Кратковременный дож

                                                                                            или метаморфоза хорошего приятеля
                  
            Дож, согласно словарю С.И.Ожегова, не кто иной, как «глава республики в средневековой Венеции и Генуе». По-теперешнему мы бы сказали: президент. Речь идет о человеке, ясное дело. Кто еще может руководить страной, пусть и маленькой? А ныне ни одна сводка погоды не обходится без слова «дож» - даже самая что ни на есть замухрышка, короткая, как заячий хвост. В столице сегодня возможен кратковременный дож. Да откуда он возьмется, дож этот: ведь он хоть и был, но давно умер. Даже на краткое время дож не может появиться, потому что не может воскреснуть. Так что предложение из метеосводки явно похоже на нелепицу. Впрочем, есть у меня, да и у тебя, читатель, один хороший, проверенный временем приятель – дождь. Конечно, он  приносит иногда неприятности в форме больших и малых луж, готовых в любое время без стыда и зазрения совести мокрыми губами поцеловать твою штанину. Зато он, милашка, заставляет тебя ускорить шаги, а порой и пробежать немного, разогревая собственную кровь, ибо нет худа без добра, как бы ни старались скептики доказать обратное. А приятель он еще потому, что, звонко стуча по твоему зонтику, словно бы говорит тебе: ты в мире не одинок, не отчаивайся, держи хвост пистолетом. Надежный приятель, верный, не спешит расплеваться с тобой. Так что дождь – это совсем иное, чем средневековый владыка; это близкое, родное, а в какой-то мере и твое. Он оживляет твои куртины с георгинами, твои грядки с огурцами и помидорами. Вот он – дождь! А стоит ли говорить про грибы? Для них даже кратковременный дождь – благо, ибо как придет пора появиться грибу – он и от кратковременного дождя появляется. В общем, нельзя безответственно заявлять, что всем знакомый говорливый дождь, который порой ласково называют дождиком, хоть чем-то похож на старинного дожа, мир его праху. Да и с чего привязались к дождю? Он этого не любит: сам привязчивый. Взяли бы слово «вождь». Слабо? Мурашки по коже? Усатого во френче вспомнили? Вот то-то и оно. К одним словам – улыбка у рта, к другим – отношение плевое. Так, кажись, Маяковский писал. А если не так, то похоже. Вож всех времен и народов. Звучит? Еще как звучит, мигом кандалы цепочек дверных откликаются, как другой поэт писал. Замели бы в недалеком прошлом за такую орфоэпию, и теперь по головке не погладят. Могут подумать: под президента свинья подкладывается. Назначат слушание в суде, вынесут предупреждение или закроют на все сто кляпом. Попробуй, вякни тогда. Не надо будет на горло собственной песне наступать. Вот и «вож»! Есть кому за него заступиться. А дождичек – он безобидный, всеобще-безликий, на него можно бочку катить, и самое главное, никаких доказательств не нужно. Какие могут быть доказательства?! Сказано – и с плеч долой. 
            Вот если заступаться за дождь, то всякие-разные доказательства сами на коленях приползут. И серьезно, и не очень. Конечно, язык наш – явление живое, его не законсервировать так, как хозяйка может законсервировать языки говяжьи или свиные. Вкуснятина будет, это понятно, - во втором случае, в то время, как в первом невесть что получится, застой какой-то словесный. Но всякое новшество нельзя с потолка брать; оно, в конце концов, должно хотя бы с законами языка согласовываться. Это же не наши законы, которым без году неделя, а законы давнишние, обкатанные языками и зубами. Если мы говорим внятно «вождь», то почему бы не сказать внятно «дождь»? Тем более что они похожи как две капли воды… Разница только в том, что слово «дождь» с нашего языка не сходит, будь хоть дождь за окном, хоть снег. Слово «вождь» ни с дождем, ни со снегом не связано: если кто произнесет его у тебя за спиной, ты невольно оглядываешься, даже вроде бы с некоторой долей испуга. Это понятно, поскольку вождь, где бы он ни появился на свет Божий, означает насилие и убийство, и от этого обстоятельства никуда не деться. Если бы так не было, вышеупомянутое слово как пить дать переделали бы в «вож» или еще во что-либо похлеще, ибо известно, что звонкие согласные имеют привычку на конце слов оглушаться. Ну, не тетерями глухими становятся, но нечто вроде того. «Пруд» превращается в «прут», если же сказать «много труб», то получится сами знаете что. Вот такие розы, вот такие метаморфозы. И все произошли по законам нашего «великого и могучего». Почему же «дож» выскочил таким оторвиловцем, наплевавшим с высокой колокольни на общеизвестные правила? Другие слова тоже бывают беззащитными перед нашими языками, к примеру, «уж, замуж, невтерпеж», которые мы иногда произносим по отдельности, а девушки предпочитают словосочетанием. Однако как ни произноси, а получается «уш, замуш, нефтерпеш», то есть как ни ухищряйся, оглушение согласных все равно выпячивается не одним боком, так другим. Сказали бы в прогнозе погоды «кратковременный дош», может, кое-кто и не догадался бы, о чем речь, но зато привязка какая-никакая к языковым законам появилась бы. А это кое-чего да стоит, ведь языковая стихия может размыть их, законов, законные берега. Что же тогда получится? Треп, да и только, языковая анархия. 
            Я подумал ненароком, просто мысль промелькнула, как мышь, я ее успел за хвостик схватить и мне, грешным делом, не терпится ее обнародовать: не проще ли нам будет жить, если мы не будем коверкать родные слова, которые сами не могут выразить свою обиду? В самом деле, не попробовать ли? Пусть слово «вождь» не будет в силу известных обстоятельств почетным исключением, пусть слово «дождь» звучит каждой своей буквой, за исключением мягкого знака, который и в слове «вождь», ясное дело, не звучит и не должен звучать, потому что он хоть и буква, но не звук. Не теплее ли на душе становится от такой общности? Не звучнее ли дождик разговаривает за окном? Обольстимся, в отличие от поэта, языком родным, его призывом млечным. Надо, надо обольститься, что бы там ни говорили, пока наши языки, те, что являются частью тел, его не покорежили. Они не должны этого делать ни с экранов телевизоров, ни по радио, так как у них нет права своевольничать. Общие правила предстают преградой: в слове «дождь», как и в слове «вождь», все звуки, как на подбор, звонкие, и лишь конечный оглушается. Рифма есть в песне: дожди-жди. Полное отсутствие языковой ассимиляции. Факт языка, а факты, как и язык, красноречивы. Или нам нужно петь: «Пройдут дожи, солдат вернется, ты только жи»? Вернется ли, если так коверкать язык?!
                                                                                       ДМИТРИЙ ГАВРИЛЕНКО,
г. Москва
 

