Помочь сайту
Поздравления
СОЮЗ ВОДЫ И КАМНЯ (У родных истоков)
11 февраля 2014 -
Василий Федорченко
Союз воды и камня
Видели ли вы, как река становится морем? А я видел. Пацаном в многолюдной толпе с высоты рукотворной дамбы, расположенной рядом с нашим огородом и в нескольких десятках метров от дома. Заворожённо смотрел я, как Днепр-Славутич, бурно расширяя свои границы, затапливал вековые дикие плавни, известные в истории как Великий Луг. Его упоминал и Т. Г. Шевченко:
А піду я одружуся
З моїм вірним другом,
З славним батьком запорозьким
Та з Великим Лугом.
Располагался он между Днепром и его притоком – речкой Конкой, по которой давным-давно проходил кордон с Крымским ханством. Принадлежал Великий Луг Запорожской Сечи, которая в нашей округе размещалась в разные годы в четырёх местах: на острове Базавлук, в устье речек Чертомлык и Подпольная и чуть выше по течению Днепра на мысе Никитин Рог, где Богдан Хмельницкий был избран гетманом.
Днепр разливался всё шире и шире. Лишь у могучей насыпи остановил он нашествие пенных волн и превратился в неоглядное Каховское водохранилище. На моей родине, в Великой Знаменке, его зовут морем. Спустя годы, уже повзрослев, я начал осознавать, какую диковинную красу погребли под собой воды новорождённого моря. Доныне перед моими глазами стоят звенящие птицами деревья, цветут пахучие луга, блистают на солнце озёрца с игривыми стайками серебристых рыбёшек. Вижу и такую картинку детства: я, малыш, держусь обеими ручками за шею сильного отца, а он вплавь переправляет меня не правый берег речушки Архар. А на том берегу растут такие крупные и такие сладкие арбузы! Или же вспоминается, как мы: с двоюродной сестричкой Верой, крадучись, пробираемся в кочующий цыганский табор и из-за засады с интересом наблюдаем за тем, что в нём делается. А потом, обнаруженные старой крикливой цыганкой, мы с перепугу едва ли не целую версту бежим домой.
И вот вплотную к нашему селу пришла днепровская вода. Тогда же, в 1956 году, Александр Довженко написал известную «Поэму про море». Среди её персонажей есть и мой однофамилец, генерал Федорченко. Это поэма про наше море. Отныне его волны и будили, и усыпляли меня, а порой, когда была шальная непогода, даже доносили брызги к окну моей спальни. Пожалуй, не случалось в детстве и школьной юности ни дня, когда бы я не был на берегу полюбившегося мне водного простора. Не случайно позже, уже подростком, я записал в тетрадку сочинённые мной строчки:
Ой, люблю я дуже море,
Бо без моря – не життя.
Маяки – чудові зорі
Спалахнули в майбуття.
Розцвіли у серці чари;
Мов барвінок, сняться сни:
Пароплави, хвилі, хмари
І пташиний спів весни.
Зимой мы с хлопцами на замёрзшем Каховском море катались на коньках и играли в хоккей. Весной с длинными шестами заскакивали на льдины и, отталкиваясь ими от дна, устраивали гонки «плотов» вдоль берега. Или просто прыгали по льдинам. Иногда хотелось подвигов. Однажды мне пришло на ум раздеться и искупаться в ледяной воде. Так сказать, себя испытать. С неделю лежал дома в жару, зато потом в глазах пацанов долго представлялся героем. А летом мы удочками ловили рыбу и ныряли в масках за раками.
Случалось, мальчишки делали заплывы до буя: туда километра четыре-пять и обратно столько же. Это испытание одолел я на пару с другом детства Саней Гулаком. И, конечно же, мы просто подолгу купались, а затем , дрожа посиневшими губами, грелись на плоских гранитных камнях. Загоревшие до черноты тела то и дело передвигались в двух направлениях: вода – камни, камни – вода…
Дамбу укрепляли, оковывали со стороны моря гранитом. Самосвалы сбрасывали огромные глыбы, доставляемые с каменного карьера. А бригада, вооружённая молотами и ломами, укладывала их. Адская работа? Для мостовщиков, бывших фронтовиков, испытанных нечеловеческой работой войны, это был обыденный труд. Я многих знал, иногда во время обеда подходил к ним. Не помню, чтоб они жаловались на усталость. Мужики ели и шутили, делясь друг с другом житейскими потешными случаями и всякими небылицами. Иногда в их кругу взрывался дружный хохот. Потом курили: кто сигареты «Прима», кто папиросы «Беломорканал», кто самокрутку из выращенного на своём огороде табака. Иногда выпивали, но только вечером, после работы. А в рабочие часы они деловито, спокойно и уверенно создавали себе величественный памятник в граните.
Крайний слева на снимке, сделанном в 1958 году, – мой отец Михаил Петрович Федорченко. Новороссийск, Севастополь, Румыния, Порт-Артур – боевой путь его, бывшего военного моряка. За плечами остались семь лет службы, два флота – Черноморский и Тихоокеанский, бои с немецкими захватчиками в Крыму и на западе, потом – с японскими самураями на востоке. Только в 1947 году возвратился отец в родной край «Море и океан – это хорошо. Но земля своя к себе тянет сильней», – как-то сказал мне папа, поделившись со мной памятными эпизодами из своей военной поры. Обычно же о войне он не любил вспоминать: слишком много тяжкого испытал в ней. Тогда я написал эти строки:
Опять, отец, ты вспомнил те года.
Они на лоб морщинами легли.
Всем существом, как никогда, тогда
Познал ты притяжение Земли.
…От горьких трав лица не оторвать.
Сжав автомат, ползёшь в кромешный ад.
Здесь даже мысль не проскользнёт, чтоб встать
Под молнии огня, свинцовый град.
Но вот в атаку среди тусклых звёзд
Зовёт ракета яркая. За ней
Встаёшь с «ура» ты в богатырский рост
Земного притяжения сильней!
