ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

1.

            – Не могу понять, почему тебя, чужака, они так хотят себе в князья? – допытывался Фемел перед самой коронацией. – Одно дело военные победы, но ведь ты теперь ещё и княжеский суд над ними вершить должен. Уже показал, как будешь судить. Я понимаю, казнил полюбовника своей жены, так ещё и его напарника, который ни в чём не виноват. И они такое чудовище себе в князья…

            – Я дал всем четверым достаточно времени, чтобы убежать. Все липовцы тоже говорили им: уезжайте. А они не уехали. Это уже не бесчестие, а бесчестие и насмешка. Я сделал всё правильно.

            – Но они рассчитывали на твоё снисхождение.

            – Ты разве не был на похоронах? Даже родня только оплакивала их, и никто не произнёс ни одного проклятия в мою сторону.

            – И что это значит? – Фемел не скрывал своего полного недоумения.         

            – А то, что я свой княжеский суд буду вершить, несмотря ни на какую кровную или дружескую связь. Пять преступников всё лето сидели в их погребах, потому что они сразу в гневе не убили их, а в спокойном состоянии никого убивать не осмеливаются. Наказывать без гнева и независимо от родни может только чужой приглашенный судья или князь. А разве у вас в Романии не то же самое?

            – У нас в Романии это освящено тысячелетним обычаем, – оскорблено поправил бывший купеческий наставник.

            – А у нас в Липове это будет освящено моими капризами, – в тон ему отвечал Дарник.

            Он действительно нисколько не боялся новых для себя обязанностей, самонадеянно полагая, что князь – это всего лишь главный воевода и ничего больше. Ну придётся вершить свой суд над простыми липовцами и пришлым людом, ну вовлекут в чужие хозяйственные дела, ну будет на равных разговаривать с другими князьями и принимать их посланников.

            Фемел, слегка привыкнув к открывающимся возможностям, решил, как следует просветить своего «господина».

            – Учти, теперь за каждым твоим шагом следят не только липовцы и арсы, но и в каждом княжеском городе с нетерпением захотят знать, что там новый князь начудил, – уже на следующее утро после коронации вещал он Дарнику. – Поэтому ты не в два раза должен был лучше соседнего князя, а в десять раз. Пора прославляться не только кровожадностью, а чем-то ещё.

            – И чем же? – спрашивал, лениво потягиваясь, Маланкин сын.

            – Своими словами и мыслями.

            Дарнику разбирал смех:

            – Кому нужны чужие слова и мысли?

            – А ты скажи вслух: придите ко мне, и я дам вам то, чего вы хотите, – выразительно, как заклинание произнёс Фемел.

            – Ну и сказал, – Рыбья Кровь, кривляясь, повторил слова ромея. – И что?   

            – Разве не чувствуешь, как сразу в тебе что-то изменилось?

            Чувствовать, может, Дарник и чувствовал, но вот внушения извне себе посторонних чувств допустить не мог.

            – Иди своей наложнице это говори, а не мне, – резко оборвал он.

            За окном воеводского, теперь уже княжеского дома, его ждало разделенное на три враждебных друг другу отряда войско, с которым требовалось разобраться в первую очередь. Наибольшее беспокойство вызывал булгарский отряд. Восемьдесят казгарских булгар взяли под своё крыло сто семьдесят пленных булгар-завиловцев и с каждым днём всё отчётливее понимали свою грозную силу, ещё не раздавая пленным соплеменникам оружие, но уже совсем не слушаясь вожаков-липовцев.

            Дарник отправился в их стан в сопровождении всего двух оруженосцев, дабы подчёркнуть, что считает казгарцев по-прежнему своими преданными воинами. Во время переговоров потребовал, чтобы представители завиловцев были удалены из главного шатра.

            – Ну и загнали же вы себя в ловушку, – посмеиваясь, заявил вожакам казгарцев. – В Липове вам оставаться нельзя, домой отправляться тоже, начнёте драться, здесь все и поляжете, живым ни один не останется.

            – Что же делать? – угрюмо вопрошал выборный булгарский соцкий.

            – До весны спрятаться куда-нибудь, а потом снова войти в общее войско.

            – А куда спрятаться?

            – Спустимся вниз по Липе, там есть брошенное городище. Кто не захочет в нём оставаться, легко на плотах доплывёт до хазарского Калача, а оттуда на Итиль. Булгарские купцы, я думаю, не откажут взять себе дополнительную охрану. И к зиме можно успеть оказаться у себя в Булгарии.

            Предложение было настолько со всех сторон выгодным, что казгарские вожаки тут же согласились. Соцкий, проявляя свою беспомощность, попросил у князя совета:   

            – А как быть с завиловцами? Оружие давать им или нет?

            – Я бы давал только топоры, пилы и лопаты. Но это вам решать.

            Через два дня булгарский отряд в сопровождении малой княжеской дружины покинул свой стан и выступил вдоль правого берега Липы на юг. Боевые повозки везли сено и зимние припасы. Некогда проходившая здесь дорога почти полностью заросла и ее приходилось прокладывать заново, восемьдесят вёрст преодолевали целую неделю. Наконец показалась и цель похода: городище с полусотней ветхих домов у впадении в Липу Толочи.

            – И что мы тут делать будем? – сразу зароптали булгарские вожаки.

            – Ждать, пока я вам хорошее зимовье построю, – весело произнёс князь.

            Сойдя с коня, он взял у Селезня топор и принялся срубать гниль с поваленного столба ограды, словно и в самом деле намерен был приготовить ночлег для двух с половиной сотен бездельников. Сначала арсы-телохранители, а потом и большинство булгар присоединились к нему.

            – Как называется это городище? – спросил у Дарника соцкий булгар.

            – Теперь оно называется Малый Булгар, – отвечал ему Рыбья Кровь.

            – У нас с собой нет даже зимней одежды.

            – Одежда и сколько надо хлеба вам привезут. Ваше дело хорошо здесь построиться и не обижать местных жителей. Если узнаю, что начнёте разбойничать, приеду сюда с камнемётами и будете зимовать под открытым небом.

            Убедившись, что должный порядок во всех работах заведён, Дарник с арсами отправился восвояси. На середине обратного пути они обнаружили на берегу Липы возвышенность с обрывистыми краями, с трёх сторон омываемую водой и покрытую отборным дубовым лесом.

            – Здесь будет городище Князево, – определил Дарник, и вся его малая дружина целый день валила дубы для будущего частокола.

            С отрядом короякцев, обосновавшемся на липовском Островце, Рыбья Кровь справился еще легче, чем с булгарами. Несмотря на разрешение отправляться до весны в Корояк, никто из ополченцев не спешил двигаться с места. Вернув с перепугу, как и остальные воины, большую часть дирхемов и украшений награбленных на пустыре, короякцы уже жалели об этом и непрочь были из ополченцев перейти в разряд гридей с постоянным помесячным жалованьем. Дарник не возражал, собрав вожаков и соцких, он сказал, чтобы они готовили своих бойцов к большому зимнему походу:

– Будем прокладывать пеший путь на север, но так как это поход не военный, то жалованье гридям будет выплачиваться в три раза меньшее.

Желающих оставаться в Липове сразу сильно поубавилось, и неделю спустя вместе со снаряженным Фемелом торговым караваном полторы сотни короякцев двинулись на запад. Город вздохнул с облегчением – двести воинов, оставшихся в нём, были вполне посильной ношей, особенно, если могли за всё платить звонкими монетами.

Теперь и князю можно было спокойно оглядеться и определить, за что браться дальше. После расплаты со всеми казгарцами, короякцами и оставшимся войском в княжеской казне осталась едва ли пятая часть привезённых богатств. На них немедленно наложил свою слабосильную, но весьма цепкую руку ромей. Сам себя назначив дворским тиуном молодого князя, он свои дворские обязанности представлял весьма широко.

– Пора уже не тратить, а зарабатывать дирхемы, – запальчиво провозгласил он молодому князю.

– Это каким же образом? – снисходительно полюбопытствовал Рыбья Кровь.

– А таким. – И Фемел развернул перед ним целый список необходимых мер.

Спешно собранный караван с тканями, кожами и медной посудой был только первой ласточкой. За ним последовало учреждение княжеских торговых лавок, мастерских с рабами, княжеских амбаров, столовен и даже долговых домов. Против последних Дарник возражал особенно сильно:

– Нигде в Русской Земле такого нет, чтобы князь ростовщиком заделался. Они самое проклятое племя, кто из ничего себе богатство делает. И ты хочешь этим ославить меня на весь свет?!

– Наоборот, своим низким долговым ростом ты спасёшь тех, кто вынужден будет брать монеты под большой рост у пришлых ростовщиков. Ну невозможно делать большое дело без денег. И они непрерывно должны переходить из руку в руки, только тогда из них будет какой-то прок.

Как не любил Дарник математику, но так и не мог понять до конца смысл быстрого перехода монет от одного человека к другому. Спросил Быстряна и старосту Охлопа, те только плечами пожимали: делай как считаешь нужным. Согласился с дворским тиуном лишь, когда на липовском торжище до полусмерти избили заезжего остёрского менялу. С торговыми лавками тоже долго не мог взять в толк, что там к чему. Фемел выставлял в них те же ткани, кожи, женские украшения и всевозможные домашние вещицы, что были и на торжище, но только в полтора раза дороже.

– На торжище они не всякий день бывают, а у нас они всегда под рукой, – объяснял тиун. – Смотришь, когда и купят. И купцам на заметку, привезти то же самое и продать чуть дешевле.

Большой неожиданностью для Дарника стало то, что после коронации число дворовых людей вокруг него резко увеличилось. Фемел чуть ли не ежедневно набирал всё новых и новых челядинцев и всем им находил занятие. Специальный человек следил за порядком в княжеском доме, чтобы слуги, делая своё дело, не мельтешили перед глазами Дарника. Другой – за порядком в столовне, рассаживая всех по их достоинству и указывая в какой очерёдности обносить блюдами гостей. Третий – на конюшне присматривал за конем князя, вернее за шестью княжескими лошадьми, которых попеременно седлали и расседлывали, кормили и выпускали в загон порезвиться. Четвертый – состоял при княжеской одежде и доспехах – следил за их чистотой и готовностью. Пятый – записывал каждое княжеское распоряжение просто, чтобы оно было на всякий случай записано. Шестой – объезжал все ближние и дальние дворища, всюду готовя специальную княжескую горницу. Седьмой – ведал развлечениями, мог всегда достать акробатов, фокусников, певцов и музыкантов.

Столь же уверенно Фемел принялся распоряжаться и распорядком дня     самого князя, говоря, что самые подневольные на свете люди это ромейские императоры – не могут ни на вершок отступить от своих же собственных правил.

            – Своих правил, а не твоих, – заметил ему с неудовольствием Дарник.

            – За моими плечами тысячелетняя империя, а за твоими твое бежецкое селище, поэтому позволь этими дворцовыми глупостями заниматься мне, – ничуть не смутился самозваный тиун.

Привезенные из Казгара суточные водяные часы непреложно отсчитывали время, когда надо трапезничать, принимать соцких и гостей, выезжать с досмотром укреплений и войск, вершить княжий суд и даже встречаться с наложницами. Последнее вызвало особое удивление Дарника: разве князь еще и это должен?

            – А как ещё твои подданные узнают, что ты здоров, бодр и ничем не омрачен? – убеждал Фемел. – Свои настроения можешь спрятать в самый дальний чулан. Теперь твой долг думать о большом, а не о малом и ничтожном.

            – Неужели ваши императоры тоже все это соблюдают?

            – Хорошие императоры – да, а плохие сеют смуту среди своих подданных. Как только они становятся похожими на простых смертных, у ближайших вельмож возникает вопрос: чем он лучше меня? а у простых людей: почему он лучше всех? Ты должен быть настолько выше всех, чтобы никому даже в голову не приходило равняться с тобой.

            Такой ответ пришелся Дарнику по душе, но сомнения ещё оставались:

            – А как же мои соцкие? С кем я всё это начинал? Они не будут в обиде?

            – Разумеется, будут. От всех от них ты рано или поздно должен избавиться. И собрать вокруг тебя тех, для кого ты князь с первого дня.

            – Что значит избавиться? Казнить? – Дарнику было просто любопытно.

            – Ну почему же? Ратное счастье переменчиво. Кто сегодня победитель, тот завтра может поймать вражескую стрелу или копье.

            – Но точно так же я должен буду освободиться и от тебя, – заметил князь.

            – Конечно, и правильно сделаешь. Но два-три года при тебе я еще сумею побыть.

            Маланкин сын не мог скрыть своего изумления:

            – И ты готов быть казненным, только чтобы побыть два-три года моим дворским тиуном?

            – Почему бы и нет? – с улыбкой произнёс Фемел. – Если бы я хотел спокойной, надёжной и долгой жизни, разве я поехал бы к таким дикарям как вы?

            – А как я узнаю о верности моих новых приближенных?

            – А этого никто узнать не может. Поэтому быть князем это самая опасная обязанность на свете. Особенно для тебя. Наследственным князьям могут многое простить, а ты за всё отвечаешь сам.

Соцкие и липовские старейшины воспринимали возвышение дворовых людей весьма ревниво. Чтобы их успокоить, Дарник ввёл показательную порку челядинцев за малейший проступок. Вот и получалось, что самого негодного ополченца можно было казнить, но только не пороть, а важных дворовых, казнить не казнили, зато разложив голышом на козлах посреди войскового дворища, пороли, как последних рабов. С Фемелом князь поступил ещё хитрее, подговорил его прийти на фалерный совет без приглашения, и с позором при всех изгнал ромея оттуда, мол, нечего ключнику и амбарщику делать среди заслуженных воинов.

– Ты действительно прирожденный вожак, – вынужден был признать после этого главный дворский. – Расскажи про свою мать.

Дарник рассказал, не забыл упомянуть и про нападение на их землянку медведя-шатуна.

– Да, великая женщина, теперь понятно, почему ты такой, – заключил, внимательно выслушав, Фемел.

Для Дарника его слова воспринял словно откровение – как и все, он считал, что лучшие качества сыну передаются только через отца.

– Одно плохо: настоящей любви к другой женщине у тебя никогда не будет. Все они будут мелкими по сравнению с твоей матерью. А ты мелких людей никогда любить не будешь, – сделал ещё один вывод Фемел.

Дарник лишь засмеялся в ответ. После казни Ульны он почти месяц избегал своих наложниц, но постепенно с ещё большим пылом вновь стал наведываться к ним. Более того, с наступлением зимы к нему неожиданно вернулась Зорька. Её муж утонул, запутавшись на рыбалке в собственной сети, и молодая тростенчанка осталась одна с полугодовалым сыном. Навестив её в Городце, Дарник сказал:

– Решай сама, если снова со мной, то никаких уже мужей больше не будет.

– Иначе перерубишь меня пополам?

– Иначе перерублю, – улыбаясь, пообещал он.

– А ты меня меньше любить не будешь? – задала она чисто женский вопрос.

– Конечно, нет, – глазом не моргнув, уверил Зорьку Дарник. Говорить женщинам подобные слова давно стало для него ничего не значащим ритуалом.

Материнство слегка округлило и состарило стройную девушку, но в этом тоже была своя привлекательность, превратившая Зорьку не просто в ещё одну наложницу, а в женщину, с которой его связывали сложные житейские события.

Так и получилось, что отныне Дарнику приходилось ночевать попеременно в четырёх местах: у Шуши в Арсовой Заставе, у Саженки в Воеводине, у Черны на Войсковом Дворище и у Зорьки в Городце. Не в пример недавнему прошлому никто из наложниц сцен ревности ему не закатывал, ведя лишь скрупулезный подсчёт выпавшим на их долю ночам. Следом за князем, вместе с малой дружиной перемещалась и часть дворовой челяди, превращая каждый такой ночлег во временную княжескую столицу, что по-своему тоже было полезно.

Подобно Фемелу княжескими тиунами-управляющими стали и все соцкие. Быстрян – тиуном крепостным, отвечающим на все крепостные укрепления, Журань – тиуном конюшенным, ведающим всеми лошадьми, Борть – тиуном толокским, охраняющим и обживающим всю толокскую дорогу, Меченый – главным оружейником, снабжающим войско самым лучшим оружием, Лисич – тиуном припасов, заготавливающим продовольствие и другие припасы для войска, а староста Охлоп – тиуном городским, занимающимся сугубо городскими делами.

Дарника не переставало удивлять то, как многократно возросло значение любых его слов. Совсем недавно все приказы ему приходилось сопровождать твердым повелительным взглядом, глазным оскалом, как он про себя это называл. Теперь же он мог распоряжаться вполголоса, даже не глядя на собеседника, и все немедленно всё выполняли, а если не выполняли, то всегда находился тот, кто об этом невыполнении тут же с готовностью докладывал.

Существенно изменились и его отношения с арсами. Вернувшийся со своими ладьями соцкий Голован сообщил, что о взятии и разграблении богатого булгарского города судачат даже за Сурожским морем.

– А что хазарский тархан в Калаче? – допытывался у него Дарник.

– Опасается, как бы Липов и Арс не объединились и не пошли на них.

– Так и говорят? – довольно улыбался князь.

– Еще я слышал, что хазары ведут переговоры с двумя русскими князьями, чтобы они обложили тебя данью, – говорил Голован, и сам внимательно слушал о разгроме сарнаков и Завилы.

В разгар их дружеской беседы, к Дарнику попросился старший дозорный, сообщивший, что часть привезённой добычи арсы спрятали в камышах в двух верстах от Липова. Известие развеселило князя:

– Что за сокровища вы там попрятали? Может, хоть продашь что-нибудь?

Голован смутился:

– Мои бойники не хотели, чтобы ты позавидовал на нашу добычу. Опять нас вверх не пропустишь?

Мысль, что он может кому-то позавидовать, ещё сильней позабавила Дарника.

– Пропущу с условием, чтобы вы пустые ладьи вернули в Липов, – ответил он. – Моим людям тоже нужно на них учиться плавать.

– Не пора ли нам с тобой уложение сделать о нашем соседстве? – спросил соцкий арсов.

– А я уже сделал. – И Дарник передал Головану заранее подготовленную им совместно с Фемелом договорную грамоту.

По этому договору северная граница Липовского княжества была четко оговорена, на ней надлежало установить межевые столбы. Арсы получали право беспрепятственно малыми отрядами перемещаться по липовской земле, так же как и липовцы по подвластным арсам землям. За причиненный ущерб друг другу суд полагался по липовским законам. Взаимная торговля не облагалась никакими пошлинами. Малые Глины и дорога к ним переходили в собственность Липовского княжества. Все торговые ладьи с верховьев Липы должны были проходить Арс тоже без пошлин.

Неделю шли переговоры. Арсам удалось отстоять только взимание пошлин с не липовских купцов у стен своей крепости и право на собственное торговое подворье в липовском посаде. Дарник был доволен. Место будущего арсового подворья он определил прямо напротив фемеловской кирпичной башни – три камнемёта с её верхнего яруса могли разнести любые арсовые постройки за пару часов.

 

2.

Затяжная осень хорошо способствовала выполнению строительных работ, и выпавший постоянный снег застал всё дарнинское войско в тёплом жилье и со всеми необходимыми припасами. Как и год назад на липовском пустыре возводились конюшни и двухъярусные дома, а потом перевозились на своё постоянное место. Поселенцы в Воеводине собрали небывалый урожай пшеницы и овса, и, глядя на них, отселяться на новые земли выразили желание ещё полсотни липовцев и столько же женатых бойников. Всю зиму шло постепенное заселение Короякской и Арсовой Застав, Бугра и Князева, дальние обозы с размеченными брёвнами отправляли и в Малый Булгар. Вожаки и соцкие тоже в охотку принялись выбирать себе места под будущие селища.

Немного разобравшись с самыми срочными делами и переложив часть обязанностей на помощников, Дарник возобновил свои прежние рейды с малой дружиной по окрестностям Липова. По Короякской дороге почти на сто вёрст не было ни одного селища, вернее населенного селища, потому что несколько покинутых из-за арсов обжитых мест всё же были. В самое крайнее из них Дарник перенёс свою Короякскую Заставу, а на десяток вёрст к Липову ближе его бойники стали возрождать селище Мокшу. Таким образом, вместе с Толокской частью, под контроль Дарника попал внушительный отрезок Короякской дороги. Похожая картина повторилась и на южном направлении. Здесь через каждых двадцать вёрст  до самого Малого Булгара были заложены сторожевые вежи.

Странно, но никто территориальным захватам липовского князя нисколько не препятствовал. Напротив, стоило только вырасти одной бревенчатой веже, окруженной завалом из деревьев, как из лесов и камышей появлялись полудикие лесовики и речники, спрашивая у покорителя арсов разрешения обосноваться рядом с вооружённым дворищем. Им не было дела, до далёких ратных подвигов Рыбьей Крови, хотелось лишь пахать землю, выращивать скот, и чтобы никто до последней хлебной корки не обирал их. Это их доверие и надежда трогали Дарника до слёз, и всем своим вежатникам он строго наказывал ни в чём не обижать пугливых поселенцев.

Вместе с прибылью населения была и убыль. Из Малого Булгара в Калач ушли две ватаги пленных, затем из Окуницы прибыл обоз из восемнадцати саней, на которых сарнаки привезли бычьи кожи и овечью шерсть в качестве выкупа за своих пленных. Следом за сарнаками с остёрскими купцами явились булгарские выкупщики. Эти, правда, выкупали только знатных завиловцев, зато платили за них золотом и заморским жемчугом.

Предприимчивое начало, которое и при арсах не покидало липовцев, получило ещё большее развитие. Беспокойство Дарника о том, чем кроме войны обогатить призвавший его город, разрешилось без всякого его участия, своим собственным порядком. Кожи, шерсть, лён, конопля, воск уже никуда за бесценок не продавались, а превращались в одежду и обувь, шатры и палатки, войлок и пергамент, сёдла и свечи, сети и паруса. Металлы, привезенные из Казгара, породили кузнецов по меди, олову, бронзе и серебру. Необходимость в любых количествах глиняных плинт дала толчок появлению многочисленных плинщиков, черепичников и гончаров. А возможность иметь торговые ладьи вдвое увеличило ряды мастеров-корабельщиков. Первый ещё тоненький ручеёк монет потёк и от купеческих пошлин. В сам Липов стали прибывать стёкла и зеркала, дорогая одежда и украшения, вина и южные фрукты.

Все горожане и приезжие словно с цепи сорвались, наполняя свои дома всевозможным добром и хвастаясь им друг перед другом. Привычная сонная зимняя жизнь совсем покинула их, каждый рыскал по Посаду и торжищу, ища возможность заработать хоть несколько мелких монет. И главным источником их заработка были княжеские гриди, которые каждый месяц из войсковой казны получали эти самые монеты. Наиболее щедрые из вожаков и десяцких быстро обрели себе целые компании прихлебателей, готовых на любое услужение: что-то сделать, что-то принести, как-то развлечь.

Дарник, видя все это, не знал радоваться ему или огорчаться.

– Так всегда ведут себя во всех столицах, – успокаивал его Фемел. – Запрещать здесь что-либо бессмысленно, надо просто следить, чтобы воины не превратились в пьяный сброд и не вышли из повиновения.

Насчет выйти из повиновения он предупреждал напрасно – в войске накопился уже целый свод наказаний за ту или иную провинность, справедливость которых никто не подвергал сомнению: нарушил – получи своё заслуженное.

Необычайно выгодной оказалась привычка липовцев работать сообща в просторных работных домах. На виду у всех сложно было отлынивать и только делать вид что работаешь. Два таких дома выросли и на войсковом дворище. Не к лицу было женам прославленных воинов в чем-то уступать рядовым липовкам, и какое-то время спустя именно отсюда стали выходить лучшие ткани и одежда.

По-иному сложилась и войсковая школа. Когда набрали учеников для обучения грамоте, встал вопрос: чему обучать тех, кто уже научился читать и считать? И была введена вторая ступень обучения, где подростков учили ромейскому языку, военному делу, врачеванию, землемерному и строительному искусству. Из Корояка и Остёра пригласили учителей-ромеев – и дело пошло.

Сам Дарник с подростками по деревьям уже не лазил, занимался больше скрытым обучением вожаков и соцких. Где это видано, чтобы командир боялся отправиться к своим подчинённым? А так уже было у его вожаков с булгарами и с короякцами.

– Чтобы кем-то хорошо командовать, надо быть уверенным, что всегда победишь его в поединке, – объяснил он им. – Но ваше умение должно быть надежно скрыто от чужих глаз, только тогда оно в нужный момент сможет как следует выстрелить.

Арсы-телохранители недаром трепетали перед своим князем. Лишь однажды во время преследования завиловцев Дарник показал им свои когти. Когда они попытались оспорить правильность его действий, говоря, что и сами являются мастерами «ночных укусов», Рыбья Кровь вызвал три пары лучших мечников на поединок и в три приёма разделался с ними, поразив весь летучий отряд молниеносными слаженными движениями обоих своих мечей, что замирали в полувершке от обнаженных шей противников. Это был тот самый момент, который «выстрелил» если не на десять лет вперёд, то на пару лет точно, возведя воеводу, а затем и князя на недосягаемую ступень личной доблести.

Часто повторяемые состязания поединщиков давно уже выявили лучших из них, и теперь эти мастера-мечники были приставлены в качестве телохранителей к соцким и некоторым вожакам, чтобы учить их негласно своему мастерству.

– Если вы любому своему воину позволите свободно разговаривать с вами, то всякое уважение к вам исчезнет, – в другой раз говорил он соцким. – Никто из них не должен осмеливаться сказать своё мнение, пока вы его сами не спросите.

Как когда-то обсуждая с Тимолаем возможные «людские задачи», Дарник теперь частенько обсуждал с вожаками «военные задачи»: разбирал все старые проведенные сражения и предлагал условия возможных новых сражений.

– Я не хочу, чтобы вы всё делали лучше всех, – призывал он их. – Если сегодня лучше, то завтра будет хуже. Я хочу, чтобы вы всё делали безупречно. Чтобы я не гадал: устоите вы или нет, а точно знал: устоите.

Соцкие и вожаки слушали его с тайным удивлением: оказывается, всегда удачные действия их военачальника вовсе не колдовское прозрение, а результат точного хорошо обдуманного расчёта. По просьбе своих воинов они пытались уговорить Дарника отменить слишком суровое положение о напарниках-побратимах. Но Дарник ответил категорическим отказом:

– У любого человека есть жизнь сегодня и жизнь завтра, когда ему бывает стыдно за то, что он натворил сегодня. Два побратима не могут одновременно струсить или прийти в бешенство, а так посмотрят друг на друга, и будут делать что надо. Да и когда их двоих вешать придётся, им менее страшно будет смерть принимать. Разве не так?

Однажды Фемел посетовал, что некоторые соцкие «не тянут» и лучше их в делах «мирных» заменить более способными людьми, Дарник бросил ему:

– Они спасли меня в самое трудное время, неужели я буду забывать их в довольстве и мире?

И ввёл за правило каждую неделю держать при себе того или иного соцкого. В их присутствии вершил княжий суд и решение хозяйских дел, брал с собой и в разъезды по княжеству. И не потому, что знал и умел это лучше них, а просто чувствовал, что, обучая их, ещё лучше усваивал и обучался тому же сам.

Неожиданным результатом увеличившейся дворни стало повальное наушничество и злословие, когда каждый челядинец полагал, что заслужит особую княжескую милость, если сообщит, что о нём говорят и думают другие приближённые. Невдомёк им было, какой тяжёлый осадок оставляют их ядовитые слова у молодого князя.

– Скажи своим, что за это я их скоро тоже пороть буду, – предупредил он Фемела.

– А ты как думал, – оправдывал наушников главный дворский. – Любой человек любит оказывать влияние и имеет своё понятие о справедливости.

– Так ведь и на тебя нашёптывают и ещё как! – отвечал ему Рыбья Кровь. – Говорят, что ты уже разворовал половину войсковой казны.

– Разворовал, это когда отправил наворованное в другой город, а я всё употребил здесь, в Липове, значит, просто нашёл им лучшее применение, – смеясь, признался ромей. – Богатый князь должен иметь богатых вельмож и следить только за тем, чтобы они были не богаче его. Пока я не богаче тебя, ты меня казнить не можешь.

Дарника порядком озадачило его откровение:

– Мне что, так всем и объявить?

– Ну зачем же? Высшая власть тем и хороша, что никто никогда не должен знать, как именно принимаются те или иные решения. Если же тебе слишком неприятен тот или иной доносчик, то ты всегда легко можешь избавиться от него.

– Каким образом?

– Возвысь его больше его способностей, а когда он не справится – очень мягко освободи от княжеской службы. И ты будешь доволен, и народ, и самое главное – твой опальный чиновник: будет во всём винить только свою злую судьбу.

Дарник от души смеялся, слушая такой совет.

Казалось, вся зима так и пройдёт в подобных мелких развлекательных заботах, как вдруг в Липов пожаловали ходоки за военной помощью.

Посылая своих лазутчиков в западную, восточную и южную стороны, липовский князь и в дурном сне не мог представить, что опасность может явиться с севера. Однако именно так и произошло. Глубокой осенью в короякское княжество вторглись на своих ладьях неизвестные северные люди, называвшие себя норками и захватили Перегуд. Ну захватили и захватили, взяли добычу – пора и честь знать, так нет же, эти норки так в Перегуде и остались и стали править словенским городом как своей законной вотчиной. Обращение перегудцев за помощью к князю Рогану ни к чему не привело – князь получил сильное ранение в охоте на вепря, а его воеводы, страшась зимних трудностей, решили дожидаться весны.

– Но сил терпеть нет никаких, – говорили ходоки, – лютуют пришельцы запредельно, наши жены и дочери для них наложницы, за любое возражение хватаются за меч, все самое ценное из домов утащили, даже топоры отобрали, смеются: пилами себе дрова пилите.

– Сколько их? – спрашивал Дарник. – Как вооружены, как сражаются?

– У них шесть больших ладей, в каждой по сорок воинов, вооружены мечами, секирами и круглыми щитами, луки имеют только половина из них, в бою рычат как звери и сражаться с ними тяжело. У всех у них большие рыжие бороды.

– Как они захватили город?

– Хитростью. Две ладьи пристали к торжищу, щиты попрятали, выдали себя за купцов. На торжище устроили драку. Воины из крепости высыпали усмирять, а тут ещё четыре ладьи подоспели. Так в крепость и ворвались и всех порубили.

– А сами без потерь остались?

– Были, конечно, потери и у них, но мало. С десяток, может, убитых и два десятка раненных. Зато полторы сотни перегудского войска порубили почти всех.

За освобождение от злых пришельцев ходоки обещали Дарнику перейти от короякского князя под его власть. Но не это послужило главной приманкой для липовского князя. Ведь Бежеть и Каменка почти рядом с Перегудом, когда ещё случится такая возможность попасть в родные места?

Срочно собрался большой военный совет со всех селищ и дальних веж. Мнение вожаков было отрицательным. Как и короякским воеводам никому не хотелось отправляться в зимний поход, но и признаться вслух об этом никто не решался. Говорили об отсутствии нужного количества саней и корма для лошадей, вообще о небывалости такого дела: осады крепости зимой, мол, одну ночь в лесу ещё можно переночевать, а если потребуется месяц или два?

Впервые на военном совете присутствовал Фемел. И когда все отговорили своё, он тоже попросил слова:

– У тебя, князь, положение безвыходное. Начинать своё княжение с отказа в военной помощи ты просто себе не можешь позволить. Даже неудачная осада будет для тебя лучше, чем такой отказ. Это только кажется, что мы сидим здесь в глуши и о нас никто ничего не знает. Знают и видят каждое твоё действие. И судить будут только по ним.

Соцкие молчали, признавая правоту ромея и отдавая окончательное решение на усмотрение князя.

– Ну раз положение безвыходное, то не о чем и спорить, – мягко согласился Дарник, удивляясь самому себе: с него что-то навязчиво требуют, а он даже не злится.   

Приготовления к зимнему походу заняли считанные дни. Помимо сбора  и подготовки самого войска, в Корояк выслали обоз с необходимыми припасами и отправили грамоту князю Рогану с просьбой о дюжине саней для похода на Перегуд. С собой Дарник определил взять две полных сотни, включая три ватаги казгарцев и свою малую летучую дружину, увеличенную уже до сорока арсов. Дополнительную сотню рассчитывал набрать из отбывших в Корояк ополченцев. Из соцких князь брал с собой одного Жураня. Двадцать саней с пятнадцатью камнемётами доверху нагрузили мешками с овсом и сеном.

Искрящее зимнее солнце в день отъезда словно превращала поход в увеселительную прогулку. Так казалось и провожающим и отъезжающим. Хмурился один Фемел.

– Боюсь, что лёгкие победы сделали тебя самонадеянным, – сказал он на прощание Дарнику. – Эти северные норки привыкли сражаться зимой, а ты нет. Им отступать среди зимы некуда, поэтому они будут стоять насмерть.

– Насмерть так насмерть, – рассмеялся Дарник. – Надоело мне уже брать этих пленных. Хоть разогреемся как следует.

Дворецкий сокрушённо покачал головой.

– Будь осторожен с князем Роганом. Особенно, когда будешь после Перегуда возвращаться с ослабленным войском. Если поедешь в Бежеть, не бери с собой оттуда никого, кроме матери. Не надо, чтобы в Липове были те, кто видел тебя в детстве.

Рыбья Кровь ничего не ответил.

Мороз стоял слабый, кони были сыты и недельный караванный путь до Корояка уложился у походников в четырёхдневную санную пробежку. Пугающие ночёвки в лесном снегу были превращены молодыми воинами в весёлую возню с еловыми и сосновыми лапами, которые они наваливали целыми стогами, как под низ, так и наверх себя.

Корояк встретил дарнинцев без особого гостеприимства. Княжеский тиун отказал им размещаться хотя бы частично в княжеских гридницах, не было радушия и со стороны простых жителей. Поэтому на постой остановились почти разбойным порядком, войдя в посад, заняли там все гостиные дворы и дворы своих соратников-ополченцев. Не забыл Маланкин сын и собственное дворище. Как не противился его нынешний хозяин, родич Стержака, а пришлось ему с семейством и слугами сильно потесниться, пуская во двор дарнинских арсов. От приглашения на ужин к князю Рогану Дарник отказался, сославшись на большую усталость, не пошел в гости и на следующий день, помня о своём новом княжеском звании. Так они ни разу с Роганом за два дня и не встретились, переговаривались с помощью грамот на ромейском языке, причём Дарник с удовольствием отмечал большое число ошибок в рогановских посланиях. Тем не менее, все двенадцать саней с лошадьми и фуражом Роган исправно выдал.

В посаде присутствие двух с половиной сотен вооружённых молодцов вызвало порядочное волнение, женщины сидели, не высовывая носа, по домам, их мужья и братья тоже без особой нужды с липовскими гридями не заговаривали. Дарник не мог отказать себе в удовольствии в окружении десятка арсов пройтись по торговым рядам, покупая женские украшения и изрядно при этом торгуясь. Торговцы, под смех арсов испуганно уступали ему свой товар за любую названную цену.

Полторы сотни короякских ополченцев с готовностью откликнулись на призыв своего военачальника. Но Дарник в конце концов отобрал из них лишь четыре ватаги, обеспеченных лошадьми и подходящим зимним снаряжением. Триста двадцать проверенных бойцов представлялись вполне достаточной силой против двух сотен каких-то там пусть и могучих норков.

Дальнейший путь до Перегуда пролегал по льду Танаиса и казался еще глаже и быстрей лесных зимников. Даже разыгравшаяся двухдневная вьюга не слишком препятствовала продвижению конно-санного войска. В редких береговых городищах разместиться на ночлег всему войску было невозможно, поэтому ватаги ночевали в тепле по очереди. Арсы с князем тоже нередко оставалась на ночь прямо на снегу. Единственной привилегией князя тогда являлись отдельные сани с одеялами и шкурами.

Наконец впереди показалось последнее городище перед Перегудом. Обозники норков по нескольку раз уже побывали здесь, изъяв подчистую даже посевное зерно. Жители выживали ловлей рыбы из прорубей, да мелкой заячьей ловлей, со дня на день ожидая, когда короякский князь избавит их от чужаков. Прибытие дарнинцев здесь встретили, как самую любимую родню, сумев разместить по домам и конюшням всё войско.

Наутро Рыбья Кровь с вожаками и десятком телохранителей направился к Перегуду. Зимой город выглядел совсем иначе, чем позапрошлым летом. Весь был какой-то скукоженный и оголённый. На наличие чужих властителей ничто не указывало, по словам местных жителей, норки ни знамён, ни каких-либо знаков не имели. Даже крепостные ворота, ведущие на торжище, были открыты, туда как раз тянулись несколько саней с дровами и сеном, рядом вышагивали воины в меховых шапках и с закинутыми на спину круглыми щитами.

Дарник хотел разведать всё тайком, но лес вокруг Перегуда был лиственный и среди черных деревьев-скелетов большую группу всадников не заметить было трудно. По суете у ворот воинов и звуку охотничьих рогов Дарник понял, что их обнаружили, и уже, не скрываясь, поскакал со своим отрядом поближе к стенам. Полтора года назад он смотрел на Перегудскую крепость как на диковинку, не зная, хороша она или плоха. Сейчас же осмотр получился совсем другим: цепким и внимательным. Трехсаженная бревенчатая стена была старая, но на вид вполне крепкая. Её верх имел навес, покрытый толстой снежной шубой. Бойницы шли в один ряд по верхней кромке стены. Башни имелись только возле трёх крепостных ворот. Небольшой ров был доверху засыпан снегом. На берегу реки лежали вытащенные под самые стены три обычных купеческих ладьи и шесть узких и длинных ладей северян.

Спустившись на лёд, Дарник со своим отрядом поскакал прямо к ладьям, проверяя, какая последует реакция противника. С береговой стены немедленно полетели стрелы, четко обозначая расстояние, за которое конникам лучше не заходить. Расстояние это было в половину стрелища и красноречиво говорило, что дальнобойных луков у норков нет. Пока дарнинцы огибали по широкой дуге крепость, из ее ближних ворот на береговое торжище высыпало полсотни пешцев и с десяток всадников, как бы предлагая противнику сразиться. Дарнинцы с любопытством смотрели на чужестранцев. Они действительно были высоки и коренасты, однако рыжебородыми были далеко не все, их вооружение составляли короткие копья, большие мечи, секиры и круглые щиты.

Видя, что дарнинцы явно не намерены сражаться, вперёд, из рядов норков выехали три всадника с белой тряпкой в руках. Дарник с двумя арсами тоже выехал им навстречу. Строго посередине обе троицы встретились. У чужаков двое – воевода и телохранитель – были в доспехах (Маланкин сын с удовольствием отметил, как они не очень уверенно держатся в седлах), третий же толмач-переводчик, судя по выговору, из северных словен, был в простом тулупе.

– Кто ты и что тебе надо? – был первый вопрос, переведённый толмачом.

– Я Дарник Рыбья Кровь, князь из Липова. У вас хорошие корабли. Если вы сами уйдёте из Перегуда, обещаю весной вернуть их вам в целости и сохранности.

– Мы – норки, пришли владеть этой землей.

– Боюсь, что завтра эта земля сама овладеет вами, – пообещал Маланкин сын.

– Покажи нам сначала своё войско, чтобы мы могли испугаться, – со смехом предложил воевода норков.

– Когда ты его увидишь, переговариваться будет поздно.

– Тогда пусть всё решат наши мечи. Я только прошу, чтобы твои воины убегали не сразу. Зимой хочется согреться, как следует, – веселился бородач.

На этом они и разъехались, каждый к своему отряду. Норки произвели на Дарника скорее слабое, чем сильное впечатление. Подчёркнутая воинственность и мужественность всегда вызывала в нём недоверчивое чувство, как восполнение недостаточной силы и истинной отваги. 

Через час в главной избе городища обсуждалась предстоящая осада.

– А если вместо тебя я возьму Перегуд? – неожиданно предложил Журань.

– Как это? – удивился князь.

– Ты говорил, что хочешь забрать мать из своего селища, – напомнил сойкий. – Вот и забери. И дай мне самому повоевать. Иначе я никогда не научусь.

Присутствующие вожаки выжидательно молчали.

– И как ты собираешься брать Перегуд? – спросил Дарник.

– Помнишь, как мы ударили с тобой на коней арсов. Сейчас я точно так же ударю на их ладьи, и они выйдут из крепости их защищать – тут мы их из камнемётов и положим. В рукопашную точно вступать не буду.

Точно так собирался действовать и Дарник. Не согласиться значило проявить ревность к чужой победе. Будучи воеводой, Рыбья Кровь не уступил бы, но в звании князя… почему бы и нет? Только польза будет, если станут говорить, что даже его воеводы побеждают играючи там, где не по силам Короякскому князю.

– Вы согласны? – обратился Дарник к вожакам.

Те согласно закивали головами.

– А что скажут воины?

– Воинам нужна победа и не столь важно, кто их к ней приведёт, – сказал самый пожилой из вожаков.

Дарник нахмурился – ответ ему не понравился. Ну что ж, раз вам всё равно с кем побеждать – будь по-вашему, решил он про себя и объявил о своём отъезде. С собой решил взять лишь малую дружину, три камнемёта и восемь саней.

 

3.

Несмотря на ранний час, многие воины вышли проводить князя. На их лицах прочитывалась легкая зависть, каждый мечтал когда-нибудь точно так же с личной ватагой, в богатой одежде и с подарками побывать в родном селище.

– Сохрани хоть пару их ладей, – попросил Рыбья Кровь Жураня.

– Все шесть будут тебя ждать, как новенькие, – уверенно отвечал соцкий.

И снова нехорошее предчувствие скребануло молодого князя по сердцу. Но все его помыслы уже были там, в Бежети.

Проскочив в темноте Перегуд по реке, княжеская дружина с первыми лучами солнца свернула на Каменку, правый приток Танаиса и устремилась на запад. Взятые запасные лошади позволяли менять их и в упряжках и под седлом, поэтому вёрсты летели быстро и незаметно. Дарник с трудом узнавал места, по которым плыл на ладье летней порой. На булгарской карте Каменка была помечена как маленький прямой приток, и князь сам отмечал на ней все изгибы и селища.

Двигались столь стремительно, что редкие местные обитатели, вышедшие на подлёдный лов или в лес за дровами, не всегда могли спрятаться. Такая встреча часто служила поводом к небольшой остановке. Пока воины разминались или перекусывали, Дарник разговаривал с захваченными врасплох смердами. Называл своё имя, говорил, что через несколько дней поедет той же дорогой назад и приглашал местных молодцов к себе в войско. Завершал разговор выдачей по одному медному милиарисию каждому жителю, дабы они лучше запомнили его.

На третий день встретил небольшой санный обоз из Хлына, направлявшийся в сторону Перегуда. Никто из хлыновцев своего давнего обидчика не признал, и Дарнику остро захотелось взглянуть еще раз на обиженное им городище. Для этого пришлось сделать порядочный крюк.

– Помнишь? – спросил князь у Селезня, указывая на прибрежную поляну, где произошла схватка с конными мстителями.

Селезень недоуменно пожимал плечами. Но место резни пьяных хлыновцев узнал раньше Дарника и сильно забеспокоился:

– Ты хочешь снова наказать их?

– Как получится, – неопределенно отвечал ему Рыбья Кровь.

Наконец показалось и само городище. Новые тесовые крыши возвышались над дубовым тыном. При приближении незнакомых верховых в Хлынове ударили в железное било и быстро закрыли въездные ворота.

Дарник с дружиной остановились на другом конце неширокого луга, развели костры и устроились на дневной отдых. Арсы с любопытством смотрели на городище, которое полтора года назад едва не захватил их князь всего с десятком бойников и не прочь были сейчас довершить его неоконченное дело. А Дарник ещё и сам не знал, чего именно ему хочется.

– Передай им, что липовский князь наслышан о красоте хлыновских женщин и хочет одарить их подарками, – сказал он Селезню. – Пускай придут и получат.

Дружинники весело ухмылялись, слыша это. Из городища долго никто не откликался, Дарник уже думал, что ничего не получится, когда ворота чуть приоткрылись и наружу вышли две девочки-подростка. Видимо, это были девочки-рабыни, которыми не страшно было пожертвовать. С застывшим ужасом в глазах приблизились они к стану дарнинцев.

– Вы не только красивые, но и самые смелые, – подбодрил их Дарник и вручил одной серебряные серьги, а другой монисто из разноцветных камней.

Назад девочки бежали под хохот дружинников, не веря своему счастью. Следующая пара девушек была постарше и вполне годилась в наложницы любому из гридей. Они получили украшения чуть более скромные. Далее поток женщин уже не прерывался, едва очередные чуть отходили от саней Дарника, как навстречу им шла новая группа хлыновок.

Рыбья Кровь уже и не рад был, что затеял всё это. Женские украшения он приготовил для Бежети. Как бы он не относился к своему селищу, но все бежецкие женщины являлись его прямыми родственницами и из-за одного этого заслуживали княжеские дары. Теперь хлыновки выходили уже со своими ответными гостинцами, несли мёд, пряники и калачи, вышитые рукавицы, полотенца, шерстяные полости, меховые безрукавки. Среди последних вышла жена старосты, которая пригласила князя с его вожаками на пир в городище. Дарник ответил, что очень спешит, но на обратном пути через десять дней непременно отобедает у них.

Отдохнувшая дружина поскакала назад к Каменке, оставляя за собой взбудораженное встречей городище.

– Это так ты решил им свою виру заплатить, – предположил Селезень. – Взяли – значит, никаких больше требований к тебе не будет.

А ведь так оно и есть, подумал про себя Дарник.

По мере приближения к родным местам, его тревога нарастала. В Липове он никогда особого беспокойства не испытывал, мол, коль скоро с ним ничего плохого не происходит, то и с Маланкой и Бежетью ничего не может случиться. Слишком велико сейчас было его торжество, и не хотелось, чтобы что-то непредвиденное могло его умалить.

Русло речушки постепенно сузилось до ширины в один олений прыжок. Вот уже и знакомая засека перегораживающая этот олений прыжок. Когда отряд с трудом продрался сквозь засеку и прошел лесом с четверть версты, глазам открылось покинутое людьми селище. Вернее, почти покинутое, потому что возле одной из землянок, принадлежавшей раньше старосте, всё же курился лёгкий дымок и взахлёб лаял худой пёсик. Всё пространство возле землянки было истоптано медвежьими следами.

Навстречу князю из землянки вышел Тимолай. Он долго не узнавал Дарника, даже когда тот перешел на ромейский язык. Остальные каменцы, по его словам, перенесли свое селище в другое место, здесь стало слишком беспокойно, из-за появления многочисленных чужаков. Куда именно, он точно не ведает. Иногда каменецкие женщины его здесь навещают, привозят в обмен на ткани и украшения еду, но к себе не зовут – скрывают своё новое место. Про Бежеть он ничего не знает. Медвежьи следы у землянки, потому что уже четвёртую ночь сюда, к ней приходит медведь-шатун, отгоняет его Тимолай громким пением молитв.

Разговаривая со своим бывшим наставником, Дарник был удивлен и удручён тем, что им не находится о чём говорить. Ромей безразлично смотрел на хорошо одетых арсов и, казалось, не понимал, что всё это может значить, а сам Дарник стеснялся напрямую сказать, что он стал князем и это его собственная дружина.

Одарив Тимолая бронзовым подсвечником, двумя десятками восковых свечей, рулоном шёлка и тремя ромейскими свитками, оставив ему в землянке запас еды и трёх арсов, чтобы они покончили с медведем, Дарник с дружиной торопливо двинулся к своему селищу, уже почти уверенный, что встретит там не меньшее разорение.

Его опасение подтвердилось – землянка на Большом Камне стояла брошенной, правда, дверь была завалена камнями и толстыми сучьями, оставляя надежду, что Маланка сама покинула своё жилище. Теперь предстояло испытать последний удар в Бежети. Ее Засека сохранила свой прежний неприступный вид, и даже по руслу ручья с санями пришлось буквально прорубать себе путь топорами и мечами. Поднятый дружинниками шум не остался незамеченным: среди деревьев мелькнули фигуры трёх или четырёх подростков. Когда отряд приблизился к селищу, за плетнём стояли уже все мужчины – с рогатинами, топорами и охотничьими луками. Смуги Лысого среди них не было, зато была шептуха Верба, она ещё издали узнала Дарника и первой выбежала из-за плетня ему навстречу.

Дарник, забыв про своё княжеское достоинство, живо соскочил с коня и крепко обнял свою вторую мать.

– Дождались, дождались. Я так и знала. Сегодня сон видела про тебя, – горячо говорила Верба.

Осмелев, к Дарнику вышел Смуга Младший с двумя старшими сыновьями. Они остановились в ожидании, не зная, как именно надо приветствовать столь сильно преображенного Маланкиного сына. Дарник скользнул по ним узнающим взглядом и чуть кивнул, как бы позволяя им стоять рядом с собой.

– Где?.. – начал было он и не смог найти нужного слова.

– Идём, идём. Она ещё жива, – Верба схватила его за руку, но тут же, смутившись, отпустила.

Дарник в сопровождении десятка арсов пошёл за ней, мимоходом замечая своих двоюродных братьев и каменецких невесток, которые во все глаза смотрели на него. С остальными арсами остался Смуга с сыновьями, всячески им угождая.

Верба провела Дарника в свою неказистую землянку. Свет пробивавшийся сквозь бычий пузырь в оконце позволял едва различать стол, сундуки и топчаны. Пока глаза привыкали со света к дымному полумраку, ворох одеял на топчане возле печи зашевелился и оттуда донесся слабый вздох. Это была Маланка. Высохшее личико и дрожащие почти детские ручки ничем не напоминали бывшую победительницу медведей. Дарник содрогнулся от жалости и отвращения.

Осмысленный взгляд тяжело больной матери остановился на нем.

– Кто ты? – спросила она, узнав сына.

Он понял её вопрос.

– Я липовский князь, я всех побеждаю, у меня четыре жены и два сына. Ты мать князя, я приехал за тобой.

– Хорошо, – выдохнула она и закрыла глаза.

Верба засуетилась, зачерпнула из оловянной миски, стоящей на печи, черпаком пахучий травяной отвар, налила его в деревянную чашку и принялась поить больную.

Дарник вышел из землянки и огляделся. Каким же убогим показалось ему его родное селище в сгущающихся сумерках! Вспоминая о нём в Липове, он представлял себе живописные, покрытые дерном крыши землянок, заросшие травой и кустами рытвины и бугры, служившие детям прекрасным местом для беготни и игры в прятки, козлы для распила бревен, жерди с развешенным бельем, теплые и пахучие хлевы для скота, разбросанный рабочий инвентарь, мусорные кучи для ворон и галок, скользкость дорожек от навоза и птичьего помёта, безмятежную весёлость поросят и щенят, заполошность кур, отважность гусей и петухов, гам разговоров и криков, стук и скрежет производимых работ. Вместо этого сейчас он видел беспорядок причудливо разбросанных земляных нор, бесформенную одежду всех без исключения родовичей, некрасивые лица и причёски людей, никогда не смотревших в зеркало. Отсутствие в Бежети многого из того, что имелось в других городах и городищах, Дарник ещё совсем недавно считал едва ли не главным достоинством своего селища, но вовсе не предполагал, что это может выглядеть столь удручающим. С плохо скрытым презрением смотрел и на своих родовичей: разве можно вообще так жить! И уже собственное главное достижение ему представлялось теперь не в достигнутых победах и званиях, а в том, что он знает, чем нормальный человек отличается вот от таких лесных получеловеков.

Лесные получеловеки, между тем, оправившись от первого шока и поняв, кем именно для прибывших вооружённых молодцов является «их Дарник», стали обращаться с ними вполне панибратски, зазывая к себе на постой и угощение, и пытаясь выпросить какой-либо подарок. Сам Дарник с подарками не спешил: зачем раздавать их при лучине в ночной тесноте и темени, когда можно сделать это при свете дня на виду у всего селища? Точно так же, как на поле боя чужое волнение и быстрая смена событий всегда побуждали его действовать с холодной головой и расчётом, так и сейчас возбуждённая суета бежечан совершенно успокоила его.

Кузнеца Вочилы уже не было в живых, совсем недавно выехав на охоту за Засеку, он не сумел отбиться от стаи волков. Рыбья Кровь воспринял это известие с легким сожалением – уж кузнец-то сумел бы как надо оценить его достижения. Вместо Вочилы о себе пришлось рассказывать за вечерней трапезой в землянке старосты. За спиной Смуги Младшего в углу землянки притаились его семнадцатилетние внуки.

– На войне только первое время страшно, – с подчёркнутым равнодушием говорил Дарник, обгладывая баранью кость. – Кажется, что именно в тебя летят все стрелы и сулицы. У меня в войске все воины разбиты на пары побратимов. Если один побежит, то казнят не только его, но и его более смелого побратима, поэтому сила и храбрость каждого бойника всегда возрастает вдвое.

– И никто не спорит, что невинного тоже казнят? – удивлялся Смуга.

– У нас в войске с князем не очень поспоришь, – отвечал старосте, сидящий у печи Селезень.

– А если от тебя захотят уйти к другому воеводе? – Смуге хотелось выяснить всё до конца.

– Оставляй своё оружие и доспехи, чтобы его носили более достойные и уходи, – снова помогал Дарнику с мелкими объяснениями оруженосец. – Только никто не уходит, потому что таких побед и славы как у нас нет ни у кого.

Внуки за спиной Смуги от ужаса и восторга уже и дышать не смели.

Утром Дарник, сидя на застеленным медвежьей шкурой бревне у землянки старосты, просто достал шкатулку с дирхемами и золотыми солидами и стал одаривать ими всех подряд, не без усмешки думая про себя, насколько бесполезны здесь в глуши эти городские знаки богатства.

Видимо, то же самое думали и многие из бежечан, Смуга так и сказал, что теперь молодёжь никакими верёвками в селище не удержишь – слишком силён соблазн, привезённый их земляком. Дарника заботило другое: как быть с матерью, оставлять ее или брать с собой – позволить себе дожидаться её выздоровления он не мог. Затруднение разрешила сама Маланка, решительно потребовав, чтобы сын забирал ее с собой:

– Я и так не переживу эту зиму, но хочу быть погребенной рядом с твоим домом. Если умру в дороге, не страшно – в мороз довезешь и мёртвую. А где буду погребена я, там и будет твоё настоящее княжество, от которого ты уже не отступишься.

