Главная → Проза → Крупные формы → Романы → Калигула. Глава 13. Смерть Тиберия.

Калигула. Глава 13. Смерть Тиберия.

2 сентября 2015 - Олег Фурсин
article305835.jpg

Глава 13. Смерть Тиберия.

На протяжении многих веков римляне воевали и завоевывали огромные пространства. Они управляли миром. И все дороги, построенные римлянами, вели, естественно, только в Рим. По ним и подати доставлялись в столицу вовремя, и вестовые неслись, и легионы шли, и хлеб везли. Разбегались эти дороги в разные стороны от Рима потом. Но и в этом случае Рим не терял своей важности; он был началом пути. К нему возвращались…
Случались исключения. Во времена Тиберия, бывшего государем Римской империи, даже при том условии, что он этого звания лицемерно не принимал, единственным человеком, чьи дороги в Рим не вели никогда, был сам Тиберий. Вот такой вот парадокс истории, вполне объяснимый характером этого человека. И его страхом. Тираны любят свою жизнь, держатся за нее крепко. Тираны знают, что они не любимы. И днем, и ночью они боятся, что нелюбовь всеобщая к ним обернется смертью. Они изобретательны, когда боятся.
У Тиберия была преторианская гвардия. У него была тайная служба, возглавляемая Тенью, доносчики и шпионы радели о безопасности императора. Он жил на Капри, а Капри был неприступен. Никто не знал, в каком из многочисленных дворцов он будет ночевать до последнего мгновения. К нему не допускались люди со стороны, а если такое вдруг происходило, как случилось с рыбаком, бросившимся к императору с рыбой…
Тою краснобородкой Тиберий собственноручно исхлестал бедняка. Простодушный рыбак выразил вслух радость, что не принес и омара, которого поймал сегодня; Тиберий распорядился омара доставить и долго возил им по заляпанному кровью лицу рыбака.
Словом, способов уберечь императора от смерти было много. До смешного доходило: каждый день начинался обсуждением, Тиберий советовался с астрологом Фрасиллом. День исключался на возможность смерти. Если вдруг гремел гром и собирались тучи, так Тиберий спешил украсить голову лавровым венком, поскольку считалось, что молния не поражает лавр…
И еще один способ, тоже способный вызвать улыбку. Тиберий боялся Рима, которым правил. И потому в Риме не жил.
Восемь последних лет своей жизни он не решался посетить столицу. Однажды дошел на триреме[1]по Тибру до самых садов, до искусственного озера Августа. По берегам расставили стражу, весьма невежливо разгонявшую всех, кто захотел бы приблизиться на расстояние двести шагов. Но Тиберий повернул обратно. А как же: ему довелось узнать, что нескольких человек, обвиненных по доносу в неуважении к императору, отпустили, даже не допросив. А вдруг среди них заговорщики? Тиберий повернул от столицы; лишь достигнув Капри, мог он успокоиться немного, не страшиться так явно…
А второй раз закончился совсем плохо для Тиберия. Тою самой смертью, которую он отгонял все это время от себя, прибегая к помощи астролога, к защите гвардии, держа на море готовые корабли для срочного отплытия в случае опасности, всматриваясь со своего утеса в дальние знаки, ему посылаемые (он не доверял скорости гонцов). Et cetera, et cetera[2].
В этот раз он достиг уже седьмой мили[3], был у самых стен Рима. Оставался один переход, и Тиберий со своей многочисленной свитой сделал бы его… когда бы не его страх. Когда бы ни ненависть ко всему тому, что было Римом.
День только занимался, чудный, солнечный день весны. С вечера шел дождь, гроза первая сверкала молниями, гремел гром, ветер шумел молодой листвой. И куда все делось? Солнце алым шаром выкатило с утра на небо; нежно-розовым окрасила заря белокаменные стены виллы, где гостили каприоты. Молодость спала, старость уже проснулась, покряхтывала и вздыхала, ворочалась в постели. Впрочем, свита Тиберия нынче омолодилась до предела, чуть ли не он один представлял здесь старость. Те двадцать, коих он избрал в свое время в качестве спутников и советников, теперь представлены были от силы двумя или тремя. Всех пережил Тиберий. Неудивительно, то был неравный бой: Тиберий же и отправил их к манам, каждого своим путем. Лишь Кокцей Нерва[4], мужественный и правдивый, ушел сам. Да сам ли? Смерть его от голода, смерть-протест, разве не вызвана она была возмущением против Тиберия? При упоминании о Нерве Тиберий приходил в неистовство и сыпал проклятиями. При упоминании о Нерве краснел Калигула и покрывался потом. Но, какова бы не была их реакция на это имя, Кокцей Нерва был тоже жертвой Тиберия, несомненно.
Итак, старость, во всяком случае, в лице императора, уже не спала. Отдав должное покашливанию, покряхтев, повозившись, Тиберий велел одеть себя. Дважды ущипнул пребольно за нос раба, что причинил неприятность (протаскивая тунику через голову на плечи, потянул за волосы императора). Посетовал про себя, что спал вчера один.
В Рим везти своих «рыбок» Тиберий не стал, да и девки из числа спинтрий остались на Капри. Это расстраивало императора. Еще одна претензия к Риму: нельзя вести себя так, как хочется. С животными повезло больше: их везти можно. По этому поводу разговоров не будет. Надо поесть, а потом сходить с Фрасиллом к змее.
Аннуло[5]— это любимый змей Тиберия. Огромный, с красноватой спиной, с широкими темно-бурыми перехватами поперек и яркими желтыми пятнами внутри, с чешуей, отливающей на солнце, струящейся и переливающейся; он так красив, так загадочен, страшен! Фрасилл о многом будто читает в глазах Аннуло, лишенных век, постоянно открытых, с их удлиненным зрачком. Фрасилл — лучший астролог и гадальщик Рима. Всех остальных, правда, Тиберий выкорчевывает, как может, ибо каждый, кто гадает, может гадать на смерть императора, а это оскорбление величия, это наказуемо.
Аннуло обычно присутствует при ауспициях. Не потому, что помогает pullarius. Просто человек, приставленный к клетке с цыплятами, он давний друг Аннуло. Цыплята нужны для предсказаний.
Pullarius открывает клетку. Кидает внутрь бобы или мягкое пирожное. Эта еда Аннуло неинтересна. Если цыплята отказываются клевать, хлопают крылышками, пищат, то это — дурное предзнаменование. Если еда клюется жадно, быстро, слышно одно только постукивание, то pullarius объявляет:
— Tripudium solistimum![6]
То есть примета хорошая, доброе предзнаменование. Впрочем, Аннуло не это предзнаменование нужно. Ему другое важно: угостит или нет его гадатель курятиной. После правильной ауспиции pullarius бывает щедр.
Что же касается Фрасилла, то он Аннуло балует редко. Уставится в зрачки, стоит, переминается с ноги на ногу. Когда Тиберия и других нет рядом, приходит тоже. Только тогда бывает весел, посмеивается. Иногда принесет мышь в подарок. Часто говорит слова, всегда одни и те же: «Удивительно, как могут два предсказателя воздержаться от смеха, глядя друг другу в глаза»[7]. Что бы значило это? Почему маг и прорицатель смеется, глядя в зрачки Аннуло? Лучше бы принес мышь…
Тиберий вызвал Фрасилла, как вызывал его каждое утро. Только сегодня к походному шатру, где устроены pullarius с животными. Подальше от виллы, где отдыхает император. Змея бесшумна, но цыплята и куры, собаки — они могут беспокоить императора, а сон его драгоценен. Если у мальчиков, что спят с Тиберием, у его «рыбок», спросить, чего они боятся более всего, лежа рядом с императором, они скажут: разбудить Тиберия. Кое-кто из них научился спать днем, урывками, каждое мгновение, что они без Тиберия проводят. Чтоб потом, ночью, замереть рядом, как услышат похрапывание. Так и лежат навытяжку всю ночь, но встречают пробуждение императора милой улыбкой…
Ох, ну и недоброе оказалось утро! И без цыплят стало все ясно Фрасиллу. Как только увидел он бедного Аннуло, войдя в шатер. Замер он возле клетки, гадатель Фрасилл, в приступе транса. За его спиною ахнул и тоже замер pullarius. Хорошо спалось обоим гадателям этою ночью, не ждали они беды. А она вот, перед ними!
Не в первый раз видят они неподвижного, застывшего Аннуло. Это привычно для змея. Но ведь и не каждый раз бывает облеплен Аннуло массой рыжих лесных муравьев. Струйкой, и уже довольно заметной, бегают они туда-обратно к телу змея; их рабочий настрой очевиден, если на скользкой коже уже не видно толком ни желтых пятен, ни перетяжек под массой муравьев.
Заметались, заплясали мысли в голове Фрассила. Снова попал гадатель в беду. С Тиберием такое запросто бывает, приходит нежданная беда от него, мигом приходит. Это на деньги и подарки скуп император, а бедам, что он сеет, нет числа.
Как-то пребывал Тиберий в дурном настроении. Призвал к себе Фрасилла. А было это на вилле Юпитера, на Капри. И место плохое, куда призвал: прозвали место «прыжком Тиберия». И без цыплят, и без пассов над головой, и без длительного сидения с вытаращенными глазами, словом, без всяческих атрибутов гадания, стало Фрассилу ясно: быть беде. Хмур Тиберий, чего там не так Фрассил нагадал, еще неясно, а вот что начнут его скоро, развешанного кусками на скалах, баграми отцеплять там, внизу…
Еще хуже того задрожал гадатель, как спросил его император:
— Что, Фрассил, а можешь ли ты, дружок, сказать мне, что ждет тебя самого в этой жизни? Как она сложится?
Как жизнь сложится, Фрасилл знать не знал. И не пытался узнать: перед собою зачем же лукавить? А вот про то, что императору накануне рассказали о новом гадателе, Египтянине, живущем в Субуре, про то он знал. И про то, что Египтянин еще ни разу не пойман на несбывшемся предсказании. Слышал Фрасилл об удивительном даре чужеземца, узнал о нем и Тиберий. Тут гадать не приходится, Фрасилл, он такой. Ему-то спать ни днем, ни ночью не приходилось почти, он об императоре все знал, от этого собственная жизнь зависела. Нет, не знал Фрасилл, как она сложится, но сложить два и два умел. Такое у него ремесло…
— Дай мне время, государь. Я скажу.
Тиберий кивнул. На лице его отразилась злорадная улыбка. Фрасилл мог бы уже поклясться, что читает мысли Тиберия. И от этих мыслей прошиб гадателя холодный пот.
Попросил Фрасилл тогда принести Аннуло. Долго смотрел в глаза змею, сидя на коленях перед клеткой. Мог бы Аннуло говорить, так он бы сказал… Плохо змею на открытом солнце, ему бы туда, где тепло и сыро. И если ни курятины, ни мыши сегодня не будет, он обойдется. Сыт пока давешним всем. Покоя бы! А этот еще вскочил, бегает перед клеткой, руками машет. Исходят от него волны ужаса и ненависти, Аннуло это чувствует. Кому же понравится, когда перед тобой мечется враг!
Почувствовав мгновение, когда интерес Тиберия, следящего за ним взором, несколько угас, Фрасилл сказал:
— Знаю! Я знаю, государь!
Тиберий вновь зажегся. Обратил на гадателя весь свой интерес, глаза засверкали.
Фрасилл произнес, весь трепеща, тем более что основания у него были, за Тиберия он так не боялся бы, как теперь трясся за себя.
— Государь! (мало ли, что Тиберий на словах от титула отказывается, ему ли, Фрасиллу, не знать, что император на деле любит). Ужас одолевает меня ныне. Ужас величайший. Узнал я, что опасность мне грозит страшная. Смерть неодолимо зовет меня к себе сегодня. Но это не главное. Могу я уберечься от нее, если умилостивлю, чем скорее, тем лучше, Тривию[8], владычицу ночную…
Тиберия зацепило. Видно это, как же, трет он подбородок рукою, глаза нараспашку.
— Что же важнее собственной смерти, дурак?
— Но как! Не говорил ли я тебе раньше… Не мог же я не сказать, в самом деле?!
— Говорил — не говорил, что ты заладил. Что именно? Мы с тобой много говорили, ты болтун известный, — сердился император.
Фрасилл сделал значительную паузу. Быть бы ему актером, не стань он гадателем. Впрочем, это не просто похожие ремесла, одно часть другого…
— Но ведь наши жизни связаны, государь! Пусть я умру, если не удастся умилостивить владычицу, но ты погибнешь вслед за мною, как пройдет год, день в день!
И Фрасилл устремил свои расширенные зрачки прямо в глаза императору, и плескалось в них нечто этакое…
Может, и промелькнуло недоверие императорское в глазах напротив. Но и мысль о том, что вдруг и правда, тоже была не последней. И возобладала! Тиберий верил в совпадения чисел. Он еще помнил: счастливый для него день смерти Агриппины; день смерти Сеяна, в один день![9]
Потом, Фрассил указал сроком год; скажи он: «день», император посмеялся бы проницательности астролога и рискнул. Но год? Почему Фрасилл назвал год? Живи целый год в ожидании собственной смерти!