В одном из кровопролитных боёв погиб и навеки остался лежать в Малой земле старший брат отца – Илья Петрович Федорченко, тоже черноморский матрос. Считался он без вести пропавшим, но ещё школьником я рассылал письма в разные архивы и сумел найти место его захоронения – в братской могиле на территории Новороссийской государственной морской академии. Он погиб в районе Станички (мыс Мысхако). Партизанские тропы второго отцова брата, Павла Петровича, ныне смыты днепровскими водами на дне рукотворного моря. Он сражался с оккупантами в родных плавнях в партизанском отряде Кирилла Баранова и встретил Победу с орденом Красной Звезды на груди.
А отец там же, где и Илья, под Новороссийском, в сентябре 1942 года, когда проходили ожесточённые сражения по обороне города, в числе 450 черноморцев оказался во вражеском окружении. Лишь семеро матросов чудом остались в живых. Среди них был и старший краснофлотец Михаил Федорченко. Тогда после перенесённого стресса он в 22 года совсем облысел.
Много горя отец хлебнул ещё в детстве. На старой фотографии родственников Федорченко мальчик Миша стоит между коленей сидящего своего папы. Это мой дедушка, Пётр Фёдорович. Он своими руками обжал ручки своего сына, босоногого, в белой рубашке. Снимок сделан во второй половине 20-х годов прошлого века. На нём уже нет мамы моего отца – Анны Федорченко, она рано умерла. А вскоре Миша станет круглым сиротой. И будет воспитывать его старшая сестра Фёкла (на снимке она, рослая девушка, стоит вторая слева, за своим отцом). А кроме Миши, в семье были ещё трое братиков – Павлик, Ваня и Илюша. Фёкла Петровна, добрейшая и любимая моя тётушка, посвятила свою молодость их воспитанию. Скорее всего, потому так и не вышла замуж. Троих братьев она проводила на войну и всё время молилась за их судьбу.
В 1943 году во время одной из ночных тренировок по навигационному обеспечению высадки десанта (готовилась Новороссийская наступательная операция) жизнь моего отца, Михаила Петровича, едва не поглотила морская стихия. Могучая штормовая волна сбила его с палубы подлодки. Товарища спас, рискуя собой, матрос Василий Дубинчук. А позже боевые друзья участвовали в операции по захвату маяка в Керченском проливе. Матросы, высадившись с подлодки «М -51» («малютки»), уничтожили противника и указали фарватер кораблям морского десанта. Заслуга матроса Михаила Федорченко была отмечена медалью «За отвагу».
Свои детские впечатления от этих услышанных эпизодов я отобразил в небольшом рассказе «Черноморцы». Тот тетрадный листок в клеточку сберёгся доныне. А лет через пятнадцать я увидел героя своего рассказа воочию. И это случились благодаря случайной встрече фронтовых побратимов на речной пристани города Никополя. Они на камнях у днепровской воды пили водку «Московскую», закусывали купленной в портовом буфете снедью и долго не могли поверить, что судьба их свела в мирное время спустя треть века. Я сидел рядом и, затаив дыхание, слушал то печальные, то весёлые воспоминания друзей, время от времени вытиравших с глаз слёзы. «Сынок, а на войне мы не плакали!» - сказал мне Василий Дубинчук, похлопав по плечу. Дома об этой волнующей встрече первым делом я рассказал младшему брату: Серёжа, как и папа, возвратился в отчий дом со службы в матросской форме…
На фотографии за спиною рабочих – Каховское водохранилище. На заднем плане – земснаряд «Омега», судно для перекачки подводного грунта и углубления дна. Вдали, на линии горизонта – почти не различимые в тумане трубы никопольских заводов. На том месте когда-то располагалась Никитинская Сечь. Впереди мужчин раскинулось огромное село со всемирно известным курганом Солоха – захоронением конца 5 – начала 4 века до нашей эры. Отсюда родом шедевр скифского искусства – золотой гребень в 300 граммов с изображением сражающихся воинов, известный по многим учебникам истории. При раскопках этой «степной пирамиды» экспедицией археолога, востоковеда Николая Ивановича Веселовского в 1912-1913 годах, кроме того, обнаружены ещё фиал (чаша для пиров), браслеты, нашивные бляшки, шейный обруч с львиными головками и другие золотые изделия. Шедевры из 18-метрового кургана Солоха можно ныне увидеть лишь в Петербургском Эрмитаже.
Слышал не раз, что в прошлом и селяне находили золото и какие-то древние штучки на этой благодатной земле – на огородах, в степи, у круч, но, по понятным соображениям, старались держать это в тайне. Улыбнулась как-то и отцу золотая монетка. В трудное послевоенное время её обменяли на туфли для матери. А туфли оказались настолько некачественными, что вскоре пришлось их выбросить. В детстве я, как и все мальчишки, начитавшись приключенческой литературы, пытался найти клад. Копал однажды землю возле сарая, долбил, да вдруг лом выскользнул из рук и ушёл под землю. Потом меня вдруг что-то отвлекло, а после до кладоискательства почему-то руки не доходили. Отец говорил, что, вероятно, лом упал в пустоту какого-то подвала, так как до революции тут был банк. Правда: медные монеты я в огороде находил. А где-то рядом, говорил отец, хоронили священников. И в этом в восьмидесятых годах я убедился воочию. В парке, в метрах тридцати от нашего двора, техника случайно разрыла погребение священнослужителя, Вокруг ямы столпились взрослые и вездесущие пацаны. Дальнейшие работы прекратились, вызвали кого-то из власти. Пастора перехоронили. Не исключаю, что когда-то в земле Великой Знаменки обнаружится и могила Атея, который пал в сражении с Филиппом Вторым Македонским. Атей был одним из наиболее знаменитых скифских царей, погибшим в 90-летнем возрасте в здешних краях. Так, по крайней мере, пишут некоторые исследователи веков минувших.
