Сибирский интернационал XVII века

     В литературе, посвященной началу освоения русскими людьми Сибири, немало сказано о бесчинствах и жестокостях, творившихся в те времена. Это так. Из песни, как говориться, слов не выкинешь. Немало среди русских служилых людей было проходимцев, рвачей, корыстолюбцев и насильников. Но, как и сегодня, люди, шедшие в Сибирь, были разными, и далеко не все они характеризовались такими качествами. Люди простые, рядовые, не облеченные особой властью, как правило, относились к аборигенам сибирских земель с пониманием и во многих случаях – с сочувствием. Особенно хорошо это видно из первоисточников на примерах взаимоотношений русских крестьян, осваивавших новые земли, с аборигенами этой земли, - бурятами, эвенками, якутами, даурами.

    Порой  поверхностное знание или ошибочная трактовка исторических событий используется авторами в неблаговидных целях. Пример тому - писанина Владимира Бровко, – киевлянина, бывшего сотрудника Генпрокуратуры Украины советских времен, известного  русофобской направленностью своих публикаций.
 
    Ныне он занимается историческими изысканиями. Темы исторического развития украинско-русско-польских отношений ему оказалось мало. Он решил поразить читателей своими интерпретациями в области сибирской истории. При этом договаривается до того, что «Как были «инородцы» бесправными рабами у русских, так они рабами и остались». (См. «Амурская дуга», часть 3»). 

    Но  автору такого обличения показалось мало, и он приступает к обобщениям более широкого плана. «… Для тех из «русских»,- пишет он, -  чье обличие хоть и с трудом, но можно отнести к европеоидной расе, в новой Москве … придумали самоназвание, – «россияне». (При этом понятное дело, подразумевается, что у киевлян, к которым относит себя  автор,  обличье, конечно же, европеоидное). Свое понимание  термина «россияне» автор-русофоб  формулирует в другой своей статье: «россияне - это  взрывоопасный коктейль из семи больших наций и других 187 народов» («Незнакомая история Польши», Народна Правда, 2012) 

    Особенно привлекает Владимира Бровко история российско-маньчжурских отношений. Развивая  тему  сооружения Албазинского острога на Амуре, он пишет: «…явился беглый вор и каторжник Микишка Чернеговский и начал там по новой обустраиваться, да грабить инородцев, собирая, с целью выхлопотать себе помилование, ясак для царя…». 

    Самое забавное состоит в том, что в  обличительном азарте автора не остановило даже  то, что  речь идет  о его земляке-соотечественнике. Никифор Черниговский был родом с Украины, сыном служилого человека. В начале 30-х годов он служил  польскому королю  и  во время войны с Польшей   был захвачен русскими  в плен.

    После окончания войны по условиям мирного договора его отпустили на родину, но Никифор этого не пожелал, просил оставить его «служить  государю с черкасы»  (т.е. с украинскими казаками). В 1635 году он принял русское подданство, крестился в православие и женился, взяв в жены «девку Аноску  - патчерицу литвина  Петра Дубовского». По грамоте  Приказа Казанского дворца был  «с женою … сослан на житье в  Енисейский острог», где  поверстан в казачью службу.
 
    В Сибири Черниговский верой и правдой прослужил русскому государю более 30 лет, поднявшись до почетного звания казачьего пятидесятника и государева приказного человека Албазинского острога. Не был он ни беглым вором, ни каторжником. Его сыновья были пожалованы в дети боярские. Они, как и сам Никифор, своими делами оставили заметный след в  истории освоения Сибири.

    Впрочем, это уже совсем другая история. Читатель может узнать все её подробности из очерка «Без вины виноватый» в Проза ру. Но сейчас не об этом речь. Речь - о взаимоотношениях русских служилых людей с аборигенами сибирской земли в то далекое время.

    Вниманию читателей предлагается  история действия в Сибири  17-го столетия  уникального интернационального коллектива государевых служилых людей. В ней нет ничего надуманного автором, - все основано на сохранившихся архивных документах.  При всей забавной политизированности и ироничности восприятия читателем такого словосочетания применительно к 17-му веку, ему трудно найти адекватную замену.


                                *


    В середине 60-х годов 17-го столетия полутысячное русское  войско, возглавляемое Онуфрием Степановым и Петром Бекетовым, являлось весьма серьезной военной силой на Амуре. Маньчжурский отряд знаменных войск под водительством фудутуна (помощник командира корпуса) Минъандали, при поддержке ополчения приамурских племен попытался вытеснить   казаков, закрепившихся в Кумарском остроге. Однако, несмотря на оснащение отряда по последнему слову китайской военной техники того времени, в том числе и артиллерией, он потерпел неудачу и, понеся  потери,  вынужден был отступить.

    Только лишь отгремело сражение, пишут историки,  как в Кумарский острог  из Якутска подошло подкрепление. Это не совсем так. Скорее даже наоборот, - в воеводской памяти Степанову ничего не было сказано ни о включении новоприбывших в состав амурского войска, ни о посылке ему боевых припасов, - пороха и свинца. Якутский воевода Михаил Лодыженский еще не знал о Кумаровском сражении, но он, как и его предшественники, был одержим идеей  найти на Амуре месторождение серебра, о котором в ту пору было много разговоров.
 
    К активным действиям в этом направлении  его  подтолкнула   информация, принесенная на Лену  енисейцами, бежавшими с Ангары из отряда Дружины Попова. Этот отряд с государевой ясачной казной возвращался в Енисейск с Шилки, где Петр Бекетов  готовился   построить острог.

    Что послужило  причиной побега, - не совсем ясно. Проявилось ли в этом нежелание казаков вновь оказаться в подчинении воеводы Пашкова, уже известного им крутостью характера,  намерение ли попасть на благодатный Амур, о котором  было столько разговоров?  Впрочем, может быть, к этому их толкнула  наивная надежда выйти на Аргунь и поживиться там серебром, о месторождении которого они узнали от эвенков шилкинского князя Гантимура. 

    Группу бежавших с Ангары енисейцев возглавлял Абрашка Парфенов. Многие авторы  называют его Абрамом, полагая, что это его имя. Хотя в первоисточниках он везде именуется Абрашкой или Обрашкой. А это не одно и то же. Абрашка – повседневное или «домашнее» казачье имя-прозвище, которое часто закреплялось в казачье среде за человеком подобно именам-прозвищам Молчун, Горбун и др.
 
    Абрашка - ручной железный крючок на темляке, которым пользовались казаки при рыбной ловле. Это понятие было широко распространено среди уральского казачества. Кто и когда дал Парфенову это прозвище – неизвестно, но есть основания считать, что это было связано с особенностями его характера, - цепкого и непримиримого. Среди немалого числа сохранившихся документов того времени, где упоминается Парфенов, лишь однажды (в отписке якутского воеводы Ивана Голенищева-Кутузова) он назван другим именем, - Якушка, то есть Яков. Наверное  это и было его настоящее имя, данное ему при крещении?

    Парфеновым Абрашку называли скорее всего по имени отца. В переписной книге енисейских служилых людей за 1669 год числился всего лишь один казак с таким именем, - Парфенко Васильев Меньшиковых, – рядовой служилый человек второй енисейской сотни. В книге написано, что  казаки этой сотни «беспеременно служат в Братских, Иркутском острогах и на Байкале».  Судя по тому, что его отец еще продолжал служить, Абрашке было лет 30-40, то есть это был человек в самом расцвете сил. Из бежавших с Ангары спутников Абрашки известны имена лишь пятерых енисейских казаков: братья Ивашка и Логинко Никитины, Кузька Филиппов и Кузька Иванов.

    Якутский воевода Михаил Лодыженский, узнав от них о месторождении серебра,  не преминул этим воспользоваться, - немедленно снарядил экспедицию на Аргунь. Во главе отряда  он поставил сына боярского Федора Пущина, дав ему в дополнение к беглецам-енисейцам  еще 40 якутских служилых казаков.
 
    Вряд ли Лодыженский  рассчитывал, что Пущин  найдет на Аргуни серебро, - для этого у него не было   сведущих в таком деле людей. Однако, продолжая традицию соперничества с Енисейским воеводством,  торопился «застолбить» это место, взять его под свой контроль  до прихода туда Афанасия Пашкова, или, уж во всяком случае, не оказаться в стороне от  «серебряного дела». Потому-то и задача перед Пущиным была поставлена в самом общем виде, - идти «с служилыми людьми на государеву службу на Аргуне-реке». 

    Отряд Пущина, перезимовав в Тунгирском острожке, по первой воде  сплавился к Амуру, поднялся до аргунского устья и по Аргуни до Трехречья. Там, по свидетельству историков, казаки заложили Аргунский острожек. Можно ли сомневаться в том, что к этому месту их вывели енисейцы во главе с Абрашкой Парфеновым? 

    Места на Аргуни оказались пустынными и бесхлебными.  Между тем, запасы продовольствия в отряде подходили к концу, отряду грозил голод. Но якутский воевода предусмотрел и это, - «А коли будет у него, Федора, на Аргуне-реке какая хлебная нужа и голод, - писал он в наказной памяти Федору, - то  идти ему к Степанову». 

    Для Степанова   тоже была подготовлена воеводская  память, в которой велено было   Федора с его служилыми людьми  «хлебными запасы ссужать и вожей ему, Федору, давать сведущих людей, кто  на Аргуне-реке бывал». Вот с такими-то запросами Федор Пущин и явился в последних числах мая в отряд Степанова, который после сражения  еще находился в Кумарском остроге.

    Наделить отряд Пущина хлебом Степанов не мог, - его войско и само голодало. Не было у него и людей, кто бывал  на Аргуни. Да и «гулящими людьми» Степанов делиться не очень-то хотел, -  при постоянной маньчжурской угрозе каждый человек был на счету.  Пущин со своими людьми остался в войске Степанова. Остались там, встретившись с Петром Бекетовым, и Абрашка Парфенов со своими товарищами-енисейцами, - костяк будущего интернационального отряда.

    Степанов со своим войском в этот период буквально кочевал по Великой реке. Замечательной особенностью этого периода  явилось ведение  ясачных книг, которые сохранились, и дают теперь возможность историкам проследить, где именно проходил отряд Степанова, призывая жителей встать под государеву руку. Летом 1655-го и зимой 1656-го года отрядом была собрана самая большая ясачная казна, -  «95 сороков соболей,  62 шубы собольих целых и поротых, а в них 23 сорока 39 собольих пластин».  

    П.А.Словцов в  книге «Историческое обозрение Сибири» писал: «Степанов в 1656 году… отправляет ясачную казну с 50 казаками и приказывает им уже не возвращаться; с ними вместе отправился Бекетов в Енисейск и Пущин, - строитель Аргунского зимовья, оба с ясаком, но последний со 120 сороками соболей, взятых с дучеров и гиляков».

    С этим  отрядом Онуфрий Степанов отправил в Москву двух китайцев, попавших к нему  в дючерских улусах. Во время боевых действий в Китае они были взяты в плен маньчжурами, а затем проданы в рабство дючерам. Оказавшись среди русских, эти китайцы добровольно крестились в православную веру в походной Спасской церкви, и теперь Степанов отправлял их для расспросов в Москву.
 
    Вместе с китайцами были отправлены в столицу  два толмача-переводчика, - Ивашка Дючерский, и Илюшка Тунгусский. Это, очевидно, было связано с тем, что китайцы русского языка не знали, но говорили по дючерски и тунгусски. Ивашка же с Илюшкой, судя по всему, уже вполне освоили русский язык. Эту группу посланцев сопровождали енисейцы, -  Обрашка Парфенов с  товарищами, назначенные, по всей вероятности, Петром Бекетовым. Так было положено начало многонациональности отряда  Парфенова. Теперь там кроме русских служилых людей появились дючер, тунгус и два китайца.

    Проводив Козмина с государевой ясачной казной по Урке до Тунгирского волока, Бекетов и Пущин со своими людьми должны были вернуться к Амуру, и двинуться вверх, - к месту слияния Аргуни и Шилки. Возможно, Бекетов даже намеревался пройти вместе с Пущиным на Аргунь и с помощью Федьки Серебряника отобрать там пробы руды, чтобы доставить их воеводе Пашкову. Прослужив 30 лет в Енисейске, он не был лишен своеобразного местного патриотизма, и вряд ли был готов уступить первенство в открытии месторождения серебра якутским служилым людям.

    Что произошло на Тунгирском волоке, - неизвестно, но что-то  помешало исполнению намерений предводителей отрядов. Завесу неизвестности  в какой-то мере   приоткрывают материалы, содержащиеся в   «Дополнениях к Актам Историческим», где говорится о том, что 27 человек из отряда, сопровождавшего амурскую меховую казну,  в том числе Захарка Козмин и  Михаил Кашинец   погибли в пути. Ясачная казна была доставлена в Москву принявшим на себя начальство  Федором Коркиным.
 
    Правда, говориться, что эти люди погибли «с нужи и голоду». Но скажи мне, читатель, могли ли погибнуть от голода вооруженные люди в летнюю пору, когда окружавшая их природа  полна зверя, рыбы и съедобных растений? Это абсурд! Стало быть, погибли они по другой причине, - в столкновении с аборигенами тех мест, - даурами.
 
    И пришилкинские тунгусы и дауры были далеко не такими беспомощными и «невоистыми» людьми, как это может показаться неосведомленному читателю. Тесное торговое и информационное общение связывало их не только с родственными племенами, но и  народностями, не имевшими с ними ни родственной, ни языковой общности. Без сомнения они знали  о продвижении к Шилке войска воеводы Пашкова.  Доходившие до них известия о драматических событиях на Амуре не могли не вызвать у этих людей стремления не допустить в свои земли  завоевателей, и они, объединившись,  как могли противодействовали русским отрядам.

    В тот год был разгромлен и сожжен построенный Бекетовым Иргенский острог с вновь присланными туда служилыми людьми. Разорен Шилкинский острожек, сооруженный вместо сожженного Уразовского палисада. Все его защитники  погибли. Бежавшие  от Пашкова Филька Полетай с полусотней служилых и охочих казаков не сумели прорваться к Степанову,  погибли в пути. Где-то в верховьях Амура был разбит и рассеян «воровской полк» Михаила Сорокина.  Надо полагать,  под особым наблюдением аборигенов был и Тунгирский волок, по которому  проходили русские люди.

    27 человек – весьма значительные потери, и это говорит о внезапности и стремительности нападения аборигенов на русский караван, многочисленности нападавших. Видимо, казакам пришлось отходить  к Тунгиру с боем, прикрывая государеву казну.
 
    Отряд  прибыл в Тунгирский острог, где в это время находился Курбат Иванов, - первооткрыватель и составитель первой карты Байкала. Где зимовал Бекетов с Пущиным, - неизвестно. По всей вероятности, - в Тунгирском остроге, хотя Федор Коркин с ясаком и направлявшимися в столицу служилыми людьми, видимо, успели до заморозков сплавиться по Олекме и Лене к Илимску, возможно даже добрались до Енисейска, где и зазимовали.

    Петр же Бекетов, как свидетельствуют недавно обнаруженные архивные документы,   в мае 1657 года прибыл в Якутск, где доложил якутскому воеводе о событиях на Амуре.   Оттуда 17 июля  он был отправлен в столицу с соболиной казной и моржовой костью в сопровождении 33 якутских и амурских служилых людей и двух целовальников. До Енисейска он добрался лишь поздней осенью, где и зазимовал. К этому времени Абрашка Парфенов со своим отрядом, надо думать, уже были в Москве. 

                                  *

    Еще летом 1955 года Онуфрию Степанову  была отправлена грамота  Сибирского приказа  об управлении ясачным приамурским населением и запросом сведений о судьбе посольства Т. Е. Чечигина. С грамотой  пошли Костька Иванов Москвитин и амурский казак Гаврилка Шипунов. Вместе с ними возвращались на родину даурские, дючерские и гиляцких люди, увезенные в столицу Зиновьевым в 1653 году, - «Анай с товарыщи 7-ми человек, да женка, да девка».
 
    «По нашему указу, - было написано в грамоте, - те даурские, и дючерские, и гилятцкие люди Анай с товарыщи, и женка, и девка нашим царским жалованьем пожалованы, и с Москвы отпущены в свои земли с енисейским служилым человеком с Костькою Ивановым да з даурским казаком з Гаврилком Шипуновым. И как к вам ся наша грамота придет, … вы б тех иноземцов толмача Молдегу для толмачества оставили у себя, а Аная с товарыщи 6-ти человек, и женку, и девку отпустили в свои земли, откуды они взяты, безо всякого задержанья…».

    По сути дела это был еще один весьма представительный и по составу и по численности «интернациональный» отряд. Помимо войскового толмача Молдеги, с Анаем возвращались на Амур бывшие аманаты Хабарова:  брат Аная - державный даурский князь Туронча, сын князца Омутея Моколей, сын  князца Шилгинея Богучей,  гиляцкие князцы Сергуня,  Богданча и четверо освобожденных ясырей, - два гиляцких подростка – Таурбень и Челтан,  и две женщины.  Хабаров при расследовании его дела в Сибирском приказе  писал в своих «службах»: «с теми аманаты привожены были две женки, и те женки у меня были купленые, а дано за них сто восемдесят рублев, да с ними живота моево было всякой мяхкой рухляди и платья иноземского на триста рублев. И обоево жывота и за женки дано 480 рублев». 