Словом, выжил Фрасилл тогда. Выживет и сейчас.
Приближающемуся к походному шатру неспешным шагом императору предстало траурное лицо гадателя, поникшая его фигура.
— Все нужно поменять, государь, на сегодня, и чем быстрее, тем лучше. Спасение наше в том, чтобы успеть. Если не вернемся назад, то я уж и не знаю…
— Я еду в Рим, город ждет меня. Зачем возвращаться?
Уже напуганный слегка, недоумевающий Тиберий воззрился на Фрасилла удивленно. Ликторы[10]за его спиной загалдели.
— Таковы знамения, — ответствовал Фрасилл важно. — Следуй за мной, государь, ты узнаешь то, что знаю я…
Зрелище, представшее взору Тиберия, расстроило императора донельзя. Его любимец, его красавец-змей! Отвратительные, гадкие муравьи, облепившие тело друга!
— Кто? Кто?! — закричал старик, затопал ногами. Забрызгал слюной…
Ликторы попятились к выходу, роняя фасции. Гадатель только головой покачал в ответ. Повременил, подержал паузу. Озабоченно потрогал лоб, разгладил продольную морщину на нем. Потом сказал императору, у которого дергались губы:
— Некто, пред величием которого мы бессильны. Даже ты, государь…
Император притих, поедал Фрасилла глазами, молчал. Молчал и гадатель.
— Удали всех, прошу, государь, и выслушай, — печально промолвил Фрасилл наконец.
Тиберий бросил короткое «вон!», и ликторы, крнечно, подчинились.
И тут Фрасилл объяснил Тиберию все.
Знамение есть знамение. Нужно только растолковать его…Кто, как не Фрасилл, скажет все, как есть? Кто еще в империи?
Муравьи, это образ. Более всего походит на муравьев кто? Не есть ли это собирательный образ черни?! А змей, это, конечно…
Вот тут Тиберий понял, похолодел от ужаса. Стал бледен. Итак, муравьи — это чернь, блестящий, красивый, большой змей — это Тиберий. И в Риме, куда он стремится попасть, ему предсказаны бунт черни и гибель от рук ее…
Дальше-то все понятно, дальше закрутилось все быстро. Бешенству старика сопротивляться не смог никто. Не встал на дороге у страха.
Это было похоже на бегство. Разбуженный преторианцами Калигула никак не мог поспеть мыслями, а уж действиями!.. Только что не гнали тычками из постели, не посмели, а так-то все перепробовали преторианцы. Всовывая ногу в сапог, споткнулся Калигула на пороге кубикулума, да помянул недобро Манию[11]…
— Да… протянул над его ухом знакомый скрипучий голос. — Змея, и та у старика сдохла. И мы за нею вслед, если только не поумнеем.
Невий Серторий Макрон. Ну, и вот что теперь делать? Бежать доносить Тиберию? Ведь сколько намеков не пропускай мимо ушей, все равно не сделать вид, что не слышишь. Ведь ясно, что слышишь, да молчишь. Вот и донесет Макрон: я при нем такое! А он молчит, таится, значит, есть на уме злое…
Выпрямил плечи Калигула. Прошел мимо преторианского начальника, безо всякого слова в ответ. Пусть Макрон как хочет, думает…
Возможно, Фрасилл радовался изобретенной им сказке, что сберегла от гнева императора, от поисков виновных в гибели Аннуло. Радовался избавлению от опасности император. Спешил снова на Капри, в свою тихую гавань. Но не скажешь этого об остальных. А уж Калигула — от ненависти и злости разрывался. С каждым мгновением удалялась от него Друзилла, которую он не видел бесконечно долго. С каждым мгновением терялся вдали Рим. Гай горько упрекал Венилию[12]. Гай сетовал на Консуса[13], оставившего Тиберия своим попечением.
Но все это не спасало положения. И обманутый в надеждах Гай трясся в повозке, обуреваемый мыслями о смерти Тиберия. Смерти, которую можно и приблизить, раз она не спешит. Приблизить с помощью Невия Сертория Макрона, давно терзающего слух Калигулы соблазнительными намеками.
Меж тем, они достигли Астура[14]. На сей раз остановились на вилле Цицерона, недалеко от устья Стуры. Красивые места. Места слияния рек и моря часто бывают красивы. Но надо учесть и то, что сыровато тут, много испарений. Ветер с моря, влага, весенняя смена погоды, дороги, тревога за жизнь. Много ли надо старику на пороге семьдесят восьмого года?
Продуло Тиберия. Начался кашель, пришла лихорадка. Лекарь Харикл шутил поначалу:
— Ну вот, использовали и меня по назначению. Считаюсь личным лекарем императора, а лечу всех, кто его окружает. Здоровье цезаря в его собственных руках.
Это было не совсем правдой, скорей, полуправдой. Так, чтобы беспокоиться о жизни его, император не болел. Но часто посещала его сыпь на коже, да такая, что в люди не выйдешь. Ходил с лицом, обклеенным травяными пластырями, и кто, если не Харикл, их изготовлял? И ворчал на императора, объедавшегося жирным да острым. Начал Тиберий в последнее время задыхаться при ходьбе. Харикл все чаще брал за руку императора, чтобы послушать биение крови. Все чаще обращался он к императору с почтительной просьбой не пить вина. Это к кому? К тому, кого еще новичком называли в лагерях за безмерную страсть к вину не Тиберием, а «Биберием», не Клавдием, а «Калдием», не Нероном, а «Мероном»![15]
Харикл беспокоился, Харикл лечил, Харикл настаивал. Результатом этого стало то, что император как будто оправился несколько. Тут же подхватился старик, помчался в Цирцей. Не сиделось ему на месте, рвался он домой, на Капри. Утверждал, что только дома и выздоровеет, и никакой лекарь ему не нужен на Капри, лишнее это.
В Цирцее приглашены были император с остальными каприотами на игры легионеров, в их летнем лагере.
Летний лагерь представлял собой небольших размеров крепость, окруженную высокой бревенчатой стеной. По откидному мосту, протянутому через ров, прошли император со свитой в пределы лагеря. Внутри все обустроено просто, собственно, ничего иного и не предполагалось. Сторожевые вышки у стен. Загон для лошадей, псарня. Значительное пространство прямоугольной формы, тщательно разровненное землемерами, даже с насыпным грунтом, место солдатских тренировок. Открытая арена, находящаяся в низине. Вокруг арены двухъярусная скамья, высоко над песком. Императорское место, за неимением других отличий, украсили покрывалами, приподняв несколько над общим уровнем. Что ж, это понятно, лагерь легиона в Цирцее не каждый день принимает таких гостей. Здесь все скромно, и нынешнее счастливое исключение не повод для перемен, во всяком случае, перемен серьезных. Напротив арены, на холме, расположена деревянная крепость, усиленно охраняемая ветеранами, место, где обитают легат, трибуны и префект легиона во время пребывания в лагере. Все остальные строения из дерна и земли, с небольшим вкраплением бревен. Понятно, это места проживания легионеров.
Предполагались игры, обычное развлечение легиона, оно же и учение. И каприотам было продемонстрировано все: упражнения с тренировочным оружием, более тяжелым и громоздким, чем боевое, бег, прыжки, плавание. Все под руководством суровых и безжалостных ветеранов. Они не учли отсутствие терпения у императора, они этим пренебрегли. Отослали легионеров на марш с полной выкладкой, а в конце его еще продемонстрировали на Стуре, катящей воды к морю, способность легиона к форсированию водной преграды…
Тиберий, куда более по нынешним временам требовательный к преторианской гвардии, его охранявшей, чем к легионам, Тиберий, еще с молодости утомленный всем этим донельзя и давно прекративший всякого рода походы, откровенно скучал. Не то Калигула: он, наконец, отвлекся от мыслей о Риме и Друзилле. Он смотрел на действо с огромным удовольствием. Ему хотелось пробежаться с легионерами, он примерял себя самого к каждому прыжку и броску.
Наконец прервали учения, перешли к части развлекательной. И тут оказалось, что для каприотов приготовлены сюрпризы.
Один из этих сюрпризов предполагал участие в играх кого-либо из высоких гостей. По собственному желанию.
И вот, выпустили на огороженную арену мощного кабана. Огромный кабан, со страшными клыками. Морда, хвост, нижняя часть ног и копыта-черные. Сам черно-бурого цвета.
— Это одинец[16], — заметил легат Тиберию. Старый секач. Ох, и намучились мы с ним, пока выловили. Два легионера с ранами, он их своими клыками порвал. Харикл уж с ними, счастье, что он сегодня здесь. Ветераны тоже умеют лечить раны, но кто же не знает, что Харикл — лучший, Асклепий к нему благосклонен.
Легат бросил взгляд на Тиберия, несколько заискивающий. В конце концов, Харикл вольноотпущенник, может идти куда угодно, лечить кого угодно. Но он императорский вольноотпущенник, он лекарь самого императора, и Тиберий может быть недоволен.
Тиберий, может, и был недоволен. Только у Харикла свои резоны. Его в клетку не посадишь. Он из рабов, которые и рабами-то были несговорчивыми, а уж либертами и вовсе свободными. Он сам по себе драгоценность, ум и знания делают его бесценным. И Харикл это осознает, этим пользуется.
Заметив, что Тиберий поморщился, заторопился легат говорить дальше. Лучше про кабана, чем про Харикла.
— Его на лугах схватили, на заливных. Рыба нынче икру там мечет, так он лакомился. Три ночи поджидали.
— Старый, верно, — откликнулся вдруг Калигула.
Глаза его горели. Он сидел справа от императора, пожелавшего видеть наследника рядом на играх. Да что там на играх, он в последнее время внука вообще не отпускал почти. Они вдвоем ждали, по-видимому, мгновения, когда Калигула сорвется и выплеснет накопившуюся ненависть. И тогда все кончится, только для них по-разному.
Но не в это мгновение должно было все случиться. Поскольку Калигула, почуявший охоту, был почти счастлив. И прощал миру все на данный миг жизни. И Тиберию тоже.
— С чего ты взял, что так? — спросил его Тиберий. Чувствовалось, что император недоволен.
Но Калигула этого не заметил. Он весь был там, на арене, где секач буравил землю клыками. Глаза животного налились кровью, кабан являл собой воплощение опасности. В жилах Калигулы закипала кровь от азарта. Он переводил глаза с кабана на дротики, лежащие у ног императора. Когда бы ни привычная осторожность, закаленная в каждодневных столкновениях, он схватил бы дротик и метнул его…
Чтобы удержаться, он ответил императору, которому и без того следовало бы уже ответить, а не сжимать кулаки от нетерпения и кусать губы.
— У старых секачей на спине и по бокам что-то вроде брони. Из смеси смолы с шерстью. Калкан вещь необходимая, когда секачи сражаются за самку, предохраняет бока от ударов клыков. А то была бы рваная рана. Лечить-то их некому, среди кабанов Хариклов не встречается.
Последнюю фразу произнес Калигула явно неприязненно, глядя на императора с плохо скрываемой ненавистью. Но ненависть в глазах в мгновение ока сменилась безразличием. Как всегда. И наследник произнес уже ровно, без всякого особого выражения:
— Сейчас не время гона, но у этого и сейчас калкан выраженный. Старый он.
— Умен ты, я погляжу, — сказал император. Все о лесах германских скучаешь. Ну-ну…
И Тиберий дал знак, чтоб подали дротик. Выражение лица императора навевало неприятные мысли. Калигула постарался их отогнать. Стремясь задобрить Тиберия, добавил быстро:
— В голову, под ухо, в шею, под лопатку. С животом пробитым он уходит. В лесу пропадет для охотника в таком случае, живуч, такой удар считается промахом. Если перебить спину, упадет, не встанет уж. Хороший удар.
Тиберий только крякнул. И означало это: учить меня вздумал, мальчишка, щенок!
Размахнувшись широко, метнул император дротик.
Прыжок кабана, уловившего движение, был чудовищен. Прыгни он так в высоту через загородку, был бы на скамье уж, где устроились зрители. Заметался, забегал секач по арене. Визг, хрип. Куда не ткнешься, ограда. А на арену летят дротики один за другим…
Животное вроде довольно грузное, но бегает быстро. Мелькает в глазах у императора бурое что-то. Мелькает в глазах у кабана песок арены да ненавистная ограда. И свист возле уха от летящего дротика: опасность!
В какое-то мгновение не рассчитал Тиберий силы удара. Чуть не снесло императора со скамьи.
Вскрикнул он от боли и схватился за бок. Побледнел, ни вздохнуть ему, ни выдохнуть, холодный пот выступил на висках и на лбу.
Поднялся гвалт на скамьях. Побежали люди за Хариклом.
Не утерпел Калигула. Как во сне, не осознавая, что и зачем делает, не глядя на императора, поднял дротик. Из той кучи, что свалена была у ног императора. Взмах. Засвистело в воздухе оружие. Раздался визг, на арену, заливаясь кровью, упал кабан. Дротик перебил позвоночник. Все. Теперь только добить. И на костер, на костер секача. А потом вонзать зубы в мясо, разрывать, удовлетворенно причмокивая. Ничто не может сравниться с этим удовольствием.
