Глава 14. Чую, бяда настае (Продолжение романа «Липовый Рай»)
На следующий день решили рассказать моей маме о нашем обручении.
Мама же, выслушав нас, покачала сокрушённо головой и печально сказала:
– Ну и дети пошли безбожные, делают, что хотят, и родителей не спросят.
Мне стало жаль маму. С тех пор, как арестовали отца, она резко сдала: вся голова у неё сединою покрылась, а на лице образовались глубокие морщины.
– Мама, прости, – говорю, – так неожиданно получилось. Мы с Настей любим друг друга. Ещё в детстве решили пожениться.
– Вот какая ты стала, Настя! – сказала вдруг задумчиво моя мама. – Выросла, похорошела… Просто красавица! Ну, давайте, дети, я благословлю вас, – она встала с кресла, перекрестила нас и каждого поцеловала в лоб.
Мы с мамой договорились вместе поехать в Туму, если меня и Настю в техникуме освободят от занятий. На заводе же, как только узнали, что мы поженились, выписали мне большую премию, и сам председатель профкома походатайствовал, чтобы в техникуме освободили нас от занятий на целых две недели.
– У вас медовый месяц, – сказал нам глава профкома. – Так що гуляйте.
Я от всего сердца поблагодарил его за проявленную заботу.
– Для капитана «Дзержинцев», – глава профкома чуть не заплакал, расчувствовавшись от моих благодарственных слов, – ничого не шкода, аби ви були щасливи, Михаил Семёнович. Забивайте, як можна, бильше и радуйте нас, ворошиловградцев, своими перемогами…
– Возвращение домой… Кто испытал это сладостное трепетное чувство, наверняка знает, насколько томительно тянется время в пути, – продолжает свой рассказ Михаил Кузьмич. – Мы, – я, Настя и моя мама, – добирались на Туму железнодорожным поездом через Москву и Владимир и жили ожиданием встречи со своею малой родиной. В дороге всё время расспрашивали Настю, как там у нас в Туме – расскажи да расскажи – и Настенька поведала, как выдохнула, – у меня, аж, волосы дыбом встали, – в Курше-2, в рабочем посёлке, находившемся от нашей Тумы в двадцати километрах, сгорело заживо более тысячи человек.
– Ой, ой! Что делается! – запричитала мама.
– Как же так, Настенька! – воскликнул я.
– А летом 36-го жара спекала несусветная. Под Чарусом запылало, а с юга подул сильный ветер и погнал огонь в сторону Курши. А в селе-то ничего не знали, угрозы не осведумливали. Ночью с Тумы прибыл поезд с порожними сцепами. Машинисты потяга знали, что пожар полыхает, и Михай Чернов-старший гутарит диспетчеру: «Возьмём баб и детвору». А диспетчеру це ж заклинило, и наказывает он машинистам следовать в тупик и грузить скупчившиеся колоды стволов. «За нас не переживайте, – гутарит он. – А добро народное пропадёт, кто будет отвечать?» Ну, горазд, поехали в тупик, да работа затянулася, вернулися, огонь уже по пятам гнался. Люди садились куды попало: на паровоз, на буфера, на сцепки али сверху на колоды. Стоял шум и гам, и всем не высчитали места. Состав тронулся, и сотни-сотни провожали его безумными поглядами. Огонь разгорался нещадно, заживо загинули сотни и сотни.
Мама разрыдалась. История ужасная.
– Значит, – говорю я, – выжили те, кто сел на поезд?
– Ой, Михай, не-ет! Старания, с годом выявится, напрасными будут. На шляху в трёх километрах от Курши сгорел мост деревянный, це ж через канал, люди поспрыгивали с поезда, а вокруг пожар полыхает, деваться было некуды, маялися туды-сюды, спастись пыталися с последних сил, все заживо сгорели. Царствия им Небеснаго.
Мама заливалась горючими слезами.
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем, – такими словами заключила Настя свой страшный рассказ.
– Не переживай, – говорю, – жёнушка моя, всё буде хорошо.
В народе говорят, божественное дело – успокаивать боль, но все мы слышали тогда запах войны: в Италии, Германии установились фашистские режимы, а в Испании разгорелась кровопролитная гражданская война.
Мы прибыли на станцию Тумская глубокой ночью и сразу же поспешили домой. В депо царило оживление: маячили прожекторы, лязгали сцепы вагонов и гудел фальцетом старенький «мерин», – так называются у нас в народе провозы узкоколейной Мещерской магистрали. Моросил промозглый дождь, и ветер нещадно хлестал в лицо, трепал наши плащи и срывал с меня шляпу.
– В Ворошиловграде у нас – бабье лето, а в России – дожди, – говорю.
– Что не скажи, а Советский Союз – великая держава. На юге – лето, а на севере трещат морозы, – ответила Настя.
– А кто живёт в нашем доме теперь? – спрашиваю.
– Миша, как же ты не знаешь? – возразила мама. – Старые знакомые нашего папы, родом с Екатеринослава.
