Помочь сайту
Поздравления
Примерный сын - Глава 19
Вчера в 14:14 -
Вера Голубкова
Вернуться в свои семнадцать
Всю неделю я ходил как в воду опущенный; важно было одно – пережить как-то день, дождаться ночи и забыться сном. Очень сильно выручали дети. Я понял, что, благодаря романтическим неудачам сестры, мне посчастливилось жить рядом с тремя племяшами, чего лишены другие. Дети удерживают тебя на земле, ты реже витаешь в облаках, а в такие дни, как у меня, лучше вообще не отрываться от земли. На выходные дети разъехались по своим отцам, чего добиться крайне сложно; согласитесь, планы троих мужиков, в целом, совпадают крайне редко, тем более когда один из них – аргентинец, и из родных краев наведывается к нам лишь тогда, когда захочет. В пятницу в доме стихло, и я ощутил ужас нависшей надо мной пустоты. Я разработал план под названием “сядь на велик”. В воскресенье, одевшись подобающим образом, в солнцезащитных очках и шлеме я спускался по лестнице, таща велосипед (в лифт велик не влезал), и столкнулся с нашей соседкой Фатимой. Та как раз собиралась на мессу и запирала квартиру на семь замков.
- Висенте, привет, красавчик.
- Доброе утро, Фатима.
- Послушай, если вам с мамой что-нибудь понадобится, спрашивай, не стесняйся. Она неплохо выглядит.
- Я знаю, что мама спускалась к вам, чтобы вы помогли ей надеть пальто. Дело в том, что я был в ванной, а она ужасно нетерпелива, вы же знаете.
- На то мы и соседи. Может, поднимусь к вам днем ненадолго, составлю ей компанию.
Составит компанию? Я улыбнулся, представив испуганное лицо матери, когда звонят в дверь и на пороге появляется Фатима. Иногда я боюсь, что однажды терпение мамы лопнет, и она ее отлупит. Забавное было бы зрелище, но неприятное.
- Приходите, когда захотите, Фатима. А сейчас мне пора идти, я спешу.
- Я тоже спешу, у меня месса в одиннадцать. Пока, милок.
***
Нелегко думать, что всё на свете необъяснимо, еще трудней принять, что предметы действительно неодушевленные и что наша жизнь не имеет особого смысла, глубокого значения; всё случайно, и у нас нет души. Фатима однозначно не примет подобную идею, скорее, она поверит, что сам Бог, Пресвятая Дева Мария или Святой Петр сидят среди коробок и дергают всех, включая нас, за ниточки. Мне этого не понять; слово “бог” мне ничего не говорит, а созданные людьми религии тем паче. Возможно, это часть наследия активистов испанской компартии, которые меня воспитали. В бога я не верю, но верю в души. Не в те, что попадают на небеса или страдают в аду, за спасение которых молятся и время от времени заказывают поминальные службы люди вроде Фатимы, нет. Я верю в души иного рода. Если бы я не верил в души, в нечто невидимое, я не злился бы на жизнь, на предметы, на нити, незаметно передвигающие их, заставляя падать бутерброды маслом вниз (или не давая тебе купить кофе, когда он особенно необходим) сообразно порядку или намерению, выходящему за пределы материальности вещей. Верю в следы, которые люди оставляют на вещах, прикасаясь к ним; верю в светлые и темные следы, оставленные в душах других, знакомых или незнакомых нам людей, благодаря песне, книге или красивой и удобной авторучке. Именно о такой душе и спрашивал меня во сне отец. Такой, и только такой.