Обернувшись, поймал наследник взгляд императора, полусидевшего, полулежавшего на скамье. В объятиях сенатора, одного из лизоблюдов. Ненависть во взгляде Тиберия. Такая же, которой полон он сам, Калигула. Нет сил у Тиберия, чтоб сказать что-то или крикнуть. Но ненависть говорит сама за себя.
Харикл, примчавшийся на зов, стал ощупывать императора, ища источник боли. Тиберий не давал притронуться к правому боку.
— Возможно, сломано ребро, — сделал вывод Харикл.
Игры прервали. Императора повезли на виллу, стараясь носилки не раскачивать.
Харикл суетился вновь. Перевязали императора, дали маковый настой. Полегчало, он даже поспал немного, суетный старик. А проснувшись, велел начинать застолье. Что же не погулять, если исчезла боль, дыхание восстановилось. Зачем давать повод к мыслям о том, что не вечен Тиберий? За подобными мыслями многое еще прослеживается. Коли смертен, так можно поторопить. Коли смертен, так можно ждать иных времен и иного правления. Еще чего! Вольнодумства он не потерпит. Пусть знают, что долог еще его век, успеет он сомкнуть пальцы вокруг любого горла.
Вот, здесь, в Цирцеях, Тиберий гостит на вилле Цицерона. Впрочем, что там гостит, давно уж вилла его собственная, императорская. Еще Август ее отбирал. А хозяина убил Марк Антоний. И правильно. Тиберий тоже убивал. Таких, как Цицерон. Много их, горластых. Пусть знают, что власть не дремлет. Пусть знают, что отбрасывая тень на солнце, рискуют быть поглощенными. Тенью.
И понеслось: яйца, капуста, артишоки. Макрель, морские скаты, сельдь, камбала и крабы, устрицы и щука. Это на закуску. А дальше — искусно зажаренные голуби и воробьи, жаворонки, фазаны, дрозды, перепела. И все это изрядно сдобрено перцем, пипулом, кубебом, корицей, циннамоном. Кассией, гвоздикой, имбирем, асафетидой, шафраном, либанотисом, сумахом, миртовою ягодой. Все под смолой с чесночным вкусом и едким запахом, называемой «laser»[17], или с добавкой гарума[18] с его острым запахом. И вино, красное. А потом бисквиты, и еще глобули[19] с медом и маком. И снова вино.
Харикл возмущался, Харикл поминал диетологию. Казалось, готов был выцарапать кусок из горла императора, каждый кусок. Лекаря трясло от ужаса. Он пытался подойти к Тиберию, посмотреть биение крови. Тиберий отталкивал либерта, руки не давал. Лицо его покраснело, глаза потеряли белизну по краю, алели, под стать лицу. Старик был страшен. Но проводил гостей, стоя посреди триклиния, как полагалось, с ликтором за спиною, прощаясь с каждым по его имени. И лишь потом упал на руки Хариклу, прорычав: «Лечи! Лечи, ублюдок! Теперь лечи, раб и сын раба, теперь!»…
А «теперь», пожалуй, уж было поздно!
Задыхаясь, кашляя, жалуясь на боль в боку, старик все требовал одного: на Капри! На Капри, где вылечит его запах распаренных на солнце сосен. Аромат садов Августа…если не этот воздух, то какой же вообще поможет раздышаться?
И императорская процессия двинулась, никто перечить Тиберию не посмел. В Мизенах лишь, на вилле Лукулла, остановились, покинув Цирцей. Пока принцепс настаивал, требовал, кричал, ехали. Как стал старик терять сознание от слабости, потерял голос от нее же, досадной, так и рискнули остановиться на ночлег. Харикл боялся, что не довезет своего больного. Он же, по сути, и отдал приказ остановиться.
— Мне все равно, что император. Мне все равно, что приказано. Этак приказывать скоро станет некому…
Может, и хотелось этого многим. Но Харикла, исполняющего долг, не смогли переспорить. Осилить Харикла не могли. Да и боялись: и смерти, и выздоровления императора. Пожалуй, равно боялись. Все было страшно.
И вот, на вилле Лукулла на Мизенском мысу, на вилле чудака, богача, обжоры, любителя изящных искусств и женщин, умирал теперь всемогущий старик с Капри. На закате первого дня, когда он очнулся в своей постели, обвел глазами атриум, и разглядел Калигулу, и Невия Сертория Макрона, подчеркнуто рядом с наследником стоящего, он сказал:
— Преторианец, ты смешон. Не любишь закатов? Всегда рядом с солнцем восходящим? Или уж с тем, что в зените. Никак ни с тем, что в закате.
— Государь, никто из нас не готов встретиться с рассветом, — заюлил, забился было в объяснениях Макрон.
Но Тиберий заставил замолчать его мановением руки. Долго смотрел на Гая, замечено было, что снял было с руки свой перстень-печатку с кроваво-красным рубином, словно собираясь отдать. Переводил глаза с Гая на перстень. Вздохнул потом, снова надел на палец.
— Лекарь, сын раба, отчего не помогает твой настой? И почему нет астролога тут? Что говорит Фрассил о моем здоровье? Рано мне умирать, он еще жив. И год в придачу, не так ли? Если умрет астролог, у меня будет целый год. Позвать мне Фрассилла!
Совершенно серого, содрогающегося от ужаса астролога приволокли к постели императора. Но тот впал в забытье, приказ о смерти не был отдан. Взашей вытолкали. Выбросили с порога, сказали: жди! А чего ждать? Смерти?! Не было человека, который бы так горячо молил о смерти всех богов, как Фрассил. Только не о своей, конечно, о тибериевой…
Боги были благосклонны к Фрасиллу. Тиберий еще несколько раз приходил в себя, вновь уходил в забытье. Но сил у него было мало. Раз попросил устриц и вина. В другой вдруг припомнил глобули: он их любил. В Фундах у отца, на вилле бабки Тибериевой, простое это лакомство было в ходу, для Тиберия и пеклось. Для Тиберия и брата его, Друза. Про глобули помнил Тиберий. Про Друза, про отца и бабку. Про Фрасилла забыл. И было в этом нечто знаменательное: тиран уходил! Он приближался к тем, кто был мертв, и все менее был привязан к живым…
— Дня два, не больше, — отвечал вопрошаемый Калигулой и Макроном Харикл. — Не больше того. Он очень ослаб. Там, где сломано ребро, там плещется жидкость в груди. Одышка усилилась. Биение крови неравномерно. Лихорадка. И годы, годы…
С этого момента возле постели императора дежурили постоянно Калигула и Макрон. Другие ими не допускались. Харикл и слуги входили сюда по необходимости. И еще: в кубикулуме при атрии, в маленькой комнатке, жил тот, кто прозывался Тенью.
Калигула знал это. Знал это и Макрон. По уговору общему делали вид, что не видят и не слышат. Прятали глаза друг от друга. Разве принято замечать тень? Спрятаться в ней, защищаясь от зноя, это да, пожалуй. Но замечать ее, говорить о ней… Император слабел, уходил, и его Тень теряла спасительную сень. Могла возродиться, конечно, только это уж после того, как новый принцепс, как солнце, рассветет и заблещет…
На закате второго дня пребывания в Мизенах умер Тиберий в первый раз. Задохнулся старик кашлем, затрясся весь. Кровь от лица отлила, губы посинели, похватал воздух ртом, похватал. Глаза выпучены, весь в испарине. Вот так-то посидел, посидел, да и опрокинулся навзничь, подышал еще, затих. Макрон выбежал из атрия, сказал громко, не весело и не грустно, не торжественно, но просто:
— Принцепс умер!
Народ, которого немало было во дворе и перистиле, заликовал было. Послышались приветственные крики:
— Калигула! Калигула! Гай Юлий Цезарь! Здравия принцепсу!
Вышедшему из атриума Калигуле странно было это слышать. Так бывает: долго ждешь. Бредешь, спотыкаясь, в грязи, меряешь шаги на ветру, мокнешь под дождем, снова идешь под солнцем, в нестерпимой жаре. Идешь к тому, что считаешь вершиной жизни. Долгожданная цель достигнута. А радости нет. Опустошен, оглушен, растерян. А радости нет, ну нет ее, словно растаяла. Прилечь бы где-нибудь тут, рядом с Тиберием. И понять ее, радость: куда ушла-убежала?!
А люди не дадут. Кричат все. Наперебой кричат, спешат поздравить. Кто-то даже по плечу хлопает одобрительно. Императора! Государя своего! Тоже еще ничего не поняли…
В море ликования утонул голос Харикла. Тот все еще был со своим больным; сражался с посланником Плутона не на жизнь, а на смерть…
Ноги Тиберия опустил Харикл в воду, горячую. Императора посадили и держали в сидячем положении, на горе подушек. Харикл пустил ему кровь. Когда одышка уменьшилась, дали больному настой маковых семян….
И через некоторое время лекарь вышел к толпе, что совсем уж Калигулу затискала, сказал:
— Жив, жив принцепс. Не знаю, надолго ли, но жив.
Не сразу услышали его. Ведь не кричал лекарь. Сказал, в общем-то, Калигуле, да не сразу и получилось: как рассек толпу, как отодвинул одного, другого…
Дошел до Калигулы, несмотря на протесты тех, кто вокруг теснился, и сказал. Удовлетворенно так, с чувством выполненного долга. А так оно и было: кто, как не он, свершил почти чудо?
Калигула, все еще не успев обрадоваться, огорчился сразу и явно. Новость обрушилась на него, как внезапно обрушивается в горах лавина на путника, волна на пловца в море.
Не услышали бы Харикла, когда б лицо Калигулы не рассмотрели. А лекарь продолжал:
— Я распорядился не давать ему много жидкого. Соленого и острого тоже. Почему меня не слышат? Никакого вина, ничего лишнего. Дойду до поваров, еще раз. Еще раз скажу. И мне надо отдохнуть немного, устал. Император спит. И я посплю, пожалуй. Проснется, зовите.
Повернулся лекарь, чтоб идти. Приготовился снова толпу раздвигать. А ее и нет, нет никакой толпы. Припомнилось лекарю, как солнышко утренний туман рассеивает. Упадут горячие лучи на завесу из капель, как и не бывало ее.
К воскресшему Тиберию не несли ноги. Все, кто мог сбежать, бежали. Еще бы: в разноголосице, возникшей после мнимой его смерти, император мог разобрать и отдельные голоса. А то, что радостными они были, что не горевал никто, это точно, в доказательстве не нуждается. Все мог слышать, а может и расслышать, злопамятный старик. И припомнит обязательно…
На цыпочках пробрались в кубикулум из большого атрия Калигула и Макрон. Удалил Макрон знаком слугу, стоявшего у ложа. Сами постережем, мол, драгоценный сон императора. Понадобится кто, вызовем.
Раб повиновался беспрекословно. Мало кто осмеливался в эти дни возражать Макрону. Один только Калигула, ну, и Харикл. Один по праву родства императору, другой, видимо, духовного превосходства. И один, и второй раздражали Макрона. Чувствовалось, что хочется предводителю преторианцев и этих последних смести с пути. Пока не выходило, но это пока…
Стояли вдвоем у ложа императора Макрон и Калигула. Искали в чертах спящего или пребывающего в забытьи Тиберия следы смерти. Находили. Едва теплилась жизнь. Мгновения уходили за мгновением, складываясь в часы. Но император жил. Под утро пришел в себя. Едва слышно, но довольно внятно сказал:
— Дайте поесть. Лекарь, дурень, голодом морит. Глобули дайте! сладкого как хочется…
Переглянулись Макрон с Калигулой. Что там уж прочел преторианец в глазах наследника, кто знает. Махнул на Калигулу рукой. Подошел быстрым шагом к изголовью, сгреб рукой одеяло, одно из вороха тех, которыми буквально закидали мерзнущего старика слуги.
Скрипнула дверь за спиной Калигулы, встал на пороге Тень…
— Может, и время уж, — прошептал он наследнику. — Но я бы подождал. Ждать осталось недолго…
Калигула застыл, не отвечая. Макрон прижал одеяло к лицу старика, держал, пока не прекратились содрогания тела, не остановились руки, скребущие ложе.
Отбросил одеяло. Потер свои руки, уставшие от работы. Недолгая была работа, да утомила. Не каждый день такое.
— Все, — сказал потом Макрон, обернувшись к Калигуле. — Теперь все. Так ты помни. Это я тебе дал, как и другое. Я тебе все дал, что мог. Теперь ты. Так ты помни, не забывай…
Природа, как известно, не терпит пустоты. Она созидательница и разрушительница. Она — мать, но она же и убийца. У нее умирает один, рождается другой. И при этом ей совершенно не важно, кто сменяет друг друга. Даже у власти в Риме. Что ей Рим? Сменяют друг друга народы и государства, тянется нить жизни издалека, не рвется, довольно и этого.
Только как же не счесть это злою шуткой природы? Умер один тиран. В том же году родился другой. Разрешилась благополучно от бремени Агриппина, сестра Калигулы, в том самом году. В том же Анции, где когда-то родился Гай, в декабре. И привела на свет нового Луция Домиция Агенобарба. Впрочем, история помнит его под другим именем. Звали его Нерон Клавдий Цезарь Август Германик. Еще короче и объемней: Нерон!

