К 125-летию А.А.Ахматовой

К 125-летию А.А.Ахматовой


ЭКРАН: ПОРТРЕТ - Анны Андреевны Ахматовой,, кисти Альтмана.
http://n1s1.hsmedia.ru/ec/29/78/ec2978b7604b9ad452cb0f4979920ca1/364x273_0xc0a8393c_10375400051370461940.jpg
Синеглазая женщина входит походкой царицы.
Открываются окна. Горит на закате река.
По вечернему воздуху белая стая стремится,
А она неподвижна. И четки сжимает рука.
Елена Тагер
…Ее называли "Северной звездой", хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было запрещено упоминать. Великий поэт с русской душой и татарской фамилией – Анна Ахматова.
«…Я родилась в один год с Чарли Чаплином и «Крейцеровой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом. В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии – 1889…»
Таков заданный Ею самой уровень Её собственной жизни.

ЭКРАН: ПОРТРЕТ - Анны Андреевны Ахматовой:
http://www.libsoub.ru/images/article/2011/axmatova_anna.files/image010.jpg

Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан)
;Мой отец …) отставной инженер-механик флота, потомственный дворянин, (1848—1915), ставший (после переезда в столицу) коллежским асессором, чиновником для особых поручений Госконтроля,
служил там в торговом пароходстве. Отец Андрея Антоновича родом из Николаева, защитник Севастополя, а его жена была полугречанкой.
;Её мать, Инна Эразмовна Стогова (1856—1930), состояла в отдалённом родстве с Анной Буниной, считающейся первой русской поэтессой.
Ахматова – это творческий псевдоним. Настоящей фамилией поэтессы была украинская – Горенко (Анна настаивала, что ударение на первом слоге).

Прадед по прямой мужской линии, Андрей Яковлевич Горенко, происходил из крепостных крестьян помещика Орлова, из села Матусово Черкасского уезда Киевской губернии. Родился он около 1784 года. В декабре 1805 г. по рекрутской повинности вступил рядовым в 41-й Егерский полк. Участвовал в русско-турецкой войне 1806-1812 годов сначала в Валахии, затем в Болгарии. В 1810 г. он отличился "при разбитии неприятеля у речки Темрук и взятии в плен самого начальствующего турецким войском трехбунчужного паши Пехливана с чиновниками его". Летом 1812 г. полк был переброшен на войну с Наполеоном. Андрей Горенко участвовал в бою под Красным, а затем при "селении Бородине в генеральном сражении находился, за что имеет серебряную медаль". Проделав с полком весь заграничный поход, "1814 года, марта 18 при городе Париже в сражении находился" и за взятие оного также удостоился серебряной медали. В марте 1813 г. Андрей Яковлевич Горенко был произведен в унтер-офицеры, в декабре 1815 г. получил чин прапорщика, заслужив тем самым дворянское достоинство (личное, а не потомственное). О жене его мы знаем только, что звали ее Марьяной. Сохранилось метрическое свидетельство, в котором сказано, что 7 августа 1818 г. "у унтер-офицера Егерского полка Андрея Яковлевича Горенко и жены его Марияны родился сын Антоний" - дед Ахматовой.
Вторым прадедом Ахматовой по отцовской линии был поручик Иван Воронин, на дочери которого Ирине женился Антон Андреевич Горенко. Прадеды Ахматовой выслужили дворянство на военной службе.

Дедом Ахматовой по отцовской линии был Антон Андреевич Горенко, родившийся 7 августа 1818 г. В 14 лет он - юнга Черноморского артиллерийского училища, в 20 - унтер-офицер 2-го учебного морского экипажа в Севастополе. В 1842 г. он - прапорщик, в 1851 - подпоручик. Во время Крымской войны "участвовал в обороне Севастополя. В 1855 г. награжден орденом Св. Анны 3-й степени, а в 1858 - Св. Владимира 4-й степени, тем самым он приобрел потомственное дворянство. К 1864 г. он - штабс-капитан, смотритель Севастопольского морского госпиталя; в 1882 г. - майор, смотритель портовых земель и садов в Севастополе. Женат он был на дочери поручика Ивана Воронина - Ирине (1818-1898). Отец девятерых детей.
Согласно семейному преданию, Антон Горенко был женат на гречанке, от которой Анна Андреевна будто бы унаследовала характерный профиль .

Отец Ахматовой - Андрей Антонович Горенко родился в Севастополе 13 января 1848 г. Когда ему исполнилось десять лет, отец отдал его кадетом в Черноморскую штурманскую роту, 14-ти лет он был переведен в юнкера, а в 1868 г., 20 лет от роду, произведен в кондукторы корпуса инженер-механиков Черноморского флота. В 1869-1870 гг. он находился в заграничном плавании. По возвращении получил первый офицерский чин. В 1875 г. в чине мичмана назначен штатным преподавателем Морского училища в Петербурге. В 1879 г. в возрасте 31 года он произведен в лейтенанты и награжден орденом Св. Станислава 3-й степени.
В середине 1881 г. служба А.А.Горенко едва не оборвалась. Сохранилось дело Департамента полиции "О политической неблагонадежности лейтенантов Андрея Горенко и Гаврилова и мичмана Кулеша", начатое 14 апреля 1881 г.32. Суть дела сводилась к тому, что Андрей Горенко, как выяснилось из его перехваченных писем, убеждал своих приятелей в г. Николаеве вступать в фиктивные браки, дабы освобождать девушек "из болота удушливой атмосферы родительского дома". Делу дали ход.
Младшие сестры Андрея Горенко действительно имели непосредственное отношение к народническому движению 1870-1880-х годов. Анна Антоновна Горенко привлекалась в 1874 г. по знаменитому "делу 193-х" участников "хождения в народ", была подчинена негласному надзору полиции, затем арестована в 1879 г. по подозрению в укрывательстве А.И.Иванчина-Писарева, освобождена под залог; в 1882-1883 гг. входила в петербургский народовольческий кружок.
Евгения Антоновна (по мужу Арнольд) в 1882 г. была подчинена негласному надзору ввиду обнаружившейся ее переписки с Н.А. Желваковым (застрелившим 18 марта 1882 г. в Одессе по приговору "Народной воли" военного прокурора В.С.Стрельникова и казненным вместе с С.Н.Халтуриным). В 1884 г. на ее квартире в Петербурге, по сведениям жандармского управления, происходили собрания "Союза молодежи" партии "Народная воля.
Что же касается Андрея Антоновича Горенко, то дело, грозившее весьма серьезными последствиями, окончилось для него вполне благополучно. С Морским училищем и вообще с военным флотом А. А. Горенко все-таки пришлось расстаться. 24 октября 1882 г. он был "уволен для службы на судах коммерческого флота". Три года спустя он вновь зачислен на действительную службу и плавал в должности старшего штурмана на шхуне "Редут-Кале" в Черном море.
В марте 1887 г. в возрасте 39 лет Андрей Антонович окончательно уволился из военно-морского флота с очередным чином капитана 2-го ранга и поселился с семьей в Одессе. Так что сведения, приводимые А.А.Ахматовой в автобиографической заметке "Коротко о себе": "Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота"35, вполне соответствуют действительности.

Отец, считая увлечение дочери детской забавой, не разрешил ей подписывать стихи своей настоящей фамилией . Тогда Она извлекла из семейной родословной девичью фамилию прабабушки по женской линии Прасковьи Федосеевны Ахматовой (в замужестве — Мотовиловой. По отцу Прасковья Федосеевна происходила из старинной дворянской фамилии князей Чагадаевых (известных с XVI века), по матери — из старинного татарского рода Ахматовых, обрусевшего в XVII веке. Своим предком по материнской линии Ахматова считала ордынского хана Ахмата, от имени которого впоследствии и образовала свой псевдоним.

Прадеды по материнской линии - Иван Дмитриевич Стогов и особенно Егор Николаевич Мотовилов были родовитыми дворянами.
Стоговы вели свой род от новгородских бояр. Это обстоятельство запомнилось Ахматовой, вошло глубоко в ее сознание и воплотилось в стихотворении, написанном в 1916 году:
... Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине.
Согласно семейным преданиям, предки Стоговых были выселены из Новгорода Иваном Грозным и испомещены в Можайском уезде. К концу XVIII века они обеднели. Прапрадед Ахматовой - Дмитрий Дементьевич Стогов владел небольшим имением Золотилово Можайского уезда Московской губернии и двумя десятками душ крестьян. Его сын Иван Дмитриевич (прадед Ахматовой), владевший Золотиловым нераздельно с братьями, настойчиво пытался обосновать древность дворянского рода Стоговых. Однако ему не удалось доказать происхождение своей семьи от Федора Васильевича Стогова, владевшего, согласно писцовым книгам 1627 года, поместьями в Можайском уезде и на Белоозере.
Дмитрий Дементьевич Стогов, по свидетельству его внука Эразма, слыл среди соседей колдуном, умел заговаривать кровотечение, отговаривать головную боль. Все трое его сыновей - Михаил, Иван и Федор - служили в военной службе при Суворове, причем Иван был якобы его "бессменным ординарцем". Из формулярного списка Ивана Стогова видно, что в 1789 году он участвовал во взятии Гаджибея, а затем воевал на Дунае на судах Черноморского гребного флота. Выйдя в 1796 г. в отставку подпоручиком, Иван Дмитриевич Стогов до старости служил в Можайске по выборам - городничим, судьей, казначеем. Умер он в 1852 г. 86 лет от роду.
По словам своего сына Эразма, Иван Дмитриевич Стогов "всю жизнь не знал вкуса к водке и вину, не дотрагивался до карт, был до крайности богомолен, посты соблюдал до аскетизма, все знали его как честнейшего и совершенно бескорыстного человека. Воспитание миновало его, церковную печать он читал свободно, ну, а гражданскую не очень быстро, да и считал греховным читать гражданскую книгу. <...> Улыбка была редкой гостьей. <...> В опасных случаях был чрезвычайно смел. <...> Характера был чрезвычайно вспыльчивого, над зависящими от него был неумолимо строг, даже жесток"; сына своего сёк нещадно. Женат он был на дочери рузского уездного казначея Максима Кузьмича Ломова - Прасковье. По словам Эразма Стогова, Максим Ломов умер в глубокой старости от горя, что "француз взял Москву".
Прабабка Ахматовой Прасковья Максимовна Ломова (1781-1832), как вспоминал ее сын Эразм, слыла первой красавицей в Рузском уезде. Немного знала грамоту (писала печатными буквами, не соблюдая орфографии). Была очень доброй, все ее любили, только муж был груб и жесток с нею. Беременная семнадцатым ребенком, она упала с дрожек и в родах умерла. Большинство их детей умерло в раннем детстве; в живых остались три сына и четыре дочери. Сыновьям своим Иван Дмитриевич Стогов дал диковинные имена: Эразм, Илиодор и Епафродит. Все они окончили Морской кадетский корпус в Петербурге и стали морскими офицерами.
Второй прадед А.А.Ахматовой по материнской линии - Егор Николаевич Мотовилов (1781-1837) был знатным и богатым симбирским помещиком. Свой род он вел от Федора Ивановича Шевляги - родного брата Андрея Ивановича Кобылы - родоначальника царского дома Романовых. Егор Мотовилов владел имением Цильна в 60 верстах от Симбирска и несколькими сотнями душ крестьян. В молодости он недолго служил артиллеристом в кавказских гарнизонах, а выйдя в 1801 г. в отставку в чине поручика, поселился в своем имении. Слыл он домоседом, нелюдимом, человеком гордым и независимым.
Жена его Прасковья Федосеевна была урожденная Ахматова. Ее девичью фамилию и избрала Анна Андреевна в качестве литературного псевдонима, создала в своем воображении образ "бабушки-татарки", ввела его в свою поэзию, сделала частью своей поэтической биографии.
"Мне от бабушки-татарки / Были редкостью подарки; / И зачем я крещена, / Горько гневалась она..." - писала Ахматова в "Сказке о черном кольце" в 1917 году.
Дед Анны Ахматовой по материнской линии Эразм Иванович Стогов прожил долгую и бурную жизнь. Родился он 24 февраля 1797 г. в родовом имении Золотилово Можайского уезда, умер 17 сентября 1880 г. 83 лет от роду в благоприобретенном имении Снитовка Летичевского уезда Подольской губернии (ныне Хмельницкая область Украины). Судя по его воспоминаниям, напечатанным в "Русской старине", он был не лишен литературного таланта.

Кстати, сразу же обращают на себя внимание три буквы Её инициалов – три подряд ААА – как протяжный женский крик!
Да и вся жизнь Её, - как классический спектакль на добротной трагедийной основе. И сама она, по-моему, воспринималась зрителями и слушателями не только как Поэт. Которая, впрочем, едва ли не первая назвала «великолепную», так сказать, «элитную» четвёрку «серебряного века» русской поэзии 20 в.: «Нас четверо»:
ЭКРАН: ПОРТРЕТы - Анны Андреевны Ахматовой, О.Э.Мандельштама, Б.Л.Пастернака, М.И.Цветаевой
Конец XIX века принес России четыре удивительных года.
В 1889-м родилась Анна Ахматова.
В 1890-м — Борис Пастернак.
В 1891-м — Осип Мандельштам.
В 1892-м — Марина Цветаева.
Я бы добавил:
В 1893-м — Владимир Маяковский.

Но, как ни крути, старейшиной этого поэтического цеха был ни кто иной, как Анна Ахматова.
Каждый год выдавал по гению. И что, может быть, самое удивительное: судьба распорядилась поровну — из четырех поэтов — две женщины, женщины — ПОЭТЫ, а не поэтессы. На этом настаивали обе: и Анна Ахматова, и Марина Цветаева. (Поэтесса — понятие психологическое, и вовсе не зависит от величины таланта...)

Две звезды, две планеты (уже открыты и названы их именами). До них пока не было дано подняться ни одному женскому имени в литературе….

Анна Ахматова
Нас четверо
(Комаровские наброски)

Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены.
О.М.
Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Б.П.
О, Муза Плача.
М.Ц.

...И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем "места сего"
Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,
Жить - этот только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины...
Это - письмо от Марины.
1961
Впрочем, отнюдь не всегда и не все разделяли одни воторги по поводу звёздности поєта Ахматовой. Вот например, довльно хлёсткое замечание Юрия Нагибина "Беда Цветаевой, если это беда, что она не создала себе позы, как Анна Ахматова. Та сознательно и неуклонно изображала великую поэтессу, Цветаева ею была", а вот - едкая эпиграмма Нобельца И.А.Бунина:
Бунин Иван
Анне Ахматовой

Свиданье с Анною Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай —
Доска останется доской.
Правда, и от неё «прекрасному полу» тоже кое что досталось (мне удалось насчитать всего две Её эпиграммы)
- вначале Она без всяких обиняков и ложной скромности говорит подругам по перу:
Эпиграмма
Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить...
Но, боже, как их замолчать заставить!

А вот и вторая, надо заметить, весьма прозорливая, и смелая
Эпиграмма
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жены палачам.
Здесь праведных пытают по ночам,
И голодом неутомимых морят. 1924

А вот некоторые её другие отклики о своих коллегах.

Она была третьей из шестерых детей. Когда ей исполнилось одиннадцать месяцев, семья переехала под Петербург: сначала в Павловск, потом — в Царское Село. Это место навсегда освятилось для Ахматовой именем великого Пушкина. «Там я прожила до шестнадцати лет... Здесь Ахматова стала ученицей Мариинской гимназии. Ахматова вспоминала, что училась читать по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, она научилась говорить по-французски[4]. В Петербурге будущая поэтесса застала «краешек эпохи», в которой жил Пушкин; при этом запомнился ей и Петербург «дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, завешанный с ног до головы вывесками». Как писал Н. Струве, «Последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку».

Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и …другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду".
Анна Горенко была тоненькой, изящной и болезненной девочкой — девушкой — дружила с морем, плавала, как рыба; отец в шутку звал ее «декаденткой».
На великолепные катки Царского Села приезжали из Петербурга и конькобежцы, и любители фигурного катания. В зимние праздники и уик-энды это было самое модное место в окрестностях столицы.
;Однако Ахматова конькам предпочитала лыжи. На лыжах она умудрялась ходить даже в Ленинграде. Дочь Луниных Ирина вспоминает: «В конце двадцатых годов А.А. охотно устраивала для меня лыжные прогулки по Фонтанке. В такие дни, бодро встав, она одевалась, брала легкие беговые мамины лыжи, а я – свои неуклюжие детские, и мы спускались на лед реки. На лыжах Акума (домашнее имя А.А. Ахматовой. – A.M.) шла легко, свободно скользя по лыжне.

Знаю, знаю - снова лыжи
Сухо заскрипят.
В синем небе месяц рыжий,
Луг так сладостно покат.

Во дворце горят окошки,
Тишиной удалены.
Ни тропинки, ни дорожки,
Только проруби темны.

Ива, дерево русалок,
Не мешай мне на пути!
В снежных ветках черных галок,
Черных галок приюти.
1913

;Туберкулёз в семействе Горенко был болезнью наследственной и почти роковой. От туберкулёза умерли три сестры Ахматовой — Инна, Ирина и Ия. Подозревали туберкулёз у Андрея и Ани. Ведь это, пытаясь спасти детей, Инна Эразмовна привозит их в Крым. И Аня поправилась тогда.

; Каждое лето я проводила под Севастополем, где у семьи был собственный домик., на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем.

«Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост.
…
Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской...»

По её собственным словам: Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень].
Рыбак
Руки голы выше локтя,
А глаза синей, чем лед.
Едкий, душный запах дегтя,
Как загар, тебе идет.

И всегда, всегда распахнут
Ворот куртки голубой,
И рыбачки только ахнут,
Закрасневшись пред тобой.

Даже девочка, что ходит
В город продавать камсу,
Как потерянная бродит
Вечерами на мысу.

Щеки бедны, руки слабы,
Истомленный взор глубок,
Ноги ей щекочут крабы,
Выползая на песок.

Но она уже не ловит
Их протянутой рукой.
Все сильней биенье крови
В теле, раненном тоской.
1911
Самое сильное впечатление этих лет - древний Херсонес, около которого мы жили.
;Думаю, интересно отметить одну любопытную деталь. Каждое лето семья Анны снимала квартиру на берегу Балаклавской бухты. Когда Анна приезжала в Балаклаву, то легко переплывала всю её широкую бухту, предназначенную для прохода морских кораблей и подлодок…
И эти две точки отсчёта – Море и Петербург с Царским селом – стали существенными точками отсчёта как в Её мировосприятии, так и творчестве.
Из её поэмы «У самого моря»:
У самого моря
Поэма
1
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убегали в море,
А я сушила соленую косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это – счастье.
В песок зарывала желтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
И уплывала далеко в море,
На темных, теплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»

Знали соседи – я чую воду,
И, если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились.
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
И приносила домой в подоле
Осколки ржавые бомб тяжелых.
И говорила сестре сердито:
«Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтобы бухты мои охраняли
До самого Фиолента».
…
Я с рыбаками дружбу водила.
Под опрокинутой лодкой часто
Во время ливня с ними сидела,
Про море слушала, запоминала,
Каждому слову тайно веря.
И очень ко мне рыбаки привыкли.
Если меня на пристани нету,
Старший за мною слал девчонку,
И та кричала: «Наши вернулись!
Нынче мы камбалу жарить будем».

Сероглаз был высокий мальчик,
На полгода меня моложе.
Он принес мне белые розы,
Мускатные белые розы,
И спросил меня кротко: «Можно
С тобой посидеть на камнях?»
Я смеялась: «На что мне розы?
Только колются больно!» – «Что же, —
Он ответил, – тогда мне делать,
Если так я в тебя влюбился».
И мне было обидно: «Глупый! —
Я спросила. – Что ты – царевич?»

Это был сероглазый мальчик,
На полгода меня моложе.
«Я хочу на тебе жениться, —
Он сказал, – скоро стану взрослым
И поеду с тобой на север…»
Заплакал высокий мальчик,
Оттого что я не хотела
Ни роз, ни ехать на север,

Плохо я его утешала:
«Подумай, я буду царицей,
На что мне такого мужа?»
«Ну, тогда я стану монахом, —
Он сказал, – у вас в Херсонесе»…
Ушел не простившись мальчик,
Унес мускатные розы,
И я его отпустила,
Не сказала: «Побудь со мною».
А тайная боль разлуки
Застонала белою чайкой
Над серой полынной степью,
Над пустынной, мертвой Корсунью.

2
Бухты изрезали низкий берег,
Дымное солнце упало в море.
Вышла цыганка из пещеры,
Пальцем меня к себе поманила:
«Что ты, красавица, ходишь боса?
Скоро веселой, богатой станешь.
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, —
Песней одною гостя приманишь».
Я отдала цыганке цепочку
И золотой крестильный крестик.
Думала радостно: «Вот он, милый,
Первую весть о себе мне подал».


Но от тревоги я разлюбила
Все мои бухты и пещеры;
Я в камыше гадюк не пугала,
Крабов на ужин не приносила,
А уходила по южной балке
За виноградниками в каменоломню, —
Туда не короткой была дорога.
И часто случалось, что хозяйка
Хутора нового мне кивала,
Кликала издали: «Что не заходишь?
Все говорят – ты приносишь счастье».
Я отвечала: «Приносят счастье
Только подковы да новый месяц,
Если он справа в глаза посмотрит»…
Осень сменилась зимой дождливой,
В комнате белой от окон дуло,
И плющ мотался по стенке сада.
Приходили на двор чужие собаки,
Под окошком моим до рассвета выли.
Трудное время для сердца было.
Так я шептала, на двери глядя:
«Боже, мы мудро царствовать будем,
Строить над морем большие церкви
И маяки высокие строить.
Будем беречь мы воду и землю,
Мы никого обижать не станем»….
Как я легла у воды – не помню,
Как задремала тогда – не знаю,
Только очнулась и вижу: парус
Близко полощется. Передо мною,
По пояс стоя в воде прозрачной,
Шарит руками старик огромный
В щелях глубоких скал прибрежных,
Голосом хриплым зовет на помощь.
Громко я стала читать молитву,
Как меня маленькую учили,
Чтобы мне страшное не приснилось,
Чтоб в нашем доме бед не бывало.
Только я молвила: «Ты Хранитель!» —
Вижу – в руках старика белеет
Что-то, и сердце мое застыло…
Вынес моряк того, кто правил
Самой веселой, крылатой яхтой,
И положил на черные камни.

Долго я верить себе не смела,
Пальцы кусала, чтобы очнуться:
Смуглый и ласковый мой царевич
Тихо лежал и глядел на небо.
Эти глаза, зеленее моря
И кипарисов наших темнее, —
Видела я, как они погасли…
Лучше бы мне родиться слепою.
Он застонал и невнятно крикнул:
«Ласточка, ласточка, как мне больно!»
Верно, я птицей ему показалась.

В сумерки я домой вернулась.
В комнате темной было тихо,
И над лампадкой стоял высокий,
Узкий малиновый огонечек.
«Не приходил за тобой царевич, —
Лена сказала, шаги услышав, —
Я прождала его до вечерни
И посылала детей на пристань».
«Он никогда не придет за мною,
Он никогда не вернется, Лена.
Умер сегодня мой царевич».
Долго и часто сестра крестилась,
Вся повернувшись к стене, молчала.
Я догадалась, что Лена плачет.

Слышала я – над царевичем пели:
«Христос воскресе из мертвых», —
И несказанным светом сияла
Круглая церковь.
Июль-октябрь 1914, Слепнево – Царское Село

А вот стихи из Её «Царскосельской оды»:

Царскосельская ода
Девятисотые года

А в переулке забор дощатый...
Н. Г.
Здесь не Темнк, не Шуя —
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск — Шагал.
Тут ходили по струнке,
Мчался рыжий рысак,
Тут еще до чугунки
Был знатнейший кабак.
Фонари на предметы
Лили матовый свет,
И придворной кареты
Промелькнул силуэт.
Так мне хочется, чтобы
Появиться могли
Голубые сугробы
С Петербургом вдали.
Здесь не древние клады,
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичий двор.
Шепелявя неловко
И с грехом пополам,
Молодая чертовка
Там гадает гостям.
Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая..
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьей.
Ворон криком прославил
Этот призрачный мир...
А на розвальнях правил
Великан-кирасир.

1961 Комарово


«Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина ("На рождение порфирородного отрока") и Некрасова ("Мороз, Красный нос"). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Первые стихи Ахматовой выходили в «Аполлоне», и она прятала номера журнала за диванными подушками, «чтобы не расстраиваться». Слишком много было рядом с ней живых настоящих поэтов, слишком много она читала хороших стихов, чтобы безоговорочно верить в свой талант. Она и потом, много позже, сетовала, что «эти бедные стихи пустейшей девочки перепечатываются много раз»
Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.

;Ахматова и Украина: Киев, Подолье…

В 1890 г. Андрей Антонович Горенко с женой Инной Эразмовной и детьми Инной, Андреем и Анной вернулся из Одессы в Петербург. В 1891 г. он значится в чиновником особых поручений Государственного контроля в чине титулярного советника (соответствовашем чину лейтенанта флота, который А.А.Горенко имел до отставки). В гражданской службе он продвигался несколько успешнее. К 1898 г. он - надворный советник, помощник генерал-контролера Департамента гражданской отчетности Государственного контроля. В 1904 г. он - статский советник, член Совета главноуправляющего Главного управления торгового мореплавания и портов (должность главноуправляющего занимал великий князь Александр Михайлович), член комитета Общества содействия русской промышленности и торговле, член правления Русского Дунайского пароходства. Как вспоминала Ахматова, вскоре "отец не сошелся характером" с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась" .

«В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Инна Эразмовна увезла детей в Евпаторию, а затем - в Севастополь.
Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов.
От семейной трагедии, от тоски по царскосельскому обществу Аня «вешалась на гвоздь, а гвоздь выскочил из известковой стенки».
Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории.
В свои 17 лет девушка была своенравной и экзальтированной. Тем не менее Аня Горенко успешно штудировала на дому курс предпоследнего класса гимназии. Последний курс она уже проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.

Дед Анны Андреевны по отцовской линии Андрей Антонович Горенко родился в Черкасском уезде Киевской губернии, он был участником обороны Севастополя. По свидетельству Н.П. Бажана, Ахматова говорила ему, что ее отец - "родом из казацкой старшины".
Мать Анны Андреевны, Инна Эразмовна, была дочерью Эразма Ивановича Стогова, который в 40-е годы 19 века служил в канцелярии киевского генерал-губернатора Д.Г. Бибикова и содействовал благоустройству города .
В Киеве в конце 19-го и в начале 20-го века жили близкие родственники Инны Эразмовны: ее старшая сестра Анна Эразмовна была замужем за известным юристом Виктором Модестовичем Вакаром.
Этим и объясняется, что семья Горенко много раз и порой надолго приезжала в Киев.
Анна Ахматова обладала удивительной памятью, причем помнила себя с очень раннего возраста. Уже в старости она собиралась написать автобиографическую книгу. С этой целью стала записывать свои воспоминания, пока еще отрывочно, эпизодами, которые вдруг всплывали в памяти, надеясь их свести в одну книгу. К сожалению, сделать это она не успела, но сохранившиеся записи (так называемые "Листки из дневника" и другие заметки, разбросанные в записных книжках и тетрадях разных лет) дают возможность восстановить некоторые факты и события ее жизни.
В частности, сохранилась и запись о том, что в Киеве она впервые побывала в пятилетнем возрасте. Всю зиму семья Горенко прожила тогда, очевидно, в гостинице "Националь" (Ахматова упоминает в своей записи, что жили они в гостинице "над Бессарабским рынком"). Отсюда мы и начинаем свое "путешествие" по ахматовским местам Киева.
В Царский Сад с его пышными клумбами водила бонна детей семьи Горенко. Он находился недалеко от Бессарабки, в начале Крещатика. Нижняя часть (та, где теперь находится стадион "Динамо") называлась Шато-де-Флер (Замок Цветов). Вот что написано об этом в справочнике:
"Здесь в 1863 году французский предприниматель открыл развлекательное заведение (кафешантан) Шато-де-Флер. В 1868-78 годах по проекту архитектора М.П. Сомонова было построено помещение для кафе с танцевальными залами, галереями и балконом. В Шато-де-Флер в 1879 году было основано Русское драматическое общество, проходили спектакли русских и украинских театральных групп".
Наверное, в саду выступал и бродячий цирк или зверинец, потому что с Аней и ее сестренкой Рикой (Ириной) произошло страшное приключение: они сбежали вниз с горы и попали в загородку с медведем. Анна Андреевна так вспоминала об этом:
"Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы, но маленькая Рика, вернувшись, закричала: Мама-мишка-будка-морда-окошко"...
Зато в верхней части парка с Аней произошло другое событие, которое можно считать судьбоносным: она нашла булавку в виде лиры, и бонна сказала ей:
"Это значит, ты будешь поэтом".Слова эти запомнились на всю жизнь и, может быть, явились толчком для написания в 11-летнем возрасте первых стихов.

В Киеве А.Ахматова прожила с короткими перерывами с августа 1906 по октябрь 1910 года. Сначала гимназистка, как и ее мать, квартировала у дяди тёти Вакар Виктора Модестовича и его жены Анны Эразмовны Вакар-Стоговой – старшей сестры матери Ахматовой, приехав в Киев в августе 1906 года вместе с гувернанткой фрейлин Моникой.. Но, вероятно, жизнь у Вакаров не очень устраивала ее, потому что вскоре она переехала к своей кузине Марии Александровне Змунчилле (по-домашнему - Наничке), у которой прожила до окончания гимназии. В письмах, отправленных из этой квартиры, указан ее адрес: улица Меринговская, дом 1, квартира 4., ныне улица Заньковецкой, где на доме №7 установлена мемориальная доска А.Ахматовой..
Это небольшая улица в центре города, расположенная близко от Крещатика, параллельно к нему. В то же время она находилась недалеко от Круглоуниверситетской, где жили родственники Ани и куда она переезжала на праздники, когда Мария Александровна уезжала.
Отсюда Анна Горенко посылает экспрессивные письма в Петербург Сергею фон Штейну, мужу своей старшей сестры Инны, которую они недавно похоронили.
В письмах, ни слова о гимназических занятиях, - только обмен стихами и мнениями и поверенная старшему другу сердечная тайна о жгучей любви к некоему петербуржцу В.Г.-К.
Однако, через полгода в письмах появляется тема «друга моей юности Николая Степановича Гумелёва».
В частности, в них говорится о литературных вкусах и увлечениях Ани Горенко. Она не только упоминает Валерия Брюсова, но дважды цитирует его стихи применительно к собственным чувствам и переживаниям. (По воспоминаниям В. Беер, Анна Горенко увлекалась не только поэзией Валерия Брюсова, но и его прозой, и пропагандировала среди гимназисток его мистический роман "Огненный ангел"). Ее кузина М.А. Змунчилла - горячая поклонница Блока, и Аня вслед за ней с большим интересом читает стихи этого поэта, тогда мало кому известного. Она находит великолепным его стихотворение "Незнакомка", хоть и различает в нем влияние Брюсова.
В одном из писем Аня сообщает своему корреспонденту:
"Сестра вышивает ковер, а я читаю ей вслух французские романы или Ал. Блока. У нее к нему какая-то особенная нежность. Она прямо боготворит его и говорит, что у нее вторая половинка его души".
Диапазон ее литературных интересов довольно широк.
В письмах упоминается вещая Кассандра, героиня драмы Шиллера, и Анна пишет:
"Я одной гранью души примыкаю к темному образу этой великой в своем страдании пророчицы", - как будто предчувствуя, что впоследствии ее за пророческий дар будут сравнивать с этой классической героиней. Осип Мандельштам в декабре 1917 года посвятил ей стихи, названные "Кассандре":
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре - торжественное бденье -
Воспоминанье мучит нас!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем?

Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
Под звуки омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Прекрасные парки и сады, которых было так много в городе, особенно Царский и Купеческий, Владимирская горка, не могли не привлечь Аню в пору ее юности. Но Киев с его гористым рельефом, с крутыми улицами, на которые порой нужно было взбираться по каменным ступеням, был так не похож на любимые Петербург и Царское Село!
Киев, как и другие южные города: Одесса, Севастополь, - кажется ей грязным и шумным. Ее раздражают пышно и безвкусно наряженные купчихи, которых много в городе, ее сдержанному характеру не импонирует громкая речь на улице. Уже в 1939 году в ответ на реплику Л.К. Чуковской, что "Киев - вот веселый, ясный город, и старина его нестрашная", Анна Андреевна сказала:
"Да, это так. Но я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин. Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены... Моя семипудовая кузина, ожидая примерки нового платья в приемной у знаменитого портного Швейцера, целовала образок Николая Угодника: "Сделай, чтобы хорошо сидело".
Прошло несколько лет, и в Ташкенте во время войны, вспоминая Киев с Е.М. Браганцевой, Анна Андреевна признается, что в молодости была несправедлива к этому городу, потому что жила там трудно и не по своей воле, но с годами он часто всплывает в памяти.
Впрочем, уже в ранние годы она навсегда полюбила прекрасные строения Софийского собора, Печерской Лавры и творение Растрелли - Андреевскую церковь.
Сохранились машинописные воспоминания ее одноклассницы Веры Беер, которая значится под номером 2 (она - одна из трех гимназисток этого класса, получивших золотую медаль), а также ее устный рассказ, записанный уже в 70-е годы Михаилом Кралиным. Вместе с документами городского архива они дают возможность судить о том, каким был состав класса, чем интересовались Анна Горенко и ее одноклассницы. Анна, судя по этим воспоминаниям, постоянно находилась в задумчивом и как бы отрешенном состоянии - "в своем дворце", но в то же время была наблюдательной и умела уже тогда несколькими словами определить сущность человека.
Хотелось бы немного сказать и о ее одноклассницах.
В классе была" "первая ученица" Мария Дремер, всегда безукоризненно отвечавшая на уроках, ко всем предметам относящаяся одинаково почтительно - безразлично. Аня называла ее "машиной".
Были в классе целеустремленные девочки, например, Катя Куклярская, которая в отличие от мечтательной Ани "стояла прочно на земле". Катя уже тогда говорила, что станет врачом (а это была редкая для женщины профессия), и впоследствии добилась своего. Аня относилась к ней с уважением.
Не любила Аня учениц из "буржуазной" группировки, к которым принадлежали Лиза Леко - Лотомбель и ее подруга Надя Галафре, дочь подполковника. Это были легкомысленные девочки, дочери состоятельных родителей. Они очень любили наряжаться, Аня смеялась над страстью Нади к нарядам (та в долгу не осталась и много лет спустя сочиняла о ней грубые небылицы).
Материально Ане приходилось нелегко. В письме, написанном летом 1907 года, читаем: "Живем в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать".
Рукоделие, по тем же воспоминаниям, преподавала толстая, добродушная и недалекая Анна Николаевна, с которой у Ани произошел конфликт. Вот что об этом пишет Вера Беер, рассказывая, как ученицы раскраивали рубашки и получали от учительницы указания:
"Почти у всех дешевенький, а, следовательно, и узенький коленкор: приходится приставлять к ширине клинья, что мы не особенно-то любим. Очередь дошла до Ани Горенко. В руках у нее - батист линон и такой широкий, что ни о каких неприятных клинчиках и речи быть не может.
Но Анна Николаевна с ужасом смотрит на материал Горенко и заявляет, что такую рубашку носить неприлично. Лицо Ани Горенко покрывается как бы тенью, но с обычной своей слегка презрительной манерой она говорит: "Вам - может быть, а мне нисколько".
Мы ахнули. Анна Николаевна запылала, как пион, и не нашлась, что сказать. Много дипломатии и трудов пришлось приложить нашей классной даме Лидии Григорьевне, чтобы Горенко попросила у Анны Николаевны извинения. Но как попросила? Как королева".
Уже этот короткий эпизод говорит, что в юности у Анны Ахматовой были гордый и независимый характер, чувство собственного достоинства.

Самым неординарным из всех педагогов был Густав Густавович Шпет, по происхождению поляк, на год раньше закончивший с золотой медалью Киевский Университет Святого Владимира, историко-филологический факультет.
Всего лишь год он проработал учителем логики. В том же году, когда Анна Горенко закончила гимназию, он переехал в Москву, преподавал там в университете, вскоре стал одним из крупнейших философов своего времени. После революции он основал Институт научной философии и был в нем директором.
Уроки Густава Густавовича Шпета были очень интересны, потому что он заставлял мыслить, учил анализировать и сопоставлять, казалось бы, несопоставимые предметы и явления.
Вера Беер вспоминает, как на одном из уроков, посвященным ассоциативным представлениям, он предложил ученицам самостоятельно привести примеры из жизни и литературы.
"Дружным смехом сопровождается напоминание о том, как у мистрисс Никльби из романа Диккенса "Николай Никльби"; пользовавшегося у нас тогда большим успехом, погожее майское утро связывается с поросенком, жаренным в луке.
И вдруг раздается спокойный, не то ленивый, не то монотонный голос:
"Столетия-фонарики! О сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!"
Торжественный размер, своеобразная манера чтения, необычные для нас образы заставляют насторожиться. Мы все смотрим на Аню Горенко, которая даже не встала, а говорит как во сне. Легкая улыбка, игравшая на лице Густава Густавовича, исчезла.
"Чьи это стихи?" - проверяет он ее. Раздается слегка презрительный ответ:
"Валерия Брюсова".
О Брюсове знали тогда очень немногие из нас, а знать его стихи так, как Аня Горенко, никто, конечно, не мог.
"Пример г-жи Горенко очень интересен", - говорит Густав Густавович. И он продолжает чтение и комментирование стихотворения, начатого Горенко.
Это был недолгий период, когда Анна Андреевна увлекалась творчеством Валерия Врюсова, следила за его публикациями.
Зимой 1906-1907 годов Анна много болела и пропускала занятия, но и несмотря на это была одной из лучших учениц по успеваемости, причем не только по русскому языку и словесности были у нее отметки "весьма хорошие": по математике и физике, с которыми обычно "не дружат" поэты, в ее аттестате стояли такие же отметки. И только по рукоделию в аттестате значится "не обучалась": видимо, конфликт между нею и учительницей Анной Николаевной не прошел бесследно.
В письме она сетовала на то, как невесело ей живется:
"Денег нет. Тетя пилит. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые 5 минут"...
В письмах нет упоминаний о другом ее кузене, В.В. Вакаре, сыне В.М. Вакара. Он был профессиональным революционером, корреспондентом газеты "Искра", в 1903 году встречался с В.И. Лениным и, очевидно, в то время находился не в Киеве.
Судя по письмам, только с кузиной М.А. Змунчиллой у Ани были общие интересы, во многом совпадали вкусы. Но когда кузина уезжала из Киева, Ане приходилось несколько дней проводить у Вакаров, а это для нее было тягостно.
"Все праздники я провела у тети Вакар, которая меня не выносит. Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день: за обедом и после вечернего чая ...Кроме того, меня угнетали разговоры о политике и рыбный стол..."
Молено себе представить, насколько быт у Вакаров, разговоры, которые велись там, являлись диссонансом по отношению к внутреннему миру Ани!
Именно в Киеве, в последний свой гимназический год, она впервые по-настоящему осознает себя поэтом и пишет стихи, которые потом частично попадут в ее первую книгу.


Аттестат об окончании Анной Горенко Фундуклеевской гимназии датирован 28 мая 1907 года. Летом Анна проболела в Севастополе весь отпускной сезон, врачи подозревали туберкулёз и не советовали поступать на Высшие женские курсы, куда она стремилась.

Видимо, в Севастополе она почувствовала себя еще более одинокой, и Киев оттуда воспринимался уже не как чужой город, а как тот, в котором осталось частичка души. К тому же, за киевский период она сильно привязалась к своей кузине, поэтому в записях П.Н.Лукницкого читаем:
"За этот год 7-8 раз ездила в Киев к кузине погостить".


Выждав год для поправки здоровья, Анна Горенко поступает в 1908 году на юридическое отделение курсов, которые иначе назывались Университет святой княгини Ольги и давали право преподавания, жила в то время курсистка во флигиле дома №25/23 на Тарасовской улице.
« Я поступила на Юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.
Именно этот факультет и выбрала Анна Андреевна для продолжения своего образования: он давал возможность работать в нотариальной конторе, то есть обеспечивал материальную независимость, которая ей очень была нужна.
Высшие юридические курсы в то время находились на той лее, что и гимназия, Фундуклеевской улице, 51. Это пятиэтажный особняк характерной для Киева архитектуры (сейчас в нем находится Главная редакция Украинской Советской энциклопедии).

В 1908 году вся семья Горенко, кроме отца, снова собиралась вместе - на этот раз в Киеве. Анна Андреевна после возвращения в Киев поселилась во флигеле дома 23/25 по улице Тарасовской Улица эта с конца 19 века часто именовалась среди интеллигенции города как "Латинский квартал", на ней жили писатели, профессора университета. (Дом под этим номером сохранился до наших дней, как и соседние дома, но флигеля, к сожалению, уже нет).

Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела».

Тарасовская с прилегающими к ней улицами и примыкающим к ней университетским ботаническим садом составляет своеобразный, артистический квартал Киева, населённый преимущественно деятелями науки, культуры, литеретуры. На Тарасовской родился и провёл раннее детство русский поэт и художник Максимиллиан Волошин. Здесь в квартире брата М.П. Косача до 1910 года не раз и по долгу останавливалась Леся Украинка. К ним на похороны друга П.А. Косача (отца Леси Украинки) приезджал Иван Франко и задержался по литературным делам. Житейские маршруты курсистки Горенко и классиков украинской литературы с неизбежной вероятностью могли пересекаться. С Иваном Франком А.Ахматова пересеклась в последствии творчеством: переводила его поэзию на русский язык, а вот волновала ли её поэзия, слава и трагедия Леси Украинки, остаётся загадкой. Между тем, их знаменательное киевсоке соседство совпало с активизацией стихотворчества Анны Горенко, до того скрываемого от однокурсниц и ненаходящего отклика у родных и близких. По собственному признанию Ахматовой, качество стихотворений «было столь плачевным, что даже влюблённый в меня без памяти Гумилёв не был в силах их похвалить».

В Киеве Анна Горенко ищет общения с людьми, занимающимися литературой и искусством. Такое общение она находит в кружке театральной художницы Александры Экстер, жившей в доме номер шесть по Университетской улице. Живопись Александры Экстер, яркая и современная, должна была импонировать молодой поэтессе, а внешность Анны, ее огромные сине-зеленые глаза, горбоносый патрицианский профиль не могли не привлечь художницу. Александра Экстер стала писать портрет Анны. Неизвестно, закончила ли она работу. Очевидно, это был самый первый портрет Анны Ахматовой, написанный профессиональным художником. Пройдут годы, и ее станут рисовать Амедео Модильяни и Натан Альтман, Юрий Анненков и еще десятки других художников... Но портрет работы Александры Эстер был первым, и ей Анна Ахматова посвятила стихотворение "Старый портрет". Написано оно в 1911 году, когда Ахматова снова побывала в Киеве:

Сжала тебя золотистым овалом
Узкая, старая рама;
Негр за тобой с голубым опахалом,
Стройная белая дама.

Тонки, по-девичьи, нежные плечи,
Смотрит надменно - упрямо.
Тускло мерцают высокие свечи,
Словно в преддверии храма.

Возле на бронзовом столике цитра,
Роза в граненом бокале...
В чьих это пальцах дрожала палитра
В этом торжественном зале?

И для кого твои жуткие губы
Стали смертельной отравой?
Негр за тобою, нарядный и грубый,
Смотрит лукаво.

В начале 1909 года Анна Андреевна узнала о попытке Николая Гумилева покончить с собой и написала ему дружеское письмо. Переписка между ними возобновилась.
26 ноября 1909 года Николай Гумилев вместе с Михаилом Кузминым, Алексеем Толстым и Петром Потемкиным приехал в Киев. Они выступали на вечере под названием "Остров Искусств". Анна Горенко присутствовала в зале. После выступления Анна Андреевна и Николай Степанович бродили вдвоем по городу. Было прохладно и неуютно в этот день поздней осени.
В самом начале Крещатика, сразу же за Владимирской горкой находилась Европейская гостиница, созданная в девятнадцатом веке по проекту архитектора А.В. Беретти. (Это трехэтажное здание простояло до наших дней, но в 1978-1982 годах на ее месте и на месте нижней части Владимирской горки был построен филиал музея В.И. Ленина).
Анна Андреевна рассказывала своим друзьям Е.К. Лившиц и П.Н. Лукницкому, что они с Николаем Степановичем зашли в эту гостиницу погреться и выпить кофе, и там Гумилев еще раз сделал ей предложение. Она ответила согласием.
В этот раз Николай Гумилев остановился у Александры Экстер. Все три дня, которые он пробыл в Киеве, он много времени проводил с Анной Андреевной. Как и в первый свой приезд, он нанес визит кузине ее, Марии Александровне Змунчилле, читал ей свои стихи. 30 ноября Николай Гумилев уехал в Одессу, откуда пароходом отправился в Африку.
Анна Андреевна продолжала заниматься на Высших юридических курсах. 13 марта она заполнила карточку на весенний семестр 1910 года, отметив те предметы, которые собиралась изучать. Вероятно, срок их свадьбы не был установлен заранее.
В начале года у Николая Степановича умер отец, поэтому их свадьба откладывалась.
Возможно, следующий приезд Гумилева - в начале 20-х чисел апреля - был неожиданным.

В Киеве она впервые вышла замуж (Н.С. Гумилёв: «Из города Киева, из логова змея, я взял не жену, а колдунью...») и была так безоговорочно счастлива, как никогда после. В церкви на Трухановом острове, где Анна Горенко венчалась 25 апреля 1910 года с Николаем Гумилёвым, был освящен не просто брак, а союз поэтов, взаимно плодотворный для обоих.

Это было чуть ли не тайное венчание: Анна Андреевна выехала из дому в своей обычной одежде, а где-то недалеко от церкви переоделась в подвенечный наряд.
Почему для этого торжественного акта была выбрана церковь Николаевская на Никольской Слободке? (После революции по новому административному делению это место стало сначала относиться к Киевской области, а затем и вовсе вошло в черту города Киева).
На этот счет может существовать следующее соображение.
Очевидно, в связи с трауром в семье Гумилевых Анна Андреевна и Николай Степанович избегали пышного обряда в многолюдной церкви.
Судя по фотографии, которую автору статьи недавно удалось найти, Николаевская церковь была невелика, с куполами пирамидальной формы. По свидетельству старожилов, внутри она была очень уютной, иконы были по-домашнему украшены вышитыми рушниками.
Есть два объяснения в пользу этой церкви: она находилась вблизи Дарницы, где в то время жила мать Анны Андреевны, Инна Эразмовна, и, кроме того, была посвящена святому Николаю Марликийскому, покровителю Николая Гумилева.

Из свадебного путешествия в Париж Анна Гумилёва вернулась в Киев готовиться к окончательному переезду в Петербург в конце октября 1910 года.

Закончился второй период жизни Анны Андреевны в Киеве.
Но еще много раз - вплоть до 1917 года - Ахматова приезжала в город над Днепром.

Тем временем в Киеве на Паньковской улице в 1911 году поселилась мать поэтессы с младшеми детьми, и стремительно входящая в петербуржский литературный круг Анна Андреевна не раз навещала семью.
Супруги Вакар тогда уже уехали из Киева в местечко Деражня Хмельницкой области. В селе Слободка-Шелеховская под Деражней находилась родовая усадьба Вакаров, куда мама привозила Аню еще девятилетней девочкой. Теперь дважды (в 1912 и 1914 году), возможно с матерью, Анна Гумилёва совершила туда вояж.
Позже, когда молодой умерла дочь Ия и погиб старший сын Андрей, а младший Виктор устроился в жизни, горемычная Инна Эразмовна насовсем перебралась в усадьбу старшей сестры Анны. В 20-х годах Анна Андреевна посылала туда денежные переводы и открытки «мамочке».

;Рассказ о подольской обители Анны Андреевны следует начать с истории ее дедушки со стороны матери — Эразма Стогова. По окончании Морского кадетского корпуса он 20 лет прослужил на флоте в Восточной Сибири и на Камчатке, командуя кораблями, а следовательно, заведя в Петербурге знакомство с печальноизвестным Дубельтом, добился перевода с флота на жандармскую службу: начал новый виток своей карьеры штабным офицером корпуса жандармов в Симбирске, а впоследствии получил назначение в Киев и с 1837 по 1851 гг. прослужил начальником канцелярии жандармерии при киевском военно-гражданском губернаторе Дмитрии Бибикове. Известно, что Эразм Иванович активно участвовал в благоустройстве Киева, выйдя в отставку, поселился в своем имении в селе Снитовка Летичевского уезда Подольской губернии. Был у него один сын и аж пять дочерей, которых он целенаправленно выдавал замуж за соседей по имению: Алла сочеталась браком с помещиком села Погорелое, что на Виннитчине, еще три дочери вышли замуж в села близ местечка Деражни: Зоя — в Гоголи за помещика Демьяновского, Ия — в Литки за помещика Змунчиллу, а старшей дочери Анне, в браке Вакар, отец приобрел в 1874 году дачу в с. Шелехово Деражнянского уезда (современная Слободка-Шелеховская). Младшая сестра, Инна Эразмовна, согласно семейному сказанию также была выдана за какого-то Змунчиллу, очевидно, брата или племянника мужа Ии. Но вскоре случилась трагедия — он покончил жизнь самоубийством, и молодая вдова, будущая мать великой Ахматовой, связала свою жизнь с флотским инженером-механиком Андреем Горенко — и таким образом оказалась единственной из сестер Стоговых, которая выпала из брачной схемы своего властного отца и которую занесли житейские ветра аж к Черному морю... Но она часто гостевала с семьей у своих сестер, в частности и у Анны Эразмовны в Шелехово. А после октябрьского переворота, когда «тот, кто был ничем, стал всем», а прежние высшие слои очутились на самом дне общества, Инна Горенко, лишенная собственного дома, приехала к сестре Анне доживать век. Той тоже было несладко — хотя крестьяне очень уважали Вакаров и не выгнали их из села, но из барского дома им пришлось переселиться в крошечную избушку на краю леса.

