Школа бурлила, выстраивала мнения. Держала пари, придумывала
аргументы. В итоге разделившись на большой и крошечный лагеря. Первый, как вы
естественно догадались, возглавили осиротевшие Матвеевские шестерики. С девизом
– устроить отщепенке конкретно «сладкую» жизнь. А второй?.. Здесь начинается
интересное.
Невзрачный мышонок Аня!..
***
Маленькая, тоненькая, скособоченная. Как прихваченный
морозом стебелек. Неприметная застенчивая молчунья. Воплощение беззащитности.
Пальцем ткни – сломается, упадет. Одна на школу. Девочка – инвалид!
Над ней подшучивают. Порой – достаточно зло. И
девчонки постарше брезгливо сжимают губы. Ухмыляются в спину – кому ты такая
нужна! Строят глазки малолетним кавалерам, выставляя напоказ притворное
презрительное сожаленье. Кавалеры поддакивают, чтобы в грязь лицом не упасть, а
сами втихомолку взглядами шуршат. И испытывают живейший интерес, в котором не
признаются ни за что. Потому что еще не доросли. До зрелости и независимых
суждений. Но бывают «акты милосердия», а точнее ухаживания под эти акты
завуалированные. Когда, раздвинув толпу, без очереди к буфету пропускают.
Громко товарищей оповещая – пускай уж возьмет и катится, под ногами чтоб не
болталась. Или пальто в раздевалке подают, стабильно – с подколками и
кривляньем. Место в школьном автобусе уступают, как бы нехотя и высокомерно.
Или командуют малышне в «больную» снежками не пулять…
А всё потому что у Аньки - не глаза, омуты серые. И
грудь красивая, и талия обозначилась. И косища толщиною в руку до подколенок. И
когда она здоровым боком поворачивается и ровно стоит, пацанов старших просто
рвет изнутри – сердце падает, а остальное взлетает. И не будь она ущербной недотрогою,
из-за нее б уже полшколы передралось. А так – сами себя стыдятся. На себя
злятся. И от злости на ровном месте обижают.
Только Анька за обиды не цепляется. Понимает
потому-что, и привыкла. Когда, конечно, всплакнет, запсихует. Но быстро
отходит, и опять спокойная. Немногословная, рассудительная. Ровесники к ней
тянутся, и девочки и мальчишки.
Условные ровесники, оговорюсь. По возрасту Аня на два
года соклассников старше. В школу она в девять пошла, до этого из больниц не
вылезая. Пять операций, восстановительная терапия. Бесконечные обследования,
подборка и смены препаратов. Бдящая у постели мама. И круглосуточно вертящий
баранку дальнобойщик-отец, готовый на любые лишения, лишь бы у дочурки его были
наилучшие – лекарства, вкусности, игрушки.
Отца Анюта обожает, если не сказать – боготворит. И
называет неизменно – папочка, среди посторонних тоже, не стесняясь проявления
чувств. И так при этом светится, что подружек поневоле завидки берут. Да еще
когда узнают, что он не родной ей, а -отчим!
Широченный в плечах, грубо скроенный, этакий заматерелый
гризли с маленькими и колкими, глубоко посаженными глазами, нависшим лбом и
мясистым, вмятым давнишним ударом носом. В его присутствии охота съежиться и на
цыпочках подальше отступить. За условную черту безопасности, чтоб при случае удрать
не раздумывая. Но как только рядышком возникает приемная дочка, лицо
разглаживается, изгоняя холод. И глаза уже не кажутся сердитыми, а фигура
грозной и громоздкой. И обнаруживается, что дядя Миша, на удивленье добродушный
человек. А еще юморист и талантливый рассказчик. И вообще душа компании,
общаться с ним легко и интересно.
Поэтому, когда он в школе изредка возникает, педагоги
и дети едва навытяжку не становятся, норовя поскорее ноги унести. Зато на
родной Аниной улице вся окрестная малышня, чуть услыхав его богатырский сочный
бас, сбегается пестрою гомонящей стайкой. И вьется вокруг, теребит, липнет,
спеша заполучить желанное внимание, а заодно что-нибудь вкусненькое и
интересное.
В несчитанных глубоких карманах пропахшей бензином и
машинным маслом дяди Мишиной потертой спецовки таятся сказочные сокровища –
залежи разноцветной жевательной резинки, сверкающие иностранные монетки,
перламутровые крученые ракушки, тыквенные семечки и арахис, шоколадные медальки
и драже в блестящей фольговой обертке, гильзы от всамделишнего охотничьего
ружья, сточенные морским прибоем в прозрачную гальку стекляшки. А еще
всевозможные щипчики, пилочки, точечные фонарики и гаечные ключи. Прямо
фантастическое богатство, которое щедро хозяином раздается – насовсем или «посмотреть», после тоже часто
превращаясь в подарок.