© Copyright: Дмитрий Сергеевич Гавриленко, 2015

Регистрационный номер №0268422

от 31 января 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0268422 выдан для произведения:
                                                                                            или метаморфоза хорошего приятеля
                  
            Дож, согласно словарю С.И.Ожегова, не кто иной, как «глава республики в средневековой Венеции и Генуе». По-теперешнему мы бы сказали: президент. Речь идет о человеке, ясное дело. Кто еще может руководить страной, пусть и маленькой? А ныне ни одна сводка погоды не обходится без слова «дож» - даже самая что ни на есть замухрышка, короткая, как заячий хвост. В столице сегодня возможен кратковременный дож. Да откуда он возьмется, дож этот: ведь он хоть и был, но давно умер. Даже на краткое время дож не может появиться, потому что не может воскреснуть. Так что предложение из метеосводки явно похоже на нелепицу. Впрочем, есть у меня, да и у тебя, читатель, один хороший, проверенный временем приятель – дождь. Конечно, он  приносит иногда неприятности в форме больших и малых луж, готовых в любое время без стыда и зазрения совести мокрыми губами поцеловать твою штанину. Зато он, милашка, заставляет тебя ускорить шаги, а порой и пробежать немного, разогревая собственную кровь, ибо нет худа без добра, как бы ни старались скептики доказать обратное. А приятель он еще потому, что, звонко стуча по твоему зонтику, словно бы говорит тебе: ты в мире не одинок, не отчаивайся, держи хвост пистолетом. Надежный приятель, верный, не спешит расплеваться с тобой. Так что дождь – это совсем иное, чем средневековый владыка; это близкое, родное, а в какой-то мере и твое. Он оживляет твои куртины с георгинами, твои грядки с огурцами и помидорами. Вот он – дождь! А стоит ли говорить про грибы? Для них даже кратковременный дождь – благо, ибо как придет пора появиться грибу – он и от кратковременного дождя появляется. В общем, нельзя безответственно заявлять, что всем знакомый говорливый дождь, который порой ласково называют дождиком, хоть чем-то похож на старинного дожа, мир его праху. Да и с чего привязались к дождю? Он этого не любит: сам привязчивый. Взяли бы слово «вождь». Слабо? Мурашки по коже? Усатого во френче вспомнили? Вот то-то и оно. К одним словам – улыбка у рта, к другим – отношение плевое. Так, кажись, Маяковский писал. А если не так, то похоже. Вож всех времен и народов. Звучит? Еще как звучит, мигом кандалы цепочек дверных откликаются, как другой поэт писал. Замели бы в недалеком прошлом за такую орфоэпию, и теперь по головке не погладят. Могут подумать: под президента свинья подкладывается. Назначат слушание в суде, вынесут предупреждение или закроют на все сто кляпом. Попробуй, вякни тогда. Не надо будет на горло собственной песне наступать. Вот и «вож»! Есть кому за него заступиться. А дождичек – он безобидный, всеобще-безликий, на него можно бочку катить, и самое главное, никаких доказательств не нужно. Какие могут быть доказательства?! Сказано – и с плеч долой. 
