этой самой жёлтой звездой. Не прячутся, либо не прячут ли в этом доме евреев. Я пребывал в полнейшей растерянности и недоумении, но всё же, воздержался от лишних вопросов. Позже выяснилось; что точно такие же вымпелы, получил каждый вызванный на собеседование. Все проявили готовность поохотиться на иудеев и, более никому не пришло в голову дурачиться или разыгрывать друг друга посредством этих страшных чёрных меток. Во время очередной моей встречи с пастором на веранде его домика, я поведал ему о допросе и даже показал вымпел. Священник помрачнел, ушёл в дом за вином и, вернувшись, попытался сменить тему разговора, но теперь-то, я уж стоял на своём. Мне непременно нужно было выяснить его точку зрения на этот проклятый еврейский вопрос и причины столь резкой смены его настроения. В конце концов, пастор рассказал мне, что он не совсем верит в то отношение к евреям, о котором говорит Фюрер. По его мнению, евреев не просто отделяют от остального населения, изолируя в гетто, их уничтожают сотнями, тысячами в концентрационных лагерях, и не только на территории Германии. Он также рассказал что знал двух священников, бесследно исчезнувших, вместе со своими семьями, после того как их стали подозревать в связи с евреями. Я дурак конечно возражал. С пеной у рта доказывал невозможность таких мер. Говорил о неприкосновенности церкви и священнослужителей, об их защите лично Фюрером и государством. Пастор в ответ привёл в пример Польшу, и после молчал, кивая головой. Наконец, доказывая свою слепую правоту, я распалил себя до такой степени (и вино, наверное, помогло), что пообещал священнику прикрепить вымпел на воротах его дома, и тем самым, убедить его в том, что он ошибается. Я убеждал его, что когда это случится, власти, разобравшись, сочтут подобные меры ошибочными и авторитет пастора среди населения, и уж, тем более среди прихожан возрастёт. Я твёрдо пообещал ему это. Мне показалось, что он испугался вначале, но быстро совладал с собой и молвил: - на всё воля божья и бог всему судья. Сослался на головную боль и на этом, наш разговор был окончен. Домашнее ли вино так вскружило мне голову, или я действительно ослеп и оглох в стремлении переубедить пастора, но незадолго до отбоя, я выскочил на улицу, пересёк стадион, поле которого было скользким, как каток от мокрой опавшей листвы и привязал вымпел к ограде церковного сада. Наутро, выбежав на поле для занятий гимнастикой, мы все стали свидетелями этого ужаса. Всё произошло на наших глазах. К дому пастора подъехал невероятно грязный Ханномаг*, из него повыпрыгивали солдаты и исчезли в доме пастора. Спустя некоторое время, на улице появился крытый санитарный фургон. Через десять минут из дома вышли солдаты, тащившие за волосы молодую женщину, прижимавшую к груди младенца. Женщина истошно визжала, пыталась отбиваться от солдат, но получив сапогом в пах, согнулась пополам захлёбываясь рыданиями, подвывая как раненая волчица. Следом солдаты вывели девочку лет двенадцати и парнишку, вероятно, её младшего брата. Всех затолкали в фургон, и он тотчас скрылся за поворотом. Меня словно кипятком окатили. Мой вымпел выстрелил в цель. Я вдруг сообразил, что темноволосая женщина-еврейка, младенец и мальчик с девочкой, ни кто иные, как семья пастора. Так вот чем было вызвано его стремление уйти от разговора на эту тему.

 

 

                                                                           208

Отказ от предложения моей помощи по хозяйству, нежелание пускать меня в дом, и, в конце концов, испуг на его лице. Бедный священник, не придал особого значения моему обещанию повесить вымпел на воротах его дома. Вот такой вот вклад я внёс в очищение нации. Живу с этим. Уже после того как всё закончилось, один из курсантов тихо произнёс:

    - Мы не знаем, кто это сделал, но тот, кто это сделал, станет гореть в аду!

    - А что стало с самим пастором?

    - Его не тронули, но после вечерней службы, он привязал верёвку к верхнему брусу ограды, накинул петлю на шею, на грудь нацепил проклятый вымпел и, глядя на пылающие, на закате окна нашей школы, спрыгнул с чугунной скамьи…

 

                                      Тихой гаванью дом и постель как причал,

                                      Для стареющего флибустьера.

                                     Пробуждения миг, как начало начал.

                                      Вечный бой за любовь и за веру.

 

                                      Бой за то чего нет. Крепость из домино.

                                      Сам – хромой оловянный солдатик.

                                     Шоколадная кровь в чёрно-белом кино.

                                      Жизнь – игра. Поиграли и хватит…

 

                                                                      II

 

    В окнах кухни зажёгся свет. Николай встрепенулся и, одёрнув замолчавшего Вольфганга, устремился к подъезду.

 

    Кутузов жадно лакал воду из-под крана, смешно раскорячившись возле раковины. Шумно вздыхал после каждого глотка, и казалось, даже подпрыгивал, будто вода, попадавшая в желудок, вызывала некие болезненные ощущения. По сути, так оно и было. Увидев вошедших, Алексей отлепился от крана, бессильно плюхнулся на табуретку, шумно перевёл дух и часто зашмыгал носом, словно принюхиваясь. Облако ванили и палёной резины вплыло в квартиру вместе с людьми. Неистребимые запахи, они перебили даже вонь «Шипра».

    - Жрать охота, - сплёвывая на пол, прохрипел Кутузов.

    - Кто не работает, тот не ест! – Парировал Николай. – И плевок вытри. Не в рюмочной.

    - А я и работал, всё одно, никогда досыта не ел, - обиженно просопел Лёха, вытирая плевок оттянутой штаниной. – Только не говори, что плохо я работал.

    - Ладно, сейчас что-нибудь сообразим, - с улыбкой во всю пьяную харю, молвил Николай, подходя к холодильнику.

    В холодильнике висела мышь. Про продукты, брошенные в комнате, Николай позабыл и потому, пришлось ещё раз, топать в лавку. По его возвращении, пакет был благополучно найден, решено было, закатить роскошный ужин, теперь уже с легальным алкоголем.

 

 

 

                                                                      209

    Кстати, выяснилось что Вольфганг, не лишён способностей кулинара. Коля поставил на стол две пузатые рюмки, строго посмотрев на раскрывшего было рот Кутузова. Тот сник и  протяжении всей трапезы, ни разу не взглянул на пьющих ледяную водку не пивших одеколон Николая и Вольфганга. Отужинав, переместились в комнату. Провинившийся Кутузов остался мыть посуду. Николай включил телевизор, который по обыкновению демонстрировал мыльную муть и отыскал в книжном шкафу засаленную карту области. В ящике письменного стола, среди кучи канцелярского хлама, нашёлся полувысохший красный фломастер. Коля развернул карту и подсел к Вольфгангу.

    - Место показать сможешь?

    - Какое? – Удивился немец.

    - То где вы плюхнулись с Куртом в болото.

    - Я сверялся по карте минут за пять до того как нас сбили. Приблизительно попробую определить.

    - Э нет дружок. На приблизительно, у нас времени нет. Ты уж давай точно.

    Вольфганг прищурился, закуривая, и с интересом стал изучать карту. Видно было, что изменения на ней произошедшие за полстолетия, интересуют его больше, чем поиски места падения самолёта. Николай, заметив это, одёрнул его.

    - После будешь любоваться территориями, которые так и не стали восточными землями Тысячелетнего Рейха. Приземлились вы где-то вот в этом квадрате?

    Коля очертил фломастером предполагаемое место падения самолёта. Вольфганг с упрёком посмотрел на него.

    - Я устал повторять. Я не фашист и лично мне, эти земли не нужны.

    Он внимательно вгляделся в отмеченный участок карты.

    - Да. Вот здесь, левее железной дороги, километрах в четырёх от станции.

    - Точно это место?

    - Думаю да. Таких кривых, дорога больше нигде не имеет, а этот изгиб, я видел собственными глазами, затем сверился с картой, и в ту же секунду, нас тряхнуло.

    Николай недоверчиво хмыкнул.

    - Но опять же, если верить карте, здесь непроходимое болото и по сию пору никаких строений.

    - Болото помню. Меня вели через него, но я бы не сказал что оно, очень уж непроходимое. Просто подтопленные торфоразработки. Зимой оно наверняка замерзает.

    - Сейчас лето, - возразил Николай.

    - Здесь лето, а там зима!

    Это «там» - Вольфганг произнёс медленно и громко.

    - Для начала, поищем твоего «орла» - «здесь», а уж после, подумаем, как попасть «туда». «Мостик» наверняка ещё работает.

    - Какой мостик? – Подал голос Кутузов.

    - Ну, или портал как назвали бы его в современном фантастическом романе. Завтра, подъём в шесть ноль – ноль! А сейчас, всем спать!

    Выключив свет, Николай ушёл на кухню и там долго курил в свете уличного фонаря, всматриваясь в красную точку, оставленную на карте музыкальной рукой Вольфганга.

 

 

 

                                                                        210

    С самого утра, всё пошло наперекосяк. Для начала, Кутузов, решив побриться древней, тупой опасной бритвой, глубоко вспорол скулу и Николай, извёл массу перевязочного материала, останавливая кровь. Лёха во время этой процедуры капризничал как ребёнок и жаловался на жизнь. В конце концов приобретя на свою и без того изукрашенную всеми цветами радуги физиономию изрядный кусок лейкопластыря – притих. Николай, придирчиво осмотрев его со всех сторон, решил было, что выводить в люди этого кадра с видом законченного ханыги – преждевременно, но вскоре передумал, памятуя о его прошлых подвигах. Оставлять его, трезвым ли, пьяным, на целый день, было небезопасно. Залежи советской парфюмерии в кладовке, подтаяли незначительно.

    Второй неприятностью, стало то, что электричку до Ладожского озера, по известным лишь железнодорожникам причинам – отменили, и добираться пришлось на перекладных. До Всеволожской, на Дубровском поезде, а до Борисовой гривы, в душном, переполненном ПАЗике. Это не пассажирские автобусы. Это газовые камеры на колёсах. К полудню вновь установилась невыносимая жара и в голове Николая, опять принялись за работу, неутомимые кузнецы.

    Вывалившись из автобуса в Борисовой гриве, Кутузов, до сих пор мужественно переносивший похмелье, побледнел, застонал и схватился за сердце, мутным взглядом вперившись в выкрашенный голубой краской сарай, с вывеской «Продмаг». Николай сунул в его руку две сторублёвые бумажки и бессильно опустился на древнюю скамью, утирая обильно струящийся по лицу пот. Кутузова как ветром сдуло в направлении магазина.

    - Ты знаешь, - зашептал Вольфганг, склоняясь к самому уху Николая. – Это та самая станция. Здесь мало что изменилось за прошедшее время. И вон, тот лесок. Я хорошо его запомнил. Нам сейчас прямо по дороге. А дальше, я надеюсь, сохранились ещё какие-нибудь ориентиры. Хотя с воздуха всё выглядит несколько сжатым.

    - Вряд ли, - неуверенно вымолвил Коля и глубоко вздохнул, выплюнул попавший на язык пот, затем, оглушительно чихнул.

    - Ну а где пожелание здоровья, спросил Коля искоса глядя на ухмыляющегося и картинно утиравшегося немца.

    - У нас здоровья не желали. Говорили: - «Бог соглашается с тобой!»

    - У нас иногда тоже считают, что если говорящий чихает, то не врёт.

    - Чепуха. Мой двоюродный братец окосел от вранья и чихал при этом непрестанно. На улице, ещё ничего, но стоило ему войти в комнаты, уже ничто не могло избавить его от насморка.

    - Аллергия должно быть на домашнюю пыль, - сказал Николай, глядя на часы, затем добавил; - очередь в сельпо что ли? Куда этот болван запропастился? Десять минут уже прошло. Будь другом посмотри…

    Немец молча кивнул, пересёк улицу и скрылся за дверью магазина.

    Николай прикрыл глаза. В голове гудело всё сильнее. Обычно случается обратное. Стоит попасть в душный и пыльный город, после загородной, благоухающей прохлады, как начинает болеть голова и мигом наваливается усталость.

    Скамейку тряхнуло. Николай вздрогнул и открыл склеенные липким потом глаза.

 

 

 

                                                                        211

Перед ним, отряхивая брюки, стоял Вольфганг с выражением полнейшей растерянности на лице, а по скамейке, неуклюже растёкся Лёша Кутузов. Он был до безобразия пьян.

    - Твою мать! – Только и смог произнести Коля.

    - Я только вошёл, а он, уже последние капли высасывает, - проговорил немец, демонстрируя порожнюю бутылку «Русского размера».

    - Пиво, где сука!? – Заорал Николай, бешено вращая глазами и хватая пьяницу за воротник рубашки.

    - Какое мля пиво? – Пробурчал Кутузов, пуская пузыри. – Жарко ведь! Водка вот, угощайтесь…

    - Убить мало! Ну и что теперь с этим говном прикажешь делать? – Затараторил Коля, беспомощно взирая на Вольфганга и сжимая ладонями готовую лопнуть голову. – Зарыть эту мразь, вот здесь под скамейкой!

    - Кого зарыть? – Заорал Кутузов, неожиданно вскочив со скамьи и достаточно твёрдо встав на ноги. – Да я ни в одном глазу! Просто на старые дрожжи на минуточку упало. Но я ого-го, я в порядке!

    - Пошли падла, - ругнулся Коля поднимаясь. – И вот только вздумай хоть споткнуться!

    Вольфганг уверенно шёл вперёд по шоссе именуемым «Дорогой жизни» в сторону Ваганова. Пьяный маячник и Коля, которому немного полегчало, стоило лишь встать на ноги, с трудом поспевали за ним.

    Вскоре обнаружился и обещанный немцем ориентир – древняя, полурассыпавшаяся кирпичная казарма.

    - Вот тут, справа, возле колодца, стояла зенитка, - уточнил Вольфганг. – А левее, нас вывели из леса. Там ещё два сгоревших грузовика стояли.

    Оглядевшись по сторонам, троица нырнула в лес. Перебравшись через канаву, Николай заметил, что головная боль исчезла совершенно. Заметив развязавшийся шнурок, Коля, нагнулся исправить беспорядок, а разогнувшись, не обнаружил в поле зрения Кутузова.

    - Где эта сволочь? – Спросил он Вольфганга, мочившегося поодаль, на кустик папоротника.

    Немец изумлённо поозирался, застегнул штаны и молча зашагал в обратном направлении. Остановившись у края канавы, он заглянул вниз и жестом подозвал Колю.

    Кутузов безмятежно дрых на дне пересохшей канавы, подложив под голову, дырявый и грязный резиновый сапог.

    - Чёрт с ним. Подберём на обратном пути, - произнёс Николай, ломая ствол молоденькой осинки. Соорудив нечто наподобие посоха, он вручил его Вольфгангу со словами: - Ведите герр Майер, я в вашей власти всецело!

    Вольфганг никак не отреагировал на очередной подкол, вынул из кармана карту и древний компас, найденный на богатых, пропахших «Шипром» антресолях, секунду-другую повертел их в руках и неторопливо двинулся вперёд.

    С каждой пройденной сотней метров становилось труднее дышать. Горячий, влажный воздух, с трудом проникал в лёгкие. Всё объяснимо: болотные испарения вперемешку с дымом от тлеющего где-то поблизости торфа. Эта дрянь, имеет привычку, гореть под землёй расползаясь, будто щупальца раковой опухоли на много сотен метров вокруг.

 

 

 

                                                                       212

Выгорая, торф образует приличные пустоты, и горе тому, кто по неосторожности провалится в этот микроад.

    Вольфганг вёл себя как заправский следопыт. Постоянно сверялся с картой и компасом, приседал, едва не принюхиваясь, нарезал круги возле чем-то приглянувшихся ему деревьев. Так продолжалось довольно долго, как вдруг, он неожиданно замер, словно сеттер почуявший дичь, уставясь на ствол высоченной сосны. Николай, стоя рядом, переводил вопросительный взгляд с напрягшегося Вольфганга на, с виду ничем не примечательный ствол.

    - Ничего не замечаешь? – Подал, наконец, голос немец.

    - Где?

    - Видишь вон ту сосну?

    - Ну и что? Сосна как сосна, вокруг вон их сколько!

    Николай сделал царственный жест правой рукой, дескать, дарю! Владейте!

    - А вон ту, метрах в шести от первой?

    - Да тоже ничего особенного.

    - Пошли, - рявкнул немец, хватая Николая за руку как первоклассника.

    Остановились они прямиком посерёдке, меж тех сосен, которые так понравились Вольфгангу.

    - Ну а теперь, - с плохо скрываемым выражением торжества на скуластой физиономии, вопросил немец.

    Только теперь, Николай разглядел то, что привлекло внимание Вольфганга. Расстояние между сосен, не превышало шести-семи метров. Стволы их, на высоте двух, двух с половиной метров, были изогнуты в разные стороны, будто бы рукой великана. В месте изгиба, чётко виднелись глубокие раны, нанесенные, словно гигантским ножом. Чёрные, оплывшие наростами бурой коры, травмы полувековой давности. Такие следы, мог оставить падавший самолёт, задев законцовками крыльев, стволы тогда ещё молоденьких сосен. Изуродовав юные деревца, которым к их чести удалось выжить и вымахать до мачтовых высот, пронеся такой вот нематериальный след минувшей войны через десятилетия.

    - Самолёт уже касался земли, - заговорил Вольфганг. – Я инстинктивно успел выпустить шасси, и они каким-то чудом вышли. Я чётко помню первый удар. Плоскостями мы задели деревья. Самолёт клюнул носом, подскочил и второй удар был и последним. Ствол пришёлся прямиком в стык плоскости и фюзеляжа. Вот. Смотри, там впереди.

    Метрах в пятнадцати от раненых сосен, возле усеянного молодыми побегами пня, в густых зарослях крапивы и папоротника, тонули ржавые останки, некогда грозной боевой машины. Точнее искореженный остов передней части фюзеляжа. При ближайшем осмотре, выяснилось; что место гибели стальной птицы, давно облюбовано то ли грибниками, то ли местной шпаной. Возле пня, с обратной стороны, нашлось кострище, аккуратно обложенное невесть откуда взявшимся посреди болота кирпичом, неизменная куча пустой тары, из-под различных сортов алкоголя, два обтёсанных брёвнышка служивших скамеечками отдыхавшим на привале, дырявая плетёная корзина и карманный

 

 

 

                                                                       213

фонарик с разбитым стеклом. Тут же обнаружился и солидный осколок фонаря пилотской кабины. От полянки, вглубь кустарника, уходила хорошо утоптанная тропинка.

    - Пусто, - обречённо молвил Вольфганг.

    - А ты чего ожидал? – С усмешкой произнёс Николай. – Сокровища в руках счастливца, оказавшегося здесь первым. Остальное пошло на сувениры. Так что, в  этом времени, то есть здесь – пусто герр кладоискатель, но мы ещё попытаемся заглянуть «туда». Хотя ты знаешь, появилась у меня одна мыслишка. И здесь может быть не пусто, но нужно кое с кем посоветоваться и вернуться сюда во всеоружии и с трезвым подонком. Пошли! Эта могила меня угнетает.

    Коля пнул столь неуместную среди мрачного леса, пёструю пивную банку и зашагал к тропинке. Почему-то он был уверен, что она непременно выведет их к станции. Про спящего в канаве Кутузова, он позабыл совершенно…

 

                                                                       III

 

    Король умер тихо. Без мучений. Во сне. Издревле говорят, что подобную смерть необходимо заслужить при жизни. Сомнений не было, Эрик подобную смерть заслужил. Яркие солнечные лучи, ворвавшись в окно спальни, разбудили уснувшего на скамье лекаря. Потирая глаза, он по обыкновению принялся смешивать лекарства. Через четверть часа, всё было готово. Лекарь пошаркал к кровати короля, склонился над спящим и … похолодел.

 

    С полудня небо, будто скорбя об ушедшем властителе, заплакало моросью в безветрие, после – разрыдалось ливнем. Подул резкий северо-восточный ветер, и рыбаки развернули свои лодки к берегу. На пристанях их уже поджидала печальная весть, но воспринята она была сдержанно. Ну, подумаешь, помер король! Эрик был стар, болен, потрясений пережил немало. Станет королём Густав. И он помрёт когда-нибудь. Все мы смертны. Короли меняются, солнце всходит и закатывается. Ну и что? Всё одно, с марта по ноябрь приходится выходить в море, а с ноября по март, чинить лодки и сети, пропивая долгими, холодными вечерами, худое своё здоровье, а нередко и жизнь, в паршивых портовых кабаках. Жёны чахнут за пару-тройку лет, превращаясь из стройных красавиц в измученных, неряшливых старух. Дети болеют непрестанно и почему-то не выздоравливают от зуботычин и пинков, а принимаются орать пуще прежнего, требуя еды. Иногда умирают. Кто как… От холода, отравившись тухлой рыбой, измучавшись кровавым поносом, ослабевшие от недоедания, сваливаются с мостов или крутых ступеней, разбивая себе головы. Смерть собственного ребёнка, пусть детей не пятеро и приказало долго жить единственное чадо, не столь сильно расстраивает потерявших интерес к жизни, некогда крепких мужчин, а тут, король помер. Подумаешь. Бесплатной выпивки на похоронах да поминках, всё одно не поднесут.

   

    Проводив до полусмерти перепуганную Елену, принц во весь опор помчался к замку. Повстречав дорогой пару дозорных, он отослал их к хижине, велев охранять тело

 

 

 

                                                                        214

негодяя, пригрозив в случае чего, спустить с них шкуру. Принц настолько был погружён в мысли о произошедшем, что попросту не обратил внимания на тяжёлый набатный звон, усиливавшийся по мере приближения к замку. Наконец-то он откроет глаза отцу. Докажет ему, как он был неправ, возведя эту гадюку Перта в ранг начальника стражи. Правда придётся полностью посвятить короля в свои отношения с Еленой и вряд ли это его обрадует. И где теперь искать Тарво?

    Дозорный в надвратной башне, увидав клубы пыли, бурлящие под копытами, бешено несущегося Карла, прищурился, пытаясь разглядеть седока и узнав принца Густава, отдал короткий приказ отворить ворота. Младшие рыцари внизу, засуетились, подхватили тяжёлые цепи и, кряхтя от натуги, налегли на ворот.

    Оставив Карла на попечение подоспевшего конюха, принц, поскальзываясь на заботливо политых слугами камнях, чертыхаясь, влетел на крыльцо, где ему что-то попытался сказать привратник. Отмахнувшись от него как от назойливой мухи, Густав стрелой устремился вверх по лестнице к покоям короля.

    В королевской спальне, вместо привычного полумрака, царила непроглядная тьма. Густаву, вошедшему с улицы залитой светом, показалось, что он свалился в ледник под кухней. Когда глаза немного привыкли к темноте, принц различил фигуру лекаря, стоявшего возле окна закрытого ставнями и белые простыни на постели отца. Стараясь ступать как можно тише, Густав приблизился к лекарю и положил руку ему на плечо. Эскулап вздрогнул и резко обернулся.

    - А, это вы Ваше Высочество, - словно будучи чем-то разочарованным, протянул лекарь.

    - Что с отцом? Очередной припадок? – встревоженно спросил юноша.

    Лекарь отвернулся, отошёл на пару шагов, и устало опустился на скамью.

    - Припадков больше не будет, - со вздохом произнёс он. – Его Величество скончался.

    У Густава перехватило дух. Он бросился к кровати, ухватился за холодную руку короля и заглянул в бледное, осунувшееся лицо. После, медленно опустился на колени и, уткнувшись лицом в ладони беззвучно зарыдал. Лекарь встал над ним желая утешить, провёл ладонью по волосам принца. В тот же миг, юноша вскочил на ноги и, схватив несчастного старика за горло, принялся душить его, приговаривая:

    - Это вы… ты отравил его! Люди умирают от твоего лечения, сколько загубленных душ на твоей совести коновал?

    Лекарь не выказывал ни малейшего сопротивления, и это быстро отрезвило принца. Разжав руки, он, тяжело ступая, отошёл в дальний угол спальни к скамье.

    - Ваше Высочество, - откашлявшись, заговорил лекарь. – Поверьте мне, я ни при чём. Никакое лечение, не смогло бы помочь несчастному королю. За прошедший год, Его Величество постарел на десяток лет. Истерзал своё сердце и душу. Вдобавок, мою невиновность подтверждает и то, что он пренебрегал моими советами и отказывался от необходимых процедур. Два последних месяца, король почти не спал и ел словно дитя.

    - Это я во всём виноват, - простонал принц, до боли сжимая кулаки. – Только я!

    - И вы тут тоже невиновны. Хотя, - лекарь на мгновение задумался. – Ваше внезапное исчезновение, и столь же неожиданное появление, могли сыграть свою отрицательную роль, что впрочем, маловероятно.

 

 

                                                                      215

    - Почему он умер?

    - У вашего отца было больное сердце, и я повторюсь; он совершенно себя не щадил.

    - Как он умер?

    - Судя по всему, тихо скончался во сне и по положению тела, как я его обнаружил – совсем без мук.

    - Принеся муки нам, - прошептал Густав.

    - Прошу вас, не терзайте себя, - тихо проговорил старик. – Вся ответственность теперь на вас. За всех, за всё. Вы слишком необходимы нам теперь. Я говорю о государстве. Я дам вам успокоительный настой Ваше Величество.

    - Оставьте! – Резко поднимаясь со скамьи, воскликнул Густав. – Я ещё не стал вашим королём. Сделайте всё необходимое и разыщите помощника начальника стражи. Я буду в библиотеке.

    Бросив взгляд, исполненный слёз в сторону кровати, принц быстрым шагом покинул спальню. Лекарь остался стоять неподвижно, почтительно склоня голову.

    Почему-то Густав решил, что пребывание в библиотеке, успокоит и отвлечёт его. Но нет. Перед глазами, так и стояли обтянутые серой кожей скулы, заострившийся нос и вздёрнутая бородка. Принц тёр глаза, тряс головой, но видение не покидало его.

    Помощник начальника стражи Франц Юри, уже минуту в нерешительности мялся на пороге библиотеки. Наконец, догадался откашляться. Только после этого Густав обратил на него внимание. Франц – тучный мужчина лет сорока, отличался роскошной шевелюрой непонятного цвета, тонкими как у обиженной прачки губами и громовым голосом. Теперь он был похож на побитого откормленного пса, проспавшего стадо. Повинуясь жесту принца, он, мелко просеменив в середину зала, уселся на узкую скамью, напротив него. Скамья угрожающе затрещала.

    - Где ваш начальник Франц? – Смотря в сторону, спросил принц.

    - Я не видел его со вчерашнего вечера, - прогремел Юри. – Обойдя замок, мы расстались ещё до заката.

    - Куда же он направился?

    - Я думал, что к себе, но потом, понял что не к себе, потому как если бы он отправился к себе, то в окнах его комнаты, вскоре, зажёгся бы свет. А поскольку света в окнах не было до полуночи, я догадался, что отправился он вовсе не к себе и привратник сказал, что не видал его.

    Принц поморщился.

    - Не изволили бы вы отвечать покороче. Он покидал пределы замка?

    Франц Юри закатил глаза, замычал, предаваясь воспоминаниям. Так продолжалось минуты две. Принц, теряя терпение, пристально смотрел на него. «А что если проткнуть иглой его щёку, - вдруг подумал он. – Что потечёт вначале, жир или всё-таки кровь. Может кровь вперемешку с жиром? Прозрачным жиром как от растопленного на раскалённой сковороде куска сала. Нет. Пожалуй, только кровь».

    - Так покидал он замок?

    Помощник встрепенулся.

 

 

 

                                                                       216

                                                                        

    -Нет. Ни через одни ворота, а их, как вам известно, в замке ни много ни мало – пять. Так вот, ни через одни ворота, ни пешим, ни конным господин Перт, замок не покидал.

    - Так, где же он?

    - Бог всемогущий его ведает. Случалось нам не приходилось его видеть и по три дня, но никогда он замок не покидал.

    - Получается нелепица, не так ли? Куда же он мог подеваться? Привратники не видят его входящим в замок, ни выходящим. Крыльцо-то у нас одно?

    - Одно. Пока, - с сомнением произнёс Франц.

    - Привратники не видят. Стражи у ворот не видят! Что же он сквозь землю проваливается?

    Во взгляде Юри, читалось недоумение и вместе с тем, выражал этот взгляд и то, что пусть бы Перт и проваливался хоть в преисподнюю, лишь бы за это, его, Франца не наказали.

    - Кто же проверяет караул по утрам?

    - Обычно я, господин Перт, отходит ко сну глубокой ночью и встаёт к обеду, но вчера утром, я встретил его у Восточных ворот.

    - И что же заставило его подняться так рано?

    - Господин Перт, отчитывал кого-то из младших рыцарей, уснувшего на посту и едва не свалившегося в ров.

    Франц гаденько и тонко хихикнул, что никак не вязалось с его басом.

    - Похвально, - с иронией в голосе проговорил Густав. – Франц. Скажите откровенно. Под чьим началом, вы предпочли бы служить. Господина Перта, или господина Таннера? Повторяю. Я прошу вас быть откровенным.

    Юри задумался, наморщил лоб, пухлые щёки его затрепетали, а тонкие губы, приподнялись к носу.

    - Я ведь служу, - будто винясь в чём-то начал он. – Эти господа были моими начальниками. Они отдавали мне приказы, а я привык подчиняться и выполнять порученное. Правда мне кажется, что господин Перт, бывает чрезмерно жесток. И жесток зачастую безосновательно. Но Ваше Высочество, это лишь моё мнение.

    - Благодарю. У него были враги?

    - Что вы! Господин Таннер добрейший человек, откуда у него могли появиться враги?

    - Я спросил, про Иоханнеса Перта, при чём тут Тарво? И откуда вам известна его истинная фамилия – Таннер?

    Франц судорожно сглотнул.

    - Я… я не знаю. Многие его недолюбливают в замке.

    - А вне замка?

    - Я… я.

    - Так откуда вам известна фамилия?

    - Точно не вспомню. По-моему, он сам как-то представлялся или кому-то о чём-то напоминал, дескать, я Тарво Таннер, не позволю…

    - Пустое. Последний вопрос. Что вам известно про подземный ход, ведущий в город из замка?

 

 

 

                                                                       217

На лице Франца за минуту, сменились все венецианские маски и все цвета радуги.

    - Я точно ничего не знаю. Слышал, что он существует, слышал, что кто-то им пользуется, правда, опять-таки не ведаю для каких целей. Нет. Ничего существенного я не знаю.

    - Хорошо. Я всё понял Франц. Скажу вам ещё вот что: сегодня, рано утром, я встретил двух до смерти перепуганных рыбаков. Они проводили меня к одинокой хижине на берегу, где я обнаружил, труп начальника стражи Иоханнеса Перта.

    Юри вытаращил глаза. Рот его приоткрылся как у идиота.

    - По дороге к замку, я повстречал двоих дозорных. Они сейчас находятся возле тела. Я поручаю вам доставить труп, и всё что при нём обнаружится в замок и тщательнейшим образом всё расследовать. Вы свободны.

    Франц продолжал сидеть в прежней позе. Принц придвинулся ближе желая удостовериться, что толстяка не хватил удар.

    - Вы свободны, - повторил Густав.

    Помощник начальника стражи закивал головой, затем медленно поднялся, на удивление проворно низко поклонился принцу и быстро, вышел вон.

 

    Глашатай на часовой башне выкрикнул полдень и, кряхтя, неуклюже стал засовывать голову в огромный медный рупор, готовясь сообщить горожанам вторично, страшную и печальную весть.

 

                                                                        IV

 

    На дне канавы мирно покоился давешний сапог, рядом поблёскивала лужа свежей блевотины, а вот Лёхи Кутузова, нигде поблизости не наблюдалось. Трава на противоположной стороне была примята, скорее всего, выбиравшимся наверх телом.

    - Может, полегчало, и пошёл за нами следом, - задумчиво предположил Вольфганг. – Там ведь и заблудиться недолго.

    - Вряд ли, - Николай указал на примятую траву. – Да и не заблудится он. Ты что забыл? Это же его родные места.

    - Только более чем полвека спустя, - подтвердил немец.

    - Мало что изменилось. Ты ведь сам говорил.

    Возле выхода на шоссе, обнаружился и ещё один след пребывания в этих местах, Лёши Кутузова. На почти вертикально врытой в землю железобетонной плите, назначение которой осталось невыясненным, среди прочих почти смытых дождями надписей, красовалась начертанная посредством головешки из потухшего костра: «Кутузов А. 21-й век! Даже не верится! Я слишком пьян, чтобы мерещилось!»

    Идти по противоположной стороне шоссе в обратную сторону, было теперь значительно легче. Солнце уже не светило в лоб, а едва просачивалось сквозь верхушки высоких деревьев, но по-прежнему было жарко, и невыносимо хотелось пить.

 

 

 

 

 

                                                                       218

    Скоро за поворотом показался спасительный станционный продмаг, который по счастью оказался ещё открыт. Внутри было жарче, чем снаружи. Густой воздух будто слоился пластами, внутри которых как чаинки в заварке, плавали одуревшие мухи. Неприветливая сельская продавщица, пользуясь отсутствием покупателей, дремала за крохотным прилавком. Порадовало то, что в магазине. Наличествовал громадный холодильный шкаф, где охлаждались напитки. Пара холодного пива, слегка облегчила существование. Прихватив ещё две запотевших бутылочки, Николай выполз наружу. Уличная жара, в сравнении с магазинной баней, показалась пустяком. Вольфганг и Коля проводили взглядом улыбавшегося во весь беззубый рот тощего мужичонку в засаленном треухе, провонявшего мимо них на древнем мопеде «Рига». Номер модели пожелал остаться неизвестным, будучи заклеен на бензобаке переводной картинкой, с портретом белокурой немки, заключённым в кружевную рамку.

    - Блин! – Прошептал Николай. – И впрямь, ни хрена не меняется.

    На безлюдной платформе, под подгнившим деревянным навесом, возле билетной кассы, их взгляду предстало печальное зрелище: сидя на корточках, в обнимку с урной, Лёха Кутузов, мутным взором обозревал окрестности.

    Вольфганг, стряхнув вцепившегося было в рукав Николая, решительно приблизился к сидящему.

    - Ну и сволочь ты! – Произнёс он, влепив Кутузову пару звонких, но не сильных оплеух.

    - Цыц! Паскуда фашистская! – Пробурчал Лёха, отворачиваясь от следующей пощечины.

    В зыбком мареве, со стороны Питера, ещё очень далеко, возникла оранжевая рожица электрички.

    - Замолкли оба! – Просипел Николай, сдувая с кончика носа крупную каплю пота. – Ты. Алкаш! – обратился он к Кутузову. – Подъём!

    - Нам в другую сторону, - нахмурившись, понизил голос немец. – Разве нет?

    - Обратная электричка, только через полтора часа, - молвил Коля, тыча пальцем в расписание. – Искупаемся в Ладоге, ведь невмоготу уже.

    Зашипели, открываясь двери вагона. На платформу вывалились вечно бодрые дачники, как всегда в изрядном количестве. Вольфганг рывком приподнял за шиворот пытавшегося сопротивляться Кутузова, и буквально закинул его в тамбур. Пройти внутрь вагона, оказалось не так-то просто. В салоне, возле раздвижных дверей тамбура, расположилась удалая рыбацкая компания, свалившая все свои тюки с лодками, палатками и прочим рыбацким барахлом – естественно, в проход между диванов, практически забаррикадировав дверь. Мало того, пара поддавших упырей, нагло курила в выставленное, вот уже второй год, окно.

    Три остановки, пришлось проехать в тамбуре больше напоминавшим сауну.

    На платформе, Кутузова ещё раз стошнило, чуть ли не на глянцевые ботинки машиниста, переходившего из одной кабины в другую. Воспитанный машинист, отреагировал лишь тем, что резко отпрянул в сторону, уронив сумку и ручку реверса.

 

 

 

 

                                                                       219

    Николай вспомнил про колонку, торчавшую на привокзальной площади. Вместе с Вольфгангом, они с трудом доволокли упиравшегося Лёху до скамейки. Немец, набрал воды в полиэтиленовый пакет, и таким образом, героический смотритель маяка, был приведён в некоторое чувство.

    Коля проверил карманы Кутузова. Алкоголя и денег не наличествовало.

    - Придётся оставить его здесь. Не переть же его к озеру.

    - А не сбежит? – С сомнением произнёс Вольфганг.

    - Вряд ли он сможет бегать в таком состоянии, да и куда бежать-то?

    Немец ткнул пальцем в паровоз, сложил губы трубочкой, и слегка присвистнул.

    - Успокойся. Для него это пока ещё слишком сложно и непонятно.

    - Эта свинья, быстро во всём разберётся.

    - Оставь в покое русскую свинью, - Николай махнул рукой. – Пойдём уже. Невмоготу. Мы ведь быстро…

 

    Святой Ладоге, всё было нипочём. От жары не гнулись разве что сосны и заборы, да, маяк ещё был прям, а воды озера, оставались холодны. Не прохладны, а именно холодны, будто лёд сошёл совсем недавно. Не освежились, а скорее замёрзли герои наши. Причём Николай купание перенёс легче, а Вольфганг посинел и тарахтел зубами.

    Из пары десятков человек расположившихся вдоль берега, купались только ребятишки. Да это и купанием назвать было нельзя. Дно каменистое и волна приличная. Но ребятишкам весело.

 

    Лёху вновь начинало мутить. Омерзительный дух перегоревшего спирта, сопровождал, казалось всё, что его окружало. Будто не только сам Лёха, но и вся его одежда, деревья, кусты и даже растрескавшийся асфальт под ногами, пах палёной водкой. Вместо благородного, зернового аромата, чудился Кутузову, запах кабинета химии в Вагановской школе.

    Шатаясь, поднялся он со скамьи, перегнулся через её спинку и долго блевал, чем-то ржавым, на чахлые одуванчики, окружившие развороченную урну. Кряхтя и отплёвываясь, доковылял он до паровоза. Немного постоял, уткнувшись лбом в прохладный обод колеса, затем, вздрогнув и встряхнувшись словно собака, всем телом, собрав последние силы, глухо матерясь, полез в будку.

 

    Зима-лето, лето-зима. Тишина на станции Ладожское озеро, лишь поскрипывает у входной горловины облезлый семафор, нижнее крыло которого, бессильно свисает вдоль опоры, курчавясь порванными тросами. Резкий порыв ветра, буквально внёс Кутузова внутрь будки и, падая, споткнувшись об дырявый, закопчённый чайник, Лёха инстинктивно уцепился левой рукой за рычаг регулятора. Тот слегка поддался и маячник, всё же загремел на пол.

     Продолжая ругаться, поднялся не отряхиваясь, пнул ногой злосчастную, дерущуюся дверь и, озираясь, выглянул наружу. Зима кончилась! Пути утопали в непролазной грязи.

 

 

 

 

                                                                       220

Возле деревянной, грубо сколоченной платформы, разгружался состав. На самой платформе, силясь перекричать эхо далёких разрывов, суетились люди, а сам паровоз, стоял теперь в тупике, прямиком напротив покалеченного семафора. Знакомый чёрный чайник, стоящий на колоснике, плевался свежим кипятком, а в будке резко пахло керосином.

    Привкус спирта во рту и ноздрях истаял, а головокружение и звон в ушах, прошли совершенно. Кутузов глубоко вдохнул прелый весенний туман, и собрался было отворить дверь, как вдруг, заметил направляющихся к паровозу, машиниста и кочегара, одетых в одинаковые лиловые телогрейки. Локомотивная бригада шагала бодро, вынырнув из маленькой избушки стрелочного поста. На плече у машиниста, болтался новенький автомат, а чумазый кочегар, держал подмышкой связку гранат, наспех завёрнутую в кусок промасленного брезента.

    Выздоровевший Кутузов, молнией метнулся к противоположной двери, оказавшейся к счастью открытой.

    Очутившись вновь, на раскалённой привокзальной площади, Лёха не почувствовал как опасался, ни перегарного дискомфорта в носоглотке, ни головокружения, ни тошноты. Обтерев руки листом лопуха, он высморкался в него же и со всех ног, спотыкаясь на шпалах, понёсся вдоль путей в сторону Морья. Прав был Николай! Бежать-то некуда…

Пробежав таким макаром километра полтора, Кутузов остановился у полуразрушенного мостика, перекинутого через невзрачный ручей. Настил почти полностью сгнил, вместо него, на провисшие рельсы, были беспорядочно набросаны, неровные обрезки фанеры и кое-где, куски кровельного железа. В целом, переправа не создавала ощущения надёжности, но другой дороги, увы, не было и пришлось воспользоваться тем, что было, рискуя окорытиться с пятиметровой высоты на груду гнилых шпал, грозно ощетинившихся костылями, запрудивших ручей, на манер бобровой плотины.

    От отчаянья, Лёха решил утопиться в Ладоге. Почему бы не совершить сей отчаянный шаг в виду своего маяка? Зачем гнаться в Морье? Не многим там и глубже. Срочно требовался алкоголь, но добыть его здесь, не представлялось возможным. И мешало тому не только отсутствие в Кутузовских карманах каких-нибудь денег, но и отсутствие магазинов. Алексей быстро сообразил, что наверняка и в двадцать первом веке гонят самогон, но не рискнул приблизиться ни к одному строению. Не рискнул постучать ни в одну дверь. Он хорошо помнил этот вечно аварийный мост. Давным-давно, возле него, нашли мёртвым Мишу Куценко – сумасшедшего мотоциклиста, приезжавшего каждое лето в Ваганово, в отпуск, из мрачного, средневекового Выборга. Миша спал в обнимку со своим мотоциклом, в сарае, возле маяка. Сарай был приспособлен местными рыбаками под зимний склад сетей, а летом, соответственно пустовал. Кто и зачем проломил Мише голову тяжёлым шатуном, и куда подевался его железный друг? Ответов на эти вопросы тогда не нашли, хотя всю округу, метр за метром излазили, чуть ли не лопающиеся от важности, два следователя из Ленинграда, отрядившие себе в помощники местную пацанву.

    Лёха скинул обувь, и устало плюхнулся на бетонный чурбан, косо торчавший из земли возле моста.

 

 

 

                                                                       221

                                                                        V

 

    Бабка, прогонявшая коз, на минуту остановилась напротив Алексея, и бесшумно раскрывая беззубый рот, пристально вгляделась поражёнными катарактой глазами в будто бы знакомое лицо. Оставшиеся без присмотра козы, тем временем, стали рассыпаться по пологому берегу ручья, поросшему пожухлой, пыльной травой. Бабка, заметив это, рассекла воздух хворостиной. Козы замерли. Торопливо засеменила бабка к мосту, шипя как рассерженная гадюка. Лёха потерял сознание.

 

    Потерять сознание – значит уснуть. Потерять пульс – значит умереть. Алексей Кутузов, к его собственному счастью, лишь уснул. Мутно. Без сновидений. Липкий страх охватил его после пробуждения. Раскрыв с трудом больные глаза, Алексей обнаружил себя валяющимся возле бетонной чурки, близ полуразрушенного моста. Память с попыткой выполнить мёртвую петлю, вдруг замкнулась в круг. Пограничную окружность. Некое государство в государстве. Анклав. Как рыбацкий садок, напоминает величественный Ватикан посередь жалкого, но грозного Рима, так и Кутузова память, плавала теперь подобно пятну золотистого жира, а необъятной тарелке кровавого борща.

    Жалеть себя Лёха разучился давно. Когда уж, точно и не вспомнить. Впервые услышав от почтальона, рысцой метавшегося по трудпосёлку о начале войны, Лёха безоговорочно поверил в это известие, хотя много нашлось сомневающихся. Кутузов бил им морду, исключая женщин. Поверил! А участковый не поверил. Молвил: - «Надоело уже!» Вот это – «Надоело уже!», - было сопровождено, гигантским выхлопом метана из тощей задницы участкового и рыком древней московской мотоциклетки. Метан звучал громче и страшнее. Участковый вообще не стеснялся в выражении утробного восторга, и у Лёхи появилась зловредная мыслишка, устроить фейерверк! В роли салютного шара должна была выступить жопа участкового в момент избавления от излишков метана, а в роли фейерверкера – сам Алексей вооружённый старой, но надежной, как топор, австрийской зажигалкой, не гаснущей ни на каком ветру. Не в счёт коровьи ветры! Это естественно, животные, живущие на благо людям, доящим их и поедающим, имеют стопроцентное оправдание и ветров, и лепёшек, и душистой травяной отрыжки. Пердёж – чуть ли не раскроивший древнее, кожаное сиденье мотоциклетки – оправданий не имеет. Не имеет оправданий участковый, помогающий мотоциклетке, реактивной силой своей утробы. Не имеет! Это тоже естественно конечно, но как безобразно! Хотя, если не в демонстрационных целях и без свидетелей…

    - Эдак всю жизнь и весь мир пропердим, - печально прошептал Лёха вслед утарахтевшему участковому и понуро побрёл к маяку, ревизовать имущество. Побрёл, ожидая, что вот-вот, на голову ему свалится тяжеленная авиабомба, как подтверждение только что объявленной войны.

    Три мешка сушёных окуней, бочка солёных сигов, пара бумажных кульков ржаной муки, ведро похожих на белый трубчатый порох, припорошённых белоснежной мучной пылью макарон, ящик осолидоленой тушёнки. Жить можно! Что за война? Надолго ли?

 

 

 

 

                                                                      222

Не пошлют ли воевать? Вшей кормить в окопы. Да и где они эти окопы? Почтальон ляпнул: - «Война!». Участковый пёрнул: - «Надоело уже!» А Лёхе, всё давным-давно надоело. Ему бы учиться, работать да девок портить, а вот сталкиваясь с такими вещами, имея совсем немного лет за хребтом, он уже и жить не хочет…

    Котомку на плечо, и на сборный пункт, вылепившийся суетливым пятном, на едином вдохе выстроенным сараем, посреди площади, рядом непременный столб и на нём ржавый репродуктор.

    «Годен к нестроевой службе в военное время» - далеко не приговор. Война только началась. Сколько их ещё будет – годных негодных! Сдуло прохладным ладожским Сиверко саму мысль брать в руки оружие. Чего ж его брать, коли не дают. А тылы кто охранять будет? Конечно не лоснящийся майор в наутюженном кителе и сверкающих сапогах, а Лёха Кутузов в ватных штанах и протёртой телогрейке. Майор раздавал шлепки по крепким (пока ещё), задам местных девок, безнаказанно раздавал, девки только лыбились как коровы после выпаса, а Лёха Кутузов, получал за те шлепки зуботычины и выговоры за не вовремя засвеченный ориентир. Майорскую долю, похоже, тоже списывали на него.

    И вот война! И изменилось всё, как будто не меняясь. Маяк стал не нужен и опасен. Бакенщик уехал. Рыбаки что помоложе мобилизовались, зады у девок, от скудного пайка повисли наравне с грудями, лица пожелтели, губы посерели и потрескались. Порося в пятак целовать приятней. А глаза у девок, колючие как терновник и холодные стали как лёд. Шлёпнешь такую вот по бывшему заду и испугаешься до заикания – не убил ли? В ответ получишь слова «добрые», или оплеуху, коли силы ещё остались.

 

    Рубил Лёша капусту, бледным сентябрьским деньком. Тихим таким деньком. Солнышко уже не греет, но ух как светит! Пахнет чудесно! Рыбой копчёной, да иглой прелой, сосновой. Свежесть с Ладоги не порывами ветряными, пронизучими летит, а туманом тёплым наползает на берег. Лениво, как тюлень на тюлениху и ласкает Лёхин бритый затылок, словно мокрой ластой гладит. Благодать! И никакой войны словно нет и топоры да молотки, как уснули на станции и маяк полосат вроде бы, а не вымазан бурыми соплями на половину роста. Хорошо! И вот внезапно всё это «хорошо», рвёт как гвоздь подошву гул разведчика-крестоносца, и бухает вдали, точь-в-точь как кулак белогвардейский в рыло колхозное, но не так как ладонь парубка по крутому девичьему заду. Страшно бухает. До тошноты… И хоть не видать, как летят клочья плоти сочной с худых костей, не видно как осколки дробят живое, секут, чавкая, не видно как земля ровняет не вырытые могилы, и кружат над ними сухие, подёрнутые инеем листья – всё одно, выворачивает желудок, как засаленную безрукавку. Зловоние и бессилие выворачивают. Уже после гудящими кишками натягиваются струны ненависти лютой. Но ни обиды ни жалости в эти минуты нет. После. Как отпустит, тогда уж и обида и жалость – добро пожаловать! А  следом страх. Липкий, невидимый…

    И живёт Алексей Кутузов в тылу раненый капустным тесаком по большому и указательному пальцу левой руки. Неожиданностью раненый. Лютой ненавистью, страхом, обидой и жалостью. Живёт половиной башки в один день оседевшей.

 

 

 

                                                                       223

Живёт впроголодь, без дела своего привычного, хоть жить и не хочет. Осточертела Лёхе жизнь такая, а без приказа не застрелишься…

    Неделю назад вот, человек двадцать из Питера прибыло. Все бабы! С Кировского завода. Весёлые, румяные. А город говорят в блокаде. Скоро голод говорят. А бабам, хоть бы что! Гомонят, песни поют беспрестанно. Местные девки, глядят на них хмуро, исподлобья, терновыми своими очами. Питерские поначалу на них внимания не обращали, что, мол, дуры скисли, скоро войне конец! Товарищи Жданов, Кузнецов – полны оптимизма. Временно, мол, нужно ремешки подзатянуть. И Сталин вон, спокоен. А через недельку, ничем девки с Кировского не отличались от приладожских. Такими же взглядами обзавелись и нужду справлять ходить всё дальше в лес стали. То ли стеснялись друг друга, то ли запахи отходов подпорченных женских тел, резче стали… Неизвестно.

    Уцепился Лёха как клещ весенний за одну такую «кировчанку». Ну, нет покоя ни днём, ни ночью. Бельё её из десятка выделил. На верёвке-то все лифчики одинаковые, а Лёха как представил розовую грудь Светкину, прикрытую жёлтыми чашками, так и сдурел начисто. А та, ещё и издевается над ним, замечая, что парень сам не свой. Как кошка рыжая с мышкой серой играет. То дверь в раздевалку неплотно прикроет, то гриву свою огненную расчёсывать выйдет в одной сорочке, на холодок поутру. А сорочка на голое тело. Треугольник просвечивает, соски напряжены, аж лопнуть готовы. И Алексей лопнуть готов.

    Через пару дней, сделала вид, будто заметила Кутузова. Разговорились, к вечеру Лёха треснул самогона, уже и целовались в сарае на пирсе, среди навек пропахших рыбой старых сетей.

    Весь следующий день Алексей проспал крепко. Схлопотал дежурный разнос у коменданта и загремел на сутки в повинность – истопником в солдатскую баню. Кроме солдат, перемылись в ней все чумазые паровозники да путейцы, лесорубы, строители и экипажи «мошек», прильнувших в Морье к рыбацкому пирсу. Последним, в уже остывающей бане, отмылся и сам Лёха, похожий к концу работы на угольную кучу. Банный день, одним словом – удался на славу. Наутро следующего дня, Алексей не смог встать без посторонней помощи. Спина не разгибалась. Ноги не шли. Доковылял до трудпосёлка, а там беда. Ночью в Светкин дом на проспекте Стачек, угодил снаряд. Матери, двух братьев и деда – героя Гражданской – как и не было. Весть страшная пришла вместе с очкастым инженером – соседом, он как раз в ночную работал. Пришёл утречком, а от дома только половина осталась. Инженера в лазарет. Лёху обратно в баню. Светлану – тоже в лазарет. Всё! Больше не работник. Тихая истерика, переходящая в помешательство. Вот и вся любовь.

    Спустя месяц, Алексей побывал в госпитале по пустяшному поводу – чирей ликвидировал, так Свету узнал только по огненно-рыжим, коротко остриженным волосам. Из двадцатилетней девки, вышла пятидесятилетняя баба с прокуренным голосом, выпирающими скулами, серым, морщинистым лицом и пустым взглядом ставших бесцветными глаз. Грудь, когда-то скрываемая жёлтыми чашками бюстгальтера, теперь и не угадывалась под серым халатом и линялой безрукавкой, а о треугольнике манящем, с розовой сердцевиной, и думать не хотелось.

 

 

 

                                                                        224

    Вот и у этой бабки погнавшей упрямых коз, на лоб падали две прежние рыжие пряди, выбившись из-под косынки. Сединой совершенно не тронутые, но ничего другого не выдавало в ней Свету. Бред. Светы больше не существовало. Козы. Бабка рыжая. Место десятилетия спустя и всё…

    Старой карге, видимо тоже что-то померещилось, отчего она досадливо морщилась, оглядываясь на Алексея. Шипела на коз, щеря чёрную, беззубую пасть.

 

    Некстати пошёл дождь. Дождь кстати, всегда начинается некстати. Взбираясь в будку, по ставшей скользкой лесенке, Лёха естественно поскользнулся и, падая, рассёк себе о порог губу. В год тысяча девятьсот сорок первый, он прибыл похожим на загнанного охотничьими собаками зайца.

 

                                                                      VI

 

    Четыре совершенно лысых китайца, громко переговариваясь между собой, развешивали на верёвках, натянутых меж чахлых берёз, грозди кроссовок, ощетинившихся шнурками и пыльные спортивные костюмы, пестрящие положенными горизонтально запятыми. Вольфганг, хлебнув коньяку для сугреву и вытянув губы трубочкой, пытался избавиться от непонятного и вместе с тем крайне неприятного привкуса, прилипшего к языку.

    - Прошёл озноб? – Поинтересовался Николай, выливая оставшееся в плоской стеклянной бутылочке прямо на асфальт.

    - Это не коньяк, - отдышавшись, сказал немец.

    - Точно так же, как это не обувь, - подтвердил догадку немца Коля, глядя на суетящихся над коробкой с очередной партией пародий на кроссовки китайцев. – Не бледней ты так. Не умрёшь! В худшем случае стошнит. А вот десять лет назад, вероятность сыграть в ящик испив подобного напитка, была бы очень велика.

    Вольфганг поежился, несмотря на жару, как-то, будто всем телом, до кончиков ногтей. Брезгливо сплюнул.

    - Пойдём? Не попал бы Лёха в очередные приключения.

    Николай молча покачал головой, вздохнул тяжело, как-то виновато оглянулся и принялся рыть носком ботинка асфальт.

    - А он уже попал. Только не в очередное, а в своё. Обычное.

    - Не совсем понимаю, - Вольфганг выскользнул из рассеянной полудрёмы. Ты что всё заранее спланировал?

    - Да брось! Я же не господь бог, чтобы планировать, иметь промысел, - усмехнулся Коля, - Всё просто, несмотря на кажущуюся сложность. Двадцать первый век и вдруг чудеса. И ведь все знают, что чудес не бывает. Едва мы скрылись из поля зрения, как наш друг Лёша, полез в свою привычную колею, пролегающую в сороковых годах прошлого столетия. Полез, полез, - настойчиво произнёс Коля, заметив тень сомнения во взгляде немца. – Полез, и ведь ему деваться больше некуда. Парню здесь очень неуютно. Представь! Весь мир для него перевернулся вверх тормашками. Тебе ведь тоже неуютно? Не так?

 

 

 

                                                                        225

    - Человеку везде неуютно, - грустно констатировал Вольфганг.

    - Я с тобой, может быть, в другой раз поспорю.

    - Не желаю я ни с кем, ни о чём спорить. Пусть будет по-твоему. Знаю лишь одно. Мне неуютно везде.

    - И всегда?

    - Почти. Только знаешь, есть вещи, которые будут посильнее чувства собственного комфорта.

    Коля выплюнул травинку, ставшую горькой.

    - Чувство долга?

    - Совесть. Стыд!

    Физиономия Николая снова растянулась в улыбке.

    - Ну вот ты сам и ответил на большинство своих вопросов. Повторяю, двадцать первый век, даже в двадцатом, многие забыли о стыде и совести и прочих атавизмах. Главное, сосредоточиться на собственном комфорте. Плевать на окружение, ведь один раз живём…

    - Ты действительно так думаешь?

    - Да если честно, я, то, как раз так и не думаю. Мне так думать некогда и не совсем удобно. Я имею в виду большинство. Мирное общество потребления благ цивилизации, потому как воюющее общество, зачастую этих благ лишается.

    - Что же плохого в том, что мирное, - спросил немец, щелчком сбивая каплю пота набежавшую на кончик носа.

    - Хотя бы в том, что война, это естественный конец мира. Мирное общество – по сути, идеальное общество, но неизбежны перенаселения, национальная делёжка, властные распри и всё одно – дело кончается войной. Война, естественный регулятор демографической ситуации в первую очередь. Неплохое кстати, изречение, по поводу того что хочешь мира – готовься к войне. Именно в мирном обществе и вызревает вся та ненависть и жестокость людская, которая, в конечном итоге превращается в бойню. Ты же солдат! Кому как не тебе знать это.

    Вольфганг отрицательно покачал головой.

    - Ты не понимаешь…

    - Чего я не понимаю? Ты немец! Для меня вообще фашист! Мы впервые встретились, на тебе немецкая форма, свастика во лбу! Дед мой прошёл войну, убивая, таких как ты, а мы с тобой тут мирно прохлаждаемся, и не знаю как ты, но мне тебя убивать в данной ситуации и в настоящее мирное время – абсолютно незачем. Вот встретились бы мы под Питером в сорок первом… Что, не все фашисты! Всех заставили? Никто не убивал за идею превосходства арийской расы над всеми другими? Сейчас ты снова рассказывать станешь, что вас обманули, вам запудрили мозги? Сотням? Тысячам? Советский Союз – оплот коммунизма и потому всем враг? А задумывался ли ты, что в Советском Союзе, живут обычные люди и среди них в избытке встречаются голубоглазые блондинки и блондины, вот только не говорящие на вашем языке. Не в обиду – больше всего похожем на лай остервеневших псов. Не перебивай! Да, язык Гёте, Шиллера, Кафки и прочих бесспорно великих людей. Но скажи, ты блондин с голубыми глазами – ариец? Истинный? А минский парень с волосами цвета спелой пшеницы и глазами как небо?

 

 

 

                                                                       226

По-вашему выходит он недочеловек? Почему? Потому лишь что никак не может он доказать свою принадлежность к высшей арийской расе. Хотя испражняетесь вы одинаково, бульбу оба с охотой жрёте и хер у вас один и приблизительно одной длины. И кстати, - Николай поперхнулся, отдышался и продолжил немного подсевшим голосом. – Наверняка случались войны спровоцированные разницей в длине члена вождей, разнице где-то в сантиметр. Качеством никто не интересовался.

    - Наш то вождь, вообще по слухам импотент, - очнулся Вольфганг.

    - Как же так? – Николай распалился не на шутку, хоть и понимал, что ни к чему это. – Вождь великих, богом избранных арийцев в жилах, которых течёт голубая кровь, хотя проверено уже – красная, как и у не арийцев, такой заметный персонаж и импотент?

    - И так бывает.

    - Бывает, что в нынешнем понимании, голубой цвет, спутник педерастов, геев, которых, как ни странно, изгоями общества, теперь никто не считает. Даже наоборот. Они стали чем-то сродни всегдашней элиты.

    - А вот этих, ты тоже недолюбливаешь? – Вольфганг кивнул на китайцев не прекращавших суетиться вокруг импровизированного прилавка. – С этим как быть?

    - Очень просто, - ответил Коля, окончательно успокоившись. – Не обращать на них внимания, тогда они исчезнут сами собой. Не покупать их поддельные кроссовки.

    - Куда же они денутся?

    - Просто вернутся к себе на родину. Рис возделывать. Полотенца ткать. Когда на их паршивые тряпки перестанут находиться покупатели, поверь мне, огородов они тут сажать не станут, а вернутся в Китай. Там всё растёт лучше.

    - Но ведь и это проблема, - не отставал немец.

    - А без проблем, жить было бы не так весело, - Николай хитро подмигнул Вольфгангу, помогая ему встать. – Я ведь не иду их убивать, обрив башку и надев коричневую рубашку! Нет ведь?

    - Наверное, этим русский и отличается от немца.

    - Нет не этим. Что русскому хорошо – то немцу – смерть! Ты хотел сказать: истинный ариец от юноши из Минска?

    - Нет. Именно русский от немца.

    - И коньяк русский, от коньяка немецкого сильно отличается?

    - Да. Очень. Не в лучшую сторону, - сразу согласился Вольфганг.

    - Нам с тобой просто не везёт на коньяк, ну ничего, я ещё угощу тебя самым лучшим русским коньяком. Посмотрим, что ты тогда запоёшь! А настоящий коньяк, может быть только французским. То есть из страны не очень симпатичной истинным арийцам, - поддел его Николай. Вольфганг надулся и сник.

    - Ну что по коньячку? – хлопая немца по плечу, примиряюще усмехнулся Коля.

    - По русскому?

    - Нет уж! Давай по французскому. Потерпим до Питера.

 

    Не пришлось терпеть.  В привокзальном магазине, оказался Hennessey. Продавщица округлила глаза, с нескрываемым удивлением взирая на покупателей, которые предпочли

 

 

 

                                                                       227

десять пол-литровых бутылок водки сомнительного происхождения, ёмкости в 0,35 литра, пылившейся почти полтора года в дальнем углу витрины. Покупатели поблагодарили. Взяли ещё, шоколадку в красивой обёртке, но продавщица-то прекрасно знала, что под обёрткой, шоколад покрыт белёсым налётом и потому, мило отказалась от второй, такой же, любезно предложенной Николаем, в качестве презента. Брезгливая подвернулась продавщица.

 

    Полночи уже, дома, в Петергофе, Вольфганг, вместо того чтобы по привычке торчать у телевизора, забивая мозги всяческой по мнению Николая ерундой, сидел в кухне и грызя совсем как советский школьник, колпачок авторучки, что-то высчитывал, рисуя столбики цифр, на пустой сигаретной пачке. После завтрака, упрямый немец, вновь вернулся к своим выкладкам, над которыми колдовал полчаса и затем, позвав в кухню, Колю, что-то долго втолковывал ему, возбуждённо размахивая руками.

 

    Через два часа Николай вышел из дому, а вернулся ближе к полуночи. Слегка навеселе. Сел в прихожей, прямо на вымытый Вольфгангом пол и принялся пересчитывать сторублёвые купюры, которые с ловкостью иллюзиониста, извлекал из разных уголков своего одеяния. В конце концов, из нагрудного кармана рубашки, было вытащено им расписание пригородных поездов Ириновского направления. Коля в полумраке прихожей, углубился было в его изучение, но силы, подло оставили его. Так он и уснул, прислонившись затылком к телефонному столику.

 

Макаронные изделия «Макфа» из твёрдых сортов пшеницы - 20Х0,5кг

Сахар-песок  рафинированный – 2Х10кг

Мука хлебопекарная сорт высший – 20кг

Консервы «Говядина тушёная» - 2Х25 банок

Шоколад тёмный «Россия» - 50 плиток

Мандарины марокканские – 20кг

Рюкзак туристический  - 2шт

Сумка дорожная – 4шт

 

Витамины «Компливит» - 50 упаковок

Парацетамол детский – 50 упаковок

Гематоген детский – 200 упаковок

Мыло туалетное «Сирень» - 20 упаковок

Аспирин – 100 блистеров.

 

    На то чтобы отодрать этикетки, пересыпать продукты в бумажные и холщовые мешки, превратить в нечитаемое, тиснение на банках – ушла ещё одна ночь…

    Продукты переправлялись в три этапа: Петергоф – Ладожское озеро (сторожка пионерлагеря), Ладожское озеро – Ладожское озеро, Борисова грива (импровизированный склад в заброшенном пункте связи), Борисова грива – Анастасия…

 

 

 

                                                                       228

                                                                         VII

 

    Отмолившись положенные шесть дней после похорон отца, Густав, наконец, смог покинуть замок.

    Проведя все эти дни в одиночестве, принц почти отвык от солнечного света, который достигал его в дни молитв, лишь крохотным лучиком, всего на полчаса, заглядывавшим в часовню на верхнем ярусе башни. Пробиваясь сквозь узкую щель глубоко утопленного в каменную кладку оконца, лучик ласкал, один и тот же серый, с розоватыми вкраплениями камень, перебегая от одного его края к другому и тая во тьме наступавшей так неохотно. Именно этот затяжной полумрак, прежде чем превратиться в кромешную тьму, сильнее всего мучил принца, выстаивавшего в коленопреклоненной позе, не видя ничего впереди себя, и не слыша ничего вокруг, на сыром настиле из грубых досок, по шесть-восемь часов.

    Чувство неизбежности смерти и бесконечности страданий, овладевало принцем в эти часы. Густав понимал, что за толщей каменных стен, по-прежнему течёт обычная человеческая жизнь. Течёт в своём русле, по своим законам, огибая известные издавна подводные камни. Люди рождаются, женятся, производят на свет потомство, умирают и всё это не подчинено ничьей воле, не какому-то закону. Всё это само по себе, и ничего с этим невозможно поделать. Похоронили короля, похоронят когда-нибудь и Густава и детей его, если даст бог таковые будут и ничего не изменится. Одни скорбят. Иные радуются. В один момент, умирающий от удушья, разрывает ногтями грудь в тщетных поисках глотка воздуха, а другой, восторженно расходует его не в силах надышаться, пережив миг блаженства, излив семя в любимое лоно, задыхаясь! В восторге, не от нехватки, а от избытка неосязаемого кислорода.

    Что это? Несправедливость? Её нет! Этой самой несправедливости попросту нет. Есть мир и люди его населяющие. Люди разные, сколь различна и жизнь их. Различны пороки их, и добродетели, богатство и нищета их, красота и убожество. Некоторые обвиняют в несправедливости бога. Как Густав ныне считал, что бог несправедливо отнял у него отца. Но как в несправедливости, возможно, обвинить создателя? Отца всеобщего! Как?

    Разве пьяница, пропивший всё добро своё, Иуда, продавший учителя своего, достойный муж, предложивший жену свою любому за плату, вправе требовать справедливости? Да или нет? А кто интересовался; богу есть время для суда? Ведь он один! Един! А жаждущих справедливости, наград за благодеяния, наказания за нечестивые поступки, здоровья и просто кающихся во всех прегрешениях своих, их сколько? Уйма! Тьма! Великое множество! А бог один…

    Да что есть грех? Что есть здоровье и любовь? Насколько виновен вор укравший хлеб, во спасение жизни несчастных детей своих, рождённых пусть и в грехе, но рождённых!