Инна Эразмовна прожила у сестры с 1925 по 1930 гг., у нее и умерла — и на старом сельском кладбище в Слободке-Шелеховский до сих пор сохраняется ее могила — рядом с могилами Анны Эразмовны Горенко урождённой Стоговой (1852-1930) и ее мужа Виктора Модестовича.
Уцелел и дом Вакаров с аллеей столетних каштанов, которая ведет к его крыльцу, в советские времена здесь определенное время размещалась сельская школа, таким образом создались идеальные условия для основания литературно-мемориального музея Анны Ахматовой.

Надо отдать должное российской стороне: покойному Евгению Линду, большому энтузиасту музейного дела, который привез из Санкт-Петербурга значительную часть экспонатов музея, и писателю и издателю Евгению Степанову (Москва), который дополнил коллекцию. Другие экспонаты принесли и сегодня приносят многочисленные почитатели творчества Ахматовой. Таким образом музей стал обладателем бесценных сокровищ: здесь хранятся и знаменитые ахматовские четки — ожерелье (вспомним: «На шее мелких четок ряд...»), и другие ее личные вещи: белый шарф, очки, чашечка с блюдцем, элегантная папочка для стихотворений, таинственная шкатулка, где на зеркальной поверхности под определенным углом зрения проступает фотография — групповой портрет пяти военных, среди которых, наверное, и Николай Гумилев.

Кроме того, в музее экспонируются предметы интерьера и другие вещи из имения Вакаров, в частности железная кровать матери Ахматовой. Почти все они нашли временное убежище в крестьянских хатах (а зеркало в резной дубовой раме провисело много лет в сельском клубе): как уже говорилось, местные крестьяне уважали своих прежних господ, а поэтому и не уничтожали барское добро.

Известно, что Ахматова посещала эти места неоднократно — в 1896, 1906, 1910, 1911, 1912, 1914 годах. Это о вакаровском доме идет речь в ее поэзии, написанной здесь в мае 1912-го, когда она как раз готовилась стать мамой:

Здесь все то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме у дороги непроезжей
Надо рано ставни запирать.

А двумя годами ранее здесь появилось милое посвящение кузине Ахматовой художнице Марии Змунчилли, которая впоследствии вышла замуж за ее старшего брата Андрея (его отравление морфием в 1920 году, после смерти от малярии маленькой дочери, станет для Ахматовой одной из самых болезненных утрат — но как далеко еще было до этого в дни сладкой дачной праздности!):

Жарко веет ветер душный,
Солнце руки обожгло.
Надо мною свод воздушный,
Словно синее стекло;
Сухо пахнут иммортели
В разметавшейся косе.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.
Пруд лениво серебрится,
Жизнь по-новому легка...
Кто сегодня мне приснится
В пестрой сетке гамака?

Со времени основания хозяйкой слободчанско-шелеховского музея была Мария Скорбатюк, которая всю жизнь проработала учительницей украинского языка и с молодых лет интересовалась творчеством Ахматовой. В 2009 году мне посчастливилось побывать на экскурсии, которую проводила для гостей музея эта фантастически эрудированная уже очень-очень пожилая сельская женщина, а в следующем году ее не стало.

Во дворе перед музеем установлен первый в Украине памятник Ахматовой — работы санкт-петербургского скульптора Владимира Зайко. Ежегодно 23 июня, ко дню рождения Анны Андреевны, здесь проходят Ахматовские чтения, которые организуют сотрудники Хмельницкого областного литературного музея (филиалом которого является музей Ахматовой) под руководством своего энергичного и инициативного директора — писателя и литературоведа Василия Горбатюка.

В 2012 году темой чтений стали переводы — как с Ахматовой, так и ее собственные — а переводила она с 50-ти мировых языков, в частности с украинского. И «Вольные сонеты» Франко, и его «Увядшие листья» в ее версии подтверждают, что она органично чувствовала украинский язык во всех его стилистических нюансах, и если язык этот не стал для Анны Андреевны языком собственного творчества (слишком сильным были чары русской имперской культуры, познанные в золотые царскосельские годы), то, безусловно, украинский был для нее языком высокой поэзии:

Стройная девушка, меньше орешка,
Что ж в твоем сердце злая насмешка?
Что ж твои губы — словно молитва,
Что ж твои речи — острая бритва?

Вспомним и то, что отец Ахматовой, Андрей Антонович Горенко, происходил из казацкой старшины. Впрочем, известен довольно-таки желчный отзыв Анны Андреевны об Украине и ее языке, зафиксированный в воспоминаниях Лидии Чуковской, дочери творца советской детской литературы (кстати, сына полтавской крестьянки, чье детство прошло в Одессе): «У меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну ту не полюбила и язык... «Мамо», «ходимо», — она поморщилась, — не люблю». Но эти слова были сказаны в 1939 году, а франковский переводческий проект осуществлен в 1958-ом. Да и буквально за несколько дней до смерти Ахматовой, 27 февраля 1966 года, когда состоялась ее знаменательная встреча с Григорием Кочуром, она недвусмысленно продемонстрировала, что осознает свою генетическую причастность к Украине, ее языку и культуре. Начался разговор на переводческие темы, и здесь Елена Ильзен, приятельница Кочура еще с лагерных времен и инициатор встречи, спросила: «Анна Андреевна, вышел Франко на русском языке, есть там стихи и в Вашем переводе. Это как же, Вы с подстрочника переводили?». Реакцию Ахматовой Кочур описывает так«На лице Анны Андреевны — благородное негодование: «Милая моя, Вы, кажется, забыли, что моя фамилия — Горенко!». Смысл восклицания таков: человек, фамилия которого кончается на «енко», может переводить украинские стихи без помощи подстрочника» (из воспоминаний Г. Кочура о Елене Ильзен, написанных на русском языке в 1992 г. для Вечера памяти в московском обществе «Мемориал»).

Очень метко проинтерпретировала перелом в отношении Ахматовой к Украине поэтесса и переводчица Ольга Смольницкая, которая приняла участие в нынешних Ахматовских чтениях: «Если в молодости Ахматова идентифицировала себя с родословной матери («Мне от бабушки-татарки / Были редкостью подарки»), то в зрелости вернулась к родительским корням. В юности она отреклась от родительской фамилии для поэзии, а в зрелости вернулась к своим истокам».

Бесспорно, пусть как бы ни было мало следов Украины в творчестве Анны Ахматовой — и эти немногочисленные драгоценные аллюзии, и ее блестящие переводы Франко — это отдельные реплики диалога двух культур, диалога на равных, несмотря на устаревшие условности имперскости/провинциальности. И этот диалог продолжался непрерывно и продолжается сейчас в работе украинских переводчиков над ахматовскими текстами — назовем их имена: Борис Якубский, Игорь Качуровский, Борис Олександрив, Марта Тарнавская (кстати, об ахматовских страницах диаспорного переводчества говорила во время чтений литературовед Наталья Ержиковская), также Дмитро Павлычко, Михаил Москаленко, Максим Стриха, Станислав Чернилевский, Игорь Рымарук, Светлана Жолоб, Василий Герасимьюк, Надежда Кирьян, их младшие коллеги, среди которых Ольга Смольницкая... Значение их наработки подытожено в составленной М. Стрихой антологии «Хотінь безсенсовних отрута: 20 російських поетів «срібного віку» (К.: Факт, 2007), и она, эта наработка, неопровержимо свидетельствует о безграничных выразительных возможностях украинского поэтического словаря (вопреки выпадам всяческих обскурантов, которые стремятся не допустить, чтобы великую русскую поэзию переводили на какую-то там «недо-мову»...)

И высокая энергетика этого межкультурного диалога остро чувствуется в залах музея в Слободке-Шелеховской, куда приезжают почитатели творчества Ахматовой и из Украины, и из России, и из Беларуси, и из Польши, и из Латвии, и из Германии... (Газета: День,№134, 2012).


Зимой 1910-1911 годов Ахматова несколько раз ездила в Киев. Об этом свидетельствуют и даты, проставленные под стихами:
"Весенним солнцем это утро пьяно..."(Киев, 2 ноября 1910)
"Он любил три вещи на свете..."(9 ноября 1910)12 декабря в Царском Селе написано стихотворение "Сероглазый король", а 8 января - в Киеве создано одно из самых известных ее стихотворений "Сжала руки под темной вуалью". Здесь же написано 30 января 1911 года другое знаменитое стихотворение "Память о солнце в сердце слабеет..."
Весной 1911 года Анна Ахматова уехала в Париж. По пути заехала в Киев.
Была Анна Ахматова в Киеве и 1 сентября 1911 года. Об этом тоже есть лаконичная запись:
"В день убийства Столыпина в Киеве (1911) ехала на извозчике и больше получаса пропускала мимо сначала царский поезд, затем киевское дворянство на пути в театр".
Анна Андреевна вспоминает, что "очень ранней весной" 1912 года поехала в Киев на несколько дней. Туда за ней приехал Н.С. Гумилев. В мае того же года они вместе были в Киеве, куда заехали по дороге из Италии (Ахматова осталась у матери ненадолго, а Николай Гумилев уехал в Слепнево).


После отъезда в Петербург наиболее продолжительный визит в город своей юности Анна Андреевна нанесла в 1914 году, когда весь июнь отдыхала у матери на даче в Дарнице.
По следам этого пребывания посвятила Киеву выразительное (и не единственное) стихотворение «Древний город словно вымер», обозначив Киев желательным местом своего последнего приюта:
«Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.

Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены

Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
А со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.»

Была Анна Ахматова в Киеве и 1 сентября 1911 года. Об этом тоже есть лаконичная запись:
"В день убийства Столыпина в Киеве (1911) ехала на извозчике и больше получаса пропускала мимо сначала царский поезд, затем киевское дворянство на пути в театр".
Анна Андреевна вспоминает, что "очень ранней весной" 1912 года поехала в Киев на несколько дней. Туда за ней приехал Н.С. Гумилев. В мае того же года они вместе были в Киеве, куда заехали по дороге из Италии (Ахматова осталась у матери ненадолго, а Николай Гумилев уехал в Слепнево).
В июле 1914 года, перед началом войны, Ахматова на неделю приехала в Киев ("Не в самый Киев, а в Дарницу, - уточняет она. - Мама там жила"). И добавляет, что Дарница - это "местечко под Киевом, станция железной дороги сейчас же за мостом". В то время это была дачная местность с густым хвойным лесом неподалеку. В одной из записей говорит о том, что ее младшая сестра ходила в соседний лес к подвижнику, который, увидев ее, назвал "Христовой невестой". (Об этом рассказано и в стихотворении "Подошла я к сосновому лесу", имеющем посвящение: "Моей сестре").

Огромное впечатление на этот раз произвела на Ахматову Кирилловская церковь 12 века, которую она в одной из заметок 60-х годов ошибочно именуют монастырем. Вспоминает фреску "Сошествие святого духа". В этой церкви похоронен князь Святослав Всеволодович, о котором написано в "Слове о полку Игореве".
Внутри церкви сохранилась фресковая роспись 12 века. В 80-е годы 19 века при реставрации церковь расписывали талантливые художники, среди которых был М.А. Врубель, написавший композиции "Сошествие Святого Духа", "Богоматерь с младенцем" и многие другие. В одной из записей Анна Андреевна снова возвращается к этой церкви:
"Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась".
Запись о "днях, исполненных гармонии" в Киеве, - последняя из известных пока "киевских" записей Ахматовой. Но, по крайней мере, еще раз она посетила Киев: как свидетельствовал П.Н.Лукницкий, Анна Андреевна говорила ему, что в январе 1915 года снова ездила к маме.
Возможно, эта поездка совпала с знаменательным событием в их семье: в 1915 году старший, любимый брат Ахматовой Андрей женился на их кузине, друге юности Анны Андреевны, Марии Александровне Змунчилле.

Справедливо столицами творчества Анны Ахматовой считают литературоведы Санкт-Перетбург и Москву.
Но не стоит забывать знатокам и любителям поэзии, что определяющую роль в становлении её таланта сыграл Киев.
Когда хлопотами Н.С. Гумилёва было опубликовано её первое стихотворение «На руке его много блестящих колец...» (журнал «Сириус», №2, 1907г.) с подписью Анна Г.:

На руке его много блестящих колец -
Покоренных им девичьих нежных сердец.

Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.

Но на бледной руке нет кольца моего.
Никому, никогда не отдам я его.

Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:

"Сохрани этот дар, будь мечтою горда!"
Я кольца не отдам никому никогда.

Отец А.А.Горенко запретил дочке печататься под его фамилией, поэтому, не выбрав еще для себя псевдоним, она подписала стихотворение просто "Анна Г.".
Позднее Анна Горенко выбрала в качестве литературного псевдонима девичью фамилию своей прабубушки Прасковьи Егоровны. Здесь, в Киеве, она осознала своё призвание. Здесь начала «Киевскую тетрадь», 19 стихотворений из которой вошли в её первые сборники «Вечер» и «Чётки». Среди них — истинные шедевры творческого наследия А.Ахматовой: «Сжала руку под тёмной вуалью», «Песня последней встречи», «И когда друг друга проклинали», утвердившие её собственный , неподражаемо-женственный стиль изложения. Здесь, в интенсивной духовной киевской атмосфере совершился стремительный переход от Ани Горенко — автора многочисленного количества заурядных стихов в качественно новое звание Поэта, которое Анна Ахматова с достоинством пронесла через свою непростую продолжительную жизнь.
Уже в юные годы Ахматова была верующим человеком и оставалась такой всю жизнь. Без сомнения, вера поддерживала ее в самые трудные периоды жизни, помогал а не ожесточиться и сохранить свой исключительно богатый духовный мир.
В воспоминаниях В. Беер есть и такой эпизод:
"Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно расходится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но ведь я принадлежу к "передовым", и в церковь мне не подобает ходить.
Искушение слишком велико. Запах распускающихся листьев, золотые звезды, загорающиеся на высоком чистом небе, и эти медные торжественные звуки - все это создает такое настроение, что хочется отойти от обыденного.
В церкви полумрак. Народу мало. Усердно кладут земные поклоны старушки - богомолки, истово крестятся и шепчут молитвы. Налево, в темном приделе вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряженная. Взгляд сосредоточенно устремлен вперед. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она не дышит.
Сдерживаю свое первоначальное желание окликнуть ее. Чувствую, что ей мешать нельзя. В голове опять возникают мысли: "Какая странная Горенко. Какая она своеобразная".
Я выхожу из церкви. Горенко остается и сливается со старинным храмом. Несколько раз хотела заговорить с ней о встрече в церкви. Но всегда что-то останавливало. Мне казалось, что я невольно подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит".
Не удивительно, что позднее Анна Ахматова не раз обращалась памятью и в стихах к Киевскому храму святой Софии:
Так тяжелый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит, -
вспоминала она в тревожных стихах 1921 года. Но тут же припоминались и милые ее сердцу леса в окрестностях Киева, и в тех же стихах появлялись улыбчивые строки о том, что этот же грозный колокол
...в лесах заречных, примиренных
Веселит пушистых лисенят.
В 1915 году ею создано другое стихотворение, связанное с Киевской Софией:

И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.

То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав,
Как голуби, вьются слова простые
И ныне у солнечных глав.

И если слабею, мне снится икона
И девять ступенек на ней.
А в голосе грозном софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.

В старости Анна Ахматова мысленно возвращалась к любимому ею Софийскому собору. Вспомнила она и мраморный саркофаг, находящийся в соборе, в котором похоронен Ярослав Мудрый, и записала комментарии к своей прежней заметке:
"Ученые говорят, что мраморная гробница Ярослава Мудрого много старше его времени и сделана в Византии".
Так, Киев с его величественными памятниками архитектуры, с его запечатленной в камне истории, с его садами и парками, с окружающими город лесами способствовал углублению чувства гармонии, осознанию родной истории (о чувстве историзма в поэзии Анны Ахматовой впоследствии прекрасно напишет К.И. Чуковский).

В Киеве Николай Гумилев получил предложение сотрудничать в журнале "В мире искусств" и, вернувшись в Париж, написал для этого журнала три новеллы под общим названием "Радости земной любви", посвятив их А. Горенко.

...В годы юности, живя в Киеве, Анна Андреевна узнала украинский язык, а по свидетельству Тереня Масенко, встречавшегося с ней в 1930-е годы, и Мыколы Бажана, сопровождавшего ее вместе с группой известных писателей в Италию в 1964 году, когда ей была вручена премия "Этна Таормина", этот язык полюбила. Она блестяще перевела на русский язык книгу Ивана Франко "3iв'яле листя", и этот перевод очень ценил Максим Рыльский.

«В то время я гостила на земле» - такое название носят сбрники стихотворений, поэм Анны Андреевны Ахматовой.
Уже и название этого сборника весьма красноречиво и лапидарно-точно по отношению к его главной Героине. Главная Героиня, разумеется, сама Анна Андреевна Ахматова.
А вот и те самые стихи из цикла Эпические мотивы, ставшие заглавием сборника


1 В то время я гостила на земле.

Мне дали имя при крещенье – Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в теплом море,
Ее одежда странной мне казалась,
Еще страннее – губы, а слова –
Как звезды падали сентябрьской ночью.
И стройная меня учила плавать,
Одной рукой поддерживая тело,
Неопытное на тугих волнах.
И часто, стоя в голубой воде,
Она со мной неспешно говорила,
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поет о вечере разлук.
Но слов ее я помнить не могла
И часто ночью с болью просыпалась.
Мне чудился полуоткрытый рот,
Ее глаза и гладкая прическа.
Как вестника небесного, молила
Я девушку печальную тогда:
"Скажи, скажи, зачем угасла память
И, так томительно лаская слух,
Ты отняла блаженство повторенья?.."
И только раз, когда я виноград
В плетеную корзинку собирала,
А смуглая сидела на траве,
Глаза закрыв и распустивши косы,
И томною была и утомленной
От запах тяжелых синих ягод
И пряного дыханья дикой мяты, –
Она слова чудесные вложила
В сокровищницу памяти моей,
И, полную корзину уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поет любовь.
Осень 1913

Дм. Быков пишет: » В русской поэзии она была единственной полноправной и признанной наследницей Блока - самым верным критерием такой преемственности является отношение современников к обоим, не только восторженное, но и какое-то мистическое. И Ахматова, и Блок представлялись явлениями иной реальности. На этом фоне Пастернак … был почти свой. Зинаида Николаевна отлично это чувствовала и потому говорила Лидии Чуковской, что Боря современный человек, а Ахматова "нафталином пропахла". Она действительно принадлежала иному времени и иному миру … Сам тематический круг ранней Ахматовой заставлял возводить ее не к Пушкину даже, а к Державину (и не зря она первым в русской поэзии полюбила его, а остальных прочла позже).
Высокий одический строй, царскосельские мраморные статуи, дриады... Ахматова с юности чувствовала преемство не с Некрасовым, к которому ее часто возводят, и не с Лермонтовым, с которым ее роднит изначальный, "демонический" трагизм мировосприятия, - но с молодым, лицейским Пушкиным: "Смуглый отрок бродил по аллеям, у озерных грустил берегов". Между Ахматовой и Пушкиным-лицеистом много общего - дело не только в декорациях Царского Села, но и в античном, дохристианском понимании рока, в болезненном внимании к приметам - том пленительном суеверии, от которого Пушкин до конца не избавился; в сочетании взбалмошности и мечтательности. Мир Ахматовой - мир позднего Державина и зрелого Жуковского, Бог ее поэзии - Бог державинской оды.
Ахматова - романтический поэт с античным, трагическим, имморальным представлением о всевластии рока; именно эти античные корни подсознательно чувствовали все, кто называл ее новой Сафо (в конце концов это ей приелось и стало откровенно раздражать).
Блок чувствовал в ней прямую преемницу и отчасти соперницу - и сколько бы ни иронизировал над ней в разговорах с Чуковским ("Что за строчка - "Твои нечисты ночи"? Она, верно, хотела сказать - "Твои нечисты ноги"!"), но за этой иронией стояли некая ревность, равность, ощущение таинственной связи.
Не зря Блок звал к себе Ахматову, обменивался с ней экспромтами, написал подробное письмо о поэме "У самого моря" (подчеркнув в нем, что сквозь все "женское" и "наносное" чувствует: "Поэма - настоящая, и вы - настоящая"). Он относился к ней настороженно, как ко всякой преемнице, - не уронит ли достоинства, выдержит ли крест, - но в главном не ошибся: Ахматова была настоящая.
Бросив как-то в раздражении: "Она пишет как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом", - он точно определил ахматовский метод, интимное проживание макроистории; трудно было не почувствовать, что мужчина в ахматовской поэзии так же, как Бог, неумолим, иррационален и любим вопреки всему ("Что даже ты не смог любовь мою убить", 1917).
Ахматова сознавала себя наследницей Блока и вела с ним непрекращающийся диалог. Ахматова вернула Блоку его колкость, сказанную во время общего концерта:
"Александр Александрович, я не могу читать после вас!"
- "Полноте, Анна Андреевна, мы с вами не тенора":
А там, между строк,
Минуя и ахи, и охи.
Тебе улыбнется презрительно Блок -
Трагический тенор эпохи.
Можно предположить, что в стихотворении Ахматовой
слово «тенор» употреблено не столько как название певческого голоса, сколько
в смысле «исполнитель ведущей партии».

Анна Ахматова.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
1.
Пора забыть верблюжий этот гам
И белый дом на улице Жуковской.
Пора, пора к березам и грибам,
К широкой осени московской.
Там все теперь сияет, все в росе,
И небо забирается высоко,
И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный иосвист молодого Блока...
1944—1950

И в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный, и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок —
Трагический тенор эпохи.
1960 (?)
Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
7 нюня 1946
Анна Ахматова
(«Поэма без героя», ч. 1, гл. 2, ст. 306—329)
Как парадно звенят полозья, Это он в переполненном зале
И волочится полость козья. . . Слал ту черную розу в бокале
Мимо, тени! — Он там один. Или все это было сном?
На стене его твердый профиль. С мертвым сердцем и с мертвым взором
Гавриил или Мефистофель Он ли встретится с командором,
Твой, красавица, паладин? В тот прокравшись проклятый дом?
Демон сам с улыбкой Тамары, - И его поведано словом,
Но такие тянутся чары Как вы были в пространстве новом,
В этом страшном дымном лице: Как вне времени были вы,—
Плоть, почти что ставшая духом, И в каких хрусталях полярных,
Й античный локон над ухом — Ив каких сияньях янтарных
Все — таинственно в пришлеце. Там, у устья Леты-Невы.
Анна А х м а т о в а . Стихотворения. М., 1961, с. 238—239.
«Блока я считаю не только величайшим поэтом первой четверти двадцатого века, но
и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени»,— писала
Ахматова

;А сама Она, по-моему, как минимум, наполовину воспринималась зрителями и слушателями, особенно при жизни, ещё и как очень, и очень приметная Женщина!

;Более того, ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ МНЕНИЕ, ЧТО «в случае с Ахматовой не приходится отрицать, что поэзия ее слишком тесно связана с личной жизнью, из нее проистекает, ею надиктована. Исследовать поэзию Ахматовой – это и значит исследовать ее жизнь, чем, например, Алла Марченко и посвятила свою книгу «Ахматова: жизнь».

;Существет и такое мнение: «Недостачу внутренней женственности, нежности, тонкости чувство восполняла в стихах. Это была своеобразная "коррекция личности", вполне инстинктивная (так больные собаки ищут и находят нужное для выздоровления растение): никто ведь не заставлял ее корпеть над рифмами» (Нева. - 1999. - № 7. - С. 168-192. Валерий Барзас. Многоэтажная Ахматова)

Уникальная внешность Анны Ахматовой с легкой горбинкой на носу, плотной челкой и фигурой балерины лдишь подчёркивала неординарность личности и фигуры – произведения искусства: она заворожила многих художников.
Лёгкая, длинноногая, и почти воздушная.
Хорошо знавший Ахматову переводчик Игнатий Ивановский писал о ней: «…я невольно, боковым зрением наблюдал, с каким убеждением и тончайшим искусством творила Ахматова собственную легенду — как бы окружала себя сильным магнитным полем.
В колдовском котле постоянно кипело зелье из предчувствий, совпадений, собственных примет, роковых случайностей, тайных дат, невстреч, трехсотлетних пустяков. Котел был скрыт от читателя. Но если бы он не кипел вечно, разве могла бы Ахматова в любую минуту зачерпнуть оттуда, вложить неожиданную поэтическую силу в самую незначительную деталь? Лучше всего об этом сказано в её стихах:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…»
Все, кого связывала с Ахматовой тесная дружба, или те, кто виделся с ней лишь однажды, отмечали одну важную деталь – спокойная царственность Ахматовой. Она была во всем: в манере общения, чтения стихов, в жестах, позах, которые она принимала. Эта царственность, хладнокровное спокойствие она сохранила до последних дней жизни.
И действительно, ее изящные черты лица, носик с "особенной" горбинкой придавали ей какой-то гордый и даже дерзкий вид. Но когда она разговаривала, впечатление менялось: большие живые глаза и приветливая улыбка делали ее простой, славной девочкой". - Гордый и дерзкий вид отталкивал от нее многих сверстников и был одной из причин ее одиночества в юности и молодости. Но этот же ее облик, вкупе с высокой, стройной, гибкой фигурой - магически притягивал к ней мужчин: для них она была сплошной экзотикой. В Париже, позднее, "все на улице заглядывались на нее" (Н.Г. Чулкова). Но разве она была красавицей? Нет: "Назвать нельзя ее красивой…" (Н. Гумилев).
…Рассказывают, что однажды она проходила мимо бильярдной комнаты в Доме литераторов, - мужчины, как по команде, опустили кии и зачарованно смотрели ей вслед…
Поднимаясь на сцену читать стихи, Ахматова преображалась. Она бледнела, взгляд ее становился пристальным и глубоким, словно она пыталась загипнотизировать слушателей. Ее голос буквально завораживал. Художник Юрий Анненков писал: «Я не помню никого другого, кто владел бы таким умением и такой музыкальной тонкостью чтения, какими располагала Ахматова».
К.Чуковский также отмечал эту царственную черту Ахматовой. «…и в ее глазах, в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость "царственная", монументально важная поступь, нерушимое чувство уважения к себе, к своей высокой писательской миссии.
С каждым годом она становилась величественнее. Нисколько не заботилась об этом, это выходило у нее само собой. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское :
Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц...
Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее "спокойную важность" и относился к ней с особым уважением.
Ахматова порой вполне могла внушать настоящий страх, о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания о первой встрече с ней. Маргарита Алигер вспоминала: «У меня сперло дыхание, и я почти ничего не помню о ..первой встрече, помню только ее одну … Таково уж было свойство Анны Андреевны…она вытесняла, затмевала всех окружающих… Их словно не было, когда была она». Анатолий Найман, русский поэт, переводчик и мемуарист, отмечал: «Обреченность …излучавшая силу. Как и все, чьи первые визиты к ней я наблюдал потом, я… «вышел шатаясь», плохо соображая что к чему, что-то бормоча и мыча».
Но была ли на самом деле А.Ахматова этаким «драконом в юбке»? Ответ на этот вопрос можно найти в воспоминаниях Г.Л.Козловской, он отрицателен. «… В первые минуты и люди почтенного возраста, и молодые, знаменитые и не знаменитые, почти каждый, знакомясь с ней, робел и лишался обычной непринужденности. Пока она молчала, это бывало даже мучительно. <…> Потом мы как-то об этом с ней заговорили, и она сказала (помню почти дословно): "Да, вот почти всегда так, но это случается только с теми, кто слыхал мое имя. Когда же я еду, скажем, в поезде и никто меня не знает, все чувствуют себя со мной легко, свободно. Бабы потчуют меня пирожками и рассказывают, сколько у них детей и чем они болеют. Мужчины запросто рассказывают анекдоты и всякие истории из своей жизни. И никто никого не стесняется, и никто не робеет”. В результате многие, кто дальше первого знакомства не пошел, говорили, что Ахматова надменна и неприступно горда. Это был тайный защитный плащ - она совершенно не терпела фамильярности, и при жизни ее это было невозможно. Она хорошо знала, как легко и часто люди склонны это навязывать при первой же встрече. Вот, вероятно, почему ею ставился заслон - как самозащита».

Ахматова обладала поразительной внешностью. Современник, поэт Георгий Адамович, вспоминает: «ее иногда называют красавицей: нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, неподдельной одухотворенностью, чем-то сразу приковывавшим внимание. Позднее в ее наружности отчетливее обозначился оттенок трагический... когда она, стоя на эстраде... казалось, облагораживала и возвышала все, что было вокруг... Бывало, человек, только что ей представленный, тут же объяснялся ей в любви».
В юности, конечно, Ей это удавалось проще. Но вот Надежда Мандельштам вспоминала, как Ахматова услышав как-то от кого-то, что она не была такой уж красивой в юности, забросила все свои дела и несколько месяцев потратила на собирание альбома со своими фотографиями, чтобы потом было что предъявить читателям будущего.
И всё же облик Ахматовой просился на портрет; художники, что называется, «наперебой» писали ее: А. Модильяни, Н. Альтман, О. Кардовская — это только до 1914 года! Кардовская записала в дневнике: «Я любовалась красивыми линиями и овалом лица Ахматовой и думала о том, как должно быть трудно людям, связанным с этим существом родственными узами. А она, лежа на своем диване, не сводила глаз с зеркала, которое стоит перед диваном, и она себя смотрела влюбленными глазами. А художникам она все же доставляет радость любования — и за то спасибо!»

Я умею любить…

Так, с молодых лет, родился образ Анны Ахматовой: образ «роковой», печальной женщины, которая, помимо даже собственной воли, не прикладывая никаких усилий, покоряет мужские сердца. Чувствуя это, юная Ахматова написала стихотворение (ей было 17 лет; Посвящено некому В. Г.-К.,в котрого Ахматова была безответно влюблена... В.Г.-К. это Владимир Викторович Голенищев-Кутузов , на тот момент являющийся студентом Петербургского университета. ):
Я умею любить.
Умею покорной и нежною быть.
Умею заглядывать в очи с улыбкой
Манящей, призывной и зыбкой.
И гибкий мой стан так воздушен и строен,
И нежит кудрей аромат.
О, тот, кто со мной, тот душой неспокоен
И негой объят...

Я умею любить. Я обманно-стыдлива.
Я так робко-нежна и всегда молчалива.
Только очи мои говорят...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И в устах моих — алая нега.
Грудь белее нагорного снега.
Голос — лепет лазоревых струй.
Я умею любить. Тебя ждет поцелуй.

В дальнейшем это «кокетство» Ахматова не пустит на порог своей лирики; там будут царить полутона и все чувства будут пребывать как бы за сценой, за занавесом:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

(«Песня последней встречи», 1911)

Много лет спустя Цветаева с восторгом писала об этом стихотворении: « <Ахматова> ... одним росчерком пера увековечивает исконный нервный жест женщины и поэта, которые в великие мгновенья жизни забывают, где правая и где левая — не только перчатка, а и рука, и страна света... Посредством... поразительной точности деталей утверждается... целый душевный строй...»

Анна и Модильяни

Ее портреты писали один за другим Альтман, Петров-Водкин, Серебрякова, Тышлер… В 1910 году в Париже Анна увлеклась тогда ещё молодым и малоизвестным художником Модильяни. Их короткий роман дошел только в нескольких отражениях – рисунках обнаженной поэтессы.
ЭКРАН: ОТРЫВОК ВИДЕО С 6 МИНУТЫ 40 СЕКУНДЫ
ДО 14 МИН.35 СЕК.:
http://my.mail.ru/mail/lida.nishchymenko/video/38143/39058.html

В очерке о Модильяни Ахматова пишет о том, что они оба "вероятно, <...> не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни..." И дальше: "...все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак <...> У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, - он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти". Эти слова Ахматовой равнозначны словам Модильяни о счастье.

"И через все, и каждый миг,
Через дела, через безделье
Сквозит, как тайное веселье,
Один непостижимый лик.
О боже! Для чего возник
Он в одинокой этой келье?"

- можно сравнить со словами Модильяни из письма к ней: "Вы во мне как наваждение"
"Ангел с печальным лицом..." Именно такое впечатление она производила на многих. "Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже - когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым <...> вся ее стройность была символом поэзии <...> Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженная в модное платье светской прелестницы" (Юрий Анненков, 1913) "Как черный ангел на снегу..." (Мандельштам, 1913) "Вполоборота, о печаль..." (он же, 1914)8. Модильяни первый увидел ее такой
ЭКРАН:
http://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300078_4408052_58984373_Ahmatova_AA.jpg

Светлане Сидоровой удалось найти около 150 работ художника, выполненных в период с 1910 по 1913 гг. В них обнаруживается портретное сходство с Ахматовой и повторяются характерные черты ее внешности. Это рисунки, живопись и скульптуры, названные "Голова женщины" или "Кариатида". Все они находятся в частных коллекциях и музеях Европы, Америки, Австралии и Японии. И только один из рисунков, подаренных Модильяни Ахматовой в 1911 г., сохранился в России. Она называла его своим портретом и очень им дорожила: "О каком наследстве можно говорить? Взять под мышку рисунок Моди и уйти", - говорила она А. Найману по поводу своего завещания.
В 1990 г. были опубликованы две строфы, не вошедшие в "Поэму без героя":

В синеватом Париж тумане,
И наверно, опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Но он мне - о своей Египтянке...
Что играет старик на шарманке?
А под ней весь парижский гул.
Словно гул подземного моря, -
Этот тоже довольно горя
И стыда и лиха хлебнул.
ЭКРАН: Портрет Модильяни:
http://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300079_4408052_58993928_Modilyani_1.jpg

На Западе документов об Ахматовой, связанных с именем Модильяни, вообще не существует. Его письма, которые она цитирует в очерке, не сохранились. Основные источники - мемуары. Таким образом, очерк, рисунок и две не вошедшие в "Поэму" строфы являются единственными опубликованными в России документами. Их немного, но вполне достаточно, чтобы понять, почему Модильяни в жизни Ахматовой был "многих бедствий виной" и мог "даже в сон вносить расстройство", а также, почему Ахматова была для него наваждением, счастьем, "ангелом с печальным лицом" - прообразом многих его работ.
Известно, что Модильяни мечтал создать храм в честь человечества по своему архитектурному плану. Эскизы графических кариатид он хотел использовать для будущих скульптур. Храм должен был прославлять не бога, но человека. Модильяни называл кариатиды "столпами нежности". Теперь, когда понятно, кто был их прообразом, становится более ясным и личный подтекст идеи храма. Если бы эта идея воплотилась, храм был бы посвящен его музе - Ахматовой. Бродский как-то сказал Ахматовой: "Главное - это величие замысла". Именно в этом нельзя отказать Модильяни. "Замысел близок к завершению. Я все сделаю в мраморе", - писал он из Италии Полю Александру. В этом контексте строки Ахматовой "Подожди, я тоже мраморною стану..." из стихотворения "А там мой мраморный двойник..." воспринимаются как возможный разговор Ахматовой и Модильяни о его будущей скульптуре в мраморе.
В стихотворении 1910 года "Старый портрет" - образ "стройной белой дамы" и влюбленного в нее художника, для которого "жуткие губы" этой дамы "стали смертельной отравой". Оно посвящено А. Экстер. Этого портрета никто никогда не видел, он нигде не воспроизводился и не экспонировался. Кроме того, известно, что Экстер никогда не написала за свою жизнь ни одного портрета. Можно предположить, что Ахматова посвятила стихотворение Экстер, таким образом скрывая свою тайну. Тем более, что каждое слово этой строфы указывает на рисунок Модильяни и говорит о том, что Ахматова могла знать также о храме (см. илл. ):

Тонки по-девичьи нежные плечи,
Смотришь надменно-упрямо;
Тускло мерцают высокие свечи,
Словно в преддверии храма.

http://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300081_4408052_58993203_Modilyani_Anna_Ahmatova_2_1911_1_.jpg

Амедео Модильяни "Обнаженная" (Анна Ахматова) 1911
http://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300082_4408052_58984775_Kariatida_191213.jpg

"Кариатида" 1912-1913
Таких рисунков было много, они являются подготовительными к кариатидам, которые были сначала задуманы в мраморе для будущего храма, но впоследствии выполнены маслом на холстах.

ЭКРАН: ПОРТРЕТ - Анны Андреевны Ахматовой:
http://historyperson.ru/wp-content/uploads/2014/03/anna-andreevna-axmatova-historyperson.jpg
И где бы ни приходилось ей жить в разные времена, всегда над её кроватью находился один из портретов Модильяни.
Когда её спрашивали, а где остальные риунки Модильяни, она отвечала: их «скурили солдаты в Царском».
ЭКРАН: КАДРЫ ФИЛЬМА
http://my.mail.ru/mail/lida.nishchymenko/video/38143/39058.html
С 17 МИН. ДО 20.МИН.40 СЕК.

У Анны Андреевны имелась одна отличительная черта: она была абсолютно лишена чувства собственности. С любой вещью Ахматова расставалась удивительно легко, отдавая даже подаренные ее друзьями редкие и ценные произведения искусства или украшения. Только несколько предметов не покидали её:
перстень, который она получила от своего покойного мужа,
шаль, подаренная ей известной русской поэтессой Мариной Цветаевой
и рисунок Модильяни.
Даже книги, за исключением самых любимых, Ахматова, прочитав, отдавала другим. Только Пушкин, Шекспир, Библия, Достоевский и Данте были постоянными ее собеседниками.

ДАР ПРОРОЧЕСТВА

Ахматова знала в себе (и проклинала) дар пророчества:

Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.

(1921)
Для Ахматовой ясновидение – неотъемлемый признак поэта, более того, один из определяющих признаков. Когда она в своих записных книжках спорит с хулителями или просто "недопонимателями" Гумилева, она доказывает, в первую очередь, это: "Гумилев – поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк".

Символично, что родилась Анна Андреевна Горенко в ночь с 23 на 24 июня 1889 года, на Ивана Купалу (праздник языческого бога плодородия).

В Ивановскую ночь девицы гадают на любовь, ведьмы делаются более опасными, деревья переходят с места на место, а папоротник расцветает чудесным огненным цветком, который указывает все клады.

Не эти ли поверья заставили поэта Николая Гумилева, первого мужа Ахматовой, написать такие строчки: «Из города Киева, из логова змиева, я взял не жену, а колдунью».

Колдуньей ее считал и второй супруг, филолог, востоковед, поэт и переводчик Владимир Казимирович Шилейко, он называл ее Акума (по-японски «злой демон», «ведьма»).

Третий (гражданский) муж, историк искусства, художественный критик Николай Николаевич Пунин величал Анну «морской царевной».

Марина Цветаева именовала ее в своих стихах «чернокнижницей», Осип Мандельштам – Кассандрой.

Сама Анна Андреевна, по воспоминаниям литературоведа Эммы Герштейн, называла себя «старой шаманкой», которая защищается «заклинаниями» и «посвящениями из музыки и огня». По мнению многих знавших ее, она обладала необычными и необъяснимыми способностями: видела чужие сны, знала, о чем люди думают, предвидела события, спрятанные в будущем, и делала предсказания…

Так, в семнадцать лет на даче она услышала разговор двух своих тетушек о соседской барышне — мол, и красавица, и умница, и талантливая, наверняка ей уготовано блестящее будущее… «Если не умрет в шестнадцать лет в Ницце от чахотки!» — вдруг выпалила Аня, дремавшая с книжкой в качалке. Вскоре девушка и в самом деле скончалась от туберкулеза в Ницце, куда она приехала лечить болезнь…

Анне Андреевне не раз удавалось читать мысли других людей. Как-то в Париже она пересказала художнику Амадео Модильяни его кошмарный сон, в котором он рисовал людей с изуродованными лицами, а они потом оживали…

Своей подруге Лидии Корнеевне Чуковской она всегда звонила именно в тот момент, когда та сама подходила к телефону, чтобы позвонить ей. А Надежда Мандельштам со временем даже привыкла к тому, что приятельница отвечает на ее не высказанные вслух мысли.

Известен и такой случай. Осенью 1924 года Ахматова шла по набережной Фонтанки в Ленинграде и вдруг подумала: «Сейчас встречу Маяковского!» Хотя знала, что Маяковский находился в Москве. И тут увидела — он идет ей навстречу! Поздоровавшись, поэт сказал, что как раз думал о ней, хотел повидать, но не знал, как ее найти. Ахматова каким-то образом сумела уловить его мысли…

У Анны Андреевны была своя теория о том, как получать информацию «ниоткуда». Она утверждала, что для этого надо просто расслабиться и думать о чем-то отвлеченном. Так, однажды при ней начали вспоминать фамилию какого-то человека. Внезапно Анна точно назвала его фамилию, хотя ранее этот человек был ей незнаком.

«Но иным открывается тайна…»

Эти странности начались еще в детстве. Она была сомнамбулой, то есть лунатичкой, и отец частенько приносил девочку домой из сада, поля или с дороги, находя бесцельно бродящей в непонятном оцепенении с широко открытыми невидящими глазами.

Проводя лето на крымской даче отца, капитана 2-го ранга в отставке Андрея Антоновича Горенко, она становилась настоящей дикаркой: загорала дочерна, прыгала в бурное море со скал и в любую погоду заплывала в открытое море на несколько часов. (Среди прозвищ, данных ей Гумилевым – «дева Луны» и «русалка»).

Но поражала она соседей не этим, а ясновидением. Например, копали в черноморских степях колодцы, и несколько раз Аня Горенко точно указывала, где нужно рыть: она «чуяла воду». Некоторые исследователи видят здесь наследственные черты: Иван Стогов, прадед поэтессы (кстати, бессменный ординарец Суворова), был, по преданию, колдуном: мог усмирить и обездвижить любую лошадь, обладал непонятной властью над людьми.

КАК ПРИХОДЯТ СТИХИ

Обращение Ани Горенко к поэзии тоже ознаменовано тайной. В 10 лет, едва поступив в гимназию, девочка тяжело заболела. Неделю она находилась в беспамятстве, врачи говорили, что надежды на выздоровление нет. Тем не менее, Аня выжила, но на некоторое время полностью потеряла слух. А начав поправляться, погрузилась в стихию поэзии.

Молодая Ахматова писала не очень ровно. Первые опыты показала мужу, тот не одобрил, предложил поискать себя в чем-нибудь другом, вот хоть танцами заняться: «Ты гибкая». Она в самом деле была гибкая от природы, показывала трюк «женщина-змея»: могла безо всякой тренировки изогнуться назад и коснуться носками головы.

Видимо, свыше ей была дарована некая мощная жизненная сила, вполне проявившаяся в дальнейшие годы - годы беспросветной нищеты, гонений, дикой травли и горьких скитаний по знакомым и подругам. Она голодала, валялась в тифозном бреду, страдала от стенокардии, получила несколько инфарктов. И - выживала в любых условиях.

«Мне приходит в голову, - находим мы в ее записках, - что поэму мне действительно кто-то продиктовал… Особенно меня убеждает в этом та демоническая легкость, с которой я ее писала: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложившиеся повороты сами выступали из бумаги» (А.А.А.).
Сознание вроде бы не участвовало в процессе вдохновенного творчества - стихи лились сами, и потому казалось (Ахматовой, Блоку и… почти всем большим поэтам, даже многим прозаикам), что их кто-то "диктует".
- Трудно ли писать стихи? - сказала однажды. - Легко, если их кто-то диктует. Иначе это невозможно.
В другой раз Л. Чуковская спросила, пишет ли она "Пролог" к "Поэме без героя".
- Я его не пишу, он пишется сам, - сказала она.
Ахматова погружалась в стихию творчества целиком, по маковку. В минуты вдохновения - "ее здесь не стояло", не лежало, не сидело, - летало разве. Вывести из состояния творческой сомнамбулы ее было невозможно. Да и чревато: могла зарычать раненым зверем, наброситься, "укусить". Вспышки ее немотивированного раздражения, нелепых капризов, злости, - в адрес даже любящих ее людей (Лидия Чуковская описала несколько таких "припадков"), - вероятно, этого же, творческого происхождения… Нет, скорее, полу-творческого, наверно: была близка, но никак не могла войти в блаженное без-умное состояние. При ее всегдашней трезвости ума, самоосознанности, незамутненности рассудка - это для нее всегда было трудно, почти невозможно, на грани чуда, и такие чудесные моменты она ценила чрезвычайно высоко, могла пожертвовать за них - всем…
В последние десятилетия опыт работы над крупным сочинением ("Поэма без героя") подсказал ей "компенсаторный" прием, которым пользуются ныряльщики в глубину: "задержанное дыхание". Если прежде вдохновения хватало ей подчас даже не на все стихотворение, а лишь на первое четверостишие (остальное дописывалось "сознанием"), то сейчас, с трудом войдя в творческое состояние, преимущественно ночью, она могла оставаться в нем на протяжении многих строф. Утром после такой работы она глотала нитроглицерин и задыхалась, лежа в постели с отекшим лицом.
Дм.Быков отметил: Мандельштам не зря писал, что поэзия Ахматовой "близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России". Камерная, "интимная" - эта лирика с первых слов завораживала мощной трагической интонацией, явно слишком торжественной и скорбной, чтобы читатель мог льстить себя надеждой, будто рушится только чья-то любовь: рушится мир, и крах его надлежит вынести так же стоически, как любовную разлуку. Впервые эту мысль о великом общероссийском - и всемирном - значении ахматовской поэзии высказал в 1915 году Недоброво. Ахматова говорила о его небольшой рецензии: "Разгадка жизни моей". По первым ее стихам было ясно, что рождена она рыдать или каменеть не только над собственной судьбой, что на ее лирику лег отсвет великого пожара, что в ее стоицизме - не только предчувствие личных трагедий, но и сознание страшного общего будущего, и в этом смысле все любовные драмы ее юности - не более чем закалка, репетиция. В стихах Ахматовой одинаково органичны предчувствие разлуки с любимым и эсхатологические ожидания, сознание вины перед возлюбленным и перед Богом, и вся ее жизнь с самого начала словно вдет под "осуждающими взорами спокойных загорелых баб" - под взглядом огромной каменной бабы, стоящей посреди скудной равнины; этот взгляд Ахматова почувствовала на себе раньше других - может быть, потому, что раньше ощутила себя виноватой:
"Все мы бражники здесь, блудницы...
А та, что сейчас танцует, - непременно будет в аду".
Вся ее поэзия с первых стихов стоит на скрещении двух трагических мотивов: с одной стороны, это сознание собственной правоты - непоправимой, пророческой. С другой - столь же непоправимое сознание греховности, заслуженности и неотвратимости всех бед; именно это мучительное сочетание заставляло недоброжелателей повторять слова о двух ахматовских ликах, о монашке и блуднице, впоследствии эти образы проникли и в ждановский доклад, аналитическая часть которого восходила к самым грубым фельетонам десятых годов.
Между тем нельзя сказать, что ахматовская поэзия вовсе не давала основания для таких трактовок - ибо на поверхностный и нелюбящий взгляд сознание греховности у нее в самом деле отождествляется с сознанием правоты, и многие склонны были видеть в этом не трагедию, а позу.

Именно это скрещение и предопределило главную особенность лирики Ахматовой - ее эпичность; переживание общей вины и общей трагедии как личной. То, что для русской интеллигенции было традиционным комплексом вины, в лирике Ахматовой приобрело личный, глубоко интимный характер - но это не раскаяние в бывших и небывших изменах, а сознание своей обреченности. Да, мы бражники и блудницы - но не потому, что блудим и бражничаем в буквальном, простейшем, милом обывателю смысле: тут уж скорее мандельштамовское - "есть блуд труда, и он у нас в крови". Мы виноваты, потому что обречены, - а не наоборот.
Стремление переживать историю как личную драму - безусловно ахматовское. Для Ахматовой революция - месть, блоковское "Возмездие" - за счастье, за грехи, за сам факт существования; эти эсхатологические предчувствия сближают ее с Блоком и делают трагическими даже ее стихи о счастливой любви.
У Ахматовой ощущение всеобщей обреченности проецируется на сознание личной вины - перед собой, возлюбленными, ребенком ("Я дурная мать").
Главная лирическая тема молодой Ахматовой - неизбежность расплаты за греховную любовь и невозможность любви безгрешной, идиллической и гармоничной; лирическая героиня разрушит любой дом и любой брак, уйдет отовсюду и никому не покорится. "Тебе покорной? Ты сошел с ума! Покорна я одной Господней воле".

«Мы выбираем,
Нас выбирают…»

Ахматова была наделена редкой влюбчивостью, и трагедия отношений между мужчиной и женщиной стала одной из основных тем ее поэзии.

Возможно, это было прямым следствием ее неудавшейся первой любви, события, которое она пережила как катастрофу. Весной 1905 года гимназистка Аня Горенко в семнадцать лет безнадежно влюбилась в петербургского студента третьего курса факультета восточных языков Петербургского университета Владимира Голенищева-Кутузова, все время мечтала о встрече с ним, много плакала, даже падала в обмороки (здоровье ее всю жизнь было очень слабое).

Вот ее собственные слова: «Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви!..» И в другом месте: «В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было… В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько верст ходила на почту, а письма так и не получила».
Аня даже пыталась покончить с собой, но гвоздь, на который она накинула веревку, выскочил из побеленной известкой стены. Ей была уготована другая участь…(И вновь невольная аналогия с судьбой Марины Цветаевой…)

Николай Гумилев

Между тем еще несколько лет назад, когда ей было всего четырнадцать, или даже чуть меньше, в нее влюбился будущий поэт Николай Гумилев.
Коля Гумилев, всего на три года старше Ани, уже тогда осознавал себя поэтом, был горячим поклонником французских символистов. Он скрывал неуверенность в себе за высокомерностью, внешнюю некрасивость пытался компенсировать загадочностью, не любил ни в чем никому уступать. Гумилев самоутверждался, сознательно выстраивая свою жизнь по определенному образцу, и роковая, неразделенная любовь к необыкновенной, неприступной красавице была одним из необходимых атрибутов избранного им жизненного сценария.

