Светлый смысл смерти.

Прихватило Зорьку на дворе под солнышком, на ветру, прямо среди воробьиных разборок. Замычала, завертелась беспокойно, улеглась на землю и...  рефлексивно, неудержимо принялась выпроваживать из себя давно назревавшее, второе  свое "Я". Стискивая его, сжимая волнообразными потугами, направляя желанием,  помогая  надсадным дыханием. И  вот – распирает «оно» её бедра изнутри, болью нарастая, но и облегчение скорое суля.  Сначала из  набухшего, красного растяжения показываются два копытца в белесой плёночке. Затем, прижатый к ним, черный, дерматиновой клеёночкой, носик.  С огромным трудом продавливается лобастая голова и грудина, все в обильной слизи.  Следом  бедра и задние ноги - уже стремительно... И вот мамаша, даже не отдышавшись, торопится разглядеть, ошеломленного переездом,  гостя.  Ласково "мукает" ему, вылизывает насухо, носом подталкивает - успокаивает... А он,  оглядывается отстранённо, не в силах  забыть только что пережитый стресс...   Кипит  хозяйская суматоха, мчатся радостно с ведром пойла для коровы.  Сдаивают молозиво,   предлагают в ведёрке новорожденному, вкупе с погруженным в молозиво  хозяйским пальцем - имитатором  соска... А вот и первый присос, и убывает в ведре быстро - хорошо это...  И переложен телок на соломку, в тёплую, сухую стайку...  Выводит соображение - Вылизали, покормили, мягко тут, тепло - жить можно. Приподняться  попробовал. Знает, наверное, что впереди еще  и загончик  будет – свой собственный, и ребятишки хозяйские с дружескими ласками. И поляна  - солнечная, раздольная -  козликом по ней, козликом, вприскочку - неумелым баском «бекая». И сверстники будут... и язык заботливый, мамкин, и корочка, подсолённая - из хозяйских ладоней,  а трава сочная, а сено душистое - на всю жизнь.

И предопределение неведомое...  Не подобно ли - человек?


---


Хорошо очнуться от детства подростком в красивом и приподнятом месте земли,  на ладони самой, под взглядом прозрачных, чистых  небес. Речное приволье внизу, с тридцатиметровой высоты. Разлив до горизонта,  неспешная экспрессия огромных вод. Устремление полусонного разлива их влево, в устье реки вдоль береговых круч, постепенно ускоряясь.  Вливание попутной подмогой,  в другую - мощную,  огромную реку. И сдвоенное  закручивание теперь уже вправо,  широким, вольным росчерком вокруг небольшого городишки на высоком песчаном берегу. И лишь отразив его в бескрайних светлых водах со всех сторон, налюбовавшись им, заворожив и его многоводным вращением своим, отвлекается удовлетворённое, безбрежное это устремление и направляется к Ледовитому океану, в сине-белую дымку, в свежесть ледяную, в негу запредельную...



В негу запредельную... Июнь - еще не лето, июль - уже не лето. Север - царство зимы и снегов. Пронзительные, студёные ветра, трескучие морозы, прозрачные зеленые шторы в звёздных небесах, напряженная вибрация и стон озябших электролиний.  Промерзлый наст, твердыми,  скрипящими под ногой, синими застругами, а под настом, если пробьёшься  - крупитчатые россыпи ледяных кристалликов. Детский мир здесь: снежки, горки и санки, снежные бабы и домики, походы лыжные.  Обмороженные уши, пристывшие к металлу языки  и, разгрызаемые с хрустом, сосульки. Шапки, завязанные на подбородках, а из мягкости шапочной - щёки, яблоками огненными, носы блестящие, ресницы в инее. Кисти рук из-под варежек, как у гусей - красные,  пальцы замёрзшие, с плачем отогреваемые. Валенки, переполненные снегом и штаны, стоя прислонённые к печи - оттаивать после гуляния. И бак постоянно подновляемой талой воды на печи - для питья.