    Рождённый, никогда не примет бога, ежели на каждом шагу его, собратья станут бросать упрёки ему, о рождении его в грехе. Ведь он тогда есть плод греха. И жить ему тогда, вовсе незачем. И жизнь есть мучение. И прекратить её надлежит посредством решительного прыжка с обрыва, броском в море, или, нашарив в траве ядовитую змею, добиться от неё снисхождения, упросить о смерти! Грех должен быть искоренён.

 

 

 

                                                                       229

    Как оправдать себя перед богом? И стоит ли оправдывать своё жалкое, земное существование.

    Во времена коротких перерывов на сон, Густав избавлялся от этих мыслей. Мыслей, которые он считал вечными. Вопросами, на которые нет ответов. И во сне не преследовали его кошмары, не посещали соблазны плотские. Не было ничего. Лишь короткий сон. Освежающий во всех смыслах. Избавляющий от усталости, ибо это сон. Освежающий телесно – доски настила, будучи и без того сырыми, ночью остывали ещё более. Ни на минуту не переставал он думать о Елене. О том, что пришлось ей пережить в последние дни. О том что и сейчас ещё нуждается она в его присутствии. Рана подобная, не заживает так быстро. Густав нисколько не сомневался в том, что милое создание это, всё прекрасно понимает, и не станет осуждать его за вынужденное отсутствие, но, всё же… оставляя дорогой кувшин у колодца без присмотра или привязывая коня в незнакомом месте, мы опасаемся за их сохранность. Человеку свойственно ошибаться и человеку более чем свойственно сомневаться, подчас даже в самом себе.

    Густав выехал за ворота, но почему-то, уже не ощущал той радости и опьяняющего запаха свободы, которые сопровождали его прежде. Взросление ли было тому причиной, или редко возникающее правда, но болезненно щемящее чувство одиночества, ощущение ненужности, может быть беспомощности, вечных сомнений. Всё это конечно напрямую было связано со смертью отца.

    Изменить что либо, всё равно было невозможно. Нужно было просто жить. Просто продолжать жить дальше. Расходовать время отпущенное богом, для того чтобы погостить на земле. И не стоило даже задумываться о том, как его расходовать. На какие деяния тратить, чему посвящать. Нужно было просто продолжать жить…

    Воодушевившись этим призывом к самому себе, Густав пришпорил Карла и, радуясь тому, что за шесть дней, скакун его вовсе не утратил прыти, уверенно направился к домику Елены.

 

    Казалось бы, вдоль дороги почти ничего не изменилось. Те же люди, застигнутые за теми же занятиями, что и шесть дней назад. Выражения лиц, не менялись ни при каких событиях встряхивавших страну. Люди, носившие эти лица, изо дня в день, занимались одним и тем же делом и, мягко говоря, перемены не приветствовали. И на достаточно быстро передвигающегося принца, большинство из них отреагировало лишь беглым взглядом, провожающим удаляющегося Карла и медленно оседающие клубы пыли. Иные же, и вовсе не прекратили своих привычных занятий.

    Какие-то перемены, всё же случились: вдоль дороги на расстоянии пяти шагов друг от друга, были расставлены треножники, предназначенные для праздничных светильников и кое-где, попадались большие ящики, до отказа набитые факелами.

 

    Пригнувшись, вошёл принц в лачугу, стараясь не скрипнуть покосившейся дверью. Ему не удалось протиснуться в проём, лишь голова пролезла внутрь. В помещении было темно. Окна старательно завешены сложенными вчетверо сетями. Пахло хвоей, и к этому запаху примешивался будто бы, аромат сушёной рыбы.

 

 

 

                                                                       230

    Густав трижды позвал Елену, постепенно повышая голос. Ответа не последовало.

    Не особенно тревожась, принц обошёл избушку кругом. Следов Елены или её матери не наблюдалось.

    Напоив Карла из ручья огибавшего домик, Густав с полчаса прождал появления кого-либо из обитателей домика, и, не дождавшись, побрёл к колодцу. Конь послушно ступал рядом.

    Возле колодца, следов присутствия Елены тоже не было. Густав немного покружил по окрестностям, кляня себя за то, что так и не выяснил местоположение маслобойни, а затем, спустился вниз, к морю. Там он и нашёл девушку неподвижно сидящей на камне, шагах в десяти от кромки прибоя. Привязав Карла к причальному шесту, глубоко вбитому в землю, Густав медленно направился к Елене, по пути обдумывая с чего начать разговор. Думы завели его в воду, умудрившись вымокнуть до пояса на глубине примерно в локоть, подняв тучу брызг, словно обрушившаяся с обрыва скала, почти достигнув валуна уже на берегу, принц споткнулся, и еле удержав равновесие, ухватил Елену за лодыжку, едва не стащив её с камня.

    Его появление, казалось было неприятно Елене. Отстранившись от принца, девушка отвернулась и закрыла лицо ладонями. Густав в растерянности переминался с ноги на ногу.

    - Елена. Что произошло за эти шесть дней, пока я неотлучно просидел в башне? – Голос принца дрожал от нетерпения и тревоги.

    - Вчера я похоронила мать, - сквозь слёзы произнесла девушка.

    Густав судорожно сглотнул. Показалось ему в тот момент, что некрупный булыжник прошёл по пищеводу. Но почему-то стало легче.

    - Шесть дней назад, я похоронил отца.

    Елена резко обернулась. Заплаканные глаза её вызвали в душе Густава, доселе неведомое ему бесконечное чувство жалости и нежности.

    - А почему ты бросил меня?

    - Прости, но я не мог иначе. Все шесть дней я провёл в башне, в молитвах. Душе короля, так трудно найти своё место теперь, там, в том мире, куда она перенеслась. Это мой долг и таков обычай.

    - И что прикажешь делать мне? – Девушка срывалась на крик. Она соскочила с камня и только теперь, Густав заметил, что Елена боса. Прикосновение холодной воды, будто подстегнуло её гнев и отчаянье. – Что делать мне? Я спрашиваю вас Ваше Высочество? Запереться в башню на шесть дней? Так для меня не выстроили башен. Почему вы всегда появляетесь в тот самый момент, когда я больше всего в этом нуждаюсь, и почему исчезаете? Вы всегда исчезаете! Это чудовище не умерло! Я пробираюсь домой тайком как воровка, а попав внутрь не зажигаю света. Я смертельно напугана и силы мои на исходе. А вы всегда исчезаете!

    Принц попытался приблизиться к девушке, но та, оттолкнув его и зарыдав в голос, царапая ноги об острые камни, направилась к воде.

 

    Ночь принц провёл сидя на валуне. С рассветом к нему подошёл отвязавшийся Карл.

 

 

 

                                                                       231

Конь уткнулся мордой в затылок Густава и удовлетворённо фыркнул.

    Выкупав Карла и отпустив его попастись на круглую полянку, поросшую сочным клевером и изумрудной, словно выстриженной в рост травой, принц искупался сам.

    Решив не тревожить пока, не до конца оправившуюся от горя Елену, после долгих раздумий, ближе к полудню, Густав, неспешно отправился в замок.

 

    Вдоль дороги суетилось множество людей в нелепых серых одеяниях. Они наполняли маслом светильники и устанавливали факелы в предназначенные им специальные гнёзда на треногах. Предполагалось; что новому королю, возможно, захочется навестить городские окраины, либо могилы предков на дальнем погосте, после официальной части торжеств, посвящённых его коронации, намеченной на сегодня, ближе к закату.

    Густав вспомнил о том, что станет королём до захода солнца, лишь увидев этих людей. Достаточно плохо представляя себе, что ему придётся делать, как вести себя в ту минуту, когда торжественно распахнутся двери церемониального зала и по тропе из розовых лепестков, начнут своё шествие два младших рыцаря, неся на вытянутых руках символы королевской власти. Мантию и корону. Золотой ключ и серебряный меч. Отобранных для церемонии рыцарей, должно быть уже готовят к предстоящим торжествам. Уши их уже залеплены воском, а глаза замазаны глиной. Подносящие атрибуты власти, должны быть глухи и слепы.

    Эрик был первым королем, отменившим обязательное ослепление молодых парней, почти мальчишек, путём выкалывания глаз за три дня до церемонии и лишения их слуха навсегда, посредством прокола в барабанной перепонке. Отменил, тем самым ускорив наступление новых времён. В стародавние, никто и не подумал бы поступать столь гуманно. Эрик же, запретил и «охоту за девственницей» - эдакое право первой ночи, некий мальчишник, когда в ночь перед коронацией, будущий король, в сопровождении группы старших рыцарей, переодевшись разбойником, выходил в город и овладевал первой же встретившейся ему горожанкой, не успевшей достичь дома до третьего удара гонга. Особой удачей, считалось повстречать девственницу.

    Есть в городе и такой обычай: молодая девушка, готовящаяся вступить в брак, ночь перед свадьбой, должна была провести возле Красного колодца, полоща простыни, предназначенные для первой брачной ночи. Часто, в стародавние времена, утром дня коронации, находили утопившихся в Красном колодце или размозживших голову о камни, молоденьких девушек, которым не повезло с датой свадьбы. Одной девственницей, дело обычно не ограничивалось. Эрик положил тому конец…

 

                                                                       VIII

 

    Замешкавшись в суете перед торжеством, привратники не сразу отворили подъехавшему принцу. Испугавшись содеянного и возможного гнева почти короля, боязливо отступили в тень за створками. Густав улыбнулся им и поприветствовал взмахом руки. Получив улыбки в ответ, торопливо спешился посреди двора и, оставив Карла на попечение конюха, направился в библиотеку. Пробыв там с полчаса, принц наведался в отцовские покои. Присев на скамью напротив окна, разрыдался, жалея себя, вспоминая отца и

 

                                                                       232                                                                       

кляня неизвестно кем придуманные церемонии, обряды и ритуалы.

    Солнце неуклонно скатывалось к горизонту и во всех помещениях замка, начинал воцаряться вечерний полумрак.

    Единожды ударил гонг и послышался усиленный медным рупором, голос глашатая, обращавшегося к народу, начинавшему собираться на площади и набережных возле замка.

    Густав тяжело поднялся со скамьи, тряхнул головой, откидывая назад влажные от слёз пряди волос. Глубоко вздохнул, в последний раз оглядел отцовские покои, в которые уже никогда не суждено было ступить ему принцем, любимым сыном любящего отца, и отправился к себе. С минуты на минуту, должны были явиться парикмахер и церемониймейстер, для обсуждения всех деталей торжества…

 

                                                                       IX

 

    Порядочная толпа, собравшаяся перед замком, шумевшая доселе, мгновенно притихла, обратившись в слух. Ни шороха, ни кашля не доносилось со стороны людского моря раскинувшегося широко по площади возле главных ворот и набережным, протянувшимся в обе стороны от моста.

    Взревели трубы и на площадке надвратной башни, грохнули две пушки. Следом за выстрелами, взметнулись в небо соколы, и затрепетало на ветру бело-голубое полотнище. Замаячила на крепостной стене фигура глашатая с надетым на голову медным рупором. Фигура сутулилась под тяжестью меди и неуклюже приваливалась к парапету.

    Вторично ударил гонг, и теперь уже толпа, полностью растворилась в лёгком шуме воды заполнявшей рвы и шелесте ветра срывающегося с крепостных стен. Площадь и набережные, казалось, опустели. Люди боялись дышать.

   Прикрывшись рёвом труб, глашатай отвернувшись, прокашлялся и выдержав паузу, обратился к собравшимся с продолжительной речью, восхвалявшей наследника, скорбевшей о безвременно покинувшим подданных короле и заканчивавшейся объявлением о вступлении принца на престол. К окончанию речи, голос глашатая задрожал от напряжения и торжественности, но и в этот раз, спас его рёв труб и третий удар гонга.

    На площадке появился принц, тотчас же преклонивший колени. Церемониймейстер поднёс к губам его меч, который Густав поцеловал трижды, затем кубок. После, голову принца покрыли белым полотнищем и он, слепым, поклонился на три стороны. Церемониймейстер помог Густаву подняться с колен и под восторженный гул толпы, грохот пушек и стон труб, увёл его в церемониальный зал, где предстояло принцу испытание не легче прежнего.

    На мосту засуетились несколько младших рыцарей, выкатывавших из ворот бочки с брагой, раздававших ковши виночерпиям, те в свою очередь немедленно приступили к своим обязанностям.

    Вскоре толпа поредела. Двадцать бочек крепкой браги – лишь повод для драки между счастливчиками, находившимися в первых рядах, и обделёнными сзади. Народ мудр!

 

 

 

 

                                                                  233

И потому, оценив количество, половина собравшихся, молча растеклась по улицам. У мужчин, оставалась надежда отметить приход нового короля, возле домашнего очага, в кругу семьи. Женщины же, радовались, что все в сборе, впереди тихий вечер, в доме покой и уют, и потому, готовы были предложить любимым мужьям, половину винных запасов. Но не более…

 

                                                                       X

 

    Густав стойко перенёс вторую половину коронации, хоть и валился с ног от усталости и тревоги после бессонной ночи.

    В сумраке церемониального зала, он чувствовал себя, гораздо более уверенно. Ведь здесь не приходилось глядеть в лица сотен горожан, которыми ему отныне предстояло править. А ведь город, это ещё не всё королевство. Не приходилось, и чувствовать на себе взгляды и сотен теперь уже подданных Его Королевского Величества.

    Осталось последнее испытание. Новоиспечённому королю, необходимо было присутствовать за праздничным столом, но Густав был спокоен: церемониймейстер, распорядившись опустошить винные погреба, позаботился тем самым о том, чтобы эта, третья часть праздника, была непродолжительной.

    Сказать, что повара постарались, значило бы не сказать ничего. Вид стола накрытого за короткий промежуток времени в церемониальном зале, мог бы возбудить аппетит даже у законченного обжоры, только что проглотившего еды, вес которой, был бы равен весу его собственного тела.

    Огромные противни жареной птицы всех мастей и размеров, переложенной сочной свежей зеленью, зажаренные и копчёные кабаньи спины и бёдра, продолговатые блюда с нежнейшей сельдью и форелью. Всё это щедро перемежалось невероятных размеров кувшинами с вином и брагой. Поодаль, у стены, ютились столы помельче, заваленные хлебами, а рядом возвышалась пирамида бочонков с пивом.

    У короля, хотя он и был голоден, при виде этого изобилия, как раз наоборот – исчез всяческий аппетит.

 

    О чём должен думать новоиспечённый король, лишь неделю назад схоронивший отца? О том, что занял чужое место? Но ведь занял он его, имея на то полное право. О том, как будет править в будущем, своим немалым королевством, народом? О беспорядках на Восточных границах государства? Этих бессмысленных кольях вымазанных горящей смолой? О поджогах приграничных деревень, отравленных колодцах? Отец не сумел прекратить эти болезненные уколы. Всемогущий король Эрик, не сумел. Справится ли Густав? Что с этим делать? Выслать карательные отряды? Но так, недалеко и до войны с сильным и хитрым соседом. Поручить им, действовать скрытно? Но всё тайное, когда-то станет явным и результат всё одно – война! Молча терпеть эти наглые выходки? Но тогда, какой же он к шуту король? Король, плюющий на судьбы подданных? Для начала, наверное, нужно выяснить причины этих нападок, претензии соседей. Перебрав в уме

 

 

 

 

                                                                       234

все возможные варианты, Густав пришёл к выводу, что веских причин, оправдывающих эти провокации, вроде бы и не находится. Задеть, подразнить, унизить, убедить в собственном пустом превосходстве…

 

    Сидящие за столом уже изрядно вкусили вин и браги, хвалебные речи в честь Густава понемногу сошли на нет, и король, начал, подыскивать способ, незаметно покинуть церемониальный зал. Ему так необходимо было сейчас оказаться в тишине и сумраке библиотеки. Он подумал о Елене, и сердце его тревожно сжалось. Почему он не выслал приличную охрану к маленькому домику у колодца? Здесь, в замке, следом за празднованием его чудесного воскрешения из мёртвых, наступил траур, спустя неделю – вновь праздник. Тяжело ли, больно ли было Густаву, всё-таки он находился среди людей. Всё-таки был не одинок. Разными были люди, одни искренне любили его, другие испытывали неприязнь, третьи – относились с безразличием ко всему, что не касалось лично их. Но с любыми из этих людей, можно было завести разговор, и никто бы не остался совершенно равнодушным к происходящему с Густавом, ведь принц был единственным сыном Эрика – следовательно, будущим королём, и несмотря ни на что, всё-таки оставался отличным парнем. Елена же, переживала своё горе в полном одиночестве, и ни одна живая душа, не сочувствовала ей. Люди родились и умирали. Это нормально и привычно, как опорожняться по утрам в выгребную яму. На рыбацких окраинах, недолго плачут по усопшим. И женщины и мужчины одинаково тяжело добывают свой хлеб. Ой, каким нелёгким трудом. Сильнее плачут не на похоронах, а при рождении ребёнка. Явился миру новый рот! Значит, трудиться придётся за двоих. Мальчики рождаются чаще, мужское население преобладает над женским, этим славятся северные земли. Природа чутко реагирует на бездумное поведение человека, на частые войны, в которых, естественно гибнут мужчины, на вспышки эпидемий – мужской организм хуже сопротивляется болезни, на частую непогоду на море, человек не рыба, в шторм тонет прорва рыбаков. Ну, сгинул муж, что ж такого? С кем не случается. Если ты не калека, если груди твои не возлежат на отвисшем от бесконечных родов животе, а походка не напоминает бег гусыни – новый муж найдётся обязательно. Не посмотрит на небольшой выводок. Всех прокормим. Рыбы в море преизрядное количество! Вырастим! Объедините вы хозяйства, и если повезёт, то и до глубокой старости доскрипите вместе.

    У бедняжки Елены, дочери Марты случилась беда? Ах, Марта померла? Ну что ж, девушке будет теперь полегче. Девушка ох красавица! И никто не подумает о том, чем бедная Елена сможет заработать себе на хлеб, когда маслобойня лишит её красоты и согнёт пополам, почти обездвижив. Хлопотами по хозяйству не проживёшь. Срочно замуж! Вон уже и женихи интерес проявляют, а недавно видели её с богатым парнем. Приехал верхом, вился вокруг девушки как сокол над крольчонком. Должно быть, служит при дворе. Не из местных. А девка дура, цену себе, что ли набивает? Глядит на него как на утопленника и на три шага – ближе не подпускает. Вот пожалеет ещё…

 

                                                                       XI

 

    Вынесли два громадных блюда! На одном помещалась половина быка, лоснящаяся от

 

 

                                                                       235

жира и распространяющая вокруг себя столь пьянящий аромат, что слюнки не удерживались во рту. Второе прогибалось под тяжестью жареной дичи. Следом вкатили ещё два бочонка с брагой. Пиршество продолжилось. К великой досаде Густава, снова зазвучали здравницы в его честь. На короля вновь обратили внимание.

    Тучный виночерпий, разряженный пёстро, с лицом мученика, глубоко поклонившись королю, до краёв наполнил его чашу. Собравшиеся громко загудели. Ничего не оставалось, как встать и выпить налитое до дна. В голове приятно загудело и опять же присутствующие унялись по поводу хвалебных речей, принявшись обсуждать государственные вопросы, плохо понимая друг друга из-за набитых ртов.

    На дальнем конце стола выросла фигура Алвара Ларса. Во время последней недолгой войны, Алвар был захвачен в плен, бежал, избив до полусмерти троих стражников карауливших его, почему-то не связанного, брошенного на пыльной площади посреди какого-то небольшого городка, возле врытого в землю столба. Этим-то столбом и измочалил Ларс своих новых знакомых. Один из них изловчившись, отсёк ему правое ухо, а, уже выбравшись из городка, наткнулся Алвар на разъезд конных дружинников. Трое дюжих северян. Сумел сбежать, но варвары, в свалке, отрубили ему второе ухо. Истекая кровью, с переломанной рукой, Алвар Ларс, умудрился-таки добраться к своим, рассуждая дорогой, о том, что за странные привычки у варваров – сечь уши? Ведь это так больно.

    Ларс громко постучал своей опустевшей чашей по краю рыбного блюда, привлекая тем самым всеобщее внимание. Когда гомон и чавканье стихли, Алвар прокашлялся, жестом подозвал к себе виночерпия и, потерев ладонью дырки у висков, торжественно произнёс:

    - Все знают меня? – За столом, соглашаясь, закивали, загудели. – Все знают, - будто соглашаясь сам с собой, продолжил Ларс. – И все знают, что я и мои люди, верой и правдой служили почившему, к великой нашей скорби, славному королю Эрику! Королю и доброму люду, населяющему эти земли.

    Алвар обвёл стол, вытянутой рукой слегка покачнувшись при этом.

    - Но уверен я, все знают, все видят, что среди великой нашей скорби о преждевременно покинувшем своё стадо пастыре, сияет яркой звездой радость. Радость, что и после смерти, великий король, не забывает нас. Черты его видим мы в наследнике, занявшем ныне по праву и воле нашей, благодатный престол. И вы все, и бог тому свидетели, что король Густав, ни чем не запятнал себя в отрочестве. Был предан отцу, благосклонен к нам, усердием в науках и деле ратном отличался. Так поклянёмся же в верности новому королю. Да будет он столь же велик как отец его, столь же добр и справедлив, а к врагам беспощаден! Да здравствует король Густав!

    Собравшиеся опрокинули в себя содержимое чаш. Алвар оттолкнув медлительного виночерпия, утёр рот и продолжал:

    - Нам также надлежит поклясться королю нашему в верности вечной. В готовности принять муку, либо смерть любую за правителя мудрого и земли наши. И вот, спрашиваю я вас ближние люди: готовы ли вы принести эту клятву и, сдержав её, не пустив слов на ветер умереть, коль необходимость в том наступит?

    - Готовы! – Голоса отвечавших прозвучали как-то вяло и неубедительно, готовности, одним словом вроде бы никто и не выказал.

 

 

                                                                       236

    - Здравия королю Густаву!  

    - Здравия!!!

    - Король молод, но молодость телесная не помеха зрелости ума и духа. Клянёмся же в верности тебе король!

    Густав встал и склонил голову.

    - Клянёмся! – Как один человек рявкнули собравшиеся.

    - А ещё, неплохо бы женить нашего короля, да застать пир свадебный!

    Очень знакомый голос произнёс эти слова где-то из тьмы арки у входа в церемониальный зал. Алвар замолк, сидящие за столом вскочили как один, а Густав резко повернувшись всем телом, опрокинул скамью и выронил из рук чашу.

    В дверях, опершись на рукоять обнажённого меча, расставив ноги на всю ширину прохода. Нехорошо улыбаясь, стоял начальник замковой стражи, Иоханнес Перт.

    - Поздравляю вас Ваше Величество! – С издевкой произнес, Перт, выходя к столу на середину зала. – И само собой присоединяюсь к клятве только что тут произнесённой всеми присутствующими.

    Густав быстро пришёл в себя и пристально поглядел на Франца Юри. Тот, побледнев как полотно, часто моргая, глядел на неожиданно воскресшего покойника, раскрыв рот набитый говядиной, и то ли готовился подавиться, то ли провалиться сквозь мраморный пол. Левая ноздря его подёргивалась в тике, но сам он оставался неподвижен.

    Иоханнес Перт, неспешно обошёл стол. Выбрав свободное место поближе к Францу, без церемоний уселся и сам наполнил чашу. Сидя выпил и принялся перекладывать на блюде птичьи тушки, выбирая пожирнее.

    Теперь Густав неотрывно смотрел на негодяя. Рука его невольно потянулась к рукояти короткого меча, висевшего на поясе, но он сдержался и произнёс:

    - Как вы оказались здесь?

    Перт, выплюнул на пол, прямо под ноги Юри, куриную кость, вытер рот рукавом, не спеша прожевал.

    - Очень просто. Это ведь вы отдали приказ моему помощнику доставить меня в замок. Он справился превосходно, - бросив многозначительный взгляд на статую Франца Юри, Иоханнес Перт, потянулся к блюду с рыбой.

    - В полночь, приказываю вам явиться в библиотеку, - дрожащим от волнения и гнева голосом произнёс Густав. – Я жду вас там. Ровно в полночь.

    - Ровно в полночь, вы Ваше Величество, можете найти меня в Восточной башне, где некогда располагалась тюрьма. В этот час, я, исполняя свои обязанности, занят сменой караула, - смакуя нежнейшую форель, совершенно спокойно, громко и чётко выговаривая каждое слово, возразил Перт. – Ведь должность начальника замковой стражи, пока не упразднена. Не так ли?

    - Пока не упразднена, вот только занята она другим человеком, в связи с отсутствием без уважительных причин предыдущего начальника. С сей минуты, - король указал на Франца Юри. – Франц. Приступайте к своим обязанностям, - Густав повернулся к четвёрке младших рыцарей карауливших бочки с пивом. – Взять его! В Восточную

 

 

 

 

                                                                       237

башню! Я надеюсь, она ещё может функционировать как тюрьма?

    Рыцари кинулись исполнять приказание. Иоханнес Перт не сопротивлялся. Посмотрев на присутствующих, словно на каждого в отдельности, сопроводив свой взгляд самой омерзительной улыбкой имевшейся в его арсенале, он позволил рыцарям скрутить руки и набросить на голову мешок.

    - Завтра мы будем его судить! – Устало садясь на своё место, молвил Густав. – А на послезавтра, назначается бракосочетание короля…

 

                                                                      XII

 

    Король и Тарво, объявившийся в конюшне с наступлением темноты, словно выросший из-под земли, сидели в библиотеке, в приятном полумраке, потягивая прохладный чёрный эль.

    Стоило Тарво выйти из-под навеса, как он тут же был схвачен. Караульные вначале поволокли бедолагу в комнату Франца Юри, но дорогой, тот упросил, отвести его прямо к королю.

    - Смотря к какому? – Довольный остротой, сказал один из младших рыцарей. – Если к королю Эрику, то тебя вначале, следовало бы прирезать.

    - Эрик скончался? – Нахмурившись, спросил Тарво.

    - Неделю назад. Где тебя носило, что даже этого не знаешь? У нас теперь новый король!

    - Принц Густав стал королём?

    - Догадливый, - усмехнулся остряк и немного ослабил веревку, стягивавшую руки Тарво. – Твоё счастье, что король велел всех тайно проникших во двор, приводить прямо к нему. А то бы тебе не поздоровилось. У нас ведь теперь и начальник стражи новый.

    Начальником стражи Тарво интересоваться не стал, обрадовавшись, что его отведут к королю. Густав был ему глубоко симпатичен. И вот теперь, сидя в библиотеке, Тарво спешно обдумывал, что соврать королю. Чем объяснить своё исчезновение и столь долгое отсутствие. К счастью, Густав не стал его расспрашивать об этом сейчас, не желая вероятно терять драгоценное время.

    - Я рад видеть тебя Тарво, - сделав добрый глоток, с улыбкой произнёс король.

    - Я тоже рад вас видеть, и очень огорчён, что не застал вашего отца в живых. Примите Ваше Величество мои соболезнования.

    - Я решил сменить начальника замковой стражи и собираюсь предложить тебе вернуться на этот пост.

    Тарво нахмурился и вместо ответа лишь покачал головой.

    - Ты отказываешься? – Густав в удивлении вскинул брови.

    - Как будет угодно Вашему Величеству, но покойный король, считал, что я скверно справляюсь со своими обязанностями.

    - Может быть, так считал, Иоханнес Перт?

    - Может быть. Он имел влияние на короля. А кто сейчас исполняет обязанности начальника?

 

 

 

 

                                                                       238

    - Ваш вечный помощник Франц Юри. За два часа его нахождения на посту, в замок успели проникнуть двое никем не замеченные лазутчика. По счастью, они оказались обыкновенными любопытствующими торговцами. Да, был и ещё один лазутчик, - король широко улыбнулся. – Я имею в виду тебя и благодарю бога, за то, что это именно ты, а не вор и убийца.

    - Что же стало с Пертом?

    Густав поведал Тарво всю историю с самого начала. Не утаив никаких подробностей, припомнив каждую мелочь. Тарво слушал молча, внимательно, будто рассказ короля совершенно его не удивлял, словно бы всё он уже знал заранее и теперь Густав лишь помогал ему свериться с деталями. Неожиданно он спросил:

    - Ваше Величество, вы сказали, что собираетесь судить Перта?

    - Да. Это чудовище заслуживает суда и казни.

    - Заслуживает. Безусловно. Но вот за что вы собираетесь судить его. За какое преступление?

    Густав изумлённо посмотрел на Тарво.

    - Ты ведь внимательно выслушал меня? Я рассказал тебе всё. Неужели ты считаешь, что содеянного им недостаточно для суда?

    - Суду нужны доказательства, свидетели. Одного слова, пусть даже сказанного королём – недостаточно. Вот если бы бедная девушка пришла на судилище, но я больше чем уверен – её невозможно будет уговорить сделать это. Тем более что всё произошло при столь пикантных для вас обоих обстоятельствах.

    Король вскочил и нервно заходил меж столов заваленных свитками.

    - Но ведь я и не скрываю этих пикантных обстоятельств ни от кого. Приходилось обманывать отца, но только для того чтобы не доставлять ему излишнего беспокойства.

    - Я постараюсь всё устроить Ваше Величество. Завтра на рассвете я отправлюсь к девушке.

    - Боюсь, она не станет говорить с тобой, - с сомнением в голосе молвил Густав.

    - Но ведь вы не велите повесить меня в случае неудачи?

    - Спасибо Тарво. Не собирался говорить тебе, но на послезавтра я назначил нашу свадьбу, и приготовления к ней идут полным ходом.

    - Несколько поспешное решение, - складка промеж бровей Тарво стала резче. – Ваше Величество, я осмелюсь просить вас отменить своё распоряжение касательно свадьбы. А теперь, позвольте мне отправиться на конюшню. Я смертельно устал.

    - Ни о какой конюшне, не может быть и речи! – Густав широко улыбнулся. – Я не могу позволить, чтобы назначенный мною начальник стражи, охраняющей моё драгоценное тело, ночевал на конюшне. Занимай любые покои внизу.

    - Благодарю вас Ваше Величество. В таком случае, позвольте мне вас покинуть. Спокойной ночи.

    Произнеся это, Тарво поспешил откланяться и двинулся к дверям.

    - Да. Тарво! – Остановил его Король. – Где ты пропадал так долго?

    Вместо ответа, Тарво поклонился ещё глубже и скрылся во тьме лестницы.

 

 

 

 

                                                                      239

    Тарво отсутствовал два дня. Густав начинал подумывать о том, чтобы отправиться к Елене вслед за ним, но Тарво строго настрого запретил ему делать это, и хоть и с трудом, но король держался. Эти два дня Франц Юри, лично приглядывал за узником Восточной башни. Иоханнес Перт, отказывался от пищи.

    Король всё это время провёл в библиотеке, продумывая все возможные варианты исхода переговоров между Тарво и Еленой. Церемония бракосочетания была перенесена на неопределённый срок.

 

    Ближе к полудню третьего дня, дозорный с надвратной площадки оповестил привратников о возвращении Тарво. Густав едва не свернул себе шею, стремглав промчавшись по лестнице. Через узкое оконце библиотеки, он разглядел Тарво. Тот возвращался не один…

 

    Ещё через неделю состоялся суд над бывшим начальником замковой стражи Иоханнесом Пертом. Только король и Тарво, знали, чего стоило несчастной девушке, рассказать суду о злодеяниях этого негодяя. В качестве свидетелей выступили несколько младших рыцарей, которым частенько доставались удары тяжёлой палкой. Франц Юри, – которому тоже было что порассказать, Тарво, последним обвинительную речь держал король.

    Несомненно, Иоханнес Перт, заслуживал смертной казни, но беспристрастные судьи, так не думали. Они сочли преступление не довершённым. Иоханнес никого не убил, и не успел никого обесчестить. В итоге, приговор свёлся к ежедневным публичным поркам и заключению в темницу на три года. Король негодовал и в душе клялся отравить чудовище при первом же удобном случае, если удобный случай так и не представится, король прикончит этого ублюдка через три года. Его дурное настроение мигом улетучилось, как только он получил согласие Елены стать его женой. И снова два дня и две ночи, не покладая рук, пришлось трудиться в душных кухнях придворным поварам. Охотникам бить дичь, рыбакам полоскать сети, а глашатаю драть свою медную глотку.

 

    Через два дня, королевство снова, после долгого перерыва обрело королеву. Король парил в седьмом небе от счастья. Город гулял неделю. Казна пустела, но жизнь казалось налаживалась…

 

    Воскресным утром, Карл неожиданно обрёл друга. Виктор – назначенный старшим конюхом самим королём, белобрысый парень из пятёрки новобранцев готовящихся стать младшими рыцарями, привёл под навес, стройного медногривого жеребца. Конь ступал гордо и в то же время опасливо, будто пробуя на прочность вымощенный булыжником двор. Гелен – так звали жеребца, покорно занял отведённое ему стойло и простоял с час,  привыкая к новому месту, покуда не явился Виктор в компании с кузнецом. После их ухода, Гелен глубоко втянул ноздрями запах прелой соломы, недовольно фыркнул, разгрёб копытом землю, и не спеша приблизился к перегородке, отделяющей его от Карла.

 

 

 

 

                                                                       240

Обнюхав свежие, пахнущие хвоей доски, он долго глядел на невозмутимого соседа и вдруг, тряхнув гривой, громко, приветственно заржал. Вежливый и общительный Карл, ответил тем же…

 

                                                                      XIII

 

    Густав и Елена обедали в библиотеке вместе. Библиотека стала любимым помещением короля во всём замке. Слуги вскоре смирились с новой привычкой нового короля и покорно карабкались по узкой, тёмной лестнице. На ней с трудом могли разминуться два человека, отнюдь не богатырского телосложения, а уж для подачи блюд, она и вовсе не была предназначена. К тому же, библиотека, находилась достаточно далеко от кухни и чтобы блюда не успевали совсем простыть по дороге, слугам приходилось поторапливаться, то есть бегать во весь опор.

    Солнечные лучи с кувыркающимися в них пылинками, вскользь пробиваясь через узкие оконца, нежно гладили бесценные сокровища, разложенные на длинных стеллажах, путались в волосах Елены, сидевшей напротив короля, за маленьким столом, и настойчиво приглашали выйти на свежий воздух, и искупаться в солнечном море целиком.

 

   Елена, как-то обронила, в их бесконечных разговорах, как ей хотелось бы побывать на могиле матери, увидеть родную улицу, отчий дом, пока кто-нибудь не спалил его ради клочка земли. Их желания почти совпадали. Густав также подумывал навестить могилы отца, матери и брата. Ещё раз взглянуть в лица горожан, окинуть взглядом, хотя бы привстав в стременах, или взобравшись на Серебряную гору, своё королевство, до ближних границ которого, конечно же, не мог дотянуться никакой, даже самый зоркий глаз…

    Именно сегодня, в  день, когда не намечалось никаких срочных государственных дел, Густав и собирался совершить эту прогулку, порадовав Елену подарком – преподнеся ей, красавца Гелена.

 

    Елене, впервые довелось выехать верхом. В седле ей было очень неудобно. Надеть платье для верховой езды королева отказалась, о чём ей очень скоро пришлось пожалеть. Скромное, но искусно сшитое придворным портным платье, на глазах превращалось в наряд нищенки. Кроме неудобства, Елена испытывала и некий страх. Со стороны было неясно кто из них двоих, больше напуган: конь, страшащийся повредить драгоценную ношу или молодая наездница, часто, боязливо льнущая к шее жеребца.

    Густав также немного опасался за жену, но успокаивал себя тем, что Гелен – умнейший коняга и не позволит себе отвлечься от столь серьёзного выезда, или не приведи господь, споткнуться. В то же время, король успевал поглядывать по сторонам. И заметил он, что во взглядах людей встречавших королевскую чету, сквозит некоторое презрение. Особенно это было заметно, когда людские взгляды касались Елены.

 

 

 

 

 

                                                                       241

    - Чего же вы ожидали Ваше Величество, взяв в жёны простолюдинку? – Шепнула королева, когда кони их сблизились на очередном изгибе дороги.

    - Ничего, - ответил Густав успокаиваясь. – Время всё расставит по местам.

 

    Выехав с погоста, Густав пустил коня чуть быстрее. Гелен приноравливался к шагу Карла. Король торопился вернуться в замок засветло, а нужно было ещё побывать на могиле матери Елены. Солнце тем временем, уже начинало клониться к горизонту.

    Дом Елены стоял целым и невредимым. Видимо никто не отваживался разорять имущество простой девушки, неожиданно ставшей властительницей целого королевства. Но как верно заметил король: «Время всё расставит по местам», не приходилось сомневаться в том, что скоро дом погибнет.

    «Нужно будет поселить в хибаре кого-нибудь из слуг» - думал Густав, зорко следя за Геленом и Еленой, когда они взбирались верхом на жеребцах, по скользкому, осыпающемуся каменистому склону.

 

    Ворота замка приветственно раскрылись, и к молодым королю и королеве тотчас подбежал улыбающийся Виктор. Помог Елене спуститься и повёл Гелена в конюшню, по дороге крикнув шустрому мальчишке помощнику, чтобы тот готовил воду. Поднимаясь от самой полосы прибоя по пыльному склону, Густав и Елена страшно перепачкали мокрых жеребцов. Грязь с боков Карла, отваливалась бурыми, раскисшими комьями.

    Густав потянулся в седле и, увидев возвращающегося Виктора, проворно соскочил с коня, отпустив поводья. Каблук его сапога, угодил аккурат в скользкий ком грязи. Грязь противно чавкнула, расплющиваясь по булыжнику. Нога в сапоге стремительно полетела вперёд. Густав пытался ухватиться за стремя, долю секунды назад, висевшее перед ним, дабы удержать безнадёжно потерянное равновесие. Но Карл не вовремя переступил с ноги на ногу. Король опоздал. Рухнул спиной на землю. Шлёпнулся затылком об отполированный копытами и подошвами камень и небо почернело…

 

    Густав очнулся от холода. Попытавшись подняться, ощутил резкую боль в затылке. Приложил ладонь. Вгляделся в неё и даже в полумраке, различил, что перепачкана она, густой, липкой кровью.

    Король попытался ещё раз подняться на ноги, но стоило ему рискнуть встать на четвереньки, как что-то огромное, плоское и твёрдое, плашмя ударило его по спине. Густав охнув, повалился набок. Взглянув наверх, разглядел чёрное крыло гигантской железной птицы. Крест нависал над ним, и вспомнилось королю, что однажды этот крест, ему уже приходилось видеть.

    Встрёпанными перьями, плавно кружил пушистый снег. Стремительно холодало. Кровь текла по затылку, щекоча его. Казалось что волосы, перетянутые кожаным шнурком, шевелятся, и не тонким ручейком стекает кровь, а широкой рекой.

    Густав глубже забился под крыло. Прислонился спиной к фюзеляжу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками, и стал ждать… Сам ещё не зная чего, но будучи твёрдо

 

 

 

 

                                                                      242

уверен в том, что просто так, всё это точно не закончится.

    Главное дождаться.

    Где-то наверху дул ветер, отчего ближайшая к королю сосна, раскачивалась и скрипела, отбрасывая тощую тень на пушистый, сверкающий снег.

    Тень походила на мерно отсчитывающий секунды маятник.

 

 

                                                       Конец второй части.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                       243

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

  

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

  

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 инуту, на большее видимо не осталось сил, и заснул.                       129косяк и заскулил: "твесил за ворованные яблоки.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

© Copyright: Владислав Данилов, 2014

Регистрационный номер №0205763

от 1 апреля 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0205763 выдан для произведения:

Часть вторая

 

                                                              Глава первая

 

                                                                          I

 

    Факт наступившего нового дня, неотвратимо, как похмелье после пирушки, навалился на Николая, проснувшегося первым. Неожиданная мысль резанула мозг, которому, случившегося сна, было явно недостаточно, а солнечный луч, резанул глаза, привыкшие уже к серому осеннему небу.

    Привязавшийся дурной, сказочный какой-то сон, дрожал в сознании, не растворялся, отпечатался намертво, как неподвижная, долгая картинка на компьютерном мониторе лишённом спасительного действия скринсейвера.

    «Странно. С чего бы? Кафку не читал на сон грядущий, водки не пил» - думал Николай. Прошёл на цыпочках на кухню. Напился тёплой воды, зачем-то перекрестился на приклеенную прозрачным скотчем к газовой колонке, бумажную иконку с ликом Николы Чудотворца. Выкурил первую утреннюю сигарету и покуда совершал все эти действия – обдумывал приснившееся.

 

    Вымощенная булыжником, площадь средневекового города, залита оранжевым светом. Светом, то ли солнца, то ли ртутных фонарей. В чаше фонтана, где-то за краем, никому не видимый музыкант, играет на трубе прерывистую, грустную мелодию. По площади, изредка проезжают кареты, запряжённые собаками заместо лошадей и безликие велосипедисты, верхом на гигантских велосипедах, с огромными передними и размером с ватрушку – задними колёсами. У фонтана, бродят японские журавли и периодически клюют своими длинными клювами, сидящего в чаше, невидимого музыканта. Клюнутый трубач, всякий раз издаёт крысиный писк и снова продолжает играть.

    Справа, у необычного здания, похожего на кирху, два карлика мужского пола, в длинных, путающихся, монашеских одеяниях, скрывающих все подробности – занимаются любовью. Страстное сопение и недвусмысленные телодвижения, не оставляют в этом никаких сомнений.

    С другой стороны площади, за спятившими карликами, с лёгкой усмешкой на алых губах, наблюдает неотразимая блондинка, напоминающая призрачную девушку в которую Николай тайно влюблён, сильно смахивающая на Мэрилин Монро.

    Вдруг к ней подкатывает один из запряжённых собаками экипажей. Блондинка грациозно вскакивает на подножку и проезжая мимо карликов, отвешивает одному из них солидного пинка. Карлики, вереща и путая латынь с французским, спотыкаясь в длинных сутанах, разбегаются в разные стороны.

    Один из них бросается к подвальному оконцу, но задняя часть его туловища, застревает в узком проёме, и карлик, приглушённо ругаясь, смешно дрыгает ногами.

    Блондинка, хохоча, уезжает и вскоре скрывается за поворотом. Один из велосипедистов, падает, теряя равновесие, на совершенно ровном месте и начинает волчком кружиться возле велосипеда, большое колесо которого продолжает вращаться по инерции.

    Внезапно начинает падать снег. Но не холодный, и не белый, а оранжевый и горячий.

Площадь моментально пустеет.

 

 

 

                                                                         108

    Становится темно, и лишь вдали, за черепичными крышами домов, видна ярко освещённая башня старинного замка. Восьмерик на четверике.

    Карлики, озираясь, крадутся к чаше фонтана. Видимо испуг пробудил в них жажду. Оранжевый снег сыплется на их тонзуры и моментально тает, стекая морковными ручейками за шиворот.

    Грохот колёс удаляющейся кареты стихает.

    Заклёванный музыкант, снова затягивает свою траурную мелодию, но труба его захлёбывается от набившегося в неё подтаявшего снега.

    Неожиданно из подъезда дома похожего на кирху, выскакивают, ругаясь, две дымящиеся старушки. Строгий полисмен, взяв обеих за шиворот, начинает строгий допрос.

    Дом похожий на кирху, оказывается приютом, для больных, одиноких старушек. И история, финал которой, состоял в  виде выкатившихся, дымящихся старушек, оказался вполне в духе этого заведения.

    Одну старушку звали Матильда, другую соответственно – Марта.

    У Матильды болели ноги, у Марты – соответственно, не болело ничего, но ей казалось, что у неё невыносимо болели фарфоровые зубы на вставной челюсти. И эта навязчивая идея, мешала ей спокойно спать по ночам, утрам, дням и вечерам.

    Матильда была слепа. Правда, лишь наполовину. Марта же, соответственно глуха, но, к сожалению, тоже только наполовину.

    Матильда была соседкой Марты по двухкоечной палате. Марта же, соответственно, была соседкой Матильды в той же двухкоечной палате.

    Поскольку у Матильды болели ноги и заботливый доктор, прописал ей каждый день прикладывать к ним пузырь со льдом, её сын принёс ей самодельную грелку, смастерённую им самолично, из обломков сухожарового шкафа, случайно упавшего ему на голову, в тот момент, когда он, возвращаясь из пивнушки, проходил мимо дома похожего на кирху.

    Раздосадованный этим происшествием, сын захватил шкаф с собой и смастерил из него, для любимой матери, которая являлась ему всего лишь мачехой – грелочку, дабы ноги у неё не болели!

    Дисциплинированная Матильда, каждое утро и вечер, включала грелочку и, поигрывая оголённым проводком, в сотый раз рассказывала наполовину глухой Марте, про своего заботливого сверх меры пасынка.

    Вот и теперь, рассказывая в сто первый раз историю создателя грелки, забросив один оголённый проводок на столь же оголённый другой, Матильда прислушивалась к одобрительному щёлканью вставной челюсти Марты, а из-под одеяла, которыми были укрыты её больные ноги, выползала тонкая струйка дыма, с каждой минутой густея и разрастаясь

    - Ах, Клаус! Ах, старый развратник! Опять ты закурил свою вонючую «капитанку», - прервав рассказ о пасынке, и не замечая тлеющего одеяла, пробурчала Матильда.

    - Сметанку твою, я не трогала! Старая скрипучая потаскуха! – Отозвалась тугоухая Марта. – И прекрати курить, а то я швырну в тебя судном, а оно у меня, ты знаешь – редко бывает пустым!

    Через полчаса взаимных препирательств, загоревшиеся старушки выкатились вон, забыв про больные ноги и зубы на вставной челюсти. Очутившись на площади, они, не сговариваясь, бросились к спасительному фонтану с заклёванным трубачом внутри, которого настырные журавли, достали до такой степени, что ему нестерпимо захотелось в уборную.

 

 

 

                                                                         109

 

    Жаждущие педерасты-карлики, возились снаружи.

    Догорая в сильных, покрытых коротким, рыжим волосом руках полицейского, старушки наперебой пересказывали случившееся.

    Полицейский допрашивал переставших дымиться старушек. В доме похожем на кирху, захлопали ставни. Журавли попытались взлететь, оставив в покое измученного ими музыканта. Карлики жадно лакали из фонтанной чаши воду, бросая друг на друга похотливые взгляды.

    Пошёл зелёный снег…

    Башня замка, всё так же освещена. Менее ярко, но глаза режет.

    Блондинка, так похожая на Мэрилин Монро, в карете запряженной собаками, приказала тощему кучеру, остановиться у въезда на мост, ведущий к замку.

    Лёгкий ветерок дул с моря. Зелёные снежинки, таяли на её ресницах, когда она, спустившись к воде пролива, обильно помочилась, на забытые кем-то перчатки.

    Сделав дело, блондинка почесала пышный, белоснежный зад и томно вздохнув, презрительно глядя на испорченные перчатки, плюнула в жёлтую воду пролива.

    Вернувшись в карету, подумав немного, она велела кучеру поворачивать назад.

    Ни черта не поняв из сбивчивого рассказа старушек-погорелиц, полицейский, оставив их в покое, поспешил к карликам, вздумавшим снова заняться любовью, прямо у фонтана.

    В это время, к перрону вокзала средневекового города, натужно пыхтя, подошёл оранжевый паровоз, тащивший за собой, пять разукрашенных как купол балагана пёстрыми лентами, пассажирских вагонов.

    Из вагонов никто не вышел, если не считать одного, странно одетого пассажира, который, едва ступив на платформу, сильно заторопился.

    Пулей проскочив вокзал, он вышел в город…

    Странно одетый человек, выйдя в город, надвинул шляпу на глаза. Остался виден, только длинный, крючковатый нос.

    Пройдя пару узких улочек, он остановил взгляд на самом высоком строении – доме похожем на кирху.

    Полюбовавшись на карликов-монахов-педерастов, избиваемых стройным полицейским, на отряхивающих друг на друге кусочки обгоревших халатов старушек, прислушавшись к шуму приближающейся кареты с блондинкой внутри, странно одетый человек, тяжко вздохнул и решительно прошёл внутрь дома похожего на кирху. Поднявшись на самый верхний этаж дома для одиноких, больных старушек, странно одетый человек, распахнул окно и, не раздумывая нисколько, вниз головой вылетел вон.

    Мозги странно одетого человека, разлетевшись по булыжникам мостовой, испачкали роскошные волосы блондинки, так похожей на Мэрилин Монро. Странным в его одежде, было то, что кроме шляпы, на человеке этой оранжево-зелёной зимой, ничего надето не было!

    Голый, а с претензиями!

    Монроподобная блондинка, истошно завизжала, стряхивая с лица и волос, прилипшие кусочки багровых мозгов. Выросший тут же, как из-под земли полицейский, для начала, отвесил блондинке пару отрезвляющих оплеух, затем, достав из правого кармана мундира свисток, а из левого пачку бумаги, пронзительно свистнул и в ожидании кареты скорой помощи, принялся осматривать место происшествия и составлять протокол.

    На пятой минуте осмотра, полицейский пришёл к выводу, что блондинка, сурово глядящая теперь на него, не имеет никакого отношения к образованию на булыжной мостовой, вот этого, обезображенного трупа.

 

 

 

                                                                         110

    Голодного, судя по всему в прошлом, страшно худого, голого человека с треснувшим черепом.

    Догадка полицейского, блестяще подтвердилась, стоило ему, подняв голову, увидеть раскрытое окно в верхнем этаже дома похожего на кирху. Человек выпал из этого окна, или его оттуда выбросили. Но поскольку бедные, одинокие, ходящие по нужде под себя, немощные, престарелые женщины, обитавшие в этом доме, никак не могли совершить подобного преступления, напрашивался ещё один здоровый вывод – человек выпрыгнул из этого окна самостоятельно!

    Одно лишь терзало бедную, рыжую, тупую голову полицейского, в то время как он наблюдал за тем как санитары грузят покойного в карету и бойкие дворники в оранжевых фартуках засыпают песком лужу крови, - зачем? Зачем? Что побудило этого человека, совершить такой страшный поступок? Должно быть, это была крайне уважительная причина! Поскольку сам полицейский, на такое никогда бы не решился. Даже если бы от него ушла жена, которой к слову, у него никогда и не было – он всё равно не совершил бы такого. А жены не было и всё! Ну кому нужен этот чурбаноголовый, рыжий идиот, который видит назначение головы, лишь в том, чтобы есть, вместо того, чтобы изрекать умные мысли. Да и откуда умным мыслям, взяться в этом полене. Назначение носа – совать его туда, куда не просят. Он и в полицию пошёл, только потому, что там привычка совать нос, куда не следует, строго охраняется законом.

    Так вот. Загадка, сопровождающая самоубийство странно одетого, а точнее раздетого господина, осталась вышеописанным полицейским неразгадана.

    Загадку эту, человек унёс с собой в могилу, вырытую на окраине города. Прекрасного средневекового города. Похоронили его два старых христианина. Старость не помешала им быть добрыми. Похоронили за оградой старинного еврейского кладбища, и креста на могиле ставить не стали.

 

    А вскоре сменилась власть. Пришла новая, отрицавшая кресты на могилах.

    Безразлично! Самоубийца, невинно убиенный, или померший самостоятельно. Нет и всё тут! Власть предпочитающая сжигать своих верных слуг в печах и топках паровозов, предавая их прах забвению.

    Власть эта, выстроила на могиле странно одетого самоубийцы, глупо расставшегося с жизнью – горсовет. Эта власть, вообще любила давать советы.

    «Бьётся в тесной печурке Лазо!»

 

    Одинокие старушки, конечно, подохли, сгнив при новой власти в собственном дерьме. Карликов-педерастов – раздавила карета скорой помощи, увозящая очередного самоубийцу. Музыкант – оглох. Напрочь, так сказать лишился слуха. Блондинка спилась и стала дешёвой проституткой, влюбиться в которую, Николай, теперь уже никак не смог бы. А вот рыжий полисмен – сошёл с ума. Сойдя с ума, он вскоре умер от отчаянья, так и не женившись. Ему ведь так и не удалось разгадать истинную причину самоубийства голого…

    А причина проста! Человек, проиграв жильё в карты, уехал в большой город неподалёку, в надежде отыграться в тамошних заведениях. Но ему вновь не повезло. Проиграв все деньги, он вдобавок проиграл и всю свою одежду. Добрый сторож игорного дома, дал ему ветхую простыню и под покровом ночи, человек в шляпе, пробрался к вокзалу, закутавшись в простыню как свидетель Иеговы, залез в почтовый вагон и отбыл в родной город.

    Простыня, по ветхости необычайной, в пути рассыпалась совершенно и в родной город, человек вышел нагим.

 

 

                                                                         111

    Сгорая от стыда и терзаясь крайними приступами отчаянья, человек этот и взлетел из окна дома похожего на кирху, так как терять кроме шляпы, было ему уже нечего, а приобрести он, никогда, ничего бы уже не смог…

 

                                                                          II

 

    Николая передёрнуло. Закричал во сне Кутузов. Страшным голосом, как обычно кричат больные падучей, в предчувствии очередного приступа.

    Солнечный зайчик скользнул по лику Чудотворца.

    Шлёпая босыми ногами, в кухню вошёл Вольфганг, ошалело вращая глазами, потирая будто ушибленную, небритую щёку.

    - Доброе утро!

    - Гутен морген! Хотелось бы, чтобы было добрым! – ответил Николай на приветствие немца.

    - Сон приснился странный, - произнёс Вольфганг присаживаясь напротив Николая за стол.

    - Мне тоже, - буркнул Коля. – Нервы ни к чёрту стали. - Плохие сны, ведь это признак нездоровья нервной системы!?

    - Наверное, - неуверенно ответил Вольфганг. – Мне в лётной школе, первые два месяца странные сны снились, будто стоит надо мной капитан, смотрит на часы и ждёт секунды, чтобы скомандовать: - Подъём!!! А сегодня про синюю собаку сон приснился. А между тем, у меня и собаки-то никогда не было. Тем более синей.

 

    Я не любил одну девушку. Девушка крайне привлекательна была, но не мог я заставить себя полюбить её. Она же, напротив любила меня. Потому что у меня были разные уши. Одно большое, прижатое к голове, другое же, маленькое и оттопыренное.

    Слова любви, девушка шептала мне в большое ухо. Поскольку ухо было большим, все его достоинства, ушли в размеры. Слышал этим ухом я, довольно плохо. Всё кроме чужих бесед, которые мне слышать не полагалось.

    Когда же девушка была чем-либо раздражена, своё раздражение, она высказывала мне в левое ухо, отчего оно становилось ещё меньше, сморщивалось как мочёное яблоко или мошонка педераста, после купания в Рейне.

    Так вот. Девушку эту я не любил, но была у неё огромная собака синего цвета, с белым пятном на лбу. Вот собаку я полюбил и чтобы видеться с ней, мне приходилось изредка спать с нелюбимой мною девушкой. Спали мы «валетом», и когда девушка вдруг громко чихала, насладившись ароматом моих натруженных за день ног, я кусал её в свою очередь за большой палец. Девушка громко, испуганно вскрикивала, а после, долго смеялась. Порой до самого утра. Поскольку чихала она довольно часто, то и кусался я также регулярно.

    Вскоре девушке это надоело и в один прекрасный день, она отрезала себе большой палец на левой ноге и скормила его вместе с кашей, своей синей собаке.

    С тех пор, собака меня возненавидела, и каждый раз, когда я приходил в дом к девушке, съедала мои теннисные туфли.

    Но вот один раз, решив наладить испортившиеся было отношения с собакой, я явился в русских лыжных ботинках, взятых взаймы у соседей. Ботинки были, по-моему, фабрики «Скороход». Съев один ботинок, собака очень удивилась, посинела ещё более, белый вопросительный знак на её лбу увеличился и от удивления собака издохла.

 

 

 

 

                                                                          112

    Она издохла, девушка растаяла как мартовский лёд, а я проснулся, там во сне, в чужой постели, рядом с каким-то педерастом, мошонка которого сморщилась как после купания в Рейне ранней весной. Мошонка эта, напомнила мне моё маленькое ухо. Педераст хохотал как девушка, которую я не любил и гладил свою большую, синюю задницу, напомнившую мне бессмертные творения Рубенса.

 

    - Да. Бывает, но мне пострашнее ерунда приснилась! – Внимательно выслушав немца, сказал Коля. – У тебя просто женщины давно не было. А чего там Лёха разорался?

    - Кто его знает. Бормотал чего-то, потом заплакал, заскулил.

    Несколько минут протекли в молчании.

    - Нужно будить его, - прошептал Николай.

    - К чему?

    - Что так и будем сидеть сложа руки? Дорожка, сколь это и невероятно протоптана. Вас ведь возвращать нужно…

    - Знаешь Николай, кстати, прости, как называется этот город?

    - Петергоф. Петродворец.

    - Петергоф?! Мы стояли в Петергофе. Я видел его с высоты. Где-то неподалёку, над Ропшей, меня атаковали два ЛаГГа,* но мне удалось удрать. А мы стояли в Петергофе. С морского берега был виден Ленинград. Мы стояли в Петергофе, - задумчиво проговорил Вольфганг.

    - Да стояли. И камня на камне от него почти что не оставили.

    - Дикость, - Вольфганг вздрогнул. – Варварство? Но мы были убеждены что русские и англичане, поступают с нашими городами, точно так же. Бомбят слепо, а бегущих, немногих спасшихся – добивают. Несмотря на это, с гражданскими, мы поступали гуманнее.

    - Да. Семья пропала, если хоть один член её коммунист, или имеет к коммунистам какое-либо отношение.

    - Но коммунизм ведь, до сих пор не наступил? Я видел в твоих руках деньги.

    - Спасибо! Хватило семидесяти лет недоразвитого социализма.

    Николай сипло, с надрывом закашлялся. Вольфганг внимательно посмотрел на него и подумал: - На войне все кашляют одинаково. Кто знает в чём причина? Но на войне и ещё долго после её окончания, пока не заживут все раны, да хоть бы лёгкие ссадины и царапины, все кашляют одинаково…

 

    Шлёпая босыми ногами, подтягивая на ходу докторские штаны, в кухню ввалился Кутузов. Напившись тепловатой водички из крана, потянулся, хрустнув костями и заявил:

    - Ну вот и пережил я Великую Отечественную. Выспался! Теперь можно начинать новую жизнь!

    - На какие шиши? – Поинтересовался Николай.

    - А я работы не боюсь. Никакой!

    - Не всё так просто, - вздохнул Коля. – Документов при тебе нет, кто ты таков – никому не известно…

    - Прорвёмся, - бодро парировал Кутузов. – Лёху Кутузова, ещё никому не удавалось доконать, - и добавил, воровато оглядевшись по сторонам, с глупой ухмылкой на губах: - И нигде!

 

    - Не пытайся ни с кем, ни о чём заговаривать! Башней по сторонам чересчур сильно не верти, глупых, лишних вопросов мне не задавай, - напутствовал Николай Кутузова, пока они спускались по грязной лестнице.

 

 

                                                                          113

    - Коля. Не переживай ты так! Я хоть всю жизнь на маяке отсидел, но в городах больших и малых изредка бывал и вообще, прекрати меня за дурачка держать! Обидно!

    Кутузов похлопал Николая по плечу, отчего тот вздрогнул. – Перестань. Я же вижу, что ты и сам до конца всего понять не можешь. Но раз уж так вышло…

    - Эх. Ладно, - Коля обречённо вздохнул. – И всё-таки, помни, пожалуйста, о том, что это не сон, и вывернуться, проснувшись – не получится.

    Вышли на залитый солнцем двор. Кутузов блаженно щурился и лыбился от тепла и понятного лишь одному ему счастья.

    - Запомни, - продолжал Коля свои наставления. – Место, откуда ты бежал, называется Грозный, точнее его окрестности. Ночью в дом ворвались боевики, перевернули всё вверх дном, что искали – понятия не имеешь. Тебя избили, жену увели, дом сожгли, в общем, действовали по стандартному сценарию военного времени. Упирай на то, что дом сожгли! А рядом с домом, отдел милиции, исполком, магазин. Ври напропалую. Не мне тебя этому учить! Понял? Там остались все твои документы и деньги. И всё что нажито непосильным трудом. Только не вздумай ляпнуть, что в чеченских горах, ты был смотрителем маяка.

    - Грозный, - повторил Кутузов. – Запомнил. А где это?

    - В Чечне. Война там!

    - Гражданская?

    - Соображаешь, - восхитился Коля Кутузовской смекалкой. – Сволочная на самом деле. Тысячелетняя! Считай что гражданская. О ней тебя здесь расспрашивать никто не будет. Стесняются, да и привыкли уже все к этой войне, а о той прямиком с которой ты на самом деле пожаловал, уже подзабыть порядком успели. Смотри не сболтни лишнего!

 

    Кутузов действительно оказался весьма понятливым парнем, а туристический объект – Петродворец, сегодня, в прекрасный летний день, свободным от назойливого внимания милиции. Во всяком случае, по пути от дома Николая, до ближайшего продуктового магазина и обратно, ни одного «легавого», им не повстречалось.

 

    На миг Коле почудилось, что он всё же спит и видит чертовски похожий на реальность сон. Даже Густав, с безумной улыбкой человека ударившегося теменем об рельсу, почудился ему среди прохожих. Воздух казалось, сгущается как перед грозой. Становилось трудно дышать, и дрожали как крысиные усы кончики пальцев. Язык тяжелел как у пьяного, хотелось заткнуться надолго, навсегда. Прильнуть лбом к прохладной водосточной трубе. Тогда быть может, толковый Лёха, растаял бы в воздухе, самостоятельно бросился под плевавшую на ограничение скорости маршрутку, или утонул в Ольгинском пруду. Нырнул бы как пёстрый селезень и не показывался больше над тёмной, мутной водой. И всё вернулось бы…

 

    Душевная болезнь или тепловой удар? Не вернулось бы ничего! Не удалось бы проснуться…

 

    Николай облокотился на витрину-холодильник. Кровь стучала в висках. В глазах потемнело и чёрная, свирепая птица с тевтонскими крестами* на крыльях, держащая в когтях Вольфганга – обмякшего, мёртвого – причудилась вдруг ему. Левое крыло – под левым веком, правое – под правым. «Вот так, наверное, выглядит смерть» - подумал Николай и на секунду потерял сознание. Едва не упал.

    Догадка осенила его – «Это от голода».

 

 

 

 

                                                                          114

    Зелёные огоньки над подъездом здания администрации, вспомнились ему. Огоньки, выстроенные в оквадраченные цифры. +23,5 10:47 08.07.05.

    «Сегодня день получки! Я прогуливаю. Нужно бы позвонить на работу и изобрести чего-нибудь поправдоподобней!» - вертелись мысли спицами велосипедного колеса.

    Николай пересчитал наличность, схватил продуктовую корзину, бросив на ходу Алексею – «Ни на шаг с этого места!». Проскочив турникет, принялся набивать корзину снедью.

 

    За обедом, после первой стопки тёплой водки, Кутузов, с набитым ртом, нисколько не озаботясь тем, понятна ли его речь окружающим, сообщил:

    - Коля. Я устроился на работу!

    - Спятил! – Констатировал Николай, сперва, едва не подавившись длинной, скользкой спагеттиной.

    - Не… Я в здравом уме и ясном рассудке! Правда, тебе придётся сходить со мной ещё раз в этот продуктовый рай. Документы у тебя в порядке?

    - В относительном, - молвил Коля, вспоминая про измятый и пахнущий нестиранными носками паспорт.

    - Оплата почасовая! – Продолжал Кутузов. – Но поскольку я беженец, и документов при мне – только рожа, заведующая, любезно согласилась принять тебя, а платить мне! Помнишь ту добрую, симпатичную женщину в белом халате, с которой я попрощался сегодня, когда мы выходили из магазина?

    Тут Николай действительно припомнил тётку, стоявшую у входа, перед которой Кутузов расшаркался как мушкетёр перед прачкой.

    - Я ведь тебе говорил, чтобы ты с места не сходил!

    - Она сама ко мне подошла. И бумажка у ней на груди пришпилена, как зовут, кем работает! Я только поинтересовался, хорошо ли работается в том месте, где так чисто и едою изобильно, а она сама мне предложила попробовать. Ну а дальше, слово за слово…

    - Хорошо. А я то здесь при чём?

    - Ну… Ты собственно ни при чём… - замялся Кутузов.

    - То есть?

    - Я сказал, что ты мой двоюродный брат. У кого ещё было остановиться такому несчастному беженцу как я?

    - Сволочь… - начал было Коля, но внезапный телефонный звонок, прервал его.

    Николай успел отвыкнуть от спиртного, но привык к полумраку. Одно – скомпенсировало другое и Николай, неуверенно сняв трубку с надрывающегося аппарата в передней, столь же неуверенно сказал в неё:

    - Слушаю?

    - Николай?

    - Я. А то кто же?

    - Как хорошо, что я застал вас дома. Говорит Степан Игнатьевич.

    - Рад вас слышать доктор! Вы по поводу вещей? Я завтра же всё привезу!

    - Нет! При чём тут вещи Коля? У меня ваш рассказ из головы не выходит. Скажите, а ваши спутники, могут всё это подтвердить?

    - Что подтвердить? – Николай пожалел о том, что посвятил психиатра в произошедшее с ними.

    - Всё что с вами приключилось. Ведь насколько я понимаю, они прямо или косвенно, также принимали участие в недавних событиях?

    - Ну, разумеется, могут, только я не понимаю зачем?

 

 

 

                                                                          115

    На том конце провода, на несколько секунд задумались.

    - Николай, скажите, как, по-вашему – я хороший врач?

    - Ну не знаю… - неуверенно протянул Коля. – И по совести сказать, не очень-то хотел бы это узнать.

    - Я оценил. М-м-м-да. Но не об этом. А знаете, меня часто мучают сомнения в том, что я неплохой доктор, хотя окружающие и коллеги утверждают обратное.

    - Почему это?

    - Я не могу поставить вам диагноза! Кроме группового помешательства или воздействия гипноза, мне ничего на ум не приходит.

