Мафия Небесных Братьев (Гл. 3-я)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

   Борис Иванович хохотал так, что на столе подпрыгивал стакан, а в дверь его кабинета один за одним стали заглядывать сотрудники всей его конторы.
- Так это был ты? - спросил он сквозь смех. – Ну, кто бы мог подумать?
Не в силах дальше продолжать, он захохотал снова, видимо, вспоминая наше давнишнее приключение в деталях.
Затем, перебивая друг друга, мы стали пересказывать всё, что произошло тогда с нами, и смех сопутствовал нашему рассказу на всём его протяжении.
- Я перевелся тогда в другую школу, - сказал Борис Иванович в заключение, - всё - таки ударило меня тогда крепко, гордость не позволила разжалованным быть в родной школе. Вот поэтому мы с тобой больше и не встречались. Хотя я часто вспоминал и тот случай, и тебя. Расскажи о себе, как ты жил после этого.
Я вкратце поведал ему о моей жизни, он мне - о своей. Немного посидели молча, грустя о прекрасной поре детства. Потом Борис встрепенулся, потер руки:
- Слушай, это надо отметить, причем на высшем уровне. Айда в ресторан! Как у тебя со временем?
- Я сегодня выходной. Правда, я еще хотел с тобой о том деле поговорить.
- Ну и прекрасно! Поговорим за столом. Ты посиди у меня с полчасика, я закончу здесь одну интересную беседу, и мы двинем с тобой в «Лагуну». Кстати, разговор будет как раз по интересующему тебя делу.
Располагайся во-о-он на том диванчике и слушай. Я думаю, скучать тебе не придется.
Он нажал какую-то кнопку и сказал, нагнувшись к столу:
- Пригласите Елену Павловну, пожалуйста.
В кабинет вошла женщина, в которой я сразу узнал пассажирку нашего автобуса, соседку Любы. Я вспомнил, что она приходится сестрой покойному Копытову Виталию Павловичу - мужу убитой.
- Присаживайтесь, Елена Павловна. Как вы себя чувствуете? Да, конечно, очень тяжело переживать такое, но надо крепиться. Родных уже вызвали? Кстати, у Любы … у .Любови Семеновны, я хотел сказать, много родных ?
- Много, - ответила Елена Павловна, поднеся к глазам скомканный платок. - Мама, старенькая уже, восемьдесят лет в этом году будет, два брата, сестра, ну и племянников не счесть. Где-то есть у нее сын от первого мужа, а где - она и сама не знала.
- Хорошо, - Борис черкнул что-то на листе бумаги. - Так и кого вы вызвали телеграммой?
- А никого. Мама не доедет в такую даль, я ж говорю, старенькая очень, а братья и сестры отказались от нее, как только она за моего брата замуж вышла. Десять лет, считай, никаких отношений друг с другом не поддерживали, хотя раньше жили душа в душу.
- Понятно, - задумчиво протянул Варновский, - печальная история. Так, может, кто - либо из ее сослуживцев прилетит? Если я правильно понял, вы собираетесь хоронить ее здесь, на юге?
- Да, - сказала Елена Павловна, - она завещала похоронить себя в этом городе.
- Завещала? Когда же она успела написать завещание?
- Она написала его еще в прошлом году и хранила его в своем сейфе на работе. Одну копию, правда, не заверенную нотариусом, она дала мне.
- Любопытно. А нельзя ли мне ознакомиться с этой копией?
- Конечно, можно. Никаких секретов там нет.
Она открыла сумочку и достала оттуда два-три листа специальной бумаги для компьютерных принтеров. Положив листы на стол, Елена Павловна как – будто успокоилась, окончательно протерла глаза от слез и спрятала платочек в сумочку.
Борис неторопливо взял завещание, не читая, отложил его в сторону.
- А скажите, Елена Павловна, вы всегда возите его с собой?
Нисколько не тушуясь, женщина твердо ответила:
- Всегда. Вы же не удосужились прочитать завещание, так прочтите хотя бы две последние строчки.
Борис, не беря завещания в руки, перевернул два верхних листа, прочел медленно, с расстановкой:
- «Своим душеприказчиком назначаю Копытову Елену Павловну, сестру моего покойного мужа Копытова Виталия Павловича, которая должна всегда иметь копию настоящего завещания при себе, где бы она не находилась».
Он посмотрел на женщину с ласковой улыбкой, как бы извиняясь за допущенную бестактность:
- Теперь понятно. И еще маленький вопрос: как вы оказались вместе с Любовью Семеновной в одном санатории? Вы заранее договорились, что поедете именно сюда? И как давно?
- Ни о чем мы с ней не договаривались, - начиная раздражаться, ответила Елена Павловна. - За день до отъезда на курорт она позвонила мне и попросила приехать к ней домой. Я приехала, а дверь мне открывает какой-то мальчик, спрашивает: «Вы тетя Лена?» Я говорю, что да, я тетя Лена. Тогда он приглашает меня в Любин будуар, а там на столе лежит путевка в санаторий и билет на самолет, всё на мое имя, а также записка от нее.
- Надеюсь, вы сохранили ее тоже?
- Конечно, вот она, - Елена Павловна достала из сумочки тетрадный лист и протянула его следователю.
- «Дорогая Лена, - прочитал Борис Иванович вслух, - я не смогла тебя дождаться, представился случай вылететь на курорт раньше и почти бесплатно. Мне надо, чтобы ты была там со мной, я тебе потом все объясню. Билет и путевка для тебя на столе, где деньги, ты знаешь. Возьми, сколько надо. В аэропорту по прилету тебя встретят. Целую, Люба».
- Так и что же она вам рассказала, когда вы приехали? Почему она считала необходимым ваше присутствие здесь?
- Ничего определенного она мне не сказала. Просто объяснила мне, что в ее жизни скоро должны произойти серьезные изменения, и ей хотелось, чтобы при этом я находилась рядом. Мне очень не понравилось, что она что-то скрывает от меня, но она была какая-то приподнятая все эти дни, всячески угождала мне, и я не могла на нее долго сердиться.
- А вы сами не догадывались, что за изменения намечались в ее жизни?
- Нет, - коротко бросила женщина и отвела глаза в сторону. Даже человеку далекому от сыска было бы ясно, что она говорит неправду.
- Хорошо, - прогундосил Борис Иванович, - только вот скандал, который она устроила киноактеру Гнездилову, как - то не вписывается в ее приподнятое настроение, вы не находите?
- Наоборот, - решительно ответила Елена Павловна, - раньше она стеснялась сказать ему, кто он есть на самом деле, а здесь на нее кураж нашел, вот она его с лестницы и спустила.
- У них была… связь?
- Да что вы такое говорите! Связь?! С Лёнечкой?! Да он просто кормился на ее хлебах. А ей было приятно, когда ее видели рядом со знаменитым артистом. Его еще мой покойный брат привечал: уж больно хорошо он пел лагерные песни. Виталик их еще камерной музыкой называл.