Дарник не возражал, теперь уже совершенно иначе воспринимая все слова и поступки матери.

Сборы в дорогу заняли не много времени. Главное Маланкино богатство – сундук со свитками – захватили ещё на Большом Камне, теперь оставалось лишь поудобнее и потеплее устроить её саму на княжеских санях. Для неё на санях устроили целый короб из шкур и одеял. Верба ехать в далёкий и страшный Липов отказалась. Дарник особенно не настаивал – две его двоюродных безмужних сестры с готовностью вызвались присматривать за Маланкой в дороге.

Как предсказывал Смуга, так и случилось: пятнадцать парней захотели служить в дарнинском войске. За два дня, проведенных в Бежети, арсы успели перемигнуться с кое с кем из девушек, и шестеро из них тоже под плач и стенания матерей разместились на двух санях со своим незатейливым приданным. Забыто было предостережение Фемела – не мог отказать Рыбья Кровь тем, кто, как и он захотел вырваться в большой сверкающий мир.

Так и выехали, провожаемые вздохами облегчения, зависти и лёгкой тоски. Несмотря на ворох одежд и одеял Маланка сильно мёрзла, хоть и не подавала вида. Дарник приказал всем бежечанкам по очереди сидеть с ней в коробе, чтобы согревать её собой.

В Каменке застали арсов, весело разделывавших медвежью тушу. Тут же находилось шестеро прослышавших про липовского князя семнадцатилетних каменчан с приготовленным походным снаряжением, вместе с ними поджидал Дарника и Клыч.

Встреча повзрослевших и сильно изменившихся друзей вышла неловкой. От арсов Клыч уже всё знал о дарнинских подвигах, а его собственное житьё в Каменке интересовало Дарника меньше всего. Заискивающий, виноватый взгляд Клыча ещё больше разделил их. К счастью каменчанин даже не просился в боевые сотоварищи, обмолвившись, что у него две беременных жены и что надо поднимать новое пшеничное поле. Прощаясь, Рыбья Кровь подарил ему копию карты Липовского княжества, приготовленной именно на такой случай – пусть смотрит, чего он сам себя лишил.

Тимолай по-прежнему плохо помнил их былые отношения, и это действительно было грустно – видеть, как недавно ещё такой блестящий ум быстро угасает. Для ухаживания за стариком Дарник оставил Клычу несколько дорогих украшений, с тем, чтобы какая-нибудь вдова приходила и готовила одинокому ромею горячую еду.

Новое пополнение войска ждало Рыбью Кровь и в Хлынове. Там уже выяснили, кто именно был этот богатый княжич и в самом деле приняли его подарки женщинам за откуп-виру. Вернее, за часть виры, надеясь получить ещё столько же для мужской части городища. Дарник не удивился их требованию, только рассудил иначе:

– Мужчинам я плачу лишь за воинскую службу. Дадите мне хороших воинов – получите по десять дирхемов за каждого.

На таких условиях к нему присоединилось две дюжины молодых ополченцев. За ними увязались пятеро девушек-поварих, жаждущих увлекательной новой жизни.

 

4.

            Большой, вдвое увеличившийся весёлый караван ходко продвигался по льду Каменки. Дружинники снисходительно взирали на новичков, а те в свою очередь ловили и впитывали каждое их слово, каждый жест и недомолвку.

            Дарник неотступно думал о матери. Никаких жалоб и свойственного другим женщинам проявления слезливых чувств. Он был доволен, что при его разговорах с матерью всегда присутствовал кто-то из арсов и теперь ее поведение втихомолку обсуждалось в дружине. Именно такой должна быть мать у настоящего князя: суровой и мудрой. Ее близкая смерть, как и любая смерть, не ощущалась Дарником как что-то ужасное, пришло время умирать – и ничего с этим не поделать. Ещё по дороге в Бежеть он пытался представить Маланку на своем дворище в Липове и сразу мрачнел – никак не вписывалась она в его новую княжескую жизнь. «Мать нашего князя – всего лишь простолюдинка», – так и слышалось ему шипение, доносящееся с каждого городского дворища. И вот всё разрешилось наилучшим образом, даже в этом мать ему помогла. Кто после таких гордых слов о похоронах вдали от родины примет её за простую смердку. Да и вопрос с его отцом лучше  оставить неразрешим. Сперва он собирался спросить о нём Маланку, чтобы она хоть ему открыла свою тайну – и не спрашивал. Что толку тянуть свой род вглубь десятилетий, ведь согласно простым расчетам за тридцать поколений его родня насчитывала тысячу миллионов человек, неужели среди них не найдётся ни одного царя или князя? Конечно, были и именно сейчас, в сочетании с воспитанием, данным ему Маланкой, все эти качества предводителя людей в нём, Дарнике, особо и проявились.

Когда до Перегуда оставалось верст пятнадцать, впереди показался дозор из двух жураньцев. Молодец, догадался выслать встречу, похвалил князь своего конюшего. Но жураньцы выглядели отнюдь не радостно и было из-за чего.

– Нас, князь, норки разбили, – опустив голову, сообщил старший напарник.

Дарник даже не изумился – расплата за легкомысленный отъезд от войска была вполне заслуженной. Столь же бесстрастно выслушал он и весь рассказ о первом за всё время поражении своего войска. Всё шло, как и было задумано Журанем и одобрено им, князем. Едва дарнинцы начали обстреливать горящими стрелами ладьи северян, те тотчас в пешем строю вышли из крепости на защиту своих кораблей. Потом, словно не выдержав обстрела камнемётами и стрелами, в беспорядке отступили назад в крепость. Как и при осаде Казгара Журань увлёкся преследованием противника и с частью дружины ворвался за ним в город. Только норки не булгары, они этого как раз и ждали, живо перекрыв ворота заранее приготовленными повозками и отрезав основные силы от передового отряда. По словам перегудцев, передовой отряд отбивался яростно, но ничего поделать не мог. Норки пленных не брали, всех рубили на месте. Оставшиеся снаружи дарнинцы пытались с помощью камнеметов расчистить себе путь в крепость, но это им не удалось. Добивая первый отряд, норки скрытно вывели из дальних ворот свою лучшую сотню и ударили в спину основным дарнинцам. По непонятной причине случилась заминка с залпами орехов и за отсутствием погибшего в крепости Жураня не нашлось другого вожака, который сумел бы сплотить пешцев и камнемётчиков перед атакующими спереди и сзади норками. Всё войско рассыпалось и началась обычная рукопашная, в которой норки намного превосходили дарнинцев. Не прошло и двух часов с начала сражения, как всё было кончено. Спастись удалось не больше ста воинам.

– Где они? – спросил князь.

– Мы ждали тебя пять дней, потом три ватаги ушли в Корояк. Сказали, будут тебя дожидаться там.

– А остальные?

– Остальные здесь рядом.

– Что с камнемётами?

– Их норки изрубили на куски.

Это была единственное приятное известие. Значит, норки не такие уж замечательные вояки, раз не поняли ценности метательных орудий.

            До селища, где разместились остатки войска, было рукой подать. Гриди встречали князя с радостным облегчением – наконец-то кончилось их холодное и тревожное ожидание. Никто не сомневался, что уже наутро они все тронутся в обратный путь на Липов. Один из десяцких поспешил сказать:

            – Я уже разведал, можно пройти с санями прямо по лесу и спуститься на реку в двух верстах ниже города.

            – Сначала возьмём Перегуд, а потом спустимся, – просто объявил Дарник и, оставив десяцких и гридей с широко раскрытыми ртами, отправился размещать на ночлег свой караван.

            Он совершенно не представлял, как всё это сделает, но отлично понимал, что назад ему, проигравшему, дороги нет. Вот здесь нас с тобой, Маланка, вместе и похоронят, не без горечи думал он, засыпая.

            Утром Рыбья Кровь устроил смотр своим силам. Кроме трёх санных камнемётов у него имелось сорок отборных, способных сражаться любым оружием арсов, шестьдесят липовцев и булгар и около полусотни ни к чему не пригодных плохо вооруженных ополченцев. Однако, судя по всему, и у норков осталось не более полутора сотен боеспособных воинов. Выгнав из строя долечиваться с десяток легкораненых гридей, Дарник обратился к остальным с короткой речью:

            – Мы возьмём Перегуд и не потеряем ни одного бойца. Кто позволит, чтобы его убили, будет брошен на съедение воронам и вепрям. От кого услышу хоть один ропот, будет тотчас повешен. Всё ясно?

            Дрожь пробежала по рядам воинов, всю ночь они обсуждали бредовое желание своего военачальника взять малыми силами то, что оказалось не по зубам в два раз большим, но слова, произнесённые Дарником ясно, спокойно и зло, проникли в них, как проникают гвозди в самое твердое дерево – глубоко и прочно.

            Ночь глубокого освежающего сна, как всегда в критический момент пошла Дарнику на пользу, он уже знал, что и как надо делать. Ополченцы были приставлены до изнеможения упражняться в боевом искусстве, арсы – снаряжать как можно большее количество стрел и сулиц, гриди – готовить передвижные защитные укрепления. В селище нашлись толстые доски и горбыли, из них сбили два короба – две на две сажени – и поставили их на широкие, обитые железом, полозья. Укрытия из более тонких досок устроили и на санях с камнемётами. На эти приготовления ушло два дня.

            По замыслу Дарника, в каждом из коробов должно было находиться десять-двенадцать лучников, которые изнутри сами бы толкали короб по речному льду. Толкать-то они толкали, да только взад или вперёд, в сторону сдвинуть короб малыми силами было невозможно. Тем не менее, своей выдумкой князь остался весьма доволен. Ещё день понадобился, чтобы гриди, выбранные для коробов, наловчились в новом для себя деле. Дарнику хотел научить их двигаться в коробах уступом, прикрывая друг друга, и согласовать свои действия по быстрому отходу с помощью упряжных лошадей, которые тащили бы короба на длинных веревках назад. Получалось всё это не очень ловко, но другого выхода просто не было.

            И вот рано утром весь отряд ещё по темноте собрался, вооружился и, захватив с собой два десятка мужиков с рогатинами из селища, двинулся в путь. По дороге несколько раз останавливались и повторяли задуманные действия: коробы двигались уступом, трое саней с камнемётами вместе с ними наступали и разворачивались жерлами своих орудий, ещё семь саней на ходу высаживали гридей с большими щитами и луками, а потом также стремительно подбирали их обратно, сорок конников-арсов с двухсаженными пиками чётко съезжались и разъезжались в разные стороны, а ополченцы с мужиками строились и передвигались ровным прямоугольником, изображая из себя запасную ватагу.

            Скоро впереди обозначилось впадение Каменки в Танаис, а за обрывистым поворотом показалась Перегудская крепость и пристань с зимующими ладьями. Дарник обратился к воинам с последними указаниями, сказав, что убитых быть не должно и что окончательной победы сегодня тоже не будет, задача сражения сжечь одну или две ладьи норков. С тем и пошли к пристани. Вернее, вперёд выступили коробы, которые медленно стали продвигаться к ладьям. Остальные с безопасного расстояния ждали ответного хода противника.

Норки, разумеется, сразу разгадали намерения дарнинцев, дымок, курившийся над железными мисками внутри коробов для поджигания стрел, не оставлял сомнения, что будет дальше. Торговые ворота крепости отворились, из них высыпал отряд примерно в пятьдесят-шестьдесят пешцев и, не желая вязнуть в глубоком снегу, остановился, ожидая приближения дарнинцев. Лучников среди них было не больше десяти человек. До коробов норкам оставалось одно стрелище, до арсов и ополченцев целых два. Арсы и ополченцы стояли на месте, а коробы двигались и двигались. Отряд норков не спеша пошел им навстречу, скорее, с желанием отогнать, чем нападать.

Дарник подал знак и семеро саней устремились вперёд и высадили во фланг норкам две ватаги щитников и лучников, которые тут же выстроились в две шеренги и изготовились к стрельбе. Отряд норков в замешательстве остановился, не зная, кого атаковать. Из ворот крепости им на помощь выступил второй отряд пехотинцев, который совсем не имел лучников, и решительно пошел в сторону высаженных дарнинских ватаг. Приободренный поддержкой, первый отряд норков с боевыми криками бегом помчался к коробам, выпустившим уже первые зажигательные стрелы по двум крайним ладьям.

По сигналу трубы семь саней подобрали обе ватаги дарнинцев, успевших дать три залпа стрел по второму отряду норков, и чуть отъехали назад. Там гриди вновь построились в две шеренги, как бы приглашая противника снова нападать на себя. Тем временем с другого бока первого отряда норков развернулись трое саней с камнемётами. Их залп орехами в сочетании с прицельной стрельбой из коробов буквально смёл передние ряды противника. Второй отряд норков, поняв, что за санями ему не поспеть, повернул на помощь первому отряду. Чтобы не дать им соединиться, Дарник сам повёл на второй отряд сорок арсов. Повёл, но не довёл. Рассыпавшись в одну шеренгу и достав луки, его дружинники стали расстреливать противника с тридцати саженей. Те, сомкнув свои круглые щиты, бросились в атаку. Всадники отъехали на пол стрелища и снова пустили стрелы.

Считая коробы более лёгкой добычей, чем неуловимые сани с камнемётами, первый отряд норков упрямо продолжал наступать на них. Упряжные тройки были пущены вскачь и к величайщему изумлению противника, коробы стали отъезжать быстрее, чем они могли бежать по глубокому снегу. Из стен крепости вышли ещё с десяток норков, но только для того, чтобы потушить зажигательные стрелы, сидевшие в бортах боевых ладей. Дарник приказал трубить отход – тридцать убитых норков и столько же раненых для первого дня было вполне достаточно. Больше всего он был доволен общей слаженностью действий – вот так бы всегда.

Когда собрались все части его небольшого войска, выяснилось, что воины успешно выполнили и самый трудный приказ: среди них не было не только убитых, но почти даже раненых. Сильно приободрились разбитые ранее гриди, да и ополченцы, хоть ни в чём не участвовали, получили весьма наглядный боевой урок и рвались в бой наравне с опытными бойцами.

По общему решению в селище возвращаться не стали, а переночевали прямо в лесу. На следующий день наступление на ладьи повторилось с той лишь разницей, что корабли атаковали сани с камнемётами, а у торговых ворот их прикрывали короба и конные арсы. У камнемётов зажигать ладьи получилось лучше, чем у лучников. Сначала на борт судов забросили десятки комков с паклей и сухой древесной стружкой, а уж потом в них полетели зажигательные стрелы. На двух ладьях тотчас занялся огонь, причем на одной самый настоящий пожар. Вторую ладью спасли норки, спустившиеся к судам по верёвкам прямо со стены и берегового обрыва. Из торговых ворот крепости долго никто не выходил, что очень встревожило Дарника и он послал конных разведчиков к двум другим городским воротам. Его опасение оправдалось – из западных ворот в объезд всего города выезжали десять саней с воинами в сопровождении двух десятков всадников, видимо, норки решили сразиться с ним его же оружием.

Быстро оттянув коробы к основным силам, воины вручную развернули их и соединили в один ряд поперёк реки. Рядом своей задней частью выстроились семеро саней с лучниками и щитниками. Ополченцы и мужики заняли оборону вокруг них. Конная дружина выдвинулась вперёд и затаилась среди левобережного кустарника. Лишь трое саней с камнемётами оставались на прежней позиции, продолжая обстрел ладей норков.

Вывернувшая на речной лед колонна вражеских саней при виде поджидавших их дарнинцев прямо с хода попыталась разъехаться в цепь, но удалось это им лишь частично. Гриди на санях и в коробах получили строгий наказ Дарника стрелять прежде всего в лошадей и лучников, и они выполнили его с отменной точностью. В первые же минуты были убиты лошади трёх передних саней, затем в беспорядке замерли ещё четверо саней. Быстро подстрелены оказались и лошади верховых норков. А с одного бока противника уже разворачивались сани с камнемётами, а с другого на заснеженный лёд высыпали конные арсы с дальнобойными луками.

Как и днём раньше на ровном месте в полной беспомощности оказался большой отряд великолепных воинов с мечами и копьями, у которого никак не получалось схлестнуться с противником в желанной рукопашной. Стрелы, камни и железные орехи летели в них с трёх сторон, не давая, как следует построиться и закрыться. Кроме щитов они пытались прикрыться большими войлочными попонами и кожаными полостями с саней. Но это спасало лишь в самом начале. Едва арсы убедились, что ответа им не будет даже из охотничьих луков, они принялись кружить на лошадях совсем близко от неподвижного противника, как на боевом учении метая сулицы в высмотренные цели. Скоро последние сани остались без лошадей, и полное уничтожение противника стало только вопросом времени. Атака на короба и на строй ощетинившихся длинными пиками пеших дарнинцев ни к чему не привела. Тогда, собравшись в один кулак, норки с поднятыми над головой щитами двинулись к своим ладьям. До ладей было два стрелища, и в конце концов они одолели этот путь, оставив на льду более сорока убитых соратников, три десятка лошадей и все сани.

Рыбья Кровь приказал собрать трофейное оружие и добить раненых врагов. Укрывшиеся в ладьях норки не в силах были помешать этому. У дарнинцев три человека и две лошади получили небольшие ранения, а убитых снова не было. Ополченцы смотрели на молодого князя как на кудесника и с восторгом меняли свои топоры и рогатины на мечи и кольчуги норков. Освежёванные туши лошадей пришлись весьма кстати, часть из них послали даже в селище в уплату за разорительный постой. Никто уже не сомневался, что окончательная победа будет завтра, в крайнем случае, послезавтра.

На третий день Маланкин сын вновь изменил порядок наступления. Вызвал смельчаков загнать двое саней с горящими копнами сена между ладей пришельцев, что и было успешно проделано. Арсы и камнемётчики не давали подойти выскочившим спасать свои корабли норкам, и три ладьи сгорели до тла.

Дарника интересовало: придётся жечь две оставшиеся ладьи или нет? Не пришлось. Ещё не догорели остовы трёх судов, а из крепости вышла целая группа переговорщиков. Речь шла о полном замирении. Дарник требовал лишь одного: немедленного ухода норков из Перегуда, для чего готов был предоставить сани и провиант. Как переговорщики не упирались и не выкручивались, говоря, что саму крепость липовскому войску не взять, в конце концов, вынуждены были уступить.

– Сейчас вас ещё достаточно, чтобы добраться до родных мест и набрать новое войско, – сочувствующе убеждал их Дарник через толмача. – Но ещё тридцать убитых и вам уже никуда не вернуться.

– А как можно быть уверенным, что ты сдержишь слово, и не будешь стрелять нам в спину? – не скрывал своего опасения воевода норков.

– Меня выбрали князем совсем недавно, и я не могу себе позволить начинать своё княжение с нарушения своего княжеского слова, – просто и убедительно отвечал ему Рыбья Кровь.

Видимо, у норков были о нём ещё дополнительные сведенья, потому что этого последнего довода им оказалось вполне достаточно. Кроме всего своего оружия, норки хотели вывезти из Перегуда и захваченную добычу, говоря, что липовский князь не может иметь к ней никакого отношения. Дарник не спорил, считая, что ценный груз – лучшее средство заставить северных разбойников побыстрей убраться с чужой территории.

Полтора дня понадобились норкам на сборы. И вот наконец на пятый день осады торговые ворота Перегуда распахнулись и из них на лёд стали выезжать сани с ранеными норками, сундуками с добычей и тюками с провизией. По бокам шли уцелевшие воины, их оставалось не более полусотни. Хмуро и зло посматривали они на ряды дарнинцев, мимо которых проходили. Вдруг один из липовских гридей, потерявший в жураньском сражении родного брата, не выдержал и, выскочив вперёд, метнул в норков топор, топор попал обухом в щит одного из охранников, не причинив ему ни малейшего вреда. Норки тут же сомкнулись в одну линию, ощетинившись копьями и мечами.

– Повесить, – коротко приказал арсам Дарник.

И через две минуты безумный гридь уже дергался на аркане, закинутом на сук старой ракиты. Успокоенные и удивленные норки продолжили свой путь.

 

5.

Повешенный гридь явился не единственной жертвой, которой пришлось заплатить за взятие Перегуда. Едва въехали в Перегудскую крепость, прискакал гонец из селища, где оставались женщины и раненые, и сообщил о смерти Маланки. Как ни был Дарник готов к этому, душа его болезненно сжалась: оборвалась незримая связь со всей его предыдущей жизнью, не стало человека, ради которого стоило совершать великие дела. С надеждой спросил, успела ли она узнать о его новой победе и услышав, что дарнинский десяцкий, привёзший в селище запас конины и новых раненых, подробно расписал ей про воинские успехи сына, слегка успокоился – мать могла по-прежнему гордиться им.

Перегудцы встречали своего освободителя шумными и радостными криками, сильно обескураживая Рыбью Кровь. Он полагал, что после трёх месяцев рабства им должно быть стыдно и неловко смотреть ему в глаза. Но нет, никто и не думал опускать свои головы, а ведь среди горожан немалое число составляли крепкие мужчины и парни.

После праздничного пира он собрал в воеводском доме перегудских старейшин, чтобы решить, как быть дальше. Никто не отказывался подчиняться впредь липовскому князю, вот только сомневались, как он сможет управлять ими с расстояния в четыреста вёрст. Дарник же спросил напрямик:

– Сегодня умерла моя мать. Я не знаю, где ее хоронить: здесь или везти в Липов. Если похороню здесь, то уже никогда не откажусь от вашего города, поэтому решайте сами.

Старейшины молчали, хорошо понимая важность своего ответа.

– Мы боимся, как бы не вышло так, чтобы все приходили и захватывали Перегуд, а потом являлся ты и снова его освобождал, – высказал общее мнение самый старший из отцов города. – Да и тебе это будет накладно, разве не так? У нас сейчас нет даже средств, чтобы заплатить тебе за освобождение.

– Год назад Липов едва набрал припасов на сорок моих воинов, сейчас в нём более четыреста мечей, и Липов от этого стал в десять раз богаче. Не будете рисковать – ничего никогда не получите. За освобождение заплатите весной, построите пять тридцативесельных ладей и вместе с ладьями норков отправите речной дорогой в Липов.

Сказав так, Дарник дал время старейшинам думать до утра, а сам отправился в селище. Там уже шло энергичное приготовление к похоронному ритуалу. Откуда-то взялась богатая женская одежда, новенькая прялка, резные чаши с зерном, мёдом и молоком, просторный гроб-домовина, рассчитанный на крупного мужчину. Всю ночь Дарник просидел у тела матери, привыкая к своей потере. Не один раз слёзы накатывались ему на глаза, но потом высыхали – даже в таком малом не позволял он себе подчиниться своим чувствам.

Утром, щедро расплатившись со смердами, Рыбья Кровь со всем обозом выехал в Перегуд. Тяжелая бессонная ночь твёрдо определила: хоронить мать у Перегуда и владеть им, несмотря ни на что. К счастью сопротивление старейшин преодолевать не пришлось, на его княжение они дали утвердительный ответ и для сожжения выделили самое лучшее место. Пока выкладывали сруб из сухих бревен и устанавливали на него сани с домовиной, съестными припасами и женскими хозяйственными принадлежностями, нужными Маланке в потустороннем мире, перегудский жрец оглашал округу бесконечными славословиями в её честь. Дарник сам поднёс пылающий факел к пучкам соломы, торчащим из сруба. Богатая тризна, для доброй половины жителей города и посада сопровождалась жалобными песнями и завываниями местных плакальщиц. Присутствующие были довольны – похоронный обряд проходил на самом высоком уровне. Погребальный костёр горел до самого вечера, на утро на сером пепелище стали выкладывать малый каменный курган, а вокруг него из жердей сооружать лёгкий забор, дабы ничто не мешало ветру покрыть трёхсаженную горку плодородный слоем земли с семенами деревьев и кустов.

Молодость не может долго пребывать в печали, и скоро Дарник вернулся в своё привычное ровное настроение и ясность мыслей. Свою первую ночь в городе он пожелал провести именно в той горнице, где полтора года назад ему так хорошо спалось. Прежние две пожилые женщины были на месте и с готовностью согласились приготовить ему большую кадку с горячей водой, в которой он испытал тогда редкостное удовольствие. После ночёвок на снегу это оказалось ещё большим наслаждением. Умиротворенный, в чистом белье он уже улёгся на пышный пуховик, когда услышал за дверью резкий женский говор с его сторожами-арсами. Эта была та самая вдова, ночь с которой он выиграл в честном поединке, но не захотел воспользоваться своей наградой. Теперь награда пришла к нему во второй раз, звали её Друей. Когда у мужчины и женщины есть общее, пусть самое небольшое прошлое, их отношения складываются совсем иначе, чем когда они всё начинают с нуля. Так было и на сей раз. За самыми простыми словами скрывалась некая гораздо более важная недосказанность.

– Узнаешь ли ты меня? – спросила Друя, когда они в горнице остались одни.

– Узнаю. А как тот молодец, что тогда вместо меня? – поинтересовался он.

– Еще один раз приходил, а потом уехал из Перегуда.

– Ну а как с рождением богатыря?

– Не всегда получается так, как хочется, – застенчиво отвечала она. – Мне сказали, что у тебя четыре жены.

– Было пять, но одну пришлось казнить.

– И не жалко было её, пятую?

– Жалко. Но чем выше любовь, тем выше должно быть и наказание. Зато теперь про неё лет двадцать помнить будут.

Так они разговаривали, жадно поедая друг друга глазами.

– Ну я пойду уже, тебе, наверно отдохнуть хочется, – сказала она, наконец, поднимаясь из-за стола.

– А как же рождение богатыря? – чуть волнуясь, что она в самом деле уйдёт, напомнил он.

– Разве липовскому князю пристало теперь заниматься такими баловствами?

– Липовскому князю пристало всё, что ему хочется, – в обычном своём духе пошутил Рыбья Кровь.

Разумеется, Друя и не собиралась уходить, зато их непринуждённый разговор придал всему последующему какую-то особую узнаваемость и нежность. Дарник был совершенно околдован этим нежданным подарком судьбы и даже по думал, что те пышные слова, которые встречались в любовных свитках, не совсем далеки от истины.

Впрочем, всё его очарование ночным событием длилось ровно до середины следующего дня, до тех пор, пока он не начал вершить княжеский суд над десятком домовладельцев, которых народный сход обвинял в том, что они всячески услуживали злым пришельцам и доносили на своих соседей. Среди них был и отец Друи. Неприятная досада резанула Дарника – он понял, что именно послужило причиной ночного прихода молодой женщины.

За предательство этим, вчера ещё достойным мужам Перегуда, полагалось лишение имущества и изгнание из города. Князю только предстояло решить: когда и куда – сейчас, в зимний мороз, или позволить им дождаться весеннего тепла? Дарник назначил высылку через две недели, именно за это время изгои должны были подыскать себе место для временного постоя и перевезти туда свой домашний скарб.

– А они возьмут и через две недели подожгут собственные дома! – выкрикнул один из обвинителей. – И весь город ещё спалят. Сейчас выселять надо, сейчас! И имущества никакого не позволять вывозить!

– Будет, как я сказал! – строго оборвал Дарник.

На том и порешили. Все изъятые дома изменников, к неудовольствию старейшин, поступали в распоряжение князя. В них тотчас стали вселяться десяцкие липовцев. Вечером Друя на коленях умоляла Дарника изменить приговор в отношении её семьи, мол, её теперь как княжескую полюбовницу никто в городе не посмеет обидеть или оскорбить.

– Я подумаю, – неопределённо пообещал он, хотя уже знал, как именно поступит с её семьёй.

Две недели на улаживание своих дел понадобились не только изгоям, но и самому князю. Прежде всего, надо было привести в должное состояние новое крепостное войско. Для чистой обороны города необходимы были двести гридей, а где их взять, если у самого их не больше сотни, да ещё полсотни необученных ополченцев? Ничего не оставалось, как в принудительном порядке набрать сотню гридей из числа горожан и окружающих селищ. Им Дарник придал десяток арсов и две ватаги гридей. Разбившись вместо четырёх на три сторожевые смены, это войско приступило к несению своей крепостной службы. Рыбья Кровь почти не вмешивался, давая возможность остающимся полусоцким самим приобрести нужные навыки. Сам же вплотную занялся городскими укреплениями. По его заказам перегудские оружейники изготовили двадцать камнемётов, размещённых затем по всей стене, и две больших пращницы, направленные на реку они накрывали своими выстрелами полверсты водной глади. Из трёх ворот велел пользоваться одними и то лишь в дневное время. С их наружной стороны наметил целый ряд препятствий, чтобы и конный и пеший могли приблизиться к воротам, лишь сделав несколько крутых разворотов. Посланные на сто вёрст вверх по Танаису дозорные сообщили, что норки действительно ушли глубоко на север и можно было надеяться, что хотя бы до лета они не дадут о себе знать. Однако это нисколько не расхолодило князя, и свои предосторожности он не считал слишком чрезмерными.

То, что не удавалось в Липове Фемелу: привить Дарнику княжеские замашки, здесь, в Перегуде получилось словно само собой. Разница заключалась в его отношении к простым горожанам: в Липове он их уважал, в Перегуде же смотрел на них с лёгким презрением. Хотя если бы захотел как следует вдуматься, отличий нашел бы не так уж много: и там и там он спасал их от разбойничьего насилия, но в Липове смерды сразу активно стали на его сторону, а в Перегуде вяло ждали, когда он придёт и освободит их. Да и в обыденной жизни они вели себя по-разному: липовчане много и плодотворно трудились, перегудцы вроде делали всё то же самое, но как-то вкривь и вкось. Выручал их лишь важный торговый путь, что проходил по Танаису и приносил много товаров и лёгких денег.

Заминки старейшин насчёт себя Дарник не забыл, поэтому впредь разговаривал с ними уже не столь великодушно, чем прежде. Перегуд был отныне его собственностью и в этом ни у кого не должно было оставаться сомнений. Поэтому, отринув от себя всё своё липовское стеснение, Рыбья Кровь властвовал в Перегуде сурово и резко, не допуская никаких возражений. Назначил вместо совета старейшин своего посадника и только через него вёл все переговоры. Не слушая жалоб на грабеж норков, велел собрать обычные подати для короякского князя, обложил городское торжище особой княжеской пошлиной, всех купцов и ремесленников разделил на старых и новых, с разными годовыми поборами, ограничил участки под новые городские и посадские дворища, ввёл низкие цены на продаваемых рабов, чтобы сделать торговлю ими менее выгодной. Его жёсткость и требовательность привели к тому, что трёх дней не прошло, как при его появлении перегудцы почтительно кланялись и снимали шапки, а малейшие распоряжении бросались выполнять с завидной прытью и рвением. Однако их безоговорочная покорность производила на Маланкиного сына тяжёлое и неприятное впечатление – крайность в самоунижении грозила закончиться крайностью бессмысленного бунта, а он терпеть не мог никакие крайности.

Зима заканчивалась, лёд на Танаисе покрывался оттепельными лужами, пора было поскорее отправляться восвояси, чтобы не быть застигнутым в пути весенней распутицей. Караван набирался достаточно большой, помимо полусотни липовцев и полусотни хлыновско-бежецкого ополчения в него вошли с десяток лучших городских ремесленников с семьями, которых Дарник уговорил перебираться в Липов. Двенадцать саней нагрузили короякскими подымными податями, правда, вместо привычных мехов и мёда пришлось довольствоваться льном, пенькой и шерстью. Для семейства Друи тоже выделили трое саней, Рыбья Кровь объяснил, что хочет поселить её в Корояке, где у него чаще будет возможность с ней встречаться.

Путь до Корояка прошёл без особых происшествий. Мелким торговцам из речных городищ, желающих присоединиться со своим товаром к княжескому обозу, Дарник отвечал отказом, зато охотно принял в свои ряды несколько десятков молодых ополченцев. Всю дорогу его мучил вопрос: как быть с теми гридями, что после поражения Жураня подались в Корояк? Наказывать здесь, в чужом княжестве, что могло быть воспринято князем Роганом не самым лучшим образом, везти в Липов и наказывать там, или просто навсегда запретить им появляться в Липове. Всё разрешилось само собой и самым неожиданным образом.

В трёх верстах от Корояка навстречу каравану вышли отступившие жураньцы, уже всё зная и про бескровную победу своего князя, и про его управление в Перегуде. Для восемнадцатилетних необстрелянных ополченцев это было весьма впечатляющим и запоминающимся зрелищем, как построившиеся ровным прямоугольником пятьдесят вооружённых воинов, признавая свою вину, вдруг без всяких слов с опущенными головами стали на колени в мокрый снег. Да что там ополченцы – в крайней растерянности оказался сам князь. Весь караван остановился и замер, не смея вздохнуть раньше Дарника. Не шевелился и Рыбья Кровь, подыскивая и не находя нужных слов. Наконец кое-кто из жураньцев осмелился взглянуть на князя, и Дарник жестом приказал им вставать. В разнобой все медленно поднялись. Движением руки князь указал им место в общей колонне, которое жураньцы тут же поспешили занять. Никто потом старался не вспоминать ни про это коленопреклонение, ни про своё бегство в Корояк. Главное, что победа над норками одержана, а что при этом случилось не столь важно.

У посадских ворот Дарника ждала ещё одна встреча, сам князь Роган со своими разодетыми тиунами выехал приветствовать перегудского победителя. Кругом толпилось немало и посадских людей. Сотни глаз пристально следили за каждым движением и выражением лица своего недавнего строптивого бойника. Дарник их не разочаровал, все делал с завидной медлительностью и невозмутимостью, что выглядело как выражение крайнего достоинства. Отвечал на приветствия, согласился пожаловать к княжескому столу, как должное принял приглашение разместить в городских гридницах и по купеческим дворищам своих воинов. Заминка вышла лишь, когда он спросил у Рогана, куда направлять сани с собранными перегудскими податями.

– Мы потом это обсудим, – уклонился от прямого ответа короякский князь, и сани с пенькой и шерстью отправилось пока на гостиный двор.

Перед тем как попасть на княжеский пир надо было как следует привести себя в порядок, и Дарник с арсами и Друей поехал на своё старое дворище. Там его ждал приятный сюрприз: полное отсутствие чужих людей. Были только раненые жураньцы, которые объяснили, что по распоряжению Рогана дворище возвращено своему прежнему владельцу.

– Вот здесь вы теперь и будете жить, – сказал Рыбья Кровь отцу Друи. – Один дом ваш, два других для моих гридей.

– Я никогда не занимался содержанием гостиного двора, – гордо возразил тот.

– Справишься с ним, получишь больше. Если откажетесь, потом всю жизнь будете локти кусать, – заверил упрямого старика Дарник.

– А со мной что будет? – выждав подходящий момент, спросила Друя. – Я не хочу с родичами оставаться.

– Придётся, значит, строить для тебя отдельный город, – шутя ответил он.

– Я с тобой в Липов хочу, – не приняв шутки, серьезно потребовала она.

– Если хочешь, чтобы тебя там отравили или порчу навели, то поехали, – не особенно возражал Дарник.

Как следует вымывшись и переодевшись в чистое, он с десятком наиболее благообразных фалерников и десяцких направился в княжеские хоромы.

Дворский тиун Рогана в тот день превзошел самого себя: на столах вместе с привычными яствами выставлены были и заморские: вина, восточные сладости, напитки из южных фруктов, даже мороженое. Впрочем, Рыбья Кровь пировал с известной оглядкой, памятуя наказ Фемела, пил и ел только то, что и Роган, и всякий раз напрягался, когда за его спиной проходили слуги, разнося новые блюда. С любопытством разглядывал Дарник присутствующих за столом дочек Рогана. Младшая Всеслава особенно приглянулась ему – стройная, горделивая, с нежным бесстрастным лицом, было интересно представлять, как у нее, такой надменной, может проявляться любовная страсть или обычные девичьи горести. За весь пир Всеслава ни разу впрямую не взглянула на него, но Дарника это ничуть не обескуражило – ведь пир ради него, весь город только о нем и говорит, ну какая девушка может остаться к этому совершенно равнодушной. Напротив, её подчёркнутое невнимание свидетельствовало скорее о скрытой симпатии. Ну что ж, в качестве будущей липовской княгини она вполне возможна, как о чём-то очень привычном рассуждал самонадеянный победитель норков.

При ближайшем общении и сам Роган оказался на редкость умным и приятным собеседником. Удивила его слишком большая зависимость от дружины, о которой он вдруг заговорил, окольно давая понять, почему он сам не пошёл на Перегуд, мол, порой его дружина сама решает, сражаться ей или нет.

– Даже, когда в поле напротив тебя стоит чужое войско? – изумлённо вопрошал Дарник.

– Чужое войско тоже не всегда хочет сражаться, – пояснил короякский князь. – Когда сошлись в поле только из-за добычи, то всегда можно договориться так её поделить, чтобы всем хватило.

– А если враг хочет захватить твою землю и всех твоих подданных подчинить себе? – стесняясь книжных слов, но всё же желая услышать ответ, допытывался Рыбья Кровь.

– Это на самом деле не так легко сделать. Думаешь, почему степняки приходят и уходят? Управлять гораздо труднее, чем завоевывать. Никому не хочется выглядеть глупым и неумелым.

Когда-то то же самое Дарнику в Каменке говорил и Тимолай.

– Ты, наверно, удивлён, почему я не возражаю против перехода Перегуда к тебе, – продолжал Роган. – А по той же самой причине. Не сумеешь им хорошо управлять, он снова перейдёт ко мне, причём я для этого даже ничего делать не буду. Да и ты ничего сделать не сможешь. Так уж устроена жизнь.

Наутро Дарник проснулся с тяжёлой головой. Слова о неумелом и глупом управлении жгли его. Перебирая в памяти свое хозяйствование в Липове, он вдруг вспомнил немало таких моментов, когда его соратники или липовчане недоумённо переглядывались между собой. Тогда он считал, что это из-за того, что его распоряжения слишком неожиданны, вот люди и удивляются: как это нам самим не пришло в голову? Ну что ж, нелепостей наворочено не так уж и много, зато теперь он будет со своими приказами более осмотрителен, решил Дарник и стал думать, где ему достать как можно больше денег. В его шкатулке оставалось всего несколько дирхемов. Вчера, когда он снова спросил Рогана, куда деть привезенные подати, короякский князь наотрез отказался их принимать, мол, ты сам поиздержался в этой осаде, пусть тебе их лён и пенька и достаются.

Рыбья Кровь послал за своим старым знакомцем купцом Заграем и попытался ему сбагрить все перегудские товары. Но тот, по своей торговой привычке, предложил за них столь низкую цену, что Дарник вынужден был отказаться сам. Взамен он попросил у Заграя к ранее взятым в долг трём тысячам дирхемов ещё три тысячи. К его удивлению, Заграй согласился. Княжеская жизнь сразу стала веселее.

Созвав своих беглецов, Дарник объявил, что посылает их в Перегуд в качестве четвёртой сторожевой крепостной полусотни. Воины молчали: с одной стороны в Перегуд не хотелось, с другой собственную вину надо было как-то заглаживать.

– Все получите жалованье за полгода вперёд, – добавил князь.

Жураньцы сразу повеселели и с готовностью засобирались в дорогу. Их две с половиной тысячи дирхемов, с воинской щедростью разбрасываемые направо и налево, наверняка должны были понравиться всем перегудцам.

Между тем поток короякцев, желающих больше узнать про осаду Перегуда не иссякал. Чтобы умерить их жадное любопытство, Дарник приказал выставить на продажу на торжище сорок щитов норков по несуразной цене в 10 дирхемов. К его крайнему изумлению все они были тут же раскуплены, позже он узнал, что некоторые покупатели их через день перепродавали, но уже по 15-20 дирхемов.

Проводив жураньцев в Перегуд, Рыбья Кровь и сам приготовился уезжать. Тяжёлый разговор напоследок состоялся с Друей. Как ей было объяснить, что ни по возрасту, ни по своему положению она ему в липовские наложницы никак не подходит? Вот и изворачивался, пытаясь всучить деньги и говоря, что оставаться даже его постоянной короякской полюбовницей непосильное дело – ведь по малейшему подозрению в измене придётся её казнить, так что самое лучшее для неё – найти себе короякского мужа и наладить нормальную жизнь.

– Но ты же обещал мне отдельный город? – цеплялась она за его прежние слова.

– Хорошо, будет тебе отдельный город, если сумеешь справиться с гостиным двором, – в конце концов уступил он.

Его слова не были простой отговоркой. Мысль о целом ожерелье гостиных дворов, не только на своей земле, но и на чужой крепко засела в его голове. За двести верст от Корояка до Липова его санный караван сделал четыре больших остановки. Дарник испрашивал у местных старост разрешения и закладывал рядом с их селищами гостиные дворища, способные вместить в себя до тридцати повозок, и оставлял на них работать под присмотром опытных гридей по двадцать ополченцев.

 

6.

Как ни торжественно встречали победителя норков в Корояке, но более убедительную славу Дарник, по крайней мере, для себя испытал именно по пути в Липов. Не страшась начавшейся распутицы, к дороге выходили жители самых дальних селищ, чтобы только посмотреть на него. Многое привлекало их в липовском князе: его молодость и удачливость, простое происхождение и зрелость поступков, личное молодечество и обновление всей жизни вокруг него. Дарник чувствовал всё это, потому что был сам одним из них. И буквально каждые двадцать верст у дороги их поджидало по пять-шесть совсем юных парней с топорами и рогатинами в руках, желающие присоединиться к непобедимому войску. Так что, растеряв на гостиных дворищах до сотни ополченцев, дарнинская дружина ещё столько же приобрела взамен, прибыв в Липов полуторасотенным войском.

Там уже всё знали в подробностях о неудаче и об успехе их похода, об управлении Перегуда, встрече с жураньскими беглецами и о гостеприимстве князя Рогана в Корояке. Как заметил Фемел, это был самый результативный из дарнинских походов, потому что позволил оценить, как войско действует с ним и без него.

Первые вести о разгроме Жураня сильно обескуражили липовчан, никто не мог понять, что будет с их городом дальше, без Дарника, многие мрачно предрекали возвращение злопамятных арсов. Когда же с новым торговым караваном узнали, что Дарник не только жив, но с невиданной лёгкостью разбил северных пришельцев, и Перегуд принял его как своего повелителя, то все вздохнули с огромным облегчением. И теперь каждый из липовчан считал своим долгом прямо или косвенно доказать князю свою приязнь и готовность выполнить новые указания. Указание у Дарника для Липова было только одно: как можно быстрей расстраивать и развивать сам город.

– А чем мы ещё, по-твоему, занимаемся? – отвечали ему.

И действительно, как следует присмотревшись, Рыбья Кровь понял, что никого ни в чём упрекнуть нельзя. Более того, за три с половиной месяца его отсутствия всё городское хозяйство приобрело такую сложность, что он уже не мог даже как следует вникнуть в него. Оставив своих тиунов-управляющих в одном положении, он нашёл их совсем в другом. И вовсе не из-за того, что он плохо ими распорядился, а просто их обязанности изменились сами собой.

Быстрян, отвечающий за все крепостные сооружения, наготовил огромное количество сохнущих брёвен и кирпичных плинт, а левобережный Островец окончательно превратился в целое городище со своими крепостными стенами. Добавились ещё две сигнальные вежи с севера и юга по правобережью Липы. Теперь сигнальщики с четырёх сторон каждые два часа подавали знак, что у них всё хорошо. Дарник даже слегка смутился от подобных мер предосторожности.

– Получается, что мы очень всего боимся, – заметил он главному соцкому.

– Зато никто никогда не застанет нас врасплох, – ответил тот. – Наши колесницы многие тоже принимают за трусость перед честным боем. Но ты же от них не отказываешься.

Князю нечего было возразить на это.

Меченый, приставленный подготовить полные комплекты вооружения пяти видов для тысячи бойцов, стал изменять сами эти комплекты и добился в этом поразительных результатов. Закруглил острые углы щитов, чтобы они не ранили собственных лошадей, лепестковые копья сделал разъёмными на простой походный посох и меч-лепесток, который в одно мгновение мог намертво прикрепляться к посоху. Облегчил, как мог, общий вес доспехов. А вместо остроконечных шлемов с ребрами жесткости, введенных Дарником, изготовил сотню круглых и гладких шлемов-котелков с сетчатыми забралами. Чтобы показать князю их преимущества, Меченый насадил и тот и другой шлем на вбитые в землю колья и принялся метать в них сулицы. По круглому шлему они скользили и отлетали в сторону, заставляя его лишь слегка качаться на колу, а в дарнинском шлеме цеплялись за рёбра, и шлем от удара соскакивал с кола и падал на землю. Рыбья Кровь и сам давно заметил, что не только сулицы, но и стрелы способны сбивать с головы гридей его ребристые шлемы, теперь же этой нелепостью ему словно ткнули в лицо.

– Хорошо, пускай будут круглые шлемы, – с трудом процедил он сквозь зубы Меченому своё разрешение.  

Борть, выровняв и улучшив Толокскую дорогу, пересадил гонцов на ней из сёдел на лёгкие двуколки с пышными подушками и через каждых десять вёрст расставил конные дозорные дворы со сменными лошадьми, так что посланный гонец мог без особой устали обернуться до Толоки и обратно до трёх раз в день.

– Давай я точно так сделаю и до Малого Булгара и до Корояка, – настаивал тростенец.

– А зачем? – Дарник не мог сразу переварить открывающиеся возможности быстрой связи.

– Ты же сам говорил, что гонцы бывают важней целых сотен бойников. Ну что ты как старый дед ничего не понимаешь?

А может и в самом деле, я уже отстаю в чём-то от них, с тревогой думал Дарник.

Лисич, набивая склады Войскового Дворища провизией, одеждой, сапогами и другими припасами, принялся всё это тщательно записывать, и теперь каждый день приставал к князю, чтобы тот заранее давал ему список всех войсковых перемещений.

– Это лишь у вас, у военных вожаков, мысли только о гридях и их оружии, а о том, чтобы и сапоги заранее были и одежда никто не думает, – ворчал он.

Тишайший староста Охлоп, получивший от Дарника ещё перед отъездом звание княжеского посадника, вовсю лютовал в торговых и ремесленных рядах, не давая никому отступать от принятых товарных мер и весов. Другой его страстью стала пожарная безопасность Липова. Целый день по Городцу и Посаду разъезжала телега-водовозка и горе было тем хозяевам, к чьему двору она не могла свободно подъехать. А получить у него согласие на дополнительную деревянную постройку в собственном дворе вообще было невозможно.

Как ни странно за минувшую зиму меньше всего проявил себя Фемел. Без присутствия князя сам он был мало заметен липовцам. Ну учил детей, ну торговал княжескими товарами, ну осторожно давал деньги в рост самым надежным торговцам. Русско-словенский город по-прежнему отказывался принимать его как своего человека.  

Не меньшее разочарование ждало Дарника и с наложницами. То ли Друя была причиной, то ли мысли о младшей дочери князя Рогана, но встречи с ними уже не приносили ему той радости, какая бывала раньше после продолжительной разлуки. Если в тиунах его удручало их сильное преображение, то с наложницами, наоборот, отсутствие каких-либо перемен. Каждая из них с охотой говорила ему самые нежные слова и ласкалась своим самым проверенным способом – но каким же это выглядело несносным повторением всего давно знакомого!

Душевная смута князя не осталась незамеченной наблюдательным ромеем.

– Всё дело в твоём возрасте, – как-то совершенно неожиданно заговорил он. – Начальный период твоей юности, когда ты жадно, без разбора впитывал в себя все внешние впечатления подошёл к концу, на смену приходит первая искушенность, когда надо смириться, что не всё в жизни зависит только от твоих слов и поступков, что есть нечто такое, с чем ты справиться никак не можешь – нрав других людей. Что с ними не делай, они всегда будут развиваться по-своему.

– Смириться и ничего с этим не делать? – уточнил Дарник, готовый ринуться в словесный поединок.

– Я бы на твоём месте поступил проще, – спокойно продолжал Фемел. – Представь себе всех своих помощников в виде вожаков муравейника, которые усиленно ползают и командуют, но при этом никогда не могут увидеть весь муравейник в целом. А ты муравей, который умеет летать и, взлетев на дерево, увидеть не только сам муравейник, но и какое место он занимает в необъятном человеческом лесу.

Такое сравнение ужасно понравилось Маланкиному сыну.

– А ты сам этот муравейник увидеть можешь? – полюбопытствовал он.

– Тоже не могу, иначе не ты, а я был бы липовским князем, – отозвался главный дворский.

Размышляя над сказанным, Дарник пришел к выводу, что ромей абсолютно прав и ему, как князю, вовсе не надо беспокоиться, что кто-то в мелочах может разбираться лучше него, зато никто не знает, что их самих ждёт через год или два. И это их будущее находится полностью в его княжеских руках.

За доказательствами такого умозаключения долго ходить не пришлось. На складах Войскового Дворища отданных под темницу к возвращению Рыбьей Крови сидело больше тридцати убийц, насильников и грабителей купеческих караванов, ожидающих княжеского суда. Фемел в соответствии с передовой ромейской законностью советовал их ослепить, оскопить или, на худой конец, вырвать им ноздри и языки. Простое изгнание годилось для людей семейных и зажиточных, таких среди сидельцев не было. Долговременное заточение вело к ненужным расходам, да и то сказать места для новых преступников уже не оставалось.

– Значит, держать долго нельзя, отпускать тоже, виру платить невозможно, а казнить слишком жестоко? – подвёл Дарник итог на фалерном совете и велел всем заключённым бросить жребий: одна метка отправляла преступника на виселицу, другая – на свободу. И в темницах на два заключенных стало меньше. Никто, в том числе и сами преступники и их жертвы, не перечил. Против покорности князю ещё можно было возражать, против покорности судьбе – нет. И слава о редкой справедливости Дарнинского суда быстро облетела русские княжества.

Всю дорогу от Корояка до Липова мысль об управлении Перегудом не давала Дарнику покоя. Регулярные торговые караваны были хороши, но подлежали досмотру рогановских гридей. А что, если найти другой путь в Перегуд, думал он и как только вешние воды пошли на убыль, занялся снаряжением разведывательного отряда. На булгарской карте исток Липы лежал далеко на севере, параллельно течению Танаиса. Но наверняка и там и там имелись свои малые притоки, которые могли совсем близко подходить друг к другу. Это Дарник и собирался проверить. Соцкие, узнав о его намерении, сильно забеспокоились.

– А как же военный поход? – вопрошал Борть, размахивая толстыми руками. – Через неделю начнёт уже ополчение собираться.

– Как в прошлом году, – отвечал Рыбья Кровь. – Разводите по ватагам и сотням и месяц их нещадно гоняете. А тогда и я вернусь.

Для разведывательного похода князь выбрал две двадцативесельных ладьи, сорок гребцов и две ватаги арсов. Вооружились как обычно, лишь с дополнительным запасом стрел, сулиц, метательных дисков и плюмбатумов, железных орехов и яблок для четырёх камнемётов. Захвачены были чугунные детали для печей и множество железных петель для дверей и ставень – Дарник собирался заложить парочка опорных сторожевых веж.

Чтобы избежать многолюдных проводов, Рыбья Кровь приказал отплывать раньше назначенного часа. На пристани их провожал один Быстрян.

– Не снимай доспехов, – счёл нужным предупредить он князя. – На таких лёгких прогулках очень часто летят шальные стрелы. А в тех местах арсы, как следует рабов похватали, поэтому хорошего приёма не жди.

Дарник воспринял совет со всей серьёзностью и в самом деле безрукавку со стальными пластинами почти не снимал и того же требовал и от остальных воинов и гребцов. Попутного ветра не было, однако гребцы с удовольствием налегали на вёсла, и ладьи против течения шли достаточно ходко. Вот показался Арс, где вооруженные топорами арсы заканчивали сооружение второго входного колодца. Многие, подойдя к воде, приветствовали князя и своих бывших товарищей. На следующий день миновали Большие и Малые Глины, где побаловали себя свежим молоком и горячим хлебом. Потом пошли земли незнакомые и безлюдные с редкими береговыми брошенными селищами. Голый, еще не покрывшийся листвой лес позволял хорошо видеть берега и наносить на карту их особенности. Вскоре у Липы появился большой правый приток, ладьи немедленно свернули на него, через день у правого притока появился свой правый приток и ладьи повернули ещё дальше на северо-запад. Здесь лес пошёл совершенно дремучий, несколько раз ладьи останавливались, чтобы прорубить себе дорогу среди рухнувших поперёк течения древесных исполинов.

На восьмой день пути речка совсем обмелела, так что её можно было перейти вброд не замочив нагрудника. Дальше плыть уже не имело смысла, и Дарник, найдя подходящий холмик с примыкающим к нему заливным лугом, приказал высаживаться и рубить сторожевую двухъярусную вежу. По его подсчётам они забрались на северо-запад вёрст на двести и это было неплохое место для опорного поселения, с которого можно захватывать ничейные земли дальше на север. Будущее селище он так и решил назвать: Северск.

Рыская по окрестностям в поисках дичи, арсы обнаружили ряд ловушек и пчелиных бортей, а немного погодя, верстах в пяти от вежи окруженное жердевым забором селище безбородых карликов, говорящих на незнакомом языке. К счастью никакого первого столкновения не произошло. Желая наладить с карликами дружеские отношения, Дарник несколько раз проводил своих дружинников мимо селища, ничего не трогая и не нарушая, давая возможность лестным жителям привыкнуть к мирному виду липовцев. Вскоре лай сторожевых псов дал знать и об ответных тайных визитах карликов к их стройке. Дарник приказал разложить на поляне рядом с селищем топоры, пилы и лопаты. На следующий день на том же месте арсов ждали туеса и короба с мёдом, творогом, орехами, куньими и лисьими мехами.

– Вот так с ними и живите, – сказал Дарник вожаку, которому предстояло с сорока гребцами оставаться в веже.

Пшеницы и овса карлики не выращивали, имели лишь несколько малых огородов со свеклой, капустой и луком, да стадо мелких коров и коз. К сожалению, лошадей, которые рассчитывал получить князь, у них тоже не было. Но настроившегося на дальний поход Дарника это не могло остановить. С двумя ватагами арсов он пешим ходом двинулся через непролазные дебри прямиком на запад, в сторону Танаиса. Три дня продирались они сквозь заросли и поваленные стволы деревьев, проходя не более пятнадцати верст от темна до темна и оставляя за собой заметную просеку. В конце третьего дня вышли к крупной реке, текущей с севера на юг, но это был не Танаис. Отыскав брод и переправившись, они стретили ватагу молодых охотников-словен. По их словам, через лес никаких дорог до Перегуда не было.