    Николай хотел было обидеться и бросить трубку, но в последний момент его остановило то, что этот человек, всё-таки его выручил. И не только вещами и деньгами, но и некоторым участием.

    Всё-таки впустил, выслушал, ванную предоставил. Потом наверное вшей смывал долго! Да и не молод он.

    «Ладно. Пусть потешит свои профессиональные интересы» - решил Николай.

    - Степан Игнатьевич, а вы не допускаете мысли, что всё это, мне попросту приснилось. В пьяном угаре допустим. А те двое – мои собутыльники? Я нафантазировал им всё под влиянием алкогольных паров, и они также уверовали в это. И…

    - Нет! – перебил Николая профессор. – Нет, Николай! Это сном не может быть! Возможно я и паршивый психиатр, но не настолько чтобы не понимать в чём отличие снов от плодов больного воображения. И я на все сто уверен, что вплотную к вам стоит именно ощущение реальности. Страшной, но реальности.

    - А разве сон, сам по себе не является плодом воспалённого воображения?

    - Не совсем так. Вернее совсем не так! Сон, это реакция мозга на… Впрочем, это долго объяснять, теперь это вам в принципе знать и не нужно, и не по телефону…

    - Степан Игнатьевич. Перестаньте говорить загадками. Вы меня своими вопросами, окончательно лишите удовольствия созерцать по ночам, эти самые реакции мозга.

    - Это сомнительное удовольствие Коля! Сны, отнюдь не свидетельствуют о здоровье человека. Абсолютно здоровый человек – увы не видит снов. По крайней мере, хотя бы не запоминает их.

    - К чему вы клоните профессор? – настораживаясь всё более спросил Николай.

    - Скажите Коля. Кто-нибудь из вашей шайки, случаем не является членом масонской ложи?

    - Господи! – воскликнул Николай. – Это-то вы с чего взяли? Хотите сказать, что я снюхался с сектантами? Или сам таковым являюсь?

    - Нет, нет, нет! Я ничего не хочу сказать. И потом… масонство это не секта. Это хуже. Вы оставили у меня свою негодную одежду. Были в возбуждённом состоянии. Совершенно естественно, что я проверил карманы вашего тряпья на предмет вашей же забывчивости.

    - Ну и что в них? – почти прокричал Николай с плохо скрываемым нетерпением. – Мой истрёпанный паспорт при мне. Документы, которые я стащил из театрального гардероба, воруя одежду, из того гардероба, где располагалась комендатура, тоже у меня! Так что там?

    - В кармане телогрейки, я обнаружил две прелюбопытнейшие вещи. Серебряную лопатку. Неполированную. Ибо по убеждению масонов – отполирует её прилежное употребление, при охранении сердец от нападения расщепляющей силы пороков. А под подкладкой – браслет. Металл, из которого тот браслет изготовлен, мне неизвестен, но на нём две буквы – N.A…

 

 

 

                                                                          116

    - И чего тут необычного, - удивился Николай. – Военные тоже бывает мародёрствуют. Попёр лейтенант из-под руин разбомбленного дома серебряные цацки…

    - Они знаменуют слова, - профессор казалось, не слышал возражений собеседника. – Слова – «Nekam Adonai» - «Возмездие, Господи». Это латынь, разобрать которую мне труда не составило. Браслет, кроме того, весь усеян тевтоническими крестами, различного размера. Кто из вас носил телогрейку?

    - Да я не помню уже, - проговорил Николай, а про себя подумал: - «Ну, Кутузов! Ну, сволочь!»

    - Нужно вспомнить Колечка. Всё необходимо вспомнить! Кажется мне, что истинная история ваша, куда более интересней той что вы мне поведали. И потому, не сочтите за труд… Да, кстати, свободное время у вас есть? Скажем завтра, во второй половине дня?

    - Выкроим.

    - Выкроить время, покамест нужно только вам. Ваши «друзья», или как вы их поименовали – собутыльники, мне пока не нужны. Пока! Думаю, что и до них обязательно дойдёт очередь. Но пока… Я жду вас завтра. Возле конки. У выхода из метро «Василеостровская», часов… Ну скажем в пять.

    - Утра?! – Удивился Коля.

    - Ну что вы Николай! Вечера конечно. Вы меня совсем не слушаете. Я ведь раньше говорил, во второй половине дня. Пристройте куда-нибудь до возвращения своих друзей и обязательно приезжайте. Поверьте, это очень важно!

    - Степан Игнатьевич, позвольте напоследок ещё один вопрос.

    - Пожалуйста.

    - Скажите, а остатки настоящей нацистской формы, вас не смутили?

    - Нет. Вот это обстоятельство, меня как раз и не смутило. Всё просто и объяснимо. Во всяком случае, себе я уже всё уяснил.

    - Так что?

    - Завтра Николай. До завтра. Всего хорошего!

 

                                                                          III

 

    Николай рассеянно уложил изрыгавшую короткие гудки трубку и, пошатываясь, вернулся в кухню. Залпом, будто воду, выпив услужливо предложенную Кутузовым водку, Николай закашлялся и когда приступ прошёл, уставившись налитыми кровью глазами на Алексея, хриплым голосом спросил:

    - Кутузов гад! Где взял браслет и прочую дребедень, что у тебя там, в карманах, в ватнике?

    Лёха растерянно похлопал себя по карманам, сдвинул брови и негодующе защёлкал языком.

    - Где взял повторяю? – Наседал на него Николай, поигрывая вилкой.

    - Где взял? Где взял! Бормотун этот долбанутый дал. Тот, что в латах. Зачем – не знаю, но когда обстрел закончился, он в вагоне ко мне подполз, пена на губах. Трясётся весь! Шипит как гадюка и дребедень эту мне суёт, а сам глаза закатывает. Ну, я и взял. Испугался что покусает. Вдруг бешеный!

    - Дурак! Час от часу не легче! – Обречённо молвил Коля и подойдя к холодильнику, извлёк из морозилки заиндевевшую, вторую бутылку превосходной водки. Не суррогата смутного, а заводской, мягкой, будто ленинградской, которая так ценилась в своё время, на просторах некогда огромного Советского Союза…

 

 

 

 

                                                                          117

 

 

                                                               Глава вторая

 

                                                                         I

 

    Ночь освежила землю короткой грозой. Стало легче дышать. Зелень – сполоснутая ливнем, будто бы стала гуще, ярче. Деревья теперь, действительно походили на живых существ, и казалось не тёплый ветерок шуршит в их кронах, а мысли не о столь далёкой осени, а за ней и зиме, вяло блуждают в их головах, украшенных зелёной шевелюрой.

 

    Наскоро позавтракав, Николай усадил Вольфганга к телевизору, от которого тот не отходил весь вчерашний день и большую часть ночи. Перемыл посуду. Вынес ведро с остатками вчерашнего пира и, наказав никому не открывать дверь, не маячить у окон и не подходить к телефону – утопал вместе с Кутузовым, сказав, что будет не раньше десяти, то есть аккурат к приходу Алексея с этой проклятой работы. Мысль об этой работе, сверлила ему мозг как бормашина. Зная болтливость Кутузова, его задиристость и поразительную способность влипать в истории, Николай не сомневался ни на минуту в том, что вечером, его будет ожидать какой-нибудь сюрприз, любезно заготовленный Лёхой. Хотя… Если рассуждать здраво, лишние деньги, если тот их не пропьёт – не помешают, да и с немцем, хлопот будет поболее. Кутузов всё-таки ориентируется в любой ситуации получше Вольфганга, а теперь выходило, что ориентируется он не только в ситуациях, но и во времени.

 

    Парочка бодро дотопала до ближайшего «Квартала» - большого продуктового магазина. Дорогой, занявшей минут десять, Николаю пришлось ответить на бесчисленное количество вопросов и трижды проинструктировать Кутузова о том, что этот сверхлюбопытный тип, должен был делать, а что нет.

    Кутузова интересовало буквально всё! Начиная с вопроса о том, почему население перестало носить военную форму, ведь это удобно и практично, заканчивая тем, почему на фасадах домов, отсутствуют портреты руководителей партии и правительства.

    Проходя мимо сувенирного киоска, у входа в Верхний парк, Николай указал Кутузову, на скромный портрет президента, вывешенный на витрине. «Верховный» был снят на фоне Российского триколора с двуглавым орлом посерёдке.

    - Вот портрет нашего руководителя!

    Кутузов долго вглядывался в изображение за стеклом киоска, ухмылялся, после серьёзнел, присвистывал, качал головой.

    - Симпатичный мужик. Строгий, похоже, но справедливый. Но он один! А где же остальные товарищи? – недоумевая, спросил Лёха.

    Пришёл черёд ухмыльнуться Николаю.

    - Не товарищи, а господа, - раздражённо дёргая Кутузова за воротник и оттаскивая его от витрины, изрёк он. – Пошли. Опаздываем!

    - Господа все в семнадцатом году остались! – Проворчал Кутузов, отлипая нехотя от киоска.

    - Не остались, а задержались! Теперь вот догоняют нас и товарищи теперь нам – тамбовские волки!

 

    Заведующая с улыбкой встретила Кутузова и недоверчивым взглядом окинула Николая. Провела их на задний двор. Объяснила Кутузову круг его обязанностей, особо остановившись на работе с хрупкой тарой и упаковкой, причём обращалась она как будто всё время к Николаю.

 

 

                                                                         118

    Затем, все вместе прошли в кабинет, где Коле пришлось предъявить свой потёртый паспорт, принятый заведующей двумя наманикюренными пальчиками с выражением крайней брезгливости на лице. Кутузов заполнил скромную анкету, а заведующая состряпала бледный договор, в коем Лёха значился под фамилией Журавлёв и был обозван работником.

     «Ну, поздравьте! Родственичка заимел!» - Подумал Николай. Возмутился в душе, но вслух говорить ничего не стал.

    Заведующая сама всё объяснила:

    - Паспорт предъявлен вами молодой человек, потому и фамилия ваша!

    - А имя, почему не моё?

    - Какая разница,- отмахнулась заведующая и широко улыбнувшись, протянула пухлую ладошку сперва Николаю, затем Кутузову-Журавлёву. Тот недолго раздумывал, что с ней этакого бы сделать. Пожать или чмокнуть? Решил всё же пожать. Таким образом, процедура оформления на работу была завершена.

    Николай, выходя из кабинета, показал Лёхе кулак и строго погрозил пальцем, после прижал палец к губам.

    Кутузов и заведующая, оказавшись в коридоре, направились налево, к выходу во двор, а Николай, пройдя направо, миновав торговый зал, очутился на улице.

    Магазин уже открыли и первые покупатели, бойко разбирали пластиковые корзины.

 

    Вынужденный прогул, Николай объяснил крайне скверным самочувствием, высокой температурой и слабостью чрезвычайной. Такой что лишила его возможности даже предупредить о своём невыходе по телефону. Ему, как ни странно поверили и даже даровали ещё один выходной. Отгул? Прогул? За некую переработку в прошлом месяце, про которую Николай почему-то забыл. Пожелали скорейшего выздоровления, и разговор на том закончили.

    Официально Коля находился в отпуске, но размер отпускных, приводил его в крайнее уныние и потому приходилось таки работать. Дома-то что делать?

 

    Покончив с двумя этими необходимостями, Коля вернулся домой.

    Вольфганг сидел, уставившись в экран и казалось, даже не заметил возвращения Николая.

    Соорудив нехитрый обед, повторив указания насчёт дверей, окна и телефона (немец, как и утром лишь рассеянно кивал головой), Коля отправился на встречу со Степаном Игнатьевичем.

 

    Солнце к трём часам дня, разгорелось над головой в полную силу. Цифры зелёные: +27,2, и поэтому, путь до вокзала, Николай проделал пешком. Несколько раскалённых автобусов проплыли мимо, но воспользоваться ими было выше человеческих сил. Жарко!!!

 

    Электричку, ждать долго не пришлось, да и весь путь до Балтийского вокзала, казалось, занял не более 15 минут.

    То ли мысли расплавились от жары, то ли, всё от той же жары, время ускорило свой бег. Время! Время! Непостижимо!

    Время! Как сия аморфная константа может изменяться? Замедлять или ускорять свой бег. И как вообще время может бегать? Ведь у времени и ног-то нет!

 

 

 

 

                                                                          119

    «Это всё от жары!» - подумал Николай. «Странное лето!. Вспотеть! Промёрзнуть до костей! Целый месяц! Совершить невероятное сальто. Даже думать не хочется где и в чём. В безногом ли времени или безвоздушном, сжатом до предела пространстве. И снова вспотеть – в душной электричке».

 

    Обычной прохлады в метро не наблюдалось. Видимо случились проблемы с вентиляцией. Метро ведь не отапливается и не охлаждается. Лишь вентилируется.

 

    «Конку» на «Василеостровской» - Николай увидел сразу, едва пройдя через стеклянные двери и взглянув направо. Сине-золотая, неподвижная, нелепо выглядящая без пары лошадей – была она окружена толпой зевак, праздно гуляющих и поглощающих пиво, пронырливыми как крысы или навозные жуки туристами, щёлкающими затворами «мыльниц».

    Рокот толпы: Бурраавяящшщщщшшиийй!

                           Шшшооорроохххх!

                           Гггггггуууууууллллллл!

                           Жжжжжжааааарррррррааааа! Плавящийся асфальт, текущее мороженное!

                           Мммакдддддоооональдс!

                           Клиииииниииика!!!

 

    Степана Игнатьевича – возле памятника трамвайному движению Санкт - Петербурга, не наблюдалось, хотя встреча была назначена на 17:00, а часы настойчиво напоминали, что уже 17:10.

    Вскоре, правда, искомый доктор обнаружился. Выходящим из кабинки «одноразового» туалета, с южной стороны вестибюля.

    Заметив Николая возле конки, среди снующих как ящерицы туристов, Степан Игнатьевич, изобразив на лице подобие улыбки и смущённо пряча в карманы немытые после посещения столь пикантного места руки, поспешил навстречу Николаю, отклеивающему подошвы от асфальта.

    Плитка тротуарная, всё-таки лучше!

 

                                           Лето сегодня, лето вчера.

                                           Бьёт не по правилам злая жара…

 

    Николай неплохо ориентировался на Васильевском острове и к концу пути, ему стало совершенно ясно, что конечной целью их путешествия, является, скорее всего, Покровская больница.

    - Степан Игнатьевич, - промямлил Николай, когда они поравнялись с входом в пивную «У Швейка». – А не пропустить ли нам по кружечке – другой. Беседа как я понимаю, предстоит нам долгая…

    - И боюсь что очень долгая. И не нам, а вам! – Отозвался профессор, не тратя времени на привычные размышления. Можно и по кружечке – другой. Медицина не против пива. Медицина против злоупотреблений.

 

    Спутники вошли в полутёмную пивную. Кроме двух посетителей, жадно лакавших превосходное чешское пиво, в зале никого не было. Полумрак – приятен, прохлада – долгожданна и кстати, в цокольном этаже старого дома на Среднем проспекте.

 

 

 

 

                                                                          120

    Степан Игнатьевич и Николай, уселись за дальний столик в углу. Вскоре к ним подлетел улыбающийся кельнер и в самом деле сильно похожий на австро-венгра, и принял заказ на две кружки светлого, две тёмного и чего-нибудь закусить.

 

    Первая пара была выпита молча. Николай лишь вопросительно посматривал на Степана Игнатьевича тянущего пиво, будто то было густым как кисель, вытирающего рукавом пену с носа и хрустящего солёным кешью. Наконец он не выдержал:

    - Степан Игнатьевич, объясните, наконец, что означает эта ваша таинственность? Ведь не далее как позавчера, вы убеждали меня в том, что всё это сон, а теперь так всерьёз заинтересовались моими рассказами…

    - Коля. Всему своё время. Допьём пиво, ещё пара сотен метров и вы всё узнаете, но для начала, послушайте историю, которую рассказал мне не так давно, мой знакомый – милиционер. Человек трезвый, отец троих детей, прекрасный верный муж, по службе нареканий не имеющий и такой вот на первый взгляд бред мне поведавший.

    - Весь внимание, - потянувшись за орешком, сказал Николай.

    - Стоял как-то мой хороший знакомый на привычном посту. У ограды Инженерного замка, там, где въезд для экскурсионных автобусов. Стоял себе и стоял. Нёс службу, так сказать исправно. Денёк был жаркий. Дело происходило летом, в июле – по-моему. Солнце припекает, город полупустой, на огородах все! Шесть соток свои законные возделывают. Короче. Как коренных, так и гостей города – минимум. Так вот. Стоит он так час, другой, третий. Голова под фуражкой раскалилась. Но пост обозначен. Пятнышком жёлтеньким на асфальте. А рядом – в трёх шагах буквально – будочка караульная. Маленькая такая, бутафорская, но всё же спасительная тень. И вот боролся доблестный страж порядка с соблазном перебраться в будочку, боролся, боролся да и перебрался, в конце концов. Стоит там себе довольный, голову уже не так печёт. Но вдруг, что-то заставило моего знакомого выйти из будочки и выйдя вздрогнуть. Мимо него шел, прихрамывая на одну ногу человек в кожаной тужурке с красным бантом на груди, в галифе и хромовых сапогах. Под чёрной фуражкой блестело пенсне, а на левом бедре, болтался маузер в деревянной кобуре. За ним шёл в дупель пьяный матрос, перепоясанный пулемётными лентами, в бушлате, заляпанном чем-то красным, с пулемётом «Максим» на плече. Проходя мимо милиционера, матрос со словами: «Держи братишка» сунул ему в руки грязный свёрток. Развернув его, постовой увидел половину ржавой селёдки и горбушку чёрного хлеба. Бумага была вся в жирных разводах, но он сумел прочесть заголовок: «Вся власть Советам!» «Съёмки идут» - подумал милиционер и крикнул:  «Вы кто?» Человек в пенсне обернулся и, глядя прямо в глаза стражу порядка, строго сказал: «Я народный комиссар Урицкий! А ты я вижу – говно!» Бред?

    - Бред! – Согласился Коля.

    - Всё бы ничего. Но мой знакомый, шагом отправился за парочкой в погоню, бросив пост. Через несколько минут, парочка находилась уже на марсовом поле. У вечного огня, матрос опустил на землю пулемёт, достал несколько картофелин и принялся их запекать. Урицкий отстегнул маузер, протёр его батистовым платочком, плюнул в огонь и сказал: «Всё. Пошли! А то мосты разведут!» После того, перед взором удивлённого приятеля моего, те двое растаяли в воздухе, пустив тонкий розовый дымок. Знакомый мой не робкого десятка, но штаны, как он потом признался, у него подмокли, сильно уж не хотелось ему впоследствии угодить в клинику, зарешеченными окнами выходящую на Удельный парк.

    - А дальше что было?

    - Дальше?

 

 

 

                                                                          121

Но самое интересное, что некоторые из этих моих знакомых сообщили мне, что парочку видели в тот же день ещё несколько свидетелей, не придавших этой встрече никакого значения. Ну, мало ли военно-исторических клубов в Петербурге, мало ли попросту экстравагантных личностей и, наконец, просто идиотов. В самом деле? Пройдя Троицкий мост, первый председатель ЧК и матрос, по одним сведениям, свернули в особняк Кшесинской, по другим - зашли в мечеть и учинили там бучу. Но обувь у входа не    - Да.

    - Совладал таки он с собой и попридержал пятерых свидетелей. Среди них оказалась и склочная старушка – пенсионерка Мартынюк в компании злобного шпица, выковырявшая из вечного огня обгорелые картофелины и нашедшая патрон, выпавший из пулемётной ленты матроса. Но припёр он свидетелей не в отделение, а ко мне в клинику. Я всё сфотографировал. И селедку, завёрнутую в прокламацию и картофелины и патрон, и пенсионерку Мартынюк. Все предметы я отправил в Центральную криминалистическую лабораторию. Радиоуглеродный анализ подтвердил возраст всех этих предметов. Все они, исключая пенсионерку и её поганого шпица, тяпнувшего меня за лодыжку, датируются 1917-1918 годами. Дактилоскопическая экспертиза идентифицировала отпечатки пальцев на патроне. Они принадлежат легендарному Антонову-Овсеенко. Селёдка керченского засола, датируется примерно 1915-1916 годами, но первый раз была употреблена в пищу около 1918 года.

    - Вы на что это намекаете, Степан Игнатьевич? – Чуть было, не подавившись орехом, спросил Николай. – Уж, не на то ли, что я пополнил ряды ваших сумасшедших знакомых?

    - Нет, Николай. Ни в коем случае. И знакомые, коих у меня масса, вовсе не такие уж сумасшедшие. Кстати. И милиционер и остальные психически здоровы. Ну, там пенсионерка Мартынюк – тяжкая жизнь выпала на её долю. Шпиц – тоже ненормальный!  снимали, поэтому следы их могли затеряться где-то на Петроградской стороне.

    - Ну и что? – Допив пиво, спросил Николай.

    - А то! Лето было на дворе Николай! Лето! Не октябрь, не ноябрь! Июль, по-моему. Такие вот чудеса в решете, точнее в Питере на перемене столетий!

    - Вы думаете…

    - Я лишь предполагаю. Думать станем все вместе. Сейчас мы направимся к одному очень славному специалисту. Почти коллеге моему. Выслушаем его мнение.

 

    Степан Игнатьевич взглянул на часы и как распрямившаяся неожиданно пружина вскочил из-за столика со словами: «О! Опаздываем Николай! Опаздываем! Опаздывать нехорошо! Хотя иногда… Хотя иногда лучше бы опоздать…»

    Степан Игнатьевич вдруг стал грустным и рассеянным.

 

                                                                          II

 

    Пивка попили. На душе полегчало. Предположения, а может быть и опасения Николая (теперь уже не разобрать), подтвердились. Они действительно вошли в ворота чахлого скверика Покровской больницы, некогда носившей имя вождя мирового пролетариата.

    Впрочем, и в те времена, да и в нынешние – больница как выглядела спецприёмником-распределителем для бомжей или бродячих животных, так и выглядит.

    Спору нет. Доктора в ней трудились первоклассные! Ставили людей на ноги, бывало и гарантию некую на работу столь тонкой организации как человеческий организм давали.

    Кое-кто и сейчас, и по сей день вламывает в этом грёбаном учреждении российского здравоуничтожения.

 

 

 

                                                                          122

    А вот что касаемо гарантий? Помилуйте! Никто и никаких гарантий ныне ни на что не даёт! И упаси вас бог их потребовать! Прав своих, обязанностей, никто толком не знает и не выполняет, а тут ещё вы с требованием каких-то гарантий! Вы извините, когда с луны падали, кто вам гарантировал мягкую посадку? А потом, сами не слепые, видите какая у нас экология, каков процент алкоголиков и наркоманов!

 

    Положим – вам лет тридцать. Давали вам ваши родители клятву, что зачинали вас не по обкурке и не по пьяной лавке? Каннабис не был тогда ещё столь распространён как сейчас, но другой дури хватало. Портвейн, к примеру. 33-й. Пострашнее героина зелье будет! И как результат, патологии рожениц, нарушения режима во время беременности, курящий, а иногда и пьющий в три горла полудурок папаша, мамашу поколачивающий именно в ту область, которую необходимо всячески оберегать от потрясений. А вы удивляетесь!

    Да вас родиться уже уродом угораздило по всем показателям. Так нет вроде ничего. Пронесло. В школе иногда даже четвёрки получали. По углам не гадили и прилюдно в парках не мастурбировали, демонстрируя соплеменникам, ничтожные гениталии и физиономию глухого дебила пускающего слюни.

    Так чего же вы жалуетесь? На кого? Каких вам ещё гарантий подавай? Мутных? От докторов? Обалдели вы что ли…

 

    Степан Игнатьевич и Николай, прикупили бахилы у кривого азербайджанца-гардеробщика, скучающего по случаю лета. Бахилы можно было купить и в автомате по их продаже, стоявшем аккурат напротив гардероба, но «азер», заподозрив в тянущейся к прорези, держащей пятак руке Николая, смертельную для своего благополучия опасность, мигом вылетел из-за гардеробной стойки, впился в пятак мёртвой хваткой, изобразил на чёрной своей физиономии, наиприятнейшую как ему казалось улыбку, и залопотал: «Нэ работает это! Пят рублэй только зря потеряешь дарагой! Я тебе эти тапочки дам, и папэ твоему дам. Пят рублэй ещё давай!»

    Коля подчинился и получил взамен две пары, явно бывших в употреблении бахил. Усевшись на кривые железные скамейки, которые ныне в изобилии встречаются на вокзалах, профессор и Николай, принялись натягивать их на ноги. Правая (Николай почему-то решил, что именно эта бахила должна быть правой), порвалась сразу. Вторая, тоже порвалась, но позже, когда друзья, миновав пост свирепой вахтёрши, очутились возле лифта.

    Поднялись на второй этаж. Николай поначалу не понимал, почему нельзя было этого сделать, воспользовавшись лестницей, а не ждать лифта целых пять минут. После – понял. Лестницы не существовало!

   - Я чувствовал, что день будет богат на неприятные сюрпризы, - сообщил Степан Игнатьевич, отдирая рукав пиджака от стенки кабинки, к которой, кто-то «заботливой» рукой прилепил жвачку. Что-то вроде «Love’is» - розовую, большую и страшно липучую. Особенно к одежде.

    Пройдя бесконечным тёмным коридором, мимо сплошь сейфовых дверей, на которых отсутствовали номера и таблички, друзья оказались возле лестницы ведущей назад, на первый этаж.

    «Нам сюда!» - Торжественно провозгласил Степан Игнатьевич и решительно зашуршал бахилами по ступеням.

    Путешествие было недолгим. Достигнув первого этажа, походившего скорее на полуподвал, спутники упёрлись в очередную стальную дверь, украшенную панелькой видеофона, кодовым замком и табличкой на коей значилось:

 

 

                                                                         123

                         КАФЕДРА НЕЙРОХИРУРГИИ И БОЛЕЗНЕЙ МОЗГА

                                 Зав. Кафедрой, кандидат медицинских наук

                                                           Потоцкий

                                                      Карл Генрихович

 

    Ниже, в строгой чёрной, траурной рамке, находилось расписание занятий на кафедре и темы этих самых занятий.

    Код – легко было выяснить, приглядевшись к наиболее истёртым кнопкам замка. Но видимо кто-то явно из студентов, заботясь о собрате, нацарапал три заветные цифры, на косяке двери.

    Помимо видеофонной панельки и кодового замка, имелась ещё и жалкая кнопочка электрического звонка. Степан Игнатьевич бодро подмигнул Николаю и утопил в неё свой указательный палец.

    Ждать пришлось недолго. Вскоре дверь отворилась, и перед друзьями явился явно санитар, лицом напоминавший собирательный образ персонажей картин Петрова-Водкина. Халат санитара хвастал жирными пятнами, в эпицентре каждого из которых, находился кусочек некогда видимо съеденной субстанции. Да и сейчас, в правой руке санитара, был зажат гигантский бутерброд с ливерной колбасой. Левая сжимала крупную кружку с кофе, растворимым, судя по запаху.

    - Мы к заведующему. Карлу… - робко начал было, Степан Игнатьевич.

    - Знаю. Знаю, - разочарованно протянул хозяин бутерброда и отступил, давая проход.

- Предупреждены уже. Вы прямо к чаю!

    Санитар нежно прикрыл дверь носком ботинка, а Степан Игнатьевич вопросительно взглянул на Николая.

    - Файф-о-клок! – Пожал плечами тот.

    - Что-то затянулся, - молвил профессор и решительно зашагал налево по коридору.

    - Стойте! Стойте! Куда? – Заволновался санитар, успевший откусить от бутерброда.

- Карл Генрихович теперь в правом крыле. Переехавши!

    «Тьфу ты, сложности какие. Переехавши! Село!» - Рассердился Степан Игнатьевич, передразнивая санитара и поворачивая назад: «Прямо на каждом шагу!»

 

    Кабинет кандидата медицинских наук, являл собою после переезда жутковатое зрелище. Страшнейший бардак. Куча папок с необходимой надо полагать документацией. Криво стоящий, массивный дубовый письменный стол, на котором покоились древний компьютер и вполне себе современный ноутбук. Масса книжных шкафов с распахнутыми настежь дверцами.

    Хозяин кабинета, видимо только-только начал приходить в себя после потрясения вызванного перемещением на новое место. Сам он, с трудом угадывался в глубоком кожаном кресле, за письменным столом.

    Увидав вошедших, Потоцкий выбрался из-за стола, уронив пару телефонных аппаратов, выругался в их адрес. Пулей, на коротких ножках подлетел к Степану Игнатьевичу и долго-долго тряс ему руку и благодарил за потраченное время и внимание к его скромной персоне.

    Задолбавшись здороваться с профессором, Карл Генрихович, повернулся к Николаю, и тому вдруг стало нехорошо. Не то чтобы в лице Потоцкого, содержалось нечто дьявольское, но что-то крайне неприятное, почти пугающее, что заставило Колю отпрянуть в сторону и поразмыслить пару секунд, прежде чем протянуть руку к пожатию…

 

 

 

                                                                          124

    Внешность у Карла Генриховича была в принципе зауряднейшая. Типичная еврейская внешность. Докторская. Впрочем, с тем же успехом, его можно было представить и часовщиком и сапожным мастером и ювелиром. Да в любой приглянувшейся еврею должности, данной ему согласно выбранной профессии.

    Небольшой рост, синий, гладко выбритый подбородок, обилие шерсти в ушах и носу, кривые короткие руки и ноги, глубокие залысины, на яйцевидном черепе, поросшем, будто с затылка, коротким, смоляным, курчавым волосом. Глаза чуть навыкате, под массивными надбровными дугами. Страшные, сверхпронзительные чёрные глаза, оттолкнувшие, напугавшие поначалу Николая.

 

    Покончив с приветствиями, Карл Генрихович, высунулся, приоткрыв дверь в коридор и страшно картавя, завопил, будто бы оповещая о воздушной тревоге: «Леночка! Три чая мне. У нас гости!» Вторая половина фразы была произнесена с таким восторгом, что можно было предположить, будто Карл Генрихович родил сына от той самой Леночки и теперь ставит её в известность о столь незаурядном событии.

    «Сразу опытов делать не станут. В томограф не засунут и энцефалограмм снимать не будут, сначала чаем напоят» - подумал Николай.

    Симпатичная Леночка принесла крепкий чай, разлитый в стаканы тонкого стекла, установленные в древние подстаканники.

    Николаю вспомнилось, что подобное сочетание, он уже встречал в каком-то из старых фильмов. Такой же стакан чая, стоял на столе у отца всех детей и друга всех перемещённых народов, рядом с блюдечком полным тонких долек лимона.

    Степан Игнатьевич от чая отказался и вскоре, сославшись на безумную занятость в клинике, покинул общество со словами: «Николай! Я прошу вас, серьёзнее!»

 

    - Ну-сс! – Прогнусавил Карл Генрихович, раскинувшись в своём необъятном кресле и прихлёбывая крепкий чай.

    - Что простите? – Спросил Коля, дуя в стакан.

    - Я внимательно слушаю вас молодой человек. Что привело вас ко мне?

    - Вы же сами видели, не что, а кто! – Коля дул сильнее, чай по-прежнему не торопился остывать. – А вы разве не в курсе?

    - Вкратце Степан Игнатьевич пересказал мне ваши приключения, - отставляя стакан в сторону и закидывая ногу на ногу, молвил завкафедрой. – Но, видите ли, мне бы необходимо было всё это услышать непосредственно от вас и тогда, я думаю, возможным будет решать, ставить вам диагноз и помогать. Главное, не упускайте ничего и не отвлекайтесь на несущественные мелочи…

 

    Николаю вновь пришлось пересказать все, что он уже рассказывал профессору. Недоумение по поводу того, зачем его привели сюда, сделало рассказ крайне сбивчивым, но Карл Генрихович слушал внимательно, не перебивал, лишь изредка позволял себе кое-что уточнить.

    Коля машинально вытянул сигарету из докторской пачки на столе. Прикурил, с удовольствием сделал несколько затяжек, вздохнул с облегчением и замолчал, давая тем самым понять, что рассказ окончен.

    - Интересно. Крайне интересно, - сказал Потоцкий, приглаживая волосы. – И вы говорите, что эти двое, сейчас сидят у вас дома?

    - Один точно сидит, а второй устроился на работу.

 

 

 

 

                                                                          125

    - На работу вы говорите? – Оживился завкафедрой. – Любопытно было бы взглянуть на них. Впрочем, после, после!

    - Доктор. Вы считаете меня сумасшедшим? – Нервно гася окурок в пепельнице, спросил Коля.

    - Видите ли, молодой человек. Как вас…

    - Николай.

    - Видите ли, Николай. Я не психиатр, чтобы рядить вас в сумасшедшие и пытаться лечить. Да ведь и психиатрам бывает слишком сложно определить, нормален ли человек или у него сдвиг по фазе. И потом… Что такое сумасшествие? Явное – да! Но это и так заметно, а скрытое – я думаю, что это просто изменившийся взгляд человека на жизнь, на вещи. Художники просто видят мир иначе, в силу тонкостей своего восприятия действительности, а их называют психами. Другое дело если бы вам это приснилось? Хотя это исключено!

    - Почему?

    - Ну, вы же не один вернулись оттуда. Эти двое ведь не могут вам сниться до сих пор? Сидеть дома, устраиваться на работу?

    Николай вытянул вторую сигарету из пачки. «Курите, курите!» - Хохотнул Карл Генрихович и пододвинул сигареты по столу ближе к Николаю.

    - Тогда зачем я доктор здесь? И зачем всё это вам рассказываю? Степан Игнатьевич мне тоже не верит.

    - Сам не верит. Но советовался со мной, как быть в вашем случае. Поверьте, он искренне желает вам добра.

    - Верю.

    - И вот ещё одна причина, по которой я пригласил вас к себе. И знайте! Это очень серьёзная причина.

    - Какая? – Коля напрягся.

    - Я вам верю! И более того! Со мной также произошла подобная беда.

    - Почему беда?

    - Поймёте позже. Самое страшное для вас уже позади, ну а теперь пойдёмте, и, кстати, на мою беду краем глаза взглянете.

    - Куда? – Николай напрягся ещё больше.

    - Небольшое обследование, не бойтесь, совершенно безболезненное. А после, я кое-что покажу вам.

 

    Запирая дверь в кабинет, Карл Генрихович покосился на Колины ноги. «Вообще-то у нас принято носить сменную обувь, ну да ладно – для нас исключение».

 

    Следующие час-полтора, Николай играл тяжелобольного.

    Его подержали в томографе, стоившем вероятно безумных денег, где было темно и что-то противно пищало, а локти чувствовали боковые стенки пластиковой капсулы, внутри которой, и у абсолютно здорового человека, могла развиться клаустрофобия.

    Посидел он и в трёх разных креслах, где голову его облепили датчиками и опутали проводами, после противно слепили стробоскопом. Полежал он на огромной кровати, где та самая, симпатичная Леночка, измазала ему всю шею чем-то липким и холодным и долго давила на неё со всех сторон, серым продолговатым предметом, похожим на телефонную трубку без микрофона.

    Кровать с водяным матрацем, необъятная, с таких не падают, даже погрузившись в глубочайший и притом кошмарный сон, швыряющий всё тело в разные неподходящие стороны.

 

 

                                                                          126

    С этой огромной кровати, его засыпающего, с разболевшимся зубом, взъерошенного и мокрого, поднял, наконец, Карл Генрихович. Леночка, круто вильнув бёдрами и ослепительно улыбнувшись, поколдовала над прибором похожим на принтер, выудила из него бумажную ленту и протянула её Потоцкому.

    - Я ничего не увидела, разве что, вот тут, слева, немного.

    - Разберёмся Леночка. Спасибо, - промычал Карл Генрихович и обратился к Николаю: - а вы почти здоровы молодой человек, пойдёмте, перейдем, наконец, к самому главному.

    «А неплохо бы завалить эту морковку, вот на эту кроватку», - подумал Николай, вытираясь бумажным полотенцем и отступая к двери.

 

    Теперь они снова шли по длинному, полутёмному коридору, стены которого были выложены бирюзовым кафелем, а вдоль стен, стояли каталки, кислородные баллоны, штативы для капельниц и большие бутыли тёмного стекла.

    Николаю после всех издевательств над собой захотелось курить, но свои сигареты закончились, а стрелять у Карла Генриховича, показалось ему неудобным.

    Коридор закончился лестницей, уходящей в подвал, но, спустившись, Николай увидел ещё один коридор, только с кремовыми теперь стенами и ещё длиннее прежнего.

    Коля ожидал, что они войдут в одну из многочисленных дверей выкрашенных серой краской. Двери чуть ли не сплошной полосой занимали обе стороны коридора, но Потоцкий, почему-то остановился у белого, обшарпанного шкафа, притулившегося в конце коридора.

    - Помогите мне Николай, - произнёс завкафедрой, натягивая на пухлые кисти рук, хлопчатобумажные перчатки и боязливо озираясь по сторонам.

    - Чем помочь? -  С готовностью в голосе отозвался Коля.

    - Отодвинуть эту рухлядь в сторону.

    - Коля вежливо потеснил Карла Генриховича в сторонку. Ухватился за края шкафа обеими руками и поднапрягшись слегка, отодвинул в сторону. Шкаф оказался не особо тяжёлым.

    На стене, за ним, обнаружился пустой пожарный щит с двумя отверстиями по краям. Щит висел, казалось, слишком низко. Потоцкий пошарил в кармане халата и извлёк на свет божий длинный ключ. Всё также боязливо озираясь, вставил ключ, куда-то сбоку щита и, повернув дважды, сдвинул деревянного монстра в сторону.

    Обнажился лаз, из которого повеяло могильным холодом. Просунув руку внутрь, Карл Генрихович вынул из тьмы фонарик, вручил его Николаю. Приказал: «Залезайте!» Коля повиновался. Потоцкий последовал за ним, предварительно нашарив стропы, прибитые к задней стенке шкафа. Просунув стропы в отверстия щита, задвинул эту необычную дверь и запер замок. Шкаф снаружи, заскрипел, вставая на прежнее место.

    Завкафедрой отобрал у Николая фонарик, настроил пятно и, прижав палец к губам, пригласил следовать за ним. Лаз уходил вниз, постепенно расширяясь. Грубая кирпичная кладка, по мере спуска, обрастала пятнами штукатурки. Из стен выползали провода, сплетаясь в толстые жгуты. Те в свою очередь, срастались в канаты, тяжёлыми плетьми свисающие со стен. Всё это напоминало тоннель метрополитена и Николай, дважды опасливо взглянул под ноги, надеясь обнаружить рельсы. Их к счастью не оказалось.

    Вскоре спутники оказались в просторном холле. Потоцкий щёлкнул невидимым выключателем и сверху заструился мягкий голубой свет.

    Холл оказался круглым в плане. По стенам плелись провода, гораздо гуще, чем в коридоре. Впереди виднелись три стальных двери. Серые походившие на двери тюремных камер. Глазки посередине каждой двери, усиливали это сходство. На каждой были укреплены небольшие деревянные таблички, с выжженными на них надписями.

 

 

                                                                         127

    На правой значилось – 1941, на средней – Private, на левой – 1944. несмотря на кажущуюся массивность, двери отлично пропускали звуки, чем и было вызвано частое прикладывание Потоцким, указательного пальца к губам.

    Справа – доносились звуки рояля и жужжание механической бритвы, слева – звон стекла, пьяный мат и нестройный гитарный перебор. За средней дверью было тихо. Именно её и отворил Карл Генрихович, очередным ключом, извлечённым из необъятных недр халатных карманов, подтолкнул Николая внутрь и тихо прикрыл за собой.

 

    Когда глаза привыкли к полумраку, Коля почувствовал, что весь он, от пят до макушки, покрылся мурашками. На лбу выступил ледяной пот и почему-то вдруг, захотелось закричать. Что есть сил! Громко и протяжно завыть, как от нестерпимой боли…

 

                                                                          III

 

    «Отворяй мля! Сука, твою мать! Вошь фашистская! Выломаю ведь дверь, гадина!»

    Кутузов бушевал на лестничной клетке, колотя в дверь Николиной квартиры руками и ногами. Соседи, прильнув к глазкам, никак более не реагировали. Да и правильно делали. Кутузов был пьян, а под пьяную его руку, и впрямь, лучше было не попадаться.

 

    Напоил его однажды на маяке Митрич – старый рыбак. Хотелось отметить удачно сбытый улов, вот и попёрся Митрич на маяк с бутылочкой, ублажить смотрителя. А то, как же! Ушёл в озеро далёко! Непогода разыгралась и кабы не Лёхин огонь, плутал бы до смерти по чёрным, шальным ладожским водам.

    Предупреждали его дурака старого: мол, буен парень, когда выпьет. Пса Черномора – здоровенного волкодава, кулаками до смерти забил, возвращаясь со свадьбы, приятеля-артельщика, домой, на маяк. Пути там всего сто шагов, да вот незадача: свадьба у Кутузова в тот день, была уж вторая.

    Первая, в Ириновке, у двоюродной сестры артельного председателя, а теперь вот, вторая – рыбацкая. На рыбацкой свадьбе, водку не стаканами – ковшами меряют!

    Укушались все, включая жениха и невесту, до состояния и цвета камбалы. А Кутузову, всё нипочём на первый взгляд. Поскучнело ему чего-то, и пошагал он к маяку. Маяк-то ведь – дом родной! А тут Черномор, как на грех, забор метил. Лёха его вчера только выкрасил в белый цвет с чёрными полосками, которые выводил, так стараясь, чтобы ровные были, как на тельнике. Краска едва с подбородка не капала, так усердствовал, и ведь ещё не просохла до сих пор, а тут, эта скотина, задрав лапу, поганит его труд. Подковылял Лёша к собаке поближе, смотрит нехорошо, злобу копит. А Черномор – рад своему, повизгивает, в мутные глаза Кутузову заглядывает, приглашает: давай, мол, и ты, не стесняйся, мужик, пристраивайся, нужду справь, красота-то гляди какая, и хвостом работает, что твой вентилятор!

    Не стерпел Алексей подобного скотства. Остервенился и уходил пса голыми руками. Впрямь, кулаками до смерти забил! Больно ловко у него это вышло. Черномор перед смертью, лишь один немой вопрос взглядом успел задать: - За что?

    По голове, промеж ушей, под пах, в сердце и уже издохшего, за ноги задние и головой о столб.

    Нашли утром пса – подивились. Как? Здоровенный ведь чёрт! Мужики покрепче Кутузова раз в пять, и те Черномора побаивались.

    Лёха жалел потом конечно. Протрезвел. Глянул – такое дело. Могилу рыл – плакал. Жаль Черномора. Черномором – он-то его и окрестил. Сперва думал Чекистом назвать.

 

 

 

                                                                         128

Страсть как ненавидел пёс посторонних, а если уж и допускал их присутствие, всё старался обыскать карманы, за пазуху заглянуть злобно рыча. Когда находил чего: шкалик там, закуску какую, трёшницу заначеную -  торжественно конфисковал и пёр к участковому. Добычу конечно, не жертву. Потом передумал так называть – мало ли чего…

 

    Митричу с той бутылки – хоть бы хны! Порозовел, подобрел и ну Лёху жизни учить. Хозяйство, мол, неверно ведёшь, да и жениться тебе надобно, а то вон сидишь, со мной выпиваешь, и горя тебе мало.

    Старичку-то чего. Он себе по стариковски ворчит, душу греет, да на другую бутылочку, что Кутузов по законам гостеприимства выставит – надеется, а Лёха, со столь малой дозы подосерчал на Митрича. Девки не глядят, чего уж, какое там жениться? А хозяйства то у него всего – маяк…

    В итоге, разозлил Митрич Кутузова своими нравоучениями, да и огрёб старый, по макушке леща знатного, звонкого. Обиделся, а смекнул, что перечить не стоит и сдачи давать необязательно. У Алексея глаза кровью налились. Подхватился  и дёру дал с маяка, с собутыльником не прощаясь.

    Лёхе-то, нет, чтобы остыть, фонарь маячный зажечь, да спать улечься. Так нет! Раззадорил себя ещё более, вспомнил все обиды и невинный шлепок Митрича, который тот ему  ещё в детстве отвесил за ворованные яблоки. И ведь яблоки-то не отнял, лишь пообещал другой раз крапивой угостить.

    Догнал старикана Лёха почти у калитки его избушки и угостил по-своему, не крапивой, но кулаками. Митрич чудом жив остался. Месяц с печи не слезал, а оклемавшись, Кутузова верстой обходил и как заговаривал кто о нём, злился, слюной брызгал и обещал Алексею сто чертей на том свете, сковороду поглубже и огня пожарче.

 

    Как в барабан бил Кутузов, руками и ногами в дверь колотил. Матерился что есть мочи. Правда повторялся часто. Русский мат, хоть и богат красками, но для четверти часа душеизлияний, всё же мало в нём выражений.

    По всем этажам прогулялся Алексей, но желаемого так и не достиг. Не открыл ему дверь подлый немец, строго выполнявший наказ Николая.

    Соседям вскоре этот спектакль тоже наскучил, и от глазков своих, они отлипли. Милицию, слава богу, тоже никто не вызвал.

    Утомившийся Алексей, немного успокоившись, сел под дверью, в последний раз жёстко ткнул кулаком в косяк и заскулил:

    -Сууука же ты! Вольфганг. Слышишь, нет?

    - Слышу, - неожиданно донеслось из-за двери.

    - Знал я, что ты дома, но что сука ты, не догадывался!

    - Чего ругаешься на весь дом.

    - А чего ты меня падла, как жена неверного мужа, на ступенях держишь?

    - Николай не велел никого пускать!

    - А ты и рад стараться!

    - А что я могу сделать?

    - Дурак. На меня это не распространяется!

    - А я этого не знаю. Дождёмся Николая. Он и решит...

    Кутузов вновь поднялся на ноги и в очередной раз вломил в дверь кулачищем. Дверь затрещала, но не поддалась.

    - Открыть мне! Что ещё душонка твоя нацистская можешь ты сделать? Мы ведь с тобой под одну пулю подворачивались, а теперь… Ты козёл там, а я здесь. Я! Кормилец твой!

 

 

                                                                          129

    Кутузов устало съехал к порогу. Покряхтел минуту, на большее видимо не осталось сил, и заснул. Крепко. Пьяно. Безмятежно.

 

    Алексей начал приходить в себя, оттого что почувствовал частые, ритмичные удары, чем-то продолговатым, твёрдым, в область почек. С трудом открыв глаза, понял, что били не его, а это он сам бился нижней частью спины о ступеньки. Тело его при этом, повинуясь неведомой силе, необъяснимым образом, возносилось вверх по ступенькам загаженной лестницы. Пытался вертеть головой – безуспешно, мало того, что разламывалась она буквально, от жуткой боли, так ещё вдобавок, движению мешал натянутый как струна ворот рубашки.

   Кутузова, зачем-то пёрли на площадку выше. Как он сумел разглядеть – трое лысых бугаёв и девица в кепке, постоянно хрипло подхихикивающая.

   Положив ношу возле мусорного ведра, один из парней, потянулся, хрустнув костями, громко при этом, избавившись от газов, чем вызвал очередной приступ веселья у девицы и склонился затем над Кутузовым, потешно зажавшим нос.

    - Ну что жид, очухался?

    Алексей помассировал виски, подтянул правую ногу, устраиваясь поудобнее.

    - Спасибо! Не совсем. Где я, а?

    - В раю жидовском, - пискнула девица.

    - На страшном суде, где карают жидов, просравших Россию, - придав голосу строгости, ответил один из парней.

    Кутузов щурясь, взглянул в его сторону.

    - Ну а я-то здесь при чём?

    - Как при чём? Ты ведь жид! Сейчас мы тебя судить станем! – Вынимая из нагрудного кармана, просторной чёрной рубашки складной нож, сказал бугай, стоявший справа.

    Алексей попытался встать, но короткий, сильный удар альпинистского ботинка, вернул его на место. Удар пришёлся в грудь, повыше солнечного сплетения и Лёха закашлялся.

    - Мужики. Закурить дайте. И объясните толком, чего вам надо-то? Кто вы такие? – Прохрипел Кутузов, когда приступ кашля прошёл.

    - А может тебе ещё яишенку пожарить и пивка поднести?

    - Да с чего вы взяли, что я жид?

    - А ты на себя иудей в зеркало смотрел? – Воскликнула девица, успевшая стянуть кепку и Кутузов увидал, что она имеет такой же лысый череп, как и дружки её. Ну, в точности как коленка! Причём девичья.

    На вид, всей честной компании было не больше пятнадцати-шестнадцати годков, но вид персонажей путал любого определителя возраста.

    «Ножик-то у козла этого – полное барахло» - подумал Кутузов, а вслух сказал:

    - Ну коли я жид, ты-то сам тогда кто будешь? Чечен, что горд и непокорен?

    - Да ты охуел что ли? Язык мешает? – Округлив глазки осведомилась девичья коленка.

    - Ты чё? Я русский! – Возмутился один из крепышей.

    - Ну, так и я русский, - спокойно сказал Алексей, подтягивая под себя вторую ногу.

    - Жид ты! – Тоном, не допускающим возражений заявили слева. – Недобитый причём. Адольф в своё время ошибся, ну да ничего, мы его ошибку сейчас исправим!

    С этими словами, тип извлёк из кармана короткой кожаной куртки, самодельный свинцовый кастет и принялся продевать в отверстия его короткие, толстые пальцы с коротко остриженными ногтями.

    - Вечер перестаёт быть томным, - послышалось справа.

 

 

                                                                         130

 

    Коленка с глазами, вновь дурно захихикала, сипя дырявыми лёгкими и изобразила некий ритуальный жест, сжав хилый кулачок с оттопыренным большим пальцем, покрутив им в воздухе, начертала, будто свастику наоборот, и упёрла грязный обкусанный ноготь того самого большого пальца, вниз, прямиком Лёхе в пах.

    - Деньги есть? – Спросил самый рослый и как видно, самый старший из компании.

    - Ты мне? – Недоумённо вопросил Кутузов.

    - Тебе жидовская рожа, тебе!

    - Деньги есть, конечно, а тебе зачем? Голодаешь? Милостыню просишь? Или просто так. Посчитать охота?

    Где-то внизу, хлопнула дверь подъезда и по лестнице, мягко, резиново зашуршали шаги поднимающегося человека. Бугаи стихли. Девка перестала хихикать. Хлопнула, заскулив дверь квартиры на втором этаже.

    Кутузов ловко улучил момент, когда лысая выглянула в пролёт, дабы проследить что происходит внизу. Взгляды остальных обратились к ней, и тут-то Алексей, выдернув из-за спины ведро для пищевых отходов, грязное оцинкованное ведро, сбросив крышку, молниеносно надел его на голову обладателю паршивого лезвия. Надел и врезал по ведру что есть силы, своим железным кулачищем.

    То, что произошло в следующую минуту, сложно поддаётся описанию.

    Складной нож с дерьмовым клинком, выпал из рук оглушённого посредством ведра бугая. Сам он медленно осел на холодную, щербатую метлахскую плитку площадки. Глазастая коленка, мигом оценив ситуацию, мелко семеня, помчалась вниз. Справа Кутузова угостили ударом снизу в челюсть, слева – кастетом в переносицу. Лёха успел вовремя отвернуться и свинцовое ребро, метнувшись в пустоту, тут же повторило удар. Попытка вновь вышла не совсем удачной, так как владелец кастета успел схлопотать коленом меж ног. Кастет улетел в междулестничную пропасть, а стукнутый, после повторного удара, едва подавал признаки жизни, валяясь там, где ещё несколько секунд назад, мирно стояло помойное ведро.

    Отскочив к стене, Кутузов приготовился отразить нападение последнего противника, так больно удружившего ему в челюсть. Но не успел он выплюнуть выбитые зубы и изготовиться к удару, как в лицо ему ударила перцовая струя. Алексей перестал дышать. Перестал видеть что-либо. Вскоре перестал и чувствовать. Чувствовать бесчисленные удары. Куда придётся. По рёбрам, в голову. Тяжёлыми армейскими ботинками, альпийскими шнуровками, куда в подошву для тяжести засыпается дробь.

    Под занавес спектакля разыгранного на лестничной клетке, на голову бесчувственного однофамильца великого русского полководца, надели то самое, помятое снизу ведро.

 

    Кутузова нашли через час.

    Вызвали «скорую». Милицию.

    «Скорая», упаковала Лёху на носилки, предварительно смахнув с больного картофельную шелуху, лоскут туалетной бумаги со следами зеленоватой сопли и красный, сморщенный в чешуйках высохшей спермы и влагалищных выделений, благоухающий клубникой презерватив, в пупырышках и с рельефной надписью – for Virgin.

    Милиция прошлась по квартирам.

    Несмотря на два часа ночи, отворили все кроме Вольфганга. Сонные лица, наспех натянутые халаты и пижамы. Никто, ничего не видел, никто ничего не слышал и никто ничего вообще не знает.

    Нормальная реакция честных тружеников лишённых праведного, и без того недостаточного сна.

 

 

 

                                                                          131

    Тощий капитан спустился в подвал. Осмотрел сырые стены, дважды поскользнулся на случайно оброненных инсулиновых шприцах, боднул в потёмках горячую трубу парового отопления, порвал рукав форменной куртки, о скобу паскудно торчавшую из стены, высказал эмоционально, вслух свои мысли по поводу произошедшего, вляпавшись в предусмотрительно оставленную кем-то кучу, явно не животного происхождения и поспешил на свежий воздух.

    Уже в «скорой», ещё раз осмотрев потерпевшего и не обнаружив в его карманах ничего кроме упаковки «Жёлтого полосатика» - лучшей закуски к пиву, капитан повторно озвучил мрачные мысли и вернулся в подъезд. Колина квартира, почему-то не понравилась капитану. Вольфганг вздрогнул от настойчивого в этот раз звонка.

 

                                                                         IV

 

    В центре комнаты, за столом покрытым красной скатертью, в вечной, застиранной зелёной кофточке с розовыми пуговицами, щуря, больные от постоянного напряжения глаза, забавно приподняв левую бровь (бровь приподнялась после, уже навсегда, от частого применения часовой лупы), укоризненно качая головой, и глядя в упор на Николая, сидела … Мама! Живая! Не эксгумированный полуразложившийся труп, а вполне живой, реальный человек, которого можно было подойдя потрогать и ощутить тепло его тела. Более того! Мама была здорова! Не мерцал на её лице, нехороший раковый румянец, так зливший докторов в последний год её жизни.

 

    У Коли перехватило дух и скользкий, разрастающийся комок, надавил на нёбо, выжав слёзы. Слёзы стыда, жалости и отчаянья. Мама. Умершая в его отсутствие. Не простившая и не прощеная мама! Человек, роднее которого, для него на свете и быть никого не могло. Мама! Могилу которой, он забывал навещать! Мама, брошенная в мутную подземную воду Южного кладбища, расположенного по соседству с ужасной городской свалкой. Воды кладбища и свалки, наверняка сообщались. Справа – могила полковника Коростылёва С.К., слева – дренажная канава, участок №354 – от автобусной остановки – сто семьдесят три шага. Проверено в обе стороны! 

    В упор глядит! Головой укоризненно качает. Ведь червями съедена, гнилью – естественным, природой предопределённым процессом разложения органики – уничтожена! Нет! Сидит перед нелепым, удивлённым до крайности, перепуганным до медвежьей болезни сыном. Сидит!

    Кого и в чём упрекает немо? Может быть папашу Колиного? Мужа своего, тупо сбежавшего из грешной жизни своей?

    «Может сознание потерять? Чувств лишиться?» - подумал Николай и, вспомнив о Потоцком, стоящим за его спиной, обернулся.

    - Что Николай, страшно? – Лелея полуулыбку в уголках губ, спросил Карл Генрихович. – Быть может стыдно? Но что такое стыд по сравнению со страхом?

    - Я не понимаю, - прохрипел Коля. – Как это может быть?

    - А как ты, я могу называть тебя на «ты»? Ведь я старше.

    - Да. – Коля сглотнул так, будто бы у него страшно болело горло.

    - А как ты очутился в сорок первом! Это подвластно твоему пониманию?

    - Это другое дело. Как мама здесь? Она нас слышит? Видит?

    - Нет.

    - Как же она здесь…

    - Её здесь нет.

 

 

 

                                                                         132

    - Но я вижу её, я чувствую её присутствие!

    - Подойди к той, что ты видишь, к той, присутствие которой ощущаешь!

    - Я. Я не могу! – Николай медленно пятился назад, до тех пор пока не почувствовал за своей спиной дыхания Карла Генриховича.

    - Теперь понимаешь, почему я признался тебе в том, что со мной тоже произошло нечто подобное, и почему происшедшее я назвал бедой.

    - Не совсем.

    - Николай. Мама сидит за столом. Не можешь побороть страх? Места здесь достаточно, помещение довольно просторное, обойди стол. Зайди сзади. Убедись что это иллюзия её присутствия. Только лишь. Пусть болезненная, пусть не вовремя, но ты виноват в ней сам. Никто кроме тебя! После ты получишь объяснения, доказательства. Как угодно.

    Николай обошёл стол. Медленно, будто подкрадывался к неописуемой красоты бабочке.

    Мама за столом продолжала укоризненно качать головой и щуриться, лишь до того момента, пока Николай не оказался у неё за спиной. Теперь видение исчезло и лишь Потоцкий, извивался как раненая кобра за мглистой пеленой, неким дымным занавесом, разделившим комнату надвое.

    «Неплохая голограмма!» - подумал Коля, обойдя комнату ещё раз и вернувшись на прежнее место.

    Теперь посреди комнаты находился лишь стол, покрытый красной скатертью. Призрак матери растворился, будто бы его и не существовало.

    Николай вопросительно взглянул на завкафедрой.

    - Давайте выйдем, - предложил тот.

    Коля охотно повиновался.

    - Карл Генрихович, можно..? – Произнёс Николай, очутившись за дверью.

    - Нет. Нельзя Николай! Я обязан предоставить вам объяснения. Я должен продемонстрировать, разъяснить вам систему. Принцип её работы вы обязаны усвоить. Ведь это моё открытие! Авторского свидетельства на своё изобретение мне не получить, ведь практической пользы от него никакой! Но! «Мы с тобой одной крови!», как говорили незабвенные герои классического мультфильма, и друг от друга, ничего скрывать не должны!

    - Что мне делать?

    - Видите глазок на двери?

    - Да. Вижу.

    - Ничего более того вы делать не должны, ах, прости – ты! Позабыл совсем про уговор. Коля, просто загляни в глазок, после того как я войду в комнату и закрою за собой дверь. И если что-то очень сильно тебя в увиденном напугает, постарайся побороть страх и не отрываться от глазка! Обещаешь?

    - Да. Обещаю!

    - Ну и правильно! Иначе ничего ты не поймёшь и ничего тебе объяснить я не смогу.

 

    Еврей перекрестился! Вполне достойно, скорбное выражение лица приняв. Еврей явный, перекрестился. Осенил себя трехперстным крестом. Православным! Осенил и вошёл в комнату.

    Коля прильнул к глазку.

 

    Потоцкий стоял в поле зрения, возле стола. Но не скромного, обеденного, крытого красной скатертью за которым сидела мама, а перед длинным, персон на двенадцать,

 

 

 

                                                                          133

Крытым уже белой простынёй, да не одной, а как минимум тремя, сшитыми меж собою.

    За столом сидели трое. Девушка лет четырнадцати-пятнадцати, верх прикрыт, нога голая обутая в лиловый кроссовок на стол заброшена. Опускала девушка руку куда-то под стол пустую, вынимала, держа в ней платок белый, кружевной, кровью обагрённый. Бросала платок за спину и всё повторялось снова. Рука опускается, поднимается – в руке платок. Платок в крови.

    Мальчик. Маленький совсем. Этому – лет семь. С натяжкой – восемь.

    Тут ещё хуже! Мальчик голову свою склонял к столу. Затылок бритый демонстрировал. Волос на затылке и нет почти. Пух. Щетина. И лопался вдруг затылок, расходилась кожа, кости черепа, со свистом, будто трепан сверлил юную голову тоже расходились, и выпадал на скатерть белую багровый мозг, распухший гнойными извилинами и пузырями. И пузыри те лопались, и лился гной, пятная скатерть. Но выпрямлялся мальчик, разгибался над столом, откидывался на спинку невидимого стула и пропадала кровь на скатерти, и гной чудесным образом линял. Мозг растворялся. И вновь всё. Всё спустя мгновение повторялось.

    Женщина с серым лицом. Грудной ребёнок в руках. Плачет женщина, а вместо слёз – кровь. И всё! Третья.

    Потоцкий, стоя на коленях, рыдал в голос. Вилось вокруг него бесчисленное количество мух, ос, скакали кузнечики и лягушки наши обыкновенные, крысы изуродованные скальпелем и с виду невредимые, вот только с мутными, мёртвыми глазами. Мыши лабораторные, тучи комаров, клопы, рыбы разной масти и размера трепыхались на бетонном полу. Балаган смерти!

    Что-то вроде!

    На противоположной от двери стене комнаты, проецировался будто бы старый любительский кинофильм. Немой. С восьмимиллиметровой плёнки. Местами чёрно-белый, местами цветной. Страшные картины! Виды мясокомбинатовской бойни. Стержень под смертельным напряжением. Конвейер смерти! Грустные глаза, да даже не грустные, святая обречённость, но не безразличие. Тень тревоги. Движущаяся лента из плотной резины. Стоящие на ленте животные. Глаза у животных – человечьи.

    Скользнёт по голове рогатой тот самый стержень под смертельным напряжением. С треском, хрустом, искрами, дымком, которые садистам так приятны – и хана голове, конец душе говяжьей! Зато мяса!!! Прорва!

    Дальше свиньи. Ну, свиньи – они свиньи и есть! Тупорыло, строем по транспортёру! Как в паркеровской «Рink Floyd, the Wall». Там дети – тут свиньи. А, в сущности, какая разница для профессионала-то. Всё одно фарш на выходе. Главное успеть! Главное перемолоть! Нас блядь, не догонят!

    Сосиски, сардельки, грудинка, розовый бекон, перчёное сало, отбивные, эскалопы, фрикадельки наконец. Мясо!!!

 

    Помнить-то об этом зачем? Человечество во все времена жрать хотело! И скотину, хоть кормило, продлевало никчёмное её существование, ради ЖИЗНИ НА ЗЕМЛЕ!!!

 

    Папуас папуасу, друг. Товарищ. И… корм! Тоже вариант.

 

    Человек хищен и плотояден. Сие известно с незапамятных времён. Так чего же Потоцкий то, так страдает? Помнить об этом зачем?

 

 

 

 

 

                                                                          134

    Коля рванул дверь, вытащил Карла Генриховича в холл и пару раз энергично хлестнул его по щекам. Тот вроде начал приходить в себя. Дико вращал глазами с полминуты, после подскочил, высморкался неуместно и вновь заплакал.

    - Ну, теперь-то Николай, вы поняли? – сквозь всхлипывания проскулил он.

    - Не совсем, - отозвался Коля.

    - Николай. Простите меня! Пожалуйста! Если сможете. Но вы сможете, я почти уверен!

    - Это ещё почему?

    - Мы с тобой одной крови!

    Николай на секунду задумался, засомневался по поводу наличия в своих жилах хоть капли еврейской крови. Но Потоцкий пустив особо жирную нюню, в виде сопливого пузыря, мигом рассеял все сомнения.

    - Вряд ли, - произнёс Коля и для обеспечения наилучшего результата в деле успокоения завкафедрой, пару раз дополнительно, от души, вломил почтеннейшему Карлу Генриховичу по сусалам.

 

    В комнаты «1941» и «1944! Заходить покуда не стали. Хватило «Private». Потоцкий расшифровал тайник, тут же, в холле. За силовым щитом нашёлся схрончик, содержавший «Hennessey», «Путинку» и «Столичную», а также банку икры «Камчадал», сырокопчёную «Московскую» и серый, консервированный бундесверовский хлеб, который никак не катил ко всему вышеперечисленному. В недрах тайника, к счастью обнаружилась и испанская жестянка с оливковым маслом, заменившим сливочное или суррогатный маргарин.

    «Московская» - после всего увиденного в глазок, почему-то стала вызывать у Николая стойкое отвращение. Хотя рыбок, тоже было жаль.

    - Николай, - дрожащим голосом произнёс Потоцкий. – Будьте добры, захватите всё это с собой.

    - А что это?

    - Холодильник!

    Тут только, Николай заметил ещё одну дверь. Рядом с аркой, входом в тоннель, из которого они вышли в холл. Карл Генрихович направился прямиком к ней. «Сколько же ключей помещается в его карманах?» - задал себе вопрос Николай, косясь на брюки Потоцкого.

    Завкафедрой отворил дверь, за которой обнаружилось, достаточно просторное помещение, напоминавшее станцию метро «Академическая» в миниатюре. Схожая отделка стен, сводчатый потолок, арки из полированного алюминия.

    - Как на «Академическую» похоже, - не удержался Николай.

    - Скорее на московскую «Маяковскую», я ведь москвич, - отозвался Карл Генрихович.

    В центре зала, размещался большой телевизор, против экрана, стояли два широких, мягких с виду кресла и низкий журнальный столик.

    Потоцкий, ловко откуда-то извлёк два больших стакана для виски и складной охотничий нож.

    «Неужто тоже из карманов?» - подумалось Коле.

    - Добро пожаловать в мой домашний кинотеатр!

    - А что это вообще за подвал? В смысле, каково его истинное назначение? – садясь в кресло, спросил Николай.

    - Бомбоубежище.

    - Я так сразу и догадался.

 

 

 

 

                                                                         135

    - Только несколько необычное, странное бомбоубежище. Я наткнулся на него случайно, когда расчищал больничный подвал. Когда организовывалась на нашем отделении кафедра, потребовались дополнительные помещения, под кладовые там, некоторое оборудование разместить. Обратился я к главврачу, он нам подвальчик этот и отдал.

    - И что же здесь было раньше?

    - В подвале то? А ничего! Хлама всяческого по колено, мебель поломанная, матрацы, автоклавы старые, биксы, бельё ветхое…

    - Нет. В бомбоубежище что было?

