Часть 2. Лучше Игоря. Глава 4

Глава 4.
 
1.
 
Две недели он горел в нервной горячке, почти не приходя в сознание. Лещак ночевал в больнице, часами сидел у постели Андрея, в его маленькой одиночной палате, держа мальчишку за руку, и губы его время от времени неосознанно шептали:
– Так нельзя… Нет, так нельзя… Во второй раз!..
Да, однажды он уже проходил это: вот так же, сидя у больничной постели, он держал за руку умирающего Игоря. Держал, пока рука эта не начала холодеть… Вспоминать это сейчас было просто невыносимо.
– Не бойся, Андрюша… – шептал худрук, гладя пылающую руку мальчишки. – Его отпустил, тебя не отпущу!.. Все будет хорошо, сынок. Все обойдется, воробьишка…
Сережа эти две недели был в совершенной прострации. Казалось, еще немного, и он сам свалится с температурой. Он все время просился, чтобы его пустили к Андрею, но его почему-то не пускали. Наверное, так было нужно, кто знает…
Чем это кончится? На этот вопрос врачи с каждым днем давали все более уклончивые ответы, и Лещак понимал, что дело совсем плохо.
– Да вы поймите, кого вы спасаете! – в отчаянии объяснял он врачам. – Вы государственное достояние страны спасаете! Это же не просто мальчик! Это Андрей Лучинкин!
Но врачи только вздыхали:
– Делаем, что можем, Дмитрий Александрович…
А потом Лещаку неожиданно приснился сон. Это был самый странный сон из всех, что ему доводилось видеть в жизни. Незаметно для себя самого задремав у постели Андрея, он увидел, что стоит на берегу моря. Неподалеку высятся серые скалы, солнце медленно опускается за горизонт, ленивые волны наползают на берег, почти не оставляя пены, а на большом камне сидит, глядя вдаль, мальчик лет десяти, в голубенькой рубашке и джинсовых шортиках. Лещак не видит его лица, но почему-то вдруг со всей уверенностью понимает, что это Игорь Ласточкин. Осторожно приблизившись к нему сзади, он бережно касается его плеча:
– Игорь?
Не оборачиваясь, мальчик ловит его руку и прижимает к своей щеке:
– Митя… я очень виноват перед тобой… ты имеешь полное право на меня сердиться…
– Виноват? В чем? – сердце Лещака заходится от нежности.
– Я хотел сделать счастливым и тебя, и этого мальчика, а получилось так, что сделал вас обоих несчастными… Я только сейчас понял свою ошибку…
– Ты просто хотел спеть то, что не успел…
– Не такой ценой, Митя…
– Он умрет?
– Нет. Теперь уже нет. И жить он будет до самой старости. Но петь больше никогда не сможет.
– Почему?
– Потому что я ухожу.
– Игорь… Как? Навсегда?
– Андрею нужна свобода. Он всю жизнь пел, как Игорь. Теперь настало время петь лучше Игоря.
– Сережа?
– Конечно. А кто же еще? Береги его, Митя, и он будет петь долго-долго. Намного дольше, чем это обычно бывает у мальчишек. У него будет хорошая судьба. Я это точно знаю. И заикаться он больше не будет.
– Не будет?
– Никогда.
Мальчик отпускает руку Лещака, спрыгивает с камня и неторопливо идет вдоль воды по пляжу, оставляя в песке глубокие влажные следы своих сандаликов. Лещаку хочется окликнуть его, но он знает, что мальчик не обернется…
– Я буду скучать по тебе, воробьишка… – только и смог прошептать он непослушными губами, вздрогнул, проснувшись, и вдруг увидел, что Андрей совершенно осмысленно смотрит на него.
 
2.
 