[1] Трире́ма (лат. triremis, от tres, tria — три и remus — весло), трие́ра (греч. Τριήρεις) — класс боевых кораблей, которые использовались античными цивилизациями Средиземноморья. Триремы получили свое название из-за трех рядов весел, которые, предположительно, располагались одно над другим в шахматном порядке, каждым веслом управлял один человек.

[2] Et cetera — латинское выражение, означающее «и другие», «и тому подобное», «и так далее».

[3] Ми́ля (от лат. mille passuum — тысяча двойных римских шагов «тростей») — путевая мера для измерения расстояния, введённая в Древнем Риме. У римлян так называлось расстояние, равное 1000 двойных шагов легионера. Древнеримская миля (миллиатрий) равнялась 1598 м.

[4] Ма́рк Ко́кцей Не́рва (лат. Marcus Cocceius Nerva; г.р. неизвестен — 33 г. н.э.) — римский общественный и политический деятель. Происходил из знатного старинного патрицианского рода, дед императора Нервы. Известный юрист. В22 году Нерва был назначен консулом-суффектом с Гаем Вибием Руфином. Как близкий друг и родственник (proximus amicorum) Тиберия, Нерва сопровождал императора во время поездки последнего в Кампанию в 26 году. В 33 году Нерва совершил самоубийство, уморив себя голодом.

[5] В переводе с лат. — кольцо.

[6] Ауспиции как предзнаменования делились на 5 видов. Одной из ауспиций является — ex tripudiis, то есть наблюдение за поведением первоначально любой птицы, позже цыплят при кормлении, которое делалось обычно при военных экспедициях. Цыплята содержались в клетке под наблюдением соответствующего человека (pullarius). При начале гадания пулларий открывал клетку и кидал туда бобы или мягкое пирожное. Если цыплята отказывались клевать, шумели, хлопали крылышками или применявшиеся раннее взрослые птицы улетали, это считалось дурным предзнаменованием. Когда же еда жадно клевалась так что было слышно постукивание, это было соответственно хорошей приметой (tripudium solistimum).

[7] Марк Ту́ллий Цицеро́н. «О природе богов».

[8] Тривия (лат. Trivia) — один из эпитетов Дианы. Когда к чисто италийским чертам богини Дианы присоединились черты греческой Артемиды, римская Диана стала почитаться как помощница при родах, как представительница горной и лесной жизни, покровительница охоты, как божество ночи, со всеми её таинственными явлениями. В этом последнем значении она была отожествлена также с греческой Гекатой, богиней ночи, подземного мира и волшебства. Будучи богиней чар и таинственных ужасов ночи, Диана считалась покровительницей перекрестков (откуда и эпитет — Trivia), и изображалась с тремя головами, глядящими на три дороги.

[9] 18 октября 31 года погибает Сеян, 18 октября 33 года — Агриппина Старшая.

[10]Ликтор (лат. lictor)— особый вид госслужащих; упоминаются в истории со времени правления в Риме этрусских царей. Первоначально ликторы были исполнителями распоряжений магистратов cum imperio. Впоследствии осуществляли только парадные и охранные функции при них, заключавшиеся в сопровождении высших магистратов и наблюдении за тем, чтобы им оказывали надлежащие почести. Были вооружены фасциями. Ликторы назначались, как правило, из числа вольноотпущенников. Число сопровождающих ликторов напрямую зависело от должности сопровождаемого лица. Императора сопровождали 24 ликтора.

[11] Ма́ния (др. — греч. μανία — страсть, безумие, влечение) в древнегреческой мифологии — персонификация безумия, насылаемого богами на людей, преступивших закон и нормы морали. Мания отождествлялась с эвменидами. По дороге из Аркадии в Мессению, там, где Орест лишился разума после убийства матери, по сообщению Павсания (VIII, 34:1), находился храмМании, ее именем прозвали также местность вокруг храма.

[12] Venilia — древнеримская богиня надежд, которые осуществляются.

[13] Consus — древнеримский бог мудрых решений.

[14] Астура (лат. Astura) — река в Лации, на юго-востоке от Антия, или Стура. На одном из ее островов находился город того же имени с хорошей пристанью, а поблизости — одно из имений Цицерона.

[15] Биберий от глагола bibere, «пить»; Калдий от слова caldum, «подогретое вино»; Мерон от слова merum, «чистое вино».

[16] Одинец — старый кабан, крупный и злой, который отбивается от косяка и бродит один.

[17]Из пряностей римская кухня использовала «laser», смолу с чесночным вкусом и едким запахом, которая добывалась из корня ферулы, а позднее (это растение исчезло по неизвестным причинам уже в I веке н.э.) — из растения «аsa foetida», которое и сегодня используют на Востоке, а также нард, сумах дубильный, соссюрею и миртовые ягоды.

[18] Гарум (также лат. liquamen) — рыбный соус в древнеримской кухне, популярный среди всех сословий Рима. Согласно поваренной книге Апиция I века н. э., гарум входил в состав большинства рецептов. Соус приготавливался методом ферментации мелкой рыбы, которую иначе приходилось бы выбрасывать. Из-за сильного специфического запаха приготовление гарума в городах было запрещено. Готовый соус запечатывался в маленькие глиняные сосуды и в таком виде поставлялся в римские провинции. В некоторых регионах гарум полностью заменял поварам соль.

[19] Глобули (лат. globuli, уменьшительное от лат. Globus, шар) — шарики из теста, поджаренные в оливковом масле, политые медом и обсыпанные семенами мака.