    - А про бомбоубежище, никто кроме нас с вами и ещё пары лиц, ничего я думаю, не знает. Подвал-то тот долгое время оставался для нас тайной за семью печатями. Бронированная дверь – вечно запертая изнутри. Провода. То ли сигнализация, то ли связь. Бог знает. Ходили слухи, что там размещена резервная резиденция городского правительства. Кто-то говорил, что секретный «ящик». Но что там было на самом деле, никто. Даже главный врач не знал.

    - И как же подвальчик-то рассекретили? – срывая пробку со «Столичной» поинтересовался Коля.

    - Главврач отмалчивается. Всё опять-таки на уровне слухов. Говорят, что заявились к нему из Минобороны и торжественно вручили ключи, стребовав за то ящик коньяку. Главврач, не будь дурак, отправил по оставленному адресу, коробку дешёвого бренди местного разлива, когда ключики уже лежали у него в сейфе.

    - Так что же было в подвале?

    - Я ведь сказал – гора хлама. Ничего особо интересного. Интересное нашлось позже. Когда я в одиночку расчищал эти Авгиевы конюшни, случайно напоролся на лаз в стене прикрытый вентиляционной решёткой. Замочек, которым та решётка была заперта, меня смутил. Здоров уж больно.

    - А почему в одиночку? Помощников разве не нашлось?

    - Не нашлось! Заставь кого-нибудь! Попробуй! От звонка до звонка и к дому! Зарплата-то у нас, сам понимаешь! Да это и к лучшему. Из этого вот бомбоубежища, есть ещё пара выходов. Один ведёт в вентиляционную шахту метро, на перегоне между «Василеостровской» и «Приморской», другой здесь, в больнице, но оба замаскированы мною с надлежащим тщанием.

    Выпили. Закусили.

    Потоцкий включил телевизор. Шла какая-то мыльная опера южноамериканского происхождения. Кнопка «mute» на пульте, частично исправила ситуацию. Включённый телевизор, конечно же, был совсем не нужен, но нужен был некий фон, на который при случае, можно было бы переключить внимание. Именно поэтому Карл Генрихович не стал листать каналы.

    - Как я успел заметить, - проговорил Коля с набитым ртом, роняя икру на брюки. – Как я успел заметить, вам есть, что маскировать.

    - Совершенно верно. Это хорошо, что и вы это заметили. Обнародуй я свои исследования, подобия взрыва не избежать.

    - Однако, всё-таки хотелось бы узнать, что собственно вы мне продемонстрировали, - наливая по второй, произнёс Николай.

    Потоцкий выпил не закусив, на минуту задумался, откинулся в кресле, неторопливо закурил, прежде чем начать свой рассказ.

    - Как я уже говорил – родом я из Москвы. Родился, рос там, там же окончил школу и поступил в МГУ, на факультет журналистики. Всё детство и юность, я страдал массой комплексов. Чем они были вызваны, я точно сказать не могу, хотя лично у меня, предположений уйма. Наверняка свою роль сыграла и моя национальность. На евреев ведь

 

 

                                                                         136

всегда смотрят искоса, то ли с завистью, то ли с подозрением. Родители мои также подбросили зёрен будущих комплексов на мою благодатную для их роста и развития почву. Отец – преподаватель рисования в средней школе, мать – цирковая художница. Атмосфера в нашей семье царила удушающая. Отец, приходя вечерами из школы, молчал до отбоя, смотрел в истрёпанные альбомы репродукций или читал позавчерашние газеты. А по выходным, с самого утра напивался в дупель и всё равно молчал. Мать не реагировала. Я оказался единственным и последним, увы, ребёнком в семье. Вы представляете Николай, что значит единственный ребёнок в еврейской семье?

    - С трудом.

    - В еврейской семье детей должно быть много. И приходить к ним должен еврейский дед Мороз, со словами: «Покупайте детки, подарочки». Отец твёрдо был убеждён в этом. Памятуя о том, что сделали с нашей нацией истинные арийцы, отец верил, что многодетность в еврейских семьях, поможет нам избежать полного исчезновения. Отец верил – остальные слабо. Ведь вы помните кто виноват в гибели той, прежней России. Кто выпил всю воду из крана и кто поссал туда, если она всё же есть в кране.

    - Сколько время? Два еврея!

    - Вот-вот. Роды у матери оказались трудными. Сказались военные будни. Постоянный страх. Боялась немцев – вдруг придут к ним, в тихий пригород Свердловска, боялась своих, ну и так далее. Постоянные болезни. Дизентерия, редкий в тех краях тиф. Тяжёлое возвращение в Москву из эвакуации. В итоге на свет я всё-таки появился, но суждено мне было стать единственным ребёнком в семье. А единственного ребёнка в еврейской семье, когда становится окончательно известно, что он единственный, растят с применением политики кнута и пряника. Причём в прямом смысле этого выражения. Скрипка? Обязательно! Точные науки? Непременно! А во дворе пацаны, причём не все, сплошь русские, в футбол гоняют. Сегодня так, завтра так, послезавтра. А комплексы растут и множатся. Укрепляются. Вскоре я и сам стал избегать шумных компаний, общества своих ровесников. С головой ушёл в книги. Появился страх перед большими скоплениями людей. Как ненавидел я демонстрации в Первомай и годовщину переворота. Я стал бояться как больших, так и маленьких замкнутых пространств.

    - Клаустрофобия? – брякнул Николай первое слово, пришедшее на ум.

    - Не только. Этих фобий у меня зародилось несчётное количество. Я даже всех их названий, честно говоря, хоть и будучи врачом, не вспомню. Пытался я с ними по мере сил, конечно, бороться, но честно сказать, не совсем успешно. Но на сложный факультет, где требуется в будущей профессии умение общаться с людьми разных категорий, я, как ни странно поступил очень легко. Стоит ли говорить о том, что продержался я там ровно год, да и то, год этот показался мне вечностью адской. Я перевёлся на исторический. Но и там надолго не задержался.

    - Я всю жизнь мечтал стать историком, но как-то вот не сложилось, задумчиво проговорил Коля, занимаясь третьей.

    Карл Генрихович, щедро поливал оливковым маслом бундесверовскую резину, высокопарно именующуюся солдатским «бротом».

    - Что поделаешь?! – вздохнул Потоцкий. – Не всем мечтам суждено сбыться. Кстати Николай. А чем вы занимаетесь?

    - Да это неважно, - отмахнулся Коля.

    Потоцкий настороженно прищурился, глядя на Николая, но спустя секунду, морщины на его высоком лбу разгладились, и лицо приняло прежний, благодушный вид.

    - Был у меня приятель. Именно так. Не друг, а приятель. Ещё в школе. Тоже еврей, но слабо похожий на меня. Это возможно и сближало нас чем-то. Окончив школу, он почти

 

 

 

                                                                          137

сразу переехал в Питер, к каким-то своим дальним родственникам. Устроился в торговый флот, каким-то чудом, и наведывался в Москву достаточно редко, что не мешало нам видеться с ним в каждый его приезд и подолгу беседовать в кухне, за бутылочкой, по ночам. Он всё восхищался Ленинградом, красотой его, интеллигентностью, вежливостью, приветливостью населения. И водка там лучше, и колбаса вкуснее, и хлеб. И заработок на каждом шагу. Да и евреям живётся получше, отношение к ним помягче. А у меня университет не окончен, три года осталось, я в «академическом», без работы, без зарплаты. А после что? Распределение в пыльный архив или столь же пыльный и скучный запасник какого-нибудь музея революции города Задрайска? И никаких перспектив! Озадачил он меня. Поломал я кудрявую свою голову с недельку, а после забрал окончательно документы из альма-матер, узелочек связал, да и махнул на берега Невы. Помаялся месяцок дворником. Обжился в дворницкой своей квартирке, а после поступил в медицинский. Тоже кстати легко. Тут-то и осенило меня в первый месяц учёбы, что медицина – это моё! Медицина оказалась чертовски интересной наукой и искусством одновременно. Начинать пришлось с нуля, но я увлёкся. Особенно привлекала меня в то время хирургия. Дополнительные лекции, факультативы – все мои! Чёрная работа практиканта – тоже! Говаривали: «Врач от бога! Жаль только еврей!». В Ленинграде я заметил к евреям отношение то ещё! Соврал приятель мой. Ничем Москвы не лучше. Где-то хуже даже. Правдой оказалось лишь утверждение о необычайно вкусных водке, колбасе и хлебе. Да… забыл ещё мороженое, на него я тратил, чуть ли не половину своей стипендии. Вторая половина уходила на книги и скромный быт в общежитии. Вскоре появился и небольшой дополнительный приработок. Уроки скрипичного мастерства помню, давал ученикам музыкальной школы. А школа носила имя великого Мравинского. Пригодилась муштра семейная. Я вообще много чего умел. Помню, рисовал недурно. Однажды, даже макетчиком в Музее Артиллерии, Инженерных войск и войск Связи подрабатывал. Помните Коля, там макет сожжённого здания Рейхстага в одном из залов?

    - Как не помнить!

    - Так вот, купол – моя работа! Да и много чего другого по мелочам. Закончил я медицинский с «красным»! В армию по здоровью не взяли, но военнообязанным сделали. Как же, медик! Стало быть к нестроевой службе, в военное время годен! Распределение я получил вот в эту самую больницу.

    - Имени лысого и картавого, тогда ещё, если мне не изменяет память!? – сворачивая шею «Путинке» прервал Потоцкого Коля.

    - Именно. Но попробовали бы мы тогда, хоть заикнуться, что больница сама по себе не соответствует высокому имени, которое носит. Хотя, вполне соответствовала! Сначала поработал на отделении травматологии, после его возглавил. Ординатура, аспирантура. Отбился, защитился. Тему удачную, интересную, новую нашёл. Образовалось отделение нейрохирургии. Пролез не без мыла туда. Это моё! Через пару лет возглавил и это отделение. Вот по сей день и являюсь заведующим.

    - А выше не хочется?

    - Нет. Не хочется. Да и некуда выше.

    - Что ж. Хорошо, - Николай начинал пьянеть. Жара, усталость и пережитое, сказывались на способности соображать. Хотя пока и не очень сильно.

    - Да не совсем хорошо конечно. Проработав пять лет, я понял, что меня всё-таки больше привлекает психиатрия. Причём, военная психиатрия. Пообщался я с ветеранами Второй Мировой, Афганской и Чеченских войн. Неофициально конечно пообщался. И понял, что вот тут-то и зарыто для меня самое интересное. Самое моё! Взять хотя бы то, что в той

 

 

 

 

                                                                         138

или иной степени, все эти люди страдают ксенофобией. Той самой болячкой, через которую прошёл и я, пока мне не удалось самоутвердиться. Как врачу хотя бы даже, а не как личности. Я тоже пытался отгородиться от окружающих. Такая же история и с ветеранами. Ну, с Великой Отечественной – всё ясно, а вот с «Афганом» и Чечнёй – сложнее. Там ведь как? С сорок первого по сорок пятый – локально мобилизованные – капля в море! Но подумайте! Какой процент добровольцев! Люди ведь поверили в то, что идут защищать своё! Причём таких случилось большинство. Писано про это, переписано. Возвращались с победой! Полным осознанием своей правоты. И наше паршивое обращение с пленными и зверства не хуже фашистских на освобождённых территориях, где-то маскировались, где-то попросту замалчивались. Те, кто их вершил, в чём-то может быть и справедливо полагал, что творимое им – месть! Мол, не мы первые начали! Всё лучшее фронту! Отступаем – народ понимает, поддерживает, помогает с силами собраться, подготовиться к решающему удару. Временно. Вот поднакопим злости и вмажем! Собрались! Погнали! Вмазали! Оккупировали сами же в свою очередь половину Европы. Хорошо! Победили! Освободили! Теперь ведь жить надо! Домой вернулись. Новый быт строить. Вождь и правительство в ещё большем авторитете! Случаи ксенофобии редки. Но стопроцентны у тех, кто вернулся инвалидом. Хотя и тут встречались исключения. Инвалид – но герой! Вот тебе почёт, уважение, льготы кое-какие и мотоколяска серпуховская, если руки целы. Какое никакое, но внимание. Тимуровцы наведываются! Друзья однополчане – флакон распить и юность боевую вспомнить заходят. Симпатичная сестричка регулярно появляется, колет кой чего. Горшок чист. Пенсия вовремя. Немаленькая! Девятого мая, первогодки на парад и демонстрацию вывозят и с открытыми ртами стоят. Подвигом твоим восхищаются! А тебя распирает гордость и сознание того, что не зря! Без ног остался не зря! Осколок – недалеко от сердца, за который медики наши браться побаиваются, а с возрастом он беспокоит всё сильнее, хоть ты с ним сроднился, он уже мясом оброс – не зря! Подвиг совершён! Жизнь прожита не зря! И невдомёк тебе, что доживи до девяностых – и всё!!! Конец тебе как герою! Но до девяностых ещё дожить надо. Но худо-бедно, ты и в девяностые ещё герой, хотя и поднадоевший всем своим героизмом, скупой слезой и никчёмной красной книжечкой. Как тут отгородишься от мира? Не до ксенофобии! Николай. Вы в армии служили?

    - Ну и как… - пожимая плечами и выводя неопределённые жесты правой рукой, в тягучем от дыма воздухе, попытался ответить Коля.

    - А я не служил. Но не могу никак понять, что с ней случилось?

    - Продали! – еле ворочая заплетающимся языком торжественно, насколько возможно провозгласил Николай.

    - Ну не всю продали. Кое-что осталось. Я не в том смысле. Ведь армейские традиции унижения первогодок, тамошние нелепые, но в чём-то справедливые, неуставные, как их называют отношения, существовали всегда, но такого резонанса на гражданке не обнаруживалось раньше! Замалчивалось? Чушь! Шила в мешке не утаишь! Теперь же, основная причина откосов, самоходов и откровенного дезертирства – страх перед столкновением с дедовщиной и произволом командования. Страх перед собственным бесправием. Беспомощностью. Далее отстранение, замкнутость, безразличие. Одним словом – ксенофобия. Создание образа врага! А в сущности, где эти враги, как они выглядят? Сидят они в бедных, больных ксенофобах, и никакими средствами их оттуда не выкурить. А я вот решил попробовать! И результаты есть! Впрочем, я полез в дебри, где недолго и заблудиться. Не мне, нет! Я в том превосходно ориентируюсь. А вот за вас Николай, я поручиться не смогу.

 

 

 

                                                                          139

    - Хороший коньяк, - любуясь невзрачной этикеткой, сказал Николай. – С ног валит, а голова ясная!

    - Я вплотную занялся исследованием этих растреклятых комплексов. Отчего они возникают? С чего у одних их больше, у других меньше? Почему некоторые избавляются от подобной напасти, а другие уносят её с собою в могилу?

    - И каковы результаты всё же? – осведомился Коля, запуская ложку в икру.

    - По части комплексов и фобий, ровным счётом никаких. Но кое-что мне улыбнулось. Степан Игнатьевич рассказывал вам историю о внезапном появлении в городе Урицкого и Антонова-Овсеенко?

    - Карл Генрихович, всё-таки обращайтесь ко мне на «ты», - попросил Николай.

    - Да конечно, Коля, простите. Так рассказывал?

    - Да. Рассказывал, но я считаю это полнейшим бредом безнадёжно сумасшедшего.

    - Зря, - завкафедрой скорбно покачал головой. – Ведь расскажи ты кому нибудь о своих похождениях, тебя бы тоже приняли за безнадёжно сумасшедшего. Различие лишь в том, что вы припёрли с собой свидетелей. Но и их конечно тоже, могут счесть твоими коллегами по безумию, или на худой конец неплохими актёрами. Но актёрство, каким бы хорошим не являлось, в конце концов, себя выдаёт.

    - Всё-таки вы мне не верите, - разочарованно протянул Коля.

    - Сейчас это не столь важно. Главное чтобы ты поверил мне. И даже не поверил, а понял всё! Всё что необходимо тебе понять. Досконально! Так сказать, заучили бы как стих, до последней запятой! Верно расставив акценты и соблюдя интонации!

    - Я попытаюсь, конечно, но честно признаться, пока что я, ни черта не пойму! Коньяк я думаю тут ни при чём. Я ведь не психиатр, и вообще не врач.

    - Прости Николай. Я и вправду плотно взгромоздился на своего конька и ноги застряли в стременах.

    - Может вопрос-ответ?

    - Давайте попробуем, - Карл Генрихович, соглашаясь, сильно хлопнул себя ладонью по ляжке. Эхо просторного зала повторило шлепок. – Как же я сам не догадался-то?

    - Первое! Что произошло со мной?

    - Рано! Пока нет смысла объяснять. Многое останется неясным.

    - Хорошо. Попробуем заново. Мама была жива? Немой упрёк адресовался мне?

    - Нет. Успокою сразу. Немой упрёк, адресовался, возможно, и тебе, но это было не сегодня. Прах твоей матери покоится по месту его захоронения, и не тревожим никем, равно как и тела тех персонажей, которых ты наблюдал рядом со мной.

    - Тогда что это за стереокино?

    - Всё просто и сложно одновременно. Помнишь старого, доброго английского сыщика? Во время его знакомства с доктором Ватсоном, между ними течёт беседа, ну когда Холмс демонстрирует химический опыт с осаждением гемоглобина?

    - Помню!

    - То, что случайное пятно на одежде – кровь, это доказывает, но не доказывает что это человеческая кровь. Далее. Продолжение беседы. Холмс приводит сравнение человеческого мозга с пустым чердаком, где много чего хранится. Помнишь?

    - Помню.

    - Абсолютно справедливо в той части, что у одного в мозгах бардак, у другого идеальный порядок. Но вот в чём загвоздка: на основании моих наблюдений, людям с хаосом в мозгах, сны зачастую, вообще не снятся. Что свидетельствует о здоровье мозга и всего организма в целом. Мозг во сне совершенно отдыхает. А вот людям с так называемым порядком на чердаке, где мысли, инструменты и воспоминания разложены по полочкам, снятся сумбурные, сюрреалистические сны.

 

 

                                                                          140

    - К чему это всё?

    - Не торопитесь! Наконец. Два часа ночи. Сцена в гостиной, когда Ватсон, разбуженный скрипичной какофонией, отчитывает Холмса, высыпает на язык порошок аспирина и обнаруживает в стакане с водой настоящий человеческий глаз. Холмс объясняет ему, что это один из объектов его экспериментов. Существует якобы мнение, что в последний момент, в зрачке убитого, остаётся изображение убийцы. Сыщик резюмирует в итоге – абсолютная ерунда!

    - Ну и что? Вы перескажете мне все диалоги Шерлока Холмса и доктора Ватсона?

    - Я почти согласен с автором этой теории, хотя и подозреваю в авторстве самого сэра

Конан-Дойла. Абсолютная ерунда! Касаемо зрачка человеческого глаза. Но в мозгу изображение отпечатывается! Это верно. И если бы Холмс умел извлекать образы из мозга, сохранять их каким-либо способом и впоследствии проецировать на экран, лондонская преступность была бы ему очень «признательна» за это. Человеческий мозг – идеальное хранилище информации. Память на лица, иностранные языки. Клубок воспоминаний. Это почти то-же самое, что винчестер компьютера. Только там информация может пропасть бесследно при воздействии магнитного поля, ошибки пользователя. Хвосты остаются, но восстановление слишком трудоёмко и не всегда помогает.

    - Человеческий мозг, ведь тоже можно вывести из строя и начисто стереть нужную информацию?

    - Можно. Существует масса способов! Это и происходит естественным путём по мере старения организма. Но имеются и нюансы. Старики иногда впадают в детство. Вспоминают цвет своих первых игрушек, первые ссадины и царапины, запахи, вкусы и так далее. Где? В каких потаённых уголках мозга дремлет эта информация и почему она вдруг, потом неожиданно вылезает наружу? Вы ведь хорошо помните свою маму?

    - Конечно! Помню прекрасно. До болезни, во время. Помню, как нашёл её мёртвой в кухне.

    Слёзы, собравшиеся в уголке глаза, слева, у переносицы, неприятно щекотали веки, готовые прочертить мокрую дорожку по щеке. Николай часто заморгал и потёр глаза кулаком.

    - Помните Коля! – Потоцкий увлёкся и вновь резко перескочил на «вы». – Вот-вот. Как я заметил до мельчайших подробностей. Но почему мать смотрит с упрёком, почему взгляд её подёрнут непроходящим гневом? Она что, была вечно вами недовольна?

    - Наверное, не мной, жизнью скорей всего. Так! Постойте! – Николай вскочил. Кресло с шумом втянуло воздух под глухую обивку. – Вы хотите сказать что…

    - Хотел и скажу. Образ вашей матери, был вызван из ячейки вашей памяти. Вызван и визуально представлен. Заметьте, не материализован, а именно что представлен.

    - Но мне показалось, что я чувствовал её дыхание, тепло тела, запах её волос.

    - Только показалось Николай! Только показалось! Но я уверен, что это возможно. Я даже путь знаю! И у меня всё готово, для того чтобы провести этот эксперимент. Только вот кроликов подопытных не достаёт…

 

                                                                         V

 

    Как по мановению волшебного жезла, из недр кресла занятого Карлом Генриховичем, возникла очередная бутылка «Hennessy», посолидней, теперь уже V.S.O.P. Безжалостно, была сорвана пробка и янтарная жидкость, упокоилась на время в бокалах.

 

 

 

 

                                                                          141

    В мае 2000 года, работники Петродворцового ЗАГСа, были поражены количеством заявлений на регистрацию и расторжение браков. Рекордное число брачных свидетельств было выдано за этот месяц.

    Люди знакомые день-два, редко больше, в рекордно короткие сроки принимали окончательное решение и стремились официально оформить свои отношения. Семьи, готовившие себя к разводу годами, копившие ненависть и отвращение друг к другу, приобретавшие нервные болезни, но терпевшие, вдруг, махом единым решали покончить с существующим положением.

    Вот гражданин Иванов, вместе с гражданкой Ивановой, в девичестве Сухановой, расторгли брак, длившийся двенадцать лет. На попечении гражданки Сухановой (в замужестве Ивановой), остались двое несовершеннолетних детей. Сегодня же, на тот стол, откуда было взято свидетельство о расторжении брака, легли заявления от гражданки Сухановой (в замужестве Ивановой) и гражданина Сидорова. Оба с просьбой зарегистрировать брак! Вчера! Сегодня!

    Ни единого свидетельства о смерти не было выдано Петродворцовым отделом записи актов гражданского состояния в мае. Ни одного свидетельства о рождении. Браки! Разводы! Браки! Разводы! Единственный уцелевший в Петергофе кинотеатр, бил в мае рекорды по сборам. Туристам было тесно в парках. Местные влюблённые пары теснили их. Полки секс-шопа, тоже единственного в городе – опустели. В видеопрокатах требовали эротику. Аптеки спешно заказывали противозачаточные средства. Цветов ни в киосках, ни на рынке не сыскать! Петербургский город-спутник окутал сладкий туман всеобщей любви.

    Минул май, и всё вернулось на круги своя. И вновь выписывались свидетельства о смерти и рождении. И демографического взрыва, что странно, не последовало. Ну и, слава богу!

    Мистика? Напротив! Всё просто. Элементарно! С 1-го по 31-е мая, в Петродворцовой горбольнице, на отделении неврологии, консультировал больных, кандидат медицинских наук, Карл Генрихович Потоцкий. Столичная знаменитость! Консультировал, изредка, в нетяжёлых случаях оперировал, самолично проводил обследования, причём добился того, что обследования эти носили характер, едва ли не тотальной диспансеризации.

 

    - Вы хотите сказать, что мы встречались с вами, когда я отлёживался в больнице с сотрясением мозга? – спрашивал Коля, нарезая лайм. – Но я ведь совсем вас не помню!

    - Зато я помню вас Николай! Помню прекрасно и мне также известны некоторые подробности вашей жизни после выписки. Ведь вы помчались во дворец бракосочетания 19-го, в обнимку с соседкой Машей, соблазнив её на Ольгиных прудах 18-го. Что это за чувства вдруг в вас пробудились? Ведь вы её раньше, даже не замечали?

    - Сам не пойму. Я ей в детстве глубоком жизнь спас. А в ЗАГС побежал. Верно! И если бы тамошние канцелярские крысы раньше времени не закончили работу, а я поутру не встретил замужнюю одноклассницу, в которую был влюблён когда-то, то чёрт знает, чем бы всё это закончилось.

    - Не жаль бедную девушку?

    - Не жаль! Через месяц, она благополучно вышла замуж за внука нашего дворника, темпераментного кавказского парня и уже кучу детей ему нарожала. Внука дворника жаль!

    - Знать судьба!

    - Наверное. Кстати доктор, а чем вы нас там всех облучали-то?

 

 

 

 

                                                                          142

    - Лично я ничем. Параллельно с консультированием рядовых больных, имея громкое имя во врачебном окружении, мне приходилось консультировать и военных психологов. Ежедневно, выходя из больницы, я добирался автобусом до Стрельны, входил в здание корабельной архитектуры, миновал коридоры и лестницы, примерно, так как мы с вами недавно, и за мной наконец, закрывалась похожая на наши, железная дверь с табличкой, предупреждающей о радиационной опасности. Бракоразводный и свадебный бумы в Петродворце – это не моих рук дело, да и не интересовало меня никогда массовое помешательство или наоборот. Тем более что расстояния, не позволяли мне идти на столь рискованные эксперименты. Своё открытие, я совершил здесь. Вот в этом зале похожем на станцию метро. В этих бункерах, которые вы имели удовольствие видеть в холле. Подвальчик этот до сих пор никто не рассекретил.

    - Так всё-таки. Цель ваших исследований?

    - Николай, вы Жюль Верна читали?

    - «Машину времени»?

    - Её родимую! И каково ваше мнение, может ли существовать подобное чудо?

    - Насчёт машины ничего сказать не могу, а вот то, что паровозы времени есть, это уж точно! Конечно, если все, то, что случилось не сон.

    - Не сон. Как это не прискорбно, но это не сон. Допивайте коньяк и готовьтесь к новым впечатлениям! То, что вам довелось увидеть, страшно, но есть оказывается вещи и пострашнее…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          143

 

 

                                                             Глава третья

 

                                                                           I

 

 

    Булыжник, коим был выложен внутренний двор замка, дымился. Разогретый палящим солнцем днём, вечером он отдавал своё тепло вселенной. Стражники зябко переминались с ноги на ногу, хотя ногам-то, как раз было тепло. Совершенно стемнело, и сырость забиралась под металл и кожу доспехов. Камни остывали быстро.

    Близилось время обхода, но никто из рыцарей не двигался с места. На сегодняшнюю ночь, все обходы были отменены личным приказом короля. Повара молча, сидели в кухне, боясь разжечь печь и приступить к приготовлению завтрака, боясь, лишний раз громыхнуть нечаянно посудной медью. Водовоз также заночевал в замке. Копыта его коня, при ходьбе выворачивали булыжник, а скрипучие колёса телеги с установленной поверх рамы бочкой, поутру, бывало, будили всю округу. Дёгтя на эту рухлядь не напасёшься!

    Где-то посреди залива пели в уключинах вёсла одинокой лодки, столь же одинокого возвращающегося с ловли рыбака. На болотах кричала выпь, а в конюшне редко ржали сонные кони.

    Звуков в природе не производимых человеком – предостаточно, но они всем привычны, не тревожны, незаметны как-то. Когда молчит человек, кажется что и природа затихает.

    Теперь в замке и окрестностях его, было необыкновенно тихо. Чудом воскресший принц Густав, отсыпался в собственных покоях. Тело, лишённое сознания и чувств, возлежало на широкой, дубовой кровати и две сиделки, зорко, в оба глаза, в тусклом, дрожащем факельном свете, следили за подрагивающими кончиками пальцев принца.

    Страшно было сиделкам, до холодного пота вдоль хребта – страшно! Они глупые, считали, что молодой принц разведал дорогу на тот свет и знаком близко с нечистой силой. Судя по помятому виду его, заключили, что побывал он в аду, а уж коли вернулся, стало быть, заключил сделку с самим дьяволом. А может и того хуже: не только душу ему продал, а сделался наместником нелёгкого на земле. Вот и лежит теперь тут почти бездыханный. Пропал как-то странно, странно как-то вернулся!

    Где-то наверху, скинув обувь, расхаживал по глубокому ковру из оленьих шкур, в спальне своей, король Эрик, тревожно прислушиваясь ко всякому шороху. Вода сочилась меж камней, гулко падали капли, ветви старого клёна царапались в окно. Потрескивали дрова в очаге, попискивали, возясь в сырых углах мыши, и шуршали крыльями голуби под кровлей, на чердаке.

    Сколь мучительно ожидание рассвета, когда неизвестность царит вокруг.

    Будто медный ковш уронили! Это сорвался с головы задремавшего глашатая огромный железный рупор. Улетел в ров, смявшись. Прогрохотал по камням отвесной стены. Глухо выругавшись, Эрик присел на краешек кровати. Вгляделся в портрет жены. Неузнаваемо, в зыбком свете факелов было милое лицо этой женщины. Будто бы и не была никогда она прекрасной женой седого короля, не было их первой брачной ночи, после которой пришлось выставлять на всеобщее обозрение, огромную простыню с пятнышками алой крови посередине, свидетельством прежней невинности супруги короля. Королевы! Будто бы не было всеобщего ликования и трёхдневных пиров по случаю рождения сыновей. Не было печальной смерти и мрачных похорон. Будто бы ничего прежде не было и самой жизни тоже, и лет правления и надежд и покаяний. Ничего! Была лишь сырость каменных стен и вечно серое небо снаружи. Не звёздное, не голубое, осиянное солнцем, а серое, мрачное, когда из тяжёлых туч сочится дождь или назойливо как мошкара вьются снежинки. Серый камень, серое небо, серая жизнь…

 

                                                                           144

    Утро изменило всё. Глашатай умудрился каким-то чудом извлечь почти не повреждённый рупор со дна рва и теперь выпивал последнее из положенных ему утром сырых яиц. Глашатай морщился. Сырые яйца были ему явно не по вкусу. Радостно заржали кони. Выпь замолкла. И небо обмануло всех. Солнце преобразило мир залив его желтизной. Даже мрачный замок, пугавший путников ночью своей каменной громадой и пустыми, чёрными глазницами окон и бойниц, уже не выглядел таким страшным, грозным и неприступным. Стоит, казалось, постучать в ворота, слегка, тихо-тихо и они гостеприимно распахнутся, впустят внутрь любого, кому необходим стол, кров и постель.

    Король заснул, и сон его выздоровел. Стал глубоким и спокойным, а принц начал приходить в себя.

    Сперва, одна из бодрствовавших сиделок, заметила дрожание век. Затем принц открыл ещё ничего не видящие глаза и испустил протяжный стон. Попытка его приподняться на локтях, не увенчалась успехом, и он бессильно рухнул на подушки. Язык также не пожелал слушаться Густава и вместо слов, изо рта его донёсся булькающий звук.

    Через четверть часа, одна из перепуганных сиделок, отправилась будить короля.

 

                                                                         II

 

    В слабо освещённом торце зала, обнаружилась ещё одна металлическая дверь. На этот раз Потоцкий не стал перекапывать необъятные карманы. Дверь была снабжена кодовым замком, а сразу за ней оказался наклонный ход, по дну которого пролегала неширокая лестница. Примерно на середине спуска, сбоку в стене, открылся боковой проход, забранный надёжной решёткой. Николай вгляделся в сумрак и различил отливающие зелёным рельсы.

    - Что это?

    - Тоннель метро. Это перегон между «Василеостровской» и «Приморской», я ведь уже говорил. Дальше – такой же лаз в параллельный тоннель, а за ним ход в резервный.

    - Господи, - воскликнул Николай. – Нор-то сколько! Сплошные пустоты под городом!

    - Нет. Что вы!? – усмехнулся Карл Генрихович. – Питер не самый подкопанный из городов. Кстати. Вы ничего не слышали о так называемом «Метро-2» - это линия метрополитена стратегического назначения, якобы существующая в Москве.

    - Нет. Не доводилось слышать.

    - Ну, это уже малоинтересно. В интернете выложена даже схема этой ветки. Секрет перестал быть секретом. Слухи развенчаны. Доказательства налицо. Интереснее другое. В Петербурге, существует нечто подобное. Вы хорошо знаете Московский район?

    - Ну, худо-бедно.

    - В Московском районе, есть Московская площадь, несомненным украшением которой является Дом Советов, строительство которого началось ещё до войны. Достроить его тогда не успели, но после снятия блокады, работы, хоть и медленными темпами, но поползли. К сорок седьмому году, строительство закончилось, а летом, в городе продолжили строить метро. Первая, «Кировско-Выборгская» линия, следом вторая «Московско-Петроградская». Первую линию из восьми станций открыли в пятьдесят пятом, далее, вплотную занялись второй. Начало она брала от Невского проспекта, и на юг. «Парк Победы», «Московская» а вот дальше «Звёздная». Новостройки! Дома как поганки из земли прут, а с транспортом наземным, как всегда худо. Так вот. Расстояние от «Московской» до «Звёздной» - смехотворно. Пятнадцать минут пешком. Километра два, два с половиной. Поезд метро, следуя со средней скоростью 60- 70 километров в час, преодолевает его за две минуты. Однако! Время в пути оказывается гораздо большим. Спрашивается почему? Путь делает петлю! Он что-то обходит! Я как-то прокатился

 

 

                                                                          145

поздно вечером, в пустом составе, в последнем вагоне. Все повороты, уклоны и подъёмы из последнего вагона, просматриваются превосходно. Пришёл к выводу, что помимо крюка, состав ещё и ныряет на порядочную глубину. Причём не один раз. Спрашивается зачем? С грунтом там, вроде бы всё в порядке. Подземных, равно как и наземных речек нет. Начал копать и докопался до отрывочных сведений, скорее никем не подтверждённых, но и никем не опровергнутых слухов.

    Прошёл состав, осветив лаз и на время заставив замолчать Потоцкого.

    - Что выяснилось? – глядя на угасающий в глубине тоннеля свет, спросил Коля.

    - В подвалах Дома Советов, якобы существовала секретная лаборатория по разработке психологического оружия, действовавшая и в годы войны. Мощные стены, оказавшиеся не по зубам метростроевцам, заставили их, будто идти в обход, западнее. Также, я нарыл сведения о том, что от действующего тоннеля метро, есть ответвление, где-то в районе пути для оборота составов. Станция «Московская» некогда была конечной. Ответвление это, замаскировано под тупичок, предназначенный будто бы для тушения возгоревшихся вагонов. Этот-то тоннель и тянется от «Московской» в сторону «Купчино», параллельно действующему. В «Купчино» выныривает из-под земли. Правда, не совсем. В подземном этаже электродепо, далее следует к аэропорту и оканчивается в подвалах Пулковской обсерватории.

    - Но ведь это только слухи, - недоверчиво произнёс Николай.

    - Да. Слухи! Но сильно похожие на правду. Да это и не вся история. В одной из бульварных газет, коих масса возникло в начале девяностых, промелькнула статья, напрямую касающаяся лаборатории под Домом Советов. В ней упоминалось о вентиляционном киоске во дворе. Будто бы, если тихой ночью, приложить ухо к решётке, то можно услыхать нечеловеческие стоны и крики несчастных подопытных психов, содержащихся в этой лаборатории. Стоит ли упоминать о том, что в одну из тихих, лунных сентябрьских ночей, я так и поступил.

    - И что?

    - И действительно услышал то, о чём так ярко живописала газета.

    - Ну а дальше?

    - Дальше? Где-то к концу девяностых, вентиляционный киоск исчез и теперь там совершенно ровное место. Уютный скверик, без всяческих признаков каких-либо строений. Вот так-то вот!

    - Эта газета, по-моему, попадалась мне на глаза, там ещё была статья о сатанистах, собирающихся в апрельские ночи, у странного камня возле кинотеатра «Зенит».

    - Да, и это тоже не выдумка, - произнёс Карл Генрихович, откидывая решётку, прикрывавшую вход в тоннель.

    - Нам туда? На рельсы? – удивился Николай.

    - Придётся, - ответил Потоцкий. – Помимо пары рельс, справа есть ещё и третий. Он под напряжением! Осторожнее!

    Потоцкий первым ступил на рельсы. Огляделся, прижал палец к губам. Прислушался. Убедившись в отсутствии приближающегося поезда, откинул другую решётку на противоположной стороне тоннеля. Вниз вела узкая лестница. Николай почему-то поймал себя на мысли, что беседа затянулась, он спускался под землю всё ниже и ниже, а ради чего? Карл Генрихович казался очень интересным типом, но и очень странным собеседником, да и во взгляде его, спустя несколько часов знакомства, всё ещё обнаруживалось что-то пугающее. Более того, видимо по мере приближения к конечной цели подземного путешествия, Потоцкий возбуждался всё более и изредка, выражение лица его становилось дьявольским в отраженном от стен свете фонаря. Тонкие губы приподнимались, обнажая почти волчий оскал. Ноздри раздувались, на лбу выступили капельки пота, а поросшие шерстью пальцы, походили на орлиные когти. Потоцкий

 

                                                                          146

видимо почувствовал, что Николаю не по себе, потому как, когда они спустились по лестнице и остановились перед очередной, невесть какой по счёту металлической дверью, он обернулся, широко улыбнулся (улыбка походила на демонстрацию клыков диким зверем, изготовившимся к прыжку), придал лицу максимально доброе выражение, что тоже удалось слабо, и почти ласково произнёс:

    - Ну что Коля? Вы готовы к встрече с удивительным?

    - Всегда готов! – отсалютовал Николай, не к месту помянув Пионерскую организацию.

    - Тогда вперёд! – торжественно объявил Потоцкий и, растопырив пятерню, упёрся в кнопки замка. – Кстати возвращаясь к Дому Советов. Линия фронта находилась совсем близко, город обстреливался регулярно, но в него не попал, ни единый снаряд! А почему?

    - Почему?

    - Немцы были дезинформированы о том, что в подвалах, да и на этажах, кое-где, содержится большое количество их военнопленных. Странное проявление человечности с их стороны, согласитесь. Вот потому и не стреляли…

 

    Помещение за открывшейся дверью напоминало кабинет флюорографии рядовой районной поликлиники. Тот же полумрак, резкое пятно света на письменном столе в углу. Вот только вместо рентгенустановки, в центре комнаты стоял агрегат совершенно неизвестного назначения. Рядом с белой пластиковой глыбой, на небольших приставных столиках, покоились включённые мониторы.

    Карл Генрихович повернул рубильник, включив общее освещение и похлопав чудо техники по белому боку, гордо задрав подбородок спросил:

    - Вы знаете что это?

    - Похоже на томограф, но вообще-то я плохо разбираюсь в медицинском оборудовании.

    - Почти угадали, - усмехнулся Потоцкий. – Это плод четырнадцати лет упорнейшего труда. Наблюдений, исследований, экспериментов, отказов себе во всём, порою даже в самом необходимом. Корпус действительно от негодного томографа. Первого, полученного нашей больницей. Всезнайки электрики, что-то напутали при подключении и новёхонький, дорогущий аппарат, сгорел, пустив вонючий дымок. Корпус не пострадал и вот я нашёл ему применение.

    - Так что же это?

    - Машина времени.

    - ???

    - Куда изволите? Не желаете ли, увидеть древнюю Москву? Или может быть приподнять стенку одного из универмагов? Ну-ну. Не превращайтесь в телеграфный столб! Не падайте в обморок! Это действительно машина времени, но не по Уэллсу! Залезши внутрь, переместиться в ту же самую древнюю Москву, конечно невозможно, но ощутить своё в ней присутствие – запросто!

    - Это как?

    - То, что вы видите перед собою, некий гибрид электросна и фабрики сновидений. По порядку: я уже проводил аналогию человеческого мозга с винчестером компьютера. Теперь проведу аналогию того же мозга с радиоприёмником. Какой-нибудь опричник царя Ивана Грозного, болтается по слободе летним днём. Погода прекрасная! Бердыш правда тяжёлый, но настроение от того ничуть не хуже. А вокруг красотища! Бабочки порхают, цветы благоухают, солнышко светит. Хоть картину рая с того пейзажа пиши! Всё это он видит, слышит, осязает. Мозг его, эту информацию воспринимает. Причём ведь дело обстоит как: видит он трещинку на камне, одном из многих, из которых сложена та самая слободская стена. Видит самую большую трещину, а на камне их миллион! Мозг, дабы не саморазрушиться, на этой самой трещине и концентрируется, концентрирует

 

 

                                                                          147

внимание стрельца, как животного о двух ногах. Созерцание трещинки – занятие совершенно бесполезное для любого человека, но трещинка есть, и взгляд сфокусирован на ней. Рядом другой камень, на нём тоже трещинка. Ну, трещинка и трещинка. Увидел и забыл. Но мозг обладает безграничными способностями к сохранению информации, а человеческий глаз безграничными способностями к восприятию этой самой информации. Если бы стрелец разглядывал все трещинки на камне, его мозг бы «коротнуло» и всё… Готов идиот! На самом деле всё устроено гораздо мудрее. Природа вообще мудра. Он видит бабочку. Та вспорхнула с цветка и улетела. Миг! Но информация о событии записана. Он  видит стену, мост, ворота. И так изо дня в день. И не он один. Эта информация. Изменяемая. Изменяющаяся. Мозг эту информацию фиксирует, опричнику оставляет необходимые сведения, например о камне, дабы тот об него не споткнулся. Необходимое – это цвет, очертания, звук. Но это лишь малая часть информации, которую глаз передаёт мозгу. Миллионы трещинок на камне, падающие капли росы, каждый взмах крыльев бабочки и траектория её полёта – всё это фиксируется глазом и обрабатывается мозгом. Вся информация не нужная для нормального функционирования организма, сбрасывается мозгом. Вопрос куда? В пространство? В пространство! Как радиоволна! Блуждает эта волна, блуждает, пока не притянет её некое устройство, которое воспримет переносимую ею информацию. Воспримет и сохранит надолго. На века. Мне почему-то показалось, что подобными устройствами могут являться, например камни, почва, деревья, наконец. Правда, деревья не самый надёжный носитель информации, но зато. Неплохой инструмент её передачи. Дерево умирает, но в процессе жизни, производит огромное количество семян. Поток кодируется в каждом семечке. Произрастает, множится, но окончательно не исчезает, поскольку из миллиона семян, хоть одно, но прорастёт. Мозг, являясь передатчиком, одновременно является и приёмником. Принимает всё, но часть отбрасывается за ненадобностью. Из-за невозможности обработать и применить. Раскрыть полностью. Нужен посредник. Необходимо устройство, облегчающее восприятие данной информации. И я его создал. Вот оно это устройство! Перед вами!

    Николай обошёл чудо вокруг и понял, что выпитого коньяка было недостаточно. Спьяну, вышло бы понятней.

    - Так как же работает ваша машина времени? Я до сих пор принципа не уяснил…

    - Принцип прост. Я погружаю человека в сон. Далее, моделирую его сновидения. Полностью отключаю мозг. Остаются лишь его функции необходимые для жизнедеятельности. Контроль над дыханием, сердцебиением, пищеварением и процессом обмена веществ. Способности мыслить и анализировать ситуации – нет! Человек не чувствует боли. Проникая в более глубокие слои мозга, возможно, настроить его, этот своеобразный приёмник, на приём и дешифровку информации передаваемой деревьями, камнями, почвой и так далее. Проще говоря – спящий в моей машине человек, смотрит на мир, глазами стрельца в слободе или древней Москве, солдата в окопе первой или второй мировых, матроса на каравелле Колумба. Ощущает запахи, и вкус, якобы вкушаемой им пищи. Чувствует боль от укола шпагой или занозы, и то и хуже, испытывает болевой шок при оторванной конечности или вспоротом животе, оргазм при половой связи. Всё реально. Только во сне. Но и проснувшись, человек всё это отнюдь не позабудет. Нет. Он уверует, что действительно побывал в прошлом.

    - Так сгонять можно только в прошлое? – закрыв, наконец распахнутый от удивления рот, спросил Николай.

    - Да. Ведь информация о будущем, будет записана только в будущем. Именно потому, моя машина времени, едет только в одну сторону. Понятно хоть малость?

 

 

 

                                                                          148

    - Карл Генрихович, вы умеете ездить по канату на моноцикле?

    - Нет. А почему вы спрашиваете Николай?

    - Я к тому, что тоже не умею, но если бы и умел, и вовсю циркачил на этом одноколёсном снаряде, то вряд ли бы с первой попытки обучил тому же и вас.

    - И что?

    - А ведь акробаты, эквилибристы – умеют и обучают! Ведь машину создали вы и попросту, вкратце, объяснили мне принцип её действия. Вот насколько объяснили, настолько и понятно.

    - Это означает, что разговора толком не получилось, - с плохо скрываемым разочарованием протянул Потоцкий. Теория провалилась. Может быть тогда, перейдём к практике?

    - Карл Генрихович. Я рассказывал вам всё, стараясь не упустить подробностей, и думаю, что не упустил. Как вы считаете, этот рыцарь печального образа, носящий имя Густав, из какой временной и географической точки?

    - Полагаю швед. А место действия – теперешняя финская территория. Выборг, Або, ныне Турку. Если не боитесь Николай – добро пожаловать! Если боитесь – не стоит…

    - Не боюсь.

 

    Спустя несколько минут, Николай ощутил, как и было обещано ему завкафедрой, дуновение прохладного ветра среди испепеляющего жара источаемого подножными камнями внутреннего двора замка. И никто из младших рыцарей не усомнился в том, что совсем недавно, никто не приводил к ним в отряд новенького.

    Солнце резало глаза после полумрака кабинета. Ослепительное северное солнце!

 

                                                                          III

 

    Никто не смел, вторгаться в покои короля, без личного приглашения его Величества. Пусть даже с вестями об объявлении войны соседним государством. Сон Эрика в последнее время напоминал пытку. Стараясь заснуть, он мучительно переживал все события прошедшего дня, даже самые, казалось бы, незначительные, вроде внезапного приступа тошноты во время обеда. К ночи мелкие неприятности, обращались во вселенскую трагедию, и если удавалось заснуть, сны наваливались на короля всей тяжестью. Просыпался он совершенно не отдохнувшим, с острой головной болью и красными глазами, чувствуя, что за ночь, ещё больше постарел.

    Но теперь, в этот час, несмотря на пережитое вчера потрясение, Эрик спал спокойно и даже яркие, пугающие картины прошлого, уже не беспокоили его.

    Стражники у входа в спальню, конечно же, не впустили взъерошенную сиделку к королю. Без толку проуговаривав их полчаса разбудить Эрика сообщением о том, что его сын начал приходить в себя, вконец расстроенная сиделка, пошаркала назад в опочивальню принца.

    - Годо, - прошептал один из стражников. – Может быть все-таки, разбудить короля? Похоже, там, в покоях принца Густава и впрямь творится что-то неладное, коль эта старая дура Клара, которая обычно разговаривает только со своими башмаками, так взбеленилась! Назвала меня истуканом в шлеме!

    - Почему бы и нет Артур? – отозвался другой. – Ступай, разбуди! Только полог откинуть и всего делов! А после, король укоротит тебя на голову, твоим же мечом.

    - Как бы после мы же и не оказались виноваты в том, что бездействовали.

 

 

 

 

                                                                          149

    - Приказ, во всяком случае, нами не нарушен, а в остальном, король пусть обвиняет себя сам. Не думай об этом Артур. Колокол внизу прозвонил два раза. Сейчас придёт смена, с неё и спрос на будущее. А мы к полудню и знать-то ничего не будем!

    - Эх! – обречённо вздохнул первый стражник и опёрся подбородком о край высокого щита, прикрыв глаза. – Я, например, закрывая глаза, вижу добрую кружку ледяного пива и пышный зад крошки Луизы, - продолжал Годо. – Слюнки так и текут, не ведаю от чего больше, то ли от близкого глотка пива, то ли от вида, как её зад, туго обтянутый серой материей проплывает мимо моего носа.

   

    Вскоре, стараясь ступать как можно тише и принимая все меры к тому, чтобы не звякнул случайно металл о металл, подошла смена, и мечты Годо, приблизились к своему воплощению весьма значительно.

 

    Густав тяжело дышал, и сиделки безуспешно пытались справиться с непослушными застёжками на его доспехах. Ко времени возвращения Клары, принц мог уже говорить, но тело всё ещё не слушалось его. Наконец нагрудник был снят и бережно поставлен на пол. Что-то выпало из него, стукнувшись о плитки пола. Маленькая, полукруглая капля свинца. Расплющенная, пробившая твёрдую кожу, прожегшая панцирь насквозь, глухо звякнув, упрямая пуля укатилась под кровать.

    Сиделкам было строго настрого запрещено разговаривать с принцем, а тот, как назло засыпал их вопросами. Постоянно требовал воды, будто не приходилось ему пить неделю. Громадный кувшин быстро опустел и заботливая Клара, тотчас же принесла другой. Спустя полчаса, принц смог управлять руками настолько, что улучив минуту, подтянулся и сел на кровати. Велел позвать отца и Клара, вторично поплелась уговаривать, теперь уже вторую смену, будучи абсолютно уверена в бессмысленности этого предприятия.

    Колокол во дворе прозвонил трижды. Полдень. Наружные ворота певуче скрипнули, впуская крестьян волокущих свежее сено для королевской конюшни. Шурша прибоем, по тропе за рвом, прошло стадо. Два петуха отливающие медью, с багровыми, раздувшимися от гнева гребнями, с едва слышным шипением, бросились в атаку друг на друга. Начался бой до первой крови и первая кровь, не заставила себя ждать! Из пересохших глоток петухов полетел душераздирающий крик способный разбудить и мёртвого. Король Эрик, был к счастью жив и потому, совершенно логичным было то, что он проснулся. Пыльный луч солнца, давно покоился на его подушке. День с новой тяжестью навалился на седую голову Эрика. Приняв покорно эту тяжесть, король с трудом спустил ноги с кровати.

 

    Лето выдалось жарким, но раскалённый по северным меркам воздух, не проникал внутрь замка. Солнце огненным языком облизывало его древние стены, но было бессильно против прохлады его внутренностей. Не упоминая уж о погребах, где средь глыб нетающего льда, присыпанные нетающим снегом, стояли бочки с рыбой, висели на огромных острых крючьях свиные и говяжьи туши и где мёрз в своём одиночестве старый Ульрих – лучше других знавший как правильно сохранить содержимое погреба и как сделать так, чтобы это самое содержимое, всегда было в наличии.

    Завтрак подали в покои принца. Король уже битый час находился там, сидя молча на кровати в ногах Густава, ожидая рассказа о несчастьях постигших любимое чадо. Принц не торопился. Окончательно придя в себя, правда будучи ещё слишком слабым, для того чтобы встать, Густав налёг на еду. Вкуснейшая свежая рыба, нежнейший козий сыр и горячий хлеб, запивались ледяным молоком, и это должно было вернуть силы.

    Король к еде не прикасался. Дважды смерив покои нешироким шагом, он подошёл к выходу, отдёрнул штору и велел дремлющей на широкой скамье Кларе, принести вина.

 

 

                                                                           150

Против обыкновения, Эрик осушил два объёмистых кубка и всё-таки, не удержавшись, заговорил первым:

    - Сын мой. Я стар…

    - Да отец!? – отозвался Густав, прекратив на мгновение жевать.

    Эрика передёрнуло. Ему показалось, что он совершенно не узнаёт голос родного сына. Будто бы что-то выпало из чёткого механизма. Словно бы отозвался чужой, неприятный, железный человек.

   - Я стар сын мой, - продолжил король, справившись с отвратительным чувством. – И боюсь не смогу дожить до того момента, когда ты закончишь завтрак, а не дожив, я не узнаю, что же всё-таки произошло с тобой. Так что же произошло?

    - Отец, вы слишком молоды в сравнении с людьми, которых мне довелось повидать. И они отнюдь не собирались помирать, не дождавшись окончания завтрака. Я прошу простить меня отец, но я ничего не ел со вчерашнего дня, - Густав на миг задумался и продолжил: - А может быть даже и больше! Но хорошо! Если вас не станет раздражать моё мычание с набитым ртом, я расскажу.

    - Ты прав Густав, - смутился король. – Прости меня. Я конечно потерплю. Ты прав сынок. Наследник!

     Эрик будто бы через силу улыбнулся. Поднялся, погладил сына по голове и уж совершенно против всех обыкновений, выпив ещё вина, отошёл к окну. Вгляделся в происходящее во внутреннем дворике и замер в ожидании.

    В желудке Густава, кольнуло тупой иглой и неприятный комок с острыми гранями, поднявшись к горлу, выстрелил отрыжкой с ароматами рыбы, сыра, хлеба и молока. Почему-то к перечисленным запахам примешалась ещё и хвоя, но принц не обратил на это никакого внимания. Хватит! Он сыт!

    - Я всегда предупреждал тебя о том, что излишняя поспешность во всём, до добра не доводит, - укоризненно качая головой, произнёс король, одновременно отдирая траурные кисти со своего плеча.

    Укол тупой иглой повторился. Но теперь уже, боль не исчезла, едва появившись и приятный пузырь отрыжки, не принёс облегчения.

    - Здесь ты снова прав отец, - простонал принц, выпрямляя спину.

    - Теперь я заслужил подробного рассказа обо всём сынок?

    Король налил вина сыну и себе и, отпихнув носком сапога валявшиеся на полу чёрные кисти, прошёл к деревянному креслу, стоящему в углу комнаты. Кресло это, вырубленное из дерева необычного цвета – зеленоватого, с розовыми прожилками, некогда находившееся в покоях Эрика, перекочевало в спальню принца вечером. Густав не раз обращался к отцу с просьбой подарить ему этот зелёный полупень. Но король упорно не желал расставаться с креслом. Какие воспоминания вызывала у него эта деревяшка – оставалось загадкой. Но, тем не менее, сегодня кресло находилось здесь и король, стараясь сохранить достоинство, с трудом вскарабкался на него. Неуклюжая мебелюга, была несколько высоковата, а Эрик отличался от сына невысоким ростом.

    - Как явствует из допроса стражников, последний раз, они видели тебя в добром здравии, садящимся на коня. Более они ничего не добавляют, несмотря на принятые к ним меры.

    - Вы пытали их? – забыв про боль, воскликнул Густав, подскакивая на кровати.

    - Ими занимался, Иоханнес Перт, начальник замковой стражи.

    - Иоханнес? – удивился принц. – Когда же он стал начальником стражи? Я помню его конюхом. И прекрасно помню, как он истязал лошадей. Мой Олаф выглядел упавшим в ров после его «ухода» и в глазах его всегда стояли слёзы. Что же стало с Тарво, прежним начальником?

 

 

                                                                          151

    - Я обнаружил слишком много пыли в казематах и пыточной камере. Этот добряк Тарво и мухи не сумел бы казнить. Мне сообщали, что в замке расплодились шпионы. Теперь он возделывает сырые мхи на своей родине.

    - Раньше ты не верил доносам и сплетням кухарок отец.

    - О Тарво говорили не кухарки.

    - Кто же? Тарво был моим другом, мы подолгу беседовали с ним, и уж я-то знаю, что служил он на совесть.

    - В замке, более того в городе, появились мятежники, а Тарво носу не высовывал за стену. Иоханнес, в первый же день своего назначения на должность, набил казематы таким сбродом, что при первом же взгляде на них становилось ясно: промедли король ещё немного – погиб бы король, погибло бы королевство! Так что сынок, Тарво – неподходящее знакомство для тебя.

    Густав опустошил кубок, о котором было, забыл разволновавшись. Вино, попав в желудок, немного уняло резь.

    - Отец, - мрачно произнёс Густав. – Мне кажется, что причина вовсе не в доброте Тарво, а в том, откуда он родом.

    - Выходцы из восточных земель, и впрямь не вызывают у меня доверия, - согласился Эрик.

    - Но почему? Чем они хуже норвежских дикарей, которыми ты окружил себя в последние годы. Эти головорезы, понимают службу как пьянство день и ночь и прогулки по городским притонам. Пользы от них – никакой, и случись беда, опустей казна, они, подобрав оружие, с которым они наверняка позабыли, как обращаться, разовьют такую скорость, что пыль на Западном тракте, уляжется не скоро…

    - Густав, - строго прервал принца Эрик. – Ты я вижу, тоже не особо жалуешь норвежцев. Причём в отличие от меня – безосновательно. Финны хотя бы доставили мне и моему отцу – твоему деду, массу неприятностей. Норвежцы не сделали тебе ничего дурного! Совершеннолетие, отнюдь не даёт тебе власти решать государственные вопросы. Ты пока ещё не стал королём!

    - Прости отец.

    Густав в знак вины и покорности опустил глаза. Боль всё усиливалась.

    - Мы говорили о другом.

    - Освободите рыцарей отец!

    - Что бы там ни было, что бы ни довелось тебе пережить, но после воскрешения, упрямство, не покинуло тебя сын мой!

    Король тяжело покинул кресло и заходил, прихрамывая по комнате, зло, пиная разбросанные кисти.

    - Возмездие должно быть справедливым, а в случае с этими парнями, я не вижу даже малейших причин для содержания их под стражей. Они ни в чём не виновны! Никто из них даже не приблизился ко мне до того момента, как я лишился чувств. Я даже не поворачивался к ним спиной.

    - Это ничего не меняет. Они последние кто видел тебя перед неожиданным исчезновением. И они молчат!

    - Ваше Величество! – воскликнул принц. – А вам не приходило в голову, что им попросту нечего сказать!!!

    - Нет. Эти псы определённо что-то скрывают. Видел бы ты их хитрые морды!

    - Отец! Мы говорили о другом.

    Густав понял, что разговор о дальнейшей судьбе несчастных стражников, откладывается до тех пор, пока он не расскажет королю обо всем, что с ним случилось.

 

 

 

                                                                         152

Но ведь король должен был ещё поверить рассказанному и понять, что рыцари действительно невиновны. Ничто другое, не смогло бы заставить Эрика изменить принятое решение. Постаревший король сохранил твёрдость своего характера. Но откуда взялась эта подозрительность? Все невзгоды и беды, выпавшие на долю Эрика, не могли этого оправдать. Недовольных существующей в королевстве властью, можно было пересчитать по пальцам.

    - Я по-прежнему внимательно слушаю тебя сын мой, но ты уходишь в сторону.

    - Нога выскочила из стремени, или конь переступил не вовремя или…

    - Или ты получил неожиданный удар с неизвестной стороны.

    - Нет, отец. Удар я нанёс себе можно сказать сам. Шрам на лбу, до сих пор служит мне напоминанием о нём. Так или иначе, но дальнейших событий я не помню. Я лишился чувств. Придя в себя, я обнаружил, что нахожусь будто бы в ледяном гробу летящим над землёй на невообразимой высоте. Вокруг расстилалось бескрайнее синее небо, окрашенное багровым у горизонта. Я попытался закричать, но свист ветра снаружи гроба, проглотил мой крик, как море проглатывает камень. Я едва было, снова не потерял рассудок, но нашёл в себе силы сдержаться. Оглядевшись, я понял, что нахожусь не в ледяном гробу, а в чреве странной птицы лишённой перьев, птица кружила над лесом, замерев и не производя ни единого взмаха крыльями. Кто-то поджёг птицу и, испуская громкий стон так похожий на волчий вой морозной зимней ночью, она опускалась всё ниже и ниже, видимо надеясь обнаружить приют в ветвях большого дерева. Но подходящего дерева, всё никак не находилось и птица, то и дело снова пыталась взмыть ввысь, но силы медленно но верно покидали её. И, в конце концов, птица неуклюже рухнула в болото. Я был на грани безумия. Где я нахожусь? Если внутри глаза огромного чудовища, о котором повествует наш древний эпос, то почему у меня не хватает сил выбраться наружу, разрушив глаз? Почему птица лишена перьев? Мои размышления прервались появлением другого человека, как оказалось бывшего всё время моим спутником. Сидящий в странном кресле. В точно таком же, сидел и я. Человеку удалось разбить глаз неизвестным оружием производящим невообразимый грохот и вонь. Когда глаз распался в лицо мне ударил холодный  ветер. Пахло странно: гибельными цветами и гарью. Человек пытался заговорить со мной, но я не понял его слов и расценил их как угрозу. Выпрямившись, я попытался ударить человека, но сил у меня почти не осталось и, промахнувшись, я спрыгнул на крыло странного зверя, с него на зыбкую поверхность земли и объятый ужасом помчался вглубь леса, не разбирая пути своего, натыкаясь на стволы деревьев и путаясь в кустарнике. Так бежал я, сколько хватило остатка сил, но вскоре в изнеможении полном, рухнул на землю, повторно лишившись чувств.

    - Не слишком ли часто ты терял сознание? – перебил принца Эрик.

    - Никому не пожелал бы я отец, очутиться на моём месте. И ещё неизвестно, как бы  повёл себя на нём, кто-либо другой, - в голосе Густава слышались гневные нотки.

    - Прости сын мой, что прервал тебя. Продолжай.

    - Я очнулся от холода и от ощущения нехватки воздуха. Будто неведомая сила, мягко, но упорно сдавливала моё горло. Ведь я лежал вниз лицом, погрузив его в сырой, холодный мох. Едва я рискнул пошевелиться, как на меня набросились трое. Три человека говорящих на неизвестном мне языке. Языке так не похожем ни на один из тех, что мне ранее приходилось изучать. Я ослаб, и они без особого труда связали меня ремнями и поставили на ноги. Затем, один из них, вскинул вверх руку и из сжатого кулака его, со страшным грохотом и зловещим шипением, вырвался зелёный огонь. Зелёная звезда осветила мрачный лес. Огонь с бешеной скоростью взвился ввысь, ослепительно вспыхнул на мгновение, повиснув над верхушками сосен, и медленно угасая и соря искрами начал падать. Эти люди, заставили меня двигаться впереди себя, подталкивая

 

 

                                                                          153

в спину железными палками. Вскоре, мы попали в лес, очень похожий на тот, что окружает нашу северную бухту. Я разглядел траву и деревья. Точь-в-точь такие же, какие произрастают и у нас. Земля ходила ходуном, и вдали слышался приглушённый грохот, будто некий гигант бил своими кулаками в землю, словно в барабан. Скоро меня привели в дом, где были и другие люди, наверняка умеющие метать в небо цветные звёзды. Увидев меня, они похватали длинные железные палки, которые, как я узнал позднее, тоже способны извергать пламя. Если направить такую палку на неугодного человека, она оглушительно загремит, с одного конца её вырвется огонь, и покарает смертного. Человек, падает и никогда более, не суждено ему взглянуть на белый свет, ибо остаётся он лежать мёртвым. Люди пытались говорить со мной, но я не понимал их и тогда меня отвели к другим людям, у которых не имелось огненных палок. Другие двое, находились в столь тесном доме, в котором я отец, не стал бы держать и собаку. Зачем истязать несчастное животное? Скоро, угрожая огненными палками, меня и ещё двоих неизвестных мне людей, повели далеко в лес. Давали каждому короткие, чрезмерно широкие мечи и велели ими рубить холодную землю. Те двое, жили в одном доме со мной. Вскоре один из них захворал, и мне пришлось применить знания, полученные от Тарво, с которым ты обошёлся столь несправедливо, - произнося эти слова, Густав мельком покосился на Эрика.

    Лицо короля не выражало решительно ничего. Будто сын повествовал об обычном выезде на охоту, добыча от которой являлась совсем ничтожной.

    - Продолжай.

    - Довольно скоро его молодой организм справился с болезнью и нас повели на берег неизвестного моря. Там мы встретили других людей, вновь пытавшихся заговорить со мной. На этот раз, мы узнали имена друг друга. Но великан опять ударил в землю, и я очутился в узком, движущемся по лесу доме. Иногда дом останавливался, двери его распахивались и насколько я мог видеть, он продвинулся вперёд на большое расстояние.

    - Не пересказываешь ли ты Густав то, что видел в бреду?

    - Отец! К тому времени, я уже полностью владел своим рассудком и был способен отличить бред от яви.

    Густав вскочил с кровати. Он всё же был ещё настолько слаб, что тотчас, закачавшись, сел на скамью возле окна, и подбородок его бессильно опустился на грудь.

    Эрик наполнил кубок и подошёл к принцу. Присел рядом с ним, положив руку на дрожащее плечо сына.

    - Выпей Густав, и ещё раз прошу тебя, прости старика. Я требовал от тебя рассказа, и сам же, грубо прерываю тебя. Прости. Продолжай.

    - Ты не веришь мне отец, - с обидой в голосе произнёс принц. – А между тем, я говорю чистую правду. Всё произошедшее со мной, я помню так же отчётливо, как и то, что я твой сын, ты мой отец, и моя мать-королева, похоронена на дальнем погосте.

    - Продолжай сын мой!

    Густав отпил вина, отдышался, и, сжав виски ладонями, заговорил, будто сам с собой:

    - Дом перемещался по лесу, словно бы без помощи людей. Когда я входил в него, видел что дом тот не единственный. Спереди и сзади от него, цепью располагались такие же. Дома были соединены между собой металлическими крюками и перемещались как будто бы все вместе. Я очутился среди странных людей. Они мало говорили меж собой. Но наиболее странным, мне показалось то, что они, почти ничего не ели. С пищей в тех местах оказалось совсем худо. Было, похоже, что население мрачных тех краёв не имеет обычая запасать съестное на случай неурожая, лютой зимы, войн и буйства стихии. Прошло много времени. Утро сменило ночь, и дом в очередной раз остановился. Двери распахнулись и нас вывели наружу. Лес вокруг был редким, но зато, повсюду, вплотную

 

 

                                                                          154

друг к другу, высились замки. Замки изобиловали окнами, вероятно для того, чтобы осаждающим было удобнее проникать внутрь. Люди, бывшие со мной, заговорили с человеком вооруженным огненной палкой. Они остались недовольны беседой и бросились бежать к лесу. Я последовал за ними. Человек вооружённый палкой, не желал того чтобы мы скрылись в лесу. Видимо он счёл нас преступниками. К нему присоединились ещё двое и они, размахивая своими грохочущими, огнедышащими палками, устремились за нами в погоню. Видимо огненная палка, оказалась почти бессильна против меня, против моей силы и веры. Пламя, вырвавшееся из неё, настигло меня, толкнуло, и я упал в очередной раз, лишившись чувств. Но не умер как другие, которых коснулся этот смертельный огонь. Очнулся я уже здесь… 

    Густав замолк, дав понять тем самым, что более рассказывать нечего. Король вновь принялся мерить шагами спальню.

