Помочь сайту
Поздравления
41. Как Яван до города добирался
31 декабря 2015 -
Владимир Радимиров
Ванюха конечно, как скомороху и полагалось, общему упадническому настроению и не думал поддаваться. Вовсю он духарить старался: шутил, плясал, играл и песнями горло драл... Расшевеливал этим народ… И соперников в этом деле у него не оказалось, ибо перевелись скоморохи в Расиянье. Попривык народец убогий не здоровой уморой душу легчить да тешить, а в пьянке стал лихо своё топить да петлю хмеля на душу вешать. Никогда ранее в Расее этой пагубы не было, а вот поди ж ты – ныне что ни сельцо, то непременно в нём кабак, а в кабаке том не умный селянин потчуется, а пьяный орёт дурак.
А вдобавок к кабакам в каждой деревне ещё и капище появилось, идолами деревянными уставленное, а в тех капищах подвизались жрецы – ушлые весьма молодцы. Благовония пахучие в курильнях они курили, заклинания бубня творили, и живых курей в жертву приносили. Обращались, значит, по-своему с Аром, да не абы как, не задаром. Посетителей и просителей у Ара хватало, и каждый пребывал на моленье не с пустыми руками, а кто хлеба притаскивал, кто петуха, кто сало... И, видно, тем салом брюхо жрецов обрастало. Дородными они были, задастыми, мордастыми – языками ребята чесали не напрасно.
Прислушался Яван к тем просьбицам, с коими людишки к божеству обращалися, и диву дался. Во, думает, лабуда, это ж надо – каждый у Ара себе благо вымаливает: кто здоровья просит прибавить, кто поболе урожая собрать чает, кто покарать мечтает подлецов, а кто покоя хочет для мертвецов.
Эх, злился Ванюха на прихожан – ведь Ра и так всё что надо им дал, чего там ещё просить – иди и делай, и будешь здрав душой и неслаб телом! Ан тебе нет – в Ра ноне веры нету! Кинули люди благого Отца, вот и волокут теперь жрецу курца, милость истуканью покупая и право общаться с Богом пройдохам вручая.
Что ж, ладно. Яван в это дело не мешается, идёт себе мимо да поглядывает. А тут вскорости замечает, что народ его стал привечать: кланяться ему начали, в глаза заглядывать, рожами играть, да в гости звать. Даже богатеи и те... Ванька, понятно, от того в немоте, призадумался: чё за чепуха ещё такая, недоумевает, с чего это скупердяи так порастаяли?.. Вот в один небедный дом он заходит, кушает там и пьёт, вот в другой дом идёт... Наконец, он смекает: «Э, так это меня слух о врачевании Крутояра догнал, о том, как я его плёткой лечил! Нехорошо получилось – обо мне им знать пока рано».
Таким образом сиё дело обмозговывая, проходил он как раз мимо поместья большого. А туточки сам помещик из ворот – шасть, да к ногам Ванькиным поспешил припасть.
– Мил-человек, святой прохожий, – захлопотал богач рожей, – не откажи в прошении нижайшем – ко мне в дом пожалуй и отведай, чего бог послал, ибо ты ж сдалече идёшь-то – небось устал?
Но Ванька заходить в палаты отказался наотрез. Правда, пить ему захотелось позарез. Сам хозяин, от слуг помощи не ожидая, Ване из колодца воды достал и черпачок ему подал. И пока пил Яваха водицу, хозяин радушный не преминул к гостю обратиться.
– А не попросишь ли ты, святой человече, – слова алчные из уст он мечет, – у Ара нашего, милосердного бога, чтобы было у меня всего много? Понимаешь, такое дело... э-хым... богатее всех я хочу поделаться. Ты беден, я вижу, так золотом тебя не обижу.
И жертву Ару принесу, разумеется: отдам вола лучшего или коня... Помяни у бога меня!
Поглядел Ванюха на этого страстолюбца, усмехнулся слегка да и говорит ему так:
– Тут, милок, коня убить будет маловато. Хоть весь скот у себя перережь, а богатее от того не сделаешься. Поболее жертва здесь надобна...
– А какая, правед, какая? Я на всё готов, обещаю!
– Хм! Ты, хозяин, вот чего: возьми-ка мешок немалый, жадность свою туда запихай, да на капище ступай. Пускай жрец жадность твою зарежет да пожарит её на огне. Сию жарёнку отведаешь – непременно разбогатеешь!
У помещика аж челюсть от такого совета отвисла, а Яван гусельцы из-за спины выпростал, струны щипнул и куплетик завернул:
Я у тятьки попросил:
Хочу денег – нету сил!
Только тятя мне ответил,
Что дурней я всех на свете.
Эх, хвост-чешуя!
Меня морок обуял,
Разжирел я телесами,
Зато духом похудал.
И пошёл со двора как ни в чём не бывало, а народ, коий там ошивался, его шутке обрадовался. «Да, – думает Ваня, – каков в душе божок, таковы в ней и хотения, и чем боле в амбаре добра, тем его в душе менее». Прикинул он в голове, что к чему и порешил в сторону от большой дороги свернуть, дабы окружным путём попетлять малость; авось, думает, в глухомани той обо мне ещё не знают? Сказано – сделано. Своротил он с тракта налево, попёр, куда глаза глядят, и большого дал кругаля. И вот ходил он по бездорожью лесистому, ходил – да и заблудился. «Во же, – закорил он себя, – я и дурак! Говорила мне мама – ходи прямо, так нет – вот и отворотил от бед...»
Короче, времечка потерял он много, пока не вышел на торную дорогу. И тут смотрит – обоз по ней тянется от стороны запада и едет вроде туда, куда ему надо. Обрадовался Яван, позорчее глядит, а там восемь больших колесит кибиток, добром явно набитых, коих по паре коней тянут. Не иначе, смекает Ваня, некий купец направляется на торг. Ага, правильно – вон и охрана бравая: на каждом возу сидит по молодцу с копьём да с мечом.
Подкатывает Ваня туда калачом, здравицу голосит и до Раскуева подвезти себя просит.
А и впрямь то купец оказался, коий на среднем возу обретался. Сей купчина не злой был мужчина, солидный такой дядя с бородой в окладе, одетый неброско, хотя и богато. И он встрече тоже обрадовался. «О, – говорит, – со времён царя Гороха не видывал я скомороха! Уважь, – просит, – меня, братец – я Ярмил-купец, как раз еду в Раскуев, охотно тебя подвезу».