    Не составляет труда понять, в каком качестве состояли при Хабарове эти «женки», наряженные в мягкую рухлядь и платья иноземские ценою в 300 рублев. Это при годовом то казачьем государевом жалованье в пять рублей!

    И Костька, и следовавшие с ним амурские аборигены уже знали о критической оценке Сибирским приказом действий на Амуре Ерофея Хабарова, знали, что этот жестокий человек уже никогда больше не появится на Амуре. Обласканные в столице, они, по всей вероятности, знали и о содержании грамоты Сибирского приказа Степанову. Возвращавшиеся к дому авторитетные даурские и гиляцкие князцы были немалой силой, способной в значительной мере изменить ситуацию на Амуре в интересах России. 

    Однако этого не случилось.Весной 1656 года возвращавшаяся команда встретились с воеводой Афанасием Пашковым, который в это время находился на Ангаре, - в устье Илима. Он ожидал известий из отряда Оленя, который должен был пройти через Олекму, Тунгирский волок, Шилку, Ингоду, Хилок, Селенгу, Байкал и Ангару, чтобы дать Пашкову возможность выбора, по какому пути идти, - через Тунгирский ли волок, или через Байкал по пути Бекетова.
 
    Вряд ли Пашков имел возможность лично ознакомиться с содержанием грамоты, адресованной Степанову, - они, как известно, доставлялись в виде опечатанного свитка. Воевода отпустил с грамотой Гаврилку Шипунова. Костька же, и амурские аборигены  были задержаны  Пашковым  и впоследствии вместе с ним  оказались на Шилке. Не считаться с  устными объяснениями Костьки у Пашкова были свои резоны, - государев указ прибирать в отряд всех, кто бывал на Амуре.  Воспрепятствовать этому у Костьки, видимо, «не хватило пороху».

    Пашков намеревался построить острог на Шилке и главный Даурский острог в верховьях Амура, и не видел в это время причин, которые могли бы помешать достаточно быстрому исполнению задуманного. И потому, видимо, считал целесообразным до времени держать отпущенных даурских князцов возле себя, с тем, чтобы после сооружения Даурского острога с их помощью управлять Даурской землей.

                                 *

    В это  время Абрашка Парфенов вместе с допрошенными в Москве  китайцами,  дючером Ивашкой, тунгусом Илюшкой и тринадцатью амурцами-однополчанами возвращались из столицы к амурскому войску Степанова. Очень может быть, что на пути они встретились с Петром Бекетовым. Почему бы и нет? Ведь к тому времени путь, связывавший столицу с Восточной Сибирью, был один, - через Тобольск и Томск к верховьям Енисея, по нему к Енисейску, а там по Ангаре до устья Илима. Только лишь здесь путь разветвлялся, - на Лену через Илимск; на Шилку и Амур – через Братский острог и Байкал.

    Парфенов со своими спутниками пошел по известному ему пути - к Байкалу, но в Братском остроге, как и Костька Москвитин, был задержан находившимся там воеводой Афанасием Пашковым. Надо думать,  Парфенов рассказал ему, почему Бекетов не вернулся на Шилку, о том, что случилось на Тунгирском волоке, возможно и о том, что он встретил его, следовавшего из Якутска в столицу с государевой меховой казной и грузом моржового клыка. На Амур воевода Абрашку Парфенова тоже не пустил, вознамерившись оставить его в своем войске. 

    Из Братска он  направил вперед отряд енисейских служилых людей под командой сына боярского Василия Колесникова, который должен был  зимним путем через знакомые Колесникову баргузинские степи и Еравненские озера выйти на Шилку и восстановить Шильский (Нерчинский) острог. В составе этого отряда  оказались  и  Абрашка Парфенов  с шестнадцатью его спутниками. 

    Но не таков был енисейский служилый человек Абрашка Парфенов. Хорошо зная обстановку на Амуре, он, по всей вероятности, имел  собственное твердое убеждение в том, где  надлежит находиться ему и его людям. К тому же ему была известна  позиция Сибирского приказа по этому вопросу, - до прибытия Пашкова в Даурию приказным человеком даурской земли оставался Онуфрий Степанов-Кузнец. Об этом Степанову сообщалось грамотой, направленной ему еще в 1655 году. 

    Парфенов и его спутники были казаками амурского войска, официально подчинялись Степанову, и потому не считали нужным исполнять приказы Пашкова. Здесь в полной мере проявился  характер Абрашки Парфенова, - не доходя Шилки, он со всей своей командой бежал от Колесникова на Амур. 

    До озера Иргень экспедиция Пашкова добралась лишь поздней осенью 1657 года. Там их встретил  Василий  Колесников с остатками своего отряда. Узнав о побеге Абрашки Парфенова с товарищами, Афанасий  объявил   розыск беглецов, разослав грозные отписки в Енисейск, Якутск и  илимскому воеводе. Но он их не там искал, - они в это время уже были на Амуре в войске Степанова.

    Весной 1658 года к Пашкову пришел из Енисейска отряд казаков под командой пятидесятника Ивана Елисеева. Пришел с известием о рождении в сентябре 1657 года великой княжны Софьи Алексеевны – старшей сестры будущего российского самодержца  Петра 1.   Костька  Москвитин рассказал Елисееву о том, что Пашков не дал ему исполнить государев указ, - проводить к дому амурских аборигенов, привезенных  в свое время  в Москву  Зиновьевым, вопреки указу задержал  аборигенов у себя в отряде.

    Иван Елисеев был возмущен своевольством Пашкова, пригрозил ему, что по возвращении в Енисейск расскажет там о его своевольстве, какие он чинит препятствия  в исполнении государевой воли. Это было весьма серьезное обвинение, грозившее Афанасию  опалой. Надо думать, воевода уже и сам сознавал, какой он своими действиями нанес ущерб российским интересам на Амуре. 

    Даурский острог  так им и не был построен. Задержкой у себя на два года авторитетных даурских князцов, в том числе Турончи, - державного (верховного) князя даурской земли, лишил Степанова с Бекетовым возможности упорядочить отношения с приамурским населением, озлобленным действиями Хабарова. Дауры, потерявшие своих предводителей, вольно или невольно подчинились призывам цинских властей. Началось массовое их переселение на территорию Маньчжурии. Верховье Амура в значительной мере обезлюдело, прекратилось ведение там хозяйства, что привело к недостатку в отряде Степанова продуктов питания. 

    Цинским же властям эти два года дали возможность подготовиться к противодействию  русским служилым людям, что, в конце концов, закончилось разгромом отряда Степанова-Кузнеца. Таким образом, своевольные действия воеводы Пашкова едва ли не больше, чем действия   Ерофея Хабарова, подорвали российские позиции в Приамурье. 

    Разъяренный нависшей над ним угрозой государевой опалы Пашков велел своим подручным убить Елисеева и толмача Костьку Москвитина, что и было исполнено, - их уморили голодом в трюме дощаника. Казаков  из  отряда Елисеева Пашков в Енисейск обратно не отпустил, как не отпустил на родную землю и аборигенов амурской земли.

                                   *
 
    Степановцы зимовали в низовьях Амура, где казаками был построен Куминский острог. Здесь осенью 1657 года они и встретили своих соратников – бежавших от Пашкова  Абрашку Парфенова с семнадцатью его товарищами. Все лето  разыскивали они Степанова по  Амуру, заезжая во многие улусы и расспрашивая местных жителей, пока не нашли, наконец, русский отряд в самых низовьях. Ни вернувшиеся китайцы, ни толмачи, - дючер Ивашка и  тунгус Илюшка, не пожелали вернуться к дому, - остались в войске.
  
    В 1658 году, когда сошел  с реки лед, караван судов двинулся вверх по Амуру. К этому времени отрядом было собрано уже более 80 сороков соболей и лисиц ясачной казны. Степанов послал вперед себя  на легких стругах для разведки и сбора ясака в даурских улусах отряд из 180 человек во главе с Климом Ивановым. Можно было надеяться, что государева амурская ясачная казна, которую предстояло отправить в Москву в новом году, будет с прибылью.

    Кого отправил Степанов с отрядом Клима Иванова, и кто из казаков остался с основным караваном судов? Поскольку с караваном дощаников шел  ясак,  войсковые знамена и боевой наряд, - пушки, ядра, порох и свинец, кроме того, ясыри, и весь казачий скарб, то, понятное дело, Степанов был заинтересован  в обеспечении надежной охраны каравана. А, значит, постарался оставить при караване наиболее надежных служилых людей и охочих казаков. 

    Как свидетельствуют документы, шли с караваном среди прочих и Абрашка Парфенов со своими товарищами. Остался там и Артемий Петриловский, - племянник Ерофея Хабарова со своим ближайшим окружением. Для этого  были основания, -  Петриловский по-прежнему стремился не потерять своего влияния в войске, и не считал возможным удаляться от накопленного в походе добра, - ясачной казны, ясырей и «погромного живота», то есть захваченных в боях трофеев.

В разведку, и на сбор ясака с Климом Ивановым пошли в основном «гулящие люди», промышленники и охочие казаки, намеревавшиеся использовать представившуюся возможность еще и для  личного обогащения. В большинстве своем это были люди, набранные в войско еще Ерофеем Хабаровым, хотя, надо думать,  были там и енисейцы, бежавшие с Шилки из отряда Петра Бекетова. Можно представить себе, какая была в этом отряде дисциплина.
 
    180 человек – довольно крупный отряд, а поскольку плыли они в легких стругах, то их, - этих стругов, было, наверное, не менее десятка единиц.  Возникает вопрос, - как мог Клим Иванов, имея главной своей задачей разведку, умудриться не заметить противника, - «разойтись с маньчжурами в протоках». Это было возможно лишь при наплевательском отношении к задачам разведки, проходе всем караваном по одной протоке, не заботясь о том, нет ли засады в других. Не проверили они и устье Сунгари. Этим было положено начало  разыгравшейся вслед за этим трагедии.

    Отряд Клима Иванова на веслах миновал устье Сунгари и ушел в среднее течение Амура, в то время как тяжелогруженые дощаники Степанова со всем имуществом войска еще только подходили к устью этой реки. Здесь 30 июня   отряд неожиданно  встретился с маньчжурской флотилией из 47 бусов, вооруженных  огнестрельным оружием, в том числе пушками. Флотилия появилась из засады, атака  на неповоротливые дощаники Степанова, не ожидавшего нападения, была сокрушительной. 

                                    *

    Сохранившиеся в русских исторических актах свидетельства о состоявшемся сражении весьма кратки и противоречивы. Между тем есть еще два источника, в деталях повествующие об этом сражении, - работы  Пастухова А. М. "Корейская пехотная тактика самсу в XVII веке и проблема участия корейских войск в Амурских походах маньчжурской армии" и Симбирцевой Т. М. «Участие корейских отрядов в Албазинских войнах 1654 и 1658 гг.».
 
    Из них следует, что казаки не знали, что в начале июня маньчжурский военачальник  Шархода выступил с войском из Нингуты и двинулся вниз по Сунгари в Приамурье. За зиму на верфи в Гирине было построено 52  судна (40 боевых и 12 грузовых). Силы объединенного цинско-корейского войска включали в себя около 600  латников знаменных войск,  100 канониров, присланных из Пекина, 109 стрелков из ручного огнестрельного оружия,  и отряда из 200 корейских аркебузиров, пришедших по приказу цинского императора  из вассальной Кореи под командованием  пёнма уху (генерала)  Син Ню. Этот Син Ню был, видимо, весьма образованным и способным человеком. Мало того, что он умело командовал своими аркебузирами, но еще и вел полевой дневник, в котором  подробно описал детали состоявшегося сражения.  Содержание этих записей сохранилось до нашего времени.

    По свидетельству Син Ню, из Пекина прибыло не менее 50 орудий.  Общая численность отряда составила около 2100 человек. Местные племена, по плану Шарходы в самом бою не участвовали, ограничивались ведением разведки, а после боя использовались лишь для поимки скрывавшихся в лесах раненых казаков.

    Утром 30 июня 1658 г. цинская флотилия из 47 судов вышла из Сунгари на Амур и сразу же обнаружила стоявшие посередине  реки на якорях 11 русских дощаников, которые, видимо, дожидались попутного ветра. Увидев превосходящие  числом вражеские корабли, русские снялись с якорей, подняли паруса и направились вниз по течению Амура. Маньчжуры, разделившись на три отряда, устремились в погоню, постепенно настигая тяжелые русские суда и окружая их со всех сторон.
 
    Завязалась артиллерийская перестрелка, в которой маньчжуры имели полное огневое преимущество перед русскими, имевшими только 6 пушек. Понимая, что дощаникам не уйти от быстроходных маньчжурских судов, Степанов направился к правому берегу Амура, где выстроил  корабли в оборонительную линию поперек небольшого залива - Корчеевской луки в 10 верстах ниже устья Сунгари.

    Когда флотилии сошлись, между ними завязалась жестокая перестрелка.  Пули и стрелы, - писал в своем дневнике Син Ню, - падали, как струи дождя. Имея мало пушек, казаки не уступали противнику в ручном огнестрельном оружии. У них было свыше 300 пищалей, к тому же более совершенных, чем фитильные ружья маньчжур и корейцев. Однако пороховые запасы в отряде Степанова были на исходе, поэтому огонь русских пищалей был слабее, чем у противника. Через некоторое время маньчжурам удалось сбить  казаков с палуб дощаников, они частью бежали под огнем на берег, частью укрылись в трюмах под защитой толстых палубных досок. 

    «Наши корабли, - писал предводитель корейских аркебузиров, - окружили врага и зацепили их крюками. Подтянув их к себе,  стрелки перешли на вражеские корабли и развели огонь, чтобы поджечь их, однако от дацзяна (командующего войском, - Шарходы) поступил внезапный запрет жечь корабли…».  Считая казачьи суда покинутыми, Шархода запретил их поджигать,  намереваясь захватить собранные казаками меха. Казаки, воспользовавшись промедлением противника, выбрались их трюмов и  вступили в схватку, нанеся ему серьезные потери. Син Ню писал, что при этом было убито около 100 нападавших, более 200 ранено. Однако  маньчжуры вновь стали обстреливать дощаники зажигательными стрелами, и семь кораблей загорелись.

    Казаки бежали с дощаников на заросший лесом берег, где их тучами стрел встретило ополчение дючеров. Маньчжуры окружили четыре не сгоревших русских судна. Наступали сумерки, и они отложили повторный их штурм до утра. Суда были оставлены у берега под охраной трех цинских кораблей, стоявших на якорях. Другие корабли флотилии причалили к берегу для ночного отдыха войска.

    «Хотя три наших корабля стояли на страже, - писал далее Син Ню, - когда наступила ночь, солдаты противника (казаки), скрывавшиеся в охраняемых четырех кораблях, взошли на один из них и бежали. Было очень темно, преследовать их было невозможно … казакам удалось уйти, поскольку они увели судно против ветра и течения бичевой».
  
    Из русских источников мы знаем лишь то, что оставшиеся на берегу казаки, отбиваясь от наседавшего противника саблями, пытались оторваться и уйти в заросшие лесом сопки. Части из них разрозненными группами удалось  скрыться. Однако на следующий день те, кто не успел или не сумел уйти  далеко в сопки, а их оказалось более полутора десятков человек, были окружены, схвачены и оказались  в плену. Раненый Степанов  тоже был пленен, и после истязаний  казнен, - растерзан опознавшими его дючерами.

    Последняя запись в дневнике Син Ню о битве в устье Сунгари и вовсе обыденная: «… Моросит. Дует сильный ветер. Все еще стоим на месте битвы. Вчера покинул наш мир получивший в бою тяжелую рану Ли Чхунъин из Онсона. Сегодня продолжаем стоять на месте сражения,  … в трюме  одного из захваченных русских судов союзники (т. е. маньчжуры) нашли около сотни пленниц, … опасаясь, что кто-то из вражеских воинов еще остался на свободе, они направили латников и стрельцов на обыск окрестностей,  обнаружили бессчетное число трупов, истыканных стрелами и со следами пуль, из чего заключили, что вражеская армия погибла….   Десять вражеских солдат, что скрывались в лесу, вышли и просили о пощаде. Командир их не казнил, а взял в плен, разместив на разных кораблях».
 
    Сколько погибло в том бою казаков, толком не могли сказать даже сами амурцы, оставшиеся в живых. На допросе в Енисейске они называли 220, в Москве – 270. В руки врагов попала ясачная казна – 87 сороков соболей, пушнина охочих людей – плод многомесячных трудов отряда, все имущество казаков, - и своё и награбленное, и весь воинский наряд, – войсковые знамена, пушки, ядра, остатки пороховых запасов и свинца, большая часть пищалей. Судя по записям в дневнике командующего корейскими аркебузирами  пёнма уху  Син Ню, потеряли они и  всех ясырей. Это был полный, страшный своими последствиями разгром. Маньчжуры, наконец, взяли реванш.
 