- Вы извините, - продолжал Борис Иванович, - но я хотел бы еще узнать, какие отношения были у нее с Константином Константиниди, местным богачом и меценатом.
Честно говоря, я надеялся изрядно удивить следователя Варновского, сообщив ему подробности разговора, подслушанного на стоянке. Теперь же я убедился, что это мне не удастся, так как Борис Иванович знал решительно всё. И я как-то сразу потерял интерес к этому делу и стал откровенно скучать.
- Я прошу прощения, - сказала между тем женщина, чуть-чуть наигрывая недовольство бестактным вопросом, - но эти отношения относятся к сугубо личной категории.
«Надо узнать, - подумал я, - кто она по роду своих занятий. Амплитуда ее высказываний колеблется от наипростейших до самых высокопарных. Такое редко встречается, между прочим».
Тут я увидел, что Борис Иванович, скосил на меня глаза и, видимо, заметив мое безучастие и индифферентность, заспешил, засуетился:
- Тогда ответьте на последний вопрос, пожалуйста. Мог ли Константин Константинович убить Любовь Семеновну? Скажем, на почве ревности.
Мне показалось, что Елена Павловна сейчас лопнет от возмущения: она не могла выдохнуть воздух, который только что вдохнула.
- Это абсурд! Как вы только могли такое предположить! Во-первых, он глубоко интеллигентный человек, а во-вторых, у него не было никаких оснований убивать Любу.
- Ну, что же, большое спасибо вам за помощь. Надеюсь, вы не откажите нам в удовольствии еще раз побеседовать с вами. Вы сообщили нам очень полезную информацию. До свидания.
По дороге в «Лагуну» мы молчали. Было видно, что Борис недоволен собой, вернее, результатами своей беседы с Еленой Павловной.
Свою машину, старенький, но бойкий «Фиат» он вел неровно, то ускоряясь там, где этого делать не следовало, то плелся еле-еле по совершенно незагруженной дороге. Я же старался сделать свое присутствие как можно более незаметным.
Ресторан «Лагуна» располагался на самом берегу моря в камышовых бунгало, стилизованных под хижины полинезийских дикарей. Мы заняли одну из хижин, и юркий официант, одетый пиратом южных морей, довольно быстро принес нам меню.
- Ты позволь мне? - спросил Борис, беря в руки тяжелый фолиант.
- Валяй, - с охотой согласился я. - В подобных заведениях я бываю крайне редко. Вот если бы мы встретились с тобой где-нибудь в придорожной кафешке, там бразды правления взял я, потому что я точно знаю, чем там могут тебя отравить.
Борис заказал бутылку дагестанского коньяка имени какого-то героя войны 1812–го года, много разных и экзотических фруктов и салатов и, конечно же, шашлык. Время до появления на столе этих яств мы скоротали опять-таки в воспоминаниях о наших школьных годах.
Коньяк, фрукты и салаты появились на нашем столе довольно скоро, и Борис, заметно оживившись, предложил тост за дружбу.
- Я понимаю, - сказал он, - мы никогда не были друзьями, но то приключение, даже, я бы сказал, та беда, пережитая нами вместе в нашем прекрасном, безоблачном детстве, дает нам право быть ими. За дружбу!
Он хлопнул полный фужер коньяку, я последовал его примеру, заслужив скупую милицейскую похвалу:
- Молодец! Я б с тобой пошел брать Фокса!
Потом он откинулся на спинку соломенного кресла, потянулся и сказал:
- Хорошо…, но не совсем. Совсем хорошо будет тогда, когда мы с тобой раскрутим это проклятое дело. Ты знаешь, очень плохо, когда мало информации, но еще хуже, когда ее слишком много. Ты представляешь, в автобусе - сорок экскурсантов, и у каждого из них куча информации.
Польщенный его небрежно брошенными словами «мы с тобой», я осмелился вступить дискуссию:
- Но здесь есть один плюс: если убийца один из туристов, он будет вести себя неадекватно, то есть, будет стараться либо врать, либо что-то умалчивать. Его будет легко вычислить.
- Ты прав, - задумчиво сказал Борис, - но вся соль в том, что убийцы среди пассажиров автобуса не было.
- Как?! - воскликнул я. - И вам так быстро это удалось установить?
- Не быстро, но удалось. Ты заметил горку в десяти метрах от того места, где лежала убитая?
- Я заметил ее очень давно, уважаемый Пинкертон. Я поднимаюсь на неё, каждый раз, когда веду группу к водопаду.
- Совершенно верно. Только ты ведешь группу по тропе, а кто-то поднялся на неё с тыла, а потом юзом спустился прямо к месту преступления.
- Любой участник пикника мог сделать это, причем незаметно. Ты представляешь себе обстановку на поляне, когда тридцать восемь здоровых мужиков и две женщины отмечают чей-то день рождения?
- Представляю. Кто-то может свободно отойти в кусты, обогнуть вышеупомянутую горку и спуститься туда, куда минутой раньше отошла по своей надобности Люба. Так мыслишь?
- Так.
- Ты делаешь прямо-таки невероятные успехи в сыскном деле, Евгений Михайлович. Только ни у кого из твоих экскурсантов не было на ногах армейских ботинок сорок третьего размера с весьма характерным рисунком на подошве. Преступник наследил ужасно. Следы обуви, кусок камуфляжной ткани на кусту шиповника и, наконец, нож, столь редкий в наших палестинах, что прямо диву даешься, как он мог его оставить на месте преступления. Кстати, ты свою-то наваху нашел?
У меня, вероятно, отвисла челюсть, потому что Борис вдруг звонко рассмеялся, глядя на меня.
- Не пугайся, никакой мистики. Я с юных лет увлекался физиогномикой, искусством толкования внешнего облика человека, выражения его лица, жестов и прочих составляющих нашей оболочки. А надоумил меня заняться этой наукой мой отец. Он был большим начальником в нашем городе. И он мне говорил: «Человек только вошел в мой кабинет, я только раз взглянул на него, а уже знаю, какие у него проблемы, как он будет сейчас вести себя, стараясь, чтобы я решил их для него, и даже заранее знаю, какое решение я приму по его делу». Вот и у тебя на физиономии было написано всё, что ты испытал при виде этого ножа. Ты впервые увидел его, когда прибежал на место убийства, и тогда уже тебя что-то поразило в этом ноже. Так?
- Да. Необычный цвет рукоятки, точно как у моего ножа. Лезвия я тогда видеть не мог.