– А Мухтар жив ещё? – спрашиваю Настю.
– Какой Мухтар?
– А наш пёс Мухтар? Бегал за нами по пятам, помнишь? Куда мы, туда и он.
– Да як вы поехали в Москву, заскучал нещадно, тулился на станции долгий час, а потом и совсем сник, наверно, помер.
– Помнишь, ходили по грибы и ягоды, а Мухтар за нами бежал – настолько преданная псина!
– С ним спокойно и весело сдавалося, и чёмусь мы всегда уверены были, что с ним не заблукаемся и не пропадём, хотя вокруг леса глухии, мшары и Нарма, не предбачишь, какая.
– Да, счастливое у нас было детство!
– А я и зараз наищастливейшая! – сказала Настя.
Я не видел её лица при этих её словах, потому что шёл по тракту чуть впереди своих спутниц, но спиною своею, всем своим хребтом, почувствовал, как Настенька засветилась от счастья – а что ещё нужно супругу от своей любимой жены? Ее счастье – самый дорогой ему подарок.
Тесть и тёща встретили нас приветливо, но как только дознались, что мы поженились, так слетела с их лица смешинка: провинция – не столица, что на уме, то и на твари, не шибко возрадовались нашему известию.
– Женитьба – дело сурьёзное, – хмуро пропыхтел отец. – Раз на всё житие. Тамо надо робить взвешенно, по разуму: сначала взять благословения у батьков, а потом и венчаться, якщо буде на то воля Божья.
– И вы не венчались? Брак без венчания – грех, – подытожила тёща.
Мои новоиспеченные родители заметно сдали: осунулись, погрузнели, у тестя зияла плешь на голове, у тёщи торчала на подбородке бородавка с тремя длинными волосинками. Вид спросонья у них был, так сказать, неказистый и угрюмый, но разве может русский человек не принять славно гостя: накрыли на стол, налили по стопочке малиновой наливочки и за беседою порешили повенчать нас в воскресенье в церкви нашей, Троицкой, Живоначальной. Благо, Настенька и я были крещёными. После трапезы уложили в горнице на кровати; и проспал я с усталости целые сутки, встаю, а на улице светло, выхожу во двор подышать свежим воздухом, а на травке, пожелтевшей солнышко играет, козлёночки буцаются, куры квохтают, зёрнышки лупят… Благодать! И слышу вдруг разговор Настеньки с тёщей, перебиравших репчатый лук в прирубе и не ведающих, что я во дворе.
– Ах, яка дура ты, Настюха, за жида выскочила замуж, батьков не почитала. Учи тебя, не учи, усе одно: в одно ухо влетает, с иного вылетает. Разве не ведала ты, что жиды Христа распяли?
– Господи, мама, про что ты гутаришь? Богородица теж еврейка, и что?
– А то, что будешь мучиться теперь и страдать, уразумела?
– Мама, я ни про что не жалею. Я люблю Михая. У нас интернационал.
«Молодец Настюха! – возрадовался я в душе своей. – Как мамочке родненькой отчебучила – пальца в рот не клади! Ну какой я жид, одно название осталось!» Я тихонечко поднялся по крылечку в хату, хлопнул дверью, звякнул щеколдою так, чтобы услышали меня женщины.
Вышла из прируба Настя, в стареньких лаптях, с подоткнутым спереди подолом крестьянской юбки, прислонилась к косяку и говорит мне с улыбочкой:
– Проснулся, сокол мой ясный! Хошь, молочка налью, хлебушка нарежу?
– Я бы щас быка слопал, – говорю, – так есть хочется.
Разлады с родителями – как больная рана. Сорвалась Настюха моя… Поехали мы на «мерине» по моему настоянию на Куршу-2 почтить память погибших, многие из них стоят у меня перед глазами, как живые, – знал я их по школе. В то время власти пытались возродить жизнь в посёлке: вывезли обгоревшие хаты, построили новый барак, предлагали хорошие заработки, но люди не шли на гиблое место. Походили мы вдоль и поперёк поляны, вокруг стояла мёртвая тишина, лишь только ветер шелестел на верхушках сосен да звенела зеркальная гладь иссиня-тёмного, как свинец, озера, в котором, как рассказывают, спаслось несколько человек. Надо признаться, вынес я тогда тягостные впечатления: холмик братской могилы власти сравняли с землёю, а на свежевспаханной опушке печалился оплетённый венками дубовый могильный крест… И тут, у братской могилы, Настя всплеск разрыдалась:
– Ой, чую, бяда настае, скоро все заживо гореть будем!
В это время как раз в депо загудел «мерин», собравшийся в обратный путь. Где-то в глубине леса раздался выстрел из ружья, и заохало все вокруг, заполошилось. Я хотел успокоить Настю, а потом думаю: «Пусть лучше выплачется, легче станет».
Продолжение следует. Глава пятнадцатая – «Светлый родник»
Помочь сайту
Поздравления