    О том, что произошло с казаками, вырвавшимися из богдойского окружения на Спасском дощанике, никаких прямых свидетельств не сохранилось. Ни того, как они ушли от богдойцев, ни того, где они находились, и чем занимались до весны следующего 1659 года. Однако отрывочные сведения из сохранившихся документов  все же дают возможность восстановить хотя бы приблизительную картину событий.
 
    Документы более позднего времени говорят о том, что среди них были енисейские  служилые люди десятник Иван Герасимов Чебычаков, Абрашка Парфенов, Ивашко Никитин, Кузка Филипов, Кузка Иванов, Логинко Никитин, якутские казаки Ивашко Иевлев и Ондрюшка Чернухин, служилые люди  других  сибирских городов, - Левка Ярофеев Булуй с товарищами. Имена других не известны. Кто был организатором прорыва – тоже доподлинно неизвестно, но есть основания считать, что это были енисейские служилые люди Иван Чебычаков и Абрашка Парфенов.

    Самое примечательное состоит в том, что вместе с ними участвовали в прорыве  дючер Ивашка, тунгус Илюшка  и два крещеных китайца, - Данилка и Васька. Не вызывает сомнений, что это был их осознанный выбор, поскольку не будь они приверженцами русских, то в ходе сражения у них было немало возможностей сдаться в плен богдойцам, тем самым гарантировав себе сохранение жизни. Но они предпочли остаться со своими друзьями, - русскими людьми. Пошли на рискованный прорыв.

    Тайно собравшиеся на Спасском дощанике казаки, пользуясь наступившей темнотой, стали готовиться к прорыву.  Подготовка эта очевидно заключалась в том, чтобы вооружить часть людей баграми на длинных древках для расталкивания вражеских судов при прорыве ограждения, чтобы не допустить вылазки богдойцев на абордаж. В баграх проблемы не было, -  их на дощаниках  было в избытке, - богдойцы пользовались ими в ходе дневного боя, когда  шли на абордаж. 
Кроме того, нужно было собрать уцелевшее оружие, боеприпасы; зарядить, подготовить к бою  пищали, подобрать стрелков, задача которых состояла в том, чтобы ошеломить противника при прорыве  и препятствовать погоне. Остальным предстояла работа на веслах.

    Со стрельбой или без неё, но  дощанику удалось прорваться сквозь окружение. Син Ню писал на следующий день в своем дневнике: «… было очень темно, преследовать их было невозможно», но здесь он, судя по всему, лукавил, - преследование все же состоялось, однако оказалось безуспешным. 
Неожиданный выход на форватер русского дощаника, без сомнения, вызвал переполох на богдойских сторожевых судах. Однако вряд ли преследовать беглецов принялись все три богдойских судна, стоявшие в  охранении. Ведь у берега стояли еше три русских дощаника, и неизвестно было, не готовились ли и там к прорыву. Так что, скорее всего, два корабля охраны остались на своих местах, а в погоню пошел лишь один из них.
 
    Решение этого «организационного вопроса» заняло хоть и небольшой, но весьма ценный в такой обстановке промежуток времени.  Это дало возможность казакам удалиться на какое-то расстояние, да и то, наверное, под обстрелом, в том числе и пушечным, который не могли не предпринять сторожевые корабли, и который сократился до участия в нем лишь  одного судна,  когда началась погоня. Беглецы, разумеется, отвечали встречным огнем.
 
    Впрочем, можно себе представить, насколько эффективной была эта стрельба в условиях ночной темноты. Да и  вообще, было ли в этом эпизоде использовано огнестрельное оружие? Дело в том, что через день Син Ню писал в своем дневнике: «… моросит. Дует сильный ветер…». Вполне может быть, что аналогичная погода была и в ночь побега. Добавьте к этому темноту, неизбежную в таких условиях суматоху и психологическую напряженность. Сама возможность использовать в такой обстановке огнестрельное оружие того времени была весьма проблематичной.

    Что же представляли собой  преследователи. Прежде всего, их корабль был значительно легче и маневреннее русского дощаника. По свидетельству китайских источников на каждом маньчжурском судне, участвовавшем в  бою, было по 25 латников (из них каждые 10  имели зажигательные стрелы), по 5 корейских стрелков-аркебузиров и по 5 маньчжурских артиллеристов и стрелков, - 2 артиллериста и 3 стрелка. Каждое из судов было оснащено пушкой. 
Таким образом, 40-50 казакам с их тяжелым дощаником, неизвестным числом пищалей и боевых припасов противостояло более легкое судно с 35 бойцами, вооруженное пушкой, восьмью стрелками с ручным огнестрельным оружием и 25 латниками, вооруженными луками и стрелами. Об этом ничего не сказано, но вполне может быть, что кроме бойцов были на судне еще и гребцы, официально не являвшиеся комбатантами.

    Что же касается казаков, то они, кроме неизвестного числа пищалей, без сомнения, имели еще и другое оружие. Вероятно, часть из них  была при саблях, часть вооружена луками, и уж, конечно, практически каждый из них имел нож, - непременный атрибут служилого человека, находящегося в походе.

    Беглецам удалось уйти верст на пятнадцать-двадцать, во всяком случае, они миновали устье Сунгари и вышли к месту, где русло Амура разделялось на множество проток.  Уже давно скрылась из виду богдойская эскадра.  Пройти на веслах против течения и ветра пятнадцать верст потребовало немало времени, а было в разгаре лето, и потому, должно быть, уже светало. Конечно, давно уже прекратилась встречная перестрелка, - где же напасешься столько стрел и огневых зарядов.  Шло напряженное противоборство в физической силе и выносливости, - кто быстрей.
 
    Видимо казаки с их тяжелым дощаником уже выбивались из сил, расстояние до преследователей стало сокращаться. И тогда было принято решение: пристать к берегу и  вступить с богдойцами во  встречный рукопашный бой. Там, выше устья Сунгари, и состоялся последний эпизод этого исторического сражения, следы которого  обнаружат казаки Клима Иванова, спускавшиеся через короткое время вниз по Амуру, - множество отпечатков человеческих ног на песке, обагренные кровью богдойские багры на длинных древках.

    Русские люди всегда отличались мужеством, какой-то  особой отчаянностью и лихостью в боевых вылазках и рукопашном бое, что часто обеспечивало им победу, - тому множество примеров. Видимо так случилось и в этот раз. Казакам в этой отчаянной схватке удалось нанести богдойцам поражение. Понеся потери, преследователи были вынуждены, «не солоно хлебавши», вернуться назад. Последнее, что они видели, так это то, как казаки по-бурлацки уводили свое судно вдоль берега вверх по Амуру. Это дало Син Ню основание написать в своем дневнике, что «казакам удалось уйти, поскольку они увели судно против ветра и течения бичевой».
 
    О плачевных результатах погони славный предводитель корейских аркебузиров написать в своем дневнике видимо «постеснялся», - не хотел принизить боевых качеств своих соотечественников. Разве не так? Ведь не с места же охраняемой стоянки увели казаки свое судно бичевой вдоль берега с причаленными к нему кораблями богдойской эскадры.
 
    Сражение произошло в течение одного дня, о чем свидетельствует записи в дневнике Син Ню. На второй день победители занимались похоронами своих убитых, обыском окрестностей и сбором трофеев. Видимо, были приняты меры и по поиску казаков, ушедших на Спасском дощанике. К успеху эти поиски не привели, - беглецы, как в воду канули. Им удалось увести и скрыть дощаник в многочисленных заросших лесом  амурских протоках.

                                    *

    Клим Иванов, не встретив на пути маньчжуров, дошел со своим отрядом до Кумарского острога и повернул обратно. В первых числах июля, еще не доплыв до устья Сунгари, казаки увидели на берегу следы боевой схватки, - на песке, испещренном следами человеческих ног,  валялись окровавленные богдойские багры. Об этом, со слов амурских казаков, писал потом в Москву Афанасий Пашков: «… оне ж де, недоплыв Шингал-реки, видели на берегу багры богдойских людей, насажены были на долгом деревье, лежат в кровех; и то де, государи, знатно, что товарищев их даурския службы служилых людей приказного человека Онофрейка Степанова с товарищи богдойския люди на том месте на встрече побили». Как видим, казаки неверно истолковали эти следы. Нет! Не побили здесь Онофрейковых служилых людей, и кровь, обагрившая богдойские багры, была не русской, а богдойской кровью.

    Дальше отряд шел с предосторожностями. В устье Сунгари ничего опасного не обнаружили, но не прошли они и десяти верст ниже устья, как на Корчеевском плесе  открылась страшная картина: среди множества богдойских судов у берега стояли разломанные, сгоревшие дощаники их товарищей. Казаки поняли, что   отряд Степанова разгромлен. Иванов спешно развернул струги и стал уходить вверх по Амуру. Маньчжурский предводитель Шархода не стал преследовать русских, толи, не надеясь нагнать их легкие суда, толи, удрученный собственными потерями,  не хотел нового столкновения. 

    Трудно  дать оценку действиям  Клима Иванова. Было ли это оправданным отступлением перед явно превосходящими силами противника, или это было паническое бегство с еще не остывшего поля боя,  где  прятались  по лесам раненые казаки и тлели угольки угасающего сопротивления.  Трудно об этом судить, поскольку мы не знаем ни сколько времени прошло после завершения боя, ни того, насколько неожиданным для маньчжуров было появление  нового русского отряда, ни того, насколько потрепанным после боя было само маньчжурское войско.
 
    Впрочем, сибирский историк 18-го столетия Петр Андреевич Словцов не постеснялся в оценке действий участников этих событий. Говоря  об Онуфрие Степанове, он писал в своей книге: «… он тут погиб в числе 270 храбрых, 180 подлецов отвалили в пылу боя, остальные трусы сдались». И все же надо отдать справедливость Климу Иванову. Ввязаться в  сражение  для его отряда, состоявшего в основном  из недисциплинированного сброда, против почти десятикратно превосходившего его по численности противника на больших судах с пятидесятью пушками, было бы равносильно самоубийству.  На стороне богдойцев действительно было и численное и техническое и стратегическое превосходство.

    Через три дня, где-то  в Хинганском ущелье отряд  Иванова  встретил спускавшихся с верховий  посланцев Пашкова - отряд из 30 человек под руководством их старого  товарища,  участника  Кумарской обороны Андрея Потапова, который теперь служил у Пашкова пятидесятником. В сохранившейся отписке Пашкова говорится, что отряд Потапова был отправлен с Шилки  18 июня 1658 г. 
  
    Опасаясь преследования богдойцев,  объединившийся отряд Клима Иванова и Андрея Потапова,  бежал до самого Кумарского острога, где и укрылся в  ожидании богдойского нападения. Ведь это  и в самом деле было единственным местом на среднем Амуре, где можно было противостоять противнику. Там, видимо, и состоялось обсуждение новостей, которые принесли  пашковские посланники и принятие связанных с ними решений.

    Для Потапова   известие о разгроме  Степанова было полной неожиданностью. Для амурцев он тоже не привез добрых вестей. На их расспросы, когда же на Амур придет обещанная помощь – войско  князя Лобанова-Ростовского, сказал, что помощи этой не будет.  Правительству  было не до Сибири, - шла война с Речью Посполитой за Украину и Белоруссию. Проведение активной внешней политики требовало максимального использования всех людских ресурсов и материальных средств. В сложившихся условиях Москва вынуждена была отказаться от набора и посылки на Амур трехтысячного войска. Задача защиты  Приамурья легла на плечи сибирских воевод.
 
    Рассказал Потапов и о той ярости, с какой встретил Пашков известие, что Бекетов с отрядом, оставив остроги,   сплавился на Амур, а также то, что  на Амур  бежали Абрашка Парфенов и семнадцать его товарищей.  Рассказал о грозных отписках, которые разослал по острогам  даурский воевода с требованием розыска и наказания «изменников». В заключение Потапов передал амурцам  приказ Пашкова идти к нему на объединение.

    Отряд разделился. Лишь 20 человек, - наиболее законопослушных, отправились с Потаповым. Остальные,  посовещавшись,  решили, что сначала  отыщут оставшихся в живых товарищей, а уж потом, собравшись вместе, будут думать, как идти  к воеводе. Потапов  вынужден был согласиться с  таким решением, и двинулся со своим отрядом обратно.

    Клим Иванов с отрядом, находился в Кумарском остроге, по всей вероятности, до самой осени. Только лишь убедившись, что войско Шарходы сняло блокаду с устья Сунгари и ушло в Нангуту на «зимние квартиры», стал спускаться вниз по Амуру в поисках уцелевших товарищей.

                                  *

    Спускаясь по Амуру, отряд Клима Иванова разыскал Артемия Петриловского с 45 товарищами, которые бежали с поля боя и сумели уйти от богдойских людей. Плавание  не было спокойным.  Приамурские жители, уже знавшие о разгроме основного казачьего отряда,  встречали казаков стрелами. В одной из таких стычек погиб Клим Иванов. Своим атаманом  казаки избрали Петриловского. 
С предосторожностями спустившись в самые низовья, казаки  восстановили полуразрушенный Косогорский острожек и там зимовали, собирая ясак с окрестных жителей. Впрочем, по всей вероятности  не столько собирали ясак, сколько грабили окрестные поселения. Гиляцкие люди пытались взять острожек штурмом, в трех местах подожгли острог, убили трёх казаков, многих ранили, но взять острог так и не смогли.
 
    Весной 1659-го, когда вскрылся Амур, Петриловский с отрядом в 187 человек двинулся вверх по Амуру, посылая впереди себя разведку, опасаясь внезапного нападения богдойских людей. Но бог миловал, - прошли. Когда добрались, наконец, до Кумарского острога, встретили там еще 40 служилых людей, вырвавшихся из окружения после боя с маньчжурами  на Спасском дощанике. 

                                 * 
    
    Неизвестно, сколько  казаков, решившихся пойти на прорыв на Спасском дощанике, погибло в пути от богдойских стрел и пуль корейских аркебузиров, сколько из них сложили свои головы в последней схватке за устьем Сунгари,  умерло от полученных ранений. Известно лишь, что их осталось всего лишь четыре десятка человек, среди них – Абрашка Парфенов со своими товарищами. Какое-то время они, видимо, еще скрывались в  амурских протоках, опасаясь встречи с богдойскими  воинскими людьми и выжидая, когда поправятся раненые. Чем они жили в это время? Вероятно тем, что могла дать природа, да тем немногим, что еще оставалось на Спасском судне.
 
    Казаки знали, что богдойское войско будет блокировать устье Сунгари до осени. Таким образом, путь в низовья Амура был заказан, оставался лишь путь в его верховья. Но минувший год показал, что правый берег Амура в значительной мере обезлюдел, большая часть его населения по призыву богдойского императора ушла в глубину Маньчжурии, там  не соберешь теперь  ясака, и не прокормишься. Но еще оставалась Зея. Правда и там осталась недобрая память о русских, - коварстве людей Пояркова, жестокостях Ерофея Хабарова, спалившего Толгин городок. Но в среднем течении Зеи, в её верховьях и по  притокам этой реки было еще немало даурских улусов, владетелей которых можно было привести под государеву руку. Если не творить им зла, то у населения призейских улусов можно было раздобыть и пропитание. Казаки решили идти  на Зею.
 
    Это лишь предположение,  но чем другим объяснить, что они  не встретились, ни с отрядом Потапова, вернувшегося на Шилку 18 августа, ни с отрядом  Клима Иванова, который   осенью спускался  к низовьям Амура.
 
    Надо думать,  что неоценимую помощь  в сборе ясака  оказали толмачи  Ивашка  Дючерский с Илюшкой Тунгусским и китайцы, вернувшиеся с Парфеновым из Москвы. Одно дело, когда в необходимости принять руку государеву убеждали аборигенов казаки, -  чужие для них люди. И совсем другое дело, когда об этом говорили соотечественники и даже бывшие подданные Китая на основе своих впечатлений, составившие собственное представление о могуществе России и огромных территориях владений «белого царя».

    Только лишь перед ледоставом, сделав запас продовольствия на зиму, отряд  сплавился к устью Зеи и вышел к Кумарскому острогу на зимовку.  Весной в среде встретившихся полчан  снова произошел  раскол, подобный тому, какой случился  в августе 1652 года в Хабаровском войске, подогретый еще и действиями богдойцев. Вокруг Петриловского сгруппировались   промышленники, охочие казаки-добровольцы и часть служилых людей, прибранные в свое время еще Хабаровым. В создавшейся обстановке они  хотели лишь одного, - поскорее убраться с Амура самым коротким путем, - через Тунгирский волок, вынести  то, что успели награбить. Надо полагать,  идти к Пашкову никто из них  не думал, скорее, они даже опасались, как бы на пути воевода не прибрал  их к себе силком.