***
На велосипеде я отправился в горы. Небольшой поездки по парку Каса де Кампо мне сегодня было мало. Разве у меня не душа улитки? Что ж, тогда вперед, до конца по каменистым тропам горы с говорящим названием Ла Педриса. [прим: La Pedriza – каменистая] В словаре слово “заблудиться” имеет два значения: потерять дорогу и ошибиться (в переносном смысле). Блуждая по горным тропам, именно таким я себя и воспринимал: допустившим ошибку и сбившимся с пути. Я интуитивно чувствовал, что с Кориной шел по правильной, цветущей и залитой солнцем дороге, но в какой-то момент, сам не зная как, сбился с пути и больше мне на ту дорогу не попасть. Я крутил педали и изводил себя воспоминаниями; я пересматривал заново все свои поступки и слова, стараясь отыскать косяк. Я запутался в том, что говорил, что не говорил, что сказал не так, но ошибку считал свершившимся фактом. Если бы не моя чудовищная оплошность, у нас с Кориной наверняка всё могло бы сложиться иначе, даже если у нее был муж, двое детей, и она лгала мне. Я видел только зловещую тень своей невежественности, наполнявшую тревогой всё вокруг. Я проехал мимо площадки для пикника. За столиком группа туристов отмечала день рождения, и один из них пел под гитару:
Прожив на свете сотню лет, в свои семнадцать я вернулся,
Не став мудрее ни на грош, в блаженный миг я окунулся…
Я знал эту песню. Когда я был совсем маленьким, мама слушала ее в исполнении Розы Леон. Репертуар Виктора Хары и Виолеты Парра пользовался успехом у прогрессистов семидесятых, которые, как мои родители и многие другие представители графического искусства, участвовали в антифранкистском подполье.
Стараясь разгадать знаки судьбы, я хрупким, как мгновенье, стал…
Влекомый чувствами, я начал напевать стихи как литанию, не в силах противостоять им. [прим: литания – разновидность молитвы]
И, как дитя, стоящее пред богом, глубины чувства осознал.
Мелодия пришла издалека, я не слышал ее много лет. Так откуда столько эмоций? Что связывало меня с Виолетой Парра? Кроме семейных воспоминаний, у меня не было ничего общего с Виолетой. Начнем с того, что она была женщиной. Родилась в начале ХХ века, прожила бурную, богатую на приключения и события жизнь, а возрасте пятидесяти лет покончила с собой в 1967 году, задолго до моего рождения. Кем была для меня Виолета Парра? Независимая личность, в то же время заразившая меня необузданностью. Почему я думал о ней сейчас? “Прожив на свете сотню лет”. Это я понимал. Чувствовал. “Стараясь разгадать знаки судьбы”. Это тоже понятно. В последнее время я видел столько знаков и хотел разгадать их значение, но не умел... В моей жизни что-то происходило, но что? Я ожидал указаний. “Я хрупким, как мгновенье, стал и, как дитя, стоящее пред богом… ”. Я ехал с Виолетой Парра. Почему мне так грустно? Отчего так трудно вставать по утрам, отчего я пал духом и тоскую о том, чего никогда не будет, могло бы быть, но ушло? Что связывало меня с Кориной, точнее, с ее руками на моих плечах, на боку, на затылке, с ее такими мягкими губами и тем бунтарским поцелуем в машине? Это было невозможно, не так сильно. Мы были знакомы всего лишь несколько недель! Почему мне ужасно ее не хватает, если у нас было так мало всего? В сущности, почти ничего. Я ехал на велосипеде и думал, не возобновляет ли каждая новая потеря предыдущие, не является ли сегодняшняя грусть печалью прежних дней, иногда настолько далеких, что я уже не узнавал их и не мог дать названия. Мне подумалось, что я все мешаю в одну кучу, не сортируя и не ведя учет, подобно людям, пихающим в одну коробку счета, билеты, накладные и всё остальное. Живущим, не имея бумажника и рассовывая по карманам деньги, кредитки, мелочь и оторванные пуговицы. Никакого учета, беспорядок, лабиринт.