Он забрасывал Аню стихами, пытался поразить ее воображение различными эффектными безумствами – например, в ее день рождения принес ей букет из цветов, сорванных под окнами императорского дворца. Весной 1907 года он едет в Севастополь, где на даче Шмидта Горенко проводила лето. Николай делает Анне предложение, но его ждет отказ. Он пытается утонуть, но попытка не удаётся.

В 1905 году расстались родители Ани. Мать с детьми уехала в Евпаторию. Ане пришлось срочно готовиться к поступлению в последний класс гимназии – из-за переездов она сильно отстала. Занятия скрашивались тем, что между нею и репетитором вспыхнул роман – первый в ее жизни, страстный, трагический – как только обо всем стало известно, учителя тут же расчитали, - и далеко не последний.

Весной 1906 года Аня поступила в Киевскую гимназию. На лето она вернулась в Евпаторию, где к ней заехал – по пути в Париж, - Гумилев. Они помирились, и переписывались всю зиму, пока Аня училась в Киеве.

В Париже Гумилев принимал участие в издании небольшого литературного альманаха "Сириус", где опубликовал одно стихотворение Ани. Ее отец, узнав о поэтических опытах дочери, просил не срамить его имени. "Не надо мне твоего имени", - ответила она и взяла себе фамилию своей прабабушки, Прасковьи Федосеевны, чей род восходил к татарскому хану Ахмату. Так в русской литературе появилось имя Анны Ахматовой.

Сама Аня отнеслась к своей первой публикации совершенно легкомысленно, посчитав, что на Гумилева "нашло затмение". Гумилев тоже не воспринимал поэзию своей возлюбленной всерьез – оценил ее стихи он лишь через несколько лет. Когда он первый раз услышал ее стихи, Гумилев сказал: "А может быть, ты лучше будешь танцевать? Ты гибкая..."

Гумилев постоянно приезжал из Парижа навестить ее, а летом, когда Аня вместе с матерью жили в Севастополе, поселился в соседнем доме, чтоб быть ближе к ним.

Вернувшийся в Париж Гумилев сначала отправляется в Нормандию – даже был арестован за бродяжничество, а в декабре снова пытается покончить с собой. Он вновь едет к Анне. И опять отказ… Гумилев вернулся в Париж. Произошла новая попытка самоубийства. Спустя сутки его нашли без сознания в Булонском лесу…. Ахматова, узнав об этом от брата, прислала Гумилеву телеграмму.

Осенью 1907 года Анна поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве - ее привлекали история права и латынь. В апреле следующего года Гумилев, заехав в Киев по пути из Парижа, вновь безуспешно делает ей предложение. Следующая встреча была летом 1908 года, когда Аня приехала в Царское Село, а затем – когда Гумилев, по дороге в Египет, останавливался в Киеве. В Каире, в саду Эзбекие, он предпринял еще одну, последнюю, попытку самоубийства. После этого случая мысль о самоубийстве стала ему ненавистна.

В мае 1909 года Гумилев приехал к Ане в Люстдорф, где она тогда жила, ухаживая за больной матерью, и снова получил отказ. Но в ноябре она вдруг – неожиданно – уступила его уговорам. Они встретились в Киеве на артистическом вечере "Остров искусств". До конца вечера Гумилев не отходил от Ани ни на шаг – и она наконец согласилась стать его женой.
Говорят, что других предложений на тот момент и не было…

Тем не менее, как отмечает в своих воспоминаниях Валерия Срезневская, в то время Гумилеву была отведена в сердце Ахматовой далеко не первая роль.
Известна записка, которую Ахматова написала подруге в 1910 г.: "Птица моя, - сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы все знаете ... Воля моя, если бы я умела плакать. Аня"

Владимир Голенищев-Кутузов

Аня все еще была влюблена в того самого репетитора, петербургского студента Владимира Голенищева-Кутузова – хотя тот уже долгое время не давал о себе знать. Но соглашаясь на брак с Гумилевым, она принимала его не как любовь – но как свою Судьбу.

Они обвенчались 25 апреля 1910 года в Никольской слободке под Киевом. Родственники Ахматовой считали брак заведомо обреченным на неудачу – и никто из них не пришел на венчание, что глубоко ее оскорбило.

Но она не любила его; по-видимому, все ее душевные силы были истрачены на безответную любовь к Голенищеву-Кутузову.



Об этой ее любви свидетельствуют несколько писем 1907 года к С. В. фон Штейну, мужу ее старшей сестры. Они единственны в своем роде. Никогда позже ни в стихах, ни в прозе, ни в письмах Анна Горенко (будущая Ахматова) не выражала так бурно, так «напрямую» любовные чувства. С той поры, постоянно совершенствуясь, ее любовная лирика словно бы уйдет «за занавес», музыка стиха никогда не превысит «полутонов» — и всегда будет печальной...

А за Гумилева она все-таки вышла — когда ей был 21 год: в 1910-м.


ЭКРАН: фото
http://ahmatova.niv.ru/images/articles/ahmatova-8.jpg

Это была не столько любовь, сколько судьба.
Но счастья у них не получилось. Ведь оба были личностями, оба были поэтами. По гениальному слову Марины Цветаевой:
Не суждено, чтобы сильный с сильным
Соединились бы в мире сём..

А, может быть, разгадка и этого, и других разъединений ААА, в её, на мой взгляд, гениальном в своей простоте стихотворении:

«
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти,-
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.»


Каждый хотел быть сам по себе. Гумилев не мог жить без путешествий, надолго уезжал. Она же погрузилась в творчество: писала свою первую книгу «Вечер», которая принесет ей славу...

Словами самой нашей Героини:

« В 1910 в Киеве (25 апреля старого стиля) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж.


Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в Taverne de Pantheon два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы, тут - большевики, а там - меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны, то почти пеленали ноги. Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие в мою первую книгу.

в Петербурге, когда она приехала туда с Гумилевым, ее поразил не успех ее первых книг, а женский успех. К литературному успеху она сначала отнеслась равнодушно и верила Гумилеву, что их ожидает судьба Браунингов – при жизни известностью пользовалась жена, а после смерти она сошла на нет, а прославился муж. А женский успех вскружил ей голову, и здесь кроется тайна, почему ей захотелось казаться приятной дамой.

;Первые свои уроки, как должна себя вести женщина, А.А. получила от Недоброво. Какая у него была жена, спрашивала я; оказалось, что его жена очень выдержанная дама из лучшего общества. Сам Недоброво тоже был из «лучшего общества», и его влияние здорово сказалось на некоторых жизненных установках Анны Андреевны. А сам Недоброво, влияя и сглаживая неистовый нрав своей подруги, вероятно, всё же ценил ее необузданность и дикость.
«Аничка всем хороша, – говорил он, – только вот этот жест», – и А.А. показала мне этот жест: она ударила рукой по колену, а затем, изогнув кисть, молниеносно подняла руку ладонью вверх и сунула ее мне почти в нос. Жест приморской девчонки, хулиганки и озорницы. Под легким покровом дамы, иногда, естественно, любезной, а чаще немного смешноватой, жила вот эта самая безобразница, под ногами которой действительно горела земля.

«Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.

В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие - в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов - Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом - я сделалась акмеисткой.

Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.

В 1912 году вышел мой первый сборник стихов - "Вечер". Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
(Следом за дебютным сборником, одна за другой издаются последующие книги Ахматовой. Так продолжалось вплоть до 1921 года, когда у неё настал период творческого кризиса, помноженный на категорическое невосприятие ее творчества новой властью. В дальнейшем поэтические сборники Анны Ахматовой появлялись со значительным интервалом: 1940, 1946, 1965 годы - последний («Бег времени, прижизненно изданный сборник)

В конце июня 1910 года Гумилевы, вернувшись в Россию, поселились в Царском Селе. Гумилев представил Анну своим друзьям-поэтам. Как вспоминает один из них, когда стало известно о женитьбе Гумилева, никто поначалу не знал, кто невеста. Потом выяснили: обыкновенная женщина… То есть – не негритянка, не арабка, даже не француженка, как можно было бы ожидать, зная экзотические пристрастия Гумилева. Познакомившись с Анной, поняли – необыкновенная…

Сколь ни сильны были чувства, сколь ни упорны были ухаживания, но вскоре после свадьбы Гумилев стал тяготиться семейными узами. 25 сентября он вновь отправляется в Абиссинию. Ахматова, предоставленная сама себе, с головой ушла в поэзию. Когда Гумилев в конце марта 1911 года вернулся в Россию, он спросил у жены, встречавшей его на вокзале: "Писала?" та кивнула. "Тогда читай!" – и Аня показала ему написанное. Он сказал: "Хорошо". И с этого времени стал относиться к ее творчеству с большим уважением.

Весной 1911 года Гумилевы снова едут в Париж, затем проводят лето в имении матери Гумилева Слепнево, под Бежецком в Тверской губернии.

Осенью, когда супруги вернулись в Царское Село, Гумилев с товарищами решили организовать объединение молодых поэтов, назвав его "Цех поэтов". Вскоре Гумилев на основе Цеха основал движение акмеизма, противопоставляемого символизму. Последователей акмеизма было шестеро: Гумилев, Осип Мандельштам, Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Михаил Зенкевич и Владимир Нарбут.

Термин "акмеизм" происходит от греческого "акмэ" – вершина, высшая степень совершенства. Но многие отмечали созвучие названия нового течения с фамилией Ахматовой.

ЭКРАН: фото: http://v-vulf.ru/officiel/images/offi-44-3.jpg

;Весной 1912 года выходит первый сборник Ахматовой "Вечер", тиражом всего 300 экземпляров. Критика встретила его очень благожелательно. Многие стихотворения этого сборника были написаны во время путешествия Гумилева по Африке. Молодая поэтесса стала очень известна. Слава буквально обрушилась на нее. Ей пытались подражать – появилось множество поэтесс, пишущих стихи "под Ахматову" – их стали называть "подахматовки". За короткое время Ахматова из простой, взбалмошной, смешливой девушки стала той величественной, горделивой, царственной Ахматовой, которая запомнилась всем, кто ее знал. А после того, как в журналах стали публиковаться ее портреты – а рисовали ее много, и многие, - начали подражать и ее внешнему виду: знаменитая челка и "ложноклассическая" шаль появились у каждой второй.

Весной 1912 года, когда Гумилевы едут в путешествие по Италии и Швейцарии, Анна уже была беременна. Лето она проводит с матерью, а Гумилев – в Слепневе.

;Сын Ахматовой и Гумилева Лев родился 1 октября 1912 года. Почти сразу же его забрала к себе мать Николая, Анна Ивановна, – и Аня не слишком сопротивлялась. В итоге, Лева почти шестнадцать лет прожил с бабушкой, видя родителей лишь изредка…

Уже через несколько месяцев после рождения сына, в начале весны 1913 года, Гумилев отправился в свое последнее путешествие по Африке – в качестве начальника экспедиции, организованной Академии наук.

В его отсутствие Анна ведет активную светскую жизнь. Признанная красавица, обожаемый поэт, она буквально купается в славе. Ее рисуют художники, ей посвящают стихи собратья по поэтическому цеху, одолевают поклонники…

;В начале 1914 года выходит второй сборник Ахматовой "Четки". Хотя критика приняла его несколько прохладно – Ахматовой ставили в вину то, что она повторяется, - сборник имел оглушительный успех. Даже несмотря на военное время, его четыре раза переиздавали.

Ахматову повсеместно признали одним из крупнейших поэтов того времени. Ее постоянно окружали толпы воздыхателей. Гумилев даже говорил ей: "Аня, больше пяти неприлично!". Ей поклонялись и за талант, и за ум, и за красоту. Она дружила с Блоком, роман с которым ей упорно приписывали (основанием для этого послужил обмен стихами, которые были опубликованы), с Мандельштамом (который был не только один из ее ближайших друзей, но в те годы пытался за нею ухаживать – правда, безуспешно), Пастернаком (по ее словам, Пастернак семь раз делал ей предложение, хотя и не был по-настоящему влюблен). Одним из самых близких ей людей тогда был Николай Недоброво, написавший в 1915 году статью о ее творчестве, которую сама Ахматова считала лучшей из того, что было написано о ней за всю ее жизнь.


1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.

ЭКРАН: Фото http://bezh.asobezh.ru/info/info/gym-achm.jpg

;В сельце Слепнёво

У матери Гумилева Анны Ивановны и двух её сестёр в сельце Слепнёво Бежецкого уезда был небольшой дом, который они получили в наследство от старшего брата. Дом был деревянный, одноэтажный с мезонином. Он стоял на пригорке, окруженный старинным тенистым парком с прудами и фруктовыми посадками. Внизу протекала речка Каменка.


Течет река неспешно по долине,

Многооконный на пригорке дом.

А мы живем как при Екатерине:

Молебны служим, урожая ждем.


Деревни Слепнёво теперь нет. На вершине холма ещё заметны камни от фундамента усадебного дома, сохранились остатки парка: старый дуб, тополя, липы, акации, обмелевший пруд, камень.

Сельская жизнь не отличалась большим разнообразием. И поначалу попав сюда, Ахматова мучительно привыкала к патриархальному быту деревни, жизнь здесь виделась ей "томленьем в неволе". Однако со временем "так случилось: заточенье стало родиной второю".


Ты знаешь, я томлюсь в неволе,

О смерти господа моля.

Но все мне памятна до боли

Тверская скудная земля.



Журавль у ветхого колодца,

Над ним, как кипень, облака,

В полях скрипучие воротца,

И запах хлеба, и тоска.

И те неяркие просторы,

Где даже голос ветра слаб,

И осуждающие взоры

Спокойных загорелых баб.

Осень 1913

Со временем Ахматова оценила своеобразие слепневской природы, начала понимать жизнь народа, его страдания, чаяния и духовную силу.

В 1910-1912 гг. Ахматова побывала во Франции и Италии. "Впечатление от Итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь". Но эти сновидения не заслонили скромную красоту России, наоборот, только обострили привязанность к родной земле.


Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.



Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины желто-красной,

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.



Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь

Пушистый кот, мурлыкает умильней,

И яркий загорается огонь

На башенке озерной лесопильни.



Лишь изредка прорезывает тишь

Крик аиста, слетевшего на крышу.

И если в дверь мою ты постучишь,

Мне кажется, я даже не услышу.
1912

Через много десятилетий Ахматова припомнит: "Один раз я была в Слепнёве зимой. Это было великолепно. Всё как-то сдвинулось в XIX век, чуть ли не в Пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега". "Слепнево для меня как арка в архитектуре... Сначала маленькая, потом всё больше и больше и наконец - полная свобода.
В Слепнёве, в семье мужа, Ахматовой было душно, скучно и неприветливо. Она была им чужая. Наблюдения Неведомской: "У Ахматовой строгое лицо послушницы из староверческого скита. Все черты слишком острые, чтобы назвать лицо красивым. Серые глаза без улыбки. За столом она молчала, и сразу чувствовалось, что в семье мужа она чужая. В этой патриархальной семье и сам Николай Степанович, и его жена были как белые вороны. Мать огорчалась тем, что сын не хотел служить ни в гвардии, ни в дипломатическом, а стал поэтом, пропадает в Африке, и жену привел какую-то чудную, тоже пишет стихи, всё молчит. Ходит то в темном ситцевом платье, вроде сарафана, то в экстравагантных парижских туалетах..."

Хотя отношение свекрови и золовки к Анне Андреевне не было дружественным, но они растили её сына и саму её принимали в Слепнёве, а затем в Бежецке. Ахматова высоко ценила благородство этих женщин и посвятила Александре Степановне одно из лучших своих стихотворений, написанное в декабре 1921 г.


Земной отрадой сердце не томи,

Не пристращайся ни к жене, ни к дому,

У своего ребёнка хлеб возьми,

Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,

Кто был твоим кромешным супостатом,

И назови лесного зверя братом,

И не проси у бога ничего.


;А рождение сына было отмечено в Слепнёве неординарно. Из воспоминаний уроженки Слепнёва: "Ещё в мирное время (до 1914г.) слепнёвские крестьяне жили бедно и были много должны барыне. Тогда в семье у Анны Ивановны ждали ребенка и заранее объявили крестьянам: "Если родится наследник, то вам будут прощены долги. Молитесь о благополучных родах". И действительно, родился мальчик и был назван Лев. На сходе, собранном по этому случаю, долги мужикам простили, состоялось угощение..."

Но не только Слепнево связано с именем Ахматовой. Мы можем говорить о пребывании Анны Андреевны в сельце Борисково, где жили Кузьмины- Караваевы, на усадьбе Неведомских у деревни Подобино и в других местах Бежецкого уезда.

Воспоминания местных крестьянок нашли отражение в стихах Надежды Павлович, написанных в 1962 году.


О ней мне говорили бабы

В лесном глухом углу тверском:

"Она была больной и слабой,

Бродила часто за селом,

Невнятно бормотала что-то

Да косу темную плела

И, видно, тайная забота

Её до косточек прожгла..."


Первое время пребывания Ахматовой в Слепнёве отмечено творческой паузой: подпись "Слепнево" стоит всего под одним стихотворением 1911 года ("Целый день провела у окошка..."), в 1912 году её нет совсем. Но постепенно Ахматова привыкла к Слепнёву, сроднилась с ним, и стихи пошли, легкой свободной поступью. Сельская жизнь уже становится для неё необходимостью. Анна Андреевна полюбила Слепнево и стала называть тверскую землю своей второй родиной, любимой стороной...
Ахматову в Слепнёве привлекло устное народное творчество. Она едва ли не первой ввела элементы просторечия, частушки, плачи, заклинания, причитания в обиход высокой поэзии. Эти элементы у неё органичны и естественны, они восприняты поэтом как единое целое со всей жизнью и образом мыслей трудового народа. Этим слепнёвским местам поэт признается в любви:


Спокойной и уверенной любви

Не превозмочь мне к этой стороне:

Ведь капелька новгородской крови

Во мне - как льдинка в пенистом вине.

"Капелька новгородской крови" - намек на былую принадлежность Бежецкого Верха к древнему Новгороду и на происхождение своих предков из Новгорода (мать Ахматовой, Инна Эразмовна Горенко - урожденная Стогова, её отец возводил свою родословную от новгородских бояр Стоговых).

;Можно сказать, что сына, Леву, воспитывала Анна Ивановна Гумилева, свекровь Ахматовой. О её природном даровании воспитателя свидетельствует то, что она вырастила сына - выдающегося поэта и внука - крупного ученого. Лев Николаевич Гумилев вспоминает: "...в детстве мне было с бабушкой интереснее, чем с мальчишками - моими сверстниками". И Анна Ахматова подчеркивала своё дочернее отношение к Анне Ивановне, ценила помощь, оказываемую ею.

О хорошем, дружественном отношении к тверским родственникам свидетельствует записка Ахматовой свекрови (ноябрь 1917г.): "Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты моё письмо? Целую тебя и Леву. Твоя Аня".

Образ Ахматовой- невесты, возлюбленной, жены, друга - возникает во многих стихах Гумилева. Вот одно из них, уже сравнительно позднего времени:



Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцанье

Ее расширенных зрачков.



Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.



Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастье мое.



...Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

; В марте 1914 года вышла вторая книга - "Четки". Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.

Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии в пятнадцати верстах от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи "Четок" и "Белой стаи".
;"Белая стая" вышла в сентябре 1917 года.

К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем "Четки". Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Четок" у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем…

;Брак Гумилева и Ахматовой

Брак Гумилева и Ахматовой не был счастливым, и через несколько лет (в августе 1918 года) они оформят свой развод официально.

"Мы прожили с Николаем Степановичем семь лет. Мы были дружны и внутренне многим обязаны друг другу. Но я сказала ему, что нам надо расстаться. Он ничего не возразил мне, однако я видела, что он очень обиделся...

Тогда он только что вернулся из Парижа после своей неудачной любви к Синей Звезде. Он был полон ею,- и все-таки моё желание с ним расстаться, уязвило его... Мы вместе поехали в Бежецк, к бабушке, взглянуть на Леву. Мы сидели на диване, Левушка играл между нами, Коля сказал: "И зачем ты все это затеяла". Это было всё...". Но они навсегда сохранили друг к другу огромное уважение и самые теплые чувства.

"Конечно, они были слишком свободными и большими людьми, чтобы стать парой воркующих "сизых голубков",- вспоминала Валерия Срезневская (Тюльпанова).- Их отношения были скорее тайным единоборством. С её стороны - для самоутверждения свободной от оков женщины; с его стороны- желание не поддаться никаким колдовским чарам, остаться самим собою, независимым и властным над этой вечно, увы, ускользающей от него женщиной, многообразной и не подчиняющейся никому". И далее: "Я не совсем понимаю, что подразумевают многие люди под словом "любовь". Если любовь - навязчивый, порою ненавидимый образ, притом всегда один и тот же, то смею определенно сказать, что если была любовь у Н.С.- а она... сквозь всю его жизнь прошла,- то это была Ахматова".
Сожалел Гумилев о том, что все так сложилось, сказать сложно. Но есть стихотворение, датированное августом 1921 года:


Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь, кроме тебя.

;«После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института.
;В 1921 году вышел сборник моих стихов "Подорожник", в 1922 году - книга "Anno Domini".

ЭКРАН: Фото http://kaleidoskopsniper.com/wp-content/uploads/2013/11/Анна-Ахматова.gif


;Злой рок преследовал ее…

Казалось, злой рок преследовал ее всегда. В августе 1921 года по обвинению в участии в заговоре контрреволюционной боевой организации Гумилева арестовали. Вскоре он был расстрелян. Реабилитировали его лишь спустя 70 лет «за отсутствием состава преступления».

Двадцать последующих лет Ахматову не печатали. В середине 1920-х годов Ахматова оказалась под запретом: журналы отказывались печатать ее стихи, издательства - выпускать книги; уже подготовленный к продаже двухтомник ее стихов и поэм был пущен под нож.
Лев был арестован только за то, что являлся сыном преступника-заговорщика. Восемнадцать лет безвинно отсидел в лагерях. В воркутинском лагере в 1953 году умер и гражданский супруг поэтессы Николай Пунин.

Но самое удивительное то, что эти события Анна Андреевна словно предвидела. Еще в 1915 году она написала стихотворение

«Молитва»:

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар…

Так все и случилось.

Соприкосновение с ней почти неизбежно влекло за собой зловещие повороты в судьбе близких ей людей. Ахматова знала за собой это ясновидение и боялась его:

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим…


Она всегда умела переупрямливать рок. Но болезнь вернулась с началом Мировой войны. И вот в регистрационной книге туберкулёзного санатория в финском городе Хювинкяя появляется запись за 1915 год. С 15 по 30 октября здесь проходила лечение госпожа Gumilowa.
В начале 1915 у неё был зафиксирован активный туберкулёзный очаг в лёгких. Ахматовой запретили видеться с сыном — Лёвушку увезли под Бежецк, в Слепнёво, где у Гумилёвых было имение. Впрочем, нездоровой Ахматова чувствовала себя давно:

И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она — последняя усталость,
Так вот оно — преддверье царства славы.

Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда,
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней — такая радость.

Чтобы песок хрустел и лапы ёлок —
И чёрные и влажные — шуршали,
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.

Декабрь 1913

;И мысленно готовилась уже к смерти:

ЭКРАН: Фото: http://anna.ahmatova.com/images/foto/052.jpg

* * *

На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шёлковым
Так легко, так прохладно спать.

Новый мост еще не достроят,
Не вернётся еще зима,
Как руки мои покроет
Парчовая бахрома.

Ничьего не вспугну веселья,
Никого к себе не зову.
Мне одной справлять новоселье
В свежевыкопанном рву.
8 июля 1914


Отношения с Гумилёвым оставляли желать лучшего. Фактически они жили порознь. Правда, с началом войны и уходом Гумилёва на фронт Ахматова клянётся, что уж теперь-то они будут вместе навсегда:


Будем вместе, милый, вместе,

Знают все, что мы родные,

А лукавые насмешки,

Как бубенчик отдалённый,

И обидеть нас не могут,

И не могут огорчить.



Где венчались мы — не помним,

Но сверкала эта церковь

Тем неистовым сияньем,

Что лишь ангелы умеют

В белых крыльях приносить.



А теперь пора такая,

Страшный год и страшный город.

Как же можно разлучиться

Мне с тобой, тебе со мной?

;Недоброво


Но клятву свою нарушает очень скоро. Ещё в 1913 году она знакомится с Николаем Владимировичем Недоброво. Поэт-неоклассик, не очень сильный, но заметный в литературной жизни Петербурга, человек тонкого вкуса, эстет, сноб, активный участник литературно-поэтических сражений . Именно Недоброво написал первую посвящённую Ахматовой критическую статью. Ахматова говорила, что, как поэт, она на три четверти создана Недоброво. Точнее , именно под воздействием Недоброво сформировался стиль поэтического общения Ахматовой, включивший отмечаемое многими позёрство и снобизм, желание преподать и преподнести себя в качестве «этакой штучки» в молодости и в качестве «великого поэта земли русской» в зрелые годы. Недоброво называли «перламутровым мальчиком». У них возник роман.

ЭКРАН: Фото http://svetlitsa.spb.ru/Geo/Akh_Fin.files/image009.jpg

Они встречались, гуляли по городу, катались в Павловске на лыжах... И вот на фоне этого полулитературного романа у Ахматовой развивается туберкулёзный процесс с болезненным кашлем, характерными вечерними повышениями температуры и страхом скорого и неизбежного конца. Один из лучших фтизиатров Петербурга, доктор Ланге, говорит, что затронута верхушка правого лёгкого. Ахматовой запрещают видеться с сыном.


Буду тихо на погосте

Под доской дубовой спать,[MVV1]

Будешь, милый, к маме в гости

В воскресенье прибегать —

Через речку и по горке,

Так что взрослым не догнать,

Издалёка, мальчик зоркий,

Будешь крест мой узнавать.

Знаю, милый, можешь мало

Обо мне припоминать:

Не бранила, не ласкала,

Не водила причащать.

И без того непростые отношения осложнились ещё больше, когда в Вербную субботу перед Пасхой 1915 года Недоброво в своём царскосельском доме на Бульварной, 54 знакомит Ахматову с близким приятелем — поэтом и художником-мозаичистом Борисом фон Анрепом. Поэтом Анреп был слабым, но зато был высок, красив и не очень умён. От таких мужчин женщины теряют голову. Не избежала этого и Ахматова.

Недоброво был отчаянно влюблен в Ахматову. В 1914 году Недоброво познакомил Ахматову со своим лучшим другом, поэтом и художником Борисом Анрепом. Анреп, живший и учившийся в Европе, вернулся на родину, чтобы участвовать в войне. Между ними начался бурный роман, и вскоре Борис вытеснил Недоброво и из ее сердца, и из ее стихов. Недоброво очень тяжело пережил это и навсегда разошелся с Анрепом. Хотя встречаться Анне и Борису удавалось нечасто, эта любовь была одной из сильнейших в жизни Ахматовой. Перед окончательной отправкой на фронт Борис подарил ей престольный крест, найденный им в разрушенной церкви в Галиции.


В Финляндии

ЭКРАН: Фото http://svetlitsa.spb.ru/Geo/Akh_Fin.files/image011.jpg
Осенью здоровье Ахматовой ухудшается, и ей предлагают подлечиться в Финляндии. Так в её жизни возникает Хювинкяя:



Как невеста, получаю

Каждый вечер по письму,

Поздно ночью отвечаю

Другу моему:



«Я гощу у смерти белой

По дороге в тьму.

Зла, мой ласковый, не делай

В мире никому».



И стоит звезда большая

Между двух стволов,

Так спокойно обещая

Исполненье снов.


«Мой друг» — не муж и не Анреп. Письмами Ахматова обменивалась с Николаем Недоброво. Гумилёв, правда, очень заботился о здоровье жены и дважды навещал её в санатории.

Финляндия в связи с туберкулёзом уже возникала в окружении Ахматовой. Туда отправили на излечение кузину Гумилёва — Маню Кузьмину-Караваеву, в которую Николай Степанович был немного влюблён и за которой на глазах у всей семьи ухаживал в Слепнёво уже после свадьбы с Ахматовой.

ФОТО на ЭКРАНЕ: http://svetlitsa.spb.ru/Geo/Akh_Fin.files/image013.jpg (Ахматова в Слепнёво. Рядом — Манечка Кузьмина-Караваева)

Неизвестно, как лечили Ахматову, но санатории она возненавидела на всю жизнь. По её словам, в Хювинкяя она почти перестала есть и спать и, в конце концов, сбежала в Петербург. С тех пор, если ей предлагали подлечиться, она неизменно отвечала, что в санаториях ей всегда становится хуже. Всё же ехала и потом ругалась, снова отказывалась. Будто предчувствовала, что в санатории, в Домодедово, и умрёт 5 марта 1966 года. Но на этот раз крепкий организм взял своё. От туберкулёза Ахматова вылечилась. В самый разгар послереволюционного голода Ланге с удивлением отмечал, что все очаги в лёгких у неё зарубцевались.

Уехавший на фронт Гумилев весной 1915 ода был ранен, и Ахматова постоянно навещала его в госпитале. Лето она, как обычно, провела в Слепневе – там была написала большая часть стихов для следующего сборника. В августе умер ее отец. К этому времени она сама была тяжело больна – туберкулез. Врачи посоветовали ей немедленно уехать на юг. Она некоторое время живет в Севастополе, навещает в Бахчисарае Недоброво – как оказалось, это была их последняя встреча; он умер в 1919 году в Ялте заразившись от Ахматовой туберкулезом …
В декабре врачи разрешили Ахматовой вернуться в Петербург, где она снова продолжает встречаться с Анрепом. Встречи были редки, но тем сильнее ждала их влюбленная Анна.
Сон
Я знала, я снюсь тебе,
Оттого не могла заснуть.
Мутный фонарь голубел
И мне указывал путь.
Ты видел царицын сад,
Затейливый белый дворец
И черный узор оград
У каменных гулких крылец.
Ты шел, не зная пути,
И думал: "Скорей, скорей,
О, только б ее найти,
Не проснуться до встречи с ней".
А сторож у красных ворот
Окликнул тебя: "Куда!"
Хрустел и ломался лед,
Под ногами чернела вода.
"Это озеро,- думал ты,-
На озере есть островок..."
И вдруг из темноты
Поглядел голубой огонек.
В жестком свете скудного дня
Проснувшись, ты застонал
И в первый раз меня
По имени громко назвал.

;Борису Васильевичу фон Анрепу

1915Сон ("Я знала, я снюсь тебе...") - Ты видел царицын сад... - Екатерининский парк в Царском Селе. По-видимому, является первым стихотворением, посвященным Борису Васильевичу фон Анрепу.
Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.
В 1916 году Борис уехал в Англию – собирался на полтора месяца, остался на полтора года. Перед отъездом он навестил Недоброво с женой, у которых тогда была Ахматова. Они простились, и он уехал. На прощание они обменялись кольцами. Вернулся он накануне Февральской революции. Через месяц Борис, с риском для жизни, под пулями, перешел по льду Неву – чтобы сказать Анне, что он навсегда уезжает в Англию.

За последующие годы она получила от него лишь несколько писем. В Англии Анреп стал известен как художник-мозаичист. На одной из своих мозаик он изобразил Анну – ее он выбрал моделью для фигуры сострадания. В следующий раз – и в последний – они увиделись только в 1965 году, в Париже.

Художнику Борису Анрепу посвящено едва ли не больше всего ахматовских стихотворений (по одним подсчетам, тридцать три, по другим, тридцать шесть),в том числе, самые счастливые и светлые стихи Ахматовой о любви из "Белой стаи"(1917 г.).
Только в «Белой стае» ему посвящено 17 стихотворений и 14 — в «Подорожнике».
Антрепу посвящен также единственный в ее творчестве акростих:

Бывало, я утра молчу
О том, что сон мне пел.
Румяной розе и лучу
И мне – один удел.
С покатых гор ползут снега,
А я белей, чем снег,
Но сладко снятся берега
Разливных мутных рек.
Еловой рощи свежий шум
Покойнее рассветных дум.
("Песенка", март 1916)

Из бесед Ахматовой с Лукницким:
«Когда началась революция, он под пулями приходил к ней на Выборгскую сторону.
А.А.: «… и не потому что любил — просто приходил. Ему приятно было под пулями пройти»…
Я: «Он не любил Вас?».
А.А. «Он… нет, конечно, не любил. Это не любовь была… Но он всё мог для меня сделать, — так вот просто…».

Судьба не подарила им много времени вместе, но те считанные дни или даже часы, отпущенные им, оставили неизгладимый след в их жизни. Как сказала Ахматова: «Семь дней любви и вечная разлука».

ЭКРАН: Фото: http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802774_Elena_Lisovskaya_Anna_AHMATOVA_szh.JPG

После Февральской революции Керенского, будучи убежденным западником, он покинул Россию навсегда. Он пришел к Ахматовой попрощаться, сняв погоны, потому что у мостов стояли баррикады, и офицерам появляться на улицах было небезопасно.
…
Анреп уехал в последних числах февраля 1916 года. И надо добавить, что не один. На сей раз его сопровождала Мария Волкова. И опять новый семейный треугольник. На этот раз — жена Эллен, Мария и он. И вот такому-то ловеласу и сердцееду Ахматова посвятила столько стихов!
По словам Б. Анрепа, Анна Андреевна всегда носила черное кольцо и приписывала ему таинственную силу. Заветное "черное кольцо" было подарено Анрепу в 1916 году:

Как за ужином сидела,
В очи черные глядела,
Как не ела, не пила
У дубового стола.
Как под скатертью узорной
Протянула перстень черный...

;Сам Анреп рассказал о том, как Анна Андреевна подарила ему кольцо, так:
«В начале 1916 года я был командирован в Англию и приехал на более продолжительное время в Петроград для приготовления моего отъезда в Лондон. Недоброво с женой жили тогда в Царском селе, там же жила Анна Андреевна. Николай Владимирович просил меня приехать к ним 13 февраля слушать только что законченную им трагедию «Юдифь». Анна Андреевна тоже будет — добавил он. …Стихотворные мерные звуки наполняли мои уши, как стук колес поезда. Я закрыл глаза. Откинул руку на сиденье дивана. Внезапно что-то упало в мою руку: это было черное кольцо. «Возьмите, — прошептала Анна Андреевна, — Вам». …Через несколько дней я должен был уезжать в Англию».

Гумилев, узнав, что Анна Андреевна подарила Анрепу это кольцо, и тот увез его с собой, сказал полушутя: «Я тебе руку отрежу, а ты свези ее Анрепу — скажи, если кольцо не хотите отдавать, так вот вам рука к кольцу…». Николай Гумилев знал, что она любила Анрепа.
Летом 1917 года в Слепневе Ахматова поминала его, навсегда оставившего Россию "лихого ярославца", русским певучим анапестом, молясь уже не о спасении его тела, а о душе:

Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.

"Потерял благодать" – игра слов, потому что Анна по-древнееврейски и значит "благодать".
В цикле «Из черных песен» (1961 г.) Ахматова пишет:

Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне…
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Свой дух прислал ко мне?

ЭКРАН: Фото: http://img0.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802864_YUriy_Annenkov_Portret_Ahmatovoy_1921.jpg

http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802670_Vladimir_Suyskov_Nikolay_Gumilev_1989.jpg

Тем временем Гумилев, хотя и находится на действующем на фронте – за доблесть он был награжден Георгиевским крестом много публикуется, постоянно выступает с критическими статьями. Летом 17-го он оказался в Лондоне, а затем в Париже. В Россию Гумилев вернулся в апреле 1918 года.


ЭКРАН: Фото: http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802727_Olga_Kardovskaya_Portret_Ahmatovoy_1914_szh.JPG

;Замуж за Владимира Шилейко


На следующий день Ахматова попросила его о разводе, сказав, что выходит замуж за Владимира Шилейко.

Тогда обнаружилось одно забавное обстоятельство: когда Ахматова переселилась к нему, Шилейко обещал сам оформить их брак – благо, тогда надо было всего лишь сделать запись в домовой книге. А когда они разводились, Лурье по просьбе Ахматовой пошел в домком, чтобы аннулировать запись – и выяснилось, что ее никогда не было.

Многие годы спустя она, смеясь, объясняла причины этого нелепого союза: "Это все Гумилев и Лозинский, твердили в один голос – ассиролог, египтянин! Ну я и согласилась".


Владимир Казимирович Шилейко был известным ученым-ассирологом, а так же поэтом. То, что Ахматова выйдет за этого некрасивого, совершенно неприспособленного к жизни, безумно ревнивого человека, стало полной неожиданностью для всех, кто ее знал. Как она потом говорила, ее привлекла возможность быть полезной великому человеку, а так же то, что с Шилейко не будет того соперничества, которое было у нее с Гумилевым. Совместное существование с Шилейко и вправду стало в каком-то смысле очистительным: дьявольская ревность ученого лишала Ахматову даже тени свободы. Он запирал ее дома перед своим уходом на работу, принуждал уничтожать письма от друзей нераспечатанными, запрещал выступать перед публикой и, ревнуя ее к творчеству, разжигал самовар рукописями с ее стихами.Ахматова, переехав к нему в Фонтанный дом, полностью подчинила себя его воле: часами писала под его диктовку его переводы ассирийских текстов, готовила для него, колола дрова, делала для него переводы.
Нужда и голод — вот главные впечатления тех лет. Ахматова вспоминала: «Три года голода. Я ушла от Гумилевых, ничего с собой не взяв... Еду мы варили редко — нечего было и не в чем, за каждой кастрюлькой надо было обращаться к соседям». Шилейко, как академику Академии материальной культуры, выделили паек, и Ахматова, осунувшаяся, в поношенной одежде, часами простаивала в продуктовых очередях.

Несмотря на бедственное положение, она готова была отдать последнее. Корней Чуковский записал в дневнике, как она насильно всунула ему банку муки, которая по тем временам приравнивалась к «сокровищам». А потом раздала соседям чудом доставшийся ей мешок риса; сама же при этом едва держалась на ногах из-за постоянного недоедания.

Непростые отношения с Шилейко «обезголосили» Ахматову — она почти перестала писать. Первая послереволюционная книга — «Подорожник» — вышла из печати лишь в 1921 году.
Помог ей ее друг, композитор Артур Лурье, с которым она подружилась еще в 1914 году. Под его руководством Шилейко, как бы для лечения ишиаса, увезли в больницу, где продержали месяц. От Шилейко Ахматова переехала к своей давней подруге, танцовщице Ольге Глебовой-Судейкиной – бывшей жене художника Сергея Судейкина, одного из основателей известной "Бродячей собаки", звездой которого была красавица Ольга.За это время Ахматова поступила на службу в библиотеку Агрономического института – там давали дрова и казенную квартиру. А мысли Анны .заняты теперь Артуром Лурье, с которым у нее был роман во времена «Бродячей собаки». Ныне Артур - композитор-футурист и комиссар Наркомпроса — живет с актрисой, танцовщицей и художницей Ольгой Глебовой-Судейкиной, подругой Анны еще с 1913 года. Впрочем, формально Лурье и Судейкина на этот момент уже расстались, и Анне ничто не мешает стать его «сладчайшей рабой» и «куклой». Через несколько месяцев Лурье заставит ее бросить работу и станет «помогать материально». Об этом человеке — элегантном, ухоженном, с повадками денди в декорациях постреволюционной разрухи — многие приятели Анны отзывались нелестно, говоря, что он циничен, подл и кичится связью с Ахматовой.

. В браке с Шилейко поставлена точка. Но дружеские отношения они сохранили, и когда Владимира Казимировича выпустили из больницы, а он уже лишится жилья в Фонтанном Доме, она из жалости приютит его у себя на целый год.
Там хозяйкой была уже сама Ахматова, и Шилейко поутих. Окончательно они расстались летом 1921 года.

А прощаясь с В.К. Шилейко, она создала сонет, в котором дала исчерпывающее объяснение своего "монастырского" смирения и покорности перед ним:
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама;
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.
1921


В начале 1921 года вышла статья Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский», в которой автор противопоставляет двух поэтов и две эпохи, стоящие за ними. Ахматова, по Чуковскому, — это наследница драгоценных дореволюционных богатств русской словесной культуры. Маяковский олицетворяет верования новой революционной эпохи и устремлен в будущее. Ахматова никогда не простит эту статью Чуковскому, полагая, что именно она стала первопричиной многих последующих ее бедствий.

Тем не менее, осенью издается еще один ахматовский сборник — «Anno Domini. MCMXXI».

;В августе 1921 года умер Александр Блок. А страну захлестывает волна красного террора... В ночь на 4 августа 1921 года чекисты арестовали Николая Гумилева.
На похоронах Блока Ахматова узнала страшную весть – в ночь на 4 августа 1921 года чекисты арестовали Николая Гумилева. Ахматова узнала об этом 10 августа, на похоронах Блока, и сразу же бросилась хлопотать за Николая Степановича, подключила к этому делу Максима Горького и наркома А. В. Луначарского. Но через три недели Гумилев, обвиненный в причастности к Боевой организации, был расстрелян. Через две недели его расстреляли. Его виной было лишь то, что он знал о готовящемся заговоре, но не донес.
Теперь Анна Андреевна вынуждена перебиваться случайными заработками, но и в условиях крайней финансовой стесненности она старается раз в полтора-два месяца пересылать деньги сыну в Бежецк.

Еще в детстве Ахматова поражала окружающих своей гибкостью. Отец Ани, большой любитель театра, умиляясь невероятному природному таланту девочки, - запросто скручивалась в кольцо! - намеревался отдать дочь в балетную школу. Но она наотрез отказалась.

В молодости Анна не потеряла этой способности и при первом удобном случае делала перед новыми знакомыми «змею», втайне наслаждаясь произведенным эффектом.

Да что там «змея»! Она умела пролезть под стулом, не вставая с него, и, сгибаясь, доставала с пола спички зубами.

А когда в гумилевской усадьбе устраивались импровизированные цирковые представления, Ахматова по просьбе супруга легко закладывала ноги за шею. При этом ее лицо было таким же строгим и застывшим, какие бывают обыкновенно у монахинь. В 1926 году первый биограф Гумилева Павел Лукницкий записал в дневнике: «Пунин... сфотографировал АА на ковре в ее акробатической позе - когда она ногами касается головы. И получилось очень хорошо, и нельзя говорить о неприличии и т. д.: это - как бронзовая фигурка, как скульптура, это эстетично...».

;В том же августе в Греции покончил с собой брат Анны – Андрей Горенко.

;Впечатления от этих смертей вылились у Ахматовой в сборник стихотворений "Подорожник", который затем, дополненный, стал называться "Anno Domini MCMXXI".

После этого сборника Ахматова не выпускала сборников долгие годы, только отдельные стихотворения. Новый режим не жаловал ее творчество – за интимность, аполитичность и "дворянские корни". Даже мнение Александры Коллонтай – в одной из своих статей она сказала, что поэзия Ахматовой привлекательна для молодых работниц тем, что правдиво изображает, как плохо мужчина обращается с женщиной, - не спасло Ахматову от критической травли. Череда статей заклеймила поэзию Ахматовой как вредную, поскольку она ничего не пишет о труде, коллективе и борьбе за светлое будущее.
Печататься становилось все труднее и труднее. В 1925 году на ее имя был наложен неофициальный запрет. Ее не печатали 15 лет.

В это время она осталась практически одна – все ее друзья или погибли, или эмигрировали. Сама же Ахматова эмиграцию считала совершенно для себя неприемлемой.

Анреп в это время живет в Лондоне, вступает в ассоциацию "Bloomsbury Group”.
Мозаичные произведения, выполненные в ирландском католическом соборе "Cathedral of Christ the King” в графстве Вестмит (Westmeath), в городе Муллингар (Mullingar) подтверждают широкую известность Бориса Анрепа, как мастера церковной мозаики. Внутри этого громадного собора, строительство которого было завершено буквально перед началом Второй Мировой Войны, есть несколько алтарей, включая импозантных размеров алтари "Святая Анна” (St. Anne), и "Святой Патрик” (St. Patrick).

http://img0.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802593_Mozaika_Svyataya_Anna.jpg

;Об Ахматовой в Харькове

;В июле 1919 года в Харьков ворвалась Добровольческая армия Вооруженных сил Юга России, или попросту говоря, деникинцы. Действовавший в городе кружок акмеистов под руководством молодого поэта Григория Шенгелия (будущего знаменитого языковеда и литературоведа) через связи в Петрограде, пригласил Анну Ахматову выступить в Харькове. Несмотря на гражданскую войну, огромные потрясения культурная жизнь не прекращалась.

Ахматова приняла приглашение и выступила перед харьковчанами в помещении библиотеки им. Короленко. О ее выступлении писали харьковские газеты. Об этом 057.ua сообщила научный сотрудник Харьковского литературного музея Ольга Резниченко. Это был не единственный приезд в Харьков знаменитой поэтессы. Понятно, что мемориальной доски Анна Ахматова в Харькове не заслужила.

Ибо впоследствии ни ее творчество («идеал упадничества»), ни жизнь («взбесившаяся барынька» по определению «тонкого знатока» литературы «цыцреализма» Андрея Жданова) не вписывались в прокрустово ложе советского человека. Не подходила эта поэтическая глыба под «хомо советикуса». Поэтому Анна Ахматова до самой смерти в 1966 году жила под негласным запретом советской системы. Так уже получилось, что ее приезд в Харьков в 1919 году стал одним из последних ее публичных признаний.

;ТЕЛЕГРАММА ОТ АХМАТОВОЙ. Анна Ахматова только раз наведалась в Харьков. Уже именитая, но еще не опальная, 22 апреля 1924 года она выступала в городской Общественной библиотеке, которую теперь мы знаем как библиотеку имени Короленко. Вступительное слово произносил какой-то "советский критик” — в то время это обязательным атрибутом литературного вечера. "И хотя он всякие глупости болтал, это, слава Богу, не смазало впечатления от выступления поэтессы. Она, одетая в длинное черное платье, читала стихи и казалась очень молодою, "величественной и беспомощной”. А затем, после выступления местная певица пела романсы на слова Ахматовой”, - рассказал Красиков. (http://www.segodnya.ua/regions/kharkov/pacternak-v-kharkove-vljubilcja-a-u-ecenina-ukrali-chacy.html)

Много лет спустя, уже после войны, Ольга Бондаренко, работавшая в той же самой библиотеке, написала Ахматовой письмо и вложила в него некоторые свои стихи. "Ахматова зачастую на такие послания даже не отвечала, — отмечает Михаил Красиков. — Помните ее строки: "Я научила женщин говорить, но, боже, как их замолчать заставить?” Слишком многие ей подражали. А на письмо Бондаренко Ахматова ответила телеграммой, похвалила стихи харьковчанки”. Впоследствии один из публикаторов напечатал произведения Бондаренко, затерявшиеся среди бумаг великой поэтессы, как стихи самой Ахматовой. Но исследователи, конечно, установили ошибку. Хотя ошибка-то знаменательная!

;Николай Николаевич Пунин


Ранней весной 1925 года у Ахматовой опять обострение туберкулеза. Когда она лежала в санатории в Царском Селе – вместе с женой Мандельштама Надеждой Яковлевной, - ее постоянно навещал Николай Николаевич Пунин, историк и искусствовед. Примерно через год Ахматова согласилась переехать к нему в Фонтанный дом.

Пунин был очень красив – все говорили, что он похож на молодого Тютчева. Он работал в Эрмитаже, занимался современной графикой. Ахматову он очень любил – хотя и очень по-своему.

Официально Пунин оставался женат. Он жил в одной квартире со своей бывшей женой Анной Аренс и их дочерью Ириной. Хотя у Пунина и Ахматовой была отдельная комната, обедали все вместе, а когда Аренс уходила на службу, Ахматова присматривала за Ириной. Ситуация была крайне напряженной.

;Не имея возможности печатать стихи, Ахматова углубилась в научную работу. Она занялась исследованием Пушкина, заинтересовалась архитектурой и историей Петербурга. Ахматова ревновала Пушкина ко всем его женщинам, считала, что они его не достойны. Так она очень не любила Наталью Гончарову и Каролину Собаньскую, которую считала главной любовью Пушкина. Много помогала Пунину в его исследованиях, переводя ему французские, английские и итальянские научные труды. Летом 1928 года к Ахматовой переехал ее сын Лева, которому к тому времени было уже 16 лет. Обстоятельства смерти его отца препятствовали продолжению его учебы. Его с трудом удалось пристроить в школу, где директором был брат Николая Пунина Александр. Потом Лев поступил на исторический факультет Ленинградского университета.

В 1930 году Ахматова попыталась уйти от Пунина, но тот сумел убедить ее остаться, угрожая самоубийством. Ахматова осталась жить в Фонтанном доме, лишь ненадолго покидая его.

;К этому времени крайняя бедность быта и одежды Ахматовой уже так бросались в глаза, что не могли оставаться незамеченными. Многие находили в этом особую элегантность Ахматовой. В любую погоду она носила старую фетровую шляпу и легкое пальто. Лишь когда умерла одна из ее старых подруг, Ахматова облачилась в завещанную ей покойной старую шубу и не снимала ее до самой войны. Очень худая, все с той же знаменитой челкой, она умела произвести впечатление, как бы бедны ни были ее одежды, и ходила по дому в ярко-красной пижаме во времена, когда еще не привыкли видеть женщину в брюках.

;Все знавшие ее отмечали ее неприспособленность к быту. Она не умела готовить, никогда не убирала за собой. Деньги, вещи, даже подарки от друзей никогда у нее не задерживались – практически сразу же она раздавала все тем, кто, по ее мнению, нуждался в них больше. Сама она многие годы обходилась самым минимумом – но даже в нищете она оставалась королевой.

;В 1934 году арестовали Осипа Мандельштама – Ахматова в этот момент была у него в гостях. А через год, после убийства Кирова, были арестованы Лев Гумилев и Николай Пунин. Ахматова бросилась в Москву хлопотать, ей удалось передать в Кремль письмо. Вскоре тех освободили, но это было только начало.

