Фемидов за границей

Эдуард Бернгард

ФЕМИДОВ  ЗА  ГРАНИЦЕЙ

«Пора кончать с такой жизнью, пора!» - решительно думал Фемидов.

Он оповестил об этом Настеньку по телефону-автомату. Настенька всхлипнула от решимости друга и согласилась, что с такой жизнью пора кончать. Фемидов всхлипнул от решимости Настеньки.

У Смольного, как оговорено, они встретились. Фемидов выгладил свой пиджак. В кармане пиджака что-то торчало. Настенька была бледна и напудренна. По слою пудры с обеих сторон от глаз к уголкам рта виднелись бороздки. «Вероятно, плакала!» - предположил Фемидов. Ясные и грустные очи Настеньки выражали очевидную устремлённость к концу.

И тогда вдруг Фемидов шлёпнул Настеньку, шлёпнул её легонько и ободряюще по спине, затем хлопнул себя по карману пиджака, где что-то выпирало. «Здесь!» - сказал он сурово. Настенька кивнула. «А что же Варенька?» - спросила она. «Я ей уже сказал. Она сначала не поверила, но потом разрыдалась!» Настенька кивнула. «Ну что, пошли?» - спросил Фемидов. Ответом был еле заметный кивок Настеньки.

И они пошли. Вместе. Рядом. Держась за руки. Им оставалось несколько шагов.

Знакомый жандарм, давно сочувствовавший бедственному их положению, помог всё уладить. И даже злая тётка Настеньки отцепила башлей, чтобы проводить их в последний путь. А настенькому папеньке, бывшему бухгалтеру и нынешнему алкашу, дали каким-то чудом ссуду. Он ещё не успел превратить её в вино, как ссуда пошла на последний путь Настеньки и Фемидова.

Итак, они пошли вместе. Бок о бок. Шагов было несколько: ОВИР, конторы, канцелярии, крысы, печати. Фемидов то в одной шараге, то в другой извлекал из разбухшего кармана пиджака разные нужные бумаги. Они постепенно расцветали синими штемпелями. Фемидов и Настенька терпеливо считали свои шаги. А Германия пошла им визой навстречу. Потому что суровый ветер Питера выветрил почву из-под ног Фемидова, и обнаружились глубинные немецкие корни, питающие его чахнущее родословное русское древо.

И стал он Фемидер по новому загранпаспорту.

А потом: Пулково, слёзы Вареньки, папеньки и даже тётеньки, прощальное махание, шмон перед накопителем ввиду угрозы исламского терроризма, взлёт над эС-Пальмирой, теперь уже Экс... Прощай, Нечистая Сила! То бишь Немытая... И вы, богатыри, прощайте. Да нет, не вы - богатыри... Богатыри Невы! Одели берега в гранит. А нынче гранатами Грозный громят. Потомки Грозного. Потёмки. Тьмы князь Потёмкин. По Дон Ки-Хот. Ели за Дон! До Дона им мало! Немало пили до дна за дом к Дону задом. Затем, оборотясь, сливали в Дон. На то казачья удаль.

Ещё доктор Ниваго поставил диагноз: мутанты. Уроды-персонажи у полтавского Ниваго - сплошной гротеск и сюрреализм. Вывел выводок выродков Вия. Самой Счастливой Страны Расстрелов... Исказились рожи прокажённые уроженцев Родины урожаем семени европейского призрака - что посеешь, то и... Ну, а как там наш задонский танководец? Путешественник из Петербурга в Москву... Лилипут-интурист.

Да, не успели падлы чик-чирикнуть, как сделали с ними чик-чик. Павловы Иванычи. Эх, Ник. Васильевич. Накликали вы!

Так размышлял в не самых ещё мрачных помыслах своих Федот Михеич, Дух которого уносился прочь из слёзной сей Расеи.

*   *   *

Фемидера и Настеньку немецкие таможенники совсем не стали шмонать и трясти, чем крайне их потрясли. Они растерялись. Их любезно отсортировали в группу этнических переселенцев на историческую родину. Рядышком, но всё же чуть поодаль, кучковались безродные космополиты - измождённые контингентные беженцы, с брильянтами на пальцах и шеях. Клише. «Это клише!» - подумал Фемидер, разглядывая сверкающие клише алмазов, меха и шёлка на горемыках. Настенька, с непонятно откуда взявшейся пристрастной ревностью, разглядывала драгоценности и нарядные одеяния беженцев из московских, питерских и киевских НИИ, а также торговых, ювелирных и прочих стереотипных заведений. К этим бедолагам подошли немецкие власти, и бедолаги заговорили с ними по-английски. Немецкие власти с любезными гримасами демонстрировали отменное владение языком своих двоюродных собратьев с острова в форме гордой королевы с надменно вздёрнутой шотландской головой и расставленными английскими ногами (а за спиной её ирландская сумочка, похожая на котомку). Тех самых собратьев, что разбомбили их до основанья через шестьдесят с лишним лет после моей кончины, подумал Федот Михеич.