Ну что ж, и Ваня был доволен оказией, подустал он по лесам-то лазить. Взобрался он в кибитку не шибко прытко, дух перевёл и о том да о сём разговор повёл. Купчина его хлебушком угостил, квасом, ещё кой-каким припасом. Отведал Ваня угощения и подправил себе настроение. Заиграл он на гуслях, забалагурил и песни запел, тем самым отблагодарить купца сумел. Благо, тот оказался ему близким душевно, а это дело, как известно, в общении первостепенное.
Посмеялся Ярмила Ванькиным проказам, после чего о себе кое-что ему рассказал.
– Я из Ураграда сам-то, – пояснил он Явану. – По южным краям кочую и мехами торгую: кунками тёмнобурыми, лисами рыжими и бобрами, а также песцами да соболями. Отменный весьма товар, немало я уже продал. Да другого взамен набрал, вот теперь в Раскуев еду, к завтрему обеду доеду, ибо праздник там будет арский. Торг намечается чисто царский!
Ну, слово за слово, стали они о новых порядках калякать. Яваха и о себе кой-чего брякнул: так, мол, и так, говорит, сорок годов в Расее я не бывал, вот надысь вернулся, а тут такой завал... Ярмила же на слова оказался осторожным, теперешнюю власть он не нахваливал, но и не хаял, и все новые веянья в меру своего разумения объяснить пытался. Во взглядах по сему поводу они сразу же разошлись и стали меж собой дискутировать. Правда, спокойно, уважительно, без крику-ору и без бород дёру.
– Я, Ваня, так полагаю, – Ярмила рассуждал, – что эта твоя правда да простота – ерунда. Никому правда не нужна, ага, красиво жить человек хочет, богато. Ну вот, к примеру, как я... Ничего плохого я ни одной заразе не сделал, не убил никого, не зарезал. Торгую я, Вань, работаю головой, а тут такие мозги надобны – ой-ёй-ёй! Иной раз и кус в горло нейдёт, не спишь ночи, зато дом большой я имею, деньгами ворочаю. Во! – на каждом пальце по перстню с каменьями! Что, скоморох, завидуешь моему имению?
Конечно, Ванюха ни капельки бирюлькам этим не завидовал, ибо и не то ранее видывал.
– Не-а, – отвечает он купчине. – Чему тут, Ярмила, завидовать? Вот ты говоришь спесиво, что живёшь-де красиво. Хэ! Так это ты снаружи такой клёвый, а снутри-то состояние у тебя плёвое. Сердчишко у тебя пошаливает, печёнка с селезёнкой побаливают, а частенько, уж прости за прямоту, а и помочиться тебе невмоготу. Ко всему вдобавок и бессонницей ты страдаешь давно. В общем, как ни крути, а здоровье у тебя не алё.
– Да как же ты об этом прознал? Угадал что ли? Али знанием каким владеешь о боли?
– Ага, владею... Я, купец, и не то умею. Я вот даже знаю... верно, ага... что у тебя дома – молодая жена. Ох и ветреная она! Вот ты тут разъезжаешь да деньгами обрастаешь, а в душе у тебя червячок – не случилося б там кое-чё! Хе-хе.
– У-у-у! – удивился сей обалдуй. – Да ты никак ведун? Да точно! Так прозревать простому не дано. Неужели... Да не, быть того не могёт – ты не он, не тот...
– О ком речь-то ведёшь?
– О ком-о ком... Да слыхал я тут ненароком, будто появился в здешних краях один скоморох. Как есть святой! Пришёл он, значит, в одно село, за голь какую-то заступился – и цельное войско плёткой побил. Ага! Сотни три их было, а он один – всё равно всех в распыл пустил. Воеводу же ихнего эдак за ноги он ухватил – и-и-и! – да через облачко ходячее и перекинул. А как тот обратно упал, так, говорят, мокрого места от него не осталося. Во как!..
Смешно стало Явану.
– А может, это был я? – он зубоскалит.
Ярмила же, то услышав, аж хохотнул да, не удержавшись, ещё и воздух громко испортил.
– Да ты чё, Ванёк! – он изрёк. – Побойся бога! Ты же по виду хмырь, уж не обессудь, а тот богатырь: плечи вона какие, руки там, грудь... Волосы у него красные, бают, а в глазищах огонь полыхает. Как на кого он глянет, так аж тело дырявит. Вот клянусь! Верно тебе говорю! Не вру!..
Пришлось Явану ему поверить – а как иначе?
Н-да... Что ж, едут они далее. Ярмила разговорился, расхвастался. Я-де везде, говорит, побывал, и не токмо Рассиянию объездил, но и в Арию шатался не раз.
– Ну и как там? – Ваня его вопрошает. – Люди от нас живут отлично?
– Хэ, скажешь тоже! – купчина аж дёрнулся. – Весьма живут арцы ладно. С нашей нищетой и сравнения нету. Города у них белокаменные, изб нету, а жизнь прямо бурлит. В каждом доме каме́нь сложен для сугреву, ванна для купания, хошь с холодной водою, а хошь нагрей... И ещё, не поверишь, уборная в самом доме, а не как у нас, надворная. А вдобавок ко всему – общий водопровод! С удобством живёт народ... Да, Ваня, знатная страна Ария, не то что Расея-дура. Одним словом – культура!
Яван давно уже допёр, что с этим боровом возвышенные разговоры вести не можно: всё равно не поймёт, моральный урод. Такого словами не научить – его жизнь должна поучить. Но не ехать же ему молча, как словно сволочь, вот и приходилось языком-то толочь.
– А что такое культура по-твоему? – вопрос он купчине кидает.
– Культура-то?.. – задумался тот. – Ну, это когда всё солидно, достойно, нравы когда пристойные... Матом когда ни одна харя не ругается, а все друг дружке улыбаются да кланяются... Ещё чтоб палаты у тебя были каменные, роскошь всякая, лепота... Да чтобы везде была чистота... Ну-у, всё вроде. По-моему так.
– А вот меня в детстве учили, что это почитание Ра. И кто по-настоящему культурен, тот не только разумным притворяется, но таким и является. Он в проявлениях мира искру Божию зрит и потому людей заблудших жалеет, а природу боготворит. Не насилует он слабого, ближним глотки не рвёт, лишнего не берёт и себя в обиду не даёт. Да ещё на Земле не гадит, коль она ему Мать... В общем, культ Бога – это когда его в душе много. Разве не так?