И  "тепло"  каркасного, засыпного - между досок опилками, домика. Открытого всем морозам и ветрам.  Скупо, бережливо обогреваемого дровяной печкой. Но зато, любующегося с высокого приречного обрыва на былинные шири вокруг городка.


На прекраснейший – глаз не оторвать, круглогодично, целенаправленно, логически изменяющийся, переодевающийся пейзаж. Неторопливо перетекающий из осени в зиму, а из зимы - в весну, в лето.  Пейзаж, казалось - бы, один и тот же, но всё время новый. 


Вечная премьера природы. Чует детское сердце, что живая красота сия вовсе не подобна девчонке, она не «серьёзничает», не воображает. Она   ласково,  по матерински, тормошит и учит.



И учит... Само мироздание разворачивается перед созерцателями своими.   Чтобы познали они – почему не старится красота его, почему  так постоянна новизна  бытия.   Благодаря постоянному изменению? А почему изменения непреложны, и так ли уж они подневольны?  Нет, нет.…  Старое качество ещё и наскучивает само себе, выживает себя само. Новое же – томит и желается, накапливается,…  прорывается…  и неудержимо торжествует.  И таким вот образом отмирание переходит в нарождение, а осенняя тоска природы в радость её весны. 



Кто и кем любуется в этом вернисаже, зритель произведением, оно ли зрителем - не важно. Но вот они, плоды встречи их,  полотна воздушные - дыши взахлёб - "На севере диком", "Над вечным покоем".   Поэтические оды, устремлённые в небеса храмы, позитивная философия, жизненные свершения…

---

Окрыленным укладывается спать, такой вот, очередной, подрастающий ещё созерцатель, один из множества их. Ныряет с разбегу в ледяную постель свою. Подворачивается, подтыкается со всех сторон одеялом, истово дышит и дрыгается под ним, активно и суматошно, с целью согреть ложе и застывшие ноги свои,  прогнать мурашки и усмирить озноб.



И вот наконец-то… вот оно тепло, теплынь, жара даже -  знойно-багровое марево простуды.  Грейся - не хочу. Подушка раскалена, одеяло на полу,  язык сухой, шершавый, и  ломота головная... и мамка на работе... И сестра.
- А можно, я скушаю печенье?
- Да отстань ты, а.
- Ну, дай, отдай. Ты же не хочешь, второй день уже лежит…



И вот, как будто бы, берет она футляр фанерный от швейной машинки, закруглённый, покрытый лаком, звонкий, гулкий, и кладёт в него несколько книг, и размахивает футляром из стороны в сторону, чтобы книги бились об стенки его...
- А можно, я печенюшки...
И грохот, из стороны в сторону - Бу-бух...  Бу-бух...


И я - на горячем ветру...  на жарком песке у солнечного моря, отгороженного от меня нескончаемой решёткой. А за преградой этой мечется нечеловечески сильная, со светлой шерстью, с пронзительным взглядом, обезьяна.  Видя меня,  она прорывается ко мне, тянется длиннющими лапами через прутья, пытается преодолеть их сверху, спешно отбегает вдаль, чтобы  найти  там брешь.  А я смотрю, словно на предназначение, доверчиво и отстраненно – достанет ли…
- Бу-бух… Бу-бух. Пульсирует, где-то рядом с моим любопытством, страх, оглушая и сотрясая меня, с ног до головы, всего...