Бедолаги контингентные беженцы, сверкая мехами, шелками и алмазно-золотыми украшениями (клише, клише, клише!!!), бросали снисходительно-сочувственно-презрительные взгляды на Настеньку, Васеньку Фемидера и иже с ними. Иже были большей частью колхозаны с полей Казахстана, пролетарии сибирских заводов-гигантов, горные пастухи Кыргызстана, хлопкорабы-хлопкоробы Узбекистана и Таджикистана, энтузиасты Экибастуза, монтёры Кзыл-Орды, шофёры Талды-Кургана, шахтёры Караганды, путеукладчики путей великих степей, строители четырёх-, пяти- и девятиэтажек в разных ударно-передовых Замухрансках.

Что объединяло замухранцев с контингентными бедолагами, так это всеобще помятые от попоек и путевого пустословия физиономии. Но сия общность мало утешила Фемидера. Он опять, как во всей предшествовавшей жизни, испытал чувство социальной ущемлённости. «Почему нас завели в эту группу? Вот так всегда! Я же не из какого-нибудь Талды-Балдуйска, я из города на Неве!» - обиделся Васенька одновременно с Настенькой. Они захотели в другую группу, к горемыкам-беженцам. Но для другой группы у них было слишком много дыр - на одежде, в карманах, и вообще...

Но не ведали они ещё, что тут всем предстоит социал - и замухранцам, и бедолагам, - в этой чудной стране социала. Чудный край-социальный рай, имя тебе - Дойчланд!

...Замечательный город Банкфурт. В лагере они взбодрились. Писали торопливые письма Вареньке и папеньке (с приветом тётеньке), где взахлёб рассказывали об «Альди», апельсинах, киви, бананах, ананасах, колбасах, йогуртах, шоколадках, шпермюль, трёдель-маркт, ротес кройц, зоммер-ангебот, винтер-ангебот, дешёвые ботинки... Вряд ли Варенька врубалась во все нюансы, но в ней постепенно заострялось желание пойти в германское посольство и рассказать там о своих глубинных немецких корнях, благодаря которым приняли на социал Васеньку. Но Варенька, к удручению, была не Фемидер, и уже даже не Фемидова, а с некоторых пор жена мужа, который был уже в годах (кто ж ещё пригреет бывшую куртизанку, простите?!), воспитан как полагается в самые светлые годы, преданно обожал одну шестую часть и про Дойчланд и слышать не желал. «Что?! К этим фрицам?! К этим фрицам?!?! Да я тя щас падла тресну по кочелбану стервь сука ты этакая!» - так возражал он обычно на заикания супруги о Дойчланд-социале. Папа этого мужа был фронтовик, комиссар, замполит, политрук, и пал в боях с фрицами, оставив его сиротинушкой, поэтому для мужа фрицы остались фрицами, и ему начхать было на то, что они давно уже не наци, а соци. Что наци, что соци - фрицы!

Ехать на социал к наци-фрицам для патриота одной шестой было принципиально западло. Правда, мы-то в Дойчланде знаем, что есть тут немало патриотов на социале, и ничего! Живут!

Ну, а папенька Настеньки, равно как и тётенька, немецких корней в родословной своей не обнаружили, хотя копали долго-долго... Попадались всё какие-то удмурты, устюжане, усть-илимцы, украинцы, даже уйгуры, ещё татары, чуваши... всё какие-то сорняки, шваль какая-то... С такими корнями на социал не заявишь. Поди докажи фрицу, что чуваш и даже уйгур, в принципе, тоже человек, как и фриц. И как контингентный беженец.

Усиленный поиск контингентных элементов также не возымел положительной реакции. Ещё недавно папенька разражался длинными тирадами о семитских кровопийцах, теперь же с удивлением осознал, что отнюдь не прочь войти в положение кровопийц, и даже кровно войти. Но родословное древо от самых тёмных корней до ветряного верха предлагало всё какие-то неутешительные сучья и сомнительные листья, к тому же большей частью опавшие. От этого факта папенька всё более впадал в уединённое. С прозрачным.

*   *   *

Весть о приезде Фемидера каким-то необычайным образом распространилась по Банкфурту, причём молниеносно. Люди образованные, зная о том, что Фемидер - реинкарнация самого Федота Михеича, стали проявлять паломническое любопытство, интеллигентными косяками навещая его и смущённую Настеньку в лагере переселенцев.

В их комнату робко входили гости, которые вели себя как экскурсанты, поглядывали на две железные койки, на пластмассовый стол, где стояли открытые консервы, лежала надкушенная великим человеком колбаска, рассыпаны были хлебные крошки и игральные карты. Фемидер исподлобья, но гуманистически (по-кашпировски) взирал на объятых суеверным ужасом начитанных паломников, толпившихся у входа, не предлагая им пройти и присесть, ибо здесь ни пройти, ни присесть - некуда и негде.

Порой кто-то из хаджей осмеливался обратиться к Фемидеру:

«Мы очень почитаем вас, господин Фемидер, почитаем давно и почитаем ещё, надеемся. Мы, немецкие слависты, особенное внимание уделяем Федоту Михеичу, и признательны ему за братьев Какамразовых, идиотов-бесов, поруганных, растоптанных, оборванных, обобранных...»