– Да ерунда это, Ваня, ерунда! – не спешил купец соглашаться. – Плевать нужно на всех с высокой башни! Пока ты искру будешь у них различать – без штанов останешься... А я знаю одно: себе хапай, пока сила в лапе, а одряхлеешь – ни шиша не поимеешь! Я вот дальше ужина не загадываю, поэтому богатством себя и радую. Чё мне какой-то Ра – он баран! Ар его сильнее, и закон арский нашего кона умнее. У него как? Согрешил малость – не беда: Ару жертвицу дал – он тебя и простит, и грешки скостит. Зачем башку ломать, когда жрецы имеются. Ихнее дело думать да направлять, а наше – обряды сполнять. И удобно дюже, и спокойно на душе. Во дворце рай-то, а не в шалаше!
Ярмила в раж вошёл, раздухарился, Яваху по плечу шлёпнул и далее продолжал свой трёп:
– Не журись, скоморох, побери тебя прах – я мужик-то не прома́х. Такие, как я, при любой власти не пропадают – везде мы пользу себе обрящем. Эге! Чё там какая-то вера? Да тьфу на неё, коль в кармане от неё ноль! Наша вера – денег мера. Деньги ведь всех богов сильнее, и им служить куда как вернее. Так что и арская эта власть для нас не напасть. Зачем зря воевать-то? Даже рать не нужна, коли есть мошна. А мы люди не гордые, и чтобы жить в холе, хоть чёрту поклонимся – чай, от того не уморимся...
– А коли не от Бога власть? Коли от врага человеческого? Смерть ведь тогда, а?
– Накося, от чёрта!.. – Ярмила тут дульки скрутил и перед Ванькиной харей их покрутил. – Выкусить не желаешь? Власть, она от бога только и бывает!
– Любая?
– А то какая?!
– Хм. А вот, к примеру, ежели разбойники тебя схватят, грабить начнут да пытать, то божья власть, значит, будет у этих татей?
– Эка ты хватил! То разбойники вонючие – а то держава могучая! Этот примерец плохой – нету у разбойников власти никакой.
– Как это нету? И те и другие к тебе без спросу приходят? – Приходят. Насилие над волей творят? – Творят. Чё тебе делать, говорят? – Говорят. Приказывают, вернее... Да ещё и берут, чего хочут, из твоего имения. Вот тебе и сравнение...
– Хэт! Во, значит, как ты завернул... – Ярмила насупился. – Хм... Откуплюся! Клянусь! Пущай всё берут, лишь жизню мне оставят, потому как у меня дома кой-чё осталося. А по своему уму я себе ещё наживу.
Повеселел тут купец, приосанился.
– Да и чего мне бояться? – он добавил. – У меня ведь охрана имеется. Вон три сына моих сидят: Бодрис, Ярис и Недаймах. На это дело их и троих будет немало, так ещё и пять холопов к ним есть вдобавок. Пущай только сунутся – всех раскидаем! Хэ-гэ!
Ваня же с ним не пререкается, сидит себе лишь да улыбается.
А уже смеркалось. Дорога лесная в лощину тёмную сбегала. Вокруг же дубы высились, кусты кучковались, а впереди осина большая стояла. И только они к ней подъехали, как вдруг – тресь! – на дорогу она завалилась и не дала проезду. В то же мгновение повыскакивали со всех сторон какие-то лиходеи, заорали они дико, загикали, налетели на обоз, пиками и дубинами вооружённые, и оказались наши ездоки окружёнными.
Подкачала Ярмилина охрана, и все трое его сынов спасовали: старший, Бодрис, на поверку оказался не бодёр, средний, Ярис, яростью не исполнился, а младший, Недаймах, маху дал ещё какого... Не нашлось на оборон обоза никого.
У Явана тоже в этом его обличии реакция оказалась не отличная. Не успел он и ай сказать, как разбойники сшибли его с кибитки и стали вязать: руки-ноги ему вервью обмотали и к дереву близстоящему присобачили. И Ярмилу к соседней осине пристроили, а сыновей его и холопов устанавливать не стали, а на землю, связав, побросали. И пока вся шайка, хохоча и ругаясь, в кибитках толкалась и рылась, на передний план предводитель их выступил. Был сей поганец личностью примечательной: детина собою громадный, с отвратительной хитрой харей, на коей страсти так и играли. А вдобавок ещё и плешивый как шар. Одет он был в камзол и шаровары, а в волосатых ручищах вертел тесачище, до блеска начищенный.
– Эй, Курчата, – заорали ему подельники обрадованно, – да тут целый клад!
– Мехов всяких прямо груды!
– Ящики с ценной посудой!
– И с елеем горшки!
– И с благовониями мешки!
– Сбруя есть и упряжь!
– А ещё и оружие!
– Это дело нужное! – рявкнул вожак довольно. – А то дубьём да дрекольем много не наработаешь.
И пока его банда воровала, он к Ярмиле и Явану подошёл вразвалку, почесался во всех местах, поплевался и, ухмыляясь, у купца спросил:
– Ты чё за птица? Откуда прёшь и с каких краёв, жирная вошь, род свой ведёшь?
– Я из Ураграда славного выходец, – отвечал ему купчина быстро. – Ярмилом меня зовут. Еду вот тут... в Раскуев-град. Ради Ара небесного, отпусти меня, брат!
Дюже весело стало татю, что кому-то пришло на ум так его называть. Руки в бока он упёр, брюхо выпер и так засмеялся, что бородою кверху задрался. И вся его хищная рать принялась хохотать; больно уж нелепо им показалось, что пленник бесправный их главаря братом назвал.
А отхохотав, Курчата веселье с хари стёр, посуровел мгновенно и на Ярмилу буром попёр:
– Да как ты смеешь, жалкий купчак, братом меня величать?! Что это ещё за панибратство такое? И с каких это пор вонючие раскули́ братами нам поделались, а?.. Да я тебя, гад!..
И он тесаком на купца замахнулся.
А Яван и помочь ему был не в силах – крепко верёвка разбойничья к стволу его прикрутила. Даже кольцо с пальца не снять было никак. Во, думает он, вляпался так вляпался!
– Ой, родненький ты мой – пощади! – не своим голосом Ярмил завопил. – Ради Ара святого, не убивай! Я ж человек богатый – выкуп за себя дам. Всё что есть у меня отдам, только оставь меня живым! Пощади, господине, пощади!
– Га, выкуп!.. – осклабился щербатой пастью вожак. – Да ты чё думаешь – я дурак? Покуда из Урагрени твоей хре́новой выкуп доставят, тута ждамши преставишься. А в неволю тебя продать невозможно – ты же боров старый, ни на что не годный. Вот товарищей твоих молодых я продам с радостью, а ты, коряга турпехлая, мне без надобности. Я тебя лучше зарежу, как барана, а перед тем употешусь – лишние части с твоей личности пообрежу. Хы-гы-гы!