    - Где меня нашли отец?

    - На том же самом месте, откуда ты так неожиданно и бесследно исчез не столь давно.

    - Ты отец, по-прежнему не веришь мне?

    Вместо ответа, Эрик приблизился к сыну, ласково погладил его по голове и, склонившись, поцеловал в лоб.

    - Ты ещё слишком слаб сын мой, а я изрядно потрясён событиями последних дней. Пройдёт немного времени, и мы с тобой разберёмся во всём. Тебе необходимо отдохнуть и восстановить силы. Постарайся ни о чём до поры не думать. Вскоре я вновь навещу тебя.

    Эрик повернулся к двери, и, втянув голову в плечи, тяжёлой старческой походкой, шаркая башмаками, зашагал прочь.

 

                                                                           IV

 

    По двору лениво расхаживал боров, изредка постукивая копытцем по булыжнику и обдирая пятачок о камни, гневно хрюкал, недоумевая, почему невозможно добраться до источника очень вкусного запаха доносящегося из земли.

    Два рыцаря, возле коновязи, держали под уздцы горячего жеребца. Рыцари застыли в напряжённых позах, будто бы ожидая сигнала, который вскоре и прозвучал. Низкий трубный зов, возвестил о появлении во дворе Кустау, безумного дон Кихота, затянутого в кожаные доспехи.

    Внезапно в кадр, наблюдаемый Николаем, вплыла этикетка от бутылки Кока-Колы, но тотчас же исчезла, будто бы её сдуло ветром. Четверо младших, в компанию которых волей Карла Генриховича затесался Николай, смотрели совсем в другую сторону. Внизу, у конюшни, молодые прачки, развешивали выстиранное бельё. Белые, прозрачные от воды блузы, облегали их соблазнительные, остренькие груди, так привлекавшие мужские взгляды. Происходящее во внутреннем дворе, младших рыцарей, нисколько не интересовало.

    Кустау пытался взгромоздиться на лошадь. Впоследствии, создалось впечатление, что нога его промахнулась мимо стремени. Неестественно кувырнувшись в воздухе, дон Кихот, брякнулся башкой о камни и… исчез, натворив вместо себя лужу.

 

    Справа, глаз различил знакомую по недавнему появлению этикетку, мирно приклеенную к бутылке с остатками Кока-Колы. Коньяк под конец, без запивания уже не пёр, а запивали именно Кока-Колой. Дрянь порядочная и без того, а в сочетании с коньяком – ещё дряннее.

 

 

 

                                                                           155

    В левом, ещё пока что прикрытом глазу, прокручивался недосмотренный фильм: метались люди, гремел гром, беззвучно разевались рты в безумном крике. Кустау вылезал из обломков немецкого истребителя. Прямо сверху, нависало беспокойное, дёргающееся лицо Потоцкого – это Николай различал правым глазом. Пот капал со лба завкафедрой прямиком на подбородок Николая, и нервная улыбка растягивала губы. Карл Генрихович был рад Колиному возвращению.

 

                                                                            V

 

    - Чистое искусство! – воскликнул Николай, поморщившись после дольки невесть откуда взявшегося лайма, которым он закусил добрый глоток коньяку.

    - Это не искусство, это скорее чистая наука! Увидели и поняли то, что хотели увидеть и понять?

    - Ну, теперь мне, по крайней мере, понятно из какой норы вылез этот средневековый полудурок!

    - Ну, уж! Вовсе не полудурок, Николай! Это наследный принц, между прочим, - важно утвердил Потоцкий, гася на одном из мониторов картинку, на которой макушка Густава касалась булыжника. – Он частенько повторял вам это, с перечислением всех своих титулов, но незнание языка помешало вам. А после он уже и сам отчаялся. Вдумайтесь! Вы и сами-то, всё равно бы, нечаянно переместившись в прошлое, пусть и не столь дальнее, сочли бы его сумасшедшим. Происходящее с нами, мы привыкли считать наиважнейшим. Остальное – так малозначимо…

    - И что, вот так, куда угодно? В любую точку, всплывшую в памяти? – спросил Николай.

    - Да, практически в любую.

    - Чем же так заинтересовал вас мой случай с паровозом?

    - Вы догадались, наверное, Коля, что в этом глухом средневековье, появились вы, и никто не заметил вашего появления, и тем более, уверяю, никто не придал никакого значения вашему исчезновению. На Дороге Жизни – напротив, вас допрашивали, гоняли на работы – словом, восприняли как реально существующего человека, хотя вы ещё даже не родились. И даже не зародились как сперматозоид в семенниках отца и яйцеклетка в чреве матери. Именно это и интересно! Вернёмся?

    Николай  в последний раз, окинул взглядом белого, всемогущего монстра, так легко игравшего с его мозгами.

    - Карл Генрихович, скажите, а когда я топтался по двору замка, тело моё бренное находилось здесь, или его тоже сдуло в прошлое?

    - Как вы думаете, сколько времени вы там провели? – задумчиво вопросил Потоцкий, зачем-то скроив плаксивую мину на физиономии.

    - Ну, минут десять, от силы пятнадцать.

    - Двое суток! Я оставил вас здесь, побывал дома и переделал массу неотложных дел!

    - Как двое суток!? Да там «свидетели» мои, наверное, загнулись с голодухи, или натворили чего-нибудь!

    - Да, действительно. О них-то я и позабыл! Ну, ничего. Думаю, всё обойдётся.

    - Карл Генрихович! Почему вы не предупредили меня об этом? Ничего себе – к вечеру вернусь!

    - Коля. Я увлёкся. Впрочем, так же как и вы. Успокойтесь, прошу вас! Ничего страшного, а тем более непоправимого, они натворить не смогут. Законы времени, пространства и физики – наконец, помешают этому. А вот вы, если будете реагировать подобным образом на происходящее, серьёзно расстроите свои нервы!

 

 

                                                                          156

    - Ну а как, по-вашему, я должен на это реагировать? – Николай начал понемногу успокаиваться.

    Обратно выбирались тем же путём. В «Академическом» зале, Колю вновь потревожила мысль о Вольфганге и Кутузове. За немца, правда, можно было не беспокоиться, а вот чёртов смотритель, вполне мог набедокурить.

 

    Допили коньяк. На этот раз, все остатки. Запасы Потоцкого были исчерпаны. Затем вышли в холл. Из-за странных дверей с табличками, доносились прежние звуки.

    - Николай. Догадываетесь, что скрывается за железом?

    - И мыслей никаких не возникает. Разве что, плоды ваших, или чьих-то сновидений?

    - Скрывать бессмысленно, - будто разговаривая сам с собой, произнёс Карл Генрихович. – Я и так уже посвятил вас в то, что наверное, вам знать и не следовало бы. Чрезмерная нагрузка на мозг! Но ваш я, думаю выдержит.

    - Меня уже трясёт как малярийного, от обилия информации, которую вы на меня вывалили.

    - Эх, Коля, Коля. То, что я на вас, как вы выразились, вывалил, это не информация, и уж точно не жизненно важная. Опять-таки! Если и важная, то для кого? Цепь, таким образом, распадается на звенья.

    - И звенья той цепи – есть люди! – закончил Николай.

    - Совершенно верно! И трудно понять человека и страшно лезть в его душу, можно натоптать. Вы в глаза бездомным, когда-нибудь заглядывали?

    - Случалось.

    - А задавались вопросом, почему эти люди остались без крыши над головой? Ведь бездомные, почти поголовно алкаши? В алкоголе забвение!? Пусть, оборачивающееся похмельем после непродолжительного, тревожного сна, но всё-таки – забвение! Почему люди готовы платить столь высокую цену за час забвения? За возможность, хоть на время убежать от действительности? Чем действительность людям не по носу?

    - Ну, это смотря, какая действительность?

    - Именно! Именно! А действительность, она для всех разная! Взять тех же бездомных. Отчаявшиеся, потерявшие всё, опустившиеся люди. Ведь путь к подобному положению у всех разный. Одни приходят к нему почти сознательно, из эгоистических побуждений, не взирая на мольбы друзей и близких, другие – невольно, в силу обстоятельств. И обстоятельства эти, зачастую создаются, их же ближайшим окружением. Мягок человек, слаб. Ну не может он дать в рыло первому, попавшемуся на пути жлобу. А за что? За жлобство? Так, тот самый жлоб, себя же жлобством и оскорбляет! В итоге: обидный набор кличек: БОМЖ, алкаш, дегенерат и так далее. И вот вновь вопрос: - А за что?

    - Это чистая психология Карл Генрихович, - перебил Николай Потоцкого. – Психология для наркодиспансера.

    - Это беда! Страшная беда Коля! Вселенское несчастье! И мне сдаётся, что это беда уже не науки, это беда цивилизации. Мы разучились плакать по умершей от старости кошке, или, наоборот, по кошке убиваемся, а родной человек рядом погибает – плевать! Так вот! В комнатах этих, плюс и минус. Идеальная, демонстрационная, психологическая модель. Плюс – в слегка побитых, разуверившихся в своей правоте немцах справа и в самоуверенности, но нечеловеческой тоске по нормальной жизни – слева, у наших соотечественников. Правда среди них есть один узбек, но это не столь важно. Пока, всё-таки ещё Советский Союз. Для них, по крайней мере. Время для них замерло. Но первые – загнали человеческое внутрь, ради цели. Вторые не смогут извлечь человеческое изнутри, опять-таки, ради этой растреклятой цели. А цели-то, вовсе и нет! Фантом! Пшик! Бред!

 

 

                                                                          157

 Бред в буквальном смысле! Бред людей подчинивших своему больному воображению миллионы других людей. Нормальных, цельных людей. Со своими страхами, честностью,

 ложью, любовью, привычками. Получилось!? Подчинили!? Повели за собой! Но куда? В бездну!?

    - Карл Генрихович. Есть выражение: - «Ничего святого!». – Так вот, мне кажется, что оно вполне применимо и к вам. Ведь вы экспериментируете на живых людях.

    - С чего это Николай вы взяли, что я экспериментирую?

    - Но ведь… Вы же сами… 1941-1945 – ведь это клетки для подопытных кроликов!?

    - У вас Николай, плохо с памятью. Совсем недавно, я пожаловался вам же, что подопытных кроликов – маловато. И тем более, эти люди, ну никак не могут быть подопытными кроликами. Все они – такие же жертвы, как и вы. Кто-то, где-то, как у Брэдбери, убил бабочку, кто-то, как у Хотиненко, споткнулся о проволоку, кто-то перепрыгнул через болотную кочку, бывшую некогда скифским курганом, кто-то перешёл через железнодорожные пути, воспользовавшись открытой паровозной будкой. Николай! Они, такие же, как вы! С той лишь разницей, что вы сумели вернуться, а вот им этого сделать не удалось. Никто из них не помнил где находилась эта кочка, где водятся эти бабочки и так далее… И поверьте мне, я давно за ними наблюдаю, и им гораздо хуже, чем вам станет в том случае, если я выброшу их в наш мир. Их заключение, абсолютно не идёт ни в какое сравнение с вашим «путешествием». У вас Николай, была надежда вернуться. Мечта была о возвращении! У этих парней и того нет! А ведь они люди! А вы говорите подопытные кролики, - Потоцкий дружески похлопал Колю по плечу, и казалось, был готов снова перейти на «ты». – Кстати, не хотите взглянуть на них? Встречаются крайне любопытные персонажи!

    - Нет спасибо! – торопливо отказался Коля. – На сегодня, пожалуй, хватит!

    - Ну, не хотите – как хотите, - обиженно протянул Карл Генрихович. – Я надеюсь, мне нет нужды напоминать вам о том, что всё увиденное вами и рассказанное мной, должно остаться в тайне. Впрочем, дело сделано, и дальнейшее, вряд-ли сможет, что-либо изменить.

    - Вы обижаете меня, доктор, - стараясь не смотреть в глаза Потоцкому, прошептал Николай.

    - Нет! Я обижаю себя…

 

    Обратный путь, проделали молча. Давешний санитар, показал Николаю короткий путь и озадаченность вскоре, сменилась тревогой. Переполненная людьми, ораниенбаумская электричка, везла Колю домой…

 

    Где-то между «Лигово» и «Сосновой поляной», Николай допёр, что всего сегодня, случилось слишком много. Много впечатлений, много коньяка. Хотя «сегодня» и растянулось на трое суток, есть совершенно не хотелось, но было необходимо. Слабость в ногах, которой Николай никогда раньше не испытывал, была отнесена им на счёт голода. И между «Лигово» и «Сосновой поляной», так некстати всплыла тошнота. Настойчивая. Будто раздавленная, но ещё дышащая кошка, на ноябрьской мостовой, привиделась ему. От багровых внутренностей, вывалившихся из пасти, и из-под хвоста, шёл пар. Кошка умирала долго и мучительно, и дышала куда-как чаще обычного. Кошки ведь, и, не будучи раздавлены, дышат часто и сердца их бьются куда быстрее человеческих.

    Николай спешно протолкнулся в тамбур и, не дожидаясь пока откроются двери вагона, склонился над откидной ступенькой. Тамбур наполнился ароматом дорогого коньяка с примесью мерзкой кислинки. Но легче не стало.

 

 

 

                                                                          158

    Погода, к вечеру испортилась совершенно. Из низко нависшей, свинцовой тучи, накрапывал дождик, а далёкие раскаты грома, слишком многое обещали вскоре. Ливень – как минимум! И всё же, к дому Николай отправился пешком, не дожидаясь автобуса.

    В «Квартале», прежняя заведующая, едва завидев Колю в подсобке, накинулась на него, чуть ли не с кулаками, засыпая вопросами, касающимися «братца».

    «Эта сука Кутузов, всё-таки во что-то влип» - подумал Николай и, мурлыча в ответ тарабарщину, поспешил удалиться.

    Вольфганга он застал, как ему показалось, в той же позе, в какой оставил уходя. Судя по красным глазам немца, тот почти не спал, не отлипая от экрана телевизора. Вкратце поведал о случившимся и вновь уткнулся в экран. Мало того! Еда в холодильнике оказалась нетронута! Брошенный второпях на столе, кусок ливерной колбасы, и без того зеленоватой, позеленел ещё больше, покрылся гнойной слизью и противно вонял, а сыр, подёрнулся синим пушком плесени. Хлеб, конечно же – зачерствел.

    Страшная, прогрессирующая с каждой минутой усталость, буквально валила с ног, и, решив отложить всё на завтра, Николай, не раздеваясь, опрокинулся на диван…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                          159

 

 

 

                                                                   Глава четвёртая

 

 

                                                                                  I

     Слабый голос истощённого до предела, низкорослого, бледного человека, проводящего перекличку, разносился под сводами  Полюстровского рынка, превращённого в перевалочный пункт для частичной эвакуации ленинградцев. Регулярной эвакуации, ещё не объявляли. Рано по ладожским меркам! Лёд слабый, навигация закончена, нужны рабочие руки, да и срамно как-то перед фашистом, бежать из осаждённого города. Потому, только старики, дети, больные и инвалиды, да и то, в количестве ничтожном.

    В очках с треснувшими стёклами, в толстой оправе из черепашьего панциря, человек походил на только что проснувшегося, добродушного лемура. Где-то посередине списка, перекличка прервалась. Очкарик тяжело задышал и бессильно рухнул на услужливо подставленный кем-то табурет, судорожно смахивая со лба, крупные капли холодного пота. Ему поднесли грязную наволочку и, бросив исполненный благодарности взгляд в пустоту, человек, зарылся в неё лицом.

    Загрохотало в водосточной трубе. Вкусно проскрипели шины одинокого грузовика, и подвыл мотор его, пронося полуторку мимо. В город, к Финляндскому вокзалу.

    Человек отдышался. Приступ миновал и перекличка продолжилась. Из безмолвной, мрачной толпы, вновь, тут и там понеслось: «я», «здесь», «в наличии». Откуда-то из ближних рядов, вдруг послышалось: - Что толку в этих списках, машин-то всё равно нет? Те, кто не отвечает, по большей части, уже штабелями во дворе сложены! Что толку?

    На говорившего зашикали, угрожающе загудели. Страшна толпа людей приговорённых к смерти, и знающих что приговор не отменят, но не менее страшна толпа людей, всё-ещё надеющихся на спасение.

    Перекличка наконец-то закончилась, и некий шум возник в промороженном зале. Рынок привык к шуму. Галдёж торговцев, стук топоров в мясных рядах, аппетитное чавканье квашеной капусты в бочонках, щелчки счётных костяшек и хруст купюр. Но возникающий шум, был иным. Люди, надеющиеся на спасение. А машин нет! Но есть неумирающая, не убиваемая обстрелами, бомбёжками и голодом, надежда.

    На востоке заурчало. Закукарекали зенитки. Зашипело на крышах. Привычный звук! Засияли, переливаясь, тысячами разноцветных искр, витражи под сводами и глухо ухнуло нечто злое в сугробах сквера. И вновь тишина.

    Ближе к полуночи, заглянула пожарная команда. Сгрудились пожарные у печурки, подбросив паркетных шашек. Через пару минут, влетел с улицы  краснощёкий милиционер, заставив младенцев, захлебнуться рёвом от крика: - «Арсенал» - горит! Пожарных словно ветром сдуло!

    Под утро, едва забрезжил больной, морозный рассвет, очкарик, вновь принялся за своё. Началась новая перекличка. Да и надежда окрепла. У ворот рынка стояло двенадцать грузовиков и три автобуса. Транспорт подкрался в ночи, спрятавшись за стеной снега. Мороз ослаб, и звуки

 

                                                                           160

стали мягче, ленивей. Водители не покидали машин, не глушили моторов. Дремали, опершись грудью о баранки.                                                                                

     С посадкой не торопились. Появились новые списки, их подвёз мрачный майор НКВД. Явился он не один, а в компании с тремя мужчинами, тремя женщинами, дюжиной детей разных возрастов и двумя, закутанными в побитые молью шубы и туго перетянутыми, пуховыми шалями старухами. Сперва, майор разместил компанию в автобусе, затем вручил очкарику новые списки. Очкарик, окончательно запутавшись в этой арифметике, взялся было проводить новую перекличку, но вконец уставшие от его блеяния, холода и бессонных ночей, наполненных бомбёжками и обстрелами люди, гневно зашипели на него, и пришлось очкарику заткнуться.

    Столбик термометра, за ночь, опустился вниз ещё на несколько делений. Буржуйки помогали слабо. Стоя непосредственно над печкой, можно было кое-как, согреть руки и лицо, но все остальные части тела, мёрзли нещадно. Трубы в сортирах замёрзли и полопались, и из каждого очка, приподнялся гнойный конус замёрзшей мочи. Наконец, ближе к полудню, под нажимом водителей, обозлённых на то, что их машины сожгли массу драгоценного горючего, майор объявил начало посадки. Полуживой очкарик, отдал ему прежние списки, сложив с себя все полномочия, залез в автобус и, забившись в уголок за кабиной, где было хоть чуточку теплее – задремал.

    В автобусах, насколько хватило места, разместили самых слабых,  по мнению майора. Матерей с грудничками, молчаливых стариков и нескольких больных. Тех больных, которых сперва, выведши людей из-под сводов рынка, приняли за умерших. Остальные не торопясь, размещались в кузовах грузовиков. В кабинах, несмотря на работавшие моторы, было ничуть не теплее, правда не было пронизывающего ледяного ветра, а поместиться в них вместе с водителем, мог лишь один человек, или мать с маленьким ребёнком на руках. Именно Насте с маленьким братиком и досталось такое место в одной из кабин. Бабушку и сестрёнку, затолкали в автобус. Ни в одном из списков Насти не было. Брат значился! Во время перекличек, она отмалчивалась и старалась не попадаться на глаза очкарику, боясь, всё время, что он сам подойдёт к ней и потребует указать её фамилию в списке. Майор засунул бумажки с фамилиями эвакуируемых и новыми списками, свернув их трубочкой за обшлаг рукава шинели. Перекличек перед посадкой он не проводил, видимо решив проверить наличие присутствующих по прибытии на место.

    Вскоре грузовики, как и автобусы, заполнились людьми до отказа. В последнюю полуторку, покидали скромные пожитки эвакуируемых. Брать с собой, было велено только личные вещи и документы. Личных вещей, набрался полный кузов  с верхом, а документы у каждого были при себе. Меж тюков, узлов и чемоданчиков, втиснули ещё несколько человек, и майор, вскочив на подножку первого автобуса, засунув голову в форточку кабины, коротко скомандовал: - Трогай! Дружно скрипнули рессоры и вся колонна, неспешно потянулась к набережной Невы.

    Красноармеец, дежуривший у входа, нырнул в недра рынка, запер дверь и, прильнув к листу кровельного железа нагретого печуркой, задремал.

    Колонна прошла «Ржевским коридором» и на железнодорожной станции, надолго остановилась перед переездом, пропуская порожний эшелон, следовавший из города. Майор выскочил из автобуса и быстро пересчитал машины. Отставших не случилось.

    На станции было довольно оживлённо. Недалеко от входной горловины, близ моста через

 

                                                                             161

 Горелый ручей трещал огромный костёр, возле которого грелись солдаты. Стучали молотки, и сновал деловито взад-вперёд маневровый паровозик, растаскивая по путям теплушки и платформы. Груз на платформах был основательно зачехлён и здорово, по-видимому, засекречен.                       

    Долгий, укатанный большак, который позднее назовут «Дорогой Жизни» и первый покойник. Во втором автобусе, тихо умерла пожилая женщина. Не закрывая глаз перед смертью, свалилась в проход меж сидений. Майор запретил остановки без чрезвычайной необходимости, а к подобным смертям, население уже начинало привыкать. Покойницу прикрыли чьей-то потрёпанной, избитой молью шалью, и тут же казалось, о ней забыли.

    В очередной раз остановились в Приютино. Заправили автобусы и грузовики. Майор запретил выходить из машин, несмотря на то что люди в открытых кузовах, уже не чувствовали ни рук, ни ног от холода. Снова пересчитали машины. Покойницу из автобуса, так и не вынесли.

    Миновали будто брошенный, засыпанный снегом посёлок Всеволожский, и потихоньку, машины начали карабкаться на Румболовскую гору. Одолев подъём – снова встали. На головном автобусе лопнула рессора. Майор повторил свою, ставшую уже привычной прогулку. На одном из грузовиков обнаружился свежий труп, и вспомнили про первую покойницу.

    На этот раз перед Создателем, предстал мужчина средних лет. Смерть его также была спокойной. Видимо в этот момент, он попросту подумал, что засыпает, и, похоже, был тому рад. На губах его замерла облегчённая улыбка, и лишь подмёрзшая в уголках рта, розоватая пена, придавала ей, некий зловещий оттенок. Трупы сложили у ограды старенькой кладбищенской часовни. Майор долго изучал документы умерших, затем, записал что-то в своём блокноте, извлечённом из пухлого планшета, и попёрся к пострадавшему автобусу, выяснять, как продвигается ремонт.

    Несколько водителей грузовиков сгрудились возле аварийной машины. Переносили с места на место домкраты. Гремели железом, звонко дребезжащим на морозе. Шофёрская солидарность и взаимовыручка! Что поделаешь? Майор присел на торчавший у обочины широченный пень. Закурил, зорко следя за тем, чтобы пассажиры автобусов не разбредались. На прыжки из открытых кузовов, у людей попросту не осталось сил и смелости, так что за них можно было не беспокоиться. Через полчаса, один из шоферов, низкорослый, лопоухий парнишка, лет двадцати, сообщил, приблизившись к майору на безопасное расстояние, переминаясь с ноги на ногу, о том, что ремонт окончен и можно двигаться дальше.

    Мимо проплывали тихие, словно вымершие или спящие деревеньки. Дорога по мере удаления от города, становилась хуже и неподалёку от Ириновки, не вынесла ухабов рессора второго автобуса.

    Часам к девяти вечера, колонна, наконец, подошла к двум мрачным деревянным баракам. Над входом в один из них, был растянут кусок красной материи с неровно начертанными, разнокалиберными буквами, образовавшими корявые строки: «Эвакопункт №1 «Борисова грива»» и ниже: «Наше дело – правое! Мы – победим!» При размещении эвакуируемых, вышла заминка. Выяснилось, что их количество убавилось почему-то на шесть человек. Трёх взрослых и трёх детей, один из которых был грудным младенцем. Настя вместе со всеми, впряглась таскать закоченевшие трупы и грузить их на сани, которыми правил розовощёкий, весёлый мужичок. Как

 

                                                                           162

только погрузка закончилась, мужичок, пронзительно свистнув, защёлкал языком и, опрокинувшись в сани, рядом со своим страшным грузом, укатил в неизвестном направлении. Подобные рейсы видать, стали мужичку уже привычны.         

    Для начала, у всех эвакуируемых, изъяли продовольственные карточки, записав их номера напротив фамилий, в толстую прошнурованную книгу. Карточки и книга, отправились в большой несгораемый шкаф. Настя удивилась про себя тому, что до сих пор не сверяли наличие людей по спискам. Про списки, вообще, будто бы забыли. Бесследно исчез куда-то и майор.

    Пришло время ужина, состоящего из двух ложек клейкой рисовой каши, куска чёрного, словно обугленного хлеба и кружки разбавленного хвойным настоем и чуть подслащенного клюквенного концентрата. Позже, всю партию прибывших повели на медосмотр. Врачи выявили наиболее ослабших, больных, подлежавших по этой причине эвакуации в первую очередь.

    Настя честно назвала свои имя и фамилию и пожилой доктор, с косматыми как у деда мороза бровями, занёс их в толстую книгу и что-то принялся писать на маленьком, в половину тетрадного листа лоскуте серой бумаги. На вопрос о документах, имеющихся при себе, Насте пришлось соврать, что они сгорели в разбомбленном доме. Больше ей вопросов не задавали. Доктор исписал листочек до конца, сложил его бережно, вручил Насте и велел беречь, и сказал также, что сегодняшней ночью, на Большую землю она не поедет, так как он считает её достаточно здоровой, а рабочие руки нужны здесь, на эвакопункте.

    Остатки Настиной семьи, были отправлены ближе к полуночи. Людей проинструктировали, как следует действовать в случае авианалёта, обстрела, или если вдруг, машина провалится под не до конца окрепший, хрупкий ладожский лёд. Рассадили по автобусам и открытым грузовикам и вереница машин, печально потянулась в почти полной темноте в сторону Ваганова. К полудню завтрашнего дня, колонна должна была вернуться с грузом продовольствия.

 

    Работа на станции не прекращалась даже ночью. Прибывали эвакуируемые в теплушках. Их было слишком много, хотя официальной эвакуации ещё не объявляли. В освободившиеся вагоны, тут же загружали мешки, коробки и ящики с консервами. Штабеля мешков с мукой, зерном, кукурузой и сахаром привезённые из Лаврово и Кобоны ранее, образовывали лабиринты возле станционных путей, в их узких коридорах казалось, мог не заблудиться только тот человек, который руководил разгрузкой мешков с автомашин и подвод.

    Такое оживление на небольшой пригородной станции, казалось Насте странным, после тихого, будто спящего Ленинграда.

    Под брезентовыми навесами горели костры, возле которых отогревались грузчики. Оранжевые блики пламени весело резвились на свежем снегу. Навесы являлись плохой маскировкой костров с воздуха, они лишь задерживали искры, да рассеивали дым.

    Неожиданно суета усилилась, рабочих загнали в бараки, вдоль пути, спинами к нему, выстроились солдаты. Вскоре со стороны ладожского озера, проследовал состав из  платформ, груз на которых, был тщательно зачехлён и завален поверх чехлов еловым лапником. В хвосте состава, дребезжал аккуратно опломбированный, синий, крытый вагончик. Поезд быстро скрылся за поворотом, солдаты разошлись и погрузка-разгрузка возобновилась.

 

    В тёплом бараке, лёжа на соломенном матраце, укрывшись серым солдатским одеялом, поверх телогрейки, Настя быстро отогрелась, но никак не могла заснуть. Мысли о родных, уже вероятно пересекающих Ладогу по нетвёрдому льду, никак не оставляли её. Настя успокаивала себя, как

 

 

 

                                                                            163

 могла, постоянно повторяя себе, что всё обойдётся, всё будет хорошо и к рассвету, они будут в

полной безопасности, вскоре может быть, и она присоединится к ним… Но, самоуспокоение помогало слабо. Она вот здесь, в тепле. Почти сыта, относительно здорова. Даже доктор так сказал. И при сносном питании, быстро восстановит силы, а вот они… Посреди продуваемой ледяным ветром Ладоги, в открытом кузове, в страхе и отчаянии и до спасительного берега ещё так далеко. Ей всё это ещё только предстоит, а вот они уже там!                                                                         

    Заснуть Насте удалось только под утро, а через два часа, её энергично трясла за плечо Анна Сергеевна, уговаривая проснуться…

    С трудом разлепив, будто схваченные морозцем веки, Настя увидела доброе женское лицо, склонённое над нею. Добрые губы на том лице уговаривали прийти в себя, добрый нос, чуть обветренный, обласканный морозом, смешно двигался вслед за губами, с доброго подбородка, каплей упала растаявшая снежинка, из-под аккуратной ушаночки, выбилась добрая прядка. Вроде всё доброе в этой женщине, кроме кольнувшего Настю холодного, пронизывающего взгляда, не обещавшего вовсе ничего доброго.

    Убедившись в том, что девушка, наконец, оправилась от тревожного непродолжительного сна, Анна Сергеевна, отошла в сторонку, дав ей возможность подняться.

    Озноб пробежал по телу тончайшими струйкамиледяной воды. Барак начал остывать. Анна Сергеевна жалостливо и презрительно одновременно, разглядывала Настю, сидя вполоборота у печки, отчего девушке стало жутко неловко за свою слабость.

    - Я готова, - не своим голосом произнесла Настя, застегнув последнюю, верхнюю пуговицу телогрейки.

    - Готова? – вопросила докторица глядя на её ноги. Девушка почти босиком, в смешных, с неуклюжими вышитыми ромашками шерстяных носках, стояла на заиндевевшем дощатом полу. – А валенки?

    - Простите. Забыла.

    - Не извиняйся. Вышла бы босиком на тридцатиградусный мороз, тебе было бы хуже, - стальным голосом, почти прошептала Анна Сергеевна.

    - Вы мой начальник? – робко поинтересовалась Настя, запихивая ноги в задубевшие валенки.

    - На некоторое время.

    - Простите. А когда меня переправят на большую землю?

    Анна Сергеевна не спеша, извлекла папиросу из портсигара, задумчиво размяла её, дунула в гильзу, прикурила от коптилки и только тогда снизошла до ответа:

    - А зачем?

    - Как!? – растерялась Настя. – Там моя семья, бабушка…

    - У меня тоже семья, но здесь! По эту сторону, - грубо прервав девушку, прохрипела докторица. – Муж последнее письмо прислал из Павловска, писал, что сидя в беседке, в парке, слышит немецкую речь из кустов неподалёку.

    - А кто ваш муж?

    - Военный врач. Мать и дочь остались в Ленинграде, у матери диабет, у дочери воспаление лёгких. Им попросту не добраться до сборного пункта. Я знаю. Я верю, что они живы. И они здесь! Хотя должны бы были быть ТАМ! И я здесь. Хоть ни черта не умею кроме того как рвать людям зубы. До войны я работала зубным врачом в

 

 

                                                                     164

 поликлинике на Тульской улице, недалеко от Смольного. Ничего кроме, не умею. Даже перевязку раненому, верно, сделать не могу. Всё по справочникам! Всё лишь в теории.

    - Зато стучать умеешь отлично! – послышался слабый мужской голос из тёмного угла барака.

    Докторица заткнулась, подхватила Настины пожитки, буквально выбросила их за дверь и следом, вытолкала девушку. Уже стоя за дверью, Настя слышала истерический визг

 Анны Сергеевны и неистовый топот её сапог по промёрзшему полу. Барак остыл окончательно. Приближалось время обстрела, и печь топить запрещалось.

 

    Полчаса тряски в грузовике и Настя очутилась в другом бараке, точь в точь похожем на предыдущий. Различались они лишь вывесками над входом. «Борисова грива», была заменена белой, фанерной – «Эвакопункт «Ваганово»». Снизу, почти у дверной ручки, вплотную к косяку, была прибита серая картонка с расплывшейся надписью: «Посторонним вход воспрещён!».

    Внутри барака, было почти темно, если не считать дрожащего полусвета, вырывавшегося из раскрытой дверцы бездымной печи и единственной керосиновой лампы в дальнем углу, забранном сеткой, вперемешку с обрезками колючей проволоки. Возле этого загона, на кривом табурете восседал солдат. Сонный, он облокотился на упёртую штыком в пол винтовку.

    - Тебе туда, подтолкнула девушку Анна Сергеевна.

    - За что? – испугалась Настя.

    - Ни за что, а к кому! Там раненые, а мне одной не справиться. Я ведь говорила, что умею только зубы драть, а в твоём личном деле, написано, что ты окончила курсы медсестёр. Или наврала?

    - Вы читали моё личное дело? – изумлённая больше наличием личного дела, чем записью в нём об окончании ею курсов медсестёр, спросила Настя.

   - Доктор рассказал.

   - А зачем раненых так охраняют? – не удержалась Настя от очередного вопроса.

   - Много будешь знать – скоро представишься, - исказив нелепо поговорку, ответила Анна Сергеевна. – Ступай, ступай.

    Часовой проснулся, вскинул винтовку на плечо и, скрипнув ремнями и табуретом, поднялся, чтобы впустить женщин внутрь жуткого вольера с ранеными.

 

                                                                          II

 

    На следующее утро, Густав проснулся совершенно выздоровевшим. Молодой организм и избыток сил, не оставили и тени воспоминаний о пережитом, в его мозгу.

    За завтраком, король поведал ему о жертвоприношении Олафа, о том, что в настоящее время, землекопы, сравнивают могилу с землёй. Узнав о нелепой гибели любимого жеребца, принц расстроился, но король успокоил его, сообщив, что в конюшне, бьёт копытом в ожидании хозяина, экземпляр, ничуть не хуже предыдущего. Густав, тотчас же изъявил желание вступить в законное владение новым другом. Именно так он и

 

 

                                                                     165

 высказался, как бы дико и нелепо, это не звучало, но Эрик охладил его пыл, заявив, что до осмотра придворным лекарем, Густав не покинет пределов спальни, разве что, переступив через бренное, бездыханное тело, убиенного им отца. Лекарь, должен был прибыть к обеду. Дабы скоротать время, принц выпросил у короля разрешения побродить по замку. Король разрешил.

    Потаённые комнаты, тёмные залы, длинные, мрачные коридоры. Всё столь знакомое, известное до последней трещинки на камне, будто бы вновь, открывало ему свои неведомые, тёмные стороны.

    Зайдя в рыцарский зал, Густав примерил отцовские парадные доспехи и, повернувшись к большому, во весь рост, серебряному зеркалу, приложил пальцы обеих рук, к тем местам на груди, где до сих пор красовались живописные кровоподтёки, от ударивших, но не поразивших его насмерть пуль. Воспоминания о нелепом, пережитом, будто привидевшимся во сне, всплывали всё чаще, чем дальше принц забирался в лабиринты замка, но где-то, яркой искрой, проскакивали и воспоминания о той, которую он знал столь недолго и так желал бы узнать лучше. Елена! Мимолётное, прекрасное виденье. Воспоминание. Была ли она? Кувшины холодной воды. Существовали ли они? Но что-то, несомненно, существовало. Но что? Где найти ответ, на столь несложный вопрос? Что всё-таки случилось на самом деле, а что – привиделось?

    Найти Елену!? Разыскать, во что бы то ни стало! Как? Где? После осмотра паршивого, самовлюблённого лекаря, после обеда, после обеда, обязательного, но не так уж необходимого.

    Зал родовых реликвий. Здесь, наряду с грудой оружия, при помощи которого предки Густава, завоёвывали земли, отстаивали своё и приобретали ратную славу, хранились простыни, на которых были засвидетельствованы доказательства непорочности царственных дев, ставших впоследствии королевами. Анна-Луиза Сворг, Элизабет-Виктория Сворг, Беатрис Линдберг, Ильзе-Мария Линдберг, Кристина Антуанетта Габи-Сворг – прабабушка по материнской линии. Юлия Сворг – бабушка по линии отцовской. Елена Габи – Густав явственно увидел, нет, померещилось то ему, увидел! В конце шеренги белых полотнищ, скромная сельская простынка, деревенский дом отдал её вместе с бесценной девственницей. Елена Габи! Нет! Елена-Мари Габи-Сворг! Так оно лучше!

    Много крови! Зачем замирать? Зачем останавливаться и пытаться остановить время в первую брачную ночь? Пусть кровь льётся рекой! Кровь утраченной невинности. Без слёз! Без сожаления! Кровь девушки ставшей женщиной, вперемешку с кровью юноши ставшим мужчиной! Уже не мальчиком, но мужем! Кровь, сочащуюся из врат впустивших любовь, кровь из незаживших ран, боль от которых не может воспрепятствовать той любви. Найти! Чего бы это ни стоило! Отыскать! Из-под земли вынуть будущую Елену-Мари Габи-Сворг. Королеву! Жену короля Густава. Чем собственно, после нелепого осмотра и ненужного обеда и предстоит заняться…

 

    Нагулявшись по замку, Густав вернулся в свою опочивальню, но яркий солнечный свет, резавший глаза, и возникшая духота, заставили его, уйти в библиотеку. Там было сыро, ударил полумрак, и плесенью и мышами пахло, точно так, как пахнет во всех библиотеках, и по сей день!

 

                                                                    166

    Густав впервые посетил библиотеку. Чудно! Ребёнком, проходя мимо зашторенного входа в это мрачное помещение, чувствуя могильный сквознячок веявший оттуда, любопытный принц, не испытывал желания прикоснуться к свиткам и книгам, хранящимся внутри, словно покойники в ледяном погребе. Кстати. К покойникам в погребе, он испытывал меньший страх, чем к этим нелепым грудам человеческих знаний. Чувств человеческих, может быть жизней положенных на алтарь, всепожирающих будущих поколений. Поколений теряющих интерес к прошлому. Совершающих свои ошибки и безмерно страдающих оттого. А ведь ошибок, могло бы и не быть, обратись поколения к урокам прошлого!

    Мысль о погребе, досадила принцу, и он даже отмахнулся, отгоняя её. Умерших в замке и ближайших окрестностях, до погребения помещали в ледник и принц, подумал невольно о том, что совсем скоро его отец, а может быть и он сам, до поры, будут пребывать в нём.

    Взяв наугад, первую попавшуюся книгу, Густав открыл её на середине и, подойдя к крохотному оконцу, вгляделся в мелкий текст на бурой странице. С правой стороны оказалось некое подобие карты, почему-то испещрённой стрелками и пометками на неизвестном Густаву языке. Местность, отображённая на карте, судя по всему, изобиловала озёрами и повсюду на ней были разбросаны красные и синие кресты, рядом с каждым крестом, находился столбик из ровных чёрточек. Возле красных - чёрточек было больше, возле синих – меньше. Густаву эта карта, напомнила схему одного из прошлых сражений, виденную им в опочивальне отца. Эрик, частенько, после смерти жены, брал её в руки, и подолгу вглядывался в неё, со страдальческим выражением лица, ища или вникая в некий, тайный смысл, понятный лишь ему.

    Противоположная страница, содержала довольно-таки странный текст, да и язык, которым он был написан, несколько отличался от общепринятого, того на котором говорили здесь. Разобрать его, правда, Густаву не составило труда, поскольку почти так же говорил Тарво. Где-то он теперь бедняга? Что с ним? В чём-то отец быть может и прав. Слишком добр и мягок был Тарво, чтобы занимать пост начальника замковой стражи. Но Иоханнес Перт, также, благодаря своей звериной жестокости и постоянной жажде крови, вовсе не подходил на эту должность.

    Густаву вдруг, пришла в голову мысль о том, что камера пыток, может находиться где-то рядом. Бросив взгляд на план замка, висящий на противоположной стене, он убедился, что это, действительно так. Она находилась, прямо под библиотекой.

 

    «К вечеру, наше положение ухудшилось. Огонь со стороны неприятеля усилился. Один из снарядов, разорвался неподалёку от штаба, убив нескольких рядовых и тяжело ранив сержанта Хуускинена. Враг совершил несколько попыток прямых атак, под прикрытием своей артиллерии, но к счастью, они были своевременно обнаружены и успешно отражены.

   Ближе к рассвету, огонь стал редким и беспорядочным. Пехота неприятеля и вовсе прекратила давать о себе знать. Зато, над нашими головами заурчали «крысы»*, которых становилось всё больше. Но недолго им пришлось похозяйничать в небе над нашими позициями. Со стороны Койвисто, прибыло звено истребителей, под

 

 

                                                                      167

предводительством нашего друга «Отчаянного Вольфганга», молодого, честного немца, сражающегося не за награды, а по велению собственной совести, чувства долга и взаимовыручки. Союзники без труда отогнали огрызающихся «крыс». Спустя час, моё дежурство на передовой закончится, и я смогу спокойно проспать положенные 180 минут. Совершенно ничтожное время для полноценного отдыха»…

 

                                                                                                  Сержант Тарво Таннер

 

    «Тому Тарво, тоже пришлось несладко» - подумал Густав, прислушиваясь к голосу глашатая, звавшего его к отцу. Глашатай истошно верещал, видимо получив уже взбучку, за первую, неудачную попытку разыскать принца.

    Положив на место книгу с малопонятным текстом, Густав стремительно покинул библиотеку, поспешив в обеденный зал. Эрик и лекарь, уже находились там. Низенький, сгорбленный, тщедушный старичок с изуродованным лицом, сидя рядом с королём, вовсю угощался прошлогодним вином, ничуть не робея под грозным взглядом своего повелителя. Отметинам на дряблой физиономии, лекарь был обязан разъярённым рыбакам. Те однажды, поколотили его камнями за неверное лечение, прописанное одной из рыбацких жён, вследствие чего – та скончалась. История эта случилась давно, разговоры ходили долго, и репутация лекаря была основательно подмочена. Однако. Спустя некоторое время, тому, каким-то чудом, удалось пригреться в замке. Слава богу, в последние несколько лет, в замке никто серьёзно не болел, а умирали обычно от ран и старости, так что «таланты» лекаря, пока не находили применения, в противном случае, эскулапу пришлось бы перебираться в конюшню или на отдалённую ферму.

    Густав, с достоинством подобающим принцу, приблизился к королю, припал на колено, поцеловал ему руку и сдержанно, кивком головы поприветствовал лекаря. Тот, едва не подавившись вином, резво вскочил, выражая готовность немедленно приступить к осмотру, но Эрик жестом остановил его.

    - Как чувствуешь себя ты, сын мой?

    - Превосходно Ваше Величество, - ответил принц и, бросив испепеляющий взгляд на лекаря, с плохо скрываемой неприязнью, добавил: - Думаю, что мы напрасно потревожили покой нашего светила во вселенной медицины, поскольку от прежнего моего недомогания, не осталось и следа.

    - Густав! – король быстро вспыхнул в гневе, это случалось с ним в последнее время слишком уж часто. – Позволь мне как королю, как твоему отцу, наконец, самостоятельно определять, напрасно я тревожу кого-либо, или нет!

    - Хорошо отец, - покорно сложив ладони на груди и полуприкрыв глаза, произнёс Густав.

    - Приступайте, господин придворный медик!

    Лекарь встрепенулся обрадовавшись. Часто закивал маленькой головой и на сморщенной физиономии его, выплыла глупая улыбка. Густав медленно, нехотя, начал раздеваться. Лекарь слегка отпрянул назад, увидев огромные синяки на груди принца, но вскоре, успокоившись, выслушал его, постучал согнутым указательным пальцем по спине,

 

 

                                                                      168

 плечам. Нежно и неторопливо ощупал кровоподтёки, попросил открыть рот, заглядывая в него смешно, встав на цыпочки, вытянув тощую шею. Наконец, легонько толкнув принца, сложенными в гузку пальцами, разрешил одеваться. Щёлкая языком и продолжая кивать головой, лекарь просеменил к королю, доложил ему на ухо о результатах осмотра, вытянув левую руку с кривым указательным пальцем в сторону одевающегося принца.

    - Густав! – наконец произнёс Эрик, отпихивая от себя лекаря. – Медик утверждает, что ты совершенно здоров, за исключением ушибов, красующихся на груди твоей. Не хочешь ли ты в подробностях, поведать ему при каких обстоятельствах, они получены тобою!

      - Нет, отец! Ушибы совершенно не причиняют мне не малейших неудобств, мысленно мне совершенно не хочется возвращаться к пережитому. Прости отец!

    - Вы можете быть свободны, - тихо молвил король, глядя на лекаря.

    Тот, продолжая трясти башкой, поспешил удалиться.

    - Раболепный тупица! – вполголоса промолвил Эрик, когда шаги лекаря стихли внизу лестницы.

    - Что отец? – Густав сделал вид, что не расслышал слов короля.

    - Ты тоже ступай, сын мой. Чем думаешь заняться?

    - Для начала отправлюсь в конюшню, знакомиться с преемником моего дорогого Олафа. Надеюсь, он будет столь же добр и быстр, как и его несчастный предшественник.

    - Сын мой, ты сказал нам правду? Тебя действительно ничто не настораживает в собственном самочувствии? – глядя в пол осведомился Эрик.

    - Отец, ты можешь быть совершенно спокоен. Я сказал правду!

    - Тогда ступай. Ступай! И будь добр, пожалуйста, садись в седло при помощи, и под присмотром младших рыцарей.

    - Да будет так отец!

    Густав, снова преклонив колено, лбом коснулся руки короля и спешно покинул покои, даже не подумав о предстоящем обеде. Король и тут не стал его удерживать.

    Услыхав громкий смех принца, доносившийся из внутреннего двора, Эрик заставил себя подойти к окну. Густав восторженно обнимал за гибкую, упругую шею, стройного рыжего жеребца. Целовал его в морду.

    - И нарекаю тебя – Карлом!

    Младшие рыцари, суетились вокруг, помогая принцу поудобнее расположиться в седле. Готовясь пришпорить коня, Густав в последний раз взглянул на узкие оконца королевских покоев. Эрик поднял вверх ладонь правой руки. Принц ответил ему тем же и спустя секунду, быстрый как молния жеребец, унёс его прочь со двора. Эрик вздохнул с облегчением, но тут же почувствовал себя так, будто на него, только что, обрушился поток ледяной воды. Неведомая сила сковала все его члены и, раскрыв рот в беззвучном крике, король медленно, пытаясь опереться о стену, сполз на холодные плиты пола.

 

    Карл, оказался ничуть не хуже Олафа. Жеребец, птицей промчался по мосту, перекинутому через ров, миновал в том же темпе площадь перед замком и устремился рысью вперёд, по главной улице города вздымая копытами тучи коричневой пыли. Густав, задыхаясь, нёсся к окраине. На лету, принц пытался вглядеться в недоумённые лица

 

                                                                      169                         

 

горожан. Горожане провожали его взглядами, исполненными страха,  восторга, и удивления. Запоздало склонялись в поклоне горожане, признав принца, когда неистовый жеребец вместе со своим возбуждённым всадником, уже скрывался в тучах пыли за изгибами главной улицы.

    Вот и он, прежний колодец и два красных кувшина возле камня с плоским верхом, где отдыхал он в тот день, когда впервые увидел Елену. Вокруг ни души. Лишь шум прибоя долетает с берега моря и поскрипывает журавль под нежными, прохладно целующими разгорячённое лицо порывами южного ветра. Принцу вдруг захотелось закричать! Закричать во всё горло, позвать Елену, но отвратительный ком в горле, сгусток внезапной обиды, помешал ему сделать это. В одном из кувшинов обнаружилась вода, и Густав утолил жажду. Карл тоненько заржал, напомнив о себе и принц, встрепенувшись, налёг на журавль.

    Они ещё долго пробыли возле колодца. Принц сидел на разогретом солнцем камне приобняв кувшин, Карл, опустив голову к самой земле, шумно выпускал воздух из ноздрей, вздымая вихри песчинок. Иногда конь замирал, прислушивался к чему-то и тихонько ржал, словно бы тоже подзывал кого-то.

    Ни души! За придорожными кустами притаились горожане. Пристально наблюдали за сидящим возле колодца принцем. Но разве придёт кому-нибудь в голову тревожить его высочество во время отдыха. Странного, правда, отдыха в странном месте.

    Ожидание становилось томительным. Ведь вполне могло бы быть и такое, что кувшины эти не принадлежат Елене. Мало ли в городе красных кувшинов? Мало ли в городе гончаров, изделия которых, почти что не отличаются друг от друга. Кувшины-то самые дешёвые. Может быть, в городе перевелись все воры и имущество своё, можно теперь оставлять без боязни в любом месте, где заблагорассудится. Конечно! Почему бы и нет!

    Битых два часа Густав просидел на камне. Карл дремал. Солнце начинало клониться к западу. И всё же, несмотря на страстное желание отправиться прямиком к дому Елены, принц сперва посетил кладбище. Вид старых и свежих могил, груда развороченных камней на том месте, где покоился Олаф и вполне мог бы оказаться и он сам, немного, почему-то успокоили его. Пнув неуклюжий крест, валявшийся в высокой траве, Густав подозвал Карла и, вскочив в седло, решительно направился к жилищу девушки. Но, как и прежде, по мере приближения к низенькому домишке, решимость принца пошла на убыль, и он проехал мимо, стараясь даже не смотреть в ту сторону. Карл громко, недовольно зафыркал. Видимо возвращение, на пыльную площадь возле колодца, совсем не радовало его. Кувшины стояли на прежнем месте, но принц заметил, что кто-то наполнил их. Красное закатное солнце отражалось в зеркальной глади чистейшей воды обрамлённой стенками кувшина, и в небольшой лужице возле журавля. Следов вокруг колодца было слишком много, чтобы различить среди них следы девушки, которая, несомненно, побывала здесь сегодня. Густав был твёрдо убеждён в этом. Иначе попросту не могло быть. Не могло!

    Принц снова уселся на камень, приняв прежнюю позу. Солнце почти скрылось за горизонтом. Наступил тот удивительный час, когда восток уже объят тьмой, запад светел, и нежные сумерки ложатся на всё вокруг, заползают во все щели и закоулки. Кое-где в

 

 

                                                                      170

 домах вдоль дороги поднимающейся вверх по склону холма, к замку, начинают зажигаться огни. Вдоль берега разгораются рыбацкие костры, и звёзды всё ярче обозначаются на небе, будто вышивает их кто-то невидимый, серебром на тёмно-синем бархате.

    До слуха Густава донёсся звон тревожного колокола на самой высокой башне замка. Частый, настойчивый набат, слышный далеко, за пределами города, и даже, на противоположном берегу залива. Принц не придал этим звукам никакого значения, слишком уж глубоко затянуло его ожидание, слишком уж велико было предчувствие встречи. А набат… Либо отец обеспокоился долгим его отсутствием, либо где-то в городе, ещё днём случился пожар и колокол лишь сообщает о завтрашнем трауре и грядущих похоронах. Кого бы ни хоронили, рыбака или представителя знати, в процессии участвует обычно, почти половина горожан.

    И эта половина, делится ещё на две половины. Первая со скорбными лицами плетётся за телом усопшего, другая выставляет свои скорбные лица вдоль дороги. Спустя некоторое время, скорбные лица превратятся в обыкновенные, где-то слегка повеселевшие. Вскоре после того как опустеют выставленные двором бочки с вином и пивом для помина души  свежепредставленного. Бочки обычно подвозят на погост, и обратная дорога, уже не кажется такой утомительной и долгой.

    Серая тень, неслышно проскользнувшая средь кустов, вывела принца из полудрёмы. Тревожные удары колокола, громче зазвучали в его ушах. «Елена?» - негромко произнёс он и подивился голосу своему, будто бы больной и немощный человек произнёс это милое имя. Девушка вышла из тени глядя в землю.

    - Елена! – теперь принц узнал свой голос. – Елена, я так рад, что отыскал, дождался тебя! Что же ты молчишь? Ты не хочешь видеть меня? Тебя кто-то напугал?

    Густав поднялся с камня, умоляюще сложив на груди руки.

    - Вы Ваше Высочество, прошептала девушка.

    - Я!? – воскликнул Густав и огляделся по сторонам, будто надеясь увидеть кого-то иного, кто действительно был в состоянии внушить Елене страх. – Чем же!? Я сижу здесь уже давно, и ничего страшного вокруг себя не обнаружил.

    - Вы напугали меня принц, - повторила Елена, отступая на шаг. – Совсем недавно, по городу разнеслись слухи о вашей гибели, похоронная процессия из замка проплыла мимо наших окон, пронесли носилки, укрытые покрывалом с королевским гербом. Я уверовала в вашу гибель и тут вижу возле колодца вас. Вы привидение?

    - Хоронили не меня, а Олафа, - рассмеялся Густав.

    - Вашего брата?

    - Моего коня!

    Елена внимательнее вгляделась в лицо принца и вдруг, вновь внезапно отступила ещё на несколько шагов, прикрыв рот ладонью.

    - Что теперь пугает тебя? Я живой! Чувствуешь моё тепло? Подойди ближе. Поверь же, я не призрак!

    - Где ваши символы принадлежности? Хотя бы браслет?

    Густав смутился, но объяснить требовалось.

 

 

                                                                       171

    - Долгая история. Но я надеюсь, что они в надёжных руках, когда-нибудь, я непременно расскажу тебе обо всём, но не сейчас.

    - Должно быть, в замке снова случилось что-то страшное. Снова кто-нибудь умер?

    - Пустяки. Сегодня днём всё было в порядке. Я больше не пугаю тебя? Скажи Елена, ты рада видеть меня?

    - Ваше Высочество, я отлучилась только за водой. Матушка боялась, как бы не стряслось чего с кувшинами. Я тороплюсь, страшусь вызвать гнев матушки, тем более что ей вредно волноваться. Придворный лекарь запретил ей это. Визиты его стоят больших денег для нас, и нам бы не хотелось беспокоить его слишком часто.

    - Сегодня же велю выпороть этого старого шарлатана, тем паче, что он ни черта не смыслит в медицине. Мало того, я прикажу ему, чтобы отныне, он занимался твоей матерью бесплатно.

    - О принц! Не нужно никого пороть! Матушка больна очень давно, и кто бы ни брался за её лечение, ей с каждым месяцем, становилось всё хуже, но после визита придворного лекаря, она стала говорить, что самочувствие её немного улучшилось. Отзывалась о нём как о внимательном и добром человеке, и я думаю, что его визит стоил тех денег, которые были отданы. Возможно, он действительно великий врач.

    - Великий враль! Скажи Елена, кто лечил твою матушку до визита этого пройдохи?

    - Кое-кто из крестьян. У некоторых из них, говорят, есть способности к врачеванию.

    Густав нахмурился, будто вспоминая что-то. Затем произнёс:

    - Так вот! Дело вовсе не в крестьянах и не в талантах придворного проходимца. Дело в силе воображения твоей матери. Она попросту внушила себе, что излечить её может только настоящий врач. Тут как раз явился наш эскулап и помог поверить в то, что она вскоре выздоровеет. Да! Ты, наверное, права. За это его пороть не стоит, за это его стоит казнить. Но такой участи, ему не видать.

    - Спасибо Ваше Высочество.

    - Не за что! И всё же, отныне, я заставлю его ходить к вам бесплатно и действительно лечить твою матушку, а не обдирать бедняков и не разглагольствовать о пользе свежего воздуха.

    - Мы вовсе не бедняки, - вспыхнула Елена. – Мы живём своим трудом и ни в чём не нуждаемся!

    - Было бы странным, если бы в разговоре с принцем, такая гордая девушка как ты, жаловалась на нужду.

    Елена смолкла, не смея возразить пристально глядевшему на неё юноше. Конечно же, она была рада встрече с ним. Конечно же, втайне надеялась на то, что хоронили в тот раз, вовсе не Густава, но всё же страшила её мысль о возможном гневе короля. Чем обернётся тот гнев, когда выяснится, что единственный наследник престола, тайно встречается с простолюдинкой.

    - Мне всё-таки кажется, что в замке действительно что-то произошло. Уж слишком этот колокол настойчив.

    - Елена, позволь мне проводить тебя. Помочь донести эти тяжёлые кувшины. После, мы условимся о завтрашней встрече, я вернусь в замок, всё разузнаю и завтра, ты первой будешь знать о случившемся.

 

                                                                     172

 

    Принц настолько был исполнен решимости, что девушка поняла – сопротивление бесполезно и выразила своё согласие кивком головы. Густав усадил Елену верхом на Карла, даже не подумав выяснить, приходилось ли ей раньше ездить верхом, вручил ей один из кувшинов, тот, что поменьше, другой взвалил на себя и, взяв коня под уздцы, двинулся в противоположную от замка сторону, к дому Елены.

    Прощаясь, Елена упросила принца, всю обратную дорогу, по возможности скрывать своё лицо от случайных прохожих. Для Густава, они случайные, а Елену знает вся округа. Ей не хотелось бы тревожить мать слухами о встречах со знатным господином.

    Принц, водрузив кувшины на  крыльцо, пообещал ей это, нежно приложился губами к ладони девушки, та, в свою очередь, шумно чмокнула его в щёку и, смутившись собственного, нечаянного порыва, скрылась в доме.

    Возвращаясь, Густав гнал Карла во весь опор, сквозь окончательно сгустившуюся тьму. Он жалел, что глаза Карла не излучают тот волшебный свет, текущий из очей волшебных, рычащих повозок, виденных им там: в мире за облаками. Конь то и дело спотыкался. Правда, от повозок скверно пахло, Карл же источал привычный, добрый аромат. Темнота лишала надобности скрывать лицо от «случайных» прохожих. Принц парил в седьмом небе от счастья, но тревожный, непрекращающийся набат, несколько омрачал радость.

Там где дорога, извиваясь зигзагами, круто поднималась к воротам замка, повстречались ему три младших рыцаря, раздобывших где-то скакунов, и явно устремлявшихся на его поиски. Поравнявшись с ними, принц поинтересовался причиной переполоха.

    - Что стряслось ребята? Кто на этот раз объявлен нищим, несчастным погорельцем, благодаря собственной глупости или неосторожности? Этот похоронный звон, слышен даже на окраинах.

    - Господин начальник стражи, отдал приказ отыскать вас Ваше Высочество, - отдышавшись, произнёс самый рослый из них.

    - Эта косоглазая крыса!? Иоханнес Перт?

    - Точно так.

    - И что же сей вурдалак имел наглость и смелость мне сообщить?

    - Его Величество, король Эрик Сворг – при смерти!

 

                                                                          III

 

    Без четверти десять, аккурат после утреннего обхода, когда врачи, собравшись в ординаторских, предвкушали второй завтрак, по коридору нейрохирургического отделения Петергофской больницы, нетвёрдым шагом, проследовал небритый человек с перевязанной головой. Поминутно отдыхая, опираясь о частые белые подоконники, к десяти часам, он всё-таки добрался до коричневых дверей ординаторской и, не утруждая себя предварительным стуком, ввалился внутрь.

    Прочие доктора, привыкшие к подобным появлениям пациентов, и бровью не повели, но Виктор Викторович Бобров – заведующий тем самым нейрохирургическим отделением, узнал своего. Именно он вёл его, более того, недавно его же и оперировал. Спешно стряхнув крошки печенья с бороды, одёрнул халат и, поспешив занять кресло за

 

                                                                     173

 своим рабочим столом, принял строгую позу с важным выражением лица. Врачи, заметив поведение «Бобра», тоже отвлеклись от чая и обсуждения редких случаев на отделении, уставились на вошедшего.

    - Что привело вас ко мне больной? Беспокоит что-нибудь? – ласково поинтересовался Виктор Викторович у небритого типа.

    - Доктор! – хрипло произнёс человек. – Вы враг!

    - Помилуйте! Чей же? – Бобров обиженно надул щёки. – Оскорбляют среди бела дня, в родном учреждении! Нехорошо, - пробубнил он, запуская растопыренную пятерню в стопку историй болезни. – Как фамильице то ваше? Простите больной, запамятовал, столько хлопот, знаете ли…

    - Фамилия моя – Кутузов! Великий русский полководец! Вы и это запамятовали? – угрожающим тоном отчеканил небритый.

    - Простите Михайло Илларионович, не признал, сразу-то, вы ведь после ранения! Но вероятно вас доставили не по адресу. Хотя, травма головы, открытая черепно-мозговая, или закрытая? Не напомните? Ну, ничего! Мы своё дело завершим, и переведём вас туда, где вам самое место. По чину и по рангу – так сказать!

    Присутствующие гадко усмехнулись, Кутузов окинул всех гневным взглядом, потёр плечом небритую щёку и решительно, не спрашивая позволения, уселся на шаткий стул, напротив стола заведующего.

    - Вредно шутите доктор! Кутузов, но Алексей Фёдорович, - Лёха нахмурился ещё больше, отчего повязка на голове, съёжилась и поползла вверх. – Может Иванович, но суть не в том…

    - Отчество своё вспомнить не можете? – Бобров оторвался от записей в истории болезни. – Это хорошо!

    - Это неважно, поймите! Алексеевич я, Иванович, Васильевич или Петрович. Это я вспомню, но вы доктор враг! И косвенно конечно, но пособник фашизма!

    Бобров за время работы на этом весёлом отделении, попривык порядком к подобным представлениям и потому, ничуть не обидевшись в этот раз, повторил вопрос:

    - Помилуйте милейший! Кому же я враг? Что-то недопойму? Не вам ли, любезный? И с какой это стати я пособник фашизма?

    Небритый тип, шмыгнул носом, локоть его, до того покоившийся на  краешке стола, скользнул вниз.

    - Вы отдаёте себе отчёт, с кем говорите?

    - Да. Отдаю, отдаю. Полный отчёт! – Бобров лениво отмахнулся от вопроса, как кот от назойливой мухи. – Но поймите, мне безразлично по большому счёту, кто передо мной! Великий русский полководец, или жалкий воришка-карманник, избитый в автобусе, разъярёнными пассажирами, чем попало по голове. В первую очередь, как сейчас, я вижу перед собой больного человека, и говорю с больным человеком. И я обязан его вылечить! И вас я вылечу!

    Кутузов казалось, не обратил на слова доктора ни малейшего внимания. Будто и не слышал их вовсе. На протяжении всей фразы, он, не мигая смотрел на бирюзовый телефонный аппарат, стоявший с края стола.

 

 

                                                                     174

    - Вы говорите сейчас, с Алексеем Кутузовым, смотрителем Осиновецкого маяка. Я совершенно здоров, если не считать паршивой царапины на темечке. А меня, чуть ли не силой удерживают здесь! – Лёха с трудом перевёл дыхание и продолжил: - Понимаете ли вы, горе-доктора, что такое маяк?

    - Ну, в общих чертах – да, - Бобров неопределённо пожал плечами.

    - Маяк – стратегический объект, самая высокая точка на побережье. Прекрасный наблюдательный пункт! И стоит проникнуть туда диверсанту и затеплить хоть малейшую искру – всё! Конец! На эту искру, слетятся фашистские стервятники и измолотят объект в мелкий винегрет!

    В порыве чувств, Кутузов сильно треснул кулаком по столу, угодил в изящную хрустальную пепельницу и расколол её надвое. Бирюзовый телефонный аппарат на краю стола, звякнув обречённо, подпрыгнул и свалился на пол, распавшись надвое. Доктора, по одному покидали ординаторскую, и было заметно, что делают они это с плохо скрываемым сожалением.

    Виктор Викторович аккуратно извлёк осколки из-под ладони Кутузова и, заметив на них кровь, полез в ящик стола за лейкопластырем.

    - Прежде всего, успокойтесь любезный, - примиряюще произнёс он, отрезая порядочный кусок от катушки и потянувшись к ране. Алексей отшатнулся от руки держащей пластырь, как от разверстой пасти ядовитой змеи.

    - Что это вы задумали? – с тревогой в голосе поинтересовался он.

    - Для начала, собираюсь залепить вторую вашу паршивую царапину, правда теперь не на темечке, несколько не моя специализация, а после вызову сестру, дабы для начала, вам сделали укольчик с дозой смирительного, подходящей, ну, скажем так, коню. Иначе с вами совершенно невозможно мирно беседовать, - с прежним, железным спокойствием ответил Виктор Викторович.

    От пластыря Лёха не стал отказываться, но обещание «укольчика с лошадиной дозой смирительного», вызвало страдальческую гримасу, на колючем его лице и долго он умолял доктора изменить меру пресечения:

    - Не могу я больше спать, понимаете? Фельдшеришка вы плешивый! Мне и без того бесконечно плохо! Стоит мне заговорить, все тут же рядят меня в сумасшедшие. А я нормален совершенно!                                                                                                                     

     Бобров несколько смягчился от подобного признания. Морщины на его холёном профессорском лице разгладились и бесконечно доброе выражение, как прохладная простыня на диване, заняло на нём своё место.

    - Милый вы мой человек, – начал он медленно, умиротворённо. – Нет у нас тут нормальных совершенно, как вы выражаетесь, более того, открою вам тайну – нормальных людей вообще не существует. Все считают мужика нормальным, пока он нечаянно не перепьёт или не бабахнется головой о дверной косяк. Щёлк! И что-то закоротило в его сером веществе и вот он уже у нас в гостях, або в психоневрологическом стационаре, что поверьте гораздо неприятней. С больными, как они их называют там в своём департаменте, не принято особенно церемониться.

    Ординаторская совершенно обезлюдела, Кутузов успокоился и, отыскав в Боброве благодарного слушателя, выложил ему все, что приключилось с ним за последнее время.

 

                                                                     175

Правдивый рассказ, правда, с небольшими выпадающими подробностями, которые можно было, смело отнести на счёт последствий травмы, несомненно, произвёл некоторое впечатление на Виктора Викторовича, но виду он не подал. Ясно конечно было то, что сидит перед ним нормальный человек, с небольшими конечно странностями, хотя, у кого их нет? Странностей. Ему вполне можно было верить, если бы не было в его рассказе, единственного, очевидно невозможного момента – перемещения во времени. Хотя, он уверял, что имеются свидетели, и даже, назвал точное их местонахождение. Впрочем, всё одно – бред! Просто Алексею Кутузову – ныне являющемуся пациентом нейрохирургического отделения Петергофской больницы, после тяжёлой травмы, в забытьи ли, под воздействием наркоза ли, приснился столь яркий и красочный сон, что мозг его трансформировал приснившееся в реально происходившее некогда.