    Те же из служилых людей и охочих казаков, кто  не разделял их намерений, примкнули к отряду, вышедшему из боя на Спасском судне. Не последнюю роль в этом, без сомнения, сыграли  рассказы служилых людей о том, как они вырвались из богдойского окружения,   о последней кровавой схватке с богдойцами на пустынной амурской отмели.  Среди аргументов, способствовавших  принятию такого решения, немалое значение имело  успешное приведение казаками иноземцев под государеву руку в даурских улусах,   собранный ими ясак, и,  конечно же, то,  что на Зее  можно прокормиться.
 
    Нужно ли говорить о том, что разделению отряда предшествовали горячие споры, потоки взаимных яростных упреков и обвинений, доходившие порой до бранной ругани и рукоприкладства, как это часто бывает среди русских людей, разошедшихся во взглядах и интересах. 107 человек изъявили желание идти с Петриловским, 120 приняли решение остаться на Зее.

    Особый спор возник при разделе  имущества походной церкви.  Обе стороны в равной степени считали это своим достоянием. Вопрос этот имел особую актуальность в свете того, что  отряду удалось вырваться из богдойского окружения под сенью образа Христа Спасителя. Петриловцы, опасавшиеся нападения богдойцев на пути к Тунгирскому волоку, настойчиво требовали передачи им войсковой святыни. Кроме того, Петриловский завел  разговор о передаче ему ясака, собранного  на Зее, под тем предлогом, что он намерен сам доставить амурскую ясачную государеву казну в Москву.

    Артемий был в этом кровно заинтересован, поскольку видел в ясаке главное оправдание оставлению Амура. Чем больше и дороже будет  доставленная в Москву казна,  тем меньше будет к нему претензий. Он, по существу, стал  атаманом амурского войска и потому считал себя вправе это требовать.
 
    Договорились на том, что отряду Петриловского передается образ (икона) Христа Спасителя, за   отрядом же Абрашки  Парфенова  - Спасский дощаник со всем прочим церковным имуществом, и  суда, способные разместить примкнувших к нему казаков. Парфенов со своим отрядом остался в Кумарском остроге, а 107 человек с Петриловским во главе двинулись вверх по Амуру. С ними был государев ясак, - то, что собрал отряд Клима  Иванова в даурских улусах накануне сражения: «осьмнатцать сороков соболей и в шубах пластин собольих». Кроме того «осталых от погрому 4 лисицы черных; да с моря идучи, взяли государев ясак  с гиляцких людей 3 лисицы черные же».
 
    Видимо, вполне осознанно пошел с  отрядом Петриловского последний десятник Бекетовского  отряда - Иван Чебычаков. Ведь надо же было как-то упредить Пашкова, сообщить ему о том, что здесь произошло.

                                    *

    Осенью 1659 года   Парфенов со своим отрядом двинулся из Кумарского острога вниз по Амуру. Теперь рядом с ним было 120 человек, в том числе   семнадцать проверенных временем его товарищей, готовых следовать его приказам.  О том, что у этих людей не было намерения идти на Зею только лишь для того, чтобы «прокормиться» и потом выйти по Алдану на  Лену, говорит уже то, что они не воспользовались для  этого  самым коротким путем. От Кумарского острога до Зеи в среднем её течении всего-то  два-три дня пешего хода, - она течет там практически параллельно Амуру. Если бы они искали лишь путь сытого отхода, то  непременно бы им воспользовались. Но они пошли вниз по Амуру, -  навстречу  противнику.
 
    От дючеров им было известно, что еще весной из Нангуты по Сунгари к Амуру должно было подойти маньчжурское войско под командованием сына умершего к тому времени Шарходы – Бохая. Будут ли они подстерегать казаков возле устья Сунгари или пойдут вверх по Амуру, было не ясно. Казаки рассчитывали, спустившись к устью Зеи, поставить там острог, как приказал им Зиновьев, и, закрепившись в нем, ждать подкрепления.
           
    В русских исторических архивах пока не обнаружено  сведений о действиях на Амуре русского отряда в последовавший за этим год. Зато в китайских и корейских хрониках есть информация о том, что осенью 1659 года в устье Зеи состоялось  сражение маньчжурского войска с русским казачьим отрядом. Маньчжурами командовал Бохай, – сын  Шарходы. Сообщения эти весьма поверхностны и немногословны. Говорится  лишь, что русские потерпели поражение и потеряли в том бою около 40 человек.

    Обращает на себя внимание еще одно  известие в том же источнике,  - Бахай  вскоре был разжалован (или наказан?), якобы за то, что в том бою  что-то произошло с пятью кораблями   его флотилии. Что именно – не объясняется. В «Цин ши гао» (Истории династии Цинн) сказано (при дословном переводе): «в сражении не было пользы». Идиоматически это может расцениваться и как «потерпели поражение». Видимо, Бохай утаил что-то от цинских властей, за что и был наказан, когда дело выплыло наружу. Однако никаких подробностей об этом деле в первоисточниках нет.

    Так был ли  разгромлен в этом бою русский отряд? Судя по этим отрывочным сведениям – нет. Видимо, оба отряда понесли  потери, но явной победы, ни тот, ни другой не достиг. Скорее даже можно считать, что победили казаки, отбившись от богдойцев, которые намеревались вытеснить их с даурской земли. Об этом, в частности, свидетельствует  тот факт, что еще почти два года русские оставались на Зее  и собирали там ясак.

    Сколько людей оставалось в русском отряде к тому времени? Без сомнения многие из них были переранены, огневых запасов практически не осталось, помощь не приходила. Стало очевидным, что при таких силах вести активных действий против маньчжуров было невозможно.

                                     *

    Последние русские служилые люди с ясачной казной и остатками казенного имущества вернулись с Зеи в Якутск в июле 1661 года.  Воевода Голенищев-Кутузов писал по этому поводу в Москву: «В нынешнем, великий государь, во 169  году июля в 8 день пришли ко мне, холопу твоему, с Амура-реки амурские служилые люди Якунька Парфенов, да Елизарко Семенов с товарищи, 56 человек…».
 
    Уход последних казаков с Зеи  не был похож  на  бегство. Можно даже сказать, что русские уходили с Зеи не спеша. Везли с собой, как писал потом якутский воевода, «что у них осталось от погрому богдойских людей, что они собрали на Зие-реке с иноземцев … ясаку и поминков в прошлом 1660-м и нынешнем 1661 году, - восемь сороков 14 соболей и недособолей,  восемь сороков и 14 пупков собольих, да бобра…». Как выяснилось, вез Елизарко Семенов еще и   ясырей, - «малого Мишку даурского, да другого  малого даурского же, зовут ево Гаврилком, а даурского их  имени  никто не ведает». Пленники эти были проданы  в холопы  воеводе Голенищеву-Кутузову.
 
    В декабре следующего 1662 года Пашков писал из Нерчинска енисейскому воеводе: «… в прошлом во 169 (1661) году … Енисейского острогу служилые люди, -  Обрашко Парфенов, Ивашко Никитин, Кузка Филипов, Кузка Иванов, Логинко Никитин, да розных Сибирских городов Левка Ярофеев Булуй с товарыщи 17 человек,  пришли ко мне в Иргенской острог … государю служить…».
 
    Это говорит о том, что прибыв в Якутский острог,  Парфенов со всей своей дружной командой сразу же последовал к воеводе Пашкову. Поневоле возникает вопрос: что побудило его вернуться к воеводе, от которого он бежал со своими спутниками  четыре года тому назад. Ведь он со своими товарищами вполне мог податься в Енисейск, к которому  был приписан, как служилый человек, и тем самым избежать возможных неприятностей от встречи с Пашковым.

    Я не нахожу другого ответа кроме как,  что его побудил к  этому его служебный долг, если хотите, - воинская честь. Он искал возможности рассчитаться с богдойцами за погибших однополчан, вернуть утраченное, - закрепиться на Амуре. В этом он мог рассчитывать только на Пашкова.

    Однако пребывание Абрашки Парфенова и его команды у воеводы Пашкова оказалось недолгим. Тому было немало причин. Помня  об их побеге с Шилки из отряда Колесникова в 1657 году, воевода встретил их враждебно. Первое, что он сделал, так это отобрал у Парфенова прибывших с ним толмачей, - дючера Ивашку и тунгуса Илюшку. Нет сомнений в том, что Парфенов противился этому, может быть даже предпринял попытку освободить их, но это ему не удалось.

    Находившийся  в ссылке  протопоп Аввакум, извещая государя о бесчинствах, которые творил в Даурии  Пашков, позже писал ему:  «… после розгрому Богдойскова пришли достальные казаки снизу ко Офонасью Пашкову на Иргень озеро… пришли с ними же, казаками, служить великому государю … два перевотчика, - Ивашко Тимофеев Жючерской да Илюшка Тунгусской. Жили они у тех  даурских казаков многие лета… толмачеством государю сбирали  государские ево казны …. А воевода Афонасей Пашков у казаков их отнял и взял к себе во двор сильно,  оне и по се время плачючи живут, мучася у него во дворе, пособить себе не могут… ».

    Парфенов узнал  о трагической судьбе Костьки Москвитина и пятидесятника Ивана Елисеева,  подневольном положении  Аная с его товарищами и, наверное, сознавал, что такая участь может ждать и его самого.

    Новоприбывшие увидели, что от полутысячного войска, пришедшего с Пашковым в Забайкалье, осталась едва ли сотня. Все остальные погибли в боевых стычках с аборигенами, умерли с голоду и от непосильной работы, позамерзали в студеные зимы и разбежались. Никакой реальной силы для решения Амурской проблемы несостоявшийся даурский воевода уже не представлял. Проживавшие вокруг ясачные тунгусы бунтовали, жалуясь, что служилые берут с них ясак и по два и по три раза в год. Кочевавшие южнее монгольские роды не желали переходить в русское подданство.
 
    Не дали результата и жесткие меры.  Пашков осуществил карательную акцию в отношении тех, кто сжег первые русские острожки в этих краях. Несколько тунгусов в присутствии своих соплеменников были повешены в Верхнешилкском остроге. Но это вызвало только новую волну еще более ожесточенного сопротивления. Всеми своими действиями Пашков показал явную неспособность закрепиться на новых землях. Прибывшие с Байкала с хлебным запасом служилые люди говорили, что  едет ему на смену тобольский сын боярский Ларион Толбузин, правда теперь уже не воеводой, а приказным человеком забайкальских острогов.

    В довершение всего   Пашков отправил всех, кого мог собрать, под командой своего сына Еремея в карательный поход на «на великого государя непослушников, - на тунгусские улусы». Все понимали, что предстоящие погромы преследовали лишь одну цель, - удовлетворение корыстных интересов воеводы, который со дня на день ожидал смены.  Могла ли  перспектива такого похода вдохновить Парфенова и его спутников, тем более людей Аная?  Все это переполнило чашу их  терпения.
 
    В походе во время одной из ночевок   Парфенов со своими друзьями, а с ними и люди Аная, забрав с собой пищали, боевой припас, провиант и  «всякую иную рухлядь», бежали из отряда. Беглецы, как стало потом известно, вышли на Ингоду, сделав плоты, спустились по ней к  Нерчинскому острогу, захватили там казенные струги, пытались даже овладеть острогом, чтобы заполучить хранившиеся там запасы пороха и свинца. Однако оборонявшие его казаки во главе с пятидесятником А. Васильевым отстояли крепость, и они поплыли на Амур с тем, что у них было.
 
    Кто именно бежал с Парфеновым, кроме уже названных ранее людей, доподлинно неизвестно. Но, возможно, в архивах еще отыщутся их имена. Год спустя Пашков  писал енисейскому воеводе Ивану Ржевскому: «А будет, господине, те воры и государевы изменники Обрашко Парфенов с товарыщи обявятца в Енисейском остроге или в уезде, тебе б, господине, … тех воров и изменников Обрашка Парфенова с товарыщи  … сыскав и роспрося, пытать накрепко, где оне его великого государя струги дели, что взяли грабежем в Нелютцком и Тунгуском остроге, и ружье и всякую служилую рухлядь,  … а после пытки, господине, велеть их вкинуть в тюрму…. А кто имяны с теми изменники с его великого государя службы от меня сбежали, … и у сына моего и у служилых людей оружье и всякую рухлядь покрали, …  тем ворам роспись под сею отпискою … ». 

    Роспись эта пока не найдена, во всяком случае – не обнародована в открытой печати. Между тем, она, возможно, помогла бы сделать новые впечатляющие открытия в истории становления Албазинского острога.

                                    *

    Казалось бы, вот и все, - кончилась Амурская эпопея Абрашки Парфенова и его дружной команды. Была середина сентября. Оставалось полтора месяца, как встанет, заледенеет Амур, пора было задуматься и о собственном спасении. Но, как мы увидим, этот человек и не думал отступать от намеченной цели. Он принял решение идти навстречу Лариону Толбузину, чтобы вместе с ним вернуться на Шилку в надежде  стать участником русского закрепления на Амуре.
 
    Сплавлявшийся вниз по Амуру отряд беглецов включал в себя  Парфенова с пятнадцатью товарищами, в том числе двумя китайцами, и Аная с  девятью спутниками, - даурами, дючерами и гиляками, в том числе - двумя женщинами, всего - 26 человек.  Чем не интернационал? Сохранившиеся исторические документы свидетельствуют о том, что к Лариону Толбузину пришли лишь двадцать. 
Видимо в устье Урки отряд разделился. Шестеро, - по всей вероятности женщины и гиляки-нивхи, распрощавшись, поплыли дальше.   Даурские же князцы и китайцы остались в отряде с Парфеновым.
 
    Самое удивительное состоит в том, что в  намерении вернуться на Шилку его поддержали не только находившиеся рядом с ним русские служилые люди, но и даурские князцы, - Анай и его товарищи, - не пожелали возвращаться в свои улусы, - остались с Парфеновым. Здесь есть над чем задуматься.
 
    Некоторые авторы, говоря о пребывании даурских аманатов в столице, иронизируют, пишут, что там де было все разыграно, как по нотам, -  и принятие в подданство с шертованием-клятвоприношением, и государевы подарки-пожалования, и соответствующие случаю ласковые речи. То есть представляют все это читателю в виде некого, чуть ли не клоунского шоу. Но здесь не было ничего нового. Это был элемент  обычной политики, проводимой русским правительством по отношению к родоплеменной знати сибирских аборигенов.
 
    Со времени походов Ермака московские власти делали все, чтобы привлечь к себе влиятельных царевичей и князцов сибирской земли. Плененные сыновья Кучума, - Алей, Абдулхаир, Алтапай, Кумыш сохранили титулы «царевичей Сибирских» и пользовались на Руси самым высоким почетом. Царевич Маметкул, поступив на русскую службу, был пожалован поместьями и холопами, служил полковым воеводой в московском войске. Российский княжеский титул был пожалован потомкам остяцкого (хантыйского) владетеля Алачи -  сподвижника  хана Кучума. Такая практика была повсеместной и приносила положительные результаты в деле сближения с завоеванными народами.

    Когда через несколько лет после описываемых событий в русское подданство перейдет тунгусский князь Гантимур, находившийся под властью маньчжуров,  государь пожалует его сына Катаная в дворяне по московскому списку и княжеским титулом, поставит во главе всего русского воинства в Нерчинском крае.

    К слову сказать, такая политика не была особенностью  лишь русского правительства. Подобной линии придерживались и цинские власти в отношении русских перебежчиков и пленников, перешедших под власть китайского императора. Большая часть из них была зачислена в императорскую гвардию и пользовалась значительными привилегиями. Те же из них, кого не прельстила военная карьера, имели возможность продвигаться в гражданской службе, достигая порой должности помощников мандаринов (государственных чиновников). Тому  есть немало примеров.

    Судя по всему, даурских князцов, - Турончу, Аная, Моколея и Богучея, торжественно принявших в Москве русское подданство, сумели убедить в том, что «под рукой государевой» Даурскую землю ждет светлое будущее, во всяком случае, лучшее, чем под властью Цинов. Своего рода гарантией этого была  дарованная им свобода. Не лишним будет сказать, (об этом свидетельствуют архивы) что теща князя Турончи находилась в маньчжурском плену в качестве заложницы, и неизвестно, была ли она к этому времени еще жива. Даурские князцы, видимо, верили в то, что с помощью государевых служилых людей им удастся восстановить разоренные Хабаровым даурские княжества и обеспечить их, говоря высоким словом, процветание. 

    Действия воеводы Пашкова, конечно, в какой-то мере поколебали эту веру, но, видимо, Абрашка Парфенов и его люди сумели вернуть и укрепить в них такую надежду. Только этим можно объяснить принятое князцами решение, - идти с Парфеновым и его людьми навстречу Лариону Толбузину.

    Мы порою воспринимаем аборигенов Сибири, да и вообще современников 17-го столетия, как людей менее развитых, чем люди нынешнего поколения. Это глубочайшее заблуждение. Бытовые условия и техническая оснащенность человеческого общества  того времени действительно была иной, но люди не были менее развитыми ни физически, ни умственно, в том числе и духовно. И не только в 17-ом веке, но и в более древние времена. Тому множество примеров. Действия этих людей вполне соответствовали складывавшейся обстановке и условиям, в которых они жили. 