- Правильно, форму лезвия, характерную для навахи, ты увидел, когда я показал тебе нож для опознания. Когда я спросил: «Видел ли кто-либо из вас этот нож?», я какую-то минуту повременил показывать его. Нагнувшись, я искоса следил за вами. Шофер твой был спокоен, на его лице ни один мускул не дрогнул. На твоей же физиономии разыгралась буря самых противоречивых чувств. Смятение, я сказал бы даже страх, ожидание чего-то ужасного, и какое-то недоверие: нет, такого быть не может. Все это я прочел на твоем лице за одну неполную минуту. И я сразу сказал себе: «Здесь что-то неладно. Что-то связано у него с этим ножом, который я только собираюсь показать ему». И предъявляя этот нож вам для опознания, я все свое внимание сконцентрировал на тебе. И не зря. Ты был в шоке: перед твоими глазами была точно такая наваха, как у тебя дома, и все твои переживания в связи с этим выводом, отразились на твоем лице. Я понимал, что убийца - не ты, до этого у тебя еще нос не дорос, но я ясно видел, что орудие убийства тебе знакомо. Тебя можно было, как говорится дожать, и ты бы рассказал мне все, что касается ножа, но я предпочел ждать. Я даже представил себе, как ты мчишься к себе домой, чтобы удостовериться, что твой нож на месте, переворачиваешь всю квартиру в поисках его и, наконец, облегченно вздыхаешь: мой в убийстве не замешан. Так было?
- Так, - признался я.
- Так давай же выпьем за успехи науки физиогномики!
Мы выпили. Опять по полному фужеру, и опять закусили приторными заморскими фруктами. Меня начало развозить, а в таком состоянии я всегда чувствую себя смелым и умным.
- Слушай, а где наш шашлык? Эй, гарсон, или как там тебя!
Этим возгласом я проявил свою смелость и раскованность. Теперь был черед ума.
- Я понял тебя, Боря, - заплетающимся языком проговорил я, - ты - великий сыщик и специалист по этой самой… фи-зио-гномике. Твои мысли всегда на два хода впереди моих. Мне никогда не было так стыдно за свои мыслительные способности, как сейчас. Нет, честно. Честное пионерское…
Я рассмеялся, опять припомнив свои школьные проказы. Борис поддержал меня своим заразительным смехом и хлопнул меня по плечу:
- Ты молоток, Женька. Ты воспринимаешь свои недостатки с юмором, а это значит, их у тебя скоро не будет, этих недостатков. И ты учти, Женя, всё, чем я сегодня блеснул перед тобой - это чисто профессиональное, я на этом, как говорится, собаку съел.
- Нет, Боря, не надо меня успокаивать. Профессионализм - профессионализмом, а котелок должен варить сам собой. Можно мне ещё один тест на умение мыслить?
- Валяй!
- Значит, в сумочке у убитой женщины были обнаружены документы на чужое имя. Так?
- Так точно. На имя Эльвиры Сергеевны Корнеевой.
- Здесь и мы не промах, милый Холмс. Я запомнил, а потом записал эти данные в свою книжку. И не позднее как вчера, изнывая от скуки в родном офисе, я взял в руки телефонную книгу и стал листать ее: а вдруг, чем черт не шутит, встречу там знакомую фамилию. Кстати, тебе на ум могло такое придти?
- Нет, нет, - растерянно и быстро ответил Борис, - не приходило мне такое на ум. Ну, давай дальше, что там…?
- А там, естественно, с полсотни Корнеевых, но только один, а, вернее, одна с инициалами Э. С.
- Здорово, - восторженно выдохнул из себя Борис. - И ты, конечно, позвонил по этому номеру?
- Естественно. Передаю разговор с телеграфной точностью: «Можно мне Эльвиру Сергеевну?» Приятный женский голос: «А кто ее спрашивает?» - «ЖКХ МЧС» - «Простите…?» - «Мы хотели просто узнать, не теряла ли Эльвира Сергеевна в последнее время документы». –
- «Какие документы вы имеете в виду?» - «Скажем, паспорт, загранпаспорт, удостоверение личности, пропуск, свидетельство о браке и тому подобное» - «Нет, подобных документов я не теряла». - «Очень приятно это слышать, Эльвира Сергеевна. И вдвойне приятно было с вами познакомиться». - «Ах…». Чтобы не обнадеживать бедную женщину, я положил трубку.
- Ты гений! - закричал Борис.
- Это еще не всё, - пресек я возможный поток дальнейших комплиментов. - Определив по адресу, - Индустриальная, 16, квартира 2, что мы относимся к одной и той же жилищной конторе, я наведался туда перед закрытием и узнал, что Эллочка, - теперь я буду называть ее только так, - была дважды затопляема жильцами с верхних этажей, о чем сохранились ее заявления и объяснения жильцов. Я, - по легенде, желающий обменяться с нею квартирами, конечно, возмутился этим безобразием, творящимся в лучшем РЭУ нашего района, а, может быть, и города, и попросил показать мне личное дело этой терпеливой квартиросъёмщицы. Результат: фотография в личном деле не имеет ничего общего с фото на паспорте.
- Ты уверен?
- Абсолютно. Уж слишком они разнятся, чтобы даже такой дилетант, как я, принял их за одно лицо.
- Ну, ладно, не прибедняйся… «Дилетант». Сработал ты в лучших традициях угрозыска. Остается нам выяснить, что за личность запечатлена в паспорте на имя Корнееевой Эльвиры Сергеевны, и многое станет на свои места. Но для этого нам необходимо нанести визит твоей Эллочке - людоедке…
- Почему людоедке? У нее очень приятный голос, и ее дважды затапливали соседи сверху. Она несчастная одинокая женщина, нуждающаяся в мужской ласке…
- Кстати, в задачи науки физиогномики входит определение состояния и характера человека по голосу, и здесь ты, как я вижу, преуспел.
В это время одноглазый корсар принес нам шашлыки. Борис потер руки , с довольным видом осмотрел огромные шампуры с дымящимся мясом и обратился к нему с выспренним вопросом:
- А скажите вы мне, прямой наследник капитана Флинта, не найдется ли вашем винном трюме бутылки доброго «Киндзмараули»?
- Грузинского, что ли? - переспросил официант.
- Запомните, юнга, «Киндзмараули» бывает только грузинским, и если кто-нибудь вам закажет молдавского «Киндзмараули», повесьте его на рее вашей фок-мачты.
Шашлык был превосходным, грузинское вино - грузинским, и некоторое время мы были поглощены чревоугодием. Но мне не терпелось задать Борису еще один вопрос, который мог хоть чуть-чуть повысить мой рейтинг на бирже криминальных ценностей. Такой случай выпал мне не скоро. Промежутки между двумя кусками шашлыка, Борис предпочитал заполнять сам, не отходя, впрочем, от темы разговора.
- Ты знаешь, - бормотал он, пережевывая мясо, - меня еще очень интересует роль в этом деле нашей общей знакомой, Елены Павловны. - Ты же слышал нашу беседу в конторе. Ты находишь ее нормальной?
- Кого: беседу или Елену Павловну?