– Дмитрий Александрович… вы здесь? – тихо спросил мальчишка.
– Здесь, воробьишка, конечно, здесь! – вне себя от счастья, Лещак наклонился к Андрею и поцеловал его в лоб, сразу поняв, что температура у мальчишки спала. – Я всегда с тобой, сынок!
– А Сережа тоже здесь?
– И Сережа здесь! Позовем его?
– Конечно! Мне нужно ему сказать…
– Сейчас, сейчас! – заторопился Лещак, вскакивая со своего места.
А Сережа, и правда, был здесь вместе со своей мамой и родителями Андрея. Когда Лещак появился из палаты, они все кинулись к нему:
– Дмитрий Александрович, ну, как?
– Серенький, зайди к нему, – проговорил худрук, легонько подтолкнув мальчишку к двери. – Он очнулся и хочет что-то тебе сказать.
– А мы? – подалась вперед мама Андрея, но Лещак мягко остановил ее:
– Вера Николаевна, пожалуйста… Вы же понимаете, им действительно нужно поговорить…
И мама отступила, пропуская Сережу в палату.
Лещак сел на диванчик у окна. Он как-то только теперь отдал себе отчет в том, что за все время болезни Андрея родители мальчишки ни разу ни в чем не возразили ему, как будто он имел на их сына больше прав, чем они сами.
Сжав виски ладонями, он устало качнул головой и тихо произнес:
– У меня ужасная работа, Вера Николаевна. Я очень люблю ее, но это ужасная работа! Ведь хор – это не просто детский коллектив. Это страшная машина по перемалыванию судеб. Я сам прошел через ее жернова, поэтому, когда принимал дело после Григорьева, мне хотелось, чтобы под моим руководством все стало по-другому. Я мечтал, чтобы мальчишки приходили ко мне не работать, а отдыхать. Я надеялся показать им мир, сводить их в самые известные музеи и концертные залы, приобщить их к культуре и искусству высшей пробы. Я искренне желал, чтобы они были счастливы, а вместо этого все эти годы не видел ничего, кроме мальчишеских слёз… Да, только одни слёзы! И самое ужасное, что я ничего не могу с этим поделать! Понимаете, Григорьев был великий хормейстер и организатор, но он не любил детей. А я люблю. И в этом моя главная беда.
– Дмитрий Александрович… – Вера Николаевна села на диванчик рядом с ним и взяла его за руку. – Ну, зачем вы так говорите? А Андрей? А Сережа? Разве они не были счастливы с вами? Ведь вы дали нашему сыну больше, чем могли бы дать мы, даже если бы очень постарались. В конце концов, не вы виноваты в том, что произошло.
– Спасибо, – Лещак посмотрел на нее и вздохнул.
Они еще долго сидели молча все вчетвером и, похоже, думали об одном и том же. Потом дверь палаты открылась, и появился Сережа. Он как-то странно, растерянно и, вместе с тем, радостно улыбался, а потом подошел к своей маме, взял ее за руку и вдруг произнес совершенно отчетливо, без малейшей запинки:
– Мама, а я больше не заикаюсь! А почему я больше не заикаюсь, мама?
И Лещак понял, что все сбылось и что дальше всё тоже будет в точности так, как ему только что сказал во сне Игорь. А еще он понял, что Игорь действительно ушел и больше никогда не вернется. Даже во сне. Но это не имело никакого значения, потому что Лещак знал, что до самой смерти своей будет любить и помнить своего единственного воробьишку, а потом, после смерти, они обязательно встретятся и снова будут вместе. Теперь уже навсегда.
 
3.
 