    20 нерчинских беглецов поднялись в верховья Урки к Тунгирскому волоку, когда уже заснежило и ударили первые заморозки. Сделав кое-как нарты, погрузив  нехитрый свой скарб, впряглись в них и, бросив вмерзшие в лед струги, побрели голодные и обессиленные сквозь метель к Тунгирскому острогу. Там они и встретили  остановившегося на зимовку тобольского сына боярского Лариона Толбузина, который шел в сопровождении якутских служилых людей на смену воеводы Пашкова.

    В исторической литературе так описывается эта встреча: «…Толбузин задержал их, дотошно расспросил о положении дел на Нерче и в Иргенском остроге. Служилые, не таясь, рассказали ему о волнениях тунгусов, вызванных притеснениями Пашкова, всех его зверствах и бесчинствах, повинились в том, что бежали от него, оправдываясь тем, что не было больше мочи терпеть.
Толбузин сделал им строгое внушение, велел  крест целовать, что не допустят больше такой измены, и когда все было выполнено, сказал, что заберет их с собой и не допустит расправы над ними Афанасия Пашкова. Велел отдыхать, кормиться, и быть готовыми к походу. Настрадавшиеся беглецы доверились новому воеводе...».

    Разумеется, обсуждению положению дел на Нерче и бесчинств Пашкова было при встрече уделено немало времени. Впрочем, Толбузину  многое уже было  известно. Но вряд ли соответствует действительности, что он «задержал беглецов, сделал им строгое внушение и велел крест целовать…». Это уже чистая выдумка автора. Скорее всего, встреча и состоявшиеся обсуждения носили более конкретный и прагматический характер.

    Нужно помнить, что Анай и его спутники не были рядовыми людьми, - они были князьями. То есть принадлежали высшему, наиболее развитому слою даурского общества и были соответствующим образом воспитаны. Более чем семилетнее их пребывание среди русских людей, без сомнения, многому их научило, в том числе и русскому языку.  Надо думать, что в беседах с Парфеновым и Толбузиным они обсуждали вполне конкретные планы и действия по возвращению в русское подданство даурских земель, которые сводились (в этом тоже не приходится сомневаться) прежде всего, к овладению наиболее близкой к Нерчинскому острогу территорией, - территорией княжеств  Лавкая и Албазы.

    5 марта 1662 года Толбузин на лыжах, в сопровождении якутских служилых людей и 20 нерчинских беглецов двинулся к устью Нерчи. Не застав там Пашкова, отряд направился к Иргенскому острогу, где и застал Афанасия. Сдав дела, 25 мая Пашков с многочисленной своей челядью отправился  к Байкалу.
 
    Толбузину с Парфеновым удалось выручить захваченных Афанасием дючера Ивашку и тунгуса Илюшку, зато Пашков захватил и увез с собой крещеных китайцев, - Данилку и Ваську. Государев стольник со своим окружением еще был достаточно силен, воспрепятствовать ему в этом Толбузин с Парфеновым не смогли.  Более того, Афанасий забрал с собой трех аманатов, под которых местные жители платили ясак, и 19 плененных казаками инородцев, в основном женщин, что тоже было категорически запрещено. Забрал, может быть, с тем, чтобы сделать из них в своем московском доме прислугу, и удивлять потом москвичей этой экзотической затеей.

    Пашков еще не сознавал, что над ним нависла угроза опалы, что отношение к нему и государя и деятелей Сибирского приказа  давно переменилось, что за всеми его действиями внимательно наблюдают служители «царева ока». На тобольской таможенной заставе воеводский обоз был остановлен, подвергнут тщательному досмотру и все его добро, превышавшее разрешенную царским указом сумму, конфисковано. Отобрали у воеводы и его пленников, - аборигенов сибирской земли, отправив их назад, – в Нерчинский острог.

                                   *

    К этому времени  относится прибытие в столицу Петра Бекетова, который, надо думать, объяснил в Сибирском приказе всю трагичность сложившейся на Амуре и Шилке обстановки. Ни руководителя Сибирского приказа князя А. Трубецкого, ни замещавшего его в 1655 году князя Куракина, расследовавшего дело Хабарова,  в столице в это время не было. Оба они находились на Украине, где  участвовали в кровопролитной схватке под Конотопом с польско-татарским воинством и поддержавшими их казаками правобережной Украины. Русские войска в том бою потерпели поражение.

    Неизвестно, побывал ли Петр Бекетов в Москве еще раз, - в 1662 году. Такое предположение невольно возникает в связи с неожиданной  активизацией действий правительства по закреплению российских позиций в Забайкалье.
 
    Положение в стране оставалось сложным. Только что был подавлен, так называемый, «медный бунт». Алексей Никитич Трубецкой – начальник Сибирского приказа, принявший активное участие в его подавлении, по поручению государя занимался следствием по этому делу. Руководителем  приказа был назначен новый человек, - окольничий  Родион Матвеевич Стрешнев.
 
    Информация и предложения Бекетова, судя по всему, были восприняты в Сибирском приказе с должным  вниманием. Об этом свидетельствует тот факт, что, несмотря на сложное финансовое положение в стране, уже в 1663 году начальник Сибирского приказа окольничий Р.М. Стрешнев приказал срочно направить в даурские остроги из других сибирских городов «добрых охочих» служилых людей, обеспечить их так, чтобы «никаких нужд не было».
 
    В это время в Нерчинском, Телембинском и Иргенском острогах было всего лишь 114 человек  Именно на эту численность в начале 1663 года государевым указом были посланы из Москвы «в Даурскую землю … служилым людем сту четырнадцати человеком двадцать пять половинок сукон Анбурских разных цветов на кафтаны, по четыре аршина человеку, да на рубашки и на портки тысяча аршин холстов, да для рыбной ловли тысяча сажен сетей неводных, да хлебного и соляного жалованья на 173 год по их окладам  сполна,… для писма две стопы бумаги пищей, да на роздачю иноземцам ясачным людем пуд олова в блюдах и в торелех, пуд одекую, да двести ножей усольских». Только на «хлебную покупку» ассигновалась огромная по тем временам сумма в 1200 рублей. Служилым людям, пожелавшим остаться в даурских острогах на постоянную службу, было обещано «прибавочное» жалование.
 
    Указано было «тех людей изо штидесят человек послати из Тоболска в Енисейский острог десять человек с  детми боярскими с Любимом Евсевьевым да с Иваном Поршевниковым по зимнему пути на нартах тотчас, безо всякого мотчанья, чтоб им дойтить до Енисейского нынешнею зимою до полой воды, а досталных стрелцов и казаков пятидесят человек из Тоболска послать в Енисейской же острог на нартах же после прежнего отпуску вскоре, чтоб им хотя по самой нуже дойтить до Енисейского или до Кетцкого острогу по нынешнему ж зимнему пути…».

    Енисейскому воеводе Голохвастову велено было «суды в ту Даурскую посылку в два отпуска со всеми судовыми снастями строить наспех, … выбрати из Енисейских казаков охочих добрых людей к тоболским к десяти человеком в прибавку десять же человек, с добрым ружьем и которые б плотничному делу умели,  в том числе хотя б один человек грамоте умел, … и через Байкал, или куда ближе и податнее, смотря по тамошнему делу и по вестям, в легких судах, на весну за льдом тотчас, безо всякого мотчанья отправить, чтоб им дойти до Нерчинского острогу однем летом…».

    В заключение государь обязывал енисейского воеводу, чтобы об  исполнении указа он  «отписал и всему роспись прислал … к Москве с нарочным гонцом». Предупреждал, что если «ты против сего нашего государева указу радети не учнешь, и служилых людей выберешь плохих, или наше государево жалованье учнешь роздавать по посулом, и вскоре служилых людей в даурскую посылку не отпустишь для своей безделной корысти, и от того нашему государеву делу учинитца какая поруха,  тебе от нас, великого государя, быти в опале и в розоренье безо всякие пощады». Несмотря на эти весьма жесткие указания, помощь Толбузину могла прийти в  лучшем случае лишь к концу 1664 года.

    Между тем обстановка на Шилке складывалась угрожающая. В мае 1662 года Ларион Толбузин отправляет отписки енисейскому воеводе И. Ржевскому и якутскому воеводе Голенищеву-Кутузову, в которых просит помощи хлебом и людьми, пишет, что если ему не помогут, то им «всем помереть будет голодною смертию».

    17 марта 1663 года отправляет отписку в Москву, где информируя  о своем прибытии в даурскую землю, сообщает о сложностях обстановки, малолюдности острогов, голоде, и просит помощи. 11 декабря отправляет в столицу вторую отписку, в которой  пишет о приходе к острогам тунгусских воинских людей, угоне казачьих лошадей, об оставлении у себя якутских служилых людей, сопровождавших его в Даурию, и людей Абрашки Парфенова, встреченных им у Тунгирского волока.

    23 января 1664 года Толбузин пишет в Москву новую отписку, в которой сообщает о  побеге на Амур большой группы служилых людей (68 человек) под водительством Абрашки Парфенова. О том, что теперь «в Даурской земле в трех острогах служилых людей с ним Ларионом осталось толко сорок шесть человек …».

    Сопоставление этой информации со сведениями из других сохранившихся документов вызывает недоумение и немало вопросов. Было ли это побегом? Почему в таком случае нет свойственных такому событию эпитетов и характеристики беглецов, - «изменники», «воры», «пограбили государеву казну» и проч.? О побеге служилых людей Толбузин извещает Москву в своей отписке, отправленной 23 января, в то время как в отписке, отправленной месяцем раньше (11 декабря)  пишет, что Абрашку Парфенова с товарищами он оставил служить в Даурии. Возможно ли, чтобы  эти служилые люди вдруг изменили и бежали от Толбузина на Амур в пору жестоких морозов и вьюги? Это же абсурд!

    Значит, уход этого отряда состоялся раньше, - осенью 1663 года. И Толбузин не сообщил он об этом в Москву лишь потому, что это  был   организованный  поход на Амур добровольцев с какой-то  важной для Толбузина целью. При этом подбирал добровольцев («подговаривал») и возглавил поход Абрашка Парфенов.  Обо всем этом Толбузин, без сомнения, писал в своей отписке в Москву 23 января 1664 года. Но почему же в указе говорится, что казаки бежали на Амур? Некоторые исследователи при этом добавляют, – бежали в Албазинское городище.

    В то, что это был побег, просто не верится. Причин тому много. Главная из них состоит в том, что ненавистный воевода Пашков к этому времени уже отбыл на запад, а сменивший  его Ларион Толбузин был человеком совсем иной породы. О нем с благодарностью отзывался Аввакум, добрую память потомкам оставил и он сам,  и его сын Алексей – будущий герой албазинской обороны.  

    Мы, к сожалению, не знаем подлинного текста   отписки Лариона Толбузина в Москву, где говорится о побеге. В ней, без сомнения, более подробно были изложены обстоятельства «побега» и его причины. Судить об этом  приходится лишь по вышеупомянутому краткому сообщению из  государева Указа енисейскому воеводе Голощапову. 

    Дословно этот фрагмент  выглядит так: « … в прошлом во 171 году служилые люди Обрашко Парфенов с товарыщи, да к ним же де пристали прежние Даурские служилые люди Захарко с товарыщи, подговоря с собою Якутцких, Илимских, Енисейских, да  Нерчинских и Иргенских служилых людей, побежали по Шилке реке на Амур; и после де побегу Обрашки Парфенова с товарыщи в Даурской земле в трех острогах служилых людей с ним Ларионом осталось толко сорок шесть человек …». 
    Вопрос неожиданно получил разрешение после просмотра толкового словаря старорусских слов и выражений. Оказывается  в 17  веке слова «побег», «побежать» имели более широкий смысл. Кроме значения – спасаться бегством, скрываться, уходить тайком, их  применяли еще и в смысле – спешно направляться куда-либо, с какой-либо целью; быстро, поспешно  куда-то пойти. Более широкий смысл имело и слово «улестить». Кроме значения – «уговорить лестью, обещаниями», оно подразумевало еще и значение – убедить. Что же за цель была у этого похода?

    Все становится понятным, если вспомнить о том, с какой целью шел к воеводе Пашкову в 1660 году Абрашка Парфенов со своими соратниками, прорвавшимися из богдойского окружения, с каким намерением возвращались на Шилку даурские князцы Анай и его товарищи. Да и сам Ларион Толбузин, должно быть, понимал необходимость возведения острога на Амуре, который так и не смог построить воевода Афанасий Пашков, как нового опорного пункта по сбору ясака и прикрытия  Нерчинска с востока.

    Еще в 1658 году  Пашков по совету своего сына, ходившего на разведку вниз по Амуру, принял решение строить главный Даурский острог на месте Албазинского городища. Место это они выбрали не случайно. Еще люди, побывавшие там с Хабаровым, рассказывали, что богато оно и лесом и зверем и рыбой, а земля плодородна и удобна для хлебопашества.  Пашков писал об этом в Москву, то есть согласовал место возведения острога с центральными властями. Об этом не мог не знать  Ларион Толбузин. 

    Так что, скорее всего,  нерчинские казаки пошли к Албазинскому городищу  возводить там острог по настоянию  Абрашки Парфенова и даурских князцов, поддержанному Толбузиным. Этим решалось сразу несколько задач: возвращалась под русский контроль Даурия и расширялась территория ясачного сбора. При этом обеспечивалась защита Нерчинского острога с востока, а наличие у Албазина пашенных земель позволяла обеспечить себя хлебом.

    Не лишним будет напомнить, что для главного Даурского острога еще по приказу Пашкова  на Ингоде  срубили 8 башен и 200 саженей городового леса на стены. Плоты с лесом сплавили к Нерче, где их  было приказано зачалить к берегу. Правда в  1659 году во время бури часть из них  разбилась, и была унесена течением вниз по Шилке. Однако большая часть леса в плотах сохранилась. Так что отряд под водительством Парфенова  без сомнения сплавились на этих самых плотах вместе с лошадьми, тем самым  казаки сократили время возведения острога и имели при этом возможность весной распахать землю и произвести первые посевы.
 
    Рискованный, конечно, шаг при  малолюдстве, которым  располагал Толбузин, но вместе с тем вполне оправданный, если иметь в виду, что он со дня на день ожидал  подкрепления из Енисейска. Возможно даже, что какая-то помощь к нему к этому времени уже подошла. 

    Все вышеизложенное дает основание считать, что Албазинский острог с самого начала был государевым острогом. В остроге на первых порах было около 70 человек – служилых людей  из Якутска, Илимска, Енисейска, Нерчинского и Иргенского острогов. В составе албазинского гарнизона находились люди Аная, - даурские князцы, побывавшие в Москве с Зиновьевым,  толмачи, - дючер Ивашка и тунгус  Илюшка, возвращенные из Пашковского плена  крещеные китайцы, - Данилка и Васька.

    В литературе есть упоминание (правда, без указания первоисточника)  о том, что уже на первых порах  тунгусами  во время разъездов были убиты пятнадцать   албазинцев. Кто именно был убит – не известно. Но имена  Абрашки Парфенова и его друзей, - Ивашки и Логинки Никитиных, Кузки Филипова, Кузки Иванова, Левки Ярофеева, крещеных китайцев, толмачей-переводчиков дючера Ивашки  и тунгуса Илюшки, даурских князцов Аная, Турончи, Моколея и Богучея нигде больше не встречаются в сохранившехся документах того времени, - ни в казачьих челобитных, ни в отписках воевод, ни в списках защитников Албазинского острога 80-х годов. Это невольно наводит на размышления. Может быть это и есть те, упомянутые выше,  пятнадцать  албазинцев?
 
    Для такого предположения есть немало оснований. Как говорится, шила в мешке не утаишь. С приходом отряда Парфенова к Албазину  всей округе было известно, что с ним вернулись даурские князцы, присягнувшие русскому государю, в том числе князь Туронча, по существу являвшийся верховным князем Даурии.  Без сомнения вскоре узнали об этом и цинские власти. Нужно ли говорить о том, что это представляло для них угрозу потери  вассальной Даурии. К большой войне с русскими Маньчжурия еще не была готова, но организовать экспедицию с целью ликвидации этой угрозы маньчжурские власти вполне могли.

    Поэтому вполне оправданным может быть предположение, что основное ядро прибывшего отряда было выслежено и уничтожено именно маньчжурами, возможно, с помощью лояльно  настроенных к  ним тунгусов, кочевавших в долинах рек Нонни и Хумархэ. 

    Труды  Абрашки Парфенова и его интернационального отряда не оказались напрасными. На месте разоренного Хабаровым Албазинского городища встал русский  острог, - деревянное укрепление в 18 сажен длиною и 13 шириною, окруженное рвом в 2 сажени шириною. К 1674 году в остроге  были построены приказная изба, караульня, казармы, 3 башни в заплоте, - две в стене от реки, одна - на нагорной стороне с воротами,  в башнях, - жилые покои.