- Павловну, конечно. Ты можешь представить себе нормальную женщину, которая срывается с места по первому зову своей родственницы, таскает за собой незаверенное завещание, и ровным счетом ничего не знает, зачем все это?
- Не знает или делает вид, что не знает?
- Оч-чень своевременный вопрос. Я бы даже сказал, профессиональный вопрос. Понимаешь, как я понимаю … . Тьфу, что я несу по пьяни! Короче, я пришел к выводу, что Елена Павловна хотя и не совсем нормальная, но очень откровенная женщина. Но в ее откровениях есть предел, через который она никогда не переступит. То ли она так воспитана, то ли чего-то боится, но факт остается фактом. Сегодня я выжал из нее все, что мог. На следующем допросе я только предъявлю ей подложные документы из сумочки убитой и задам один единственный вопрос: знала ли она о них.
- А если она скажет, что знала?
- Вот тогда, мой дорогой Ватсон, я объявлю ее пособницей какой-то крупной аферы, связанной с нарушением законов Российской Федерации. И разговор наш пойдет уже в совершенно других тонах. Впрочем, даже без ее признания, следующий допрос я буду вести с позиции силы. Я же видел, тебе было сегодня противно слушать мои сю-сю. Но так было надо. Она не должна подозревать, что ее в чем-то подозревают. Каков пассаж, а? Такие перлы я могу выдавать только на пьяную голову.
Он замолчал, и я поспешил этим воспользоваться:
- А ты знал, по дороге на водопады нас преследовала какая-то «Ауди»?
- Преследовала или сопровождала? Как мне известно, белая «Ауди», госномер 261 – КЯ - 17, принадлежащая Константину Константиновичу Константиниди, - черт голову сломит с этими греками, - сопровождала ваш автобус до тридцать шестого километра в качестве почетного эскорта королевы его сердца. А вот ты бы мог такое запомнить, а, главное, выговорить после всего того, что мы с тобой здесь выпили? Нет, не смог бы, потому что ты не профессионал. Дорогой мой, профессионализм не в том, как ты раскручиваешь преступление, а в том, как ты это преподносишь.
Он начал уходить в сторону, в область философских размышлений, и это меня не устраивало.
- Последний вопрос, уважаемый комиссар Мегрэ, - прервал я его. - Почему же тогда люди из этой иномарки пытались нас остановить именно на упомянутом тобой тридцать шестом километре?
- Вероятно затем, чтобы рыцарю было сподручнее преподнести цветы даме сердца. Скажешь, не так?
- Скажу, совершенно не так. Думаю, ни один рыцарь не желает своей даме смерти в расплющенном автобусе. А он мог быть таким, если бы Сурик Хачатрян не был водителем экстра -класса. За десять минут до этого вышеупомянутая «Ауди» так подрезала наш автобус, что мы были на волоске от серьёзнейшей аварии.
- Два ноль в твою пользу, отец Браун. Этого я тоже не знал.
- Не знал ты об этом по нашей вине, так что счет остается прежним.
- Не понимаю, зачем это было надо скрывать?
- Это была инициатива Сурика. Он тертый калач, и не раз попадал в переплет, слишком доверившись органам.
- Он совершенно прав. Доверять нам можно, а вот доверяться - ни-ни…
Когда мне слишком доверяется, скажем, свидетель преступления, я всегда думаю: кто он? Дурак или преступник?
- Вот - вот, так примерно рассуждал и наш водитель, попросив меня молчать о гонке на выживание.
- Разберемся. Ну, давай закругляться, тебя дома заждались, небось. А впрочем - вспомнил: ты же у нас одинокий. Это я хотел сказать, меня дома ждут - не дождутся. Давай на посошок еще по коньячку, и по коням…
Последняя доза спиртного сморила его, он уронил голову на грудь и замурлыкал какую-то модную песенку. Затем встрепенулся, мотнул головой и с нескрываемой злостью сказал:
- Черт, одного я не ухвачу: что за человек была эта Любовь Семеновна! Не вписывается она в мои понятия…
Он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда несколько фотографий и стал перебирать их, вглядываясь в каждую не более пяти секунд. Потом бросил их на стол и, опустив голову, вновь запел.
Я протянул руку, спросил:
- Можно?
- Бери, - буркнул Борис на мотив песни.
Я начал разглядывать фотографии. Это были посмертные снимки Любы,… Любови Семеновны Копытовой.
Общий план: яркая розовая кофточка на фоне зеленого папоротника, подогнутые ноги, лица почти не видно.
План средний: снято по пояс; хорошо видны лицо вполоборота и рукоятка ножа в левой стороне груди; на кофточке небольшое пятно крови; выражение лица - спокойное, никакого испуга или даже удивления.
Тот же план: нож уже вынут, кофточка расстегнута, чтобы видна была рана под грудью.
Крупный план: рана, обе груди обнажены, а между ними…
У меня перехватило дыхание: снова мистика? Нет, наверное, я перепил.
Сначала наваха, теперь это… . Так немудрено и тронуться.
Я кончиками пальцев протер глаза , помотал головой, словно стараясь сбросить с себя наваждение, и вновь взглянул на снимок…
Нет, это было не наваждение. Крупный план: узкая длинная рана от ножа, обе груди обнажены, а между ними… - татуировка, рисунок которой знаком мне до боли.

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

  Я уже говорил, что после армии я поступил вне конкурса в Московский Государственный Университет, на факультет журналистики. Как мне сказали в деканате, общежитие мне не светило, и я стал серьезно решать проблему жилья. Меня настойчиво приглашал к себе жить дядюшка, но это было далековато, и к тому же не хотелось находиться под неусыпным оком родственников.
  Я позвонил домой, и мои родители дали «добро» на съем не слишком дорогой квартиры. Я обошел все окрестности Моховой, но цены там были запредельными. Снимать же квартиру вдали от университета я считал делом для себя недостойным. Тогда я решил пожить с месяц у дяди, потом нас должны были послать «на картошку», то есть, на оказание шефской помощи подмосковным колхозам, а уж после сельхозработ жилищный вопрос как- нибудь решится сам собой.
Домой я решил не ездить. Для этого у меня было две причины.
Первая: моя девушка, которая провожала меня в армию в глубокой скорби, и которую, как мне казалось, я очень любил, вышла замуж за моего одноклассника Серегу Глотова, из-за чего мне было обидно вдвойне.
Вторая: меня привлекала яркая и бурная столичная жизнь. Половина молодых людей, поступивших вместе со мной в МГУ, были москвичами. Они уже успели познакомить меня с малой толикой городских прелестей, но то, что они еще обещали мне показать, казалось мне верхом блаженства.
Короче говоря, я провел в Москве замечательный месяц, вращаясь в среде «золотой» молодежи, неосознанно перенимая их привычки и образ жизни, не считая денег, которые присылали мне заботливые родители, и не задумываясь о будущем.