Пунин стал явно тяготиться браком с Ахматовой, который теперь, как оказалось, был еще и опасен для него. Он всячески демонстрировал ей свою неверность, говорил, что ему с нею скучно – и все же не давал уйти. К тому же, уходить было некуда – своего дома у Ахматовой не было…

;В марте 1938 года был вновь арестован Лев Гумилев, и на сей раз он просидел семнадцать месяцев под следствием и был приговорен к смерти. Но в это время его судьи сами были репрессированы, и его приговор заменили на ссылку.
В ноябре этого же года Ахматовой наконец удалось порвать с Пуниным – но Ахматова лишь переехала в другую комнату той же квартиры. Она жила в крайней нищете, обходясь часто лишь чаем и черным хлебом. Каждый день выстаивала бесконечные очереди, чтобы передать сыну передачу. Именно тогда, в очереди, она начала писать цикл "Реквием".

;История создания поэмы «Реквием»

О том, как возник замысел «Реквиема», Анна Андреевна Ахматова сочла необходимым сообщить читателю перед началом поэмы — вместо предисловия: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

- А это вы можете описать? И я сказала:

- Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
Стихи цикла очень долго не записывались – они держались в памяти самой Ахматовой и нескольких ее ближайших друзей.

; В феврале 1939 года случилось нечто невероятное — на приеме в честь писателей-орденоносцев Сталин поинтересовался, где сейчас Ахматова. Про нее немедленно вспомнили, приняли в Союз писателей, стали публиковать в периодике: вышло несколько отдельных стихов, В мае 1940 года вышел сборник «Из шести книг», состоящий из стихов, написанных в «годы молчания», тем не менее книга вызвала ажиотаж: ее смели с прилавков на несколько часов, за право ее прочесть люди дрались.
Книга была даже выдвинута на Сталинскую премию. Однако «оттепель» закончилась рьяным изъятием «ахматовского блуда» из магазинов и библиотек. И произошло это очень скоро. Уже через несколько месяцев издание книги сочли ошибкой, ее стали изымать из библиотек.

;Ещё «примерно с середины двадцатых годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об "Адольфе" Бенжамена Констана и о "Каменном госте". Все они в свое время были напечатаны.» (Хотя А.А .А. и считала, что прозу писать намного сложнее…- П.А.И.)
Писать прозу (даже не художественную, на которую она никогда и не покушалась), ввиду полной невозможности, становится ее заветной мечтой, манией, идэ фикс. Осенью 1957 года она работала над записками о Мандельштаме (остались в набросках, как и записки о Гумилеве, записки о Цветаевой, записки о Блоке …


;Началась война…

Когда началась война, Ахматова почувствовала новый прилив сил. В сентябре, во время тяжелейших бомбежек, она выступает по радио с обращением к женщинам Ленинграда. Вместе со всеми она дежурит на крышах, роет окопы вокруг города.
Творчество А. Ахматовой периода Великой Отечественной войны оказалось во многом созвучным официальной советской литературе того времени. За героический пафос поэта поощряли: позволили выступить по радио, печатали в газетах и журналах, обещали издать сборник. А. Ахматова была в смятении, поняв, что "угодила" власти.
Поэт использует ключевые слова героической лирики тех лет - "клятва", "мужество", "супостат", "советская пехота", "оскверненная врагами земля" и т.д. Исследователи отмечают характерное хоровое "мы" ("Мы детям клянемся…"), установку на безымянность ("Да что нам имена!.."), ролевой взгляд на участников исторического процесса ("незатейливые парнишки", "ни плохих, ни хороших, ни средних"). В связи с этим В. Тюпа, например, делает вывод: "…Война сместила в сторону соцреалистической парадигмы творчество даже таких художников слова, как Ахматова". С лирикой поэта периода Великой Отечественной войны тесно связали понятие патриотизма. А. Ахматову поощряли за героизм и одновременно ругали за трагизм, поэтому одни стихотворения она напечатать не могла, тогда как другие - "Вражье знамя растет, как дым…", "А та, что сегодня прощается с милым…", "Мужество", "Первый дальнобойный в Ленинграде", "Копай, моя лопата…" - публиковались в сборниках, журналах, газетах. Изображение народного подвига и самоотверженной борьбы не сделало А. Ахматову "советским" поэтом: что-то в ее творчестве смущало власть постоянно.
В войне, считает А. Ахматова, отстаивалась правда "сверхисторическая", "божественная", поэтому лирическая героиня обращается прямо к Богу и к тому, что принято называть Культурой, - к русской речи, статуе в Летнем саду, Царскому Селу ("И осталось из всего земного…", 1941; "Мужество", 1942; "Nox. Статуя "Ночь" в Летнем саду", 1942; "Городу Пушкина", 1944 и др.). Стихотворения А. Ахматовой военных лет содержат религиозный смысл, что, естественно, не удовлетворяло советскую критику. Рецензенты резко рекомендовали поэту изгнать из стихов все "чуждое", "полубиблейское", "архаическое". Обвинение А. Ахматовой в религиозности можно назвать сюжетообразующим мотивом печально знаменитого ждановского доклада 1946 года.

Во многих стихотворениях начала войны призыв к борьбе и победе звучит открыто, в них узнаваемы советские лозунги 1930-х - 1940-х годов. Эти произведения издавались и переиздавались десятки раз, за них А. Ахматова получала "необыкновенные" гонорары, называла их "заказными".
…Правда за нами,
И мы победим.
("Вражье знамя…", 1941).

Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
("Клятва", 1941).

Не пустим супостата
На мирные поля.
("Копай, моя лопата…", 1941).
В годы войны "культурным" героем ахматовской лирики становится Петербург - Петроград - Ленинград, трагедию которого поэт переживает как глубоко личную. В сентябре 1941 года по радио звучал голос А. Ахматовой: "Вот уже больше месяца, как враг грозит нашему городу пленом, наносит ему тяжелые раны. Городу Петра, городу Ленина, городу Пушкина, Достоевского и Блока, городу великой культуры и труда враг грозит смертью и позором" [2, с. 15]. А. Ахматова говорила о "непоколебимой вере" в то, что город никогда не будет фашистским, о ленинградских женщинах и о соборности - чувстве единения со всей землей русской. В своей речи она соединила патриотическое чувство с религиозным - из этого складывается специфика ахматовской героики, которая, при всей своей внешней открытой пафосности, "изнутри" трагична.
А. Ахматову раздражал несдержанный героизм: в литературе она не принимала беспримерные случаи мужества (поэтому считала слабой "Ленинградскую поэму" О. Берггольц) [3, т. 1, с. 479], не сочла допустимой в своем творчестве тему "убий!". А. Ахматова отказалась от сомнительной чести присутствовать при казни немецких преступников в 1946 году.
; Стихотворение "Мужество" (1942) было оценено советской общественностью как высочайший образец гражданской лирики А. Ахматовой. Поэт находит опору и героический импульс в культуре:
"Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
Февраль 1942 г.»

ЭКРАН: ФОТО: http://t1.gstatic.com/images?q=tbn:ANd9GcQrxIQA23aCcIxVhcN3VdcTCpKWkKOVMuyRcQheInF41723P576
http://zest.uz/wp-content/uploads/Akhmatova_Film_Press_2.jpg

В декабре 1941 года Л. Чуковская записала слова А. Ахматовой, вспоминавшей себя в блокадном Ленинграде: "Я не боялась смерти, но я боялась ужаса. Боялась, что через секунду увижу этих людей раздавленными… Я поняла - и это было очень унизительно - что к смерти я еще не готова. Верно, жила я недостойно, потому и не готова еще"
В конце сентября ее по решению горкома партии самолетом эвакуируют из Ленинграда – по иронии судьбы, теперь ее признали достаточно важной персоной, чтобы спасти…
«Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.»

;Через Москву, Казань и Чистополь Ахматова оказалась в Ташкенте.
А. Ахматова противопоставила войну "книжную" и "настоящую"; особым качеством последней, считает поэт, является ее способность порождать в людях чувство неотвратимости смерти. Не пуля - верней всего сражает страх, отнимающий силу воли. Убивая дух, он лишает человека возможности внутреннего противостояния происходящему. Страх уничтожает героику.
…И нет Ленор, и нет баллад,
Погублен царскосельский сад,
И словно мертвые стоят
Знакомые дома.
И равнодушие в глазах,
И сквернословье на устах,
Но только бы не страх, не страх,
Не страх, не страх… Бах, бах!
("И кружку пенили отцы…", 1942).

"Именно в Ташкенте, я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта", напишет она в мае 1944 года, когда сможет, наконец, вернуться домой.

;Почти все стихи, написанные ею в Узбекистане были о Ленинграде, но Восток всё равно проступал сквозь все тяготы войны. Он подчинял себе, вторгался в суть её стихов, в её творчество:

Заснуть огорчённой,
Проснуться влюблённой,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твоё святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твоё горек,
И как твой тополь высок...
Шахерезада
Идёт из сада...
Так вот ты какой, Восток!

С пристальным вниманием Анна Ахматова отмечала приметы Востока. Запоминала музыкальный строй арычных струй, вдыхала запах роз, как бы примериваясь к необычайной высоте синевы неба. Ахматова умела смотреть и видеть:

...И снова осень валит Тамерланом...

или

И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст,
Могильной чалмы благородные складки
И царственный карлик - гранатовый куст...

В ташкентских стихах Ахматовой восприятие Востока на редкость домашнее и органичное. Ей здесь нравилось:

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рождённое тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскалённой лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
Щедрость и доброту узбекского народа Ахматова вспоминала еще долгие годы спустя, посвятила ей строки своих стихов:

Я не была здесь лет семьсот, напишет она про Узбекистан,
Но ничего не изменилось...
Всё так же льётся Божья милость
С непререкаемых высот,

Всё те же хоры звёзд и вод,
Всё так же своды неба чёрны,
И так же ветер носит зёрна,
И ту же песню мать поёт.

Он прочен мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Ещё приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоём.
"Кто мне посмеет сказать, что здесь злая чужбина?", - пишет Ахматова в своих письмах.

На этой древней сухой земле,
Я снова дома...
Китайский ветер поёт во мгле,
И всё знакомо...
Из воспоминаний Светланы Сомовой (часто общающейся с Ахматовой ташкентки): «Базар жил своей жизнью - чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: «Что ты? Это ленинградка, голодная». Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. Привязался, надо бы сдать его в милицию. Но он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: «Ешь». И исчез. «Неужели съесть?» - спросила она. «Конечно, ведь он его для вас украл...» Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки».

Несколько раз, Ахматова посетит Самарканд, о чём будет потом восторженно рассказывать своим друзьям и близким, а в бреду, во время тяжёлой болезни, бросит:

А умирать поедем в Самарканд,
На родину предвечных роз...
Вскоре, после снятия ленинградской блокады, Ахматова покинет Узбекистан во имя города, поправшего саму смерть. Но и там, в Ленинграде, азийский дом не раз явится ей во сне, и там звёздный кров Востока будет вторгаться в её стихотворения...

Я буду помнить звёздный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.
;В Ташкенте она поселилась вместе с Надеждой Мандельштам, постоянно общалась с Лидией Корнеевной Чуковской, подружилась с жившей неподалеку Фаиной Раневской – эту дружбу они пронесли через всю жизнь. Почти все ташкентские стихи были о Ленинграде – Ахматова очень волновалась за свой город, за всех, кто остался там. Особенно тяжело ей было без своего друга, Владимира Георгиевича Гаршина. После расставания с Пуниным он стал играть большую роль в жизни Ахматовой. По профессии врач-патологоанатом, Гаршин очень заботился о ее здоровье, которым Ахматова, по его словам, преступно пренебрегала. Гаршин тоже был женат, его жена, тяжело больная женщина, требовала его постоянного внимания. Но он был очень интеллигентный, образованный, интереснейший собеседник, и Ахматова очень привязалась к нему. В Ташкенте она получила от Гаршина письмо о смерти его жены. В другом письме Гаршин попросил ее выйти за него замуж, и она приняла его предложение. Согласилась даже взять его фамилию.

В апреле 42 года через Ташкент в Самарканд эвакуировался Пунин с семьей. И хотя отношения между Пуниным и Ахматовой после расставания были очень плохими, Ахматова пришла с ним повидаться. Из Самарканда Пунин написал ей, что она была главным в его жизни. Это письмо Ахматова хранила, как святыню.

До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.

;Энума элиш
Пролог, или сон во сне

Над трагедией, сочетающей в своей структуре поэзию с прозой и оставшейся незавершенной, Ахматова работала с перерывами с 1942 по 1966 г. При ее жизни были опубликованы стихотворные фрагменты.
В Ташкенте в 1942-1944 гг., после тяжелой болезни, Ахматова, по ее словам, в бреду "увидела стену и грязные пятна на ней, что-то вроде плесени. За этими пятнами открылась главная сцена пьесы: судилище, на котором автора обвиняли во всех возможных и невозможных прегрешениях. Уже после того, как пьеса, увиденная в бреду, была записана, Ахматова почувствовала, что она в ней сама себе (в который раз! - дурные предсказания всегда сбывались, как со стихами "Дай мне долгие годы недуга...") напророчествовала беду. И в испуге сожгла пьесу. Позднее убедилась, что предвиденья послетифозного бреда из пьесы сбылись".
К обстоятельствам, сопутствовавшим написанию и сожжению пьесы, Ахматова возвращалась много раз. В записных книжках варьируется: "В Ташкенте (1943-44) я сочинила и написала пьесу "Энума элиш", которая была сожжена 11 июня 1944 в Фонтанном Доме. Теперь она вздумала возвращаться ко мне" (РТ 106). Первый публикатор "Энума элиш" М. Кралин опровергает указанную дату "сожжения" рукописи. Это же косвенно подтверждено Ю. Оксманом, которому Ахматова говорила, что архив был ею уничтожен в 1949 г., после последнего ареста Л. Н. Гумилева. О том же свидетельствует и Н.Я. Мандельштам:
"Пролог"... она бросила в печь в конце сороковых годов в ночь после ареста и увода Левы. Пьеса попала в печку вместе с тетрадями, где были записаны стихи.
Название трагедии "Энума элиш" восходит к культовой поэме или песне, основанной на вавилонском мифе о сотворении мира. "Энума элиш" означает в переводе:
"Когда вверху" - первые слова ритуальной песни, исполнявшейся во время празднования вавилонского Нового года. Из дошедших до нас семи табличек с текстом новогодней культовой поэмы (частично переведенной В. К. Шилейко) известно, что дважды во время празднования Нового года жрецы произносили "Энума элиш" как магическое заклинание.
В "Прозе о поэме" Ахматова пишет, имея в виду "Энума элиш", что в Ташкенте у "Поэмы без героя" появилась спутница, "одновременно шутовская и пророческая".
В 1964 г. Ахматова вспоминает о ташкентской редакции пьесы: "Пьеса "Энума элиш", состоящая из трех частей: 1) На лестнице. 2) Пролог. 3) Под лестницей. Писалась в Ташкенте после тифа (1942 г.), окончена на Пасху 1943. (Читала Козловским, Асе, Булгаковой, Раневской, А.Н. Тихонову, Адмони). Сожгла 11 июня 1944 в Фонтанном Доме. В этой пьесе был передан во всех мельчайших подробностях весь 1946 г. (Уцелела Песенка Слепого:
Не бери сама себя за руку,
Не веди сама себя за реку)".
Единственное на сегодняшний день обширное воспоминание о содержании утраченной пьесы сохранилось в книге Н.Я. Мандельштам:
"Ахматова прочла мне "Пролог" в Ташкенте летом 42 года... <...> "Пролог" Ахматовой был в некотором роде сном во сне.
Первые слушатели сравнивали "Пролог" с Гоголем, Кафкой, Суховo-Кобылиным и еще невесть с чем. <...>
Ташкентский "Пролог" был острым и хищным, хорошо утрамбованным целым. Ахматова перетащила на сцену лестницу балаханы, где мы вместе с ней потом жили. Это была единственная дань сценической площадке и формальному изобретательству. По этой шаткой лестнице спускается героиня - ее разбудили среди ночи и она идет судиться в ночной рубахе. Ночь в нашей жизни была отдана страху.
Часы любви и покоя прерывались ночными звонками.
Внизу на сцене стоит большой стол, покрытый казенным сукном. За столом сидят судьи, а со всех сторон сбегаются писатели, чтобы поддержать праведный суд. У одного из писателей в руках пакет, из которого торчит рыбья голова, а у другого такой же пакет, но с рыбьим хвостом.
Открывается заседание. Весь смысл происходящего в том, что героиня не понимает, в чем ее обвиняют. Судьи и писатели возмущены, почему она отвечает невпопад. На суде встретились два мира, говорящие как будто на одном, а на самом деле на разных языках. "Пролог" был написан в прозе, и каждая реплика резала, как нож. Это были донельзя отточенные и сгущенные формулы официальной литературы и идеологии. Ими шугают героиню, когда она лепечет стихи, оборванные и жалобные строчки о том, что в мире есть воздух и вода, земля и небо, листья и трава, словом "блаженное где-то" из ахматовских стихов. Едва она начинает говорить, как поднимается шум и ей объясняют, что никто не дал ей права бормотать стихи и пора задуматься, на чью мельницу она льет воду рифмованными строчками, а кроме того нельзя забывать, что она подсудимая и отвечает перед народом - вот он народ с рыбьими головами и промасленными рукописями, - за все, что проносится в ее голове... Ее освещают прожекторами, и луч скользит по го.лове, перебирая волосы.
Она попадает в тюрьму и там впервые чувствует себя свободной. Из камеры слышен ее голос, читающий стихи, а по лестнице и сцене топчутся писатели и у них, как лейтмотив, звучит жалоба: "Писатели не читают друг друга"... Они требуют постановления, которое обяжет писателей читать все, что пишут их собратья по перу и союзу... Голос героини крепнет. Идет своеобразный диалог или перекличка писателей и заключенной. Смысл ее слов нечто вроде позднее записанного:
"Из-под каких развалин говорю, из-под какого я кричу обвала?.. Я в негашеной извести живу под сводами вонючего подвала. .. Пусть назовут беззвучною зимой, пусть вечные навек захлопнут двери, и все-таки услышат голос мой и все-таки ему опять поверят».
Это не единственная тема заключенной. В ее словах тот острый бред, который передает наши чувства тех лет. Героиня в ночной рубашке - одна из многих женщин, просыпавшихся ночью в холодном поту и не веривших тому, что с нами произошло. Это Ахматова, которой приснился до ужаса реальный сон: в широком коридоре пунинской квартиры, где стоял обеденный стол и в самом конце за занавеской - кровать (там случалось ночевать Леве и мне с Мандельштамом), слышны солдатские шаги. Ахматова выскакивает в коридор. Пришли за Гумилевым. Она знает, что Николай Степанович прячется у нее в комнате - последняя дверь по коридору, если идти от пара/, ной двери, то налево, как и другие двери. За занавеской спит Лева. Она бросается за занавеску, выводит Леву и отдает его солдатам:
"Вот Гумилев"... Только женщина, которую мучил такой сон, могла написать "Пролог".

В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

;Сначала она приехала в Москву, где выступила на устроенном в зале Политехнического музея вечере. Прием был такой бурный, что она даже испугалась. При ее появлении зал встал. Говорят, когда Сталин узнал об этом, он спросил: "Кто организовал вставание?"

Всем знакомым она говорила, что едет в Ленинград к мужу, мечтала, как будет жить с ним... И тем страшнее был удар, который ждал ее там.

Встречавший ее на перроне Гаршин спросил: "И куда Вас везти?" Ахматова онемела. Как выяснилось, он, не сказав никому ни слова, женился на медсестре. Гаршин разрушил все ее надежды на обретение дома, которого у нее давно не было. Этого она ему никогда не простила.
Впоследствии Ахматова говорила, что, по всей видимости, Гаршин сошел с ума от голода и ужасов блокады.

Умер Гаршин в 1956 году. В день его смерти брошь, которую он когда-то подарил Ахматовой, раскололась пополам…

В этом была трагедия Ахматовой: рядом с ней, сильной женщиной, почти всегда оказывались слабые мужчины, пытавшиеся переложить на нее свои проблемы, и никогда не было человека, способного помочь ей справиться с ее собственными бедами…
«Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки "Три сирени" и "В гостях у смерти…. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.

Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила…!

;После возвращения из Ташкента у нее изменилась манера поведения – стала более простой, спокойной, и вместе с тем более отдаленной. Ахматова отказалась от своей знаменитой челки, после перенесенного в Ташкенте тифа она стала полнеть. Казалось, Ахматова возродилась из пепла для новой жизни. К тому же ее вновь признали власти. За свои патриотические стихи она была награждена медалью "За оборону Ленинграда". Готовились к печати ее исследования о Пушкине, большая подборка стихов. В 1945 году к огромной радости Ахматовой вернулся Лев Гумилев. Из ссылки, которую он отбывал с 1939 года, ему удалось попасть на фронт. Мать с сыном зажили вместе. Казалось, что жизнь налаживается.
В стихотворениях, посвященных Великой Отечественной войне, на пересечении тем смерти и памяти возникает мотив мученичества, который А. Ахматова связала с образом воюющего Ленинграда. О судьбе города она написала в "послесловиях" к циклу стихов 1941 - 1944 годов. После окончания блокады поэт изменяет цикл, дополняет его, снимает прежние трагические "послесловия" и переименовывает в "Ветер войны". В последних четверостишиях "Ленинградского цикла" А. Ахматова запечатлела библейскую сцену распятия: как и в "Реквиеме", самый трагический образ здесь - Богородица, отдающая свое молчание Сыну.
…Последнюю и высшую отраду -
Мое молчанье - отдаю
Великомученику
Ленинграду.
("Послесловие", 1944).

Разве не я тогда у креста,
Разве не я утонула в море,
Разве забыли мои уста
Вкус твой, горе!
("Послесловие "Ленинградского цикла", 1944).
Распятие А. Ахматова считала кульминацией евангельского сюжета. Использование сцены давало художнику возможность глубокого обобщения и введения в текст надысторического, или общечеловеческого, плана. В стихотворениях 1930-х - 1940-х годов палач всегда узнаваем - это государство, "зверь", наделенный властью; великомученик Христос - страдающий сын, город, народ, человечество.

В мире Ахматовой, считает Дм.Быков, нет причинно-следственных связей: невиновную проклинают все - "от Либавы до Владивостока"; любимый становится мучителем... Исчерпывающее объяснение ахматовского метода - знаменитое шестистишие 1944 года "Измена":
Не оттого, что зеркало разбилось,
Не оттого, что ветер выл в трубе,
Не оттого, что в мысли о тебе
Уже чужое что-то просочилось, -
Не оттого, совсем не оттого
Я на пороге встретила его.

Не надо думать, что тут расчетливая игра в загадочность и эксплуатация собственной манеры, чем - не станем скрывать - Ахматова грешила в шестидесятые. Здесь все классически ясно - "шахматная партия", как уважительно говаривал Мандельштам: все главное и роковое случается ни от чего, вне причин, помимо рациональных объяснений. "Быть чему, то будет". Воевать и спорить бесполезно, ибо не с чем.

; Во втором "Послесловии" поэт прямо указывает на связь двух бед - репрессий и второй мировой войны, которую А. Ахматова воспринимала не как битву народов, но как столкновение тоталитарных систем. К вождям она испытывала чувство личной ненависти. О. Берггольц сделала запись во время блокады: "На досках, находящих друг на друга, - матрасишко. На краю, затянутая в платок, с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии… Она почти голодает, больная, испуганная… И так хорошо сказала: "Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную"" [5, с. 59].
;В 1943 году с пометой "В бреду" А. Ахматова записывает стихотворение "Ленинградские голубые…". Важной деталью для поэта становятся голубые глаза детей, погибших во время блокады. Глаза - зеркало души, голубой цвет символизирует небесную чистоту и святость ленинградцев. Героиня обращается к ним, как к Божьим ангелам, ее молитвенные слова звучат как просьба о заступничестве за грешную землю.
Ленинградские голубые,
Три года в небо глядевшие,
Взгляните с неба на нас.
(2, 1; 38).
Пронзительны по своей трагической силе стихи, которые А. Ахматова посвятила соседу по квартире в Фонтанном Доме Вале Смирнову. Мальчик умер от голода во время блокады. В произведениях "Постучи кулачком - я открою…" (1942) и "Памяти Вали" (1943) героиня творит обряд поминовения: помнить - значит не предавать, спасать от смерти. Строка пятая стихотворения "Постучи…" первоначально читалась: "И домой не вернусь никогда".
Постучись кулачком – я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

И ещё:

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
Пытаясь избежать ужасного и дать место трагическому оптимизму, А. Ахматова заменила ее строкой "Но тебя не предам никогда…". Во второй части начинает звучать надежда на новую весну, возрождение жизни, появляется мотив искупления, очищения мира от греха (омовение водой), "кровавые следы" на голове у ребенка - раны войны и уколы тернового венца мученика.

;Исайя Берлин

Осенью 1945 года Ахматову познакомили с литературоведом Исайей Берлиным, в то время сотрудником британского посольства. Во время их разговора Берлин с ужасом услышал, как кто-то во дворе зовет его по имени. Как оказалось, это был Рэндальф Черчилль, сын Уинстона Черчилля, журналист. Момент был кошмарный и для Берлина, и для Ахматовой. Контакты с иностранцами – особенно сотрудниками посольств, - в то время, мягко говоря, не приветствовались. Личную встречу еще можно было бы не увидеть – но когда сын премьер-министра орет во дворе, это вряд ли пройдет незамеченным.

Тем не менее Берлин навестил Ахматову еще несколько раз.
Первая встреча Исайи Берлина с Ахматовой состоялась в Фонтанном доме
16 ноября 1945 году.Вторая встреча на следующий день продлилась до рассвета и была полна рассказами об общих друзьях-эмигрантах, о жизни вообще, о литературной жизни. Ахматова прочла Исайе Берлину «Реквием» и отрывки из «Поэмы без героя». Он заходил еще к Ахматовой 4 и 5 января 1946 года, чтобы проститься. Тогда же она подарила ему свой поэтический сборник.Андронникова отмечает особый талант Берлина как «чарователя» женщин. В нем Ахматова нашла не просто слушателя, а человека, который занял её душу. Исайя Берлин, эта та таинственная личность, кому Анна Ахматова посвятила цикл стихотворений – знаменитое «Cinque» (Пятерица). В поэтическом восприятии Ахматовой существует пять встреч с Исайей Берлиным. Пятерица, это не только пять стихотворений в цикле «Cingue», а возможно это количество встреч с героем. Это цикл любовных стихотворений. Многие удивляются такой внезапной, и если судить по стихотворениям, трагической любви к Берлину. «Гостем из Будущего» назвала Ахматова Берлина в «Поэме без героя» и возможно ему посвящены стихи из цикла «Шиповник цветет» (из сожженной тетради) и «Полночные стихи» (семь стихотворений). Исайя Берлин переводил русскую литературу на английский язык. Благодаря хлопотам Берлина Ахматова получила почетную степень доктора Оксфордского университета.

Во время второго приезда в в 1956 году, Берлин с Ахматовой не встречались. Из беседы по телефону Исайя Берлин сделал выводы, что Ахматова запрещена.

Еще одна встреча была в 1965 году в Оксфорде. Темой беседы были компания, поднятая против неё властями и лично Сталиным, но и состояние современной русской литературы, пристрастия Ахматовой в ней. Если их первая встреча произошла, когда Ахматовой было 56 лет,а ему 36,то последняя встреча произошла когда уже Берлину было 56 лет, а Ахматовой 76 .Через год её не стало.

Берлин был последним из тех, кто оставил след в сердце Ахматовой. Когда самого Берлина спрашивали о том, было ли у них что-то с Ахматовой, он говорил: " Я никак не решу, как мне лучше отвечать…"

Его обожала Ахматова и говорить об этом не стеснялась ни чуточки.
Сэр Исайя Берлин, по национальности еврей, сотрудник посольства и философ.
Он даже в поэме "Без героя" фигурирует как "гость из будущего".

Муж Ахматовой Гумилев был "лебедь надменный", Шилейко - "дракон с плетью", а Пунин, по свидетельству современников, - "третье матримониальное несчастье поэта", то сэр Исайя - это воплощенная катастрофа, по мнению Ахматовой, несущая ей горести и "любовную заразу". Сам сэр Исайя от подобной роли открещивался как умел и вообще ни в какой запретной любви к автору "Бега времени".

Исайа Берлин - последняя любовь Анны Ахматовой -

Ахматовой было 56 лет.Берлину 36 лет
Ахматова посветила ему 20 стихотворений,
поэму "Без героя",циклы "Cinque”, "Шиповник цветет”
1.
Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,
А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.
Так отторгнутые от земли,
Высоко мы, как звезды, шли.
Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда.
Но живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову.
И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.
26 ноября 1945
2
Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилась тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер незримых Ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.
20 декабря 1945

3
Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
Вот отчего вокруг заря.
Иду я, чудеса творя,
Вот отчего!
4
Знаешь сам, что я не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
Что тебе на память оставить,
Тень мою? На что тебе тень?
Посвященье сожженной драмы,
От которой и пепла нет,
Или вышедший вдруг из рамы
Новогодний страшный портрет?
Или слышимый еле-еле
Звон березовых угольков,
Или то, что мне не успели
Досказать про чужую любовь?
6 января 1946

5
Не дышали мы сонными маками,
И своей мы не знаем вины.
Под какими же звездными знаками
Мы на горе себе рождены?
И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма?
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума?
6.
Трилистник московский
Почти в альбом

Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала...
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда - в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж нас еще оставив тень.

Без названия

Среди морозной праздничной Москвы,
Где протекает наше расставанье
И где, наверное, прочтете вы
Прощальных песен первое изданье -
Немного удивленные глаза...
«Что? Что? Уже? Не может быть!» - «Конечно!..»
И святочного неба бирюза,
И все кругом блаженно и безгрешно...

Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

Ещё тост

За веру твою! И за верность мою!
За то, что с тобою мы в этом краю!

Пускай навсегда заколдованы мы,
Но не было в мире прекрасней зимы,

И не было в небе yзopней крестов,
Воздушней цепочек, длиннее мостов...

За то, что все плыло, беззвучно скользя.
За то, что нам видеть друг друга нельзя,

За все, что мне снится еще и теперь,
Хоть прочно туда заколочена дверь.


Полночные стих

Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит…
Решка


- Вместо посвящения -

По волнам блуждаю и прячусь в лесу,
Мерещусь на чистой эмали,
Разлуку, наверно, неплохо снесу,
Но встречу с тобою - едва ли.
(Лето 1963)

- 1.Предвесення элегия -

Меж сосен метель присмирела,
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия, пела
Всю ночь сама тишина.
А тот, кто мне только казался,
Был с той обручен тишиной,
Простившись, он щедро остался,
Он насмерть остался со мной.
(10 марта 1963, Комарово)


- 2.Первое предупреждение -

Какое нам в сущности дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придется тебе вспоминать -
И гул затихающих строчек,
И глаз, что скрывает на дне
Тот ржавый колючий веночек
В тревожной своей тишине.
(6 июня 1963, Москва)

- 3.В Зазеркалье -

Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать - та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами…
Что делаем - не заем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.
(5 июля 1963, Комарово)

- 4.Тринадцать строчек -

И наконец ты слово произнес
Не так, как те… что на одно колено -
А так, как тот, кто вырвался из плена
И видит сень священную берез
Сквозь радугу невольных слез.
И вкруг тебя запела тишина,
И чистым солнцем сумрак озарился,
И мир на миг один преобразился,
И странно изменился вкус вина.
И даже я, кому убийцей быть
Божественного слова предстояло,
Почти благоговейно замолчала,
Чтоб жизнь благословенную продлить.
(8-12 августа 1963)

- 5.Зов -

В которую-то из сонат
Тебя я спрячу осторожно.
О! как ты позовешь тревожно,
Непоправимо виноват
В том, что приблизился ко мне
Хотя бы на одно мгновенье…
Твоя мечта - исчезновенье,
Где смерть лишь жертва тишине.
(1 июля 1963)

- 6.Ночное посещение -

Все ушли, и никто не вернулся.

Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном,
Но смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Протекут в немом смертельном стоне
Эти полчаса,
Прочитаешь на моей ладони
Те же чудеса.
И тогда тебя твоя тревога,
Ставшая судьбой,
Уведет от моего порога
В ледяной прибой.
(10-13 сентября 1963, Комарово)


- 7.И последнее -

Была над нами, как звезда над морем,
Ища лучом девятый смертный вал,
Ты называл ее бедой и горем,
А радостью ни разу не назвал.

Днем перед нами ласточкой кружила,
Улыбкой расцветала на губах,
А ночью ледяной рукой душила
Обоих разом. В разных городах.

И никаким не внемля славословьям,
Перезабыв все прежние грехи,
К бессоннейшим припавши изголовьям,
Бормочет окаянные стихи.
(23-25 июля 1963)

- Вместо послесловия -

А там, где сочиняют сны,
Обоим - разных не хватило,
Мы видели один, но сила
Была в нем как приход весны.
(1965)

Трилистник московский

- 1.Почти в альбом -

Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала…
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда - в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.

- 2.Без названия -

Среди морозной праздничной Москвы,
Где протекает наше расставанье
И где, наверное, прочтете вы
Прощальных песен первое изданье -
Немного удивленные глаза:
"Что? Что? Уже?.. Не может быть!" -
Конечно!.."
И святочного неба бирюза,
И все кругом блаженно и безгрешно…

Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

- 3.Еще тост -

За веру твою! И за верность мою!
За то, что с тобою мы в этом краю!
Пускай навсегда заколдованы мы,
Но не было в мире прекрасней зимы,
И не было в небе узорней крестов,
Воздушней цепочек, длиннее мостов…
За то, что все плыло, беззвучно скользя.
За то, что нам видеть друг друга нельзя.
(1961-1963)

;14 августа 1946 года вышло постановление ЦК КПСС "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". Журналы клеймились за то, что они предоставляют свои страницы двум идеологически вредным писателям – Зощенко и Ахматовой. Меньше чем через месяц Ахматова была исключена из Союза писателей, лишена продовольственных карточек, ее книга, находившаяся в печати, была уничтожена.

По словам Ахматовой, многие писатели, захотевшие после войны вернуться в Россию, после постановления передумали. Таким образом, это постановление она считала началом холодной войны. В этом она была убеждена так же абсолютно, как в том, что сама холодная война была вызвана ее встречей с Исайей Берлиным, которую она находила роковой, имеющей космическое значение. Она была твердо убеждена, что все дальнейшие неприятности были вызваны именно ею.

В 1956 году, когда он снова был в России, она отказалась с ним встречаться – не хотела снова навлечь на себя гнев властей…

После постановления она оказалась в полнейшей изоляции – с теми, кто не отвернулся от нее, она сама старалась не встречаться, чтобы не повредить. Тем не менее люди продолжали к ней приходить, приносить продукты, а по почте ей постоянно присылали продуктовые карточки. Критика ополчилась на нее – но для нее это было куда менее страшно, чем полное забвение. Любое событие она называло лишь новым фактом в своей биографии, а от биографии она отказываться не собиралась. В это время она вовсю работает над своим центральным произведением, "Поэмой без героя".

;В 1949 году был снова арестован Николай Пунин, а затем и Лев Гумилев. Льву, единственное преступление которого было в том, что он был сыном своих родителей, предстояло провести семь лет в лагере, а Пунину суждено было там погибнуть.

;В 1950 году Ахматова, ломая себя, во имя спасения сына написала цикл стихотворений "Слава миру", прославляющий Сталина. Однако Лев вернулся только в 1956 году – и то, для его освобождения пришлось долго хлопотать… Из лагеря он вышел с убеждением, что мать ничего не делала для облегчения его участи – ведь ей, такой знаменитой, не смогли бы отказать! Пока они жили вместе, их отношения были очень натянутыми, потом, когда Лев стал жить отдельно, почти совсем прекратились.

Он стал известнейшим ученым-востоковедом. Историей Востока он увлекся, находясь в ссылке в тех краях. Его труды и сейчас считаются одними из важнейших в исторической науке. Ахматова очень гордилась сыном.

;С 1949 года Ахматова начинает заниматься переводами - корейские поэты, Виктор Гюго, Рабиндранат Тагор, письма Рубенса… Раньше она отказывалась заниматься переводами, считая, что они отнимают время от собственных стихов. Теперь пришлось – это давало и заработок, и относительно официальный статус.

;В 1954 году Ахматова совершенно случайно заработала себе прощение. Приехавшая из Оксфорда делегация пожелала встретиться с опальными Зощенко и Ахматовой. Ее спросили, что она думает о постановлении – и она, искренне полагая, что не дело иностранцев, не разбирающихся в истинном положении дел, задавать подобные вопросы, ответила просто, что согласна с постановлением. Больше ей вопросов не задавали. Зощенко же начал что-то пространно объяснять – и этим повредил себе еще больше.

Запрет с имени Ахматовой был снова снят. Ей даже выделили от Союза писателей – хотя Ахматову исключили из него, как переводчик она могла считаться "писательницей", - дачу в писательском поселке Комарово под Ленинградом; этот дом она называла Будкой. А в 1956 году – во многом благодаря хлопотам Александра Фадеева, - был освобожден Лев Гумилев.

;Последние десять лет жизни Ахматовой совершено не походили на предыдущие годы. Ее сын был на свободе, она наконец получила возможность печататься. Она продолжала писать – и писала много, словно торопясь высказать все, что ей не давали сказать раньше. Теперь мешали только болезни: были серьезные проблемы с сердцем, из-за полноты ей было тяжело ходить. До последних лет Ахматова была царственна и величава, писала любовные стихи и предупреждала приходящих к ней молодых людей: "Только не надо в меня влюбляться! Мне это уже не нужно". Она была окружена молодыми – детьми ее старых друзей, поклонниками ее поэзии, учениками. Особенно она сдружилась с молодыми ленинградскими поэтами: Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Дмитрием Бобышевым, Глебом Горбовским и Иосифом Бродским.

В начале 1960-х годов Ахматова возобновляет работу над трагедией "Энума элиш". В центре ее внимания прежде всего "Пролог, или Сон во сне", - пьеса, которую пишет героиня трагедии - Икс и ее двойник Икс2.

;«В 1962 году я закончила "Поэму без героя", которую писала двадцать два года.»

Ахматова получила возможность выезжать за границу. В 1964 году ей была присуждена в Италии международная поэтическая премия "Этна-Таормина", а в 1965 за ее научные работы в области пушкиноведения Оксфордский университет присвоил ей почетную степень доктора литературы. В Лондоне и Париже, куда она заехала на обратном пути, она смогла снова встретиться с друзьями своей молодости – Саломеей Гальперн, Юрием Анненковым, который когда-то рисовал ее, Исайей Берлиным, Борисом Анрепом…

«Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.»

Наступил 1965 год. Анну Андреевну чествовали в Оксфорде, а потом в Париже.

После поездки в Таормино, где на вечере в честь торжественного вручения премии Ахматова читала отрывки из "Пролога", дюссельдорфский театр предложил ей поставить пьесу. Ахматова, по свидетельству В.Г. Адмони, проявляла интерес к предложению. В 1965 г. Ахматова напряженно работает над трагедией. Название "Энума элиш" остается, но все больше вытесняется названием ее главной, центральной, части "Пролог, или Сон во сне".

;Из воспоминаний Б. Анрепа:
"В 1965 году состоялось чествование А. А. в Оксфорде... Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и наилучшие пожелания, а сам уехал в Париж... Я оказался трусом и бежал, чтобы А. А. не спросила о кольце..."

Через пятьдесят лет – какой стыд, какой страх из-за потерянного кольца! А ведь не как-нибудь по небрежению потерянного, а пропавшего во время бомбардировок Лондона, когда дом Б. Анрепа был разрушен и сам он чудом остался жив.

И все-таки они увиделись. 48 лет спустя коварная судьба подарила им еще одну встречу. На пути из Лондона в Москву Ахматова на несколько дней остановилась в Париже и позвонила, позвала к себе. Оба изменились до неузнаваемости. Анреп помнил Ахматову «очаровательной, свежей, стройной и юной», а в кресле перед ним сидела дама, похожая, как ему показалось, на Екатерину Великую.
Разговор не клеился, он задавал глупые, банальные вопросы, а сам думал только об одном: «А вдруг спросит о кольце, что ей сказать?». Но она не спросила. По сравнению с «величественной Екатериной» Анреп оказался просто пигмеем.

ЭКРАН: фото: http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802895_Martiros_Saryan_Ahmatova_1946_szh.JPG
Мартирос Сарьян Анна Ахматова 1946 г.

Заканчиваются воспоминания Анрепа словами: «5 марта 1966 г. Анна Андреевна скончалась в Москве. Мне бесконечно грустно и стыдно».. .

Она прощалась со своей молодостью, со своей жизнью.

;Ахматова умерла 5 марта 1966 года – по иронии судьбы, в годовщину смерти Сталина, которую любила отмечать. Перед отправкой в Ленинград ее тело лежало в московском морге при больнице, расположенной в здании старого Шереметевского дворца, на котором, как и на Фонтанном Доме, был изображен герб с девизом, прозвучавшим в "Поэме без героя": "Deus conservat omnia" – "Бог сохраняет все".

После отпевания в Никольском соборе Ленинграда Анна Андреевна Ахматова была похоронена в Комарово – недалеко от своего единственного за много лет настоящего дома. Толпы людей провожали ее в последний путь – путь в Вечность…

В 1955 году, когда стихи Ахматовой вновь стали появляться в печати, Литфонд предоставил ей в Комарове на улице Осипенко маленький домик, который она сама называла «Будкой».

В последние годы, проведенные там, в ее сомнамбулическую явь стали приходить герои ее петербургской юности: по ее собственным признаниям, это были не тени и призраки былого, а живые люди - неестественно яркие образы близких друзей, с которыми она часами беседовала, спорила и вспоминала далекие годы, заново переживая незабываемые мгновенья.
В 1962 году Ахматова была номинирована на Нобелевскую премию по литературе, но, по слухам, Комитет не успел рассмотреть ее кандидатуру.

«Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.» ( 1965 год. По изданию: Анна Ахматова. Я – голос ваш… - М.: Книжная палата, 1989).

Анна Андреевна Ахматова скончалась 5 марта 1966 года в подмосковном санатории. Ее похоронили среди соснового леса в поселке Комарово.

ЭКРАН: Фото: http://www.akhmatova.org/monuments/komarovo2.jpg
http://www.akhmatova.org/monuments/komarovo1.jpg
http://www.akhmatova.org/monuments/komarovo3.jpg

Все было сложно, загадочно и неоднозначно в облике великой поэтессы. Неоспоримо только одно: колдовское очарование ахматовского стиха покорило миллионы ценителей поэзии. Но судьба ничего не дает нам просто так - и за талант, и за успех, и за необычный дар часто приходится платить, обрекая себя на страдания или жертвуя судьбами близких…

;Из Нобелевской лекции Бродского

«Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной
роли предпочитавшего…- оказатьсявнезапно на этой трибуне -- большая неловкость и испытание.
Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до
меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог
обратиться, что называется, "урби эт орби" с этой трибуны и чье общее
молчание как бы ищет и не находит себе в вас выхода.
Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то
простое соображение, что -- … --писатель не может говорить за писателя, особенно -- поэт за поэта; что, окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и,возможно, тоже испытывали бы некоторую неловкость.
Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. … В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой -- но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности. Ибо быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были.»

ЭКРАН: Фото: http://anna.ahmatova.com/images/foto/017.jpg


НАДПИСЬ НА НЕОКОНЧЕННОМ ПОРТРЕТЕ

О, не вздыхайте обо мне,
Печаль преступна и напрасна,
Я здесь, на сером полотне,
Возникла странно и неясно.

Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.

Он так хотел, он так велел
Словами мертвыми и злыми.
Мой рот тревожно заалел,
И щеки стали снеговыми.

И нет греха в его вине,
Ушел, глядит в глаза другие,
Но ничего не снится мне
В моей предсмертной летаргии.

ЭКРАН: Фото: http://www.lebed.com/2002/Ahmatova.jpg

Цитаты:

Для Бога мертвых нет

Лучший способ забыть навек — видеть ежедневно

Всякая попытка связных мемуаров — это фальшивка. Ни одна человеческая память не устроена так, чтобы помнить все подряд

Поэт — человек, у которого никто ничего не может отнять и потому никто ничего не может дать

Благовоспитанный человек не обижает другого по неловкости. Он обижает только намеренно

Измену простить можно, а обиду нельзя

Мы не знали, что стихи такие живучие

Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие — и убедилась, что в сущности это одно и то же

Будущее, как известно, бросает свою тень задолго до того, как войти

Поэт всегда прав

Стихи, даже самые великие, не делают автора счастливым

Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. На этом свойстве человеческой природы держится 90 % чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбереженных сплетен. Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе

Можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи

Надо изучать гнезда постоянно повторяющихся образов в стихах поэта — в них и таится личность автора и дух его поэзии

Самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд

Люди, которые меня не уважают, ко мне не ходят, потому что им неинтересно; а люди, которые меня уважают, не ходят из уважения, боятся обеспокоить

Насколько скрывает человека сцена, настолько беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи
В сущности, никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале десятых годов, что жили накануне европейской войны и Октябрьской революции

Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха

Жить — так на воле, умирать — так дома

Сильней всего на свете лучи спокойных глаз

Современные пьесы ничем не кончаются

Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха (сказано Ахматовой 4 марта 1956 в присутствии Л. К. Чуковской).

© Copyright: Александр Приймак, 2014

Регистрационный номер №0224220

от 30 июня 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0224220 выдан для произведения: К 125-летию А.А.Ахматовой


ЭКРАН: ПОРТРЕТ - Анны Андреевны Ахматовой,, кисти Альтмана.
http://n1s1.hsmedia.ru/ec/29/78/ec2978b7604b9ad452cb0f4979920ca1/364x273_0xc0a8393c_10375400051370461940.jpg
Синеглазая женщина входит походкой царицы.
Открываются окна. Горит на закате река.
По вечернему воздуху белая стая стремится,
А она неподвижна. И четки сжимает рука.
Елена Тагер
…Ее называли "Северной звездой", хотя родилась она на Черном море. Она прожила долгую и очень насыщенную жизнь, в которой были войны, революции, потери и очень мало простого счастья. Ее знала вся Россия, но были времена, когда даже ее имя было запрещено упоминать. Великий поэт с русской душой и татарской фамилией – Анна Ахматова.
«…Я родилась в один год с Чарли Чаплином и «Крейцеровой сонатой» Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом. В это лето Париж праздновал столетие падения Бастилии – 1889…»
Таков заданный Ею самой уровень Её собственной жизни.

ЭКРАН: ПОРТРЕТ - Анны Андреевны Ахматовой:
http://www.libsoub.ru/images/article/2011/axmatova_anna.files/image010.jpg

Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан)
;Мой отец …) отставной инженер-механик флота, потомственный дворянин, (1848—1915), ставший (после переезда в столицу) коллежским асессором, чиновником для особых поручений Госконтроля,
служил там в торговом пароходстве. Отец Андрея Антоновича родом из Николаева, защитник Севастополя, а его жена была полугречанкой.
;Её мать, Инна Эразмовна Стогова (1856—1930), состояла в отдалённом родстве с Анной Буниной, считающейся первой русской поэтессой.
Ахматова – это творческий псевдоним. Настоящей фамилией поэтессы была украинская – Горенко (Анна настаивала, что ударение на первом слоге).

Прадед по прямой мужской линии, Андрей Яковлевич Горенко, происходил из крепостных крестьян помещика Орлова, из села Матусово Черкасского уезда Киевской губернии. Родился он около 1784 года. В декабре 1805 г. по рекрутской повинности вступил рядовым в 41-й Егерский полк. Участвовал в русско-турецкой войне 1806-1812 годов сначала в Валахии, затем в Болгарии. В 1810 г. он отличился "при разбитии неприятеля у речки Темрук и взятии в плен самого начальствующего турецким войском трехбунчужного паши Пехливана с чиновниками его". Летом 1812 г. полк был переброшен на войну с Наполеоном. Андрей Горенко участвовал в бою под Красным, а затем при "селении Бородине в генеральном сражении находился, за что имеет серебряную медаль". Проделав с полком весь заграничный поход, "1814 года, марта 18 при городе Париже в сражении находился" и за взятие оного также удостоился серебряной медали. В марте 1813 г. Андрей Яковлевич Горенко был произведен в унтер-офицеры, в декабре 1815 г. получил чин прапорщика, заслужив тем самым дворянское достоинство (личное, а не потомственное). О жене его мы знаем только, что звали ее Марьяной. Сохранилось метрическое свидетельство, в котором сказано, что 7 августа 1818 г. "у унтер-офицера Егерского полка Андрея Яковлевича Горенко и жены его Марияны родился сын Антоний" - дед Ахматовой.
Вторым прадедом Ахматовой по отцовской линии был поручик Иван Воронин, на дочери которого Ирине женился Антон Андреевич Горенко. Прадеды Ахматовой выслужили дворянство на военной службе.

Дедом Ахматовой по отцовской линии был Антон Андреевич Горенко, родившийся 7 августа 1818 г. В 14 лет он - юнга Черноморского артиллерийского училища, в 20 - унтер-офицер 2-го учебного морского экипажа в Севастополе. В 1842 г. он - прапорщик, в 1851 - подпоручик. Во время Крымской войны "участвовал в обороне Севастополя. В 1855 г. награжден орденом Св. Анны 3-й степени, а в 1858 - Св. Владимира 4-й степени, тем самым он приобрел потомственное дворянство. К 1864 г. он - штабс-капитан, смотритель Севастопольского морского госпиталя; в 1882 г. - майор, смотритель портовых земель и садов в Севастополе. Женат он был на дочери поручика Ивана Воронина - Ирине (1818-1898). Отец девятерых детей.
Согласно семейному преданию, Антон Горенко был женат на гречанке, от которой Анна Андреевна будто бы унаследовала характерный профиль .