Прочие его подельнички, услышавши речи, для них весёлые, грабёж свой мигом бросили и вокруг собрались. Видать, они часто изуверствами баловались.
Задёргался несчастный Ярмила в отчаяньи, в путах тугих забился, а Курчата к нему вплотную подвалил, за нос двумя пальцами ухватил и уже примеривался, тать, его тесаком-то отнять, как вдруг Явану в голову мысль неожиданно торкнула.
– Эй, мордоворот, – гаркнул он громко, – я вижу, ты такой же бравый, как и курчавый! Любитель слабых порезать, а против сильных не удалец. Заяц ты трусливый! Хэ!
Разбойник аж онемел от такой борзости. И каждый из его кодлы позакрывал рот.
– Ничего себе! Ты хто? – наконец, слюну сглотнув, Курчата вопрос толкнул. – Тоже небось раскуль, паскуда? Отвечай, падаль, покуда я язык тебе не оторвал!
А у Явана в эту минуту как будто пелена с ума спала. Почуял он в себе силушку небывалую, не обычную силу, не мышечную, а забирай повыше: духом он исполнился несокрушимым.
Сплюнул он тогда презрительно и так отвечал этой скотине:
– Ага, раскуль – раскулее не бывает! Я, может статься, наираскулейшим из всех раскулей являюся и научу тебя, гад, что такое правда-матка!
Тут уж разбойники не выдержали и снова кто во что горазд заржали – больно уж Явановы угрозы смешными им показались. И то сказать, скоморошек плюгавый, да ещё к осине привязанный, верзиле вооружённому вздумал угрожать. Смех да и только.
– Постой, постой-ка, – Курчата купца тут оставил и, подшагнув к Явану, издевательски на него уставился, – ты никак князь пресветлый али знаменитый бояр? Ай-яй-яй, да как же это я тебя не признал?! Виноват, вашество, обмишурился! Исправлюсь, не сумлевайтесь!
И он шутовски стал раскланиваться да ваньку принялся валять, выпендриваясь всячески, тем самым публику нечестную потешая.
– Ваше велико, вы небось тоже уряк, как и этот купчак? – спрашивает он Яваху, корёжа ряху.
– Не-а. Я из славной Раславы родом, где не место таким, как ты, уродам.
– И чего вы с уродами робите? Небось, ловите их да гробите? Хе-хе-хе!
– Нет. Не казним мы их, не калечим, а просто-напросто палками лечим. Зело доброе это зелье: тягу к разбою отшибает сразу, не надо и другого разу.
– Слышь ты, хорёк рябой, – взвился от Яванова тона разбойник, – не слишком ли много на себя берёшь?! Раславы твоей славной более нетути – тю-тю! От неё лишь расквася одна осталась, как по ней арская рать прошлась... Да туда ей и дорога! Давненько мы порядками вашими тяготились, да у арцев свободно жить научились. И на вашу долбанную Раславу нам ныне плевать! Ага! Га-га-га!
Обидно стало Явану за свою державу поруганную. Усмехнулся он тогда кривогубо да и говорит свободолюбцу этому весьма грубо:
– Тяготеет в штанах дерьмо, когда не успеваешь добежать до уборной. И вы, тутошние лиходеи, такое дерьмо и есть. И это ещё мягко сказано. Тьфу на вас, мрази!
– Ы-ы-ы-ы! – взревел задетый за живое Курчата. – Да за такие слова, раскульский гад, ты долго у меня подыхать будешь! Твой язычок остёр, а мой ножик острее, и месть моя будет в нём. Щас вместях и посмеёмся!..
Выставил он тесачище впереди себя и к Явану стал приближаться, гримасы корча. А Ванька глянул на ублюдка этак молча, думку особую подумал, и в тот же миг ножище из руки бандита выскользнул. Да в воздухе и повис, колыхаясь плавно перед его глазами. Тот от неожиданности аж крякнул, буркалы свои вытаращил, на диво это глазея – хвать оружие своё, хвать! – ан не дался ножичек злодею, не удалось схватить его татю. А зрелище оказалось забавным: нож сам собою перед носом у разбойника летает, а тот цапает клешнями воздух пустой да потешно ими махает...
С минуту какую этот странный танец продолжался, и всё это время непослушный тесак пред рожей Курчатовой болтался. А потом швись – назад он шибанулся и в осину воткнулся.
Ахнули злодеи, от чуда такого косея, а Курчата даже назад попятился, глазищами красными вращая. Только стыдно ему стало отступать, потянулся он рукой нерешительно, чтобы нож из дерева вытянуть, а Яваха ему – чьфу! – прямо в харю наглую смачно плюнул. А тут, откуда ни возьмись, ещё и сойка из чащи появилась. Над башчищей Курчатовой она чуток полетала, недовольно застрекотала, да вдруг на лысину ему – дрись! И пока поганец от помёта смердючего оттирался, и вторая сойка над ним замаячила, а за ней третья, пятая, седьмая... да целая соечья стая! В один момент крикливые недоброжелатели всю харю татю загадили. Даже в глаза ему удачно попали. А сами тут же над ним шныряют и никуда улетать вроде не собираются.
Прочие-то разбойнички, сию уморную картину видя, на смех подняли своего предводителя. А Курчата слегка оклемался да чисто озверел. Озирнулся он вокруг в бешенстве, глядь – посох Яванов из кибитки торчит. Кинулся он к нему прытко, обеими руками за конец схватил и ну им размахивать да вредных птиц разгонять. А те чё – дело своё поганое сделали да и улетели прочь, стрекотнув пуще прежнего голосами не нежными.
Хотел было разгневанный детина посошину в сторону кинуть, – да только как же ты её кинешь, когда она к ладоням прилипла. И так и этак вожак её тряс – ну не отлипается никак, зараза! Пристала к его ручищам как намагниченная.
Принялся мерзавец бить тогда ею по кибитке, хотел, наверное, деревягу поломать на фиг, но палочка крепенькая оказалася – ну никак она не ломалася... Бил-бил Курчата по кибитке, бил-бил, и ничегошеньки не добился. Устал он вскоре палкой без пользы махать и порешил от трудов своих отдых взять.
Ага, отдохнул называется! Посох вдруг сам собой по черепу ему – бац! И повторно-то – тресь! И по-третьему разу – хлоп! По макухе прямиком да по лбу...
Ватажники же, наблюдая, как вожак сам себя по башке вдаряет, ажно пупки от ржаки надрывать стали, за животики они похваталися и по земельке закаталися. А Курчата на рожу сквасился, побледнел, перепугался и судорожно руками затряс, дабы от палки проклятой избавиться. А та очередью ему по мордасам: бац-бац-бац!.. бум-бум-бум!.. тюк-тюк-тюк!..
