Примерный сын - Глава 23

Сегодня в 00:28 - Вера Голубкова
article540554.jpg
Страх
 
С удовольствием за рулем. Таков рекламный слоган  автомобилей BMW, но это также и мой случай. Я люблю долгие поездки на машине.  Поездка с мамой на Ford Focus обещала быть быстрой, но из-за адской пробки я будто съездил за ней из Толедо в Сеговию и обратно. Маму выписали. Сестра была на работе, поэтому я закрыл магазин и поехал в больницу. Если раньше, с рукой на перевязи, маме было тяжело передвигаться, то теперь, с двумя трещинами в бедре и сломанными ребрами, и подавно. Фатима одолжила мне инвалидное кресло своих стареньких родителей, и теперь я вез в нем маму…
 
- Слава богу, с Паркером ничего не случилось, я вся извелась.
 
- Да, ма, по крайней мере, теперь мы знаем, где он.
 
- А ту женщину он сильно покусал?
 
- Не знаю. Полиция ничего не говорит о ней.
 
- Мне так жаль, сынок, прости меня.
 
- Все в порядке, ма, главное, что мы его нашли.
 
Мама задумалась.
 
- Теперь я не смогу вернуться в магазин, – немного помолчав, удрученно сказала она.
 
- Ты поправишься, ма.
 
- Я старею. Ты был прав.
 
Было больно слышать это от матери. Если она признала мою правоту, значит, на душе у нее было хуже, чем я думал. Мама по жизни была замкнутым, немногословным бойцом, не желающим быть обузой, и при ее скрытности ей это удавалось, и вот теперь она сдалась. Мне захотелось утешить ее, и я соврал:
 
- Это просто случайность, со мной могло произойти то же самое.
 
Но мама не приняла мою ложь, с ней такое не прокатит.
 
- Знаешь, Висенте, в больнице глаз не сомкнешь, зато много думаешь. Вот я и подумала: если хочешь оставить магазин себе – оставляй. Мне ничего платить не нужно, сынок. Всё мое – ваше. Договорись с сестрой.
 
- Тебе нужны деньги, мама.
 
- Зачем? С каждым днем мне нужно всё меньше.
 
Я замолчал. Подумал, что голос выдаст меня, если я продолжу говорить, и мама заметит мой страх.
 
- Позвони нотариусу. Или в банк. С чего хочешь, с того и начнем. Займись этим. А сестру не слушай. Ты же знаешь, она любит перечить по любому поводу, а потом соглашается.
 
Вот и всё. У меня был магазин. Разве не этого я хотел? Неожиданно я понял, что не хотел, не таким образом.
 
- Я не могу остановить время, – сорвались с моих губ странные слова.
 
- Что? – Мама меня не понимала.
 
Я тоже не знал, понимаю ли себя, но продолжал говорить помимо воли. Я смотрел вперед, на дорогу, на гудящих таксистов, на лавирующих среди машин мотоциклистов, на регулировщика, то ли помогающего, то ли мешающего движению, и все эти отвлекающие маневры не позволяли мне смотреть маме в глаза, защищали от неразделенной прежде близости с женщиной, с которой я жил с самого рождения.
 
- Как ни стараюсь, я не могу остановить время, мама. Всё меняется.
 
- Конечно, сынок, конечно, меняется. К счастью.
 
Я молчал. Горло горело, я задыхался, но если бы заговорил, стало бы только хуже. Я бы разрыдался. А рыдать была вправе мама, с ее инвалидным креслом в багажнике, а не я.
 
- Что делает тебя счастливым, сынок? – спросила она.
 
Я чувствовал, что мама наблюдает за мной с пассажирского сиденья. Я растерялся. Да и как не растеряться перед подобным вопросом, заданным родительницей? Вопрос столь существенный, что упущенного, похоже, уже не вернешь. Я тупо молчал.
 
- Ты не знаешь, что делает тебя счастливым, а я знаю, что не приносит тебе счастья.
 
Я не ответил. Счастье это быстрый способ заявить, что жить хорошо, с огоньком, радостно и беззаботно. Мама не наивна, не легкомысленна и не банальна. Словом “счастье” она обозначает именно такую жизнь.
 