– А есть ли в вашем селище лошади? Можно ли купить их? – спросил князь.

– Купить нет, но поменять на мечи можно, – ответил вожак охотников.

Их селище Волчаны находилось в четырёх верстах западнее стоянки липовцев, и Дарник немедленно занёс его в список своих будущих владений. Два десятка квадратных домов и с такими же квадратными хозяйскими постройками были обнесены внушительным двухсаженным частоколом со сторожевой вышкой у ворот. Расположившись у небольшого родникового озера, Волчаны не имели выходов к большим рекам, не платили никому дань, но, судя по женским украшениям, связь с внешним миром всё же поддерживали, знали они и о Танаисе, и об арсах, и о короякском князе Рогане, смутно представляли и существование где-то на западе большого города Перегуда, вот только добираться до него через леса никогда у них особой нужды не было. Как ни старался Дарник привлечь внимание волчанцев дирхемами или женскими подвесками, своих лошадей они согласились менять только на мечи. После долгого торга арсы лишились трёх мечей, зато приобрели четыре вьючных лошади.

С лошадьми движение на запад пошло веселее. И всё же через пять дней дружинники запротестовали:

– Мы слишком далеко зашли, пора возвращаться. Всё равно до Перегуда не дойти.

– Ещё два дня и поворачиваем, – пообещал им князь.

Через два дня они вышли к полноводной реке текущей на юг. Увидев купеческую ладью и рыбачьи лодки даже приняли её за Танаис. Рыбаки объяснили, что их реку зовут Свияга, и от ближайшего городища до Перегуда всего сорок вёрст по хорошо наезженной дороге. Против этого последнего броска уже никто возражать не стал. Переправившись на правый берег, Дарник оставил в городище отдыхать большую часть дружины, а сам с десятью самыми двужильными арсами на купленных верховых лошадях устремился к своей желанной цели. 

Его внезапное появление у городских ворот ошеломило всех перегудцев. Городские старейшины уже месяц враждовали с липовскими полусоцкими, те, в свою очередь не могли как следует укротить своих гридей-перегудцев, и дело шло к настоящему бунту, который неизвестно чем мог закончиться. И вдруг неизвестно откуда объявился, поминаемый всеми каждый день липовский князь. Ну как было не назвать это ещё одним его колдовством. Дарник и не отпирался:

– Ну да, связал десять аистов и велел им меня сюда нести. А гриди на лебедях летели, не видите все в перьях от них.

Его суд был короток и суров. Десять гридей – зачинщиков неповиновения – были поставлены с петлёй на шею на чурбаки, благополучно освободиться смогли лишь трое из них. Посадника и дроих его помощников он не просто сместил, а заставил выплатить огромную виру. Поменял также и своего воеводу – раз не сумел справиться, поедешь теперь назад в Липов.

С любопытством выслушал князь последние новости, быстро разносившиеся по торговой реке. Больше всего говорили о том, что несколько князей по весне не смогли набрать нужное количество ополчения – все свободные гриди направились в Липов. Готовились к отплытию туда четыре перегудских ладьи и две ладьи норков. Велик был соблазн сесть на них и, сделав речной крюк, с южной стороны вернуться домой, но проложенный земной путь нуждался в лучшем закреплении, поэтому пришлось воздержаться. Среди вольных бойников, как всегда по весне скопившихся в Перегуде, нашлось немало желающих присоединиться к княжеской дружине. Дарник отобрал из них тех, кто имел в городе подружек, согласных разделить со своим женихом тяготы дальнего переселения. Но и таких набралось полторы ватаги.

Путь назад занял времени в два раза меньше. До Свияги вообще ехали на нанятых повозках. Дальше двинулись на верховых и вьючных лошадях. Расчищать чуть заметную просеку не останавливались – пусть этим занимаются следующие походники – лишь бы скорей добраться до Северска. Там уже с тревогой переживали за пропавшего князя. Далёкое конское ржание и развивающееся знакомое рыбное знамя заставило усатых и бородатых гребцов подпрыгивать на месте и радостно вопить, как малых детей.

Дарник придирчиво осмотрел возведённые постройки: двухъярусную вежу, баню, кузницу, частокол, выговорил, что не готова конюшня и вторая вежа-гридница. Потом объявил прибывшим с ним женатым перегудцам:

– Вот здесь до осени и проживёте. Это будет для вас боевым испытанием. Потом заберу вас в Липов уже не как ополченцев, а полноправных гридей.

Оставив приунывшим перегудцам всех лошадей, два камнемёта и троих арсов-десяцких, княжеская дружина погрузилась на ладьи и отплыла вниз по реке. Арсы охотно меняли на вёслах гребцов, часто дул попутный ветер, и ладьи летели по воде как на крыльях.

Развалясь на корме передней ладьи у рулевого весла, Рыбья Кровь испытывал редкое наслаждение, оттого, что за всё время не пришлось ни на кого нападать и ни одного человека не обидеть (повешенные в Перегуде гриди были не в счёт). Вот оно то самое чистое, с доброй целью проложить путь до других людей путешествие, о котором он столько мечтал! В предстоящий военный поход он пошлёт Быстряна, а сам на ладьях отправится в верховья Липы и построит там новый город, где будут жить бывшие воины, которым уже не надо никому доказывать свою доблесть, а хочется выращивать хлеб, умножать коровьи стада, учить грамоте детей. Вместо дирхемов у них будет пшеничное зерно и богатеть они будут не сразу вдруг, а по самой капельке, но каждый год. Потому что, если богатеть сразу и вдруг, то это искажает человеческую жизнь, вносит в неё вечное беспокойство и страх, что ты делаешь, что-то не то и не так, как следует.

 

7.

Возле Малых Глин ладьи поджидали высланные Быстряном дозорные, которые сообщили, что в Липове собралось полторы тысячи воинов, которые от безделия уже начали сильно безобразничать, угрожая разграбить сам город, если князь в ближайшее время не явится. Ну вот, опять начинается, с тихой яростью думал Дарник.

            Встречать княжеские ладьи на пристань вышли все липовчане и все пришлое воинство. Действительно, чужаков было вдвое больше собственных подданных. Рыбья Кровь опасался, как бы эти чужаки не выкрикнули чего-нибудь слишком оскорбительного, на что пришлось бы немедленно резко отвечать. Но все обошлось, если в общих приветственных выкриках и проскальзывало что-то обидное, то это легко можно было принять за грубую и низкую похвалу столь свойственную чёрному люду. В толпе же липовцев живо узнали провинившихся гридей из Перегудской крепости, что только усилило общий восторг.

            – Неужели до Перегуда добрались?

            – Вот это да!

            – Ну и князь! Всё у него получается!

            Кому не приятно услышать такое. Не заходя на Войсковое Дворище и в Городец, Дарник направился в левобережный стан пришельцев. Разумеется, даже видимости привычного порядка там не было ни малейшей. Вразнобой стояли шалаши, палатки, шатры, повозки, коновязи, отхожие места. Никаких прямых коротких проходов между ними. Сопровождавшие князя соцкие настороженно поглядывали на Дарника, ожидая от него сердитых замечаний. Но Дарник молчал. Он уже видел ту особенную разницу с прошлогодним войском, о которой не досказал гонец. Если прежде в Липов приходили те, кого не брали в другие ополчения, то теперь добрую половину составляли бывалые опытные воины, которые явились сложившимися ватагами и, судя по всему, вряд ли откажутся от своей обособленности. Мало смущаясь холодностью молодого князя, они то там, то здесь задавали ему разные вопросы, вызывая на разговор. Когда дальнейшее молчание грозило перерасти в ссору, Дарник остановился и коротко произнес:

            – По сигналу трубы всем построиться на лугу.

            И, не оглядываясь, пошёл назад.  

            – Хоть ты сражайся с ними, никого не хотят слушать, – посетовал обратной дорогой Меченый. – Они в поединках уже троих наших покалечили.

            – А наши у них только двоих, – счёл нужным уточнить Борть.

            – Весь овёс и хлеб уже перевели, – пожаловался поспевавший сзади Лисич.

– Я, кажется, видел на берегу Голована, позови его, – приказал князь Селезню, а Быстряну велел собрать и вооружить все отдыхающие крепостные смены и послать гонцов за воинами на дальние вежи.

            На Войсковом Дворище Дарника встречали радостная Черна и Фемел с ромейским зодчим, желая показать князю начатые каменные работы, но Дарнику было не до них. Едва явился Голован, князь заперся с ним в советной горнице, чтобы побеседовать с глазу на глаз.

            – Мне от вас нужно сто пятьдесят бойников, – заявил он сотнику арсов. – Пятьдесят будут десяцкими и вожаками, сотня станет катафрактами.

            – Но мы собирались в другой поход, – попробовал возразить Голован.

            – Как хочешь уговаривай, но полторы сотни пусть идут со мной. И завтра сто из них должны быть здесь.

            Дарник не добавил: «Иначе вся моя силища навсегда истребит ваше городище», однако Голован хорошо понял это.

            Когда три отдыхающие крепостных смены в полном вооружении собрались, Рыбья Кровь велел всем переправляться на левый берег. Сильное это получилось зрелище – быстро входящее и выходящее из воды всадники в сверкающих шлемах и одинаковых плащах, и громыхающие по доскам наплавного моста пешцы со щитами, пиками и сулицами. Левобережный стан мигом пришел в испуганное движение, многие даже хватались за оружие и надевали доспехи, не зная, что у столь рьяно переправившихся дарнинцев на уме.

            Маланкин сын вместе со своими дружинниками и развернутым княжеским знаменем перешел по мосту через Липу последним. По сигналу трубы крепостные полусотни и конница построились четырьмя равными прямоугольниками. Напротив них тесной толпой собралась вся левобережная вольница.

            – Кто хочет в походе быть моим союзником, пусть останется на месте, кто собирается войти в мое войско, пусть отойдет в сторону, – дождавшись тишины, произнёс князь.

            – А твои союзники для тебя кто?.. А какая нам будет добыча?.. А кормить нас ты тоже будешь?.. – сразу же раздались дерзкие голоса.

            – Своих вожаков давайте, с ними буду договариваться, – отвечал им Дарник.

            Толпа ополченцев разделилась на две части. Меньшая осталась на месте, большая отошла в сторону, указанную князем. Рыбья Кровь сделал знак, и липовцы вместе с ополченцами, обогнув Островец, двинулись вверх по течению Липы, чтобы разбить там свой отдельный стан.

            К Дарнику подошел один из вожаков «союзников» бродник по имени Сечень.

            – У меня готовая сотня гридей, – сказал он. – Мы готовы во всём слушаться тебя, князь, и служить там, где скажешь, только позволь нам быть, пока не освоимся, вместе.

            Открытое умное лицо бродника внушало доверие, и то, что он догадался по-быстрей отделиться от «союзников» говорило о его прозорливости.

            – Покажи мне своих, – потребовал Дарник.

            Сечень махнул рукой и из толпы «союзников» дружно выступила сотня опоясанная мечами и клевцами бродников.

            – У нас с собой тридцать коней, – поторопился добавить Сечень, дабы князь не принял их за лошадиных нахлебников.

            – Хорошо, – разрешил Дарник, и бродники кинулись собирать своё имущество, чтобы следовать за липовцами.

            Оставив вожаков и десяцких заниматься пополнением, Рыбья Кровь вернулся в Войсковое Дворище рядиться с вожаками «союзников». Те явились на правый берег с некоторой опаской, в доспехах, многие с телохранителями под видом выборных ватагами ходоков. Дарник и бровью не повёл, радушно пригласив всех в советную горницу, где за княжеским столом могло усесться от силы человек пятнадцать, и словно не замечал, как за ним пытаются разместиться больше тридцати приглашённых. Часть «ходоков» сами вожаки выставили за дверь.

            Сами переговоры прошли достаточно напряженно. Согласившись, после продолжительных возражений, что бывалые гриди должны получать добычи втрое против новичков-ополченцев, князь наотрез отказался признавать пленников и пленниц за теми, кто их захватил. Сказал:

            – Так всё войско во время сражения разбежится хватать себе, что получше, вместо того чтобы добить врага до конца. Пленницами я привык награждать всех сам по их храбрости и на следующий день. Этот порядок никто нарушать не будет.

            Далее заговорили о тех местах, где должны располагаться те или иные ватаги в стане и во время движения походной колонны. Чтобы унять препирательства пришлось даже прибегнуть к жребию. Долгие споры, казалось, подходили к концу, когда князь снова веско произнес:

            – А теперь о самом главном. Как быть, если одни отряды будут сражаться больше других и понесут большие потери? Как мне наказывать тех, кто без приказа начнет битву и первым отступит? Как поступить, если понадобится строить сторожевые вежи и оставлять в них до зимы крепкие ватаги?

            Вожаки молчали, не имея уже сил на дальнейшие споры.

            – Подумайте об этом и завтра к полудню скажите мне своё слово, – рассудил Дарник и отпустил вожаков восвояси.

            Их место заняли тиуны-соцкие, желая знать, что будет с пришлыми гридями дальше. Но князя больше интересовало всё ли готово к походу и сколько ладей пришло в Малый Булгар.

            – На тысячу бойников всё в достатке, – отвечал Быстрян. – На две тысячи всего будет не хватать. В Булгар пришло шесть ладей из Перегуда, две из Толоки и четыре готовы отправиться из Липова. Но на них можно посадить не больше четырёх сотен бойников. Ты опять не говоришь, куда мы идём. Гриди волнуются. Да и нам, твоим соцким, обидно.

            – Разве идя на охоту, ты знаешь, кого добудешь? – усмехнулся Дарник.      

            – Военный поход не охота, – резонно заметил Быстрян. – А мы не твои загонщики. Когда знаешь, куда идёшь, по-иному и готовиться будешь.

            По чуть заметно пронесшемуся вздоху, понятно было, что остальные воеводы разделяют его мнение.

            – Если завтра арсы не пришлют свою сотню – пойдём на Арс, если пришлые гриди завтра подчинятся – пойдём снова на Казгар, если не подчинятся – поплывём на юг.

            Соцкие молчали, слова князя их окончательно запутали.

            – Сотню бродников уведёшь завтра с утра с двумя колесницами за Бугор, – сказал Дарник Лисичу. – Покажешь им, как наступать и отступать с колесницами.

            – Десять колесниц переправить в Островец, – этот приказ предназначался Меченому. – С двойным запасом орехов и яблок.

            – Их шестьсот мечей, а у нас надёжных воинов втрое меньше, – вставил Быстрян. – Может лучше просто прогнать. (Все понимали, что речь идет о «союзниках»).

            Князь не ответил, велел всем разойтись и остаться одному Бортю. С ним он обсудил, как поступить с вожаками пришлых гридей.

            Ночь прошла спокойно, объятия Черны были умиротворяюще сладки, и Дарник на время выбросил из головы все неприятные мысли. Наутро успел даже принять Фемела и осмотреть вместе с ним начатые каменные постройки. Заметив невнимательность князя, ромей спросил:

            – Неужели хочешь устроить резню всех этих наёмников?

            – Почему ты так решил? – невольно насторожился Рыбья Кровь.

            – У тебя на лице это написано.

            – Моё лицо не для твоего чтения, – резко ответил князь. – Второй раз попытаешься его читать – будешь немедленно повешен.

            – Да я разве против? Я же не в осуждение. Я просто так сказал, – лепетал не на шутку перепуганный главный дворский. 

            Когда дозорные сообщили о приближении сотни арсов во главе с Голованом, Рыбья Кровь приказал им переправиться через Липу на верхнем броде и присоединиться к стану ополченцев. Чуть позже из Толочских селищ прибыло ещё с полсотни гридей. Теперь «надёжных» собралось до четырёх сотен. И хоть «союзников» по-прежнему оставалось в полтора раза больше, это уже не беспокоило Дарника, смущала лишь сама необходимость проливать кровь и бессмысленно терять своих воинов.

            Тем временем вожаки пришлых гридей, как следует накричавшись в своём стане и придя к общему решению, ровно в полдень пожаловали на Войсковое Дворище. Теперь их было заметно меньше, так чтобы всем поместиться за княжеским столом. Дарник, однако, повёл их не в хоромы, а на конюшню показать только что привезённых из Остёра остромордых кобылиц.

            – Все ли согласны беспрекословно слушаться меня в походе? – спросил он после осмотра кобылиц.

            – Все, – шагнув вперёд, за всех сказал самый старший вожак.

            – Мечи на землю! – Приказ Дарника являлся одновременно и условным знаком. Вмиг с обоих концов конюшни выскочили притаившиеся там с лепестковыми копьями бортичи.

            Как ни быстро всё произошло, а один из вожаков успел выхватить нож и метнуть его в князя. Нож, ударившись о надетый под одежду стальной доспех, отлетел в сторону. Это послужило сигналом бортичам, и они в два-три движения перекололи всех вожаков, многие из которых даже не сумели выхватить мечи. Дарник был раздосадован – он собирался захватить вожаков живыми. Но делать нечего: как получилось, так получилось.

Перебравшись по подвесному мостику на левый берег, князь скомандовал выступление заранее подготовленному липовскому войску. Столпившиеся на деревянных срубах ополченцы издали наблюдали за происходящим. Сначала из Островца вперёд вынеслись десять колесниц и, с ходу развернувшись, съехались перед станом «союзников» в неприступную стену. Следом сотня жураньцев высадила по краям колесниц две полусотни щитников и лучников, а сама отошла дальше на правый фланг. С левого бока образовавшейся дуги прискакали и построились арсы. Сзади к колесницам трусцой бежали еще две полусотни пешцев. Пришлые гриди бросились суматошно надевать доспехи и опоясываться мечами. Самое время было напасть на их смешанные ряды, но Дарник медлил.

Вот протрубила труба, и князь один приблизился на коне к крайним, ничем не ограждённым шалашам «союзнического» стана. Застывшая толпа со страхом и враждебностью смотрела на него.

– Где наши вожаки? Верни их назад! Зачем свой нрав и силу показываешь? Мы просто так не дадимся! – выкрикивали из толпы.

            Рыбья Кровь повелительно поднял руку, все смолкло.

            – Вчера у меня было терпение, сегодня терпения нет, – громко произнёс он. – Или вы будете слушаться, или будете мертвы!

            – А уйти нам дашь? – раздался звонкий молодой голос.

            – Вы слишком сильные и опытные воины, чтобы отпустить вас с оружием. Можете уходить, но только без своих мечей, – ответил князь.

            – А ты нам в спину не ударишь? – спросил всё тот же звонкий голос.

            – Я воюю с воинами, а не со смердами. А без мечей вы все смерды.

            – А к себе нас возьмешь? – Это уже спрашивал бородач из первого ряда.

            – Нет. Вчера надо было выбирать, – не согласился Дарник. – Я всё сказал. – И он шагом поехал к колесницам.

            Липовцы и арсы напряжённо ждали. Ни на что без вожаков не могли решиться и «союзники». Дарник подал знак и через головы толпы полетели железные яблоки, круша дальние палатки и шалаши, и раня лошадей у коновязей. 

            – А-а-а! – раздался среди пришлых гридей чей-то истеричный вопль, вся толпа всколыхнулась и в панике бросилась в разные стороны: кто-то седлал лошадь, кто-то бросал на повозки пожитки, кто-то налегке мчался в прибрежные кусты. Мечи не оставляли, они были слишком ценным оружием, бросали щиты, копья, большие секиры и палицы – всё, что мешало бегству.

            Арсы не в силах побороть инстинкт охотника, тронули было лошадей, чтобы преследовать беглецов, но князь решительно поскакал им наперерез:

            – Не трогать! Все назад!

            Помилование гридей должно было уравновесить казнь их вожаков. Видя, как улепётывают вчера ещё грозные наёмники, дарнинцы хохотали, посмеивался и Дарник, очень довольный таким исходом. Не нужно было даже вглядываться в лица воинов, чтобы «слышать» их гордость своим предводителем, под надёжной защитой ощущали себя и жители Липова, час назад опасавшиеся большого кровопролития, новички-ополченцы те вообще смотрели на Дарника с девичьим трепетом, воочию убедившись в истинности многочисленных рассказов о нёем.

            Следующие несколько дней прошли в перераспределении всех воинских подразделений, восемьсот ополченцев влились в четыре сотни короякцев, липовцев и арсов, образовав три неполных хоругви, которые продолжали пополняться за счёт прибывающей молодёжи из лесных селищ.

            Каждой новой ватаге были приданы шесть-восемь опытных гридей и бойников, чтобы быстрей научить их общим походным и боевым навыкам. И уже не только вожаки и полусоцкие, а и двадцатилетние ветераны ставили новичков в ряд и показывали, как бросать одним залпом сулицы и закрывать щитами и себя и своего товарища. Здравый смысл, однако, подсказывал всё же иметь под рукой крепкие боевые части, поэтому команды колесниц и сотня катафрактов состояли из самых проверенных и умелых короякцев и липовцев.

            Дарник почти не бывал теперь в Островце, переложив груз военного обучения на плечи своих новоявленных хорунжих и соцких. Много имелось иных забот: кому и сколько выделять земельных угодий, где кому строиться в Посаде, кого определять главными войсковыми поставщиками, где разрешать и запрещать рубку леса, рыбные ловли, развешивание пчелиных бортей, какие привилегии предоставить землепашцам, чтобы они не уходили в ремесленники и ополченцы. Пользуясь присутствием князя, на него обрушили массу мелких судебных разбирательств. Правой рукой князя вновь стал Фемел, с готовностью предлагая ромейский управленческий опыт в подобных делах. Это он подсказал назначить крупный судебный сбор в казну – жалобщиков тут же уменьшилось раза в три.

Как-то княжеский выезд перехватил неожиданно появившийся из своей ссылки Кривонос и стал умолять вернуть его в Липов. Дарник с удивлением обнаружил в себе основательную злопамятность – возвращать провинившегося соратника не хотелось.

            – Наведёшь пеший путь до Северска – вернёшься, – сказал он бывшему соцкому.

            – Наведу, только дай мне людей и казны, – обрадовался Кривонос.

            – С казной любой может. Бери в долг, нанимай работников и делай, – Дарник скорее шутил, чем говорил серьёзно.

            Но Кривонос воспринял его слова как приказ.

            – Дай хотя бы грамоту на это дело, – попросил он. На следующий день вернулся в свой дом в Липовском посаде и горячо принялся искать деньги и нанимать работников.

            Для Дарника это явилось настоящим открытием – оказывается, возможно управлять людьми и таким способом.      Неплохо бы и другим тиунам не повышать жалованье, а урезать, чтобы служба была для них не корыстью, а честью. Столь же категорическим отказом ответил он на просьбы Саженки взять ее снова в поход –входить в одну и ту же воду дважды не хотелось. К его удивлению и другие воеводы, не сговариваясь, не брали с собой своих жён. 

            Трое хорунжих, Быстрян, Меченый и Борть, рьяно занимались подготовкой своих хоругвей, удивляясь при этом, что князь не уделяет никакого внимания предстоящему походу и не говорит, кому оставаться дома.

            – А чего тут много думать, – отвечал им Рыбья Кровь. – Выйдем и всё решим. Кому идти, а кому оставаться.

            Его загадочные слова прояснились, когда одним солнечным утром стан на левобережье был разбужен звуком трубы, и вместо боевых занятий ополченцы переправились на правый берег Липы, подхватили там тридцать повозок и двадцать колесниц и двинулись с ними по южной дороге. Заполошно скакали вдоль колонны гонцы и вожаки, стремясь никого и ничего не забыть, дёргано вышагивали пешцы, не входя ещё в неторопливый сберегающий силы ритм движения, не держали строя всадники на беспокойных от общей сумятицы конях, наезжали друг на друга повозки и колесницы.

            – Так мы уже в походе или нет? – не могли взять в толк соцкие.

            – В походе, – успокаивали их хорунжие, уже понимая, чего хочет Дарник: освободиться по дороге к Малому Булгару от самых слабых и не выносливых ополченцев. 

            Князь был здесь же, проезжал вдоль колонны туда и обратно, иногда спешивался и на своих длинных ногах легко обгонял медленно двигающееся войско, словно для него это являлось увеселительной прогулкой и только. Внезапный ливень ещё больше раззадорил его. Побеждать стихию и собственную усталость – что может быть приятней? Глядя на бодрость военачальника, веселее шагали пехотинцы, выпрямлялись всадники, молодцевато подбоченивались колесничие и возницы. Иногда Дарник останавливался, и Селезень тут же доставал чернильницу и тонкую бересту, чтобы князь мог послать нужное распоряжение в оставшийся позади Липов.

            Шли в доспехах, с мечами и клевцами за поясом. Щитникам разрешено было лишь положить на повозки свои прямоугольные щиты, а лучникам – боевые цепы и двуручные секиры. Стараниями Меченого вес доспехов у пешцев был уменьшен до двадцати фунтов, но и они через десяток вёрст непосильной тяжестью начали давить на непривычные плечи. Ещё не успели достигнуть полуденной стоянки, как увидели, нагоняющие их с попутным ветром ладьи, везущие военные припасы: переносные камнемёты, разобранные большие пращницы, ящики с подковами и наконечниками стрел, запасное оружие и одежду, а так же съестное: муку, крупы, вяленую рыбу, копчёности. Ополченцы провожали их завидными глазами.

            Две дневных стоянки и одна ночная были подготовлены заранее, тем не менее к исходу второго дня, преодолев восемьдесят вёрст, все новобранцы оказались изрядно вымотанными. Малый Булгар уже превратился в настоящее городище с банями, торжищем и деревянной пристанью. Многие булгары, включая и пленных, за зиму и весну женились на местных невестах и вполне освоились на новом месте, засеяв огороды и заведя домашний скот. Неженатые горели желанием присоединиться к дарнинскому войску.

            Как хорунжие и предполагали, во время двухдневного отдыха в Булгаре Рыбья Кровь произвёл большой смотр всему войску и четыре сотни ополченцев выбраковал: две должны были набираться сил и ждать когда за ними вернутся ладьи, а две под началом Быстряна возвращаться со всеми повозками в Липов. Его хоругвь и сотню катафрактов Дарник передал соцкому арсов Головану.

            – Ты единственный, на кого я могу положиться в Липове, – объяснил он своему главному воеводе. – Готовь ещё больше домов и земли под пашню, никто не знает – мы идём не за дирхемами, а за людьми.

            С судовыми командами и булгарским пополнением у Дарника оставалось десять полных сотен бойцов. Почти половину разместили на ладьях, ещё двести ополченцев погрузили на большие плоты, привязанные к ладьям, а коннице и колесницам предстояло двигаться берегом.

Сам князь поплыл на боевой ладье норков. Она была в полтора раза длиннее привычных словенских судов и даже за счёт одного своего вытянутого корпуса двигалась заметно быстрей, не говоря уже о почти двойном количестве гребцов. Испытав ладью на широком русле Липы в скорости и разворотливости, Дарник остался ею очень доволен и решил на будущее строить только такие суда.

Те, кто поплыл вместе с князем, сильно ошиблись, думая, что им особенно повезло. Дарник, как и при движении походной колонны, то пропускал караван судов мимо себя, то вырывался далеко вперёд, осваивая прямо на ходу систему дальних сигналов о взаимных действиях всех ладей: кому оставаться на середине русла, кому куда направляться и высаживаться и так далее.

Поначалу плыли с криками и улюлюканьем, ладьи устраивали между собой гонки, поднимая тучи брызг, или возились с парусами, не успевая поймать нужный ветер и крутясь из стороны в сторону. Особенное веселье шло на плотах, где сталкивали в воду зазевавшегося ополченца и бросали ему конец веревки, или на ходу пытаясь ловить рыбу удочками. Дарник замечаний не делал – пусть потешат себя. Часто останавливались, поджидая береговой отряд, иногда приходилось даже устраивать для них переправу через неширокие, но труднопроходимые речные притоки. На ночёвках обносили стан лёгкой булгарской изгородью из жердей с натянутым между ними полотнами. Из-за жары палатки выставляли лишь соцкие и хорунжие, да и Дарник чести ради считал необходимым ночевать в просторном сарнакском шатре, рядовые воины в живописных позах устраивались прямо на земле, завернувшись в свои плащи. Несмотря на отказ вожаков от наложниц, женщины в войске всё же были: пожилые «мамки», увязавшиеся за своими сыновьями и мужьями в качестве поварих и прачек. Рыбья Кровь согласился их взять, потому что по себе знал, как угнетающе действует постоянное присутствие вокруг одних мужчин.

Селища и городища попадались редко, да и те, стоило флотилии приблизиться, тут же пустели, женщины и старики угоняла скот в леса, оставляя на берегу конные ватаги вооруженных мужчин, готовых обстрелять незваных пришельцев из луков и тоже ускакать в лесную чащу. Многолюдные ладьи с верховий Липы пока ещё означали для них лишь набег хищных арсов. Дарник все селения наносил на карту, отмечая наиболее подходящие места для будущих сторожевых веж.

Когда через несколько дней выбрались на Танаис, селений на берегах стало больше и их жители никуда не прятались. Эти земли принадлежали вольным бродникам, которые всегда могли рассчитывать на военную помощь из соседних городищ. Вскоре миновали реку Медяницу, в чьём верховье находился Остёр, и все поняли, что цель похода не итильский Казгар, а Хазария, а может даже ромейские города на Сурожском или Русском море.

 

8.

            Ещё один левый приток Танаиса, река Ловля отделяла хазарские земли от земель русов. Чуть ниже её впадения в главный водный путь стояла хазарская пограничная крепость Турус. В задачу её гарнизона входило следить за плывущими с верховьев русских и словенских рек ладьями и выяснять, куда и зачем они идут. О караване липовских судов с плотами и береговой конницей здесь уже знали, но полагали, что это войско движется по какой-либо тайной договоренности с хазарскими воеводами, о чём им просто не сочли нужным сообщить.

Крепость была совсем невзрачная с традиционным рвом и валом, поверх которого шел однорядный тын. Её уязвимость подчёркивалась тем, что она стояла на левом низком берегу, зато на правом гористом берегу всего в одной версте виднелась сторожевая каменная вежа, с которой из крепости существовала сигнальная связь. Поэтому гарнизон крепости чувствовал себя вполне спокойно, по сигналу, переданному в каменную вежу, ему всегда готов был прийти на выручку из Калача большой хазарский отряд. Не дойдя до крепости полутора стрелищ, Дарник велел сушить весла, якобы чтобы принять лодку с пограничным нарядом, а на самом деле поджидая сильно растянувшиеся сзади суда. Рассматривая укрепления Туруса, он обратил внимание, что выходящая к реке ограда ещё меньше, чем частокол на береговом валу, просто саженный забор на двухаршинном речном обрыве. В двух местах берег был сильно подмыт речными волнами, так что забор подступал вплотную к воде, было даже удивительно, как он ещё не падал в неё.

– Приготовить арканы, – приказал князь своим ладейщикам.

Пятерым гонцам он дал точные указания и те, нырнув прямо в воду, поплыли к другим ладьям сообщать их. Камнемёты на всех судах были в снаряженном состоянии, их оставалось лишь зарядить, а гребцам положить себе под ноги обнажённые мечи.

Ничего не подозревая, пограничный наряд сначала хотел причалить ко второй ладье норков, откуда ему указали плыть к головной дарнинской ладье. Ступивший на борт хазарский старшой с круглой матерчатой шапочкой на бритой голове сразу почувствовал неладное. С беспокойством оглядел гребцов и воинов в доспехах, замер взглядом на камнемёте на носу судна и только потом повернулся к Дарнику.

– У нас с князьями русов вечный мир и выгодная торговля, – напомнил он, после обычного обмена приветствиями. – И хорошим воинам мы всегда найдём подходящее дело.

– Мы бы тоже хотели иметь здесь свою пограничную крепость, – не очень учтиво перебил его Рыбья Кровь.

Старшой воспринял его слова, как похвалу своей крепости, занимающей столь выгодное положение.

– Зачем? Мы вполне справляемся с осмотром, как ладей руссов, так и всех других торговых людей. Близкое соседство вооруженных воинов ни к чему хорошему не приводит. На такую крепость нужен большой договор между вашим и нашим каганом.

– Значит, вы не разрешаете нам строить рядом свою крепость? – невозмутимо уточнил Дарник.

– Если будет большой договор, то пожалуйста, – насторожившись, хазарский старшой старательно подбирал слова.

– Ну что ж, тогда в ожидании большого договора нам придётся занять вашу собственную крепость.

По знаку Дарника наряд быстро связали и десятки вёсел дружно легли на воду. В крепости при виде быстро двинувшихся судов подумали, что глупый караван русов намерен проскочить мимо без должного досмотра и немедленно нужные гонцы вскочили в седла, готовые предупредить Калачскую крепость, располагавшую ниже по течению о таком нарушении.

Но караван не проскакивал мимо, развернувшись, он устремился на приступ крепости со стороны речной глади. Ладьи норков пристали точно к имеющимся двум береговым подмывам, проскрежетав днищем по речному песку. Низкий береговой обрыв пришёлся вровень с бортом ладьи. Залп орехами четырёх камнемётов снёс головы испуганных дозорных над частоколом. В воздух взвились множество арканов и намертво легли на заостренные колья ограды. Десятки крепких рук потянули за арканы, часть частокола тут же слегка накренилась и при следующем рывке опрокинулась в реку. На берег с бортов судов прыгали уже воины и лезли в проломы, к двум ладьям норков причаливали другие ладьи, с них воины переходили на первые и мчались за передовыми ватагами.

Несмотря на полную непривычность к такого рода действиям, всё вышло на редкость дружно и слаженно, как не получилось бы даже после многих учений. Гарнизон Туруса почти не оказывал сопротивления. Половина воинов выскакивали из гридниц в одних рубахах, не очень понимая, что надо делать. Дарнику, прыгнувшему в пролом в числе первых, больших трудов стоило остановить едва не начавшуюся было резню.

Двое убитых и семеро раненых во столько обошелся дарнинцам захват пограничного укрепления. Два десятка убитых и раненых и полсотни пленных было со стороны хазар. Человек тридцать успели скрыться в прибрежных камышах. Всех липовцев сильно разочаровали доставшиеся трофеи: полсотни лошадей, вооружение для сотни воинов и дюжина рабынь, готовящих еду и стирающих белье – это действительно был исключительно сторожевой пост, не взымающий с торговых караванов никаких пошлин и поборов.

Дарник не сомневался, что, несмотря на сумятицу, гонцов о помощи хазары успели послать, по крайней мере, с каменной вежи на правом берегу всё было прекрасно видно. Основной стан принялись разбивать рядом с Турусом – маленькая крепость на могла вместить всех липовцев. Пока ставили палатки и ограду появились конные сотни с колесницами. Ладейщики встречали их весёлыми подначками:

– Медленно тянитесь, приходится тут сражаться без вас.

Лёгкая победа как всегда вселяла в новичков-ополченцев чувство небывалой уверенности в себе, которой отнюдь не было в их князе. Вызванный для допроса раненый туруский воевода злорадно предрекал гибель всему дарнинскому войску, мол, не было ещё, чтобы такой набег остался без должной кары. Устрашая, говорил о тысячах гурганцев, алан, горцев, наёмных ромеев и русов, которые непременно обрушатся на голову дерзских липовцев. Больше всего Рыбью Кровь смутило упоминание о трёх больших диремах с ромейским огнём, которые уже завтра приплывут из Калача и пожгут все их ладьи.  

Вместе с Меченым Дарник отправился вдоль берега определить места для установки против дирем больших пращниц. Их внимание привлекло селище бродников в полутора верстах ниже по течению реки: белые глинобитные домики с садами, хлевами и огородами за невысоким плетнём. Стоило конному отряду приблизиться, как селище тут же опустело, даже скотины не стало, только заполошные куры и несколько разгуливающих на свободе свиней. Дрожащие верхушки камышей ясно указывали путь, по которому уходили легкие лодки бродников. Дарника разбирало любопытство: неужели они и коров в свои лодки взяли? Позже он узнал, что коров просто привязывали к лодкам, и они нисколько не сопротивлялись, давно приученные к таким действиям.

Селище с трёх сторон окружали топкие места, поэтому оно хорошо подходило как для неожиданной атаки, так и для защиты со стороны берега, и меченцы немедленно приступили к сборке двух пращниц, а дружинники князя взялись возводить преграду из веток деревьев и кустов на единственной твёрдой дороге. В самом селище Дарник настрого приказал ничего не трогать, резонно полагая, что коль скоро оно снабжало съестными припасами хазар, то точно так же будет снабжать и липовский гарнизон.

Через какое-то время из камышей выбрались двое бойких старичков узнать, что именно собираются делать в их селище неожиданные пришельцы. Один из них говорил так невнятно, что другому приходилось переводить его речь.

– Погостим у вас немного, вы не возражаете? – приветливо отвечал им князь.

Осмелев, старички осмотрели собираемые пращницы и всё поняли.

– Хазары потом скажут, что мы вам помогали и пожгут селище, – сказали они, вновь подступив к Дарнику.

– Так вы за хазар или всё же за нас, ваших соплеменников? – развлекаясь, любопытствовал Рыбья Кровь.

– Вы пришли и ушли, а хазары здесь всегда, – строго отвечали старички.

К ним неожиданно присоединился вынырнувший из береговых зарослей третий бродник, молодой мужчина со строгим усатым лицом. Это был тот самый торговец лошадьми, у которого Дарник выиграл в шахматы-затрикий дорогого аргамака. Звали его Буртым и сейчас он не преминул напомнить словенскому военачальнику об их прежнем знакомстве:

– Цел ли твой выигрыш?

– Цел и оставлен улучшать княжеский табун.   

Две улыбки и одно дружеское рукопожатие, и всё мгновенно изменилось. Узнав, что Дарник намерен навсегда оставить Турускую крепость за собой, Буртым, хорошо осведомлённый о славных победах Липовского героя, сейчас же ему поверил и взялся во всём помогать.

По его совету пращницы перенесли в другое место. На выходе из селища имелся невидимый с реки за камышами выступ каменистой земли с буграми и деревьями, с которого Танаис просматривался и вверх и вниз по течению. Берег здесь был усеян крупной и мелкой галькой, подходящей в качестве метательных снарядов. Даже Меченый не мог ничего возразить против переноса сюда пращниц.

Ночь прошла спокойно. Наутро всё войско взялось готовить Турус к обороне: чинили поврежденную ограду, укрепляли смотровые вышки, превращая их в боевые башни с камнемётами на верхней площадке, рыли ров и насыпали вал вокруг своего стана, собирали ещё пять пращниц, направленных в сторону реки. Как быть с ладьями Дарник не знал. Явившийся в Турус с дюжиной родных и двоюродных братьев Буртым предложил у самых быстроходных судов срубить мачты и затаить их в камышах, чтобы, погнавшись за остальными ладьями, хазарские диремы подставились под внезапный удар сбоку. Так и решили сделать.

К полудню дальние дозоры сообщили о трёх больших судах идущих к Турусе снизу, чуть позже пришла весть о приближающемся с юга конном войске в черных одеждах. Это были знаменитые гурганцы, умеющие на скаку подцепить копьём женское кольцо. Про них Маланкин сын слышал ещё от Вочилы, что, в отличие от других степняков, они никогда не избегают рукопашной схватки, а даже сами к ней всегда стремятся, прекрасно владея всеми видами оружия.

Взяв с собой катафрактов, арсов и сеченцев с пешцами за спиной, Рыбья Кровь немедля двинулся им навстречу. Сзади едва поспевали десять колесниц. В двух верстах от Туруса оба войска встретились.

Пять сотен гурганцев, вооруженные длинными пиками, луками и мечами, трусили широкой колонной в сопровождении десятков двуколок с конскими доспехами. При виде липовцев они, вместо того, чтобы с хода атаковать, остановились и принялись надевать конские доспехи на своих лошадей.

По знаку Дарника пешцы спрыгнули на землю, а катафракты пересели с запасных коней на боевых с уже надетыми доспехами. Забыты были все прежние навыки по дальнему обстрелу и победе на расстоянии. Не давая гурганцам построиться, катафракты, а за ними остальные конники с пиками наперевес ринулись на них. Два войска сшиблись в чистом поле в яростной рукопашной.

Князь с двумя ватагами своих дружинников в гущу сражения не лез, выжидал, что будет дальше. Построившиеся пешцы и колесницы, боясь попасть в своих, тоже бездействовали. Гурганцы достойны были идущей о них славе – сражались умело и яростно. Их подвело отсутствие должного построения, пока передняя сотня истреблялась липовцами, остальные находились в столь тесной мешанине, что не имели возможности прийти на помощь соратникам. Начатый пешими лучниками и камнемётами обстрел задних рядов гурганцев ещё больше усилил их сумятицу. Давя друг друга, хазарское войско стало отступать. Арсы и сеченцы только этого и ждали, поймав боевой кураж, они вдвое усилили натиск, и отступление гурганцев превратилось в бегство. Но даже в бегстве некоторые из них ухитрялись оборачиваться и стрелять из луков в своих преследователей.

Убедившись, что это сражение выиграно, Дарник оставил небольшой отряд для сбора трофейного оружия, а остальных повел назад к крепости. Там речное сражение уже тоже закончилось, однако с достаточно сомнительным результатом. Уничтожить удалось лишь одну дирему, две других отошли с незначительными для себя повреждениями. У дарнинцев полностью разбито, сожжено и потоплено пять судов и это притом, что был и неожиданный боковой удар безмачтовых ладей, и обстрел пращницами с берега. Ромейский огонь оказался более смертоносным оружием, чем все липовские камнемёты вместе взятые. И победа досталась дарнинцам только потому, что у противника кончился запас горшков с горючей смесью. Убитых, сожженных и утонувших ополченцев было за полторы сотни. Подсчёт потерь в сухопутном сражении радовал больше: на пятьдесят убитых конников приходилось две с половиной сотни убитых гурганцев (вошедшие в раж арсы пленных не брали, кровожадно добивая и всех раненых врагов).

Неделю простояло липовское войско близ Туруса, приходя в себя и занимаясь строительные работами. Дарник не шутил, когда говорил, что намерен оставить хазарскую крепость за собой, и хотел превратить пограничный пост в неприступную цитадель. Ополченцы продолжали копать и насыпать второй оборонительный полукруг. Пригнанные с собой плоты раскатали по брёвнышку и стали возводить из них трёхъярусные боевые башни, две из них возле берега реки обкладывали ещё камнями, чтобы обезопасить от ромейского огня. Усиленно ловили и вялили рыбу, заготавливали сено, арсы с сеченцами устроили в степи большую загонную охоту, накормив свежим мясом всё войско и наготовив впрок солонины и копченостей. Лисич со своими обозниками покупали у бродников и сколачивали сами боевые повозки и колесницы. Все ладьи, кроме одной норковской, князь отослал в Малый Булгар за ополченским пополнением.

За это время мимо Туруса проплыло немало торговых судов. Лишь некоторые из них на всех вёслах старались проскользнуть мимо, остальные послушно останавливались и не возражали против досмотра своих грузов. Торговых пошлин Дарник пока брать не велел, хотел лишь показать, что у Туруса теперь новые хозяева. Не возражал и против прохода торговых хазарских судов вверх по течению – воины могут воевать, а купцы пусть делают своё дело.

На пятый день со стороны Калача показалась дирема, всё войско быстро собралось и вооружилось. Двухъярусное судно со свернутым парусом и бесчисленным количеством вёсел горделиво двигалось по центру реки. На носу был поднят переговорный флаг. Дарник велел поднять такой же на смотровой вышке. Дирема остановилась напротив Туруса в добром стрелище от берега и с неё в привязанную у кормы лодку спустились гребцы и переговорщики. Дарник принял их в своём сарнакском шатре, поставленном посреди крепости.

Калачские переговорщики хотели выяснить, почему липовский князь нарушил мирный договор существующий между Хазарией и русским каганом, а также выкупить из плена туруского воеводу и двух еще знатных пленников.

– Танаис раньше назывался рекой Рус, – отвечал им Рыбья Кровь. – Разве вы спрашивали разрешения, когда пришли сюда, построили здесь свои крепости и стали взымать торговые пошлины?

– Но у нас существует договор с вашим каганом, его признают и ромеи и магометане, – как не разумному ребенку объяснял Дарнику главный переговорщик, одетый в шёлковые одежды. – Тебя накажут ваши собственные князья. Мы предлагаем тебе выплатить виру за причиненный ущерб в десять тысяч дирхемов и вернуться в своё княжество, тогда мы согласны забыть, что здесь произошло.

– Какое совпадение, – насмешничал липовский князь, – я тоже хочу взять с вас виру в десять тысяч дирхемов за все ранее взятые пошлины. Разве справедливость не выше случайно подписанных договоров? Заплатите виру, перестанете брать с русских купцов пошлину и я не трону ваш Калач.

– Я должен передать твоё требование калачскому тархану, – уклончиво сказал переговорщик и перевёл разговор на выкуп троих пленных, предлагая за них шестьсот дирхемов.

– Мы можем вернуть вам только пятьдесят пленных по пятьдесят дирхемов за каждого. Или так, или никак. – Дарник был категоричен.

Калачцы принялись спорить, доказывая, что существуют определённые цены, по которым выкупают тех или иных пленных, и никто не в праве их сильно завышать. Разозлившись, Рыбья Кровь приказал привести палача и трёх знатных пленных.

– Правильно ли я понял, – ледяным голосом обратился он к переговорщикам, – что если я не в праве слишком завышать цену выкупа, то могу её как захочу уменьшать?

Калачцы молчали, чувствуя какой-то подвох.

– Я предлагаю отдать вам всех троих за четыреста дирхемов. Но раз цена меньше, то и пленника должно быть меньше. Если вы согласны, то сейчас им всем отрубят по одной руке.

Такого поворота никто не ожидал. Пленные, поняв, в чём дело, решительно замахали руками, желая лучше в целости оставаться в плену. Переговорщики, посовещавшись между собой на своём языке, приняли условия князя. Немного погодя, нужная сумма серебряных и золотых монет была отсчитана, и пленных по одному десятку стали перевозить на дирему. Дарник не мог отказать себе в удовольствии пошутить ещё раз. Так как пленных было всё же больше пятидесяти человек, он троих знатных хазар не пустил к лодке, говоря, что за всех пленных свыше договорённого числа нужно доплатить особо. Калачцы подняли настоящий бабий крик.

– Ладно, – сказал Рыбья Кровь. – Забирайте всех.

Но всех так и не забрали, один из пленных, худенький юноша, почти мальчик неожиданно бросился к ногам князя и на чистом словенском языке попросил остаться в дарнинском войске.

– А почему ты просишься только сейчас? – удивился Дарник.

– Все говорят, что ты словенам, что воюют против тебя, отрубаешь руки, – отвечал мальчик.

– Ну так это и сейчас не поздно сделать. Палача сюда, – приказал Дарник, едва сдерживая улыбку.

– А сейчас нельзя. Меня уже выкупили, и я пришёл к тебе, как вольный бойник, – бесстрашно глядя на сурового князя, объяснил юный словен.

Окружающие дружинники-арсы громко захохотали, так им понравился дерзкий мальчишка. Понравился он и Дарнику, и сначала его приставили в малую дружину быть у всех в услужении, а чуть позже перевели в услужение самому князю. Звали подростка Корнеем, он, как и Дарник был из запрудников. Сбежав с приятелями из родного селища, он очень скоро остался совершенно один и ничуть этим не смутившись, продолжил свой путь в южные земли. Слушая его весёлую болтовню, Маланкин сын узнавал самого себя: та же любознательность и бесконечная вера в то, что с ним не может случиться ничего страшного. Разница заключалась лишь в том, что Рыбья Кровь, дабы избежать униженности одинокого путника, стал собирать вокруг себя вооруженных соратников, а Корней продолжал путешествовать в одиночку: жил у степняков, ловил рыбу с бродниками, напросился в крепость к турусцам. Умел читать и писать, знал счёт и мог легко объясниться на полдюжине языков. Но самым поразительным его даром была необыкновенная, прямо сказочная чувствительность. Если Дарник только в минуты тревоги и опасности мог почувствовать мысли и чувства окружающих людей, то Корней умел чувствовать окружающих в любом своём состоянии. Видимо, это качество да плюс ещё неуёмная живость и отзывчивость, заставлявшая его бросаться на помощь любому человеку в затруднительном положении, и оберегали Корнея в его скитаниях.

Привыкнув пользоваться знаниями и опытом людей гораздо старше себя, Дарник с изумлением обнаружил, что ему есть чему поучиться и у мальчишки на два года моложе.

– Я не люблю ни словен, ни руссов, – заявлял иногда бывший пленный.

– Это почему же? – любопытствовал князь.

– Они бывают сначала злыми, а потом становятся добрыми. И от этого думают, что они хорошие, сердечные люди. Но ведь их первое зло никуда не делось, оно всё равно осталось.

– В том, что женщины из умных девок превращаются в глупых баб, ничего удивительного, – рассуждал Корней в другой раз.

– И все-все превращаются? – подначивал Дарник.

– Конечно. Им ведь неизвестно кто полюбится: умный или дурак, вот судьба и понижает им всем их бабий ум, чтобы не так обидно было любить глупого мужика.

– Ромеи самые несчастные люди на свете, – вещал пятнадцатилетний умник в следующий раз.

– Не может быть! – посмеивался Рыбья Кровь.

– Они самые богатые и умные и думают, что всё в мире можно решить с помощью правильно расставленных слов.

– А разве не так?

– Никому не нужна их правильность.

– Мне нужна. Я воюю, как написано в ромейских свитках, – возражал князь.

– А колесницы с камнемётами кто придумал?

– Ну разве что колесницы, – вынужден был соглашаться Маланкин сын.

Спустя два дня после выкупа пленных липовское войско выступило на Калач. По слухам в нём жило двадцать тысяч жителей и постоянно находился двухтысячный крепостной гарнизон. Чем не подходящая цель для восьми сотен словен, булгар и бродников? Нещадно палило солнце, островки леса, кустов и камышей на волнистой земной глади выглядели сонно и беззащитно. В идущем походным маршем войске царил воинственный дух, первая кровь только сильней разбередила его. Дневной переход проделали на одном дыхании.

Ключевой хазарский город открылся версты за две. Сначала видны стали верхушки каменных башен, потом появилась сплошная кучерявость садов, а среди них покатые крыши калачского посада. Ограды местных дворищ лишь условно можно было назвать оградами: столбы с привязанными тремя рядами жердей.

Приблизившись вплотную к посаду, войско остановилось. Дозорные, углубившись в сады, доложили, что все дома жителями покинуты. Борть, хорошо себя проявивший в сражении с диремами и ставший теперь главным хорунжим, предложил, разбить стан прямо в посадских домах, или на худой конец просто поджечь его. Но Дарник в Турусе уже столкнулся с нехваткой строительного леса, поэтому принял третье решение:

– Разбирать все дома по бревну и по досточке.

Имеющиеся среди липовцев бывшие плотники с готовностью принялись за привычное дело.

Пока ополченцы разбивали стан на полухолмике возле самого посада, князь вместе с хорунжими и соцкими направился осмотреть крепость. Она представляла собой почти правильный квадрат, который с востока омывался Танаисом, а с юга речкой Калачкой, ведущей к главному речному волоку на Итиль. Высота стены из известняка не превышала трех саженей, башни тоже были не слишком высокие, на их плоских крышах виднелись сооружения из деревянных балок, в которых Дарник не сразу признал катапульты, знакомые ему по рисункам в свитках. На стенах между башнями кое-где стояли треноги с длинным коромыслом, снабженным дощатым коробом. Буртым, находящийся теперь всё время при князе, охотно пояснил, что этим коромыслом со стены опускают и поднимают тех, кто идёт на вылазку. Перед стеной имелись две полосы препятствий: толстые дубовые столбы с натянутой цепью, и маленький ров с валом, ощетинившимся наклонным вперёд частоколом.

Ограниченность собственных сил диктовала Дарнику свои способы осады: короткие злые укусы, которые не давали бы покоя осаждённым. Все пешцы были окончательно прикреплены к лёгким конникам, чтобы по сигналу не метаться беспорядочно по стану, а тут же вскакивать за спину своего жураньца, а потом столь же расторопно спрыгивать с лошадей и выстраиваться в неприступные ежи-полусотни с двумя-тремя колесницами посередине. Пока одни такие передвижные отряды выскакивали к крепостной стене, рубили столбы с цепью и отступали, прежде чем калачцы успевали зарядить свои катапульты, другие появлялись на берегах Танаиса и Калачки, чтобы обстреливать торговые ладьи, а третьи продолжали разборку посадских домов. Сначала разобранные бревна и доски шли на укрепление собственного стана и сколачивание переносных коробов подобно тем, что дарнинцы применяли в Перегуде против норков, потом брёвна стали помечать и отправлять в Турус, где снова собирали в дома, но уже для своего собственного туруского гарнизона.

Успокоенные столь пассивной осадой, калачцы осмелели и решили попытать счастья в открытом сражении. На пятый день осады зазвучали их трубы, и из главных крепостных ворот стало выходить и строиться хазарское войско: тысяча пешцев с овальными щитами и короткими копьями и пятьсот конников на укрытых кожаными доспехами лошадях. Дарник в трёх стрелищах от стены, куда не доставали крепостные катапульты, выстроил четыре передвижных сотни, но как только хазарское войско пошло на них, все пешцы, выпустив по две стрелы, вскочили в сёдла за спины жураньцам и быстро отступили.

Возле дарнинского стана хазар ждала стена из двадцати колесниц. На неё двинулась хазарская пехота, ещё не зная, что никакие сомкнутые щиты против железных яблок и орехов защитить не могут. Две или три передних шеренги были сметены залпами камнемётов прежде, чем хазарские командиры поняли, что происходит. Их пехота остановилась и попятилась назад. В стане же тем временем пришли в действие большие пращницы, щедро метая россыпи камней с детскую голову в задние вражеские ряды. На колесницы с устрашающим воем поскакали калачские конники. Меченцы дружно отъехали вверх по взгорку на два десятка саженей и оказались в одном ряду с восемью деревянными коробами, в каждом из которых находилось по десять лучников и одному камнемёту. Калачцы приняли этот маневр за бегство и, не обращая внимания на потери, полезли прямо на вдвое усилившуюся стену. Им в помощь поспешила и пехота. Передвижные дарнинские сотни вернулись и в пешем строю, выставив длинные пики, двинулись с двух боков на противника. На узком пространстве среди калачцев возникла столь чудовищная теснота, что даже убитые и раненые не могли упасть на землю. Катафракты и арсы издали навесом посылали стрелы в гущу хазар и дожидались момента для своего завершающего удара.

