ДНЕВНИК ПИСАТЕЛЯ /гл.Парадоксалист/ Ф.М.Достоевский

[Скрыть] Регистрационный номер 0256039 выдан для произведения: Кстати, насчет войны и военных слухов. У меня есть один знакомый парадоксалист. Я его давно знаю. Это человек совер­шенно никому не известный и характер странный: он мечтатель. Об нем я непременно поговорю подробнее. Но теперь мне припомнилось, как однажды, впрочем уже несколько лет тому, он раз заспорил со мной о войне. Оп защищал войну вообще и, может быть, единственно из игры в парадоксы. Замечу, что он “статский” и самый мирный и незлобивый человек, какой только может быть на свете и у нас в городе. – Дикая мысль, – говорил он, между прочим, – что война есть бич для человечества. Напротив, самая полезная вещь. Один только вид войны ненавистен и действительно пагубен: это война междоусобная, братоубийственная. Она мертвит и разлагает госу­дарство, продолжается всегда слишком долго и озверяет народ на целые столетия. Но политическая, международная война при­носит лишь одну пользу, во всех отношениях, а потому совершенно необходима. – Помилуйте, народ идет на народ, люди идут убивать друг друга, что тут необходимого? – Всё и в высшей степени. Но, во-первых, ложь, что люди идут убивать друг друга: никогда этого не бывает на первом пла­не, а напротив, идут жертвовать собственною жизнью – вот что должно стоять на первом плане. Это же совсем другое! Нет выше идеи, как пожертвовать собственною жизнию, отстаивая своих братьев и свое отечество или даже просто отстаивая интересы своего отечества. Без великодушных идей человечество жить не может, и я даже подозреваю, что человечество именно потому и любит войну, чтоб участвовать в великодушной идее. Тут потребность. – Да разве человечество любит войну? – А как же? Кто унывает во время войны? Напротив, все тотчас же ободряются, у всех поднят дух, и не слышно об обык­новенной апатии или скуке, как в мирное время. А потом, когда война кончится, как любят вспоминать о ней, даже в случае поражения! И не верьте, когда в войну все, встречаясь, говорят друг другу, качая головами: “Вот несчастье, вот дожили!” Это лишь одно приличие. Напротив, у всякого праздник в душе. Знаете, ужасно трудно признаваться в иных идеях - скажут: зверь, ретроград, - осудят; этого боятся. Хвалить войну никто не решится. – Но вы говорите о великодушных идеях, об очеловечении. Разве не найдется великодушных идей без войны? Напротив, во время мира им еще удобнее развиться. – Совершенно напротив, совершенно обратно. Великодушие гибнет в периоды долгого мира, а вместо него являются цинизм, равнодушие, скука и много–много что злобная насмешка, да и то почти для праздной забавы, а не для дела. Положительно можно сказать, что долгий мир ожесточает людей. В долгий мир социальный перевес всегда переходит на сторону всего, что есть дурного и грубого в человечестве, – главное к богатству и капиталу. Честь, человеколюбие, самопожертвование еще уважаются, еще ценятся, стоят высоко сейчас после войны, но чем дольше продолжается мир – все эти прекрасные великодушные вещи бледнеют, засыхают, мертвеют, а богатство, стяжание захваты­вают всё. Остается под конец лишь одно лицемерие – лицемерие чести, самопожертвования, долга, так что, пожалуй, их еще и будут продолжать уважать, несмотря на весь цинизм, но только лишь на красных словах для формы. Настоящей чести не будет, а останутся формулы. Формулы чести – это смерть чести. Долгий мир производит апатию, низменность мысли, разврат, притуп­ляет чувства. Наслаждения не утончаются, а грубеют. Грубое бо­гатство не может наслаждаться великодушием, а требует наслаж­дений более скоромных, более близких к делу, то есть к прямей­шему удовлетворению плоти. Наслаждения становятся плотояд­ными. Сластолюбие вызывает сладострастие, а сладострастие всегда жестокость. Вы никак не можете всего этого отрицать, по­тому что нельзя отрицать главного факта: что социальный перевес во время долгого мира всегда под конец переходит к грубому богатству. – Но наука, искусства – разве в продолжение войны они мо­гут развиваться? А великие и великодушные идеи? – Тут-то я вас и ловлю. Наука и искусства именно развива­ются всегда в первый период после войны. Война их обновляет, освежает, вызывает, крепит мысли и дает толчок. Напротив, в долгий мир и наука глохнет. Без сомнения, занятие наукой требует великодушия, даже самоотвержения. Но многие ли из ученых устоят перед язвой мира? Ложная честь, самолюбие, сластолюбие захватят и их. Справьтесь, например, с такою страстью, как зависть: она груба и пошла, но она проникнет и в самую благородную душу ученого. Захочется и ему участвовать во всеоб­щей пышности, в блеске! Что значит перед торжеством богатства торжество какого-нибудь научного открытия, если только оно не будет так эффектно, как, например, открытие планеты Нептун? Много ли останется истинных тружеников, как вы думаете? На­против, захочется славы, вот и явится в науке шарлатанство, гоньба за эффектом, а пуще всего утилитаризм, потому что за­хочется и богатства. В искусстве то же самое: такая же погоня за