Отец Ахматовой - Андрей Антонович Горенко родился в Севастополе 13 января 1848 г. Когда ему исполнилось десять лет, отец отдал его кадетом в Черноморскую штурманскую роту, 14-ти лет он был переведен в юнкера, а в 1868 г., 20 лет от роду, произведен в кондукторы корпуса инженер-механиков Черноморского флота. В 1869-1870 гг. он находился в заграничном плавании. По возвращении получил первый офицерский чин. В 1875 г. в чине мичмана назначен штатным преподавателем Морского училища в Петербурге. В 1879 г. в возрасте 31 года он произведен в лейтенанты и награжден орденом Св. Станислава 3-й степени.
В середине 1881 г. служба А.А.Горенко едва не оборвалась. Сохранилось дело Департамента полиции "О политической неблагонадежности лейтенантов Андрея Горенко и Гаврилова и мичмана Кулеша", начатое 14 апреля 1881 г.32. Суть дела сводилась к тому, что Андрей Горенко, как выяснилось из его перехваченных писем, убеждал своих приятелей в г. Николаеве вступать в фиктивные браки, дабы освобождать девушек "из болота удушливой атмосферы родительского дома". Делу дали ход.
Младшие сестры Андрея Горенко действительно имели непосредственное отношение к народническому движению 1870-1880-х годов. Анна Антоновна Горенко привлекалась в 1874 г. по знаменитому "делу 193-х" участников "хождения в народ", была подчинена негласному надзору полиции, затем арестована в 1879 г. по подозрению в укрывательстве А.И.Иванчина-Писарева, освобождена под залог; в 1882-1883 гг. входила в петербургский народовольческий кружок.
Евгения Антоновна (по мужу Арнольд) в 1882 г. была подчинена негласному надзору ввиду обнаружившейся ее переписки с Н.А. Желваковым (застрелившим 18 марта 1882 г. в Одессе по приговору "Народной воли" военного прокурора В.С.Стрельникова и казненным вместе с С.Н.Халтуриным). В 1884 г. на ее квартире в Петербурге, по сведениям жандармского управления, происходили собрания "Союза молодежи" партии "Народная воля.
Что же касается Андрея Антоновича Горенко, то дело, грозившее весьма серьезными последствиями, окончилось для него вполне благополучно. С Морским училищем и вообще с военным флотом А. А. Горенко все-таки пришлось расстаться. 24 октября 1882 г. он был "уволен для службы на судах коммерческого флота". Три года спустя он вновь зачислен на действительную службу и плавал в должности старшего штурмана на шхуне "Редут-Кале" в Черном море.
В марте 1887 г. в возрасте 39 лет Андрей Антонович окончательно уволился из военно-морского флота с очередным чином капитана 2-го ранга и поселился с семьей в Одессе. Так что сведения, приводимые А.А.Ахматовой в автобиографической заметке "Коротко о себе": "Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота"35, вполне соответствуют действительности.

Отец, считая увлечение дочери детской забавой, не разрешил ей подписывать стихи своей настоящей фамилией . Тогда Она извлекла из семейной родословной девичью фамилию прабабушки по женской линии Прасковьи Федосеевны Ахматовой (в замужестве — Мотовиловой. По отцу Прасковья Федосеевна происходила из старинной дворянской фамилии князей Чагадаевых (известных с XVI века), по матери — из старинного татарского рода Ахматовых, обрусевшего в XVII веке. Своим предком по материнской линии Ахматова считала ордынского хана Ахмата, от имени которого впоследствии и образовала свой псевдоним.

Прадеды по материнской линии - Иван Дмитриевич Стогов и особенно Егор Николаевич Мотовилов были родовитыми дворянами.
Стоговы вели свой род от новгородских бояр. Это обстоятельство запомнилось Ахматовой, вошло глубоко в ее сознание и воплотилось в стихотворении, написанном в 1916 году:
... Спокойной и уверенной любови
Не превозмочь мне к этой стороне:
Ведь капелька новогородской крови
Во мне - как льдинка в пенистом вине.
Согласно семейным преданиям, предки Стоговых были выселены из Новгорода Иваном Грозным и испомещены в Можайском уезде. К концу XVIII века они обеднели. Прапрадед Ахматовой - Дмитрий Дементьевич Стогов владел небольшим имением Золотилово Можайского уезда Московской губернии и двумя десятками душ крестьян. Его сын Иван Дмитриевич (прадед Ахматовой), владевший Золотиловым нераздельно с братьями, настойчиво пытался обосновать древность дворянского рода Стоговых. Однако ему не удалось доказать происхождение своей семьи от Федора Васильевича Стогова, владевшего, согласно писцовым книгам 1627 года, поместьями в Можайском уезде и на Белоозере.
Дмитрий Дементьевич Стогов, по свидетельству его внука Эразма, слыл среди соседей колдуном, умел заговаривать кровотечение, отговаривать головную боль. Все трое его сыновей - Михаил, Иван и Федор - служили в военной службе при Суворове, причем Иван был якобы его "бессменным ординарцем". Из формулярного списка Ивана Стогова видно, что в 1789 году он участвовал во взятии Гаджибея, а затем воевал на Дунае на судах Черноморского гребного флота. Выйдя в 1796 г. в отставку подпоручиком, Иван Дмитриевич Стогов до старости служил в Можайске по выборам - городничим, судьей, казначеем. Умер он в 1852 г. 86 лет от роду.
По словам своего сына Эразма, Иван Дмитриевич Стогов "всю жизнь не знал вкуса к водке и вину, не дотрагивался до карт, был до крайности богомолен, посты соблюдал до аскетизма, все знали его как честнейшего и совершенно бескорыстного человека. Воспитание миновало его, церковную печать он читал свободно, ну, а гражданскую не очень быстро, да и считал греховным читать гражданскую книгу. <...> Улыбка была редкой гостьей. <...> В опасных случаях был чрезвычайно смел. <...> Характера был чрезвычайно вспыльчивого, над зависящими от него был неумолимо строг, даже жесток"; сына своего сёк нещадно. Женат он был на дочери рузского уездного казначея Максима Кузьмича Ломова - Прасковье. По словам Эразма Стогова, Максим Ломов умер в глубокой старости от горя, что "француз взял Москву".
Прабабка Ахматовой Прасковья Максимовна Ломова (1781-1832), как вспоминал ее сын Эразм, слыла первой красавицей в Рузском уезде. Немного знала грамоту (писала печатными буквами, не соблюдая орфографии). Была очень доброй, все ее любили, только муж был груб и жесток с нею. Беременная семнадцатым ребенком, она упала с дрожек и в родах умерла. Большинство их детей умерло в раннем детстве; в живых остались три сына и четыре дочери. Сыновьям своим Иван Дмитриевич Стогов дал диковинные имена: Эразм, Илиодор и Епафродит. Все они окончили Морской кадетский корпус в Петербурге и стали морскими офицерами.
Второй прадед А.А.Ахматовой по материнской линии - Егор Николаевич Мотовилов (1781-1837) был знатным и богатым симбирским помещиком. Свой род он вел от Федора Ивановича Шевляги - родного брата Андрея Ивановича Кобылы - родоначальника царского дома Романовых. Егор Мотовилов владел имением Цильна в 60 верстах от Симбирска и несколькими сотнями душ крестьян. В молодости он недолго служил артиллеристом в кавказских гарнизонах, а выйдя в 1801 г. в отставку в чине поручика, поселился в своем имении. Слыл он домоседом, нелюдимом, человеком гордым и независимым.
Жена его Прасковья Федосеевна была урожденная Ахматова. Ее девичью фамилию и избрала Анна Андреевна в качестве литературного псевдонима, создала в своем воображении образ "бабушки-татарки", ввела его в свою поэзию, сделала частью своей поэтической биографии.
"Мне от бабушки-татарки / Были редкостью подарки; / И зачем я крещена, / Горько гневалась она..." - писала Ахматова в "Сказке о черном кольце" в 1917 году.
Дед Анны Ахматовой по материнской линии Эразм Иванович Стогов прожил долгую и бурную жизнь. Родился он 24 февраля 1797 г. в родовом имении Золотилово Можайского уезда, умер 17 сентября 1880 г. 83 лет от роду в благоприобретенном имении Снитовка Летичевского уезда Подольской губернии (ныне Хмельницкая область Украины). Судя по его воспоминаниям, напечатанным в "Русской старине", он был не лишен литературного таланта.

Кстати, сразу же обращают на себя внимание три буквы Её инициалов – три подряд ААА – как протяжный женский крик!
Да и вся жизнь Её, - как классический спектакль на добротной трагедийной основе. И сама она, по-моему, воспринималась зрителями и слушателями не только как Поэт. Которая, впрочем, едва ли не первая назвала «великолепную», так сказать, «элитную» четвёрку «серебряного века» русской поэзии 20 в.: «Нас четверо»:
ЭКРАН: ПОРТРЕТы - Анны Андреевны Ахматовой, О.Э.Мандельштама, Б.Л.Пастернака, М.И.Цветаевой
Конец XIX века принес России четыре удивительных года.
В 1889-м родилась Анна Ахматова.
В 1890-м — Борис Пастернак.
В 1891-м — Осип Мандельштам.
В 1892-м — Марина Цветаева.
Я бы добавил:
В 1893-м — Владимир Маяковский.

Но, как ни крути, старейшиной этого поэтического цеха был ни кто иной, как Анна Ахматова.
Каждый год выдавал по гению. И что, может быть, самое удивительное: судьба распорядилась поровну — из четырех поэтов — две женщины, женщины — ПОЭТЫ, а не поэтессы. На этом настаивали обе: и Анна Ахматова, и Марина Цветаева. (Поэтесса — понятие психологическое, и вовсе не зависит от величины таланта...)

Две звезды, две планеты (уже открыты и названы их именами). До них пока не было дано подняться ни одному женскому имени в литературе….

Анна Ахматова
Нас четверо
(Комаровские наброски)

Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены.
О.М.
Таким я вижу облик Ваш и взгляд.
Б.П.
О, Муза Плача.
М.Ц.

...И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
Духом, хранителем "места сего"
Стала лесная коряга.

Все мы немного у жизни в гостях,
Жить - этот только привычка.
Чудится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.

Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная, свежая ветвь бузины...
Это - письмо от Марины.
1961
Впрочем, отнюдь не всегда и не все разделяли одни воторги по поводу звёздности поєта Ахматовой. Вот например, довльно хлёсткое замечание Юрия Нагибина "Беда Цветаевой, если это беда, что она не создала себе позы, как Анна Ахматова. Та сознательно и неуклонно изображала великую поэтессу, Цветаева ею была", а вот - едкая эпиграмма Нобельца И.А.Бунина:
Бунин Иван
Анне Ахматовой

Свиданье с Анною Ахматовой
Всегда кончается тоской:
Как эту даму ни обхватывай —
Доска останется доской.
Правда, и от неё «прекрасному полу» тоже кое что досталось (мне удалось насчитать всего две Её эпиграммы)
- вначале Она без всяких обиняков и ложной скромности говорит подругам по перу:
Эпиграмма
Могла ли Биче словно Дант творить,
Или Лаура жар любви восславить?
Я научила женщин говорить...
Но, боже, как их замолчать заставить!

А вот и вторая, надо заметить, весьма прозорливая, и смелая
Эпиграмма
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жены палачам.
Здесь праведных пытают по ночам,
И голодом неутомимых морят. 1924

А вот некоторые её другие отклики о своих коллегах.

Она была третьей из шестерых детей. Когда ей исполнилось одиннадцать месяцев, семья переехала под Петербург: сначала в Павловск, потом — в Царское Село. Это место навсегда освятилось для Ахматовой именем великого Пушкина. «Там я прожила до шестнадцати лет... Здесь Ахматова стала ученицей Мариинской гимназии. Ахматова вспоминала, что училась читать по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, она научилась говорить по-французски[4]. В Петербурге будущая поэтесса застала «краешек эпохи», в которой жил Пушкин; при этом запомнился ей и Петербург «дотрамвайный, лошадиный, конный, коночный, грохочущий и скрежещущий, завешанный с ног до головы вывесками». Как писал Н. Струве, «Последняя великая представительница великой русской дворянской культуры, Ахматова в себя всю эту культуру вобрала и претворила в музыку».

Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и …другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду".
Анна Горенко была тоненькой, изящной и болезненной девочкой — девушкой — дружила с морем, плавала, как рыба; отец в шутку звал ее «декаденткой».
На великолепные катки Царского Села приезжали из Петербурга и конькобежцы, и любители фигурного катания. В зимние праздники и уик-энды это было самое модное место в окрестностях столицы.
;Однако Ахматова конькам предпочитала лыжи. На лыжах она умудрялась ходить даже в Ленинграде. Дочь Луниных Ирина вспоминает: «В конце двадцатых годов А.А. охотно устраивала для меня лыжные прогулки по Фонтанке. В такие дни, бодро встав, она одевалась, брала легкие беговые мамины лыжи, а я – свои неуклюжие детские, и мы спускались на лед реки. На лыжах Акума (домашнее имя А.А. Ахматовой. – A.M.) шла легко, свободно скользя по лыжне.

Знаю, знаю - снова лыжи
Сухо заскрипят.
В синем небе месяц рыжий,
Луг так сладостно покат.

Во дворце горят окошки,
Тишиной удалены.
Ни тропинки, ни дорожки,
Только проруби темны.

Ива, дерево русалок,
Не мешай мне на пути!
В снежных ветках черных галок,
Черных галок приюти.
1913

;Туберкулёз в семействе Горенко был болезнью наследственной и почти роковой. От туберкулёза умерли три сестры Ахматовой — Инна, Ирина и Ия. Подозревали туберкулёз у Андрея и Ани. Ведь это, пытаясь спасти детей, Инна Эразмовна привозит их в Крым. И Аня поправилась тогда.

; Каждое лето я проводила под Севастополем, где у семьи был собственный домик., на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем.

«Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост.
…
Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской...»

По её собственным словам: Я получила прозвище «дикая девочка», потому что ходила босиком, бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытое море, купалась во время шторма, и загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских барышень].
Рыбак
Руки голы выше локтя,
А глаза синей, чем лед.
Едкий, душный запах дегтя,
Как загар, тебе идет.

И всегда, всегда распахнут
Ворот куртки голубой,
И рыбачки только ахнут,
Закрасневшись пред тобой.

Даже девочка, что ходит
В город продавать камсу,
Как потерянная бродит
Вечерами на мысу.

Щеки бедны, руки слабы,
Истомленный взор глубок,
Ноги ей щекочут крабы,
Выползая на песок.

Но она уже не ловит
Их протянутой рукой.
Все сильней биенье крови
В теле, раненном тоской.
1911
Самое сильное впечатление этих лет - древний Херсонес, около которого мы жили.
;Думаю, интересно отметить одну любопытную деталь. Каждое лето семья Анны снимала квартиру на берегу Балаклавской бухты. Когда Анна приезжала в Балаклаву, то легко переплывала всю её широкую бухту, предназначенную для прохода морских кораблей и подлодок…
И эти две точки отсчёта – Море и Петербург с Царским селом – стали существенными точками отсчёта как в Её мировосприятии, так и творчестве.
Из её поэмы «У самого моря»:
У самого моря
Поэма
1
Бухты изрезали низкий берег,
Все паруса убегали в море,
А я сушила соленую косу
За версту от земли на плоском камне.
Ко мне приплывала зеленая рыба,
Ко мне прилетала белая чайка,
А я была дерзкой, злой и веселой
И вовсе не знала, что это – счастье.
В песок зарывала желтое платье,
Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга,
И уплывала далеко в море,
На темных, теплых волнах лежала.
Когда возвращалась, маяк с востока
Уже сиял переменным светом,
И мне монах у ворот Херсонеса
Говорил: «Что ты бродишь ночью?»

Знали соседи – я чую воду,
И, если рыли новый колодец,
Звали меня, чтоб нашла я место
И люди напрасно не трудились.
Я собирала французские пули,
Как собирают грибы и чернику,
И приносила домой в подоле
Осколки ржавые бомб тяжелых.
И говорила сестре сердито:
«Когда я стану царицей,
Выстрою шесть броненосцев
И шесть канонерских лодок,
Чтобы бухты мои охраняли
До самого Фиолента».
…
Я с рыбаками дружбу водила.
Под опрокинутой лодкой часто
Во время ливня с ними сидела,
Про море слушала, запоминала,
Каждому слову тайно веря.
И очень ко мне рыбаки привыкли.
Если меня на пристани нету,
Старший за мною слал девчонку,
И та кричала: «Наши вернулись!
Нынче мы камбалу жарить будем».

Сероглаз был высокий мальчик,
На полгода меня моложе.
Он принес мне белые розы,
Мускатные белые розы,
И спросил меня кротко: «Можно
С тобой посидеть на камнях?»
Я смеялась: «На что мне розы?
Только колются больно!» – «Что же, —
Он ответил, – тогда мне делать,
Если так я в тебя влюбился».
И мне было обидно: «Глупый! —
Я спросила. – Что ты – царевич?»

Это был сероглазый мальчик,
На полгода меня моложе.
«Я хочу на тебе жениться, —
Он сказал, – скоро стану взрослым
И поеду с тобой на север…»
Заплакал высокий мальчик,
Оттого что я не хотела
Ни роз, ни ехать на север,

Плохо я его утешала:
«Подумай, я буду царицей,
На что мне такого мужа?»
«Ну, тогда я стану монахом, —
Он сказал, – у вас в Херсонесе»…
Ушел не простившись мальчик,
Унес мускатные розы,
И я его отпустила,
Не сказала: «Побудь со мною».
А тайная боль разлуки
Застонала белою чайкой
Над серой полынной степью,
Над пустынной, мертвой Корсунью.

2
Бухты изрезали низкий берег,
Дымное солнце упало в море.
Вышла цыганка из пещеры,
Пальцем меня к себе поманила:
«Что ты, красавица, ходишь боса?
Скоро веселой, богатой станешь.
Знатного гостя жди до Пасхи,
Знатному гостю кланяться будешь;
Ни красотой твоей, ни любовью, —
Песней одною гостя приманишь».
Я отдала цыганке цепочку
И золотой крестильный крестик.
Думала радостно: «Вот он, милый,
Первую весть о себе мне подал».


Но от тревоги я разлюбила
Все мои бухты и пещеры;
Я в камыше гадюк не пугала,
Крабов на ужин не приносила,
А уходила по южной балке
За виноградниками в каменоломню, —
Туда не короткой была дорога.
И часто случалось, что хозяйка
Хутора нового мне кивала,
Кликала издали: «Что не заходишь?
Все говорят – ты приносишь счастье».
Я отвечала: «Приносят счастье
Только подковы да новый месяц,
Если он справа в глаза посмотрит»…
Осень сменилась зимой дождливой,
В комнате белой от окон дуло,
И плющ мотался по стенке сада.
Приходили на двор чужие собаки,
Под окошком моим до рассвета выли.
Трудное время для сердца было.
Так я шептала, на двери глядя:
«Боже, мы мудро царствовать будем,
Строить над морем большие церкви
И маяки высокие строить.
Будем беречь мы воду и землю,
Мы никого обижать не станем»….
Как я легла у воды – не помню,
Как задремала тогда – не знаю,
Только очнулась и вижу: парус
Близко полощется. Передо мною,
По пояс стоя в воде прозрачной,
Шарит руками старик огромный
В щелях глубоких скал прибрежных,
Голосом хриплым зовет на помощь.
Громко я стала читать молитву,
Как меня маленькую учили,
Чтобы мне страшное не приснилось,
Чтоб в нашем доме бед не бывало.
Только я молвила: «Ты Хранитель!» —
Вижу – в руках старика белеет
Что-то, и сердце мое застыло…
Вынес моряк того, кто правил
Самой веселой, крылатой яхтой,
И положил на черные камни.

Долго я верить себе не смела,
Пальцы кусала, чтобы очнуться:
Смуглый и ласковый мой царевич
Тихо лежал и глядел на небо.
Эти глаза, зеленее моря
И кипарисов наших темнее, —
Видела я, как они погасли…
Лучше бы мне родиться слепою.
Он застонал и невнятно крикнул:
«Ласточка, ласточка, как мне больно!»
Верно, я птицей ему показалась.

В сумерки я домой вернулась.
В комнате темной было тихо,
И над лампадкой стоял высокий,
Узкий малиновый огонечек.
«Не приходил за тобой царевич, —
Лена сказала, шаги услышав, —
Я прождала его до вечерни
И посылала детей на пристань».
«Он никогда не придет за мною,
Он никогда не вернется, Лена.
Умер сегодня мой царевич».
Долго и часто сестра крестилась,
Вся повернувшись к стене, молчала.
Я догадалась, что Лена плачет.

Слышала я – над царевичем пели:
«Христос воскресе из мертвых», —
И несказанным светом сияла
Круглая церковь.
Июль-октябрь 1914, Слепнево – Царское Село

А вот стихи из Её «Царскосельской оды»:

Царскосельская ода
Девятисотые года

А в переулке забор дощатый...
Н. Г.
Здесь не Темнк, не Шуя —
Город парков и зал,
Но тебя опишу я,
Как свой Витебск — Шагал.
Тут ходили по струнке,
Мчался рыжий рысак,
Тут еще до чугунки
Был знатнейший кабак.
Фонари на предметы
Лили матовый свет,
И придворной кареты
Промелькнул силуэт.
Так мне хочется, чтобы
Появиться могли
Голубые сугробы
С Петербургом вдали.
Здесь не древние клады,
А дощатый забор,
Интендантские склады
И извозчичий двор.
Шепелявя неловко
И с грехом пополам,
Молодая чертовка
Там гадает гостям.
Там солдатская шутка
Льется, желчь не тая..
Полосатая будка
И махорки струя.
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили допоздна водку,
Заедали кутьей.
Ворон криком прославил
Этот призрачный мир...
А на розвальнях правил
Великан-кирасир.

1961 Комарово


«Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина ("На рождение порфирородного отрока") и Некрасова ("Мороз, Красный нос"). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Первые стихи Ахматовой выходили в «Аполлоне», и она прятала номера журнала за диванными подушками, «чтобы не расстраиваться». Слишком много было рядом с ней живых настоящих поэтов, слишком много она читала хороших стихов, чтобы безоговорочно верить в свой талант. Она и потом, много позже, сетовала, что «эти бедные стихи пустейшей девочки перепечатываются много раз»
Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.

;Ахматова и Украина: Киев, Подолье…

В 1890 г. Андрей Антонович Горенко с женой Инной Эразмовной и детьми Инной, Андреем и Анной вернулся из Одессы в Петербург. В 1891 г. он значится в чиновником особых поручений Государственного контроля в чине титулярного советника (соответствовашем чину лейтенанта флота, который А.А.Горенко имел до отставки). В гражданской службе он продвигался несколько успешнее. К 1898 г. он - надворный советник, помощник генерал-контролера Департамента гражданской отчетности Государственного контроля. В 1904 г. он - статский советник, член Совета главноуправляющего Главного управления торгового мореплавания и портов (должность главноуправляющего занимал великий князь Александр Михайлович), член комитета Общества содействия русской промышленности и торговле, член правления Русского Дунайского пароходства. Как вспоминала Ахматова, вскоре "отец не сошелся характером" с великим князем Александром Михайловичем и подал в отставку, которая, разумеется, была принята. Дети с бонной Моникой были отправлены в Евпаторию. Семья распалась" .

«В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Инна Эразмовна увезла детей в Евпаторию, а затем - в Севастополь.
Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов.
От семейной трагедии, от тоски по царскосельскому обществу Аня «вешалась на гвоздь, а гвоздь выскочил из известковой стенки».
Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории.
В свои 17 лет девушка была своенравной и экзальтированной. Тем не менее Аня Горенко успешно штудировала на дому курс предпоследнего класса гимназии. Последний курс она уже проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.

Дед Анны Андреевны по отцовской линии Андрей Антонович Горенко родился в Черкасском уезде Киевской губернии, он был участником обороны Севастополя. По свидетельству Н.П. Бажана, Ахматова говорила ему, что ее отец - "родом из казацкой старшины".
Мать Анны Андреевны, Инна Эразмовна, была дочерью Эразма Ивановича Стогова, который в 40-е годы 19 века служил в канцелярии киевского генерал-губернатора Д.Г. Бибикова и содействовал благоустройству города .
В Киеве в конце 19-го и в начале 20-го века жили близкие родственники Инны Эразмовны: ее старшая сестра Анна Эразмовна была замужем за известным юристом Виктором Модестовичем Вакаром.
Этим и объясняется, что семья Горенко много раз и порой надолго приезжала в Киев.
Анна Ахматова обладала удивительной памятью, причем помнила себя с очень раннего возраста. Уже в старости она собиралась написать автобиографическую книгу. С этой целью стала записывать свои воспоминания, пока еще отрывочно, эпизодами, которые вдруг всплывали в памяти, надеясь их свести в одну книгу. К сожалению, сделать это она не успела, но сохранившиеся записи (так называемые "Листки из дневника" и другие заметки, разбросанные в записных книжках и тетрадях разных лет) дают возможность восстановить некоторые факты и события ее жизни.
В частности, сохранилась и запись о том, что в Киеве она впервые побывала в пятилетнем возрасте. Всю зиму семья Горенко прожила тогда, очевидно, в гостинице "Националь" (Ахматова упоминает в своей записи, что жили они в гостинице "над Бессарабским рынком"). Отсюда мы и начинаем свое "путешествие" по ахматовским местам Киева.
В Царский Сад с его пышными клумбами водила бонна детей семьи Горенко. Он находился недалеко от Бессарабки, в начале Крещатика. Нижняя часть (та, где теперь находится стадион "Динамо") называлась Шато-де-Флер (Замок Цветов). Вот что написано об этом в справочнике:
"Здесь в 1863 году французский предприниматель открыл развлекательное заведение (кафешантан) Шато-де-Флер. В 1868-78 годах по проекту архитектора М.П. Сомонова было построено помещение для кафе с танцевальными залами, галереями и балконом. В Шато-де-Флер в 1879 году было основано Русское драматическое общество, проходили спектакли русских и украинских театральных групп".
Наверное, в саду выступал и бродячий цирк или зверинец, потому что с Аней и ее сестренкой Рикой (Ириной) произошло страшное приключение: они сбежали вниз с горы и попали в загородку с медведем. Анна Андреевна так вспоминала об этом:
"Ужас окружающих. Мы дали слово бонне скрыть событие от мамы, но маленькая Рика, вернувшись, закричала: Мама-мишка-будка-морда-окошко"...
Зато в верхней части парка с Аней произошло другое событие, которое можно считать судьбоносным: она нашла булавку в виде лиры, и бонна сказала ей:
"Это значит, ты будешь поэтом".Слова эти запомнились на всю жизнь и, может быть, явились толчком для написания в 11-летнем возрасте первых стихов.

В Киеве А.Ахматова прожила с короткими перерывами с августа 1906 по октябрь 1910 года. Сначала гимназистка, как и ее мать, квартировала у дяди тёти Вакар Виктора Модестовича и его жены Анны Эразмовны Вакар-Стоговой – старшей сестры матери Ахматовой, приехав в Киев в августе 1906 года вместе с гувернанткой фрейлин Моникой.. Но, вероятно, жизнь у Вакаров не очень устраивала ее, потому что вскоре она переехала к своей кузине Марии Александровне Змунчилле (по-домашнему - Наничке), у которой прожила до окончания гимназии. В письмах, отправленных из этой квартиры, указан ее адрес: улица Меринговская, дом 1, квартира 4., ныне улица Заньковецкой, где на доме №7 установлена мемориальная доска А.Ахматовой..
Это небольшая улица в центре города, расположенная близко от Крещатика, параллельно к нему. В то же время она находилась недалеко от Круглоуниверситетской, где жили родственники Ани и куда она переезжала на праздники, когда Мария Александровна уезжала.
Отсюда Анна Горенко посылает экспрессивные письма в Петербург Сергею фон Штейну, мужу своей старшей сестры Инны, которую они недавно похоронили.
В письмах, ни слова о гимназических занятиях, - только обмен стихами и мнениями и поверенная старшему другу сердечная тайна о жгучей любви к некоему петербуржцу В.Г.-К.
Однако, через полгода в письмах появляется тема «друга моей юности Николая Степановича Гумелёва».
В частности, в них говорится о литературных вкусах и увлечениях Ани Горенко. Она не только упоминает Валерия Брюсова, но дважды цитирует его стихи применительно к собственным чувствам и переживаниям. (По воспоминаниям В. Беер, Анна Горенко увлекалась не только поэзией Валерия Брюсова, но и его прозой, и пропагандировала среди гимназисток его мистический роман "Огненный ангел"). Ее кузина М.А. Змунчилла - горячая поклонница Блока, и Аня вслед за ней с большим интересом читает стихи этого поэта, тогда мало кому известного. Она находит великолепным его стихотворение "Незнакомка", хоть и различает в нем влияние Брюсова.
В одном из писем Аня сообщает своему корреспонденту:
"Сестра вышивает ковер, а я читаю ей вслух французские романы или Ал. Блока. У нее к нему какая-то особенная нежность. Она прямо боготворит его и говорит, что у нее вторая половинка его души".
Диапазон ее литературных интересов довольно широк.
В письмах упоминается вещая Кассандра, героиня драмы Шиллера, и Анна пишет:
"Я одной гранью души примыкаю к темному образу этой великой в своем страдании пророчицы", - как будто предчувствуя, что впоследствии ее за пророческий дар будут сравнивать с этой классической героиней. Осип Мандельштам в декабре 1917 года посвятил ей стихи, названные "Кассандре":
Я не искал в цветущие мгновенья
Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз,
Но в декабре - торжественное бденье -
Воспоминанье мучит нас!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Больная, тихая Кассандра,
Я больше не могу - зачем
Сияло солнце Александра
Сто лет тому назад, сияло всем?

Когда-нибудь в столице шалой,
На скифском празднике, на берегу Невы,
Под звуки омерзительного бала
Сорвут платок с прекрасной головы.

Прекрасные парки и сады, которых было так много в городе, особенно Царский и Купеческий, Владимирская горка, не могли не привлечь Аню в пору ее юности. Но Киев с его гористым рельефом, с крутыми улицами, на которые порой нужно было взбираться по каменным ступеням, был так не похож на любимые Петербург и Царское Село!
Киев, как и другие южные города: Одесса, Севастополь, - кажется ей грязным и шумным. Ее раздражают пышно и безвкусно наряженные купчихи, которых много в городе, ее сдержанному характеру не импонирует громкая речь на улице. Уже в 1939 году в ответ на реплику Л.К. Чуковской, что "Киев - вот веселый, ясный город, и старина его нестрашная", Анна Андреевна сказала:
"Да, это так. Но я не любила дореволюционного Киева. Город вульгарных женщин. Там ведь много было богачей и сахарозаводчиков. Они тысячи бросали на последние моды, они и их жены... Моя семипудовая кузина, ожидая примерки нового платья в приемной у знаменитого портного Швейцера, целовала образок Николая Угодника: "Сделай, чтобы хорошо сидело".
Прошло несколько лет, и в Ташкенте во время войны, вспоминая Киев с Е.М. Браганцевой, Анна Андреевна признается, что в молодости была несправедлива к этому городу, потому что жила там трудно и не по своей воле, но с годами он часто всплывает в памяти.
Впрочем, уже в ранние годы она навсегда полюбила прекрасные строения Софийского собора, Печерской Лавры и творение Растрелли - Андреевскую церковь.
Сохранились машинописные воспоминания ее одноклассницы Веры Беер, которая значится под номером 2 (она - одна из трех гимназисток этого класса, получивших золотую медаль), а также ее устный рассказ, записанный уже в 70-е годы Михаилом Кралиным. Вместе с документами городского архива они дают возможность судить о том, каким был состав класса, чем интересовались Анна Горенко и ее одноклассницы. Анна, судя по этим воспоминаниям, постоянно находилась в задумчивом и как бы отрешенном состоянии - "в своем дворце", но в то же время была наблюдательной и умела уже тогда несколькими словами определить сущность человека.
Хотелось бы немного сказать и о ее одноклассницах.
В классе была" "первая ученица" Мария Дремер, всегда безукоризненно отвечавшая на уроках, ко всем предметам относящаяся одинаково почтительно - безразлично. Аня называла ее "машиной".
Были в классе целеустремленные девочки, например, Катя Куклярская, которая в отличие от мечтательной Ани "стояла прочно на земле". Катя уже тогда говорила, что станет врачом (а это была редкая для женщины профессия), и впоследствии добилась своего. Аня относилась к ней с уважением.
Не любила Аня учениц из "буржуазной" группировки, к которым принадлежали Лиза Леко - Лотомбель и ее подруга Надя Галафре, дочь подполковника. Это были легкомысленные девочки, дочери состоятельных родителей. Они очень любили наряжаться, Аня смеялась над страстью Нади к нарядам (та в долгу не осталась и много лет спустя сочиняла о ней грубые небылицы).
Материально Ане приходилось нелегко. В письме, написанном летом 1907 года, читаем: "Живем в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать".
Рукоделие, по тем же воспоминаниям, преподавала толстая, добродушная и недалекая Анна Николаевна, с которой у Ани произошел конфликт. Вот что об этом пишет Вера Беер, рассказывая, как ученицы раскраивали рубашки и получали от учительницы указания:
"Почти у всех дешевенький, а, следовательно, и узенький коленкор: приходится приставлять к ширине клинья, что мы не особенно-то любим. Очередь дошла до Ани Горенко. В руках у нее - батист линон и такой широкий, что ни о каких неприятных клинчиках и речи быть не может.
Но Анна Николаевна с ужасом смотрит на материал Горенко и заявляет, что такую рубашку носить неприлично. Лицо Ани Горенко покрывается как бы тенью, но с обычной своей слегка презрительной манерой она говорит: "Вам - может быть, а мне нисколько".
Мы ахнули. Анна Николаевна запылала, как пион, и не нашлась, что сказать. Много дипломатии и трудов пришлось приложить нашей классной даме Лидии Григорьевне, чтобы Горенко попросила у Анны Николаевны извинения. Но как попросила? Как королева".
Уже этот короткий эпизод говорит, что в юности у Анны Ахматовой были гордый и независимый характер, чувство собственного достоинства.

Самым неординарным из всех педагогов был Густав Густавович Шпет, по происхождению поляк, на год раньше закончивший с золотой медалью Киевский Университет Святого Владимира, историко-филологический факультет.
Всего лишь год он проработал учителем логики. В том же году, когда Анна Горенко закончила гимназию, он переехал в Москву, преподавал там в университете, вскоре стал одним из крупнейших философов своего времени. После революции он основал Институт научной философии и был в нем директором.
Уроки Густава Густавовича Шпета были очень интересны, потому что он заставлял мыслить, учил анализировать и сопоставлять, казалось бы, несопоставимые предметы и явления.
Вера Беер вспоминает, как на одном из уроков, посвященным ассоциативным представлениям, он предложил ученицам самостоятельно привести примеры из жизни и литературы.
"Дружным смехом сопровождается напоминание о том, как у мистрисс Никльби из романа Диккенса "Николай Никльби"; пользовавшегося у нас тогда большим успехом, погожее майское утро связывается с поросенком, жаренным в луке.
И вдруг раздается спокойный, не то ленивый, не то монотонный голос:
"Столетия-фонарики! О сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!"
Торжественный размер, своеобразная манера чтения, необычные для нас образы заставляют насторожиться. Мы все смотрим на Аню Горенко, которая даже не встала, а говорит как во сне. Легкая улыбка, игравшая на лице Густава Густавовича, исчезла.
"Чьи это стихи?" - проверяет он ее. Раздается слегка презрительный ответ:
"Валерия Брюсова".
О Брюсове знали тогда очень немногие из нас, а знать его стихи так, как Аня Горенко, никто, конечно, не мог.
"Пример г-жи Горенко очень интересен", - говорит Густав Густавович. И он продолжает чтение и комментирование стихотворения, начатого Горенко.
Это был недолгий период, когда Анна Андреевна увлекалась творчеством Валерия Врюсова, следила за его публикациями.
Зимой 1906-1907 годов Анна много болела и пропускала занятия, но и несмотря на это была одной из лучших учениц по успеваемости, причем не только по русскому языку и словесности были у нее отметки "весьма хорошие": по математике и физике, с которыми обычно "не дружат" поэты, в ее аттестате стояли такие же отметки. И только по рукоделию в аттестате значится "не обучалась": видимо, конфликт между нею и учительницей Анной Николаевной не прошел бесследно.
В письме она сетовала на то, как невесело ей живется:
"Денег нет. Тетя пилит. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые 5 минут"...
В письмах нет упоминаний о другом ее кузене, В.В. Вакаре, сыне В.М. Вакара. Он был профессиональным революционером, корреспондентом газеты "Искра", в 1903 году встречался с В.И. Лениным и, очевидно, в то время находился не в Киеве.
Судя по письмам, только с кузиной М.А. Змунчиллой у Ани были общие интересы, во многом совпадали вкусы. Но когда кузина уезжала из Киева, Ане приходилось несколько дней проводить у Вакаров, а это для нее было тягостно.
"Все праздники я провела у тети Вакар, которая меня не выносит. Все посильно издевались надо мной, дядя умеет кричать не хуже папы, а если закрыть глаза, то иллюзия полная. Кричал же он два раза в день: за обедом и после вечернего чая ...Кроме того, меня угнетали разговоры о политике и рыбный стол..."
Молено себе представить, насколько быт у Вакаров, разговоры, которые велись там, являлись диссонансом по отношению к внутреннему миру Ани!
Именно в Киеве, в последний свой гимназический год, она впервые по-настоящему осознает себя поэтом и пишет стихи, которые потом частично попадут в ее первую книгу.


Аттестат об окончании Анной Горенко Фундуклеевской гимназии датирован 28 мая 1907 года. Летом Анна проболела в Севастополе весь отпускной сезон, врачи подозревали туберкулёз и не советовали поступать на Высшие женские курсы, куда она стремилась.

Видимо, в Севастополе она почувствовала себя еще более одинокой, и Киев оттуда воспринимался уже не как чужой город, а как тот, в котором осталось частичка души. К тому же, за киевский период она сильно привязалась к своей кузине, поэтому в записях П.Н.Лукницкого читаем:
"За этот год 7-8 раз ездила в Киев к кузине погостить".


Выждав год для поправки здоровья, Анна Горенко поступает в 1908 году на юридическое отделение курсов, которые иначе назывались Университет святой княгини Ольги и давали право преподавания, жила в то время курсистка во флигиле дома №25/23 на Тарасовской улице.
« Я поступила на Юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.
Именно этот факультет и выбрала Анна Андреевна для продолжения своего образования: он давал возможность работать в нотариальной конторе, то есть обеспечивал материальную независимость, которая ей очень была нужна.
Высшие юридические курсы в то время находились на той лее, что и гимназия, Фундуклеевской улице, 51. Это пятиэтажный особняк характерной для Киева архитектуры (сейчас в нем находится Главная редакция Украинской Советской энциклопедии).

В 1908 году вся семья Горенко, кроме отца, снова собиралась вместе - на этот раз в Киеве. Анна Андреевна после возвращения в Киев поселилась во флигеле дома 23/25 по улице Тарасовской Улица эта с конца 19 века часто именовалась среди интеллигенции города как "Латинский квартал", на ней жили писатели, профессора университета. (Дом под этим номером сохранился до наших дней, как и соседние дома, но флигеля, к сожалению, уже нет).

Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела».

Тарасовская с прилегающими к ней улицами и примыкающим к ней университетским ботаническим садом составляет своеобразный, артистический квартал Киева, населённый преимущественно деятелями науки, культуры, литеретуры. На Тарасовской родился и провёл раннее детство русский поэт и художник Максимиллиан Волошин. Здесь в квартире брата М.П. Косача до 1910 года не раз и по долгу останавливалась Леся Украинка. К ним на похороны друга П.А. Косача (отца Леси Украинки) приезджал Иван Франко и задержался по литературным делам. Житейские маршруты курсистки Горенко и классиков украинской литературы с неизбежной вероятностью могли пересекаться. С Иваном Франком А.Ахматова пересеклась в последствии творчеством: переводила его поэзию на русский язык, а вот волновала ли её поэзия, слава и трагедия Леси Украинки, остаётся загадкой. Между тем, их знаменательное киевсоке соседство совпало с активизацией стихотворчества Анны Горенко, до того скрываемого от однокурсниц и ненаходящего отклика у родных и близких. По собственному признанию Ахматовой, качество стихотворений «было столь плачевным, что даже влюблённый в меня без памяти Гумилёв не был в силах их похвалить».

В Киеве Анна Горенко ищет общения с людьми, занимающимися литературой и искусством. Такое общение она находит в кружке театральной художницы Александры Экстер, жившей в доме номер шесть по Университетской улице. Живопись Александры Экстер, яркая и современная, должна была импонировать молодой поэтессе, а внешность Анны, ее огромные сине-зеленые глаза, горбоносый патрицианский профиль не могли не привлечь художницу. Александра Экстер стала писать портрет Анны. Неизвестно, закончила ли она работу. Очевидно, это был самый первый портрет Анны Ахматовой, написанный профессиональным художником. Пройдут годы, и ее станут рисовать Амедео Модильяни и Натан Альтман, Юрий Анненков и еще десятки других художников... Но портрет работы Александры Эстер был первым, и ей Анна Ахматова посвятила стихотворение "Старый портрет". Написано оно в 1911 году, когда Ахматова снова побывала в Киеве:

Сжала тебя золотистым овалом
Узкая, старая рама;
Негр за тобой с голубым опахалом,
Стройная белая дама.

Тонки, по-девичьи, нежные плечи,
Смотрит надменно - упрямо.
Тускло мерцают высокие свечи,
Словно в преддверии храма.

Возле на бронзовом столике цитра,
Роза в граненом бокале...
В чьих это пальцах дрожала палитра
В этом торжественном зале?

И для кого твои жуткие губы
Стали смертельной отравой?
Негр за тобою, нарядный и грубый,
Смотрит лукаво.

В начале 1909 года Анна Андреевна узнала о попытке Николая Гумилева покончить с собой и написала ему дружеское письмо. Переписка между ними возобновилась.
26 ноября 1909 года Николай Гумилев вместе с Михаилом Кузминым, Алексеем Толстым и Петром Потемкиным приехал в Киев. Они выступали на вечере под названием "Остров Искусств". Анна Горенко присутствовала в зале. После выступления Анна Андреевна и Николай Степанович бродили вдвоем по городу. Было прохладно и неуютно в этот день поздней осени.
В самом начале Крещатика, сразу же за Владимирской горкой находилась Европейская гостиница, созданная в девятнадцатом веке по проекту архитектора А.В. Беретти. (Это трехэтажное здание простояло до наших дней, но в 1978-1982 годах на ее месте и на месте нижней части Владимирской горки был построен филиал музея В.И. Ленина).
Анна Андреевна рассказывала своим друзьям Е.К. Лившиц и П.Н. Лукницкому, что они с Николаем Степановичем зашли в эту гостиницу погреться и выпить кофе, и там Гумилев еще раз сделал ей предложение. Она ответила согласием.
В этот раз Николай Гумилев остановился у Александры Экстер. Все три дня, которые он пробыл в Киеве, он много времени проводил с Анной Андреевной. Как и в первый свой приезд, он нанес визит кузине ее, Марии Александровне Змунчилле, читал ей свои стихи. 30 ноября Николай Гумилев уехал в Одессу, откуда пароходом отправился в Африку.
Анна Андреевна продолжала заниматься на Высших юридических курсах. 13 марта она заполнила карточку на весенний семестр 1910 года, отметив те предметы, которые собиралась изучать. Вероятно, срок их свадьбы не был установлен заранее.
В начале года у Николая Степановича умер отец, поэтому их свадьба откладывалась.
Возможно, следующий приезд Гумилева - в начале 20-х чисел апреля - был неожиданным.

В Киеве она впервые вышла замуж (Н.С. Гумилёв: «Из города Киева, из логова змея, я взял не жену, а колдунью...») и была так безоговорочно счастлива, как никогда после. В церкви на Трухановом острове, где Анна Горенко венчалась 25 апреля 1910 года с Николаем Гумилёвым, был освящен не просто брак, а союз поэтов, взаимно плодотворный для обоих.

Это было чуть ли не тайное венчание: Анна Андреевна выехала из дому в своей обычной одежде, а где-то недалеко от церкви переоделась в подвенечный наряд.
Почему для этого торжественного акта была выбрана церковь Николаевская на Никольской Слободке? (После революции по новому административному делению это место стало сначала относиться к Киевской области, а затем и вовсе вошло в черту города Киева).
На этот счет может существовать следующее соображение.
Очевидно, в связи с трауром в семье Гумилевых Анна Андреевна и Николай Степанович избегали пышного обряда в многолюдной церкви.
Судя по фотографии, которую автору статьи недавно удалось найти, Николаевская церковь была невелика, с куполами пирамидальной формы. По свидетельству старожилов, внутри она была очень уютной, иконы были по-домашнему украшены вышитыми рушниками.
Есть два объяснения в пользу этой церкви: она находилась вблизи Дарницы, где в то время жила мать Анны Андреевны, Инна Эразмовна, и, кроме того, была посвящена святому Николаю Марликийскому, покровителю Николая Гумилева.

Из свадебного путешествия в Париж Анна Гумилёва вернулась в Киев готовиться к окончательному переезду в Петербург в конце октября 1910 года.

Закончился второй период жизни Анны Андреевны в Киеве.
Но еще много раз - вплоть до 1917 года - Ахматова приезжала в город над Днепром.

Тем временем в Киеве на Паньковской улице в 1911 году поселилась мать поэтессы с младшеми детьми, и стремительно входящая в петербуржский литературный круг Анна Андреевна не раз навещала семью.
Супруги Вакар тогда уже уехали из Киева в местечко Деражня Хмельницкой области. В селе Слободка-Шелеховская под Деражней находилась родовая усадьба Вакаров, куда мама привозила Аню еще девятилетней девочкой. Теперь дважды (в 1912 и 1914 году), возможно с матерью, Анна Гумилёва совершила туда вояж.
Позже, когда молодой умерла дочь Ия и погиб старший сын Андрей, а младший Виктор устроился в жизни, горемычная Инна Эразмовна насовсем перебралась в усадьбу старшей сестры Анны. В 20-х годах Анна Андреевна посылала туда денежные переводы и открытки «мамочке».

;Рассказ о подольской обители Анны Андреевны следует начать с истории ее дедушки со стороны матери — Эразма Стогова. По окончании Морского кадетского корпуса он 20 лет прослужил на флоте в Восточной Сибири и на Камчатке, командуя кораблями, а следовательно, заведя в Петербурге знакомство с печальноизвестным Дубельтом, добился перевода с флота на жандармскую службу: начал новый виток своей карьеры штабным офицером корпуса жандармов в Симбирске, а впоследствии получил назначение в Киев и с 1837 по 1851 гг. прослужил начальником канцелярии жандармерии при киевском военно-гражданском губернаторе Дмитрии Бибикове. Известно, что Эразм Иванович активно участвовал в благоустройстве Киева, выйдя в отставку, поселился в своем имении в селе Снитовка Летичевского уезда Подольской губернии. Был у него один сын и аж пять дочерей, которых он целенаправленно выдавал замуж за соседей по имению: Алла сочеталась браком с помещиком села Погорелое, что на Виннитчине, еще три дочери вышли замуж в села близ местечка Деражни: Зоя — в Гоголи за помещика Демьяновского, Ия — в Литки за помещика Змунчиллу, а старшей дочери Анне, в браке Вакар, отец приобрел в 1874 году дачу в с. Шелехово Деражнянского уезда (современная Слободка-Шелеховская). Младшая сестра, Инна Эразмовна, согласно семейному сказанию также была выдана за какого-то Змунчиллу, очевидно, брата или племянника мужа Ии. Но вскоре случилась трагедия — он покончил жизнь самоубийством, и молодая вдова, будущая мать великой Ахматовой, связала свою жизнь с флотским инженером-механиком Андреем Горенко — и таким образом оказалась единственной из сестер Стоговых, которая выпала из брачной схемы своего властного отца и которую занесли житейские ветра аж к Черному морю... Но она часто гостевала с семьей у своих сестер, в частности и у Анны Эразмовны в Шелехово. А после октябрьского переворота, когда «тот, кто был ничем, стал всем», а прежние высшие слои очутились на самом дне общества, Инна Горенко, лишенная собственного дома, приехала к сестре Анне доживать век. Той тоже было несладко — хотя крестьяне очень уважали Вакаров и не выгнали их из села, но из барского дома им пришлось переселиться в крошечную избушку на краю леса.

Инна Эразмовна прожила у сестры с 1925 по 1930 гг., у нее и умерла — и на старом сельском кладбище в Слободке-Шелеховский до сих пор сохраняется ее могила — рядом с могилами Анны Эразмовны Горенко урождённой Стоговой (1852-1930) и ее мужа Виктора Модестовича.
Уцелел и дом Вакаров с аллеей столетних каштанов, которая ведет к его крыльцу, в советские времена здесь определенное время размещалась сельская школа, таким образом создались идеальные условия для основания литературно-мемориального музея Анны Ахматовой.

Надо отдать должное российской стороне: покойному Евгению Линду, большому энтузиасту музейного дела, который привез из Санкт-Петербурга значительную часть экспонатов музея, и писателю и издателю Евгению Степанову (Москва), который дополнил коллекцию. Другие экспонаты принесли и сегодня приносят многочисленные почитатели творчества Ахматовой. Таким образом музей стал обладателем бесценных сокровищ: здесь хранятся и знаменитые ахматовские четки — ожерелье (вспомним: «На шее мелких четок ряд...»), и другие ее личные вещи: белый шарф, очки, чашечка с блюдцем, элегантная папочка для стихотворений, таинственная шкатулка, где на зеркальной поверхности под определенным углом зрения проступает фотография — групповой портрет пяти военных, среди которых, наверное, и Николай Гумилев.

Кроме того, в музее экспонируются предметы интерьера и другие вещи из имения Вакаров, в частности железная кровать матери Ахматовой. Почти все они нашли временное убежище в крестьянских хатах (а зеркало в резной дубовой раме провисело много лет в сельском клубе): как уже говорилось, местные крестьяне уважали своих прежних господ, а поэтому и не уничтожали барское добро.

Известно, что Ахматова посещала эти места неоднократно — в 1896, 1906, 1910, 1911, 1912, 1914 годах. Это о вакаровском доме идет речь в ее поэзии, написанной здесь в мае 1912-го, когда она как раз готовилась стать мамой:

Здесь все то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме у дороги непроезжей
Надо рано ставни запирать.