Дарник, стоя на пустой колеснице у ворот стана, видел, как из общей массы калачцев вырвался и побежал сначала один человек, потом трое, за ними ещё пятеро и вот уже, падая и топча друг друга, всё калачское войско устремилось назад в крепость. Катафрактам и арсам оставалось лишь преследовать и рубить их, пока не уставала рука с мечом или клевцом. Князю уже не приходилось даже приказывать: один знак соцким жураньцев – и лёгкие конники, похватав своих пеших спутников, поскакали следом за всеми, надеясь, как в Казгаре на плечах бегущих ворваться в Калач. Сделать этого, однако, не удалось. Калачцы, приняв часть беглецов, тут же подняли подъёмный мост, оставляя треть войска на произвол судьбы. Рыбья Кровь с живым интересом наблюдал, как заработали стенные коромысла, быстро опускаясь и поднимаясь, и захватывая в свои короба по десять-пятнадцать воинов, но всех спасти, разумеется, были не в силах. Едва с крепостных стен в дарнинцев полетели стрелы и камни из катапульт, Дарник велел трубить отход.

Разгром калачцев и без того был полный. Семьсот убитых и полторы сотни пленных хазар против полусотни собственных потерь. Здоровых рук не хватало, чтобы собирать раненых и оружие. Дабы избежать слишком большого погребального костра, князь приказал убитых хазар привязать к бревнам и пустить вниз по течению Танаиса – пусть содрогаются не только калачцы, но и другие речники. Позже дозорные доложили, что от Калача отплыли все судна собирать по реке тела своих воинов.

Утром выяснилось, что два ополченца за ночь сошли с ума – не выдержали всех прелестей истребительной войны. Да и сам князь не чувствовал особого удовлетворения, хотя по результату это была пока что самая большая из его побед. Корней же, всю битву просидевший на макушке столетнего дуба, был в полном восторге.

– Как эти смерды колошматили друг друга, любо-дорого посмотреть! – заходился он счастливым смехом.

– Какие смерды? – не сразу понял Дарник.

– И те и другие. Как хорошо ты делаешь, что заставляешь этих зверюг убивать друг друга! Чтобы они даже своё гнилое потомство дать не могли.

Хотя они находились в княжеском шатре одни, и наружная стража за общим шумом в стане вряд ли могла их слышать, Дарник тревожно покосился на вход – как бы кто не услышал такие речи.

– Ты что же считаешь, что война только ради этого и ведётся? – негромко спросил он.

– А разве нет? Я думал, ты тоже так думаешь, – удивился мальчишка. – Вывести весь сброд со своей земли и заставить сражаться с чужим сбродом.

Рыбья Кровь благоразумно молчал, ему требовалось время, чтобы достойно ответить на такое кощунственное обвинение.

Теперь, когда противник был обескровлен и подавлен, можно было приступать к прямой осаде. Пять пращниц поставили на колеса и каждое утро скрытно вывозили в сады. Сделав несколько выстрелов, пращницы перемещали в другое место, так чтобы стенные катапульты не могли в них попасть, и стреляли вновь. К радости всего войска, удары двух-трёхпудовых камней крошили хрупкий известняк с завидной легкостью и после трёх дней обстрела от надвратной башни осталась едва ли половина.

Прибывшее пополнение из Малого Булгара – две сотни свежих и уже немного обученных ополченцев, ещё сильней подняло общее настроение. Сотник ополченцев привёз также известие о бесчинствах близ Липова пришлых гридей. Сначала разбежавшись по лесам, они вскоре вновь сбились в вооружённые ватаги и в отмеску Дарнику принялись нападать на все дворища и селища княжества, не столько грабя, сколько стараясь нанести побольше ущерба: бессмысленные убийства смердов и домашнего скота, насилие над женщинами, поджоги и вытаптывания полей. Была даже попытка ворваться в посад Липова, но гарнизон Городца под началом Быстряна так отбился, что у разбойников пропало всякое желание нападать на город впредь. Счастье ещё, что они пока держатся обособленно друг от друга, однако если найдется вожак, который объединит всю их полутысячу, то худо придётся всему Липову.

– А что арсы? – интересовало Дарника.

– Арсы за тебя, князь. Сами пришли на помощь Арсовой Веже и помогли ей справиться с одной из ватаг.

На военном совете мнения разделились: одни соцкие ратовали за продолжение осады, другие хотели срочного возвращения домой и полного истребления разбойников, мол, никакая здешняя добыча не перевесит вред, который те могут нанести в самой княжестве. Дарник был в нерешительности, он не сомневался, что ещё два-три дня, и калачцы начнут переговоры о выплате спасительного выкупа, если же он сам начнет такие переговоры, то вряд ли вообще что-то получит. Из затруднения его вывел прискакавший гонец дальнего дозора, который сообщил, что в трёх верстах через Калачку собирается переходить вброд большое хазарское войско.

Оставив охранять стан три сотни пешцев, князь всё остальное войско повёл к броду. Первой поспела сотня Сеченя. Она с ходу врезалась в конный отряд горцев-касогов уже переправившихся на правый берег реки. Удар бродников был так внезапен и силен, что касоги посыпались назад в реку. Им на помощь пришли гурганцы, выпуская с седла стрелы, они решительно вошли в воду. Прискакавшая сотня арсов тоже в свою очередь взялась за луки. Прибытие колесниц и катафрактов окончательно закупорило переправу.

Не делая больше попыток переправиться, хазарское войско принялось разбивать на левобережье свой стан, вернее сказать, три стана: для касогов, гурганцев и ещё одних. В этом самом ближнем третьем отряде Дарник с удивлением узнал русов. Буртым, который здесь знал всё обо всех, подтвердил:

– Да, это дружина гребенского князя.

Нестерпимое полуденное пекло перешло в тягучий и не менее утомительный вечерний жар. Оставаться здесь или отходить к стану, спрашивал себя Рыбья Кровь. А зачем тогда так воинственно сюда скакали? Смущали и гребенцы – как же так, воевать со своими однородцами! Решение пришло неожиданно.

Дарник оглянулся на своих воевод, взгляд его остановился на Меченом, тот носил самые богатые одежды в липовском войске.

– Давай сюда рубаху и плащ, – Дарник принялся снимать свою гораздо более простую одежду.

Так же приказал он переодеться княжескому знаменосцу и трубачу. После короткого сигнала трубы Дарник вместе со знаменосцем и трубачом въехал в воду.

Привлечённые сигналом гребенцы, побросав все дела и столпясь у берега, ожидали приближение знамени, с вышитой на всё полотнище золотой рыбой. Дарник боялся только одного: чтобы вражеская стрела не застала его посередине реки. Но переправа прошла благополучно, ничей конь ни разу даже не оступился.

Выбравшись на берег, Дарник снял свой посеребренный шлем, так чтобы его безусое лицо с вьющимися русыми волосами можно было хорошо рассмотреть. Три лошади двигались вперед упругим шагом, и толпа пеших русов перед ними непроизвольно расступалась, чтобы затем взять в плотное кольцо. Липовский князь молчал, молчали и гребенцы. Краем глаза Дарник заметил, как от двух других станов отделились конные группы и направились в их сторону.

– Ну чего приуныли? Или я такой страшный? – Он широко улыбнулся.

Толпа в ответ тоже заулыбалась и облегчённо зашевелилась.

– Магометане и ромеи никогда не дают в обиду своих единоверцев. И только мы, русы и словене, рады уничтожать друг друга и продавать в рабство. Больше так не будет. Это говорю вам я, Дарник Рыбья Кровь. В одном переходе отсюда стоит городище Турус. Теперь там оберег всей Русской Земли.

– А ты с другими князьями советовался? – выкрикнул чей-то хриплый голос.

– А тебе, чтобы свою жену и детей от рабства защитить, княжеский совет нужен? – не задержался с ответом Маланкин сын. – Здесь вы гибнете и уродуетесь за грабёж и добычу, у меня вы будете биться за всю Русскую Землю. Выбирайте прямо сейчас. Кто со мной и кто против своей земли. Слава и богатство на той стороне Калачки.

Толпу пеших воинов окружили конные гурганцы и касоги. Был с ними и гребенский воевода в хазарской одежде.

– Вяжи его, ребята! – крикнул он. – Без него эти липовские разбойники сами разбегутся.

– Как же вяжи! Он сам пришел! Правду молодой князь сказал! Ишь сам хазарский халат напялил! За серебро родную землю губим! – раздались несогласные крики. Вверх угрожающе поднялись сотни мечей и копий.

Многие восторженные лица обернулись вновь к Дарнику:

– Погоди, сейчас только миски свои приберем и коней оседлаем.

Дарник терпеливо ждал, всё ещё опасаясь перемены настроения гребенцев. Но перемены не происходило, не было даже сомневающихся. Четыре сотни русов, брошенных вместе с чужаками покарать войско липовцев, воевать и так не очень хотели, а после призыва молодого князя – тем более. Была, правда, опасность, что гурганцы и касоги попытаются им помешать, но на инородцев отчаянная смелость липовского князя произвела не меньшее впечатление, чем на гребенцев, и сражаться на смерть со своими недавними союзниками они не испытывали никакого желания. И вот уже в поздние сумерки гребенцы начали переправляться через реку: четыреста воинов, два десятка повозок, полторы сотни лошадей.

– Принимай подкрепление! – скомандовал Дарник, вместе со знаменосцем и трубачом первым выезжая на правый берег Калачки.

– Это только ты так можешь! – приветствовал князя Меченый и другие воеводы.

 

9.

Кое-как огородившись колесницами и гребенскими повозками и выставив двойные дозоры, объединённое войско расположилось прямо у реки на отдых. Но спали немногие, до утра горели костры, и шло знакомство липовцев с негаданными союзниками.

Наутро дозорные не обнаружили на противоположном берегу ни гурганцев ни касогов. Посланные разведчики доложили, что они ушли в сторону Калача, перебираться в город с помощью судов. Вместо того чтобы возвращаться в свой стан, Дарник отдал приказ объединённому войску переправляться на левый берег Калачки. Для хазар это явилось полной неожиданностью, многочисленные селища и дворища здесь были переполнены беженцами с правобережного посада, а заборы в них были предназначены лишь для защиты от набегов мальчишек за яблоками и грушами. Пройдя широкой дугой до самого Танаиса, дарнинцы захватили более двух тысяч пленных, несчётное количество скота и домашнего скарба. Назад повернули лишь, когда из Калача под прикрытием двух изрыгающих ромейский огонь дирем на левый берег вплавь пошли конные отряды гурганцев и касогов. Перегруженное добычей войско медленно продвигалось к калачскому броду, последними ехали колесницы, готовые в любую минуту стать непробиваемым щитом для вражеской конницы, но та попыток нападать не делала, просто прогоняла слишком дерзского противника и всё. Переход через реку и возвращение в стан тоже прошли для дарнинцев без всяких происшествий.

– Что дальше? – спрашивали князя хорунжие.

– Через три дня возьмём Калач и домой, – отвечал им Дарник.

– Всего три дня осталось, – весело говорили между собой у костров воины, ничуть не сомневаясь, что так оно всё и будет.

С крепостных стен калачцам хорошо было видно, как в дарнинском стане возводят три осадных башни и вяжут десятки штурмовых лестниц. В посадских кузницах беспрерывно стучали молоты – липовские мастера превращали хазарские доспехи в железные листы, дабы укрыть ими от ромейского огня осадные башни. На второй день приготовлений сторожа пленных по наказу князя дали возможность убежать двух хазарским десяцким, чтобы в крепости узнали о боевом духе дарнинцев из первых рук. Как Дарник и ожидал, на третий день калачцы не стали дожидаться первого приступа, а поспешили выслать переговорщиков.

Липовский князь хотел немного: пятьдесят тысяч дирхемов и Турус.

– У нас нет столько дирхемов, – отвечал ему главный переговорщик.

– Можно не монетами, а товарами, – пошел на уступку Дарник.

– Вы одних домов снесли больше, чем на эту сумму, – напомнили ему.

– Мы избавили Калач от большого пожара, только и всего. Или вы всё-таки хотите, чтобы был пожар?

Калачцы пожара не хотели, но всё же добились уменьшения дани до сорока тысяч дирхемов, с выплатой серебром лишь её половины. Пленные в цену дани не входили, за них князь желал получить выкуп по отдельности за каждого. Про Турус тоже спорили:

– Передачу крепостей и земель может решить только хазарский каган.

– Но временное пограничное решение калачский воевода может вынести сам, – сказал Дарник. – Мы подпишем передачу Туруса на два года, а что будет дальше, пусть решат следующие переговоры с каганом.

На том и уговорились. В войске подписанный договор встретили по-разному, многие считали, что князь продешевил – какой смысл в крепости так далеко от Липова, едва войско уйдёт, хазары тотчас же её вернут себе обратно. Иначе думал Дарник, сам с Бортем, которому предстояло стать воеводой Туруса, не поленился вместе с хазарскими управляющими выехать для установления посреди дороги, ведущей от Калача к Турусу, каменных пограничных столбов.

Получив последние монеты, войско вернулось в Турус и принялось с ещё большим рвением обустраивать своё новое владение.  

– Здесь будет центр всей нашей земли, – говорил князь Бортю. – Строй всё из камня и готовь припасы для двухтысячного войска. Торговый посад пусть разоряют сколько угодно, можешь даже его не защищать, но за крепость держись всеми когтями.

Большим подспорьем явились полсотни бревенчатых домов, вывезенных из калачского посада. Две трети из них стали основой туруского посада. Выставленные на его торжище пленные и награбленная добыча привлекли немало купцов, желающих как следует поживиться. Приведённая в порядок караульная речная служба ещё больше оживило всевозможную куплю-продажу. По договору с Калачом, торговой пошлиной обкладывались только суда, идущие вниз по реке, поэтому те, что направлялись вверх, лишь прямо на воде осматривали, нет ли там вооруженных воинов. Зато ладьи из русских княжеств обязательно заставляли приставать к берегу и изымали всех имеющихся на их борту рабов-словен. Если ладьи везли зерно, воск или лён, купцам предлагали продать их в Турусе. Цену предлагали чуть ниже той, которую можно было выручить в ромейском Ургане, но многие купцы, прикинув расходы на дальнейшую перевозку, охотно соглашались и, разгрузившись, спешили в обратный путь, чтобы обернуться туда-сюда лишний раз. В день приходилось досматривать до десятка всевозможных судов, и на каждом третьем обязательно находились рабы. Это были и мужчины, и женщины, и дети. Особый, назначенный князем рабский тиун тут же определял, кого отправлять в Липов, а кого можно было оставить и в Турусе. 

Прежний сотенный гарнизон Туруса Дарник решил заменить трехсотенным липовским гарнизоном. Всех их надо было обеспечить надежным укреплением, жильем, продуктами и женами из числа пленниц. Вертевшийся как всегда под ногами князя Корней повадился пророчить туруской крепости мрачное будущее:

– Я бы на месте хазар сделал просто: послал стать вокруг Туруса двум-трём зимним стойбищам степняков, чтобы ни один турусец не мог выйти всю зиму из крепости. Или перехватывал гонцов из Липова в Турус и давал бы им обманные грамоты, чтобы выманить войско из крепости в поле. Или переслал в крепость с купцами отравленные продукты. Или подговорил наказать тебя всех русских князей, так чтобы ты сам вернул Турус хазарам.

Княжеских воевод его страхи ужасно раздражали. Дарник их успокаивал:

– Пускай себе языком мелет. У других князей есть шуты, которые просто кривляются, а у меня пусть будет такой кликуша.

На самом деле Корней зачастую озвучивал те же мысли, что были у самого Дарника, но высказанные вслух сопливым мальчишкой, они как бы утрачивали весь свой пугающий смысл и позволяли придумать им подходящее противоядие. Так, с помощью бродников Буртыма и Сеченя была подобрана целая ватага тайных гонцов, которые под видом купцов должны были пробираться из Туруса в Липов наземным путём, а ватага гребенцев под видом путников отправилась с купеческими ладьями в русские княжества рассказывать на торжищах правду про захват Туруса.

Несмотря на не стихающую летнюю жару календарный свиток непреложно указывал, что уже наступила осень и надо двигаться на север. Отправив на ладьях двести освобожденных рабов в Малый Булгар и оставив Бортю жалованье для гарнизона и достаточный зимний запас зерна, тысячное войско снова тронулось в путь. Домой Дарник решил идти новой дорогой: вдоль Ловли и через Остёрское княжество.

Первых четыре дня пути оказались самыми трудными. Местные бродники обладали большей воинственностью, чем их южные сородичи и могли доставить немало неприятностей любому войску. Именно это мешало стать Ловле важной торговой рекой, ведь в её верховьях имелся ещё более короткий волок на Итиль, чем через реку Калачку. Не желая ввязываться в ненужные перестрелки, Дарник заблаговременно высылал вперед переговорщиков, которые предлагали ловленцам дирхемы за проход через их земли. Лишь однажды дарнинцам пришлось показать свои зубы, когда жители одного островного селища запросили уж чересчур непомерную плату. Конница с колесницами окружили остров с двух берегов и, сокрушив камнемётами невысокий плетень, вплавь переправились через узкий речные потоки и ворвались в селище. Убивали, впрочем, мало – князь дал строгий наказ только всех хватать и вязать. Так и двинулись дальше, уводя с собой полторы сотни жителей селища со всей их скотиной и домашней утварью.

Миновав земли ловленцев войско подошло к остёрскому городищу Берёзе, откуда одна дорога вела на запад к столице княжества, а вторая на восток к самому северному владению Хазарии Чёрному Яру, закрывающему верхний волок на Итиль. Дав воинам день отдыха, Рыбья Кровь повёл их по восточной дороге. Пятнадцать верст лёгкого пути и вот он Чёрный Яр на берегу удобной речной бухты в окружении овражистых гор. Сама крепость сложенная из известковых плит стояла на самой неприступной горе и хорошо прикрывала спуск к бухте, где располагался городской посад.

Про осаду Калача здесь уже знали, и приближение липовцев восприняли со всей серьёзностью. Ещё не закончена была разбивка походного стана, а к шатру Дарника уже трусили на упитанных лошадях черноярские переговорщики.

– Чего хочет достойный князь? – был их главный вопрос.

– Торговать на вашем торжище, – простодушно отвечал им Маланкин сын.

– Разве для торговли нужно такое большое войско? – резонно заметили ему.

– Я очень пугливый купец и мне для охраны моего товара любого войска мало, – под смех своих приближенных признался липовский князь.

Как черноярские переговорщики не допытывались, он твёрдо стоял на своём: у меня сорок повозок товаров и мне нужно их продать. В доказательство прямо возле ворот походного стана разложил на земле те награбленные товары, которые не удалось продать на туруском торжище. Два дня пролежали они никем не тронутые и даже не осмотренные, а потом из торгового посада явились купцы, которые скупили все сорок повозок калачских товаров оптом, не торгуясь, – присутствие у городских окраин грозного войска могло обойтись гораздо дороже. Пока повозки с товаром одна за другой уезжали мимо крепости в бухту к торговой гавани и возвращались назад пустыми, всё войско не уставало хохотать:

– Вот это торговля! Ну и князь! Никому такого не придумать! Каждый год будем так торговать!

Выгодную продажу отметили пиром всего войска, и на следующее утро оно двинулось назад на запад. Воины шли ходко – князь обещал им окончательно расплатиться только в Липове, поэтому стоило поторопиться.

В пяти верстах от Остёра встречать Дарника выехало целое посольство тиунов князя Рогана. За ласковыми и хвалебными речами даже ребенок мог почувствовать скрытый вопрос: с мирной ли целью идёт войско к столице их княжества? Ответил Дарник на него, только когда его хоругви разбили свой стан на виду у города:

– Ваш князь должен мне шесть тысяч дирхемов.

– Как шесть, когда всего четыре, – возразил главный тиун.

– Четыре были год назад, сейчас шесть. Если у князя нет денег, то мы придём в следующем году, но уже за девятью тысячами монет.

Такие расчёты вряд ли могли обрадовать остёрского казначея, и к концу того же дня в стан липовцев привезены были все шесть тысяч дирхемов. Однако дарнинское войско не спешило уходить, нервируя местных вельмож и развлекая простых горожан устройством больших военных игрищ. Приглашение Рогана на пир Рыбья Кровь отклонил, и это прозвучало так, словно старший и более знатный не хочет пировать с младшим и не столь славным. В сам город Дарник тоже не пошел, зато вволю давал созерцать себя остёрским зрителям во время игрищ – княжеские повадки стали уже частью всего его поведения.

Пока войсковые хозяйственники делали на торжище необходимые закупки Рыбья Кровь с малой дружиной, совершив большой переход, посетил Окуни. Оставленный там год назад гарнизон влачил жалкое существование. Дважды отбивался от сарнаков, за что окунёвцы безропотно снабжали своих защитников продовольствием, но и только. Новое появление Дарника здесь восприняли как дар богов, особенно после того, как крепостным гридям было выдано всё их годовое жалованье. В большинстве накопившихся спорах между гарнизоном и окунёвцами, князь стал на сторону последних, ухитрившись при этом отвоевать определённые привилегии и для гридей. Они получили отдельные выпасы и сенокосы для своих коней, землю под отдельные дворища и исключительное право охранять торговые караваны окунёвцев по твердой цене. Собрав в качестве податей излишки кож, пряжи и пеньки, увеличив гарнизон и взяв с собой всех желающих перебраться в Липов, Рыбья Кровь отбыл восвояси, весьма довольный своими распоряжениями.

В Остёре его ждали гонцы из Липова с известием о новых бесчинствах пришлых гридей. Быстро собравшись, войско двинулось домой. Двести вёрст преодолели за шесть дней. Наслушавшись рассказов про поджоги и убийства, Дарник ожидал увидеть свою землю сплошь выжженной и опустошенной. На самом деле ущерб был не так уж и велик. Все восточные вежи и селища остались в целости. Сильно пострадала лишь западная часть княжества. Большинство боевых веж устояло, зато сожжены были почти все примыкающие к ним селища. Попытки Быстряна самому нападать на разбойные отряды ни к чему не привели – те, избегая прямого боя, просто исчезали в лесной чаще. Кроме нападения на смердов и их семьи пришлые гриди бессмысленно сожгли и вытоптали немало полей, истребили половину скота, уничтожили все мосты через овраги и речушки. Это была откровенная месть лично ему, Дарнику. И она достигла своей цели – липовцы встречали своего князя, опустив глаза. Никто ничего не говорил, но ясно чувствовалось, кого именно они считают виновником своих бед. Его новые победы никого не радовали, а казалось только обозляли всех.

Необходимо было предпринять что-то такое, что резко изменило бы сложившееся положение. В темнице на Воинском Дворище ожидали своей участи пятеро пленённых пришлых гридей. Весь Липов жаждал их крови, гадая какой именно казни их следует подвергнуть. По подсказке бездумно-кровожадного Корнея, пятёрку пленных тёмной ночью тайно вывезли в дальний лес и под наблюдением булгарских лекарей отрубили им кисти рук и ступни ног. Лекари нужны были, чтобы разбойники не истекли кровью. Несмотря на все предосторожности, один из гридей скончался. Наутро четыре человеческих обрубка привезли в Липов на торговую площадь и усадили на самом видном месте. Народ вывалил на площадь и ахнул, мстительное чувство липовцев вмиг оказалось насыщено сверх всякой меры. Специально приставленные воины охраняли «куклы», а две рабыни кормили и обихаживали их.

Вторым ходом Рыбьей Крови стал Большой Загон. Тысяча липовцев и полтысячи воинов растянувшись цепью на три вёрсты и грохоча молотками по железным ведрам принялись прочёсывать лес, где пришлых гридей видели последний раз. Ещё три сотни конных дарнинцев ехали сзади, собравшись в ударные отряды, на случай, если разбойники рискнут прорваться сквозь редкую цепочку безоружных мужиков, женщин и стариков. Однако никто прорываться не стал, спугнутые две разбойничьих ватаги поспешно ушли дальше в лес, оставив загонщикам свои стоянки с брошенным добром. К концу дня удалось захватить двух больных гридей, которые не поспевали за своими здоровыми товарищами. Загонщики их даже не били, злорадно предвкушая превращение пленников в новые «куклы».

Исчезнувший страх перед лесными убийцами, которые так здорово бегают от пустых вёдер, быстро вернул липовцам былую жизнерадостность и веру в собственного князя.

– Вот что с ними надо было делать, а мы-то сами не догадались, – весело толковали они. – Это не князь, а настоящий колдун.

Чтобы выведать, где прячутся основные силы разбойников, десяцкий арсов-телохранителей предложил пытать захваченных пленников. Дарник не сумел найти подходящего возражения и прямо посреди осеннего леса стал свидетелем пыток раскалённым железом. Сначала пленники держались молодцами, стонали и на чём свет ругали своих мучителей, но терпели, потом стали молить о пощаде и говорить, что если бы и хотели, то всё равно не сумели бы показать, куда надо идти. Вошедший в раж главный палач арсов принялся загонять им под ногти игольчатые наконечники стрел, а затем маленьким сапожным ножом приладился сдирать лентами кожу со спины более тщедушного пленного. Рыбья Кровь то неподвижным взглядом смотрел на действия палача, то принимался ходить взад и вперёд за его спиной. Все, кто мог уже давно отдались от места пытки, но князь себе такой поблажки позволить не мог и всё ждал, когда же, как рассказывал Тимолай про гиену с антилопой, у пленника боль выйдет на пределы его чувствительности. Наконец стоны пленника оборвались, однако спасительной бесчувственности к боли у него так и не наступило – он просто умер.

– Всё, хватит!! Поехали! – заорал Маланкин сын на нерадивых подчиненных. – Мы что тут до темна торчать будем?!

Добравшись до Липова, Дарник всю ночь пролежал без сна. Княжеские обязанности впервые предстали перед ним в столь неприглядном свете. Своим главным достижением, чем он в тайне очень гордился, Дарник считал отмену в войске физических наказаний. Неукоснительно следуя этому правилу, он за два года добился того, что и сами воины привыкли считать порку плетьми, которая процветала в других дружинах, гораздо более унизительным наказанием, чем вешанье на чурбаке. Так же требовал спокойного, без издевательств отношения ко всем пленникам, включая и пленниц, что тоже заметно поднимало самоуважение липовских воинов. И вот такой двойной промах: сперва в «куклами», теперь с пытками. Тошно на душе было даже не от самих пыток и не потому что, оскорбляя достоинство противника, он невольно и сам как-то принижался этим, а оттого, что случившееся открыто и грубо указывало ему: ты такой же, как все и придумать свой особый путь у тебя не получится, как ты не старайся.   

Наутро князь позвал к себе Бортя и отдал ему секретное распоряжение. Вечером в княжеский дом прибежал испуганный вожак городских сторожей и доложил, что на торжище из толпы смердов были брошены четыре метательных ножа и все четверо «кукол» убиты.

– Лучше смотреть надо, – напустился на него Рыбья Кровь. – У тебя по торжищу побратимы разбойников ходят и делают, что хотят, а ты ничего не видишь!

Устрашённая действиями князя часть пришлых гридей навсегда покинула территорию княжества, другая, напротив, попыталась сохранить лицо – создать неприступное для Дарника зимовище. Причем повело дело так умело и ловко, что об их разбойничьем логове стало известно, когда оно уже было полностью готово. Зная всё о дарнинских камнемётах и пращницах, бывшие «союзники» хорошо к ним подготовились – свои жилища и даже конюшни на вершине изрезанного оврагами холма они упрятали под землю, укрыв их бревенчатым накатом с толстым слоем земли. Не тратили сил и на частокол, огородившись лишь круговым окопом и невысоким валом из мешков с землёй. Четыре дня метали меченские пращницы двухпудовые каменья, не принося осаждённым ровно никакого ущерба.

– Жаль нет у нас ромейского огня, мы бы быстро их оттуда выдымили, – посетовал оконфуженный Меченый.

– Давай свой ромейский огонь придумаем, – сказал Дарник.

И вскоре на вершину холма полетели горшки с дерьмом, набранным из отхожих мест, и тухлым мясом мелкой и крупной лесной живности. То, что не удалось камням, удалось простой вони – пришлые гриди, опасаясь мора, запросили мира. Дарник согласился отпустить их с оружием с условием, что ни один из них больше никогда не появится в его княжестве.

– Ты только не сказал им, что скоро в твоё княжество превратится вся русская и словенская земля, – подтрунивал над князем Корней.

Рыбья Кровь добродушно усмехался, вовсе не исключая для себя такой возможности.

 

10.

            Выгнав с липовской земли последние разбойничьи ватаги и распределив по ближним и дальним селищам своё войско, Рыбья Кровь приступил к размеренному княжескому управлению. Понимая, что все его нынешние поступки пока что мало отличаются от поступков тех же арсов или пришлых гридей, он стремился перевести их в другую категорию, чтобы черпать свою силу и богатство не со сторонних земель, а из собственного княжества. Собрав своих воевод и старейшин Липова, он так им и объявил:

            – Я не хочу больше полагаться только на своё военное счастье. Хочу добывать золото и серебро из своей земли, и вы все должны мне в этом помочь. Жалованье отныне будет лишь для самых безруких, тем, кто сам зарабатывать не может. Остальные будут кормить и себя, и княжескую казну.

            – Да как же кормить, когда мы по полгода с тобой в походах? – воскликнул в сердцах один из соцких.

            – В поход теперь тоже пойдут только те, кто сможет хорошо хозяйствовать в Липове, – был ответ князя. – Мне надоели бездомники с одним ржавым мечом за душой. Никогда не знаешь, в какую сторону они побегут. Я хочу, чтобы каждому воину было куда и к кому возвращаться. Два-три похода и можно потом их всю жизнь с удовольствием вспоминать, как делали наши деды и прадеды. Это лишь ребятне надо всё время доказывать, какие они смелые и ловкие. Я здесь самый молодой из всех, но и мне уже надоело всем показывать какой я хороший воевода. В следующее лето я остаюсь в Липове, так и знайте, войско поведёт кто-то другой.

– Но чтобы хорошо хозяйствовать, нужно два-три года не вылезать из борозды, – рассудительно заметил Быстрян. – И на это тоже нужны монеты.                   

            На совете присутствовал Кривонос, который всё лето вдали от пришлых гридей успешно прокладывал дорогу на Северск, и не только не разорился, а наоборот приобрел достаток за счет древесного угля из вырубаемого леса. На него Дарник и указал своим вожакам:

            – Кривонос не получил от меня ни одного дирхема, но сообразил что и как делать, и теперь его ждёт ещё и моя награда. Год назад я уже предлагал вам брать землю и рабов, и мало кто согласился. Теперь это мой приказ. Каждый получит своё жалованье за полгода. Оно у вас не такое маленькое. И мы все посмотрим, кто как сумеет им распорядиться. Кому нужна только воинская слава и добыча, пусть поищет службы у другого князя, у меня будет лишь то, что я сказал.

            Мрачные расходились после совета воеводы и старейшины. Вместо привычного зимнего затишья им предстояло сильно беспокоиться о своём ближайшем будущем. Но если липовские старейшины действительно были старейшинами и могли опираться в неожиданной напасти на своих взрослых сыновей, то большинству дарнинских воевод не было ещё и двадцати пяти лет и, как следует пораскинув мозгами, они приняли вызов князя. Через какую-то неделю жизнь в Липове превратилась в кипящий муравейник: плотники едва успевали возвести бревенчатые срубы под крышу, как их тут же разбирали и увозили за много вёрст, прибывших из Туруса рабов сразу выкупали, сажали на повозки и тоже увозили, ремесленники без передышки изготавливали дверные петли и чугунные детали для печей, бешеным спросом пользовались простые доски, бычьи пузыри и столярные инструменты.

            – Я понял твой секрет, – сказал Дарнику по этому поводу Фемел. – Ты вырос в окружении лишь своих мыслей, поэтому тебе дела нет до сложившихся обычаев и правил. И тебе всё время хочется двигаться только вперед. Но однажды все могут устать бежать за тобой и скажут: остановись. Что ты будешь делать тогда?

            – Возьму свой клевец и с первыми петухами спрыгну со стены Липова.

            – Неужели ты способен всё бросить и начать всё сначала? – удивился ромей.

            Едва лёг первый снег, в Корояк было отправлено свадебное посольство сватать младшую дочь князя Рогана Всеславу.

            – Сначала надо бы осторожно разведать, что и как, – пытался вмешаться главный дворский. – Не пойдёшь же ты на Рогана войной, если он откажет?

            – Очень даже пойду и Роган это прекрасно знает, – как о самом очевидном говорил Дарник.

            Фемел смотрел на своего «ученика» недоумённым взглядом: когда и где юный бежецкий варвар всему этому успел обучиться?

            Разорённые пришлыми гридями правобережные селища быстро приходили в себя, из княжеских лавок в долг им выдавалось всё необходимое, в том числе пшеница и семена овощей для весенней посадки.

            Около двухсот ополченцев, тех, кто не принял нового правила князя: полтора года хозяйствовать на земле и только полгода славно воевать, подались в Арс или в Малый Булгар, где была ещё некая обособленность от Липова. Арсовая сотня Голована частью тоже вернулась в Арс, а частью не прочь была продолжить охранную крепостную службу. Сам Голован за Калачский поход получил серебряную и медную фалеры, но больше всего хотел возвращения своей бывшей наложницы Шуши.

            – Ну уж нет, назад в Арс я ни за что не пойду, – сказала на это Шуша.

            – Хорошо, в Арс не пойдёшь, – тут же поймал её на слове Дарник.

            И отправилась она теперь уже вместе с липовским соцким Голованом воеводицей в южное Княжино.

В липовской школе прошли первые испытания полученных знаний. Десять лучших учеников князь назначил землемерами и счетоводами с жалованьем равным жалованью войскового десяцкого. Так, пятнадцати-семнадцатилетние отпрыски сразу стали зарабатывать больше, чем их отцы и старшие братья. Это произвело на липовцев столь сильное впечатление, что в школу немедленно записалось втрое больше желающих, чем прежде. Ромейские и булгарские учителя, войдя во вкус, убеждали князя, что необходим ещё и третий год обучения. Дарнику это было не совсем понятно: чему можно обучать три года подряд, но он всё же решил согласиться и посмотреть, что из этого выйдет.

            Между тем, несмотря на все расходы княжеская казна медленно, но верно стала пополняться. Собирая второй год подати самыми неподходящими товарами, Дарник пускал их в переработку в свои княжеские работные дома и мастерские. Теперь уже личные его караваны шли в Корояк и Остёр, а то и дальше с готовыми тканями, сапогами, железными орудиями, глиняной посудой, конной сбруей, сундуками и шкатулками, Назад они везли видимую для липовчан железную руду и невидимые кошели с дирхемами. Прежний опыт выставления богатой добычи послужил князю хорошим уроком и отныне только Терех, заведовавший княжеской казной и сам Дарник знали, сколько именно богатств находится в княжеских хранилищах.

            После установления ледового пути пошли санные караваны и в Турус. Как ни странно липовскому гарнизону там никто и ничто не угрожало, а Борть умудрился даже наладить с Калачом мелкую торговлю.

            В самом Липове на Войсковом Дворище завершалось строительство новых княжеских хором. В нижнем каменном ярусе уже стояли княжеские кони, повозки, колесницы и сундуки, в отдельных теплых горницах расположились малая гридница для смены телохранителей и комната для учебных поединков, наверху, в ярусе из сосновых брёвен отделывались личные палаты князя и ближней дворни. Черна вместе с малолетним сыном после очередных ревнивых скандалов была отослана на место Шуши на Арсову Заставу, и ничто уже не мешало готовить комнаты для новой жены князя.

Месяц после посылки свадебного посольства между тем миновал, а из Корояка не было никакого ответа. Ответ пришел, но совсем другой, из Айдара через Корояк прибыл посланник русского кагана с грамотой, призывающей князя Дарника на княжеский съезд. Такие съезды собирались раз в два-три года, на них выбирали нового кагана, решали споры между князьями и определяли общие большие дела. Ещё на таком съезде иногда судили того или иного князя, о чём Дарник подумал прежде всего, но спрашивать напрямую об этом самого гонца воздержался – не желая ронять своего достоинства.

            На совете воевод и старейшин голоса разделились пополам: одни говорили, что надо ехать, другие предлагали сказаться больным и послать вместо себя, хотя бы Фемела, он всё узнает и сумеет выкрутиться из любого положения. «Не ехать» означало, что их полуразбойничье княжество ещё вовсе не настоящее княжество, «ехать» же действительно было рискованно, ведь наверняка хазары постараются там отомстить ему за Турус и Калач, зато имелась возможность получить общекняжье признание и утвердиться на своём столе уже не только с помощью собственного войска. Естественно, что, выслушав всех, Дарник решил всё же ехать.

Съезд назначили в середине января-просинца. Полтора месяца ушло на тщательную подготовку к поездке. Дарник отыскал в сундуке матери свиток на ромейском языке «О церемониях» и засадил за учебные столы всю малую дружину и вожаков изучать правила приличного поведения. Самих дружинников он отбирал тоже весьма придирчиво, обращая внимание на их стать и приятный вид. По всему Липову собирали богатые одежды и вещицы не только для людей, но и для лошадей и санных возков. На одежды крепили знаки различия и фалеры за боевые заслуги. Оружие выбирали тоже самое дорогое, инкрустированное золотом и драгоценностями, чтобы предстать в наиболее пышном свете.

Дорога в Айдар обычно лежала через Корояк, но Дарник избрал другой путь. Посланные разведчики заранее проложили нужный проезд в юго-западном направлении до самого Танаиса с нужными тёплыми стоянками и запасными лошадьми, и по этому проезду княжеский санный поезд и двинулся, покрыв полторы сотни вёрст за два дня. От Танаиса три ватаги из пяти отправили восвояси и дальше поехали потише, преодолев остальные двести вёрст за пять дней.

Как был изумлён айдарский дозор, когда прямо на него из вьюжной мглы выскочили сорок разукрашенных всадников с четырьмя утеплёнными возками, ведь все другие княжеские караваны непременно высылали вперёд гонцов с предупреждением о своём скором приближении. Туповатый десяцкий дозора не хотел верить, что перед ним именно липовский князь, о котором все говорили, что он ни за что не приедет, а если и приедет, то совершенно другой дорогой. За чрезмерные разговоры у айдарцев просто забрали коней и поскакали дальше.

Столица кагана приняла Дарника через свои главные Золотые ворота. К большому разочарованию Маланкиного сына позолоченными оказались только петли и заклепки на дубовых досках, да две больших железных восьмиконечных звезды – знак кагана, прибитые на воротных створках.

Сам город располагался треугольником между Малым Танаисом и его левым притоком и шёл слоями по склону большого покатого холма. Двор кагана располагался на Горе, самом верху холма. Ниже находился Белый город для воевод и дружины, ещё ниже Малый город, который был в пять раз больше первых двух, но всё равно назывался Малым из-за малости живущих здесь людей. Деревянной была стена только вокруг Малого города, остальные две были из камня.

На Гору, согласно правилам, Дарника пропустили только с десятью дружинниками, остальных разместили на гостином дворе в Белом городе. Княжеский съезд являлся главным событием столичной жизни, вокруг которого всё в Айдаре так и бурлило. Но главным в самом этом событии стал приезд липовского князя. О нём шли все разговоры и ни одну дружину так внимательно не осматривали и не обсуждали, как Дарника. Из девяти князей на месте были уже шестеро, ждали ещё троих запоздавших. В первый же день Дарника принял сам каган. Если в тереме короякского князя Рогана всё было рассчитано на удержание тепла, то во дворце кагана об этом, казалось, думали меньше всего. Многочисленные жаровни и подсвечники с десятками свечей в высоченном тронном зале с колоннами словно обогревали наружный морозный воздух. Но Дарник не позволял себе изумляться, вместо того чтобы хотя бы искоса оглядываться по сторонам, он сосредоточил всё своё внимание на кагане, справедливо полагая, что у него ещё будет время всё это осмотреть и оценить.

Каган, высокий длиннолицый мужчина пятидесяти лет, смотрел на гостя бесстрастно и отстраненно и говорил глухим, но ясным голосом.  

– Уже сорок лет на нашей земле не выбирали новых князей, я уж думал, что их в самом деле достаточно. Оказывается, что и для нового князя можно найти место, если хорошо поискать.

– Я тоже так думал совсем недавно, – охотно согласился Дарник

– Настроение народа переменчиво, едва удача отвернётся от тебя, ты можешь потерять всё.

– Тогда у меня будет что-то другое, только и всего, – беспечно пожал плечами молодой князь.

– Значит, если ты перестанешь быть князем, для тебя это будет не слишком большой потерей? – вопрос кагана прозвучал вполне двусмысленно.

– Это будет потерей для тех, кто выбрал меня князем и для тех, кто попытается сместить меня с моего стола.

В глазах кагана мелькнуло любопытство.

– Почему ты так думаешь?

– Я знаю, сколько людей ждут малейшей моей неудачи и промаха. Если меня не станет, их жизнь снова станет скучной и обыденной.

– А ты знаешь себе цену! – совсем уже весело похвалил каган.

Они поговорили ещё о чём-то не значительном, и Дарник удалился. Он знал, что говорил с каганом достаточно дерзко, но совершенно не жалел об этом. Если каган не смог в нём рассмотреть ничего кроме дерзости, ну что ж, так тому и быть.

Гора была настолько тесным местом, что там трудно было не встретить любого его обитателя. И что такое княжеское высокомерие Дарник почувствовал быстро. Два или три раза в день ему приходилось нос к носу сталкиваться с другими князьями. Те смотрели с нарочитым равнодушием, словно на простого ремесленника. Однако по части надменности Рыбья Кровь любому мог дать сто очков вперёд, вот и смотрел в ответ не с нарочитым, а самым настоящим каменным спокойствием, словно на неодушевленный предмет. В напряжении пребывали только его дружинники, опасаясь какого-нибудь нападения исподтишка.

– Это они меня так испытывают, – успокаивал их Дарник. – Не обращайте внимания, считайте, что они злые, потому что со своими женами поругались.

Наконец дни томительного ожидания прошли, и княжеский съезд открылся. Сначала князей с их приближёнными собрали в приёмном покое, где все князья стояли, обмениваясь дружескими репликами. Единственный, к кому никто ни разу не обратился, был Дарник. Даже его прежние знакомцы князья Роган и Вулич делали вид, что совсем его не замечают. Потом, когда все вошли в трапезную и стали занимать места за идущими вдоль стен столами, Дарника с соратниками опять никто не пригласил. Рыбья Кровь с едва заметной ухмылкой велел дружинникам считать количество свечей в подсвечниках, а сам представил себя, как в детстве стоящим без движения на лесной поляне, чтобы мелкие зверушки приняли его за не живой предмет и возобновили свою обычную деятельность. Его выдержка оправдала себя. Когда все расселись, оказалось, что за крайним столом как раз осталось место для одиннадцати человек. Там дарнинцы и расположились.

На них по-прежнему никто не обращал внимания. Но долго оставаться в обороне Дарник не умел, поэтому сам перешёл к более активным действиям. Когда все приступили к трапезе и заздравным тостам, он тихо приказал дружине сидеть неподвижно и ни к чему не прикасаться. Как и следовало ожидать, от присутствия за общим столом истуканами сидящих людей окружающие очень скоро почувствовали сильную неловкость и, не зная как быть, вопросительно стали посматривать на кагана, безмолвно приглашая разобраться его с таким непорядком.

Наконец каган сказал:

– Почему молодой князь отказывается от нашего угощения?

– В тех краях, откуда я родом, когда незнакомый человек приходит в чужой дом, он всегда стоит неподвижно и ждёт первого слова от хозяина дома.

Это Дарник сочинил прямо на ходу, но сочинил хорошо, косвенно упрекнув в не гостеприимстве и неучтивости всех присутствующих. Они это тотчас поняли, и уже посматривали на него иначе, ещё не считая себе ровней, но уже не принимая за случайного выскочку.

На следующий день были поединки княжеских дружинников. Дарника об этом заранее не предупредили, поэтому с собой он взял не победителей Липовских боевых игрищ и не закалённых арсов, а тех, кому предстояло стать вожаками и соцкими. Поэтому выиграть у других княжеских телохранителей не удалось ни в одном виде единоборств. Рыбья Кровь сам удивлён был тому равнодушию, с которым он воспринял эти поражения.

– Не так уж они и хороши эти липовцы, – громогласно заявил один из князей. Окружающие с любопытством глянули на Дарника, ожидая его реакции.

– Мои воины особенно страшны, когда убегают от врагов, – добродушно отшутился Маланкин сын. – Уже два года только и делают, что убегают.

Ему не без ехидства напомнили, что он сам начинал как вольный поединщик и вполне мог сейчас постоять за честь Липова.

– Чести Липова всего два года, – не давал себя сбить с насмешливого тона Дарник. – Подождите хотя бы ещё два годика и там посмотрим.

Третий день съезда был днём обсуждения всех дел. Основательно усевшись в небольшой светлице, долго говорили о пограничных спорах между княжествами, об ущербе, причинённом при проходе дружин через чужие земли, о купеческих обидах, случившихся там-то и там-то, о переманивании чужих воинов и так далее. После полуденного перерыва на обед дошла очередь и до липовского князя. Остёрский князь Вулич пожаловался, что Дарник, угрожая своим войском, как ростовщик выманил у него вместо четырёх шесть тысяч дирхемов. Короякский князь Роган сообщил, что Дарник так и не ответил на свои прежние разбойные прегрешения и более того, сначала забрал у него Перегуд, а теперь посватался к его дочери Всеславе, угрожает в случае отказа разорением Корояка. Гребенский князь Тан назвал Дарника смутьяном, который льстивыми речами увёл у него половину всего войска. Наконец слово взял Хург, тиун кагана по чужеземным делам, обвиняя Дарника в набеге на Калач, из-за чего теперь может начаться большая война с хазарами. И вообще, по какому праву липовский князь, захватив хазарский Турус, объявил запрет на вывоз рабов со всех русских земель.

Ко всем этим обвинениям Дарник был готов и заранее подготовил ответные слова. Помнил также, что необходимо вызвать первый смех, тогда и остальное выслушают гораздо благосклонней. Поэтому про остёрского князя рассказал, что предложил тому на выбор или сейчас отдать шесть тысяч, или ещё через год девять, и что Вулич сам поспешил отдать ему шесть. По рядам князей и старших дружинников прошёл лёгкий смех – все очень хорошо представили, как Вулич собирает по сундукам шесть тысяч, чтобы не платить девять.

Про короякского князя объяснил, что тот на своём пиршестве посадил его рядом со своей младшей дочерью, в которую он, Дарник, по своей молодости и не опытности тут же безумно влюбился. Ну не виноват он, что рогановская дочка так пришлась ему по сердцу. Действительно, если Роган откажет, он приступит с войском к Корояку и заберет свою зазнобу. Но он не понимает в чём тут незадача, ведь в качестве приданого будущий тесть успел отдать ему Перегуд. И опять раздался смех среди присутствующих уже над несговорчивым тестем.

Теперь, завоевав общие симпатии можно было приступить и к серьёзному.

– За тридцать первых дней в Турусе, мои гриди остановили триста рабов, это не считая тех ладей, которые прокрадывались мимо ночью. Значит, за шесть месяцев в чужие края вывозится население целого города. Я думаю, в три-четыре раза больше вывозят рабов и по другим дорогам. Получается, что наша земля каждый год теряет три-четыре города и на три-четыре города становится больше в Хазарии и Романии.

– Это же рабы, самые отбросы, без них мы только крепче и чище становимся, – громко высказал один из князей. – А у других этих отбросов прибавляется.

– Лучшее войско у магометан покупается на невольничьем рынке и через два года такое лучшее войско из рабов будет у меня.

– Так ты, выходит, ещё и самый хитрый из нас, – под общий смех заметил гребенский князь.

– В качестве торговой пошлины и хазары, и булгары забирают одну десятую часть всех товаров, которые везут к нам, – продолжал Рыбья Кровь. – Сами же едут к нам беспошлинно. И мы ещё радуемся, что они приехали. Моё главное преступление перед вами не в том, что я уже совершил, а в том, что я собираюсь совершить. С этой весны все ладьи ромеев, хазар и магометан, идущих мимо Турусы тоже будут платить одну десятую часть своих товаров и каждый пятый дирхем пойдёт в казну кагана.

– Да они просто не поедут и всё, – заметил тиун Хург.

– Тогда мы повезём свои товары другим путем, через Итиль. Если только князь Вулич не наложит запрет на мои караваны, – добавил Дарник.

– Да, на тебя наложишь, – невольно вырвалось у Вулича.

Князья снова весело рассмеялись.

– Ты, говорят, и против хазарских грамот на сбор дани в чужих землях возражаешь? – напомнил каган.

– Когда у меня будет большое войско, я пройду походом на тысячу верст до Аланских гор, а потом буду сам давать хазарам грамоты по сбору дани с тех земель. Но это можно и не откладывать надолго. Если каждый из князей даст мне по сто своих гридей, я готов отправиться в такой поход уже этой весной.

В приёмном зале повисло тяжёлое молчание. Все вроде бы и понимали справедливость слов Дарника, но в силу его молодости ни за что не хотели соглашаться с ним. Неопределенность развеял каган:

– Ну так удастся нам помирить влюбленного князя с его сердитым тестем?

– Помирим! Поженим! Прямо тут и свадьбу! – раздались радостные голоса.

Все знали, что Всеслава прибыла в Айдар вместе со своим отцом. Но тут неожиданно поднялся гребенский князь Тан.

– Я требую судебного поединка, – жёстко произнёс он.

Про Тана рассказывали, что он не раз выходил против медведя с одним засапожным ножом. В это легко было поверить, глядя на его широкие плечи и каменные скулы, о которые в кулачном бою разбивался ни один бойцовский кулак.

– До первой крови! Только до первой крови! – поспешно закричали князья.

Дарник с изумлением смотрел на Тана: неужели из-за каких-то бойников, переметнувшихся к липовцам, тот готов подвергнуть себя смертельной опасности? Отступать было невозможно. В качестве оружия Маланкин сыном по привычке выбрал двойные мечи, Тан остановил свой выбор на большой двухаршинной секире. По общему согласию доспехов решено было не надевать.

Посмотреть на княжеский поединок во дворе дворца кагана собрались лишь самые именитые люди, простолюдинам это видеть не полагалось. Удар в медное било возвестил начало. Бой получился весьма скоротечным. Тан не делал широких замахов секирой, как можно было ожидать, а колол ею как пикой, заставляя Дарника всё время уворачиваться и не давая возможности пустить в ход свои более короткие мечи. Но Дарнику для победы требовалось всего одно мгновение, и он его нашёл: отбив в сторону двумя рукоятками страшное лезвие, сделал круговой разворот и из-под руки вонзил оба меча в живот противнику.

Всё было кончено. Старшие дружинники подхватили своего князя и понесли прочь. Молча покидали двор кагана зрители. Никто ни в чём не винил ни Дарника, ни Тана – что случилось, то случилось.  

– Ты должен благодарить этого гребенского дурака, – сказал Корней, когда липовцы вернулись в отведённые им палаты. – Своей кровью он возвёл тебя в настоящее княжеское достоинство, теперь уже никто не посмеет пикнуть против.

Дарник был в этом не столь уверен, для него решающим являлся следующий день: «забудут» про его свадьбу с Всеславой или нет. Поздно вечером в мучениях умер гребенский князь и после короткого прощания с другими князьями прямо в ночь увезён в Гребень. Наутро липовцев разбудил посланник кагана: свадьбе быть.

С разрешения кагана свадебный пир у Дарника и Рогана состоялся на всю столицу, гуляла не только Гора и Белый город, но пьян и сыт был и Малый город. Разговорившийся тесть рассказал своему зятю не мало интересного про каждого из князей и что означали те или другие их речи на самом деле. Объяснил и не доконченность разговора в отношении Дарника, мол, решение всё-таки принято и сводилось оно к тому, чтобы не менять сложившееся положение вещей, то есть Рыбья Кровь может и дальше гнуть свою линию, а другие князья свободны сами решать, как себя с ним вести.

Всеслава на свадебном пиру была сама строгость и сдержанность, невольно заставляя и жениха соответствовать своему поведению. Никогда ещё Дарнику не приходилось чувствовать от женщины столь сильного желания навязать ему свою волю, Черна по сравнению с ней была ласковым щенком. Несколько раз он даже пытался строго заглянуть ей в глаза, дабы упредить: не будет этого, девочка, не будет. Но её глаза не желали что-либо понимать и принимать, а лишь излучали своё приказное. Командирство княжны, как ни странно, продолжилось и за дверью опочивальни, порядочно испортив первую брачную ночь и себе и Дарнику. Вскоре выяснилась причина такого поведения молодой жены: её бесконечная вера во всякие приметы и предвестия. Вместе с двумя служанками её в Липов сопровождали старик-звездочёт и гадалка-колдунья, с которыми она сверяла едва ли не каждый час своей жизни. Дарник всю дорогу домой посмеивался сам над собой: самому неверующему ни во что мужу, досталась самая суеверная жена.

Впрочем, Всеслава в его мыслях стояла на втором месте. Память услужливо восстанавливала подробности недели, проведённой в Айдаре. Восторженные впечатления от столицы и от высшего княжеского окружения постепенно сменялись пониманием, что это окружение ничуть не выше его Кривоносов и Лисичей, а уж Меченый с Бортем так и вообще поярче и посообразительней будут. Даже примеривать на себя каганские одежды уже совсем не нравилось и не хотелось – со всеми советуйся, всё учитывай, всему подчиняйся.

Давние слова Тимолая, что человек сначала учится правдоподобно жить, а уж потом учится своей правде, получили для него своё неожиданное завершение. Правдоподобная жизнь уже освоена им до конца, дальше предстояло жить по своей правде, которую ещё предстояло придумать. И было интересно, справится ли он с этим?

           

Конец романа

© Copyright: Евгений Таганов, 2014

Регистрационный номер №0200143

от 12 марта 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0200143 выдан для произведения:

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

1.