Андрей поправлялся. Скоро он уже начал вставать с постели, хотя был еще очень слаб и долго стоять на ногах не мог – быстро уставал.
На дворе была ранняя весна. Снег сошел еще не везде, но в середине дня солнышко пригревало уже ласково, лилось в окна больничной палаты, и на душе становилось хорошо и легко от этого яркого, доброго света.
Как-то раз, когда Лещак, Андрей и Сережа сидели втроем, ели гречневую кашу и болтали о пустяках, в палату вошла возмущенная пожилая медсестра.
– Дмитрий Александрович, ну разве можно так! – воскликнула она с порога. – Это ведь уже просто хулиганство! Там ваши дети ломятся!
– Какие дети? – ничего не понимая, затряс головой худрук. – Куда ломятся?
– В больницу, куда же еще! – всплеснула руками медсестра. – Это же ваши, хоровые! Уймите же их!
– Да какие хоровые? – совсем запутался Лещак. – Откуда? Где они?
– А вы гляньте в окно! – сказала медсестра. – Вон они все!
На больничном дворе действительно было шумно, хотя Лещак сперва и не придавал этому значения. Теперь же вместе с Андреем и Сережей он подошел к окну и вдруг с высоты второго этажа увидел, что внизу стоит толпа мальчишек. Большая толпа. Человек пятьдесят, не меньше. И не просто стоит, а выстроившись рядами, в концертном порядке. Да, в самом деле, это был его хор, а впереди всех – Сережа Дымов, голос номер два этого хора, серьезный, торжественный, подтянутый. И ни одного взрослого с мальчишками не было.
– Что это, Дмитрий Александрович? – изумленно спросил Андрей.
– Понятия не имею! – оторопел худрук. – Что они тут делают?
Он распахнул окно палаты, высунулся наружу и уже хотел что-то крикнуть, но тут откуда-то грянула музыка, а Сережа Дымов вдруг вынул из кармана куртки микрофон и запел.
Запел «Сигнальщиков-горнистов».
Никто так хорошо не пел эту песню с тех пор, как ее в свое время исполнил со сцены Андрей Лучинкин. Сережа Дымов просто превзошел себя. Такого вдохновенного лица Лещак не видел у него уже давно.
И тогда худрук всё понял.
Понял, что его хор пришел к Андрею. Пришел сам, без чьей-либо подсказки. Просто решили мальчишки, собрались и пришли к своему первому солисту, чтобы проведать его, поддержать и показать, что они его помнят и ждут. И тогда Лещака захлестнула волна гордости – такой, какой он, пожалуй, еще никогда в жизни не переживал. «Это мои мальчишки! – думал он, сдерживая спазмы в горле. – Мои воробьи! Самые лучшие, самые дружные, самые голосистые в мире!»
«Сигнальщики-горнисты! Сигнальщики-горнисты!» – грянул хор, и вдруг над рядами мальчишек поднялось несколько плакатов – самодельных, написанных корявыми буквами, неумелыми детскими руками: «Андрей, ты – главный сигнальщик-горнист страны!», «Выздоравливай, Андрей!», «Возвращайся, Андрей, мы тебя ждем!», «Андрей, ты лучше всех!».
Слегка повернув голову, Лещак посмотрел на Андрея. У того по щекам катились слезы. Он и подумать не мог, что в хоре к нему относятся так! Сережа Стежар держал своего друга за руку, и губы у него тоже дрожали. Открылись другие больничные окна, пациенты и медики с удивлением и восхищением смотрели на поющих мальчишек.
Песня закончилась, и Лещак встрепенулся, словно проснувшись:
– Господи! Что же это они поют-то на холоде! Простудятся ведь, голоса потеряют!
И, замахав руками, он побежал прочь из палаты, вниз, к своим дорогим мальчишкам.
 
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ
 
АНГЕЛЫ
 
Как многие из нас, я помню ту эпоху,
Любимую душой, но чуждую рассудку,
Когда в судьбе страны не стало места Богу
И ангелов Его назвали предрассудком.
 
Над нами небеса тогда пустыми стали.
В них не было того, кто славой всех превыше.
Так уверяли нас, но мы-то твердо знали,
Что ангелы живут и мы их пенье слышим.
 
Чтоб душу возродить, мы шли совсем не в церкви.
Нам этот путь тогда казался так неблизок!
Мы приходили в зал на детские концерты
Или под Новый год включали телевизор.
 
Приоткрывались нам врата святого рая
И от блаженных слез душа в груди сжималась,
Когда со сцены пел Виталик Николаев
И у него в глазах полмира отражалось.
 
Мы понимали смысл совсем иных законов
И находили путь к утраченному дому,
Когда над всем царил Сережа Парамонов
И убеждал, что жить возможно по-другому.
 
За Родину свою – за честь, не за медали,
Мы в смертный бой рвались, отчаянны и чисты,
И Диме Машнину всем сердцем присягали,
Что станем, как его сигнальщики-горнисты…
 
Ах, сколько лет прошло!.. Кто жив, кто кончил плохо,
И нет уж той страны, остались только книжки.
Но до сих пор в душе у нас жива эпоха
И ангелы ее – поющие мальчишки.
 
 
 
К О Н Е Ц
 

© Copyright: Алесь Черкасов, 2018

Регистрационный номер №0426284

от 29 сентября 2018

[Скрыть] Регистрационный номер 0426284 выдан для произведения: Глава 4.
 