Дядюшка, к моему удивлению, отнесся к похождениям единственного племянника весьма снисходительно, пусть, мол, после армейской каторги развеется парень.
Но месяц этот минул очень быстро, заботами того же дяди я был экипирован для работы в колхозе: он торжественно вручил мне телогрейку, резиновые сапоги и раскладушку.
В колхозе наш факультет разместили в двух не совсем равноценных по комфорту местах. Старшекурсники жили в сельском клубе, а мы, зеленые салаги, были размещены на бывшем складе запчастей бывшей МТС. Там было сумрачно и сыро, и нам ничего не оставалось иного, как греться при помощи самогона, который нам в избытке поставляло местное население. Все мои московские друзья каким-то образом отвертелись от сельхозработ, мне было скучно, и вечерами я предпочитал провести время в клубе вместе со старшими товарищами.
Там я и встретил ее.
Жгучая брюнетка с влажными карими глазами, яркими губами и томным грудным голосом, она привлекала внимание не меня одного. Правда, ее однокурсники обожали ее как-то слишком спокойно, я бы сказал, обыденно. Часто можно было слышать такой комплимент: «Сонь, ты, конечно, гордость курса, но будь скромнее в своих желаниях». А эти желания не могли быть скромнее.
Мне пришлось несколько ночей провести в клубе, и каждое утро я наблюдал следующую картину. Когда уже всё двигалось и кипело в просторном помещении зрительного зала, из кинобудки раздавался вдруг голос, сравнимый лишь с голосом Елены Образцовой:
- Жора, а где теплая вода?
- Несу, - отчаянно кричал Жорик Зарецкий, чемпион Москвы по боксу, будущий спортивный радио - и телекомментатор.
Минут через десять тот же голос просил, нет, - требовал, принести кофе без сахара или чай с лимоном. Было заметно, что все ее капризы ребята выполняли с удовольствием, даже с вполне понятным азартом, но каждый из ее челяди считал своим долгом немного поворчать.
Затем в зале появлялась она, и все вокруг замолкало и замирало в восхищении. Одетая в спортивный итальянский костюм небесного цвета с надписью «Torino» на груди, ярко-желтые резиновые сапожки производства Франции, она производила ошеломляющее впечатление среди общей серости и обыденности. Но, конечно же, не своим нарядом. Одежда только подчеркивала ее необычную красоту. А красота ее ошеломляла и заставляла совершать непредвиденные поступки.
На второй же день после того, как я увидел Соню, я обратился к нашему руководителю, аспиранту Александру Сергеевичу Горячкину, с просьбой разрешить мне работать вместе со старшекурсниками. Тот был не против, только велел испросить разрешение у руководителя старшекурсников, аспиранта Сергея Давидовича Бернштейна. Последний многозначительно хмыкнул, покрутил головой, но разрешение свое дал, предупредив только, что места для ночлега в клубе нет, и мне придется добираться к месту их дислокации, как придется, но без опозданий.
Теперь мне приходилось вставать на целый час раньше и топать три километра от бывшей МТС до центра села, завтракать в клубе, получать наряд на работу, работать на картофельном поле совместно со студентами старших курсов, а после работы и ужина вновь отправляться к себе на бывший склад запчастей. И все эти мучения я принял на себя только потому, что уже на второй день после встречи я был безумно влюблен в Софью Павловскую, студентку третьего курса нашего факультета.
Следующей моей повседневной задачей было попасть в одну бригаду с Соней. Каждая бригада состояла из четырех человек: двух девушек и двух юношей. Мы шли вслед за картофелекопалкой, девушки собирали корнеплоды в ведра, юноши пересыпали их в мешки и стаскивали их к месту погрузки.
Мне во что бы то не стало надо было попасть в четверку, где работала Соня. Но с нею работали такие асы своего дела как Жора Зарецкий и Петр Астахов, и уходить из бригады добровольно они не собирались. Существовали, правда, метод убеждения и система подкупа, но для их применения надо было, чтобы эти два рыцаря хотя бы заметили меня.
К моему счастью, раньше этих самодовольных прислужников богини меня заметила она сама.
Случилось это так. Я уже три дня работал со старшекурсниками, в компании с двумя прелестными девушками, Сашей и Наташей, и мрачным конотопским парубком по имени Тарас. О таких напарниках можно было только мечтать. Девушки были веселы и начитаны, Тарас же обладал такой недюжинной силой, что считал позором, если кто-то будет помогать ему таскать мешки. «Геть видселя, не мешай», - говорил он мне, когда я пытался помочь ему. От недостатка необходимых для организма нагрузок я начал думать, как усовершенствовать процесс уборки картофеля в условиях ближнего Подмосковья. Во-первых, меня удручал вид наших девушек, вынужденных трудиться в очень неудобных позах. Где-то в течение часа они работали согбенно, то есть, наклоняясь за каждой горстью картофеля. Это было мучительно и неэстетично. Затем они приседали на корточки, и тогда наше поле напоминало огромный концертный зал, на сцене которого танцует вприсядку ансамбль песни и пляски имени Александрова. Танцевать вприсядку в течение часа тоже не удавалось никому, и тогда наступал час «большого передыха», официально никем не запланированный, а потому строго наказуемый. Голосистый Сережа Бернштейн носился по всему полю и убеждал не прерывать рабочий процесс, так из-за нас простаивают автомашины из соседней воинской части, призванные вывозить картофель на склад. Но его убеждения действовали слабо, и тогда он начинал угрожать выговорами по комсомольской линии, лишением стипендии и даже отчислением из университета. Но и это не помогало. Но Сережа был парень не промах, и решал вопрос хотя бы локально. Он становился, как говорится, над душой одной из бригад и принуждал студентов возобновить работу. Потом переходил в соседний коллектив и так далее, и так далее…
После обеда все повторялось: полтора часа более-менее эффективного труда, большой простой, крутой нажим. Но никто не хотел замечать главного: нежные городские девушки не приспособлены к такому труду, значит, его надо приспособить для них.
Эту проблему выпало решить мне, первокурснику Евгению Старкову. А подсказало мне это решение небольшое наблюдение на складе, где местные женщины сортировали собранную нами картошку. Они удобно сидели… на ведрах, наполняя два других.
Утром следующего дня, после того , как меня осенило, наши девушки получали ведра на складе, так же, как это было каждым утром. Только теперь к ним пристроились и мы с Тарасом. Кладовщица никогда не видела лица того человека, кому вручала ведро, она видела только протянутую руку. Благодаря этому мы стали обладателями четырех ведер вместо двух.
Теперь наши девушки не гнули спины и не танцевали вприсядку, и, боже упаси! - не ползали по полю на коленках, как некоторые замордованные Сергеем Давидовичем студентки. И когда работа застопорилась на большой передых, наша мини-бригада продолжала спокойно трудиться.