А двумя годами ранее здесь появилось милое посвящение кузине Ахматовой художнице Марии Змунчилли, которая впоследствии вышла замуж за ее старшего брата Андрея (его отравление морфием в 1920 году, после смерти от малярии маленькой дочери, станет для Ахматовой одной из самых болезненных утрат — но как далеко еще было до этого в дни сладкой дачной праздности!):

Жарко веет ветер душный,
Солнце руки обожгло.
Надо мною свод воздушный,
Словно синее стекло;
Сухо пахнут иммортели
В разметавшейся косе.
На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.
Пруд лениво серебрится,
Жизнь по-новому легка...
Кто сегодня мне приснится
В пестрой сетке гамака?

Со времени основания хозяйкой слободчанско-шелеховского музея была Мария Скорбатюк, которая всю жизнь проработала учительницей украинского языка и с молодых лет интересовалась творчеством Ахматовой. В 2009 году мне посчастливилось побывать на экскурсии, которую проводила для гостей музея эта фантастически эрудированная уже очень-очень пожилая сельская женщина, а в следующем году ее не стало.

Во дворе перед музеем установлен первый в Украине памятник Ахматовой — работы санкт-петербургского скульптора Владимира Зайко. Ежегодно 23 июня, ко дню рождения Анны Андреевны, здесь проходят Ахматовские чтения, которые организуют сотрудники Хмельницкого областного литературного музея (филиалом которого является музей Ахматовой) под руководством своего энергичного и инициативного директора — писателя и литературоведа Василия Горбатюка.

В 2012 году темой чтений стали переводы — как с Ахматовой, так и ее собственные — а переводила она с 50-ти мировых языков, в частности с украинского. И «Вольные сонеты» Франко, и его «Увядшие листья» в ее версии подтверждают, что она органично чувствовала украинский язык во всех его стилистических нюансах, и если язык этот не стал для Анны Андреевны языком собственного творчества (слишком сильным были чары русской имперской культуры, познанные в золотые царскосельские годы), то, безусловно, украинский был для нее языком высокой поэзии:

Стройная девушка, меньше орешка,
Что ж в твоем сердце злая насмешка?
Что ж твои губы — словно молитва,
Что ж твои речи — острая бритва?

Вспомним и то, что отец Ахматовой, Андрей Антонович Горенко, происходил из казацкой старшины. Впрочем, известен довольно-таки желчный отзыв Анны Андреевны об Украине и ее языке, зафиксированный в воспоминаниях Лидии Чуковской, дочери творца советской детской литературы (кстати, сына полтавской крестьянки, чье детство прошло в Одессе): «У меня в Киеве была очень тяжелая жизнь, и я страну ту не полюбила и язык... «Мамо», «ходимо», — она поморщилась, — не люблю». Но эти слова были сказаны в 1939 году, а франковский переводческий проект осуществлен в 1958-ом. Да и буквально за несколько дней до смерти Ахматовой, 27 февраля 1966 года, когда состоялась ее знаменательная встреча с Григорием Кочуром, она недвусмысленно продемонстрировала, что осознает свою генетическую причастность к Украине, ее языку и культуре. Начался разговор на переводческие темы, и здесь Елена Ильзен, приятельница Кочура еще с лагерных времен и инициатор встречи, спросила: «Анна Андреевна, вышел Франко на русском языке, есть там стихи и в Вашем переводе. Это как же, Вы с подстрочника переводили?». Реакцию Ахматовой Кочур описывает так«На лице Анны Андреевны — благородное негодование: «Милая моя, Вы, кажется, забыли, что моя фамилия — Горенко!». Смысл восклицания таков: человек, фамилия которого кончается на «енко», может переводить украинские стихи без помощи подстрочника» (из воспоминаний Г. Кочура о Елене Ильзен, написанных на русском языке в 1992 г. для Вечера памяти в московском обществе «Мемориал»).

Очень метко проинтерпретировала перелом в отношении Ахматовой к Украине поэтесса и переводчица Ольга Смольницкая, которая приняла участие в нынешних Ахматовских чтениях: «Если в молодости Ахматова идентифицировала себя с родословной матери («Мне от бабушки-татарки / Были редкостью подарки»), то в зрелости вернулась к родительским корням. В юности она отреклась от родительской фамилии для поэзии, а в зрелости вернулась к своим истокам».

Бесспорно, пусть как бы ни было мало следов Украины в творчестве Анны Ахматовой — и эти немногочисленные драгоценные аллюзии, и ее блестящие переводы Франко — это отдельные реплики диалога двух культур, диалога на равных, несмотря на устаревшие условности имперскости/провинциальности. И этот диалог продолжался непрерывно и продолжается сейчас в работе украинских переводчиков над ахматовскими текстами — назовем их имена: Борис Якубский, Игорь Качуровский, Борис Олександрив, Марта Тарнавская (кстати, об ахматовских страницах диаспорного переводчества говорила во время чтений литературовед Наталья Ержиковская), также Дмитро Павлычко, Михаил Москаленко, Максим Стриха, Станислав Чернилевский, Игорь Рымарук, Светлана Жолоб, Василий Герасимьюк, Надежда Кирьян, их младшие коллеги, среди которых Ольга Смольницкая... Значение их наработки подытожено в составленной М. Стрихой антологии «Хотінь безсенсовних отрута: 20 російських поетів «срібного віку» (К.: Факт, 2007), и она, эта наработка, неопровержимо свидетельствует о безграничных выразительных возможностях украинского поэтического словаря (вопреки выпадам всяческих обскурантов, которые стремятся не допустить, чтобы великую русскую поэзию переводили на какую-то там «недо-мову»...)

И высокая энергетика этого межкультурного диалога остро чувствуется в залах музея в Слободке-Шелеховской, куда приезжают почитатели творчества Ахматовой и из Украины, и из России, и из Беларуси, и из Польши, и из Латвии, и из Германии... (Газета: День,№134, 2012).


Зимой 1910-1911 годов Ахматова несколько раз ездила в Киев. Об этом свидетельствуют и даты, проставленные под стихами:
"Весенним солнцем это утро пьяно..."(Киев, 2 ноября 1910)
"Он любил три вещи на свете..."(9 ноября 1910)12 декабря в Царском Селе написано стихотворение "Сероглазый король", а 8 января - в Киеве создано одно из самых известных ее стихотворений "Сжала руки под темной вуалью". Здесь же написано 30 января 1911 года другое знаменитое стихотворение "Память о солнце в сердце слабеет..."
Весной 1911 года Анна Ахматова уехала в Париж. По пути заехала в Киев.
Была Анна Ахматова в Киеве и 1 сентября 1911 года. Об этом тоже есть лаконичная запись:
"В день убийства Столыпина в Киеве (1911) ехала на извозчике и больше получаса пропускала мимо сначала царский поезд, затем киевское дворянство на пути в театр".
Анна Андреевна вспоминает, что "очень ранней весной" 1912 года поехала в Киев на несколько дней. Туда за ней приехал Н.С. Гумилев. В мае того же года они вместе были в Киеве, куда заехали по дороге из Италии (Ахматова осталась у матери ненадолго, а Николай Гумилев уехал в Слепнево).


После отъезда в Петербург наиболее продолжительный визит в город своей юности Анна Андреевна нанесла в 1914 году, когда весь июнь отдыхала у матери на даче в Дарнице.
По следам этого пребывания посвятила Киеву выразительное (и не единственное) стихотворение «Древний город словно вымер», обозначив Киев желательным местом своего последнего приюта:
«Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.

Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены

Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
А со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.»

Была Анна Ахматова в Киеве и 1 сентября 1911 года. Об этом тоже есть лаконичная запись:
"В день убийства Столыпина в Киеве (1911) ехала на извозчике и больше получаса пропускала мимо сначала царский поезд, затем киевское дворянство на пути в театр".
Анна Андреевна вспоминает, что "очень ранней весной" 1912 года поехала в Киев на несколько дней. Туда за ней приехал Н.С. Гумилев. В мае того же года они вместе были в Киеве, куда заехали по дороге из Италии (Ахматова осталась у матери ненадолго, а Николай Гумилев уехал в Слепнево).
В июле 1914 года, перед началом войны, Ахматова на неделю приехала в Киев ("Не в самый Киев, а в Дарницу, - уточняет она. - Мама там жила"). И добавляет, что Дарница - это "местечко под Киевом, станция железной дороги сейчас же за мостом". В то время это была дачная местность с густым хвойным лесом неподалеку. В одной из записей говорит о том, что ее младшая сестра ходила в соседний лес к подвижнику, который, увидев ее, назвал "Христовой невестой". (Об этом рассказано и в стихотворении "Подошла я к сосновому лесу", имеющем посвящение: "Моей сестре").

Огромное впечатление на этот раз произвела на Ахматову Кирилловская церковь 12 века, которую она в одной из заметок 60-х годов ошибочно именуют монастырем. Вспоминает фреску "Сошествие святого духа". В этой церкви похоронен князь Святослав Всеволодович, о котором написано в "Слове о полку Игореве".
Внутри церкви сохранилась фресковая роспись 12 века. В 80-е годы 19 века при реставрации церковь расписывали талантливые художники, среди которых был М.А. Врубель, написавший композиции "Сошествие Святого Духа", "Богоматерь с младенцем" и многие другие. В одной из записей Анна Андреевна снова возвращается к этой церкви:
"Киевский Врубель. Богородица с безумными глазами в Кирилловской церкви. Дни, исполненные такой гармонии, которая, уйдя, так ко мне и не вернулась".
Запись о "днях, исполненных гармонии" в Киеве, - последняя из известных пока "киевских" записей Ахматовой. Но, по крайней мере, еще раз она посетила Киев: как свидетельствовал П.Н.Лукницкий, Анна Андреевна говорила ему, что в январе 1915 года снова ездила к маме.
Возможно, эта поездка совпала с знаменательным событием в их семье: в 1915 году старший, любимый брат Ахматовой Андрей женился на их кузине, друге юности Анны Андреевны, Марии Александровне Змунчилле.

Справедливо столицами творчества Анны Ахматовой считают литературоведы Санкт-Перетбург и Москву.
Но не стоит забывать знатокам и любителям поэзии, что определяющую роль в становлении её таланта сыграл Киев.
Когда хлопотами Н.С. Гумилёва было опубликовано её первое стихотворение «На руке его много блестящих колец...» (журнал «Сириус», №2, 1907г.) с подписью Анна Г.:

На руке его много блестящих колец -
Покоренных им девичьих нежных сердец.

Там ликует алмаз, и мечтает опал,
И красивый рубин так причудливо ал.

Но на бледной руке нет кольца моего.
Никому, никогда не отдам я его.

Мне сковал его месяца луч золотой
И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:

"Сохрани этот дар, будь мечтою горда!"
Я кольца не отдам никому никогда.

Отец А.А.Горенко запретил дочке печататься под его фамилией, поэтому, не выбрав еще для себя псевдоним, она подписала стихотворение просто "Анна Г.".
Позднее Анна Горенко выбрала в качестве литературного псевдонима девичью фамилию своей прабубушки Прасковьи Егоровны. Здесь, в Киеве, она осознала своё призвание. Здесь начала «Киевскую тетрадь», 19 стихотворений из которой вошли в её первые сборники «Вечер» и «Чётки». Среди них — истинные шедевры творческого наследия А.Ахматовой: «Сжала руку под тёмной вуалью», «Песня последней встречи», «И когда друг друга проклинали», утвердившие её собственный , неподражаемо-женственный стиль изложения. Здесь, в интенсивной духовной киевской атмосфере совершился стремительный переход от Ани Горенко — автора многочисленного количества заурядных стихов в качественно новое звание Поэта, которое Анна Ахматова с достоинством пронесла через свою непростую продолжительную жизнь.
Уже в юные годы Ахматова была верующим человеком и оставалась такой всю жизнь. Без сомнения, вера поддерживала ее в самые трудные периоды жизни, помогал а не ожесточиться и сохранить свой исключительно богатый духовный мир.
В воспоминаниях В. Беер есть и такой эпизод:
"Киевская весна. Синие сумерки. Над площадью густо, медленно расходится благовест. Хочется зайти в древний храм св. Софии, но ведь я принадлежу к "передовым", и в церковь мне не подобает ходить.
Искушение слишком велико. Запах распускающихся листьев, золотые звезды, загорающиеся на высоком чистом небе, и эти медные торжественные звуки - все это создает такое настроение, что хочется отойти от обыденного.
В церкви полумрак. Народу мало. Усердно кладут земные поклоны старушки - богомолки, истово крестятся и шепчут молитвы. Налево, в темном приделе вырисовывается знакомый своеобразный профиль. Это Аня Горенко. Она стоит неподвижно, тонкая, стройная, напряженная. Взгляд сосредоточенно устремлен вперед. Она никого не видит, не слышит. Кажется, что она не дышит.
Сдерживаю свое первоначальное желание окликнуть ее. Чувствую, что ей мешать нельзя. В голове опять возникают мысли: "Какая странная Горенко. Какая она своеобразная".
Я выхожу из церкви. Горенко остается и сливается со старинным храмом. Несколько раз хотела заговорить с ней о встрече в церкви. Но всегда что-то останавливало. Мне казалось, что я невольно подсмотрела чужую тайну, о которой говорить не стоит".
Не удивительно, что позднее Анна Ахматова не раз обращалась памятью и в стихах к Киевскому храму святой Софии:
Так тяжелый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит, -
вспоминала она в тревожных стихах 1921 года. Но тут же припоминались и милые ее сердцу леса в окрестностях Киева, и в тех же стихах появлялись улыбчивые строки о том, что этот же грозный колокол
...в лесах заречных, примиренных
Веселит пушистых лисенят.
В 1915 году ею создано другое стихотворение, связанное с Киевской Софией:

И в Киевском храме Премудрости Бога,
Припав к Солее, я тебе поклялась,
Что будет моею твоя дорога,
Где бы она ни вилась.

То слышали ангелы золотые
И в белом гробу Ярослав,
Как голуби, вьются слова простые
И ныне у солнечных глав.

И если слабею, мне снится икона
И девять ступенек на ней.
А в голосе грозном софийского звона
Мне слышится голос тревоги твоей.

В старости Анна Ахматова мысленно возвращалась к любимому ею Софийскому собору. Вспомнила она и мраморный саркофаг, находящийся в соборе, в котором похоронен Ярослав Мудрый, и записала комментарии к своей прежней заметке:
"Ученые говорят, что мраморная гробница Ярослава Мудрого много старше его времени и сделана в Византии".
Так, Киев с его величественными памятниками архитектуры, с его запечатленной в камне истории, с его садами и парками, с окружающими город лесами способствовал углублению чувства гармонии, осознанию родной истории (о чувстве историзма в поэзии Анны Ахматовой впоследствии прекрасно напишет К.И. Чуковский).

В Киеве Николай Гумилев получил предложение сотрудничать в журнале "В мире искусств" и, вернувшись в Париж, написал для этого журнала три новеллы под общим названием "Радости земной любви", посвятив их А. Горенко.

...В годы юности, живя в Киеве, Анна Андреевна узнала украинский язык, а по свидетельству Тереня Масенко, встречавшегося с ней в 1930-е годы, и Мыколы Бажана, сопровождавшего ее вместе с группой известных писателей в Италию в 1964 году, когда ей была вручена премия "Этна Таормина", этот язык полюбила. Она блестяще перевела на русский язык книгу Ивана Франко "3iв'яле листя", и этот перевод очень ценил Максим Рыльский.

«В то время я гостила на земле» - такое название носят сбрники стихотворений, поэм Анны Андреевны Ахматовой.
Уже и название этого сборника весьма красноречиво и лапидарно-точно по отношению к его главной Героине. Главная Героиня, разумеется, сама Анна Андреевна Ахматова.
А вот и те самые стихи из цикла Эпические мотивы, ставшие заглавием сборника


1 В то время я гостила на земле.

Мне дали имя при крещенье – Анна,
Сладчайшее для губ людских и слуха.
Так дивно знала я земную радость
И праздников считала не двенадцать,
А столько, сколько было дней в году.
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в теплом море,
Ее одежда странной мне казалась,
Еще страннее – губы, а слова –
Как звезды падали сентябрьской ночью.
И стройная меня учила плавать,
Одной рукой поддерживая тело,
Неопытное на тугих волнах.
И часто, стоя в голубой воде,
Она со мной неспешно говорила,
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поет о вечере разлук.
Но слов ее я помнить не могла
И часто ночью с болью просыпалась.
Мне чудился полуоткрытый рот,
Ее глаза и гладкая прическа.
Как вестника небесного, молила
Я девушку печальную тогда:
"Скажи, скажи, зачем угасла память
И, так томительно лаская слух,
Ты отняла блаженство повторенья?.."
И только раз, когда я виноград
В плетеную корзинку собирала,
А смуглая сидела на траве,
Глаза закрыв и распустивши косы,
И томною была и утомленной
От запах тяжелых синих ягод
И пряного дыханья дикой мяты, –
Она слова чудесные вложила
В сокровищницу памяти моей,
И, полную корзину уронив,
Припала я к земле сухой и душной,
Как к милому, когда поет любовь.
Осень 1913

Дм. Быков пишет: » В русской поэзии она была единственной полноправной и признанной наследницей Блока - самым верным критерием такой преемственности является отношение современников к обоим, не только восторженное, но и какое-то мистическое. И Ахматова, и Блок представлялись явлениями иной реальности. На этом фоне Пастернак … был почти свой. Зинаида Николаевна отлично это чувствовала и потому говорила Лидии Чуковской, что Боря современный человек, а Ахматова "нафталином пропахла". Она действительно принадлежала иному времени и иному миру … Сам тематический круг ранней Ахматовой заставлял возводить ее не к Пушкину даже, а к Державину (и не зря она первым в русской поэзии полюбила его, а остальных прочла позже).
Высокий одический строй, царскосельские мраморные статуи, дриады... Ахматова с юности чувствовала преемство не с Некрасовым, к которому ее часто возводят, и не с Лермонтовым, с которым ее роднит изначальный, "демонический" трагизм мировосприятия, - но с молодым, лицейским Пушкиным: "Смуглый отрок бродил по аллеям, у озерных грустил берегов". Между Ахматовой и Пушкиным-лицеистом много общего - дело не только в декорациях Царского Села, но и в античном, дохристианском понимании рока, в болезненном внимании к приметам - том пленительном суеверии, от которого Пушкин до конца не избавился; в сочетании взбалмошности и мечтательности. Мир Ахматовой - мир позднего Державина и зрелого Жуковского, Бог ее поэзии - Бог державинской оды.
Ахматова - романтический поэт с античным, трагическим, имморальным представлением о всевластии рока; именно эти античные корни подсознательно чувствовали все, кто называл ее новой Сафо (в конце концов это ей приелось и стало откровенно раздражать).
Блок чувствовал в ней прямую преемницу и отчасти соперницу - и сколько бы ни иронизировал над ней в разговорах с Чуковским ("Что за строчка - "Твои нечисты ночи"? Она, верно, хотела сказать - "Твои нечисты ноги"!"), но за этой иронией стояли некая ревность, равность, ощущение таинственной связи.
Не зря Блок звал к себе Ахматову, обменивался с ней экспромтами, написал подробное письмо о поэме "У самого моря" (подчеркнув в нем, что сквозь все "женское" и "наносное" чувствует: "Поэма - настоящая, и вы - настоящая"). Он относился к ней настороженно, как ко всякой преемнице, - не уронит ли достоинства, выдержит ли крест, - но в главном не ошибся: Ахматова была настоящая.
Бросив как-то в раздражении: "Она пишет как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом", - он точно определил ахматовский метод, интимное проживание макроистории; трудно было не почувствовать, что мужчина в ахматовской поэзии так же, как Бог, неумолим, иррационален и любим вопреки всему ("Что даже ты не смог любовь мою убить", 1917).
Ахматова сознавала себя наследницей Блока и вела с ним непрекращающийся диалог. Ахматова вернула Блоку его колкость, сказанную во время общего концерта:
"Александр Александрович, я не могу читать после вас!"
- "Полноте, Анна Андреевна, мы с вами не тенора":
А там, между строк,
Минуя и ахи, и охи.
Тебе улыбнется презрительно Блок -
Трагический тенор эпохи.
Можно предположить, что в стихотворении Ахматовой
слово «тенор» употреблено не столько как название певческого голоса, сколько
в смысле «исполнитель ведущей партии».

Анна Ахматова.
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
1.
Пора забыть верблюжий этот гам
И белый дом на улице Жуковской.
Пора, пора к березам и грибам,
К широкой осени московской.
Там все теперь сияет, все в росе,
И небо забирается высоко,
И помнит Рогачевское шоссе
Разбойный иосвист молодого Блока...
1944—1950

И в памяти черной пошарив, найдешь
До самого локтя перчатки,
И ночь Петербурга. И в сумраке лож
Тот запах и душный, и сладкий.
И ветер с залива. А там, между строк,
Минуя и ахи и охи,
Тебе улыбнется презрительно Блок —
Трагический тенор эпохи.
1960 (?)
Он прав — опять фонарь, аптека,
Нева, безмолвие, гранит...
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит —
Когда он Пушкинскому Дому,
Прощаясь, помахал рукой
И принял смертную истому
Как незаслуженный покой.
7 нюня 1946
Анна Ахматова
(«Поэма без героя», ч. 1, гл. 2, ст. 306—329)
Как парадно звенят полозья, Это он в переполненном зале
И волочится полость козья. . . Слал ту черную розу в бокале
Мимо, тени! — Он там один. Или все это было сном?
На стене его твердый профиль. С мертвым сердцем и с мертвым взором
Гавриил или Мефистофель Он ли встретится с командором,
Твой, красавица, паладин? В тот прокравшись проклятый дом?
Демон сам с улыбкой Тамары, - И его поведано словом,
Но такие тянутся чары Как вы были в пространстве новом,
В этом страшном дымном лице: Как вне времени были вы,—
Плоть, почти что ставшая духом, И в каких хрусталях полярных,
Й античный локон над ухом — Ив каких сияньях янтарных
Все — таинственно в пришлеце. Там, у устья Леты-Невы.
Анна А х м а т о в а . Стихотворения. М., 1961, с. 238—239.
«Блока я считаю не только величайшим поэтом первой четверти двадцатого века, но
и человеком-эпохой, т. е. самым характерным представителем своего времени»,— писала
Ахматова

;А сама Она, по-моему, как минимум, наполовину воспринималась зрителями и слушателями, особенно при жизни, ещё и как очень, и очень приметная Женщина!

;Более того, ВЫСКАЗЫВАЕТСЯ МНЕНИЕ, ЧТО «в случае с Ахматовой не приходится отрицать, что поэзия ее слишком тесно связана с личной жизнью, из нее проистекает, ею надиктована. Исследовать поэзию Ахматовой – это и значит исследовать ее жизнь, чем, например, Алла Марченко и посвятила свою книгу «Ахматова: жизнь».

;Существет и такое мнение: «Недостачу внутренней женственности, нежности, тонкости чувство восполняла в стихах. Это была своеобразная "коррекция личности", вполне инстинктивная (так больные собаки ищут и находят нужное для выздоровления растение): никто ведь не заставлял ее корпеть над рифмами» (Нева. - 1999. - № 7. - С. 168-192. Валерий Барзас. Многоэтажная Ахматова)

Уникальная внешность Анны Ахматовой с легкой горбинкой на носу, плотной челкой и фигурой балерины лдишь подчёркивала неординарность личности и фигуры – произведения искусства: она заворожила многих художников.
Лёгкая, длинноногая, и почти воздушная.
Хорошо знавший Ахматову переводчик Игнатий Ивановский писал о ней: «…я невольно, боковым зрением наблюдал, с каким убеждением и тончайшим искусством творила Ахматова собственную легенду — как бы окружала себя сильным магнитным полем.
В колдовском котле постоянно кипело зелье из предчувствий, совпадений, собственных примет, роковых случайностей, тайных дат, невстреч, трехсотлетних пустяков. Котел был скрыт от читателя. Но если бы он не кипел вечно, разве могла бы Ахматова в любую минуту зачерпнуть оттуда, вложить неожиданную поэтическую силу в самую незначительную деталь? Лучше всего об этом сказано в её стихах:
Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда…»
Все, кого связывала с Ахматовой тесная дружба, или те, кто виделся с ней лишь однажды, отмечали одну важную деталь – спокойная царственность Ахматовой. Она была во всем: в манере общения, чтения стихов, в жестах, позах, которые она принимала. Эта царственность, хладнокровное спокойствие она сохранила до последних дней жизни.
И действительно, ее изящные черты лица, носик с "особенной" горбинкой придавали ей какой-то гордый и даже дерзкий вид. Но когда она разговаривала, впечатление менялось: большие живые глаза и приветливая улыбка делали ее простой, славной девочкой". - Гордый и дерзкий вид отталкивал от нее многих сверстников и был одной из причин ее одиночества в юности и молодости. Но этот же ее облик, вкупе с высокой, стройной, гибкой фигурой - магически притягивал к ней мужчин: для них она была сплошной экзотикой. В Париже, позднее, "все на улице заглядывались на нее" (Н.Г. Чулкова). Но разве она была красавицей? Нет: "Назвать нельзя ее красивой…" (Н. Гумилев).
…Рассказывают, что однажды она проходила мимо бильярдной комнаты в Доме литераторов, - мужчины, как по команде, опустили кии и зачарованно смотрели ей вслед…
Поднимаясь на сцену читать стихи, Ахматова преображалась. Она бледнела, взгляд ее становился пристальным и глубоким, словно она пыталась загипнотизировать слушателей. Ее голос буквально завораживал. Художник Юрий Анненков писал: «Я не помню никого другого, кто владел бы таким умением и такой музыкальной тонкостью чтения, какими располагала Ахматова».
К.Чуковский также отмечал эту царственную черту Ахматовой. «…и в ее глазах, в осанке, и в ее обращении с людьми наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость, а именно величавость "царственная", монументально важная поступь, нерушимое чувство уважения к себе, к своей высокой писательской миссии.
С каждым годом она становилась величественнее. Нисколько не заботилась об этом, это выходило у нее само собой. За все полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной, заискивающей, мелкой или жалкой улыбки. При взгляде на нее мне всегда вспоминалось некрасовское :
Есть женщины в русских селеньях
С спокойною важностью лиц,
С красивою силой в движеньях,
С походкой, со взглядом цариц...
Даже в позднейшие годы, в очереди за керосином, селедками, хлебом, даже в переполненном жестком вагоне, даже в ташкентском трамвае, даже в больничной палате, набитой десятком больных, всякий, не знавший ее, чувствовал ее "спокойную важность" и относился к ней с особым уважением.
Ахматова порой вполне могла внушать настоящий страх, о чем свидетельствуют многочисленные воспоминания о первой встрече с ней. Маргарита Алигер вспоминала: «У меня сперло дыхание, и я почти ничего не помню о ..первой встрече, помню только ее одну … Таково уж было свойство Анны Андреевны…она вытесняла, затмевала всех окружающих… Их словно не было, когда была она». Анатолий Найман, русский поэт, переводчик и мемуарист, отмечал: «Обреченность …излучавшая силу. Как и все, чьи первые визиты к ней я наблюдал потом, я… «вышел шатаясь», плохо соображая что к чему, что-то бормоча и мыча».
Но была ли на самом деле А.Ахматова этаким «драконом в юбке»? Ответ на этот вопрос можно найти в воспоминаниях Г.Л.Козловской, он отрицателен. «… В первые минуты и люди почтенного возраста, и молодые, знаменитые и не знаменитые, почти каждый, знакомясь с ней, робел и лишался обычной непринужденности. Пока она молчала, это бывало даже мучительно. <…> Потом мы как-то об этом с ней заговорили, и она сказала (помню почти дословно): "Да, вот почти всегда так, но это случается только с теми, кто слыхал мое имя. Когда же я еду, скажем, в поезде и никто меня не знает, все чувствуют себя со мной легко, свободно. Бабы потчуют меня пирожками и рассказывают, сколько у них детей и чем они болеют. Мужчины запросто рассказывают анекдоты и всякие истории из своей жизни. И никто никого не стесняется, и никто не робеет”. В результате многие, кто дальше первого знакомства не пошел, говорили, что Ахматова надменна и неприступно горда. Это был тайный защитный плащ - она совершенно не терпела фамильярности, и при жизни ее это было невозможно. Она хорошо знала, как легко и часто люди склонны это навязывать при первой же встрече. Вот, вероятно, почему ею ставился заслон - как самозащита».

Ахматова обладала поразительной внешностью. Современник, поэт Георгий Адамович, вспоминает: «ее иногда называют красавицей: нет, красавицей она не была. Но она была больше, чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и весь облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, неподдельной одухотворенностью, чем-то сразу приковывавшим внимание. Позднее в ее наружности отчетливее обозначился оттенок трагический... когда она, стоя на эстраде... казалось, облагораживала и возвышала все, что было вокруг... Бывало, человек, только что ей представленный, тут же объяснялся ей в любви».
В юности, конечно, Ей это удавалось проще. Но вот Надежда Мандельштам вспоминала, как Ахматова услышав как-то от кого-то, что она не была такой уж красивой в юности, забросила все свои дела и несколько месяцев потратила на собирание альбома со своими фотографиями, чтобы потом было что предъявить читателям будущего.
И всё же облик Ахматовой просился на портрет; художники, что называется, «наперебой» писали ее: А. Модильяни, Н. Альтман, О. Кардовская — это только до 1914 года! Кардовская записала в дневнике: «Я любовалась красивыми линиями и овалом лица Ахматовой и думала о том, как должно быть трудно людям, связанным с этим существом родственными узами. А она, лежа на своем диване, не сводила глаз с зеркала, которое стоит перед диваном, и она себя смотрела влюбленными глазами. А художникам она все же доставляет радость любования — и за то спасибо!»

Я умею любить…

Так, с молодых лет, родился образ Анны Ахматовой: образ «роковой», печальной женщины, которая, помимо даже собственной воли, не прикладывая никаких усилий, покоряет мужские сердца. Чувствуя это, юная Ахматова написала стихотворение (ей было 17 лет; Посвящено некому В. Г.-К.,в котрого Ахматова была безответно влюблена... В.Г.-К. это Владимир Викторович Голенищев-Кутузов , на тот момент являющийся студентом Петербургского университета. ):
Я умею любить.
Умею покорной и нежною быть.
Умею заглядывать в очи с улыбкой
Манящей, призывной и зыбкой.
И гибкий мой стан так воздушен и строен,
И нежит кудрей аромат.
О, тот, кто со мной, тот душой неспокоен
И негой объят...

Я умею любить. Я обманно-стыдлива.
Я так робко-нежна и всегда молчалива.
Только очи мои говорят...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И в устах моих — алая нега.
Грудь белее нагорного снега.
Голос — лепет лазоревых струй.
Я умею любить. Тебя ждет поцелуй.

В дальнейшем это «кокетство» Ахматова не пустит на порог своей лирики; там будут царить полутона и все чувства будут пребывать как бы за сценой, за занавесом:
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.

(«Песня последней встречи», 1911)

Много лет спустя Цветаева с восторгом писала об этом стихотворении: « <Ахматова> ... одним росчерком пера увековечивает исконный нервный жест женщины и поэта, которые в великие мгновенья жизни забывают, где правая и где левая — не только перчатка, а и рука, и страна света... Посредством... поразительной точности деталей утверждается... целый душевный строй...»

Анна и Модильяни

Ее портреты писали один за другим Альтман, Петров-Водкин, Серебрякова, Тышлер… В 1910 году в Париже Анна увлеклась тогда ещё молодым и малоизвестным художником Модильяни. Их короткий роман дошел только в нескольких отражениях – рисунках обнаженной поэтессы.
ЭКРАН: ОТРЫВОК ВИДЕО С 6 МИНУТЫ 40 СЕКУНДЫ
ДО 14 МИН.35 СЕК.:
http://my.mail.ru/mail/lida.nishchymenko/video/38143/39058.html

В очерке о Модильяни Ахматова пишет о том, что они оба "вероятно, <...> не понимали одну существенную вещь: все, что происходило, было для нас обоих предысторией нашей жизни..." И дальше: "...все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак <...> У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, - он был совсем не похож ни на кого на свете. Голос его как-то навсегда остался в памяти". Эти слова Ахматовой равнозначны словам Модильяни о счастье.

"И через все, и каждый миг,
Через дела, через безделье
Сквозит, как тайное веселье,
Один непостижимый лик.
О боже! Для чего возник
Он в одинокой этой келье?"

- можно сравнить со словами Модильяни из письма к ней: "Вы во мне как наваждение"
"Ангел с печальным лицом..." Именно такое впечатление она производила на многих. "Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже - когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым <...> вся ее стройность была символом поэзии <...> Печальная красавица, казавшаяся скромной отшельницей, наряженная в модное платье светской прелестницы" (Юрий Анненков, 1913) "Как черный ангел на снегу..." (Мандельштам, 1913) "Вполоборота, о печаль..." (он же, 1914)8. Модильяни первый увидел ее такой
ЭКРАН:
http://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300078_4408052_58984373_Ahmatova_AA.jpg

Светлане Сидоровой удалось найти около 150 работ художника, выполненных в период с 1910 по 1913 гг. В них обнаруживается портретное сходство с Ахматовой и повторяются характерные черты ее внешности. Это рисунки, живопись и скульптуры, названные "Голова женщины" или "Кариатида". Все они находятся в частных коллекциях и музеях Европы, Америки, Австралии и Японии. И только один из рисунков, подаренных Модильяни Ахматовой в 1911 г., сохранился в России. Она называла его своим портретом и очень им дорожила: "О каком наследстве можно говорить? Взять под мышку рисунок Моди и уйти", - говорила она А. Найману по поводу своего завещания.
В 1990 г. были опубликованы две строфы, не вошедшие в "Поэму без героя":

В синеватом Париж тумане,
И наверно, опять Модильяни
Незаметно бродит за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство
И быть многих бедствий виной.
Но он мне - о своей Египтянке...
Что играет старик на шарманке?
А под ней весь парижский гул.
Словно гул подземного моря, -
Этот тоже довольно горя
И стыда и лиха хлебнул.
ЭКРАН: Портрет Модильяни:
http://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300079_4408052_58993928_Modilyani_1.jpg

На Западе документов об Ахматовой, связанных с именем Модильяни, вообще не существует. Его письма, которые она цитирует в очерке, не сохранились. Основные источники - мемуары. Таким образом, очерк, рисунок и две не вошедшие в "Поэму" строфы являются единственными опубликованными в России документами. Их немного, но вполне достаточно, чтобы понять, почему Модильяни в жизни Ахматовой был "многих бедствий виной" и мог "даже в сон вносить расстройство", а также, почему Ахматова была для него наваждением, счастьем, "ангелом с печальным лицом" - прообразом многих его работ.
Известно, что Модильяни мечтал создать храм в честь человечества по своему архитектурному плану. Эскизы графических кариатид он хотел использовать для будущих скульптур. Храм должен был прославлять не бога, но человека. Модильяни называл кариатиды "столпами нежности". Теперь, когда понятно, кто был их прообразом, становится более ясным и личный подтекст идеи храма. Если бы эта идея воплотилась, храм был бы посвящен его музе - Ахматовой. Бродский как-то сказал Ахматовой: "Главное - это величие замысла". Именно в этом нельзя отказать Модильяни. "Замысел близок к завершению. Я все сделаю в мраморе", - писал он из Италии Полю Александру. В этом контексте строки Ахматовой "Подожди, я тоже мраморною стану..." из стихотворения "А там мой мраморный двойник..." воспринимаются как возможный разговор Ахматовой и Модильяни о его будущей скульптуре в мраморе.
В стихотворении 1910 года "Старый портрет" - образ "стройной белой дамы" и влюбленного в нее художника, для которого "жуткие губы" этой дамы "стали смертельной отравой". Оно посвящено А. Экстер. Этого портрета никто никогда не видел, он нигде не воспроизводился и не экспонировался. Кроме того, известно, что Экстер никогда не написала за свою жизнь ни одного портрета. Можно предположить, что Ахматова посвятила стихотворение Экстер, таким образом скрывая свою тайну. Тем более, что каждое слово этой строфы указывает на рисунок Модильяни и говорит о том, что Ахматова могла знать также о храме (см. илл. ):

Тонки по-девичьи нежные плечи,
Смотришь надменно-упрямо;
Тускло мерцают высокие свечи,
Словно в преддверии храма.

http://img1.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300081_4408052_58993203_Modilyani_Anna_Ahmatova_2_1911_1_.jpg

Амедео Модильяни "Обнаженная" (Анна Ахматова) 1911
http://img0.liveinternet.ru/images/attach/c/5/85/300/85300082_4408052_58984775_Kariatida_191213.jpg

"Кариатида" 1912-1913
Таких рисунков было много, они являются подготовительными к кариатидам, которые были сначала задуманы в мраморе для будущего храма, но впоследствии выполнены маслом на холстах.

ЭКРАН: ПОРТРЕТ - Анны Андреевны Ахматовой:
http://historyperson.ru/wp-content/uploads/2014/03/anna-andreevna-axmatova-historyperson.jpg
И где бы ни приходилось ей жить в разные времена, всегда над её кроватью находился один из портретов Модильяни.
Когда её спрашивали, а где остальные риунки Модильяни, она отвечала: их «скурили солдаты в Царском».
ЭКРАН: КАДРЫ ФИЛЬМА
http://my.mail.ru/mail/lida.nishchymenko/video/38143/39058.html
С 17 МИН. ДО 20.МИН.40 СЕК.

У Анны Андреевны имелась одна отличительная черта: она была абсолютно лишена чувства собственности. С любой вещью Ахматова расставалась удивительно легко, отдавая даже подаренные ее друзьями редкие и ценные произведения искусства или украшения. Только несколько предметов не покидали её:
перстень, который она получила от своего покойного мужа,
шаль, подаренная ей известной русской поэтессой Мариной Цветаевой
и рисунок Модильяни.
Даже книги, за исключением самых любимых, Ахматова, прочитав, отдавала другим. Только Пушкин, Шекспир, Библия, Достоевский и Данте были постоянными ее собеседниками.

ДАР ПРОРОЧЕСТВА

Ахматова знала в себе (и проклинала) дар пророчества:

Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.

(1921)
Для Ахматовой ясновидение – неотъемлемый признак поэта, более того, один из определяющих признаков. Когда она в своих записных книжках спорит с хулителями или просто "недопонимателями" Гумилева, она доказывает, в первую очередь, это: "Гумилев – поэт еще не прочитанный. Визионер и пророк".

Символично, что родилась Анна Андреевна Горенко в ночь с 23 на 24 июня 1889 года, на Ивана Купалу (праздник языческого бога плодородия).

В Ивановскую ночь девицы гадают на любовь, ведьмы делаются более опасными, деревья переходят с места на место, а папоротник расцветает чудесным огненным цветком, который указывает все клады.

Не эти ли поверья заставили поэта Николая Гумилева, первого мужа Ахматовой, написать такие строчки: «Из города Киева, из логова змиева, я взял не жену, а колдунью».

Колдуньей ее считал и второй супруг, филолог, востоковед, поэт и переводчик Владимир Казимирович Шилейко, он называл ее Акума (по-японски «злой демон», «ведьма»).

Третий (гражданский) муж, историк искусства, художественный критик Николай Николаевич Пунин величал Анну «морской царевной».

Марина Цветаева именовала ее в своих стихах «чернокнижницей», Осип Мандельштам – Кассандрой.

Сама Анна Андреевна, по воспоминаниям литературоведа Эммы Герштейн, называла себя «старой шаманкой», которая защищается «заклинаниями» и «посвящениями из музыки и огня». По мнению многих знавших ее, она обладала необычными и необъяснимыми способностями: видела чужие сны, знала, о чем люди думают, предвидела события, спрятанные в будущем, и делала предсказания…

Так, в семнадцать лет на даче она услышала разговор двух своих тетушек о соседской барышне — мол, и красавица, и умница, и талантливая, наверняка ей уготовано блестящее будущее… «Если не умрет в шестнадцать лет в Ницце от чахотки!» — вдруг выпалила Аня, дремавшая с книжкой в качалке. Вскоре девушка и в самом деле скончалась от туберкулеза в Ницце, куда она приехала лечить болезнь…

Анне Андреевне не раз удавалось читать мысли других людей. Как-то в Париже она пересказала художнику Амадео Модильяни его кошмарный сон, в котором он рисовал людей с изуродованными лицами, а они потом оживали…

Своей подруге Лидии Корнеевне Чуковской она всегда звонила именно в тот момент, когда та сама подходила к телефону, чтобы позвонить ей. А Надежда Мандельштам со временем даже привыкла к тому, что приятельница отвечает на ее не высказанные вслух мысли.

Известен и такой случай. Осенью 1924 года Ахматова шла по набережной Фонтанки в Ленинграде и вдруг подумала: «Сейчас встречу Маяковского!» Хотя знала, что Маяковский находился в Москве. И тут увидела — он идет ей навстречу! Поздоровавшись, поэт сказал, что как раз думал о ней, хотел повидать, но не знал, как ее найти. Ахматова каким-то образом сумела уловить его мысли…

У Анны Андреевны была своя теория о том, как получать информацию «ниоткуда». Она утверждала, что для этого надо просто расслабиться и думать о чем-то отвлеченном. Так, однажды при ней начали вспоминать фамилию какого-то человека. Внезапно Анна точно назвала его фамилию, хотя ранее этот человек был ей незнаком.

«Но иным открывается тайна…»

Эти странности начались еще в детстве. Она была сомнамбулой, то есть лунатичкой, и отец частенько приносил девочку домой из сада, поля или с дороги, находя бесцельно бродящей в непонятном оцепенении с широко открытыми невидящими глазами.

Проводя лето на крымской даче отца, капитана 2-го ранга в отставке Андрея Антоновича Горенко, она становилась настоящей дикаркой: загорала дочерна, прыгала в бурное море со скал и в любую погоду заплывала в открытое море на несколько часов. (Среди прозвищ, данных ей Гумилевым – «дева Луны» и «русалка»).

Но поражала она соседей не этим, а ясновидением. Например, копали в черноморских степях колодцы, и несколько раз Аня Горенко точно указывала, где нужно рыть: она «чуяла воду». Некоторые исследователи видят здесь наследственные черты: Иван Стогов, прадед поэтессы (кстати, бессменный ординарец Суворова), был, по преданию, колдуном: мог усмирить и обездвижить любую лошадь, обладал непонятной властью над людьми.

КАК ПРИХОДЯТ СТИХИ

Обращение Ани Горенко к поэзии тоже ознаменовано тайной. В 10 лет, едва поступив в гимназию, девочка тяжело заболела. Неделю она находилась в беспамятстве, врачи говорили, что надежды на выздоровление нет. Тем не менее, Аня выжила, но на некоторое время полностью потеряла слух. А начав поправляться, погрузилась в стихию поэзии.

Молодая Ахматова писала не очень ровно. Первые опыты показала мужу, тот не одобрил, предложил поискать себя в чем-нибудь другом, вот хоть танцами заняться: «Ты гибкая». Она в самом деле была гибкая от природы, показывала трюк «женщина-змея»: могла безо всякой тренировки изогнуться назад и коснуться носками головы.

Видимо, свыше ей была дарована некая мощная жизненная сила, вполне проявившаяся в дальнейшие годы - годы беспросветной нищеты, гонений, дикой травли и горьких скитаний по знакомым и подругам. Она голодала, валялась в тифозном бреду, страдала от стенокардии, получила несколько инфарктов. И - выживала в любых условиях.

«Мне приходит в голову, - находим мы в ее записках, - что поэму мне действительно кто-то продиктовал… Особенно меня убеждает в этом та демоническая легкость, с которой я ее писала: редчайшие рифмы просто висели на кончике карандаша, сложившиеся повороты сами выступали из бумаги» (А.А.А.).
Сознание вроде бы не участвовало в процессе вдохновенного творчества - стихи лились сами, и потому казалось (Ахматовой, Блоку и… почти всем большим поэтам, даже многим прозаикам), что их кто-то "диктует".
- Трудно ли писать стихи? - сказала однажды. - Легко, если их кто-то диктует. Иначе это невозможно.
В другой раз Л. Чуковская спросила, пишет ли она "Пролог" к "Поэме без героя".
- Я его не пишу, он пишется сам, - сказала она.
Ахматова погружалась в стихию творчества целиком, по маковку. В минуты вдохновения - "ее здесь не стояло", не лежало, не сидело, - летало разве. Вывести из состояния творческой сомнамбулы ее было невозможно. Да и чревато: могла зарычать раненым зверем, наброситься, "укусить". Вспышки ее немотивированного раздражения, нелепых капризов, злости, - в адрес даже любящих ее людей (Лидия Чуковская описала несколько таких "припадков"), - вероятно, этого же, творческого происхождения… Нет, скорее, полу-творческого, наверно: была близка, но никак не могла войти в блаженное без-умное состояние. При ее всегдашней трезвости ума, самоосознанности, незамутненности рассудка - это для нее всегда было трудно, почти невозможно, на грани чуда, и такие чудесные моменты она ценила чрезвычайно высоко, могла пожертвовать за них - всем…
В последние десятилетия опыт работы над крупным сочинением ("Поэма без героя") подсказал ей "компенсаторный" прием, которым пользуются ныряльщики в глубину: "задержанное дыхание". Если прежде вдохновения хватало ей подчас даже не на все стихотворение, а лишь на первое четверостишие (остальное дописывалось "сознанием"), то сейчас, с трудом войдя в творческое состояние, преимущественно ночью, она могла оставаться в нем на протяжении многих строф. Утром после такой работы она глотала нитроглицерин и задыхалась, лежа в постели с отекшим лицом.
Дм.Быков отметил: Мандельштам не зря писал, что поэзия Ахматовой "близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России". Камерная, "интимная" - эта лирика с первых слов завораживала мощной трагической интонацией, явно слишком торжественной и скорбной, чтобы читатель мог льстить себя надеждой, будто рушится только чья-то любовь: рушится мир, и крах его надлежит вынести так же стоически, как любовную разлуку. Впервые эту мысль о великом общероссийском - и всемирном - значении ахматовской поэзии высказал в 1915 году Недоброво. Ахматова говорила о его небольшой рецензии: "Разгадка жизни моей". По первым ее стихам было ясно, что рождена она рыдать или каменеть не только над собственной судьбой, что на ее лирику лег отсвет великого пожара, что в ее стоицизме - не только предчувствие личных трагедий, но и сознание страшного общего будущего, и в этом смысле все любовные драмы ее юности - не более чем закалка, репетиция. В стихах Ахматовой одинаково органичны предчувствие разлуки с любимым и эсхатологические ожидания, сознание вины перед возлюбленным и перед Богом, и вся ее жизнь с самого начала словно вдет под "осуждающими взорами спокойных загорелых баб" - под взглядом огромной каменной бабы, стоящей посреди скудной равнины; этот взгляд Ахматова почувствовала на себе раньше других - может быть, потому, что раньше ощутила себя виноватой:
"Все мы бражники здесь, блудницы...
А та, что сейчас танцует, - непременно будет в аду".
Вся ее поэзия с первых стихов стоит на скрещении двух трагических мотивов: с одной стороны, это сознание собственной правоты - непоправимой, пророческой. С другой - столь же непоправимое сознание греховности, заслуженности и неотвратимости всех бед; именно это мучительное сочетание заставляло недоброжелателей повторять слова о двух ахматовских ликах, о монашке и блуднице, впоследствии эти образы проникли и в ждановский доклад, аналитическая часть которого восходила к самым грубым фельетонам десятых годов.
Между тем нельзя сказать, что ахматовская поэзия вовсе не давала основания для таких трактовок - ибо на поверхностный и нелюбящий взгляд сознание греховности у нее в самом деле отождествляется с сознанием правоты, и многие склонны были видеть в этом не трагедию, а позу.

Именно это скрещение и предопределило главную особенность лирики Ахматовой - ее эпичность; переживание общей вины и общей трагедии как личной. То, что для русской интеллигенции было традиционным комплексом вины, в лирике Ахматовой приобрело личный, глубоко интимный характер - но это не раскаяние в бывших и небывших изменах, а сознание своей обреченности. Да, мы бражники и блудницы - но не потому, что блудим и бражничаем в буквальном, простейшем, милом обывателю смысле: тут уж скорее мандельштамовское - "есть блуд труда, и он у нас в крови". Мы виноваты, потому что обречены, - а не наоборот.
Стремление переживать историю как личную драму - безусловно ахматовское. Для Ахматовой революция - месть, блоковское "Возмездие" - за счастье, за грехи, за сам факт существования; эти эсхатологические предчувствия сближают ее с Блоком и делают трагическими даже ее стихи о счастливой любви.
У Ахматовой ощущение всеобщей обреченности проецируется на сознание личной вины - перед собой, возлюбленными, ребенком ("Я дурная мать").
Главная лирическая тема молодой Ахматовой - неизбежность расплаты за греховную любовь и невозможность любви безгрешной, идиллической и гармоничной; лирическая героиня разрушит любой дом и любой брак, уйдет отовсюду и никому не покорится. "Тебе покорной? Ты сошел с ума! Покорна я одной Господней воле".

«Мы выбираем,
Нас выбирают…»

Ахматова была наделена редкой влюбчивостью, и трагедия отношений между мужчиной и женщиной стала одной из основных тем ее поэзии.

Возможно, это было прямым следствием ее неудавшейся первой любви, события, которое она пережила как катастрофу. Весной 1905 года гимназистка Аня Горенко в семнадцать лет безнадежно влюбилась в петербургского студента третьего курса факультета восточных языков Петербургского университета Владимира Голенищева-Кутузова, все время мечтала о встрече с ним, много плакала, даже падала в обмороки (здоровье ее всю жизнь было очень слабое).

Вот ее собственные слова: «Я не могу оторвать от него душу мою. Я отравлена на всю жизнь, горек яд неразделенной любви!..» И в другом месте: «В течение своей жизни любила только один раз. Только один раз. Но как это было… В Херсонесе три года ждала от него письма. Три года каждый день, по жаре, за несколько верст ходила на почту, а письма так и не получила».
Аня даже пыталась покончить с собой, но гвоздь, на который она накинула веревку, выскочил из побеленной известкой стены. Ей была уготована другая участь…(И вновь невольная аналогия с судьбой Марины Цветаевой…)

Николай Гумилев

Между тем еще несколько лет назад, когда ей было всего четырнадцать, или даже чуть меньше, в нее влюбился будущий поэт Николай Гумилев.
Коля Гумилев, всего на три года старше Ани, уже тогда осознавал себя поэтом, был горячим поклонником французских символистов. Он скрывал неуверенность в себе за высокомерностью, внешнюю некрасивость пытался компенсировать загадочностью, не любил ни в чем никому уступать. Гумилев самоутверждался, сознательно выстраивая свою жизнь по определенному образцу, и роковая, неразделенная любовь к необыкновенной, неприступной красавице была одним из необходимых атрибутов избранного им жизненного сценария.