Не только красивую девственную природу, но и огромное множество следов истории и разных вековых тайн скрыла от людей вода. И если бы не каменная преграда дамбы, сооружённая отцами моих ровесников, в том числе и моим, ушло бы под воду и сама Великая Знаменка.
Кстати, и шоссейные дороги в селе мостил отец. Так что понятие «отчий край» для меня наполнено конкретным родным смыслом. Точно так же слова «камень» и «вода» ассоциируются в моём сознании с малой родиной и моими родителями, с их крепкой волей и мягким сердцем. И два моих деда носили имя Пётр, которое в переводе с древнегреческого языка обозначает «скала, камень». Один мой дедушка Пётр Алешин – из рода донских казаков-булавинцев, другой Пётр Федорченко – потомок днепровских запорожских казаков. Родословная двух бабушек – Матрёны Гребневой и Анны Кузнецовой (фамилии девичьи) – берёт начало от старообрядческого казачества Дона. Так что, образно говоря, через моё сердце протекают воды Днепра и Дона. И есть в нём каменная порода днепровских порогов и донских скал.
Каховское водохранилище поглотило часть территории Каменского городища, где два с половиной тысячелетия назад располагалась первая столица Скифского царства, в том числе в период правления царя Атея. Степной ровесник Парфенона, этот город был ремесленным центром и резиденцией царских скифов, торговал с Ольвией и Боспорским царством. Накануне Великой Отечественной войны и сразу после неё академик Б. Н. Граков проводил здесь археологические раскопки и в 1954 году издал книгу «Каменское городище на Днепре», которую я прочитал ещё в школьные годы.
Многие годы храню я в своей библиотеке книжечку «Каменское городище» И. П. Грязнова, основателя Каменско-Днепровского музея, и его письмо ко мне. Иннокентий Петрович искал сборник стихов нашего земляка А. Павленко «Шумите, тополя», в котором было напечатано стихотворение «Большая Знаменка». Начиналось то стихотворение так:
И с душою иной,
Как живою водой обновлённою,
Станьте к морю спиной
И лицом к половодью зелёному.
В этом мире садов
И живут земляки мои, знаменцы.
Замечу, что сейчас наше село на украинский манер носит официальное название – Великая Знаменка. И, наверное, в этом есть смысл. Во-первых, оно более точное, так как село не только большое по своей территории, но и выдающееся по своим историческим достопримечательностям. Во-вторых, не дублирует наименование российского села Большая Знаменка на Тамбовщине. Хотя в обыденной жизни мои земляки по-прежнему традиционно называют свою Знаменку Большой.
И. П. Грязнов был собирателем и хранителем реликвий истории. Человек образованный и удивительно энергичный, он любил книги. И сам их в молодости, живя в Питере, писал. Его детскими повестями «Долой гномов», «Искатели мозолей» и «Остров голубых песцов» зачитывались мальчишки и девчонки 20-30 годов. По последнему его произведению в 1922 году Госкино был снят художественный драматический фильм «Тарко». Сценаристом и режиссёром картины был Владимир Фейнберг; который, что интересно, в первую мировую был шеф-пилотом истребительного отряда Двора Его Императорского Величества. Кинокартина, к сожалению, не сохранилась.
Грязнов мне писал: «У нас в музее есть литературная витрина, в которой мы собираем книги и автографы писателей, посетивших Каменку, а также уроженцев района». Ту книжечку Анатолия Фёдоровича Павленко, вышедшую в «Воениздате» в 1969 году (библиотечка журнала «Советский воин»), я выслал Иннокентию Петровичу. А недавно, спустя 42 года, вспомнив те его строки, я отослал в музей и свою книгу стихов «Ты лучше всех». В музей, который уже приобрёл статус историко-археологического, в чём огромная заслуга и его основателя И. П. Грязнова.
В другом письме Иннокентий Петрович сообщал, что ознакомил российского писателя Б. Егорова с моим «Сказанием о Белозёрке», напечатанным в районной газете «Знамя труда» (оно есть и в моей вышеупомянутой книге). Егоров остался доволен этим поэтическим переложением легенды, которую он записал в нашем крае, а затем опубликовал в статье «Каменка, уголок Таврии», размещенной во всю полосу газеты «Литературная Россия».
Это поверье связано с Белозёрским лиманом, расположенным между Великой Знаменкой и райцентром Каменка-Днепровская и якобы названным в честь русской красавицы по имени Белозёрка. По преданию, она владела городом на берегу этого озера-лимана, бывшего заливом Конских Вод (Конки), Его жители жили спокойно и в достатке. Но однажды их покой нарушило нашествие войска хана Мамая. Молодая женщина вместе с народом стала на защиту родного города. Она вступила в поединок с самим Мамаем. Того поразила красота и бесстрашие воительницы. Он остановил побоище и пообещал Белозёрке не трогать поселение, если та отправится в ханский гарем. Красавица согласилась и попросила дать время на сборы до следующего утра.
Довольный хан в честь такого быстрого успеха устроил пир на высоченном кургане, который ныне зовётся Мамай-горой. Хитрая же Белозёрка вместе со своей дружиной и жителями городка глубокой ночью осторожно, по известным только им тропам, отправились к месту, где были спрятаны судна. Мой поэтический пересказ заканчивается так:
О.горький час прощанья с милым градом!
Так сердце отрывают от души.
Упали на колени вои лады:
«Пора, родная, надобно спешить!
Помстимся – недалече та година –
За скверну, горе горькое земли!»…
Вниз по Днепру с красавицей, дружиной
В легенду уплывают корабли…
Наутро град снесён был волей хана.
Кроваво клокотала его месть…
О городе, стоявшем у лимана,
Мне гребни волн пропели эту песнь.