    - Хотите коньяку? – неожиданно спросил Виктор Викторович.

    - Хочу! – оживился Лёха.

    Профессор, передвигаясь как зачарованный, добрался до сейфа, позвенел там ключами и вернулся к столу с двумя стаканами тонкого стекла и початой бутылкой «Янтарного».

    Собеседники влили в себя по полстакана, на Боброва сие не возымело никакого действия, а вот Кутузов почти сразу заклевал носом и засопел. Поняв, что сегодня разговора не получится (и как это он запамятовал про ноотропные и успокоительные средства, которые сам же и назначал Кутузову, а после опоил его коньяком, ведь и пятидесяти граммов было вполне достаточно для достижения подобного эффекта, как бы он, проспавшись опять не принялся буйствовать), вызвал санитаров и те, без труда увели пришедшего в крайне благостное расположение духа Алексея. Тот покинул ординаторскую без малейшего намёка на сопротивление, поправляя повязку, заботливо поддерживаемой одним из санитаров рукой, и уже в дверях, полуобернувшись к Боброву, изрёк:

    - А коньяк ли это был? Хитры вы, милый доктор!

 

    После того как двери ординаторской захлопнулись за вышедшими, Бобров впервые задумался не только о медицине и хорошенькой Елене Андреевне, которая должна была разделять с ним сегодня ночное дежурство и выпитый коньяк, но и о вещах менее приятных и более загадочных. Мысль о том, что совместное распитие с больным коньяка, это, несомненно, новейший способ терапии черепно-мозговых травм и неврозов, как само собой разумеющееся, конечно мелькнула первой в его голове. На горизонте замаячила и перспектива получения чуть ли не Нобелевской премии за открытие способа, виртуального путешествия человека во времени. Оставалось только облечь идею в строгую форму аппаратно-препаратного метода. Лауреатом премии должен был стать, конечно же, он – Виктор Викторович Бобров, скромный пахарь на медицинской ниве. Нобелевская премия, также, несомненно, полагалась и за открытие нового витка в психиатрии, за успешный способ борьбы с подобными вот душевными недугами. С улыбкой Юры Гагарина (с учётом новой металлокерамики во рту), встречается Виктор Викторович Бобров, со светилами мировой науки. Портреты его, с немного сгущённой посредством фотошопа шевелюрой, висят на почётных местах, в каждом профильном

 

 

                                                                     176

 учреждении. Мечты, мечты, мысли, мысли. Мысли и обо всём сказанном, интереснейшим за всю, наверное, его практику пациентом.

    Эх, не был знаком Виктор Викторович Бобров с Карлом Генриховичем Потоцким и его работами. Рухнула бы Вавилонская башня его мечтаний в секунду. Не он первый!

 

    Тем временем в ординаторскую понемногу начал возвращаться изгнанный персонал.

    - Аудиенция прошла без взаимных претензий и завершилась упрочением мира? – Подколол Боброва молодой врач Толя Круглов, которого на отделении прозвали «Круглым», не только врачи, но и кое-кто из пациентов, уж больно он соответствовал этому прозвищу в части головы.

    - Ах, оставьте остроты, - отозвался Виктор Викторович тоном утомлённой курсистки.

    - Этот ваш «путешественник во времени», тихо прощебетала хорошенькая Елена Андреевна. – Уже порядочно задолбал мою половину палаты, вопросами о том, какая из трёх дверей, с табличкой «пожарный выход», действительно является пожарным выходом и где тут ближайший отдел НКВД.

    - Я вообще-то в Питере живу, - задумчиво произнёс Круглов. – Но в Петродворце у меня сестра, так вот, насколько я знаю, здесь на весь город, только одно отделение, и действительно, оно где-то поблизости.

    - Прогуляюсь до магазина. Ночь ещё куковать, - сказал Виктор Викторович, решительно поднимаясь из-за стола. – Елена Андреевна, душечка, присмотрите за моими, пока меня нет? В долгу не останусь!

    Елена Андреевна утвердительно кивнула, не отрываясь от крошечного зеркальца косметички, при помощи которого, подправляла и без того безупречный макияж.

 

    Пройдя по коридору мимо мило болтавших и много куривших неврастеников, Виктор Викторович, перепрыгивая через ступеньку, спустился по роскошной некогда старинной лестнице и в холле, внизу, предупредил вечно сонного охранника, чтобы тот внимательнее относился к своим служебным обязанностям.

    Прогулявшись до магазина, Бобров прикупил очередную бутылочку «Янтарного», банку презренного растворимого кофе, реклама которого «прошелестела» все мозги утомлённым от него россиянам, поинтересовался у администратора местонахождением отдела милиции, и помчался туда, изредка переходя с быстрого шага на бег.

 

                                                                          IV

 

    Первая мысль, пришедшая в свинцовую голову, с трудом, проснувшегося в это утро Николая, касалась рассуждений на тему: не били ли его вчера? Утренним часом, время его пробуждения, можно было назвать с большой натяжкой. Всё-таки без четверти час. Все мышцы сводила отвратительная короткая судорога, а кожа саднила, будто была обожжена. Превозмогая столь неприятные ощущения, Николай, со стоном сел на кровати. Телевизор работал. Звук был выключен и напротив мерцающего ящика, по-прежнему восседал взъерошенный Вольфганг. Глаза его были закрыты, но кончики пальцев

 

                                                                      177

 подёргивались. Немец спал, но сон его по всей вероятности рождал чудовищ в неимоверном количестве, и где-то там, в глубинах тревожного сна, Вольфганг отчаянно с ними сражался, пилотируя свой быстрый как молния истребитель.

    Стараясь не разбудить немца, Коля на полусогнутых, дрожащих ногах, прошлёпал в ванную. По дороге обдумывая, как быть с этим чёртом Кутузовым и где его, в конце концов, разыскивать? В вытрезвителе, «обезьяннике» ОПОПа или в больнице? Во всяком случае, круг поисков был не особо широк, и начинать, конечно, следовало с милиции. Со слов Вольфганга, эти милейшие люди, вчера присутствовали при событиях, развернувшихся на лестничной площадке.

    Кран зарычал, как хорошо прочищенный желудок перепившего дядьки и отказался радовать горячей водой. Холодная тоже пришлась, кстати, и даже, после умывания, слегка полегчало.

    Проснувшийся Вольфганг, сменил Николая в ванной комнате и долго, молча, кидал холодную воду в лицо. После этой процедуры, вид его стал ещё более жалким, а круги под глазами, казалось, потемнели пуще прежнего. На лице его не сходя сидело тревожно-недоумённое выражение. Отказавшись от завтрака, он вернулся к телевизору, включил звук и расположился в кресле, в прежней позе.

     Николай пожал плечами и отправился завтракать в одиночестве. Яичница вкусно скворчала на сковородке, а чайник тряс крышечкой и надрывался свистком.

    Кусок не лез в горло, а кофе, обжигал как лава. В голове опять зашумело, а день между тем обещал быть прекрасным. Лёгкий, тёплый ветерок, шелестел листвой тополя и в окно кухни, струились рассечённые, золотые лучики с суетящимися пылинками внутри.

    Превозмогая приступы тошноты, Николай всё-таки втолкнул в себя завтрак и залил всё крепким кофе. Тотчас дала знать о себе изжога, и завтрак был дополнен чайной ложкой соды, а после и парой таблеток Ранитидина.

    Кисло икая, Николай ни словом не обмолвившись с немцем, покинул квартиру и с удивлением обнаружил на лестничной клетке двух ментов, тщательно вымеряющих ступеньки при посредстве рулетки и записывавших полученные данные в толстый блокнот. Попытавшись, было устремиться вниз по лестнице, Николай был остановлен окриком: - Документы! Пришлось предъявить паспорт. Прыщавый, потеющий ментяра, долго листал красную книжечку и вглядывался в Колину физиономию, сличая её с фотографией.

    - Вы из этой квартиры? – Вдруг спросил он.

    - А вы страдаете слабым зрением или глубоким склерозом? – Парировал Николай. – Ведь я минуту назад вышел именно из этой квартиры, да и в паспорте всё написано русским, между прочим языком.

    - Не грубите представителям власти молодой человек, - подал голос второй легавый, складывая рулетку.

    - Боже упаси! Я просто поинтересовался, - присмирел Николай.

    - Вы в квартире находились один? – Спросил прыщавый тупица.

    - А вам не всё равно? Вы в чём-то меня подозреваете?

    - Я просто спрашиваю, - подрастерялся мент.

 

 

 

                                                                      178

    - О таких вещах, просто не спрашивают. Может быть, желаете осмотреть квартиру?

    - Желаем! – Обрадовался второй.

    - Пожалуйста, - пожал плечами Николай.

    Менты воодушевившись, ломанулись было к двери, но вдруг Николай произнёс:

    - Предъявите, обвинение, ордер на обыск, пригласите понятых и тогда осматривайте сколько угодно.

    Менты озадаченно переглянулись. Прыщавый стянул с квадратной башки, на коей обнаружились коротко стриженные, местами противно слипшиеся от пота волосы, и, явив аномально большие передние зубы, защёлкал ими как обожравшийся кролик. Через минуту, видимо поняв, что демонстрацией широкой щербины упрямства Николая не сломить и тем более не напугать его, он проквакал:

    - Хорошо. Раз все такие умные, я спрошу прямо! Вы знакомы с неким Алексеем Кутузовым? О-о-ох…

    За вопросом последовал добрый тычок локтём под ребро прилетевший от коллеги, явно свидетельствовавший о несвоевременности вопроса.

    - Впервые слышу, - разыгрался Николай.

    - Ступайте молодой человек. Извините нас, служба!

    - Паспорт верните, - потребовал Коля, отбирая у прыщавого документ.

    Почти уже выйдя из подъезда, Николай уловил долетевшее сверху: - «Мудак!»

    «Согласен! Наконец-то догадался представиться!» - Подумал Коля и бодро зашагал в сторону больницы. В свете произошедшего, в милиции делать было нечего.

 

                                                                           V

 

                                                         Начальнику Ириновского отделения

                                                         Ленинградского железнодорожного узла.

                                                         Начальнику ВАД (Военно-автомобильной дороги)

                                                         № 102.

                                                        Комендантам эвакуационных пунктов.

                                                        Начальникам продовольственных пунктов.

 

                                             П Р И К А З №175 от 10 декабря 1941 г.

 

 

   Ввиду участившихся фактов проникновения посторонних лиц на территорию прифронтовой полосы, с целью совершения самостоятельной, или при помощи посторонних лиц эвакуации, а также вероятности ведения диверсионно-подрывной или разведывательной деятельности в зоне ВАД, железной дороги, пирсов и причалов, находящихся в зоне вашей ответственности. Приказываю:

 

1)     Ужесточить контроль над перемещением лиц из числа новоприбывших в целях эвакуации, а именно, ограничить зону их передвижений, территорией эвакопунктов.

                                                                      179

2)     Силами сотрудников НКВД и рядового состава частей РККА расквартированных в непосредственной близости от вышеперечисленных объектов, обеспечить круглосуточное дежурство.

3)     Ужесточить проверку подлинности и соответствия документов прибывающих с целью эвакуации, по трудовым направлениям, несения караульной службы и иными целями.

4)     На перевалочных продовольственных пунктах, организовать, круглосуточную приём-отправку продовольствия. Каждая приём-отправка должна быть заактирована с приложением копий накладных и путевых листов, в присутствии представителя Народного комиссара продовольствия, представителя транспортной организации и двух лиц (не менее) осуществляющих контроль над правильностью действий членов приёмоотправочной комиссии.

5)     В целях обеспечения сохранности грузов перевозимых по ВАД и железной дороге, назначить сопровождающих на каждую единицу подвижного состава  (автомобиль, вагон), сотрудников НКВД и рядового состава частей РККА дислоцирующихся в зоне Вашей ответственности.

6)     Обратить особое внимание на охрану единиц подвижного состава с пометкой  «Спец.».

7)     Надлежит обеспечить отсутствие посторонних лиц вблизи данных единиц подвижного состава. В случаях проникновений посторонних или подозрительных лиц на территории перевалочных и эвакуационных пунктов, обеспечить принятие мер по установлению их личностей, задержанию, удалению с территорий данных объектов и сохранности грузов, находящихся на объектах и единицах подвижного состава.

 

                                                               Начальник тылового укрепрайона

                                                               Ленинградского гарнизона С.К. Павлов.

 

                                                               Заместитель Командующего

                                                               Ленинградским фронтом А.А. Ковалёв.

 

    Сей документ, преодолев массу военных и гражданских бюрократических шлагбаумов, всё-таки лёг на столы всего прифронтового начальства.

    Червь прогрыз жёсткую яблочную кожуру и погрузился в ароматную сочную мякоть.

 

                                                                            VI

 

    Сверкнувшее в бледном пламени, острое лезвие, огромный медный таз наполненный кровью – первое, что различил Густав, ворвавшись в мрачные покои отцовской опочивальни. Позднее уже, он разглядел фигуру лекаря над распростёртым телом короля.

    - Отойди прочь паршивая ворона, или, клянусь жизнью, я снесу твою плешивую голову, - закричал принц, вне себя от гнева, обнажая меч и твёрдым, решительным шагом направляясь к собравшемуся в вялый розовый бутон от страха старику.

 

                                                                      180

    - Не спешите, Ваше Высочество сносить мою несчастную голову, - не оборачиваясь, ответил лекарь. – Ваша горячность сейчас не совсем уместна. Я чувствую всю вашу неприязнь ко мне, но поверьте мне, в последний и единственный раз: сейчас спасти жизнь короля, могу только я.

    Спокойствие, с каким были произнесены эти слова, охладило Густава и, отпустив рукоять меча, который не замедлил тотчас же нырнуть обратно в ножны, принц замедлил шаг и на цыпочках приблизился к королевской постели.

    - У короля случился удар, - словно бы разговаривая сам с собой продолжал лекарь. – Это часто случается от избытка дурной крови и частых переживаний с людьми его возраста и положения. Моя задача состояла в том, чтобы избавить Его Величество от этой крови, превратившейся в яд.

    - Когда это случилось? – Прошептал принц, вглядываясь в мертвенно бледное лицо отца.

    - Сразу после вашего отъезда,- ответил эскулап, зажимая разрез на королевском запястье. – Самое страшное, к счастью позади, совсем скоро на щеках Его Величества заиграют прежние краски.

    - Когда он придёт в себя?

    - Я полагаю, не ранее чем взойдёт солнце.

    - Я останусь с ним!

    - Как вам будет угодно Ваше Высочество, но полагаю что это излишне. Вам необходимо отдохнуть перед новой встречей с королём, после его возвращения с того света.

    - И всё же, я останусь здесь!

    - Пожалуйста, если вас не затруднит Ваше Высочество, пригласите Клару, она дремлет там, снаружи, на своей любимой «скамье пыток».

    Густав послушно повиновался и отправился звать няньку, нисколько не удивляясь собственной покорности перед гадким старикашкой, которого он до сих пор ненавидел, но спасшего жизнь отца.

    Сгорбленная старушка вошла в опочивальню трижды мелко перекрестилась, пошаркала к ложу и ловко, чего Густав от неё никак не ожидал, подхватив таз, быстро вынесла его вон.

    - Я желаю знать всю правду о здоровье короля, - умоляюще обратился к лекарю принц. От прежней лютой ненависти не осталось и следа.

    - Правда, увы, жестока, - печально покачивая головой, отвечал лекарь. – Король ещё не слишком стар, но он изнурил себя переживаниями, бессонными ночами, вероятно, сказываются и прежние раны, которых у Его Величества, великое множество. Немногие выживают и после первого удара. Королю в этом смысле повезло. Но повторное кровоизлияние – убьёт его! Я понимаю насколько тяжело вам принц слышать это, но уж лучше горькая, правда. Да и к тому же, я не смогу точно сказать, как отразится на будущем самочувствии короля, его нынешнее состояние.

    Густав молчал, уставившись в бледное лицо отца и где-то в глубине души радовался тому, что лёгкий румянец начинает играть на остро очерченных скулах и испещрённом

 

                                                                      181

 

тяжёлыми складками лбу. Но огорчение вызванное словами лекаря, не шло ни в какое сравнение с этой ничтожной радостью.

    - Я благодарю вас господин придворный лекарь за помощь оказанную королю. Вы будете вознаграждены. Но благодарность, может существенно возрасти, в том случае если вы не откажетесь выполнить и одну мою личную просьбу, - даже в такую минуту принц не смог отвлечься от мыслей о Елене.

    - С моей стороны это было бы слишком непочтительно по отношению к вам, - смиренно произнёс эскулап. – Я внимательно слушаю вас Ваше Высочество.

    - Ни для кого не секрет, да вы и сами не слишком-то скрываете, что источником дополнительного заработка для вас, является оказание кое-каких услуг горожанам.

    - Не только горожанам, но и крестьянам и рыбакам и их семьям, - перебил Густава лекарь. – Но разве можно назвать дополнительным заработком, те жалкие крохи, которые я получаю из рук этих благодарных людей. Мои расходы на лекарства, во много раз превышают размеры даже самого «щедрого» вознаграждения отпускаемого мне бедняками. Я догадываюсь, вы думаете, я отбираю последнее, что у них есть, подобно священнослужителям и подгулявшим воякам. Клянусь! Совсем не так. И потом, мою помощь этим людям, я скорее расцениваю как оттачивание ремесла, приобретение новых знаний. Замковая челядь, слуги и рыцари, не отличаются разнообразием в заболеваниях. Другое дело, люд за оградой!

    - Это не важно, - принц отрешённо взмахнул рукой. – Меня интересует, помните ли вы хотя бы последних своих пациентов?

    - Конечно! Я помню всех.

    - И мужчин и женщин?

    - И мужчин и женщин и детей.

    - Также помните, кто в какой части города проживает?

    - Думаю, что могу вспомнить при необходимости.

    - Тогда, господин лекарь, вспоминайте женщину с западной окраины, одноэтажный, увитый плющом серый дом, в ста шагах от колодца, светловолосую красавицу – дочь её, из рук которой вы приняли немалое вознаграждение лишь за осмотр.

    - Да я превосходно помню её, - смутившись, произнёс лекарь и как прежде, часто закивал маленькой седой головой увенчанной обширной плешью.

    - Надеюсь состояние её не безнадёжно?

    - Вовсе нет. Ничего интересного в её болезни я не обнаружил. Обыкновенная усталость от рутинной работы и однообразия жизни бедняка. Только это и служит причиной её недомогания. Лекарства, известные мне, во всяком случае, тут, вряд ли смогут помочь, лишь доброе слово и забота её красавицы дочери. Но во втором, я думаю, недостатка эта бедная женщина не испытывает…

    - А на доброе слово, вы щедры! – закончил за лекаря принц.

    - Так в чём же состоит услуга, которую я мог бы оказать вам, Ваше Высочество?

    - Если лекарства бессильны, то именно в добром слове. Я хотел бы, чтобы вы, ежедневно навещали  этот дом, лечили и поддерживали эту женщину всеми известными вам способами, а платить вам, буду я. Назначьте цену!

 

                                                                     182

    - Я не приму от вас денег, - задумчиво произнёс лекарь, хитро прищурившись. – Ибо, отказать принцу, всё равно, что оскорбить его! Кстати! В этом доме. Ну, в том, о котором мы ведём разговор, вскоре, может появиться ещё один больной. Вы понимаете о ком я?

     - Нет!

    - О несчастной дочери этой бедной женщины. Ведь она тоже близка к срыву. К тяжёлой работе на маслобойне, добавляется необходимость труда по дому и ухода за больной матерью.

    - Она трудится на маслобойне? – воскликнул принц.

    - А вы и не знали? – С улыбкой проговорил лекарь, пристально вглядываясь в  лицо Густава, на котором бесновалась буря эмоций.

    - Проклятье! – В сердцах воскликнул принц.

    - Что такое!? На маслобойне работает много молодых девушек, и я полагал, вам это известно…

    - Чёрт возьми! Мне приходит в голову мысль о том, что мне вообще мало что известно о происходящем в городе, не упоминая уж, обо всём королевстве!

    Эрик пошевелил рукой и тихо застонал.

    - Тсс,- лекарь прижал палец к губам, после, тихо произнёс: - Мы тревожим его. Я понял Вас ваше Высочество, и конечно я выполню вашу просьбу. Отправляйтесь отдыхать. В вашем присутствии здесь, сейчас нет, поверьте никакой необходимости.

    Густав кивнул головой, бросил в последний раз сочувствующий взгляд на беспомощного отца и, стараясь ступать как можно тише, вышел вон из опочивальни.

    «Я явно ошибся думая скверно об этом человеке» - размышлял Густав, спускаясь по узкой лестнице, выводящей во внутренний двор. В рыцарской комнате, было необычно тихо. Слышалось лишь сосредоточенное сопение, да тихий, редкий скрип деревянных кроватей. И во дворе, также было необычно тихо. Пофыркивали лошади в конюшне, слышался стук падающих капель с остывающих гранитных глыб. Каменные слёзы. Лишь, где-то в Кузнечном дворе, не спали каменщики, замуровывавшие одни из четырёх ворот. Иоханнес Перт, отдал приказ оставить лишь один вход в замок, тотчас после своего вступления в должность.

    Прислушавшись, принц различил, что работали в эту ночь не только каменщики, но и землекопы, сооружавшие подъёмный пандус, а в ещё большем отдалении, слышалась возня кузнецов клепавших решётку.

    «Проскользнуть наружу незамеченным, вряд ли удастся» - решил Густав и направился в библиотеку.

    Странная книга покоилась на прежнем месте.

 

    «Нам не нужна эта война! Что там думает себе наш президент и вождь народа-неприятеля? За что мы льём свою кровь? За землю, которая на протяжении многих веков переходила из рук в руки? Но, тем не менее, наши народы во все времена, как-то мирно уживались на ней. Безумие! Большое и пока ещё сильное государство, наши теперешние враги, не может поставить нас на колени! Нас – маленькую и слабую страну, население которой привыкло жить в мире. Весна совсем скоро! Всё на земле начнёт готовиться жить, но нам предстоит умирать…»

 

                                                                     183

 

    «Наконец-то! Свершилось! Война закончена! Подписано перемирие. Но мы, проиграли в той войне, хоть и вышли из неё победителями, измотав до предела более сильного противника, здорово потрепав его. Но нам всё же пришлось уступить те территории, из-за которых, поднялась вся эта суматоха. Земли потеряны безвозвратно! Опасаюсь что навсегда! И мой родной хутор сожжён. И теперь я уцелевший в той войне, являюсь гражданином сильно уменьшившейся, и без того бывшей маленькой страны.

 

    «Ровно два года прошло с тех пор, как я сделал последнюю запись в своём дневнике. Наш бывший противник, вновь втянут в войну. Но теперь враг его сильнее, лучше обучен и вооружён. Моральный дух его силён и в наступлении своём, он ни перед чем не остановится. Наше правительство на стороне сильных. Город, в котором я часто бывал ещё студентом и где принимали меня так радушно, теперь находится в плотном кольце неприятельской блокады. Вся надежда жителей этого города, висит на тоненькой ниточке, называемой «Дорога Жизни». Ниточке, протянутой через опасные льды и штормовые воды огромного озера Нево*. И я, в том числе прилагаю усилия к тому, чтобы порвать эту нить. И тогда в городе начнётся ад, где живые будут завидовать умершим от голода, холода и болезней…

 

                                                                                          Сержант Тарво Таннер

 

    «Блокада», «Дорога Жизни» - Густав хорошо помнил эти слова, слишком часто он слышал их, и совсем недавно, в том странном месте, где оказался при столь загадочных обстоятельствах. И откуда вернулся столь странным образом.

    Отложив удивительную книгу в сторону, принц обнаружил, что в библиотеке он уже не один. Увлёкшись чтением, Густав не заметил, как в пыльное хранилище вошёл лекарь, молча сидящий теперь возле окна. Густав вскочил и, выдернув факел из гнезда приблизился к старику.

    - Что-то с отцом? Ему хуже?

    Лекарь добро улыбнулся и мягко отвёл руку принца, державшую факел, едва не обжигавший ему лицо.

    - Всё хорошо. С ним Клара. Он спит. Кстати, придя в себя, король первым делом поинтересовался Вашим Высочеством и был очень обрадован узнав, что его сын в замке.

    - Когда я смогу увидеться с ним?

    - Не раньше полудня. Я дал королю выпить настой корня спокойствия и сон его теперь, будет ровен и долог, а это, как раз то, что ему сейчас нужнее всего.

    - Как вы нашли меня здесь? – Успокоившись, спросил принц.

    - В надвратной башне пусто. Никто из рыцарей внутреннего охранения, не видел принца покидающим «огород», а слабый свет в окнах библиотеки, красноречиво свидетельствовал о местонахождении Его Высочества.

    - Слушайте, - раздражённо перебил Густав лекаря. – Прекратите, в конце концов, называть меня высочеством. Придумайте что-нибудь попроще!

 

 

 

                                                                        184

    - Сделать это мне будет не просто. Итак. Я направился сюда, чтобы окончательно успокоить Ваш... принца – с королём Эриком всё благополучно, и я уверен, пережитой удар, не сильно отразится на его последующем самочувствии. Я застал вас за чтением. Что изволили изучать?

    Густав сходил за книгой. Раскрыв её на странице с записями Тарво Таннера, протянул лекарю. Тот, долго листал жёлтые страницы и привычно тряся головой, удовлетворенно причмокивал.

    - Что вы скажете об этом, господин лекарь?

    - Многое, многое могу я рассказать об этой книге и её авторе, тем паче, я полагаю, что принц имел честь лично быть знаком с ним.

    - Тарво?! – Удивлённо воскликнул Густав. – Тарво Добрый?!

    - Да, многие называли его Тарво Добрый, но своё настоящее имя, он, будучи выходцем из восточных земель, по понятным причинам, тщательно скрывал. И Его Величество, относится к таким как он, с некоторым предубеждением.

    - Жители страны Суоми, доставили много хлопот королю своей непокорностью и упрямством.

    - Таков уж их характер и ничего нельзя с этим поделать, кроме как примириться. Другие народы тоже считают нас слишком гордыми, непокорными и упрямыми. Это вообще, отличительная черта северян.

    - Да это так, - согласился Густав.

    - Тарво Добрый, - так называли его женщины, дети и безусые юноши, мечтавшие стать воинами. Некоторые же, звали его Тарво Странный, ибо никто не знал, откуда на самом деле взялся этот человек. Начальником стражи он как известно, стал после того как безошибочно определил местоположение отборных отрядов неприятеля во время последней осады замка. Король как-то неожиданно проявил своё к нему внезапное расположение. Должность-то, одна из первых, но мне думается, что со своими непосредственными обязанностями, он справлялся из рук вон плохо. Голова его всегда была перегружена мыслями, вероятно весьма далёкими от хлопот по обеспечению безопасности Его Величества. И потом эти его странные регулярные отлучки. Возвращался он всегда смертельно уставшим, грязным и пахнущим кровью…

    - Так откуда же он всё-таки взялся?

    - Я нашёл его на берегу залива, в бухте Чёрного Журавля, восемь лет назад, когда лечил кого-то из рыбаков. Население города в то время, оправлялось от страшной эпидемии. Почти половина бедного люда оказалась в тот год погребённой во рву за Южным Дозором, и более всех, беда коснулась рыбаков. Тарво валялся в зарослях камыша без чувств, наряженный в совершенно нелепое одеяние. К груди он прижимал именно эту книгу. Пока мы переносили его к ближайшей хижине, он угрожал нам сломанным кинжалом и бормотал проклятья и какую-то молитву. Дня три он провалялся в полузабытьи и нёс в бреду такую околесицу, перемежая её отборной бранью, такой свирепой, что детям несчастного рыбака, которому принадлежала хижина, приходилось ночевать у соседей. Речь его была понятна, но изобиловала словами, смысл которых

 

 

                                                                      185

 

остаётся для меня загадкой до сих пор. Кстати, многие из этих слов встречаются в этой книге, почти на каждой странице.

    - Что же было дальше?

    Принц явно сгорал от нетерпения узнать побольше и поскорее, отчего нарезал круги вокруг рассказчика державшего книгу на коленях. Казалось она помогала ему вспомнить все подробности.

    - Дальше, случился этот злопамятный инцидент, - лекарь коснулся кончиками пальцев изуродованного лица. – Тарво тогда вступился за меня, отплатив за мою заботу о нём. Ну а после, нам удалось поступить на службу в замок. Как это происходило, отдельная, долгая и малоинтересная история, стоившая нам слишком дорого, но, тем не менее, он стал начальником стражи, а я придворным лекарем. Мы много и подолгу беседовали в этой библиотеке и Тарво поведал мне о том, что случится с нашими странами много, много лет спустя. Может быть, он был предсказателем? Тогда я думал, что это лишь плод его больного воображения, последствия кораблекрушения, которое ему, вероятно, довелось пережить, но теперь я вижу, что многое из сказанного им, начинает сбываться. Единственное чего он не смог предугадать – это своей судьбы. И вот тогда мне и пришла в голову мысль о том, что Тарво не предсказатель и он не обладает способностями заглядывать в будущее. Я вдруг подумал о том, что он сам прибыл из будущего, из тех времён, до которых нам, быть может, даже имея в запасе сотню жизней, не удалось бы дожить.

    - Как это удалось ему?

    - А как это удалось вам Ваше Высочество?

    - Как? – воскликнул принц. – Кто? Откуда вы знаете об этом?

    - Король пересказал мне то, что сам считает вашим горячечным бредом. Он был удивлён рассказанным вами и советовался со мной в преддверии осмотра.

    - Я недооценивал вас, - с горечью в голосе признался принц. – А зря…

    - Такое часто случается. Это не столь страшно. На груди вашей, те же отметины, что я обнаружил на боку Тарво, когда приволок его в хижину в первый день. Его раны, правда, были пострашнее, но природа их одинакова.

    - Выходит, - заключил принц. – Мы с Тарво побывали в некоем безвременье, где творится нечто страшное и куда человек может попасть, пережив какое-либо потрясение.

    - Не думаю что это так. Скорее всего, здесь иной промысел всевышнего. Тут я бессилен что-либо даже предположить.

    - Можно мне взять эту книгу?

    - Эта библиотека принадлежит вам принц, - улыбаясь и разводя руки в стороны произнёс лекарь.

    - К слову, вам неизвестно что сталось с Тарво? – Заворачивая книгу в обрывок скатерти, спросил Густав.

    - Спустя час после вашего загадочного исчезновения, по приказу короля, он был смещён с должности начальника стражи. Никто не видел его покидающим замок, но, тем не менее, никто больше не встречал его ни в замке, ни в городе. Ходили слухи, что он

 

 

 

 

                                                                    186

    заключён в один из нижних казематов; я проверял – его там нет.

    - Отец сказал мне, что он вернулся на родину.

    - Возможно, если Тарво известен способ становиться невидимым, он им воспользовался, но лично я таких способов не знаю. Да и как ему добраться до родных мест, не имея ни коня, ни лодки, ни оружия.

    Минуту Густав пребывал в раздумье, будто хотел о чём-то спросить лекаря, но передумав, зашагал к выходу.

    - Когда прикажете отправляться к бедной женщине, находящейся под вашим покровительством? – Спросил лекарь вдогонку принцу.

    - Как только состояние отца перестанет внушать вам опасения.

 

    Густав пересёк внутренний двор, направляясь к конюшням, проплывая сквозь волны тумана серебрящегося в первых лучах восходящего солнца.

    Карл приветствовал его громким фырканьем, и пока Густав отвязывал его, тыкался в руки тёплыми губами.

    Не терпелось молодому рыцарю, вскочив в седло покинуть пределы замка и вдохнуть вольный воздух, бьющий в лицо тугой струёй при быстром беге верного коня, но Карл выглядел как будто чем-то обиженным, что всё-таки пришлось уделить ему некоторое время.

    Спустившись с террасы замка, принц подвёл коня к воде. Выкупав его и расчесав упругий волос костяным гребнем, Густав, отойдя в сторонку немного полюбовался

Карлом, грациозным животным, и на мгновение забыл про неотложные дела. Карл следил за принцем, не теряя достоинства и не позволяя себе сделать хоть шаг в сторону хозяина.

    Дав коню окончательно высохнуть, приласкав его и поцеловав в сияющую морду, принц, с нетерпением поглядывая в сторону залива, принялся готовить друга в дорогу.

 

                                                                       VII

 

    Охранник в больничном холле, плотно втиснул Николая в казённое кресло с полопавшейся дерматиновой обивкой, сунув в руки утрёпанный до состояния телефонного справочника старый номер «PLAYBOY», а сам отчалил на отделение по каким-то своим делам, не забыв при этом паскуда, запереть дверь, ведущую на лестничную площадку. Ещё до его ухода, Коля не сводя глаз с развесившей мясо по обложке Наташи Королёвой – в миру Натки Порывай, поинтересовался, что предлагается в случае ожидания женщинам? Охранник окаменел на секунду, после внимательно поглядел на Николая, точно пытаясь удостовериться, что имеет дело не с закамуфлированной блондинкой, и вынул из тумбочки справочник «Материнство» 1965 года издания, в состоянии идеальнейшем!

    Сломав ноготь до крови, при попытке просунув руку сквозь прутья решётки, отодвинуть задвижку фиксировавшую дверь, ведущую к лифтам, Николай окончательно успокоился, и поудобнее устроившись в неудобном кресле, посасывая травмированный палец, продолжил изучение украинской говядины, разложенной на некогда глянцевых страницах уважаемого им журнала.

 

                                                                      187

    Не прошло и пяти минут, как в холле нарисовался милейший молодой доктор в голубой шапочке и белоснежном халате. Доктор подёргал решётку, вежливо поинтересовался причинами отсутствия охранника, получив в ответ: - «Понос пробрал», осведомился, не заменяет ли диаретика Николай и, убедившись, что никоим образом не заменяет спросил:

    - А как же попасть выше?

    Николай отложил «PLAYBOY» и очень задумчиво пососав палец, со злости на весь мир, решил слегка поиздеваться над доктором.

    - Есть два верных способа!

    Доктор воодушевился, аж подпрыгнул от радости, что неожиданная проблема (его ведь ждут на отделении, он на минутку вышел выпить кофе), всё-таки будет разрешена и, наверное, скоро.

    - Способ первый, - серьёзно продолжал Коля, - Он же самый верный, поставить себе капельницу, ну положим с обыкновенным физраствором и, поиграв зажимчиками, накачать себе тромбоэмболию.

    - Позвольте… - пролепетал доктор, кажется, начав соображать, что его разводят как ангорского кролика.

    - Нет, нет! – Отмахнулся веселящийся Николай. – В этом я вам не помощник, и не уговаривайте. Но если так высоко тебе не нужно, карабкайся милый по водосточной трубе, или ищи другую лестницу, поскольку ваш грёбаный вахтёр, отсутствует уже почти полчаса. Похоже, точно пронесло!

    - И когда же?..

    - Когда просрётся не знаю! Не знаю! Сам этого робокопа задолбался ждать!

    Доктор с минуту подумал, морща лоб и роя ботинком грязный линолеум.

    - Господи! – Воскликнул вдруг он. – Как я ненавижу ходить через морг!

    - А что есть дорога? – Оживился Коля.

    - Конечно! Но там мёртвые, я их боюсь, - голос его повысился, точно интерн собрался грохнуться в обморок. – Скажите, вы боитесь покойников?

    - А как же! Правда, в гораздо меньшей степени, чем живых, - срываясь на ржание, отозвался Коля.

    - Тогда пошли! – Решительно заявил доктор.

    Врачёнок спрятался за спину Николая и так они направились к лестнице, ведущей на отделения. Лестнице находящейся в другом крыле здания. Попискивая за спиной, интерн давал указания относительно маршрута. За первым же поворотом, их ожидал сюрприз, безразличный в принципе для Коли, но убийственный для доктора. В тускло освещённом закутке, на грязной каталке, прикрытый оранжевой клеёнкой возлежал свеженький труп.

Всё как полагается – босые посиневшие ноги наружу и на одной из них бирка из всё той же оранжевой клеёнки. Интерн за спиной часто задышал и, привалившись к стене, начал медленно сползать по ней, не забывая при этом закатывать глаза. Николай огляделся и, обнаружив слева от каталки с покойником стеклянную дверь, выводящую на лестницу, устроил поудобнее почти потерявшего сознание врачёнка, на полу, возле ящика с пожарным инвентарём, не забыв стянуть с него халат, едва не хрустевший от избытка

 

 

                                                                     188

 

крахмала, устремился вверх по лестнице, натягивая халат на ходу. «Жаль шапочку не прихватил, солиднее бы выглядел» - думал Коля на бегу. На первых двух этажах царила

мёртвая тишина. Оно и понятно, на табличке первого значилось: «Отделение интенсивной терапии», на втором, стекло двери было заляпано мелом, по коему процарапано корявым пальцем: «Римонт».

    «На какое отделение мог угодить этот идиот?» - подумал Николай, продолжая быстро подниматься выше и… о чудо! На перевёрнутом мусорном ведре, в сером больничном халате, с перевязанной башкой, сидел заросший пегой щетиной Лёха Кутузов и рыдал как первоклассник, получивший первую двойку.

    Узрев Николая, как пьяный трезвеет от испуга, Кутузов перестал рыдать. Глупо заулыбался и словно младенец узнавший мамку потянул к нему руки.

    - Ты ещё ножками засучи, - не выдержал Николай.

    Лёха хотел было обидеться, и уж чуть было не вернулся к прежнему занятию. Лицо его задергалось, принимая плаксивую гримасу.

    - Они тут меня за идиота держат, - пожаловался Кутузов неотрывно глядя на Колины ботинки.

    - Правильно! А ты и есть идиот.

    - Не верят ни единому слову, - будто не слыша Колю, продолжал Лёха.

    - Тоже правильно! Нетрудно представить, что ты им тут несёшь.

    Николай отвесил плаксе лёгкую оплеуху, отчего тот, немедленно съехал с ведра на пол.

    - Что ты наплёл в очередной раз?

    - Правду! Только правду! Так не верят! – Возмутился Кутузов. Слёзы на его физиономии давно высохли, но он всё ещё кривил рот, демонстрируя своё глубочайшее несчастье.

    - Одежда, где твоя, кретин?

    Кутузов наморщил лоб и от натуги, силясь вспомнить, даже покраснел. Видимо ничего у него не вышло. Уголки губ снова опустились, он надулся и засопел.

    - Что у тебя под халатом?

    Кутузов распахнул полы, демонстрируя целые тренировочные брюки с красными лампасами и Колину футболку «Водка – connecting people».

    - Пошли отсюда и поскорее! Вырвемся если, я из тебя котлет наделаю и самого сожрать заставлю!

    Лёху не пришлось долго уговаривать. Несмотря на оставшуюся слабость, он довольно резво посеменил за Николаем, потуже затягивая на ходу халат. Уже в дверях, выводивших в вестибюль с лестницы, натолкнулось наше карнавальное шествие на давешнего охранника. Тот машинально растопырил руки и, вытаращив глаза затарахтел:

    - Но, но, но, но.

    - Не понукай. Не запряг, - огрызнулся Кутузов.

    Страж попёр на них, загоняя обратно на лестницу:

    - Вошёл без спросу и разрешения, теперь уйти хочешь? И не один? – Притормозив вопросил охранник.

    Николай растерялся ровно на секунду, затем, зачем-то отряхнул и без того чистый трофейный халат.

 

 

                                                                     189

    - Чего у нас там слева, у проходной в одноэтажном сером здании?

    - Ну, отделение рентгенологии и архив. А дальше-то что?

    - А кто вот это? – Спросил Николай, указывая на обиженно сопящего Алексея.

    - А хрен его знает! Больной, наверное.

    - Сам ты больной, - возмутился Кутузов, срывая повязку с головы.

    - Тихо дебоширы! Сейчас успокою, - заорал охранник, хватаясь за электрошокер.

    - Молчите больной, вам вредно, - ввязался Коля. – Вас и не спрашивают. Человек на работе!

    - Да я ваши рожи впервые вижу! Не работают у нас такие! Я тут пятый год! Куда собрались? – вновь затявкал охранник. – У нас на каждом отделении рентген кабинет! А вот туда, куда вы направляетесь, возят на каталках и под покрывалом, потому что сразу за архивом – морг!

    - Молодой человек. Успокойтесь, - Николай придал голосу максимальную серьёзность. – Понимаете, - продолжал он, беря охранника за локоть и отводя в сторону. – Здесь очень необычный случай. Этот больной, поступил сюда, в полубессознательном состоянии. В бреду назывался чужим именем, а первые снимки с сопровождающими документами, попали в архив. Вспомнить ту, первую фамилию, он теперь не может, но зато помнит некоторые детали, которые были занесены в сопроводительные документы. Понимаете? Нет?

    Николай удивлялся сам себе, подобной ерунды он и за всю жизнь бы не придумал.

Он почувствовал, как загорелись, и должно быть густо покраснели уши. И всё-таки как ловко у него выходила эта ахинея! Охранник казалось, начинал либо верить, либо зависать, но Николай чувствовал – не до конца! Чтобы хоть немного успокоится, он засунул руки в свои карманы, куда вывернул содержимое карманов интерновской спецодежды. В одном пусто, если не считать подсолнечной шелухи, а в другом был обнаружен предмет, который должен был быть найден ранее, много ранее. Бэйдж! Охранник даже не стал бы задавать ни единого вопроса вызвавшего конфликт, будь пришпилен этот спасительный прямоугольничек к халату. «За каким дьяволом этот болван его снял? Стесняется он своей фамилии что ли? Не матерное слово, в самом деле, начертано на бейдже. А вдруг там фотография?» - Настроение у Коли, как-то резко испортилось. Всё выглядело бы крайне правдоподобно. Врач выводит больного из клиники, либо в другой корпус, или переводит на другое отделение для обследования, а может быть – просто вывел на прогулку, поговорить о том, о сём (какой, душевный, чуткий, добрый доктор), ну нельзя больного этого ни на минуту оставить без присмотра. Чего он с ним возится? А доктор клятву Гиппократа давал. Должен соответствовать! Как узнать содержимое бэйджа? А вдруг там прописано что его владелец электрик или сантехник, а то и того хуже – заведующий отделением. Уж заведующих-то эта тупорылая служака, точно всех знает в лицо.

    Николай решил действовать. Другого выхода в создавшемся положении попросту не было. Вынув бэйдж, он начал якобы машинально вертеть его в руках, мельком прочитывая его содержимое. Охранник на бэйдж обратил внимание сразу. Коля ликовал в душе: Гагия Зураб Константинович – врач-интерн. Отделение гастроэнтерологии –

 

 

                                                                    190

 значилось на картонке. Зураб Константинович, правда, немного смущал. Ничего грузинского, даже намёка, как ни присматривайся, не было в облике Николая. Вот говорить с грузинским акцентом умел, чего сразу захотелось. «Ничего. На ходу изобрету чего-нибудь» - подумал Коля и решительно пришпилил бэйдж к карману. Охранник вытаращился на прямоугольничек и спросил с тонкой ноткой недоверия:

    - Вы что новенький у нас? Раньше я вас не видел.

    - Сэгодня пэрэвёлся из Святого Георгия, - ответил Николай, вертясь ужом, мешая охраннику вчитываться в содержимое и думая о том, что произойдёт, если в этот миг, на сцене появится истинный владелец бэйджа, мирно отдыхавший возле жмурика. Но охранник всё-таки умудрился вчитаться.

    - Слушай! А чего у него голова была перевязана, если он с отделения гастроэнтерологии?

    - А он к нам с сильным поносом попал. Неделю несло! Ослаб очень, ну и поскользнулся в туалете да башкой об писсуар. Жуткое дело!

    Коле совершенно не хотелось объяснять этой обезьяне, почему доктор-гастроэнтеролог принимает такое участие в человеке с повязкой на голове. Ни старый анекдот о том, что повязка сползла, ни то, что боли в животе отдают в голову – не прошли бы. Хотя у Кутузова, похоже, что голова, что жопа, органы вполне взаимозаменяемые, вот только живот… живот – чрево тёмное.

    - Ладно, - смягчился и даже улыбнулся охранник. – Проходите.

    Еле сдерживая себя, чтобы не броситься рысью вон из лечебницы, Николай приобнял Кутузова и заботливо поддерживая эту бестолочь, вышел в дверь. Лёха от усердия, даже прихрамывать начал. В роль вошёл.

    - Зураб Константинович, - раздался окрик охранника, будто в спину выстрел. Кутузов и Коля почти вплотную приблизились к дверям, спасительным дверям – за ними улица. Халаты в урну и свобода!

    «Всё-таки прочитал урод бэйдж и что-то сопоставил, получив нестыковки. Соколиный глаз хренов» - промелькнуло в мозгу Николая. Друзья вздрогнули, остановились и обернулись.

    - Зураб Константинович, - повторил охранник. – У нас через полчаса смена, минут десять двери заперты будут, я просто предупреждаю.

    - Да дело пятнадцати минут, - вдруг осипшим голосом отозвался Николай и буквально вытолкал Кутузова наружу.

    Вахтёрша на проходной, было, напряглась, увидав Лёху в больничном халате и прокряхтела, что, дескать, больным покидать территорию не дозволяется, но увидав идущего следом в узком проходе Николая – заткнулась. Николай же, войдя в роль, попенял на то что, мол, выписывают больного, а кладовщица бог весть, где шляется, хотя до обеденного перерыва ещё далеко, а больного такси с родственниками ждёт.

    Очутившись за воротами, Кутузов вдруг остановился как вкопанный, отказываясь идти дальше.

    - В чём дело? – Тоном предвещающим недоброе поинтересовался Коля. – Что опять угрызения совести?

 

 

                                                                      191

    - Ты же обещал из меня котлет наделать, если выйдем отсюда, да и потом, куда же я в таком виде, да по городу?

    - Мясорубка дома, - ответил Коля, подталкивая его в спину. – А насчёт вида: сам виноват, не влезал бы куда не следует, не гулял бы сейчас пугалом. Топай баран!

    Путь от больницы до дома, обошёлся без происшествий.

 

                                                                    VIII

 

    Готовясь уже прыгнуть в седло, принц на мгновение задумался о чём-то и, хлопнув себя с размаху по лбу, вдруг заспешил обратно в замок. Поднявшись в библиотеку, Густав долго бродил вдоль стеллажей с книгами и свитками в поисках плана города. Тщетно. Столь нужный ему сейчас документ отсутствовал. Всё дело в том, что Густав слишком плохо знал территории за пределами замка. Теперь, конечно он без труда смог бы найти старый колодец и дом Елены, и знал что главная улица начинавшаяся площадью перед воротами замка, заканчивается возле кладбищенского холма. Только лишь по прямой. Но стоило бы Густаву свернуть в один из десятков переулков, как он неминуемо бы заблудился. Но главное, заключалось в том, что Густав даже не представлял где находится маслобойня. Спросить об этом у кого-нибудь из замковой челяди, он бы не решился. Спрашивать лекаря – откровенно рискованный шаг. Изменив о нём своё мнение, Густав всё же не торопился всецело доверять ему свои секреты. Как же быть?

    Внезапно в голове принца возник простой до гениальности план. Густав отыскал свои старые доспехи из мягкой кожи. В них он посещал уроки фехтования на тростниковых мечах и на чёрном нагруднике отсутствовал королевский герб. Доспехи оказались чуть тесноваты, но другого выхода у принца не было. Ну не надевать же нагрудник на спину, в самом деле. Поверх, принц набросил просторный бархатный плащ, лицо прикрыл полумаской из красного шёлка, а на голову напялил светлую широкополую шляпу, на манер тех, что носят рыбаки, будучи на берегу. Обликом принц теперь в точности походил на одного из знатных молодых вельмож, бесчисленное множество которых праздно шаталось по городу. Свита стесняла их и потому, кто пеший, кто конный, но в одиночку. Стараясь не привлекать излишнего внимания к своей персоне, Густав вернулся к Карлу, который терпеливо дожидался его возле ворот. Стражники склонились в почтительном поклоне, провожая покидавшего замок принца, тот в свою очередь старался держаться как можно строже, несмотря на довольно легкомысленный вид. Как только принц спустился с холма, закрывшего собой ворота замка, поняв, что стражники теперь окончательно потеряли его из виду, он пришпорил Карла и во весь опор полетел к рыночной площади. Перед торговыми рядами пришлось спешиться, ибо в пространстве между линейками лотков, с трудом могли разойтись два человека, причём отнюдь не богатырского телосложения. Не спеша, как и подобает праздному, богатому вельможе, Густав побродил среди торговцев мясом и зеленью, заглянул к обувщику, купил пару безделушек у продавца бус и направился было к молочнице с целью выспросить у неё дорогу к маслобойне, но увидел как возле часовни, служившей временным складом товаров, остановилась повозка. Сонный возница немедленно заклевал носом, поглубже

 

 

                                                                     192

 надвинув на глаза шляпу, а из повозки вышла Елена, держа в руках два кувшина с маслом. Принц растолкал двух сорванцов, беспечно дрыхнувших в тени прилавка и, сунув каждому по паре монет, велел им разгрузить повозку. Мальчишки немедленно бросились выполнять работу, прытью своею, напугав девушку. Елена поначалу, приняла их за дерзких воров, но сорванцы быстро растолковали ей суть дела, непрестанно указывая грязными пальцами на господина в полумаске, неторопливо приближавшегося к повозке. Елена вежливо поклонилась Густаву, но на лице её, всё ещё читалась растерянность. Подойдя вплотную, принц приподнял шёлк. Елена улыбнулась в ответ, но внезапно на лице её отразилась тревога.

    - Кто вы? – Прошептала она, озираясь по сторонам.

    - Я полагал, что сказал вам всю правду, и этого вполне достаточно для того, чтобы перестать меня бояться.

    - Зачем вы преследуете меня?

    Принц, позабыв об осторожности, снял маску.

    - Мне нужно многое сказать вам Елена. Я не хотел тревожить вашу матушку, явившись в дом непрошенным гостем. Рассчитывая, что удастся переговорить на маслобойне, я бродил по рынку, пытаясь вызнать дорогу к ней.

    - Откуда вам известно про маслобойню? – Девушка перепугалась не на шутку.

    - Лекарь поведал мне. Кстати, вечером он должен будет заглянуть к вам. Нам нужно поговорить до его визита.

    - Приходите вместе. Мы с матушкой будем рады.

    Густав вздохнул и, взяв Елену за руки произнёс:

    - Боюсь, лекарь не очень будет рад. Подумает, что я присматриваю за ним, и от волнения станет делать своё дело спустя рукава.

    - Вы скрываете от меня какую-то тайну, - тревога девушки всё росла. – Что-то о болезни матушки?

    - Напротив! Я расспросил этого шарлатана о её здоровье. Он прекрасно помнит вашу матушку. Уверил меня, что ничего опасного в её недуге нет и даже, оказался столь любезен, что согласился ежедневно навещать вас. Только вот…

    - Что?

    - Я не знаю как… - Густав замялся на секунду. – Вчерашний набат в замке…

    - Что случилось? – Елена в упор, умоляюще смотрела в глаза принца. – Прошу вас, не пугайте меня. Что произошло? Война? Что-то с королём?

    - Да. Мой отец тяжело болен. Вчера с ним случился припадок. Лекарь неотлучно находится возле его постели, и боюсь, я поторопился, пообещав ежедневные визиты.

    Елена минуту, сосредоточенно думала о чём-то. Наконец решительно произнесла:

    - Сегодня вечером, после заката, я буду ждать вас на берегу. Помните колодец?

    - Вода в нём вкусна. Мне кажется вдобавок, что и отравлена. Сделав один лишь глоток этой воды, я заболел вашим образом Елена.

    - Прямиком от валуна возле колодца, вниз, к морю ведёт узкая тропа. На берегу стоит небольшая хижина. Когда-то отец, хранил там свои сети. Я буду ждать вас там. Никто не помешает нашему разговору.

    Девушка отвернулась от принца, легонько толкнув развесившего слюни возницу,

 

                                                                      193

 забралась в повозку. Мальчишки давно уже стояли рядом, ожидая второй половины вознаграждения. Рассчитавшись с ними, Густав пересёк площадь, отвязал Карла и поспешил вернуться в замок. Будь он чуть повнимательнее, заметил бы в толпе бородатого моряка со сплющенным, изуродованным страшным ударом носом, неотступно следовавшего за принцем и подслушивавшего его разговор с Еленой, за углом часовни.

 

    К вечеру Эрик почувствовал себя лучше. Ветер поменял направление, и в распахнутые окна спальни врывалась прохлада. Королю чудилось, что тело его парит над постелью. Теперь он мог пошевелить и рукой и ногой, давящая боль в груди прошла без следа. Легко и покойно было на душе.

    После полудня, лекарь, тщательно осмотрев его, ушёл, должно быть отдохнуть после бессонной ночи, и теперь Эрик спокойно любовался сыном, молча сидевшим возле окна и смотревшим куда-то вдаль. Лучи предзакатного солнца освещали задумчивое лицо принца. Эрик снова вспомнил покойную супругу, найдя знакомые черты в физиономии отпрыска. Но сейчас, эти воспоминания не были горькими. Ни малейшей печали не было в них. Просто вспомнилось и всё. Век её прошёл, пройдёт и его, короля век. Возможно, что свидятся они там, в ином, лучшем мире. Быть может скоро. Уже сегодня или спустя год. А может быть пути их в королевстве «Загробье» вовсе и не пересекутся. Тоже неплохо. Безразлично.

    Лёгкость, слабость, ветерок дарящий свежесть, живой и невредимый сын рядом. Как-то, правда, быстро повзрослевший, но не ставший от этого дальше, нероднее. Тишина, изредка нарушаемая криками чаек и редким конским ржанием, доносящимся со двора и из конюшни.

    - Густав. Сын мой, - разлепив высохшие губы, тихонько прошептал король.

    - Да отец!? – Принц распрямился как отпущенная пружина. Миг и он оказался возле постели.

    - Вернись к окну. Мне ничего не нужно.

    Густав вернулся на прежнее место, неотрывно следя за выражением лица короля.

    - Послать за лекарем?

    - Ни к чему. Лекарств от старости и смерти нет, и я не верю в то, что наш лекарь, способен хотя бы на час отдалить их приближение. Да он и обычный насморк вылечить не может.

    - Но кое-что, ему всё-таки под силу, - произнёс Густав, вспомнив наполненный кровью таз.

    - Да. В сущности, он превосходит в знаниях всех известных мне эскулапов и непрестанно совершенствуется в лекарском искусстве, что, несомненно, делает ему честь. О чём ты думаешь, сын мой? Я долго наблюдал за тобой. Что-то гнетёт тебя?

    - Нет. Ничего отец, кроме твоего недуга не заботит меня.

    - Лжёшь! – На бледных щеках короля заиграл лёгкий румянец. – Ведь я не учил тебя лгать. И не забывай, что лжёшь не только отцу, но и королю. Пока ещё королю.

    Густав сильно покраснел, снова поднялся со своего места, подошёл к постели и чтобы скрыть своё замешательство, принялся поправлять подушки.

 

 

 

                                                                     194

    - Я скоро умру…

    - Отец!

    - Не перебивай меня сын мой. Я слаб, и мне трудно говорить. Вдвойне трудно говорить о неизбежном имея сильное желание уйти от этой неизбежности. Я скоро умру. Я стар. Многое повидал я на своём веку. И победы и поражения. И блистательные поединки, и позорное бегство. Ты знаешь об этом Густав. Я обязан подготовить тебя к тому, чтобы ты принял корону. Продолжил наш род. И не лги мне впредь. Ты ведь размышлял об этом…

    - Хорошо отец.

    - Вопрос о престолонаследии ясен. Его просто не существует и здесь не должно возникнуть никаких затруднений. Ты станешь королём, лишь только смежатся мои веки под тяжестью смерти. В то самое мгновение, страной начнёт править король Густав. Так случилось и со мной и с моим отцом – твоим дедом. Беспокоит меня другое. Продолжение рода. Рядом с королём должна быть королева! Что ты думаешь об этом?

    - Я пока ещё не думал об этом отец, - ответил Густав, чувствуя, что снова заливается краской.

    - Напрасно. Времени осталось мало, а бежит оно быстро. Я подумал и об этом. Но скажу тебе, что беспокойство моё не уменьшилось. И вот почему: наше королевство соседствует с четырьмя другими государствами, не считая северных земель. Их статус остаётся неясен вот уже более трёх веков. Но сейчас не это важно. Важно другое.

    У короля Георга, нашего соседа, сын – единственный оставшийся в живых из четырёх родившихся, и потому Георг озабочен той же проблемой что и я. Поиском невесты для сына. Король Георг молод и в государстве его царит хаос. На протяжении шести лет он ведёт кровопролитную войну вдали от родины. Война эта высасывает последние соки из его тощей казны и… впрочем, я отвлёкся. Король Эммануил имеет трёх дочерей. Но младшие двойняшки, пока ещё неотрывны от материнской груди, а старшей, всего три года. Король Франциск – тоже молод, упорно трудится над сотворением сестрёнки для трёх своих сыновей. Пока безуспешно. Наместник северных земель имеет красавицу дочь. Но в принцессы она не годится. Королевы, матери из неё не получится – в силу некоторых обстоятельств, она не сможет стать продолжательницей рода. Ещё в младенчестве, благодаря рассеянности нянек, девочку обрекли на бесплодие. Остаётся последний ход. Король Стефан и его старшая дочь Августа. Ровесница тебе. Красавица. И ты с ней знаком. Стефан, я знаю, мечтает видеть тебя своим зятем. Августа, Мария Габи Сворг! Что скажешь сын?

    Густав молчал. Что он мог сказать? Ни малейшей симпатии не вызывала в нём эта заносчивая, курносая и толстогубая девица. И её старый король называл красавицей? Или отец не видел очевидного. Или в его возрасте все женщины моложе двадцати – красавицы? Густав припомнил как эта визгливая особа, впилась своими острыми зубами в его плечо, на похоронах дяди – прежнего наместника северных земель, за то, что он назвал её гнилой тиной. Вышагивая впереди всех в похоронной процессии и набивая рот спелыми яблоками, принцесса ужасно портила воздух, издавая при этом столь громкий звук, что плакальщики, дабы скрыть сей конфуз, заржали лошадьми. Идущего рядом с

 

 

 

                                                                      195

 Густавом рыцаря, едва не стошнило от нестерпимой вони. А Августе было весело. Что он мог сказать? Елена – вот единственная девушка, которую бы он предпочёл видеть рядом с

собой. Лишь её он мог бы с радостью назвать королевой. Только она должна была бы стать матерью его детей. Но как сообщить об этом старому, больному, находящемуся при смерти отцу? И даже если бы вдруг нашёлся способ, король никогда не дал бы своего разрешения, на брак единственного сына с простолюдинкой и простолюдинка, никогда не стала бы королевой.

    - Отец. Я не хочу ничего обдумывать ранее положенного срока. Ты не велел мне лгать, и я говорю правду. Твоё спокойствие не должно быть нарушено чёрными мыслями о грядущем. Король Эрик Сворг! Принц Густав Сворг. Любящий и преданный сын. Это настоящее. Планы на завтра под запретом и касательно этого – на моих устах печать молчания. Могу лишь сказать, что в моём сердце, увы, нет места для принцессы Августы.

    - Зато в нём простор для простолюдинки с побережья, - прошептал король.

    Густав вздрогнул, будто к его спине приложили кусок раскалённого железа.

    - Кто сказал тебе отец?

    - Это не столь важно кто сказал. Важно, что я об этом знаю. Мне очень жаль, что ты рискуешь повторить мой путь, но ты должен знать это. Твоя мать – дочь мельника.

    Король прикрыл глаза.

    - Беда. Несчастье. Всю мою жизнь меня преследуют беды и несчастья.

    Ошеломлённый услышанным, Густав не мог сдвинуться с места.

    Елена, Мария Габи Сворг. Мария Габи Сворг! Сворг!

    - Оставь меня. Я требую, - приказал Эрик и принц опомнившись, понуро поплёлся к выходу.

    - Густав! Сынок!

    - Да отец.

    - Найди Тарво. Я очень виноват перед ним. Найди и приведи ко мне. Умоляю.

    Густав молча вышел, повинуясь знаку спешившего навстречу лекаря.

    - С той женщиной всё хорошо, - прошептал старик и мышью прошмыгнул в спальню.

    Лестница, по которой принц спускался медленно, нетвёрдым шагом, растворилась в слезах.

 

    Густав без труда отыскал хижину на побережье. Дверь была распахнута настежь. Принц старался ступать как можно тише, но галька всё равно, предательски шуршала под ногами. Приблизившись вплотную к входу, Густав услышал возню внутри, удивлённо отпрянул. Из тьмы выскочила лисица. Морда её была перепачкана кровью и прилипшими к усам петушиными перьями. Недовольно тявкнув, лисица распушила хвост и помчалась к зарослям шиповника. Густав метнул ей вслед камень и осторожно вошёл внутрь хижины. Когда глаза привыкли к темноте, принц увидал на земляном полу остатки растерзанной курицы – прерванного лисьего ужина. Густав огляделся. Сваленные в углу, полуистлевшие сети, кривой стол и два чурбана возле него. Сквозь щели в крыше пробивался кровавый луч издыхающего заката, осветивший парочку спящих летучих

 

 

                                                                      196

 

мышей, свисавших крохотными комочками с кривой жерди. Густав засыпал следы лисьей трапезы песком, сбил с жерди летучих мышей. Одна из них проснулась и с громким стрекотанием вылетела вон. Принц прикрыл дверь и уселся на чурбак, положив голову на стол. Сквозь маленькое оконце, Густав видел тропинку, по которой спустился с берега к хижине. Карла по обыкновению своему выискивающего чего-то на земле и недовольно фыркавшего, когда попадалось вовсе не искомое. Вскоре Густав задремал.

 

    Проснулся он от скрипа двери, и моментально вскочив с чурбака, брякнулся макушкой о перекладину. В хижину вошла Елена, держа в руках плошку с плававшей в ней фитилём и короткую рогатину.

    - Как вам удалось пройти мимо Карла, и он не поднял тревогу? – Спросил Густав, усаживаясь обратно на чурбак и потирая ушибленную голову.

    - Я шла не по тропинке, берегом, так короче. О чём вы хотели поговорить со мной Ваше Высочество.

    Густав снова вздрогнул, как давеча в спальне отца. Он медленно опустился на одно колено и, обняв ладонями руку девушки, нежно припал губами к её запястью. Елена испуганно отдёрнула руку и отступила на шаг.

    - Я хотел сказать вам… что прекрасней вас, никого нет на земле. Я люблю вас…

    - Нет. Нет. Это невозможно, - прошептала девушка, качая головой. Из глаз её брызнули слёзы.

    - Почему Елена? Я хочу, чтобы ты стала моей женой! Женой! Мне нет покоя с тех пор, как мы в первый раз повстречались, тогда, возле колодца. Когда…

    - Нет.

    - Я люблю вас!

    - Нет.

    - Неужели я совершенно безразличен тебе? Неужели твоё сердце занято другим? – Голос Густава дрожал всё сильнее, казалось он сам, был готов расплакаться от бессилия, от ужасного разочарования, от пустой безнадёжности. Ведь он так ждал этой минуты. Первые, быть может самые чистые и так долго вынашиваемые чувства, наконец-то вырвались наружу с бешеной силой и вынуждены теперь словно высокие волны, разбиться о непреклонную стену обрывистого берега. О это твёрдое – «Нет!»

    - Моё сердце свободно, - прошептала Елена, совладав с собой. – Вернее было свободно, вы…

    - Так в чём же дело? – Встрепенулся принц.

    - Это невозможно. Ни вам, ни мне этого не простят. Я лишь дочь рыбака, вы – наследный принц. Мне – больная мать и труд на маслобойне, вам – Королевство.

    Девушка отвернулась. Густав видел, в лунном свете, лицо её было мокрым от слёз смешанных с солёными брызгами прибоя, долетавших до дверей хижины. Принц выпрямился, повторно приложившись темечком о балку.

    - В таком случае, мне остаётся лишь попросить у вас прощения и пообещать впредь, не попадаться на пути. Я не совершил ничего предосудительного. Лишь признался в своих чувствах, но был, отвергнут. Что ж, это должно случится с каждым. Обещаю, лекарь и

 

                                                                     197

 впредь будет навещать вашу матушку, кстати, сегодня, после визита к вам, он окончательно успокоил меня, сообщив, что матушка ваша, выздоровеет в самое ближайшее время. Прости Елена. Прощай.

    Густав в три шага покинул хижину, и уже было открыл рот собираясь подозвать Карла.

    - Нет! – Донеслось из хижины. Густав обернулся. Елена, зарыдав, бросилась в объятия принца.

 

    Сколько людей на земле, столько и воспоминаний о первой ночи любви. Первом слиянии с обожаемым телом. Постели из трав, звериных шкур, белоснежные, прохладные простыни, ласковые, тёплые волны. Незатейливый танец жаждущей наслаждений плоти. Струящиеся по бархатной коже, пахнущие утренней росой волосы. Приоткрытый рот любимой, жасминовое дыхание, земляничные соски. Упругая грудь, чьё прикосновение, сравнимо с прикосновением солнечного тепла июльским утром. Нежнейший бутон лона, влажный цветок алой розы, раскрывшийся навстречу кинжалу, дарящему боль и бесконечное наслаждение. Ослепительный взрыв неземного, райского блаженства. Короткий и вечный миг наивысшей радости. Внезапная усталость. Нежелание жить. Сон без начала и конца, уверенность в абсолютном бессмертии. Россыпь звёзд и серебряная луна, верный жеребец – немые свидетели тайного бракосочетания. Хранители мгновений брачной ночи. Пучина беспросветной тоски. Как далека!