© Copyright: Олег Фурсин, 2015

Регистрационный номер №0305835

от 2 сентября 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0305835 выдан для произведения:

Глава 13. Смерть Тиберия.

На протяжении многих веков римляне воевали и завоевывали огромные пространства. Они управляли миром. И все дороги, построенные римлянами, вели, естественно, только в Рим. По ним и подати доставлялись в столицу вовремя, и вестовые неслись, и легионы шли, и хлеб везли. Разбегались эти дороги в разные стороны от Рима потом. Но и в этом случае Рим не терял своей важности; он был началом пути. К нему возвращались…
Случались исключения. Во времена Тиберия, бывшего государем Римской империи, даже при том условии, что он этого звания лицемерно не принимал, единственным человеком, чьи дороги в Рим не вели никогда, был сам Тиберий. Вот такой вот парадокс истории, вполне объяснимый характером этого человека. И его страхом. Тираны любят свою жизнь, держатся за нее крепко. Тираны знают, что они не любимы. И днем, и ночью они боятся, что нелюбовь всеобщая к ним обернется смертью. Они изобретательны, когда боятся.
У Тиберия была преторианская гвардия. У него была тайная служба, возглавляемая Тенью, доносчики и шпионы радели о безопасности императора. Он жил на Капри, а Капри был неприступен. Никто не знал, в каком из многочисленных дворцов он будет ночевать до последнего мгновения. К нему не допускались люди со стороны, а если такое вдруг происходило, как случилось с рыбаком, бросившимся к императору с рыбой…
Тою краснобородкой Тиберий собственноручно исхлестал бедняка. Простодушный рыбак выразил вслух радость, что не принес и омара, которого поймал сегодня; Тиберий распорядился омара доставить и долго возил им по заляпанному кровью лицу рыбака.
Словом, способов уберечь императора от смерти было много. До смешного доходило: каждый день начинался обсуждением, Тиберий советовался с астрологом Фрасиллом. День исключался на возможность смерти. Если вдруг гремел гром и собирались тучи, так Тиберий спешил украсить голову лавровым венком, поскольку считалось, что молния не поражает лавр…
И еще один способ, тоже способный вызвать улыбку. Тиберий боялся Рима, которым правил. И потому в Риме не жил.
Восемь последних лет своей жизни он не решался посетить столицу. Однажды дошел на триреме[1]по Тибру до самых садов, до искусственного озера Августа. По берегам расставили стражу, весьма невежливо разгонявшую всех, кто захотел бы приблизиться на расстояние двести шагов. Но Тиберий повернул обратно. А как же: ему довелось узнать, что нескольких человек, обвиненных по доносу в неуважении к императору, отпустили, даже не допросив. А вдруг среди них заговорщики? Тиберий повернул от столицы; лишь достигнув Капри, мог он успокоиться немного, не страшиться так явно…
А второй раз закончился совсем плохо для Тиберия. Тою самой смертью, которую он отгонял все это время от себя, прибегая к помощи астролога, к защите гвардии, держа на море готовые корабли для срочного отплытия в случае опасности, всматриваясь со своего утеса в дальние знаки, ему посылаемые (он не доверял скорости гонцов). Et cetera, et cetera[2].
В этот раз он достиг уже седьмой мили[3], был у самых стен Рима. Оставался один переход, и Тиберий со своей многочисленной свитой сделал бы его… когда бы не его страх. Когда бы ни ненависть ко всему тому, что было Римом.
День только занимался, чудный, солнечный день весны. С вечера шел дождь, гроза первая сверкала молниями, гремел гром, ветер шумел молодой листвой. И куда все делось? Солнце алым шаром выкатило с утра на небо; нежно-розовым окрасила заря белокаменные стены виллы, где гостили каприоты. Молодость спала, старость уже проснулась, покряхтывала и вздыхала, ворочалась в постели. Впрочем, свита Тиберия нынче омолодилась до предела, чуть ли не он один представлял здесь старость. Те двадцать, коих он избрал в свое время в качестве спутников и советников, теперь представлены были от силы двумя или тремя. Всех пережил Тиберий. Неудивительно, то был неравный бой: Тиберий же и отправил их к манам, каждого своим путем. Лишь Кокцей Нерва[4], мужественный и правдивый, ушел сам. Да сам ли? Смерть его от голода, смерть-протест, разве не вызвана она была возмущением против Тиберия? При упоминании о Нерве Тиберий приходил в неистовство и сыпал проклятиями. При упоминании о Нерве краснел Калигула и покрывался потом. Но, какова бы не была их реакция на это имя, Кокцей Нерва был тоже жертвой Тиберия, несомненно.
Итак, старость, во всяком случае, в лице императора, уже не спала. Отдав должное покашливанию, покряхтев, повозившись, Тиберий велел одеть себя. Дважды ущипнул пребольно за нос раба, что причинил неприятность (протаскивая тунику через голову на плечи, потянул за волосы императора). Посетовал про себя, что спал вчера один.
В Рим везти своих «рыбок» Тиберий не стал, да и девки из числа спинтрий остались на Капри. Это расстраивало императора. Еще одна претензия к Риму: нельзя вести себя так, как хочется. С животными повезло больше: их везти можно. По этому поводу разговоров не будет. Надо поесть, а потом сходить с Фрасиллом к змее.
Аннуло[5]— это любимый змей Тиберия. Огромный, с красноватой спиной, с широкими темно-бурыми перехватами поперек и яркими желтыми пятнами внутри, с чешуей, отливающей на солнце, струящейся и переливающейся; он так красив, так загадочен, страшен! Фрасилл о многом будто читает в глазах Аннуло, лишенных век, постоянно открытых, с их удлиненным зрачком. Фрасилл — лучший астролог и гадальщик Рима. Всех остальных, правда, Тиберий выкорчевывает, как может, ибо каждый, кто гадает, может гадать на смерть императора, а это оскорбление величия, это наказуемо.
Аннуло обычно присутствует при ауспициях. Не потому, что помогает pullarius. Просто человек, приставленный к клетке с цыплятами, он давний друг Аннуло. Цыплята нужны для предсказаний.
Pullarius открывает клетку. Кидает внутрь бобы или мягкое пирожное. Эта еда Аннуло неинтересна. Если цыплята отказываются клевать, хлопают крылышками, пищат, то это — дурное предзнаменование. Если еда клюется жадно, быстро, слышно одно только постукивание, то pullarius объявляет:
— Tripudium solistimum![6]
То есть примета хорошая, доброе предзнаменование. Впрочем, Аннуло не это предзнаменование нужно. Ему другое важно: угостит или нет его гадатель курятиной. После правильной ауспиции pullarius бывает щедр.
Что же касается Фрасилла, то он Аннуло балует редко. Уставится в зрачки, стоит, переминается с ноги на ногу. Когда Тиберия и других нет рядом, приходит тоже. Только тогда бывает весел, посмеивается. Иногда принесет мышь в подарок. Часто говорит слова, всегда одни и те же: «Удивительно, как могут два предсказателя воздержаться от смеха, глядя друг другу в глаза»[7]. Что бы значило это? Почему маг и прорицатель смеется, глядя в зрачки Аннуло? Лучше бы принес мышь…
Тиберий вызвал Фрасилла, как вызывал его каждое утро. Только сегодня к походному шатру, где устроены pullarius с животными. Подальше от виллы, где отдыхает император. Змея бесшумна, но цыплята и куры, собаки — они могут беспокоить императора, а сон его драгоценен. Если у мальчиков, что спят с Тиберием, у его «рыбок», спросить, чего они боятся более всего, лежа рядом с императором, они скажут: разбудить Тиберия. Кое-кто из них научился спать днем, урывками, каждое мгновение, что они без Тиберия проводят. Чтоб потом, ночью, замереть рядом, как услышат похрапывание. Так и лежат навытяжку всю ночь, но встречают пробуждение императора милой улыбкой…
Ох, ну и недоброе оказалось утро! И без цыплят стало все ясно Фрасиллу. Как только увидел он бедного Аннуло, войдя в шатер. Замер он возле клетки, гадатель Фрасилл, в приступе транса. За его спиною ахнул и тоже замер pullarius. Хорошо спалось обоим гадателям этою ночью, не ждали они беды. А она вот, перед ними!
Не в первый раз видят они неподвижного, застывшего Аннуло. Это привычно для змея. Но ведь и не каждый раз бывает облеплен Аннуло массой рыжих лесных муравьев. Струйкой, и уже довольно заметной, бегают они туда-обратно к телу змея; их рабочий настрой очевиден, если на скользкой коже уже не видно толком ни желтых пятен, ни перетяжек под массой муравьев.
Заметались, заплясали мысли в голове Фрассила. Снова попал гадатель в беду. С Тиберием такое запросто бывает, приходит нежданная беда от него, мигом приходит. Это на деньги и подарки скуп император, а бедам, что он сеет, нет числа.
Как-то пребывал Тиберий в дурном настроении. Призвал к себе Фрасилла. А было это на вилле Юпитера, на Капри. И место плохое, куда призвал: прозвали место «прыжком Тиберия». И без цыплят, и без пассов над головой, и без длительного сидения с вытаращенными глазами, словом, без всяческих атрибутов гадания, стало Фрассилу ясно: быть беде. Хмур Тиберий, чего там не так Фрассил нагадал, еще неясно, а вот что начнут его скоро, развешанного кусками на скалах, баграми отцеплять там, внизу…
Еще хуже того задрожал гадатель, как спросил его император:
— Что, Фрассил, а можешь ли ты, дружок, сказать мне, что ждет тебя самого в этой жизни? Как она сложится?
Как жизнь сложится, Фрасилл знать не знал. И не пытался узнать: перед собою зачем же лукавить? А вот про то, что императору накануне рассказали о новом гадателе, Египтянине, живущем в Субуре, про то он знал. И про то, что Египтянин еще ни разу не пойман на несбывшемся предсказании. Слышал Фрасилл об удивительном даре чужеземца, узнал о нем и Тиберий. Тут гадать не приходится, Фрасилл, он такой. Ему-то спать ни днем, ни ночью не приходилось почти, он об императоре все знал, от этого собственная жизнь зависела. Нет, не знал Фрасилл, как она сложится, но сложить два и два умел. Такое у него ремесло…
— Дай мне время, государь. Я скажу.
Тиберий кивнул. На лице его отразилась злорадная улыбка. Фрасилл мог бы уже поклясться, что читает мысли Тиберия. И от этих мыслей прошиб гадателя холодный пот.
Попросил Фрасилл тогда принести Аннуло. Долго смотрел в глаза змею, сидя на коленях перед клеткой. Мог бы Аннуло говорить, так он бы сказал… Плохо змею на открытом солнце, ему бы туда, где тепло и сыро. И если ни курятины, ни мыши сегодня не будет, он обойдется. Сыт пока давешним всем. Покоя бы! А этот еще вскочил, бегает перед клеткой, руками машет. Исходят от него волны ужаса и ненависти, Аннуло это чувствует. Кому же понравится, когда перед тобой мечется враг!
Почувствовав мгновение, когда интерес Тиберия, следящего за ним взором, несколько угас, Фрасилл сказал:
— Знаю! Я знаю, государь!
Тиберий вновь зажегся. Обратил на гадателя весь свой интерес, глаза засверкали.
Фрасилл произнес, весь трепеща, тем более что основания у него были, за Тиберия он так не боялся бы, как теперь трясся за себя.
— Государь! (мало ли, что Тиберий на словах от титула отказывается, ему ли, Фрасиллу, не знать, что император на деле любит). Ужас одолевает меня ныне. Ужас величайший. Узнал я, что опасность мне грозит страшная. Смерть неодолимо зовет меня к себе сегодня. Но это не главное. Могу я уберечься от нее, если умилостивлю, чем скорее, тем лучше, Тривию[8], владычицу ночную…
Тиберия зацепило. Видно это, как же, трет он подбородок рукою, глаза нараспашку.
— Что же важнее собственной смерти, дурак?
— Но как! Не говорил ли я тебе раньше… Не мог же я не сказать, в самом деле?!
— Говорил — не говорил, что ты заладил. Что именно? Мы с тобой много говорили, ты болтун известный, — сердился император.
Фрасилл сделал значительную паузу. Быть бы ему актером, не стань он гадателем. Впрочем, это не просто похожие ремесла, одно часть другого…
— Но ведь наши жизни связаны, государь! Пусть я умру, если не удастся умилостивить владычицу, но ты погибнешь вслед за мною, как пройдет год, день в день!
И Фрасилл устремил свои расширенные зрачки прямо в глаза императору, и плескалось в них нечто этакое…
Может, и промелькнуло недоверие императорское в глазах напротив. Но и мысль о том, что вдруг и правда, тоже была не последней. И возобладала! Тиберий верил в совпадения чисел. Он еще помнил: счастливый для него день смерти Агриппины; день смерти Сеяна, в один день![9]
Потом, Фрассил указал сроком год; скажи он: «день», император посмеялся бы проницательности астролога и рискнул. Но год? Почему Фрасилл назвал год? Живи целый год в ожидании собственной смерти!