            Вот если заступаться за дождь, то всякие-разные доказательства сами на коленях приползут. И серьезно, и не очень. Конечно, язык наш – явление живое, его не законсервировать так, как хозяйка может законсервировать языки говяжьи или свиные. Вкуснятина будет, это понятно, - во втором случае, в то время, как в первом невесть что получится, застой какой-то словесный. Но всякое новшество нельзя с потолка брать; оно, в конце концов, должно хотя бы с законами языка согласовываться. Это же не наши законы, которым без году неделя, а законы давнишние, обкатанные языками и зубами. Если мы говорим внятно «вождь», то почему бы не сказать внятно «дождь»? Тем более что они похожи как две капли воды… Разница только в том, что слово «дождь» с нашего языка не сходит, будь хоть дождь за окном, хоть снег. Слово «вождь» ни с дождем, ни со снегом не связано: если кто произнесет его у тебя за спиной, ты невольно оглядываешься, даже вроде бы с некоторой долей испуга. Это понятно, поскольку вождь, где бы он ни появился на свет Божий, означает насилие и убийство, и от этого обстоятельства никуда не деться. Если бы так не было, вышеупомянутое слово как пить дать переделали бы в «вож» или еще во что-либо похлеще, ибо известно, что звонкие согласные имеют привычку на конце слов оглушаться. Ну, не тетерями глухими становятся, но нечто вроде того. «Пруд» превращается в «прут», если же сказать «много труб», то получится сами знаете что. Вот такие розы, вот такие метаморфозы. И все произошли по законам нашего «великого и могучего». Почему же «дож» выскочил таким оторвиловцем, наплевавшим с высокой колокольни на общеизвестные правила? Другие слова тоже бывают беззащитными перед нашими языками, к примеру, «уж, замуж, невтерпеж», которые мы иногда произносим по отдельности, а девушки предпочитают словосочетанием. Однако как ни произноси, а получается «уш, замуш, нефтерпеш», то есть как ни ухищряйся, оглушение согласных все равно выпячивается не одним боком, так другим. Сказали бы в прогнозе погоды «кратковременный дош», может, кое-кто и не догадался бы, о чем речь, но зато привязка какая-никакая к языковым законам появилась бы. А это кое-чего да стоит, ведь языковая стихия может размыть их, законов, законные берега. Что же тогда получится? Треп, да и только, языковая анархия. 
            Я подумал ненароком, просто мысль промелькнула, как мышь, я ее успел за хвостик схватить и мне, грешным делом, не терпится ее обнародовать: не проще ли нам будет жить, если мы не будем коверкать родные слова, которые сами не могут выразить свою обиду? В самом деле, не попробовать ли? Пусть слово «вождь» не будет в силу известных обстоятельств почетным исключением, пусть слово «дождь» звучит каждой своей буквой, за исключением мягкого знака, который и в слове «вождь», ясное дело, не звучит и не должен звучать, потому что он хоть и буква, но не звук. Не теплее ли на душе становится от такой общности? Не звучнее ли дождик разговаривает за окном? Обольстимся, в отличие от поэта, языком родным, его призывом млечным. Надо, надо обольститься, что бы там ни говорили, пока наши языки, те, что являются частью тел, его не покорежили. Они не должны этого делать ни с экранов телевизоров, ни по радио, так как у них нет права своевольничать. Общие правила предстают преградой: в слове «дождь», как и в слове «вождь», все звуки, как на подбор, звонкие, и лишь конечный оглушается. Рифма есть в песне: дожди-жди. Полное отсутствие языковой ассимиляции. Факт языка, а факты, как и язык, красноречивы. Или нам нужно петь: «Пройдут дожи, солдат вернется, ты только жи»? Вернется ли, если так коверкать язык?!
                                                                                       ДМИТРИЙ ГАВРИЛЕНКО,
г. Москва
 

 

Климакс климата