- Я не вижу в тебе предпринимателя, – сказала мама, – не потому, что ты не достоин этого, сынок, а потому, что предпочитаешь быть ведомым. Ты слишком боишься ошибиться, чтобы рисковать, хочешь, чтобы за тебя решали другие, даже если это идет вразрез с твоими желаниями. Повторяя за другими, вперед не шагнешь, Висенте.
 
Мама была права, абсолютно права, но я ничего не сказал.
 
- Ты меня слушаешь? Если хочешь магазин, Висенте, то он твой, но подумай хорошенько.
 
Я ответил тут же. Слова вырвались сами собой:
 
- Что будет с магазином, если я его брошу?
 
Думаю, я спросил это, чтобы не спрашивать, что будет со мной.
 
- Пока не знаю. Продадим наверно. Какая разница. Это не главное.
 
- Главное! – На глаза навернулись слезы. – Это было ваше предприятие, папино и твое!
 
- Сыночек, папе не это было бы важно, он бы просто хотел, чтобы мы были счастливы.
 
Я представил продажу магазина. Представил, как очищаю подсобку и покидаю магазин, выбросив бОльшую часть мебели, слишком старой и обшарпанной для дальнейшего пользования. Я представил закрытый фасад магазина, завешанные бумагой витрины, табличку “продается”, логотип агентства недвижимости, новых владельцев, возможно, булочную, или отделение банка, или салон сотовой связи, или лотерейную контору.
 
- Не жалей о магазине, это бессмысленно, – немного помолчав, решительно заявила мама, пока мы ехали в плавном потоке машин. Я не ответил, и она включила радио. – А что, программы, которая тебе нравилась теперь нет? Той, с оркестрами?
 
- “Contra viento y madera”? Она идет по утрам, – ответил я. [прим: “Contra viento y madera” – передача на Радио Классика, посвященная в основном муниципальным симфоническим и военным духовым оркестрам]
 
- Надо же. Ты большой оригинал. Даже не знаю, в кого ты пошел.
 
Я отыскал что-то похожее. Зазвучала музыка. Тромбоны и трубы, гобои и кларнеты окутывали нас, приглашая к торжественному, гордому маршу.
 
 
 
 
Дома я усадил маму с ее рукой на перевязи и костылем перед телевизором, чтобы ей было удобно, и приготовил еду. Мне показалось, что она ела с удовольствием.
 
- Домашняя еда гораздо вкуснее, сынок. Ты очень хорошо готовишь. Спасибо.
 
Я не привык, чтобы мама с такой легкостью от души благодарила меня, а потому растерялся и ничего не ответил. Скрывая смущение, я стал просматривать телепрограмму.
 
- Показывают трилогию “Крестного отца”.
 
- Вот это радость. Дай-ка одеялко. Посмотрю, пока дети не придут из школы.
 
- Сама справишься?
 
- Все будет замечательно. Если Фатима не поднимется, конечно.
 
Я улыбнулся, передал маме пульт от телевизора и одеяло. Уже привычно чмокнул ее в щеку и ушел. Пора было возвращаться в магазин, времени заехать в полицейский участок и передать наши с Паркером документы не было. Я смирился с тем, что воссоединение откладывается и поднял жалюзи. Включил свет. Включил радио. Пафосное пиццикато, а затем радостная скрипка. Оригинальная заставка к передаче “Gran auditorio”. Предстоял долгий день, прежде чем я смогу осуществить единственное желание и пойти за Паркером. Действительно ли он в порядке? Действительно ли там? Я отыскал номер телефона и позвонил в приют, словно часть меня еще не верила, что хорошие новости, сменившие плохие, могут быть правдой. А вдруг Паркера усыпят, как говорила сестра, если я не приду за ним вовремя? [прим: “Gran auditorio” – программа классической музыки на испанском национальном радио]
 
- Да, он здесь... Нет, не ранен, с ним ничего не случилось, а другой собаке, похоже, изрядно досталось... Имейте в виду, собаке придется провести пятнадцать дней в карантине... с вас пошлина тридцать евро и по шесть евро за каждый день пребывания в приюте... Разумеется, из-за того, что укусил человека. Таково предписание здравоохранения. Да, пятнадцать дней.
 