1.
 
Две недели он горел в нервной горячке, почти не приходя в сознание. Лещак ночевал в больнице, часами сидел у постели Андрея, в его маленькой одиночной палате, держа мальчишку за руку, и губы его время от времени неосознанно шептали:
– Так нельзя… Нет, так нельзя… Во второй раз!..
Да, однажды он уже проходил это: вот так же, сидя у больничной постели, он держал за руку умирающего Игоря. Держал, пока рука эта не начала холодеть… Вспоминать это сейчас было просто невыносимо.
– Не бойся, Андрюша… – шептал худрук, гладя пылающую руку мальчишки. – Его отпустил, тебя не отпущу!.. Все будет хорошо, сынок. Все обойдется, воробьишка…
Сережа эти две недели был в совершенной прострации. Казалось, еще немного, и он сам свалится с температурой. Он все время просился, чтобы его пустили к Андрею, но его почему-то не пускали. Наверное, так было нужно, кто знает…
Чем это кончится? На этот вопрос врачи с каждым днем давали все более уклончивые ответы, и Лещак понимал, что дело совсем плохо.
– Да вы поймите, кого вы спасаете! – в отчаянии объяснял он врачам. – Вы государственное достояние страны спасаете! Это же не просто мальчик! Это Андрей Лучинкин!
Но врачи только вздыхали:
– Делаем, что можем, Дмитрий Александрович…
А потом Лещаку неожиданно приснился сон. Это был самый странный сон из всех, что ему доводилось видеть в жизни. Незаметно для себя самого задремав у постели Андрея, он увидел, что стоит на берегу моря. Неподалеку высятся серые скалы, солнце медленно опускается за горизонт, ленивые волны наползают на берег, почти не оставляя пены, а на большом камне сидит, глядя вдаль, мальчик лет десяти, в голубенькой рубашке и джинсовых шортиках. Лещак не видит его лица, но почему-то вдруг со всей уверенностью понимает, что это Игорь Ласточкин. Осторожно приблизившись к нему сзади, он бережно касается его плеча:
– Игорь?
Не оборачиваясь, мальчик ловит его руку и прижимает к своей щеке:
– Митя… я очень виноват перед тобой… ты имеешь полное право на меня сердиться…
– Виноват? В чем? – сердце Лещака заходится от нежности.
– Я хотел сделать счастливым и тебя, и этого мальчика, а получилось так, что сделал вас обоих несчастными… Я только сейчас понял свою ошибку…
– Ты просто хотел спеть то, что не успел…
– Не такой ценой, Митя…
– Он умрет?
– Нет. Теперь уже нет. И жить он будет до самой старости. Но петь больше никогда не сможет.
– Почему?
– Потому что я ухожу.
– Игорь… Как? Навсегда?
– Андрею нужна свобода. Он всю жизнь пел, как Игорь. Теперь настало время петь лучше Игоря.
– Сережа?
– Конечно. А кто же еще? Береги его, Митя, и он будет петь долго-долго. Намного дольше, чем это обычно бывает у мальчишек. У него будет хорошая судьба. Я это точно знаю. И заикаться он больше не будет.
– Не будет?
– Никогда.
Мальчик отпускает руку Лещака, спрыгивает с камня и неторопливо идет вдоль воды по пляжу, оставляя в песке глубокие влажные следы своих сандаликов. Лещаку хочется окликнуть его, но он знает, что мальчик не обернется…
– Я буду скучать по тебе, воробьишка… – только и смог прошептать он непослушными губами, вздрогнул, проснувшись, и вдруг увидел, что Андрей совершенно осмысленно смотрит на него.
 
2.
 