Словом, выжил Фрасилл тогда. Выживет и сейчас.
Приближающемуся к походному шатру неспешным шагом императору предстало траурное лицо гадателя, поникшая его фигура.
— Все нужно поменять, государь, на сегодня, и чем быстрее, тем лучше. Спасение наше в том, чтобы успеть. Если не вернемся назад, то я уж и не знаю…
— Я еду в Рим, город ждет меня. Зачем возвращаться?
Уже напуганный слегка, недоумевающий Тиберий воззрился на Фрасилла удивленно. Ликторы[10]за его спиной загалдели.
— Таковы знамения, — ответствовал Фрасилл важно. — Следуй за мной, государь, ты узнаешь то, что знаю я…
Зрелище, представшее взору Тиберия, расстроило императора донельзя. Его любимец, его красавец-змей! Отвратительные, гадкие муравьи, облепившие тело друга!
— Кто? Кто?! — закричал старик, затопал ногами. Забрызгал слюной…
Ликторы попятились к выходу, роняя фасции. Гадатель только головой покачал в ответ. Повременил, подержал паузу. Озабоченно потрогал лоб, разгладил продольную морщину на нем. Потом сказал императору, у которого дергались губы:
— Некто, пред величием которого мы бессильны. Даже ты, государь…
Император притих, поедал Фрасилла глазами, молчал. Молчал и гадатель.
— Удали всех, прошу, государь, и выслушай, — печально промолвил Фрасилл наконец.
Тиберий бросил короткое «вон!», и ликторы, крнечно, подчинились.
И тут Фрасилл объяснил Тиберию все.
Знамение есть знамение. Нужно только растолковать его…Кто, как не Фрасилл, скажет все, как есть? Кто еще в империи?
Муравьи, это образ. Более всего походит на муравьев кто? Не есть ли это собирательный образ черни?! А змей, это, конечно…
Вот тут Тиберий понял, похолодел от ужаса. Стал бледен. Итак, муравьи — это чернь, блестящий, красивый, большой змей — это Тиберий. И в Риме, куда он стремится попасть, ему предсказаны бунт черни и гибель от рук ее…
Дальше-то все понятно, дальше закрутилось все быстро. Бешенству старика сопротивляться не смог никто. Не встал на дороге у страха.
Это было похоже на бегство. Разбуженный преторианцами Калигула никак не мог поспеть мыслями, а уж действиями!.. Только что не гнали тычками из постели, не посмели, а так-то все перепробовали преторианцы. Всовывая ногу в сапог, споткнулся Калигула на пороге кубикулума, да помянул недобро Манию[11]…
— Да… протянул над его ухом знакомый скрипучий голос. — Змея, и та у старика сдохла. И мы за нею вслед, если только не поумнеем.
Невий Серторий Макрон. Ну, и вот что теперь делать? Бежать доносить Тиберию? Ведь сколько намеков не пропускай мимо ушей, все равно не сделать вид, что не слышишь. Ведь ясно, что слышишь, да молчишь. Вот и донесет Макрон: я при нем такое! А он молчит, таится, значит, есть на уме злое…
Выпрямил плечи Калигула. Прошел мимо преторианского начальника, безо всякого слова в ответ. Пусть Макрон как хочет, думает…
Возможно, Фрасилл радовался изобретенной им сказке, что сберегла от гнева императора, от поисков виновных в гибели Аннуло. Радовался избавлению от опасности император. Спешил снова на Капри, в свою тихую гавань. Но не скажешь этого об остальных. А уж Калигула — от ненависти и злости разрывался. С каждым мгновением удалялась от него Друзилла, которую он не видел бесконечно долго. С каждым мгновением терялся вдали Рим. Гай горько упрекал Венилию[12]. Гай сетовал на Консуса[13], оставившего Тиберия своим попечением.
Но все это не спасало положения. И обманутый в надеждах Гай трясся в повозке, обуреваемый мыслями о смерти Тиберия. Смерти, которую можно и приблизить, раз она не спешит. Приблизить с помощью Невия Сертория Макрона, давно терзающего слух Калигулы соблазнительными намеками.
Меж тем, они достигли Астура[14]. На сей раз остановились на вилле Цицерона, недалеко от устья Стуры. Красивые места. Места слияния рек и моря часто бывают красивы. Но надо учесть и то, что сыровато тут, много испарений. Ветер с моря, влага, весенняя смена погоды, дороги, тревога за жизнь. Много ли надо старику на пороге семьдесят восьмого года?
Продуло Тиберия. Начался кашель, пришла лихорадка. Лекарь Харикл шутил поначалу:
— Ну вот, использовали и меня по назначению. Считаюсь личным лекарем императора, а лечу всех, кто его окружает. Здоровье цезаря в его собственных руках.
Это было не совсем правдой, скорей, полуправдой. Так, чтобы беспокоиться о жизни его, император не болел. Но часто посещала его сыпь на коже, да такая, что в люди не выйдешь. Ходил с лицом, обклеенным травяными пластырями, и кто, если не Харикл, их изготовлял? И ворчал на императора, объедавшегося жирным да острым. Начал Тиберий в последнее время задыхаться при ходьбе. Харикл все чаще брал за руку императора, чтобы послушать биение крови. Все чаще обращался он к императору с почтительной просьбой не пить вина. Это к кому? К тому, кого еще новичком называли в лагерях за безмерную страсть к вину не Тиберием, а «Биберием», не Клавдием, а «Калдием», не Нероном, а «Мероном»![15]
Харикл беспокоился, Харикл лечил, Харикл настаивал. Результатом этого стало то, что император как будто оправился несколько. Тут же подхватился старик, помчался в Цирцей. Не сиделось ему на месте, рвался он домой, на Капри. Утверждал, что только дома и выздоровеет, и никакой лекарь ему не нужен на Капри, лишнее это.
В Цирцее приглашены были император с остальными каприотами на игры легионеров, в их летнем лагере.
Летний лагерь представлял собой небольших размеров крепость, окруженную высокой бревенчатой стеной. По откидному мосту, протянутому через ров, прошли император со свитой в пределы лагеря. Внутри все обустроено просто, собственно, ничего иного и не предполагалось. Сторожевые вышки у стен. Загон для лошадей, псарня. Значительное пространство прямоугольной формы, тщательно разровненное землемерами, даже с насыпным грунтом, место солдатских тренировок. Открытая арена, находящаяся в низине. Вокруг арены двухъярусная скамья, высоко над песком. Императорское место, за неимением других отличий, украсили покрывалами, приподняв несколько над общим уровнем. Что ж, это понятно, лагерь легиона в Цирцее не каждый день принимает таких гостей. Здесь все скромно, и нынешнее счастливое исключение не повод для перемен, во всяком случае, перемен серьезных. Напротив арены, на холме, расположена деревянная крепость, усиленно охраняемая ветеранами, место, где обитают легат, трибуны и префект легиона во время пребывания в лагере. Все остальные строения из дерна и земли, с небольшим вкраплением бревен. Понятно, это места проживания легионеров.
Предполагались игры, обычное развлечение легиона, оно же и учение. И каприотам было продемонстрировано все: упражнения с тренировочным оружием, более тяжелым и громоздким, чем боевое, бег, прыжки, плавание. Все под руководством суровых и безжалостных ветеранов. Они не учли отсутствие терпения у императора, они этим пренебрегли. Отослали легионеров на марш с полной выкладкой, а в конце его еще продемонстрировали на Стуре, катящей воды к морю, способность легиона к форсированию водной преграды…
Тиберий, куда более по нынешним временам требовательный к преторианской гвардии, его охранявшей, чем к легионам, Тиберий, еще с молодости утомленный всем этим донельзя и давно прекративший всякого рода походы, откровенно скучал. Не то Калигула: он, наконец, отвлекся от мыслей о Риме и Друзилле. Он смотрел на действо с огромным удовольствием. Ему хотелось пробежаться с легионерами, он примерял себя самого к каждому прыжку и броску.
Наконец прервали учения, перешли к части развлекательной. И тут оказалось, что для каприотов приготовлены сюрпризы.
Один из этих сюрпризов предполагал участие в играх кого-либо из высоких гостей. По собственному желанию.
И вот, выпустили на огороженную арену мощного кабана. Огромный кабан, со страшными клыками. Морда, хвост, нижняя часть ног и копыта-черные. Сам черно-бурого цвета.
— Это одинец[16], — заметил легат Тиберию. Старый секач. Ох, и намучились мы с ним, пока выловили. Два легионера с ранами, он их своими клыками порвал. Харикл уж с ними, счастье, что он сегодня здесь. Ветераны тоже умеют лечить раны, но кто же не знает, что Харикл — лучший, Асклепий к нему благосклонен.
Легат бросил взгляд на Тиберия, несколько заискивающий. В конце концов, Харикл вольноотпущенник, может идти куда угодно, лечить кого угодно. Но он императорский вольноотпущенник, он лекарь самого императора, и Тиберий может быть недоволен.
Тиберий, может, и был недоволен. Только у Харикла свои резоны. Его в клетку не посадишь. Он из рабов, которые и рабами-то были несговорчивыми, а уж либертами и вовсе свободными. Он сам по себе драгоценность, ум и знания делают его бесценным. И Харикл это осознает, этим пользуется.
Заметив, что Тиберий поморщился, заторопился легат говорить дальше. Лучше про кабана, чем про Харикла.
— Его на лугах схватили, на заливных. Рыба нынче икру там мечет, так он лакомился. Три ночи поджидали.
— Старый, верно, — откликнулся вдруг Калигула.
Глаза его горели. Он сидел справа от императора, пожелавшего видеть наследника рядом на играх. Да что там на играх, он в последнее время внука вообще не отпускал почти. Они вдвоем ждали, по-видимому, мгновения, когда Калигула сорвется и выплеснет накопившуюся ненависть. И тогда все кончится, только для них по-разному.
Но не в это мгновение должно было все случиться. Поскольку Калигула, почуявший охоту, был почти счастлив. И прощал миру все на данный миг жизни. И Тиберию тоже.
— С чего ты взял, что так? — спросил его Тиберий. Чувствовалось, что император недоволен.
Но Калигула этого не заметил. Он весь был там, на арене, где секач буравил землю клыками. Глаза животного налились кровью, кабан являл собой воплощение опасности. В жилах Калигулы закипала кровь от азарта. Он переводил глаза с кабана на дротики, лежащие у ног императора. Когда бы ни привычная осторожность, закаленная в каждодневных столкновениях, он схватил бы дротик и метнул его…
Чтобы удержаться, он ответил императору, которому и без того следовало бы уже ответить, а не сжимать кулаки от нетерпения и кусать губы.
— У старых секачей на спине и по бокам что-то вроде брони. Из смеси смолы с шерстью. Калкан вещь необходимая, когда секачи сражаются за самку, предохраняет бока от ударов клыков. А то была бы рваная рана. Лечить-то их некому, среди кабанов Хариклов не встречается.
Последнюю фразу произнес Калигула явно неприязненно, глядя на императора с плохо скрываемой ненавистью. Но ненависть в глазах в мгновение ока сменилась безразличием. Как всегда. И наследник произнес уже ровно, без всякого особого выражения:
— Сейчас не время гона, но у этого и сейчас калкан выраженный. Старый он.
— Умен ты, я погляжу, — сказал император. Все о лесах германских скучаешь. Ну-ну…
И Тиберий дал знак, чтоб подали дротик. Выражение лица императора навевало неприятные мысли. Калигула постарался их отогнать. Стремясь задобрить Тиберия, добавил быстро:
— В голову, под ухо, в шею, под лопатку. С животом пробитым он уходит. В лесу пропадет для охотника в таком случае, живуч, такой удар считается промахом. Если перебить спину, упадет, не встанет уж. Хороший удар.
Тиберий только крякнул. И означало это: учить меня вздумал, мальчишка, щенок!
Размахнувшись широко, метнул император дротик.
Прыжок кабана, уловившего движение, был чудовищен. Прыгни он так в высоту через загородку, был бы на скамье уж, где устроились зрители. Заметался, забегал секач по арене. Визг, хрип. Куда не ткнешься, ограда. А на арену летят дротики один за другим…
Животное вроде довольно грузное, но бегает быстро. Мелькает в глазах у императора бурое что-то. Мелькает в глазах у кабана песок арены да ненавистная ограда. И свист возле уха от летящего дротика: опасность!
В какое-то мгновение не рассчитал Тиберий силы удара. Чуть не снесло императора со скамьи.
Вскрикнул он от боли и схватился за бок. Побледнел, ни вздохнуть ему, ни выдохнуть, холодный пот выступил на висках и на лбу.
Поднялся гвалт на скамьях. Побежали люди за Хариклом.
Не утерпел Калигула. Как во сне, не осознавая, что и зачем делает, не глядя на императора, поднял дротик. Из той кучи, что свалена была у ног императора. Взмах. Засвистело в воздухе оружие. Раздался визг, на арену, заливаясь кровью, упал кабан. Дротик перебил позвоночник. Все. Теперь только добить. И на костер, на костер секача. А потом вонзать зубы в мясо, разрывать, удовлетворенно причмокивая. Ничто не может сравниться с этим удовольствием.