«Да ладно, чего уж там!» - скромно отнекивался Фемидер, сидя за столом и держа пред собой в одной руке веер игральных карт, а в другой - вилку, коей тыкал в шпроты. Он сосредоточенно жевал, глядя в комбинацию валетов, дам, девяток и шестёрок, что предлагал ему распахнутый веер, изредка исподлобья, угрюмо-вежливо (а ля Кашпировский) взглядывая на хаджей. Настенька всякий раз, как приходили паломники, пряталась за железный лагерный шкаф и испуганно выглядывала оттуда, переводя взор с дипломированных славистов на невозмутимо жующего спутника жизни.

Вскоре о приезде Фемидера узнал небезызвестный русский писатель Лев Влатшев, обитавший издавна в банкфуртском литературном квартале «Брюккен» и написавший здесь капитальную эпопею «Басов», об одном героическом генерале. В отличие от здешних федотолюбов, Влатшев не любил Федота Михеича, но интерес исследователя возобладал в нём над личными пристрастиями. Как-никак речь шла о вечно живых персонажах великой русской литературы, обо всех этих бедных и лишних людях, поруганных и растоптанных. И в один прекрасный день бородатый Влатшев, прихватив с собой хорошее исследовательское средство, пришёл в лагерь переселенцев, и прямиком в комнату знаменитого бедного и лишнего человека Фемидера.

Улицезрев гостя, Настенька тут же юркнула за шкаф и робко выглядывала оттуда, вся зардевшись, но вмиг покрываясь матовой бледностью (да-да, в сочинениях Федота Михеича такое было возможно!). У гостя за пазухой что-то выпукло выпирало. Настенька, заметив это, испугалась. Фемидер оторвал взгляд от карт и уставился кашпировским на пришельца. Тот засунул руку за пазуху и извлёк исследовательское средство (злые языки утверждают, что это был «доппелькорн», но мы не станем повторять низкие слухи). Увидя этикетку прозрачного средства, Настенька просветлела, но покраснела.

«А в карты?» - спросил Фемидер.

«Почему же нет!» - деловито ответил гость.

Незанятый стул Настеньки был предложен гостю. Краснея сильнее, Настенька поставила на стол две пустых гранёных ёмкости. Когда пришелец откупорил средство, Настенька побледнела и перекрестилась.

*   *   *

Вечером они вдвоём вышли из лагеря. Настенька беспокойно выглядывала из окна. Фемидер повторял слова благодарности за предложение пойти в кабак. Он там ни разу в жизни не был. Однажды сунулся, но его вышибли. Вышибалы на каждом шагу. А как-то раз волжский извозчик дал по шее. Не суйся, говорит, где шашечки, ежели без башлей, падло! Пришлось по снегу пешком. Заносило. Косились жандармы. Куда ты такой бесшабашный, кричали. Чуть не сцапали, жанты поганые. Жигуль сердобольный подобрал, спасибо. Доставил. И не обобрал, только по карманам пошарил. Пинка дал, да с кем не бывает. Эх, хорошие всёж-таки земляки у нас. Душевные. А вот фрицы енти хреновые, неискренние. Не то что наши. Наши ж тебе от всей души, как родному. И врежет ежели, так ведь жалеючи, искренне любя. А енти... Не-ет! Всё данке да битте да герр-р-р. Вюрден зи битте морген фрю цюзаммен мит ирер фрау цу унс коммен, ум социальхильфе цу бекоммен. Тьфу, собачий язык! Как бы вроде вежливые, но холодные ужасть. Брр! Чёрствые, падлы!.. А Настенька моя умна на диво, ей бы учительшей быть...

Подходя к кабаку, Фемидер поразился. Перед ним вырастала огромная тарелка с окнами, светящимися, как и тысячи других вокруг, в банкфуртской ночи.

«Это что за тарелка такая?»

«Это ресторан „Летающая тарелка“» - пояснил попутчик.

«А тарелки чё, летают, что ли?»

«Начиная с двадцатого века» - лаконично изрёк новый друг.

В ресторанном зале Фемидера ждал сюрприз. Вернее, ждали. Их было несколько, и все в хороших костюмах. К установленному часу они ждали тех двух, подходящих. Подошедшие уселись за столик поджидавших, а те были литераторы, и с археологическим любопытством рассматривали инкарнацию самого Федота Михеича. Для начала они выпили. Ну, не совсем для начала, но продолжая. Одному из литераторов жидкость не понравилась. «Это что ещё за достомерзость!» - кривился и морщился он.

О чём они беседовали далее, мы не знаем. А врать мы не любим, и потому никогда не врём. Вряд ли они говорили о литературе, ибо обсуждать литературу с одним из её персонажей - новум и нонсенс. Скорее всего спрашивали они Фемидера о том, как ему тут живётся. Правда, кто-то всё-таки спросил его, что он думает о жанрах, например, о бурлесках и гротесках.

«Банкфурт» - Санкт-Вендель,  2004 г.