Пятнадцать дней взаперти в собачьей тюрьме?!! Один среди других воющих и таких же испуганных собак? Я позвонил ветеринару, точнее, довольно милой ветеринарше по имени Мариса, о которой я, признаться, иногда фантазировал. Она из тех решительных женщин, которые мне нравятся. На секунду я усомнился, хорошо ли заботился о своей собаке даже в прошлом. Мариса подтвердила, что прививки, как всегда, были сделаны, и всё в порядке, кроме треклятого чипа, который кто-то из нас неправильно зарегистрировал, и теперь он не значился в реестре.
 
Я вздохнул. Только четверть шестого, впереди еще три часа ожидания. Раньше дни никогда не казались мне такими длинными, но в последнее время... Я оглядел свой магазин. Возможно, я был похож на Алису, которая выпила зелье; я тоже стал слишком большим для этой обстановки, мои руки и ноги торчали из окон. Возможно, со мной происходило то же, что и с ней; чуть позже Алиса выпила флакон эликсира и уменьшилась настолько, что едва не утонула в море собственных слез. Выбраться и уехать. Вот что нужно сделать. Вернуть свой размер. Я потянулся за школьным энциклопедическим словарем, который у нас продавался. Кстати, довольно неплохой. Я открыл словарь. [прим: речь идет о главной героине сказки Льюиса Кэррола “Алиса в стране чудес”]
 
Страх: состояние крайней тревоги и беспокойства из-за реальной или воображаемой угрозы; опасение того, что случится беда.
 
Страх непреодолимый: в уголовном праве страх, который лишает человека способности трезво мыслить и принимать решения, тем самым толкая его на совершение преступления. Является смягчающим вину обстоятельством.
 
Эти определения показались мне неполными. Почему я так боялся? Словарь ничего не прояснил. Я вышел в подсобку и включил компьютер. Нашел: “С эволюционной точки зрения страх является расширенным дополнением болевой функции...”
 
Я уже не понимал толком, что именно испытываю – страх или печаль. Как бы то ни было, но жить так дальше нельзя. Можно жить двумя способами, боясь или осознанно, и я, похоже, до сих пор жил только в первом варианте. Это плохо, неправильно. Другой вопрос: откуда во мне столько страха? Какие причины так бояться? Имелись ли какие-то объективные факты, подтверждавшие мои опасения? То, что со мной может случиться что-нибудь, противоречащее моим желаниям, не казалось мне достаточной причиной для такого страха. Правда. Как и со всеми, со мной часто, ежедневно, случалось что-нибудь вопреки моим хотениям, и не от этого я впал в кататонию, не позволявшую понять, чего же я хочу. Я любил нескольких женщин, которые, по-видимому, бросили меня, – Лурдес, Бланка, та же самая Корина, – но были и другие, которых я бросал или игнорировал, как ту Росу на вечеринке. Кто знает, с какими чаяниями пришла эта девушка, как долго искала мужчину, в которого могла влюбиться, и с каким разочарованием ушла. Возможно, я тоже был причиной страха для других. Раньше мне в голову это не приходило. Возможно, были те, кто боялся парня из магазина канцтоваров, который превращался в идиота, нет, это, пожалуй, чересчур. Я вспомнил, что Корина говорила о страхе: больше всего его питает наше беспокойство за других и переживание об их мнении о нас. Страх зиждется на вопросах:  что обо мне подумают? Кажется, я сморозил глупость? Правильно ли я поступил? Полюбят меня или дадут от ворот поворот? И Корина, по совету пастора, старалась не задавать их себе, потому что страх занимает много места, отнимая его у других чувств. Я догадывался, что помимо желания и уважения окружающих, страх связан и со временем: он хочет, чтобы мы и в будущем продолжали играть фишками прошлого. Я понял, что это не соответствует действительности, потому что имеет значение настоящее, важно, как ты разыграешь карты, сданные в нынешней игре, а не в завтрашней, тем более, не в игре двадцатилетней давности. Если сейчас я сумел распознать страх, сумел понять, что все мои прежние знания и убеждения не годились для жизни, которую я хотел, если я осознал, что жил неправильно, разве это не хорошая новость? Разве это не позволяет мне начать с чистого листа и стать свободным?
 