    Двумя годами позже в Албазин пришли илимские беглецы  с Никифором Черниговским и иеромонахом Гермогеном  во главе. Они приняли участие  в укреплении и расширении острога. Возле Албазинского острога в «надолбах»  была возведена часовня в честь Николая Чудотворца, а на территории острога -  еще одна часовня в честь Воскресения Господня,  позже перестроенная в Воскресенскую церковь с приделами в честь Владимирской иконы Божией Матери и Архангела Михаила.Никифор Черниговский, как человек опытный и старший по воинскому званию был избран казаками приказным человеком Албазинского острога.

В     1671 году в четырех километрах выше Албазина  в урочище Брусяной Камень Гермогеном был основан монастырь во имя Всемилостивейшего Спаса. В  монастыре  подвизались  четыре пришедшие с ним монаха, которые зарабатывали себе на жизнь тем, что мололи албазинцам на двух монастырских мельницах зерно и занимались кузнечным делом.  По другую строну Албазина, в одной версте вниз по Амуру  Гермогеном с братией была устроена  пустынь с церковью и основано пашенное хозяйство. Позже еще один монастырь во имя Святителя Николая Чудотворца  Гермоген основал на берегу реки Кумары.

    В 1677 г. албазинские казаки возвели в верховьях реки Зеи  Зейский острожек. В 1679 г. в устье притока Селемджи  реки Быса был основан Селемджинский острог, а в 1680 г. в устье притока Зеи - реки Долонец - Долонский острог. Наконец, в 1681 г. на Зее, против оз. Бабек, - новое Зейское зимовье. Крайним на востоке и последним по времени основания было Дукинское зимовье, возведенное албазинскими казаками в начале 80-х годов возле устья впадающей в Амгунь реки Дуки. За три десятилетия долина  Амура была освоена русскими почти  до устья  Буреи.
 
    От устья Аргуни до впадения реки Комары (Хумаэрхэ) и по реке Зее насчитывалось более 20 русских поселений: острожков, слобод, деревень и заимок. У слияния рек Шилки и Аргуни находилась Усть-Аргунская (Усть-Стрелочная) слобода, немного ниже по Амуру - Амурская слобода. В устье притока Амура - реки Вятки располагалась деревня Вяткина, в устье реки Урки - Перелешина заимка, еще ниже по Амуру - слобода Игнашино,  выше устья реки Ольдой - деревня Паново, а  в полутора днях пешего пути до Албазина - Ондокомские заимки. Ниже Албазина находились деревня Чулкова, заимки Большая, Шингаловская, Монастырская, деревни Солдатово, Озерное, Ильинское  Погодаево, одна из крупнейших на Амуре - Покровская слобода и наиболее удаленная от острога - деревня Андрюшкина в устье реки Буринда. 

    К началу 80-х годов в бассейне Амура от устья Аргуни до Зеи проживало не менее 1200 человек русского населения. В 1682 году было образован Албазинский уезд,  Албазинский острог стал политическим и экономическим центром русских поселений на Амуре. Территориально в состав Албазинского уезда входили земли дауров по берегам рек Амур, Шилка и Зея с её притоками. На восток владения албазинского воеводы распространялись от Нерчинского уезда до верховьев Буреи, на юг - до Большого Хингана. Северной границей воеводства был Становой хребет. Помимо Албазина в состав уезда входили Верхнезейский, Долонский, Кумарский и Селемджинский остроги.

    В 1684 г. в Албазине  служилых людей, промышленников  и  пашенных крестьян было   468 человек, - больше, чем во всем амурском войске Степанова-Кузнеца. К 1685 году в  уезде засевали более тысячи десятин пашни. Уезд не только обеспечивал хлебом себя, но и вывозил излишки в Забайкалье.

© Copyright: Владимир Бахмутов (Красноярский), 2015

Регистрационный номер №0273532

от 24 февраля 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0273532 выдан для произведения:
     В литературе, посвященной началу освоения русскими людьми Сибири, немало сказано о бесчинствах и жестокостях, творившихся в те времена. Это так. Из песни, как говориться, слов не выкинешь. Немало среди русских служилых людей было проходимцев, рвачей, корыстолюбцев и насильников. Но, как и сегодня, люди, шедшие в Сибирь, были разными, и далеко не все они характеризовались такими качествами. Люди простые, рядовые, не облеченные особой властью, как правило, относились к аборигенам сибирских земель с пониманием и во многих случаях – с сочувствием. Особенно хорошо это видно из первоисточников на примерах взаимоотношений русских крестьян, осваивавших новые земли, с аборигенами этой земли, - бурятами, эвенками, якутами, даурами.

    Порой  поверхностное знание или ошибочная трактовка исторических событий используется авторами в неблаговидных целях. Пример тому - писанина Владимира Бровко, – киевлянина, бывшего сотрудника Генпрокуратуры Украины советских времен, известного  русофобской направленностью своих публикаций.
 
    Ныне он занимается историческими изысканиями. Темы исторического развития украинско-русско-польских отношений ему оказалось мало. Он решил поразить читателей своими интерпретациями в области сибирской истории. При этом договаривается до того, что «Как были «инородцы» бесправными рабами у русских, так они рабами и остались». (См. «Амурская дуга», часть 3»). 

    Но  автору такого обличения показалось мало, и он приступает к обобщениям более широкого плана. «… Для тех из «русских»,- пишет он, -  чье обличие хоть и с трудом, но можно отнести к европеоидной расе, в новой Москве … придумали самоназвание, – «россияне». (При этом понятное дело, подразумевается, что у киевлян, к которым относит себя  автор,  обличье, конечно же, европеоидное). Свое понимание  термина «россияне» автор-русофоб  формулирует в другой своей статье: «россияне - это  взрывоопасный коктейль из семи больших наций и других 187 народов» («Незнакомая история Польши», Народна Правда, 2012) 

    Особенно привлекает Владимира Бровко история российско-маньчжурских отношений. Развивая  тему  сооружения Албазинского острога на Амуре, он пишет: «…явился беглый вор и каторжник Микишка Чернеговский и начал там по новой обустраиваться, да грабить инородцев, собирая, с целью выхлопотать себе помилование, ясак для царя…». 

    Самое забавное состоит в том, что в  обличительном азарте автора не остановило даже  то, что  речь идет  о его земляке-соотечественнике. Никифор Черниговский был родом с Украины, сыном служилого человека. В начале 30-х годов он служил  польскому королю  и  во время войны с Польшей   был захвачен русскими  в плен.

    После окончания войны по условиям мирного договора его отпустили на родину, но Никифор этого не пожелал, просил оставить его «служить  государю с черкасы»  (т.е. с украинскими казаками). В 1635 году он принял русское подданство, крестился в православие и женился, взяв в жены «девку Аноску  - патчерицу литвина  Петра Дубовского». По грамоте  Приказа Казанского дворца был  «с женою … сослан на житье в  Енисейский острог», где  поверстан в казачью службу.
 
    В Сибири Черниговский верой и правдой прослужил русскому государю более 30 лет, поднявшись до почетного звания казачьего пятидесятника и государева приказного человека Албазинского острога. Не был он ни беглым вором, ни каторжником. Его сыновья были пожалованы в дети боярские. Они, как и сам Никифор, своими делами оставили заметный след в  истории освоения Сибири.

    Впрочем, это уже совсем другая история. Читатель может узнать все её подробности из очерка «Без вины виноватый» в Проза ру. Но сейчас не об этом речь. Речь - о взаимоотношениях русских служилых людей с аборигенами сибирской земли в то далекое время.

    Вниманию читателей предлагается  история действия в Сибири  17-го столетия  уникального интернационального коллектива государевых служилых людей. В ней нет ничего надуманного автором, - все основано на сохранившихся архивных документах.  При всей забавной политизированности и ироничности восприятия читателем такого словосочетания применительно к 17-му веку, ему трудно найти адекватную замену.


                                *


    В середине 60-х годов 17-го столетия полутысячное русское  войско, возглавляемое Онуфрием Степановым и Петром Бекетовым, являлось весьма серьезной военной силой на Амуре. Маньчжурский отряд знаменных войск под водительством фудутуна (помощник командира корпуса) Минъандали, при поддержке ополчения приамурских племен попытался вытеснить   казаков, закрепившихся в Кумарском остроге. Однако, несмотря на оснащение отряда по последнему слову китайской военной техники того времени, в том числе и артиллерией, он потерпел неудачу и, понеся  потери,  вынужден был отступить.

    Только лишь отгремело сражение, пишут историки,  как в Кумарский острог  из Якутска подошло подкрепление. Это не совсем так. Скорее даже наоборот, - в воеводской памяти Степанову ничего не было сказано ни о включении новоприбывших в состав амурского войска, ни о посылке ему боевых припасов, - пороха и свинца. Якутский воевода Михаил Лодыженский еще не знал о Кумаровском сражении, но он, как и его предшественники, был одержим идеей  найти на Амуре месторождение серебра, о котором в ту пору было много разговоров.
 
    К активным действиям в этом направлении  его  подтолкнула   информация, принесенная на Лену  енисейцами, бежавшими с Ангары из отряда Дружины Попова. Этот отряд с государевой ясачной казной возвращался в Енисейск с Шилки, где Петр Бекетов  готовился   построить острог.

    Что послужило  причиной побега, - не совсем ясно. Проявилось ли в этом нежелание казаков вновь оказаться в подчинении воеводы Пашкова, уже известного им крутостью характера,  намерение ли попасть на благодатный Амур, о котором  было столько разговоров?  Впрочем, может быть, к этому их толкнула  наивная надежда выйти на Аргунь и поживиться там серебром, о месторождении которого они узнали от эвенков шилкинского князя Гантимура. 

    Группу бежавших с Ангары енисейцев возглавлял Абрашка Парфенов. Многие авторы  называют его Абрамом, полагая, что это его имя. Хотя в первоисточниках он везде именуется Абрашкой или Обрашкой. А это не одно и то же. Абрашка – повседневное или «домашнее» казачье имя-прозвище, которое часто закреплялось в казачье среде за человеком подобно именам-прозвищам Молчун, Горбун и др.
 
    Абрашка - ручной железный крючок на темляке, которым пользовались казаки при рыбной ловле. Это понятие было широко распространено среди уральского казачества. Кто и когда дал Парфенову это прозвище – неизвестно, но есть основания считать, что это было связано с особенностями его характера, - цепкого и непримиримого. Среди немалого числа сохранившихся документов того времени, где упоминается Парфенов, лишь однажды (в отписке якутского воеводы Ивана Голенищева-Кутузова) он назван другим именем, - Якушка, то есть Яков. Наверное  это и было его настоящее имя, данное ему при крещении?

    Парфеновым Абрашку называли скорее всего по имени отца. В переписной книге енисейских служилых людей за 1669 год числился всего лишь один казак с таким именем, - Парфенко Васильев Меньшиковых, – рядовой служилый человек второй енисейской сотни. В книге написано, что  казаки этой сотни «беспеременно служат в Братских, Иркутском острогах и на Байкале».  Судя по тому, что его отец еще продолжал служить, Абрашке было лет 30-40, то есть это был человек в самом расцвете сил. Из бежавших с Ангары спутников Абрашки известны имена лишь пятерых енисейских казаков: братья Ивашка и Логинко Никитины, Кузька Филиппов и Кузька Иванов.

    Якутский воевода Михаил Лодыженский, узнав от них о месторождении серебра,  не преминул этим воспользоваться, - немедленно снарядил экспедицию на Аргунь. Во главе отряда  он поставил сына боярского Федора Пущина, дав ему в дополнение к беглецам-енисейцам  еще 40 якутских служилых казаков.
 
    Вряд ли Лодыженский  рассчитывал, что Пущин  найдет на Аргуни серебро, - для этого у него не было   сведущих в таком деле людей. Однако, продолжая традицию соперничества с Енисейским воеводством,  торопился «застолбить» это место, взять его под свой контроль  до прихода туда Афанасия Пашкова, или, уж во всяком случае, не оказаться в стороне от  «серебряного дела». Потому-то и задача перед Пущиным была поставлена в самом общем виде, - идти «с служилыми людьми на государеву службу на Аргуне-реке». 

    Отряд Пущина, перезимовав в Тунгирском острожке, по первой воде  сплавился к Амуру, поднялся до аргунского устья и по Аргуни до Трехречья. Там, по свидетельству историков, казаки заложили Аргунский острожек. Можно ли сомневаться в том, что к этому месту их вывели енисейцы во главе с Абрашкой Парфеновым? 

    Места на Аргуни оказались пустынными и бесхлебными.  Между тем, запасы продовольствия в отряде подходили к концу, отряду грозил голод. Но якутский воевода предусмотрел и это, - «А коли будет у него, Федора, на Аргуне-реке какая хлебная нужа и голод, - писал он в наказной памяти Федору, - то  идти ему к Степанову». 

    Для Степанова   тоже была подготовлена воеводская  память, в которой велено было   Федора с его служилыми людьми  «хлебными запасы ссужать и вожей ему, Федору, давать сведущих людей, кто  на Аргуне-реке бывал». Вот с такими-то запросами Федор Пущин и явился в последних числах мая в отряд Степанова, который после сражения  еще находился в Кумарском остроге.

    Наделить отряд Пущина хлебом Степанов не мог, - его войско и само голодало. Не было у него и людей, кто бывал  на Аргуни. Да и «гулящими людьми» Степанов делиться не очень-то хотел, -  при постоянной маньчжурской угрозе каждый человек был на счету.  Пущин со своими людьми остался в войске Степанова. Остались там, встретившись с Петром Бекетовым, и Абрашка Парфенов со своими товарищами-енисейцами, - костяк будущего интернационального отряда.

    Степанов со своим войском в этот период буквально кочевал по Великой реке. Замечательной особенностью этого периода  явилось ведение  ясачных книг, которые сохранились, и дают теперь возможность историкам проследить, где именно проходил отряд Степанова, призывая жителей встать под государеву руку. Летом 1655-го и зимой 1656-го года отрядом была собрана самая большая ясачная казна, -  «95 сороков соболей,  62 шубы собольих целых и поротых, а в них 23 сорока 39 собольих пластин».  

    П.А.Словцов в  книге «Историческое обозрение Сибири» писал: «Степанов в 1656 году… отправляет ясачную казну с 50 казаками и приказывает им уже не возвращаться; с ними вместе отправился Бекетов в Енисейск и Пущин, - строитель Аргунского зимовья, оба с ясаком, но последний со 120 сороками соболей, взятых с дучеров и гиляков».

    С этим  отрядом Онуфрий Степанов отправил в Москву двух китайцев, попавших к нему  в дючерских улусах. Во время боевых действий в Китае они были взяты в плен маньчжурами, а затем проданы в рабство дючерам. Оказавшись среди русских, эти китайцы добровольно крестились в православную веру в походной Спасской церкви, и теперь Степанов отправлял их для расспросов в Москву.
 
    Вместе с китайцами были отправлены в столицу  два толмача-переводчика, - Ивашка Дючерский, и Илюшка Тунгусский. Это, очевидно, было связано с тем, что китайцы русского языка не знали, но говорили по дючерски и тунгусски. Ивашка же с Илюшкой, судя по всему, уже вполне освоили русский язык. Эту группу посланцев сопровождали енисейцы, -  Обрашка Парфенов с  товарищами, назначенные, по всей вероятности, Петром Бекетовым. Так было положено начало многонациональности отряда  Парфенова. Теперь там кроме русских служилых людей появились дючер, тунгус и два китайца.

    Проводив Козмина с государевой ясачной казной по Урке до Тунгирского волока, Бекетов и Пущин со своими людьми должны были вернуться к Амуру, и двинуться вверх, - к месту слияния Аргуни и Шилки. Возможно, Бекетов даже намеревался пройти вместе с Пущиным на Аргунь и с помощью Федьки Серебряника отобрать там пробы руды, чтобы доставить их воеводе Пашкову. Прослужив 30 лет в Енисейске, он не был лишен своеобразного местного патриотизма, и вряд ли был готов уступить первенство в открытии месторождения серебра якутским служилым людям.

    Что произошло на Тунгирском волоке, - неизвестно, но что-то  помешало исполнению намерений предводителей отрядов. Завесу неизвестности  в какой-то мере   приоткрывают материалы, содержащиеся в   «Дополнениях к Актам Историческим», где говорится о том, что 27 человек из отряда, сопровождавшего амурскую меховую казну,  в том числе Захарка Козмин и  Михаил Кашинец   погибли в пути. Ясачная казна была доставлена в Москву принявшим на себя начальство  Федором Коркиным.
 
    Правда, говориться, что эти люди погибли «с нужи и голоду». Но скажи мне, читатель, могли ли погибнуть от голода вооруженные люди в летнюю пору, когда окружавшая их природа  полна зверя, рыбы и съедобных растений? Это абсурд! Стало быть, погибли они по другой причине, - в столкновении с аборигенами тех мест, - даурами.
 