– Дмитрий Александрович… вы здесь? – тихо спросил мальчишка.
– Здесь, воробьишка, конечно, здесь! – вне себя от счастья, Лещак наклонился к Андрею и поцеловал его в лоб, сразу поняв, что температура у мальчишки спала. – Я всегда с тобой, сынок!
– А Сережа тоже здесь?
– И Сережа здесь! Позовем его?
– Конечно! Мне нужно ему сказать…
– Сейчас, сейчас! – заторопился Лещак, вскакивая со своего места.
А Сережа, и правда, был здесь вместе со своей мамой и родителями Андрея. Когда Лещак появился из палаты, они все кинулись к нему:
– Дмитрий Александрович, ну, как?
– Серенький, зайди к нему, – проговорил худрук, легонько подтолкнув мальчишку к двери. – Он очнулся и хочет что-то тебе сказать.
– А мы? – подалась вперед мама Андрея, но Лещак мягко остановил ее:
– Вера Николаевна, пожалуйста… Вы же понимаете, им действительно нужно поговорить…
И мама отступила, пропуская Сережу в палату.
Лещак сел на диванчик у окна. Он как-то только теперь отдал себе отчет в том, что за все время болезни Андрея родители мальчишки ни разу ни в чем не возразили ему, как будто он имел на их сына больше прав, чем они сами.
Сжав виски ладонями, он устало качнул головой и тихо произнес:
– У меня ужасная работа, Вера Николаевна. Я очень люблю ее, но это ужасная работа! Ведь хор – это не просто детский коллектив. Это страшная машина по перемалыванию судеб. Я сам прошел через ее жернова, поэтому, когда принимал дело после Григорьева, мне хотелось, чтобы под моим руководством все стало по-другому. Я мечтал, чтобы мальчишки приходили ко мне не работать, а отдыхать. Я надеялся показать им мир, сводить их в самые известные музеи и концертные залы, приобщить их к культуре и искусству высшей пробы. Я искренне желал, чтобы они были счастливы, а вместо этого все эти годы не видел ничего, кроме мальчишеских слёз… Да, только одни слёзы! И самое ужасное, что я ничего не могу с этим поделать! Понимаете, Григорьев был великий хормейстер и организатор, но он не любил детей. А я люблю. И в этом моя главная беда.
– Дмитрий Александрович… – Вера Николаевна села на диванчик рядом с ним и взяла его за руку. – Ну, зачем вы так говорите? А Андрей? А Сережа? Разве они не были счастливы с вами? Ведь вы дали нашему сыну больше, чем могли бы дать мы, даже если бы очень постарались. В конце концов, не вы виноваты в том, что произошло.
– Спасибо, – Лещак посмотрел на нее и вздохнул.
Они еще долго сидели молча все вчетвером и, похоже, думали об одном и том же. Потом дверь палаты открылась, и появился Сережа. Он как-то странно, растерянно и, вместе с тем, радостно улыбался, а потом подошел к своей маме, взял ее за руку и вдруг произнес совершенно отчетливо, без малейшей запинки:
– Мама, а я больше не заикаюсь! А почему я больше не заикаюсь, мама?
И Лещак понял, что все сбылось и что дальше всё тоже будет в точности так, как ему только что сказал во сне Игорь. А еще он понял, что Игорь действительно ушел и больше никогда не вернется. Даже во сне. Но это не имело никакого значения, потому что Лещак знал, что до самой смерти своей будет любить и помнить своего единственного воробьишку, а потом, после смерти, они обязательно встретятся и снова будут вместе. Теперь уже навсегда.
 
3.
 