            – Не могу понять, почему тебя, чужака, они так хотят себе в князья? – допытывался Фемел перед самой коронацией. – Одно дело военные победы, но ведь ты теперь ещё и княжеский суд над ними вершить должен. Уже показал, как будешь судить. Я понимаю, казнил полюбовника своей жены, так ещё и его напарника, который ни в чём не виноват. И они такое чудовище себе в князья…

            – Я дал всем четверым достаточно времени, чтобы убежать. Все липовцы тоже говорили им: уезжайте. А они не уехали. Это уже не бесчестие, а бесчестие и насмешка. Я сделал всё правильно.

            – Но они рассчитывали на твоё снисхождение.

            – Ты разве не был на похоронах? Даже родня только оплакивала их, и никто не произнёс ни одного проклятия в мою сторону.

            – И что это значит? – Фемел не скрывал своего полного недоумения.         

            – А то, что я свой княжеский суд буду вершить, несмотря ни на какую кровную или дружескую связь. Пять преступников всё лето сидели в их погребах, потому что они сразу в гневе не убили их, а в спокойном состоянии никого убивать не осмеливаются. Наказывать без гнева и независимо от родни может только чужой приглашенный судья или князь. А разве у вас в Романии не то же самое?

            – У нас в Романии это освящено тысячелетним обычаем, – оскорблено поправил бывший купеческий наставник.

            – А у нас в Липове это будет освящено моими капризами, – в тон ему отвечал Дарник.

            Он действительно нисколько не боялся новых для себя обязанностей, самонадеянно полагая, что князь – это всего лишь главный воевода и ничего больше. Ну придётся вершить свой суд над простыми липовцами и пришлым людом, ну вовлекут в чужие хозяйственные дела, ну будет на равных разговаривать с другими князьями и принимать их посланников.

            Фемел, слегка привыкнув к открывающимся возможностям, решил, как следует просветить своего «господина».

            – Учти, теперь за каждым твоим шагом следят не только липовцы и арсы, но и в каждом княжеском городе с нетерпением захотят знать, что там новый князь начудил, – уже на следующее утро после коронации вещал он Дарнику. – Поэтому ты не в два раза должен был лучше соседнего князя, а в десять раз. Пора прославляться не только кровожадностью, а чем-то ещё.

            – И чем же? – спрашивал, лениво потягиваясь, Маланкин сын.

            – Своими словами и мыслями.

            Дарнику разбирал смех:

            – Кому нужны чужие слова и мысли?

            – А ты скажи вслух: придите ко мне, и я дам вам то, чего вы хотите, – выразительно, как заклинание произнёс Фемел.

            – Ну и сказал, – Рыбья Кровь, кривляясь, повторил слова ромея. – И что?   

            – Разве не чувствуешь, как сразу в тебе что-то изменилось?

            Чувствовать, может, Дарник и чувствовал, но вот внушения извне себе посторонних чувств допустить не мог.

            – Иди своей наложнице это говори, а не мне, – резко оборвал он.

            За окном воеводского, теперь уже княжеского дома, его ждало разделенное на три враждебных друг другу отряда войско, с которым требовалось разобраться в первую очередь. Наибольшее беспокойство вызывал булгарский отряд. Восемьдесят казгарских булгар взяли под своё крыло сто семьдесят пленных булгар-завиловцев и с каждым днём всё отчётливее понимали свою грозную силу, ещё не раздавая пленным соплеменникам оружие, но уже совсем не слушаясь вожаков-липовцев.

            Дарник отправился в их стан в сопровождении всего двух оруженосцев, дабы подчёркнуть, что считает казгарцев по-прежнему своими преданными воинами. Во время переговоров потребовал, чтобы представители завиловцев были удалены из главного шатра.

            – Ну и загнали же вы себя в ловушку, – посмеиваясь, заявил вожакам казгарцев. – В Липове вам оставаться нельзя, домой отправляться тоже, начнёте драться, здесь все и поляжете, живым ни один не останется.

            – Что же делать? – угрюмо вопрошал выборный булгарский соцкий.

            – До весны спрятаться куда-нибудь, а потом снова войти в общее войско.

            – А куда спрятаться?

            – Спустимся вниз по Липе, там есть брошенное городище. Кто не захочет в нём оставаться, легко на плотах доплывёт до хазарского Калача, а оттуда на Итиль. Булгарские купцы, я думаю, не откажут взять себе дополнительную охрану. И к зиме можно успеть оказаться у себя в Булгарии.

            Предложение было настолько со всех сторон выгодным, что казгарские вожаки тут же согласились. Соцкий, проявляя свою беспомощность, попросил у князя совета:   

            – А как быть с завиловцами? Оружие давать им или нет?

            – Я бы давал только топоры, пилы и лопаты. Но это вам решать.

            Через два дня булгарский отряд в сопровождении малой княжеской дружины покинул свой стан и выступил вдоль правого берега Липы на юг. Боевые повозки везли сено и зимние припасы. Некогда проходившая здесь дорога почти полностью заросла и ее приходилось прокладывать заново, восемьдесят вёрст преодолевали целую неделю. Наконец показалась и цель похода: городище с полусотней ветхих домов у впадении в Липу Толочи.

            – И что мы тут делать будем? – сразу зароптали булгарские вожаки.

            – Ждать, пока я вам хорошее зимовье построю, – весело произнёс князь.

            Сойдя с коня, он взял у Селезня топор и принялся срубать гниль с поваленного столба ограды, словно и в самом деле намерен был приготовить ночлег для двух с половиной сотен бездельников. Сначала арсы-телохранители, а потом и большинство булгар присоединились к нему.

            – Как называется это городище? – спросил у Дарника соцкий булгар.

            – Теперь оно называется Малый Булгар, – отвечал ему Рыбья Кровь.

            – У нас с собой нет даже зимней одежды.

            – Одежда и сколько надо хлеба вам привезут. Ваше дело хорошо здесь построиться и не обижать местных жителей. Если узнаю, что начнёте разбойничать, приеду сюда с камнемётами и будете зимовать под открытым небом.

            Убедившись, что должный порядок во всех работах заведён, Дарник с арсами отправился восвояси. На середине обратного пути они обнаружили на берегу Липы возвышенность с обрывистыми краями, с трёх сторон омываемую водой и покрытую отборным дубовым лесом.

            – Здесь будет городище Князево, – определил Дарник, и вся его малая дружина целый день валила дубы для будущего частокола.

            С отрядом короякцев, обосновавшемся на липовском Островце, Рыбья Кровь справился еще легче, чем с булгарами. Несмотря на разрешение отправляться до весны в Корояк, никто из ополченцев не спешил двигаться с места. Вернув с перепугу, как и остальные воины, большую часть дирхемов и украшений награбленных на пустыре, короякцы уже жалели об этом и непрочь были из ополченцев перейти в разряд гридей с постоянным помесячным жалованьем. Дарник не возражал, собрав вожаков и соцких, он сказал, чтобы они готовили своих бойцов к большому зимнему походу:

– Будем прокладывать пеший путь на север, но так как это поход не военный, то жалованье гридям будет выплачиваться в три раза меньшее.

Желающих оставаться в Липове сразу сильно поубавилось, и неделю спустя вместе со снаряженным Фемелом торговым караваном полторы сотни короякцев двинулись на запад. Город вздохнул с облегчением – двести воинов, оставшихся в нём, были вполне посильной ношей, особенно, если могли за всё платить звонкими монетами.

Теперь и князю можно было спокойно оглядеться и определить, за что браться дальше. После расплаты со всеми казгарцами, короякцами и оставшимся войском в княжеской казне осталась едва ли пятая часть привезённых богатств. На них немедленно наложил свою слабосильную, но весьма цепкую руку ромей. Сам себя назначив дворским тиуном молодого князя, он свои дворские обязанности представлял весьма широко.

– Пора уже не тратить, а зарабатывать дирхемы, – запальчиво провозгласил он молодому князю.

– Это каким же образом? – снисходительно полюбопытствовал Рыбья Кровь.

– А таким. – И Фемел развернул перед ним целый список необходимых мер.

Спешно собранный караван с тканями, кожами и медной посудой был только первой ласточкой. За ним последовало учреждение княжеских торговых лавок, мастерских с рабами, княжеских амбаров, столовен и даже долговых домов. Против последних Дарник возражал особенно сильно:

– Нигде в Русской Земле такого нет, чтобы князь ростовщиком заделался. Они самое проклятое племя, кто из ничего себе богатство делает. И ты хочешь этим ославить меня на весь свет?!

– Наоборот, своим низким долговым ростом ты спасёшь тех, кто вынужден будет брать монеты под большой рост у пришлых ростовщиков. Ну невозможно делать большое дело без денег. И они непрерывно должны переходить из руку в руки, только тогда из них будет какой-то прок.

Как не любил Дарник математику, но так и не мог понять до конца смысл быстрого перехода монет от одного человека к другому. Спросил Быстряна и старосту Охлопа, те только плечами пожимали: делай как считаешь нужным. Согласился с дворским тиуном лишь, когда на липовском торжище до полусмерти избили заезжего остёрского менялу. С торговыми лавками тоже долго не мог взять в толк, что там к чему. Фемел выставлял в них те же ткани, кожи, женские украшения и всевозможные домашние вещицы, что были и на торжище, но только в полтора раза дороже.

– На торжище они не всякий день бывают, а у нас они всегда под рукой, – объяснял тиун. – Смотришь, когда и купят. И купцам на заметку, привезти то же самое и продать чуть дешевле.

Большой неожиданностью для Дарника стало то, что после коронации число дворовых людей вокруг него резко увеличилось. Фемел чуть ли не ежедневно набирал всё новых и новых челядинцев и всем им находил занятие. Специальный человек следил за порядком в княжеском доме, чтобы слуги, делая своё дело, не мельтешили перед глазами Дарника. Другой – за порядком в столовне, рассаживая всех по их достоинству и указывая в какой очерёдности обносить блюдами гостей. Третий – на конюшне присматривал за конем князя, вернее за шестью княжескими лошадьми, которых попеременно седлали и расседлывали, кормили и выпускали в загон порезвиться. Четвертый – состоял при княжеской одежде и доспехах – следил за их чистотой и готовностью. Пятый – записывал каждое княжеское распоряжение просто, чтобы оно было на всякий случай записано. Шестой – объезжал все ближние и дальние дворища, всюду готовя специальную княжескую горницу. Седьмой – ведал развлечениями, мог всегда достать акробатов, фокусников, певцов и музыкантов.

Столь же уверенно Фемел принялся распоряжаться и распорядком дня     самого князя, говоря, что самые подневольные на свете люди это ромейские императоры – не могут ни на вершок отступить от своих же собственных правил.

            – Своих правил, а не твоих, – заметил ему с неудовольствием Дарник.

            – За моими плечами тысячелетняя империя, а за твоими твое бежецкое селище, поэтому позволь этими дворцовыми глупостями заниматься мне, – ничуть не смутился самозваный тиун.

Привезенные из Казгара суточные водяные часы непреложно отсчитывали время, когда надо трапезничать, принимать соцких и гостей, выезжать с досмотром укреплений и войск, вершить княжий суд и даже встречаться с наложницами. Последнее вызвало особое удивление Дарника: разве князь еще и это должен?

            – А как ещё твои подданные узнают, что ты здоров, бодр и ничем не омрачен? – убеждал Фемел. – Свои настроения можешь спрятать в самый дальний чулан. Теперь твой долг думать о большом, а не о малом и ничтожном.

            – Неужели ваши императоры тоже все это соблюдают?

            – Хорошие императоры – да, а плохие сеют смуту среди своих подданных. Как только они становятся похожими на простых смертных, у ближайших вельмож возникает вопрос: чем он лучше меня? а у простых людей: почему он лучше всех? Ты должен быть настолько выше всех, чтобы никому даже в голову не приходило равняться с тобой.

            Такой ответ пришелся Дарнику по душе, но сомнения ещё оставались:

            – А как же мои соцкие? С кем я всё это начинал? Они не будут в обиде?

            – Разумеется, будут. От всех от них ты рано или поздно должен избавиться. И собрать вокруг тебя тех, для кого ты князь с первого дня.

            – Что значит избавиться? Казнить? – Дарнику было просто любопытно.

            – Ну почему же? Ратное счастье переменчиво. Кто сегодня победитель, тот завтра может поймать вражескую стрелу или копье.

            – Но точно так же я должен буду освободиться и от тебя, – заметил князь.

            – Конечно, и правильно сделаешь. Но два-три года при тебе я еще сумею побыть.

            Маланкин сын не мог скрыть своего изумления:

            – И ты готов быть казненным, только чтобы побыть два-три года моим дворским тиуном?

            – Почему бы и нет? – с улыбкой произнёс Фемел. – Если бы я хотел спокойной, надёжной и долгой жизни, разве я поехал бы к таким дикарям как вы?

            – А как я узнаю о верности моих новых приближенных?

            – А этого никто узнать не может. Поэтому быть князем это самая опасная обязанность на свете. Особенно для тебя. Наследственным князьям могут многое простить, а ты за всё отвечаешь сам.

Соцкие и липовские старейшины воспринимали возвышение дворовых людей весьма ревниво. Чтобы их успокоить, Дарник ввёл показательную порку челядинцев за малейший проступок. Вот и получалось, что самого негодного ополченца можно было казнить, но только не пороть, а важных дворовых, казнить не казнили, зато разложив голышом на козлах посреди войскового дворища, пороли, как последних рабов. С Фемелом князь поступил ещё хитрее, подговорил его прийти на фалерный совет без приглашения, и с позором при всех изгнал ромея оттуда, мол, нечего ключнику и амбарщику делать среди заслуженных воинов.

– Ты действительно прирожденный вожак, – вынужден был признать после этого главный дворский. – Расскажи про свою мать.

Дарник рассказал, не забыл упомянуть и про нападение на их землянку медведя-шатуна.

– Да, великая женщина, теперь понятно, почему ты такой, – заключил, внимательно выслушав, Фемел.

Для Дарника его слова воспринял словно откровение – как и все, он считал, что лучшие качества сыну передаются только через отца.

– Одно плохо: настоящей любви к другой женщине у тебя никогда не будет. Все они будут мелкими по сравнению с твоей матерью. А ты мелких людей никогда любить не будешь, – сделал ещё один вывод Фемел.

Дарник лишь засмеялся в ответ. После казни Ульны он почти месяц избегал своих наложниц, но постепенно с ещё большим пылом вновь стал наведываться к ним. Более того, с наступлением зимы к нему неожиданно вернулась Зорька. Её муж утонул, запутавшись на рыбалке в собственной сети, и молодая тростенчанка осталась одна с полугодовалым сыном. Навестив её в Городце, Дарник сказал:

– Решай сама, если снова со мной, то никаких уже мужей больше не будет.

– Иначе перерубишь меня пополам?

– Иначе перерублю, – улыбаясь, пообещал он.

– А ты меня меньше любить не будешь? – задала она чисто женский вопрос.

– Конечно, нет, – глазом не моргнув, уверил Зорьку Дарник. Говорить женщинам подобные слова давно стало для него ничего не значащим ритуалом.

Материнство слегка округлило и состарило стройную девушку, но в этом тоже была своя привлекательность, превратившая Зорьку не просто в ещё одну наложницу, а в женщину, с которой его связывали сложные житейские события.

Так и получилось, что отныне Дарнику приходилось ночевать попеременно в четырёх местах: у Шуши в Арсовой Заставе, у Саженки в Воеводине, у Черны на Войсковом Дворище и у Зорьки в Городце. Не в пример недавнему прошлому никто из наложниц сцен ревности ему не закатывал, ведя лишь скрупулезный подсчёт выпавшим на их долю ночам. Следом за князем, вместе с малой дружиной перемещалась и часть дворовой челяди, превращая каждый такой ночлег во временную княжескую столицу, что по-своему тоже было полезно.

Подобно Фемелу княжескими тиунами-управляющими стали и все соцкие. Быстрян – тиуном крепостным, отвечающим на все крепостные укрепления, Журань – тиуном конюшенным, ведающим всеми лошадьми, Борть – тиуном толокским, охраняющим и обживающим всю толокскую дорогу, Меченый – главным оружейником, снабжающим войско самым лучшим оружием, Лисич – тиуном припасов, заготавливающим продовольствие и другие припасы для войска, а староста Охлоп – тиуном городским, занимающимся сугубо городскими делами.

Дарника не переставало удивлять то, как многократно возросло значение любых его слов. Совсем недавно все приказы ему приходилось сопровождать твердым повелительным взглядом, глазным оскалом, как он про себя это называл. Теперь же он мог распоряжаться вполголоса, даже не глядя на собеседника, и все немедленно всё выполняли, а если не выполняли, то всегда находился тот, кто об этом невыполнении тут же с готовностью докладывал.

Существенно изменились и его отношения с арсами. Вернувшийся со своими ладьями соцкий Голован сообщил, что о взятии и разграблении богатого булгарского города судачат даже за Сурожским морем.

– А что хазарский тархан в Калаче? – допытывался у него Дарник.

– Опасается, как бы Липов и Арс не объединились и не пошли на них.

– Так и говорят? – довольно улыбался князь.

– Еще я слышал, что хазары ведут переговоры с двумя русскими князьями, чтобы они обложили тебя данью, – говорил Голован, и сам внимательно слушал о разгроме сарнаков и Завилы.

В разгар их дружеской беседы, к Дарнику попросился старший дозорный, сообщивший, что часть привезённой добычи арсы спрятали в камышах в двух верстах от Липова. Известие развеселило князя:

– Что за сокровища вы там попрятали? Может, хоть продашь что-нибудь?

Голован смутился:

– Мои бойники не хотели, чтобы ты позавидовал на нашу добычу. Опять нас вверх не пропустишь?

Мысль, что он может кому-то позавидовать, ещё сильней позабавила Дарника.

– Пропущу с условием, чтобы вы пустые ладьи вернули в Липов, – ответил он. – Моим людям тоже нужно на них учиться плавать.

– Не пора ли нам с тобой уложение сделать о нашем соседстве? – спросил соцкий арсов.

– А я уже сделал. – И Дарник передал Головану заранее подготовленную им совместно с Фемелом договорную грамоту.

По этому договору северная граница Липовского княжества была четко оговорена, на ней надлежало установить межевые столбы. Арсы получали право беспрепятственно малыми отрядами перемещаться по липовской земле, так же как и липовцы по подвластным арсам землям. За причиненный ущерб друг другу суд полагался по липовским законам. Взаимная торговля не облагалась никакими пошлинами. Малые Глины и дорога к ним переходили в собственность Липовского княжества. Все торговые ладьи с верховьев Липы должны были проходить Арс тоже без пошлин.

Неделю шли переговоры. Арсам удалось отстоять только взимание пошлин с не липовских купцов у стен своей крепости и право на собственное торговое подворье в липовском посаде. Дарник был доволен. Место будущего арсового подворья он определил прямо напротив фемеловской кирпичной башни – три камнемёта с её верхнего яруса могли разнести любые арсовые постройки за пару часов.

 

2.

Затяжная осень хорошо способствовала выполнению строительных работ, и выпавший постоянный снег застал всё дарнинское войско в тёплом жилье и со всеми необходимыми припасами. Как и год назад на липовском пустыре возводились конюшни и двухъярусные дома, а потом перевозились на своё постоянное место. Поселенцы в Воеводине собрали небывалый урожай пшеницы и овса, и, глядя на них, отселяться на новые земли выразили желание ещё полсотни липовцев и столько же женатых бойников. Всю зиму шло постепенное заселение Короякской и Арсовой Застав, Бугра и Князева, дальние обозы с размеченными брёвнами отправляли и в Малый Булгар. Вожаки и соцкие тоже в охотку принялись выбирать себе места под будущие селища.

Немного разобравшись с самыми срочными делами и переложив часть обязанностей на помощников, Дарник возобновил свои прежние рейды с малой дружиной по окрестностям Липова. По Короякской дороге почти на сто вёрст не было ни одного селища, вернее населенного селища, потому что несколько покинутых из-за арсов обжитых мест всё же были. В самое крайнее из них Дарник перенёс свою Короякскую Заставу, а на десяток вёрст к Липову ближе его бойники стали возрождать селище Мокшу. Таким образом, вместе с Толокской частью, под контроль Дарника попал внушительный отрезок Короякской дороги. Похожая картина повторилась и на южном направлении. Здесь через каждых двадцать вёрст  до самого Малого Булгара были заложены сторожевые вежи.

Странно, но никто территориальным захватам липовского князя нисколько не препятствовал. Напротив, стоило только вырасти одной бревенчатой веже, окруженной завалом из деревьев, как из лесов и камышей появлялись полудикие лесовики и речники, спрашивая у покорителя арсов разрешения обосноваться рядом с вооружённым дворищем. Им не было дела, до далёких ратных подвигов Рыбьей Крови, хотелось лишь пахать землю, выращивать скот, и чтобы никто до последней хлебной корки не обирал их. Это их доверие и надежда трогали Дарника до слёз, и всем своим вежатникам он строго наказывал ни в чём не обижать пугливых поселенцев.

Вместе с прибылью населения была и убыль. Из Малого Булгара в Калач ушли две ватаги пленных, затем из Окуницы прибыл обоз из восемнадцати саней, на которых сарнаки привезли бычьи кожи и овечью шерсть в качестве выкупа за своих пленных. Следом за сарнаками с остёрскими купцами явились булгарские выкупщики. Эти, правда, выкупали только знатных завиловцев, зато платили за них золотом и заморским жемчугом.

Предприимчивое начало, которое и при арсах не покидало липовцев, получило ещё большее развитие. Беспокойство Дарника о том, чем кроме войны обогатить призвавший его город, разрешилось без всякого его участия, своим собственным порядком. Кожи, шерсть, лён, конопля, воск уже никуда за бесценок не продавались, а превращались в одежду и обувь, шатры и палатки, войлок и пергамент, сёдла и свечи, сети и паруса. Металлы, привезенные из Казгара, породили кузнецов по меди, олову, бронзе и серебру. Необходимость в любых количествах глиняных плинт дала толчок появлению многочисленных плинщиков, черепичников и гончаров. А возможность иметь торговые ладьи вдвое увеличило ряды мастеров-корабельщиков. Первый ещё тоненький ручеёк монет потёк и от купеческих пошлин. В сам Липов стали прибывать стёкла и зеркала, дорогая одежда и украшения, вина и южные фрукты.

Все горожане и приезжие словно с цепи сорвались, наполняя свои дома всевозможным добром и хвастаясь им друг перед другом. Привычная сонная зимняя жизнь совсем покинула их, каждый рыскал по Посаду и торжищу, ища возможность заработать хоть несколько мелких монет. И главным источником их заработка были княжеские гриди, которые каждый месяц из войсковой казны получали эти самые монеты. Наиболее щедрые из вожаков и десяцких быстро обрели себе целые компании прихлебателей, готовых на любое услужение: что-то сделать, что-то принести, как-то развлечь.

Дарник, видя все это, не знал радоваться ему или огорчаться.

– Так всегда ведут себя во всех столицах, – успокаивал его Фемел. – Запрещать здесь что-либо бессмысленно, надо просто следить, чтобы воины не превратились в пьяный сброд и не вышли из повиновения.

Насчет выйти из повиновения он предупреждал напрасно – в войске накопился уже целый свод наказаний за ту или иную провинность, справедливость которых никто не подвергал сомнению: нарушил – получи своё заслуженное.

Необычайно выгодной оказалась привычка липовцев работать сообща в просторных работных домах. На виду у всех сложно было отлынивать и только делать вид что работаешь. Два таких дома выросли и на войсковом дворище. Не к лицу было женам прославленных воинов в чем-то уступать рядовым липовкам, и какое-то время спустя именно отсюда стали выходить лучшие ткани и одежда.

По-иному сложилась и войсковая школа. Когда набрали учеников для обучения грамоте, встал вопрос: чему обучать тех, кто уже научился читать и считать? И была введена вторая ступень обучения, где подростков учили ромейскому языку, военному делу, врачеванию, землемерному и строительному искусству. Из Корояка и Остёра пригласили учителей-ромеев – и дело пошло.

Сам Дарник с подростками по деревьям уже не лазил, занимался больше скрытым обучением вожаков и соцких. Где это видано, чтобы командир боялся отправиться к своим подчинённым? А так уже было у его вожаков с булгарами и с короякцами.

– Чтобы кем-то хорошо командовать, надо быть уверенным, что всегда победишь его в поединке, – объяснил он им. – Но ваше умение должно быть надежно скрыто от чужих глаз, только тогда оно в нужный момент сможет как следует выстрелить.

Арсы-телохранители недаром трепетали перед своим князем. Лишь однажды во время преследования завиловцев Дарник показал им свои когти. Когда они попытались оспорить правильность его действий, говоря, что и сами являются мастерами «ночных укусов», Рыбья Кровь вызвал три пары лучших мечников на поединок и в три приёма разделался с ними, поразив весь летучий отряд молниеносными слаженными движениями обоих своих мечей, что замирали в полувершке от обнаженных шей противников. Это был тот самый момент, который «выстрелил» если не на десять лет вперёд, то на пару лет точно, возведя воеводу, а затем и князя на недосягаемую ступень личной доблести.

Часто повторяемые состязания поединщиков давно уже выявили лучших из них, и теперь эти мастера-мечники были приставлены в качестве телохранителей к соцким и некоторым вожакам, чтобы учить их негласно своему мастерству.

– Если вы любому своему воину позволите свободно разговаривать с вами, то всякое уважение к вам исчезнет, – в другой раз говорил он соцким. – Никто из них не должен осмеливаться сказать своё мнение, пока вы его сами не спросите.

Как когда-то обсуждая с Тимолаем возможные «людские задачи», Дарник теперь частенько обсуждал с вожаками «военные задачи»: разбирал все старые проведенные сражения и предлагал условия возможных новых сражений.

– Я не хочу, чтобы вы всё делали лучше всех, – призывал он их. – Если сегодня лучше, то завтра будет хуже. Я хочу, чтобы вы всё делали безупречно. Чтобы я не гадал: устоите вы или нет, а точно знал: устоите.

Соцкие и вожаки слушали его с тайным удивлением: оказывается, всегда удачные действия их военачальника вовсе не колдовское прозрение, а результат точного хорошо обдуманного расчёта. По просьбе своих воинов они пытались уговорить Дарника отменить слишком суровое положение о напарниках-побратимах. Но Дарник ответил категорическим отказом:

– У любого человека есть жизнь сегодня и жизнь завтра, когда ему бывает стыдно за то, что он натворил сегодня. Два побратима не могут одновременно струсить или прийти в бешенство, а так посмотрят друг на друга, и будут делать что надо. Да и когда их двоих вешать придётся, им менее страшно будет смерть принимать. Разве не так?

Однажды Фемел посетовал, что некоторые соцкие «не тянут» и лучше их в делах «мирных» заменить более способными людьми, Дарник бросил ему:

– Они спасли меня в самое трудное время, неужели я буду забывать их в довольстве и мире?

И ввёл за правило каждую неделю держать при себе того или иного соцкого. В их присутствии вершил княжий суд и решение хозяйских дел, брал с собой и в разъезды по княжеству. И не потому, что знал и умел это лучше них, а просто чувствовал, что, обучая их, ещё лучше усваивал и обучался тому же сам.

Неожиданным результатом увеличившейся дворни стало повальное наушничество и злословие, когда каждый челядинец полагал, что заслужит особую княжескую милость, если сообщит, что о нём говорят и думают другие приближённые. Невдомёк им было, какой тяжёлый осадок оставляют их ядовитые слова у молодого князя.

– Скажи своим, что за это я их скоро тоже пороть буду, – предупредил он Фемела.

– А ты как думал, – оправдывал наушников главный дворский. – Любой человек любит оказывать влияние и имеет своё понятие о справедливости.

– Так ведь и на тебя нашёптывают и ещё как! – отвечал ему Рыбья Кровь. – Говорят, что ты уже разворовал половину войсковой казны.

– Разворовал, это когда отправил наворованное в другой город, а я всё употребил здесь, в Липове, значит, просто нашёл им лучшее применение, – смеясь, признался ромей. – Богатый князь должен иметь богатых вельмож и следить только за тем, чтобы они были не богаче его. Пока я не богаче тебя, ты меня казнить не можешь.

Дарника порядком озадачило его откровение:

– Мне что, так всем и объявить?

– Ну зачем же? Высшая власть тем и хороша, что никто никогда не должен знать, как именно принимаются те или иные решения. Если же тебе слишком неприятен тот или иной доносчик, то ты всегда легко можешь избавиться от него.

– Каким образом?

– Возвысь его больше его способностей, а когда он не справится – очень мягко освободи от княжеской службы. И ты будешь доволен, и народ, и самое главное – твой опальный чиновник: будет во всём винить только свою злую судьбу.

Дарник от души смеялся, слушая такой совет.

Казалось, вся зима так и пройдёт в подобных мелких развлекательных заботах, как вдруг в Липов пожаловали ходоки за военной помощью.

Посылая своих лазутчиков в западную, восточную и южную стороны, липовский князь и в дурном сне не мог представить, что опасность может явиться с севера. Однако именно так и произошло. Глубокой осенью в короякское княжество вторглись на своих ладьях неизвестные северные люди, называвшие себя норками и захватили Перегуд. Ну захватили и захватили, взяли добычу – пора и честь знать, так нет же, эти норки так в Перегуде и остались и стали править словенским городом как своей законной вотчиной. Обращение перегудцев за помощью к князю Рогану ни к чему не привело – князь получил сильное ранение в охоте на вепря, а его воеводы, страшась зимних трудностей, решили дожидаться весны.

– Но сил терпеть нет никаких, – говорили ходоки, – лютуют пришельцы запредельно, наши жены и дочери для них наложницы, за любое возражение хватаются за меч, все самое ценное из домов утащили, даже топоры отобрали, смеются: пилами себе дрова пилите.

– Сколько их? – спрашивал Дарник. – Как вооружены, как сражаются?

– У них шесть больших ладей, в каждой по сорок воинов, вооружены мечами, секирами и круглыми щитами, луки имеют только половина из них, в бою рычат как звери и сражаться с ними тяжело. У всех у них большие рыжие бороды.

– Как они захватили город?

– Хитростью. Две ладьи пристали к торжищу, щиты попрятали, выдали себя за купцов. На торжище устроили драку. Воины из крепости высыпали усмирять, а тут ещё четыре ладьи подоспели. Так в крепость и ворвались и всех порубили.

– А сами без потерь остались?

– Были, конечно, потери и у них, но мало. С десяток, может, убитых и два десятка раненных. Зато полторы сотни перегудского войска порубили почти всех.

За освобождение от злых пришельцев ходоки обещали Дарнику перейти от короякского князя под его власть. Но не это послужило главной приманкой для липовского князя. Ведь Бежеть и Каменка почти рядом с Перегудом, когда ещё случится такая возможность попасть в родные места?

Срочно собрался большой военный совет со всех селищ и дальних веж. Мнение вожаков было отрицательным. Как и короякским воеводам никому не хотелось отправляться в зимний поход, но и признаться вслух об этом никто не решался. Говорили об отсутствии нужного количества саней и корма для лошадей, вообще о небывалости такого дела: осады крепости зимой, мол, одну ночь в лесу ещё можно переночевать, а если потребуется месяц или два?

Впервые на военном совете присутствовал Фемел. И когда все отговорили своё, он тоже попросил слова:

– У тебя, князь, положение безвыходное. Начинать своё княжение с отказа в военной помощи ты просто себе не можешь позволить. Даже неудачная осада будет для тебя лучше, чем такой отказ. Это только кажется, что мы сидим здесь в глуши и о нас никто ничего не знает. Знают и видят каждое твоё действие. И судить будут только по ним.

Соцкие молчали, признавая правоту ромея и отдавая окончательное решение на усмотрение князя.

– Ну раз положение безвыходное, то не о чем и спорить, – мягко согласился Дарник, удивляясь самому себе: с него что-то навязчиво требуют, а он даже не злится.   

Приготовления к зимнему походу заняли считанные дни. Помимо сбора  и подготовки самого войска, в Корояк выслали обоз с необходимыми припасами и отправили грамоту князю Рогану с просьбой о дюжине саней для похода на Перегуд. С собой Дарник определил взять две полных сотни, включая три ватаги казгарцев и свою малую летучую дружину, увеличенную уже до сорока арсов. Дополнительную сотню рассчитывал набрать из отбывших в Корояк ополченцев. Из соцких князь брал с собой одного Жураня. Двадцать саней с пятнадцатью камнемётами доверху нагрузили мешками с овсом и сеном.

Искрящее зимнее солнце в день отъезда словно превращала поход в увеселительную прогулку. Так казалось и провожающим и отъезжающим. Хмурился один Фемел.

– Боюсь, что лёгкие победы сделали тебя самонадеянным, – сказал он на прощание Дарнику. – Эти северные норки привыкли сражаться зимой, а ты нет. Им отступать среди зимы некуда, поэтому они будут стоять насмерть.

– Насмерть так насмерть, – рассмеялся Дарник. – Надоело мне уже брать этих пленных. Хоть разогреемся как следует.

Дворецкий сокрушённо покачал головой.

– Будь осторожен с князем Роганом. Особенно, когда будешь после Перегуда возвращаться с ослабленным войском. Если поедешь в Бежеть, не бери с собой оттуда никого, кроме матери. Не надо, чтобы в Липове были те, кто видел тебя в детстве.

Рыбья Кровь ничего не ответил.

Мороз стоял слабый, кони были сыты и недельный караванный путь до Корояка уложился у походников в четырёхдневную санную пробежку. Пугающие ночёвки в лесном снегу были превращены молодыми воинами в весёлую возню с еловыми и сосновыми лапами, которые они наваливали целыми стогами, как под низ, так и наверх себя.

Корояк встретил дарнинцев без особого гостеприимства. Княжеский тиун отказал им размещаться хотя бы частично в княжеских гридницах, не было радушия и со стороны простых жителей. Поэтому на постой остановились почти разбойным порядком, войдя в посад, заняли там все гостиные дворы и дворы своих соратников-ополченцев. Не забыл Маланкин сын и собственное дворище. Как не противился его нынешний хозяин, родич Стержака, а пришлось ему с семейством и слугами сильно потесниться, пуская во двор дарнинских арсов. От приглашения на ужин к князю Рогану Дарник отказался, сославшись на большую усталость, не пошел в гости и на следующий день, помня о своём новом княжеском звании. Так они ни разу с Роганом за два дня и не встретились, переговаривались с помощью грамот на ромейском языке, причём Дарник с удовольствием отмечал большое число ошибок в рогановских посланиях. Тем не менее, все двенадцать саней с лошадьми и фуражом Роган исправно выдал.

В посаде присутствие двух с половиной сотен вооружённых молодцов вызвало порядочное волнение, женщины сидели, не высовывая носа, по домам, их мужья и братья тоже без особой нужды с липовскими гридями не заговаривали. Дарник не мог отказать себе в удовольствии в окружении десятка арсов пройтись по торговым рядам, покупая женские украшения и изрядно при этом торгуясь. Торговцы, под смех арсов испуганно уступали ему свой товар за любую названную цену.

Полторы сотни короякских ополченцев с готовностью откликнулись на призыв своего военачальника. Но Дарник в конце концов отобрал из них лишь четыре ватаги, обеспеченных лошадьми и подходящим зимним снаряжением. Триста двадцать проверенных бойцов представлялись вполне достаточной силой против двух сотен каких-то там пусть и могучих норков.

Дальнейший путь до Перегуда пролегал по льду Танаиса и казался еще глаже и быстрей лесных зимников. Даже разыгравшаяся двухдневная вьюга не слишком препятствовала продвижению конно-санного войска. В редких береговых городищах разместиться на ночлег всему войску было невозможно, поэтому ватаги ночевали в тепле по очереди. Арсы с князем тоже нередко оставалась на ночь прямо на снегу. Единственной привилегией князя тогда являлись отдельные сани с одеялами и шкурами.

Наконец впереди показалось последнее городище перед Перегудом. Обозники норков по нескольку раз уже побывали здесь, изъяв подчистую даже посевное зерно. Жители выживали ловлей рыбы из прорубей, да мелкой заячьей ловлей, со дня на день ожидая, когда короякский князь избавит их от чужаков. Прибытие дарнинцев здесь встретили, как самую любимую родню, сумев разместить по домам и конюшням всё войско.

Наутро Рыбья Кровь с вожаками и десятком телохранителей направился к Перегуду. Зимой город выглядел совсем иначе, чем позапрошлым летом. Весь был какой-то скукоженный и оголённый. На наличие чужих властителей ничто не указывало, по словам местных жителей, норки ни знамён, ни каких-либо знаков не имели. Даже крепостные ворота, ведущие на торжище, были открыты, туда как раз тянулись несколько саней с дровами и сеном, рядом вышагивали воины в меховых шапках и с закинутыми на спину круглыми щитами.

Дарник хотел разведать всё тайком, но лес вокруг Перегуда был лиственный и среди черных деревьев-скелетов большую группу всадников не заметить было трудно. По суете у ворот воинов и звуку охотничьих рогов Дарник понял, что их обнаружили, и уже, не скрываясь, поскакал со своим отрядом поближе к стенам. Полтора года назад он смотрел на Перегудскую крепость как на диковинку, не зная, хороша она или плоха. Сейчас же осмотр получился совсем другим: цепким и внимательным. Трехсаженная бревенчатая стена была старая, но на вид вполне крепкая. Её верх имел навес, покрытый толстой снежной шубой. Бойницы шли в один ряд по верхней кромке стены. Башни имелись только возле трёх крепостных ворот. Небольшой ров был доверху засыпан снегом. На берегу реки лежали вытащенные под самые стены три обычных купеческих ладьи и шесть узких и длинных ладей северян.

Спустившись на лёд, Дарник со своим отрядом поскакал прямо к ладьям, проверяя, какая последует реакция противника. С береговой стены немедленно полетели стрелы, четко обозначая расстояние, за которое конникам лучше не заходить. Расстояние это было в половину стрелища и красноречиво говорило, что дальнобойных луков у норков нет. Пока дарнинцы огибали по широкой дуге крепость, из ее ближних ворот на береговое торжище высыпало полсотни пешцев и с десяток всадников, как бы предлагая противнику сразиться. Дарнинцы с любопытством смотрели на чужестранцев. Они действительно были высоки и коренасты, однако рыжебородыми были далеко не все, их вооружение составляли короткие копья, большие мечи, секиры и круглые щиты.

Видя, что дарнинцы явно не намерены сражаться, вперёд, из рядов норков выехали три всадника с белой тряпкой в руках. Дарник с двумя арсами тоже выехал им навстречу. Строго посередине обе троицы встретились. У чужаков двое – воевода и телохранитель – были в доспехах (Маланкин сын с удовольствием отметил, как они не очень уверенно держатся в седлах), третий же толмач-переводчик, судя по выговору, из северных словен, был в простом тулупе.

– Кто ты и что тебе надо? – был первый вопрос, переведённый толмачом.

– Я Дарник Рыбья Кровь, князь из Липова. У вас хорошие корабли. Если вы сами уйдёте из Перегуда, обещаю весной вернуть их вам в целости и сохранности.

– Мы – норки, пришли владеть этой землей.

– Боюсь, что завтра эта земля сама овладеет вами, – пообещал Маланкин сын.

– Покажи нам сначала своё войско, чтобы мы могли испугаться, – со смехом предложил воевода норков.

– Когда ты его увидишь, переговариваться будет поздно.

– Тогда пусть всё решат наши мечи. Я только прошу, чтобы твои воины убегали не сразу. Зимой хочется согреться, как следует, – веселился бородач.

На этом они и разъехались, каждый к своему отряду. Норки произвели на Дарника скорее слабое, чем сильное впечатление. Подчёркнутая воинственность и мужественность всегда вызывала в нём недоверчивое чувство, как восполнение недостаточной силы и истинной отваги. 

Через час в главной избе городища обсуждалась предстоящая осада.

– А если вместо тебя я возьму Перегуд? – неожиданно предложил Журань.

– Как это? – удивился князь.

– Ты говорил, что хочешь забрать мать из своего селища, – напомнил сойкий. – Вот и забери. И дай мне самому повоевать. Иначе я никогда не научусь.

Присутствующие вожаки выжидательно молчали.

– И как ты собираешься брать Перегуд? – спросил Дарник.

– Помнишь, как мы ударили с тобой на коней арсов. Сейчас я точно так же ударю на их ладьи, и они выйдут из крепости их защищать – тут мы их из камнемётов и положим. В рукопашную точно вступать не буду.

Точно так собирался действовать и Дарник. Не согласиться значило проявить ревность к чужой победе. Будучи воеводой, Рыбья Кровь не уступил бы, но в звании князя… почему бы и нет? Только польза будет, если станут говорить, что даже его воеводы побеждают играючи там, где не по силам Короякскому князю.

– Вы согласны? – обратился Дарник к вожакам.

Те согласно закивали головами.

– А что скажут воины?

– Воинам нужна победа и не столь важно, кто их к ней приведёт, – сказал самый пожилой из вожаков.

Дарник нахмурился – ответ ему не понравился. Ну что ж, раз вам всё равно с кем побеждать – будь по-вашему, решил он про себя и объявил о своём отъезде. С собой решил взять лишь малую дружину, три камнемёта и восемь саней.

 

3.

Несмотря на ранний час, многие воины вышли проводить князя. На их лицах прочитывалась легкая зависть, каждый мечтал когда-нибудь точно так же с личной ватагой, в богатой одежде и с подарками побывать в родном селище.

– Сохрани хоть пару их ладей, – попросил Рыбья Кровь Жураня.

– Все шесть будут тебя ждать, как новенькие, – уверенно отвечал соцкий.

И снова нехорошее предчувствие скребануло молодого князя по сердцу. Но все его помыслы уже были там, в Бежети.

Проскочив в темноте Перегуд по реке, княжеская дружина с первыми лучами солнца свернула на Каменку, правый приток Танаиса и устремилась на запад. Взятые запасные лошади позволяли менять их и в упряжках и под седлом, поэтому вёрсты летели быстро и незаметно. Дарник с трудом узнавал места, по которым плыл на ладье летней порой. На булгарской карте Каменка была помечена как маленький прямой приток, и князь сам отмечал на ней все изгибы и селища.

Двигались столь стремительно, что редкие местные обитатели, вышедшие на подлёдный лов или в лес за дровами, не всегда могли спрятаться. Такая встреча часто служила поводом к небольшой остановке. Пока воины разминались или перекусывали, Дарник разговаривал с захваченными врасплох смердами. Называл своё имя, говорил, что через несколько дней поедет той же дорогой назад и приглашал местных молодцов к себе в войско. Завершал разговор выдачей по одному медному милиарисию каждому жителю, дабы они лучше запомнили его.

На третий день встретил небольшой санный обоз из Хлына, направлявшийся в сторону Перегуда. Никто из хлыновцев своего давнего обидчика не признал, и Дарнику остро захотелось взглянуть еще раз на обиженное им городище. Для этого пришлось сделать порядочный крюк.

– Помнишь? – спросил князь у Селезня, указывая на прибрежную поляну, где произошла схватка с конными мстителями.

Селезень недоуменно пожимал плечами. Но место резни пьяных хлыновцев узнал раньше Дарника и сильно забеспокоился:

– Ты хочешь снова наказать их?

– Как получится, – неопределенно отвечал ему Рыбья Кровь.

Наконец показалось и само городище. Новые тесовые крыши возвышались над дубовым тыном. При приближении незнакомых верховых в Хлынове ударили в железное било и быстро закрыли въездные ворота.

Дарник с дружиной остановились на другом конце неширокого луга, развели костры и устроились на дневной отдых. Арсы с любопытством смотрели на городище, которое полтора года назад едва не захватил их князь всего с десятком бойников и не прочь были сейчас довершить его неоконченное дело. А Дарник ещё и сам не знал, чего именно ему хочется.

– Передай им, что липовский князь наслышан о красоте хлыновских женщин и хочет одарить их подарками, – сказал он Селезню. – Пускай придут и получат.

Дружинники весело ухмылялись, слыша это. Из городища долго никто не откликался, Дарник уже думал, что ничего не получится, когда ворота чуть приоткрылись и наружу вышли две девочки-подростка. Видимо, это были девочки-рабыни, которыми не страшно было пожертвовать. С застывшим ужасом в глазах приблизились они к стану дарнинцев.

– Вы не только красивые, но и самые смелые, – подбодрил их Дарник и вручил одной серебряные серьги, а другой монисто из разноцветных камней.

Назад девочки бежали под хохот дружинников, не веря своему счастью. Следующая пара девушек была постарше и вполне годилась в наложницы любому из гридей. Они получили украшения чуть более скромные. Далее поток женщин уже не прерывался, едва очередные чуть отходили от саней Дарника, как навстречу им шла новая группа хлыновок.

Рыбья Кровь уже и не рад был, что затеял всё это. Женские украшения он приготовил для Бежети. Как бы он не относился к своему селищу, но все бежецкие женщины являлись его прямыми родственницами и из-за одного этого заслуживали княжеские дары. Теперь хлыновки выходили уже со своими ответными гостинцами, несли мёд, пряники и калачи, вышитые рукавицы, полотенца, шерстяные полости, меховые безрукавки. Среди последних вышла жена старосты, которая пригласила князя с его вожаками на пир в городище. Дарник ответил, что очень спешит, но на обратном пути через десять дней непременно отобедает у них.

Отдохнувшая дружина поскакала назад к Каменке, оставляя за собой взбудораженное встречей городище.

– Это так ты решил им свою виру заплатить, – предположил Селезень. – Взяли – значит, никаких больше требований к тебе не будет.

А ведь так оно и есть, подумал про себя Дарник.

По мере приближения к родным местам, его тревога нарастала. В Липове он никогда особого беспокойства не испытывал, мол, коль скоро с ним ничего плохого не происходит, то и с Маланкой и Бежетью ничего не может случиться. Слишком велико сейчас было его торжество, и не хотелось, чтобы что-то непредвиденное могло его умалить.

Русло речушки постепенно сузилось до ширины в один олений прыжок. Вот уже и знакомая засека перегораживающая этот олений прыжок. Когда отряд с трудом продрался сквозь засеку и прошел лесом с четверть версты, глазам открылось покинутое людьми селище. Вернее, почти покинутое, потому что возле одной из землянок, принадлежавшей раньше старосте, всё же курился лёгкий дымок и взахлёб лаял худой пёсик. Всё пространство возле землянки было истоптано медвежьими следами.

Навстречу князю из землянки вышел Тимолай. Он долго не узнавал Дарника, даже когда тот перешел на ромейский язык. Остальные каменцы, по его словам, перенесли свое селище в другое место, здесь стало слишком беспокойно, из-за появления многочисленных чужаков. Куда именно, он точно не ведает. Иногда каменецкие женщины его здесь навещают, привозят в обмен на ткани и украшения еду, но к себе не зовут – скрывают своё новое место. Про Бежеть он ничего не знает. Медвежьи следы у землянки, потому что уже четвёртую ночь сюда, к ней приходит медведь-шатун, отгоняет его Тимолай громким пением молитв.

Разговаривая со своим бывшим наставником, Дарник был удивлен и удручён тем, что им не находится о чём говорить. Ромей безразлично смотрел на хорошо одетых арсов и, казалось, не понимал, что всё это может значить, а сам Дарник стеснялся напрямую сказать, что он стал князем и это его собственная дружина.

Одарив Тимолая бронзовым подсвечником, двумя десятками восковых свечей, рулоном шёлка и тремя ромейскими свитками, оставив ему в землянке запас еды и трёх арсов, чтобы они покончили с медведем, Дарник с дружиной торопливо двинулся к своему селищу, уже почти уверенный, что встретит там не меньшее разорение.

Его опасение подтвердилось – землянка на Большом Камне стояла брошенной, правда, дверь была завалена камнями и толстыми сучьями, оставляя надежду, что Маланка сама покинула своё жилище. Теперь предстояло испытать последний удар в Бежети. Ее Засека сохранила свой прежний неприступный вид, и даже по руслу ручья с санями пришлось буквально прорубать себе путь топорами и мечами. Поднятый дружинниками шум не остался незамеченным: среди деревьев мелькнули фигуры трёх или четырёх подростков. Когда отряд приблизился к селищу, за плетнём стояли уже все мужчины – с рогатинами, топорами и охотничьими луками. Смуги Лысого среди них не было, зато была шептуха Верба, она ещё издали узнала Дарника и первой выбежала из-за плетня ему навстречу.

Дарник, забыв про своё княжеское достоинство, живо соскочил с коня и крепко обнял свою вторую мать.

– Дождались, дождались. Я так и знала. Сегодня сон видела про тебя, – горячо говорила Верба.

Осмелев, к Дарнику вышел Смуга Младший с двумя старшими сыновьями. Они остановились в ожидании, не зная, как именно надо приветствовать столь сильно преображенного Маланкиного сына. Дарник скользнул по ним узнающим взглядом и чуть кивнул, как бы позволяя им стоять рядом с собой.

– Где?.. – начал было он и не смог найти нужного слова.

– Идём, идём. Она ещё жива, – Верба схватила его за руку, но тут же, смутившись, отпустила.

Дарник в сопровождении десятка арсов пошёл за ней, мимоходом замечая своих двоюродных братьев и каменецких невесток, которые во все глаза смотрели на него. С остальными арсами остался Смуга с сыновьями, всячески им угождая.

Верба провела Дарника в свою неказистую землянку. Свет пробивавшийся сквозь бычий пузырь в оконце позволял едва различать стол, сундуки и топчаны. Пока глаза привыкали со света к дымному полумраку, ворох одеял на топчане возле печи зашевелился и оттуда донесся слабый вздох. Это была Маланка. Высохшее личико и дрожащие почти детские ручки ничем не напоминали бывшую победительницу медведей. Дарник содрогнулся от жалости и отвращения.

Осмысленный взгляд тяжело больной матери остановился на нем.

– Кто ты? – спросила она, узнав сына.

Он понял её вопрос.

– Я липовский князь, я всех побеждаю, у меня четыре жены и два сына. Ты мать князя, я приехал за тобой.

– Хорошо, – выдохнула она и закрыла глаза.

Верба засуетилась, зачерпнула из оловянной миски, стоящей на печи, черпаком пахучий травяной отвар, налила его в деревянную чашку и принялась поить больную.

Дарник вышел из землянки и огляделся. Каким же убогим показалось ему его родное селище в сгущающихся сумерках! Вспоминая о нём в Липове, он представлял себе живописные, покрытые дерном крыши землянок, заросшие травой и кустами рытвины и бугры, служившие детям прекрасным местом для беготни и игры в прятки, козлы для распила бревен, жерди с развешенным бельем, теплые и пахучие хлевы для скота, разбросанный рабочий инвентарь, мусорные кучи для ворон и галок, скользкость дорожек от навоза и птичьего помёта, безмятежную весёлость поросят и щенят, заполошность кур, отважность гусей и петухов, гам разговоров и криков, стук и скрежет производимых работ. Вместо этого сейчас он видел беспорядок причудливо разбросанных земляных нор, бесформенную одежду всех без исключения родовичей, некрасивые лица и причёски людей, никогда не смотревших в зеркало. Отсутствие в Бежети многого из того, что имелось в других городах и городищах, Дарник ещё совсем недавно считал едва ли не главным достоинством своего селища, но вовсе не предполагал, что это может выглядеть столь удручающим. С плохо скрытым презрением смотрел и на своих родовичей: разве можно вообще так жить! И уже собственное главное достижение ему представлялось теперь не в достигнутых победах и званиях, а в том, что он знает, чем нормальный человек отличается вот от таких лесных получеловеков.

Лесные получеловеки, между тем, оправившись от первого шока и поняв, кем именно для прибывших вооружённых молодцов является «их Дарник», стали обращаться с ними вполне панибратски, зазывая к себе на постой и угощение, и пытаясь выпросить какой-либо подарок. Сам Дарник с подарками не спешил: зачем раздавать их при лучине в ночной тесноте и темени, когда можно сделать это при свете дня на виду у всего селища? Точно так же, как на поле боя чужое волнение и быстрая смена событий всегда побуждали его действовать с холодной головой и расчётом, так и сейчас возбуждённая суета бежечан совершенно успокоила его.

Кузнеца Вочилы уже не было в живых, совсем недавно выехав на охоту за Засеку, он не сумел отбиться от стаи волков. Рыбья Кровь воспринял это известие с легким сожалением – уж кузнец-то сумел бы как надо оценить его достижения. Вместо Вочилы о себе пришлось рассказывать за вечерней трапезой в землянке старосты. За спиной Смуги Младшего в углу землянки притаились его семнадцатилетние внуки.

– На войне только первое время страшно, – с подчёркнутым равнодушием говорил Дарник, обгладывая баранью кость. – Кажется, что именно в тебя летят все стрелы и сулицы. У меня в войске все воины разбиты на пары побратимов. Если один побежит, то казнят не только его, но и его более смелого побратима, поэтому сила и храбрость каждого бойника всегда возрастает вдвое.

– И никто не спорит, что невинного тоже казнят? – удивлялся Смуга.

– У нас в войске с князем не очень поспоришь, – отвечал старосте, сидящий у печи Селезень.

– А если от тебя захотят уйти к другому воеводе? – Смуге хотелось выяснить всё до конца.

– Оставляй своё оружие и доспехи, чтобы его носили более достойные и уходи, – снова помогал Дарнику с мелкими объяснениями оруженосец. – Только никто не уходит, потому что таких побед и славы как у нас нет ни у кого.

Внуки за спиной Смуги от ужаса и восторга уже и дышать не смели.

Утром Дарник, сидя на застеленным медвежьей шкурой бревне у землянки старосты, просто достал шкатулку с дирхемами и золотыми солидами и стал одаривать ими всех подряд, не без усмешки думая про себя, насколько бесполезны здесь в глуши эти городские знаки богатства.

Видимо, то же самое думали и многие из бежечан, Смуга так и сказал, что теперь молодёжь никакими верёвками в селище не удержишь – слишком силён соблазн, привезённый их земляком. Дарника заботило другое: как быть с матерью, оставлять ее или брать с собой – позволить себе дожидаться её выздоровления он не мог. Затруднение разрешила сама Маланка, решительно потребовав, чтобы сын забирал ее с собой:

– Я и так не переживу эту зиму, но хочу быть погребенной рядом с твоим домом. Если умру в дороге, не страшно – в мороз довезешь и мёртвую. А где буду погребена я, там и будет твоё настоящее княжество, от которого ты уже не отступишься.