 
 
Я снова представил прощание с этими стенами. И подумал об отце: сколько часов, недель, месяцев, лет провел он в этих стенах, увлеченный своим делом. Мама была права. Он не хотел иного. Он воодушевлял бы нас заниматься тем, что нам нравится. Я повторил слова, которые сказал маме в машине: “ Как бы я ни старался, все меняется. Я не могу остановить время”. Как бы ни старался, я давно отказался от отца, потому что продолжал жить, когда он умер. С тех пор моя жизнь строилась на череде мелкой лжи. Типа: “предпочитаю простые удовольствия”, “не ищи черную кошку”, “жизнь заключается в мелочах”, “двое не дерутся, если один не хочет”, “если вам нечего сказать хорошего, не говорите вообще ничего”. Много лжи. Ложь юнца, каким я был когда-то или все еще был; парнишки, который предпочитает молчать, а не спорить, на которого можно положиться, потому что он всегда готов помочь; того милого, бескорыстного друга, чье имя плохо помнят, но который есть на всех групповых свадебных фотках. Важно только одно: хочет ли он жить по-другому здесь и сейчас. Единственное, что имело значение: справлюсь ли я. Мне никогда не вернуться в свои семнадцать. Да и не нужно. Все мои страдания были напрасны, и все же я начал понимать, что не хочу сдаваться. Пока не хочу. Потому что не знаю, где находится моя душа сейчас, не говоря уже о том, где она будет потом, но я уверен в том, что мне нравится жизнь. Возможно, временами мне хотелось защититься от нее, от того что она может сделать, но теперь я был другим. Я хотел лучшей жизни, новой жизни, неизвестной, конечно, но новой. Очень хотел.

© Copyright: Вера Голубкова, 2025

Регистрационный номер №0540554

от Сегодня в 00:28

[Скрыть] Регистрационный номер 0540554 выдан для произведения:
Страх
 
С удовольствием за рулем. Таков рекламный слоган  автомобилей BMW, но это также и мой случай. Я люблю долгие поездки на машине.  Поездка с мамой на Ford Focus обещала быть быстрой, но из-за адской пробки я будто съездил за ней из Толедо в Сеговию и обратно. Маму выписали. Сестра была на работе, поэтому я закрыл магазин и поехал в больницу. Если раньше, с рукой на перевязи, маме было тяжело передвигаться, то теперь, с двумя трещинами в бедре и сломанными ребрами, и подавно. Фатима одолжила мне инвалидное кресло своих стареньких родителей, и теперь я вез в нем маму…
 
- Слава богу, с Паркером ничего не случилось, я вся извелась.
 
- Да, ма, по крайней мере, теперь мы знаем, где он.
 
- А ту женщину он сильно покусал?
 
- Не знаю. Полиция ничего не говорит о ней.
 
- Мне так жаль, сынок, прости меня.
 
- Все в порядке, ма, главное, что мы его нашли.
 
Мама задумалась.
 
- Теперь я не смогу вернуться в магазин, – немного помолчав, удрученно сказала она.
 
- Ты поправишься, ма.
 
- Я старею. Ты был прав.
 
Было больно слышать это от матери. Если она признала мою правоту, значит, на душе у нее было хуже, чем я думал. Мама по жизни была замкнутым, немногословным бойцом, не желающим быть обузой, и при ее скрытности ей это удавалось, и вот теперь она сдалась. Мне захотелось утешить ее, и я соврал:
 
- Это просто случайность, со мной могло произойти то же самое.
 
Но мама не приняла мою ложь, с ней такое не прокатит.
 
- Знаешь, Висенте, в больнице глаз не сомкнешь, зато много думаешь. Вот я и подумала: если хочешь оставить магазин себе – оставляй. Мне ничего платить не нужно, сынок. Всё мое – ваше. Договорись с сестрой.
 
- Тебе нужны деньги, мама.
 