Освирепел тут бандюк. Бросился он на своих ватажников и ну их посошиной охаживать. А та-то не гладенькая – суковатая. Враз тем не до смеху стало. Попытались они сгоряча от побоев лютых оборониться, посох у Курчаты принялись вырывать – да куда там! – не вышло у них ни хрена, и досталося им сполна. Сообразив, наконец, что дело-то дрянь, разбойники уже своё дубьё похватали и хотели было всерьёз с этим чокнутым воевать. Да не!.. Тот-то чисто осатанел: с такой быстротой оружием своим завертел, что целой банде тягаться с ним стало не под силу.
Вот вожачок всех своих дружков и покосил. Легли они как мухи от палкиной науки: лежат, кряхтят, охают, а подняться от побоев не могут. Хороший трюк Яванова воля с ними отмочила: здорово палочка злодеев поучила! А как она с бандой сладила, то напоследок и главаря погладила. Тот палку наконец отбросил да с ног долой – бряк. Сидит, мотая головой, и не понимает ни шиша.
Дюже посошина оказалась хороша!
А Яван той порою даром времени не терял, повелением воли тесак из сосны он достал и заставил его путы свои разрезать, что тот и выполнил живо, будто кто-то невидимый за рукоятку его водил. Освободился Ваня, сам оружие в руки взял и Ярмилу горемычного им обезпутил. А тот на ногах даже не стоит и связно не говорит, поскольку ополоумел от этой дичи. Ну, Яваха не стал его в чувство пока приводить и порешил обозных освободить. А как сделал он дело доброе, то вмиг охрана стала хоробрая. Похватали они свои мечики и уж намеревались головы у бандитов снять с плечиков, да только Яван им расправу чинить не дал.
Вот чего он сказал:
– Вы, ребятушки, осадите и карать извергов не спешите. Я буду ныне судить да рядить, и неча сгоряча огород городить.
А разбойники кое-как оклемалися и теперича в ножках у Вани валялися. Хором нестройным они голосили да прощения себе просили.
Что ж, просить-то можно и слушать не сложно. Выслушал их Ванёк, как положено, перед лежбищем их походил, посохом покрутил да и говорит:
– Ведаете ли вы, паразиты этакие, что вы не токмо не человеки, но даже и не́ люди? А ну отвечайте, как на духу: много голов невинных предали обуху, а?!
Курчата тогда на колена пред Яваном пал, глазищами завращал, кулачищами по груди застучал и за всех отвечал:
– Всё как есть расскажем тебе, правед, ничего не утаим!.. Ох и грешные мы! Много народишка безвинного мы примучили – и не спрашивай лучше. Только и вправду палка твоя нас проучила... Пощады просим у тебя, правед великий! Вот как бог свят клянёмся: ни за что к ремеслу поганому не вернёмся! А взамен убиенных душ детишек кучу нарожаем. Век воли не видать! Обещаем!..
А Ванюха всё пред ними похаживает, бородёнку свою поглаживает, всё кумекает, как с бандой сладить да от чёрных дел её отвадить. А вожак продолжал его жалобить, жизнь себе пытаясь вымаливать:
– Дозволь, свет-праведушка, из Расеи-матушки нашей ватагушке прочь удалиться! Уйдём мы в степи Сивоярские, с семьями да скарбом уедем туда навсегда. Ага! Решайся, правед! Твой нам ответ: да – или нет? Коли да – отваливаем отсель навсегда! Ну а коли нет, то бей нас, гадов, правед!
И он рубаху на груди у себя аж до пупа разорвал.
Подбоченился тогда Яван, руку с посохом в сторону отставил, окинул взором ясным пресмыкавшуюся пред ним банду да как рявкнет:
– А ну-ка встать, ёж вашу рать!!!
Воспрянули те на ноги разом.
– Слушай мой приказ!.. За лютый ваш разбой да за жадную ярость... к смерти вы все приговариваетесь. Но!.. Приговор сей я... пока откладываю. В Сивоярь откочёвывать... разрешаю. Только предупреждаю: вы все у меня теперь вот тут, – и он пальцем постучал себя по лбу, – как на верёвочке незримой привязанные. И ежели нарушит какая гадина жизни мирной обет, то крысою станет до скончания века. А ты, Курчата, в жабу превратишься пупырчатую. Это я вам твёрдо по-скоморошески обещаю. Ясно?
– Ясно!!!
– Бегом... аррш!
Бросились лиходеи оттуда бежать – только ветки в чаще затрещали. А Яван тесак Курчатин оглядел внимательно, головой покачал и, наступивши пяткой на рукоятку, в землю его вогнал, сказав важно:
– О Мать Сыра Земля, прими сиё зло в себя, очисти его, раствори, прахом его оберни! Дело это зело нужное! Пропади пропадом всё оружие!
А пока он это говорил, все обозники его окружили, кроме Ярмилы, не внимавшего ни уха, ни рыла.
– Качай его, парни! – сыновья купеческие заорали. – Слава нашему избавителю! Слава!
Налетели они на Явана, на спину его повалили и на руках закачали, ибо радостью избавления сменилась в их душах тяжесть отчаянья.
Ох и азартно они его качали! И не сразу удалось Ванюхе от сего буйного чувств выражения ускользнуть.
– Хорош! – в свой черёд он орёт. – Да говорю же хорош, ёк макарёк! А то ещё уроните, ядрёна вошь – костей тогда не соберёшь!
А те проходу ему давать и не думают. «Неужели, – спрашивают, – ты и в самом деле правед истинный? Вот же в тебе и чудо-сила!»
– А ты вправду их в жаб и крыс превратишь? – кто-то вопрос ему мечет.
– Спроси чего полегче, – Яваха на то усмехается. – Я же скоморох как-никак, а не колдун – людей превращать не могу.
– А ежели они за старое примутся? Бывает же и такое. Тогда чё?
– Нет! Эти негодники и взаправду изменились, ибо заряды душевные у них с отрицательного на положительный переменились. Я знаю – вижу.
И к Ярмиле подходит. А тот навроде как онемел: руками ещё шевелит, а языком более не мелет. Жестами лишь попросил, чтобы в кибитку его посадили да под шубу положили. Желал, стало быть, отойти от стресса. Да, не сдюжил купчина бандитского пресса.
Тем временем стало темно. Отдыхать надо было давно. По приказанию Явана братва осину упавшую распилила да путь-дорожку освободила. Тронулись они вперёд наобум и выехали вскорости на поляну большую.