В «Истории о казаках запорожских», изданной в Одессе в 1852 году, об этом событии сообщается как о факте: ««На оной рЂкЂ БЂлозеркЂ, имЂлся городъ именуемый БЂлозерка, который городъ построила владЂтельница, которая отъ нахожденія Мамаева, съ Крымской стороны оставя свое владЂніе и столицу городъ БЂлозерку, тутъ поселилась». Автором книги был инженер-подпоручик князь Семен Иванович Мышецкий, который с 1736 по 1740 год находился на Сечи для проведения крепостных работ.
Имя наместника Крыма и Северного Причерноморья навеки осталось тут не только в названии Мамай-горы, но и текущей вблизи речушки Мамай-Сурки (знаменцы её на свой лад зовут Мамасаркой). Тюркское слово «сур» - городская стена. Существуют в литературе предположения о том, что и здесь, у курганного могильника, в XIV веке стоял город. В той же «Истории» Мышецкого мы читаем: ««РЂка Мамай-Сурка. На оной рЂчкЂ, отъ Татарскаго Хана Мамая, былъ построенъ городъ на имя свое Мамай, разстояніемъ отъ БЂлозерки 10 верстъ. Теченіе имЂетъ изъ степи до ДнЂпра 10 верст».
Довелось мне ознакомиться и с другой местной легендой, похожей на волшебную сказку. Один из здешних русских князей отправился в поход на половцев и длительное время не возвращался. Жена пошла на поиски супруга и нашла в степи убитым. Тело его было пробито стрелами, над ним кружилось вороньё. Упала несчастная женщина на грудь любимого и долго-долго плакала. Струйками текли её слёзы, которые превращались в поток, образовавший озеро. Люди назвали его Бель-озером («светлым, белым озером»). А речку стали величать Белозёркой.
Сказочным, легендарным называет писатель Б.Егоров наш край. Здесь, в песках на побережье Каховского моря, доныне ещё лежат стрелы, которые завершили свой полёт25 веков назад, украшения древних племён и народов. Однако жители и гости нашей местности могут их увидеть в здешнем музее. И это – благодаря поисковой и исследовательской его основателя И. П. Грязнова
К сожалению, лично познакомиться с Иннокентием Петровичем не получилось. Однажды летом 1972 года я приехал в Каменку-Днепровскую из недалеко расположенного села Днепровка, где после окончания пединститута собирался работать в школе. В райцентре я отправился на улицу Шульгина, расположенную недалеко от Каховского моря. Однако небольшой дом четы Грязновых был на замке.
Не дождавшись хозяев, я поехал к родителям в В.Знаменку. Вышел из автобуса раньше, на остановке Городок, чтоб пройтись берегом водохранилища. Тут в давние времена была центральная часть скифского городища. Сюда не однажды приезжал и Грязнов, чтоб тщательно изучать её.
Ходили ли вы когда-нибудь босиком вдоль берега по осколкам древней посуды? А я ходил! По полоске канувшего в лету акрополя от Городка до мыса Казан, где когда-то останавливались кочевавшие цыганские таборы. И целовало меня брызгами взволнованное встречей море, и ветер свежестью наполнял грудь мою
А где-то там, возле быка так и не построенного в войну немцами моста, на глубоком дне водохранилища грозно оскалилась голова льва, вырезанная из кости умельцами древности. Эту диковинку в форме буквы «Г» на нашем огороде нашёл отец и отдал мне, тринадцатилетнему хлопцу. Наверное, с месяц я любовался ею, а потом пришла мысль подарить её никопольскому краеведческому музею. Но не довелось. У борта плывущего теплохода я кому-то показал отцову находку. Начали подходить люди, восхищаться ею. А кто-то из разгорячённых созерцателей случайно толкнул меня – и лев из моей руки полетел за борт. Я еле сдержал себя, чтоб не заплакать. Больно было. Хотелось ведь, чтоб как можно больше людей её увидели.
Успокоил себя тем, что реликвий, погребённых в этой земле, не счесть: одна только Мамай-гора на берегу моря чего стоит. И правильно подумал. Сейчас на этом крупнейшем в Северном Причерноморье курганном могильнике учёные исследовали около двух сотен насыпей. А всего погребений на Мамай-горе – больше полутысячи, ведь создан могильник был в эпоху ранней бронзы и продолжал функционировать почти до эпохи средневековья. Каждое лето там работают археологи и радуют науку всё новыми и новыми находками. К сожалению, наведываются туда тайком иногда и «чёрные археологи».
Мамай-гора не однажды упоминается в моих стихах. Знаменцы часто называют её Май-горой. Но не по незнанию, а для удобства в произношении (такое выпадение одного из двух одинаковых слогов в лингвистике называют гаплологией).
Когда идёшь по дамбе от Казана в сторону центра села, то чувствуешь себя идущим по границе между двумя морями. Справа внизу до горизонта – тёмно-синее, слева вверх по наклонной до горизонта – зелёное.
В том, зелёном море, на крайней улице, которую и сейчас по старинке почему-то называют Сахарной, белым островком виднеется хата, где я малышом, стоя рядом с бабушкой перед иконой на коленях, молил у Бога здоровья моей захворавшей маме. В хате была большая русская печь с широкой лежанкой почти под потолком. Рядом в углу стояло несколько разного размера рогатых ухватов, на столе – всякие чугунки, глиняные кувшины, деревянные расписные ложки. Кровать, сундук, комод и табуреты были сделаны из дерева местными умельцами. В этой комнате всегда пахло чем-то очень приятным: пряным дымком от горящего в печи перекати-поля, «томившимися» в ней грушами, свежеиспеченным хлебом, парным молоком, дынями и арбузами, степными травами и цветами…
Тут время от времени звучали молитвы Матрёны Прокофьевны и Петра Игнатьевича, моих бабушки и дедушки по матери. Здесь по утрам бабушка, занимаясь домашними делами, тихонько распевала: «Колокольчики мои, цветики степные! Что глядите на меня, тёмно-голубые?» Голос у неё был красивый, она и в церковном хоре пела. И очень любила баба Мотя, когда дуэтом я и сестричка Лиля пели ей песенку «Наш край»:
То берёзка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Край родной, навек любимый,
Где найдёшь ещё такой!