    Четыре раза за ночь казавшуюся минутой, было дано пережить эти затмения Густаву и Елене. Стремление к абсолютному слиянию среди сплетенных, как и их тела, впитавших навсегда запах моря, старых рыболовных сетей, было ещё велико, но силы, увы, не

беспредельны. Незадолго до рассвета, любовники заснули самым крепким, счастливым и, увы, коротким сном, за всю свою, прожитую той ночью жизнь. Лишь только первые лучи восходящего солнца, позолотили макушки елей на берегу, дверь хижины с треском распахнулась, и на пороге возник человек среднего роста в костюме моряка. Он шумно втянул воздух своими изуродованными ноздрями, почесал подбородок скрюченными пальцами, запустив их в клочковатую бороду, вытащил из-за пояса кривой рыбацкий нож и крадучись приблизился к спящим. Присев на корточки перед обнажённой девушкой, он принюхался. Воздух проникал в его легкие, проделав сложный путь через нагромождения препятствий в недрах носа, издавая тихий, зловещий свист, будто шипение рассерженной гадюки. Зрачки уродца сузились. Он пожирал взглядом мраморное тело. Заметив капельки крови, запутавшиеся в волосках на выпуклом лобке, он снял их острием ножа, и, рыча, слизнул с лезвия. Осторожно погрузил длинный, грязный указательный палец с обгрызенным, жёлтым ногтем во влажное лоно. Повертел им там и рывком вынув, жадно облизал. Провёл языком по лбу с выступившей испариной. Облизал губы и пощекотал заросшим подбородком соски. Девушка не шевельнулась. Тогда чудовище грубо раздвинуло ей ноги, вытряхнуло из-под одежды кривой, багровый член готовый лопнуть от возбуждения, выпрямилось во весь рост и, занеся одну руку, держащую смертоносный клинок для удара, другой сжимая пустивший липкую влагу, уродливый отросток, негромко завыло волчьим воем. В эту секунду, бродивший вокруг хижины Карл, дико заржал, вырвав принца из объятий сна. Мгновенно осознав происходящее, Густав

 

 

                                                                     198

 коротким, сильным ударом ноги в грудь, швырнул уродца в угол хижины. Глухо крякнув, бородач перелетел через стол, смахнув с него масляную плошку и перевернувшись, плашмя грохнулся на земляной пол. Затылок его пришёлся аккурат на край чурбака. Послышался треск – будто разломили щепу. По распластанному телу прошла страшная судорога, член опал и незваный гость превратился в безобидный труп. Густав как сумел, успокоил обезумевшую от ужаса девушку и нагнулся над бездыханным телом. Тошнота подступила к горлу, Густав чуть не задохнулся от ненависти и омерзения. Перед ним во всей своей красе, возлежал в неестественной позе, ни кто иной, как начальник замковой стражи Иоханнес Перт.

 

    Солнце, обойдя положенный круг, направилось за горизонт, бросая последние багровые лучи холодеющей земле. В свете этих лучей из дверей хижины выползло бородатое существо неспособное передвигаться на двух ногах. Существо, кряхтя и стеная, оставляя за собой кровавый след, медленно направилось к зарослям шиповника.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                        

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                     199

 

 

Глава пятая

 

                                                                     I

 

    Николай первым вошёл в подъезд, дабы убедиться в отсутствии ментов. Кутузов притаился на лесенке, ведущей в дворницкую. Служители закона испарились, оставив после себя опорожнённую бутылочку «Пшеничной слезы» (вот уж и впрямь, не ведала пшеница, что не станет хлебом), пустые пластиковые стаканчики и груду шелухи от сыра в нарезке. Оглядевшись по сторонам, Николай с удивлением обнаружил две бумажные печати на соседских дверях. Свесившись в пролёт, свистом позвал Кутузова.

    Вольфганга обнаружили в кладовке. Немец спал, скрючившись в три погибели. Николай решил не тревожить его. Мало того, что Вольфганг с этим проклятущим телевизором, почти совсем не спал, он также, почти ничего не ел. На вконец исхудавшем лице, где впалые щёки, чуть ли не соприкасались друг с другом, не замечая языка, угадывались лишь глаза в чёрных глазницах и Коля всерьёз опасался, как бы «Фриц» не околел.

    Рассказ Кутузова занял где-то около получаса. На протяжении этого времени, прерывался он дважды. Впервые – когда Коля влепил ему оплеуху за лишний трёп в среде медперсонала и вторично, когда из кладовки раздался грохот упавших на Вольфганга санок. Немец молча вылез из тесного помещения, глухо поздоровался и более ни о чем, не расспрашивая, поплёлся в ванную. На фразе: «и мы пошли домой…» - Николай поднялся и засобирался уходить.

    - Ты куда? – Удивился Кутузов.

    - С работы схожу, уволюсь, братец! – Ответил Коля. – Мало ли что.

    - Зачем? Мне там нравится, - развозмущался Лёха. – Сегодня отдохну и завтра продолжу.

    - В зеркало на себя взгляни. Продолжу! – Передразнил его Николай. – Что продолжишь? Ты сбежал из больницы, с отделения, где на дверях туалетов нет задвижек. Сиди тихо и молись, чтобы башка твоя быстрее зажила и с собаками тебя искать не начали. А потом, у тебя прогул. Считай уволен.

 

    Процесс «увольнения» прошёл быстро и безболезненно. Затарившись продуктами, Николай поспешил домой. Кутузов за это время успел побриться, и теперь безмятежно дрых, благоухая выкопанным где-то «Шипром».

    «Приплыли! Полный «совок» в квартире!» - Николай с детства не выносил запахи советской парфюмерии, особенно мужской. Предложение «освежить» мерзким одеколоном в парикмахерской, едва не выворачивало его наизнанку. «Красная Москва», «Шипр», «Тройной», «Саша» и иже с ними, зачем-то в больших количествах закупаемые матерью. Должно быть «на вырост» для Николая.

 

 

 

                                                                       200

    Даже самая симпатичная парикмахерша, вмиг, после такого предложения, теряла свою привлекательность. Коля швырял на стол сорок копеек и уходил не прощаясь. А ещё, он не понимал, как с такими профессионалками живут их мужья, от жён, днём и ночью несёт любовником, хреново разбирающемся в парфюме. Бесформенные флаконы с отвратительной жидкостью, годной разве что комаров пугать, пылились в кладовке с незапамятных времён, став теперь неожиданной добычей Кутузова. Тара из-под гадости стояла рядом с храпящим Лёхой. Пустой флакон. Эта скотина, мало того, что облилась вонючей жидкостью, чуть ли не с головы до пят, похоже допила остатки.

    Николай распахнул окно. Вольфганг успел за время его отсутствия, перемыть всю посуду и продолжал наводить блеск в кухне.

    - Поссорились? – Поинтересовался Коля, шлёпая к холодильнику по свежевымытому полу.

    - Не знаю, что на него нашло, - полушёпотом отвечал Вольфганг. – Я где-то догадывался, что война с русскими затеянная Гитлером – бессмысленна. Людей пьющих одеколон не победить! Но я не подозревал, что одеколон так обостряет чувство патриотизма.

    - Это ещё что! Мы и мороженое в тридцатиградусный мороз, на улице любим, поесть, и, покупая, просим потвёрже, а пиво из холодильника. Опять философствовал при помощи кулаков? Кстати, сколько он выпил?

    Вольфганг молча распахнул дверцу мойки. В помойном ведре покоились четыре порожних флакона. Два «Шипра», «Саша» и «Лосьон Огуречный».

    - Да. «Огуречный» видимо вместо закуски. Гурман бля…

    - Он после третьего флакона заявил, дескать, со мной всё ясно, ты – фашистский прихвостень и шпион и план борьбы с нами, вызрел окончательно в его раненой голове. Потому как из нас троих, лишь он политически грамотен, сознателен, дома у него три тома Ленина, и в прошлом году, он подавал заявление в партию. Только вот крылья не растут. Вот досада.

    Коля раздражённо швырнул каменные пельмени, только что извлечённые из холодильника в мойку.

    - Не понимаю, - продолжил Вольфганг, закуривая и выпуская дым изо-рта тонкой струйкой. – Не понимаю, в чём тут хитрый божий промысел.

    - Ты о чём? – Насторожился Николай.

    - Запутано всё. Двое суток я пытался понять, что же изменилось за всё прошедшее время. Говорящий ящик, показал и рассказал, я думал всё и в то же время ничего. Войны, преступность. И всё как-то обыденно, привычно. Германия тридцатых – сороковых годов, в сравнении с Россией нынешней – идеал цивилизованного общества. Население сыто, преступность ликвидирована! Как тебе эта модель?

    - Германия того периода, мало чем отличалась от СССР. Принципы построения тоталитарных государств – одни и те же. Всегда и везде. И извращённые патриотические чувства, воспитываются шаманами одного типа. В Германии – Гитлер. В союзе – Сталин. Один хитрее, другой решительнее, но оба больны! Племена индейцев отличающиеся

 

 

 

 

                                                                      201

окраской перьев, всегда враждовали друг с другом, слабо понимая причины этой вражды. Вождь краснопёрых, объявил синепёрых врагами – значит, так тому и быть! Просто так повелось издревле и наверняка рыба в ИХ реках – жирнее, плоды на ИХ деревьях – слаще и сочнее, скот тучнее. Мясо с одной сковородки в соседней тарелке, всегда кажется более вкусным. Вон, с каким аппетитом сосед его поглощает, а у тебя, как назло, почему-то изжога.

    - Ничего не изменилось, - будто бы не слыша слов собеседника, продолжал ворчать Вольфганг. – Шлиман до сих пор, ищет троянское золото. Восток дерётся, запад вторит ему, Америка лопается с жиру…

    - Шлиман давно умер! Это кино!

    - Да? – Удивился немец. – Убедительно! И что, золото нашёл?

    - Понятия не имею.

    - А вот я нашёл! Но только уберечь не смог.

    - Откопал клад, в саду у пожилой фрау, ища земляные орехи?

    - Нет. Не смешно, между прочим. Этих жёлтеньких брусочков, хватило бы на многое. Шестнадцать килограммов чистого золота, вместо ящика ручных гранат. И кто знает, если бы груз был иной… мы бы с тобой, сейчас не беседовали.

    - Какой груз? Что за чушь ты мелешь? Вольфи, ты одеколон не пробовал, а?

    - В моём самолёте, под ногами Курта, находился деревянный ящик обитый железом, в таких обычно хранятся и перевозятся ручные гранаты. Мало ли что, на случай вынужденной посадки, если вдруг придётся обороняться, самолёт взорвать, в крайнем случае, диверсию совершить. Опасно конечно, они могут и детонировать, если плюхнешься не очень мягко, или… ну вариантов много. Так вот. В последний вылет, поступил приказ, сбросить этот ящик на обратном пути в заданной точке. Я долго голову ломал, что же там, в месте сброса будет твориться, поэтому принимая самолет, проверил содержимое ящика. Было ясно как день что в нём не гранаты. А что? Ящик был заполнен шестнадцатью килограммами чистого, наивысшей пробы золота в слитках по полкило. Итого: тридцать два золотых кирпича. На каждый зуб по слитку.

    - Сколько? - Николай аж присвистнул от изумления.

    - Тридцать два, - терпеливо растолковывал Вольфганг.

    - И куда же подевалось это богатство? Как же ты его не уберёг?

    - Я плохо запомнил происходившее. Я тебе уже рассказывал, что вместо Курта, в кабине очутился этот, ненормальный похожий на рыцаря придурковатого образа. Я был ранен. До того ли мне было, чтобы проверять, на месте ли ящик.

    - Интересные дела. А откуда вообще взялось это золото.

    - Точно не скажу. Знаю лишь, что откуда-то с Урала. Вроде как приз. Однажды, мы очень удачно разбомбили один эшелон, стремглав нёсшийся к югу от Москвы. Паровоз – прямым попаданием в стружку, десяток вагонов – под откос, одиннадцатый – целенький стоит на путях. Танкисты после выяснили, все вагоны были порожними, лишь в последнем, одиноко стоял мешок набитый слитками, а вокруг шесть продырявленных осколками трупов. Точно известно, что эшелон с Урала, но шёл через Москву.

 

 

 

 

                                                                      202

    Николай ненадолго задумался.

    - Не мешало бы подкрепиться, - словно очнувшись, проговорил он. – Дорога не близкая, боюсь, вернёмся только к ночи.

    - Мы куда-то собираемся? – Заинтересовался Вольфганг.

    - Помнишь, ты как-то хотел хоть одним глазком взглянуть, как далеко шагнула современная авиация?

    - Слышать я уже слышал. Телевизор поведал кое о чём, но увидеть настоящую боевую машину…

    - Настоящую обещаю, состоящую на вооружении до сих пор, но, увы, не летающую.

    - Почему?

    - Списали и превратили в памятник. Почему не знаю, наверное, срок свой отслужила. Пойми: военные аэродромы в окрестностях не редкость. Но охраняются уж очень тщательно. И внимание милиции вблизи этих объектов повышенное. Сам посуди – куда ты без документов. И потом, даже тренировочные полёты сейчас большая редкость. Спалимся мы с тобой. Неразумные зеваки. Ничего. Не переживай, через две недели авиашоу в Пушкине. Живы будем – доберёмся!

    Огонь блеснувший было в глазах немца – потух.

    - Да не переживай ты так! Это ведь реальный перехватчик! Только на вечной стоянке. Подойти, потрогать можно.

 

    Николай, конечно, не стал уточнять, что МиГ-31 стоял возле Академии Гражданской авиации, и был выпотрошен как куриная тушка. На Вольфганга, эта модель в натуральную величину, произвела неизгладимое впечатление. Подлил масла в огонь восхищения, милый дедушка, рассказавший в подробностях всё об этом уникальном самолёте. Дедок оказался смотрителем местного музея, а этот МиГ, единственным из его натурных экспонатов. Вольфганг закидал деда кучей вопросов, на которые тот – сам в прошлом лётчик, повоевавший изрядно, отвечал подробно и обстоятельно.

    - А вы сами-то молодой человек, кто будете? – Поинтересовался дед у Вольфганга.

    - Лётчик он отец, правда, вот фашистский. С такими ты и сражался доблестно, - встрял Коля, которому надоело в протяжении милой беседы, протирать скамейку задницей.

    - Ну и шуточки у вас ребятки, - обиделся дед, но, тем не менее, на прощание пригласил их посетить музей хоть завтра. Сегодня поздно уже.

 

    - А ещё в городе такие памятники есть? – спросил Вольфганг, когда они висели на поручнях в переполненном автобусе, покидая авиагородок.

    - Да. Несколько на моей памяти. Один вертолёт, старенький правда, но виден только винт, потому что, стоит он на территории завода «Красный октябрь». Предприятие оборонное, внутрь не попасть ни под каким предлогом. И ещё один, только на них уже не летают, да и сами они здорово устарели.

    - И давно не летают?

    - Да уже лет тридцать с гаком.

    - Съездим, посмотрим?

 

 

 

                                                                      203

    - Поздновато вообще-то. Лёха там один. Страшный человек, натворит ещё чего-нибудь. Признаться, я от него чертовски устал.

    - Ничего он не натворит, пока весь запас нектара не выпьет. И урок он получил хороший.

    - Эх, боюсь, горбатого, исправит могила. Ладно. Уговорил. Остановкой меньше, остановкой больше. Станция там недалеко. Поехали.

 

    Через полчаса добрались до Парка Авиаторов, где посреди круглого пруда

 на искусственном острове, тщетно пытался взлететь, накрепко привинченный к гигантской подставке МиГ-15. Маленький, серебристый самолётик, выпотрошенный, так же как и предыдущий, но вдобавок и залитый бетоном, непонятно с какой целью, тускло поблёскивал в лучах заходящего солнца. В парке, несмотря на не столь поздний час было малолюдно. В поле зрения попадали две молодые мамы с колясками, увлечённо беседующие о чём-то. Нарезающий круги вокруг пруда, пенсионер на вечерней пробежке и девушка, выгуливавшая здоровенного сенбернара.

    Вольфганг и Николай, уселись на газету, расстеленную у подножия стелы. Был разлит в пластиковые стаканчики дешёвый коньяк, купленный неподалёку в подозрительном магазинчике, явно не имевшим лицензии на торговлю спиртным. Выпили не чокаясь. Коньяк сильно отдавал ванилью и имел привкус резины, но перерыв между дозами был небольшой, и вскоре, как-то пообвыклось. Вольфганг закусил пойло пыльным клевером. Полчаса прошли в молчании. Немец глядел в одну точку, на воду, точнее на покачивавшуюся возле берега пустую пластиковую бутылку. Николай, полировал грязным носовым платком, стекло наручных часов.

    - О чём думаешь? – Спросил Коля громко, неожиданно для самого себя икнув. В воздухе расплылось облачко ванильно-резинового аромата.

    - А тебе очень важно это знать? – нехотя и как будто, даже несколько раздражённо ответил немец.

    - Нет. Не очень. Может быть, к дому начнём продвигаться. Поздно уже и коньяк не берёт.

    - Это не коньяк, - пробурчал Вольфганг, икая куда громче Коли.

    - Тем более должен был в голову ударить, а этот, что-то не берёт, с ещё пущим подозрением разглядывая этикетку.

    - Всё зря, прошептал вдруг Вольфганг, глубоко вздыхая и задерживая выдох, борясь с икотой.

   - Что зря?

    - Я зря!

    - Почему это?

    - Оглянись вокруг. Сам догадаешься.

    - Опять ты за своё, - вздохнул Коля, разливая остатки коричневой дряни по стаканам.

    - Мир не изменился. Что я могу? Что умею? Меня учили летать, убивать. Делом доказывать верность Рейху, Фюреру, немецкому народу. Вбивали в голову бред о несокрушимости Великой Германии. Бред о светлом будущем всего человечества!

 

 

 

                                                                      204

О лучшей жизни! Да. Сейчас трудно. Сейчас приходится убивать. Врагов, недочеловеков. Проявлять героизм, жертвовать собой. Ради чего!? Я спрашиваю! Теперь-то я всё знаю!

    - Что же ты раньше не спрашивал, когда бомбил, расстреливал из пушек и пулемётов, тех самых врагов и недочеловеков.

    - Ради чего? – Вольфганг казалось, не услышал обращённого к нему вопроса. – Шесть десятков лет прошло. Германия не исчезла с карты, да и Россия на прежнем месте. Враги уничтожены? Где оно Светлое будущее?

    - Есть поговорка, может быть я её и переврал, но звучит она, где-то так: мол, худой мир – лучше доброй войны. Так выпьем же за мир во всём мире, - медленно, меняя местами ударения в словах, произнёс Николай. Он начинал хмелеть. Что-то похожее на коньяк, всё-таки сработало бомбой замедленного действия.

    - Пойми, я ни о чём не жалею. Хотя многого я ещё не видел и не знаю. Я ловлю себя на мысли что и сострадания никакого к людям, которых я отправил к праотцам, или обрёк на пожизненные страдания, не испытываю. На войне как на войне! Но меня, почему-то мучает совесть. Этому меня не учили. Наоборот, всячески вбивали в голову, что милосердие, совесть – вещи лишние и в моём деле, мне не пригодятся. Однажды я совершил отвратительный поступок, и только теперь, глядя на этот, сегодняшний мир, я понимаю всю глубину, всю низость, весь ужас совершённого мной.

    - Да что же ты такого натворил? Обкормил старушку мышьяком или изнасиловал школьницу?

    - Хуже!

    - Что может быть хуже?

    - Вскоре после того как нацисты пришли к власти, я начал понимать, насколько я ничтожен, мелок, незначителен. Один человек, не отличающийся ни физическими данными, ни талантами, ни умом, ни красотой, за очень короткий срок, превратил меня в винтик. Потребовалось время, чтобы внушить себе, что я вовсе не бесполезный винтик. Очень нужный винтик в этом огромном механизме! Умелая пропаганда и юношеский максимализм – делали своё дело, но всё-таки, я колебался. Сомневался, мучился. Напротив нашей школы, за стадионом, находилась небольшая кирха. Тесная даже, с трудом вмещавшая даже пару десятков прихожан, но имевшая собственный, пусть небольшой орган. По субботам я стал наведываться туда. Через некоторое время, пастор, служивший в этой церквушке, обратил на меня своё внимание. Уж не знаю, почему он выделил меня, может быть, я слушал его проповеди забыв закрыть рот. Но это у меня с рождения, если что-то приковывает моё внимание – рот самопроизвольно раскрывается. Восхитительная органная месса – рот открыт! Но вот однажды, когда прихожан собралось совсем уж немного, после проповеди, когда я последним покидал кирху. Он остановил меня. Мы долго беседовали сидя на чугунной скамье, возле ворот его сада, под тенью акаций, любуясь парой чёрных лебедей, живших в крохотном пруду. Мы говорили о разных вещах. О боге, о жизни и смерти, о будущем Германии. Пастор частенько, фальшиво восхищался властью (невооружённым глазом было видно, что он здорово напуган), радовался хорошему отношению Фюрера к церкви и священнослужителям.

 

 

 

 

                                                                       205

Когда я спрашивал его о семье, этот не старый ещё мужчина, высокий ростом, широкий в плечах, гордо несущий голову по свету, с открытым арийским лицом, на мгновение вдруг, превращался в сгорбленного старика и старался увести разговор в иное русло.

    - Он был вдовцом?

    - Поначалу и я так подумал и потому вскоре перестал интересоваться его близкими. Знал я только то, что жил священник в маленьком домике с верандой, выходящей в сад, рядом с кирхой. Он редко покидал своё жилище. Кирха – домик, вот и весь его ежедневный маршрут. Имел он и прислугу, штат которой, состоял из садовника – молодого парня с широким лицом, вскоре ушедшим на фронт, и девушки-чешки, тихой, забитой. Девушка ходила за продуктами, видимо прибиралась в доме, готовила еду. Когда садовника призвали, по мере сил, работала в саду. Но вскоре исчезла и она. Тогда я предложил пастору свою помощь в закупке продуктов и работе по дому. Свободного времени после занятий, у меня было хоть отбавляй. Священник вежливо отказался, но я всё равно изредка, делился с ним своим сухим пайком, говоря, что мне эдакую прорву еды не одолеть. И действительно – кормили нас отменно! Пришла осень, и беседовали мы теперь на веранде, потягивая домашнее вино, которое пастор превосходно приготовлял из яблок церковного сада. Я вслушивался в шум дождя, а он читал мне стихи. Я подозревал, что стихи эти, его, собственные.

 

                                    Стая чёрных ворон затмевает луну.

                                    Этой ночью, случится прохлада.

                                    Поутру, я тихонько тебя обниму.

                                    Мне другого прощанья не надо…

 

    Николаю пришлось прервать рассказ Вольфганга. Через десять минут, уходила последняя электричка на Петергоф, и нужно было торопиться на «Броневую», тем более что одним из компонентов, пойла похожего на коньяк, явно было снотворное. Николай пару раз, на несколько мгновений отключился, и ему показалось даже, будто бы он видел, какой-то сон. Хотя немец выглядел достаточно бодрым. На ходу он продолжил свой рассказ, а закончил его, уже возле подъезда Колиного дома, на скамейке детской площадки.

 

                                    С первым поездом, тихим, незримым как тень,

                                    Я отправлюсь к иным перекрёсткам.

                                    Ты прости, если сможешь, но мне было лень

                                    Путь искать по мерцающим звёздам…

 

    - Вскоре, я стал по памяти записывать эти стихотворения в отдельную тетрадь. Заучивать их наизусть. Читал знатокам и все как один интересовались их автором, из чего я сделал окончательный вывод – сочинял их, сам пастор.

 

                                     Если сможешь, пойми меня, и не вини.

 

 

 

                                                                       206

                                    В том, что я убежал без оглядки.

                                    Слишком долго считал я бесцветные дни.

                                    И играл с невиновными в прятки.

 

                                    Это совести зов. Стон больной нелюбви.

                                    Крик души и печаль в заточении.

                                    Я устал от побед, и зови не зови,

                                    Не влекут уж меня приключенья…

 

    Скоро, количество занятий и тем возросло, продолжительность уроков увеличилась, и встречаться с пастором, которого к тому времени я уже считал своим другом, я стал реже. И тут, как я понял позже, грянул гром среди ясного неба. Хмурым октябрьским утром, к воротам нашей школы, подкатили два совершенно одинаковых серых Опеля. Нам объяснили, что прибыли представители воинских формирований, куда нам предстояло вскоре отправиться для прохождения службы. Эти представители, должны были отобрать лучших из лучших, в первую очередь. Скорее всего, это были люди из Абвера или Гестапо. Одеты они были в штатское платье, заняли помещение канцелярии. Для беседы, нас вызывали по одному. Я был отчаянным парнем, и уж никак не относил себя к робкому десятку, но в тот день, с самого утра, я почувствовал какой-то лёгкий, необъяснимый страх. Страх не за себя, не за родню, друзей. Просто страх. Без причин. Пять пар стальных глаз уставились на меня, едва я переступил порог канцелярии. На широком дубовом столе, перед одним из представителей, лежала моя проверенная-перепроверенная анкета. Сперва мне задавали простые, и как мне показалось, даже глупые вопросы. Они касались учёбы, условий содержания, питания, обмундирования. Зачем-то спросили про троюродного дядю державшего гостиницу и винокурню в предгорьях Альп. Затем, расспросили подробно, как я понимаю речи Фюрера и его соратников. Поинтересовались моим отношением к еврейскому вопросу. Я честно отвечал, что за последние полгода, никаких контактов с евреями не имел, и даже более того, бывая в увольнении, не встретил ни одного еврея, ни в городе, ни за его пределами. Под занавес беседы, меня расспросили о моих отношениях с местным пастором. Откуда им стало известно? Я рассказал всю правду, и даже прочёл несколько четверостиший. Представители сидели с каменными лицами. После, меня вежливо поблагодарили за терпение, пожелали дальнейших успехов. Я было, уже собрался откланяться и испросил разрешения идти, как вдруг, один из представителей, молчавший на протяжении всей беседы, или скорее допроса, вышел из-за стола, обошёл его кругом и, приблизившись ко мне вплотную, положил мне на плечо, свою тяжёлую, ледяную руку. Сердце моё, едва не выпрыгивало из груди от внезапно усилившегося чувства страха. Въедливого, липкого страха, от которого в секунду всё тело покрывается холодным потом. Представитель, слово в слово зачем-то повторил все мои ответы, ещё раз, отдельно поблагодарил и пожелал успехов, вновь коснулся еврейского вопроса. Он ничего не спрашивал, он говорил и говорил, а пот струился по моей спине и, нестерпимо захотелось в уборную. Представитель раскрыл свою папку и замолчал.

 

 

 

 

                                                                       207

Он вручил мне небольшой чёрный вымпел, с шестиконечной, жёлтой звездой в центре. Объяснил, что с ним делать. Я должен был прикрепить этот вымпел на двери, заборе или водосточной трубе того дома, который вызовет у меня подозрения, связанные с этой самой жёлтой звездой. Не прячутся, либо не прячут ли в этом доме евреев. Я пребывал в полнейшей растерянности и недоумении, но всё же, воздержался от лишних вопросов. Позже выяснилось; что точно такие же вымпелы, получил каждый вызванный на собеседование. Все проявили готовность поохотиться на иудеев и, более никому не пришло в голову дурачиться или разыгрывать друг друга посредством этих страшных чёрных меток. Во время очередной моей встречи с пастором на веранде его домика, я поведал ему о допросе и даже показал вымпел. Священник помрачнел, ушёл в дом за вином и, вернувшись, попытался сменить тему разговора, но теперь-то, я уж стоял на своём. Мне непременно нужно было выяснить его точку зрения на этот проклятый еврейский вопрос и причины столь резкой смены его настроения. В конце концов, пастор рассказал мне, что он не совсем верит в то отношение к евреям, о котором говорит Фюрер. По его мнению, евреев не просто отделяют от остального населения, изолируя в гетто, их уничтожают сотнями, тысячами в концентрационных лагерях, и не только на территории Германии. Он также рассказал что знал двух священников, бесследно исчезнувших, вместе со своими семьями, после того как их стали подозревать в связи с евреями. Я дурак конечно возражал. С пеной у рта доказывал невозможность таких мер. Говорил о неприкосновенности церкви и священнослужителей, об их защите лично Фюрером и государством. Пастор в ответ привёл в пример Польшу, и после молчал, кивая головой. Наконец, доказывая свою слепую правоту, я распалил себя до такой степени (и вино, наверное, помогло), что пообещал священнику прикрепить вымпел на воротах его дома, и тем самым, убедить его в том, что он ошибается. Я убеждал его, что когда это случится, власти, разобравшись, сочтут подобные меры ошибочными и авторитет пастора среди населения, и уж, тем более среди прихожан возрастёт. Я твёрдо пообещал ему это. Мне показалось, что он испугался вначале, но быстро совладал с собой и молвил: - на всё воля божья и бог всему судья. Сослался на головную боль и на этом, наш разговор был окончен. Домашнее ли вино так вскружило мне голову, или я действительно ослеп и оглох в стремлении переубедить пастора, но незадолго до отбоя, я выскочил на улицу, пересёк стадион, поле которого было скользким, как каток от мокрой опавшей листвы и привязал вымпел к ограде церковного сада. Наутро, выбежав на поле для занятий гимнастикой, мы все стали свидетелями этого ужаса. Всё произошло на наших глазах. К дому пастора подъехал невероятно грязный Ханномаг*, из него повыпрыгивали солдаты и исчезли в доме пастора. Спустя некоторое время, на улице появился крытый санитарный фургон. Через десять минут из дома вышли солдаты, тащившие за волосы молодую женщину, прижимавшую к груди младенца. Женщина истошно визжала, пыталась отбиваться от солдат, но получив сапогом в пах, согнулась пополам захлёбываясь рыданиями, подвывая как раненая волчица. Следом солдаты вывели девочку лет двенадцати и парнишку, вероятно, её младшего брата. Всех затолкали в фургон, и он тотчас скрылся за поворотом. Меня словно кипятком окатили. Мой вымпел выстрелил в цель. Я вдруг сообразил, что темноволосая женщина-еврейка, младенец и мальчик с девочкой, ни кто иные, как семья пастора. Так вот чем было вызвано его стремление уйти от разговора на эту тему.

 

 

                                                                           208

Отказ от предложения моей помощи по хозяйству, нежелание пускать меня в дом, и, в конце концов, испуг на его лице. Бедный священник, не придал особого значения моему обещанию повесить вымпел на воротах его дома. Вот такой вот вклад я внёс в очищение нации. Живу с этим. Уже после того как всё закончилось, один из курсантов тихо произнёс:

    - Мы не знаем, кто это сделал, но тот, кто это сделал, станет гореть в аду!

    - А что стало с самим пастором?

    - Его не тронули, но после вечерней службы, он привязал верёвку к верхнему брусу ограды, накинул петлю на шею, на грудь нацепил проклятый вымпел и, глядя на пылающие, на закате окна нашей школы, спрыгнул с чугунной скамьи…

 

                                      Тихой гаванью дом и постель как причал,

                                      Для стареющего флибустьера.

                                     Пробуждения миг, как начало начал.

                                      Вечный бой за любовь и за веру.

 

                                      Бой за то чего нет. Крепость из домино.

                                      Сам – хромой оловянный солдатик.

                                     Шоколадная кровь в чёрно-белом кино.

                                      Жизнь – игра. Поиграли и хватит…

 

                                                                      II

 

    В окнах кухни зажёгся свет. Николай встрепенулся и, одёрнув замолчавшего Вольфганга, устремился к подъезду.

 

    Кутузов жадно лакал воду из-под крана, смешно раскорячившись возле раковины. Шумно вздыхал после каждого глотка, и казалось, даже подпрыгивал, будто вода, попадавшая в желудок, вызывала некие болезненные ощущения. По сути, так оно и было. Увидев вошедших, Алексей отлепился от крана, бессильно плюхнулся на табуретку, шумно перевёл дух и часто зашмыгал носом, словно принюхиваясь. Облако ванили и палёной резины вплыло в квартиру вместе с людьми. Неистребимые запахи, они перебили даже вонь «Шипра».

    - Жрать охота, - сплёвывая на пол, прохрипел Кутузов.

    - Кто не работает, тот не ест! – Парировал Николай. – И плевок вытри. Не в рюмочной.

    - А я и работал, всё одно, никогда досыта не ел, - обиженно просопел Лёха, вытирая плевок оттянутой штаниной. – Только не говори, что плохо я работал.

    - Ладно, сейчас что-нибудь сообразим, - с улыбкой во всю пьяную харю, молвил Николай, подходя к холодильнику.

    В холодильнике висела мышь. Про продукты, брошенные в комнате, Николай позабыл и потому, пришлось ещё раз, топать в лавку. По его возвращении, пакет был благополучно найден, решено было, закатить роскошный ужин, теперь уже с легальным алкоголем.

 

 

 

                                                                      209

    Кстати, выяснилось что Вольфганг, не лишён способностей кулинара. Коля поставил на стол две пузатые рюмки, строго посмотрев на раскрывшего было рот Кутузова. Тот сник и  протяжении всей трапезы, ни разу не взглянул на пьющих ледяную водку не пивших одеколон Николая и Вольфганга. Отужинав, переместились в комнату. Провинившийся Кутузов остался мыть посуду. Николай включил телевизор, который по обыкновению демонстрировал мыльную муть и отыскал в книжном шкафу засаленную карту области. В ящике письменного стола, среди кучи канцелярского хлама, нашёлся полувысохший красный фломастер. Коля развернул карту и подсел к Вольфгангу.

    - Место показать сможешь?

    - Какое? – Удивился немец.

    - То где вы плюхнулись с Куртом в болото.

    - Я сверялся по карте минут за пять до того как нас сбили. Приблизительно попробую определить.

    - Э нет дружок. На приблизительно, у нас времени нет. Ты уж давай точно.

    Вольфганг прищурился, закуривая, и с интересом стал изучать карту. Видно было, что изменения на ней произошедшие за полстолетия, интересуют его больше, чем поиски места падения самолёта. Николай, заметив это, одёрнул его.

    - После будешь любоваться территориями, которые так и не стали восточными землями Тысячелетнего Рейха. Приземлились вы где-то вот в этом квадрате?

    Коля очертил фломастером предполагаемое место падения самолёта. Вольфганг с упрёком посмотрел на него.

    - Я устал повторять. Я не фашист и лично мне, эти земли не нужны.

    Он внимательно вгляделся в отмеченный участок карты.

    - Да. Вот здесь, левее железной дороги, километрах в четырёх от станции.

    - Точно это место?

    - Думаю да. Таких кривых, дорога больше нигде не имеет, а этот изгиб, я видел собственными глазами, затем сверился с картой, и в ту же секунду, нас тряхнуло.

    Николай недоверчиво хмыкнул.

    - Но опять же, если верить карте, здесь непроходимое болото и по сию пору никаких строений.

    - Болото помню. Меня вели через него, но я бы не сказал что оно, очень уж непроходимое. Просто подтопленные торфоразработки. Зимой оно наверняка замерзает.

    - Сейчас лето, - возразил Николай.

    - Здесь лето, а там зима!

    Это «там» - Вольфганг произнёс медленно и громко.

    - Для начала, поищем твоего «орла» - «здесь», а уж после, подумаем, как попасть «туда». «Мостик» наверняка ещё работает.

    - Какой мостик? – Подал голос Кутузов.

    - Ну, или портал как назвали бы его в современном фантастическом романе. Завтра, подъём в шесть ноль – ноль! А сейчас, всем спать!

    Выключив свет, Николай ушёл на кухню и там долго курил в свете уличного фонаря, всматриваясь в красную точку, оставленную на карте музыкальной рукой Вольфганга.

 

 

 

                                                                        210

    С самого утра, всё пошло наперекосяк. Для начала, Кутузов, решив побриться древней, тупой опасной бритвой, глубоко вспорол скулу и Николай, извёл массу перевязочного материала, останавливая кровь. Лёха во время этой процедуры капризничал как ребёнок и жаловался на жизнь. В конце концов приобретя на свою и без того изукрашенную всеми цветами радуги физиономию изрядный кусок лейкопластыря – притих. Николай, придирчиво осмотрев его со всех сторон, решил было, что выводить в люди этого кадра с видом законченного ханыги – преждевременно, но вскоре передумал, памятуя о его прошлых подвигах. Оставлять его, трезвым ли, пьяным, на целый день, было небезопасно. Залежи советской парфюмерии в кладовке, подтаяли незначительно.

    Второй неприятностью, стало то, что электричку до Ладожского озера, по известным лишь железнодорожникам причинам – отменили, и добираться пришлось на перекладных. До Всеволожской, на Дубровском поезде, а до Борисовой гривы, в душном, переполненном ПАЗике. Это не пассажирские автобусы. Это газовые камеры на колёсах. К полудню вновь установилась невыносимая жара и в голове Николая, опять принялись за работу, неутомимые кузнецы.

    Вывалившись из автобуса в Борисовой гриве, Кутузов, до сих пор мужественно переносивший похмелье, побледнел, застонал и схватился за сердце, мутным взглядом вперившись в выкрашенный голубой краской сарай, с вывеской «Продмаг». Николай сунул в его руку две сторублёвые бумажки и бессильно опустился на древнюю скамью, утирая обильно струящийся по лицу пот. Кутузова как ветром сдуло в направлении магазина.

    - Ты знаешь, - зашептал Вольфганг, склоняясь к самому уху Николая. – Это та самая станция. Здесь мало что изменилось за прошедшее время. И вон, тот лесок. Я хорошо его запомнил. Нам сейчас прямо по дороге. А дальше, я надеюсь, сохранились ещё какие-нибудь ориентиры. Хотя с воздуха всё выглядит несколько сжатым.

    - Вряд ли, - неуверенно вымолвил Коля и глубоко вздохнул, выплюнул попавший на язык пот, затем, оглушительно чихнул.

    - Ну а где пожелание здоровья, спросил Коля искоса глядя на ухмыляющегося и картинно утиравшегося немца.

    - У нас здоровья не желали. Говорили: - «Бог соглашается с тобой!»

    - У нас иногда тоже считают, что если говорящий чихает, то не врёт.

    - Чепуха. Мой двоюродный братец окосел от вранья и чихал при этом непрестанно. На улице, ещё ничего, но стоило ему войти в комнаты, уже ничто не могло избавить его от насморка.

    - Аллергия должно быть на домашнюю пыль, - сказал Николай, глядя на часы, затем добавил; - очередь в сельпо что ли? Куда этот болван запропастился? Десять минут уже прошло. Будь другом посмотри…

    Немец молча кивнул, пересёк улицу и скрылся за дверью магазина.

    Николай прикрыл глаза. В голове гудело всё сильнее. Обычно случается обратное. Стоит попасть в душный и пыльный город, после загородной, благоухающей прохлады, как начинает болеть голова и мигом наваливается усталость.

    Скамейку тряхнуло. Николай вздрогнул и открыл склеенные липким потом глаза.

 

 

 

                                                                        211

Перед ним, отряхивая брюки, стоял Вольфганг с выражением полнейшей растерянности на лице, а по скамейке, неуклюже растёкся Лёша Кутузов. Он был до безобразия пьян.

    - Твою мать! – Только и смог произнести Коля.

    - Я только вошёл, а он, уже последние капли высасывает, - проговорил немец, демонстрируя порожнюю бутылку «Русского размера».

    - Пиво, где сука!? – Заорал Николай, бешено вращая глазами и хватая пьяницу за воротник рубашки.

    - Какое мля пиво? – Пробурчал Кутузов, пуская пузыри. – Жарко ведь! Водка вот, угощайтесь…

    - Убить мало! Ну и что теперь с этим говном прикажешь делать? – Затараторил Коля, беспомощно взирая на Вольфганга и сжимая ладонями готовую лопнуть голову. – Зарыть эту мразь, вот здесь под скамейкой!

    - Кого зарыть? – Заорал Кутузов, неожиданно вскочив со скамьи и достаточно твёрдо встав на ноги. – Да я ни в одном глазу! Просто на старые дрожжи на минуточку упало. Но я ого-го, я в порядке!

    - Пошли падла, - ругнулся Коля поднимаясь. – И вот только вздумай хоть споткнуться!

    Вольфганг уверенно шёл вперёд по шоссе именуемым «Дорогой жизни» в сторону Ваганова. Пьяный маячник и Коля, которому немного полегчало, стоило лишь встать на ноги, с трудом поспевали за ним.

    Вскоре обнаружился и обещанный немцем ориентир – древняя, полурассыпавшаяся кирпичная казарма.

    - Вот тут, справа, возле колодца, стояла зенитка, - уточнил Вольфганг. – А левее, нас вывели из леса. Там ещё два сгоревших грузовика стояли.

    Оглядевшись по сторонам, троица нырнула в лес. Перебравшись через канаву, Николай заметил, что головная боль исчезла совершенно. Заметив развязавшийся шнурок, Коля, нагнулся исправить беспорядок, а разогнувшись, не обнаружил в поле зрения Кутузова.

    - Где эта сволочь? – Спросил он Вольфганга, мочившегося поодаль, на кустик папоротника.

    Немец изумлённо поозирался, застегнул штаны и молча зашагал в обратном направлении. Остановившись у края канавы, он заглянул вниз и жестом подозвал Колю.

    Кутузов безмятежно дрых на дне пересохшей канавы, подложив под голову, дырявый и грязный резиновый сапог.

    - Чёрт с ним. Подберём на обратном пути, - произнёс Николай, ломая ствол молоденькой осинки. Соорудив нечто наподобие посоха, он вручил его Вольфгангу со словами: - Ведите герр Майер, я в вашей власти всецело!

    Вольфганг никак не отреагировал на очередной подкол, вынул из кармана карту и древний компас, найденный на богатых, пропахших «Шипром» антресолях, секунду-другую повертел их в руках и неторопливо двинулся вперёд.

    С каждой пройденной сотней метров становилось труднее дышать. Горячий, влажный воздух, с трудом проникал в лёгкие. Всё объяснимо: болотные испарения вперемешку с дымом от тлеющего где-то поблизости торфа. Эта дрянь, имеет привычку, гореть под землёй расползаясь, будто щупальца раковой опухоли на много сотен метров вокруг.

 

 

 

                                                                       212

Выгорая, торф образует приличные пустоты, и горе тому, кто по неосторожности провалится в этот микроад.

    Вольфганг вёл себя как заправский следопыт. Постоянно сверялся с картой и компасом, приседал, едва не принюхиваясь, нарезал круги возле чем-то приглянувшихся ему деревьев. Так продолжалось довольно долго, как вдруг, он неожиданно замер, словно сеттер почуявший дичь, уставясь на ствол высоченной сосны. Николай, стоя рядом, переводил вопросительный взгляд с напрягшегося Вольфганга на, с виду ничем не примечательный ствол.

    - Ничего не замечаешь? – Подал, наконец, голос немец.

    - Где?

    - Видишь вон ту сосну?

    - Ну и что? Сосна как сосна, вокруг вон их сколько!

    Николай сделал царственный жест правой рукой, дескать, дарю! Владейте!

    - А вон ту, метрах в шести от первой?

    - Да тоже ничего особенного.

    - Пошли, - рявкнул немец, хватая Николая за руку как первоклассника.

    Остановились они прямиком посерёдке, меж тех сосен, которые так понравились Вольфгангу.

    - Ну а теперь, - с плохо скрываемым выражением торжества на скуластой физиономии, вопросил немец.

    Только теперь, Николай разглядел то, что привлекло внимание Вольфганга. Расстояние между сосен, не превышало шести-семи метров. Стволы их, на высоте двух, двух с половиной метров, были изогнуты в разные стороны, будто бы рукой великана. В месте изгиба, чётко виднелись глубокие раны, нанесенные, словно гигантским ножом. Чёрные, оплывшие наростами бурой коры, травмы полувековой давности. Такие следы, мог оставить падавший самолёт, задев законцовками крыльев, стволы тогда ещё молоденьких сосен. Изуродовав юные деревца, которым к их чести удалось выжить и вымахать до мачтовых высот, пронеся такой вот нематериальный след минувшей войны через десятилетия.

    - Самолёт уже касался земли, - заговорил Вольфганг. – Я инстинктивно успел выпустить шасси, и они каким-то чудом вышли. Я чётко помню первый удар. Плоскостями мы задели деревья. Самолёт клюнул носом, подскочил и второй удар был и последним. Ствол пришёлся прямиком в стык плоскости и фюзеляжа. Вот. Смотри, там впереди.

    Метрах в пятнадцати от раненых сосен, возле усеянного молодыми побегами пня, в густых зарослях крапивы и папоротника, тонули ржавые останки, некогда грозной боевой машины. Точнее искореженный остов передней части фюзеляжа. При ближайшем осмотре, выяснилось; что место гибели стальной птицы, давно облюбовано то ли грибниками, то ли местной шпаной. Возле пня, с обратной стороны, нашлось кострище, аккуратно обложенное невесть откуда взявшимся посреди болота кирпичом, неизменная куча пустой тары, из-под различных сортов алкоголя, два обтёсанных брёвнышка служивших скамеечками отдыхавшим на привале, дырявая плетёная корзина и карманный

 

 

 

                                                                       213

фонарик с разбитым стеклом. Тут же обнаружился и солидный осколок фонаря пилотской кабины. От полянки, вглубь кустарника, уходила хорошо утоптанная тропинка.

    - Пусто, - обречённо молвил Вольфганг.

    - А ты чего ожидал? – С усмешкой произнёс Николай. – Сокровища в руках счастливца, оказавшегося здесь первым. Остальное пошло на сувениры. Так что, в  этом времени, то есть здесь – пусто герр кладоискатель, но мы ещё попытаемся заглянуть «туда». Хотя ты знаешь, появилась у меня одна мыслишка. И здесь может быть не пусто, но нужно кое с кем посоветоваться и вернуться сюда во всеоружии и с трезвым подонком. Пошли! Эта могила меня угнетает.

    Коля пнул столь неуместную среди мрачного леса, пёструю пивную банку и зашагал к тропинке. Почему-то он был уверен, что она непременно выведет их к станции. Про спящего в канаве Кутузова, он позабыл совершенно…

 

                                                                       III

 

    Король умер тихо. Без мучений. Во сне. Издревле говорят, что подобную смерть необходимо заслужить при жизни. Сомнений не было, Эрик подобную смерть заслужил. Яркие солнечные лучи, ворвавшись в окно спальни, разбудили уснувшего на скамье лекаря. Потирая глаза, он по обыкновению принялся смешивать лекарства. Через четверть часа, всё было готово. Лекарь пошаркал к кровати короля, склонился над спящим и … похолодел.

 

    С полудня небо, будто скорбя об ушедшем властителе, заплакало моросью в безветрие, после – разрыдалось ливнем. Подул резкий северо-восточный ветер, и рыбаки развернули свои лодки к берегу. На пристанях их уже поджидала печальная весть, но воспринята она была сдержанно. Ну, подумаешь, помер король! Эрик был стар, болен, потрясений пережил немало. Станет королём Густав. И он помрёт когда-нибудь. Все мы смертны. Короли меняются, солнце всходит и закатывается. Ну и что? Всё одно, с марта по ноябрь приходится выходить в море, а с ноября по март, чинить лодки и сети, пропивая долгими, холодными вечерами, худое своё здоровье, а нередко и жизнь, в паршивых портовых кабаках. Жёны чахнут за пару-тройку лет, превращаясь из стройных красавиц в измученных, неряшливых старух. Дети болеют непрестанно и почему-то не выздоравливают от зуботычин и пинков, а принимаются орать пуще прежнего, требуя еды. Иногда умирают. Кто как… От холода, отравившись тухлой рыбой, измучавшись кровавым поносом, ослабевшие от недоедания, сваливаются с мостов или крутых ступеней, разбивая себе головы. Смерть собственного ребёнка, пусть детей не пятеро и приказало долго жить единственное чадо, не столь сильно расстраивает потерявших интерес к жизни, некогда крепких мужчин, а тут, король помер. Подумаешь. Бесплатной выпивки на похоронах да поминках, всё одно не поднесут.

   

    Проводив до полусмерти перепуганную Елену, принц во весь опор помчался к замку. Повстречав дорогой пару дозорных, он отослал их к хижине, велев охранять тело

 

 

 

                                                                        214

негодяя, пригрозив в случае чего, спустить с них шкуру. Принц настолько был погружён в мысли о произошедшем, что попросту не обратил внимания на тяжёлый набатный звон, усиливавшийся по мере приближения к замку. Наконец-то он откроет глаза отцу. Докажет ему, как он был неправ, возведя эту гадюку Перта в ранг начальника стражи. Правда придётся полностью посвятить короля в свои отношения с Еленой и вряд ли это его обрадует. И где теперь искать Тарво?

    Дозорный в надвратной башне, увидав клубы пыли, бурлящие под копытами, бешено несущегося Карла, прищурился, пытаясь разглядеть седока и узнав принца Густава, отдал короткий приказ отворить ворота. Младшие рыцари внизу, засуетились, подхватили тяжёлые цепи и, кряхтя от натуги, налегли на ворот.

    Оставив Карла на попечение подоспевшего конюха, принц, поскальзываясь на заботливо политых слугами камнях, чертыхаясь, влетел на крыльцо, где ему что-то попытался сказать привратник. Отмахнувшись от него как от назойливой мухи, Густав стрелой устремился вверх по лестнице к покоям короля.

    В королевской спальне, вместо привычного полумрака, царила непроглядная тьма. Густаву, вошедшему с улицы залитой светом, показалось, что он свалился в ледник под кухней. Когда глаза немного привыкли к темноте, принц различил фигуру лекаря, стоявшего возле окна закрытого ставнями и белые простыни на постели отца. Стараясь ступать как можно тише, Густав приблизился к лекарю и положил руку ему на плечо. Эскулап вздрогнул и резко обернулся.

    - А, это вы Ваше Высочество, - словно будучи чем-то разочарованным, протянул лекарь.

    - Что с отцом? Очередной припадок? – встревоженно спросил юноша.

    Лекарь отвернулся, отошёл на пару шагов, и устало опустился на скамью.

    - Припадков больше не будет, - со вздохом произнёс он. – Его Величество скончался.

    У Густава перехватило дух. Он бросился к кровати, ухватился за холодную руку короля и заглянул в бледное, осунувшееся лицо. После, медленно опустился на колени и, уткнувшись лицом в ладони беззвучно зарыдал. Лекарь встал над ним желая утешить, провёл ладонью по волосам принца. В тот же миг, юноша вскочил на ноги и, схватив несчастного старика за горло, принялся душить его, приговаривая:

    - Это вы… ты отравил его! Люди умирают от твоего лечения, сколько загубленных душ на твоей совести коновал?

    Лекарь не выказывал ни малейшего сопротивления, и это быстро отрезвило принца. Разжав руки, он, тяжело ступая, отошёл в дальний угол спальни к скамье.

    - Ваше Высочество, - откашлявшись, заговорил лекарь. – Поверьте мне, я ни при чём. Никакое лечение, не смогло бы помочь несчастному королю. За прошедший год, Его Величество постарел на десяток лет. Истерзал своё сердце и душу. Вдобавок, мою невиновность подтверждает и то, что он пренебрегал моими советами и отказывался от необходимых процедур. Два последних месяца, король почти не спал и ел словно дитя.

    - Это я во всём виноват, - простонал принц, до боли сжимая кулаки. – Только я!

    - И вы тут тоже невиновны. Хотя, - лекарь на мгновение задумался. – Ваше внезапное исчезновение, и столь же неожиданное появление, могли сыграть свою отрицательную роль, что впрочем, маловероятно.

 

 

                                                                      215

    - Почему он умер?

    - У вашего отца было больное сердце, и я повторюсь; он совершенно себя не щадил.

    - Как он умер?

    - Судя по всему, тихо скончался во сне и по положению тела, как я его обнаружил – совсем без мук.

    - Принеся муки нам, - прошептал Густав.

    - Прошу вас, не терзайте себя, - тихо проговорил старик. – Вся ответственность теперь на вас. За всех, за всё. Вы слишком необходимы нам теперь. Я говорю о государстве. Я дам вам успокоительный настой Ваше Величество.

    - Оставьте! – Резко поднимаясь со скамьи, воскликнул Густав. – Я ещё не стал вашим королём. Сделайте всё необходимое и разыщите помощника начальника стражи. Я буду в библиотеке.

    Бросив взгляд, исполненный слёз в сторону кровати, принц быстрым шагом покинул спальню. Лекарь остался стоять неподвижно, почтительно склоня голову.

    Почему-то Густав решил, что пребывание в библиотеке, успокоит и отвлечёт его. Но нет. Перед глазами, так и стояли обтянутые серой кожей скулы, заострившийся нос и вздёрнутая бородка. Принц тёр глаза, тряс головой, но видение не покидало его.

    Помощник начальника стражи Франц Юри, уже минуту в нерешительности мялся на пороге библиотеки. Наконец, догадался откашляться. Только после этого Густав обратил на него внимание. Франц – тучный мужчина лет сорока, отличался роскошной шевелюрой непонятного цвета, тонкими как у обиженной прачки губами и громовым голосом. Теперь он был похож на побитого откормленного пса, проспавшего стадо. Повинуясь жесту принца, он, мелко просеменив в середину зала, уселся на узкую скамью, напротив него. Скамья угрожающе затрещала.

    - Где ваш начальник Франц? – Смотря в сторону, спросил принц.

    - Я не видел его со вчерашнего вечера, - прогремел Юри. – Обойдя замок, мы расстались ещё до заката.

    - Куда же он направился?

    - Я думал, что к себе, но потом, понял что не к себе, потому как если бы он отправился к себе, то в окнах его комнаты, вскоре, зажёгся бы свет. А поскольку света в окнах не было до полуночи, я догадался, что отправился он вовсе не к себе и привратник сказал, что не видал его.

    Принц поморщился.

    - Не изволили бы вы отвечать покороче. Он покидал пределы замка?

    Франц Юри закатил глаза, замычал, предаваясь воспоминаниям. Так продолжалось минуты две. Принц, теряя терпение, пристально смотрел на него. «А что если проткнуть иглой его щёку, - вдруг подумал он. – Что потечёт вначале, жир или всё-таки кровь. Может кровь вперемешку с жиром? Прозрачным жиром как от растопленного на раскалённой сковороде куска сала. Нет. Пожалуй, только кровь».

    - Так покидал он замок?

    Помощник встрепенулся.

 

 

 

                                                                       216

                                                                        

    -Нет. Ни через одни ворота, а их, как вам известно, в замке ни много ни мало – пять. Так вот, ни через одни ворота, ни пешим, ни конным господин Перт, замок не покидал.

    - Так, где же он?

    - Бог всемогущий его ведает. Случалось нам не приходилось его видеть и по три дня, но никогда он замок не покидал.

    - Получается нелепица, не так ли? Куда же он мог подеваться? Привратники не видят его входящим в замок, ни выходящим. Крыльцо-то у нас одно?

    - Одно. Пока, - с сомнением произнёс Франц.

    - Привратники не видят. Стражи у ворот не видят! Что же он сквозь землю проваливается?

    Во взгляде Юри, читалось недоумение и вместе с тем, выражал этот взгляд и то, что пусть бы Перт и проваливался хоть в преисподнюю, лишь бы за это, его, Франца не наказали.

    - Кто же проверяет караул по утрам?

    - Обычно я, господин Перт, отходит ко сну глубокой ночью и встаёт к обеду, но вчера утром, я встретил его у Восточных ворот.

    - И что же заставило его подняться так рано?

    - Господин Перт, отчитывал кого-то из младших рыцарей, уснувшего на посту и едва не свалившегося в ров.

    Франц гаденько и тонко хихикнул, что никак не вязалось с его басом.

    - Похвально, - с иронией в голосе проговорил Густав. – Франц. Скажите откровенно. Под чьим началом, вы предпочли бы служить. Господина Перта, или господина Таннера? Повторяю. Я прошу вас быть откровенным.

    Юри задумался, наморщил лоб, пухлые щёки его затрепетали, а тонкие губы, приподнялись к носу.

    - Я ведь служу, - будто винясь в чём-то начал он. – Эти господа были моими начальниками. Они отдавали мне приказы, а я привык подчиняться и выполнять порученное. Правда мне кажется, что господин Перт, бывает чрезмерно жесток. И жесток зачастую безосновательно. Но Ваше Высочество, это лишь моё мнение.

    - Благодарю. У него были враги?

    - Что вы! Господин Таннер добрейший человек, откуда у него могли появиться враги?

    - Я спросил, про Иоханнеса Перта, при чём тут Тарво? И откуда вам известна его истинная фамилия – Таннер?

    Франц судорожно сглотнул.

    - Я… я не знаю. Многие его недолюбливают в замке.

    - А вне замка?

    - Я… я.

    - Так откуда вам известна фамилия?

    - Точно не вспомню. По-моему, он сам как-то представлялся или кому-то о чём-то напоминал, дескать, я Тарво Таннер, не позволю…

    - Пустое. Последний вопрос. Что вам известно про подземный ход, ведущий в город из замка?

 

 

 

                                                                       217

На лице Франца за минуту, сменились все венецианские маски и все цвета радуги.

    - Я точно ничего не знаю. Слышал, что он существует, слышал, что кто-то им пользуется, правда, опять-таки не ведаю для каких целей. Нет. Ничего существенного я не знаю.

    - Хорошо. Я всё понял Франц. Скажу вам ещё вот что: сегодня, рано утром, я встретил двух до смерти перепуганных рыбаков. Они проводили меня к одинокой хижине на берегу, где я обнаружил, труп начальника стражи Иоханнеса Перта.

    Юри вытаращил глаза. Рот его приоткрылся как у идиота.

    - По дороге к замку, я повстречал двоих дозорных. Они сейчас находятся возле тела. Я поручаю вам доставить труп, и всё что при нём обнаружится в замок и тщательнейшим образом всё расследовать. Вы свободны.

    Франц продолжал сидеть в прежней позе. Принц придвинулся ближе желая удостовериться, что толстяка не хватил удар.

    - Вы свободны, - повторил Густав.

    Помощник начальника стражи закивал головой, затем медленно поднялся, на удивление проворно низко поклонился принцу и быстро, вышел вон.

 

    Глашатай на часовой башне выкрикнул полдень и, кряхтя, неуклюже стал засовывать голову в огромный медный рупор, готовясь сообщить горожанам вторично, страшную и печальную весть.

 

                                                                        IV

 

    На дне канавы мирно покоился давешний сапог, рядом поблёскивала лужа свежей блевотины, а вот Лёхи Кутузова, нигде поблизости не наблюдалось. Трава на противоположной стороне была примята, скорее всего, выбиравшимся наверх телом.

    - Может, полегчало, и пошёл за нами следом, - задумчиво предположил Вольфганг. – Там ведь и заблудиться недолго.

    - Вряд ли, - Николай указал на примятую траву. – Да и не заблудится он. Ты что забыл? Это же его родные места.

    - Только более чем полвека спустя, - подтвердил немец.

    - Мало что изменилось. Ты ведь сам говорил.

    Возле выхода на шоссе, обнаружился и ещё один след пребывания в этих местах, Лёши Кутузова. На почти вертикально врытой в землю железобетонной плите, назначение которой осталось невыясненным, среди прочих почти смытых дождями надписей, красовалась начертанная посредством головешки из потухшего костра: «Кутузов А. 21-й век! Даже не верится! Я слишком пьян, чтобы мерещилось!»

    Идти по противоположной стороне шоссе в обратную сторону, было теперь значительно легче. Солнце уже не светило в лоб, а едва просачивалось сквозь верхушки высоких деревьев, но по-прежнему было жарко, и невыносимо хотелось пить.

 

 

 

 

 

                                                                       218

    Скоро за поворотом показался спасительный станционный продмаг, который по счастью оказался ещё открыт. Внутри было жарче, чем снаружи. Густой воздух будто слоился пластами, внутри которых как чаинки в заварке, плавали одуревшие мухи. Неприветливая сельская продавщица, пользуясь отсутствием покупателей, дремала за крохотным прилавком. Порадовало то, что в магазине. Наличествовал громадный холодильный шкаф, где охлаждались напитки. Пара холодного пива, слегка облегчила существование. Прихватив ещё две запотевших бутылочки, Николай выполз наружу. Уличная жара, в сравнении с магазинной баней, показалась пустяком. Вольфганг и Коля проводили взглядом улыбавшегося во весь беззубый рот тощего мужичонку в засаленном треухе, провонявшего мимо них на древнем мопеде «Рига». Номер модели пожелал остаться неизвестным, будучи заклеен на бензобаке переводной картинкой, с портретом белокурой немки, заключённым в кружевную рамку.

    - Блин! – Прошептал Николай. – И впрямь, ни хрена не меняется.

    На безлюдной платформе, под подгнившим деревянным навесом, возле билетной кассы, их взгляду предстало печальное зрелище: сидя на корточках, в обнимку с урной, Лёха Кутузов, мутным взором обозревал окрестности.

    Вольфганг, стряхнув вцепившегося было в рукав Николая, решительно приблизился к сидящему.

    - Ну и сволочь ты! – Произнёс он, влепив Кутузову пару звонких, но не сильных оплеух.

    - Цыц! Паскуда фашистская! – Пробурчал Лёха, отворачиваясь от следующей пощечины.

    В зыбком мареве, со стороны Питера, ещё очень далеко, возникла оранжевая рожица электрички.

    - Замолкли оба! – Просипел Николай, сдувая с кончика носа крупную каплю пота. – Ты. Алкаш! – обратился он к Кутузову. – Подъём!

    - Нам в другую сторону, - нахмурившись, понизил голос немец. – Разве нет?

    - Обратная электричка, только через полтора часа, - молвил Коля, тыча пальцем в расписание. – Искупаемся в Ладоге, ведь невмоготу уже.

    Зашипели, открываясь двери вагона. На платформу вывалились вечно бодрые дачники, как всегда в изрядном количестве. Вольфганг рывком приподнял за шиворот пытавшегося сопротивляться Кутузова, и буквально закинул его в тамбур. Пройти внутрь вагона, оказалось не так-то просто. В салоне, возле раздвижных дверей тамбура, расположилась удалая рыбацкая компания, свалившая все свои тюки с лодками, палатками и прочим рыбацким барахлом – естественно, в проход между диванов, практически забаррикадировав дверь. Мало того, пара поддавших упырей, нагло курила в выставленное, вот уже второй год, окно.

    Три остановки, пришлось проехать в тамбуре больше напоминавшим сауну.

    На платформе, Кутузова ещё раз стошнило, чуть ли не на глянцевые ботинки машиниста, переходившего из одной кабины в другую. Воспитанный машинист, отреагировал лишь тем, что резко отпрянул в сторону, уронив сумку и ручку реверса.

 

 

 

 

                                                                       219

    Николай вспомнил про колонку, торчавшую на привокзальной площади. Вместе с Вольфгангом, они с трудом доволокли упиравшегося Лёху до скамейки. Немец, набрал воды в полиэтиленовый пакет, и таким образом, героический смотритель маяка, был приведён в некоторое чувство.

    Коля проверил карманы Кутузова. Алкоголя и денег не наличествовало.

    - Придётся оставить его здесь. Не переть же его к озеру.

    - А не сбежит? – С сомнением произнёс Вольфганг.

    - Вряд ли он сможет бегать в таком состоянии, да и куда бежать-то?

    Немец ткнул пальцем в паровоз, сложил губы трубочкой, и слегка присвистнул.

    - Успокойся. Для него это пока ещё слишком сложно и непонятно.

    - Эта свинья, быстро во всём разберётся.

    - Оставь в покое русскую свинью, - Николай махнул рукой. – Пойдём уже. Невмоготу. Мы ведь быстро…

 

    Святой Ладоге, всё было нипочём. От жары не гнулись разве что сосны и заборы, да, маяк ещё был прям, а воды озера, оставались холодны. Не прохладны, а именно холодны, будто лёд сошёл совсем недавно. Не освежились, а скорее замёрзли герои наши. Причём Николай купание перенёс легче, а Вольфганг посинел и тарахтел зубами.

    Из пары десятков человек расположившихся вдоль берега, купались только ребятишки. Да это и купанием назвать было нельзя. Дно каменистое и волна приличная. Но ребятишкам весело.

 

    Лёху вновь начинало мутить. Омерзительный дух перегоревшего спирта, сопровождал, казалось всё, что его окружало. Будто не только сам Лёха, но и вся его одежда, деревья, кусты и даже растрескавшийся асфальт под ногами, пах палёной водкой. Вместо благородного, зернового аромата, чудился Кутузову, запах кабинета химии в Вагановской школе.

    Шатаясь, поднялся он со скамьи, перегнулся через её спинку и долго блевал, чем-то ржавым, на чахлые одуванчики, окружившие развороченную урну. Кряхтя и отплёвываясь, доковылял он до паровоза. Немного постоял, уткнувшись лбом в прохладный обод колеса, затем, вздрогнув и встряхнувшись словно собака, всем телом, собрав последние силы, глухо матерясь, полез в будку.

 

    Зима-лето, лето-зима. Тишина на станции Ладожское озеро, лишь поскрипывает у входной горловины облезлый семафор, нижнее крыло которого, бессильно свисает вдоль опоры, курчавясь порванными тросами. Резкий порыв ветра, буквально внёс Кутузова внутрь будки и, падая, споткнувшись об дырявый, закопчённый чайник, Лёха инстинктивно уцепился левой рукой за рычаг регулятора. Тот слегка поддался и маячник, всё же загремел на пол.

     Продолжая ругаться, поднялся не отряхиваясь, пнул ногой злосчастную, дерущуюся дверь и, озираясь, выглянул наружу. Зима кончилась! Пути утопали в непролазной грязи.

 

 

 

 

                                                                       220

Возле деревянной, грубо сколоченной платформы, разгружался состав. На самой платформе, силясь перекричать эхо далёких разрывов, суетились люди, а сам паровоз, стоял теперь в тупике, прямиком напротив покалеченного семафора. Знакомый чёрный чайник, стоящий на колоснике, плевался свежим кипятком, а в будке резко пахло керосином.

    Привкус спирта во рту и ноздрях истаял, а головокружение и звон в ушах, прошли совершенно. Кутузов глубоко вдохнул прелый весенний туман, и собрался было отворить дверь, как вдруг, заметил направляющихся к паровозу, машиниста и кочегара, одетых в одинаковые лиловые телогрейки. Локомотивная бригада шагала бодро, вынырнув из маленькой избушки стрелочного поста. На плече у машиниста, болтался новенький автомат, а чумазый кочегар, держал подмышкой связку гранат, наспех завёрнутую в кусок промасленного брезента.

    Выздоровевший Кутузов, молнией метнулся к противоположной двери, оказавшейся к счастью открытой.