И как ни странно, Сережа Бернштейн сразу направился к нам. Он молча наблюдал наш общественно-полезный труд в течение четверти часа, и так же молча удалился. Его голос мы услышали лишь вдалеке от нас. Он угрожал кому-то вызовом на бюро.
Вполне понятно, что на следующий день ведер на складе не хватило. Кладовщица голосила на всю деревню, что городские меняют их на самогон, Бернштейн интеллигентно возмущался выпадами в адрес его студентов, осиротевшие поля ждали своих пахарей и косарей. На шум вышел из правления сам председатель колхоза и долго не мог понять, из-за чего весь сыр-бор. Разобравшись лишь частично, он велел вызвать из правления завхоза, который уж точно должен разобраться в ситуации как лицо материально ответственное за эти самые ведра. Завхоз действовал по-фронтовому быстро и хладнокровно. Он приказал сдать все ведра обратно на склад и произвести немедленную и скорую инвентаризацию только этих емкостей. Удивлению начальства не было конца, когда количество ведер точно совпало с данными их последней переписи. Теперь уже никто из них не понимал ничего.
- Михеич, в чем дело?! - заорал председатель на завхоза. - Почему стоим?!
- Мария, почему стоим?! - заорал завхоз на кладовщицу.
- Ведер не хватает, Иван Михеич, - объяснила растерявшаяся Мария.
- Как не хватает? - очень громко удивился председатель.
- Как не хватает, - подхватил его ор завхоз, - если они все в наличии?!
- Не знаю, - чуть слышно отвечала кладовщица.
- Раздать ведра! - разнеслась команда.
Теперь ведер хватило всем.
- Ну вот, видите, а вы говорили, - обиженно сказал Сережа Бернштейн и повел нас на поля.
- Чертовщина какая-то, - опасливо сказал завхоз и на всякий случай заглянул в кладовку: там оставалось еще штук десять лишних ведер.
- Лишь бы процесс сорвать, - зло сказал председатель и сплюнул в бурую пыль.
Работа в моей бригаде разладилась. Во время первого большого передыха к нам подошел Сергей Давидович. К нашему изумлению, он не призывал, не кричал и не угрожал, а просто тихо, с достоинством сказал:
- Старков, после ужина зайдешь ко мне.
Я понял, что ничего хорошего от нашего руководителя мне ждать не приходится, так как, по сути именно по моей вине работа сегодня началась на час позже положенного, но именно этой вины я за собой не чувствовал. И потому пошел на рандеву с легким сердцем.
Сергей Давидович располагался в небольшой комнатке, бывшей ранее, как я предположил, хранилищем духовых музыкальных инструментов и, одновременно, инвентаря уборщицы. От музыки здесь остались два сломанных пюпитра, а инвентарь по-прежнему занимал свое место в углу. Из мебели здесь стоял откуда-то чудом добытый шахматный столик, два колченогих стула и раскладушка.
Когда я вошел в эти апартаменты, Бернштейн сидел за столиком с видом прокурора: он, видимо, готовился к моему приходу.
И тут я увидел, что в комнате он не один: на раскладушке в довольно-таки вольной позе сидела Соня Павловская. Увидев, что я не могу оторвать от нее удивленных глаз, Сергей Давидович пояснил:
- Товарищ Павловская - член факультетского бюро комсомола.
- Здравствуйте, - сказал я.
- Шолом, - ответила Соня и рассмеялась.
- Садись, - предложил Бернштейн, указывая на второй стул, но сам почему-то встал.
Я потрогал его, как бы проверяя на прочность, и отказался:
- Спасибо, я постою.
- Тогда сразу к делу, - Сережа уперся костяшками пальцев в шахматную доску и стал похож на Остапа Бендера в матче против васюковцев. - Меня вызывают на партбюро. Колхозное начальство расценило сегодняшний инцидент как саботаж с нашей стороны и нажаловалось нашим… Я хотел бы знать, чем руководствовался ты, когда подавал пример…
Он не мог сказать, какой именно пример я подавал и кому, но он был уверен, что подавал.
Если бы в комнате не было Сони, я бы, ей-богу, послал бы его подальше и ушел, хлопнув дверью.
Но я посмотрел на него с сочувствием, ведь ему предстояло стоять перед целым партбюро, потом задумчиво взглянул в окно, как бы в необозримую даль нашего бытия, и тихо спросил:
- Сергей Давидович, вы знаете, что такое производительность труда?
- Конечно, знаю, - с энтузиазмом сказал Бернштейн. - Мы изучали по политэкономии…
- Тогда вы должны знать, где она будет выше: при работе с одним или двумя ведрами.
- Конечно, с двумя..
- Совершенно верно: пока мы пересыпаем картофель из ведра в мешок, девушка не простаивает, а продолжает собирать корнеплоды во второе ведро. По моим подсчетам, производительность труда увеличивается в среднем на пятнадцать процентов. Разве это плохо? И разве я виноват, что наш почин был подхвачен буквально всеми студентами?
- Но я слышал…
- Правильно вы слышали. Да, я хотел создать более комфортные условия для труда нашим девушкам, но пусть кто- нибудь скажет, что это наказуемо! Вы же сами видели, что после двух часов работы они останавливались, как загнанные клячи.
- Но ведь всё это можно было решить как-то официально…
- Сергей Давидович, - сказал я с великой укоризной, - где вы видели, чтобы к рационализаторам кто-то официально прислушивался?
- Здесь вы не совсем правы. Возьмем опыт Стаханова…
- Или Паши Ангелиной…, - подсказал я - Короче, я готов ответить за свои деяния, но виновным себя не признаю.
Я гордо поднял голову и искоса взглянул на Соню. Ее глаза не смеялись, они - хохотали! Опасаясь, что расхохочусь сам, я сел на стул и подпер голову руками: мол, надо подумать о дальнейшей судьбе.
- Ладно, иди, - глухим сочувственным голосом произнес Бернштейн, видимо, тоже страшась за свою судьбу.
Я вышел на крыльцо, закурил. Сзади скрипнула дверь, подошла Соня и стала рядом.
- А ты молодец, Старков, - сказала она своим волшебным голосом. – С Серегой только так и надо, он у нас наполовину дебил, наполовину - гений.
- Первое-то я заметил, а вот насчет гения…
- Заметишь еще, - убежденно сказала она. - Пойдем, прогуляемся до речки. Там ребята костры жгут.
Во мне запела каждая клеточка моей души и плоти, и я уже парил над прекрасной осенней землей, и видел леса в рябиновой красе, реки в кувшинках, глубину озер, желтизну полей…. А, самое главное, я видел НАС, ее и себя, идущих рядом. Мы шли деревенской улочкой, убегающей вниз, под косогор. Смеркалось, любопытные старушки гроздьями висели на заборах, мужики в банях пели пьяные песни.