Обернувшись, поймал наследник взгляд императора, полусидевшего, полулежавшего на скамье. В объятиях сенатора, одного из лизоблюдов. Ненависть во взгляде Тиберия. Такая же, которой полон он сам, Калигула. Нет сил у Тиберия, чтоб сказать что-то или крикнуть. Но ненависть говорит сама за себя.
Харикл, примчавшийся на зов, стал ощупывать императора, ища источник боли. Тиберий не давал притронуться к правому боку.
— Возможно, сломано ребро, — сделал вывод Харикл.
Игры прервали. Императора повезли на виллу, стараясь носилки не раскачивать.
Харикл суетился вновь. Перевязали императора, дали маковый настой. Полегчало, он даже поспал немного, суетный старик. А проснувшись, велел начинать застолье. Что же не погулять, если исчезла боль, дыхание восстановилось. Зачем давать повод к мыслям о том, что не вечен Тиберий? За подобными мыслями многое еще прослеживается. Коли смертен, так можно поторопить. Коли смертен, так можно ждать иных времен и иного правления. Еще чего! Вольнодумства он не потерпит. Пусть знают, что долог еще его век, успеет он сомкнуть пальцы вокруг любого горла.
Вот, здесь, в Цирцеях, Тиберий гостит на вилле Цицерона. Впрочем, что там гостит, давно уж вилла его собственная, императорская. Еще Август ее отбирал. А хозяина убил Марк Антоний. И правильно. Тиберий тоже убивал. Таких, как Цицерон. Много их, горластых. Пусть знают, что власть не дремлет. Пусть знают, что отбрасывая тень на солнце, рискуют быть поглощенными. Тенью.
И понеслось: яйца, капуста, артишоки. Макрель, морские скаты, сельдь, камбала и крабы, устрицы и щука. Это на закуску. А дальше — искусно зажаренные голуби и воробьи, жаворонки, фазаны, дрозды, перепела. И все это изрядно сдобрено перцем, пипулом, кубебом, корицей, циннамоном. Кассией, гвоздикой, имбирем, асафетидой, шафраном, либанотисом, сумахом, миртовою ягодой. Все под смолой с чесночным вкусом и едким запахом, называемой «laser»[17], или с добавкой гарума[18] с его острым запахом. И вино, красное. А потом бисквиты, и еще глобули[19] с медом и маком. И снова вино.
Харикл возмущался, Харикл поминал диетологию. Казалось, готов был выцарапать кусок из горла императора, каждый кусок. Лекаря трясло от ужаса. Он пытался подойти к Тиберию, посмотреть биение крови. Тиберий отталкивал либерта, руки не давал. Лицо его покраснело, глаза потеряли белизну по краю, алели, под стать лицу. Старик был страшен. Но проводил гостей, стоя посреди триклиния, как полагалось, с ликтором за спиною, прощаясь с каждым по его имени. И лишь потом упал на руки Хариклу, прорычав: «Лечи! Лечи, ублюдок! Теперь лечи, раб и сын раба, теперь!»…
А «теперь», пожалуй, уж было поздно!
Задыхаясь, кашляя, жалуясь на боль в боку, старик все требовал одного: на Капри! На Капри, где вылечит его запах распаренных на солнце сосен. Аромат садов Августа…если не этот воздух, то какой же вообще поможет раздышаться?
И императорская процессия двинулась, никто перечить Тиберию не посмел. В Мизенах лишь, на вилле Лукулла, остановились, покинув Цирцей. Пока принцепс настаивал, требовал, кричал, ехали. Как стал старик терять сознание от слабости, потерял голос от нее же, досадной, так и рискнули остановиться на ночлег. Харикл боялся, что не довезет своего больного. Он же, по сути, и отдал приказ остановиться.
— Мне все равно, что император. Мне все равно, что приказано. Этак приказывать скоро станет некому…
Может, и хотелось этого многим. Но Харикла, исполняющего долг, не смогли переспорить. Осилить Харикла не могли. Да и боялись: и смерти, и выздоровления императора. Пожалуй, равно боялись. Все было страшно.
И вот, на вилле Лукулла на Мизенском мысу, на вилле чудака, богача, обжоры, любителя изящных искусств и женщин, умирал теперь всемогущий старик с Капри. На закате первого дня, когда он очнулся в своей постели, обвел глазами атриум, и разглядел Калигулу, и Невия Сертория Макрона, подчеркнуто рядом с наследником стоящего, он сказал:
— Преторианец, ты смешон. Не любишь закатов? Всегда рядом с солнцем восходящим? Или уж с тем, что в зените. Никак ни с тем, что в закате.
— Государь, никто из нас не готов встретиться с рассветом, — заюлил, забился было в объяснениях Макрон.
Но Тиберий заставил замолчать его мановением руки. Долго смотрел на Гая, замечено было, что снял было с руки свой перстень-печатку с кроваво-красным рубином, словно собираясь отдать. Переводил глаза с Гая на перстень. Вздохнул потом, снова надел на палец.
— Лекарь, сын раба, отчего не помогает твой настой? И почему нет астролога тут? Что говорит Фрассил о моем здоровье? Рано мне умирать, он еще жив. И год в придачу, не так ли? Если умрет астролог, у меня будет целый год. Позвать мне Фрассилла!
Совершенно серого, содрогающегося от ужаса астролога приволокли к постели императора. Но тот впал в забытье, приказ о смерти не был отдан. Взашей вытолкали. Выбросили с порога, сказали: жди! А чего ждать? Смерти?! Не было человека, который бы так горячо молил о смерти всех богов, как Фрассил. Только не о своей, конечно, о тибериевой…
Боги были благосклонны к Фрасиллу. Тиберий еще несколько раз приходил в себя, вновь уходил в забытье. Но сил у него было мало. Раз попросил устриц и вина. В другой вдруг припомнил глобули: он их любил. В Фундах у отца, на вилле бабки Тибериевой, простое это лакомство было в ходу, для Тиберия и пеклось. Для Тиберия и брата его, Друза. Про глобули помнил Тиберий. Про Друза, про отца и бабку. Про Фрасилла забыл. И было в этом нечто знаменательное: тиран уходил! Он приближался к тем, кто был мертв, и все менее был привязан к живым…
— Дня два, не больше, — отвечал вопрошаемый Калигулой и Макроном Харикл. — Не больше того. Он очень ослаб. Там, где сломано ребро, там плещется жидкость в груди. Одышка усилилась. Биение крови неравномерно. Лихорадка. И годы, годы…
С этого момента возле постели императора дежурили постоянно Калигула и Макрон. Другие ими не допускались. Харикл и слуги входили сюда по необходимости. И еще: в кубикулуме при атрии, в маленькой комнатке, жил тот, кто прозывался Тенью.
Калигула знал это. Знал это и Макрон. По уговору общему делали вид, что не видят и не слышат. Прятали глаза друг от друга. Разве принято замечать тень? Спрятаться в ней, защищаясь от зноя, это да, пожалуй. Но замечать ее, говорить о ней… Император слабел, уходил, и его Тень теряла спасительную сень. Могла возродиться, конечно, только это уж после того, как новый принцепс, как солнце, рассветет и заблещет…
На закате второго дня пребывания в Мизенах умер Тиберий в первый раз. Задохнулся старик кашлем, затрясся весь. Кровь от лица отлила, губы посинели, похватал воздух ртом, похватал. Глаза выпучены, весь в испарине. Вот так-то посидел, посидел, да и опрокинулся навзничь, подышал еще, затих. Макрон выбежал из атрия, сказал громко, не весело и не грустно, не торжественно, но просто:
— Принцепс умер!
Народ, которого немало было во дворе и перистиле, заликовал было. Послышались приветственные крики:
— Калигула! Калигула! Гай Юлий Цезарь! Здравия принцепсу!
Вышедшему из атриума Калигуле странно было это слышать. Так бывает: долго ждешь. Бредешь, спотыкаясь, в грязи, меряешь шаги на ветру, мокнешь под дождем, снова идешь под солнцем, в нестерпимой жаре. Идешь к тому, что считаешь вершиной жизни. Долгожданная цель достигнута. А радости нет. Опустошен, оглушен, растерян. А радости нет, ну нет ее, словно растаяла. Прилечь бы где-нибудь тут, рядом с Тиберием. И понять ее, радость: куда ушла-убежала?!
А люди не дадут. Кричат все. Наперебой кричат, спешат поздравить. Кто-то даже по плечу хлопает одобрительно. Императора! Государя своего! Тоже еще ничего не поняли…
В море ликования утонул голос Харикла. Тот все еще был со своим больным; сражался с посланником Плутона не на жизнь, а на смерть…
Ноги Тиберия опустил Харикл в воду, горячую. Императора посадили и держали в сидячем положении, на горе подушек. Харикл пустил ему кровь. Когда одышка уменьшилась, дали больному настой маковых семян….
И через некоторое время лекарь вышел к толпе, что совсем уж Калигулу затискала, сказал:
— Жив, жив принцепс. Не знаю, надолго ли, но жив.
Не сразу услышали его. Ведь не кричал лекарь. Сказал, в общем-то, Калигуле, да не сразу и получилось: как рассек толпу, как отодвинул одного, другого…
Дошел до Калигулы, несмотря на протесты тех, кто вокруг теснился, и сказал. Удовлетворенно так, с чувством выполненного долга. А так оно и было: кто, как не он, свершил почти чудо?
Калигула, все еще не успев обрадоваться, огорчился сразу и явно. Новость обрушилась на него, как внезапно обрушивается в горах лавина на путника, волна на пловца в море.
Не услышали бы Харикла, когда б лицо Калигулы не рассмотрели. А лекарь продолжал:
— Я распорядился не давать ему много жидкого. Соленого и острого тоже. Почему меня не слышат? Никакого вина, ничего лишнего. Дойду до поваров, еще раз. Еще раз скажу. И мне надо отдохнуть немного, устал. Император спит. И я посплю, пожалуй. Проснется, зовите.
Повернулся лекарь, чтоб идти. Приготовился снова толпу раздвигать. А ее и нет, нет никакой толпы. Припомнилось лекарю, как солнышко утренний туман рассеивает. Упадут горячие лучи на завесу из капель, как и не бывало ее.
К воскресшему Тиберию не несли ноги. Все, кто мог сбежать, бежали. Еще бы: в разноголосице, возникшей после мнимой его смерти, император мог разобрать и отдельные голоса. А то, что радостными они были, что не горевал никто, это точно, в доказательстве не нуждается. Все мог слышать, а может и расслышать, злопамятный старик. И припомнит обязательно…
На цыпочках пробрались в кубикулум из большого атрия Калигула и Макрон. Удалил Макрон знаком слугу, стоявшего у ложа. Сами постережем, мол, драгоценный сон императора. Понадобится кто, вызовем.
Раб повиновался беспрекословно. Мало кто осмеливался в эти дни возражать Макрону. Один только Калигула, ну, и Харикл. Один по праву родства императору, другой, видимо, духовного превосходства. И один, и второй раздражали Макрона. Чувствовалось, что хочется предводителю преторианцев и этих последних смести с пути. Пока не выходило, но это пока…
Стояли вдвоем у ложа императора Макрон и Калигула. Искали в чертах спящего или пребывающего в забытьи Тиберия следы смерти. Находили. Едва теплилась жизнь. Мгновения уходили за мгновением, складываясь в часы. Но император жил. Под утро пришел в себя. Едва слышно, но довольно внятно сказал:
— Дайте поесть. Лекарь, дурень, голодом морит. Глобули дайте! сладкого как хочется…
Переглянулись Макрон с Калигулой. Что там уж прочел преторианец в глазах наследника, кто знает. Махнул на Калигулу рукой. Подошел быстрым шагом к изголовью, сгреб рукой одеяло, одно из вороха тех, которыми буквально закидали мерзнущего старика слуги.
Скрипнула дверь за спиной Калигулы, встал на пороге Тень…
— Может, и время уж, — прошептал он наследнику. — Но я бы подождал. Ждать осталось недолго…
Калигула застыл, не отвечая. Макрон прижал одеяло к лицу старика, держал, пока не прекратились содрогания тела, не остановились руки, скребущие ложе.
Отбросил одеяло. Потер свои руки, уставшие от работы. Недолгая была работа, да утомила. Не каждый день такое.
— Все, — сказал потом Макрон, обернувшись к Калигуле. — Теперь все. Так ты помни. Это я тебе дал, как и другое. Я тебе все дал, что мог. Теперь ты. Так ты помни, не забывай…
Природа, как известно, не терпит пустоты. Она созидательница и разрушительница. Она — мать, но она же и убийца. У нее умирает один, рождается другой. И при этом ей совершенно не важно, кто сменяет друг друга. Даже у власти в Риме. Что ей Рим? Сменяют друг друга народы и государства, тянется нить жизни издалека, не рвется, довольно и этого.
Только как же не счесть это злою шуткой природы? Умер один тиран. В том же году родился другой. Разрешилась благополучно от бремени Агриппина, сестра Калигулы, в том самом году. В том же Анции, где когда-то родился Гай, в декабре. И привела на свет нового Луция Домиция Агенобарба. Впрочем, история помнит его под другим именем. Звали его Нерон Клавдий Цезарь Август Германик. Еще короче и объемней: Нерон!