    И пришилкинские тунгусы и дауры были далеко не такими беспомощными и «невоистыми» людьми, как это может показаться неосведомленному читателю. Тесное торговое и информационное общение связывало их не только с родственными племенами, но и  народностями, не имевшими с ними ни родственной, ни языковой общности. Без сомнения они знали  о продвижении к Шилке войска воеводы Пашкова.  Доходившие до них известия о драматических событиях на Амуре не могли не вызвать у этих людей стремления не допустить в свои земли  завоевателей, и они, объединившись,  как могли противодействовали русским отрядам.

    В тот год был разгромлен и сожжен построенный Бекетовым Иргенский острог с вновь присланными туда служилыми людьми. Разорен Шилкинский острожек, сооруженный вместо сожженного Уразовского палисада. Все его защитники  погибли. Бежавшие  от Пашкова Филька Полетай с полусотней служилых и охочих казаков не сумели прорваться к Степанову,  погибли в пути. Где-то в верховьях Амура был разбит и рассеян «воровской полк» Михаила Сорокина.  Надо полагать,  под особым наблюдением аборигенов был и Тунгирский волок, по которому  проходили русские люди.

    27 человек – весьма значительные потери, и это говорит о внезапности и стремительности нападения аборигенов на русский караван, многочисленности нападавших. Видимо, казакам пришлось отходить  к Тунгиру с боем, прикрывая государеву казну.
 
    Отряд  прибыл в Тунгирский острог, где в это время находился Курбат Иванов, - первооткрыватель и составитель первой карты Байкала. Где зимовал Бекетов с Пущиным, - неизвестно. По всей вероятности, - в Тунгирском остроге, хотя Федор Коркин с ясаком и направлявшимися в столицу служилыми людьми, видимо, успели до заморозков сплавиться по Олекме и Лене к Илимску, возможно даже добрались до Енисейска, где и зазимовали.

    Петр же Бекетов, как свидетельствуют недавно обнаруженные архивные документы,   в мае 1657 года прибыл в Якутск, где доложил якутскому воеводе о событиях на Амуре.   Оттуда 17 июля  он был отправлен в столицу с соболиной казной и моржовой костью в сопровождении 33 якутских и амурских служилых людей и двух целовальников. До Енисейска он добрался лишь поздней осенью, где и зазимовал. К этому времени Абрашка Парфенов со своим отрядом, надо думать, уже были в Москве. 

                                  *

    Еще летом 1955 года Онуфрию Степанову  была отправлена грамота  Сибирского приказа  об управлении ясачным приамурским населением и запросом сведений о судьбе посольства Т. Е. Чечигина. С грамотой  пошли Костька Иванов Москвитин и амурский казак Гаврилка Шипунов. Вместе с ними возвращались на родину даурские, дючерские и гиляцких люди, увезенные в столицу Зиновьевым в 1653 году, - «Анай с товарыщи 7-ми человек, да женка, да девка».
 
    «По нашему указу, - было написано в грамоте, - те даурские, и дючерские, и гилятцкие люди Анай с товарыщи, и женка, и девка нашим царским жалованьем пожалованы, и с Москвы отпущены в свои земли с енисейским служилым человеком с Костькою Ивановым да з даурским казаком з Гаврилком Шипуновым. И как к вам ся наша грамота придет, … вы б тех иноземцов толмача Молдегу для толмачества оставили у себя, а Аная с товарыщи 6-ти человек, и женку, и девку отпустили в свои земли, откуды они взяты, безо всякого задержанья…».

    По сути дела это был еще один весьма представительный и по составу и по численности «интернациональный» отряд. Помимо войскового толмача Молдеги, с Анаем возвращались на Амур бывшие аманаты Хабарова:  брат Аная - державный даурский князь Туронча, сын князца Омутея Моколей, сын  князца Шилгинея Богучей,  гиляцкие князцы Сергуня,  Богданча и четверо освобожденных ясырей, - два гиляцких подростка – Таурбень и Челтан,  и две женщины.  Хабаров при расследовании его дела в Сибирском приказе  писал в своих «службах»: «с теми аманаты привожены были две женки, и те женки у меня были купленые, а дано за них сто восемдесят рублев, да с ними живота моево было всякой мяхкой рухляди и платья иноземского на триста рублев. И обоево жывота и за женки дано 480 рублев». 

    Не составляет труда понять, в каком качестве состояли при Хабарове эти «женки», наряженные в мягкую рухлядь и платья иноземские ценою в 300 рублев. Это при годовом то казачьем государевом жалованье в пять рублей!

    И Костька, и следовавшие с ним амурские аборигены уже знали о критической оценке Сибирским приказом действий на Амуре Ерофея Хабарова, знали, что этот жестокий человек уже никогда больше не появится на Амуре. Обласканные в столице, они, по всей вероятности, знали и о содержании грамоты Сибирского приказа Степанову. Возвращавшиеся к дому авторитетные даурские и гиляцкие князцы были немалой силой, способной в значительной мере изменить ситуацию на Амуре в интересах России. 

    Однако этого не случилось.Весной 1656 года возвращавшаяся команда встретились с воеводой Афанасием Пашковым, который в это время находился на Ангаре, - в устье Илима. Он ожидал известий из отряда Оленя, который должен был пройти через Олекму, Тунгирский волок, Шилку, Ингоду, Хилок, Селенгу, Байкал и Ангару, чтобы дать Пашкову возможность выбора, по какому пути идти, - через Тунгирский ли волок, или через Байкал по пути Бекетова.
 
    Вряд ли Пашков имел возможность лично ознакомиться с содержанием грамоты, адресованной Степанову, - они, как известно, доставлялись в виде опечатанного свитка. Воевода отпустил с грамотой Гаврилку Шипунова. Костька же, и амурские аборигены  были задержаны  Пашковым  и впоследствии вместе с ним  оказались на Шилке. Не считаться с  устными объяснениями Костьки у Пашкова были свои резоны, - государев указ прибирать в отряд всех, кто бывал на Амуре.  Воспрепятствовать этому у Костьки, видимо, «не хватило пороху».

    Пашков намеревался построить острог на Шилке и главный Даурский острог в верховьях Амура, и не видел в это время причин, которые могли бы помешать достаточно быстрому исполнению задуманного. И потому, видимо, считал целесообразным до времени держать отпущенных даурских князцов возле себя, с тем, чтобы после сооружения Даурского острога с их помощью управлять Даурской землей.

                                 *

    В это  время Абрашка Парфенов вместе с допрошенными в Москве  китайцами,  дючером Ивашкой, тунгусом Илюшкой и тринадцатью амурцами-однополчанами возвращались из столицы к амурскому войску Степанова. Очень может быть, что на пути они встретились с Петром Бекетовым. Почему бы и нет? Ведь к тому времени путь, связывавший столицу с Восточной Сибирью, был один, - через Тобольск и Томск к верховьям Енисея, по нему к Енисейску, а там по Ангаре до устья Илима. Только лишь здесь путь разветвлялся, - на Лену через Илимск; на Шилку и Амур – через Братский острог и Байкал.

    Парфенов со своими спутниками пошел по известному ему пути - к Байкалу, но в Братском остроге, как и Костька Москвитин, был задержан находившимся там воеводой Афанасием Пашковым. Надо думать,  Парфенов рассказал ему, почему Бекетов не вернулся на Шилку, о том, что случилось на Тунгирском волоке, возможно и о том, что он встретил его, следовавшего из Якутска в столицу с государевой меховой казной и грузом моржового клыка. На Амур воевода Абрашку Парфенова тоже не пустил, вознамерившись оставить его в своем войске. 

    Из Братска он  направил вперед отряд енисейских служилых людей под командой сына боярского Василия Колесникова, который должен был  зимним путем через знакомые Колесникову баргузинские степи и Еравненские озера выйти на Шилку и восстановить Шильский (Нерчинский) острог. В составе этого отряда  оказались  и  Абрашка Парфенов  с шестнадцатью его спутниками. 

    Но не таков был енисейский служилый человек Абрашка Парфенов. Хорошо зная обстановку на Амуре, он, по всей вероятности, имел  собственное твердое убеждение в том, где  надлежит находиться ему и его людям. К тому же ему была известна  позиция Сибирского приказа по этому вопросу, - до прибытия Пашкова в Даурию приказным человеком даурской земли оставался Онуфрий Степанов-Кузнец. Об этом Степанову сообщалось грамотой, направленной ему еще в 1655 году. 

    Парфенов и его спутники были казаками амурского войска, официально подчинялись Степанову, и потому не считали нужным исполнять приказы Пашкова. Здесь в полной мере проявился  характер Абрашки Парфенова, - не доходя Шилки, он со всей своей командой бежал от Колесникова на Амур. 

    До озера Иргень экспедиция Пашкова добралась лишь поздней осенью 1657 года. Там их встретил  Василий  Колесников с остатками своего отряда. Узнав о побеге Абрашки Парфенова с товарищами, Афанасий  объявил   розыск беглецов, разослав грозные отписки в Енисейск, Якутск и  илимскому воеводе. Но он их не там искал, - они в это время уже были на Амуре в войске Степанова.

    Весной 1658 года к Пашкову пришел из Енисейска отряд казаков под командой пятидесятника Ивана Елисеева. Пришел с известием о рождении в сентябре 1657 года великой княжны Софьи Алексеевны – старшей сестры будущего российского самодержца  Петра 1.   Костька  Москвитин рассказал Елисееву о том, что Пашков не дал ему исполнить государев указ, - проводить к дому амурских аборигенов, привезенных  в свое время  в Москву  Зиновьевым, вопреки указу задержал  аборигенов у себя в отряде.

    Иван Елисеев был возмущен своевольством Пашкова, пригрозил ему, что по возвращении в Енисейск расскажет там о его своевольстве, какие он чинит препятствия  в исполнении государевой воли. Это было весьма серьезное обвинение, грозившее Афанасию  опалой. Надо думать, воевода уже и сам сознавал, какой он своими действиями нанес ущерб российским интересам на Амуре. 

    Даурский острог  так им и не был построен. Задержкой у себя на два года авторитетных даурских князцов, в том числе Турончи, - державного (верховного) князя даурской земли, лишил Степанова с Бекетовым возможности упорядочить отношения с приамурским населением, озлобленным действиями Хабарова. Дауры, потерявшие своих предводителей, вольно или невольно подчинились призывам цинских властей. Началось массовое их переселение на территорию Маньчжурии. Верховье Амура в значительной мере обезлюдело, прекратилось ведение там хозяйства, что привело к недостатку в отряде Степанова продуктов питания. 

    Цинским же властям эти два года дали возможность подготовиться к противодействию  русским служилым людям, что, в конце концов, закончилось разгромом отряда Степанова-Кузнеца. Таким образом, своевольные действия воеводы Пашкова едва ли не больше, чем действия   Ерофея Хабарова, подорвали российские позиции в Приамурье. 

    Разъяренный нависшей над ним угрозой государевой опалы Пашков велел своим подручным убить Елисеева и толмача Костьку Москвитина, что и было исполнено, - их уморили голодом в трюме дощаника. Казаков  из  отряда Елисеева Пашков в Енисейск обратно не отпустил, как не отпустил на родную землю и аборигенов амурской земли.

                                   *
 
    Степановцы зимовали в низовьях Амура, где казаками был построен Куминский острог. Здесь осенью 1657 года они и встретили своих соратников – бежавших от Пашкова  Абрашку Парфенова с семнадцатью его товарищами. Все лето  разыскивали они Степанова по  Амуру, заезжая во многие улусы и расспрашивая местных жителей, пока не нашли, наконец, русский отряд в самых низовьях. Ни вернувшиеся китайцы, ни толмачи, - дючер Ивашка и  тунгус Илюшка, не пожелали вернуться к дому, - остались в войске.
  
    В 1658 году, когда сошел  с реки лед, караван судов двинулся вверх по Амуру. К этому времени отрядом было собрано уже более 80 сороков соболей и лисиц ясачной казны. Степанов послал вперед себя  на легких стругах для разведки и сбора ясака в даурских улусах отряд из 180 человек во главе с Климом Ивановым. Можно было надеяться, что государева амурская ясачная казна, которую предстояло отправить в Москву в новом году, будет с прибылью.

    Кого отправил Степанов с отрядом Клима Иванова, и кто из казаков остался с основным караваном судов? Поскольку с караваном дощаников шел  ясак,  войсковые знамена и боевой наряд, - пушки, ядра, порох и свинец, кроме того, ясыри, и весь казачий скарб, то, понятное дело, Степанов был заинтересован  в обеспечении надежной охраны каравана. А, значит, постарался оставить при караване наиболее надежных служилых людей и охочих казаков. 

    Как свидетельствуют документы, шли с караваном среди прочих и Абрашка Парфенов со своими товарищами. Остался там и Артемий Петриловский, - племянник Ерофея Хабарова со своим ближайшим окружением. Для этого  были основания, -  Петриловский по-прежнему стремился не потерять своего влияния в войске, и не считал возможным удаляться от накопленного в походе добра, - ясачной казны, ясырей и «погромного живота», то есть захваченных в боях трофеев.

В разведку, и на сбор ясака с Климом Ивановым пошли в основном «гулящие люди», промышленники и охочие казаки, намеревавшиеся использовать представившуюся возможность еще и для  личного обогащения. В большинстве своем это были люди, набранные в войско еще Ерофеем Хабаровым, хотя, надо думать,  были там и енисейцы, бежавшие с Шилки из отряда Петра Бекетова. Можно представить себе, какая была в этом отряде дисциплина.
 
    180 человек – довольно крупный отряд, а поскольку плыли они в легких стругах, то их, - этих стругов, было, наверное, не менее десятка единиц.  Возникает вопрос, - как мог Клим Иванов, имея главной своей задачей разведку, умудриться не заметить противника, - «разойтись с маньчжурами в протоках». Это было возможно лишь при наплевательском отношении к задачам разведки, проходе всем караваном по одной протоке, не заботясь о том, нет ли засады в других. Не проверили они и устье Сунгари. Этим было положено начало  разыгравшейся вслед за этим трагедии.

    Отряд Клима Иванова на веслах миновал устье Сунгари и ушел в среднее течение Амура, в то время как тяжелогруженые дощаники Степанова со всем имуществом войска еще только подходили к устью этой реки. Здесь 30 июня   отряд неожиданно  встретился с маньчжурской флотилией из 47 бусов, вооруженных  огнестрельным оружием, в том числе пушками. Флотилия появилась из засады, атака  на неповоротливые дощаники Степанова, не ожидавшего нападения, была сокрушительной. 

                                    *

    Сохранившиеся в русских исторических актах свидетельства о состоявшемся сражении весьма кратки и противоречивы. Между тем есть еще два источника, в деталях повествующие об этом сражении, - работы  Пастухова А. М. "Корейская пехотная тактика самсу в XVII веке и проблема участия корейских войск в Амурских походах маньчжурской армии" и Симбирцевой Т. М. «Участие корейских отрядов в Албазинских войнах 1654 и 1658 гг.».
 
    Из них следует, что казаки не знали, что в начале июня маньчжурский военачальник  Шархода выступил с войском из Нингуты и двинулся вниз по Сунгари в Приамурье. За зиму на верфи в Гирине было построено 52  судна (40 боевых и 12 грузовых). Силы объединенного цинско-корейского войска включали в себя около 600  латников знаменных войск,  100 канониров, присланных из Пекина, 109 стрелков из ручного огнестрельного оружия,  и отряда из 200 корейских аркебузиров, пришедших по приказу цинского императора  из вассальной Кореи под командованием  пёнма уху (генерала)  Син Ню. Этот Син Ню был, видимо, весьма образованным и способным человеком. Мало того, что он умело командовал своими аркебузирами, но еще и вел полевой дневник, в котором  подробно описал детали состоявшегося сражения.  Содержание этих записей сохранилось до нашего времени.

    По свидетельству Син Ню, из Пекина прибыло не менее 50 орудий.  Общая численность отряда составила около 2100 человек. Местные племена, по плану Шарходы в самом бою не участвовали, ограничивались ведением разведки, а после боя использовались лишь для поимки скрывавшихся в лесах раненых казаков.

    Утром 30 июня 1658 г. цинская флотилия из 47 судов вышла из Сунгари на Амур и сразу же обнаружила стоявшие посередине  реки на якорях 11 русских дощаников, которые, видимо, дожидались попутного ветра. Увидев превосходящие  числом вражеские корабли, русские снялись с якорей, подняли паруса и направились вниз по течению Амура. Маньчжуры, разделившись на три отряда, устремились в погоню, постепенно настигая тяжелые русские суда и окружая их со всех сторон.
 
    Завязалась артиллерийская перестрелка, в которой маньчжуры имели полное огневое преимущество перед русскими, имевшими только 6 пушек. Понимая, что дощаникам не уйти от быстроходных маньчжурских судов, Степанов направился к правому берегу Амура, где выстроил  корабли в оборонительную линию поперек небольшого залива - Корчеевской луки в 10 верстах ниже устья Сунгари.