    Очутившись вновь, на раскалённой привокзальной площади, Лёха не почувствовал как опасался, ни перегарного дискомфорта в носоглотке, ни головокружения, ни тошноты. Обтерев руки листом лопуха, он высморкался в него же и со всех ног, спотыкаясь на шпалах, понёсся вдоль путей в сторону Морья. Прав был Николай! Бежать-то некуда…

Пробежав таким макаром километра полтора, Кутузов остановился у полуразрушенного мостика, перекинутого через невзрачный ручей. Настил почти полностью сгнил, вместо него, на провисшие рельсы, были беспорядочно набросаны, неровные обрезки фанеры и кое-где, куски кровельного железа. В целом, переправа не создавала ощущения надёжности, но другой дороги, увы, не было и пришлось воспользоваться тем, что было, рискуя окорытиться с пятиметровой высоты на груду гнилых шпал, грозно ощетинившихся костылями, запрудивших ручей, на манер бобровой плотины.

    От отчаянья, Лёха решил утопиться в Ладоге. Почему бы не совершить сей отчаянный шаг в виду своего маяка? Зачем гнаться в Морье? Не многим там и глубже. Срочно требовался алкоголь, но добыть его здесь, не представлялось возможным. И мешало тому не только отсутствие в Кутузовских карманах каких-нибудь денег, но и отсутствие магазинов. Алексей быстро сообразил, что наверняка и в двадцать первом веке гонят самогон, но не рискнул приблизиться ни к одному строению. Не рискнул постучать ни в одну дверь. Он хорошо помнил этот вечно аварийный мост. Давным-давно, возле него, нашли мёртвым Мишу Куценко – сумасшедшего мотоциклиста, приезжавшего каждое лето в Ваганово, в отпуск, из мрачного, средневекового Выборга. Миша спал в обнимку со своим мотоциклом, в сарае, возле маяка. Сарай был приспособлен местными рыбаками под зимний склад сетей, а летом, соответственно пустовал. Кто и зачем проломил Мише голову тяжёлым шатуном, и куда подевался его железный друг? Ответов на эти вопросы тогда не нашли, хотя всю округу, метр за метром излазили, чуть ли не лопающиеся от важности, два следователя из Ленинграда, отрядившие себе в помощники местную пацанву.

    Лёха скинул обувь, и устало плюхнулся на бетонный чурбан, косо торчавший из земли возле моста.

 

 

 

                                                                       221

                                                                        V

 

    Бабка, прогонявшая коз, на минуту остановилась напротив Алексея, и бесшумно раскрывая беззубый рот, пристально вгляделась поражёнными катарактой глазами в будто бы знакомое лицо. Оставшиеся без присмотра козы, тем временем, стали рассыпаться по пологому берегу ручья, поросшему пожухлой, пыльной травой. Бабка, заметив это, рассекла воздух хворостиной. Козы замерли. Торопливо засеменила бабка к мосту, шипя как рассерженная гадюка. Лёха потерял сознание.

 

    Потерять сознание – значит уснуть. Потерять пульс – значит умереть. Алексей Кутузов, к его собственному счастью, лишь уснул. Мутно. Без сновидений. Липкий страх охватил его после пробуждения. Раскрыв с трудом больные глаза, Алексей обнаружил себя валяющимся возле бетонной чурки, близ полуразрушенного моста. Память с попыткой выполнить мёртвую петлю, вдруг замкнулась в круг. Пограничную окружность. Некое государство в государстве. Анклав. Как рыбацкий садок, напоминает величественный Ватикан посередь жалкого, но грозного Рима, так и Кутузова память, плавала теперь подобно пятну золотистого жира, а необъятной тарелке кровавого борща.

    Жалеть себя Лёха разучился давно. Когда уж, точно и не вспомнить. Впервые услышав от почтальона, рысцой метавшегося по трудпосёлку о начале войны, Лёха безоговорочно поверил в это известие, хотя много нашлось сомневающихся. Кутузов бил им морду, исключая женщин. Поверил! А участковый не поверил. Молвил: - «Надоело уже!» Вот это – «Надоело уже!», - было сопровождено, гигантским выхлопом метана из тощей задницы участкового и рыком древней московской мотоциклетки. Метан звучал громче и страшнее. Участковый вообще не стеснялся в выражении утробного восторга, и у Лёхи появилась зловредная мыслишка, устроить фейерверк! В роли салютного шара должна была выступить жопа участкового в момент избавления от излишков метана, а в роли фейерверкера – сам Алексей вооружённый старой, но надежной, как топор, австрийской зажигалкой, не гаснущей ни на каком ветру. Не в счёт коровьи ветры! Это естественно, животные, живущие на благо людям, доящим их и поедающим, имеют стопроцентное оправдание и ветров, и лепёшек, и душистой травяной отрыжки. Пердёж – чуть ли не раскроивший древнее, кожаное сиденье мотоциклетки – оправданий не имеет. Не имеет оправданий участковый, помогающий мотоциклетке, реактивной силой своей утробы. Не имеет! Это тоже естественно конечно, но как безобразно! Хотя, если не в демонстрационных целях и без свидетелей…

    - Эдак всю жизнь и весь мир пропердим, - печально прошептал Лёха вслед утарахтевшему участковому и понуро побрёл к маяку, ревизовать имущество. Побрёл, ожидая, что вот-вот, на голову ему свалится тяжеленная авиабомба, как подтверждение только что объявленной войны.

    Три мешка сушёных окуней, бочка солёных сигов, пара бумажных кульков ржаной муки, ведро похожих на белый трубчатый порох, припорошённых белоснежной мучной пылью макарон, ящик осолидоленой тушёнки. Жить можно! Что за война? Надолго ли?

 

 

 

 

                                                                      222

Не пошлют ли воевать? Вшей кормить в окопы. Да и где они эти окопы? Почтальон ляпнул: - «Война!». Участковый пёрнул: - «Надоело уже!» А Лёхе, всё давным-давно надоело. Ему бы учиться, работать да девок портить, а вот сталкиваясь с такими вещами, имея совсем немного лет за хребтом, он уже и жить не хочет…

    Котомку на плечо, и на сборный пункт, вылепившийся суетливым пятном, на едином вдохе выстроенным сараем, посреди площади, рядом непременный столб и на нём ржавый репродуктор.

    «Годен к нестроевой службе в военное время» - далеко не приговор. Война только началась. Сколько их ещё будет – годных негодных! Сдуло прохладным ладожским Сиверко саму мысль брать в руки оружие. Чего ж его брать, коли не дают. А тылы кто охранять будет? Конечно не лоснящийся майор в наутюженном кителе и сверкающих сапогах, а Лёха Кутузов в ватных штанах и протёртой телогрейке. Майор раздавал шлепки по крепким (пока ещё), задам местных девок, безнаказанно раздавал, девки только лыбились как коровы после выпаса, а Лёха Кутузов, получал за те шлепки зуботычины и выговоры за не вовремя засвеченный ориентир. Майорскую долю, похоже, тоже списывали на него.

    И вот война! И изменилось всё, как будто не меняясь. Маяк стал не нужен и опасен. Бакенщик уехал. Рыбаки что помоложе мобилизовались, зады у девок, от скудного пайка повисли наравне с грудями, лица пожелтели, губы посерели и потрескались. Порося в пятак целовать приятней. А глаза у девок, колючие как терновник и холодные стали как лёд. Шлёпнешь такую вот по бывшему заду и испугаешься до заикания – не убил ли? В ответ получишь слова «добрые», или оплеуху, коли силы ещё остались.

 

    Рубил Лёша капусту, бледным сентябрьским деньком. Тихим таким деньком. Солнышко уже не греет, но ух как светит! Пахнет чудесно! Рыбой копчёной, да иглой прелой, сосновой. Свежесть с Ладоги не порывами ветряными, пронизучими летит, а туманом тёплым наползает на берег. Лениво, как тюлень на тюлениху и ласкает Лёхин бритый затылок, словно мокрой ластой гладит. Благодать! И никакой войны словно нет и топоры да молотки, как уснули на станции и маяк полосат вроде бы, а не вымазан бурыми соплями на половину роста. Хорошо! И вот внезапно всё это «хорошо», рвёт как гвоздь подошву гул разведчика-крестоносца, и бухает вдали, точь-в-точь как кулак белогвардейский в рыло колхозное, но не так как ладонь парубка по крутому девичьему заду. Страшно бухает. До тошноты… И хоть не видать, как летят клочья плоти сочной с худых костей, не видно как осколки дробят живое, секут, чавкая, не видно как земля ровняет не вырытые могилы, и кружат над ними сухие, подёрнутые инеем листья – всё одно, выворачивает желудок, как засаленную безрукавку. Зловоние и бессилие выворачивают. Уже после гудящими кишками натягиваются струны ненависти лютой. Но ни обиды ни жалости в эти минуты нет. После. Как отпустит, тогда уж и обида и жалость – добро пожаловать! А  следом страх. Липкий, невидимый…

    И живёт Алексей Кутузов в тылу раненый капустным тесаком по большому и указательному пальцу левой руки. Неожиданностью раненый. Лютой ненавистью, страхом, обидой и жалостью. Живёт половиной башки в один день оседевшей.

 

 

 

                                                                       223

Живёт впроголодь, без дела своего привычного, хоть жить и не хочет. Осточертела Лёхе жизнь такая, а без приказа не застрелишься…

    Неделю назад вот, человек двадцать из Питера прибыло. Все бабы! С Кировского завода. Весёлые, румяные. А город говорят в блокаде. Скоро голод говорят. А бабам, хоть бы что! Гомонят, песни поют беспрестанно. Местные девки, глядят на них хмуро, исподлобья, терновыми своими очами. Питерские поначалу на них внимания не обращали, что, мол, дуры скисли, скоро войне конец! Товарищи Жданов, Кузнецов – полны оптимизма. Временно, мол, нужно ремешки подзатянуть. И Сталин вон, спокоен. А через недельку, ничем девки с Кировского не отличались от приладожских. Такими же взглядами обзавелись и нужду справлять ходить всё дальше в лес стали. То ли стеснялись друг друга, то ли запахи отходов подпорченных женских тел, резче стали… Неизвестно.

    Уцепился Лёха как клещ весенний за одну такую «кировчанку». Ну, нет покоя ни днём, ни ночью. Бельё её из десятка выделил. На верёвке-то все лифчики одинаковые, а Лёха как представил розовую грудь Светкину, прикрытую жёлтыми чашками, так и сдурел начисто. А та, ещё и издевается над ним, замечая, что парень сам не свой. Как кошка рыжая с мышкой серой играет. То дверь в раздевалку неплотно прикроет, то гриву свою огненную расчёсывать выйдет в одной сорочке, на холодок поутру. А сорочка на голое тело. Треугольник просвечивает, соски напряжены, аж лопнуть готовы. И Алексей лопнуть готов.

    Через пару дней, сделала вид, будто заметила Кутузова. Разговорились, к вечеру Лёха треснул самогона, уже и целовались в сарае на пирсе, среди навек пропахших рыбой старых сетей.

    Весь следующий день Алексей проспал крепко. Схлопотал дежурный разнос у коменданта и загремел на сутки в повинность – истопником в солдатскую баню. Кроме солдат, перемылись в ней все чумазые паровозники да путейцы, лесорубы, строители и экипажи «мошек», прильнувших в Морье к рыбацкому пирсу. Последним, в уже остывающей бане, отмылся и сам Лёха, похожий к концу работы на угольную кучу. Банный день, одним словом – удался на славу. Наутро следующего дня, Алексей не смог встать без посторонней помощи. Спина не разгибалась. Ноги не шли. Доковылял до трудпосёлка, а там беда. Ночью в Светкин дом на проспекте Стачек, угодил снаряд. Матери, двух братьев и деда – героя Гражданской – как и не было. Весть страшная пришла вместе с очкастым инженером – соседом, он как раз в ночную работал. Пришёл утречком, а от дома только половина осталась. Инженера в лазарет. Лёху обратно в баню. Светлану – тоже в лазарет. Всё! Больше не работник. Тихая истерика, переходящая в помешательство. Вот и вся любовь.

    Спустя месяц, Алексей побывал в госпитале по пустяшному поводу – чирей ликвидировал, так Свету узнал только по огненно-рыжим, коротко остриженным волосам. Из двадцатилетней девки, вышла пятидесятилетняя баба с прокуренным голосом, выпирающими скулами, серым, морщинистым лицом и пустым взглядом ставших бесцветными глаз. Грудь, когда-то скрываемая жёлтыми чашками бюстгальтера, теперь и не угадывалась под серым халатом и линялой безрукавкой, а о треугольнике манящем, с розовой сердцевиной, и думать не хотелось.

 

 

 

                                                                        224

    Вот и у этой бабки погнавшей упрямых коз, на лоб падали две прежние рыжие пряди, выбившись из-под косынки. Сединой совершенно не тронутые, но ничего другого не выдавало в ней Свету. Бред. Светы больше не существовало. Козы. Бабка рыжая. Место десятилетия спустя и всё…

    Старой карге, видимо тоже что-то померещилось, отчего она досадливо морщилась, оглядываясь на Алексея. Шипела на коз, щеря чёрную, беззубую пасть.

 

    Некстати пошёл дождь. Дождь кстати, всегда начинается некстати. Взбираясь в будку, по ставшей скользкой лесенке, Лёха естественно поскользнулся и, падая, рассёк себе о порог губу. В год тысяча девятьсот сорок первый, он прибыл похожим на загнанного охотничьими собаками зайца.

 

                                                                      VI

 

    Четыре совершенно лысых китайца, громко переговариваясь между собой, развешивали на верёвках, натянутых меж чахлых берёз, грозди кроссовок, ощетинившихся шнурками и пыльные спортивные костюмы, пестрящие положенными горизонтально запятыми. Вольфганг, хлебнув коньяку для сугреву и вытянув губы трубочкой, пытался избавиться от непонятного и вместе с тем крайне неприятного привкуса, прилипшего к языку.

    - Прошёл озноб? – Поинтересовался Николай, выливая оставшееся в плоской стеклянной бутылочке прямо на асфальт.

    - Это не коньяк, - отдышавшись, сказал немец.

    - Точно так же, как это не обувь, - подтвердил догадку немца Коля, глядя на суетящихся над коробкой с очередной партией пародий на кроссовки китайцев. – Не бледней ты так. Не умрёшь! В худшем случае стошнит. А вот десять лет назад, вероятность сыграть в ящик испив подобного напитка, была бы очень велика.

    Вольфганг поежился, несмотря на жару, как-то, будто всем телом, до кончиков ногтей. Брезгливо сплюнул.

    - Пойдём? Не попал бы Лёха в очередные приключения.

    Николай молча покачал головой, вздохнул тяжело, как-то виновато оглянулся и принялся рыть носком ботинка асфальт.

    - А он уже попал. Только не в очередное, а в своё. Обычное.

    - Не совсем понимаю, - Вольфганг выскользнул из рассеянной полудрёмы. Ты что всё заранее спланировал?

    - Да брось! Я же не господь бог, чтобы планировать, иметь промысел, - усмехнулся Коля, - Всё просто, несмотря на кажущуюся сложность. Двадцать первый век и вдруг чудеса. И ведь все знают, что чудес не бывает. Едва мы скрылись из поля зрения, как наш друг Лёша, полез в свою привычную колею, пролегающую в сороковых годах прошлого столетия. Полез, полез, - настойчиво произнёс Коля, заметив тень сомнения во взгляде немца. – Полез, и ведь ему деваться больше некуда. Парню здесь очень неуютно. Представь! Весь мир для него перевернулся вверх тормашками. Тебе ведь тоже неуютно? Не так?

 

 

 

                                                                        225

    - Человеку везде неуютно, - грустно констатировал Вольфганг.

    - Я с тобой, может быть, в другой раз поспорю.

    - Не желаю я ни с кем, ни о чём спорить. Пусть будет по-твоему. Знаю лишь одно. Мне неуютно везде.

    - И всегда?

    - Почти. Только знаешь, есть вещи, которые будут посильнее чувства собственного комфорта.

    Коля выплюнул травинку, ставшую горькой.

    - Чувство долга?

    - Совесть. Стыд!

    Физиономия Николая снова растянулась в улыбке.

    - Ну вот ты сам и ответил на большинство своих вопросов. Повторяю, двадцать первый век, даже в двадцатом, многие забыли о стыде и совести и прочих атавизмах. Главное, сосредоточиться на собственном комфорте. Плевать на окружение, ведь один раз живём…

    - Ты действительно так думаешь?

    - Да если честно, я, то, как раз так и не думаю. Мне так думать некогда и не совсем удобно. Я имею в виду большинство. Мирное общество потребления благ цивилизации, потому как воюющее общество, зачастую этих благ лишается.

    - Что же плохого в том, что мирное, - спросил немец, щелчком сбивая каплю пота набежавшую на кончик носа.

    - Хотя бы в том, что война, это естественный конец мира. Мирное общество – по сути, идеальное общество, но неизбежны перенаселения, национальная делёжка, властные распри и всё одно – дело кончается войной. Война, естественный регулятор демографической ситуации в первую очередь. Неплохое кстати, изречение, по поводу того что хочешь мира – готовься к войне. Именно в мирном обществе и вызревает вся та ненависть и жестокость людская, которая, в конечном итоге превращается в бойню. Ты же солдат! Кому как не тебе знать это.

    Вольфганг отрицательно покачал головой.

    - Ты не понимаешь…

    - Чего я не понимаю? Ты немец! Для меня вообще фашист! Мы впервые встретились, на тебе немецкая форма, свастика во лбу! Дед мой прошёл войну, убивая, таких как ты, а мы с тобой тут мирно прохлаждаемся, и не знаю как ты, но мне тебя убивать в данной ситуации и в настоящее мирное время – абсолютно незачем. Вот встретились бы мы под Питером в сорок первом… Что, не все фашисты! Всех заставили? Никто не убивал за идею превосходства арийской расы над всеми другими? Сейчас ты снова рассказывать станешь, что вас обманули, вам запудрили мозги? Сотням? Тысячам? Советский Союз – оплот коммунизма и потому всем враг? А задумывался ли ты, что в Советском Союзе, живут обычные люди и среди них в избытке встречаются голубоглазые блондинки и блондины, вот только не говорящие на вашем языке. Не в обиду – больше всего похожем на лай остервеневших псов. Не перебивай! Да, язык Гёте, Шиллера, Кафки и прочих бесспорно великих людей. Но скажи, ты блондин с голубыми глазами – ариец? Истинный? А минский парень с волосами цвета спелой пшеницы и глазами как небо?

 

 

 

                                                                       226

По-вашему выходит он недочеловек? Почему? Потому лишь что никак не может он доказать свою принадлежность к высшей арийской расе. Хотя испражняетесь вы одинаково, бульбу оба с охотой жрёте и хер у вас один и приблизительно одной длины. И кстати, - Николай поперхнулся, отдышался и продолжил немного подсевшим голосом. – Наверняка случались войны спровоцированные разницей в длине члена вождей, разнице где-то в сантиметр. Качеством никто не интересовался.

    - Наш то вождь, вообще по слухам импотент, - очнулся Вольфганг.

    - Как же так? – Николай распалился не на шутку, хоть и понимал, что ни к чему это. – Вождь великих, богом избранных арийцев в жилах, которых течёт голубая кровь, хотя проверено уже – красная, как и у не арийцев, такой заметный персонаж и импотент?

    - И так бывает.

    - Бывает, что в нынешнем понимании, голубой цвет, спутник педерастов, геев, которых, как ни странно, изгоями общества, теперь никто не считает. Даже наоборот. Они стали чем-то сродни всегдашней элиты.

    - А вот этих, ты тоже недолюбливаешь? – Вольфганг кивнул на китайцев не прекращавших суетиться вокруг импровизированного прилавка. – С этим как быть?

    - Очень просто, - ответил Коля, окончательно успокоившись. – Не обращать на них внимания, тогда они исчезнут сами собой. Не покупать их поддельные кроссовки.

    - Куда же они денутся?

    - Просто вернутся к себе на родину. Рис возделывать. Полотенца ткать. Когда на их паршивые тряпки перестанут находиться покупатели, поверь мне, огородов они тут сажать не станут, а вернутся в Китай. Там всё растёт лучше.

    - Но ведь и это проблема, - не отставал немец.

    - А без проблем, жить было бы не так весело, - Николай хитро подмигнул Вольфгангу, помогая ему встать. – Я ведь не иду их убивать, обрив башку и надев коричневую рубашку! Нет ведь?

    - Наверное, этим русский и отличается от немца.

    - Нет не этим. Что русскому хорошо – то немцу – смерть! Ты хотел сказать: истинный ариец от юноши из Минска?

    - Нет. Именно русский от немца.

    - И коньяк русский, от коньяка немецкого сильно отличается?

    - Да. Очень. Не в лучшую сторону, - сразу согласился Вольфганг.

    - Нам с тобой просто не везёт на коньяк, ну ничего, я ещё угощу тебя самым лучшим русским коньяком. Посмотрим, что ты тогда запоёшь! А настоящий коньяк, может быть только французским. То есть из страны не очень симпатичной истинным арийцам, - поддел его Николай. Вольфганг надулся и сник.

    - Ну что по коньячку? – хлопая немца по плечу, примиряюще усмехнулся Коля.

    - По русскому?

    - Нет уж! Давай по французскому. Потерпим до Питера.

 

    Не пришлось терпеть.  В привокзальном магазине, оказался Hennessey. Продавщица округлила глаза, с нескрываемым удивлением взирая на покупателей, которые предпочли

 

 

 

                                                                       227

десять пол-литровых бутылок водки сомнительного происхождения, ёмкости в 0,35 литра, пылившейся почти полтора года в дальнем углу витрины. Покупатели поблагодарили. Взяли ещё, шоколадку в красивой обёртке, но продавщица-то прекрасно знала, что под обёрткой, шоколад покрыт белёсым налётом и потому, мило отказалась от второй, такой же, любезно предложенной Николаем, в качестве презента. Брезгливая подвернулась продавщица.

 

    Полночи уже, дома, в Петергофе, Вольфганг, вместо того чтобы по привычке торчать у телевизора, забивая мозги всяческой по мнению Николая ерундой, сидел в кухне и грызя совсем как советский школьник, колпачок авторучки, что-то высчитывал, рисуя столбики цифр, на пустой сигаретной пачке. После завтрака, упрямый немец, вновь вернулся к своим выкладкам, над которыми колдовал полчаса и затем, позвав в кухню, Колю, что-то долго втолковывал ему, возбуждённо размахивая руками.

 

    Через два часа Николай вышел из дому, а вернулся ближе к полуночи. Слегка навеселе. Сел в прихожей, прямо на вымытый Вольфгангом пол и принялся пересчитывать сторублёвые купюры, которые с ловкостью иллюзиониста, извлекал из разных уголков своего одеяния. В конце концов, из нагрудного кармана рубашки, было вытащено им расписание пригородных поездов Ириновского направления. Коля в полумраке прихожей, углубился было в его изучение, но силы, подло оставили его. Так он и уснул, прислонившись затылком к телефонному столику.

 

Макаронные изделия «Макфа» из твёрдых сортов пшеницы - 20Х0,5кг

Сахар-песок  рафинированный – 2Х10кг

Мука хлебопекарная сорт высший – 20кг

Консервы «Говядина тушёная» - 2Х25 банок

Шоколад тёмный «Россия» - 50 плиток

Мандарины марокканские – 20кг

Рюкзак туристический  - 2шт

Сумка дорожная – 4шт

 

Витамины «Компливит» - 50 упаковок

Парацетамол детский – 50 упаковок

Гематоген детский – 200 упаковок

Мыло туалетное «Сирень» - 20 упаковок

Аспирин – 100 блистеров.

 

    На то чтобы отодрать этикетки, пересыпать продукты в бумажные и холщовые мешки, превратить в нечитаемое, тиснение на банках – ушла ещё одна ночь…

    Продукты переправлялись в три этапа: Петергоф – Ладожское озеро (сторожка пионерлагеря), Ладожское озеро – Ладожское озеро, Борисова грива (импровизированный склад в заброшенном пункте связи), Борисова грива – Анастасия…

 

 

 

                                                                       228

                                                                         VII

 

    Отмолившись положенные шесть дней после похорон отца, Густав, наконец, смог покинуть замок.

    Проведя все эти дни в одиночестве, принц почти отвык от солнечного света, который достигал его в дни молитв, лишь крохотным лучиком, всего на полчаса, заглядывавшим в часовню на верхнем ярусе башни. Пробиваясь сквозь узкую щель глубоко утопленного в каменную кладку оконца, лучик ласкал, один и тот же серый, с розоватыми вкраплениями камень, перебегая от одного его края к другому и тая во тьме наступавшей так неохотно. Именно этот затяжной полумрак, прежде чем превратиться в кромешную тьму, сильнее всего мучил принца, выстаивавшего в коленопреклоненной позе, не видя ничего впереди себя, и не слыша ничего вокруг, на сыром настиле из грубых досок, по шесть-восемь часов.

    Чувство неизбежности смерти и бесконечности страданий, овладевало принцем в эти часы. Густав понимал, что за толщей каменных стен, по-прежнему течёт обычная человеческая жизнь. Течёт в своём русле, по своим законам, огибая известные издавна подводные камни. Люди рождаются, женятся, производят на свет потомство, умирают и всё это не подчинено ничьей воле, не какому-то закону. Всё это само по себе, и ничего с этим невозможно поделать. Похоронили короля, похоронят когда-нибудь и Густава и детей его, если даст бог таковые будут и ничего не изменится. Одни скорбят. Иные радуются. В один момент, умирающий от удушья, разрывает ногтями грудь в тщетных поисках глотка воздуха, а другой, восторженно расходует его не в силах надышаться, пережив миг блаженства, излив семя в любимое лоно, задыхаясь! В восторге, не от нехватки, а от избытка неосязаемого кислорода.

    Что это? Несправедливость? Её нет! Этой самой несправедливости попросту нет. Есть мир и люди его населяющие. Люди разные, сколь различна и жизнь их. Различны пороки их, и добродетели, богатство и нищета их, красота и убожество. Некоторые обвиняют в несправедливости бога. Как Густав ныне считал, что бог несправедливо отнял у него отца. Но как в несправедливости, возможно, обвинить создателя? Отца всеобщего! Как?

    Разве пьяница, пропивший всё добро своё, Иуда, продавший учителя своего, достойный муж, предложивший жену свою любому за плату, вправе требовать справедливости? Да или нет? А кто интересовался; богу есть время для суда? Ведь он один! Един! А жаждущих справедливости, наград за благодеяния, наказания за нечестивые поступки, здоровья и просто кающихся во всех прегрешениях своих, их сколько? Уйма! Тьма! Великое множество! А бог один…

    Да что есть грех? Что есть здоровье и любовь? Насколько виновен вор укравший хлеб, во спасение жизни несчастных детей своих, рождённых пусть и в грехе, но рождённых!

    Рождённый, никогда не примет бога, ежели на каждом шагу его, собратья станут бросать упрёки ему, о рождении его в грехе. Ведь он тогда есть плод греха. И жить ему тогда, вовсе незачем. И жизнь есть мучение. И прекратить её надлежит посредством решительного прыжка с обрыва, броском в море, или, нашарив в траве ядовитую змею, добиться от неё снисхождения, упросить о смерти! Грех должен быть искоренён.

 

 

 

                                                                       229

    Как оправдать себя перед богом? И стоит ли оправдывать своё жалкое, земное существование.

    Во времена коротких перерывов на сон, Густав избавлялся от этих мыслей. Мыслей, которые он считал вечными. Вопросами, на которые нет ответов. И во сне не преследовали его кошмары, не посещали соблазны плотские. Не было ничего. Лишь короткий сон. Освежающий во всех смыслах. Избавляющий от усталости, ибо это сон. Освежающий телесно – доски настила, будучи и без того сырыми, ночью остывали ещё более. Ни на минуту не переставал он думать о Елене. О том, что пришлось ей пережить в последние дни. О том что и сейчас ещё нуждается она в его присутствии. Рана подобная, не заживает так быстро. Густав нисколько не сомневался в том, что милое создание это, всё прекрасно понимает, и не станет осуждать его за вынужденное отсутствие, но, всё же… оставляя дорогой кувшин у колодца без присмотра или привязывая коня в незнакомом месте, мы опасаемся за их сохранность. Человеку свойственно ошибаться и человеку более чем свойственно сомневаться, подчас даже в самом себе.

    Густав выехал за ворота, но почему-то, уже не ощущал той радости и опьяняющего запаха свободы, которые сопровождали его прежде. Взросление ли было тому причиной, или редко возникающее правда, но болезненно щемящее чувство одиночества, ощущение ненужности, может быть беспомощности, вечных сомнений. Всё это конечно напрямую было связано со смертью отца.

    Изменить что либо, всё равно было невозможно. Нужно было просто жить. Просто продолжать жить дальше. Расходовать время отпущенное богом, для того чтобы погостить на земле. И не стоило даже задумываться о том, как его расходовать. На какие деяния тратить, чему посвящать. Нужно было просто продолжать жить…

    Воодушевившись этим призывом к самому себе, Густав пришпорил Карла и, радуясь тому, что за шесть дней, скакун его вовсе не утратил прыти, уверенно направился к домику Елены.

 

    Казалось бы, вдоль дороги почти ничего не изменилось. Те же люди, застигнутые за теми же занятиями, что и шесть дней назад. Выражения лиц, не менялись ни при каких событиях встряхивавших страну. Люди, носившие эти лица, изо дня в день, занимались одним и тем же делом и, мягко говоря, перемены не приветствовали. И на достаточно быстро передвигающегося принца, большинство из них отреагировало лишь беглым взглядом, провожающим удаляющегося Карла и медленно оседающие клубы пыли. Иные же, и вовсе не прекратили своих привычных занятий.

    Какие-то перемены, всё же случились: вдоль дороги на расстоянии пяти шагов друг от друга, были расставлены треножники, предназначенные для праздничных светильников и кое-где, попадались большие ящики, до отказа набитые факелами.

 

    Пригнувшись, вошёл принц в лачугу, стараясь не скрипнуть покосившейся дверью. Ему не удалось протиснуться в проём, лишь голова пролезла внутрь. В помещении было темно. Окна старательно завешены сложенными вчетверо сетями. Пахло хвоей, и к этому запаху примешивался будто бы, аромат сушёной рыбы.

 

 

 

                                                                       230

    Густав трижды позвал Елену, постепенно повышая голос. Ответа не последовало.

    Не особенно тревожась, принц обошёл избушку кругом. Следов Елены или её матери не наблюдалось.

    Напоив Карла из ручья огибавшего домик, Густав с полчаса прождал появления кого-либо из обитателей домика, и, не дождавшись, побрёл к колодцу. Конь послушно ступал рядом.

    Возле колодца, следов присутствия Елены тоже не было. Густав немного покружил по окрестностям, кляня себя за то, что так и не выяснил местоположение маслобойни, а затем, спустился вниз, к морю. Там он и нашёл девушку неподвижно сидящей на камне, шагах в десяти от кромки прибоя. Привязав Карла к причальному шесту, глубоко вбитому в землю, Густав медленно направился к Елене, по пути обдумывая с чего начать разговор. Думы завели его в воду, умудрившись вымокнуть до пояса на глубине примерно в локоть, подняв тучу брызг, словно обрушившаяся с обрыва скала, почти достигнув валуна уже на берегу, принц споткнулся, и еле удержав равновесие, ухватил Елену за лодыжку, едва не стащив её с камня.

    Его появление, казалось было неприятно Елене. Отстранившись от принца, девушка отвернулась и закрыла лицо ладонями. Густав в растерянности переминался с ноги на ногу.

    - Елена. Что произошло за эти шесть дней, пока я неотлучно просидел в башне? – Голос принца дрожал от нетерпения и тревоги.

    - Вчера я похоронила мать, - сквозь слёзы произнесла девушка.

    Густав судорожно сглотнул. Показалось ему в тот момент, что некрупный булыжник прошёл по пищеводу. Но почему-то стало легче.

    - Шесть дней назад, я похоронил отца.

    Елена резко обернулась. Заплаканные глаза её вызвали в душе Густава, доселе неведомое ему бесконечное чувство жалости и нежности.

    - А почему ты бросил меня?

    - Прости, но я не мог иначе. Все шесть дней я провёл в башне, в молитвах. Душе короля, так трудно найти своё место теперь, там, в том мире, куда она перенеслась. Это мой долг и таков обычай.

    - И что прикажешь делать мне? – Девушка срывалась на крик. Она соскочила с камня и только теперь, Густав заметил, что Елена боса. Прикосновение холодной воды, будто подстегнуло её гнев и отчаянье. – Что делать мне? Я спрашиваю вас Ваше Высочество? Запереться в башню на шесть дней? Так для меня не выстроили башен. Почему вы всегда появляетесь в тот самый момент, когда я больше всего в этом нуждаюсь, и почему исчезаете? Вы всегда исчезаете! Это чудовище не умерло! Я пробираюсь домой тайком как воровка, а попав внутрь не зажигаю света. Я смертельно напугана и силы мои на исходе. А вы всегда исчезаете!

    Принц попытался приблизиться к девушке, но та, оттолкнув его и зарыдав в голос, царапая ноги об острые камни, направилась к воде.

 

    Ночь принц провёл сидя на валуне. С рассветом к нему подошёл отвязавшийся Карл.

 

 

 

                                                                       231

Конь уткнулся мордой в затылок Густава и удовлетворённо фыркнул.

    Выкупав Карла и отпустив его попастись на круглую полянку, поросшую сочным клевером и изумрудной, словно выстриженной в рост травой, принц искупался сам.

    Решив не тревожить пока, не до конца оправившуюся от горя Елену, после долгих раздумий, ближе к полудню, Густав, неспешно отправился в замок.

 

    Вдоль дороги суетилось множество людей в нелепых серых одеяниях. Они наполняли маслом светильники и устанавливали факелы в предназначенные им специальные гнёзда на треногах. Предполагалось; что новому королю, возможно, захочется навестить городские окраины, либо могилы предков на дальнем погосте, после официальной части торжеств, посвящённых его коронации, намеченной на сегодня, ближе к закату.

    Густав вспомнил о том, что станет королём до захода солнца, лишь увидев этих людей. Достаточно плохо представляя себе, что ему придётся делать, как вести себя в ту минуту, когда торжественно распахнутся двери церемониального зала и по тропе из розовых лепестков, начнут своё шествие два младших рыцаря, неся на вытянутых руках символы королевской власти. Мантию и корону. Золотой ключ и серебряный меч. Отобранных для церемонии рыцарей, должно быть уже готовят к предстоящим торжествам. Уши их уже залеплены воском, а глаза замазаны глиной. Подносящие атрибуты власти, должны быть глухи и слепы.

    Эрик был первым королем, отменившим обязательное ослепление молодых парней, почти мальчишек, путём выкалывания глаз за три дня до церемонии и лишения их слуха навсегда, посредством прокола в барабанной перепонке. Отменил, тем самым ускорив наступление новых времён. В стародавние, никто и не подумал бы поступать столь гуманно. Эрик же, запретил и «охоту за девственницей» - эдакое право первой ночи, некий мальчишник, когда в ночь перед коронацией, будущий король, в сопровождении группы старших рыцарей, переодевшись разбойником, выходил в город и овладевал первой же встретившейся ему горожанкой, не успевшей достичь дома до третьего удара гонга. Особой удачей, считалось повстречать девственницу.

    Есть в городе и такой обычай: молодая девушка, готовящаяся вступить в брак, ночь перед свадьбой, должна была провести возле Красного колодца, полоща простыни, предназначенные для первой брачной ночи. Часто, в стародавние времена, утром дня коронации, находили утопившихся в Красном колодце или размозживших голову о камни, молоденьких девушек, которым не повезло с датой свадьбы. Одной девственницей, дело обычно не ограничивалось. Эрик положил тому конец…

 

                                                                       VIII

 

    Замешкавшись в суете перед торжеством, привратники не сразу отворили подъехавшему принцу. Испугавшись содеянного и возможного гнева почти короля, боязливо отступили в тень за створками. Густав улыбнулся им и поприветствовал взмахом руки. Получив улыбки в ответ, торопливо спешился посреди двора и, оставив Карла на попечение конюха, направился в библиотеку. Пробыв там с полчаса, принц наведался в отцовские покои. Присев на скамью напротив окна, разрыдался, жалея себя, вспоминая отца и

 

                                                                       232                                                                       

кляня неизвестно кем придуманные церемонии, обряды и ритуалы.

    Солнце неуклонно скатывалось к горизонту и во всех помещениях замка, начинал воцаряться вечерний полумрак.

    Единожды ударил гонг и послышался усиленный медным рупором, голос глашатая, обращавшегося к народу, начинавшему собираться на площади и набережных возле замка.

    Густав тяжело поднялся со скамьи, тряхнул головой, откидывая назад влажные от слёз пряди волос. Глубоко вздохнул, в последний раз оглядел отцовские покои, в которые уже никогда не суждено было ступить ему принцем, любимым сыном любящего отца, и отправился к себе. С минуты на минуту, должны были явиться парикмахер и церемониймейстер, для обсуждения всех деталей торжества…

 

                                                                       IX

 

    Порядочная толпа, собравшаяся перед замком, шумевшая доселе, мгновенно притихла, обратившись в слух. Ни шороха, ни кашля не доносилось со стороны людского моря раскинувшегося широко по площади возле главных ворот и набережным, протянувшимся в обе стороны от моста.

    Взревели трубы и на площадке надвратной башни, грохнули две пушки. Следом за выстрелами, взметнулись в небо соколы, и затрепетало на ветру бело-голубое полотнище. Замаячила на крепостной стене фигура глашатая с надетым на голову медным рупором. Фигура сутулилась под тяжестью меди и неуклюже приваливалась к парапету.

    Вторично ударил гонг, и теперь уже толпа, полностью растворилась в лёгком шуме воды заполнявшей рвы и шелесте ветра срывающегося с крепостных стен. Площадь и набережные, казалось, опустели. Люди боялись дышать.

   Прикрывшись рёвом труб, глашатай отвернувшись, прокашлялся и выдержав паузу, обратился к собравшимся с продолжительной речью, восхвалявшей наследника, скорбевшей о безвременно покинувшим подданных короле и заканчивавшейся объявлением о вступлении принца на престол. К окончанию речи, голос глашатая задрожал от напряжения и торжественности, но и в этот раз, спас его рёв труб и третий удар гонга.

    На площадке появился принц, тотчас же преклонивший колени. Церемониймейстер поднёс к губам его меч, который Густав поцеловал трижды, затем кубок. После, голову принца покрыли белым полотнищем и он, слепым, поклонился на три стороны. Церемониймейстер помог Густаву подняться с колен и под восторженный гул толпы, грохот пушек и стон труб, увёл его в церемониальный зал, где предстояло принцу испытание не легче прежнего.

    На мосту засуетились несколько младших рыцарей, выкатывавших из ворот бочки с брагой, раздававших ковши виночерпиям, те в свою очередь немедленно приступили к своим обязанностям.

    Вскоре толпа поредела. Двадцать бочек крепкой браги – лишь повод для драки между счастливчиками, находившимися в первых рядах, и обделёнными сзади. Народ мудр!

 

 

 

 

                                                                  233

И потому, оценив количество, половина собравшихся, молча растеклась по улицам. У мужчин, оставалась надежда отметить приход нового короля, возле домашнего очага, в кругу семьи. Женщины же, радовались, что все в сборе, впереди тихий вечер, в доме покой и уют, и потому, готовы были предложить любимым мужьям, половину винных запасов. Но не более…

 

                                                                       X

 

    Густав стойко перенёс вторую половину коронации, хоть и валился с ног от усталости и тревоги после бессонной ночи.

    В сумраке церемониального зала, он чувствовал себя, гораздо более уверенно. Ведь здесь не приходилось глядеть в лица сотен горожан, которыми ему отныне предстояло править. А ведь город, это ещё не всё королевство. Не приходилось, и чувствовать на себе взгляды и сотен теперь уже подданных Его Королевского Величества.

    Осталось последнее испытание. Новоиспечённому королю, необходимо было присутствовать за праздничным столом, но Густав был спокоен: церемониймейстер, распорядившись опустошить винные погреба, позаботился тем самым о том, чтобы эта, третья часть праздника, была непродолжительной.

    Сказать, что повара постарались, значило бы не сказать ничего. Вид стола накрытого за короткий промежуток времени в церемониальном зале, мог бы возбудить аппетит даже у законченного обжоры, только что проглотившего еды, вес которой, был бы равен весу его собственного тела.

    Огромные противни жареной птицы всех мастей и размеров, переложенной сочной свежей зеленью, зажаренные и копчёные кабаньи спины и бёдра, продолговатые блюда с нежнейшей сельдью и форелью. Всё это щедро перемежалось невероятных размеров кувшинами с вином и брагой. Поодаль, у стены, ютились столы помельче, заваленные хлебами, а рядом возвышалась пирамида бочонков с пивом.

    У короля, хотя он и был голоден, при виде этого изобилия, как раз наоборот – исчез всяческий аппетит.

 

    О чём должен думать новоиспечённый король, лишь неделю назад схоронивший отца? О том, что занял чужое место? Но ведь занял он его, имея на то полное право. О том, как будет править в будущем, своим немалым королевством, народом? О беспорядках на Восточных границах государства? Этих бессмысленных кольях вымазанных горящей смолой? О поджогах приграничных деревень, отравленных колодцах? Отец не сумел прекратить эти болезненные уколы. Всемогущий король Эрик, не сумел. Справится ли Густав? Что с этим делать? Выслать карательные отряды? Но так, недалеко и до войны с сильным и хитрым соседом. Поручить им, действовать скрытно? Но всё тайное, когда-то станет явным и результат всё одно – война! Молча терпеть эти наглые выходки? Но тогда, какой же он к шуту король? Король, плюющий на судьбы подданных? Для начала, наверное, нужно выяснить причины этих нападок, претензии соседей. Перебрав в уме

 

 

 

 

                                                                       234

все возможные варианты, Густав пришёл к выводу, что веских причин, оправдывающих эти провокации, вроде бы и не находится. Задеть, подразнить, унизить, убедить в собственном пустом превосходстве…

 

    Сидящие за столом уже изрядно вкусили вин и браги, хвалебные речи в честь Густава понемногу сошли на нет, и король, начал, подыскивать способ, незаметно покинуть церемониальный зал. Ему так необходимо было сейчас оказаться в тишине и сумраке библиотеки. Он подумал о Елене, и сердце его тревожно сжалось. Почему он не выслал приличную охрану к маленькому домику у колодца? Здесь, в замке, следом за празднованием его чудесного воскрешения из мёртвых, наступил траур, спустя неделю – вновь праздник. Тяжело ли, больно ли было Густаву, всё-таки он находился среди людей. Всё-таки был не одинок. Разными были люди, одни искренне любили его, другие испытывали неприязнь, третьи – относились с безразличием ко всему, что не касалось лично их. Но с любыми из этих людей, можно было завести разговор, и никто бы не остался совершенно равнодушным к происходящему с Густавом, ведь принц был единственным сыном Эрика – следовательно, будущим королём, и несмотря ни на что, всё-таки оставался отличным парнем. Елена же, переживала своё горе в полном одиночестве, и ни одна живая душа, не сочувствовала ей. Люди родились и умирали. Это нормально и привычно, как опорожняться по утрам в выгребную яму. На рыбацких окраинах, недолго плачут по усопшим. И женщины и мужчины одинаково тяжело добывают свой хлеб. Ой, каким нелёгким трудом. Сильнее плачут не на похоронах, а при рождении ребёнка. Явился миру новый рот! Значит, трудиться придётся за двоих. Мальчики рождаются чаще, мужское население преобладает над женским, этим славятся северные земли. Природа чутко реагирует на бездумное поведение человека, на частые войны, в которых, естественно гибнут мужчины, на вспышки эпидемий – мужской организм хуже сопротивляется болезни, на частую непогоду на море, человек не рыба, в шторм тонет прорва рыбаков. Ну, сгинул муж, что ж такого? С кем не случается. Если ты не калека, если груди твои не возлежат на отвисшем от бесконечных родов животе, а походка не напоминает бег гусыни – новый муж найдётся обязательно. Не посмотрит на небольшой выводок. Всех прокормим. Рыбы в море преизрядное количество! Вырастим! Объедините вы хозяйства, и если повезёт, то и до глубокой старости доскрипите вместе.

    У бедняжки Елены, дочери Марты случилась беда? Ах, Марта померла? Ну что ж, девушке будет теперь полегче. Девушка ох красавица! И никто не подумает о том, чем бедная Елена сможет заработать себе на хлеб, когда маслобойня лишит её красоты и согнёт пополам, почти обездвижив. Хлопотами по хозяйству не проживёшь. Срочно замуж! Вон уже и женихи интерес проявляют, а недавно видели её с богатым парнем. Приехал верхом, вился вокруг девушки как сокол над крольчонком. Должно быть, служит при дворе. Не из местных. А девка дура, цену себе, что ли набивает? Глядит на него как на утопленника и на три шага – ближе не подпускает. Вот пожалеет ещё…

 

                                                                       XI

 

    Вынесли два громадных блюда! На одном помещалась половина быка, лоснящаяся от

 

 

                                                                       235

жира и распространяющая вокруг себя столь пьянящий аромат, что слюнки не удерживались во рту. Второе прогибалось под тяжестью жареной дичи. Следом вкатили ещё два бочонка с брагой. Пиршество продолжилось. К великой досаде Густава, снова зазвучали здравницы в его честь. На короля вновь обратили внимание.

    Тучный виночерпий, разряженный пёстро, с лицом мученика, глубоко поклонившись королю, до краёв наполнил его чашу. Собравшиеся громко загудели. Ничего не оставалось, как встать и выпить налитое до дна. В голове приятно загудело и опять же присутствующие унялись по поводу хвалебных речей, принявшись обсуждать государственные вопросы, плохо понимая друг друга из-за набитых ртов.

    На дальнем конце стола выросла фигура Алвара Ларса. Во время последней недолгой войны, Алвар был захвачен в плен, бежал, избив до полусмерти троих стражников карауливших его, почему-то не связанного, брошенного на пыльной площади посреди какого-то небольшого городка, возле врытого в землю столба. Этим-то столбом и измочалил Ларс своих новых знакомых. Один из них изловчившись, отсёк ему правое ухо, а, уже выбравшись из городка, наткнулся Алвар на разъезд конных дружинников. Трое дюжих северян. Сумел сбежать, но варвары, в свалке, отрубили ему второе ухо. Истекая кровью, с переломанной рукой, Алвар Ларс, умудрился-таки добраться к своим, рассуждая дорогой, о том, что за странные привычки у варваров – сечь уши? Ведь это так больно.

    Ларс громко постучал своей опустевшей чашей по краю рыбного блюда, привлекая тем самым всеобщее внимание. Когда гомон и чавканье стихли, Алвар прокашлялся, жестом подозвал к себе виночерпия и, потерев ладонью дырки у висков, торжественно произнёс:

    - Все знают меня? – За столом, соглашаясь, закивали, загудели. – Все знают, - будто соглашаясь сам с собой, продолжил Ларс. – И все знают, что я и мои люди, верой и правдой служили почившему, к великой нашей скорби, славному королю Эрику! Королю и доброму люду, населяющему эти земли.

    Алвар обвёл стол, вытянутой рукой слегка покачнувшись при этом.

    - Но уверен я, все знают, все видят, что среди великой нашей скорби о преждевременно покинувшем своё стадо пастыре, сияет яркой звездой радость. Радость, что и после смерти, великий король, не забывает нас. Черты его видим мы в наследнике, занявшем ныне по праву и воле нашей, благодатный престол. И вы все, и бог тому свидетели, что король Густав, ни чем не запятнал себя в отрочестве. Был предан отцу, благосклонен к нам, усердием в науках и деле ратном отличался. Так поклянёмся же в верности новому королю. Да будет он столь же велик как отец его, столь же добр и справедлив, а к врагам беспощаден! Да здравствует король Густав!

    Собравшиеся опрокинули в себя содержимое чаш. Алвар оттолкнув медлительного виночерпия, утёр рот и продолжал:

    - Нам также надлежит поклясться королю нашему в верности вечной. В готовности принять муку, либо смерть любую за правителя мудрого и земли наши. И вот, спрашиваю я вас ближние люди: готовы ли вы принести эту клятву и, сдержав её, не пустив слов на ветер умереть, коль необходимость в том наступит?

    - Готовы! – Голоса отвечавших прозвучали как-то вяло и неубедительно, готовности, одним словом вроде бы никто и не выказал.

 

 

                                                                       236

    - Здравия королю Густаву!  

    - Здравия!!!

    - Король молод, но молодость телесная не помеха зрелости ума и духа. Клянёмся же в верности тебе король!

    Густав встал и склонил голову.

    - Клянёмся! – Как один человек рявкнули собравшиеся.

    - А ещё, неплохо бы женить нашего короля, да застать пир свадебный!

    Очень знакомый голос произнёс эти слова где-то из тьмы арки у входа в церемониальный зал. Алвар замолк, сидящие за столом вскочили как один, а Густав резко повернувшись всем телом, опрокинул скамью и выронил из рук чашу.

    В дверях, опершись на рукоять обнажённого меча, расставив ноги на всю ширину прохода. Нехорошо улыбаясь, стоял начальник замковой стражи, Иоханнес Перт.

    - Поздравляю вас Ваше Величество! – С издевкой произнес, Перт, выходя к столу на середину зала. – И само собой присоединяюсь к клятве только что тут произнесённой всеми присутствующими.

    Густав быстро пришёл в себя и пристально поглядел на Франца Юри. Тот, побледнев как полотно, часто моргая, глядел на неожиданно воскресшего покойника, раскрыв рот набитый говядиной, и то ли готовился подавиться, то ли провалиться сквозь мраморный пол. Левая ноздря его подёргивалась в тике, но сам он оставался неподвижен.

    Иоханнес Перт, неспешно обошёл стол. Выбрав свободное место поближе к Францу, без церемоний уселся и сам наполнил чашу. Сидя выпил и принялся перекладывать на блюде птичьи тушки, выбирая пожирнее.

    Теперь Густав неотрывно смотрел на негодяя. Рука его невольно потянулась к рукояти короткого меча, висевшего на поясе, но он сдержался и произнёс:

    - Как вы оказались здесь?

    Перт, выплюнул на пол, прямо под ноги Юри, куриную кость, вытер рот рукавом, не спеша прожевал.

    - Очень просто. Это ведь вы отдали приказ моему помощнику доставить меня в замок. Он справился превосходно, - бросив многозначительный взгляд на статую Франца Юри, Иоханнес Перт, потянулся к блюду с рыбой.

    - В полночь, приказываю вам явиться в библиотеку, - дрожащим от волнения и гнева голосом произнёс Густав. – Я жду вас там. Ровно в полночь.

    - Ровно в полночь, вы Ваше Величество, можете найти меня в Восточной башне, где некогда располагалась тюрьма. В этот час, я, исполняя свои обязанности, занят сменой караула, - смакуя нежнейшую форель, совершенно спокойно, громко и чётко выговаривая каждое слово, возразил Перт. – Ведь должность начальника замковой стражи, пока не упразднена. Не так ли?

    - Пока не упразднена, вот только занята она другим человеком, в связи с отсутствием без уважительных причин предыдущего начальника. С сей минуты, - король указал на Франца Юри. – Франц. Приступайте к своим обязанностям, - Густав повернулся к четвёрке младших рыцарей карауливших бочки с пивом. – Взять его! В Восточную

 

 

 

 

                                                                       237

башню! Я надеюсь, она ещё может функционировать как тюрьма?

    Рыцари кинулись исполнять приказание. Иоханнес Перт не сопротивлялся. Посмотрев на присутствующих, словно на каждого в отдельности, сопроводив свой взгляд самой омерзительной улыбкой имевшейся в его арсенале, он позволил рыцарям скрутить руки и набросить на голову мешок.

    - Завтра мы будем его судить! – Устало садясь на своё место, молвил Густав. – А на послезавтра, назначается бракосочетание короля…

 

                                                                      XII

 

    Король и Тарво, объявившийся в конюшне с наступлением темноты, словно выросший из-под земли, сидели в библиотеке, в приятном полумраке, потягивая прохладный чёрный эль.

    Стоило Тарво выйти из-под навеса, как он тут же был схвачен. Караульные вначале поволокли бедолагу в комнату Франца Юри, но дорогой, тот упросил, отвести его прямо к королю.

    - Смотря к какому? – Довольный остротой, сказал один из младших рыцарей. – Если к королю Эрику, то тебя вначале, следовало бы прирезать.

    - Эрик скончался? – Нахмурившись, спросил Тарво.

    - Неделю назад. Где тебя носило, что даже этого не знаешь? У нас теперь новый король!

    - Принц Густав стал королём?

    - Догадливый, - усмехнулся остряк и немного ослабил веревку, стягивавшую руки Тарво. – Твоё счастье, что король велел всех тайно проникших во двор, приводить прямо к нему. А то бы тебе не поздоровилось. У нас ведь теперь и начальник стражи новый.

    Начальником стражи Тарво интересоваться не стал, обрадовавшись, что его отведут к королю. Густав был ему глубоко симпатичен. И вот теперь, сидя в библиотеке, Тарво спешно обдумывал, что соврать королю. Чем объяснить своё исчезновение и столь долгое отсутствие. К счастью, Густав не стал его расспрашивать об этом сейчас, не желая вероятно терять драгоценное время.

    - Я рад видеть тебя Тарво, - сделав добрый глоток, с улыбкой произнёс король.

    - Я тоже рад вас видеть, и очень огорчён, что не застал вашего отца в живых. Примите Ваше Величество мои соболезнования.

    - Я решил сменить начальника замковой стражи и собираюсь предложить тебе вернуться на этот пост.

    Тарво нахмурился и вместо ответа лишь покачал головой.

    - Ты отказываешься? – Густав в удивлении вскинул брови.

    - Как будет угодно Вашему Величеству, но покойный король, считал, что я скверно справляюсь со своими обязанностями.

    - Может быть, так считал, Иоханнес Перт?

    - Может быть. Он имел влияние на короля. А кто сейчас исполняет обязанности начальника?

 

 

 

 

                                                                       238

    - Ваш вечный помощник Франц Юри. За два часа его нахождения на посту, в замок успели проникнуть двое никем не замеченные лазутчика. По счастью, они оказались обыкновенными любопытствующими торговцами. Да, был и ещё один лазутчик, - король широко улыбнулся. – Я имею в виду тебя и благодарю бога, за то, что это именно ты, а не вор и убийца.

    - Что же стало с Пертом?

    Густав поведал Тарво всю историю с самого начала. Не утаив никаких подробностей, припомнив каждую мелочь. Тарво слушал молча, внимательно, будто рассказ короля совершенно его не удивлял, словно бы всё он уже знал заранее и теперь Густав лишь помогал ему свериться с деталями. Неожиданно он спросил:

    - Ваше Величество, вы сказали, что собираетесь судить Перта?

    - Да. Это чудовище заслуживает суда и казни.

    - Заслуживает. Безусловно. Но вот за что вы собираетесь судить его. За какое преступление?

    Густав изумлённо посмотрел на Тарво.

    - Ты ведь внимательно выслушал меня? Я рассказал тебе всё. Неужели ты считаешь, что содеянного им недостаточно для суда?

    - Суду нужны доказательства, свидетели. Одного слова, пусть даже сказанного королём – недостаточно. Вот если бы бедная девушка пришла на судилище, но я больше чем уверен – её невозможно будет уговорить сделать это. Тем более что всё произошло при столь пикантных для вас обоих обстоятельствах.

    Король вскочил и нервно заходил меж столов заваленных свитками.

    - Но ведь я и не скрываю этих пикантных обстоятельств ни от кого. Приходилось обманывать отца, но только для того чтобы не доставлять ему излишнего беспокойства.

    - Я постараюсь всё устроить Ваше Величество. Завтра на рассвете я отправлюсь к девушке.

    - Боюсь, она не станет говорить с тобой, - с сомнением в голосе молвил Густав.

    - Но ведь вы не велите повесить меня в случае неудачи?

    - Спасибо Тарво. Не собирался говорить тебе, но на послезавтра я назначил нашу свадьбу, и приготовления к ней идут полным ходом.

    - Несколько поспешное решение, - складка промеж бровей Тарво стала резче. – Ваше Величество, я осмелюсь просить вас отменить своё распоряжение касательно свадьбы. А теперь, позвольте мне отправиться на конюшню. Я смертельно устал.

    - Ни о какой конюшне, не может быть и речи! – Густав широко улыбнулся. – Я не могу позволить, чтобы назначенный мною начальник стражи, охраняющей моё драгоценное тело, ночевал на конюшне. Занимай любые покои внизу.

    - Благодарю вас Ваше Величество. В таком случае, позвольте мне вас покинуть. Спокойной ночи.

    Произнеся это, Тарво поспешил откланяться и двинулся к дверям.

    - Да. Тарво! – Остановил его Король. – Где ты пропадал так долго?

    Вместо ответа, Тарво поклонился ещё глубже и скрылся во тьме лестницы.

 

 

 

 

                                                                      239

    Тарво отсутствовал два дня. Густав начинал подумывать о том, чтобы отправиться к Елене вслед за ним, но Тарво строго настрого запретил ему делать это, и хоть и с трудом, но король держался. Эти два дня Франц Юри, лично приглядывал за узником Восточной башни. Иоханнес Перт, отказывался от пищи.

    Король всё это время провёл в библиотеке, продумывая все возможные варианты исхода переговоров между Тарво и Еленой. Церемония бракосочетания была перенесена на неопределённый срок.

 

    Ближе к полудню третьего дня, дозорный с надвратной площадки оповестил привратников о возвращении Тарво. Густав едва не свернул себе шею, стремглав промчавшись по лестнице. Через узкое оконце библиотеки, он разглядел Тарво. Тот возвращался не один…

 

    Ещё через неделю состоялся суд над бывшим начальником замковой стражи Иоханнесом Пертом. Только король и Тарво, знали, чего стоило несчастной девушке, рассказать суду о злодеяниях этого негодяя. В качестве свидетелей выступили несколько младших рыцарей, которым частенько доставались удары тяжёлой палкой. Франц Юри, – которому тоже было что порассказать, Тарво, последним обвинительную речь держал король.

    Несомненно, Иоханнес Перт, заслуживал смертной казни, но беспристрастные судьи, так не думали. Они сочли преступление не довершённым. Иоханнес никого не убил, и не успел никого обесчестить. В итоге, приговор свёлся к ежедневным публичным поркам и заключению в темницу на три года. Король негодовал и в душе клялся отравить чудовище при первом же удобном случае, если удобный случай так и не представится, король прикончит этого ублюдка через три года. Его дурное настроение мигом улетучилось, как только он получил согласие Елены стать его женой. И снова два дня и две ночи, не покладая рук, пришлось трудиться в душных кухнях придворным поварам. Охотникам бить дичь, рыбакам полоскать сети, а глашатаю драть свою медную глотку.

 

    Через два дня, королевство снова, после долгого перерыва обрело королеву. Король парил в седьмом небе от счастья. Город гулял неделю. Казна пустела, но жизнь казалось налаживалась…

 

    Воскресным утром, Карл неожиданно обрёл друга. Виктор – назначенный старшим конюхом самим королём, белобрысый парень из пятёрки новобранцев готовящихся стать младшими рыцарями, привёл под навес, стройного медногривого жеребца. Конь ступал гордо и в то же время опасливо, будто пробуя на прочность вымощенный булыжником двор. Гелен – так звали жеребца, покорно занял отведённое ему стойло и простоял с час,  привыкая к новому месту, покуда не явился Виктор в компании с кузнецом. После их ухода, Гелен глубоко втянул ноздрями запах прелой соломы, недовольно фыркнул, разгрёб копытом землю, и не спеша приблизился к перегородке, отделяющей его от Карла.

 

 

 

 

                                                                       240

Обнюхав свежие, пахнущие хвоей доски, он долго глядел на невозмутимого соседа и вдруг, тряхнув гривой, громко, приветственно заржал. Вежливый и общительный Карл, ответил тем же…

 

                                                                      XIII

 

    Густав и Елена обедали в библиотеке вместе. Библиотека стала любимым помещением короля во всём замке. Слуги вскоре смирились с новой привычкой нового короля и покорно карабкались по узкой, тёмной лестнице. На ней с трудом могли разминуться два человека, отнюдь не богатырского телосложения, а уж для подачи блюд, она и вовсе не была предназначена. К тому же, библиотека, находилась достаточно далеко от кухни и чтобы блюда не успевали совсем простыть по дороге, слугам приходилось поторапливаться, то есть бегать во весь опор.

    Солнечные лучи с кувыркающимися в них пылинками, вскользь пробиваясь через узкие оконца, нежно гладили бесценные сокровища, разложенные на длинных стеллажах, путались в волосах Елены, сидевшей напротив короля, за маленьким столом, и настойчиво приглашали выйти на свежий воздух, и искупаться в солнечном море целиком.

 

   Елена, как-то обронила, в их бесконечных разговорах, как ей хотелось бы побывать на могиле матери, увидеть родную улицу, отчий дом, пока кто-нибудь не спалил его ради клочка земли. Их желания почти совпадали. Густав также подумывал навестить могилы отца, матери и брата. Ещё раз взглянуть в лица горожан, окинуть взглядом, хотя бы привстав в стременах, или взобравшись на Серебряную гору, своё королевство, до ближних границ которого, конечно же, не мог дотянуться никакой, даже самый зоркий глаз…

    Именно сегодня, в  день, когда не намечалось никаких срочных государственных дел, Густав и собирался совершить эту прогулку, порадовав Елену подарком – преподнеся ей, красавца Гелена.

 

    Елене, впервые довелось выехать верхом. В седле ей было очень неудобно. Надеть платье для верховой езды королева отказалась, о чём ей очень скоро пришлось пожалеть. Скромное, но искусно сшитое придворным портным платье, на глазах превращалось в наряд нищенки. Кроме неудобства, Елена испытывала и некий страх. Со стороны было неясно кто из них двоих, больше напуган: конь, страшащийся повредить драгоценную ношу или молодая наездница, часто, боязливо льнущая к шее жеребца.

    Густав также немного опасался за жену, но успокаивал себя тем, что Гелен – умнейший коняга и не позволит себе отвлечься от столь серьёзного выезда, или не приведи господь, споткнуться. В то же время, король успевал поглядывать по сторонам. И заметил он, что во взглядах людей встречавших королевскую чету, сквозит некоторое презрение. Особенно это было заметно, когда людские взгляды касались Елены.

 

 

 

 

 

                                                                       241

    - Чего же вы ожидали Ваше Величество, взяв в жёны простолюдинку? – Шепнула королева, когда кони их сблизились на очередном изгибе дороги.

    - Ничего, - ответил Густав успокаиваясь. – Время всё расставит по местам.

 

    Выехав с погоста, Густав пустил коня чуть быстрее. Гелен приноравливался к шагу Карла. Король торопился вернуться в замок засветло, а нужно было ещё побывать на могиле матери Елены. Солнце тем временем, уже начинало клониться к горизонту.

    Дом Елены стоял целым и невредимым. Видимо никто не отваживался разорять имущество простой девушки, неожиданно ставшей властительницей целого королевства. Но как верно заметил король: «Время всё расставит по местам», не приходилось сомневаться в том, что скоро дом погибнет.

    «Нужно будет поселить в хибаре кого-нибудь из слуг» - думал Густав, зорко следя за Геленом и Еленой, когда они взбирались верхом на жеребцах, по скользкому, осыпающемуся каменистому склону.

 

    Ворота замка приветственно раскрылись, и к молодым королю и королеве тотчас подбежал улыбающийся Виктор. Помог Елене спуститься и повёл Гелена в конюшню, по дороге крикнув шустрому мальчишке помощнику, чтобы тот готовил воду. Поднимаясь от самой полосы прибоя по пыльному склону, Густав и Елена страшно перепачкали мокрых жеребцов. Грязь с боков Карла, отваливалась бурыми, раскисшими комьями.

    Густав потянулся в седле и, увидев возвращающегося Виктора, проворно соскочил с коня, отпустив поводья. Каблук его сапога, угодил аккурат в скользкий ком грязи. Грязь противно чавкнула, расплющиваясь по булыжнику. Нога в сапоге стремительно полетела вперёд. Густав пытался ухватиться за стремя, долю секунды назад, висевшее перед ним, дабы удержать безнадёжно потерянное равновесие. Но Карл не вовремя переступил с ноги на ногу. Король опоздал. Рухнул спиной на землю. Шлёпнулся затылком об отполированный копытами и подошвами камень и небо почернело…

 

    Густав очнулся от холода. Попытавшись подняться, ощутил резкую боль в затылке. Приложил ладонь. Вгляделся в неё и даже в полумраке, различил, что перепачкана она, густой, липкой кровью.

    Король попытался ещё раз подняться на ноги, но стоило ему рискнуть встать на четвереньки, как что-то огромное, плоское и твёрдое, плашмя ударило его по спине. Густав охнув, повалился набок. Взглянув наверх, разглядел чёрное крыло гигантской железной птицы. Крест нависал над ним, и вспомнилось королю, что однажды этот крест, ему уже приходилось видеть.

    Встрёпанными перьями, плавно кружил пушистый снег. Стремительно холодало. Кровь текла по затылку, щекоча его. Казалось что волосы, перетянутые кожаным шнурком, шевелятся, и не тонким ручейком стекает кровь, а широкой рекой.

    Густав глубже забился под крыло. Прислонился спиной к фюзеляжу, подтянул колени к подбородку, обхватил их руками, и стал ждать… Сам ещё не зная чего, но будучи твёрдо

 

 

 

 

                                                                      242

уверен в том, что просто так, всё это точно не закончится.

    Главное дождаться.

    Где-то наверху дул ветер, отчего ближайшая к королю сосна, раскачивалась и скрипела, отбрасывая тощую тень на пушистый, сверкающий снег.

    Тень походила на мерно отсчитывающий секунды маятник.

 

 

                                                       Конец второй части.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                                       243

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

  

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

  

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 инуту, на большее видимо не осталось сил, и заснул.                       129косяк и заскулил: "твесил за ворованные яблоки.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

   

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

  

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Оранжевый снег 3 часть

Кошке Алисе