эффектом, за какою-нибудь утонченностью! Простые, ясные, великодушные и здоровые идеи будут уже не в моде: понадо­бится что-нибудь гораздо поскоромнее, понадобится искусствен­ность страстей. Мало-помалу утратится чувство меры и гармонии; явятся искривления чувств и страстей, так называемые утончен­ности чувства, которые в сущности только их огрубелость. Вот этому-то всему подчиняется всегда искусство в конце долгого мира. Если б не было на свете войны, искусство бы заглохло окончательно. Все лучшие идеи искусства даны войной, борьбой. Подите в трагедию, смотрите на статуи: вот Гораций Корнеля, Аполлон Бельведерский, поражающий чудовище... – А Мадонна? А Христианство? – Христианство само признает факт войны и пророчествует, что меч не прейдет до кончины Мира: это очень замечательно и поражает! О, без сомнения, в высшем, в нравственном смысле оно отвергает войны и требует братолюбия. Я сам первый воз­радуюсь, когда раскуют Мечи на Орала! Но вопрос: когда это мо­жет случиться? И стоит ли расковывать теперь Мечи на Орала? Теперешний мир всегда и везде хуже войны, до того хуже, что даже безнравственно становиться под конец его поддерживать: нечего ценить, совсем нечего сохранять, совестно и пошло сохра­нять. Богатство, грубость наслаждений порождают лень, а лень порождает рабов. Чтоб удержать рабов в рабском состоянии, надо отнять от них свободную волю и возможность просвещения! Замечу еще, что в период мира укореняется трусливость и бесчестность. Человек по при­роде своей страшно наклонен к трусливости и бесстыдству и отлично про себя это знает; вот почему, может быть, он так и жаждет войны, и так любит войну: он чувствует в ней лекарство. Война развивает братолюбие и соединяет народы. – Как соединяет народы? – Заставляя их взаимно уважать друг друга. Война освежает людей. Человеколюбие всего более развивается лишь на поле битвы. Это даже странный факт, что война менее обозляет, чем мир. В самом деле, какая-нибудь политическая обида в мирное время, какой-нибудь нахальный договор, политическое давление, высокомерный запрос – вроде как делала нам Европа не раз… А про материальные бедст­вия войны я и говорить не стану: кто не знает закона, по кото­рому после войны всё как бы воскресает силами. Экономические силы страны возбуждаются в десять раз, как-будто грозовая туча пролилась обильным дождем над иссохшею почвой. Пострадав­шим от войны сейчас же и все помогают, тогда как во время мира целые области могут вымирать с голоду, прежде чем мы по­чешемся или дадим три целковых. – Но разве народ не страдает в войну больше всех, не несет разорения и тягостей, неминуемых и несравненно больших, чем высшие слои общества? – Может быть, но временно; а зато выигрывает гораздо больше, чем теряет. Именно для народа война оставляет самые лучшие и высшие последствия. Как хотите, будьте самым гуман­ным человеком, но вы все-таки считаете себя выше простолю­дина. Кто меряет в наше время душу на душу, христианской мер­кой? Меряют карманом, властью, силой, – и простолюдин это отлично знает всей своей массой. Тут не то что зависть – тут яв­ляется какое-то невыносимое чувство нравственного неравенства, слишком язвительного для простонародия. Как ни освобождайте и какие ни пишите законы, неравенство людей не уничтожится в теперешйем обществе. Единственное лекарство – война. Пальятивное, моментальное, но отрадное для народа. Война подни­мает дух народа и его сознание собственного достоинства. Война равняет всех во время боя и мирит господина и раба в самом высшем проявлении человеческого достоинства – в жертве жизнию за общее дело, за всех, за Отечество. Неужели вы думаете, что масса, самая даже темная масса мужиков и нищих, не нуж­дается в потребности деятельного проявления великодушных чувств? А во время мира чем масса может заявить свое великодушие и человеческое достоинство? Мы и на единичные-то прояв­ления великодушия в простонародье смотрим, едва удостоивая замечать их, иногда с улыбкою недоверчивости, иногда просто не веря, а иногда так и подозрительно. Когда же поверим героизму какой-нибудь единицы, то тотчас же наделаем шуму, как перед чем-то необыкновенным; и что же выходит: наше удивление и наши похвалы похожи на презрение. Во время войны всё это исчезает само собой, и наступает полное равенство героизма. Пролитая кровь важная вещь. Взаимный подвиг великодушия порождает самую твердую связь неравенств и сословий. Война есть повод массе уважать себя, а потому народ и любит войну: он слагает про войну песни, он долго потом заслушивается легенд и рассказов о ней... пролитая кровь важная вещь! Нет, война в наше время необходима; без войны провалился бы мир или, по крайней мере, обратился бы в какую-то слизь, в какую-то под­лую слякоть, зараженную гнилыми ранами. . . Я, конечно, перестал спорить. С мечтателями спорить нельзя. Но есть, однако же, престранный факт: теперь начинают спорить и подымают рассуждения о таких вещах, которые, каза­лось бы, давным-давно решены и сданы в архив. Теперь это всё выкапывается опять. Главное в том, что это повсеместно... 1873 г.