День клонился к вечеру, но жар держался ещё полуденный.
- Можно я сбегаю, искупаюсь, - спросила Марья Никиту Эрнестовича.
Он не мог отказать ей. У него вырвалось:
- И я с вами. Не возражаете?
Марья покраснела. Неожиданные слова доктора ей были приятны. Она ответила:
- Речка общая.
Они сбежали по косогору. Никита Эрнестович схватил её за руку. Добежав до берега, Марья скрылась за кустами.
- Вы не смотрите, - крикнула она.
Никита Эрнестович встал к кустам спиной и тоже разделся.
Марья была уже в воде, когда он повернулся лицом к реке. Он увидел белеющее сквозь воду тело Марьи и догадался, что она без купальника.
Никита Эрнестович вошёл в реку и поплыл. Он старался не приближаться к девушке, чтобы не смущать её.
Он ещё плавал, когда Марья вышла на берег. Он увидел её стройную и красивую, настоящую царевну. Она стояла у дерева, открыв ему себя всю.
- Я люблю её, - подумал Никита Эрнестович.
ЧЁРНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Вдоль берега медленно шёл человек. Одет он был не по жаре в чёрную суконную рубаху, подпоясанную солдатским ремнём, и чёрные брюки. На голове незнакомца сидела чёрная шляпа с обвислыми полями, из-под которой на плечи его падали чёрные, обильно побитые сединой космы
волос. Лицо заросло густой чёрной с проседью бородой. Он остановился возле одевающегося Никиты Эрнестовича.
- Вы, я знаю, здешний новый главный врач, - сказал чёрный человек, пронзительно глядя на Никиту Эрнестовича из-под завесы чёрных бровей узко посаженными чёрными глазами.
- Да, - ответил тот.
- А я Авдей, по прозвищу Колдун.
Назвался и Никита Эрнестович.
- Рад был познакомиться с вами, - сказал Авдей и продолжил свой путь.
АВДЕЙ ЧУВАЛОВ
Авдей был ровесником революции. Родился он в семье зажиточных крестьян, добившихся благополучия собственным горбом.
При создании колхоза отец Авдея всё имущество отдал "обчеству", сказав жене:
- "Не отдам сам, обчество всё равно отымет. Иха власть".
Авдей окончил четыре класса. Дальше учиться он отказался. Когда учительница потащила его в школу силком, он укусил её за руку. Года три он бегал в подпасках, затем самоуком выучился на тракториста. В армии он стал танкистом. Война застала его в Бобруйске, отступал.
В одном из белорусских сёл он отстал от своих и прилепился к бабёнке, жадной до любви, и пересидел у неё всю оккупацию, пока не вернулась Красная армия. Как дезертира его отправили в лагерь. Освободился он в пятьдесят пятом и вернулся в село. Ни отца, ни матери он там не застал. Их, как родителей дезертира, выслали куда-то на Север, где они, повидимому, и сгинули.
Авдею вернули полуразрушенную баньку, когда-то принадлежавшую его родителям. В ней он и зажил. Хотя он ещё не был стар, но ни девки, ни вдовые бабы за него не шли. Друзьями-приятелями он тоже не обзавёлся. Бывшие фронтовики презирали "изменника Родины".
Дали Авдею работу в колхозе - ассенизационную бочку возить на старой кляче. Он согласился. Десять лет он откатался на ней, вывозя дерьмо из пестюринских нужников.
А с чего же он прослыл колдуном?
Жил он изгоем, ненавидимым и ненавидящим. Однажды в лавке с ним столкнулся Филька Лаптев, фронтовик-инвалид, завзятый пьянчуга. Филька начал Авдея прилюдно крыть:
- Предатель, немецкий прихвостень.
Авдей возьми и скажи ему:
- Что ты лаешься, Филимон? Тебе-то и жить осталось ничего, до следующего воскресенья.
Не поверил Филька, никто из слышавших не поверил словам Авдея, а пришло названое воскресенье, и фронтовик-инвалид попал под гусеницы трактора - череп в лепёшку.
Прошло какое-то время, перед самой Пасхой, Авдей встретил Нинку Прикладову, что восьмой год не могла зачать ребёнка, и сказал ей сердито:
- Водки больше не пей. Ребятёнка спортишь.
Нинка в ответ только расхохоталась, а месяца не прошло - зачала.
- Колдун, - сделали заключение пестюринцы.
Авдею они верили и его же боялись и сначала бежали от его острого глаза, а потом начали ночной порой топтать к его баньке тропку. Одним он помогал, другим отказывал. Мог больному или болящей прямо в лицо сказать:
- Готовься...
И, вправду, те вскоре помирали.
Помогал Авдей и тем, от кого отказалась медицина. Только себе он не мог помочь - найти бабу. Страшились бабы идти за него.
В шестьдесят восьмом встретил Авдей Аксютку, посмотрел на неё и понял: она! Шёл в ту пору девчонке четырнадцатый год. Подошёл к ней Авдей и сказал, как припечатал:
- Твоя судьба, как подрастёшь, стать моей бабой. Иного мужа у тебя не будет. Девочисть свою береги. Пока цела - жива. Опачкаисся, помрёшь лютой смертью.
Испугалась Аксютка, матери нажаловалась. Пришла Федора к Авдею, шумела, грозила милицией, но тот непреклонно ответил:
- Не веришь щас, дура, поверишь, кады по осени овдовеешь.
Федора только рассмеялась. Мужик у неё был здоровяк, таких поискать. Подковы рукой разгибал, кочерёжки узлом вязал, кузнецом в колхозной кузне работал. Однако прав оказался Авдей. По осени Пётр подковывал жеребца. Тот оказался строптив и саданул кузнеца копытом в висок, и овдовела Федора.