Дарник не возражал, теперь уже совершенно иначе воспринимая все слова и поступки матери.

Сборы в дорогу заняли не много времени. Главное Маланкино богатство – сундук со свитками – захватили ещё на Большом Камне, теперь оставалось лишь поудобнее и потеплее устроить её саму на княжеских санях. Для неё на санях устроили целый короб из шкур и одеял. Верба ехать в далёкий и страшный Липов отказалась. Дарник особенно не настаивал – две его двоюродных безмужних сестры с готовностью вызвались присматривать за Маланкой в дороге.

Как предсказывал Смуга, так и случилось: пятнадцать парней захотели служить в дарнинском войске. За два дня, проведенных в Бежети, арсы успели перемигнуться с кое с кем из девушек, и шестеро из них тоже под плач и стенания матерей разместились на двух санях со своим незатейливым приданным. Забыто было предостережение Фемела – не мог отказать Рыбья Кровь тем, кто, как и он захотел вырваться в большой сверкающий мир.

Так и выехали, провожаемые вздохами облегчения, зависти и лёгкой тоски. Несмотря на ворох одежд и одеял Маланка сильно мёрзла, хоть и не подавала вида. Дарник приказал всем бежечанкам по очереди сидеть с ней в коробе, чтобы согревать её собой.

В Каменке застали арсов, весело разделывавших медвежью тушу. Тут же находилось шестеро прослышавших про липовского князя семнадцатилетних каменчан с приготовленным походным снаряжением, вместе с ними поджидал Дарника и Клыч.

Встреча повзрослевших и сильно изменившихся друзей вышла неловкой. От арсов Клыч уже всё знал о дарнинских подвигах, а его собственное житьё в Каменке интересовало Дарника меньше всего. Заискивающий, виноватый взгляд Клыча ещё больше разделил их. К счастью каменчанин даже не просился в боевые сотоварищи, обмолвившись, что у него две беременных жены и что надо поднимать новое пшеничное поле. Прощаясь, Рыбья Кровь подарил ему копию карты Липовского княжества, приготовленной именно на такой случай – пусть смотрит, чего он сам себя лишил.

Тимолай по-прежнему плохо помнил их былые отношения, и это действительно было грустно – видеть, как недавно ещё такой блестящий ум быстро угасает. Для ухаживания за стариком Дарник оставил Клычу несколько дорогих украшений, с тем, чтобы какая-нибудь вдова приходила и готовила одинокому ромею горячую еду.

Новое пополнение войска ждало Рыбью Кровь и в Хлынове. Там уже выяснили, кто именно был этот богатый княжич и в самом деле приняли его подарки женщинам за откуп-виру. Вернее, за часть виры, надеясь получить ещё столько же для мужской части городища. Дарник не удивился их требованию, только рассудил иначе:

– Мужчинам я плачу лишь за воинскую службу. Дадите мне хороших воинов – получите по десять дирхемов за каждого.

На таких условиях к нему присоединилось две дюжины молодых ополченцев. За ними увязались пятеро девушек-поварих, жаждущих увлекательной новой жизни.

 

4.

            Большой, вдвое увеличившийся весёлый караван ходко продвигался по льду Каменки. Дружинники снисходительно взирали на новичков, а те в свою очередь ловили и впитывали каждое их слово, каждый жест и недомолвку.

            Дарник неотступно думал о матери. Никаких жалоб и свойственного другим женщинам проявления слезливых чувств. Он был доволен, что при его разговорах с матерью всегда присутствовал кто-то из арсов и теперь ее поведение втихомолку обсуждалось в дружине. Именно такой должна быть мать у настоящего князя: суровой и мудрой. Ее близкая смерть, как и любая смерть, не ощущалась Дарником как что-то ужасное, пришло время умирать – и ничего с этим не поделать. Ещё по дороге в Бежеть он пытался представить Маланку на своем дворище в Липове и сразу мрачнел – никак не вписывалась она в его новую княжескую жизнь. «Мать нашего князя – всего лишь простолюдинка», – так и слышалось ему шипение, доносящееся с каждого городского дворища. И вот всё разрешилось наилучшим образом, даже в этом мать ему помогла. Кто после таких гордых слов о похоронах вдали от родины примет её за простую смердку. Да и вопрос с его отцом лучше  оставить неразрешим. Сперва он собирался спросить о нём Маланку, чтобы она хоть ему открыла свою тайну – и не спрашивал. Что толку тянуть свой род вглубь десятилетий, ведь согласно простым расчетам за тридцать поколений его родня насчитывала тысячу миллионов человек, неужели среди них не найдётся ни одного царя или князя? Конечно, были и именно сейчас, в сочетании с воспитанием, данным ему Маланкой, все эти качества предводителя людей в нём, Дарнике, особо и проявились.

Когда до Перегуда оставалось верст пятнадцать, впереди показался дозор из двух жураньцев. Молодец, догадался выслать встречу, похвалил князь своего конюшего. Но жураньцы выглядели отнюдь не радостно и было из-за чего.

– Нас, князь, норки разбили, – опустив голову, сообщил старший напарник.

Дарник даже не изумился – расплата за легкомысленный отъезд от войска была вполне заслуженной. Столь же бесстрастно выслушал он и весь рассказ о первом за всё время поражении своего войска. Всё шло, как и было задумано Журанем и одобрено им, князем. Едва дарнинцы начали обстреливать горящими стрелами ладьи северян, те тотчас в пешем строю вышли из крепости на защиту своих кораблей. Потом, словно не выдержав обстрела камнемётами и стрелами, в беспорядке отступили назад в крепость. Как и при осаде Казгара Журань увлёкся преследованием противника и с частью дружины ворвался за ним в город. Только норки не булгары, они этого как раз и ждали, живо перекрыв ворота заранее приготовленными повозками и отрезав основные силы от передового отряда. По словам перегудцев, передовой отряд отбивался яростно, но ничего поделать не мог. Норки пленных не брали, всех рубили на месте. Оставшиеся снаружи дарнинцы пытались с помощью камнеметов расчистить себе путь в крепость, но это им не удалось. Добивая первый отряд, норки скрытно вывели из дальних ворот свою лучшую сотню и ударили в спину основным дарнинцам. По непонятной причине случилась заминка с залпами орехов и за отсутствием погибшего в крепости Жураня не нашлось другого вожака, который сумел бы сплотить пешцев и камнемётчиков перед атакующими спереди и сзади норками. Всё войско рассыпалось и началась обычная рукопашная, в которой норки намного превосходили дарнинцев. Не прошло и двух часов с начала сражения, как всё было кончено. Спастись удалось не больше ста воинам.

– Где они? – спросил князь.

– Мы ждали тебя пять дней, потом три ватаги ушли в Корояк. Сказали, будут тебя дожидаться там.

– А остальные?

– Остальные здесь рядом.

– Что с камнемётами?

– Их норки изрубили на куски.

Это была единственное приятное известие. Значит, норки не такие уж замечательные вояки, раз не поняли ценности метательных орудий.

            До селища, где разместились остатки войска, было рукой подать. Гриди встречали князя с радостным облегчением – наконец-то кончилось их холодное и тревожное ожидание. Никто не сомневался, что уже наутро они все тронутся в обратный путь на Липов. Один из десяцких поспешил сказать:

            – Я уже разведал, можно пройти с санями прямо по лесу и спуститься на реку в двух верстах ниже города.

            – Сначала возьмём Перегуд, а потом спустимся, – просто объявил Дарник и, оставив десяцких и гридей с широко раскрытыми ртами, отправился размещать на ночлег свой караван.

            Он совершенно не представлял, как всё это сделает, но отлично понимал, что назад ему, проигравшему, дороги нет. Вот здесь нас с тобой, Маланка, вместе и похоронят, не без горечи думал он, засыпая.

            Утром Рыбья Кровь устроил смотр своим силам. Кроме трёх санных камнемётов у него имелось сорок отборных, способных сражаться любым оружием арсов, шестьдесят липовцев и булгар и около полусотни ни к чему не пригодных плохо вооруженных ополченцев. Однако, судя по всему, и у норков осталось не более полутора сотен боеспособных воинов. Выгнав из строя долечиваться с десяток легкораненых гридей, Дарник обратился к остальным с короткой речью:

            – Мы возьмём Перегуд и не потеряем ни одного бойца. Кто позволит, чтобы его убили, будет брошен на съедение воронам и вепрям. От кого услышу хоть один ропот, будет тотчас повешен. Всё ясно?

            Дрожь пробежала по рядам воинов, всю ночь они обсуждали бредовое желание своего военачальника взять малыми силами то, что оказалось не по зубам в два раз большим, но слова, произнесённые Дарником ясно, спокойно и зло, проникли в них, как проникают гвозди в самое твердое дерево – глубоко и прочно.

            Ночь глубокого освежающего сна, как всегда в критический момент пошла Дарнику на пользу, он уже знал, что и как надо делать. Ополченцы были приставлены до изнеможения упражняться в боевом искусстве, арсы – снаряжать как можно большее количество стрел и сулиц, гриди – готовить передвижные защитные укрепления. В селище нашлись толстые доски и горбыли, из них сбили два короба – две на две сажени – и поставили их на широкие, обитые железом, полозья. Укрытия из более тонких досок устроили и на санях с камнемётами. На эти приготовления ушло два дня.

            По замыслу Дарника, в каждом из коробов должно было находиться десять-двенадцать лучников, которые изнутри сами бы толкали короб по речному льду. Толкать-то они толкали, да только взад или вперёд, в сторону сдвинуть короб малыми силами было невозможно. Тем не менее, своей выдумкой князь остался весьма доволен. Ещё день понадобился, чтобы гриди, выбранные для коробов, наловчились в новом для себя деле. Дарнику хотел научить их двигаться в коробах уступом, прикрывая друг друга, и согласовать свои действия по быстрому отходу с помощью упряжных лошадей, которые тащили бы короба на длинных веревках назад. Получалось всё это не очень ловко, но другого выхода просто не было.

            И вот рано утром весь отряд ещё по темноте собрался, вооружился и, захватив с собой два десятка мужиков с рогатинами из селища, двинулся в путь. По дороге несколько раз останавливались и повторяли задуманные действия: коробы двигались уступом, трое саней с камнемётами вместе с ними наступали и разворачивались жерлами своих орудий, ещё семь саней на ходу высаживали гридей с большими щитами и луками, а потом также стремительно подбирали их обратно, сорок конников-арсов с двухсаженными пиками чётко съезжались и разъезжались в разные стороны, а ополченцы с мужиками строились и передвигались ровным прямоугольником, изображая из себя запасную ватагу.

            Скоро впереди обозначилось впадение Каменки в Танаис, а за обрывистым поворотом показалась Перегудская крепость и пристань с зимующими ладьями. Дарник обратился к воинам с последними указаниями, сказав, что убитых быть не должно и что окончательной победы сегодня тоже не будет, задача сражения сжечь одну или две ладьи норков. С тем и пошли к пристани. Вернее, вперёд выступили коробы, которые медленно стали продвигаться к ладьям. Остальные с безопасного расстояния ждали ответного хода противника.

Норки, разумеется, сразу разгадали намерения дарнинцев, дымок, курившийся над железными мисками внутри коробов для поджигания стрел, не оставлял сомнения, что будет дальше. Торговые ворота крепости отворились, из них высыпал отряд примерно в пятьдесят-шестьдесят пешцев и, не желая вязнуть в глубоком снегу, остановился, ожидая приближения дарнинцев. Лучников среди них было не больше десяти человек. До коробов норкам оставалось одно стрелище, до арсов и ополченцев целых два. Арсы и ополченцы стояли на месте, а коробы двигались и двигались. Отряд норков не спеша пошел им навстречу, скорее, с желанием отогнать, чем нападать.

Дарник подал знак и семеро саней устремились вперёд и высадили во фланг норкам две ватаги щитников и лучников, которые тут же выстроились в две шеренги и изготовились к стрельбе. Отряд норков в замешательстве остановился, не зная, кого атаковать. Из ворот крепости им на помощь выступил второй отряд пехотинцев, который совсем не имел лучников, и решительно пошел в сторону высаженных дарнинских ватаг. Приободренный поддержкой, первый отряд норков с боевыми криками бегом помчался к коробам, выпустившим уже первые зажигательные стрелы по двум крайним ладьям.

По сигналу трубы семь саней подобрали обе ватаги дарнинцев, успевших дать три залпа стрел по второму отряду норков, и чуть отъехали назад. Там гриди вновь построились в две шеренги, как бы приглашая противника снова нападать на себя. Тем временем с другого бока первого отряда норков развернулись трое саней с камнемётами. Их залп орехами в сочетании с прицельной стрельбой из коробов буквально смёл передние ряды противника. Второй отряд норков, поняв, что за санями ему не поспеть, повернул на помощь первому отряду. Чтобы не дать им соединиться, Дарник сам повёл на второй отряд сорок арсов. Повёл, но не довёл. Рассыпавшись в одну шеренгу и достав луки, его дружинники стали расстреливать противника с тридцати саженей. Те, сомкнув свои круглые щиты, бросились в атаку. Всадники отъехали на пол стрелища и снова пустили стрелы.

Считая коробы более лёгкой добычей, чем неуловимые сани с камнемётами, первый отряд норков упрямо продолжал наступать на них. Упряжные тройки были пущены вскачь и к величайщему изумлению противника, коробы стали отъезжать быстрее, чем они могли бежать по глубокому снегу. Из стен крепости вышли ещё с десяток норков, но только для того, чтобы потушить зажигательные стрелы, сидевшие в бортах боевых ладей. Дарник приказал трубить отход – тридцать убитых норков и столько же раненых для первого дня было вполне достаточно. Больше всего он был доволен общей слаженностью действий – вот так бы всегда.

Когда собрались все части его небольшого войска, выяснилось, что воины успешно выполнили и самый трудный приказ: среди них не было не только убитых, но почти даже раненых. Сильно приободрились разбитые ранее гриди, да и ополченцы, хоть ни в чём не участвовали, получили весьма наглядный боевой урок и рвались в бой наравне с опытными бойцами.

По общему решению в селище возвращаться не стали, а переночевали прямо в лесу. На следующий день наступление на ладьи повторилось с той лишь разницей, что корабли атаковали сани с камнемётами, а у торговых ворот их прикрывали короба и конные арсы. У камнемётов зажигать ладьи получилось лучше, чем у лучников. Сначала на борт судов забросили десятки комков с паклей и сухой древесной стружкой, а уж потом в них полетели зажигательные стрелы. На двух ладьях тотчас занялся огонь, причем на одной самый настоящий пожар. Вторую ладью спасли норки, спустившиеся к судам по верёвкам прямо со стены и берегового обрыва. Из торговых ворот крепости долго никто не выходил, что очень встревожило Дарника и он послал конных разведчиков к двум другим городским воротам. Его опасение оправдалось – из западных ворот в объезд всего города выезжали десять саней с воинами в сопровождении двух десятков всадников, видимо, норки решили сразиться с ним его же оружием.

Быстро оттянув коробы к основным силам, воины вручную развернули их и соединили в один ряд поперёк реки. Рядом своей задней частью выстроились семеро саней с лучниками и щитниками. Ополченцы и мужики заняли оборону вокруг них. Конная дружина выдвинулась вперёд и затаилась среди левобережного кустарника. Лишь трое саней с камнемётами оставались на прежней позиции, продолжая обстрел ладей норков.

Вывернувшая на речной лед колонна вражеских саней при виде поджидавших их дарнинцев прямо с хода попыталась разъехаться в цепь, но удалось это им лишь частично. Гриди на санях и в коробах получили строгий наказ Дарника стрелять прежде всего в лошадей и лучников, и они выполнили его с отменной точностью. В первые же минуты были убиты лошади трёх передних саней, затем в беспорядке замерли ещё четверо саней. Быстро подстрелены оказались и лошади верховых норков. А с одного бока противника уже разворачивались сани с камнемётами, а с другого на заснеженный лёд высыпали конные арсы с дальнобойными луками.

Как и днём раньше на ровном месте в полной беспомощности оказался большой отряд великолепных воинов с мечами и копьями, у которого никак не получалось схлестнуться с противником в желанной рукопашной. Стрелы, камни и железные орехи летели в них с трёх сторон, не давая, как следует построиться и закрыться. Кроме щитов они пытались прикрыться большими войлочными попонами и кожаными полостями с саней. Но это спасало лишь в самом начале. Едва арсы убедились, что ответа им не будет даже из охотничьих луков, они принялись кружить на лошадях совсем близко от неподвижного противника, как на боевом учении метая сулицы в высмотренные цели. Скоро последние сани остались без лошадей, и полное уничтожение противника стало только вопросом времени. Атака на короба и на строй ощетинившихся длинными пиками пеших дарнинцев ни к чему не привела. Тогда, собравшись в один кулак, норки с поднятыми над головой щитами двинулись к своим ладьям. До ладей было два стрелища, и в конце концов они одолели этот путь, оставив на льду более сорока убитых соратников, три десятка лошадей и все сани.

Рыбья Кровь приказал собрать трофейное оружие и добить раненых врагов. Укрывшиеся в ладьях норки не в силах были помешать этому. У дарнинцев три человека и две лошади получили небольшие ранения, а убитых снова не было. Ополченцы смотрели на молодого князя как на кудесника и с восторгом меняли свои топоры и рогатины на мечи и кольчуги норков. Освежёванные туши лошадей пришлись весьма кстати, часть из них послали даже в селище в уплату за разорительный постой. Никто уже не сомневался, что окончательная победа будет завтра, в крайнем случае, послезавтра.

На третий день Маланкин сын вновь изменил порядок наступления. Вызвал смельчаков загнать двое саней с горящими копнами сена между ладей пришельцев, что и было успешно проделано. Арсы и камнемётчики не давали подойти выскочившим спасать свои корабли норкам, и три ладьи сгорели до тла.

Дарника интересовало: придётся жечь две оставшиеся ладьи или нет? Не пришлось. Ещё не догорели остовы трёх судов, а из крепости вышла целая группа переговорщиков. Речь шла о полном замирении. Дарник требовал лишь одного: немедленного ухода норков из Перегуда, для чего готов был предоставить сани и провиант. Как переговорщики не упирались и не выкручивались, говоря, что саму крепость липовскому войску не взять, в конце концов, вынуждены были уступить.

– Сейчас вас ещё достаточно, чтобы добраться до родных мест и набрать новое войско, – сочувствующе убеждал их Дарник через толмача. – Но ещё тридцать убитых и вам уже никуда не вернуться.

– А как можно быть уверенным, что ты сдержишь слово, и не будешь стрелять нам в спину? – не скрывал своего опасения воевода норков.

– Меня выбрали князем совсем недавно, и я не могу себе позволить начинать своё княжение с нарушения своего княжеского слова, – просто и убедительно отвечал ему Рыбья Кровь.

Видимо, у норков были о нём ещё дополнительные сведенья, потому что этого последнего довода им оказалось вполне достаточно. Кроме всего своего оружия, норки хотели вывезти из Перегуда и захваченную добычу, говоря, что липовский князь не может иметь к ней никакого отношения. Дарник не спорил, считая, что ценный груз – лучшее средство заставить северных разбойников побыстрей убраться с чужой территории.

Полтора дня понадобились норкам на сборы. И вот наконец на пятый день осады торговые ворота Перегуда распахнулись и из них на лёд стали выезжать сани с ранеными норками, сундуками с добычей и тюками с провизией. По бокам шли уцелевшие воины, их оставалось не более полусотни. Хмуро и зло посматривали они на ряды дарнинцев, мимо которых проходили. Вдруг один из липовских гридей, потерявший в жураньском сражении родного брата, не выдержал и, выскочив вперёд, метнул в норков топор, топор попал обухом в щит одного из охранников, не причинив ему ни малейшего вреда. Норки тут же сомкнулись в одну линию, ощетинившись копьями и мечами.

– Повесить, – коротко приказал арсам Дарник.

И через две минуты безумный гридь уже дергался на аркане, закинутом на сук старой ракиты. Успокоенные и удивленные норки продолжили свой путь.

 

5.

Повешенный гридь явился не единственной жертвой, которой пришлось заплатить за взятие Перегуда. Едва въехали в Перегудскую крепость, прискакал гонец из селища, где оставались женщины и раненые, и сообщил о смерти Маланки. Как ни был Дарник готов к этому, душа его болезненно сжалась: оборвалась незримая связь со всей его предыдущей жизнью, не стало человека, ради которого стоило совершать великие дела. С надеждой спросил, успела ли она узнать о его новой победе и услышав, что дарнинский десяцкий, привёзший в селище запас конины и новых раненых, подробно расписал ей про воинские успехи сына, слегка успокоился – мать могла по-прежнему гордиться им.

Перегудцы встречали своего освободителя шумными и радостными криками, сильно обескураживая Рыбью Кровь. Он полагал, что после трёх месяцев рабства им должно быть стыдно и неловко смотреть ему в глаза. Но нет, никто и не думал опускать свои головы, а ведь среди горожан немалое число составляли крепкие мужчины и парни.

После праздничного пира он собрал в воеводском доме перегудских старейшин, чтобы решить, как быть дальше. Никто не отказывался подчиняться впредь липовскому князю, вот только сомневались, как он сможет управлять ими с расстояния в четыреста вёрст. Дарник же спросил напрямик:

– Сегодня умерла моя мать. Я не знаю, где ее хоронить: здесь или везти в Липов. Если похороню здесь, то уже никогда не откажусь от вашего города, поэтому решайте сами.

Старейшины молчали, хорошо понимая важность своего ответа.

– Мы боимся, как бы не вышло так, чтобы все приходили и захватывали Перегуд, а потом являлся ты и снова его освобождал, – высказал общее мнение самый старший из отцов города. – Да и тебе это будет накладно, разве не так? У нас сейчас нет даже средств, чтобы заплатить тебе за освобождение.

– Год назад Липов едва набрал припасов на сорок моих воинов, сейчас в нём более четыреста мечей, и Липов от этого стал в десять раз богаче. Не будете рисковать – ничего никогда не получите. За освобождение заплатите весной, построите пять тридцативесельных ладей и вместе с ладьями норков отправите речной дорогой в Липов.

Сказав так, Дарник дал время старейшинам думать до утра, а сам отправился в селище. Там уже шло энергичное приготовление к похоронному ритуалу. Откуда-то взялась богатая женская одежда, новенькая прялка, резные чаши с зерном, мёдом и молоком, просторный гроб-домовина, рассчитанный на крупного мужчину. Всю ночь Дарник просидел у тела матери, привыкая к своей потере. Не один раз слёзы накатывались ему на глаза, но потом высыхали – даже в таком малом не позволял он себе подчиниться своим чувствам.

Утром, щедро расплатившись со смердами, Рыбья Кровь со всем обозом выехал в Перегуд. Тяжелая бессонная ночь твёрдо определила: хоронить мать у Перегуда и владеть им, несмотря ни на что. К счастью сопротивление старейшин преодолевать не пришлось, на его княжение они дали утвердительный ответ и для сожжения выделили самое лучшее место. Пока выкладывали сруб из сухих бревен и устанавливали на него сани с домовиной, съестными припасами и женскими хозяйственными принадлежностями, нужными Маланке в потустороннем мире, перегудский жрец оглашал округу бесконечными славословиями в её честь. Дарник сам поднёс пылающий факел к пучкам соломы, торчащим из сруба. Богатая тризна, для доброй половины жителей города и посада сопровождалась жалобными песнями и завываниями местных плакальщиц. Присутствующие были довольны – похоронный обряд проходил на самом высоком уровне. Погребальный костёр горел до самого вечера, на утро на сером пепелище стали выкладывать малый каменный курган, а вокруг него из жердей сооружать лёгкий забор, дабы ничто не мешало ветру покрыть трёхсаженную горку плодородный слоем земли с семенами деревьев и кустов.

Молодость не может долго пребывать в печали, и скоро Дарник вернулся в своё привычное ровное настроение и ясность мыслей. Свою первую ночь в городе он пожелал провести именно в той горнице, где полтора года назад ему так хорошо спалось. Прежние две пожилые женщины были на месте и с готовностью согласились приготовить ему большую кадку с горячей водой, в которой он испытал тогда редкостное удовольствие. После ночёвок на снегу это оказалось ещё большим наслаждением. Умиротворенный, в чистом белье он уже улёгся на пышный пуховик, когда услышал за дверью резкий женский говор с его сторожами-арсами. Эта была та самая вдова, ночь с которой он выиграл в честном поединке, но не захотел воспользоваться своей наградой. Теперь награда пришла к нему во второй раз, звали её Друей. Когда у мужчины и женщины есть общее, пусть самое небольшое прошлое, их отношения складываются совсем иначе, чем когда они всё начинают с нуля. Так было и на сей раз. За самыми простыми словами скрывалась некая гораздо более важная недосказанность.

– Узнаешь ли ты меня? – спросила Друя, когда они в горнице остались одни.

– Узнаю. А как тот молодец, что тогда вместо меня? – поинтересовался он.

– Еще один раз приходил, а потом уехал из Перегуда.

– Ну а как с рождением богатыря?

– Не всегда получается так, как хочется, – застенчиво отвечала она. – Мне сказали, что у тебя четыре жены.

– Было пять, но одну пришлось казнить.

– И не жалко было её, пятую?

– Жалко. Но чем выше любовь, тем выше должно быть и наказание. Зато теперь про неё лет двадцать помнить будут.

Так они разговаривали, жадно поедая друг друга глазами.

– Ну я пойду уже, тебе, наверно отдохнуть хочется, – сказала она, наконец, поднимаясь из-за стола.

– А как же рождение богатыря? – чуть волнуясь, что она в самом деле уйдёт, напомнил он.

– Разве липовскому князю пристало теперь заниматься такими баловствами?

– Липовскому князю пристало всё, что ему хочется, – в обычном своём духе пошутил Рыбья Кровь.

Разумеется, Друя и не собиралась уходить, зато их непринуждённый разговор придал всему последующему какую-то особую узнаваемость и нежность. Дарник был совершенно околдован этим нежданным подарком судьбы и даже по думал, что те пышные слова, которые встречались в любовных свитках, не совсем далеки от истины.

Впрочем, всё его очарование ночным событием длилось ровно до середины следующего дня, до тех пор, пока он не начал вершить княжеский суд над десятком домовладельцев, которых народный сход обвинял в том, что они всячески услуживали злым пришельцам и доносили на своих соседей. Среди них был и отец Друи. Неприятная досада резанула Дарника – он понял, что именно послужило причиной ночного прихода молодой женщины.

За предательство этим, вчера ещё достойным мужам Перегуда, полагалось лишение имущества и изгнание из города. Князю только предстояло решить: когда и куда – сейчас, в зимний мороз, или позволить им дождаться весеннего тепла? Дарник назначил высылку через две недели, именно за это время изгои должны были подыскать себе место для временного постоя и перевезти туда свой домашний скарб.

– А они возьмут и через две недели подожгут собственные дома! – выкрикнул один из обвинителей. – И весь город ещё спалят. Сейчас выселять надо, сейчас! И имущества никакого не позволять вывозить!

– Будет, как я сказал! – строго оборвал Дарник.

На том и порешили. Все изъятые дома изменников, к неудовольствию старейшин, поступали в распоряжение князя. В них тотчас стали вселяться десяцкие липовцев. Вечером Друя на коленях умоляла Дарника изменить приговор в отношении её семьи, мол, её теперь как княжескую полюбовницу никто в городе не посмеет обидеть или оскорбить.

– Я подумаю, – неопределённо пообещал он, хотя уже знал, как именно поступит с её семьёй.

Две недели на улаживание своих дел понадобились не только изгоям, но и самому князю. Прежде всего, надо было привести в должное состояние новое крепостное войско. Для чистой обороны города необходимы были двести гридей, а где их взять, если у самого их не больше сотни, да ещё полсотни необученных ополченцев? Ничего не оставалось, как в принудительном порядке набрать сотню гридей из числа горожан и окружающих селищ. Им Дарник придал десяток арсов и две ватаги гридей. Разбившись вместо четырёх на три сторожевые смены, это войско приступило к несению своей крепостной службы. Рыбья Кровь почти не вмешивался, давая возможность остающимся полусоцким самим приобрести нужные навыки. Сам же вплотную занялся городскими укреплениями. По его заказам перегудские оружейники изготовили двадцать камнемётов, размещённых затем по всей стене, и две больших пращницы, направленные на реку они накрывали своими выстрелами полверсты водной глади. Из трёх ворот велел пользоваться одними и то лишь в дневное время. С их наружной стороны наметил целый ряд препятствий, чтобы и конный и пеший могли приблизиться к воротам, лишь сделав несколько крутых разворотов. Посланные на сто вёрст вверх по Танаису дозорные сообщили, что норки действительно ушли глубоко на север и можно было надеяться, что хотя бы до лета они не дадут о себе знать. Однако это нисколько не расхолодило князя, и свои предосторожности он не считал слишком чрезмерными.

То, что не удавалось в Липове Фемелу: привить Дарнику княжеские замашки, здесь, в Перегуде получилось словно само собой. Разница заключалась в его отношении к простым горожанам: в Липове он их уважал, в Перегуде же смотрел на них с лёгким презрением. Хотя если бы захотел как следует вдуматься, отличий нашел бы не так уж много: и там и там он спасал их от разбойничьего насилия, но в Липове смерды сразу активно стали на его сторону, а в Перегуде вяло ждали, когда он придёт и освободит их. Да и в обыденной жизни они вели себя по-разному: липовчане много и плодотворно трудились, перегудцы вроде делали всё то же самое, но как-то вкривь и вкось. Выручал их лишь важный торговый путь, что проходил по Танаису и приносил много товаров и лёгких денег.

Заминки старейшин насчёт себя Дарник не забыл, поэтому впредь разговаривал с ними уже не столь великодушно, чем прежде. Перегуд был отныне его собственностью и в этом ни у кого не должно было оставаться сомнений. Поэтому, отринув от себя всё своё липовское стеснение, Рыбья Кровь властвовал в Перегуде сурово и резко, не допуская никаких возражений. Назначил вместо совета старейшин своего посадника и только через него вёл все переговоры. Не слушая жалоб на грабеж норков, велел собрать обычные подати для короякского князя, обложил городское торжище особой княжеской пошлиной, всех купцов и ремесленников разделил на старых и новых, с разными годовыми поборами, ограничил участки под новые городские и посадские дворища, ввёл низкие цены на продаваемых рабов, чтобы сделать торговлю ими менее выгодной. Его жёсткость и требовательность привели к тому, что трёх дней не прошло, как при его появлении перегудцы почтительно кланялись и снимали шапки, а малейшие распоряжении бросались выполнять с завидной прытью и рвением. Однако их безоговорочная покорность производила на Маланкиного сына тяжёлое и неприятное впечатление – крайность в самоунижении грозила закончиться крайностью бессмысленного бунта, а он терпеть не мог никакие крайности.

Зима заканчивалась, лёд на Танаисе покрывался оттепельными лужами, пора было поскорее отправляться восвояси, чтобы не быть застигнутым в пути весенней распутицей. Караван набирался достаточно большой, помимо полусотни липовцев и полусотни хлыновско-бежецкого ополчения в него вошли с десяток лучших городских ремесленников с семьями, которых Дарник уговорил перебираться в Липов. Двенадцать саней нагрузили короякскими подымными податями, правда, вместо привычных мехов и мёда пришлось довольствоваться льном, пенькой и шерстью. Для семейства Друи тоже выделили трое саней, Рыбья Кровь объяснил, что хочет поселить её в Корояке, где у него чаще будет возможность с ней встречаться.

Путь до Корояка прошёл без особых происшествий. Мелким торговцам из речных городищ, желающих присоединиться со своим товаром к княжескому обозу, Дарник отвечал отказом, зато охотно принял в свои ряды несколько десятков молодых ополченцев. Всю дорогу его мучил вопрос: как быть с теми гридями, что после поражения Жураня подались в Корояк? Наказывать здесь, в чужом княжестве, что могло быть воспринято князем Роганом не самым лучшим образом, везти в Липов и наказывать там, или просто навсегда запретить им появляться в Липове. Всё разрешилось само собой и самым неожиданным образом.

В трёх верстах от Корояка навстречу каравану вышли отступившие жураньцы, уже всё зная и про бескровную победу своего князя, и про его управление в Перегуде. Для восемнадцатилетних необстрелянных ополченцев это было весьма впечатляющим и запоминающимся зрелищем, как построившиеся ровным прямоугольником пятьдесят вооружённых воинов, признавая свою вину, вдруг без всяких слов с опущенными головами стали на колени в мокрый снег. Да что там ополченцы – в крайней растерянности оказался сам князь. Весь караван остановился и замер, не смея вздохнуть раньше Дарника. Не шевелился и Рыбья Кровь, подыскивая и не находя нужных слов. Наконец кое-кто из жураньцев осмелился взглянуть на князя, и Дарник жестом приказал им вставать. В разнобой все медленно поднялись. Движением руки князь указал им место в общей колонне, которое жураньцы тут же поспешили занять. Никто потом старался не вспоминать ни про это коленопреклонение, ни про своё бегство в Корояк. Главное, что победа над норками одержана, а что при этом случилось не столь важно.

У посадских ворот Дарника ждала ещё одна встреча, сам князь Роган со своими разодетыми тиунами выехал приветствовать перегудского победителя. Кругом толпилось немало и посадских людей. Сотни глаз пристально следили за каждым движением и выражением лица своего недавнего строптивого бойника. Дарник их не разочаровал, все делал с завидной медлительностью и невозмутимостью, что выглядело как выражение крайнего достоинства. Отвечал на приветствия, согласился пожаловать к княжескому столу, как должное принял приглашение разместить в городских гридницах и по купеческим дворищам своих воинов. Заминка вышла лишь, когда он спросил у Рогана, куда направлять сани с собранными перегудскими податями.

– Мы потом это обсудим, – уклонился от прямого ответа короякский князь, и сани с пенькой и шерстью отправилось пока на гостиный двор.

Перед тем как попасть на княжеский пир надо было как следует привести себя в порядок, и Дарник с арсами и Друей поехал на своё старое дворище. Там его ждал приятный сюрприз: полное отсутствие чужих людей. Были только раненые жураньцы, которые объяснили, что по распоряжению Рогана дворище возвращено своему прежнему владельцу.

– Вот здесь вы теперь и будете жить, – сказал Рыбья Кровь отцу Друи. – Один дом ваш, два других для моих гридей.

– Я никогда не занимался содержанием гостиного двора, – гордо возразил тот.

– Справишься с ним, получишь больше. Если откажетесь, потом всю жизнь будете локти кусать, – заверил упрямого старика Дарник.

– А со мной что будет? – выждав подходящий момент, спросила Друя. – Я не хочу с родичами оставаться.

– Придётся, значит, строить для тебя отдельный город, – шутя ответил он.

– Я с тобой в Липов хочу, – не приняв шутки, серьезно потребовала она.

– Если хочешь, чтобы тебя там отравили или порчу навели, то поехали, – не особенно возражал Дарник.

Как следует вымывшись и переодевшись в чистое, он с десятком наиболее благообразных фалерников и десяцких направился в княжеские хоромы.

Дворский тиун Рогана в тот день превзошел самого себя: на столах вместе с привычными яствами выставлены были и заморские: вина, восточные сладости, напитки из южных фруктов, даже мороженое. Впрочем, Рыбья Кровь пировал с известной оглядкой, памятуя наказ Фемела, пил и ел только то, что и Роган, и всякий раз напрягался, когда за его спиной проходили слуги, разнося новые блюда. С любопытством разглядывал Дарник присутствующих за столом дочек Рогана. Младшая Всеслава особенно приглянулась ему – стройная, горделивая, с нежным бесстрастным лицом, было интересно представлять, как у нее, такой надменной, может проявляться любовная страсть или обычные девичьи горести. За весь пир Всеслава ни разу впрямую не взглянула на него, но Дарника это ничуть не обескуражило – ведь пир ради него, весь город только о нем и говорит, ну какая девушка может остаться к этому совершенно равнодушной. Напротив, её подчёркнутое невнимание свидетельствовало скорее о скрытой симпатии. Ну что ж, в качестве будущей липовской княгини она вполне возможна, как о чём-то очень привычном рассуждал самонадеянный победитель норков.

При ближайшем общении и сам Роган оказался на редкость умным и приятным собеседником. Удивила его слишком большая зависимость от дружины, о которой он вдруг заговорил, окольно давая понять, почему он сам не пошёл на Перегуд, мол, порой его дружина сама решает, сражаться ей или нет.

– Даже, когда в поле напротив тебя стоит чужое войско? – изумлённо вопрошал Дарник.

– Чужое войско тоже не всегда хочет сражаться, – пояснил короякский князь. – Когда сошлись в поле только из-за добычи, то всегда можно договориться так её поделить, чтобы всем хватило.

– А если враг хочет захватить твою землю и всех твоих подданных подчинить себе? – стесняясь книжных слов, но всё же желая услышать ответ, допытывался Рыбья Кровь.

– Это на самом деле не так легко сделать. Думаешь, почему степняки приходят и уходят? Управлять гораздо труднее, чем завоевывать. Никому не хочется выглядеть глупым и неумелым.

Когда-то то же самое Дарнику в Каменке говорил и Тимолай.

– Ты, наверно, удивлён, почему я не возражаю против перехода Перегуда к тебе, – продолжал Роган. – А по той же самой причине. Не сумеешь им хорошо управлять, он снова перейдёт ко мне, причём я для этого даже ничего делать не буду. Да и ты ничего сделать не сможешь. Так уж устроена жизнь.

Наутро Дарник проснулся с тяжёлой головой. Слова о неумелом и глупом управлении жгли его. Перебирая в памяти свое хозяйствование в Липове, он вдруг вспомнил немало таких моментов, когда его соратники или липовчане недоумённо переглядывались между собой. Тогда он считал, что это из-за того, что его распоряжения слишком неожиданны, вот люди и удивляются: как это нам самим не пришло в голову? Ну что ж, нелепостей наворочено не так уж и много, зато теперь он будет со своими приказами более осмотрителен, решил Дарник и стал думать, где ему достать как можно больше денег. В его шкатулке оставалось всего несколько дирхемов. Вчера, когда он снова спросил Рогана, куда деть привезенные подати, короякский князь наотрез отказался их принимать, мол, ты сам поиздержался в этой осаде, пусть тебе их лён и пенька и достаются.

Рыбья Кровь послал за своим старым знакомцем купцом Заграем и попытался ему сбагрить все перегудские товары. Но тот, по своей торговой привычке, предложил за них столь низкую цену, что Дарник вынужден был отказаться сам. Взамен он попросил у Заграя к ранее взятым в долг трём тысячам дирхемов ещё три тысячи. К его удивлению, Заграй согласился. Княжеская жизнь сразу стала веселее.

Созвав своих беглецов, Дарник объявил, что посылает их в Перегуд в качестве четвёртой сторожевой крепостной полусотни. Воины молчали: с одной стороны в Перегуд не хотелось, с другой собственную вину надо было как-то заглаживать.

– Все получите жалованье за полгода вперёд, – добавил князь.

Жураньцы сразу повеселели и с готовностью засобирались в дорогу. Их две с половиной тысячи дирхемов, с воинской щедростью разбрасываемые направо и налево, наверняка должны были понравиться всем перегудцам.

Между тем поток короякцев, желающих больше узнать про осаду Перегуда не иссякал. Чтобы умерить их жадное любопытство, Дарник приказал выставить на продажу на торжище сорок щитов норков по несуразной цене в 10 дирхемов. К его крайнему изумлению все они были тут же раскуплены, позже он узнал, что некоторые покупатели их через день перепродавали, но уже по 15-20 дирхемов.

Проводив жураньцев в Перегуд, Рыбья Кровь и сам приготовился уезжать. Тяжёлый разговор напоследок состоялся с Друей. Как ей было объяснить, что ни по возрасту, ни по своему положению она ему в липовские наложницы никак не подходит? Вот и изворачивался, пытаясь всучить деньги и говоря, что оставаться даже его постоянной короякской полюбовницей непосильное дело – ведь по малейшему подозрению в измене придётся её казнить, так что самое лучшее для неё – найти себе короякского мужа и наладить нормальную жизнь.

– Но ты же обещал мне отдельный город? – цеплялась она за его прежние слова.

– Хорошо, будет тебе отдельный город, если сумеешь справиться с гостиным двором, – в конце концов уступил он.

Его слова не были простой отговоркой. Мысль о целом ожерелье гостиных дворов, не только на своей земле, но и на чужой крепко засела в его голове. За двести верст от Корояка до Липова его санный караван сделал четыре больших остановки. Дарник испрашивал у местных старост разрешения и закладывал рядом с их селищами гостиные дворища, способные вместить в себя до тридцати повозок, и оставлял на них работать под присмотром опытных гридей по двадцать ополченцев.

 

6.

Как ни торжественно встречали победителя норков в Корояке, но более убедительную славу Дарник, по крайней мере, для себя испытал именно по пути в Липов. Не страшась начавшейся распутицы, к дороге выходили жители самых дальних селищ, чтобы только посмотреть на него. Многое привлекало их в липовском князе: его молодость и удачливость, простое происхождение и зрелость поступков, личное молодечество и обновление всей жизни вокруг него. Дарник чувствовал всё это, потому что был сам одним из них. И буквально каждые двадцать верст у дороги их поджидало по пять-шесть совсем юных парней с топорами и рогатинами в руках, желающие присоединиться к непобедимому войску. Так что, растеряв на гостиных дворищах до сотни ополченцев, дарнинская дружина ещё столько же приобрела взамен, прибыв в Липов полуторасотенным войском.

Там уже всё знали в подробностях о неудаче и об успехе их похода, об управлении Перегуда, встрече с жураньскими беглецами и о гостеприимстве князя Рогана в Корояке. Как заметил Фемел, это был самый результативный из дарнинских походов, потому что позволил оценить, как войско действует с ним и без него.

Первые вести о разгроме Жураня сильно обескуражили липовчан, никто не мог понять, что будет с их городом дальше, без Дарника, многие мрачно предрекали возвращение злопамятных арсов. Когда же с новым торговым караваном узнали, что Дарник не только жив, но с невиданной лёгкостью разбил северных пришельцев, и Перегуд принял его как своего повелителя, то все вздохнули с огромным облегчением. И теперь каждый из липовчан считал своим долгом прямо или косвенно доказать князю свою приязнь и готовность выполнить новые указания. Указание у Дарника для Липова было только одно: как можно быстрей расстраивать и развивать сам город.

– А чем мы ещё, по-твоему, занимаемся? – отвечали ему.

И действительно, как следует присмотревшись, Рыбья Кровь понял, что никого ни в чём упрекнуть нельзя. Более того, за три с половиной месяца его отсутствия всё городское хозяйство приобрело такую сложность, что он уже не мог даже как следует вникнуть в него. Оставив своих тиунов-управляющих в одном положении, он нашёл их совсем в другом. И вовсе не из-за того, что он плохо ими распорядился, а просто их обязанности изменились сами собой.

Быстрян, отвечающий за все крепостные сооружения, наготовил огромное количество сохнущих брёвен и кирпичных плинт, а левобережный Островец окончательно превратился в целое городище со своими крепостными стенами. Добавились ещё две сигнальные вежи с севера и юга по правобережью Липы. Теперь сигнальщики с четырёх сторон каждые два часа подавали знак, что у них всё хорошо. Дарник даже слегка смутился от подобных мер предосторожности.

– Получается, что мы очень всего боимся, – заметил он главному соцкому.

– Зато никто никогда не застанет нас врасплох, – ответил тот. – Наши колесницы многие тоже принимают за трусость перед честным боем. Но ты же от них не отказываешься.

Князю нечего было возразить на это.

Меченый, приставленный подготовить полные комплекты вооружения пяти видов для тысячи бойцов, стал изменять сами эти комплекты и добился в этом поразительных результатов. Закруглил острые углы щитов, чтобы они не ранили собственных лошадей, лепестковые копья сделал разъёмными на простой походный посох и меч-лепесток, который в одно мгновение мог намертво прикрепляться к посоху. Облегчил, как мог, общий вес доспехов. А вместо остроконечных шлемов с ребрами жесткости, введенных Дарником, изготовил сотню круглых и гладких шлемов-котелков с сетчатыми забралами. Чтобы показать князю их преимущества, Меченый насадил и тот и другой шлем на вбитые в землю колья и принялся метать в них сулицы. По круглому шлему они скользили и отлетали в сторону, заставляя его лишь слегка качаться на колу, а в дарнинском шлеме цеплялись за рёбра, и шлем от удара соскакивал с кола и падал на землю. Рыбья Кровь и сам давно заметил, что не только сулицы, но и стрелы способны сбивать с головы гридей его ребристые шлемы, теперь же этой нелепостью ему словно ткнули в лицо.

– Хорошо, пускай будут круглые шлемы, – с трудом процедил он сквозь зубы Меченому своё разрешение.  

Борть, выровняв и улучшив Толокскую дорогу, пересадил гонцов на ней из сёдел на лёгкие двуколки с пышными подушками и через каждых десять вёрст расставил конные дозорные дворы со сменными лошадьми, так что посланный гонец мог без особой устали обернуться до Толоки и обратно до трёх раз в день.

– Давай я точно так сделаю и до Малого Булгара и до Корояка, – настаивал тростенец.

– А зачем? – Дарник не мог сразу переварить открывающиеся возможности быстрой связи.

– Ты же сам говорил, что гонцы бывают важней целых сотен бойников. Ну что ты как старый дед ничего не понимаешь?

А может и в самом деле, я уже отстаю в чём-то от них, с тревогой думал Дарник.

Лисич, набивая склады Войскового Дворища провизией, одеждой, сапогами и другими припасами, принялся всё это тщательно записывать, и теперь каждый день приставал к князю, чтобы тот заранее давал ему список всех войсковых перемещений.

– Это лишь у вас, у военных вожаков, мысли только о гридях и их оружии, а о том, чтобы и сапоги заранее были и одежда никто не думает, – ворчал он.

Тишайший староста Охлоп, получивший от Дарника ещё перед отъездом звание княжеского посадника, вовсю лютовал в торговых и ремесленных рядах, не давая никому отступать от принятых товарных мер и весов. Другой его страстью стала пожарная безопасность Липова. Целый день по Городцу и Посаду разъезжала телега-водовозка и горе было тем хозяевам, к чьему двору она не могла свободно подъехать. А получить у него согласие на дополнительную деревянную постройку в собственном дворе вообще было невозможно.

Как ни странно за минувшую зиму меньше всего проявил себя Фемел. Без присутствия князя сам он был мало заметен липовцам. Ну учил детей, ну торговал княжескими товарами, ну осторожно давал деньги в рост самым надежным торговцам. Русско-словенский город по-прежнему отказывался принимать его как своего человека.  

Не меньшее разочарование ждало Дарника и с наложницами. То ли Друя была причиной, то ли мысли о младшей дочери князя Рогана, но встречи с ними уже не приносили ему той радости, какая бывала раньше после продолжительной разлуки. Если в тиунах его удручало их сильное преображение, то с наложницами, наоборот, отсутствие каких-либо перемен. Каждая из них с охотой говорила ему самые нежные слова и ласкалась своим самым проверенным способом – но каким же это выглядело несносным повторением всего давно знакомого!

Душевная смута князя не осталась незамеченной наблюдательным ромеем.

– Всё дело в твоём возрасте, – как-то совершенно неожиданно заговорил он. – Начальный период твоей юности, когда ты жадно, без разбора впитывал в себя все внешние впечатления подошёл к концу, на смену приходит первая искушенность, когда надо смириться, что не всё в жизни зависит только от твоих слов и поступков, что есть нечто такое, с чем ты справиться никак не можешь – нрав других людей. Что с ними не делай, они всегда будут развиваться по-своему.

– Смириться и ничего с этим не делать? – уточнил Дарник, готовый ринуться в словесный поединок.

– Я бы на твоём месте поступил проще, – спокойно продолжал Фемел. – Представь себе всех своих помощников в виде вожаков муравейника, которые усиленно ползают и командуют, но при этом никогда не могут увидеть весь муравейник в целом. А ты муравей, который умеет летать и, взлетев на дерево, увидеть не только сам муравейник, но и какое место он занимает в необъятном человеческом лесу.

Такое сравнение ужасно понравилось Маланкиному сыну.

– А ты сам этот муравейник увидеть можешь? – полюбопытствовал он.

– Тоже не могу, иначе не ты, а я был бы липовским князем, – отозвался главный дворский.

Размышляя над сказанным, Дарник пришел к выводу, что ромей абсолютно прав и ему, как князю, вовсе не надо беспокоиться, что кто-то в мелочах может разбираться лучше него, зато никто не знает, что их самих ждёт через год или два. И это их будущее находится полностью в его княжеских руках.

За доказательствами такого умозаключения долго ходить не пришлось. На складах Войскового Дворища отданных под темницу к возвращению Рыбьей Крови сидело больше тридцати убийц, насильников и грабителей купеческих караванов, ожидающих княжеского суда. Фемел в соответствии с передовой ромейской законностью советовал их ослепить, оскопить или, на худой конец, вырвать им ноздри и языки. Простое изгнание годилось для людей семейных и зажиточных, таких среди сидельцев не было. Долговременное заточение вело к ненужным расходам, да и то сказать места для новых преступников уже не оставалось.

– Значит, держать долго нельзя, отпускать тоже, виру платить невозможно, а казнить слишком жестоко? – подвёл Дарник итог на фалерном совете и велел всем заключённым бросить жребий: одна метка отправляла преступника на виселицу, другая – на свободу. И в темницах на два заключенных стало меньше. Никто, в том числе и сами преступники и их жертвы, не перечил. Против покорности князю ещё можно было возражать, против покорности судьбе – нет. И слава о редкой справедливости Дарнинского суда быстро облетела русские княжества.

Всю дорогу от Корояка до Липова мысль об управлении Перегудом не давала Дарнику покоя. Регулярные торговые караваны были хороши, но подлежали досмотру рогановских гридей. А что, если найти другой путь в Перегуд, думал он и как только вешние воды пошли на убыль, занялся снаряжением разведывательного отряда. На булгарской карте исток Липы лежал далеко на севере, параллельно течению Танаиса. Но наверняка и там и там имелись свои малые притоки, которые могли совсем близко подходить друг к другу. Это Дарник и собирался проверить. Соцкие, узнав о его намерении, сильно забеспокоились.

– А как же военный поход? – вопрошал Борть, размахивая толстыми руками. – Через неделю начнёт уже ополчение собираться.

– Как в прошлом году, – отвечал Рыбья Кровь. – Разводите по ватагам и сотням и месяц их нещадно гоняете. А тогда и я вернусь.

Для разведывательного похода князь выбрал две двадцативесельных ладьи, сорок гребцов и две ватаги арсов. Вооружились как обычно, лишь с дополнительным запасом стрел, сулиц, метательных дисков и плюмбатумов, железных орехов и яблок для четырёх камнемётов. Захвачены были чугунные детали для печей и множество железных петель для дверей и ставень – Дарник собирался заложить парочка опорных сторожевых веж.

Чтобы избежать многолюдных проводов, Рыбья Кровь приказал отплывать раньше назначенного часа. На пристани их провожал один Быстрян.

– Не снимай доспехов, – счёл нужным предупредить он князя. – На таких лёгких прогулках очень часто летят шальные стрелы. А в тех местах арсы, как следует рабов похватали, поэтому хорошего приёма не жди.

Дарник воспринял совет со всей серьёзностью и в самом деле безрукавку со стальными пластинами почти не снимал и того же требовал и от остальных воинов и гребцов. Попутного ветра не было, однако гребцы с удовольствием налегали на вёсла, и ладьи против течения шли достаточно ходко. Вот показался Арс, где вооруженные топорами арсы заканчивали сооружение второго входного колодца. Многие, подойдя к воде, приветствовали князя и своих бывших товарищей. На следующий день миновали Большие и Малые Глины, где побаловали себя свежим молоком и горячим хлебом. Потом пошли земли незнакомые и безлюдные с редкими береговыми брошенными селищами. Голый, еще не покрывшийся листвой лес позволял хорошо видеть берега и наносить на карту их особенности. Вскоре у Липы появился большой правый приток, ладьи немедленно свернули на него, через день у правого притока появился свой правый приток и ладьи повернули ещё дальше на северо-запад. Здесь лес пошёл совершенно дремучий, несколько раз ладьи останавливались, чтобы прорубить себе дорогу среди рухнувших поперёк течения древесных исполинов.

На восьмой день пути речка совсем обмелела, так что её можно было перейти вброд не замочив нагрудника. Дальше плыть уже не имело смысла, и Дарник, найдя подходящий холмик с примыкающим к нему заливным лугом, приказал высаживаться и рубить сторожевую двухъярусную вежу. По его подсчётам они забрались на северо-запад вёрст на двести и это было неплохое место для опорного поселения, с которого можно захватывать ничейные земли дальше на север. Будущее селище он так и решил назвать: Северск.

Рыская по окрестностям в поисках дичи, арсы обнаружили ряд ловушек и пчелиных бортей, а немного погодя, верстах в пяти от вежи окруженное жердевым забором селище безбородых карликов, говорящих на незнакомом языке. К счастью никакого первого столкновения не произошло. Желая наладить с карликами дружеские отношения, Дарник несколько раз проводил своих дружинников мимо селища, ничего не трогая и не нарушая, давая возможность лестным жителям привыкнуть к мирному виду липовцев. Вскоре лай сторожевых псов дал знать и об ответных тайных визитах карликов к их стройке. Дарник приказал разложить на поляне рядом с селищем топоры, пилы и лопаты. На следующий день на том же месте арсов ждали туеса и короба с мёдом, творогом, орехами, куньими и лисьими мехами.

– Вот так с ними и живите, – сказал Дарник вожаку, которому предстояло с сорока гребцами оставаться в веже.

Пшеницы и овса карлики не выращивали, имели лишь несколько малых огородов со свеклой, капустой и луком, да стадо мелких коров и коз. К сожалению, лошадей, которые рассчитывал получить князь, у них тоже не было. Но настроившегося на дальний поход Дарника это не могло остановить. С двумя ватагами арсов он пешим ходом двинулся через непролазные дебри прямиком на запад, в сторону Танаиса. Три дня продирались они сквозь заросли и поваленные стволы деревьев, проходя не более пятнадцати верст от темна до темна и оставляя за собой заметную просеку. В конце третьего дня вышли к крупной реке, текущей с севера на юг, но это был не Танаис. Отыскав брод и переправившись, они стретили ватагу молодых охотников-словен. По их словам, через лес никаких дорог до Перегуда не было.