...Разрывая голову и грудь, отдаваясь толчками  под сердцем -  Бу-бух… Бу-бух...
И летят над дальним темным берегом самолёты, эскадрильей, еще дальше на север, в океан ледяной, улетают за горизонт. И еще - армада целая, и еще... С вибрирующим воем, неспешно скрываясь за горизонтом, зная, куда и зачем, не сообщая ничего и никому...  Прогудели, и стихли, и тихо стало, и ничего не произошло... Но ждёт кто-то рядом, в ночной тишине, взрослый, удерживает меня ладонью на плече - Гляди. И вот, и  вдруг - там, далеко - ночные зарницы, отсвет безмолвных  вспышек на облаках, под сумеречным небосклоном.  И зарево с жёлтыми всполохами - и пылает там,  беззвучно совсем...  Лишь, через закостеневшее ожиданием время, донеслась  дрожь планеты, болевой спазм ее.  Отдалось в ногах, в груди,  молчаливым, но твёрдым эхом, ударом из глубин ...  Задел острые рифы  корабль, плывущий над космическими безднами,  где-то пробоина, невидимая, под ватерлинией, но погибель уже хлещет внутрь его.  Потрясены основы жизни – удары, серия за серией, после томительных ожиданий, как бы продавливаясь и лопаясь,  выгибаясь и проламываясь...



Сокрушая и мою жизнь... - Бу-туп… Бу-туп… Бу-туп... Тело сведено ужасом...   Громовой ритм безумствует в голове, в ушах, в ладонях даже...
- Можно я съем печенюшки, можно? 
- Да забери,  отстань только - не до них... 


… А вот и рассвет выздоровления, и вспоминается  лакомство, купленное, лишь болезни благодаря.
- Где они, я их помню?
- Ты же сам разрешил.

---


И было, было -  где-то, когда-то, слышал уже я это громовое биение, сотрясался им. Растираю в руке хвоинки багульника, полынные зёрнышки, вдыхаю запах, смолистый, терпкий  – лечащий,  убивающий заразу целебным ядом своим.  Припоминаю и биение громовое, и запах терпкий, но не вспомню  –  где и когда.  Загадка на всю жизнь.


---


Нет ночи без утра. Поднимается жизнедарителем Ярило над горизонтом – Как вы там, не соскучились?   И вот - какое приглашение  летом, сияние его искристой россыпью, "разливом" ослепительным. Салатные полосочки  тальников по сине-золотому простору,  обозначающие извивы, скрытых  под половодьем, речушек,  динамику и грацию всего их логического сообщества. Далёкие материковые берега, с тёмно-зелёными  гребеночками елей. Вся это благодать постилается,  из голубых южных далей, искрящейся дорогой, под самые ноги мои, заходя. Босые, среди кустиков можжевельника и пучков травы, свесившиеся с песчаной кромки берегового склона.  И приветливые, умиротворенные, мечтательные облачка над горизонтом.   


Мечтательные облачка... Кучевые облака и грозы  в этих краях не часты, но бывают, случаются, вызывают к себе пристальный  интерес, и невольно улавливаешь  закономерность в чередовании громовых раскатов - накапливание напряжения и разрядка его, нарастание тревоги и облегчённый её сброс.  Неспешный, замедленный ритм... Словно биение, пульсация огромного небесного сердца.  Причем накопление происходит в тишине, но оно чревато, оно страшит. Разряд  же слепит молнией,  глушит литаврами грома, но именно разряд снимает напряжение и сопровождается восхищёнными воплями.  Пульс неба нетороплив, замедлен - даже громовой удар звучит долго,  перекатами, отзвуками.


Пульсируя, и человек жив.  И народ, страна, да весь мир людской, но ритмом, еще более растворённым во времени.  Столетиями, суммируя  социальные, расовые, политические, географические неувязки, готовя потрясения, катастрофы. И  разрешая, снимая противоречия, разрубая узлы, всего лишь несколькими свирепыми годинами.  Следующее за  бедой "смутное время" позволяет оценить обстановку и сделать вывод  - жить можно….  Чтобы  разогреваться вновь. Протяженный  во времени ритм, в котором  произведённый толчок откликается следствием лишь через огромный его промежуток. Так океанский лайнер начинает «отрабатывать»  задним ходом,  еще  задолго до причала. Винты  молотят, гонят неосязаемую, прозрачную глубину в тень, под корпус корабля, встреч его движения, а он идёт и идёт себе вперёд, по неумолимому закону инерции. Движется, лишь постепенно, едва-едва замедляя стремление свое, и не скоро останавливается.