В этом доме, где всегда царили любовь и доброта, я школьником, уже умеющим сочинять и рифмовать строчки, терпеливо учил свою бабушку, женщину с довольно-таки оригинальным характером, писать стихи.
Ученицей она была смышленой, несмотря на свои всего пару лет давнего образования в церковно-приходской школе. К тому же в ней изначально была заложена тяга что-либо творить или вытворять. Читая газеты, она выписывала на тетрадный листок непонятные слова и расспрашивала об их значении. Если я не знал, бабушка Мотя назидательно говорила: «Учись, чтоб не быть дураком!» И сама понемногу занималась самообразованием и училась писать стихи.
Так родилось «домашнее литературное объединение». К неожиданному увлечению своей матери моя мама, Нила Петровна, отнеслась весело – как к её очередному чудачеству. Дедушка - спокойно: мол, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Американцам в полуграмотных опусах «начинающей поэтессы» Матрёны Алешиной тогда доставалось больше, чем нынче от Михаила Задорнова. Она, помню, в гротескном стиле писала о том, как спутник Штатов из-за неисправности с космической орбиты упал в наш Днепр. А местные рыбаки поймали его в сети и везли в повозке по нашему селу, потешаясь над тем, какие тупые янки. Мы с бабушкой хохотали до слёз.
А я читал бабуле свои серьёзные стишки про мужество конголезского борца против американских колонизаторов Патриса Лумумбы. Потом – строчки про горе вьетнамских матерей и детей в войне Строчки, которые заканчивались призывом:
Люди! Чья правда стремится в полёт,
Встаньте в защиту Вьетнама!
Те, кто в душе, словно песню, несёт
Слово весеннее «мама»!
А однажды баба Мотя мне сказала: «Василёк! Садись за стол. Я из химического карандаша вон сколько чернил сделала! Будем писать статью про жизнь мою и дедушки Пети. Про то, как наша дочка Нила учительшей стала. Как сыночки Вася и Шура на пару в Васильевке выучились и ветеринарами работают. И все они в достатке и в почёте. Я буду рассказывать, а ты записывай. Напишем – и в журнал «Крестьянку» пошлём. Пусть люди читают, как мы сейчас хорошо живём!».
Статью баба Мотя назвала «Прежде и теперь». Очень уж ей хотелось всему Союзу поведать о своём счастье! А после из Москвы пришло письмо в редакционном конверте: мол, материал интересный, рады за вашу благополучную жизнь, но опубликовать не можем: есть недоработки. Дескать, внук вырастет, станет литератором и обязательно напишет о вас. Матрёна Прокофьевна приласкала меня, погладила по волосам и погрозила кулаком в сторону воображаемого редактора: «Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона!».
Так она всегда говорила о тех, кто становился ей поперёк дороги. Бывало – и прямо в лицо. Например, во время войны – полицаю, который забрал у неё дома горшок со смальцем. Тогда бедовая женщина пожаловалась на него в комендатуру, где знаменских полицаев построили в шеренгу, и бабушка указала на грабителя. Тот начал отпираться, но у Матрёны Прокофьевны в руках была улика: забытая грабителем зажигалка. В советское время она моськами обозвала местных коммунистов, по распоряжению которых в её саду выкорчевали несколько деревьев. В жалобе, отосланной бабой Мотей в газету «Правда», она назвала их фашистами. Интересно, что реакция «наверху»» в обоих случаях была в пользу Матрёны Прокофьевны. Полицай вернул награбленное, а советские «фашисты» уплатили за погубленные деревья..
С бабушкой мы дружили. Но иногда случались казусы, поскольку я был любитель исследовать каждый уголок в доме, в сарае, в саду. Как-то, шастая среди всякого барахла на горище, под черепицей я обнаружил старый толстый ридикюль. Когда открыл его – ахнул: он был забит царскими бумажными деньгами. Я помчался с ликованием к бабуле, но та среагировала неожиданно свирепо: выхватила у меня сумку и закрутила ухо: «Ты что, урка, лазишь там, где не следует!» На мой вопль прибежал дедушка и могучей рукой оттолкнул супругу. Та отлетела, как перепуганная птица, и замерла, потеряв дар речи. «Дура!» - резко сказал Пётр Игнатьевич.
Кому-кому, а дедушке с крепким, как гранит, характером она никогда не осмелилась бы процитировать крыловскую мораль про Моську. Достаточно было одного его строгого взгляда, чтоб она осеклась на полуслове. Дедушка не любил насилия. Особенно над детьми. Он был рассудительный и очень добрый. Бабушка была добрячкой тоже, однако порой в её холерической натуре пробуждался зверь: Спустя несколько минут её дикие эмоции угасали, и она вновь становилась мягкой и пушистой. Что касается спрятанных ею царских купюр, то сейчас я её понимаю. Те деньги она когда-то заработала тяжким трудом. И с ними, даже превращёнными в обычные бумажки, расставаться было нелегко. Может быть, и втайне мечтала, что возвратится царское время!
Бабушка вскоре подошла и обняла меня. Я никогда не обижался, ведь её неординарную натуру изучил лучше своей! Мы улыбнулись друг дружке и пошли со двора мимо виноградников по тропинке. В саду нас ждали высоченные деревянные лестницы, с которых мы рвали груши, на местном наречии называемые «морщинкой» и «сахаркой». Работали на сборе фруктов слаженно, нередко всей семьёй. В этот старый сад приходили из центра села, где мы жили, папа с мамой, приезжал дядя Вася с женой Любой из Каменки-Днепровской. Было интересно мне, срывая в ведро груши, с высоты обозревать знаменские просторы со степью на восточной стороне и морем на западе, слушать щебетанье птиц, разговоры старших, красивые песенки моей сестры Лили и детские стишки братика Серёжи. Бабушка показывала всем пример, отважно добираясь по веткам до самой макушки, куда мне лезть было страшновато. Да и не только мне. «Ну, и жадная!» – думал я, но сказать об этом бабушке не решался.