– А есть ли в вашем селище лошади? Можно ли купить их? – спросил князь.

– Купить нет, но поменять на мечи можно, – ответил вожак охотников.

Их селище Волчаны находилось в четырёх верстах западнее стоянки липовцев, и Дарник немедленно занёс его в список своих будущих владений. Два десятка квадратных домов и с такими же квадратными хозяйскими постройками были обнесены внушительным двухсаженным частоколом со сторожевой вышкой у ворот. Расположившись у небольшого родникового озера, Волчаны не имели выходов к большим рекам, не платили никому дань, но, судя по женским украшениям, связь с внешним миром всё же поддерживали, знали они и о Танаисе, и об арсах, и о короякском князе Рогане, смутно представляли и существование где-то на западе большого города Перегуда, вот только добираться до него через леса никогда у них особой нужды не было. Как ни старался Дарник привлечь внимание волчанцев дирхемами или женскими подвесками, своих лошадей они согласились менять только на мечи. После долгого торга арсы лишились трёх мечей, зато приобрели четыре вьючных лошади.

С лошадьми движение на запад пошло веселее. И всё же через пять дней дружинники запротестовали:

– Мы слишком далеко зашли, пора возвращаться. Всё равно до Перегуда не дойти.

– Ещё два дня и поворачиваем, – пообещал им князь.

Через два дня они вышли к полноводной реке текущей на юг. Увидев купеческую ладью и рыбачьи лодки даже приняли её за Танаис. Рыбаки объяснили, что их реку зовут Свияга, и от ближайшего городища до Перегуда всего сорок вёрст по хорошо наезженной дороге. Против этого последнего броска уже никто возражать не стал. Переправившись на правый берег, Дарник оставил в городище отдыхать большую часть дружины, а сам с десятью самыми двужильными арсами на купленных верховых лошадях устремился к своей желанной цели. 

Его внезапное появление у городских ворот ошеломило всех перегудцев. Городские старейшины уже месяц враждовали с липовскими полусоцкими, те, в свою очередь не могли как следует укротить своих гридей-перегудцев, и дело шло к настоящему бунту, который неизвестно чем мог закончиться. И вдруг неизвестно откуда объявился, поминаемый всеми каждый день липовский князь. Ну как было не назвать это ещё одним его колдовством. Дарник и не отпирался:

– Ну да, связал десять аистов и велел им меня сюда нести. А гриди на лебедях летели, не видите все в перьях от них.

Его суд был короток и суров. Десять гридей – зачинщиков неповиновения – были поставлены с петлёй на шею на чурбаки, благополучно освободиться смогли лишь трое из них. Посадника и дроих его помощников он не просто сместил, а заставил выплатить огромную виру. Поменял также и своего воеводу – раз не сумел справиться, поедешь теперь назад в Липов.

С любопытством выслушал князь последние новости, быстро разносившиеся по торговой реке. Больше всего говорили о том, что несколько князей по весне не смогли набрать нужное количество ополчения – все свободные гриди направились в Липов. Готовились к отплытию туда четыре перегудских ладьи и две ладьи норков. Велик был соблазн сесть на них и, сделав речной крюк, с южной стороны вернуться домой, но проложенный земной путь нуждался в лучшем закреплении, поэтому пришлось воздержаться. Среди вольных бойников, как всегда по весне скопившихся в Перегуде, нашлось немало желающих присоединиться к княжеской дружине. Дарник отобрал из них тех, кто имел в городе подружек, согласных разделить со своим женихом тяготы дальнего переселения. Но и таких набралось полторы ватаги.

Путь назад занял времени в два раза меньше. До Свияги вообще ехали на нанятых повозках. Дальше двинулись на верховых и вьючных лошадях. Расчищать чуть заметную просеку не останавливались – пусть этим занимаются следующие походники – лишь бы скорей добраться до Северска. Там уже с тревогой переживали за пропавшего князя. Далёкое конское ржание и развивающееся знакомое рыбное знамя заставило усатых и бородатых гребцов подпрыгивать на месте и радостно вопить, как малых детей.

Дарник придирчиво осмотрел возведённые постройки: двухъярусную вежу, баню, кузницу, частокол, выговорил, что не готова конюшня и вторая вежа-гридница. Потом объявил прибывшим с ним женатым перегудцам:

– Вот здесь до осени и проживёте. Это будет для вас боевым испытанием. Потом заберу вас в Липов уже не как ополченцев, а полноправных гридей.

Оставив приунывшим перегудцам всех лошадей, два камнемёта и троих арсов-десяцких, княжеская дружина погрузилась на ладьи и отплыла вниз по реке. Арсы охотно меняли на вёслах гребцов, часто дул попутный ветер, и ладьи летели по воде как на крыльях.

Развалясь на корме передней ладьи у рулевого весла, Рыбья Кровь испытывал редкое наслаждение, оттого, что за всё время не пришлось ни на кого нападать и ни одного человека не обидеть (повешенные в Перегуде гриди были не в счёт). Вот оно то самое чистое, с доброй целью проложить путь до других людей путешествие, о котором он столько мечтал! В предстоящий военный поход он пошлёт Быстряна, а сам на ладьях отправится в верховья Липы и построит там новый город, где будут жить бывшие воины, которым уже не надо никому доказывать свою доблесть, а хочется выращивать хлеб, умножать коровьи стада, учить грамоте детей. Вместо дирхемов у них будет пшеничное зерно и богатеть они будут не сразу вдруг, а по самой капельке, но каждый год. Потому что, если богатеть сразу и вдруг, то это искажает человеческую жизнь, вносит в неё вечное беспокойство и страх, что ты делаешь, что-то не то и не так, как следует.

 

7.

Возле Малых Глин ладьи поджидали высланные Быстряном дозорные, которые сообщили, что в Липове собралось полторы тысячи воинов, которые от безделия уже начали сильно безобразничать, угрожая разграбить сам город, если князь в ближайшее время не явится. Ну вот, опять начинается, с тихой яростью думал Дарник.

            Встречать княжеские ладьи на пристань вышли все липовчане и все пришлое воинство. Действительно, чужаков было вдвое больше собственных подданных. Рыбья Кровь опасался, как бы эти чужаки не выкрикнули чего-нибудь слишком оскорбительного, на что пришлось бы немедленно резко отвечать. Но все обошлось, если в общих приветственных выкриках и проскальзывало что-то обидное, то это легко можно было принять за грубую и низкую похвалу столь свойственную чёрному люду. В толпе же липовцев живо узнали провинившихся гридей из Перегудской крепости, что только усилило общий восторг.

            – Неужели до Перегуда добрались?

            – Вот это да!

            – Ну и князь! Всё у него получается!

            Кому не приятно услышать такое. Не заходя на Войсковое Дворище и в Городец, Дарник направился в левобережный стан пришельцев. Разумеется, даже видимости привычного порядка там не было ни малейшей. Вразнобой стояли шалаши, палатки, шатры, повозки, коновязи, отхожие места. Никаких прямых коротких проходов между ними. Сопровождавшие князя соцкие настороженно поглядывали на Дарника, ожидая от него сердитых замечаний. Но Дарник молчал. Он уже видел ту особенную разницу с прошлогодним войском, о которой не досказал гонец. Если прежде в Липов приходили те, кого не брали в другие ополчения, то теперь добрую половину составляли бывалые опытные воины, которые явились сложившимися ватагами и, судя по всему, вряд ли откажутся от своей обособленности. Мало смущаясь холодностью молодого князя, они то там, то здесь задавали ему разные вопросы, вызывая на разговор. Когда дальнейшее молчание грозило перерасти в ссору, Дарник остановился и коротко произнес:

            – По сигналу трубы всем построиться на лугу.

            И, не оглядываясь, пошёл назад.  

            – Хоть ты сражайся с ними, никого не хотят слушать, – посетовал обратной дорогой Меченый. – Они в поединках уже троих наших покалечили.

            – А наши у них только двоих, – счёл нужным уточнить Борть.

            – Весь овёс и хлеб уже перевели, – пожаловался поспевавший сзади Лисич.

– Я, кажется, видел на берегу Голована, позови его, – приказал князь Селезню, а Быстряну велел собрать и вооружить все отдыхающие крепостные смены и послать гонцов за воинами на дальние вежи.

            На Войсковом Дворище Дарника встречали радостная Черна и Фемел с ромейским зодчим, желая показать князю начатые каменные работы, но Дарнику было не до них. Едва явился Голован, князь заперся с ним в советной горнице, чтобы побеседовать с глазу на глаз.

            – Мне от вас нужно сто пятьдесят бойников, – заявил он сотнику арсов. – Пятьдесят будут десяцкими и вожаками, сотня станет катафрактами.

            – Но мы собирались в другой поход, – попробовал возразить Голован.

            – Как хочешь уговаривай, но полторы сотни пусть идут со мной. И завтра сто из них должны быть здесь.

            Дарник не добавил: «Иначе вся моя силища навсегда истребит ваше городище», однако Голован хорошо понял это.

            Когда три отдыхающие крепостных смены в полном вооружении собрались, Рыбья Кровь велел всем переправляться на левый берег. Сильное это получилось зрелище – быстро входящее и выходящее из воды всадники в сверкающих шлемах и одинаковых плащах, и громыхающие по доскам наплавного моста пешцы со щитами, пиками и сулицами. Левобережный стан мигом пришел в испуганное движение, многие даже хватались за оружие и надевали доспехи, не зная, что у столь рьяно переправившихся дарнинцев на уме.

            Маланкин сын вместе со своими дружинниками и развернутым княжеским знаменем перешел по мосту через Липу последним. По сигналу трубы крепостные полусотни и конница построились четырьмя равными прямоугольниками. Напротив них тесной толпой собралась вся левобережная вольница.

            – Кто хочет в походе быть моим союзником, пусть останется на месте, кто собирается войти в мое войско, пусть отойдет в сторону, – дождавшись тишины, произнёс князь.

            – А твои союзники для тебя кто?.. А какая нам будет добыча?.. А кормить нас ты тоже будешь?.. – сразу же раздались дерзкие голоса.

            – Своих вожаков давайте, с ними буду договариваться, – отвечал им Дарник.

            Толпа ополченцев разделилась на две части. Меньшая осталась на месте, большая отошла в сторону, указанную князем. Рыбья Кровь сделал знак, и липовцы вместе с ополченцами, обогнув Островец, двинулись вверх по течению Липы, чтобы разбить там свой отдельный стан.

            К Дарнику подошел один из вожаков «союзников» бродник по имени Сечень.

            – У меня готовая сотня гридей, – сказал он. – Мы готовы во всём слушаться тебя, князь, и служить там, где скажешь, только позволь нам быть, пока не освоимся, вместе.

            Открытое умное лицо бродника внушало доверие, и то, что он догадался по-быстрей отделиться от «союзников» говорило о его прозорливости.

            – Покажи мне своих, – потребовал Дарник.

            Сечень махнул рукой и из толпы «союзников» дружно выступила сотня опоясанная мечами и клевцами бродников.

            – У нас с собой тридцать коней, – поторопился добавить Сечень, дабы князь не принял их за лошадиных нахлебников.

            – Хорошо, – разрешил Дарник, и бродники кинулись собирать своё имущество, чтобы следовать за липовцами.

            Оставив вожаков и десяцких заниматься пополнением, Рыбья Кровь вернулся в Войсковое Дворище рядиться с вожаками «союзников». Те явились на правый берег с некоторой опаской, в доспехах, многие с телохранителями под видом выборных ватагами ходоков. Дарник и бровью не повёл, радушно пригласив всех в советную горницу, где за княжеским столом могло усесться от силы человек пятнадцать, и словно не замечал, как за ним пытаются разместиться больше тридцати приглашённых. Часть «ходоков» сами вожаки выставили за дверь.

            Сами переговоры прошли достаточно напряженно. Согласившись, после продолжительных возражений, что бывалые гриди должны получать добычи втрое против новичков-ополченцев, князь наотрез отказался признавать пленников и пленниц за теми, кто их захватил. Сказал:

            – Так всё войско во время сражения разбежится хватать себе, что получше, вместо того чтобы добить врага до конца. Пленницами я привык награждать всех сам по их храбрости и на следующий день. Этот порядок никто нарушать не будет.

            Далее заговорили о тех местах, где должны располагаться те или иные ватаги в стане и во время движения походной колонны. Чтобы унять препирательства пришлось даже прибегнуть к жребию. Долгие споры, казалось, подходили к концу, когда князь снова веско произнес:

            – А теперь о самом главном. Как быть, если одни отряды будут сражаться больше других и понесут большие потери? Как мне наказывать тех, кто без приказа начнет битву и первым отступит? Как поступить, если понадобится строить сторожевые вежи и оставлять в них до зимы крепкие ватаги?

            Вожаки молчали, не имея уже сил на дальнейшие споры.

            – Подумайте об этом и завтра к полудню скажите мне своё слово, – рассудил Дарник и отпустил вожаков восвояси.

            Их место заняли тиуны-соцкие, желая знать, что будет с пришлыми гридями дальше. Но князя больше интересовало всё ли готово к походу и сколько ладей пришло в Малый Булгар.

            – На тысячу бойников всё в достатке, – отвечал Быстрян. – На две тысячи всего будет не хватать. В Булгар пришло шесть ладей из Перегуда, две из Толоки и четыре готовы отправиться из Липова. Но на них можно посадить не больше четырёх сотен бойников. Ты опять не говоришь, куда мы идём. Гриди волнуются. Да и нам, твоим соцким, обидно.

            – Разве идя на охоту, ты знаешь, кого добудешь? – усмехнулся Дарник.      

            – Военный поход не охота, – резонно заметил Быстрян. – А мы не твои загонщики. Когда знаешь, куда идёшь, по-иному и готовиться будешь.

            По чуть заметно пронесшемуся вздоху, понятно было, что остальные воеводы разделяют его мнение.

            – Если завтра арсы не пришлют свою сотню – пойдём на Арс, если пришлые гриди завтра подчинятся – пойдём снова на Казгар, если не подчинятся – поплывём на юг.

            Соцкие молчали, слова князя их окончательно запутали.

            – Сотню бродников уведёшь завтра с утра с двумя колесницами за Бугор, – сказал Дарник Лисичу. – Покажешь им, как наступать и отступать с колесницами.

            – Десять колесниц переправить в Островец, – этот приказ предназначался Меченому. – С двойным запасом орехов и яблок.

            – Их шестьсот мечей, а у нас надёжных воинов втрое меньше, – вставил Быстрян. – Может лучше просто прогнать. (Все понимали, что речь идет о «союзниках»).

            Князь не ответил, велел всем разойтись и остаться одному Бортю. С ним он обсудил, как поступить с вожаками пришлых гридей.

            Ночь прошла спокойно, объятия Черны были умиротворяюще сладки, и Дарник на время выбросил из головы все неприятные мысли. Наутро успел даже принять Фемела и осмотреть вместе с ним начатые каменные постройки. Заметив невнимательность князя, ромей спросил:

            – Неужели хочешь устроить резню всех этих наёмников?

            – Почему ты так решил? – невольно насторожился Рыбья Кровь.

            – У тебя на лице это написано.

            – Моё лицо не для твоего чтения, – резко ответил князь. – Второй раз попытаешься его читать – будешь немедленно повешен.

            – Да я разве против? Я же не в осуждение. Я просто так сказал, – лепетал не на шутку перепуганный главный дворский. 

            Когда дозорные сообщили о приближении сотни арсов во главе с Голованом, Рыбья Кровь приказал им переправиться через Липу на верхнем броде и присоединиться к стану ополченцев. Чуть позже из Толочских селищ прибыло ещё с полсотни гридей. Теперь «надёжных» собралось до четырёх сотен. И хоть «союзников» по-прежнему оставалось в полтора раза больше, это уже не беспокоило Дарника, смущала лишь сама необходимость проливать кровь и бессмысленно терять своих воинов.

            Тем временем вожаки пришлых гридей, как следует накричавшись в своём стане и придя к общему решению, ровно в полдень пожаловали на Войсковое Дворище. Теперь их было заметно меньше, так чтобы всем поместиться за княжеским столом. Дарник, однако, повёл их не в хоромы, а на конюшню показать только что привезённых из Остёра остромордых кобылиц.

            – Все ли согласны беспрекословно слушаться меня в походе? – спросил он после осмотра кобылиц.

            – Все, – шагнув вперёд, за всех сказал самый старший вожак.

            – Мечи на землю! – Приказ Дарника являлся одновременно и условным знаком. Вмиг с обоих концов конюшни выскочили притаившиеся там с лепестковыми копьями бортичи.

            Как ни быстро всё произошло, а один из вожаков успел выхватить нож и метнуть его в князя. Нож, ударившись о надетый под одежду стальной доспех, отлетел в сторону. Это послужило сигналом бортичам, и они в два-три движения перекололи всех вожаков, многие из которых даже не сумели выхватить мечи. Дарник был раздосадован – он собирался захватить вожаков живыми. Но делать нечего: как получилось, так получилось.

Перебравшись по подвесному мостику на левый берег, князь скомандовал выступление заранее подготовленному липовскому войску. Столпившиеся на деревянных срубах ополченцы издали наблюдали за происходящим. Сначала из Островца вперёд вынеслись десять колесниц и, с ходу развернувшись, съехались перед станом «союзников» в неприступную стену. Следом сотня жураньцев высадила по краям колесниц две полусотни щитников и лучников, а сама отошла дальше на правый фланг. С левого бока образовавшейся дуги прискакали и построились арсы. Сзади к колесницам трусцой бежали еще две полусотни пешцев. Пришлые гриди бросились суматошно надевать доспехи и опоясываться мечами. Самое время было напасть на их смешанные ряды, но Дарник медлил.

Вот протрубила труба, и князь один приблизился на коне к крайним, ничем не ограждённым шалашам «союзнического» стана. Застывшая толпа со страхом и враждебностью смотрела на него.

– Где наши вожаки? Верни их назад! Зачем свой нрав и силу показываешь? Мы просто так не дадимся! – выкрикивали из толпы.

            Рыбья Кровь повелительно поднял руку, все смолкло.

            – Вчера у меня было терпение, сегодня терпения нет, – громко произнёс он. – Или вы будете слушаться, или будете мертвы!

            – А уйти нам дашь? – раздался звонкий молодой голос.

            – Вы слишком сильные и опытные воины, чтобы отпустить вас с оружием. Можете уходить, но только без своих мечей, – ответил князь.

            – А ты нам в спину не ударишь? – спросил всё тот же звонкий голос.

            – Я воюю с воинами, а не со смердами. А без мечей вы все смерды.

            – А к себе нас возьмешь? – Это уже спрашивал бородач из первого ряда.

            – Нет. Вчера надо было выбирать, – не согласился Дарник. – Я всё сказал. – И он шагом поехал к колесницам.

            Липовцы и арсы напряжённо ждали. Ни на что без вожаков не могли решиться и «союзники». Дарник подал знак и через головы толпы полетели железные яблоки, круша дальние палатки и шалаши, и раня лошадей у коновязей. 

            – А-а-а! – раздался среди пришлых гридей чей-то истеричный вопль, вся толпа всколыхнулась и в панике бросилась в разные стороны: кто-то седлал лошадь, кто-то бросал на повозки пожитки, кто-то налегке мчался в прибрежные кусты. Мечи не оставляли, они были слишком ценным оружием, бросали щиты, копья, большие секиры и палицы – всё, что мешало бегству.

            Арсы не в силах побороть инстинкт охотника, тронули было лошадей, чтобы преследовать беглецов, но князь решительно поскакал им наперерез:

            – Не трогать! Все назад!

            Помилование гридей должно было уравновесить казнь их вожаков. Видя, как улепётывают вчера ещё грозные наёмники, дарнинцы хохотали, посмеивался и Дарник, очень довольный таким исходом. Не нужно было даже вглядываться в лица воинов, чтобы «слышать» их гордость своим предводителем, под надёжной защитой ощущали себя и жители Липова, час назад опасавшиеся большого кровопролития, новички-ополченцы те вообще смотрели на Дарника с девичьим трепетом, воочию убедившись в истинности многочисленных рассказов о нёем.

            Следующие несколько дней прошли в перераспределении всех воинских подразделений, восемьсот ополченцев влились в четыре сотни короякцев, липовцев и арсов, образовав три неполных хоругви, которые продолжали пополняться за счёт прибывающей молодёжи из лесных селищ.

            Каждой новой ватаге были приданы шесть-восемь опытных гридей и бойников, чтобы быстрей научить их общим походным и боевым навыкам. И уже не только вожаки и полусоцкие, а и двадцатилетние ветераны ставили новичков в ряд и показывали, как бросать одним залпом сулицы и закрывать щитами и себя и своего товарища. Здравый смысл, однако, подсказывал всё же иметь под рукой крепкие боевые части, поэтому команды колесниц и сотня катафрактов состояли из самых проверенных и умелых короякцев и липовцев.

            Дарник почти не бывал теперь в Островце, переложив груз военного обучения на плечи своих новоявленных хорунжих и соцких. Много имелось иных забот: кому и сколько выделять земельных угодий, где кому строиться в Посаде, кого определять главными войсковыми поставщиками, где разрешать и запрещать рубку леса, рыбные ловли, развешивание пчелиных бортей, какие привилегии предоставить землепашцам, чтобы они не уходили в ремесленники и ополченцы. Пользуясь присутствием князя, на него обрушили массу мелких судебных разбирательств. Правой рукой князя вновь стал Фемел, с готовностью предлагая ромейский управленческий опыт в подобных делах. Это он подсказал назначить крупный судебный сбор в казну – жалобщиков тут же уменьшилось раза в три.

Как-то княжеский выезд перехватил неожиданно появившийся из своей ссылки Кривонос и стал умолять вернуть его в Липов. Дарник с удивлением обнаружил в себе основательную злопамятность – возвращать провинившегося соратника не хотелось.

            – Наведёшь пеший путь до Северска – вернёшься, – сказал он бывшему соцкому.

            – Наведу, только дай мне людей и казны, – обрадовался Кривонос.

            – С казной любой может. Бери в долг, нанимай работников и делай, – Дарник скорее шутил, чем говорил серьёзно.

            Но Кривонос воспринял его слова как приказ.

            – Дай хотя бы грамоту на это дело, – попросил он. На следующий день вернулся в свой дом в Липовском посаде и горячо принялся искать деньги и нанимать работников.

            Для Дарника это явилось настоящим открытием – оказывается, возможно управлять людьми и таким способом.      Неплохо бы и другим тиунам не повышать жалованье, а урезать, чтобы служба была для них не корыстью, а честью. Столь же категорическим отказом ответил он на просьбы Саженки взять ее снова в поход –входить в одну и ту же воду дважды не хотелось. К его удивлению и другие воеводы, не сговариваясь, не брали с собой своих жён. 

            Трое хорунжих, Быстрян, Меченый и Борть, рьяно занимались подготовкой своих хоругвей, удивляясь при этом, что князь не уделяет никакого внимания предстоящему походу и не говорит, кому оставаться дома.

            – А чего тут много думать, – отвечал им Рыбья Кровь. – Выйдем и всё решим. Кому идти, а кому оставаться.

            Его загадочные слова прояснились, когда одним солнечным утром стан на левобережье был разбужен звуком трубы, и вместо боевых занятий ополченцы переправились на правый берег Липы, подхватили там тридцать повозок и двадцать колесниц и двинулись с ними по южной дороге. Заполошно скакали вдоль колонны гонцы и вожаки, стремясь никого и ничего не забыть, дёргано вышагивали пешцы, не входя ещё в неторопливый сберегающий силы ритм движения, не держали строя всадники на беспокойных от общей сумятицы конях, наезжали друг на друга повозки и колесницы.

            – Так мы уже в походе или нет? – не могли взять в толк соцкие.

            – В походе, – успокаивали их хорунжие, уже понимая, чего хочет Дарник: освободиться по дороге к Малому Булгару от самых слабых и не выносливых ополченцев. 

            Князь был здесь же, проезжал вдоль колонны туда и обратно, иногда спешивался и на своих длинных ногах легко обгонял медленно двигающееся войско, словно для него это являлось увеселительной прогулкой и только. Внезапный ливень ещё больше раззадорил его. Побеждать стихию и собственную усталость – что может быть приятней? Глядя на бодрость военачальника, веселее шагали пехотинцы, выпрямлялись всадники, молодцевато подбоченивались колесничие и возницы. Иногда Дарник останавливался, и Селезень тут же доставал чернильницу и тонкую бересту, чтобы князь мог послать нужное распоряжение в оставшийся позади Липов.

            Шли в доспехах, с мечами и клевцами за поясом. Щитникам разрешено было лишь положить на повозки свои прямоугольные щиты, а лучникам – боевые цепы и двуручные секиры. Стараниями Меченого вес доспехов у пешцев был уменьшен до двадцати фунтов, но и они через десяток вёрст непосильной тяжестью начали давить на непривычные плечи. Ещё не успели достигнуть полуденной стоянки, как увидели, нагоняющие их с попутным ветром ладьи, везущие военные припасы: переносные камнемёты, разобранные большие пращницы, ящики с подковами и наконечниками стрел, запасное оружие и одежду, а так же съестное: муку, крупы, вяленую рыбу, копчёности. Ополченцы провожали их завидными глазами.

            Две дневных стоянки и одна ночная были подготовлены заранее, тем не менее к исходу второго дня, преодолев восемьдесят вёрст, все новобранцы оказались изрядно вымотанными. Малый Булгар уже превратился в настоящее городище с банями, торжищем и деревянной пристанью. Многие булгары, включая и пленных, за зиму и весну женились на местных невестах и вполне освоились на новом месте, засеяв огороды и заведя домашний скот. Неженатые горели желанием присоединиться к дарнинскому войску.

            Как хорунжие и предполагали, во время двухдневного отдыха в Булгаре Рыбья Кровь произвёл большой смотр всему войску и четыре сотни ополченцев выбраковал: две должны были набираться сил и ждать когда за ними вернутся ладьи, а две под началом Быстряна возвращаться со всеми повозками в Липов. Его хоругвь и сотню катафрактов Дарник передал соцкому арсов Головану.

            – Ты единственный, на кого я могу положиться в Липове, – объяснил он своему главному воеводе. – Готовь ещё больше домов и земли под пашню, никто не знает – мы идём не за дирхемами, а за людьми.

            С судовыми командами и булгарским пополнением у Дарника оставалось десять полных сотен бойцов. Почти половину разместили на ладьях, ещё двести ополченцев погрузили на большие плоты, привязанные к ладьям, а коннице и колесницам предстояло двигаться берегом.

Сам князь поплыл на боевой ладье норков. Она была в полтора раза длиннее привычных словенских судов и даже за счёт одного своего вытянутого корпуса двигалась заметно быстрей, не говоря уже о почти двойном количестве гребцов. Испытав ладью на широком русле Липы в скорости и разворотливости, Дарник остался ею очень доволен и решил на будущее строить только такие суда.

Те, кто поплыл вместе с князем, сильно ошиблись, думая, что им особенно повезло. Дарник, как и при движении походной колонны, то пропускал караван судов мимо себя, то вырывался далеко вперёд, осваивая прямо на ходу систему дальних сигналов о взаимных действиях всех ладей: кому оставаться на середине русла, кому куда направляться и высаживаться и так далее.

Поначалу плыли с криками и улюлюканьем, ладьи устраивали между собой гонки, поднимая тучи брызг, или возились с парусами, не успевая поймать нужный ветер и крутясь из стороны в сторону. Особенное веселье шло на плотах, где сталкивали в воду зазевавшегося ополченца и бросали ему конец веревки, или на ходу пытаясь ловить рыбу удочками. Дарник замечаний не делал – пусть потешат себя. Часто останавливались, поджидая береговой отряд, иногда приходилось даже устраивать для них переправу через неширокие, но труднопроходимые речные притоки. На ночёвках обносили стан лёгкой булгарской изгородью из жердей с натянутым между ними полотнами. Из-за жары палатки выставляли лишь соцкие и хорунжие, да и Дарник чести ради считал необходимым ночевать в просторном сарнакском шатре, рядовые воины в живописных позах устраивались прямо на земле, завернувшись в свои плащи. Несмотря на отказ вожаков от наложниц, женщины в войске всё же были: пожилые «мамки», увязавшиеся за своими сыновьями и мужьями в качестве поварих и прачек. Рыбья Кровь согласился их взять, потому что по себе знал, как угнетающе действует постоянное присутствие вокруг одних мужчин.

Селища и городища попадались редко, да и те, стоило флотилии приблизиться, тут же пустели, женщины и старики угоняла скот в леса, оставляя на берегу конные ватаги вооруженных мужчин, готовых обстрелять незваных пришельцев из луков и тоже ускакать в лесную чащу. Многолюдные ладьи с верховий Липы пока ещё означали для них лишь набег хищных арсов. Дарник все селения наносил на карту, отмечая наиболее подходящие места для будущих сторожевых веж.

Когда через несколько дней выбрались на Танаис, селений на берегах стало больше и их жители никуда не прятались. Эти земли принадлежали вольным бродникам, которые всегда могли рассчитывать на военную помощь из соседних городищ. Вскоре миновали реку Медяницу, в чьём верховье находился Остёр, и все поняли, что цель похода не итильский Казгар, а Хазария, а может даже ромейские города на Сурожском или Русском море.

 

8.

            Ещё один левый приток Танаиса, река Ловля отделяла хазарские земли от земель русов. Чуть ниже её впадения в главный водный путь стояла хазарская пограничная крепость Турус. В задачу её гарнизона входило следить за плывущими с верховьев русских и словенских рек ладьями и выяснять, куда и зачем они идут. О караване липовских судов с плотами и береговой конницей здесь уже знали, но полагали, что это войско движется по какой-либо тайной договоренности с хазарскими воеводами, о чём им просто не сочли нужным сообщить.

Крепость была совсем невзрачная с традиционным рвом и валом, поверх которого шел однорядный тын. Её уязвимость подчёркивалась тем, что она стояла на левом низком берегу, зато на правом гористом берегу всего в одной версте виднелась сторожевая каменная вежа, с которой из крепости существовала сигнальная связь. Поэтому гарнизон крепости чувствовал себя вполне спокойно, по сигналу, переданному в каменную вежу, ему всегда готов был прийти на выручку из Калача большой хазарский отряд. Не дойдя до крепости полутора стрелищ, Дарник велел сушить весла, якобы чтобы принять лодку с пограничным нарядом, а на самом деле поджидая сильно растянувшиеся сзади суда. Рассматривая укрепления Туруса, он обратил внимание, что выходящая к реке ограда ещё меньше, чем частокол на береговом валу, просто саженный забор на двухаршинном речном обрыве. В двух местах берег был сильно подмыт речными волнами, так что забор подступал вплотную к воде, было даже удивительно, как он ещё не падал в неё.

– Приготовить арканы, – приказал князь своим ладейщикам.

Пятерым гонцам он дал точные указания и те, нырнув прямо в воду, поплыли к другим ладьям сообщать их. Камнемёты на всех судах были в снаряженном состоянии, их оставалось лишь зарядить, а гребцам положить себе под ноги обнажённые мечи.

Ничего не подозревая, пограничный наряд сначала хотел причалить ко второй ладье норков, откуда ему указали плыть к головной дарнинской ладье. Ступивший на борт хазарский старшой с круглой матерчатой шапочкой на бритой голове сразу почувствовал неладное. С беспокойством оглядел гребцов и воинов в доспехах, замер взглядом на камнемёте на носу судна и только потом повернулся к Дарнику.

– У нас с князьями русов вечный мир и выгодная торговля, – напомнил он, после обычного обмена приветствиями. – И хорошим воинам мы всегда найдём подходящее дело.

– Мы бы тоже хотели иметь здесь свою пограничную крепость, – не очень учтиво перебил его Рыбья Кровь.

Старшой воспринял его слова, как похвалу своей крепости, занимающей столь выгодное положение.

– Зачем? Мы вполне справляемся с осмотром, как ладей руссов, так и всех других торговых людей. Близкое соседство вооруженных воинов ни к чему хорошему не приводит. На такую крепость нужен большой договор между вашим и нашим каганом.

– Значит, вы не разрешаете нам строить рядом свою крепость? – невозмутимо уточнил Дарник.

– Если будет большой договор, то пожалуйста, – насторожившись, хазарский старшой старательно подбирал слова.

– Ну что ж, тогда в ожидании большого договора нам придётся занять вашу собственную крепость.

По знаку Дарника наряд быстро связали и десятки вёсел дружно легли на воду. В крепости при виде быстро двинувшихся судов подумали, что глупый караван русов намерен проскочить мимо без должного досмотра и немедленно нужные гонцы вскочили в седла, готовые предупредить Калачскую крепость, располагавшую ниже по течению о таком нарушении.

Но караван не проскакивал мимо, развернувшись, он устремился на приступ крепости со стороны речной глади. Ладьи норков пристали точно к имеющимся двум береговым подмывам, проскрежетав днищем по речному песку. Низкий береговой обрыв пришёлся вровень с бортом ладьи. Залп орехами четырёх камнемётов снёс головы испуганных дозорных над частоколом. В воздух взвились множество арканов и намертво легли на заостренные колья ограды. Десятки крепких рук потянули за арканы, часть частокола тут же слегка накренилась и при следующем рывке опрокинулась в реку. На берег с бортов судов прыгали уже воины и лезли в проломы, к двум ладьям норков причаливали другие ладьи, с них воины переходили на первые и мчались за передовыми ватагами.

Несмотря на полную непривычность к такого рода действиям, всё вышло на редкость дружно и слаженно, как не получилось бы даже после многих учений. Гарнизон Туруса почти не оказывал сопротивления. Половина воинов выскакивали из гридниц в одних рубахах, не очень понимая, что надо делать. Дарнику, прыгнувшему в пролом в числе первых, больших трудов стоило остановить едва не начавшуюся было резню.

Двое убитых и семеро раненых во столько обошелся дарнинцам захват пограничного укрепления. Два десятка убитых и раненых и полсотни пленных было со стороны хазар. Человек тридцать успели скрыться в прибрежных камышах. Всех липовцев сильно разочаровали доставшиеся трофеи: полсотни лошадей, вооружение для сотни воинов и дюжина рабынь, готовящих еду и стирающих белье – это действительно был исключительно сторожевой пост, не взымающий с торговых караванов никаких пошлин и поборов.

Дарник не сомневался, что, несмотря на сумятицу, гонцов о помощи хазары успели послать, по крайней мере, с каменной вежи на правом берегу всё было прекрасно видно. Основной стан принялись разбивать рядом с Турусом – маленькая крепость на могла вместить всех липовцев. Пока ставили палатки и ограду появились конные сотни с колесницами. Ладейщики встречали их весёлыми подначками:

– Медленно тянитесь, приходится тут сражаться без вас.

Лёгкая победа как всегда вселяла в новичков-ополченцев чувство небывалой уверенности в себе, которой отнюдь не было в их князе. Вызванный для допроса раненый туруский воевода злорадно предрекал гибель всему дарнинскому войску, мол, не было ещё, чтобы такой набег остался без должной кары. Устрашая, говорил о тысячах гурганцев, алан, горцев, наёмных ромеев и русов, которые непременно обрушатся на голову дерзских липовцев. Больше всего Рыбью Кровь смутило упоминание о трёх больших диремах с ромейским огнём, которые уже завтра приплывут из Калача и пожгут все их ладьи.  

Вместе с Меченым Дарник отправился вдоль берега определить места для установки против дирем больших пращниц. Их внимание привлекло селище бродников в полутора верстах ниже по течению реки: белые глинобитные домики с садами, хлевами и огородами за невысоким плетнём. Стоило конному отряду приблизиться, как селище тут же опустело, даже скотины не стало, только заполошные куры и несколько разгуливающих на свободе свиней. Дрожащие верхушки камышей ясно указывали путь, по которому уходили легкие лодки бродников. Дарника разбирало любопытство: неужели они и коров в свои лодки взяли? Позже он узнал, что коров просто привязывали к лодкам, и они нисколько не сопротивлялись, давно приученные к таким действиям.

Селище с трёх сторон окружали топкие места, поэтому оно хорошо подходило как для неожиданной атаки, так и для защиты со стороны берега, и меченцы немедленно приступили к сборке двух пращниц, а дружинники князя взялись возводить преграду из веток деревьев и кустов на единственной твёрдой дороге. В самом селище Дарник настрого приказал ничего не трогать, резонно полагая, что коль скоро оно снабжало съестными припасами хазар, то точно так же будет снабжать и липовский гарнизон.

Через какое-то время из камышей выбрались двое бойких старичков узнать, что именно собираются делать в их селище неожиданные пришельцы. Один из них говорил так невнятно, что другому приходилось переводить его речь.

– Погостим у вас немного, вы не возражаете? – приветливо отвечал им князь.

Осмелев, старички осмотрели собираемые пращницы и всё поняли.

– Хазары потом скажут, что мы вам помогали и пожгут селище, – сказали они, вновь подступив к Дарнику.

– Так вы за хазар или всё же за нас, ваших соплеменников? – развлекаясь, любопытствовал Рыбья Кровь.

– Вы пришли и ушли, а хазары здесь всегда, – строго отвечали старички.

К ним неожиданно присоединился вынырнувший из береговых зарослей третий бродник, молодой мужчина со строгим усатым лицом. Это был тот самый торговец лошадьми, у которого Дарник выиграл в шахматы-затрикий дорогого аргамака. Звали его Буртым и сейчас он не преминул напомнить словенскому военачальнику об их прежнем знакомстве:

– Цел ли твой выигрыш?

– Цел и оставлен улучшать княжеский табун.   

Две улыбки и одно дружеское рукопожатие, и всё мгновенно изменилось. Узнав, что Дарник намерен навсегда оставить Турускую крепость за собой, Буртым, хорошо осведомлённый о славных победах Липовского героя, сейчас же ему поверил и взялся во всём помогать.

По его совету пращницы перенесли в другое место. На выходе из селища имелся невидимый с реки за камышами выступ каменистой земли с буграми и деревьями, с которого Танаис просматривался и вверх и вниз по течению. Берег здесь был усеян крупной и мелкой галькой, подходящей в качестве метательных снарядов. Даже Меченый не мог ничего возразить против переноса сюда пращниц.

Ночь прошла спокойно. Наутро всё войско взялось готовить Турус к обороне: чинили поврежденную ограду, укрепляли смотровые вышки, превращая их в боевые башни с камнемётами на верхней площадке, рыли ров и насыпали вал вокруг своего стана, собирали ещё пять пращниц, направленных в сторону реки. Как быть с ладьями Дарник не знал. Явившийся в Турус с дюжиной родных и двоюродных братьев Буртым предложил у самых быстроходных судов срубить мачты и затаить их в камышах, чтобы, погнавшись за остальными ладьями, хазарские диремы подставились под внезапный удар сбоку. Так и решили сделать.

К полудню дальние дозоры сообщили о трёх больших судах идущих к Турусе снизу, чуть позже пришла весть о приближающемся с юга конном войске в черных одеждах. Это были знаменитые гурганцы, умеющие на скаку подцепить копьём женское кольцо. Про них Маланкин сын слышал ещё от Вочилы, что, в отличие от других степняков, они никогда не избегают рукопашной схватки, а даже сами к ней всегда стремятся, прекрасно владея всеми видами оружия.

Взяв с собой катафрактов, арсов и сеченцев с пешцами за спиной, Рыбья Кровь немедля двинулся им навстречу. Сзади едва поспевали десять колесниц. В двух верстах от Туруса оба войска встретились.

Пять сотен гурганцев, вооруженные длинными пиками, луками и мечами, трусили широкой колонной в сопровождении десятков двуколок с конскими доспехами. При виде липовцев они, вместо того, чтобы с хода атаковать, остановились и принялись надевать конские доспехи на своих лошадей.

По знаку Дарника пешцы спрыгнули на землю, а катафракты пересели с запасных коней на боевых с уже надетыми доспехами. Забыты были все прежние навыки по дальнему обстрелу и победе на расстоянии. Не давая гурганцам построиться, катафракты, а за ними остальные конники с пиками наперевес ринулись на них. Два войска сшиблись в чистом поле в яростной рукопашной.

Князь с двумя ватагами своих дружинников в гущу сражения не лез, выжидал, что будет дальше. Построившиеся пешцы и колесницы, боясь попасть в своих, тоже бездействовали. Гурганцы достойны были идущей о них славе – сражались умело и яростно. Их подвело отсутствие должного построения, пока передняя сотня истреблялась липовцами, остальные находились в столь тесной мешанине, что не имели возможности прийти на помощь соратникам. Начатый пешими лучниками и камнемётами обстрел задних рядов гурганцев ещё больше усилил их сумятицу. Давя друг друга, хазарское войско стало отступать. Арсы и сеченцы только этого и ждали, поймав боевой кураж, они вдвое усилили натиск, и отступление гурганцев превратилось в бегство. Но даже в бегстве некоторые из них ухитрялись оборачиваться и стрелять из луков в своих преследователей.

Убедившись, что это сражение выиграно, Дарник оставил небольшой отряд для сбора трофейного оружия, а остальных повел назад к крепости. Там речное сражение уже тоже закончилось, однако с достаточно сомнительным результатом. Уничтожить удалось лишь одну дирему, две других отошли с незначительными для себя повреждениями. У дарнинцев полностью разбито, сожжено и потоплено пять судов и это притом, что был и неожиданный боковой удар безмачтовых ладей, и обстрел пращницами с берега. Ромейский огонь оказался более смертоносным оружием, чем все липовские камнемёты вместе взятые. И победа досталась дарнинцам только потому, что у противника кончился запас горшков с горючей смесью. Убитых, сожженных и утонувших ополченцев было за полторы сотни. Подсчёт потерь в сухопутном сражении радовал больше: на пятьдесят убитых конников приходилось две с половиной сотни убитых гурганцев (вошедшие в раж арсы пленных не брали, кровожадно добивая и всех раненых врагов).

Неделю простояло липовское войско близ Туруса, приходя в себя и занимаясь строительные работами. Дарник не шутил, когда говорил, что намерен оставить хазарскую крепость за собой, и хотел превратить пограничный пост в неприступную цитадель. Ополченцы продолжали копать и насыпать второй оборонительный полукруг. Пригнанные с собой плоты раскатали по брёвнышку и стали возводить из них трёхъярусные боевые башни, две из них возле берега реки обкладывали ещё камнями, чтобы обезопасить от ромейского огня. Усиленно ловили и вялили рыбу, заготавливали сено, арсы с сеченцами устроили в степи большую загонную охоту, накормив свежим мясом всё войско и наготовив впрок солонины и копченостей. Лисич со своими обозниками покупали у бродников и сколачивали сами боевые повозки и колесницы. Все ладьи, кроме одной норковской, князь отослал в Малый Булгар за ополченским пополнением.

За это время мимо Туруса проплыло немало торговых судов. Лишь некоторые из них на всех вёслах старались проскользнуть мимо, остальные послушно останавливались и не возражали против досмотра своих грузов. Торговых пошлин Дарник пока брать не велел, хотел лишь показать, что у Туруса теперь новые хозяева. Не возражал и против прохода торговых хазарских судов вверх по течению – воины могут воевать, а купцы пусть делают своё дело.

На пятый день со стороны Калача показалась дирема, всё войско быстро собралось и вооружилось. Двухъярусное судно со свернутым парусом и бесчисленным количеством вёсел горделиво двигалось по центру реки. На носу был поднят переговорный флаг. Дарник велел поднять такой же на смотровой вышке. Дирема остановилась напротив Туруса в добром стрелище от берега и с неё в привязанную у кормы лодку спустились гребцы и переговорщики. Дарник принял их в своём сарнакском шатре, поставленном посреди крепости.

Калачские переговорщики хотели выяснить, почему липовский князь нарушил мирный договор существующий между Хазарией и русским каганом, а также выкупить из плена туруского воеводу и двух еще знатных пленников.

– Танаис раньше назывался рекой Рус, – отвечал им Рыбья Кровь. – Разве вы спрашивали разрешения, когда пришли сюда, построили здесь свои крепости и стали взымать торговые пошлины?

– Но у нас существует договор с вашим каганом, его признают и ромеи и магометане, – как не разумному ребенку объяснял Дарнику главный переговорщик, одетый в шёлковые одежды. – Тебя накажут ваши собственные князья. Мы предлагаем тебе выплатить виру за причиненный ущерб в десять тысяч дирхемов и вернуться в своё княжество, тогда мы согласны забыть, что здесь произошло.

– Какое совпадение, – насмешничал липовский князь, – я тоже хочу взять с вас виру в десять тысяч дирхемов за все ранее взятые пошлины. Разве справедливость не выше случайно подписанных договоров? Заплатите виру, перестанете брать с русских купцов пошлину и я не трону ваш Калач.

– Я должен передать твоё требование калачскому тархану, – уклончиво сказал переговорщик и перевёл разговор на выкуп троих пленных, предлагая за них шестьсот дирхемов.

– Мы можем вернуть вам только пятьдесят пленных по пятьдесят дирхемов за каждого. Или так, или никак. – Дарник был категоричен.

Калачцы принялись спорить, доказывая, что существуют определённые цены, по которым выкупают тех или иных пленных, и никто не в праве их сильно завышать. Разозлившись, Рыбья Кровь приказал привести палача и трёх знатных пленных.

– Правильно ли я понял, – ледяным голосом обратился он к переговорщикам, – что если я не в праве слишком завышать цену выкупа, то могу её как захочу уменьшать?

Калачцы молчали, чувствуя какой-то подвох.

– Я предлагаю отдать вам всех троих за четыреста дирхемов. Но раз цена меньше, то и пленника должно быть меньше. Если вы согласны, то сейчас им всем отрубят по одной руке.

Такого поворота никто не ожидал. Пленные, поняв, в чём дело, решительно замахали руками, желая лучше в целости оставаться в плену. Переговорщики, посовещавшись между собой на своём языке, приняли условия князя. Немного погодя, нужная сумма серебряных и золотых монет была отсчитана, и пленных по одному десятку стали перевозить на дирему. Дарник не мог отказать себе в удовольствии пошутить ещё раз. Так как пленных было всё же больше пятидесяти человек, он троих знатных хазар не пустил к лодке, говоря, что за всех пленных свыше договорённого числа нужно доплатить особо. Калачцы подняли настоящий бабий крик.

– Ладно, – сказал Рыбья Кровь. – Забирайте всех.

Но всех так и не забрали, один из пленных, худенький юноша, почти мальчик неожиданно бросился к ногам князя и на чистом словенском языке попросил остаться в дарнинском войске.

– А почему ты просишься только сейчас? – удивился Дарник.

– Все говорят, что ты словенам, что воюют против тебя, отрубаешь руки, – отвечал мальчик.

– Ну так это и сейчас не поздно сделать. Палача сюда, – приказал Дарник, едва сдерживая улыбку.

– А сейчас нельзя. Меня уже выкупили, и я пришёл к тебе, как вольный бойник, – бесстрашно глядя на сурового князя, объяснил юный словен.

Окружающие дружинники-арсы громко захохотали, так им понравился дерзкий мальчишка. Понравился он и Дарнику, и сначала его приставили в малую дружину быть у всех в услужении, а чуть позже перевели в услужение самому князю. Звали подростка Корнеем, он, как и Дарник был из запрудников. Сбежав с приятелями из родного селища, он очень скоро остался совершенно один и ничуть этим не смутившись, продолжил свой путь в южные земли. Слушая его весёлую болтовню, Маланкин сын узнавал самого себя: та же любознательность и бесконечная вера в то, что с ним не может случиться ничего страшного. Разница заключалась лишь в том, что Рыбья Кровь, дабы избежать униженности одинокого путника, стал собирать вокруг себя вооруженных соратников, а Корней продолжал путешествовать в одиночку: жил у степняков, ловил рыбу с бродниками, напросился в крепость к турусцам. Умел читать и писать, знал счёт и мог легко объясниться на полдюжине языков. Но самым поразительным его даром была необыкновенная, прямо сказочная чувствительность. Если Дарник только в минуты тревоги и опасности мог почувствовать мысли и чувства окружающих людей, то Корней умел чувствовать окружающих в любом своём состоянии. Видимо, это качество да плюс ещё неуёмная живость и отзывчивость, заставлявшая его бросаться на помощь любому человеку в затруднительном положении, и оберегали Корнея в его скитаниях.

Привыкнув пользоваться знаниями и опытом людей гораздо старше себя, Дарник с изумлением обнаружил, что ему есть чему поучиться и у мальчишки на два года моложе.

– Я не люблю ни словен, ни руссов, – заявлял иногда бывший пленный.

– Это почему же? – любопытствовал князь.

– Они бывают сначала злыми, а потом становятся добрыми. И от этого думают, что они хорошие, сердечные люди. Но ведь их первое зло никуда не делось, оно всё равно осталось.

– В том, что женщины из умных девок превращаются в глупых баб, ничего удивительного, – рассуждал Корней в другой раз.

– И все-все превращаются? – подначивал Дарник.

– Конечно. Им ведь неизвестно кто полюбится: умный или дурак, вот судьба и понижает им всем их бабий ум, чтобы не так обидно было любить глупого мужика.

– Ромеи самые несчастные люди на свете, – вещал пятнадцатилетний умник в следующий раз.

– Не может быть! – посмеивался Рыбья Кровь.

– Они самые богатые и умные и думают, что всё в мире можно решить с помощью правильно расставленных слов.

– А разве не так?

– Никому не нужна их правильность.

– Мне нужна. Я воюю, как написано в ромейских свитках, – возражал князь.

– А колесницы с камнемётами кто придумал?

– Ну разве что колесницы, – вынужден был соглашаться Маланкин сын.

Спустя два дня после выкупа пленных липовское войско выступило на Калач. По слухам в нём жило двадцать тысяч жителей и постоянно находился двухтысячный крепостной гарнизон. Чем не подходящая цель для восьми сотен словен, булгар и бродников? Нещадно палило солнце, островки леса, кустов и камышей на волнистой земной глади выглядели сонно и беззащитно. В идущем походным маршем войске царил воинственный дух, первая кровь только сильней разбередила его. Дневной переход проделали на одном дыхании.

Ключевой хазарский город открылся версты за две. Сначала видны стали верхушки каменных башен, потом появилась сплошная кучерявость садов, а среди них покатые крыши калачского посада. Ограды местных дворищ лишь условно можно было назвать оградами: столбы с привязанными тремя рядами жердей.

Приблизившись вплотную к посаду, войско остановилось. Дозорные, углубившись в сады, доложили, что все дома жителями покинуты. Борть, хорошо себя проявивший в сражении с диремами и ставший теперь главным хорунжим, предложил, разбить стан прямо в посадских домах, или на худой конец просто поджечь его. Но Дарник в Турусе уже столкнулся с нехваткой строительного леса, поэтому принял третье решение:

– Разбирать все дома по бревну и по досточке.

Имеющиеся среди липовцев бывшие плотники с готовностью принялись за привычное дело.

Пока ополченцы разбивали стан на полухолмике возле самого посада, князь вместе с хорунжими и соцкими направился осмотреть крепость. Она представляла собой почти правильный квадрат, который с востока омывался Танаисом, а с юга речкой Калачкой, ведущей к главному речному волоку на Итиль. Высота стены из известняка не превышала трех саженей, башни тоже были не слишком высокие, на их плоских крышах виднелись сооружения из деревянных балок, в которых Дарник не сразу признал катапульты, знакомые ему по рисункам в свитках. На стенах между башнями кое-где стояли треноги с длинным коромыслом, снабженным дощатым коробом. Буртым, находящийся теперь всё время при князе, охотно пояснил, что этим коромыслом со стены опускают и поднимают тех, кто идёт на вылазку. Перед стеной имелись две полосы препятствий: толстые дубовые столбы с натянутой цепью, и маленький ров с валом, ощетинившимся наклонным вперёд частоколом.

Ограниченность собственных сил диктовала Дарнику свои способы осады: короткие злые укусы, которые не давали бы покоя осаждённым. Все пешцы были окончательно прикреплены к лёгким конникам, чтобы по сигналу не метаться беспорядочно по стану, а тут же вскакивать за спину своего жураньца, а потом столь же расторопно спрыгивать с лошадей и выстраиваться в неприступные ежи-полусотни с двумя-тремя колесницами посередине. Пока одни такие передвижные отряды выскакивали к крепостной стене, рубили столбы с цепью и отступали, прежде чем калачцы успевали зарядить свои катапульты, другие появлялись на берегах Танаиса и Калачки, чтобы обстреливать торговые ладьи, а третьи продолжали разборку посадских домов. Сначала разобранные бревна и доски шли на укрепление собственного стана и сколачивание переносных коробов подобно тем, что дарнинцы применяли в Перегуде против норков, потом брёвна стали помечать и отправлять в Турус, где снова собирали в дома, но уже для своего собственного туруского гарнизона.

Успокоенные столь пассивной осадой, калачцы осмелели и решили попытать счастья в открытом сражении. На пятый день осады зазвучали их трубы, и из главных крепостных ворот стало выходить и строиться хазарское войско: тысяча пешцев с овальными щитами и короткими копьями и пятьсот конников на укрытых кожаными доспехами лошадях. Дарник в трёх стрелищах от стены, куда не доставали крепостные катапульты, выстроил четыре передвижных сотни, но как только хазарское войско пошло на них, все пешцы, выпустив по две стрелы, вскочили в сёдла за спины жураньцам и быстро отступили.

Возле дарнинского стана хазар ждала стена из двадцати колесниц. На неё двинулась хазарская пехота, ещё не зная, что никакие сомкнутые щиты против железных яблок и орехов защитить не могут. Две или три передних шеренги были сметены залпами камнемётов прежде, чем хазарские командиры поняли, что происходит. Их пехота остановилась и попятилась назад. В стане же тем временем пришли в действие большие пращницы, щедро метая россыпи камней с детскую голову в задние вражеские ряды. На колесницы с устрашающим воем поскакали калачские конники. Меченцы дружно отъехали вверх по взгорку на два десятка саженей и оказались в одном ряду с восемью деревянными коробами, в каждом из которых находилось по десять лучников и одному камнемёту. Калачцы приняли этот маневр за бегство и, не обращая внимания на потери, полезли прямо на вдвое усилившуюся стену. Им в помощь поспешила и пехота. Передвижные дарнинские сотни вернулись и в пешем строю, выставив длинные пики, двинулись с двух боков на противника. На узком пространстве среди калачцев возникла столь чудовищная теснота, что даже убитые и раненые не могли упасть на землю. Катафракты и арсы издали навесом посылали стрелы в гущу хазар и дожидались момента для своего завершающего удара.