Аня отца не ревнует. Она гордится им, от души. И полна
железной уверенности – большого открытого сердца ее приемного папы хватит на
всех нуждающихся, но главными в нем останутся исключительно мама и она. А
потому Аня считает себя счастливицей. Наперекор досаждающим болям, наперекор
бессрочной борьбе с болезнью. Особенно, когда воспоминания нахлынут.
Ребенок, будучи крошкой, тоже все понимает. Ну, может
не так ясно и разграниченно, как взрослый. Но любовь или неприязнь,
удовольствие или боль, радость или страх он различает с момента рождения.
Анина жизнь началась со страха. Боли настоящей и боли
ожидаемой. И виновен в этом был не паралич, хотя он тоже мученья причиняет.
Виноват был ужас, безостановочно длящийся вокруг.
Ругань. Звуки ударов. Звон и деревянный грохот.
Женские плачущие крики. И страшное, перекошенное ненавистью лицо, то и дело
возникающее над колыбелькой. Корявые грязные пальцы в пучках черных волос,
вцепляющиеся в бортик и потрясающие его так, что малютка Аня в своей ненадежной
обители перекатывалась из стороны в сторону, больно ударяясь головой, слабо отмахиваясь
рученками и заливаясь отчаянным плачем…
И мамины теплые руки с твердыми и шершавыми, но
бесконечно ласковыми ладонями, выхватывающие ее из этого ада, отгораживающие от
опасности. И захлебывающийся рев вослед. И прозрачные капельки, сбегающие по
грустному, усталому маминому лицу. Ее надломанные брови, ее печальные глаза. Мягкие
губы, целующие пальчики, щекочущие щечки. И недолгие промежутки затишья и
покоя. И новый приступ хаоса. И страх. Страх. Страх!..
Черт возьми, почему это должен терпеть ребенок?
Который ни в чем не виноват…
…Михаил привык считать себя одиночкой. И особо на тему
не парился. Иногда, правда, накатывала ностальгия. Когда наблюдал семейные
парочки и резвящихся радостных бутузов. Детей он любил. С удовольствием
обзавелся бы целым садиком отпрысков. И на ноги бы поставил – он в своих силах
не сомневается. Но с половинкою не сложилось. Отчасти виноват характер – не
хотел размениваться на легкомысленные интрижки, надеялся встретить единственную.
Отчасти – образ жизни. По молодости серьезно занимался боксом. Тренировки,
соревнования, сборы, выезды. Та еще гонка по вертикали.Какие девушки, до подушки бы доползти! А в
юности жизнь видится по-иному. Считаешь, впереди вечность - времени,
возможностей, перспектив. Семья успеется после, на лаврах славы и почета. А
пока вперед, без передышек и сомнений. Он будет первым, потому что так решил.
Но дорога рухнула из-под ног. Очередная проверка
обнаружила допинг. Скандал. Позор. Дисквалификация. Вышвырнут на обочину, под
насмешки и улюлюканье толпы.
Его попросту предали. Или нет, продали. Продали его
судьбу в обмен на хрустящие купюры. Он оказался куском живого мяса для того,
кому привык доверять как себе. Собственному тренеру, другу покойного отца. И
когда докопался до сути, связал ниточки, собрал доказательства и затребовал
ответа, получил банальное «извини».
- Извини, Миша. – Сказал ему тогда Георгий Фомич,
лениво потянувшись из кресла к играющим в камине веселым оранжевым языкам,
любовно перемешивая художественной ковки, с резной дубовой рукояткою кочергой брызгающие искрами угли. –
Сам знаешь, какая у нас работа песья. Каждый выкарабкивается как может. А мне
пора на покой. Так что извини брат, ничего личного, понимаешь?
- Покой, говоришь? – Процедил Михаил шепотом, улыбаясь,
пытаясь унять силящуюся внутри дрожь. – И то верно. Будет тебе, как хочешь.
Спасибо, дядь Жора, просветил.
Кочерга сама прыгнула в руку, вырвавшись из ослабевших
старческих пальцев. Свистнув, описала дугу и вломилась с хрустом в седеющий
вихрастый висок. Замерев, Михаил рассматривал минуту осевшее в кресле тело.
Потом мягко упустил железный крюк на ковер. Прошаркал к телефону. Не глядя,
набрал ноль два...
Помочь сайту
Поздравления