Эти груши в плетённых из лозы корзинах, а также виноград в деревянных ящиках грузились на кузов машины, потом со знаменской пристани на большой теплоход, следующий из Киева. И мы отправлялись вниз по Днепру в Херсон. Там это продавали на городском рынке. Ездить на торговлю с дедушкой Петром Игнатьевичем было приятнее: он был спокойный, уравновешенный, не жалел для меня денег и исполнял любую прихоть.
Бабуля же скупилась и этим вынуждала меня исподтишка жульничать, потому что хотелось много мороженого и сладостей. Кроме того, иногда она создавала неудобные ситуации: то базарного контролёра жуликом обзовёт, то милиционера – бандитом. Прямо в лицо и громко. Огрызаться «моськам» было бесполезно. Мне приходилось даже одёргивать вошедшую в раж бабулю, на что та резко отвечала: «Молчи! Я правду говорю!». Одно было приятно: Матрёна Прокофьевна своего внука, то есть меня, прилюдно хвалила, считая родное чадо самым умным и воспитанным на земле ребёнком. Вот с этим я никогда не спорил.
«Вечно ты чудишь!» - с иронической усмешкой говорила моя мама своей родительнице, на что та отвечала: «С урками по-другому не разговаривают!». «Мама, но так нельзя. Ещё посадят». «Я их быстрей посажу», – бурчала Матрёна Прокофьевна, и я в это верил.
Моя мама, Нила Петровна Федорченко, сорок лет обучала самых маленьких школьников села. Но назидательный тон ей был чужд. Она не только к ребятишкам, но и к взрослым односельчанам подходила индивидуально, внимательно и с большим уважением. К своим родителям и детям – тем более. В пять лет я уже читал книжки, детские журналы и мог писать. Помню, как мама обучала меня письму: спокойно, подбадривая, улыбаясь и тем самым увлекая и приближая к успеху. Пройдёт время – я пойду по её стопам, тоже стану учителем; а мы, чтоб не чувствовать разлуки, будем постоянно писать письма друг другу. Дорогие мне письма хранятся и ныне. На родину, кроме того, я отправлял свои стихи. В редакцию районной газеты. И мама читала их в «Знамени труда». Печатались и посвящённые ей строки:
Снег волос, осенняя усталость,
На губах дрожащая улыбка.
Ты глазам не веришь: показалось,
Что от ветра ойкнула калитка.
И земля уходит под ногами.
Ты паришь – такая лёгкость в теле.
Словно крылья чайки, руки мамы
Высоко на плечи мне взлетели.
Здравствуй, мама! Что же ты? Довольно…
Вновь щедра судьбы моей дорога.
Только вот признаться очень больно,
Что приехал снова ненадолго…
В небесах искрится летний вечер.
И сверчки звонят друг другу где-то.
И из звёзд подслушивает вечность
Долгую сердечную беседу…
Встретившись, мы могли с мамой говорить часами обо всём на свете: о делах текущих, планах на будущее, об истории нашего села и нашего рода. В доме всегда было тепло, уютно, сытно. Здесь до глубокой ночи в одной из комнат горел свет: мама проверяла ученические тетради, писала поурочные планы, читала газеты и книги, конспектировала статьи в общую тетрадь по самообразованию. Рано утром в доме зажигался свет: это на кухне отец готовил еду. Он добровольно взял на себя эту обязанность. Не только потому, что хорошо готовил, но и потому, что понимал специфику учительского труда, ценил время матери, берёг её здоровье. Причём, несмотря на то, что его работа мостовщика требовала больших физических усилий.
Немало испытал наш род на своём веку, в том числе – и моя мать. Её доля, как и судьба всех соотечественников, попала в жернова Великой Отечественной войны.
Когда в середине сентября 1941 года Большую Знаменку оккупировали гитлеровцы, мама воспитывала девятимесячную дочурку Лилю, мою сестру. Фашисты в первые же дни расстреляли 70 знаменцев, спустя несколько месяцев ещё 73. Однако земляки, как могли, оказывали сопротивление. В селе была создана молодёжная Добровольная организация патриотов («ДОП»). Затем появилась ещё одна подпольная группа. Но вследствие недостаточной конспирации обе организации были раскрыты. В районе села развернул боевые действия и партизанский отряд из 37 партизан; в числе которых был и мой дядя П. П. Федорченко. Партизаны сражались с оккупантами вплоть до освобождения села.
Иногда над селом в небе появлялись наши самолёты, и с них сбрасывались листовки с призывом к борьбе с фашистским режимом. Одну толстую пачку листовок мама нашла в своём старом саду. Ночами она и её подружка начали расклеивать листовки по селу. Но навыков конспирации и у девчат не было.
Однажды в дом к той подружке постучал мужчина и представился партизаном из местного отряда. Он сумел вызвать у девушки к себе расположение и доверие, и та выдала свою напарницу – инициатора расклейки листовок. Провокатор тут же раскрыл своё истинное лицо и, показав аусвайс (удостоверение личности, выданное немецкими властями), приказал следовать за ним в комендатуру. Девушка оказалась шустрой: она толкнула непрошенного гостя в открытый подпол и, заперев его там, убежала из Большой Знаменки. Страх её был настолько велик, что Нилу, мою маму, она не предупредила, хотя девушки жили по соседству, через дорогу напротив.
Затем последовал арест матери, допросы, пытки. Фашисты её избивали, голову обливали керосином и поджигали волосы. Я ещё в детстве читал дома документ из семейной архивной папки, который подтверждал, что Нила Петровна Федорченко была приговорена к расстрелу. Но тогда, во время этапирования в село Михайловку, благодаря стечению обстоятельств и силе характера, ей удалось сбежать от конвоя.