Он забрасывал Аню стихами, пытался поразить ее воображение различными эффектными безумствами – например, в ее день рождения принес ей букет из цветов, сорванных под окнами императорского дворца. Весной 1907 года он едет в Севастополь, где на даче Шмидта Горенко проводила лето. Николай делает Анне предложение, но его ждет отказ. Он пытается утонуть, но попытка не удаётся.

В 1905 году расстались родители Ани. Мать с детьми уехала в Евпаторию. Ане пришлось срочно готовиться к поступлению в последний класс гимназии – из-за переездов она сильно отстала. Занятия скрашивались тем, что между нею и репетитором вспыхнул роман – первый в ее жизни, страстный, трагический – как только обо всем стало известно, учителя тут же расчитали, - и далеко не последний.

Весной 1906 года Аня поступила в Киевскую гимназию. На лето она вернулась в Евпаторию, где к ней заехал – по пути в Париж, - Гумилев. Они помирились, и переписывались всю зиму, пока Аня училась в Киеве.

В Париже Гумилев принимал участие в издании небольшого литературного альманаха "Сириус", где опубликовал одно стихотворение Ани. Ее отец, узнав о поэтических опытах дочери, просил не срамить его имени. "Не надо мне твоего имени", - ответила она и взяла себе фамилию своей прабабушки, Прасковьи Федосеевны, чей род восходил к татарскому хану Ахмату. Так в русской литературе появилось имя Анны Ахматовой.

Сама Аня отнеслась к своей первой публикации совершенно легкомысленно, посчитав, что на Гумилева "нашло затмение". Гумилев тоже не воспринимал поэзию своей возлюбленной всерьез – оценил ее стихи он лишь через несколько лет. Когда он первый раз услышал ее стихи, Гумилев сказал: "А может быть, ты лучше будешь танцевать? Ты гибкая..."

Гумилев постоянно приезжал из Парижа навестить ее, а летом, когда Аня вместе с матерью жили в Севастополе, поселился в соседнем доме, чтоб быть ближе к ним.

Вернувшийся в Париж Гумилев сначала отправляется в Нормандию – даже был арестован за бродяжничество, а в декабре снова пытается покончить с собой. Он вновь едет к Анне. И опять отказ… Гумилев вернулся в Париж. Произошла новая попытка самоубийства. Спустя сутки его нашли без сознания в Булонском лесу…. Ахматова, узнав об этом от брата, прислала Гумилеву телеграмму.

Осенью 1907 года Анна поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве - ее привлекали история права и латынь. В апреле следующего года Гумилев, заехав в Киев по пути из Парижа, вновь безуспешно делает ей предложение. Следующая встреча была летом 1908 года, когда Аня приехала в Царское Село, а затем – когда Гумилев, по дороге в Египет, останавливался в Киеве. В Каире, в саду Эзбекие, он предпринял еще одну, последнюю, попытку самоубийства. После этого случая мысль о самоубийстве стала ему ненавистна.

В мае 1909 года Гумилев приехал к Ане в Люстдорф, где она тогда жила, ухаживая за больной матерью, и снова получил отказ. Но в ноябре она вдруг – неожиданно – уступила его уговорам. Они встретились в Киеве на артистическом вечере "Остров искусств". До конца вечера Гумилев не отходил от Ани ни на шаг – и она наконец согласилась стать его женой.
Говорят, что других предложений на тот момент и не было…

Тем не менее, как отмечает в своих воспоминаниях Валерия Срезневская, в то время Гумилеву была отведена в сердце Ахматовой далеко не первая роль.
Известна записка, которую Ахматова написала подруге в 1910 г.: "Птица моя, - сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы все знаете ... Воля моя, если бы я умела плакать. Аня"

Владимир Голенищев-Кутузов

Аня все еще была влюблена в того самого репетитора, петербургского студента Владимира Голенищева-Кутузова – хотя тот уже долгое время не давал о себе знать. Но соглашаясь на брак с Гумилевым, она принимала его не как любовь – но как свою Судьбу.

Они обвенчались 25 апреля 1910 года в Никольской слободке под Киевом. Родственники Ахматовой считали брак заведомо обреченным на неудачу – и никто из них не пришел на венчание, что глубоко ее оскорбило.

Но она не любила его; по-видимому, все ее душевные силы были истрачены на безответную любовь к Голенищеву-Кутузову.



Об этой ее любви свидетельствуют несколько писем 1907 года к С. В. фон Штейну, мужу ее старшей сестры. Они единственны в своем роде. Никогда позже ни в стихах, ни в прозе, ни в письмах Анна Горенко (будущая Ахматова) не выражала так бурно, так «напрямую» любовные чувства. С той поры, постоянно совершенствуясь, ее любовная лирика словно бы уйдет «за занавес», музыка стиха никогда не превысит «полутонов» — и всегда будет печальной...

А за Гумилева она все-таки вышла — когда ей был 21 год: в 1910-м.


ЭКРАН: фото
http://ahmatova.niv.ru/images/articles/ahmatova-8.jpg

Это была не столько любовь, сколько судьба.
Но счастья у них не получилось. Ведь оба были личностями, оба были поэтами. По гениальному слову Марины Цветаевой:
Не суждено, чтобы сильный с сильным
Соединились бы в мире сём..

А, может быть, разгадка и этого, и других разъединений ААА, в её, на мой взгляд, гениальном в своей простоте стихотворении:

«
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти,-
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие - поражены тоскою...
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.»


Каждый хотел быть сам по себе. Гумилев не мог жить без путешествий, надолго уезжал. Она же погрузилась в творчество: писала свою первую книгу «Вечер», которая принесет ей славу...

Словами самой нашей Героини:

« В 1910 в Киеве (25 апреля старого стиля) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж.


Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в Taverne de Pantheon два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы, тут - большевики, а там - меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны, то почти пеленали ноги. Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие в мою первую книгу.

в Петербурге, когда она приехала туда с Гумилевым, ее поразил не успех ее первых книг, а женский успех. К литературному успеху она сначала отнеслась равнодушно и верила Гумилеву, что их ожидает судьба Браунингов – при жизни известностью пользовалась жена, а после смерти она сошла на нет, а прославился муж. А женский успех вскружил ей голову, и здесь кроется тайна, почему ей захотелось казаться приятной дамой.

;Первые свои уроки, как должна себя вести женщина, А.А. получила от Недоброво. Какая у него была жена, спрашивала я; оказалось, что его жена очень выдержанная дама из лучшего общества. Сам Недоброво тоже был из «лучшего общества», и его влияние здорово сказалось на некоторых жизненных установках Анны Андреевны. А сам Недоброво, влияя и сглаживая неистовый нрав своей подруги, вероятно, всё же ценил ее необузданность и дикость.
«Аничка всем хороша, – говорил он, – только вот этот жест», – и А.А. показала мне этот жест: она ударила рукой по колену, а затем, изогнув кисть, молниеносно подняла руку ладонью вверх и сунула ее мне почти в нос. Жест приморской девчонки, хулиганки и озорницы. Под легким покровом дамы, иногда, естественно, любезной, а чаще немного смешноватой, жила вот эта самая безобразница, под ногами которой действительно горела земля.

«Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.

В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие - в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов - Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом - я сделалась акмеисткой.

Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.

В 1912 году вышел мой первый сборник стихов - "Вечер". Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
(Следом за дебютным сборником, одна за другой издаются последующие книги Ахматовой. Так продолжалось вплоть до 1921 года, когда у неё настал период творческого кризиса, помноженный на категорическое невосприятие ее творчества новой властью. В дальнейшем поэтические сборники Анны Ахматовой появлялись со значительным интервалом: 1940, 1946, 1965 годы - последний («Бег времени, прижизненно изданный сборник)

В конце июня 1910 года Гумилевы, вернувшись в Россию, поселились в Царском Селе. Гумилев представил Анну своим друзьям-поэтам. Как вспоминает один из них, когда стало известно о женитьбе Гумилева, никто поначалу не знал, кто невеста. Потом выяснили: обыкновенная женщина… То есть – не негритянка, не арабка, даже не француженка, как можно было бы ожидать, зная экзотические пристрастия Гумилева. Познакомившись с Анной, поняли – необыкновенная…

Сколь ни сильны были чувства, сколь ни упорны были ухаживания, но вскоре после свадьбы Гумилев стал тяготиться семейными узами. 25 сентября он вновь отправляется в Абиссинию. Ахматова, предоставленная сама себе, с головой ушла в поэзию. Когда Гумилев в конце марта 1911 года вернулся в Россию, он спросил у жены, встречавшей его на вокзале: "Писала?" та кивнула. "Тогда читай!" – и Аня показала ему написанное. Он сказал: "Хорошо". И с этого времени стал относиться к ее творчеству с большим уважением.

Весной 1911 года Гумилевы снова едут в Париж, затем проводят лето в имении матери Гумилева Слепнево, под Бежецком в Тверской губернии.

Осенью, когда супруги вернулись в Царское Село, Гумилев с товарищами решили организовать объединение молодых поэтов, назвав его "Цех поэтов". Вскоре Гумилев на основе Цеха основал движение акмеизма, противопоставляемого символизму. Последователей акмеизма было шестеро: Гумилев, Осип Мандельштам, Сергей Городецкий, Анна Ахматова, Михаил Зенкевич и Владимир Нарбут.

Термин "акмеизм" происходит от греческого "акмэ" – вершина, высшая степень совершенства. Но многие отмечали созвучие названия нового течения с фамилией Ахматовой.

ЭКРАН: фото: http://v-vulf.ru/officiel/images/offi-44-3.jpg

;Весной 1912 года выходит первый сборник Ахматовой "Вечер", тиражом всего 300 экземпляров. Критика встретила его очень благожелательно. Многие стихотворения этого сборника были написаны во время путешествия Гумилева по Африке. Молодая поэтесса стала очень известна. Слава буквально обрушилась на нее. Ей пытались подражать – появилось множество поэтесс, пишущих стихи "под Ахматову" – их стали называть "подахматовки". За короткое время Ахматова из простой, взбалмошной, смешливой девушки стала той величественной, горделивой, царственной Ахматовой, которая запомнилась всем, кто ее знал. А после того, как в журналах стали публиковаться ее портреты – а рисовали ее много, и многие, - начали подражать и ее внешнему виду: знаменитая челка и "ложноклассическая" шаль появились у каждой второй.

Весной 1912 года, когда Гумилевы едут в путешествие по Италии и Швейцарии, Анна уже была беременна. Лето она проводит с матерью, а Гумилев – в Слепневе.

;Сын Ахматовой и Гумилева Лев родился 1 октября 1912 года. Почти сразу же его забрала к себе мать Николая, Анна Ивановна, – и Аня не слишком сопротивлялась. В итоге, Лева почти шестнадцать лет прожил с бабушкой, видя родителей лишь изредка…

Уже через несколько месяцев после рождения сына, в начале весны 1913 года, Гумилев отправился в свое последнее путешествие по Африке – в качестве начальника экспедиции, организованной Академии наук.

В его отсутствие Анна ведет активную светскую жизнь. Признанная красавица, обожаемый поэт, она буквально купается в славе. Ее рисуют художники, ей посвящают стихи собратья по поэтическому цеху, одолевают поклонники…

;В начале 1914 года выходит второй сборник Ахматовой "Четки". Хотя критика приняла его несколько прохладно – Ахматовой ставили в вину то, что она повторяется, - сборник имел оглушительный успех. Даже несмотря на военное время, его четыре раза переиздавали.

Ахматову повсеместно признали одним из крупнейших поэтов того времени. Ее постоянно окружали толпы воздыхателей. Гумилев даже говорил ей: "Аня, больше пяти неприлично!". Ей поклонялись и за талант, и за ум, и за красоту. Она дружила с Блоком, роман с которым ей упорно приписывали (основанием для этого послужил обмен стихами, которые были опубликованы), с Мандельштамом (который был не только один из ее ближайших друзей, но в те годы пытался за нею ухаживать – правда, безуспешно), Пастернаком (по ее словам, Пастернак семь раз делал ей предложение, хотя и не был по-настоящему влюблен). Одним из самых близких ей людей тогда был Николай Недоброво, написавший в 1915 году статью о ее творчестве, которую сама Ахматова считала лучшей из того, что было написано о ней за всю ее жизнь.


1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.

ЭКРАН: Фото http://bezh.asobezh.ru/info/info/gym-achm.jpg

;В сельце Слепнёво

У матери Гумилева Анны Ивановны и двух её сестёр в сельце Слепнёво Бежецкого уезда был небольшой дом, который они получили в наследство от старшего брата. Дом был деревянный, одноэтажный с мезонином. Он стоял на пригорке, окруженный старинным тенистым парком с прудами и фруктовыми посадками. Внизу протекала речка Каменка.


Течет река неспешно по долине,

Многооконный на пригорке дом.

А мы живем как при Екатерине:

Молебны служим, урожая ждем.


Деревни Слепнёво теперь нет. На вершине холма ещё заметны камни от фундамента усадебного дома, сохранились остатки парка: старый дуб, тополя, липы, акации, обмелевший пруд, камень.

Сельская жизнь не отличалась большим разнообразием. И поначалу попав сюда, Ахматова мучительно привыкала к патриархальному быту деревни, жизнь здесь виделась ей "томленьем в неволе". Однако со временем "так случилось: заточенье стало родиной второю".


Ты знаешь, я томлюсь в неволе,

О смерти господа моля.

Но все мне памятна до боли

Тверская скудная земля.



Журавль у ветхого колодца,

Над ним, как кипень, облака,

В полях скрипучие воротца,

И запах хлеба, и тоска.

И те неяркие просторы,

Где даже голос ветра слаб,

И осуждающие взоры

Спокойных загорелых баб.

Осень 1913

Со временем Ахматова оценила своеобразие слепневской природы, начала понимать жизнь народа, его страдания, чаяния и духовную силу.

В 1910-1912 гг. Ахматова побывала во Франции и Италии. "Впечатление от Итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь". Но эти сновидения не заслонили скромную красоту России, наоборот, только обострили привязанность к родной земле.


Я научилась просто, мудро жить,

Смотреть на небо и молиться богу,

И долго перед вечером бродить,

Чтоб утомить ненужную тревогу.



Когда шуршат в овраге лопухи

И никнет гроздь рябины желто-красной,

Слагаю я веселые стихи

О жизни тленной, тленной и прекрасной.



Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь

Пушистый кот, мурлыкает умильней,

И яркий загорается огонь

На башенке озерной лесопильни.



Лишь изредка прорезывает тишь

Крик аиста, слетевшего на крышу.

И если в дверь мою ты постучишь,

Мне кажется, я даже не услышу.
1912

Через много десятилетий Ахматова припомнит: "Один раз я была в Слепнёве зимой. Это было великолепно. Всё как-то сдвинулось в XIX век, чуть ли не в Пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега". "Слепнево для меня как арка в архитектуре... Сначала маленькая, потом всё больше и больше и наконец - полная свобода.
В Слепнёве, в семье мужа, Ахматовой было душно, скучно и неприветливо. Она была им чужая. Наблюдения Неведомской: "У Ахматовой строгое лицо послушницы из староверческого скита. Все черты слишком острые, чтобы назвать лицо красивым. Серые глаза без улыбки. За столом она молчала, и сразу чувствовалось, что в семье мужа она чужая. В этой патриархальной семье и сам Николай Степанович, и его жена были как белые вороны. Мать огорчалась тем, что сын не хотел служить ни в гвардии, ни в дипломатическом, а стал поэтом, пропадает в Африке, и жену привел какую-то чудную, тоже пишет стихи, всё молчит. Ходит то в темном ситцевом платье, вроде сарафана, то в экстравагантных парижских туалетах..."

Хотя отношение свекрови и золовки к Анне Андреевне не было дружественным, но они растили её сына и саму её принимали в Слепнёве, а затем в Бежецке. Ахматова высоко ценила благородство этих женщин и посвятила Александре Степановне одно из лучших своих стихотворений, написанное в декабре 1921 г.


Земной отрадой сердце не томи,

Не пристращайся ни к жене, ни к дому,

У своего ребёнка хлеб возьми,

Чтобы отдать его чужому.

И будь слугой смиреннейшим того,

Кто был твоим кромешным супостатом,

И назови лесного зверя братом,

И не проси у бога ничего.


;А рождение сына было отмечено в Слепнёве неординарно. Из воспоминаний уроженки Слепнёва: "Ещё в мирное время (до 1914г.) слепнёвские крестьяне жили бедно и были много должны барыне. Тогда в семье у Анны Ивановны ждали ребенка и заранее объявили крестьянам: "Если родится наследник, то вам будут прощены долги. Молитесь о благополучных родах". И действительно, родился мальчик и был назван Лев. На сходе, собранном по этому случаю, долги мужикам простили, состоялось угощение..."

Но не только Слепнево связано с именем Ахматовой. Мы можем говорить о пребывании Анны Андреевны в сельце Борисково, где жили Кузьмины- Караваевы, на усадьбе Неведомских у деревни Подобино и в других местах Бежецкого уезда.

Воспоминания местных крестьянок нашли отражение в стихах Надежды Павлович, написанных в 1962 году.


О ней мне говорили бабы

В лесном глухом углу тверском:

"Она была больной и слабой,

Бродила часто за селом,

Невнятно бормотала что-то

Да косу темную плела

И, видно, тайная забота

Её до косточек прожгла..."


Первое время пребывания Ахматовой в Слепнёве отмечено творческой паузой: подпись "Слепнево" стоит всего под одним стихотворением 1911 года ("Целый день провела у окошка..."), в 1912 году её нет совсем. Но постепенно Ахматова привыкла к Слепнёву, сроднилась с ним, и стихи пошли, легкой свободной поступью. Сельская жизнь уже становится для неё необходимостью. Анна Андреевна полюбила Слепнево и стала называть тверскую землю своей второй родиной, любимой стороной...
Ахматову в Слепнёве привлекло устное народное творчество. Она едва ли не первой ввела элементы просторечия, частушки, плачи, заклинания, причитания в обиход высокой поэзии. Эти элементы у неё органичны и естественны, они восприняты поэтом как единое целое со всей жизнью и образом мыслей трудового народа. Этим слепнёвским местам поэт признается в любви:


Спокойной и уверенной любви

Не превозмочь мне к этой стороне:

Ведь капелька новгородской крови

Во мне - как льдинка в пенистом вине.

"Капелька новгородской крови" - намек на былую принадлежность Бежецкого Верха к древнему Новгороду и на происхождение своих предков из Новгорода (мать Ахматовой, Инна Эразмовна Горенко - урожденная Стогова, её отец возводил свою родословную от новгородских бояр Стоговых).

;Можно сказать, что сына, Леву, воспитывала Анна Ивановна Гумилева, свекровь Ахматовой. О её природном даровании воспитателя свидетельствует то, что она вырастила сына - выдающегося поэта и внука - крупного ученого. Лев Николаевич Гумилев вспоминает: "...в детстве мне было с бабушкой интереснее, чем с мальчишками - моими сверстниками". И Анна Ахматова подчеркивала своё дочернее отношение к Анне Ивановне, ценила помощь, оказываемую ею.

О хорошем, дружественном отношении к тверским родственникам свидетельствует записка Ахматовой свекрови (ноябрь 1917г.): "Милая Мама, только что получила твою открытку от 3 ноября. Посылаю тебе Колино последнее письмо. Не сердись на меня за молчание, мне очень тяжело теперь. Получила ли ты моё письмо? Целую тебя и Леву. Твоя Аня".

Образ Ахматовой- невесты, возлюбленной, жены, друга - возникает во многих стихах Гумилева. Вот одно из них, уже сравнительно позднего времени:



Я знаю женщину: молчанье,

Усталость горькая от слов,

Живет в таинственном мерцанье

Ее расширенных зрачков.



Ее душа открыта жадно

Лишь медной музыке стиха,

Пред жизнью дольней и отрадной

Высокомерна и глуха.



Неслышный и неторопливый,

Так странно плавен шаг ее,

Назвать нельзя ее красивой,

Но в ней все счастье мое.



...Она светла в часы томлений

И держит молнии в руке,

И четки сны ее, как тени

На райском огненном песке.

; В марте 1914 года вышла вторая книга - "Четки". Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.

Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии в пятнадцати верстах от Бежецка. Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи "Четок" и "Белой стаи".
;"Белая стая" вышла в сентябре 1917 года.

К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем "Четки". Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Четок" у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем…

;Брак Гумилева и Ахматовой

Брак Гумилева и Ахматовой не был счастливым, и через несколько лет (в августе 1918 года) они оформят свой развод официально.

"Мы прожили с Николаем Степановичем семь лет. Мы были дружны и внутренне многим обязаны друг другу. Но я сказала ему, что нам надо расстаться. Он ничего не возразил мне, однако я видела, что он очень обиделся...

Тогда он только что вернулся из Парижа после своей неудачной любви к Синей Звезде. Он был полон ею,- и все-таки моё желание с ним расстаться, уязвило его... Мы вместе поехали в Бежецк, к бабушке, взглянуть на Леву. Мы сидели на диване, Левушка играл между нами, Коля сказал: "И зачем ты все это затеяла". Это было всё...". Но они навсегда сохранили друг к другу огромное уважение и самые теплые чувства.

"Конечно, они были слишком свободными и большими людьми, чтобы стать парой воркующих "сизых голубков",- вспоминала Валерия Срезневская (Тюльпанова).- Их отношения были скорее тайным единоборством. С её стороны - для самоутверждения свободной от оков женщины; с его стороны- желание не поддаться никаким колдовским чарам, остаться самим собою, независимым и властным над этой вечно, увы, ускользающей от него женщиной, многообразной и не подчиняющейся никому". И далее: "Я не совсем понимаю, что подразумевают многие люди под словом "любовь". Если любовь - навязчивый, порою ненавидимый образ, притом всегда один и тот же, то смею определенно сказать, что если была любовь у Н.С.- а она... сквозь всю его жизнь прошла,- то это была Ахматова".
Сожалел Гумилев о том, что все так сложилось, сказать сложно. Но есть стихотворение, датированное августом 1921 года:


Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь, кроме тебя.

;«После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института.
;В 1921 году вышел сборник моих стихов "Подорожник", в 1922 году - книга "Anno Domini".

ЭКРАН: Фото http://kaleidoskopsniper.com/wp-content/uploads/2013/11/Анна-Ахматова.gif


;Злой рок преследовал ее…

Казалось, злой рок преследовал ее всегда. В августе 1921 года по обвинению в участии в заговоре контрреволюционной боевой организации Гумилева арестовали. Вскоре он был расстрелян. Реабилитировали его лишь спустя 70 лет «за отсутствием состава преступления».

Двадцать последующих лет Ахматову не печатали. В середине 1920-х годов Ахматова оказалась под запретом: журналы отказывались печатать ее стихи, издательства - выпускать книги; уже подготовленный к продаже двухтомник ее стихов и поэм был пущен под нож.
Лев был арестован только за то, что являлся сыном преступника-заговорщика. Восемнадцать лет безвинно отсидел в лагерях. В воркутинском лагере в 1953 году умер и гражданский супруг поэтессы Николай Пунин.

Но самое удивительное то, что эти события Анна Андреевна словно предвидела. Еще в 1915 году она написала стихотворение

«Молитва»:

Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар…

Так все и случилось.

Соприкосновение с ней почти неизбежно влекло за собой зловещие повороты в судьбе близких ей людей. Ахматова знала за собой это ясновидение и боялась его:

Я гибель накликала милым,

И гибли один за другим…


Она всегда умела переупрямливать рок. Но болезнь вернулась с началом Мировой войны. И вот в регистрационной книге туберкулёзного санатория в финском городе Хювинкяя появляется запись за 1915 год. С 15 по 30 октября здесь проходила лечение госпожа Gumilowa.
В начале 1915 у неё был зафиксирован активный туберкулёзный очаг в лёгких. Ахматовой запретили видеться с сыном — Лёвушку увезли под Бежецк, в Слепнёво, где у Гумилёвых было имение. Впрочем, нездоровой Ахматова чувствовала себя давно:

И жар по вечерам, и утром вялость,
И губ потрескавшихся вкус кровавый.
Так вот она — последняя усталость,
Так вот оно — преддверье царства славы.

Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда,
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней — такая радость.

Чтобы песок хрустел и лапы ёлок —
И чёрные и влажные — шуршали,
Чтоб месяца бесформенный осколок
Опять увидеть в голубом канале.

Декабрь 1913

;И мысленно готовилась уже к смерти:

ЭКРАН: Фото: http://anna.ahmatova.com/images/foto/052.jpg

* * *

На Казанском или на Волковом
Время землю пришло покупать.
Ах! под небом северным шёлковым
Так легко, так прохладно спать.

Новый мост еще не достроят,
Не вернётся еще зима,
Как руки мои покроет
Парчовая бахрома.

Ничьего не вспугну веселья,
Никого к себе не зову.
Мне одной справлять новоселье
В свежевыкопанном рву.
8 июля 1914


Отношения с Гумилёвым оставляли желать лучшего. Фактически они жили порознь. Правда, с началом войны и уходом Гумилёва на фронт Ахматова клянётся, что уж теперь-то они будут вместе навсегда:


Будем вместе, милый, вместе,

Знают все, что мы родные,

А лукавые насмешки,

Как бубенчик отдалённый,

И обидеть нас не могут,

И не могут огорчить.



Где венчались мы — не помним,

Но сверкала эта церковь

Тем неистовым сияньем,

Что лишь ангелы умеют

В белых крыльях приносить.



А теперь пора такая,

Страшный год и страшный город.

Как же можно разлучиться

Мне с тобой, тебе со мной?

;Недоброво


Но клятву свою нарушает очень скоро. Ещё в 1913 году она знакомится с Николаем Владимировичем Недоброво. Поэт-неоклассик, не очень сильный, но заметный в литературной жизни Петербурга, человек тонкого вкуса, эстет, сноб, активный участник литературно-поэтических сражений . Именно Недоброво написал первую посвящённую Ахматовой критическую статью. Ахматова говорила, что, как поэт, она на три четверти создана Недоброво. Точнее , именно под воздействием Недоброво сформировался стиль поэтического общения Ахматовой, включивший отмечаемое многими позёрство и снобизм, желание преподать и преподнести себя в качестве «этакой штучки» в молодости и в качестве «великого поэта земли русской» в зрелые годы. Недоброво называли «перламутровым мальчиком». У них возник роман.

ЭКРАН: Фото http://svetlitsa.spb.ru/Geo/Akh_Fin.files/image009.jpg

Они встречались, гуляли по городу, катались в Павловске на лыжах... И вот на фоне этого полулитературного романа у Ахматовой развивается туберкулёзный процесс с болезненным кашлем, характерными вечерними повышениями температуры и страхом скорого и неизбежного конца. Один из лучших фтизиатров Петербурга, доктор Ланге, говорит, что затронута верхушка правого лёгкого. Ахматовой запрещают видеться с сыном.


Буду тихо на погосте

Под доской дубовой спать,[MVV1]

Будешь, милый, к маме в гости

В воскресенье прибегать —

Через речку и по горке,

Так что взрослым не догнать,

Издалёка, мальчик зоркий,

Будешь крест мой узнавать.

Знаю, милый, можешь мало

Обо мне припоминать:

Не бранила, не ласкала,

Не водила причащать.

И без того непростые отношения осложнились ещё больше, когда в Вербную субботу перед Пасхой 1915 года Недоброво в своём царскосельском доме на Бульварной, 54 знакомит Ахматову с близким приятелем — поэтом и художником-мозаичистом Борисом фон Анрепом. Поэтом Анреп был слабым, но зато был высок, красив и не очень умён. От таких мужчин женщины теряют голову. Не избежала этого и Ахматова.

Недоброво был отчаянно влюблен в Ахматову. В 1914 году Недоброво познакомил Ахматову со своим лучшим другом, поэтом и художником Борисом Анрепом. Анреп, живший и учившийся в Европе, вернулся на родину, чтобы участвовать в войне. Между ними начался бурный роман, и вскоре Борис вытеснил Недоброво и из ее сердца, и из ее стихов. Недоброво очень тяжело пережил это и навсегда разошелся с Анрепом. Хотя встречаться Анне и Борису удавалось нечасто, эта любовь была одной из сильнейших в жизни Ахматовой. Перед окончательной отправкой на фронт Борис подарил ей престольный крест, найденный им в разрушенной церкви в Галиции.


В Финляндии

ЭКРАН: Фото http://svetlitsa.spb.ru/Geo/Akh_Fin.files/image011.jpg
Осенью здоровье Ахматовой ухудшается, и ей предлагают подлечиться в Финляндии. Так в её жизни возникает Хювинкяя:



Как невеста, получаю

Каждый вечер по письму,

Поздно ночью отвечаю

Другу моему:



«Я гощу у смерти белой

По дороге в тьму.

Зла, мой ласковый, не делай

В мире никому».



И стоит звезда большая

Между двух стволов,

Так спокойно обещая

Исполненье снов.


«Мой друг» — не муж и не Анреп. Письмами Ахматова обменивалась с Николаем Недоброво. Гумилёв, правда, очень заботился о здоровье жены и дважды навещал её в санатории.

Финляндия в связи с туберкулёзом уже возникала в окружении Ахматовой. Туда отправили на излечение кузину Гумилёва — Маню Кузьмину-Караваеву, в которую Николай Степанович был немного влюблён и за которой на глазах у всей семьи ухаживал в Слепнёво уже после свадьбы с Ахматовой.

ФОТО на ЭКРАНЕ: http://svetlitsa.spb.ru/Geo/Akh_Fin.files/image013.jpg (Ахматова в Слепнёво. Рядом — Манечка Кузьмина-Караваева)

Неизвестно, как лечили Ахматову, но санатории она возненавидела на всю жизнь. По её словам, в Хювинкяя она почти перестала есть и спать и, в конце концов, сбежала в Петербург. С тех пор, если ей предлагали подлечиться, она неизменно отвечала, что в санаториях ей всегда становится хуже. Всё же ехала и потом ругалась, снова отказывалась. Будто предчувствовала, что в санатории, в Домодедово, и умрёт 5 марта 1966 года. Но на этот раз крепкий организм взял своё. От туберкулёза Ахматова вылечилась. В самый разгар послереволюционного голода Ланге с удивлением отмечал, что все очаги в лёгких у неё зарубцевались.

Уехавший на фронт Гумилев весной 1915 ода был ранен, и Ахматова постоянно навещала его в госпитале. Лето она, как обычно, провела в Слепневе – там была написала большая часть стихов для следующего сборника. В августе умер ее отец. К этому времени она сама была тяжело больна – туберкулез. Врачи посоветовали ей немедленно уехать на юг. Она некоторое время живет в Севастополе, навещает в Бахчисарае Недоброво – как оказалось, это была их последняя встреча; он умер в 1919 году в Ялте заразившись от Ахматовой туберкулезом …
В декабре врачи разрешили Ахматовой вернуться в Петербург, где она снова продолжает встречаться с Анрепом. Встречи были редки, но тем сильнее ждала их влюбленная Анна.
Сон
Я знала, я снюсь тебе,
Оттого не могла заснуть.
Мутный фонарь голубел
И мне указывал путь.
Ты видел царицын сад,
Затейливый белый дворец
И черный узор оград
У каменных гулких крылец.
Ты шел, не зная пути,
И думал: "Скорей, скорей,
О, только б ее найти,
Не проснуться до встречи с ней".
А сторож у красных ворот
Окликнул тебя: "Куда!"
Хрустел и ломался лед,
Под ногами чернела вода.
"Это озеро,- думал ты,-
На озере есть островок..."
И вдруг из темноты
Поглядел голубой огонек.
В жестком свете скудного дня
Проснувшись, ты застонал
И в первый раз меня
По имени громко назвал.

;Борису Васильевичу фон Анрепу

1915Сон ("Я знала, я снюсь тебе...") - Ты видел царицын сад... - Екатерининский парк в Царском Селе. По-видимому, является первым стихотворением, посвященным Борису Васильевичу фон Анрепу.
Прижимаю к сердцу крестик гладкий:
Боже, мир душе моей верни!
Запах тленья обморочно сладкий
Веет от прохладной простыни.
В 1916 году Борис уехал в Англию – собирался на полтора месяца, остался на полтора года. Перед отъездом он навестил Недоброво с женой, у которых тогда была Ахматова. Они простились, и он уехал. На прощание они обменялись кольцами. Вернулся он накануне Февральской революции. Через месяц Борис, с риском для жизни, под пулями, перешел по льду Неву – чтобы сказать Анне, что он навсегда уезжает в Англию.

За последующие годы она получила от него лишь несколько писем. В Англии Анреп стал известен как художник-мозаичист. На одной из своих мозаик он изобразил Анну – ее он выбрал моделью для фигуры сострадания. В следующий раз – и в последний – они увиделись только в 1965 году, в Париже.

Художнику Борису Анрепу посвящено едва ли не больше всего ахматовских стихотворений (по одним подсчетам, тридцать три, по другим, тридцать шесть),в том числе, самые счастливые и светлые стихи Ахматовой о любви из "Белой стаи"(1917 г.).
Только в «Белой стае» ему посвящено 17 стихотворений и 14 — в «Подорожнике».
Антрепу посвящен также единственный в ее творчестве акростих:

Бывало, я утра молчу
О том, что сон мне пел.
Румяной розе и лучу
И мне – один удел.
С покатых гор ползут снега,
А я белей, чем снег,
Но сладко снятся берега
Разливных мутных рек.
Еловой рощи свежий шум
Покойнее рассветных дум.
("Песенка", март 1916)

Из бесед Ахматовой с Лукницким:
«Когда началась революция, он под пулями приходил к ней на Выборгскую сторону.
А.А.: «… и не потому что любил — просто приходил. Ему приятно было под пулями пройти»…
Я: «Он не любил Вас?».
А.А. «Он… нет, конечно, не любил. Это не любовь была… Но он всё мог для меня сделать, — так вот просто…».

Судьба не подарила им много времени вместе, но те считанные дни или даже часы, отпущенные им, оставили неизгладимый след в их жизни. Как сказала Ахматова: «Семь дней любви и вечная разлука».

ЭКРАН: Фото: http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802774_Elena_Lisovskaya_Anna_AHMATOVA_szh.JPG

После Февральской революции Керенского, будучи убежденным западником, он покинул Россию навсегда. Он пришел к Ахматовой попрощаться, сняв погоны, потому что у мостов стояли баррикады, и офицерам появляться на улицах было небезопасно.
…
Анреп уехал в последних числах февраля 1916 года. И надо добавить, что не один. На сей раз его сопровождала Мария Волкова. И опять новый семейный треугольник. На этот раз — жена Эллен, Мария и он. И вот такому-то ловеласу и сердцееду Ахматова посвятила столько стихов!
По словам Б. Анрепа, Анна Андреевна всегда носила черное кольцо и приписывала ему таинственную силу. Заветное "черное кольцо" было подарено Анрепу в 1916 году:

Как за ужином сидела,
В очи черные глядела,
Как не ела, не пила
У дубового стола.
Как под скатертью узорной
Протянула перстень черный...

;Сам Анреп рассказал о том, как Анна Андреевна подарила ему кольцо, так:
«В начале 1916 года я был командирован в Англию и приехал на более продолжительное время в Петроград для приготовления моего отъезда в Лондон. Недоброво с женой жили тогда в Царском селе, там же жила Анна Андреевна. Николай Владимирович просил меня приехать к ним 13 февраля слушать только что законченную им трагедию «Юдифь». Анна Андреевна тоже будет — добавил он. …Стихотворные мерные звуки наполняли мои уши, как стук колес поезда. Я закрыл глаза. Откинул руку на сиденье дивана. Внезапно что-то упало в мою руку: это было черное кольцо. «Возьмите, — прошептала Анна Андреевна, — Вам». …Через несколько дней я должен был уезжать в Англию».

Гумилев, узнав, что Анна Андреевна подарила Анрепу это кольцо, и тот увез его с собой, сказал полушутя: «Я тебе руку отрежу, а ты свези ее Анрепу — скажи, если кольцо не хотите отдавать, так вот вам рука к кольцу…». Николай Гумилев знал, что она любила Анрепа.
Летом 1917 года в Слепневе Ахматова поминала его, навсегда оставившего Россию "лихого ярославца", русским певучим анапестом, молясь уже не о спасении его тела, а о душе:

Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
Попросил ты тебя поминать.

"Потерял благодать" – игра слов, потому что Анна по-древнееврейски и значит "благодать".
В цикле «Из черных песен» (1961 г.) Ахматова пишет:

Всем обещаньям вопреки
И перстень сняв с моей руки,
Забыл меня на дне…
Ничем не мог ты мне помочь.
Зачем же снова в эту ночь
Свой дух прислал ко мне?

ЭКРАН: Фото: http://img0.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802864_YUriy_Annenkov_Portret_Ahmatovoy_1921.jpg

http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802670_Vladimir_Suyskov_Nikolay_Gumilev_1989.jpg

Тем временем Гумилев, хотя и находится на действующем на фронте – за доблесть он был награжден Георгиевским крестом много публикуется, постоянно выступает с критическими статьями. Летом 17-го он оказался в Лондоне, а затем в Париже. В Россию Гумилев вернулся в апреле 1918 года.


ЭКРАН: Фото: http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802727_Olga_Kardovskaya_Portret_Ahmatovoy_1914_szh.JPG

;Замуж за Владимира Шилейко


На следующий день Ахматова попросила его о разводе, сказав, что выходит замуж за Владимира Шилейко.

Тогда обнаружилось одно забавное обстоятельство: когда Ахматова переселилась к нему, Шилейко обещал сам оформить их брак – благо, тогда надо было всего лишь сделать запись в домовой книге. А когда они разводились, Лурье по просьбе Ахматовой пошел в домком, чтобы аннулировать запись – и выяснилось, что ее никогда не было.

Многие годы спустя она, смеясь, объясняла причины этого нелепого союза: "Это все Гумилев и Лозинский, твердили в один голос – ассиролог, египтянин! Ну я и согласилась".


Владимир Казимирович Шилейко был известным ученым-ассирологом, а так же поэтом. То, что Ахматова выйдет за этого некрасивого, совершенно неприспособленного к жизни, безумно ревнивого человека, стало полной неожиданностью для всех, кто ее знал. Как она потом говорила, ее привлекла возможность быть полезной великому человеку, а так же то, что с Шилейко не будет того соперничества, которое было у нее с Гумилевым. Совместное существование с Шилейко и вправду стало в каком-то смысле очистительным: дьявольская ревность ученого лишала Ахматову даже тени свободы. Он запирал ее дома перед своим уходом на работу, принуждал уничтожать письма от друзей нераспечатанными, запрещал выступать перед публикой и, ревнуя ее к творчеству, разжигал самовар рукописями с ее стихами.Ахматова, переехав к нему в Фонтанный дом, полностью подчинила себя его воле: часами писала под его диктовку его переводы ассирийских текстов, готовила для него, колола дрова, делала для него переводы.
Нужда и голод — вот главные впечатления тех лет. Ахматова вспоминала: «Три года голода. Я ушла от Гумилевых, ничего с собой не взяв... Еду мы варили редко — нечего было и не в чем, за каждой кастрюлькой надо было обращаться к соседям». Шилейко, как академику Академии материальной культуры, выделили паек, и Ахматова, осунувшаяся, в поношенной одежде, часами простаивала в продуктовых очередях.

Несмотря на бедственное положение, она готова была отдать последнее. Корней Чуковский записал в дневнике, как она насильно всунула ему банку муки, которая по тем временам приравнивалась к «сокровищам». А потом раздала соседям чудом доставшийся ей мешок риса; сама же при этом едва держалась на ногах из-за постоянного недоедания.

Непростые отношения с Шилейко «обезголосили» Ахматову — она почти перестала писать. Первая послереволюционная книга — «Подорожник» — вышла из печати лишь в 1921 году.
Помог ей ее друг, композитор Артур Лурье, с которым она подружилась еще в 1914 году. Под его руководством Шилейко, как бы для лечения ишиаса, увезли в больницу, где продержали месяц. От Шилейко Ахматова переехала к своей давней подруге, танцовщице Ольге Глебовой-Судейкиной – бывшей жене художника Сергея Судейкина, одного из основателей известной "Бродячей собаки", звездой которого была красавица Ольга.За это время Ахматова поступила на службу в библиотеку Агрономического института – там давали дрова и казенную квартиру. А мысли Анны .заняты теперь Артуром Лурье, с которым у нее был роман во времена «Бродячей собаки». Ныне Артур - композитор-футурист и комиссар Наркомпроса — живет с актрисой, танцовщицей и художницей Ольгой Глебовой-Судейкиной, подругой Анны еще с 1913 года. Впрочем, формально Лурье и Судейкина на этот момент уже расстались, и Анне ничто не мешает стать его «сладчайшей рабой» и «куклой». Через несколько месяцев Лурье заставит ее бросить работу и станет «помогать материально». Об этом человеке — элегантном, ухоженном, с повадками денди в декорациях постреволюционной разрухи — многие приятели Анны отзывались нелестно, говоря, что он циничен, подл и кичится связью с Ахматовой.

. В браке с Шилейко поставлена точка. Но дружеские отношения они сохранили, и когда Владимира Казимировича выпустили из больницы, а он уже лишится жилья в Фонтанном Доме, она из жалости приютит его у себя на целый год.
Там хозяйкой была уже сама Ахматова, и Шилейко поутих. Окончательно они расстались летом 1921 года.

А прощаясь с В.К. Шилейко, она создала сонет, в котором дала исчерпывающее объяснение своего "монастырского" смирения и покорности перед ним:
Тебе покорной? Ты сошел с ума!
Покорна я одной Господней воле.
Я не хочу ни трепета, ни боли,
Мне муж – палач, а дом его – тюрьма.

Но видишь ли! Ведь я пришла сама;
Декабрь рождался, ветры выли в поле,
И было так светло в твоей неволе,
А за окошком сторожила тьма.

Так птица о прозрачное стекло
Всем телом бьется в зимнее ненастье,
И кровь пятнает белое крыло.

Теперь во мне спокойствие и счастье.
Прощай, мой тихий, ты мне вечно мил
За то, что в дом свой странницу пустил.
1921


В начале 1921 года вышла статья Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский», в которой автор противопоставляет двух поэтов и две эпохи, стоящие за ними. Ахматова, по Чуковскому, — это наследница драгоценных дореволюционных богатств русской словесной культуры. Маяковский олицетворяет верования новой революционной эпохи и устремлен в будущее. Ахматова никогда не простит эту статью Чуковскому, полагая, что именно она стала первопричиной многих последующих ее бедствий.

Тем не менее, осенью издается еще один ахматовский сборник — «Anno Domini. MCMXXI».

;В августе 1921 года умер Александр Блок. А страну захлестывает волна красного террора... В ночь на 4 августа 1921 года чекисты арестовали Николая Гумилева.
На похоронах Блока Ахматова узнала страшную весть – в ночь на 4 августа 1921 года чекисты арестовали Николая Гумилева. Ахматова узнала об этом 10 августа, на похоронах Блока, и сразу же бросилась хлопотать за Николая Степановича, подключила к этому делу Максима Горького и наркома А. В. Луначарского. Но через три недели Гумилев, обвиненный в причастности к Боевой организации, был расстрелян. Через две недели его расстреляли. Его виной было лишь то, что он знал о готовящемся заговоре, но не донес.
Теперь Анна Андреевна вынуждена перебиваться случайными заработками, но и в условиях крайней финансовой стесненности она старается раз в полтора-два месяца пересылать деньги сыну в Бежецк.

Еще в детстве Ахматова поражала окружающих своей гибкостью. Отец Ани, большой любитель театра, умиляясь невероятному природному таланту девочки, - запросто скручивалась в кольцо! - намеревался отдать дочь в балетную школу. Но она наотрез отказалась.

В молодости Анна не потеряла этой способности и при первом удобном случае делала перед новыми знакомыми «змею», втайне наслаждаясь произведенным эффектом.

Да что там «змея»! Она умела пролезть под стулом, не вставая с него, и, сгибаясь, доставала с пола спички зубами.

А когда в гумилевской усадьбе устраивались импровизированные цирковые представления, Ахматова по просьбе супруга легко закладывала ноги за шею. При этом ее лицо было таким же строгим и застывшим, какие бывают обыкновенно у монахинь. В 1926 году первый биограф Гумилева Павел Лукницкий записал в дневнике: «Пунин... сфотографировал АА на ковре в ее акробатической позе - когда она ногами касается головы. И получилось очень хорошо, и нельзя говорить о неприличии и т. д.: это - как бронзовая фигурка, как скульптура, это эстетично...».

;В том же августе в Греции покончил с собой брат Анны – Андрей Горенко.

;Впечатления от этих смертей вылились у Ахматовой в сборник стихотворений "Подорожник", который затем, дополненный, стал называться "Anno Domini MCMXXI".

После этого сборника Ахматова не выпускала сборников долгие годы, только отдельные стихотворения. Новый режим не жаловал ее творчество – за интимность, аполитичность и "дворянские корни". Даже мнение Александры Коллонтай – в одной из своих статей она сказала, что поэзия Ахматовой привлекательна для молодых работниц тем, что правдиво изображает, как плохо мужчина обращается с женщиной, - не спасло Ахматову от критической травли. Череда статей заклеймила поэзию Ахматовой как вредную, поскольку она ничего не пишет о труде, коллективе и борьбе за светлое будущее.
Печататься становилось все труднее и труднее. В 1925 году на ее имя был наложен неофициальный запрет. Ее не печатали 15 лет.

В это время она осталась практически одна – все ее друзья или погибли, или эмигрировали. Сама же Ахматова эмиграцию считала совершенно для себя неприемлемой.

Анреп в это время живет в Лондоне, вступает в ассоциацию "Bloomsbury Group”.
Мозаичные произведения, выполненные в ирландском католическом соборе "Cathedral of Christ the King” в графстве Вестмит (Westmeath), в городе Муллингар (Mullingar) подтверждают широкую известность Бориса Анрепа, как мастера церковной мозаики. Внутри этого громадного собора, строительство которого было завершено буквально перед началом Второй Мировой Войны, есть несколько алтарей, включая импозантных размеров алтари "Святая Анна” (St. Anne), и "Святой Патрик” (St. Patrick).

http://img0.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802593_Mozaika_Svyataya_Anna.jpg

;Об Ахматовой в Харькове

;В июле 1919 года в Харьков ворвалась Добровольческая армия Вооруженных сил Юга России, или попросту говоря, деникинцы. Действовавший в городе кружок акмеистов под руководством молодого поэта Григория Шенгелия (будущего знаменитого языковеда и литературоведа) через связи в Петрограде, пригласил Анну Ахматову выступить в Харькове. Несмотря на гражданскую войну, огромные потрясения культурная жизнь не прекращалась.

Ахматова приняла приглашение и выступила перед харьковчанами в помещении библиотеки им. Короленко. О ее выступлении писали харьковские газеты. Об этом 057.ua сообщила научный сотрудник Харьковского литературного музея Ольга Резниченко. Это был не единственный приезд в Харьков знаменитой поэтессы. Понятно, что мемориальной доски Анна Ахматова в Харькове не заслужила.

Ибо впоследствии ни ее творчество («идеал упадничества»), ни жизнь («взбесившаяся барынька» по определению «тонкого знатока» литературы «цыцреализма» Андрея Жданова) не вписывались в прокрустово ложе советского человека. Не подходила эта поэтическая глыба под «хомо советикуса». Поэтому Анна Ахматова до самой смерти в 1966 году жила под негласным запретом советской системы. Так уже получилось, что ее приезд в Харьков в 1919 году стал одним из последних ее публичных признаний.

;ТЕЛЕГРАММА ОТ АХМАТОВОЙ. Анна Ахматова только раз наведалась в Харьков. Уже именитая, но еще не опальная, 22 апреля 1924 года она выступала в городской Общественной библиотеке, которую теперь мы знаем как библиотеку имени Короленко. Вступительное слово произносил какой-то "советский критик” — в то время это обязательным атрибутом литературного вечера. "И хотя он всякие глупости болтал, это, слава Богу, не смазало впечатления от выступления поэтессы. Она, одетая в длинное черное платье, читала стихи и казалась очень молодою, "величественной и беспомощной”. А затем, после выступления местная певица пела романсы на слова Ахматовой”, - рассказал Красиков. (http://www.segodnya.ua/regions/kharkov/pacternak-v-kharkove-vljubilcja-a-u-ecenina-ukrali-chacy.html)

Много лет спустя, уже после войны, Ольга Бондаренко, работавшая в той же самой библиотеке, написала Ахматовой письмо и вложила в него некоторые свои стихи. "Ахматова зачастую на такие послания даже не отвечала, — отмечает Михаил Красиков. — Помните ее строки: "Я научила женщин говорить, но, боже, как их замолчать заставить?” Слишком многие ей подражали. А на письмо Бондаренко Ахматова ответила телеграммой, похвалила стихи харьковчанки”. Впоследствии один из публикаторов напечатал произведения Бондаренко, затерявшиеся среди бумаг великой поэтессы, как стихи самой Ахматовой. Но исследователи, конечно, установили ошибку. Хотя ошибка-то знаменательная!

;Николай Николаевич Пунин


Ранней весной 1925 года у Ахматовой опять обострение туберкулеза. Когда она лежала в санатории в Царском Селе – вместе с женой Мандельштама Надеждой Яковлевной, - ее постоянно навещал Николай Николаевич Пунин, историк и искусствовед. Примерно через год Ахматова согласилась переехать к нему в Фонтанный дом.

Пунин был очень красив – все говорили, что он похож на молодого Тютчева. Он работал в Эрмитаже, занимался современной графикой. Ахматову он очень любил – хотя и очень по-своему.