Я увидел себя деградирующим человеческим существом, неожиданно осознав, что все мои прежние знания уже давно не стоят и ломаного гроша, а новых я не приобрел. Я уверенно ездил на велосипеде, но… ничего не знал. Я понятия не имел, как вести себя с женщиной, как признаться в любви, как сблизиться с матерью или отдалиться от нее, как устроиться на работу, как быть искренним, как быть другом, братом или кем-то еще. Возможно, это не так важно, если человек хочет учиться. Я хотел, но не думал, что смогу. Как учиться? Где? Кто будет учить? Я не шел вперед, а еле полз по жизни, как несчастная улитка, у которой нет выбора. Я слез с велосипеда. Тоска не давала ехать дальше. Я укрылся за одной из гранитных скал мадридских гор и достал свой скудный перекус. Я, шеф-повар, не захотел приготовить что-то путное. Я взглянул на жалкий бутерброд с хлебом “бимбо”, который никогда не любил и сухофрукты, и у меня пропал аппетит. На глаза навернулись слезы.
- Учатся у старших.
- Да-да.
- Дети учатся, подражая.
- Вот как…
Я испугался. Кто это сказал? Он разговаривал со мной? Если так, то откуда он мог узнать, о чем я думал? Или я подумал вслух, но не заметил, потому что был очень расстроен? Я посмотрел по сторонам. Никого не видно.
- Если дети не знают, как себя вести, им становится страшно.
Хотя я ни в чем не мог быть уверен, но, похоже, в данную минуту мне были нужны именно эти слова, кто бы их ни сказал. Если только я не свихнулся, и в этом наваждении мне не стало казаться, что все говорят об одном: обо мне. Я сунул бутерброд в рюкзак и встал. Мне не хотелось, чтобы меня застали сидящим на корточках и в слезах, зато хотелось дослушать разговор. С другой стороны скалы я заприметил отряд скаутов, послушно поднимавшихся по склону горы в сопровождении двух девушек. Мне показалось, что ребятишки были совсем маленькими.
- Страшно? – переспросила та, что по виду была рангом поменьше, скаут-инструктор, на их языке.
- Вот именно, – подтвердила командирша, лидер. – Мартин, Лукас, Кандела!.. Не отвлекайтесь, сейчас дойдем до места и перекусим...
Ясно. Я испытывал страх, он сопровождал меня повсюду. Я настолько свыкся с ним, что перестал называть его так. Его суть стала моей сутью, он жил в моей коже и мышцах, которые приспособились к нему, как к неопреновому костюму. Я навострил уши. Чтобы девушкам не показалось, что я за ними подглядываю, я достал насос и принялся проверять давление в шинах, продолжая слушать лидера.
- Для детей единственный способ избавиться от страха и тревоги – двигаться, что-то делать. Они ищут пример для подражания, а за неимением ничего другого, копируют старших. Они учатся у взрослых и хорошему, и плохому. Если мы курим, то курят и они. Если мы кричим, они тоже кричат. Поступки взрослых ведь не всегда правильные, верно?
Я ничем не отличался от детей. Я тоже подражал, как и они. Разница же между мной и свободной, необузданной Виолетой Парра, напротив, была огромной. Виолета говорила о жизненной перспективе, у меня же никакой перспективы не было. Стоя на гранитной скале кастильских гор, я был одинок, окруженный детьми, пока еще не совершившими ни одной ошибки. Я задумался о простиравшейся перед ними жизни, об ухабах и канавах, которые могли образоваться на их ровненькой дорожке, и мне стало жаль детей. Нет уж, я, скорее, соглашусь с другим стихотворением: “Мой шаг назад, а твой – вперед”. Держаться позади – это мое. Судите сами, я был настолько глуп, что единственная перемена, пришедшая мне в голову, – стать владельцем магазина канцтоваров вместо продавца. Кто-то должен был вернуть меня в семнадцать лет, избавить от тревоги, и я решил, что это именно Корина. Только она могла исцелить меня от причиненной ею же боли и тревоги. Но что вызывало тревогу и боль? Как всегда, мое неумение понимать языки: ни свой собственный, ни ее. Все языки были для меня чужими, но словаря для перевода нет, и мне не выбраться из лабиринта в тридцать. Я снова находился в исходной точке.
Рейтинг: 0
74 просмотра
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
Новые произведения