---


Инфразвук, органные басы небесных сфер, грёза абсолюта. Со стороны, теоретизируя о судьбах человека, человечества,  красиво оно все, эдак-то, смотрится. А ведь изнутри  -  смертушка лютая.


Погибель всей видимой обстановки, любой внутренней установки...  Нарастает тревога, нетерпимым становится накал страстей. Неблагодарность детей, злоба соседей, да мало ли - вкруговую, жадность,  нахрапы врагов, происки чьи-то, собственная слабость накатывает.  Созревший человек, переменивший себя, уже не в силах пребывать в атмосфере этого мира,  насыщенной молодым, животным эгоизмом. Да и сам он вытесняется, отторгается и высмеивается – распинается этим миром. И вот, как следствие, влечет, манит его ангельским обещанием «тот свет», иной совсем. Совсем иной, словно дом детства - где любят, где ждут его простившие, спешащие навстречу.   Зовут долгожданного и зарёванного страдальца  из ада здешнего, приголубить чтоб, чубчик пригладить…


И выпроваживает, стискивает  со всех сторон тесное влагалище жизни... И бьётся ужасом сдавленное сердце, и каждое его сокращение грозит расплескать тело... Конец света.  И ладно бы - только для меня... Сокрушение Родины моей, внешнего моего тела…  Гнус кровососущий облепил огромную, добродушную, занятую делами неторопливость, домовитость ее наивную. Нескрываемое разворовывание, веселое, лихое… губительное. Щедрое удобрение просторов,  густой посев  миллионами отчаявшихся, сломленных  детей ее. Вымершие деревни и, новостройками бурными – общирные «города» кладбищенские, с улицами, кварталами. Великое переселение. Наполняемые реальностью  фантастические угрозы,  и выкрикиваемые с "телестропил" юмористические проекты «реального» спасения - лишь бы не догадались, оставались бы в надеющемся неведении еще недолго, маленечко еще, чуть-чуть.  Мир улыбается возне нашей, не догадываясь, что это убийство, что героические спасатели,  шутники эти, с серьезными, в лучиках смеха, глазами, не тумаками дружескими, ножами полосуют сноровисто и умело.  Страшно все это, безумно, неестественно, потусторонне. Господи, прерви кошмар, останови, разбуди...


"...Сказали мужи те Лоту: кто у тебя есть еще здесь? зять ли, сыновья ли твои, дочери ли твои, и кто бы ни был у тебя в городе, всех выведи из сего места,
- ибо мы истребим сие место, потому что велик вопль на жителей его к Господу, и Господь послал нас истребить его.
 И вышел Лот, и говорил с зятьями своими, которые брали за себя дочерей его, и сказал: встаньте, выйдите из сего места, ибо Господь истребит сей город. Но зятьям его показалось, что он шутит.
Когда взошла заря, Ангелы начали торопить Лота, говоря: встань, возьми жену твою и двух дочерей твоих, которые у тебя, чтобы не погибнуть тебе за беззакония города.
И как он медлил, то мужи те [Ангелы], по милости к нему Господней, взяли за руку его и жену его, и двух дочерей его, и вывели его и поставили его вне города.
Когда же вывели их вон, то один из них сказал: спасай душу свою; не оглядывайся назад и нигде не останавливайся в окрестности сей; спасайся на гору, чтобы тебе не погибнуть."     (Ветхий Завет)


     Редеют бледные туманы
     Над бездной смерти роковой,
     И вновь стоят передо мной
     Веков протекших великаны.
     Они зовут, они манят,

     Поют, и я пою за ними
     И, полный чувствами живыми,
     Страшуся поглядеть назад, --
     Чтоб бытия земного звуки
     Не замешались в песнь мою,
     Чтоб лучшей жизни на краю
     Не вспомнил я людей и муки,
     Чтоб я не вспомнил этот свет,
     Где носит все печать проклятья,
     Где полны ядом все объятья,
     Где счастья без обмана нет.
     (М.Ю. Лермонтов)

«Страшуся» поглядеть назад?  Но зовет и теснит сердце сон, окончившийся печалью и разрывом души, крики слышатся, тонущих и сгорающих, слезы их и руки протянутые. Что там произошло, кто помнит и зовет меня - оттуда, из ночи? Не дети ли мои без защиты оставшиеся, не друзья ли? Пред кем я виноват, кого я обнадежил там, но здесь, забытием  предал?