Официально Пунин оставался женат. Он жил в одной квартире со своей бывшей женой Анной Аренс и их дочерью Ириной. Хотя у Пунина и Ахматовой была отдельная комната, обедали все вместе, а когда Аренс уходила на службу, Ахматова присматривала за Ириной. Ситуация была крайне напряженной.

;Не имея возможности печатать стихи, Ахматова углубилась в научную работу. Она занялась исследованием Пушкина, заинтересовалась архитектурой и историей Петербурга. Ахматова ревновала Пушкина ко всем его женщинам, считала, что они его не достойны. Так она очень не любила Наталью Гончарову и Каролину Собаньскую, которую считала главной любовью Пушкина. Много помогала Пунину в его исследованиях, переводя ему французские, английские и итальянские научные труды. Летом 1928 года к Ахматовой переехал ее сын Лева, которому к тому времени было уже 16 лет. Обстоятельства смерти его отца препятствовали продолжению его учебы. Его с трудом удалось пристроить в школу, где директором был брат Николая Пунина Александр. Потом Лев поступил на исторический факультет Ленинградского университета.

В 1930 году Ахматова попыталась уйти от Пунина, но тот сумел убедить ее остаться, угрожая самоубийством. Ахматова осталась жить в Фонтанном доме, лишь ненадолго покидая его.

;К этому времени крайняя бедность быта и одежды Ахматовой уже так бросались в глаза, что не могли оставаться незамеченными. Многие находили в этом особую элегантность Ахматовой. В любую погоду она носила старую фетровую шляпу и легкое пальто. Лишь когда умерла одна из ее старых подруг, Ахматова облачилась в завещанную ей покойной старую шубу и не снимала ее до самой войны. Очень худая, все с той же знаменитой челкой, она умела произвести впечатление, как бы бедны ни были ее одежды, и ходила по дому в ярко-красной пижаме во времена, когда еще не привыкли видеть женщину в брюках.

;Все знавшие ее отмечали ее неприспособленность к быту. Она не умела готовить, никогда не убирала за собой. Деньги, вещи, даже подарки от друзей никогда у нее не задерживались – практически сразу же она раздавала все тем, кто, по ее мнению, нуждался в них больше. Сама она многие годы обходилась самым минимумом – но даже в нищете она оставалась королевой.

;В 1934 году арестовали Осипа Мандельштама – Ахматова в этот момент была у него в гостях. А через год, после убийства Кирова, были арестованы Лев Гумилев и Николай Пунин. Ахматова бросилась в Москву хлопотать, ей удалось передать в Кремль письмо. Вскоре тех освободили, но это было только начало.

Пунин стал явно тяготиться браком с Ахматовой, который теперь, как оказалось, был еще и опасен для него. Он всячески демонстрировал ей свою неверность, говорил, что ему с нею скучно – и все же не давал уйти. К тому же, уходить было некуда – своего дома у Ахматовой не было…

;В марте 1938 года был вновь арестован Лев Гумилев, и на сей раз он просидел семнадцать месяцев под следствием и был приговорен к смерти. Но в это время его судьи сами были репрессированы, и его приговор заменили на ссылку.
В ноябре этого же года Ахматовой наконец удалось порвать с Пуниным – но Ахматова лишь переехала в другую комнату той же квартиры. Она жила в крайней нищете, обходясь часто лишь чаем и черным хлебом. Каждый день выстаивала бесконечные очереди, чтобы передать сыну передачу. Именно тогда, в очереди, она начала писать цикл "Реквием".

;История создания поэмы «Реквием»

О том, как возник замысел «Реквиема», Анна Андреевна Ахматова сочла необходимым сообщить читателю перед началом поэмы — вместо предисловия: «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то «опознал» меня. Тогда стоящая за мной женщина с голубыми губами, которая, конечно, никогда в жизни не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

- А это вы можете описать? И я сказала:

- Могу.

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».
Стихи цикла очень долго не записывались – они держались в памяти самой Ахматовой и нескольких ее ближайших друзей.

; В феврале 1939 года случилось нечто невероятное — на приеме в честь писателей-орденоносцев Сталин поинтересовался, где сейчас Ахматова. Про нее немедленно вспомнили, приняли в Союз писателей, стали публиковать в периодике: вышло несколько отдельных стихов, В мае 1940 года вышел сборник «Из шести книг», состоящий из стихов, написанных в «годы молчания», тем не менее книга вызвала ажиотаж: ее смели с прилавков на несколько часов, за право ее прочесть люди дрались.
Книга была даже выдвинута на Сталинскую премию. Однако «оттепель» закончилась рьяным изъятием «ахматовского блуда» из магазинов и библиотек. И произошло это очень скоро. Уже через несколько месяцев издание книги сочли ошибкой, ее стали изымать из библиотек.

;Ещё «примерно с середины двадцатых годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об "Адольфе" Бенжамена Констана и о "Каменном госте". Все они в свое время были напечатаны.» (Хотя А.А .А. и считала, что прозу писать намного сложнее…- П.А.И.)
Писать прозу (даже не художественную, на которую она никогда и не покушалась), ввиду полной невозможности, становится ее заветной мечтой, манией, идэ фикс. Осенью 1957 года она работала над записками о Мандельштаме (остались в набросках, как и записки о Гумилеве, записки о Цветаевой, записки о Блоке …


;Началась война…

Когда началась война, Ахматова почувствовала новый прилив сил. В сентябре, во время тяжелейших бомбежек, она выступает по радио с обращением к женщинам Ленинграда. Вместе со всеми она дежурит на крышах, роет окопы вокруг города.
Творчество А. Ахматовой периода Великой Отечественной войны оказалось во многом созвучным официальной советской литературе того времени. За героический пафос поэта поощряли: позволили выступить по радио, печатали в газетах и журналах, обещали издать сборник. А. Ахматова была в смятении, поняв, что "угодила" власти.
Поэт использует ключевые слова героической лирики тех лет - "клятва", "мужество", "супостат", "советская пехота", "оскверненная врагами земля" и т.д. Исследователи отмечают характерное хоровое "мы" ("Мы детям клянемся…"), установку на безымянность ("Да что нам имена!.."), ролевой взгляд на участников исторического процесса ("незатейливые парнишки", "ни плохих, ни хороших, ни средних"). В связи с этим В. Тюпа, например, делает вывод: "…Война сместила в сторону соцреалистической парадигмы творчество даже таких художников слова, как Ахматова". С лирикой поэта периода Великой Отечественной войны тесно связали понятие патриотизма. А. Ахматову поощряли за героизм и одновременно ругали за трагизм, поэтому одни стихотворения она напечатать не могла, тогда как другие - "Вражье знамя растет, как дым…", "А та, что сегодня прощается с милым…", "Мужество", "Первый дальнобойный в Ленинграде", "Копай, моя лопата…" - публиковались в сборниках, журналах, газетах. Изображение народного подвига и самоотверженной борьбы не сделало А. Ахматову "советским" поэтом: что-то в ее творчестве смущало власть постоянно.
В войне, считает А. Ахматова, отстаивалась правда "сверхисторическая", "божественная", поэтому лирическая героиня обращается прямо к Богу и к тому, что принято называть Культурой, - к русской речи, статуе в Летнем саду, Царскому Селу ("И осталось из всего земного…", 1941; "Мужество", 1942; "Nox. Статуя "Ночь" в Летнем саду", 1942; "Городу Пушкина", 1944 и др.). Стихотворения А. Ахматовой военных лет содержат религиозный смысл, что, естественно, не удовлетворяло советскую критику. Рецензенты резко рекомендовали поэту изгнать из стихов все "чуждое", "полубиблейское", "архаическое". Обвинение А. Ахматовой в религиозности можно назвать сюжетообразующим мотивом печально знаменитого ждановского доклада 1946 года.

Во многих стихотворениях начала войны призыв к борьбе и победе звучит открыто, в них узнаваемы советские лозунги 1930-х - 1940-х годов. Эти произведения издавались и переиздавались десятки раз, за них А. Ахматова получала "необыкновенные" гонорары, называла их "заказными".
…Правда за нами,
И мы победим.
("Вражье знамя…", 1941).

Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
("Клятва", 1941).

Не пустим супостата
На мирные поля.
("Копай, моя лопата…", 1941).
В годы войны "культурным" героем ахматовской лирики становится Петербург - Петроград - Ленинград, трагедию которого поэт переживает как глубоко личную. В сентябре 1941 года по радио звучал голос А. Ахматовой: "Вот уже больше месяца, как враг грозит нашему городу пленом, наносит ему тяжелые раны. Городу Петра, городу Ленина, городу Пушкина, Достоевского и Блока, городу великой культуры и труда враг грозит смертью и позором" [2, с. 15]. А. Ахматова говорила о "непоколебимой вере" в то, что город никогда не будет фашистским, о ленинградских женщинах и о соборности - чувстве единения со всей землей русской. В своей речи она соединила патриотическое чувство с религиозным - из этого складывается специфика ахматовской героики, которая, при всей своей внешней открытой пафосности, "изнутри" трагична.
А. Ахматову раздражал несдержанный героизм: в литературе она не принимала беспримерные случаи мужества (поэтому считала слабой "Ленинградскую поэму" О. Берггольц) [3, т. 1, с. 479], не сочла допустимой в своем творчестве тему "убий!". А. Ахматова отказалась от сомнительной чести присутствовать при казни немецких преступников в 1946 году.
; Стихотворение "Мужество" (1942) было оценено советской общественностью как высочайший образец гражданской лирики А. Ахматовой. Поэт находит опору и героический импульс в культуре:
"Мужество

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.

Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.

Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки.
Февраль 1942 г.»

ЭКРАН: ФОТО: http://t1.gstatic.com/images?q=tbn:ANd9GcQrxIQA23aCcIxVhcN3VdcTCpKWkKOVMuyRcQheInF41723P576
http://zest.uz/wp-content/uploads/Akhmatova_Film_Press_2.jpg

В декабре 1941 года Л. Чуковская записала слова А. Ахматовой, вспоминавшей себя в блокадном Ленинграде: "Я не боялась смерти, но я боялась ужаса. Боялась, что через секунду увижу этих людей раздавленными… Я поняла - и это было очень унизительно - что к смерти я еще не готова. Верно, жила я недостойно, потому и не готова еще"
В конце сентября ее по решению горкома партии самолетом эвакуируют из Ленинграда – по иронии судьбы, теперь ее признали достаточно важной персоной, чтобы спасти…
«Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.»

;Через Москву, Казань и Чистополь Ахматова оказалась в Ташкенте.
А. Ахматова противопоставила войну "книжную" и "настоящую"; особым качеством последней, считает поэт, является ее способность порождать в людях чувство неотвратимости смерти. Не пуля - верней всего сражает страх, отнимающий силу воли. Убивая дух, он лишает человека возможности внутреннего противостояния происходящему. Страх уничтожает героику.
…И нет Ленор, и нет баллад,
Погублен царскосельский сад,
И словно мертвые стоят
Знакомые дома.
И равнодушие в глазах,
И сквернословье на устах,
Но только бы не страх, не страх,
Не страх, не страх… Бах, бах!
("И кружку пенили отцы…", 1942).

"Именно в Ташкенте, я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта", напишет она в мае 1944 года, когда сможет, наконец, вернуться домой.

;Почти все стихи, написанные ею в Узбекистане были о Ленинграде, но Восток всё равно проступал сквозь все тяготы войны. Он подчинял себе, вторгался в суть её стихов, в её творчество:

Заснуть огорчённой,
Проснуться влюблённой,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твоё святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твоё горек,
И как твой тополь высок...
Шахерезада
Идёт из сада...
Так вот ты какой, Восток!

С пристальным вниманием Анна Ахматова отмечала приметы Востока. Запоминала музыкальный строй арычных струй, вдыхала запах роз, как бы примериваясь к необычайной высоте синевы неба. Ахматова умела смотреть и видеть:

...И снова осень валит Тамерланом...

или

И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст,
Могильной чалмы благородные складки
И царственный карлик - гранатовый куст...

В ташкентских стихах Ахматовой восприятие Востока на редкость домашнее и органичное. Ей здесь нравилось:

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рождённое тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскалённой лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.
Щедрость и доброту узбекского народа Ахматова вспоминала еще долгие годы спустя, посвятила ей строки своих стихов:

Я не была здесь лет семьсот, напишет она про Узбекистан,
Но ничего не изменилось...
Всё так же льётся Божья милость
С непререкаемых высот,

Всё те же хоры звёзд и вод,
Всё так же своды неба чёрны,
И так же ветер носит зёрна,
И ту же песню мать поёт.

Он прочен мой азийский дом,
И беспокоиться не надо...
Ещё приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоём.
"Кто мне посмеет сказать, что здесь злая чужбина?", - пишет Ахматова в своих письмах.

На этой древней сухой земле,
Я снова дома...
Китайский ветер поёт во мгле,
И всё знакомо...
Из воспоминаний Светланы Сомовой (часто общающейся с Ахматовой ташкентки): «Базар жил своей жизнью - чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: «Что ты? Это ленинградка, голодная». Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. Привязался, надо бы сдать его в милицию. Но он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: «Ешь». И исчез. «Неужели съесть?» - спросила она. «Конечно, ведь он его для вас украл...» Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки».

Несколько раз, Ахматова посетит Самарканд, о чём будет потом восторженно рассказывать своим друзьям и близким, а в бреду, во время тяжёлой болезни, бросит:

А умирать поедем в Самарканд,
На родину предвечных роз...
Вскоре, после снятия ленинградской блокады, Ахматова покинет Узбекистан во имя города, поправшего саму смерть. Но и там, в Ленинграде, азийский дом не раз явится ей во сне, и там звёздный кров Востока будет вторгаться в её стихотворения...

Я буду помнить звёздный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.
;В Ташкенте она поселилась вместе с Надеждой Мандельштам, постоянно общалась с Лидией Корнеевной Чуковской, подружилась с жившей неподалеку Фаиной Раневской – эту дружбу они пронесли через всю жизнь. Почти все ташкентские стихи были о Ленинграде – Ахматова очень волновалась за свой город, за всех, кто остался там. Особенно тяжело ей было без своего друга, Владимира Георгиевича Гаршина. После расставания с Пуниным он стал играть большую роль в жизни Ахматовой. По профессии врач-патологоанатом, Гаршин очень заботился о ее здоровье, которым Ахматова, по его словам, преступно пренебрегала. Гаршин тоже был женат, его жена, тяжело больная женщина, требовала его постоянного внимания. Но он был очень интеллигентный, образованный, интереснейший собеседник, и Ахматова очень привязалась к нему. В Ташкенте она получила от Гаршина письмо о смерти его жены. В другом письме Гаршин попросил ее выйти за него замуж, и она приняла его предложение. Согласилась даже взять его фамилию.

В апреле 42 года через Ташкент в Самарканд эвакуировался Пунин с семьей. И хотя отношения между Пуниным и Ахматовой после расставания были очень плохими, Ахматова пришла с ним повидаться. Из Самарканда Пунин написал ей, что она была главным в его жизни. Это письмо Ахматова хранила, как святыню.

До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.

;Энума элиш
Пролог, или сон во сне

Над трагедией, сочетающей в своей структуре поэзию с прозой и оставшейся незавершенной, Ахматова работала с перерывами с 1942 по 1966 г. При ее жизни были опубликованы стихотворные фрагменты.
В Ташкенте в 1942-1944 гг., после тяжелой болезни, Ахматова, по ее словам, в бреду "увидела стену и грязные пятна на ней, что-то вроде плесени. За этими пятнами открылась главная сцена пьесы: судилище, на котором автора обвиняли во всех возможных и невозможных прегрешениях. Уже после того, как пьеса, увиденная в бреду, была записана, Ахматова почувствовала, что она в ней сама себе (в который раз! - дурные предсказания всегда сбывались, как со стихами "Дай мне долгие годы недуга...") напророчествовала беду. И в испуге сожгла пьесу. Позднее убедилась, что предвиденья послетифозного бреда из пьесы сбылись".
К обстоятельствам, сопутствовавшим написанию и сожжению пьесы, Ахматова возвращалась много раз. В записных книжках варьируется: "В Ташкенте (1943-44) я сочинила и написала пьесу "Энума элиш", которая была сожжена 11 июня 1944 в Фонтанном Доме. Теперь она вздумала возвращаться ко мне" (РТ 106). Первый публикатор "Энума элиш" М. Кралин опровергает указанную дату "сожжения" рукописи. Это же косвенно подтверждено Ю. Оксманом, которому Ахматова говорила, что архив был ею уничтожен в 1949 г., после последнего ареста Л. Н. Гумилева. О том же свидетельствует и Н.Я. Мандельштам:
"Пролог"... она бросила в печь в конце сороковых годов в ночь после ареста и увода Левы. Пьеса попала в печку вместе с тетрадями, где были записаны стихи.
Название трагедии "Энума элиш" восходит к культовой поэме или песне, основанной на вавилонском мифе о сотворении мира. "Энума элиш" означает в переводе:
"Когда вверху" - первые слова ритуальной песни, исполнявшейся во время празднования вавилонского Нового года. Из дошедших до нас семи табличек с текстом новогодней культовой поэмы (частично переведенной В. К. Шилейко) известно, что дважды во время празднования Нового года жрецы произносили "Энума элиш" как магическое заклинание.
В "Прозе о поэме" Ахматова пишет, имея в виду "Энума элиш", что в Ташкенте у "Поэмы без героя" появилась спутница, "одновременно шутовская и пророческая".
В 1964 г. Ахматова вспоминает о ташкентской редакции пьесы: "Пьеса "Энума элиш", состоящая из трех частей: 1) На лестнице. 2) Пролог. 3) Под лестницей. Писалась в Ташкенте после тифа (1942 г.), окончена на Пасху 1943. (Читала Козловским, Асе, Булгаковой, Раневской, А.Н. Тихонову, Адмони). Сожгла 11 июня 1944 в Фонтанном Доме. В этой пьесе был передан во всех мельчайших подробностях весь 1946 г. (Уцелела Песенка Слепого:
Не бери сама себя за руку,
Не веди сама себя за реку)".
Единственное на сегодняшний день обширное воспоминание о содержании утраченной пьесы сохранилось в книге Н.Я. Мандельштам:
"Ахматова прочла мне "Пролог" в Ташкенте летом 42 года... <...> "Пролог" Ахматовой был в некотором роде сном во сне.
Первые слушатели сравнивали "Пролог" с Гоголем, Кафкой, Суховo-Кобылиным и еще невесть с чем. <...>
Ташкентский "Пролог" был острым и хищным, хорошо утрамбованным целым. Ахматова перетащила на сцену лестницу балаханы, где мы вместе с ней потом жили. Это была единственная дань сценической площадке и формальному изобретательству. По этой шаткой лестнице спускается героиня - ее разбудили среди ночи и она идет судиться в ночной рубахе. Ночь в нашей жизни была отдана страху.
Часы любви и покоя прерывались ночными звонками.
Внизу на сцене стоит большой стол, покрытый казенным сукном. За столом сидят судьи, а со всех сторон сбегаются писатели, чтобы поддержать праведный суд. У одного из писателей в руках пакет, из которого торчит рыбья голова, а у другого такой же пакет, но с рыбьим хвостом.
Открывается заседание. Весь смысл происходящего в том, что героиня не понимает, в чем ее обвиняют. Судьи и писатели возмущены, почему она отвечает невпопад. На суде встретились два мира, говорящие как будто на одном, а на самом деле на разных языках. "Пролог" был написан в прозе, и каждая реплика резала, как нож. Это были донельзя отточенные и сгущенные формулы официальной литературы и идеологии. Ими шугают героиню, когда она лепечет стихи, оборванные и жалобные строчки о том, что в мире есть воздух и вода, земля и небо, листья и трава, словом "блаженное где-то" из ахматовских стихов. Едва она начинает говорить, как поднимается шум и ей объясняют, что никто не дал ей права бормотать стихи и пора задуматься, на чью мельницу она льет воду рифмованными строчками, а кроме того нельзя забывать, что она подсудимая и отвечает перед народом - вот он народ с рыбьими головами и промасленными рукописями, - за все, что проносится в ее голове... Ее освещают прожекторами, и луч скользит по го.лове, перебирая волосы.
Она попадает в тюрьму и там впервые чувствует себя свободной. Из камеры слышен ее голос, читающий стихи, а по лестнице и сцене топчутся писатели и у них, как лейтмотив, звучит жалоба: "Писатели не читают друг друга"... Они требуют постановления, которое обяжет писателей читать все, что пишут их собратья по перу и союзу... Голос героини крепнет. Идет своеобразный диалог или перекличка писателей и заключенной. Смысл ее слов нечто вроде позднее записанного:
"Из-под каких развалин говорю, из-под какого я кричу обвала?.. Я в негашеной извести живу под сводами вонючего подвала. .. Пусть назовут беззвучною зимой, пусть вечные навек захлопнут двери, и все-таки услышат голос мой и все-таки ему опять поверят».
Это не единственная тема заключенной. В ее словах тот острый бред, который передает наши чувства тех лет. Героиня в ночной рубашке - одна из многих женщин, просыпавшихся ночью в холодном поту и не веривших тому, что с нами произошло. Это Ахматова, которой приснился до ужаса реальный сон: в широком коридоре пунинской квартиры, где стоял обеденный стол и в самом конце за занавеской - кровать (там случалось ночевать Леве и мне с Мандельштамом), слышны солдатские шаги. Ахматова выскакивает в коридор. Пришли за Гумилевым. Она знает, что Николай Степанович прячется у нее в комнате - последняя дверь по коридору, если идти от пара/, ной двери, то налево, как и другие двери. За занавеской спит Лева. Она бросается за занавеску, выводит Леву и отдает его солдатам:
"Вот Гумилев"... Только женщина, которую мучил такой сон, могла написать "Пролог".

В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

;Сначала она приехала в Москву, где выступила на устроенном в зале Политехнического музея вечере. Прием был такой бурный, что она даже испугалась. При ее появлении зал встал. Говорят, когда Сталин узнал об этом, он спросил: "Кто организовал вставание?"

Всем знакомым она говорила, что едет в Ленинград к мужу, мечтала, как будет жить с ним... И тем страшнее был удар, который ждал ее там.

Встречавший ее на перроне Гаршин спросил: "И куда Вас везти?" Ахматова онемела. Как выяснилось, он, не сказав никому ни слова, женился на медсестре. Гаршин разрушил все ее надежды на обретение дома, которого у нее давно не было. Этого она ему никогда не простила.
Впоследствии Ахматова говорила, что, по всей видимости, Гаршин сошел с ума от голода и ужасов блокады.

Умер Гаршин в 1956 году. В день его смерти брошь, которую он когда-то подарил Ахматовой, раскололась пополам…

В этом была трагедия Ахматовой: рядом с ней, сильной женщиной, почти всегда оказывались слабые мужчины, пытавшиеся переложить на нее свои проблемы, и никогда не было человека, способного помочь ей справиться с ее собственными бедами…
«Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки "Три сирени" и "В гостях у смерти…. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.

Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила…!

;После возвращения из Ташкента у нее изменилась манера поведения – стала более простой, спокойной, и вместе с тем более отдаленной. Ахматова отказалась от своей знаменитой челки, после перенесенного в Ташкенте тифа она стала полнеть. Казалось, Ахматова возродилась из пепла для новой жизни. К тому же ее вновь признали власти. За свои патриотические стихи она была награждена медалью "За оборону Ленинграда". Готовились к печати ее исследования о Пушкине, большая подборка стихов. В 1945 году к огромной радости Ахматовой вернулся Лев Гумилев. Из ссылки, которую он отбывал с 1939 года, ему удалось попасть на фронт. Мать с сыном зажили вместе. Казалось, что жизнь налаживается.
В стихотворениях, посвященных Великой Отечественной войне, на пересечении тем смерти и памяти возникает мотив мученичества, который А. Ахматова связала с образом воюющего Ленинграда. О судьбе города она написала в "послесловиях" к циклу стихов 1941 - 1944 годов. После окончания блокады поэт изменяет цикл, дополняет его, снимает прежние трагические "послесловия" и переименовывает в "Ветер войны". В последних четверостишиях "Ленинградского цикла" А. Ахматова запечатлела библейскую сцену распятия: как и в "Реквиеме", самый трагический образ здесь - Богородица, отдающая свое молчание Сыну.
…Последнюю и высшую отраду -
Мое молчанье - отдаю
Великомученику
Ленинграду.
("Послесловие", 1944).

Разве не я тогда у креста,
Разве не я утонула в море,
Разве забыли мои уста
Вкус твой, горе!
("Послесловие "Ленинградского цикла", 1944).
Распятие А. Ахматова считала кульминацией евангельского сюжета. Использование сцены давало художнику возможность глубокого обобщения и введения в текст надысторического, или общечеловеческого, плана. В стихотворениях 1930-х - 1940-х годов палач всегда узнаваем - это государство, "зверь", наделенный властью; великомученик Христос - страдающий сын, город, народ, человечество.

В мире Ахматовой, считает Дм.Быков, нет причинно-следственных связей: невиновную проклинают все - "от Либавы до Владивостока"; любимый становится мучителем... Исчерпывающее объяснение ахматовского метода - знаменитое шестистишие 1944 года "Измена":
Не оттого, что зеркало разбилось,
Не оттого, что ветер выл в трубе,
Не оттого, что в мысли о тебе
Уже чужое что-то просочилось, -
Не оттого, совсем не оттого
Я на пороге встретила его.

Не надо думать, что тут расчетливая игра в загадочность и эксплуатация собственной манеры, чем - не станем скрывать - Ахматова грешила в шестидесятые. Здесь все классически ясно - "шахматная партия", как уважительно говаривал Мандельштам: все главное и роковое случается ни от чего, вне причин, помимо рациональных объяснений. "Быть чему, то будет". Воевать и спорить бесполезно, ибо не с чем.

; Во втором "Послесловии" поэт прямо указывает на связь двух бед - репрессий и второй мировой войны, которую А. Ахматова воспринимала не как битву народов, но как столкновение тоталитарных систем. К вождям она испытывала чувство личной ненависти. О. Берггольц сделала запись во время блокады: "На досках, находящих друг на друга, - матрасишко. На краю, затянутая в платок, с ввалившимися глазами - Анна Ахматова, муза плача, гордость русской поэзии… Она почти голодает, больная, испуганная… И так хорошо сказала: "Я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную"" [5, с. 59].
;В 1943 году с пометой "В бреду" А. Ахматова записывает стихотворение "Ленинградские голубые…". Важной деталью для поэта становятся голубые глаза детей, погибших во время блокады. Глаза - зеркало души, голубой цвет символизирует небесную чистоту и святость ленинградцев. Героиня обращается к ним, как к Божьим ангелам, ее молитвенные слова звучат как просьба о заступничестве за грешную землю.
Ленинградские голубые,
Три года в небо глядевшие,
Взгляните с неба на нас.
(2, 1; 38).
Пронзительны по своей трагической силе стихи, которые А. Ахматова посвятила соседу по квартире в Фонтанном Доме Вале Смирнову. Мальчик умер от голода во время блокады. В произведениях "Постучи кулачком - я открою…" (1942) и "Памяти Вали" (1943) героиня творит обряд поминовения: помнить - значит не предавать, спасать от смерти. Строка пятая стихотворения "Постучи…" первоначально читалась: "И домой не вернусь никогда".
Постучись кулачком – я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда…
Твоего я не слышала стона.
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.

И ещё:

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
Пытаясь избежать ужасного и дать место трагическому оптимизму, А. Ахматова заменила ее строкой "Но тебя не предам никогда…". Во второй части начинает звучать надежда на новую весну, возрождение жизни, появляется мотив искупления, очищения мира от греха (омовение водой), "кровавые следы" на голове у ребенка - раны войны и уколы тернового венца мученика.

;Исайя Берлин

Осенью 1945 года Ахматову познакомили с литературоведом Исайей Берлиным, в то время сотрудником британского посольства. Во время их разговора Берлин с ужасом услышал, как кто-то во дворе зовет его по имени. Как оказалось, это был Рэндальф Черчилль, сын Уинстона Черчилля, журналист. Момент был кошмарный и для Берлина, и для Ахматовой. Контакты с иностранцами – особенно сотрудниками посольств, - в то время, мягко говоря, не приветствовались. Личную встречу еще можно было бы не увидеть – но когда сын премьер-министра орет во дворе, это вряд ли пройдет незамеченным.

Тем не менее Берлин навестил Ахматову еще несколько раз.
Первая встреча Исайи Берлина с Ахматовой состоялась в Фонтанном доме
16 ноября 1945 году.Вторая встреча на следующий день продлилась до рассвета и была полна рассказами об общих друзьях-эмигрантах, о жизни вообще, о литературной жизни. Ахматова прочла Исайе Берлину «Реквием» и отрывки из «Поэмы без героя». Он заходил еще к Ахматовой 4 и 5 января 1946 года, чтобы проститься. Тогда же она подарила ему свой поэтический сборник.Андронникова отмечает особый талант Берлина как «чарователя» женщин. В нем Ахматова нашла не просто слушателя, а человека, который занял её душу. Исайя Берлин, эта та таинственная личность, кому Анна Ахматова посвятила цикл стихотворений – знаменитое «Cinque» (Пятерица). В поэтическом восприятии Ахматовой существует пять встреч с Исайей Берлиным. Пятерица, это не только пять стихотворений в цикле «Cingue», а возможно это количество встреч с героем. Это цикл любовных стихотворений. Многие удивляются такой внезапной, и если судить по стихотворениям, трагической любви к Берлину. «Гостем из Будущего» назвала Ахматова Берлина в «Поэме без героя» и возможно ему посвящены стихи из цикла «Шиповник цветет» (из сожженной тетради) и «Полночные стихи» (семь стихотворений). Исайя Берлин переводил русскую литературу на английский язык. Благодаря хлопотам Берлина Ахматова получила почетную степень доктора Оксфордского университета.

Во время второго приезда в в 1956 году, Берлин с Ахматовой не встречались. Из беседы по телефону Исайя Берлин сделал выводы, что Ахматова запрещена.

Еще одна встреча была в 1965 году в Оксфорде. Темой беседы были компания, поднятая против неё властями и лично Сталиным, но и состояние современной русской литературы, пристрастия Ахматовой в ней. Если их первая встреча произошла, когда Ахматовой было 56 лет,а ему 36,то последняя встреча произошла когда уже Берлину было 56 лет, а Ахматовой 76 .Через год её не стало.

Берлин был последним из тех, кто оставил след в сердце Ахматовой. Когда самого Берлина спрашивали о том, было ли у них что-то с Ахматовой, он говорил: " Я никак не решу, как мне лучше отвечать…"

Его обожала Ахматова и говорить об этом не стеснялась ни чуточки.
Сэр Исайя Берлин, по национальности еврей, сотрудник посольства и философ.
Он даже в поэме "Без героя" фигурирует как "гость из будущего".

Муж Ахматовой Гумилев был "лебедь надменный", Шилейко - "дракон с плетью", а Пунин, по свидетельству современников, - "третье матримониальное несчастье поэта", то сэр Исайя - это воплощенная катастрофа, по мнению Ахматовой, несущая ей горести и "любовную заразу". Сам сэр Исайя от подобной роли открещивался как умел и вообще ни в какой запретной любви к автору "Бега времени".

Исайа Берлин - последняя любовь Анны Ахматовой -

Ахматовой было 56 лет.Берлину 36 лет
Ахматова посветила ему 20 стихотворений,
поэму "Без героя",циклы "Cinque”, "Шиповник цветет”
1.
Как у облака на краю,
Вспоминаю я речь твою,
А тебе от речи моей
Стали ночи светлее дней.
Так отторгнутые от земли,
Высоко мы, как звезды, шли.
Ни отчаянья, ни стыда
Ни теперь, ни потом, ни тогда.
Но живого и наяву,
Слышишь ты, как тебя зову.
И ту дверь, что ты приоткрыл,
Мне захлопнуть не хватит сил.
26 ноября 1945
2
Истлевают звуки в эфире,
И заря притворилась тьмой.
В навсегда онемевшем мире
Два лишь голоса: твой и мой.
И под ветер незримых Ладог,
Сквозь почти колокольный звон,
В легкий блеск перекрестных радуг
Разговор ночной превращен.
20 декабря 1945

3
Я не любила с давних дней,
Чтобы меня жалели,
А с каплей жалости твоей
Иду, как с солнцем в теле.
Вот отчего вокруг заря.
Иду я, чудеса творя,
Вот отчего!
4
Знаешь сам, что я не стану славить
Нашей встречи горчайший день.
Что тебе на память оставить,
Тень мою? На что тебе тень?
Посвященье сожженной драмы,
От которой и пепла нет,
Или вышедший вдруг из рамы
Новогодний страшный портрет?
Или слышимый еле-еле
Звон березовых угольков,
Или то, что мне не успели
Досказать про чужую любовь?
6 января 1946

5
Не дышали мы сонными маками,
И своей мы не знаем вины.
Под какими же звездными знаками
Мы на горе себе рождены?
И какое кромешное варево
Поднесла нам январская тьма?
И какое незримое зарево
Нас до света сводило с ума?
6.
Трилистник московский
Почти в альбом

Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала...
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда - в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж нас еще оставив тень.

Без названия

Среди морозной праздничной Москвы,
Где протекает наше расставанье
И где, наверное, прочтете вы
Прощальных песен первое изданье -
Немного удивленные глаза...
«Что? Что? Уже? Не может быть!» - «Конечно!..»
И святочного неба бирюза,
И все кругом блаженно и безгрешно...

Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

Ещё тост

За веру твою! И за верность мою!
За то, что с тобою мы в этом краю!

Пускай навсегда заколдованы мы,
Но не было в мире прекрасней зимы,

И не было в небе yзopней крестов,
Воздушней цепочек, длиннее мостов...

За то, что все плыло, беззвучно скользя.
За то, что нам видеть друг друга нельзя,

За все, что мне снится еще и теперь,
Хоть прочно туда заколочена дверь.


Полночные стих

Только зеркало зеркалу снится,
Тишина тишину сторожит…
Решка


- Вместо посвящения -

По волнам блуждаю и прячусь в лесу,
Мерещусь на чистой эмали,
Разлуку, наверно, неплохо снесу,
Но встречу с тобою - едва ли.
(Лето 1963)

- 1.Предвесення элегия -

Меж сосен метель присмирела,
Но, пьяная и без вина,
Там, словно Офелия, пела
Всю ночь сама тишина.
А тот, кто мне только казался,
Был с той обручен тишиной,
Простившись, он щедро остался,
Он насмерть остался со мной.
(10 марта 1963, Комарово)


- 2.Первое предупреждение -

Какое нам в сущности дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придется тебе вспоминать -
И гул затихающих строчек,
И глаз, что скрывает на дне
Тот ржавый колючий веночек
В тревожной своей тишине.
(6 июня 1963, Москва)

- 3.В Зазеркалье -

Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать - та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами…
Что делаем - не заем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.
(5 июля 1963, Комарово)

- 4.Тринадцать строчек -

И наконец ты слово произнес
Не так, как те… что на одно колено -
А так, как тот, кто вырвался из плена
И видит сень священную берез
Сквозь радугу невольных слез.
И вкруг тебя запела тишина,
И чистым солнцем сумрак озарился,
И мир на миг один преобразился,
И странно изменился вкус вина.
И даже я, кому убийцей быть
Божественного слова предстояло,
Почти благоговейно замолчала,
Чтоб жизнь благословенную продлить.
(8-12 августа 1963)

- 5.Зов -

В которую-то из сонат
Тебя я спрячу осторожно.
О! как ты позовешь тревожно,
Непоправимо виноват
В том, что приблизился ко мне
Хотя бы на одно мгновенье…
Твоя мечта - исчезновенье,
Где смерть лишь жертва тишине.
(1 июля 1963)

- 6.Ночное посещение -

Все ушли, и никто не вернулся.

Не на листопадовом асфальте
Будешь долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном,
Но смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Протекут в немом смертельном стоне
Эти полчаса,
Прочитаешь на моей ладони
Те же чудеса.
И тогда тебя твоя тревога,
Ставшая судьбой,
Уведет от моего порога
В ледяной прибой.
(10-13 сентября 1963, Комарово)


- 7.И последнее -

Была над нами, как звезда над морем,
Ища лучом девятый смертный вал,
Ты называл ее бедой и горем,
А радостью ни разу не назвал.

Днем перед нами ласточкой кружила,
Улыбкой расцветала на губах,
А ночью ледяной рукой душила
Обоих разом. В разных городах.

И никаким не внемля славословьям,
Перезабыв все прежние грехи,
К бессоннейшим припавши изголовьям,
Бормочет окаянные стихи.
(23-25 июля 1963)

- Вместо послесловия -

А там, где сочиняют сны,
Обоим - разных не хватило,
Мы видели один, но сила
Была в нем как приход весны.
(1965)

Трилистник московский

- 1.Почти в альбом -

Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала…
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда - в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.

- 2.Без названия -

Среди морозной праздничной Москвы,
Где протекает наше расставанье
И где, наверное, прочтете вы
Прощальных песен первое изданье -
Немного удивленные глаза:
"Что? Что? Уже?.. Не может быть!" -
Конечно!.."
И святочного неба бирюза,
И все кругом блаженно и безгрешно…

Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

- 3.Еще тост -

За веру твою! И за верность мою!
За то, что с тобою мы в этом краю!
Пускай навсегда заколдованы мы,
Но не было в мире прекрасней зимы,
И не было в небе узорней крестов,
Воздушней цепочек, длиннее мостов…
За то, что все плыло, беззвучно скользя.
За то, что нам видеть друг друга нельзя.
(1961-1963)

;14 августа 1946 года вышло постановление ЦК КПСС "О журналах "Звезда" и "Ленинград"". Журналы клеймились за то, что они предоставляют свои страницы двум идеологически вредным писателям – Зощенко и Ахматовой. Меньше чем через месяц Ахматова была исключена из Союза писателей, лишена продовольственных карточек, ее книга, находившаяся в печати, была уничтожена.

По словам Ахматовой, многие писатели, захотевшие после войны вернуться в Россию, после постановления передумали. Таким образом, это постановление она считала началом холодной войны. В этом она была убеждена так же абсолютно, как в том, что сама холодная война была вызвана ее встречей с Исайей Берлиным, которую она находила роковой, имеющей космическое значение. Она была твердо убеждена, что все дальнейшие неприятности были вызваны именно ею.

В 1956 году, когда он снова был в России, она отказалась с ним встречаться – не хотела снова навлечь на себя гнев властей…

После постановления она оказалась в полнейшей изоляции – с теми, кто не отвернулся от нее, она сама старалась не встречаться, чтобы не повредить. Тем не менее люди продолжали к ней приходить, приносить продукты, а по почте ей постоянно присылали продуктовые карточки. Критика ополчилась на нее – но для нее это было куда менее страшно, чем полное забвение. Любое событие она называло лишь новым фактом в своей биографии, а от биографии она отказываться не собиралась. В это время она вовсю работает над своим центральным произведением, "Поэмой без героя".

;В 1949 году был снова арестован Николай Пунин, а затем и Лев Гумилев. Льву, единственное преступление которого было в том, что он был сыном своих родителей, предстояло провести семь лет в лагере, а Пунину суждено было там погибнуть.

;В 1950 году Ахматова, ломая себя, во имя спасения сына написала цикл стихотворений "Слава миру", прославляющий Сталина. Однако Лев вернулся только в 1956 году – и то, для его освобождения пришлось долго хлопотать… Из лагеря он вышел с убеждением, что мать ничего не делала для облегчения его участи – ведь ей, такой знаменитой, не смогли бы отказать! Пока они жили вместе, их отношения были очень натянутыми, потом, когда Лев стал жить отдельно, почти совсем прекратились.

Он стал известнейшим ученым-востоковедом. Историей Востока он увлекся, находясь в ссылке в тех краях. Его труды и сейчас считаются одними из важнейших в исторической науке. Ахматова очень гордилась сыном.

;С 1949 года Ахматова начинает заниматься переводами - корейские поэты, Виктор Гюго, Рабиндранат Тагор, письма Рубенса… Раньше она отказывалась заниматься переводами, считая, что они отнимают время от собственных стихов. Теперь пришлось – это давало и заработок, и относительно официальный статус.

;В 1954 году Ахматова совершенно случайно заработала себе прощение. Приехавшая из Оксфорда делегация пожелала встретиться с опальными Зощенко и Ахматовой. Ее спросили, что она думает о постановлении – и она, искренне полагая, что не дело иностранцев, не разбирающихся в истинном положении дел, задавать подобные вопросы, ответила просто, что согласна с постановлением. Больше ей вопросов не задавали. Зощенко же начал что-то пространно объяснять – и этим повредил себе еще больше.

Запрет с имени Ахматовой был снова снят. Ей даже выделили от Союза писателей – хотя Ахматову исключили из него, как переводчик она могла считаться "писательницей", - дачу в писательском поселке Комарово под Ленинградом; этот дом она называла Будкой. А в 1956 году – во многом благодаря хлопотам Александра Фадеева, - был освобожден Лев Гумилев.

;Последние десять лет жизни Ахматовой совершено не походили на предыдущие годы. Ее сын был на свободе, она наконец получила возможность печататься. Она продолжала писать – и писала много, словно торопясь высказать все, что ей не давали сказать раньше. Теперь мешали только болезни: были серьезные проблемы с сердцем, из-за полноты ей было тяжело ходить. До последних лет Ахматова была царственна и величава, писала любовные стихи и предупреждала приходящих к ней молодых людей: "Только не надо в меня влюбляться! Мне это уже не нужно". Она была окружена молодыми – детьми ее старых друзей, поклонниками ее поэзии, учениками. Особенно она сдружилась с молодыми ленинградскими поэтами: Евгением Рейном, Анатолием Найманом, Дмитрием Бобышевым, Глебом Горбовским и Иосифом Бродским.

В начале 1960-х годов Ахматова возобновляет работу над трагедией "Энума элиш". В центре ее внимания прежде всего "Пролог, или Сон во сне", - пьеса, которую пишет героиня трагедии - Икс и ее двойник Икс2.

;«В 1962 году я закончила "Поэму без героя", которую писала двадцать два года.»

Ахматова получила возможность выезжать за границу. В 1964 году ей была присуждена в Италии международная поэтическая премия "Этна-Таормина", а в 1965 за ее научные работы в области пушкиноведения Оксфордский университет присвоил ей почетную степень доктора литературы. В Лондоне и Париже, куда она заехала на обратном пути, она смогла снова встретиться с друзьями своей молодости – Саломеей Гальперн, Юрием Анненковым, который когда-то рисовал ее, Исайей Берлиным, Борисом Анрепом…

«Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.»

Наступил 1965 год. Анну Андреевну чествовали в Оксфорде, а потом в Париже.

После поездки в Таормино, где на вечере в честь торжественного вручения премии Ахматова читала отрывки из "Пролога", дюссельдорфский театр предложил ей поставить пьесу. Ахматова, по свидетельству В.Г. Адмони, проявляла интерес к предложению. В 1965 г. Ахматова напряженно работает над трагедией. Название "Энума элиш" остается, но все больше вытесняется названием ее главной, центральной, части "Пролог, или Сон во сне".

;Из воспоминаний Б. Анрепа:
"В 1965 году состоялось чествование А. А. в Оксфорде... Я был в Лондоне, и мне не хотелось стоять в хвосте ее поклонников. Я просил Г. П. Струве передать ей мой сердечный привет и наилучшие пожелания, а сам уехал в Париж... Я оказался трусом и бежал, чтобы А. А. не спросила о кольце..."

Через пятьдесят лет – какой стыд, какой страх из-за потерянного кольца! А ведь не как-нибудь по небрежению потерянного, а пропавшего во время бомбардировок Лондона, когда дом Б. Анрепа был разрушен и сам он чудом остался жив.

И все-таки они увиделись. 48 лет спустя коварная судьба подарила им еще одну встречу. На пути из Лондона в Москву Ахматова на несколько дней остановилась в Париже и позвонила, позвала к себе. Оба изменились до неузнаваемости. Анреп помнил Ахматову «очаровательной, свежей, стройной и юной», а в кресле перед ним сидела дама, похожая, как ему показалось, на Екатерину Великую.
Разговор не клеился, он задавал глупые, банальные вопросы, а сам думал только об одном: «А вдруг спросит о кольце, что ей сказать?». Но она не спросила. По сравнению с «величественной Екатериной» Анреп оказался просто пигмеем.

ЭКРАН: фото: http://img1.liveinternet.ru/images/attach/b/3/20/802/20802895_Martiros_Saryan_Ahmatova_1946_szh.JPG
Мартирос Сарьян Анна Ахматова 1946 г.

Заканчиваются воспоминания Анрепа словами: «5 марта 1966 г. Анна Андреевна скончалась в Москве. Мне бесконечно грустно и стыдно».. .

Она прощалась со своей молодостью, со своей жизнью.

;Ахматова умерла 5 марта 1966 года – по иронии судьбы, в годовщину смерти Сталина, которую любила отмечать. Перед отправкой в Ленинград ее тело лежало в московском морге при больнице, расположенной в здании старого Шереметевского дворца, на котором, как и на Фонтанном Доме, был изображен герб с девизом, прозвучавшим в "Поэме без героя": "Deus conservat omnia" – "Бог сохраняет все".

После отпевания в Никольском соборе Ленинграда Анна Андреевна Ахматова была похоронена в Комарово – недалеко от своего единственного за много лет настоящего дома. Толпы людей провожали ее в последний путь – путь в Вечность…

В 1955 году, когда стихи Ахматовой вновь стали появляться в печати, Литфонд предоставил ей в Комарове на улице Осипенко маленький домик, который она сама называла «Будкой».

В последние годы, проведенные там, в ее сомнамбулическую явь стали приходить герои ее петербургской юности: по ее собственным признаниям, это были не тени и призраки былого, а живые люди - неестественно яркие образы близких друзей, с которыми она часами беседовала, спорила и вспоминала далекие годы, заново переживая незабываемые мгновенья.
В 1962 году Ахматова была номинирована на Нобелевскую премию по литературе, но, по слухам, Комитет не успел рассмотреть ее кандидатуру.

«Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.» ( 1965 год. По изданию: Анна Ахматова. Я – голос ваш… - М.: Книжная палата, 1989).

Анна Андреевна Ахматова скончалась 5 марта 1966 года в подмосковном санатории. Ее похоронили среди соснового леса в поселке Комарово.

ЭКРАН: Фото: http://www.akhmatova.org/monuments/komarovo2.jpg
http://www.akhmatova.org/monuments/komarovo1.jpg
http://www.akhmatova.org/monuments/komarovo3.jpg

Все было сложно, загадочно и неоднозначно в облике великой поэтессы. Неоспоримо только одно: колдовское очарование ахматовского стиха покорило миллионы ценителей поэзии. Но судьба ничего не дает нам просто так - и за талант, и за успех, и за необычный дар часто приходится платить, обрекая себя на страдания или жертвуя судьбами близких…

;Из Нобелевской лекции Бродского

«Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной
роли предпочитавшего…- оказатьсявнезапно на этой трибуне -- большая неловкость и испытание.
Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до
меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог
обратиться, что называется, "урби эт орби" с этой трибуны и чье общее
молчание как бы ищет и не находит себе в вас выхода.
Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то
простое соображение, что -- … --писатель не может говорить за писателя, особенно -- поэт за поэта; что, окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост, Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и,возможно, тоже испытывали бы некоторую неловкость.
Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. … В лучшие свои минуты я кажусь себе как бы их суммой -- но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности. Ибо быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни, и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были.»

ЭКРАН: Фото: http://anna.ahmatova.com/images/foto/017.jpg


НАДПИСЬ НА НЕОКОНЧЕННОМ ПОРТРЕТЕ

О, не вздыхайте обо мне,
Печаль преступна и напрасна,
Я здесь, на сером полотне,
Возникла странно и неясно.

Взлетевших рук излом больной,
В глазах улыбка исступленья,
Я не могла бы стать иной
Пред горьким часом наслажденья.

Он так хотел, он так велел
Словами мертвыми и злыми.
Мой рот тревожно заалел,
И щеки стали снеговыми.

И нет греха в его вине,
Ушел, глядит в глаза другие,
Но ничего не снится мне
В моей предсмертной летаргии.

ЭКРАН: Фото: http://www.lebed.com/2002/Ahmatova.jpg

Цитаты:

Для Бога мертвых нет

Лучший способ забыть навек — видеть ежедневно

Всякая попытка связных мемуаров — это фальшивка. Ни одна человеческая память не устроена так, чтобы помнить все подряд

Поэт — человек, у которого никто ничего не может отнять и потому никто ничего не может дать

Благовоспитанный человек не обижает другого по неловкости. Он обижает только намеренно

Измену простить можно, а обиду нельзя

Мы не знали, что стихи такие живучие

Я была в великой славе, испытала величайшее бесславие — и убедилась, что в сущности это одно и то же

Будущее, как известно, бросает свою тень задолго до того, как войти

Поэт всегда прав

Стихи, даже самые великие, не делают автора счастливым

Страшно выговорить, но люди видят только то, что хотят видеть, и слышат только то, что хотят слышать. На этом свойстве человеческой природы держится 90 % чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбереженных сплетен. Несогласных со мной я только попрошу вспомнить то, что им приходилось слышать о самих себе

Можно быть замечательным поэтом, но писать плохие стихи

Надо изучать гнезда постоянно повторяющихся образов в стихах поэта — в них и таится личность автора и дух его поэзии

Самое скучное на свете — чужие сны и чужой блуд

Люди, которые меня не уважают, ко мне не ходят, потому что им неинтересно; а люди, которые меня уважают, не ходят из уважения, боятся обеспокоить

Насколько скрывает человека сцена, настолько беспощадно обнажает эстрада. Эстрада что-то вроде плахи
В сущности, никто не знает, в какую эпоху он живет. Так и мы не знали в начале десятых годов, что жили накануне европейской войны и Октябрьской революции

Настоящую нежность не спутаешь ни с чем, и она тиха

Жить — так на воле, умирать — так дома

Сильней всего на свете лучи спокойных глаз

Современные пьесы ничем не кончаются

Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха (сказано Ахматовой 4 марта 1956 в присутствии Л. К. Чуковской).

 

Суета столиц и ...вода