- А ты чего к нам-то перебежал? - спросила Соня, нарушая затянувшееся молчание.
- Да так, у вас здесь веселее, да и вообще…, - растерялся я.
- А я слышала другое, - загадочно сказала она.
- Что вы… что ты слышала?
- Что ты сделал это из-за меня.
Я остановился, словно в землю врос. Ни одной живой душе я не говорил об этом, я даже ни разу не упомянул вслух ее имени, так откуда же…
- Это правда? - спросила она.
Я поднял глаза, взглянул ей прямо в лицо. Если бы я увидел там хотя бы тень улыбки, я принялся бы балаганить и превратил все в шутку. Но оно было серьезным и спокойным.
- Да, - ответил я, - это правда…
Она двинулась дальше, пошла чуть впереди меня. Не оборачиваясь, сказала:
- Переходи завтра в мою бригаду.
- А как же…?
- Это не твоя забота. И перевози свои вещи: жить будешь в клубе.
Дальше, до самой речки, мы шли молча.
Вдоль речки пылали костры. У одного из них сидели Зарецкий с Астаховым и девушка Лиля, неземное субтильное создание с огромными глазами, напарница Сони. Они придвинулись друг к другу, освобождая нам место. Жора не преминул съязвить:
- Великий новатор снизошел к нашему костру, о радость нам!
- Жора, не хами, - урезонила его Соня, - он наш гость, зовут его Женя.
- Наслышаны, - вновь недовольно буркнул Зарецкий.
- Опять хамим, - сказала Соня и ткнула прутиком в костер. - Чего картошку не положили?
- Да рано еще как – будто, - сонно сказал Петр Астахов. - Куда спешить?
Разговор не клеился: Зарецкого приструнили, Петр был неразговорчив от рожденья, а девушка Лиля стеснялась.
- Значит так, - решительно произнесла Соня, - с завтрашнего дня Жора работает в бригаде Закировой, Женя - в нашей. Вопросы есть?
- Вопросов нет, - вздохнул Зарецкий. - Мавр сделал свое дело, мавр должен уйти…
- А вы нам тоже лишние ведра дадите, чтобы мы сидели? - наконец решилась что-то сказать Лиля. В другой обстановке ее вопрос, заданный, как я понял, без всякой задней мысли, вызвал бы веселое оживление, но сейчас он прозвучал для меня прямо-таки издевательски.
Я встал:
- Пойду, пожалуй. Спокойной вам ночи.
- Завтра к семи,- сказала Соня. - До свидания.
Защитив меня от язвительных нападок Зарецкого, она была бессильна оградить меня от наивной Лилиной глупости.
Всю долгую дорогу до МТС я прошел, думая лишь об одном: откуда Соня могла знать, что она была причиной моего перехода к старшекурсникам. Ответ на этот вопрос был только один: она обладала каким-то таинственным даром провидения, она могла читать мысли других людей.
Для меня, никогда не верившему ни в какую чертовщину, такое объяснение вопроса было подобно крушению мира. Я был материалистом до мозга костей. Надо мной смеялись друзья, когда я говорил, что мне не нравится «Мастер и Маргарита» потому, что это сплошная мистика. Я ни разу не смог дочитать до конца «Вия». Мне было скучно, реальная жизнь казалась мне интереснее и богаче.
Но теперь выходило, что я, собственной персоной, лицом к лицу повстречался с этой самой мистикой, а Соня, получается, и есть самая настоящая гоголевская ведьма!
Я начал восстанавливать в памяти все, что произошло с того момента, когда она вслед за мною вышла на крыльцо. Нет, еще раньше: она полулежит, полусидит на раскладушке, руки постоянно пытаются подтянуть юбку к коленям, черные волосы распущены, свободно лежат на плечах, глаза… . Да, да, глаза у нее светятся, они у нее карие, но светятся зеленым огнем… Я же это видел тогда, когда вошел в комнату, почему же я не придал этому значения? Потому что я всегда воспринимал ее как целое, дорогое мне, я никогда не старался разглядывать ее в отдельности: губы, нос, брови, глаза… Глаза, там ее тайна, там и разгадка всех ее тайн.
Потом она сказала: «Шолом». Почему «Шолом»? Она еврейка? Вполне может быть, Павловская фамилия неоднозначная.
Я пришел к себе на МТС совершенно разбитым, морально и физически. В гараже парни пили самогон. Это были настоящие, простые парни, еще не познавшие искусства лебезить и притворяться, как Бернштейн или Зарецкий, они простили мне все и налили полный стакан. Самогон был теплый и крепкий. Он помог мне заснуть, ни о чем не думая… .
… Я всегда буду вспоминать о том времени как о самых лучших днях моей жизни.
Работа рядом с любимой девушкой приносила мне радость, я не замечал, как пролетает рабочий день, я не чувствовал усталости, мне удавалось все.
После работы и ужина мы собирались у речки, жгли костер, пекли картошку. О чем мы только не говорили, сидя у костра! О политике и экономике, литературе и музыке, космосе и океане. Вырисовывались общность и разность вкусов и интересов, кипели споры, звучали стихи и арии из опер, шлягеры, песни Окуджавы, подвывание битлов…
Выяснилось, что мы с Соней одинаково любим Лермонтова и Джека Лондона, Бетховена и Стравинского, Вивьен Ли и Иннокентия Смоктуновского, Гагарина и Кусто… Петр половину из них терпеть не мог, Лиля ко всем относилась совершенно индифферентно.
Все уходили спать, и из всего студенческого лагеря у реки оставались только Соня и я. Мы продолжали разговор, открывая друг другу самые сокровенные свои тайны, поражая друг друга самыми безумными фантазиями и планами. Помню, после первой такой беседы один на один Соня задумчиво произнесла, будто говорила сама с собой:
- Не знаю, отчего я все выкладываю тебе, как на духу. В первый раз со мной такое. У тебя в роду, случайно, священников не было?
И не дожидаясь ответа, сказала:
- Иди, сядь рядом. Так теплее.
Я пересел. С минуту, наверное, я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, когда ощутил, что мое плечо касается ее плеча, а колено - колена. Она накинула мне на плечо свой плащ, и мы оказались как бы под одним покровом, где смешались наши мысли и дыхание.