Андрей поправлялся. Скоро он уже начал вставать с постели, хотя был еще очень слаб и долго стоять на ногах не мог – быстро уставал.
На дворе была ранняя весна. Снег сошел еще не везде, но в середине дня солнышко пригревало уже ласково, лилось в окна больничной палаты, и на душе становилось хорошо и легко от этого яркого, доброго света.
Как-то раз, когда Лещак, Андрей и Сережа сидели втроем, ели гречневую кашу и болтали о пустяках, в палату вошла возмущенная пожилая медсестра.
– Дмитрий Александрович, ну разве можно так! – воскликнула она с порога. – Это ведь уже просто хулиганство! Там ваши дети ломятся!
– Какие дети? – ничего не понимая, затряс головой худрук. – Куда ломятся?
– В больницу, куда же еще! – всплеснула руками медсестра. – Это же ваши, хоровые! Уймите же их!
– Да какие хоровые? – совсем запутался Лещак. – Откуда? Где они?
– А вы гляньте в окно! – сказала медсестра. – Вон они все!
На больничном дворе действительно было шумно, хотя Лещак сперва и не придавал этому значения. Теперь же вместе с Андреем и Сережей он подошел к окну и вдруг с высоты второго этажа увидел, что внизу стоит толпа мальчишек. Большая толпа. Человек пятьдесят, не меньше. И не просто стоит, а выстроившись рядами, в концертном порядке. Да, в самом деле, это был его хор, а впереди всех – Сережа Дымов, голос номер два этого хора, серьезный, торжественный, подтянутый. И ни одного взрослого с мальчишками не было.
– Что это, Дмитрий Александрович? – изумленно спросил Андрей.
– Понятия не имею! – оторопел худрук. – Что они тут делают?
Он распахнул окно палаты, высунулся наружу и уже хотел что-то крикнуть, но тут откуда-то грянула музыка, а Сережа Дымов вдруг вынул из кармана куртки микрофон и запел.
Запел «Сигнальщиков-горнистов».
Никто так хорошо не пел эту песню с тех пор, как ее в свое время исполнил со сцены Андрей Лучинкин. Сережа Дымов просто превзошел себя. Такого вдохновенного лица Лещак не видел у него уже давно.
И тогда худрук всё понял.
Понял, что его хор пришел к Андрею. Пришел сам, без чьей-либо подсказки. Просто решили мальчишки, собрались и пришли к своему первому солисту, чтобы проведать его, поддержать и показать, что они его помнят и ждут. И тогда Лещака захлестнула волна гордости – такой, какой он, пожалуй, еще никогда в жизни не переживал. «Это мои мальчишки! – думал он, сдерживая спазмы в горле. – Мои воробьи! Самые лучшие, самые дружные, самые голосистые в мире!»
«Сигнальщики-горнисты! Сигнальщики-горнисты!» – грянул хор, и вдруг над рядами мальчишек поднялось несколько плакатов – самодельных, написанных корявыми буквами, неумелыми детскими руками: «Андрей, ты – главный сигнальщик-горнист страны!», «Выздоравливай, Андрей!», «Возвращайся, Андрей, мы тебя ждем!», «Андрей, ты лучше всех!».
Слегка повернув голову, Лещак посмотрел на Андрея. У того по щекам катились слезы. Он и подумать не мог, что в хоре к нему относятся так! Сережа Стежар держал своего друга за руку, и губы у него тоже дрожали. Открылись другие больничные окна, пациенты и медики с удивлением и восхищением смотрели на поющих мальчишек.
Песня закончилась, и Лещак встрепенулся, словно проснувшись:
– Господи! Что же это они поют-то на холоде! Простудятся ведь, голоса потеряют!
И, замахав руками, он побежал прочь из палаты, вниз, к своим дорогим мальчишкам.
 
 
ПОСЛЕСЛОВИЕ
 
АНГЕЛЫ
 
Как многие из нас, я помню ту эпоху,
Любимую душой, но чуждую рассудку,
Когда в судьбе страны не стало места Богу
И ангелов Его назвали предрассудком.
 
Над нами небеса тогда пустыми стали.
В них не было того, кто славой всех превыше.
Так уверяли нас, но мы-то твердо знали,
Что ангелы живут и мы их пенье слышим.
 
Чтоб душу возродить, мы шли совсем не в церкви.
Нам этот путь тогда казался так неблизок!
Мы приходили в зал на детские концерты
Или под Новый год включали телевизор.
 
Приоткрывались нам врата святого рая
И от блаженных слез душа в груди сжималась,
Когда со сцены пел Виталик Николаев
И у него в глазах полмира отражалось.
 
Мы понимали смысл совсем иных законов
И находили путь к утраченному дому,
Когда над всем царил Сережа Парамонов
И убеждал, что жить возможно по-другому.
 
За Родину свою – за честь, не за медали,
Мы в смертный бой рвались, отчаянны и чисты,
И Диме Машнину всем сердцем присягали,
Что станем, как его сигнальщики-горнисты…
 
Ах, сколько лет прошло!.. Кто жив, кто кончил плохо,
И нет уж той страны, остались только книжки.
Но до сих пор в душе у нас жива эпоха
И ангелы ее – поющие мальчишки.
 
 
 
К О Н Е Ц
 

 

Часть 2. Лучше Игоря. Глава 3