– Вот здесь и заночуем, – постановил Ванюха.
Стали они кругом, коней распрягли, напоили, стреножили, накормили, а сами из разбойничьих дубин да пик кострище разложили, кашу на огне принялись варить да воду кипятить. А как варево сварганили и поснедали, то в разговоры они ударились и долго ещё не спали.
Яваха тут у ребят и спрашивает:
– А хотите, я вам про Коны наши расскажу-поведаю? Про то, что в жизни главное и чему следовать человеку надо?
Те, вестимо, на это с радостью согласилися и уши свои потоньше навострили.
– Вот глядите, ребятушки, – начал Яван свои басни, ладошку как следует растопырив, – это мизинчик. Пальчишка вроде простой, и силы в нём никакой, – а ведь без этой простоты человеку не быть. Ибо кто не прост, тот горд. А гордость, как известно, есть начало всех бед. Как в народе говорится, кто от мира да людей отгородился, тот свою душу огородил. Ну а что от великого отгорожено, то, сколько б оно ни было огромно и роскошно – ничтожно. К Богу идти в простоте лишь можно.
Идём далее. Вот перст безымянный... С указательным они почти равны, поэтому легко запомнить, что он равенство обозначает. А без чувства равенства человек становится жаден, и в его душе словно бездонный зев открывается, а путь к сердцу наоборот закрывается. Сколько б такой жадюга себе ни хапал – всё ему будет мало. Дай такому волю, он и вселенную поглотил бы, а всё равно бы не насытился. Дюже это неправильно, когда нарушаешь равенство.
Опять вперёд следуем... Вот этот палец прочих длиннее и ровно посредине находится, чтоб быть виднее. Спросите отчего? А он есть основа всего – работу обозначает. Головою и руками должен человек что-то делать во славу Ра – ра, значит, бытать. В Расиянье ранее даже цари, в общем-то сильно занятые, в саду да огороде копаться не чурались. Понятие же Работы с предыдущими понятиями тесно связано. Ибо кто не прост, а горд и над другими себя ставит, хоть и работает много – тот далёк от Бога. Он своими трудами не гармонию создаёт, а опухоль лихости надувает. Вредной тогда работа бывает, ага.
А вот этот палец указательным называется, ибо на путь праведный он указывает. К благу всеобщему путь тот ведёт по дороге любви и радости, а кто по другому пути захочет брести, тот неизбежно угрюмым станет да унылым, и никому будет не любо его рыло. Не зря ведь говорят, что, мол, палец кому-то лишь покажи, а он уже и смеётся. Только у указательного пальца такая особенность имеется – смешить – а другой какой ни оттопырь, чувства возникнут иные.
Ну, и до большого пальчика мы наконец добрались. Вот он, богатырь, самый толстый да самый сильный! А это, ребята, оттого, что он правду обозначает, коя всего сильней, и в ней вообще-то Бог, а кто не прав – тот убог. И когда качества свои лучшие человек в кулак собирает – вот так! – то можно смело сказать, что он Кон Пятёрный познал. Теперича хоть за плуг пятернёй берись, хоть за меч – всё едино, потому что достиг ты в душе единства, а оно, други, необоримо...
Досказал Яваха ребятушкам о смысле, заключаемом в обыкновенных пальцах, да и говорит:
– Вот это и есть Кон Малый, а есть ещё и Большой, Десятёрный. О нём тоже рассказать, или спать-почивать изволите?
А те прямо с жаром его просят и про следующий Кон им правду открыть, очи у них разгорелись, щёки зарделись – ни в какую Явана спать не отпускают.
– Ладно, – усмехается Ваня, – так и быть, расскажу, много времени у вас не займу, покороче постараюсь баять... Вот представьте себе, робяты, квадрат, расчерченный так, будто вы в крестики-нолики играть собрались. Представили?
Те знамо кивают и галдят азартно, что мол, всё уже как надо представили, и квадрат этот самый у них прямо как перед глазами маячится.
– Так вот, – Яван продолжал, – вход в Большой Кон только через любовь разрешается. Как бы через двери такие особые, расположенные внизу квадрата, в середине первого ряда. И весь этот средний квадратик у нас до краешков любовью окажется заполнен. Любовь, ребята, это основа основ всего нашего мироздания, и по-иному существовать оно не может, вмиг начинает разрушаться. По правую же руку у него будет квадрат единства, а по левую множества. Получается, что единство может быть лишь множественно в высоком Большом Коне, а множественность должна быть соединена с единством через любовь. Ясно? Не через борьбу, и даже не через справедливость, а только через любовь-матушку.
Парни тут вовсю закивали и заугукали, показывая, что всё-де поняли как надо, и пускай, декать, скоморох Ваня далее свой рассказец плетёт да бает.
– Добро, – кивнул головой и Яван. – Ну что же, идём, значит, далее... Во втором ряде прямиком над квадратом любви расположен квадратик блага. Оно, благо, вообще самое срединное место в Большом Коне занимает, ибо без блага-то куда... ничего путящего без благой начинки не получится, факт. Ну а по правую сторону во втором ряде будет покой находиться. Или равновесие такое незримое, но называется оно – покой, запомнили?
– Ага, дед Ваня, запомнили, – согласно взбормотали парни. – А по левую что?
– По левую будет вечность. Знаете, что такое вечность, бузотёры?
– Не, не ведаем...
– Вечность – это сложение всех веков, которые проживают все до единого существа в нашей вселенной. Вот эта-то сумма и есть вечность, и подсчитать её может лишь сам Бог, а более никто. И Вечность эта самая может быть в высшем понимании непременно благою и находящеюся в покое, то бишь в равновесии. Плохой, вредной или там непонять какой она быть не может по подсчёте всей неисчислимой вечности. Ну и покой соответственно должон быть благим и вечным, а не злым и временным. Злое и временное – это у нас тут, до Кона Высшего пока недоросшее. Опять всё понятно?
– Да, да! Продолжай, деда Ваня!
– Хм. Ну чё, осталась у нас верхняя троица, и посерёдке её расположена у нас истина. Знаете, что это за суть такая, а?
– А бог её знает, дед Ваня. Ты скажи!
– Эк вы, такого пустяка не знаете, и чему вас только учителя учили... Истина, братва, есть такие установления бытийные, которые невозможно обмануть и обойти. Но этого мало. Их ещё и не хочется нарушать ни капельки. Вот это и есть самая истина. А всё, что не она, то навью потрачено, и напичкано ложью вредной, вот так. Заканчиваем... По правую сторону от квадратика истины расположен у нас квадратик цельности, или нерушимости, а по левую руку квадратик полноты, либо, для вящего уразумения, всеохватности. И получается, что полнота может быть истинной только тогда, когда она цельно-нерушима, а цельность тогда истинна, коль она всеохватна и полна. Дотумкали, о чём речь-то веду, добры молодцы?