Тогда она поняла, что судьба Аксютки стать женой Авдея. Да не желала девка ложиться под старика. И хоть она не хотела этого, но парней избегала, никого до себя не подпускала, смерти, предречённой колдуном, бялась.
Авдею не терпелось поскорее Аксютку к себе взять и уложить на печь. Но судьбу не переиначишь, а она не подавала ему нужный сигнал.
- Ничего, придёт мой час, - думал Авдей.
БАБЫ В БАНЕ
В начале четвёртого пастух пригнал стадо. По воскресеньям он делал это раньше. Вернувшиеся с работ бабы, разобрали своих маек, розок и бурёнок, волочащих по земле раздутые розовые вымя. Бабы спешили поскорее закончить вечернюю дойку, ведь сегодня бабий банный день, а потом в клубе кино. На афише значится "Джентльмены удачи".
Около шести бабы потянулись к бане. Они шли с сумками и узелками с бельём и ещё с кое-чем, прихваченным к чаю.
Клавдия Еркина уже раскочегаривала громадный самовар, случайно дошедший до наших времён. Некогда пузатый красовался в трактире, который содержал Бабкин Алексей Евграфович. Давно уже нет того трактира и самого Алексея Евграфовича, а самовар всё продолжает пыхтеть и исторгать из себя кипяток.
Как только бабы отпарятся, они сядут чаёвничать и вести нескончаемые бабьи пересуды. Но пока в предбаннике они раздевались, перебрасываясь шутками и неприличными задирками.
Разделась и Федора, обнажив своё кругленькое тельце со сваливающимися бурдюками сисек на вздутый шаром живот. Личико её было полно загадочности и таинственности. Она долго молчала, берегла до самой бани увиденное ею в лавке. Только сейчас, лопаясь от распирающей её тайны, она зашептала Юльке Лаптевой:
- Я своими собственными глазами видела, как Рваный харил Дуську в подсобке прямо на мешках, и оба голые... Страсть!..
Юлька замотала головой:
- Давыдыч? Ни за что не поверю...
- Вот те хрест, - Федора отмахала пальцами: лоб, пузо, правое плечо, левое. - А рази он не мужик?
- Он партийный секретарь.
- И партейные баб дрючат.
- В подсобке?.. На мешках?..
- Ага, тама...
Юлька задумалась, напряглась. Язык её зачесался. Она отошла от Федоры к Груньке Шишкиной.
И пошло, поехало, понеслось. Через десять минут все бабы, кроме, конечно, самой Дуськи, обсуждали событие в подсобке:
- Рваный Дуську... Только пыль столбом... Федора собственными глазами...
В СУМЕРКАХ
Солнце уходило за горизонт. День отцветал сиреневыми сумерками.
Марья сдавала смену и собиралась домой. Никита Эрнестович вышел на крыльцо подышать свежим вечерним воздухом.
- До свидания, - сказала ему Марья.
- До свидания, - с сожалением ответил Никита Эрнестович,взяв её за руку, и повторил: - До свидания, Маша...
Он отпустил руку.
Марья смутилась, но едва её рука оказалась на воле, она поправила Никите Эрнестовичу якобы подвернувшийся воротник халата. Их глаза встретились, их взгляды обнялись. Первой спохватилась Марья. Она сбежала по ступенькам.
Никита Эрнестович смотрел ей вслед, пока её фигурка не растворилась в сумерках.
КИПЯТОК В ЗАДНИЦУ
По бане тянулся пересудный шёпоток.
- Дуська... Рваный... в лавке... на мешках... обещал ей принять в партию... Федора собственными глазами... Дуська партийная?.. С неё станется... А я бы ни за что... А кто на тя позарится?..
Дошёл слушок и до Дуськи. Она уловила перешёптывание двух неосторожных болтушек, одну из них прижала пузом к стенке:
- Кто тебе натрепал обо мне?
Дуська в бешенстве страшна и неуправляема. Связываться с нею - себе дороже. Призналась баба от кого пошёл слух: от Федоры, собственными глазами...
- А вот я ей эти зенки и выковарю, - проговорила Дуська, набрала в тазик крутого кипятку, подсела к перетрухавшей Федоре и спросила таким нежным голоском, что у Федоры, несмотря на жаркий банный воздух, мороз по коже пошёл:
- Ты про меня пустила сплетню, ватрушка херова?
- Что ты, Дусенька? - ответила Федора, а сама бочком, колобком покатилась к предбаннику.
- Нет, ты постой!.. - крикнула Дуска и с тазиком ей вслед кинулась.
Федора к двери, а Дуська вслед ей из тазика кипятком. Достала. Федора взвизгнула и дёру из бани, прямо нагишом. А Дуська за нею.
- Убью-ю-ю, стерва-а-а!..
А за Дуськой ринулись все бабы, крича:
- Дуська, охолонись в реке!.. Стой, Дуська!..
Выбежали гурьбой на площадь, к мужикам, голые. У тех глаза из орбит: целое представление! Опомнились бабы и с визгом помчались обратно к бане. Одна Дуська не повернула. Лишь когда увидела, что Федора свернула в её проулок, Дуська сообразила, что Ватрушка хренова бежит жаловаться её Василию. Как-никак, милиция. Она остановилась и крикнула вслед:
- Всё одно, достану тебя, сучка!..
Федора, увидев, что Дуська отстала от неё, подвывая от боли, засеменила к своему дому.
Помочь сайту
Поздравления