- Зачем? С каждым днем мне нужно всё меньше.
 
Я замолчал. Подумал, что голос выдаст меня, если я продолжу говорить, и мама заметит мой страх.
 
- Позвони нотариусу. Или в банк. С чего хочешь, с того и начнем. Займись этим. А сестру не слушай. Ты же знаешь, она любит перечить по любому поводу, а потом соглашается.
 
Вот и всё. У меня был магазин. Разве не этого я хотел? Неожиданно я понял, что не хотел, не таким образом.
 
- Я не могу остановить время, – сорвались с моих губ странные слова.
 
- Что? – Мама меня не понимала.
 
Я тоже не знал, понимаю ли себя, но продолжал говорить помимо воли. Я смотрел вперед, на дорогу, на гудящих таксистов, на лавирующих среди машин мотоциклистов, на регулировщика, то ли помогающего, то ли мешающего движению, и все эти отвлекающие маневры не позволяли мне смотреть маме в глаза, защищали от неразделенной прежде близости с женщиной, с которой я жил с самого рождения.
 
- Как ни стараюсь, я не могу остановить время, мама. Всё меняется.
 
- Конечно, сынок, конечно, меняется. К счастью.
 
Я молчал. Горло горело, я задыхался, но если бы заговорил, стало бы только хуже. Я бы разрыдался. А рыдать была вправе мама, с ее инвалидным креслом в багажнике, а не я.
 
- Что делает тебя счастливым, сынок? – спросила она.
 
Я чувствовал, что мама наблюдает за мной с пассажирского сиденья. Я растерялся. Да и как не растеряться перед подобным вопросом, заданным родительницей? Вопрос столь существенный, что упущенного, похоже, уже не вернешь. Я тупо молчал.
 
- Ты не знаешь, что делает тебя счастливым, а я знаю, что не приносит тебе счастья.
 
Я не ответил. Счастье это быстрый способ заявить, что жить хорошо, с огоньком, радостно и беззаботно. Мама не наивна, не легкомысленна и не банальна. Словом “счастье” она обозначает именно такую жизнь.
 
- Я не вижу в тебе предпринимателя, – сказала мама, – не потому, что ты не достоин этого, сынок, а потому, что предпочитаешь быть ведомым. Ты слишком боишься ошибиться, чтобы рисковать, хочешь, чтобы за тебя решали другие, даже если это идет вразрез с твоими желаниями. Повторяя за другими, вперед не шагнешь, Висенте.
 
Мама была права, абсолютно права, но я ничего не сказал.
 
- Ты меня слушаешь? Если хочешь магазин, Висенте, то он твой, но подумай хорошенько.
 
Я ответил тут же. Слова вырвались сами собой:
 
- Что будет с магазином, если я его брошу?
 
Думаю, я спросил это, чтобы не спрашивать, что будет со мной.
 
- Пока не знаю. Продадим наверно. Какая разница. Это не главное.
 
- Главное! – На глаза навернулись слезы. – Это было ваше предприятие, папино и твое!
 
- Сыночек, папе не это было бы важно, он бы просто хотел, чтобы мы были счастливы.
 
Я представил продажу магазина. Представил, как очищаю подсобку и покидаю магазин, выбросив бОльшую часть мебели, слишком старой и обшарпанной для дальнейшего пользования. Я представил закрытый фасад магазина, завешанные бумагой витрины, табличку “продается”, логотип агентства недвижимости, новых владельцев, возможно, булочную, или отделение банка, или салон сотовой связи, или лотерейную контору.
 
- Не жалей о магазине, это бессмысленно, – немного помолчав, решительно заявила мама, пока мы ехали в плавном потоке машин. Я не ответил, и она включила радио. – А что, программы, которая тебе нравилась теперь нет? Той, с оркестрами?
 
- “Contra viento y madera”? Она идет по утрам, – ответил я. [прим: “Contra viento y madera” – передача на Радио Классика, посвященная в основном муниципальным симфоническим и военным духовым оркестрам]
 
- Надо же. Ты большой оригинал. Даже не знаю, в кого ты пошел.
 