Дарник, стоя на пустой колеснице у ворот стана, видел, как из общей массы калачцев вырвался и побежал сначала один человек, потом трое, за ними ещё пятеро и вот уже, падая и топча друг друга, всё калачское войско устремилось назад в крепость. Катафрактам и арсам оставалось лишь преследовать и рубить их, пока не уставала рука с мечом или клевцом. Князю уже не приходилось даже приказывать: один знак соцким жураньцев – и лёгкие конники, похватав своих пеших спутников, поскакали следом за всеми, надеясь, как в Казгаре на плечах бегущих ворваться в Калач. Сделать этого, однако, не удалось. Калачцы, приняв часть беглецов, тут же подняли подъёмный мост, оставляя треть войска на произвол судьбы. Рыбья Кровь с живым интересом наблюдал, как заработали стенные коромысла, быстро опускаясь и поднимаясь, и захватывая в свои короба по десять-пятнадцать воинов, но всех спасти, разумеется, были не в силах. Едва с крепостных стен в дарнинцев полетели стрелы и камни из катапульт, Дарник велел трубить отход.

Разгром калачцев и без того был полный. Семьсот убитых и полторы сотни пленных хазар против полусотни собственных потерь. Здоровых рук не хватало, чтобы собирать раненых и оружие. Дабы избежать слишком большого погребального костра, князь приказал убитых хазар привязать к бревнам и пустить вниз по течению Танаиса – пусть содрогаются не только калачцы, но и другие речники. Позже дозорные доложили, что от Калача отплыли все судна собирать по реке тела своих воинов.

Утром выяснилось, что два ополченца за ночь сошли с ума – не выдержали всех прелестей истребительной войны. Да и сам князь не чувствовал особого удовлетворения, хотя по результату это была пока что самая большая из его побед. Корней же, всю битву просидевший на макушке столетнего дуба, был в полном восторге.

– Как эти смерды колошматили друг друга, любо-дорого посмотреть! – заходился он счастливым смехом.

– Какие смерды? – не сразу понял Дарник.

– И те и другие. Как хорошо ты делаешь, что заставляешь этих зверюг убивать друг друга! Чтобы они даже своё гнилое потомство дать не могли.

Хотя они находились в княжеском шатре одни, и наружная стража за общим шумом в стане вряд ли могла их слышать, Дарник тревожно покосился на вход – как бы кто не услышал такие речи.

– Ты что же считаешь, что война только ради этого и ведётся? – негромко спросил он.

– А разве нет? Я думал, ты тоже так думаешь, – удивился мальчишка. – Вывести весь сброд со своей земли и заставить сражаться с чужим сбродом.

Рыбья Кровь благоразумно молчал, ему требовалось время, чтобы достойно ответить на такое кощунственное обвинение.

Теперь, когда противник был обескровлен и подавлен, можно было приступать к прямой осаде. Пять пращниц поставили на колеса и каждое утро скрытно вывозили в сады. Сделав несколько выстрелов, пращницы перемещали в другое место, так чтобы стенные катапульты не могли в них попасть, и стреляли вновь. К радости всего войска, удары двух-трёхпудовых камней крошили хрупкий известняк с завидной легкостью и после трёх дней обстрела от надвратной башни осталась едва ли половина.

Прибывшее пополнение из Малого Булгара – две сотни свежих и уже немного обученных ополченцев, ещё сильней подняло общее настроение. Сотник ополченцев привёз также известие о бесчинствах близ Липова пришлых гридей. Сначала разбежавшись по лесам, они вскоре вновь сбились в вооружённые ватаги и в отмеску Дарнику принялись нападать на все дворища и селища княжества, не столько грабя, сколько стараясь нанести побольше ущерба: бессмысленные убийства смердов и домашнего скота, насилие над женщинами, поджоги и вытаптывания полей. Была даже попытка ворваться в посад Липова, но гарнизон Городца под началом Быстряна так отбился, что у разбойников пропало всякое желание нападать на город впредь. Счастье ещё, что они пока держатся обособленно друг от друга, однако если найдется вожак, который объединит всю их полутысячу, то худо придётся всему Липову.

– А что арсы? – интересовало Дарника.

– Арсы за тебя, князь. Сами пришли на помощь Арсовой Веже и помогли ей справиться с одной из ватаг.

На военном совете мнения разделились: одни соцкие ратовали за продолжение осады, другие хотели срочного возвращения домой и полного истребления разбойников, мол, никакая здешняя добыча не перевесит вред, который те могут нанести в самой княжестве. Дарник был в нерешительности, он не сомневался, что ещё два-три дня, и калачцы начнут переговоры о выплате спасительного выкупа, если же он сам начнет такие переговоры, то вряд ли вообще что-то получит. Из затруднения его вывел прискакавший гонец дальнего дозора, который сообщил, что в трёх верстах через Калачку собирается переходить вброд большое хазарское войско.

Оставив охранять стан три сотни пешцев, князь всё остальное войско повёл к броду. Первой поспела сотня Сеченя. Она с ходу врезалась в конный отряд горцев-касогов уже переправившихся на правый берег реки. Удар бродников был так внезапен и силен, что касоги посыпались назад в реку. Им на помощь пришли гурганцы, выпуская с седла стрелы, они решительно вошли в воду. Прискакавшая сотня арсов тоже в свою очередь взялась за луки. Прибытие колесниц и катафрактов окончательно закупорило переправу.

Не делая больше попыток переправиться, хазарское войско принялось разбивать на левобережье свой стан, вернее сказать, три стана: для касогов, гурганцев и ещё одних. В этом самом ближнем третьем отряде Дарник с удивлением узнал русов. Буртым, который здесь знал всё обо всех, подтвердил:

– Да, это дружина гребенского князя.

Нестерпимое полуденное пекло перешло в тягучий и не менее утомительный вечерний жар. Оставаться здесь или отходить к стану, спрашивал себя Рыбья Кровь. А зачем тогда так воинственно сюда скакали? Смущали и гребенцы – как же так, воевать со своими однородцами! Решение пришло неожиданно.

Дарник оглянулся на своих воевод, взгляд его остановился на Меченом, тот носил самые богатые одежды в липовском войске.

– Давай сюда рубаху и плащ, – Дарник принялся снимать свою гораздо более простую одежду.

Так же приказал он переодеться княжескому знаменосцу и трубачу. После короткого сигнала трубы Дарник вместе со знаменосцем и трубачом въехал в воду.

Привлечённые сигналом гребенцы, побросав все дела и столпясь у берега, ожидали приближение знамени, с вышитой на всё полотнище золотой рыбой. Дарник боялся только одного: чтобы вражеская стрела не застала его посередине реки. Но переправа прошла благополучно, ничей конь ни разу даже не оступился.

Выбравшись на берег, Дарник снял свой посеребренный шлем, так чтобы его безусое лицо с вьющимися русыми волосами можно было хорошо рассмотреть. Три лошади двигались вперед упругим шагом, и толпа пеших русов перед ними непроизвольно расступалась, чтобы затем взять в плотное кольцо. Липовский князь молчал, молчали и гребенцы. Краем глаза Дарник заметил, как от двух других станов отделились конные группы и направились в их сторону.

– Ну чего приуныли? Или я такой страшный? – Он широко улыбнулся.

Толпа в ответ тоже заулыбалась и облегчённо зашевелилась.

– Магометане и ромеи никогда не дают в обиду своих единоверцев. И только мы, русы и словене, рады уничтожать друг друга и продавать в рабство. Больше так не будет. Это говорю вам я, Дарник Рыбья Кровь. В одном переходе отсюда стоит городище Турус. Теперь там оберег всей Русской Земли.

– А ты с другими князьями советовался? – выкрикнул чей-то хриплый голос.

– А тебе, чтобы свою жену и детей от рабства защитить, княжеский совет нужен? – не задержался с ответом Маланкин сын. – Здесь вы гибнете и уродуетесь за грабёж и добычу, у меня вы будете биться за всю Русскую Землю. Выбирайте прямо сейчас. Кто со мной и кто против своей земли. Слава и богатство на той стороне Калачки.

Толпу пеших воинов окружили конные гурганцы и касоги. Был с ними и гребенский воевода в хазарской одежде.

– Вяжи его, ребята! – крикнул он. – Без него эти липовские разбойники сами разбегутся.

– Как же вяжи! Он сам пришел! Правду молодой князь сказал! Ишь сам хазарский халат напялил! За серебро родную землю губим! – раздались несогласные крики. Вверх угрожающе поднялись сотни мечей и копий.

Многие восторженные лица обернулись вновь к Дарнику:

– Погоди, сейчас только миски свои приберем и коней оседлаем.

Дарник терпеливо ждал, всё ещё опасаясь перемены настроения гребенцев. Но перемены не происходило, не было даже сомневающихся. Четыре сотни русов, брошенных вместе с чужаками покарать войско липовцев, воевать и так не очень хотели, а после призыва молодого князя – тем более. Была, правда, опасность, что гурганцы и касоги попытаются им помешать, но на инородцев отчаянная смелость липовского князя произвела не меньшее впечатление, чем на гребенцев, и сражаться на смерть со своими недавними союзниками они не испытывали никакого желания. И вот уже в поздние сумерки гребенцы начали переправляться через реку: четыреста воинов, два десятка повозок, полторы сотни лошадей.

– Принимай подкрепление! – скомандовал Дарник, вместе со знаменосцем и трубачом первым выезжая на правый берег Калачки.

– Это только ты так можешь! – приветствовал князя Меченый и другие воеводы.

 

9.

Кое-как огородившись колесницами и гребенскими повозками и выставив двойные дозоры, объединённое войско расположилось прямо у реки на отдых. Но спали немногие, до утра горели костры, и шло знакомство липовцев с негаданными союзниками.

Наутро дозорные не обнаружили на противоположном берегу ни гурганцев ни касогов. Посланные разведчики доложили, что они ушли в сторону Калача, перебираться в город с помощью судов. Вместо того чтобы возвращаться в свой стан, Дарник отдал приказ объединённому войску переправляться на левый берег Калачки. Для хазар это явилось полной неожиданностью, многочисленные селища и дворища здесь были переполнены беженцами с правобережного посада, а заборы в них были предназначены лишь для защиты от набегов мальчишек за яблоками и грушами. Пройдя широкой дугой до самого Танаиса, дарнинцы захватили более двух тысяч пленных, несчётное количество скота и домашнего скарба. Назад повернули лишь, когда из Калача под прикрытием двух изрыгающих ромейский огонь дирем на левый берег вплавь пошли конные отряды гурганцев и касогов. Перегруженное добычей войско медленно продвигалось к калачскому броду, последними ехали колесницы, готовые в любую минуту стать непробиваемым щитом для вражеской конницы, но та попыток нападать не делала, просто прогоняла слишком дерзского противника и всё. Переход через реку и возвращение в стан тоже прошли для дарнинцев без всяких происшествий.

– Что дальше? – спрашивали князя хорунжие.

– Через три дня возьмём Калач и домой, – отвечал им Дарник.

– Всего три дня осталось, – весело говорили между собой у костров воины, ничуть не сомневаясь, что так оно всё и будет.

С крепостных стен калачцам хорошо было видно, как в дарнинском стане возводят три осадных башни и вяжут десятки штурмовых лестниц. В посадских кузницах беспрерывно стучали молоты – липовские мастера превращали хазарские доспехи в железные листы, дабы укрыть ими от ромейского огня осадные башни. На второй день приготовлений сторожа пленных по наказу князя дали возможность убежать двух хазарским десяцким, чтобы в крепости узнали о боевом духе дарнинцев из первых рук. Как Дарник и ожидал, на третий день калачцы не стали дожидаться первого приступа, а поспешили выслать переговорщиков.

Липовский князь хотел немного: пятьдесят тысяч дирхемов и Турус.

– У нас нет столько дирхемов, – отвечал ему главный переговорщик.

– Можно не монетами, а товарами, – пошел на уступку Дарник.

– Вы одних домов снесли больше, чем на эту сумму, – напомнили ему.

– Мы избавили Калач от большого пожара, только и всего. Или вы всё-таки хотите, чтобы был пожар?

Калачцы пожара не хотели, но всё же добились уменьшения дани до сорока тысяч дирхемов, с выплатой серебром лишь её половины. Пленные в цену дани не входили, за них князь желал получить выкуп по отдельности за каждого. Про Турус тоже спорили:

– Передачу крепостей и земель может решить только хазарский каган.

– Но временное пограничное решение калачский воевода может вынести сам, – сказал Дарник. – Мы подпишем передачу Туруса на два года, а что будет дальше, пусть решат следующие переговоры с каганом.

На том и уговорились. В войске подписанный договор встретили по-разному, многие считали, что князь продешевил – какой смысл в крепости так далеко от Липова, едва войско уйдёт, хазары тотчас же её вернут себе обратно. Иначе думал Дарник, сам с Бортем, которому предстояло стать воеводой Туруса, не поленился вместе с хазарскими управляющими выехать для установления посреди дороги, ведущей от Калача к Турусу, каменных пограничных столбов.

Получив последние монеты, войско вернулось в Турус и принялось с ещё большим рвением обустраивать своё новое владение.  

– Здесь будет центр всей нашей земли, – говорил князь Бортю. – Строй всё из камня и готовь припасы для двухтысячного войска. Торговый посад пусть разоряют сколько угодно, можешь даже его не защищать, но за крепость держись всеми когтями.

Большим подспорьем явились полсотни бревенчатых домов, вывезенных из калачского посада. Две трети из них стали основой туруского посада. Выставленные на его торжище пленные и награбленная добыча привлекли немало купцов, желающих как следует поживиться. Приведённая в порядок караульная речная служба ещё больше оживило всевозможную куплю-продажу. По договору с Калачом, торговой пошлиной обкладывались только суда, идущие вниз по реке, поэтому те, что направлялись вверх, лишь прямо на воде осматривали, нет ли там вооруженных воинов. Зато ладьи из русских княжеств обязательно заставляли приставать к берегу и изымали всех имеющихся на их борту рабов-словен. Если ладьи везли зерно, воск или лён, купцам предлагали продать их в Турусе. Цену предлагали чуть ниже той, которую можно было выручить в ромейском Ургане, но многие купцы, прикинув расходы на дальнейшую перевозку, охотно соглашались и, разгрузившись, спешили в обратный путь, чтобы обернуться туда-сюда лишний раз. В день приходилось досматривать до десятка всевозможных судов, и на каждом третьем обязательно находились рабы. Это были и мужчины, и женщины, и дети. Особый, назначенный князем рабский тиун тут же определял, кого отправлять в Липов, а кого можно было оставить и в Турусе. 

Прежний сотенный гарнизон Туруса Дарник решил заменить трехсотенным липовским гарнизоном. Всех их надо было обеспечить надежным укреплением, жильем, продуктами и женами из числа пленниц. Вертевшийся как всегда под ногами князя Корней повадился пророчить туруской крепости мрачное будущее:

– Я бы на месте хазар сделал просто: послал стать вокруг Туруса двум-трём зимним стойбищам степняков, чтобы ни один турусец не мог выйти всю зиму из крепости. Или перехватывал гонцов из Липова в Турус и давал бы им обманные грамоты, чтобы выманить войско из крепости в поле. Или переслал в крепость с купцами отравленные продукты. Или подговорил наказать тебя всех русских князей, так чтобы ты сам вернул Турус хазарам.

Княжеских воевод его страхи ужасно раздражали. Дарник их успокаивал:

– Пускай себе языком мелет. У других князей есть шуты, которые просто кривляются, а у меня пусть будет такой кликуша.

На самом деле Корней зачастую озвучивал те же мысли, что были у самого Дарника, но высказанные вслух сопливым мальчишкой, они как бы утрачивали весь свой пугающий смысл и позволяли придумать им подходящее противоядие. Так, с помощью бродников Буртыма и Сеченя была подобрана целая ватага тайных гонцов, которые под видом купцов должны были пробираться из Туруса в Липов наземным путём, а ватага гребенцев под видом путников отправилась с купеческими ладьями в русские княжества рассказывать на торжищах правду про захват Туруса.

Несмотря на не стихающую летнюю жару календарный свиток непреложно указывал, что уже наступила осень и надо двигаться на север. Отправив на ладьях двести освобожденных рабов в Малый Булгар и оставив Бортю жалованье для гарнизона и достаточный зимний запас зерна, тысячное войско снова тронулось в путь. Домой Дарник решил идти новой дорогой: вдоль Ловли и через Остёрское княжество.

Первых четыре дня пути оказались самыми трудными. Местные бродники обладали большей воинственностью, чем их южные сородичи и могли доставить немало неприятностей любому войску. Именно это мешало стать Ловле важной торговой рекой, ведь в её верховьях имелся ещё более короткий волок на Итиль, чем через реку Калачку. Не желая ввязываться в ненужные перестрелки, Дарник заблаговременно высылал вперед переговорщиков, которые предлагали ловленцам дирхемы за проход через их земли. Лишь однажды дарнинцам пришлось показать свои зубы, когда жители одного островного селища запросили уж чересчур непомерную плату. Конница с колесницами окружили остров с двух берегов и, сокрушив камнемётами невысокий плетень, вплавь переправились через узкий речные потоки и ворвались в селище. Убивали, впрочем, мало – князь дал строгий наказ только всех хватать и вязать. Так и двинулись дальше, уводя с собой полторы сотни жителей селища со всей их скотиной и домашней утварью.

Миновав земли ловленцев войско подошло к остёрскому городищу Берёзе, откуда одна дорога вела на запад к столице княжества, а вторая на восток к самому северному владению Хазарии Чёрному Яру, закрывающему верхний волок на Итиль. Дав воинам день отдыха, Рыбья Кровь повёл их по восточной дороге. Пятнадцать верст лёгкого пути и вот он Чёрный Яр на берегу удобной речной бухты в окружении овражистых гор. Сама крепость сложенная из известковых плит стояла на самой неприступной горе и хорошо прикрывала спуск к бухте, где располагался городской посад.

Про осаду Калача здесь уже знали, и приближение липовцев восприняли со всей серьёзностью. Ещё не закончена была разбивка походного стана, а к шатру Дарника уже трусили на упитанных лошадях черноярские переговорщики.

– Чего хочет достойный князь? – был их главный вопрос.

– Торговать на вашем торжище, – простодушно отвечал им Маланкин сын.

– Разве для торговли нужно такое большое войско? – резонно заметили ему.

– Я очень пугливый купец и мне для охраны моего товара любого войска мало, – под смех своих приближенных признался липовский князь.

Как черноярские переговорщики не допытывались, он твёрдо стоял на своём: у меня сорок повозок товаров и мне нужно их продать. В доказательство прямо возле ворот походного стана разложил на земле те награбленные товары, которые не удалось продать на туруском торжище. Два дня пролежали они никем не тронутые и даже не осмотренные, а потом из торгового посада явились купцы, которые скупили все сорок повозок калачских товаров оптом, не торгуясь, – присутствие у городских окраин грозного войска могло обойтись гораздо дороже. Пока повозки с товаром одна за другой уезжали мимо крепости в бухту к торговой гавани и возвращались назад пустыми, всё войско не уставало хохотать:

– Вот это торговля! Ну и князь! Никому такого не придумать! Каждый год будем так торговать!

Выгодную продажу отметили пиром всего войска, и на следующее утро оно двинулось назад на запад. Воины шли ходко – князь обещал им окончательно расплатиться только в Липове, поэтому стоило поторопиться.

В пяти верстах от Остёра встречать Дарника выехало целое посольство тиунов князя Рогана. За ласковыми и хвалебными речами даже ребенок мог почувствовать скрытый вопрос: с мирной ли целью идёт войско к столице их княжества? Ответил Дарник на него, только когда его хоругви разбили свой стан на виду у города:

– Ваш князь должен мне шесть тысяч дирхемов.

– Как шесть, когда всего четыре, – возразил главный тиун.

– Четыре были год назад, сейчас шесть. Если у князя нет денег, то мы придём в следующем году, но уже за девятью тысячами монет.

Такие расчёты вряд ли могли обрадовать остёрского казначея, и к концу того же дня в стан липовцев привезены были все шесть тысяч дирхемов. Однако дарнинское войско не спешило уходить, нервируя местных вельмож и развлекая простых горожан устройством больших военных игрищ. Приглашение Рогана на пир Рыбья Кровь отклонил, и это прозвучало так, словно старший и более знатный не хочет пировать с младшим и не столь славным. В сам город Дарник тоже не пошел, зато вволю давал созерцать себя остёрским зрителям во время игрищ – княжеские повадки стали уже частью всего его поведения.

Пока войсковые хозяйственники делали на торжище необходимые закупки Рыбья Кровь с малой дружиной, совершив большой переход, посетил Окуни. Оставленный там год назад гарнизон влачил жалкое существование. Дважды отбивался от сарнаков, за что окунёвцы безропотно снабжали своих защитников продовольствием, но и только. Новое появление Дарника здесь восприняли как дар богов, особенно после того, как крепостным гридям было выдано всё их годовое жалованье. В большинстве накопившихся спорах между гарнизоном и окунёвцами, князь стал на сторону последних, ухитрившись при этом отвоевать определённые привилегии и для гридей. Они получили отдельные выпасы и сенокосы для своих коней, землю под отдельные дворища и исключительное право охранять торговые караваны окунёвцев по твердой цене. Собрав в качестве податей излишки кож, пряжи и пеньки, увеличив гарнизон и взяв с собой всех желающих перебраться в Липов, Рыбья Кровь отбыл восвояси, весьма довольный своими распоряжениями.

В Остёре его ждали гонцы из Липова с известием о новых бесчинствах пришлых гридей. Быстро собравшись, войско двинулось домой. Двести вёрст преодолели за шесть дней. Наслушавшись рассказов про поджоги и убийства, Дарник ожидал увидеть свою землю сплошь выжженной и опустошенной. На самом деле ущерб был не так уж и велик. Все восточные вежи и селища остались в целости. Сильно пострадала лишь западная часть княжества. Большинство боевых веж устояло, зато сожжены были почти все примыкающие к ним селища. Попытки Быстряна самому нападать на разбойные отряды ни к чему не привели – те, избегая прямого боя, просто исчезали в лесной чаще. Кроме нападения на смердов и их семьи пришлые гриди бессмысленно сожгли и вытоптали немало полей, истребили половину скота, уничтожили все мосты через овраги и речушки. Это была откровенная месть лично ему, Дарнику. И она достигла своей цели – липовцы встречали своего князя, опустив глаза. Никто ничего не говорил, но ясно чувствовалось, кого именно они считают виновником своих бед. Его новые победы никого не радовали, а казалось только обозляли всех.

Необходимо было предпринять что-то такое, что резко изменило бы сложившееся положение. В темнице на Воинском Дворище ожидали своей участи пятеро пленённых пришлых гридей. Весь Липов жаждал их крови, гадая какой именно казни их следует подвергнуть. По подсказке бездумно-кровожадного Корнея, пятёрку пленных тёмной ночью тайно вывезли в дальний лес и под наблюдением булгарских лекарей отрубили им кисти рук и ступни ног. Лекари нужны были, чтобы разбойники не истекли кровью. Несмотря на все предосторожности, один из гридей скончался. Наутро четыре человеческих обрубка привезли в Липов на торговую площадь и усадили на самом видном месте. Народ вывалил на площадь и ахнул, мстительное чувство липовцев вмиг оказалось насыщено сверх всякой меры. Специально приставленные воины охраняли «куклы», а две рабыни кормили и обихаживали их.

Вторым ходом Рыбьей Крови стал Большой Загон. Тысяча липовцев и полтысячи воинов растянувшись цепью на три вёрсты и грохоча молотками по железным ведрам принялись прочёсывать лес, где пришлых гридей видели последний раз. Ещё три сотни конных дарнинцев ехали сзади, собравшись в ударные отряды, на случай, если разбойники рискнут прорваться сквозь редкую цепочку безоружных мужиков, женщин и стариков. Однако никто прорываться не стал, спугнутые две разбойничьих ватаги поспешно ушли дальше в лес, оставив загонщикам свои стоянки с брошенным добром. К концу дня удалось захватить двух больных гридей, которые не поспевали за своими здоровыми товарищами. Загонщики их даже не били, злорадно предвкушая превращение пленников в новые «куклы».

Исчезнувший страх перед лесными убийцами, которые так здорово бегают от пустых вёдер, быстро вернул липовцам былую жизнерадостность и веру в собственного князя.

– Вот что с ними надо было делать, а мы-то сами не догадались, – весело толковали они. – Это не князь, а настоящий колдун.

Чтобы выведать, где прячутся основные силы разбойников, десяцкий арсов-телохранителей предложил пытать захваченных пленников. Дарник не сумел найти подходящего возражения и прямо посреди осеннего леса стал свидетелем пыток раскалённым железом. Сначала пленники держались молодцами, стонали и на чём свет ругали своих мучителей, но терпели, потом стали молить о пощаде и говорить, что если бы и хотели, то всё равно не сумели бы показать, куда надо идти. Вошедший в раж главный палач арсов принялся загонять им под ногти игольчатые наконечники стрел, а затем маленьким сапожным ножом приладился сдирать лентами кожу со спины более тщедушного пленного. Рыбья Кровь то неподвижным взглядом смотрел на действия палача, то принимался ходить взад и вперёд за его спиной. Все, кто мог уже давно отдались от места пытки, но князь себе такой поблажки позволить не мог и всё ждал, когда же, как рассказывал Тимолай про гиену с антилопой, у пленника боль выйдет на пределы его чувствительности. Наконец стоны пленника оборвались, однако спасительной бесчувственности к боли у него так и не наступило – он просто умер.

– Всё, хватит!! Поехали! – заорал Маланкин сын на нерадивых подчиненных. – Мы что тут до темна торчать будем?!

Добравшись до Липова, Дарник всю ночь пролежал без сна. Княжеские обязанности впервые предстали перед ним в столь неприглядном свете. Своим главным достижением, чем он в тайне очень гордился, Дарник считал отмену в войске физических наказаний. Неукоснительно следуя этому правилу, он за два года добился того, что и сами воины привыкли считать порку плетьми, которая процветала в других дружинах, гораздо более унизительным наказанием, чем вешанье на чурбаке. Так же требовал спокойного, без издевательств отношения ко всем пленникам, включая и пленниц, что тоже заметно поднимало самоуважение липовских воинов. И вот такой двойной промах: сперва в «куклами», теперь с пытками. Тошно на душе было даже не от самих пыток и не потому что, оскорбляя достоинство противника, он невольно и сам как-то принижался этим, а оттого, что случившееся открыто и грубо указывало ему: ты такой же, как все и придумать свой особый путь у тебя не получится, как ты не старайся.   

Наутро князь позвал к себе Бортя и отдал ему секретное распоряжение. Вечером в княжеский дом прибежал испуганный вожак городских сторожей и доложил, что на торжище из толпы смердов были брошены четыре метательных ножа и все четверо «кукол» убиты.

– Лучше смотреть надо, – напустился на него Рыбья Кровь. – У тебя по торжищу побратимы разбойников ходят и делают, что хотят, а ты ничего не видишь!

Устрашённая действиями князя часть пришлых гридей навсегда покинула территорию княжества, другая, напротив, попыталась сохранить лицо – создать неприступное для Дарника зимовище. Причем повело дело так умело и ловко, что об их разбойничьем логове стало известно, когда оно уже было полностью готово. Зная всё о дарнинских камнемётах и пращницах, бывшие «союзники» хорошо к ним подготовились – свои жилища и даже конюшни на вершине изрезанного оврагами холма они упрятали под землю, укрыв их бревенчатым накатом с толстым слоем земли. Не тратили сил и на частокол, огородившись лишь круговым окопом и невысоким валом из мешков с землёй. Четыре дня метали меченские пращницы двухпудовые каменья, не принося осаждённым ровно никакого ущерба.

– Жаль нет у нас ромейского огня, мы бы быстро их оттуда выдымили, – посетовал оконфуженный Меченый.

– Давай свой ромейский огонь придумаем, – сказал Дарник.

И вскоре на вершину холма полетели горшки с дерьмом, набранным из отхожих мест, и тухлым мясом мелкой и крупной лесной живности. То, что не удалось камням, удалось простой вони – пришлые гриди, опасаясь мора, запросили мира. Дарник согласился отпустить их с оружием с условием, что ни один из них больше никогда не появится в его княжестве.

– Ты только не сказал им, что скоро в твоё княжество превратится вся русская и словенская земля, – подтрунивал над князем Корней.

Рыбья Кровь добродушно усмехался, вовсе не исключая для себя такой возможности.

 

10.

            Выгнав с липовской земли последние разбойничьи ватаги и распределив по ближним и дальним селищам своё войско, Рыбья Кровь приступил к размеренному княжескому управлению. Понимая, что все его нынешние поступки пока что мало отличаются от поступков тех же арсов или пришлых гридей, он стремился перевести их в другую категорию, чтобы черпать свою силу и богатство не со сторонних земель, а из собственного княжества. Собрав своих воевод и старейшин Липова, он так им и объявил:

            – Я не хочу больше полагаться только на своё военное счастье. Хочу добывать золото и серебро из своей земли, и вы все должны мне в этом помочь. Жалованье отныне будет лишь для самых безруких, тем, кто сам зарабатывать не может. Остальные будут кормить и себя, и княжескую казну.

            – Да как же кормить, когда мы по полгода с тобой в походах? – воскликнул в сердцах один из соцких.

            – В поход теперь тоже пойдут только те, кто сможет хорошо хозяйствовать в Липове, – был ответ князя. – Мне надоели бездомники с одним ржавым мечом за душой. Никогда не знаешь, в какую сторону они побегут. Я хочу, чтобы каждому воину было куда и к кому возвращаться. Два-три похода и можно потом их всю жизнь с удовольствием вспоминать, как делали наши деды и прадеды. Это лишь ребятне надо всё время доказывать, какие они смелые и ловкие. Я здесь самый молодой из всех, но и мне уже надоело всем показывать какой я хороший воевода. В следующее лето я остаюсь в Липове, так и знайте, войско поведёт кто-то другой.

– Но чтобы хорошо хозяйствовать, нужно два-три года не вылезать из борозды, – рассудительно заметил Быстрян. – И на это тоже нужны монеты.                   

            На совете присутствовал Кривонос, который всё лето вдали от пришлых гридей успешно прокладывал дорогу на Северск, и не только не разорился, а наоборот приобрел достаток за счет древесного угля из вырубаемого леса. На него Дарник и указал своим вожакам:

            – Кривонос не получил от меня ни одного дирхема, но сообразил что и как делать, и теперь его ждёт ещё и моя награда. Год назад я уже предлагал вам брать землю и рабов, и мало кто согласился. Теперь это мой приказ. Каждый получит своё жалованье за полгода. Оно у вас не такое маленькое. И мы все посмотрим, кто как сумеет им распорядиться. Кому нужна только воинская слава и добыча, пусть поищет службы у другого князя, у меня будет лишь то, что я сказал.

            Мрачные расходились после совета воеводы и старейшины. Вместо привычного зимнего затишья им предстояло сильно беспокоиться о своём ближайшем будущем. Но если липовские старейшины действительно были старейшинами и могли опираться в неожиданной напасти на своих взрослых сыновей, то большинству дарнинских воевод не было ещё и двадцати пяти лет и, как следует пораскинув мозгами, они приняли вызов князя. Через какую-то неделю жизнь в Липове превратилась в кипящий муравейник: плотники едва успевали возвести бревенчатые срубы под крышу, как их тут же разбирали и увозили за много вёрст, прибывших из Туруса рабов сразу выкупали, сажали на повозки и тоже увозили, ремесленники без передышки изготавливали дверные петли и чугунные детали для печей, бешеным спросом пользовались простые доски, бычьи пузыри и столярные инструменты.

            – Я понял твой секрет, – сказал Дарнику по этому поводу Фемел. – Ты вырос в окружении лишь своих мыслей, поэтому тебе дела нет до сложившихся обычаев и правил. И тебе всё время хочется двигаться только вперед. Но однажды все могут устать бежать за тобой и скажут: остановись. Что ты будешь делать тогда?

            – Возьму свой клевец и с первыми петухами спрыгну со стены Липова.

            – Неужели ты способен всё бросить и начать всё сначала? – удивился ромей.

            Едва лёг первый снег, в Корояк было отправлено свадебное посольство сватать младшую дочь князя Рогана Всеславу.

            – Сначала надо бы осторожно разведать, что и как, – пытался вмешаться главный дворский. – Не пойдёшь же ты на Рогана войной, если он откажет?

            – Очень даже пойду и Роган это прекрасно знает, – как о самом очевидном говорил Дарник.

            Фемел смотрел на своего «ученика» недоумённым взглядом: когда и где юный бежецкий варвар всему этому успел обучиться?

            Разорённые пришлыми гридями правобережные селища быстро приходили в себя, из княжеских лавок в долг им выдавалось всё необходимое, в том числе пшеница и семена овощей для весенней посадки.

            Около двухсот ополченцев, тех, кто не принял нового правила князя: полтора года хозяйствовать на земле и только полгода славно воевать, подались в Арс или в Малый Булгар, где была ещё некая обособленность от Липова. Арсовая сотня Голована частью тоже вернулась в Арс, а частью не прочь была продолжить охранную крепостную службу. Сам Голован за Калачский поход получил серебряную и медную фалеры, но больше всего хотел возвращения своей бывшей наложницы Шуши.

            – Ну уж нет, назад в Арс я ни за что не пойду, – сказала на это Шуша.

            – Хорошо, в Арс не пойдёшь, – тут же поймал её на слове Дарник.

            И отправилась она теперь уже вместе с липовским соцким Голованом воеводицей в южное Княжино.

В липовской школе прошли первые испытания полученных знаний. Десять лучших учеников князь назначил землемерами и счетоводами с жалованьем равным жалованью войскового десяцкого. Так, пятнадцати-семнадцатилетние отпрыски сразу стали зарабатывать больше, чем их отцы и старшие братья. Это произвело на липовцев столь сильное впечатление, что в школу немедленно записалось втрое больше желающих, чем прежде. Ромейские и булгарские учителя, войдя во вкус, убеждали князя, что необходим ещё и третий год обучения. Дарнику это было не совсем понятно: чему можно обучать три года подряд, но он всё же решил согласиться и посмотреть, что из этого выйдет.

            Между тем, несмотря на все расходы княжеская казна медленно, но верно стала пополняться. Собирая второй год подати самыми неподходящими товарами, Дарник пускал их в переработку в свои княжеские работные дома и мастерские. Теперь уже личные его караваны шли в Корояк и Остёр, а то и дальше с готовыми тканями, сапогами, железными орудиями, глиняной посудой, конной сбруей, сундуками и шкатулками, Назад они везли видимую для липовчан железную руду и невидимые кошели с дирхемами. Прежний опыт выставления богатой добычи послужил князю хорошим уроком и отныне только Терех, заведовавший княжеской казной и сам Дарник знали, сколько именно богатств находится в княжеских хранилищах.

            После установления ледового пути пошли санные караваны и в Турус. Как ни странно липовскому гарнизону там никто и ничто не угрожало, а Борть умудрился даже наладить с Калачом мелкую торговлю.

            В самом Липове на Войсковом Дворище завершалось строительство новых княжеских хором. В нижнем каменном ярусе уже стояли княжеские кони, повозки, колесницы и сундуки, в отдельных теплых горницах расположились малая гридница для смены телохранителей и комната для учебных поединков, наверху, в ярусе из сосновых брёвен отделывались личные палаты князя и ближней дворни. Черна вместе с малолетним сыном после очередных ревнивых скандалов была отослана на место Шуши на Арсову Заставу, и ничто уже не мешало готовить комнаты для новой жены князя.

Месяц после посылки свадебного посольства между тем миновал, а из Корояка не было никакого ответа. Ответ пришел, но совсем другой, из Айдара через Корояк прибыл посланник русского кагана с грамотой, призывающей князя Дарника на княжеский съезд. Такие съезды собирались раз в два-три года, на них выбирали нового кагана, решали споры между князьями и определяли общие большие дела. Ещё на таком съезде иногда судили того или иного князя, о чём Дарник подумал прежде всего, но спрашивать напрямую об этом самого гонца воздержался – не желая ронять своего достоинства.

            На совете воевод и старейшин голоса разделились пополам: одни говорили, что надо ехать, другие предлагали сказаться больным и послать вместо себя, хотя бы Фемела, он всё узнает и сумеет выкрутиться из любого положения. «Не ехать» означало, что их полуразбойничье княжество ещё вовсе не настоящее княжество, «ехать» же действительно было рискованно, ведь наверняка хазары постараются там отомстить ему за Турус и Калач, зато имелась возможность получить общекняжье признание и утвердиться на своём столе уже не только с помощью собственного войска. Естественно, что, выслушав всех, Дарник решил всё же ехать.

Съезд назначили в середине января-просинца. Полтора месяца ушло на тщательную подготовку к поездке. Дарник отыскал в сундуке матери свиток на ромейском языке «О церемониях» и засадил за учебные столы всю малую дружину и вожаков изучать правила приличного поведения. Самих дружинников он отбирал тоже весьма придирчиво, обращая внимание на их стать и приятный вид. По всему Липову собирали богатые одежды и вещицы не только для людей, но и для лошадей и санных возков. На одежды крепили знаки различия и фалеры за боевые заслуги. Оружие выбирали тоже самое дорогое, инкрустированное золотом и драгоценностями, чтобы предстать в наиболее пышном свете.

Дорога в Айдар обычно лежала через Корояк, но Дарник избрал другой путь. Посланные разведчики заранее проложили нужный проезд в юго-западном направлении до самого Танаиса с нужными тёплыми стоянками и запасными лошадьми, и по этому проезду княжеский санный поезд и двинулся, покрыв полторы сотни вёрст за два дня. От Танаиса три ватаги из пяти отправили восвояси и дальше поехали потише, преодолев остальные двести вёрст за пять дней.

Как был изумлён айдарский дозор, когда прямо на него из вьюжной мглы выскочили сорок разукрашенных всадников с четырьмя утеплёнными возками, ведь все другие княжеские караваны непременно высылали вперёд гонцов с предупреждением о своём скором приближении. Туповатый десяцкий дозора не хотел верить, что перед ним именно липовский князь, о котором все говорили, что он ни за что не приедет, а если и приедет, то совершенно другой дорогой. За чрезмерные разговоры у айдарцев просто забрали коней и поскакали дальше.

Столица кагана приняла Дарника через свои главные Золотые ворота. К большому разочарованию Маланкиного сына позолоченными оказались только петли и заклепки на дубовых досках, да две больших железных восьмиконечных звезды – знак кагана, прибитые на воротных створках.

Сам город располагался треугольником между Малым Танаисом и его левым притоком и шёл слоями по склону большого покатого холма. Двор кагана располагался на Горе, самом верху холма. Ниже находился Белый город для воевод и дружины, ещё ниже Малый город, который был в пять раз больше первых двух, но всё равно назывался Малым из-за малости живущих здесь людей. Деревянной была стена только вокруг Малого города, остальные две были из камня.

На Гору, согласно правилам, Дарника пропустили только с десятью дружинниками, остальных разместили на гостином дворе в Белом городе. Княжеский съезд являлся главным событием столичной жизни, вокруг которого всё в Айдаре так и бурлило. Но главным в самом этом событии стал приезд липовского князя. О нём шли все разговоры и ни одну дружину так внимательно не осматривали и не обсуждали, как Дарника. Из девяти князей на месте были уже шестеро, ждали ещё троих запоздавших. В первый же день Дарника принял сам каган. Если в тереме короякского князя Рогана всё было рассчитано на удержание тепла, то во дворце кагана об этом, казалось, думали меньше всего. Многочисленные жаровни и подсвечники с десятками свечей в высоченном тронном зале с колоннами словно обогревали наружный морозный воздух. Но Дарник не позволял себе изумляться, вместо того чтобы хотя бы искоса оглядываться по сторонам, он сосредоточил всё своё внимание на кагане, справедливо полагая, что у него ещё будет время всё это осмотреть и оценить.

Каган, высокий длиннолицый мужчина пятидесяти лет, смотрел на гостя бесстрастно и отстраненно и говорил глухим, но ясным голосом.  

– Уже сорок лет на нашей земле не выбирали новых князей, я уж думал, что их в самом деле достаточно. Оказывается, что и для нового князя можно найти место, если хорошо поискать.

– Я тоже так думал совсем недавно, – охотно согласился Дарник

– Настроение народа переменчиво, едва удача отвернётся от тебя, ты можешь потерять всё.

– Тогда у меня будет что-то другое, только и всего, – беспечно пожал плечами молодой князь.

– Значит, если ты перестанешь быть князем, для тебя это будет не слишком большой потерей? – вопрос кагана прозвучал вполне двусмысленно.

– Это будет потерей для тех, кто выбрал меня князем и для тех, кто попытается сместить меня с моего стола.

В глазах кагана мелькнуло любопытство.

– Почему ты так думаешь?

– Я знаю, сколько людей ждут малейшей моей неудачи и промаха. Если меня не станет, их жизнь снова станет скучной и обыденной.

– А ты знаешь себе цену! – совсем уже весело похвалил каган.

Они поговорили ещё о чём-то не значительном, и Дарник удалился. Он знал, что говорил с каганом достаточно дерзко, но совершенно не жалел об этом. Если каган не смог в нём рассмотреть ничего кроме дерзости, ну что ж, так тому и быть.

Гора была настолько тесным местом, что там трудно было не встретить любого его обитателя. И что такое княжеское высокомерие Дарник почувствовал быстро. Два или три раза в день ему приходилось нос к носу сталкиваться с другими князьями. Те смотрели с нарочитым равнодушием, словно на простого ремесленника. Однако по части надменности Рыбья Кровь любому мог дать сто очков вперёд, вот и смотрел в ответ не с нарочитым, а самым настоящим каменным спокойствием, словно на неодушевленный предмет. В напряжении пребывали только его дружинники, опасаясь какого-нибудь нападения исподтишка.

– Это они меня так испытывают, – успокаивал их Дарник. – Не обращайте внимания, считайте, что они злые, потому что со своими женами поругались.

Наконец дни томительного ожидания прошли, и княжеский съезд открылся. Сначала князей с их приближёнными собрали в приёмном покое, где все князья стояли, обмениваясь дружескими репликами. Единственный, к кому никто ни разу не обратился, был Дарник. Даже его прежние знакомцы князья Роган и Вулич делали вид, что совсем его не замечают. Потом, когда все вошли в трапезную и стали занимать места за идущими вдоль стен столами, Дарника с соратниками опять никто не пригласил. Рыбья Кровь с едва заметной ухмылкой велел дружинникам считать количество свечей в подсвечниках, а сам представил себя, как в детстве стоящим без движения на лесной поляне, чтобы мелкие зверушки приняли его за не живой предмет и возобновили свою обычную деятельность. Его выдержка оправдала себя. Когда все расселись, оказалось, что за крайним столом как раз осталось место для одиннадцати человек. Там дарнинцы и расположились.

На них по-прежнему никто не обращал внимания. Но долго оставаться в обороне Дарник не умел, поэтому сам перешёл к более активным действиям. Когда все приступили к трапезе и заздравным тостам, он тихо приказал дружине сидеть неподвижно и ни к чему не прикасаться. Как и следовало ожидать, от присутствия за общим столом истуканами сидящих людей окружающие очень скоро почувствовали сильную неловкость и, не зная как быть, вопросительно стали посматривать на кагана, безмолвно приглашая разобраться его с таким непорядком.

Наконец каган сказал:

– Почему молодой князь отказывается от нашего угощения?

– В тех краях, откуда я родом, когда незнакомый человек приходит в чужой дом, он всегда стоит неподвижно и ждёт первого слова от хозяина дома.

Это Дарник сочинил прямо на ходу, но сочинил хорошо, косвенно упрекнув в не гостеприимстве и неучтивости всех присутствующих. Они это тотчас поняли, и уже посматривали на него иначе, ещё не считая себе ровней, но уже не принимая за случайного выскочку.

На следующий день были поединки княжеских дружинников. Дарника об этом заранее не предупредили, поэтому с собой он взял не победителей Липовских боевых игрищ и не закалённых арсов, а тех, кому предстояло стать вожаками и соцкими. Поэтому выиграть у других княжеских телохранителей не удалось ни в одном виде единоборств. Рыбья Кровь сам удивлён был тому равнодушию, с которым он воспринял эти поражения.

– Не так уж они и хороши эти липовцы, – громогласно заявил один из князей. Окружающие с любопытством глянули на Дарника, ожидая его реакции.

– Мои воины особенно страшны, когда убегают от врагов, – добродушно отшутился Маланкин сын. – Уже два года только и делают, что убегают.

Ему не без ехидства напомнили, что он сам начинал как вольный поединщик и вполне мог сейчас постоять за честь Липова.

– Чести Липова всего два года, – не давал себя сбить с насмешливого тона Дарник. – Подождите хотя бы ещё два годика и там посмотрим.

Третий день съезда был днём обсуждения всех дел. Основательно усевшись в небольшой светлице, долго говорили о пограничных спорах между княжествами, об ущербе, причинённом при проходе дружин через чужие земли, о купеческих обидах, случившихся там-то и там-то, о переманивании чужих воинов и так далее. После полуденного перерыва на обед дошла очередь и до липовского князя. Остёрский князь Вулич пожаловался, что Дарник, угрожая своим войском, как ростовщик выманил у него вместо четырёх шесть тысяч дирхемов. Короякский князь Роган сообщил, что Дарник так и не ответил на свои прежние разбойные прегрешения и более того, сначала забрал у него Перегуд, а теперь посватался к его дочери Всеславе, угрожает в случае отказа разорением Корояка. Гребенский князь Тан назвал Дарника смутьяном, который льстивыми речами увёл у него половину всего войска. Наконец слово взял Хург, тиун кагана по чужеземным делам, обвиняя Дарника в набеге на Калач, из-за чего теперь может начаться большая война с хазарами. И вообще, по какому праву липовский князь, захватив хазарский Турус, объявил запрет на вывоз рабов со всех русских земель.

Ко всем этим обвинениям Дарник был готов и заранее подготовил ответные слова. Помнил также, что необходимо вызвать первый смех, тогда и остальное выслушают гораздо благосклонней. Поэтому про остёрского князя рассказал, что предложил тому на выбор или сейчас отдать шесть тысяч, или ещё через год девять, и что Вулич сам поспешил отдать ему шесть. По рядам князей и старших дружинников прошёл лёгкий смех – все очень хорошо представили, как Вулич собирает по сундукам шесть тысяч, чтобы не платить девять.

Про короякского князя объяснил, что тот на своём пиршестве посадил его рядом со своей младшей дочерью, в которую он, Дарник, по своей молодости и не опытности тут же безумно влюбился. Ну не виноват он, что рогановская дочка так пришлась ему по сердцу. Действительно, если Роган откажет, он приступит с войском к Корояку и заберет свою зазнобу. Но он не понимает в чём тут незадача, ведь в качестве приданого будущий тесть успел отдать ему Перегуд. И опять раздался смех среди присутствующих уже над несговорчивым тестем.

Теперь, завоевав общие симпатии можно было приступить и к серьёзному.

– За тридцать первых дней в Турусе, мои гриди остановили триста рабов, это не считая тех ладей, которые прокрадывались мимо ночью. Значит, за шесть месяцев в чужие края вывозится население целого города. Я думаю, в три-четыре раза больше вывозят рабов и по другим дорогам. Получается, что наша земля каждый год теряет три-четыре города и на три-четыре города становится больше в Хазарии и Романии.

– Это же рабы, самые отбросы, без них мы только крепче и чище становимся, – громко высказал один из князей. – А у других этих отбросов прибавляется.

– Лучшее войско у магометан покупается на невольничьем рынке и через два года такое лучшее войско из рабов будет у меня.

– Так ты, выходит, ещё и самый хитрый из нас, – под общий смех заметил гребенский князь.

– В качестве торговой пошлины и хазары, и булгары забирают одну десятую часть всех товаров, которые везут к нам, – продолжал Рыбья Кровь. – Сами же едут к нам беспошлинно. И мы ещё радуемся, что они приехали. Моё главное преступление перед вами не в том, что я уже совершил, а в том, что я собираюсь совершить. С этой весны все ладьи ромеев, хазар и магометан, идущих мимо Турусы тоже будут платить одну десятую часть своих товаров и каждый пятый дирхем пойдёт в казну кагана.

– Да они просто не поедут и всё, – заметил тиун Хург.

– Тогда мы повезём свои товары другим путем, через Итиль. Если только князь Вулич не наложит запрет на мои караваны, – добавил Дарник.

– Да, на тебя наложишь, – невольно вырвалось у Вулича.

Князья снова весело рассмеялись.

– Ты, говорят, и против хазарских грамот на сбор дани в чужих землях возражаешь? – напомнил каган.

– Когда у меня будет большое войско, я пройду походом на тысячу верст до Аланских гор, а потом буду сам давать хазарам грамоты по сбору дани с тех земель. Но это можно и не откладывать надолго. Если каждый из князей даст мне по сто своих гридей, я готов отправиться в такой поход уже этой весной.

В приёмном зале повисло тяжёлое молчание. Все вроде бы и понимали справедливость слов Дарника, но в силу его молодости ни за что не хотели соглашаться с ним. Неопределенность развеял каган:

– Ну так удастся нам помирить влюбленного князя с его сердитым тестем?

– Помирим! Поженим! Прямо тут и свадьбу! – раздались радостные голоса.

Все знали, что Всеслава прибыла в Айдар вместе со своим отцом. Но тут неожиданно поднялся гребенский князь Тан.

– Я требую судебного поединка, – жёстко произнёс он.

Про Тана рассказывали, что он не раз выходил против медведя с одним засапожным ножом. В это легко было поверить, глядя на его широкие плечи и каменные скулы, о которые в кулачном бою разбивался ни один бойцовский кулак.

– До первой крови! Только до первой крови! – поспешно закричали князья.

Дарник с изумлением смотрел на Тана: неужели из-за каких-то бойников, переметнувшихся к липовцам, тот готов подвергнуть себя смертельной опасности? Отступать было невозможно. В качестве оружия Маланкин сыном по привычке выбрал двойные мечи, Тан остановил свой выбор на большой двухаршинной секире. По общему согласию доспехов решено было не надевать.

Посмотреть на княжеский поединок во дворе дворца кагана собрались лишь самые именитые люди, простолюдинам это видеть не полагалось. Удар в медное било возвестил начало. Бой получился весьма скоротечным. Тан не делал широких замахов секирой, как можно было ожидать, а колол ею как пикой, заставляя Дарника всё время уворачиваться и не давая возможности пустить в ход свои более короткие мечи. Но Дарнику для победы требовалось всего одно мгновение, и он его нашёл: отбив в сторону двумя рукоятками страшное лезвие, сделал круговой разворот и из-под руки вонзил оба меча в живот противнику.

Всё было кончено. Старшие дружинники подхватили своего князя и понесли прочь. Молча покидали двор кагана зрители. Никто ни в чём не винил ни Дарника, ни Тана – что случилось, то случилось.  

– Ты должен благодарить этого гребенского дурака, – сказал Корней, когда липовцы вернулись в отведённые им палаты. – Своей кровью он возвёл тебя в настоящее княжеское достоинство, теперь уже никто не посмеет пикнуть против.

Дарник был в этом не столь уверен, для него решающим являлся следующий день: «забудут» про его свадьбу с Всеславой или нет. Поздно вечером в мучениях умер гребенский князь и после короткого прощания с другими князьями прямо в ночь увезён в Гребень. Наутро липовцев разбудил посланник кагана: свадьбе быть.

С разрешения кагана свадебный пир у Дарника и Рогана состоялся на всю столицу, гуляла не только Гора и Белый город, но пьян и сыт был и Малый город. Разговорившийся тесть рассказал своему зятю не мало интересного про каждого из князей и что означали те или другие их речи на самом деле. Объяснил и не доконченность разговора в отношении Дарника, мол, решение всё-таки принято и сводилось оно к тому, чтобы не менять сложившееся положение вещей, то есть Рыбья Кровь может и дальше гнуть свою линию, а другие князья свободны сами решать, как себя с ним вести.

Всеслава на свадебном пиру была сама строгость и сдержанность, невольно заставляя и жениха соответствовать своему поведению. Никогда ещё Дарнику не приходилось чувствовать от женщины столь сильного желания навязать ему свою волю, Черна по сравнению с ней была ласковым щенком. Несколько раз он даже пытался строго заглянуть ей в глаза, дабы упредить: не будет этого, девочка, не будет. Но её глаза не желали что-либо понимать и принимать, а лишь излучали своё приказное. Командирство княжны, как ни странно, продолжилось и за дверью опочивальни, порядочно испортив первую брачную ночь и себе и Дарнику. Вскоре выяснилась причина такого поведения молодой жены: её бесконечная вера во всякие приметы и предвестия. Вместе с двумя служанками её в Липов сопровождали старик-звездочёт и гадалка-колдунья, с которыми она сверяла едва ли не каждый час своей жизни. Дарник всю дорогу домой посмеивался сам над собой: самому неверующему ни во что мужу, досталась самая суеверная жена.

Впрочем, Всеслава в его мыслях стояла на втором месте. Память услужливо восстанавливала подробности недели, проведённой в Айдаре. Восторженные впечатления от столицы и от высшего княжеского окружения постепенно сменялись пониманием, что это окружение ничуть не выше его Кривоносов и Лисичей, а уж Меченый с Бортем так и вообще поярче и посообразительней будут. Даже примеривать на себя каганские одежды уже совсем не нравилось и не хотелось – со всеми советуйся, всё учитывай, всему подчиняйся.

Давние слова Тимолая, что человек сначала учится правдоподобно жить, а уж потом учится своей правде, получили для него своё неожиданное завершение. Правдоподобная жизнь уже освоена им до конца, дальше предстояло жить по своей правде, которую ещё предстояло придумать. И было интересно, справится ли он с этим?

           

Конец романа

 

Охота на мамонта

О ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ЗАБЫТЬ Часть 1