Все молчали, очевидно стараясь принять в свой ум новые для них знания. Наконец Ярис, самый пожалуй изо всех бойкий, спросил:
– А сверху вниз и снизу вверх можно это всё связывать? Или крест-накрест?
– А как же! – погладил свою бородку Яван. – Не токмо можно, но и нужно. В Коне всё сплошь и крестообразно взаимосвязано. Множественность у нас всеохватна и состоит из сложения всех веков, истина блага и любовью наполнена, а цельность покойна и едина. Иначе нельзя высшее построить. Ну а ежели крест-накрест Кон сей рассудить, то множественность в нём будет цельной и благой, а единство благим и всеохватным. Ага!
– А скажи, дед Ваня, – не хотел угоманиваться настырный Ярис, – а ежели Кон этот Большой называется Десятёрным, то почему у нас только девять квадратиков в наличии имеются? Или он по-настоящему Девятёрный какой-нибудь, а десятёрный это так, для красного словца?
Рассмеялся весело Яван.
– Вот молодец, углядел-таки, хвалю! – воскликнул он довольным голосом. – Верно, девять квадратиков мы рассмотрели. Однако и десятый тут имеется. Только вот где он прячется, кто подскажет?
Ярис тут по лбу ладонью себя как бахнет.
– Ох, я и дурень! – сказанул он. – Так ведь все эти девять квадратиков-понятий в одном большом квадрате укрываются. Получается, что их десять и есть. Только что обозначает этот скрытый десятый?
– А означает он самого Бога, ребятушки. Самою возможность как-то себя тут проявлять, самою силу вселенскую. И, глядя мысленно на Кон Десятёрный из нашего трёхмерного измеренния, мы должны и мыслью и делом стремиться ко всему вышесказанному. Тогда и высшие миры откроются перед нами, как перед заблудшими во мраке незнания созданиями, и сам Ра нам свою руку протянет. Уразумели, братики-любознатцы?
И радостные возгласы окружавших его ребят возвестили ему непреложно, что речь его вдохновенная отнюдь не пропала даром.
Побалакали они ещё чуток и вскоре спать завалились, пока снова утро не наступило.
Быстро тогда в путь они собрались, коней запрягли, сами сели и поехали. И Ярмила вроде почухровел, из-под шубы выбрался да сам конями сел править. Правда, в разговоры он по-прежнему не встревал и как будто о чём-то переживал. Ну, Ванька его не трогал, расспросами не досаждал, с сынами его лишь гутарил да окрест посматривал.
Ехали они, ехали и вскорости в сельцо одно приехали. А там был перекрёсток: одна дорожка в сторону сворачивала. Купец тут к Ваньке поворачивается да и говорит строго:
– Ну, Яван-скоморох, спасибо тебе за всё! Не поеду я на торг – передумал. Возвращаюсь к себе на родину. Вот на эту дорожку сверну и на торный путь выеду... Давай, брат, попрощаемся!
Что ж, Яван конечно переубеждать купца не стал, ибо он спокойно мог добраться и пешедралом. Вышли они наружу, огляделись, а деревенька та была бедная: хатки этакие неприглядные, сады вырублены, а народец не наряден, а оборван да гол.
– Вот что, – приказал купец зычным голосом, – раздать-ка с последнего воза сим людям моё имение! Да поживее!
А сыновья такому приказу странному вроде даже не удивились и команде отцовой охотно подчинились.
Ну а Ярмила Явану со слезами на глазах говорит:
– Ежели бы не ты, таинственный скоморох, то я бы уже бесславно подох. А теперь ещё поживу да ума-разума, даст бог, наживу... Вот лежал я ночкой тёмной и думал думку: а была ли хоть одна минутка в жизни моей азартной, когда бы я счастье истое испытал?.. Нет, Ваня, не было. Удовольствий всяческих было множество, да все они, по большому счёту, были убожеством. Счастья же – увы... Да и откуда ему быть-то, когда я от Бога отгородился. Всё хитрил, копил да изворачивался, а жизнь за то заботами да угаром хмельным со мной расплачивалась... Э-эх! Так что ведай, правед: умер Ярмила-купец намедни, разбойники давеча его зарезали, – а зато новый Ярмила народился. Твёрже твёрдого я решил по правде отныне жить. Хочу я, чтобы и сам я, и мир вокруг хоть чуточку стали бы лучше. А имение своё лихоманское я неимущим раздам, чай, не обеднею. Да у меня за душой и нет вообще-то ничего, так что и терять мне нечего... Ну, брат, обнимемся что ль напоследок?
Обнялись они крепко и трижды поцеловались. И почувствовал Яван чувством шестым, что купчина и вправду переменился, как будто грязь душевная в нём за ночь перегорела. А тем временем Ярис, Бодрис, Недаймах и прочие парни шкурки дорогие сельчанам раздали и тоже прощаться к Явану подбежали, а минуты через три сели они в свои кибитки, коней тронули и поехали себе по дороге по новой.
Яваха же гусли на плечах поправил, посохом по земле вдарил и по тракту шаги направил. Отошёл оттуда с версту какую, глядь – повозка с людьми его нагоняет. А это, оказывается, мужики деревенские на богомолье ехали в Раскуев, человек этак восемь. Попросил Ваня их себя подвезти, те и согласились. Отчего, говорят, калику не взять – нам-де платы не надо, мы и песням порадуемся.
Ну, Ваньке на гусельцах сбацать, это, образно выражаясь, как два пальца... Усаживается он наперёд, гусли свои берёт, струнцы щипает и песню запевает: про красное солнце, про ясен-месяц, про сине озёрце да про густой лесец, про светлый день да про тёмную ночь, и про то, как кручинушку прогонять прочь...
Враз их дороженька сделалась короче. Уважил Ваньша своих попутчиков, за час примерно пути слух им ублажил, а потом гусли в сторону отложил. О том да о сём он с сельчанами разговор повёл, поскольку интересно ему сделалось, какие в народе бытуют настроения и каковы теперь новые веяния... Ну, те ему и поведали: едем, мол, во град Триглаву Ара дань отдать да на дармовщину суры нажраться, ибо по случаю праздника прихожанам в храме бесплатно наливают...