Я отыскал что-то похожее. Зазвучала музыка. Тромбоны и трубы, гобои и кларнеты окутывали нас, приглашая к торжественному, гордому маршу.
 
 
 
 
Дома я усадил маму с ее рукой на перевязи и костылем перед телевизором, чтобы ей было удобно, и приготовил еду. Мне показалось, что она ела с удовольствием.
 
- Домашняя еда гораздо вкуснее, сынок. Ты очень хорошо готовишь. Спасибо.
 
Я не привык, чтобы мама с такой легкостью от души благодарила меня, а потому растерялся и ничего не ответил. Скрывая смущение, я стал просматривать телепрограмму.
 
- Показывают трилогию “Крестного отца”.
 
- Вот это радость. Дай-ка одеялко. Посмотрю, пока дети не придут из школы.
 
- Сама справишься?
 
- Все будет замечательно. Если Фатима не поднимется, конечно.
 
Я улыбнулся, передал маме пульт от телевизора и одеяло. Уже привычно чмокнул ее в щеку и ушел. Пора было возвращаться в магазин, времени заехать в полицейский участок и передать наши с Паркером документы не было. Я смирился с тем, что воссоединение откладывается и поднял жалюзи. Включил свет. Включил радио. Пафосное пиццикато, а затем радостная скрипка. Оригинальная заставка к передаче “Gran auditorio”. Предстоял долгий день, прежде чем я смогу осуществить единственное желание и пойти за Паркером. Действительно ли он в порядке? Действительно ли там? Я отыскал номер телефона и позвонил в приют, словно часть меня еще не верила, что хорошие новости, сменившие плохие, могут быть правдой. А вдруг Паркера усыпят, как говорила сестра, если я не приду за ним вовремя? [прим: “Gran auditorio” – программа классической музыки на испанском национальном радио]
 
- Да, он здесь... Нет, не ранен, с ним ничего не случилось, а другой собаке, похоже, изрядно досталось... Имейте в виду, собаке придется провести пятнадцать дней в карантине... с вас пошлина тридцать евро и по шесть евро за каждый день пребывания в приюте... Разумеется, из-за того, что укусил человека. Таково предписание здравоохранения. Да, пятнадцать дней.
 
Пятнадцать дней взаперти в собачьей тюрьме?!! Один среди других воющих и таких же испуганных собак? Я позвонил ветеринару, точнее, довольно милой ветеринарше по имени Мариса, о которой я, признаться, иногда фантазировал. Она из тех решительных женщин, которые мне нравятся. На секунду я усомнился, хорошо ли заботился о своей собаке даже в прошлом. Мариса подтвердила, что прививки, как всегда, были сделаны, и всё в порядке, кроме треклятого чипа, который кто-то из нас неправильно зарегистрировал, и теперь он не значился в реестре.
 
Я вздохнул. Только четверть шестого, впереди еще три часа ожидания. Раньше дни никогда не казались мне такими длинными, но в последнее время... Я оглядел свой магазин. Возможно, я был похож на Алису, которая выпила зелье; я тоже стал слишком большим для этой обстановки, мои руки и ноги торчали из окон. Возможно, со мной происходило то же, что и с ней; чуть позже Алиса выпила флакон эликсира и уменьшилась настолько, что едва не утонула в море собственных слез. Выбраться и уехать. Вот что нужно сделать. Вернуть свой размер. Я потянулся за школьным энциклопедическим словарем, который у нас продавался. Кстати, довольно неплохой. Я открыл словарь. [прим: речь идет о главной героине сказки Льюиса Кэррола “Алиса в стране чудес”]
 
Страх: состояние крайней тревоги и беспокойства из-за реальной или воображаемой угрозы; опасение того, что случится беда.
 
Страх непреодолимый: в уголовном праве страх, который лишает человека способности трезво мыслить и принимать решения, тем самым толкая его на совершение преступления. Является смягчающим вину обстоятельством.
 
Эти определения показались мне неполными. Почему я так боялся? Словарь ничего не прояснил. Я вышел в подсобку и включил компьютер. Нашел: “С эволюционной точки зрения страх является расширенным дополнением болевой функции...”
 