- Ты знаешь, - говорила она, - я росла на острове, мой отец был морским офицером, он был на острове самым главным. Остров этот довольно большой, но мне казалось, что я знаю его вдоль и поперек, и мне было скучно. А рядом, в нескольких километрах от острова, находился большой город. Вечером он сиял огнями, и даже слышна была музыка, если ветер дул с берега. Я выходила на пристань, садилась на тумбу и часами смотрела на это чудо. Домой я возвращалась несчастной и больной, я не отвечала ни на чьи вопросы, уходила к себе и ложилась спать. Отец заметил это и однажды посадил меня на катер, и через каких-то полчаса мы были в городе. И вдруг вся та красота, которую я наблюдала издалека, превратилась во что-то страшное, непонятное мне. Вокруг бегали уродливые трамваи, они подавали сигналы каким-то дребезжащим оглушительным звоном, люди носились по улицам, как заведенные; посреди площади стояла очередь за пирожками, там было много толстых женщин и моряков, они отходили чуть в сторону и жадно кусали жирные пирожки. Отец, довольный тем, что привез меня в первый раз в город, спросил: «Тебе купить пирожок?». А я сказала: «Я хочу домой». Отец удивился и предложил: «А мороженое?» Тогда я топнула ногой и закричала: «Отвези меня домой!» … Мне было тогда пять лет.
- А город был Владивосток. А остров назывался Русским.
- Ты откуда знаешь? - пораженно спросила она.
- Я служил там. Нетрудно узнать родные тебе места после твоего описания.
Она вдруг взяла мою руку, сжала ее:
- Я ничего не понимаю. Мир так огромен, в нем миллионы людей, и внезапно мы остаемся в нем одни, только ты и я . Мы любим одно и то же, мы ходим одними и теми же дорогами, мы мечтаем и думаем об одном. Это что, совпадение? Нет, нет, это не совпадение. Это судьба… . Это чудо…
Мы так и прошли всю дорогу до клуба: рука об руку, плечом к плечу…
Потом было все…

… Мы вернулись в Москву в середине октября. Шли холодные дожди, было не по себе при мысли, что мы сейчас вот так расстанемся на мокрой и грязной улице и будем встречаться редко, украдкой, где-нибудь в захолустном скверике или в подъезде, и я не увижу больше лунный свет в ее глазах, как было это на берегу чудесной речки Прони.
Мы забежали в метро, взялись за руки и стояли, не зная, о чем говорить и что делать. Потом она спросила, с трудом выговаривая слова:
- Ты куда сейчас?
- Отвезу вещи знакомым и поеду искать по объявлениям квартиру. Если не найду, поеду к дядьке, я тебе говорил о нем…
- Нет, - прервала меня Соня, - если не найдешь ничего, позвони мне. Запиши телефон.
Я позвонил ей аж из Чертанова, куда забрался в безрезультатных поисках жилья.
- Ничего не нашел? - переспросила она меня каким-то незнакомым глухим голосом. - Ну, и ладно. Приезжай ко мне.
- К тебе? А как же…?
- Их нет. А если даже были, это бы ничего не меняло. Ты отныне мой муж… Я пробыла без тебя ровно четыре часа и поняла, что я не могу без тебя. Еще пять минут без твоего звонка, и я бы бросилась искать тебя по Москве и искала бы всю ночь напролет… . Запиши адрес.
Она открыла мне дверь и посмотрела на меня внимательно, словно видела в первый раз. Она была в длинном красном халате, в шлепанцах, с тюрбаном из полотенца на голове. Я хотел поцеловать ее, но она отстранилась, сказала сухо:
- Сними куртку и надень тапочки.
Она пошла впереди меня, тоном завзятого гида объясняя мне:
- Квартира очень большая, пять комнат, эта заперта - папин кабинет, здесь - ванная, кухня, туалет, это спальня родителей, гостиная, а вот это, наконец, моя комната. Ты будешь спать в гостиной,  на диване. Это очень удобный диван, на нем спал даже сам командующий ТОФа.
Я слушал ее, смотрел на нее во все глаза и - не узнавал. Полчаса тому назад я услышал от нее слова, которые вознесли меня на небо, и вдруг вижу ее в роли квартирной хозяйки. И я решил уйти, я не мог видеть ее такой, после всего, что было. Но мне надо было увидеть ее лицо, я обогнал ее, повернулся к ней лицом и… замер…
Я ничего не видел в мире прекраснее того, что увидел перед собой. Ее лицо было бледным, как мел, на нем лихорадочно вспыхивали и потухали огромные темные глаза, влажные, алые губы вздрагивали, словно боясь произнести какое-то слово.
Соня посмотрела на меня долгим печальным взглядом, глухо сказала:
- Никуда ты сейчас не пойдешь. Не раскисай и ничего не придумывай. Пойдем пить чай.
Мы пили чай на кухне, потом смотрели по телевизору мексиканский сериа.л. Часов в одиннадцать Соня выключила телевизор:
- Давай ложиться спать. Устала я что-то. День сегодня какой длинный, суматошный.
Она ушла к себе, положив на диван стопку белоснежного постельного белья. Уже от двери сказала:
- Если хочешь, прими душ. Спокойной ночи.
Я пошел в ванную, долго стоял под почти холодным душем, стараясь сбросить с себя все, что накатило на меня за последние два часа: недоумение, обиду, страх.
Несмотря на холодный душ и смятение чувств, заснул я быстро. Мне начал сниться какой-то дикий сон о гуннах, предводительницей которых была седая женщина с глазами Сони. Гунны напали на деревню, где работал наш студенческий отряд, взяли в полон завхоза Михеича, Сережу Бернштейна и меня.. Меня привели в шатер атаманши, и она стала целовать меня на виду у всех…
И тут я проснулся, ощутив прикосновение губ к моим губам..
У дивана на коленях стояла Соня, она гладила мои волосы и целовала меня. Заметив, что я открыл глаза, она сказала шепотом:
- Прости меня, любимый. Я больше так не буду. Ты понимаешь, там, в деревне, все было по-иному. А здесь я вдруг почувствовала себя блудливой девкой, заманившей к себе пай - мальчика. Прости.
Это была лучшая ночь из всех наших ночей…
Утром мы проснулись одновременно, хотя нас никто не будил. Мы разом открыли глаза, встретились взглядами и засмеялись. Мы снова были вместе.
- Правда, было здорово? - спросила она. - Так будет теперь всегда. Я тебя никуда не отпущу.
Я осторожно откинул одеяло, чтобы посмотреть на нее всю: я никогда не видел ее обнаженной при свете дня. Она улыбалась, она знала, что в ней всё красиво.
И тут я заметил на ее теле то, что поразило меня сразу: меж двух грудей была вытатуирована фигурка стоящего на коленях человека, воздевшего руки к небесам. Несмотря на то, что фигурка была маленькая - сантиметра четыре, не больше, - у нее удивительно четко было прорисовано лицо: глаза смотрели в небо с печалью и мольбой, рот был полуоткрыт, словно человек читал молитву.
- Что это? - спросил я, притронувшись к рисунку пальцем и гладя его.
- Грехи молодости, - улыбнувшись, ответила Соня, сильнее прижимая мой палец к этому месту…

…Точно такую татуировку я увидел на груди мертвой женщины по имени Люба, когда взглянул на фотографию оперативной съемки, врученную мне следователем Варновским.

                                                                       (продолжение следует)