Сбежит ли река сама от себя,  забудет ли человек детство своё?  Потерявший Родину и себя не отыщет. Спасающий душу свою, погубит её, а погубивший душу друзей ради, оглянувшийся - спасёт. Все эти сирые да убогие, Ивановы и Петровы, Сидоровы и Смирновы, уцелевшие еще от некогда могучего, деятельного народа, лишь бледная тень его, после столетиями практикуемой, кровавой отрицательной селекции, все эти "пьяницы", "рабы" и "бараны", как не удивительно - не сбегут, не покинут мест своего детства... Не "по уму", не за деньги...  Скорей растворятся в прозрачных глубинах истории вместе с Варягом своим, примут удары по Родине вместе с ней, встав впереди, в себя примут остроту лезвий и боль ран их... но даже и мысли не допустят. Население? Отработанная порода?  Любя Родину свою, как сын любит мать - Богомладенцы!


  "Не на троне - на Ее руке,
   Левой ручкой обнимая шею, -
   Взор во взор, щекой припав к щеке,
   Неотступно требует..."
   (М. Волошин)


Страна моя, да  неужели, всерьёз заболев  тобой, даже я, не спасу тебя - выздоровев? Кричат люди, мечутся, показывают в разные стороны. Куда, куда бежать от пространства этого, тёмного, наступающего со всех сторон?  Единственно – во время, но вперед или назад?  Вернуться  -  опять присаживаться за стол, будто не случилось ничего?   Несовместимость там, нарыв, воспаление. Только  вперёд...  Туда, где   светлеет  боль через  выпученные давлением,  зажмуренные страхом, глаза. Куда толкают обстоятельства и гонит безысходность, облегчающая безрассудность действий, рефлективность рывков...  Не до размышлений в тумане  гибельном…


И скорей,  и быстрее, и плевать на костоломность апокалипсических препон. Кони все эти  бледные, звери, трубы, чаши гнева... Туда, туда…  где ужас, уже за пределом, по ту уже сторону самосохранения, преобразуется в странное, иное ощущение, с привкусом пороховой гари и крови,  которое вторгается в нос, холодит  нёбо, воздушно заполняет, лёгкие.  В ощущение новое -  окисляющее,  оживляющее после мрака удушья, спасительным вдохом...  Туда, где невесть откуда взявшийся ярчайший  свет, загораживает нечто - огромное, в полмира величиной своей  -  пальцы рук,  чьих то, деловито работающие.  С  обеззараживающим, отсекающим прошлое, запахом спирта.   Откуда-то из-за бровей  сжимающие, удерживающие всю голову, поддерживающие ее...  и поднимающие уже все мокрое тельце... и демонстрирующие  стабильность  нового, иного  мира.
И предначертанный мне город.



Иного мира... И  уходит ужас,  и смолкли за ненадобностью  молящие о спасении вопли,  утихомирен жалобный плач, доверчиво рассказавший о пережитом, неведомому еще, но ласковому голосу, его прикосновениям и поцелуям.  И вот успокаивается биение сердца, отдаляется куда-то...  И меркнет отрешенно, переволновавшееся сознание, срочного сна требует, погружения в покой.   


Отдохнуть нужно. Ведь впереди новая жизнь, заманчивый путь  сотворения очередной  «вечной истины», труд наполнения и спасения мира смыслом. 
С рождеством Христовым!


---


Жизнь -  ни что иное, как непрестанное совершенствование, перетекание вечной, творческой сущности из отжившего качества в назревающее… путем заболевания в старом  состоянии и выздоровления в новом. Свободное устремление её. Смерти, в понимании ее как беды, нет.