Люди они оказались бедные, невзрачно одетые и почти все средних лет, пожившие уже при новой власти и не видавшие от неё никакой сласти. Все как один они старые добрые порядки вспоминали и нынешним злым их противопоставляли.
Спрашивает мужичков тогда Ваня:
– А чего вы зло это терпите? Почему не восстанете да за Ра поруганного не встанете?
– И-и-и, милай! – самый пожилой мужичок ему возразил. – Супротив волков-то не сдюжить кобыле. На стороне арцев вона какая сила, а нашу силушку судьбина, видать, подкосила.
– Плетью, скоморох, обуха не перешибёшь, – другой бедолага ему вторит.
– Пупок себе лишь надорвёшь, – подключились и остальные.
– Наши-то бояре почти все на их сторону встали.
– В Ара уверовали.
– Переметнулись, гады!
– Ага.
– Теперь-то они богаты.
– Да-а...
– Так, видно, богу угодно.
– А то!..
– На всё его высшая воля!
– Не время сейчас крамоле...
Как-то муторно стало Явану с духовными этими скопцами ехать. Сосредоточился он внутренне, прочувствовал попутчиков своих чаяния и мысли и понял, что души у них словно прокисли. Сидели бок о бок с ним внешне конечно люди, а внутренне не человеки, не сыны Ра, а скорее затурканные бараны.
– Ну-ну, – он усмехнулся. – И что же, так-таки и некому народ возглавить, чтоб силу огнева праведного в нужное русло направить?
– А-а! Теперича уже и нет почти, – те ему отвечают. – Которые бояре за Расиянье сражались, все в боях пали, а праведов остатних арцы истребили целенаправленно. Есть ещё некоторые, кои в глухомани скрываются, но ихнее дело аховое – куда ж переть против власти! Не дело телёнку с дубом бодаться. Лучше уж злу подчиниться да в живых остаться, чем в на тот свет отправляться.
«Да-а, – думает тут Яван, – а ведь этот телёнок пожалуй я... С дубом сдуру решил бодаться, да как бы жидко не облажаться... А вообще-то, – привычно он волю в кулак собрал, – чья бы корова мычала, а этих бесхребетных лучше бы помолчала. Буйвол я, бык, бычара! Я сын Ра и правда – моя, а за кем правда, за тем и Бог! Кто из нас победит, мы ещё посмотрим...»
А в это время один мужичок баклагу вместительную из-под соломы достаёт, пробочку открывает, кружку берёт и чегось в неё наливает. Потом, значит, содержимое не спеша осушает, головой мотает, крякает да морщится... А и прочим-то выпить хочется. Вот по круженции все желающие в себя пропускают и Явану посуду дают: на, мол, братуха, испей браги за то, что пел складно!..
Взял Яваха баклагу, к носу её поднёс, понюхал, потом глоток в рот набрал, пойло языком пополоскал... да и выплюнул его в канаву.
– Ты чего это, эй? – всполошились пьяницы.
– От угощения нашего нос воротишь?
– Зря добро переводишь?
– Не уваживаешь, значит, нас?
– А ну давай баклагу назад!
А Ванёк в ответ усмехается, посудину не отдаёт, пробочку затыкает и содержимое взбалтывает.
– Ранее, – говорит, – в Расиянье такой дряни не пивали да счастливо поживали, а ныне, я гляжу, тут отраву пьют – да хреново живут. Хм, так дело не пойдёт – трезвым надлежит быть народу!
Озлились на Явана мужики, заорали:
– А ты откелева такой взялся, что учить нас принялся? Одна у нас отрада – по мозгам брагой шарахнуть, чтоб горе-беду не ощущать, а ты и её у нас хочешь отнять? Да кто ты вообще такой?!
– Я-то? Да такой же, как вы, рассиянин. Давно лишь на родине не бывал.
– Тогда вот чего, человече непотчеванный, – сурово старшой мужик тут молвил, – пошёл вон с нашего возу! Нету таким, как ты, подвозу!
Ванёк, не долго думая, на дорогу-то скок, а те ему истошно орут:
– Баклагу верни, ворюга! Вот же ещё плут-то!
Смешно стало Ванюхе на мужиков взбешённых глядеть. Ишь как, питухи несчастные, завыли, когда их дурмана лишили!
Баклагу он им назад кинул да и говорит:
– Спасибочки, козлы, что меня подвезли! Да лучше топать пёхом, чем ехать с такими лохами. Только вот до Раскуева вам будет не добраться, так что можете загодя назад отправляться. И пить вы более не будете никогда. Считайте, что это моя за подвоз плата.
И загадочно рассмеялся.
– Но-но-но! – погрозили ему мужики с возу. – Ты гляди у нас, чмурло! А то слезем да бока намнём. Тогда точно никуда не дойдёшь, смутьян ты негодный.
А сами коней хлестнули и вперёд умотнули, над оставленным Яваном похохатывая да баклагу к устам прикладывая. Ну а Ваньке-то чё – ноги он переставляет да посохом себе идти пособляет. Так и идёт... А те мещане ехали-ехали, с полверсты проехали, а потом отчего-то остановились и на обочину соскочили. Яван цок-цок своим посохом, вскоре туда доходит, глядь – а мужички за канавой обблевавшись да обдриставшись сидят. Явана они увидели, застонали и заохали: ты, говорят, не скоморох вовсе, а колдун – пошто нас так-то надул?
Остановился Ваня напротив них, осмотрел инвалидную сию компанию деловито да и говорит:
– С меня колдун – как с кота пердун! Только упреждал я вас, соколики – не пейте навьего пойла, не для расейского оно горла – так нет, не послушали, такое у вас жжение, что прям наваждение... И знайте – это не я вас исцелил от страсти пагубной, а природа-мать и сам Ра!.. Хэ! В баню вам, землячки, пора, а то тут такой дух, что не продохнуть... Ну, я пошёл. Покелева! Здравия вам желаю и более не околевайте!
Забурчали мужики, заругались, кулаками на Ваню замахались, но разбираться с ним не стали – побоялись.
А Яван далее подался. Шёл-шёл и вышел вскоре на большую дорогу, которая вела к городу. Смотрит, а по ней на богомолье народ идёт: и большие, значит, и малые, и молодые, и старые... Пообщался Ваня чуток с попутчиками – и сделалось ему скучно, как-то всё не то. Хмур был, невесел народец тамошний. Это вам не праздники Ра, где ценилась радость – а тут в душах царствовал Ар, который был Ра наизнанку – вот людишки и помалкивали.
Но как бы там оно ни было, а путь долгий всё же закончился: прибыл Ванюха к Дайнапору и в числе прочих в город пошёл.
Рейтинг: 0
408 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