Однако маму вскоре вновь задержали. Это случилось ввиду отсутствия у неё оккупационного удостоверения личности. И её отправили обратно в гитлеровские застенки. Снова последовали кошмарные допросы с пытками. На всю жизнь в памяти матери запечатлелся такой случай. В камеру, где она ждала своей участи, гитлеровцы бросили двух наших парашютистов. Разведчики приземлились на окраине села и попросили убежища у местного мужика. Тот согласился их укрыть, а сам, дрожа за свою шкуру, сообщил о парашютистах немцам. Дабы отомстить предателю, парни в присутствии моей мамы условились во время допросов говорить, что хозяин дома является их сообщником. В итоге предателя расстреляли вместе с разведчиками.
Была поздняя осень сорок третьего. Всё ближе и ближе подходила к Большой Знаменке Красная Армия. Арестованных погнали через плавни на правый берег Днепра, в сторону города Никополя. Понуро шла колонна, охраняемая немецкой жандармерией с собаками. Люди были уверены, что в городе их расстреляют.
В колонне Нила познакомилась с рядом шедшим пленным лётчиком. Тот передал девушке адрес своих родителей и посоветовал в случае, если она останется жива, обратиться к ним. Мол, те обязательно её приютят. Вдруг началась воздушная бомбардировка. Пленный лётчик, шедший рядом с мамой, резко и сильно толкнул её в кусты и сам укрылся в них. Этот отважный человек спас моей матери жизнь Она упала, подползла к воде и затаилась в холодном озерке, стоя по горло в студёной воде, пока колонна не ушла далеко. А тот молодой лётчик направился в сторону, где, по его мнению, должны быть наши.
Мама, измождённая и оборванная, добралась по плавням к правобережному селу Грушевка и, дождавшись темноты, постучалась в знакомую хату. .
Там жила тётя Феня, старшая сестра Матрёны Прокофьевны. Забавно, что она вышла замуж благодаря Моте. У знаменца Прокофия Гребнева было несколько дочерей. Согласно обычаю, только после замужества старшей сестры имела право создавать семью следующая по возрасту девушка. Но Феню, как назло, никто в жёны не брал. Тогда семейство Гребневых решилось на удалую хитрость. Когда сваты приехали в наполненный девичьими голосами двор Прокофия, им в качестве невесты представили миловидную Матрёну. Та искусно исполнила роль будущей суженой. А спустя время к венцу под фатой представили не Мотю, а Феню. Какой был тогда скандал – история умалчивает, но Феню всё же выдали замуж. И молодой муж со временем её полюбил, невзирая на то, что его родственники дали Фене прозвище «Подставная». А вскоре и бедовая «актриса» Мотя вышла замуж. По любви. За моего дедушку Петра Игнатьевича Алешина.. Этих двух сестёр различали две житейские страсти: Мотя любила работать, а Фене нравилось побираться. Но многое их и объединяло: уже в мирное время в своих семьях они жиди в любви и достатке. Кроме того, обе сестры купили своим дочерям добротные дома: Мотя – за заработанные вместе с мужем средства, а Феня – за накопленные ею деньги от милостынь.
Тётя Феня была женщиной сердобольной и верной родовым традициям приходить в тяжкие времена на помощь своим родичам. Она уложила убежавшую из плена племянницу на печную лежанку. Измученную и хворую, кормила её, чем могла, отпаивала разными снадобьями. Однажды в дом зашли местные полицаи. Увидев незнакомую худющую дивчину, насторожились. Узнав от хозяйки, что это её заболевшая тифом родственница, тут же ретировались, попутно стащив со стола тонкий, толщиной с палец, кусок сала, который тётя Феня достала для племянницы. Больше их никто не тревожил.
Вскоре село заняли наши войска. Красноармейцы, увидев на девушке вконец изношенную и изодранную одежду, пожалели её и дали военное обмундирование. В нём мама и отправилась домой, на левый берег Днепра из правобережной Грушевки Апостоловского района Днепропетровской области. Примерно спустя десятилетие большая часть этого села вместе с церковью оказалась на дне Каховского моря, а жители были переселены в село Ленинское. Кстати, в то время и в той Грушевке Александр Довженко создал «Поэму про море», ставшую классикой украинского киноискусства.
Нила Петровна избежала гибели в Великую Отечественную, но щупальца «коричневого спрута» протянулись даже в послевоенное время и едва не задушили мать в её собственной хате. Я помню, хата была небольшая, в две комнатушки, с земляным полом. Тем не менее, она нередко становилась ночным приютом для обездоленных путников, а также беженцев с западных областей Украины, где свирепствовали бандеровцы. Родители, пережившие ужасы войны, знали цену человеческой жизни и шли навстречу людям.
Как-то пустили они на ночлег семейную пару. Я спал на своей коечке, мама с чужой женщиной – на кровати, а мужчины улеглись на полу. Сестрички Лили в ту ночь дома не было, она гостевала у бабушки Моти. Отец по военной привычке спал чутко. Глубокой ночью он внезапно услышал со стороны кровати странный хрип. Он подскочил, включил свет и увидел, как гостья обеими руками душит мою маму. Михаил Петрович схватил женщину за руки и резко сбросил с кровати. Потом та женщина плакала и объясняла свои действия помутнённым сознанием. Мол, приснилось, что её хотят убить и что в образе хозяйки она увидела убийцу. С той поры чужие люди в нашей хате не ночевали.
Позже эту «шевченковскую» хату снесут. Накануне, уединившись в комнатушке, я со слезами на глазах прощался со своим детским домиком счастья под соломенной крышей. На этом месте, благодаря денежной поддержке дедушки и бабушки, построят новый дом – просторный и светлый. И, к большой радости для меня, даже с деревянным полом! Фундамент под этот дом будет класть бывший партизан, родной дядя Павлик. Он попросит меня положить монетки в угол фундамента. Мол, на счастье. Возможно, и в этом – причина того, что всю жизнь я ощущаю себя счастливым человеком, а бывает – даже тем самым, прежним сельским ребёнком.