[1] Трире́ма (лат. triremis, от tres, tria — три и remus — весло), трие́ра (греч. Τριήρεις) — класс боевых кораблей, которые использовались античными цивилизациями Средиземноморья. Триремы получили свое название из-за трех рядов весел, которые, предположительно, располагались одно над другим в шахматном порядке, каждым веслом управлял один человек.

[2] Et cetera — латинское выражение, означающее «и другие», «и тому подобное», «и так далее».

[3] Ми́ля (от лат. mille passuum — тысяча двойных римских шагов «тростей») — путевая мера для измерения расстояния, введённая в Древнем Риме. У римлян так называлось расстояние, равное 1000 двойных шагов легионера. Древнеримская миля (миллиатрий) равнялась 1598 м.

[4] Ма́рк Ко́кцей Не́рва (лат. Marcus Cocceius Nerva; г.р. неизвестен — 33 г. н.э.) — римский общественный и политический деятель. Происходил из знатного старинного патрицианского рода, дед императора Нервы. Известный юрист. В22 году Нерва был назначен консулом-суффектом с Гаем Вибием Руфином. Как близкий друг и родственник (proximus amicorum) Тиберия, Нерва сопровождал императора во время поездки последнего в Кампанию в 26 году. В 33 году Нерва совершил самоубийство, уморив себя голодом.

[5] В переводе с лат. — кольцо.

[6] Ауспиции как предзнаменования делились на 5 видов. Одной из ауспиций является — ex tripudiis, то есть наблюдение за поведением первоначально любой птицы, позже цыплят при кормлении, которое делалось обычно при военных экспедициях. Цыплята содержались в клетке под наблюдением соответствующего человека (pullarius). При начале гадания пулларий открывал клетку и кидал туда бобы или мягкое пирожное. Если цыплята отказывались клевать, шумели, хлопали крылышками или применявшиеся раннее взрослые птицы улетали, это считалось дурным предзнаменованием. Когда же еда жадно клевалась так что было слышно постукивание, это было соответственно хорошей приметой (tripudium solistimum).

[7] Марк Ту́ллий Цицеро́н. «О природе богов».

[8] Тривия (лат. Trivia) — один из эпитетов Дианы. Когда к чисто италийским чертам богини Дианы присоединились черты греческой Артемиды, римская Диана стала почитаться как помощница при родах, как представительница горной и лесной жизни, покровительница охоты, как божество ночи, со всеми её таинственными явлениями. В этом последнем значении она была отожествлена также с греческой Гекатой, богиней ночи, подземного мира и волшебства. Будучи богиней чар и таинственных ужасов ночи, Диана считалась покровительницей перекрестков (откуда и эпитет — Trivia), и изображалась с тремя головами, глядящими на три дороги.

[9] 18 октября 31 года погибает Сеян, 18 октября 33 года — Агриппина Старшая.

[10]Ликтор (лат. lictor)— особый вид госслужащих; упоминаются в истории со времени правления в Риме этрусских царей. Первоначально ликторы были исполнителями распоряжений магистратов cum imperio. Впоследствии осуществляли только парадные и охранные функции при них, заключавшиеся в сопровождении высших магистратов и наблюдении за тем, чтобы им оказывали надлежащие почести. Были вооружены фасциями. Ликторы назначались, как правило, из числа вольноотпущенников. Число сопровождающих ликторов напрямую зависело от должности сопровождаемого лица. Императора сопровождали 24 ликтора.

[11] Ма́ния (др. — греч. μανία — страсть, безумие, влечение) в древнегреческой мифологии — персонификация безумия, насылаемого богами на людей, преступивших закон и нормы морали. Мания отождествлялась с эвменидами. По дороге из Аркадии в Мессению, там, где Орест лишился разума после убийства матери, по сообщению Павсания (VIII, 34:1), находился храмМании, ее именем прозвали также местность вокруг храма.

[12] Venilia — древнеримская богиня надежд, которые осуществляются.

[13] Consus — древнеримский бог мудрых решений.

[14] Астура (лат. Astura) — река в Лации, на юго-востоке от Антия, или Стура. На одном из ее островов находился город того же имени с хорошей пристанью, а поблизости — одно из имений Цицерона.

[15] Биберий от глагола bibere, «пить»; Калдий от слова caldum, «подогретое вино»; Мерон от слова merum, «чистое вино».

[16] Одинец — старый кабан, крупный и злой, который отбивается от косяка и бродит один.

[17]Из пряностей римская кухня использовала «laser», смолу с чесночным вкусом и едким запахом, которая добывалась из корня ферулы, а позднее (это растение исчезло по неизвестным причинам уже в I веке н.э.) — из растения «аsa foetida», которое и сегодня используют на Востоке, а также нард, сумах дубильный, соссюрею и миртовые ягоды.

[18] Гарум (также лат. liquamen) — рыбный соус в древнеримской кухне, популярный среди всех сословий Рима. Согласно поваренной книге Апиция I века н. э., гарум входил в состав большинства рецептов. Соус приготавливался методом ферментации мелкой рыбы, которую иначе приходилось бы выбрасывать. Из-за сильного специфического запаха приготовление гарума в городах было запрещено. Готовый соус запечатывался в маленькие глиняные сосуды и в таком виде поставлялся в римские провинции. В некоторых регионах гарум полностью заменял поварам соль.

[19] Глобули (лат. globuli, уменьшительное от лат. Globus, шар) — шарики из теста, поджаренные в оливковом масле, политые медом и обсыпанные семенами мака.
 
Калигула. Глава 12. Капри.
Калигула. Глава 14. Рим приветствует тебя.
Рейтинг: 0 538 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!