Я уже не понимал толком, что именно испытываю – страх или печаль. Как бы то ни было, но жить так дальше нельзя. Можно жить двумя способами, боясь или осознанно, и я, похоже, до сих пор жил только в первом варианте. Это плохо, неправильно. Другой вопрос: откуда во мне столько страха? Какие причины так бояться? Имелись ли какие-то объективные факты, подтверждавшие мои опасения? То, что со мной может случиться что-нибудь, противоречащее моим желаниям, не казалось мне достаточной причиной для такого страха. Правда. Как и со всеми, со мной часто, ежедневно, случалось что-нибудь вопреки моим хотениям, и не от этого я впал в кататонию, не позволявшую понять, чего же я хочу. Я любил нескольких женщин, которые, по-видимому, бросили меня, – Лурдес, Бланка, та же самая Корина, – но были и другие, которых я бросал или игнорировал, как ту Росу на вечеринке. Кто знает, с какими чаяниями пришла эта девушка, как долго искала мужчину, в которого могла влюбиться, и с каким разочарованием ушла. Возможно, я тоже был причиной страха для других. Раньше мне в голову это не приходило. Возможно, были те, кто боялся парня из магазина канцтоваров, который превращался в идиота, нет, это, пожалуй, чересчур. Я вспомнил, что Корина говорила о страхе: больше всего его питает наше беспокойство за других и переживание об их мнении о нас. Страх зиждется на вопросах:  что обо мне подумают? Кажется, я сморозил глупость? Правильно ли я поступил? Полюбят меня или дадут от ворот поворот? И Корина, по совету пастора, старалась не задавать их себе, потому что страх занимает много места, отнимая его у других чувств. Я догадывался, что помимо желания и уважения окружающих, страх связан и со временем: он хочет, чтобы мы и в будущем продолжали играть фишками прошлого. Я понял, что это не соответствует действительности, потому что имеет значение настоящее, важно, как ты разыграешь карты, сданные в нынешней игре, а не в завтрашней, тем более, не в игре двадцатилетней давности. Если сейчас я сумел распознать страх, сумел понять, что все мои прежние знания и убеждения не годились для жизни, которую я хотел, если я осознал, что жил неправильно, разве это не хорошая новость? Разве это не позволяет мне начать с чистого листа и стать свободным?
 
 
 
Я снова представил прощание с этими стенами. И подумал об отце: сколько часов, недель, месяцев, лет провел он в этих стенах, увлеченный своим делом. Мама была права. Он не хотел иного. Он воодушевлял бы нас заниматься тем, что нам нравится. Я повторил слова, которые сказал маме в машине: “ Как бы я ни старался, все меняется. Я не могу остановить время”. Как бы ни старался, я давно отказался от отца, потому что продолжал жить, когда он умер. С тех пор моя жизнь строилась на череде мелкой лжи. Типа: “предпочитаю простые удовольствия”, “не ищи черную кошку”, “жизнь заключается в мелочах”, “двое не дерутся, если один не хочет”, “если вам нечего сказать хорошего, не говорите вообще ничего”. Много лжи. Ложь юнца, каким я был когда-то или все еще был; парнишки, который предпочитает молчать, а не спорить, на которого можно положиться, потому что он всегда готов помочь; того милого, бескорыстного друга, чье имя плохо помнят, но который есть на всех групповых свадебных фотках. Важно только одно: хочет ли он жить по-другому здесь и сейчас. Единственное, что имело значение: справлюсь ли я. Мне никогда не вернуться в свои семнадцать. Да и не нужно. Все мои страдания были напрасны, и все же я начал понимать, что не хочу сдаваться. Пока не хочу. Потому что не знаю, где находится моя душа сейчас, не говоря уже о том, где она будет потом, но я уверен в том, что мне нравится жизнь. Возможно, временами мне хотелось защититься от нее, от того что она может сделать, но теперь я был другим. Я хотел лучшей жизни, новой жизни, неизвестной, конечно, но новой. Очень хотел.
 
Примерный сын - Глава 22
Рейтинг: 0 6 просмотров
Комментарии (0)

Нет комментариев. Ваш будет первым!