Думаю, это ощущение есть в каждом, кто любит родные истоки и кто ценит в себе память о людях, внесших лепту в твоё счастье. Среди них не только родные по крови, но и совсем чужие люди, которые стали, благодаря их самоотверженности, частью твоего счастливого мироощущения. Под толщей воды покоятся плавневые тропы именно такого человека – десантника-парашютиста, лейтенанта Никифора Тараскина. Его в войну сельчане знали как бахчевого сторожа Митю Махина. А он, молодой учитель родом из далёкой Мордовии в приднепровской Большой Знаменке организовал «Добровольную организацию патриотов». Борьба с немецкими оккупантами доповцев Н. П. Печуриной, Д. Д. Козловой, С. И. Берова, З. Д. Приданцевой, Л. Н. Беловой и других знаменцев изображена писателем Сергеем Фетисовым в романе «Шумбрат». Последнее издание этого романа под заголовком «Хмара» можно прочитать в Интернете, в частности – на сайте «Молодая гвардия». 7 января 1943 года доповцев расстреляли на каменских кучугурах (бугристых песках). Лишь двум подпольщикам – П. И. Орлову и Л. Н. Назаренко удалось бежать.
Встречались ли вы в реальной жизни с героями романа? А я встречался. 13-летний хлопец, я однажды увидел около сельского клуба дядю Петю Орлова и спросил, за что его наши посадили в тюрьму, ведь он боролся с фашистами. Герой подполья, он же герой романа, хмуро ответил: «За то, мальчик, что я остался живым…». Смысл ответа я понял позже. Пришлось мне в те школьные годы поговорить и с мамой погибшей Н, П. Печуриной – на лавочке возле её дома. Кстати, роман начинается главой «Наташа Печурина»; заканчивается же словами: «А с востока на запад неудержимо катилась лавина советских войск». Эта мужественная девушка отдала жизнь за победу, за нас, за родные истоки. Она была одноклассницей и школьной подругой моей мамы.
Великую Знаменку освободили 8 февраля 1944 года. Около сорока красноармейцев погибли при её освобождении, вдесятеро больше моих земляков не возвратилось домой с войны.
Ещё поблизости села шли бои, а его жители уже стали отстраивать мирную жизнь. В селе заработали все тринадцать колхозов. Возобновил деятельность и сельский совет. А его председателем знаменцы избрали моего дедушку, Петра Игнатьевича Алешина – авторитетного, доброго и грамотного мужчину. Он воевал ещё в первую мировую войну, окончив артиллерийские классы. Даже, рассказывал, с генералом Корниловым довелось ему общаться. А вот в Отечественную по возрасту на фронт не мобилизовали. Гитлеровцы же не посмотрели на возраст и погнали на запад батрачить. В проклятую гитлеровскую Германию, где на каменоломне уже гнул спину на немцев угнанный палачами его сын Василий.
Но избежал отец участи сына. Получилось так, что судьба Петра Алешина повторила долю его дочери Нилы: на территории Венгрии эшелон начали бомбить; и дедушка, воспользовавшись паникой, совершил побег. Четыре месяца тайком без документов и денег через степи, леса, речки добирался он домой и после прятался вплоть до прихода наших войск.
«Война прошлась катком по нашей семье» – так назвал одну из своих статей Павел Станиславович Макаров, известный никопольский краевед, правовед и изобретатель. Эта статья – именно о нашей семье, потому что автор – мой племянник. Детьми в родительском доме росли вместе я, мой брат Серёжа и Павлик. На первой его книге, которая называется «По вехам истории», – посвящение: «Моей бабушке Неониле Петровне Федорченко, отдавшей годы молодости борьбе с фашизмом». Этот сборник статей и вторая книга Павла Макарова «Исторические личности на Никопольщине» повествуют о легендарном прошлом нашего казацкого края, об истории оружия.
Павел – патриот нашей малой родины, инициативный и деятельный. Он создал частный краеведческий музей, по собственному проекту и за свой счёт воздвиг на берегу Каховского моря монумент в память о Никопольском цехе вольных матросов (1834 – 1919 г. г.). Его оригинальные статьи об исторических находках, об оружии публикуются не только в Украине, но и в военных журналах за рубежом. У Павла около двух десятков патентов на изобретение нетрадиционного оружия (например, бесшумной гранаты травматического действия). О нём не раз сообщали в новостных передачах центральные каналы телевидения Украины. Заинтересовался деятельностью Макарова даже Пентагон и пригласил его в Штаты.. Однако приглашение на постоянное место жительство в США Павел игнорировал, потому что не видит смысла уезжать куда-то от родных истоков. Именно о таких людях когда-то писал В. Г. Белинский : «Всякая благородная личность сознаёт своё кровное родство, свои кровные связи с отечеством»…
Всматриваюсь я в водные просторы Каховского моря, а перед глазами – удивительной красоты цветущий по весне Великий Луг, звонкие салюты вспархивающих из зарослей птиц, зеркальные озёрца, кавалькада скачущих к акрополю скифов, шумная и воинственная Запорожская Сечь, кочующие цыгане, весёлые рыбаки с богатым уловом, партизанские отряды, восторженные стайки купающихся в речке детишек… И я понимаю, что ни одна плотина не преградит в моей памяти родных истоков.
Кладу я перед собой старые семейные фотографии, вглядываюсь в родные лица дедушки и бабушки, отца и матери. И вроде бы оживают их тёплые взгляды, милая сердцу речь. И чувствуются их характеры – монолитные и крепкие, как гранитные камни берегов, в пределах которых днепровской водой разливается доброта, нежность и любовь. И сердце наполняется гордостью от ощущения, что ты родом из этого союза воды и камня, из этих истоков
11 февраля 2014 г.
Рейтинг: +2
1337 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!