    Когда флотилии сошлись, между ними завязалась жестокая перестрелка.  Пули и стрелы, - писал в своем дневнике Син Ню, - падали, как струи дождя. Имея мало пушек, казаки не уступали противнику в ручном огнестрельном оружии. У них было свыше 300 пищалей, к тому же более совершенных, чем фитильные ружья маньчжур и корейцев. Однако пороховые запасы в отряде Степанова были на исходе, поэтому огонь русских пищалей был слабее, чем у противника. Через некоторое время маньчжурам удалось сбить  казаков с палуб дощаников, они частью бежали под огнем на берег, частью укрылись в трюмах под защитой толстых палубных досок. 

    «Наши корабли, - писал предводитель корейских аркебузиров, - окружили врага и зацепили их крюками. Подтянув их к себе,  стрелки перешли на вражеские корабли и развели огонь, чтобы поджечь их, однако от дацзяна (командующего войском, - Шарходы) поступил внезапный запрет жечь корабли…».  Считая казачьи суда покинутыми, Шархода запретил их поджигать,  намереваясь захватить собранные казаками меха. Казаки, воспользовавшись промедлением противника, выбрались их трюмов и  вступили в схватку, нанеся ему серьезные потери. Син Ню писал, что при этом было убито около 100 нападавших, более 200 ранено. Однако  маньчжуры вновь стали обстреливать дощаники зажигательными стрелами, и семь кораблей загорелись.

    Казаки бежали с дощаников на заросший лесом берег, где их тучами стрел встретило ополчение дючеров. Маньчжуры окружили четыре не сгоревших русских судна. Наступали сумерки, и они отложили повторный их штурм до утра. Суда были оставлены у берега под охраной трех цинских кораблей, стоявших на якорях. Другие корабли флотилии причалили к берегу для ночного отдыха войска.

    «Хотя три наших корабля стояли на страже, - писал далее Син Ню, - когда наступила ночь, солдаты противника (казаки), скрывавшиеся в охраняемых четырех кораблях, взошли на один из них и бежали. Было очень темно, преследовать их было невозможно … казакам удалось уйти, поскольку они увели судно против ветра и течения бичевой».
  
    Из русских источников мы знаем лишь то, что оставшиеся на берегу казаки, отбиваясь от наседавшего противника саблями, пытались оторваться и уйти в заросшие лесом сопки. Части из них разрозненными группами удалось  скрыться. Однако на следующий день те, кто не успел или не сумел уйти  далеко в сопки, а их оказалось более полутора десятков человек, были окружены, схвачены и оказались  в плену. Раненый Степанов  тоже был пленен, и после истязаний  казнен, - растерзан опознавшими его дючерами.

    Последняя запись в дневнике Син Ню о битве в устье Сунгари и вовсе обыденная: «… Моросит. Дует сильный ветер. Все еще стоим на месте битвы. Вчера покинул наш мир получивший в бою тяжелую рану Ли Чхунъин из Онсона. Сегодня продолжаем стоять на месте сражения,  … в трюме  одного из захваченных русских судов союзники (т. е. маньчжуры) нашли около сотни пленниц, … опасаясь, что кто-то из вражеских воинов еще остался на свободе, они направили латников и стрельцов на обыск окрестностей,  обнаружили бессчетное число трупов, истыканных стрелами и со следами пуль, из чего заключили, что вражеская армия погибла….   Десять вражеских солдат, что скрывались в лесу, вышли и просили о пощаде. Командир их не казнил, а взял в плен, разместив на разных кораблях».
 
    Сколько погибло в том бою казаков, толком не могли сказать даже сами амурцы, оставшиеся в живых. На допросе в Енисейске они называли 220, в Москве – 270. В руки врагов попала ясачная казна – 87 сороков соболей, пушнина охочих людей – плод многомесячных трудов отряда, все имущество казаков, - и своё и награбленное, и весь воинский наряд, – войсковые знамена, пушки, ядра, остатки пороховых запасов и свинца, большая часть пищалей. Судя по записям в дневнике командующего корейскими аркебузирами  пёнма уху  Син Ню, потеряли они и  всех ясырей. Это был полный, страшный своими последствиями разгром. Маньчжуры, наконец, взяли реванш.
 
    О том, что произошло с казаками, вырвавшимися из богдойского окружения на Спасском дощанике, никаких прямых свидетельств не сохранилось. Ни того, как они ушли от богдойцев, ни того, где они находились, и чем занимались до весны следующего 1659 года. Однако отрывочные сведения из сохранившихся документов  все же дают возможность восстановить хотя бы приблизительную картину событий.
 
    Документы более позднего времени говорят о том, что среди них были енисейские  служилые люди десятник Иван Герасимов Чебычаков, Абрашка Парфенов, Ивашко Никитин, Кузка Филипов, Кузка Иванов, Логинко Никитин, якутские казаки Ивашко Иевлев и Ондрюшка Чернухин, служилые люди  других  сибирских городов, - Левка Ярофеев Булуй с товарищами. Имена других не известны. Кто был организатором прорыва – тоже доподлинно неизвестно, но есть основания считать, что это были енисейские служилые люди Иван Чебычаков и Абрашка Парфенов.

    Самое примечательное состоит в том, что вместе с ними участвовали в прорыве  дючер Ивашка, тунгус Илюшка  и два крещеных китайца, - Данилка и Васька. Не вызывает сомнений, что это был их осознанный выбор, поскольку не будь они приверженцами русских, то в ходе сражения у них было немало возможностей сдаться в плен богдойцам, тем самым гарантировав себе сохранение жизни. Но они предпочли остаться со своими друзьями, - русскими людьми. Пошли на рискованный прорыв.

    Тайно собравшиеся на Спасском дощанике казаки, пользуясь наступившей темнотой, стали готовиться к прорыву.  Подготовка эта очевидно заключалась в том, чтобы вооружить часть людей баграми на длинных древках для расталкивания вражеских судов при прорыве ограждения, чтобы не допустить вылазки богдойцев на абордаж. В баграх проблемы не было, -  их на дощаниках  было в избытке, - богдойцы пользовались ими в ходе дневного боя, когда  шли на абордаж. 
Кроме того, нужно было собрать уцелевшее оружие, боеприпасы; зарядить, подготовить к бою  пищали, подобрать стрелков, задача которых состояла в том, чтобы ошеломить противника при прорыве  и препятствовать погоне. Остальным предстояла работа на веслах.

    Со стрельбой или без неё, но  дощанику удалось прорваться сквозь окружение. Син Ню писал на следующий день в своем дневнике: «… было очень темно, преследовать их было невозможно», но здесь он, судя по всему, лукавил, - преследование все же состоялось, однако оказалось безуспешным. 
Неожиданный выход на форватер русского дощаника, без сомнения, вызвал переполох на богдойских сторожевых судах. Однако вряд ли преследовать беглецов принялись все три богдойских судна, стоявшие в  охранении. Ведь у берега стояли еше три русских дощаника, и неизвестно было, не готовились ли и там к прорыву. Так что, скорее всего, два корабля охраны остались на своих местах, а в погоню пошел лишь один из них.
 
    Решение этого «организационного вопроса» заняло хоть и небольшой, но весьма ценный в такой обстановке промежуток времени.  Это дало возможность казакам удалиться на какое-то расстояние, да и то, наверное, под обстрелом, в том числе и пушечным, который не могли не предпринять сторожевые корабли, и который сократился до участия в нем лишь  одного судна,  когда началась погоня. Беглецы, разумеется, отвечали встречным огнем.
 
    Впрочем, можно себе представить, насколько эффективной была эта стрельба в условиях ночной темноты. Да и  вообще, было ли в этом эпизоде использовано огнестрельное оружие? Дело в том, что через день Син Ню писал в своем дневнике: «… моросит. Дует сильный ветер…». Вполне может быть, что аналогичная погода была и в ночь побега. Добавьте к этому темноту, неизбежную в таких условиях суматоху и психологическую напряженность. Сама возможность использовать в такой обстановке огнестрельное оружие того времени была весьма проблематичной.

    Что же представляли собой  преследователи. Прежде всего, их корабль был значительно легче и маневреннее русского дощаника. По свидетельству китайских источников на каждом маньчжурском судне, участвовавшем в  бою, было по 25 латников (из них каждые 10  имели зажигательные стрелы), по 5 корейских стрелков-аркебузиров и по 5 маньчжурских артиллеристов и стрелков, - 2 артиллериста и 3 стрелка. Каждое из судов было оснащено пушкой. 
Таким образом, 40-50 казакам с их тяжелым дощаником, неизвестным числом пищалей и боевых припасов противостояло более легкое судно с 35 бойцами, вооруженное пушкой, восьмью стрелками с ручным огнестрельным оружием и 25 латниками, вооруженными луками и стрелами. Об этом ничего не сказано, но вполне может быть, что кроме бойцов были на судне еще и гребцы, официально не являвшиеся комбатантами.

    Что же касается казаков, то они, кроме неизвестного числа пищалей, без сомнения, имели еще и другое оружие. Вероятно, часть из них  была при саблях, часть вооружена луками, и уж, конечно, практически каждый из них имел нож, - непременный атрибут служилого человека, находящегося в походе.

    Беглецам удалось уйти верст на пятнадцать-двадцать, во всяком случае, они миновали устье Сунгари и вышли к месту, где русло Амура разделялось на множество проток.  Уже давно скрылась из виду богдойская эскадра.  Пройти на веслах против течения и ветра пятнадцать верст потребовало немало времени, а было в разгаре лето, и потому, должно быть, уже светало. Конечно, давно уже прекратилась встречная перестрелка, - где же напасешься столько стрел и огневых зарядов.  Шло напряженное противоборство в физической силе и выносливости, - кто быстрей.
 
    Видимо казаки с их тяжелым дощаником уже выбивались из сил, расстояние до преследователей стало сокращаться. И тогда было принято решение: пристать к берегу и  вступить с богдойцами во  встречный рукопашный бой. Там, выше устья Сунгари, и состоялся последний эпизод этого исторического сражения, следы которого  обнаружат казаки Клима Иванова, спускавшиеся через короткое время вниз по Амуру, - множество отпечатков человеческих ног на песке, обагренные кровью богдойские багры на длинных древках.

    Русские люди всегда отличались мужеством, какой-то  особой отчаянностью и лихостью в боевых вылазках и рукопашном бое, что часто обеспечивало им победу, - тому множество примеров. Видимо так случилось и в этот раз. Казакам в этой отчаянной схватке удалось нанести богдойцам поражение. Понеся потери, преследователи были вынуждены, «не солоно хлебавши», вернуться назад. Последнее, что они видели, так это то, как казаки по-бурлацки уводили свое судно вдоль берега вверх по Амуру. Это дало Син Ню основание написать в своем дневнике, что «казакам удалось уйти, поскольку они увели судно против ветра и течения бичевой».
 
    О плачевных результатах погони славный предводитель корейских аркебузиров написать в своем дневнике видимо «постеснялся», - не хотел принизить боевых качеств своих соотечественников. Разве не так? Ведь не с места же охраняемой стоянки увели казаки свое судно бичевой вдоль берега с причаленными к нему кораблями богдойской эскадры.
 
    Сражение произошло в течение одного дня, о чем свидетельствует записи в дневнике Син Ню. На второй день победители занимались похоронами своих убитых, обыском окрестностей и сбором трофеев. Видимо, были приняты меры и по поиску казаков, ушедших на Спасском дощанике. К успеху эти поиски не привели, - беглецы, как в воду канули. Им удалось увести и скрыть дощаник в многочисленных заросших лесом  амурских протоках.

                                    *

    Клим Иванов, не встретив на пути маньчжуров, дошел со своим отрядом до Кумарского острога и повернул обратно. В первых числах июля, еще не доплыв до устья Сунгари, казаки увидели на берегу следы боевой схватки, - на песке, испещренном следами человеческих ног,  валялись окровавленные богдойские багры. Об этом, со слов амурских казаков, писал потом в Москву Афанасий Пашков: «… оне ж де, недоплыв Шингал-реки, видели на берегу багры богдойских людей, насажены были на долгом деревье, лежат в кровех; и то де, государи, знатно, что товарищев их даурския службы служилых людей приказного человека Онофрейка Степанова с товарищи богдойския люди на том месте на встрече побили». Как видим, казаки неверно истолковали эти следы. Нет! Не побили здесь Онофрейковых служилых людей, и кровь, обагрившая богдойские багры, была не русской, а богдойской кровью.

    Дальше отряд шел с предосторожностями. В устье Сунгари ничего опасного не обнаружили, но не прошли они и десяти верст ниже устья, как на Корчеевском плесе  открылась страшная картина: среди множества богдойских судов у берега стояли разломанные, сгоревшие дощаники их товарищей. Казаки поняли, что   отряд Степанова разгромлен. Иванов спешно развернул струги и стал уходить вверх по Амуру. Маньчжурский предводитель Шархода не стал преследовать русских, толи, не надеясь нагнать их легкие суда, толи, удрученный собственными потерями,  не хотел нового столкновения. 

    Трудно  дать оценку действиям  Клима Иванова. Было ли это оправданным отступлением перед явно превосходящими силами противника, или это было паническое бегство с еще не остывшего поля боя,  где  прятались  по лесам раненые казаки и тлели угольки угасающего сопротивления.  Трудно об этом судить, поскольку мы не знаем ни сколько времени прошло после завершения боя, ни того, насколько неожиданным для маньчжуров было появление  нового русского отряда, ни того, насколько потрепанным после боя было само маньчжурское войско.
 
    Впрочем, сибирский историк 18-го столетия Петр Андреевич Словцов не постеснялся в оценке действий участников этих событий. Говоря  об Онуфрие Степанове, он писал в своей книге: «… он тут погиб в числе 270 храбрых, 180 подлецов отвалили в пылу боя, остальные трусы сдались». И все же надо отдать справедливость Климу Иванову. Ввязаться в  сражение  для его отряда, состоявшего в основном  из недисциплинированного сброда, против почти десятикратно превосходившего его по численности противника на больших судах с пятидесятью пушками, было бы равносильно самоубийству.  На стороне богдойцев действительно было и численное и техническое и стратегическое превосходство.

    Через три дня, где-то  в Хинганском ущелье отряд  Иванова  встретил спускавшихся с верховий  посланцев Пашкова - отряд из 30 человек под руководством их старого  товарища,  участника  Кумарской обороны Андрея Потапова, который теперь служил у Пашкова пятидесятником. В сохранившейся отписке Пашкова говорится, что отряд Потапова был отправлен с Шилки  18 июня 1658 г. 
  
    Опасаясь преследования богдойцев,  объединившийся отряд Клима Иванова и Андрея Потапова,  бежал до самого Кумарского острога, где и укрылся в  ожидании богдойского нападения. Ведь это  и в самом деле было единственным местом на среднем Амуре, где можно было противостоять противнику. Там, видимо, и состоялось обсуждение новостей, которые принесли  пашковские посланники и принятие связанных с ними решений.

    Для Потапова   известие о разгроме  Степанова было полной неожиданностью. Для амурцев он тоже не привез добрых вестей. На их расспросы, когда же на Амур придет обещанная помощь – войско  князя Лобанова-Ростовского, сказал, что помощи этой не будет.  Правительству  было не до Сибири, - шла война с Речью Посполитой за Украину и Белоруссию. Проведение активной внешней политики требовало максимального использования всех людских ресурсов и материальных средств. В сложившихся условиях Москва вынуждена была отказаться от набора и посылки на Амур трехтысячного войска. Задача защиты  Приамурья легла на плечи сибирских воевод.
 
    Рассказал Потапов и о той ярости, с какой встретил Пашков известие, что Бекетов с отрядом, оставив остроги,   сплавился на Амур, а также то, что  на Амур  бежали Абрашка Парфенов и семнадцать его товарищей.  Рассказал о грозных отписках, которые разослал по острогам  даурский воевода с требованием розыска и наказания «изменников». В заключение Потапов передал амурцам  приказ Пашкова идти к нему на объединение.

    Отряд разделился. Лишь 20 человек, - наиболее законопослушных, отправились с Потаповым. Остальные,  посовещавшись,  решили, что сначала  отыщут оставшихся в живых товарищей, а уж потом, собравшись вместе, будут думать, как идти  к воеводе. Потапов  вынужден был согласиться с  таким решением, и двинулся со своим отрядом обратно.

    Клим Иванов с отрядом, находился в Кумарском остроге, по всей вероятности, до самой осени. Только лишь убедившись, что войско Шарходы сняло блокаду с устья Сунгари и ушло в Нангуту на «зимние квартиры», стал спускаться вниз по Амуру в поисках уцелевших товарищей.

                                  *

    Спускаясь по Амуру, отряд Клима Иванова разыскал Артемия Петриловского с 45 товарищами, которые бежали с поля боя и сумели уйти от богдойских людей. Плавание  не было спокойным.  Приамурские жители, уже знавшие о разгроме основного казачьего отряда,  встречали казаков стрелами. В одной из таких стычек погиб Клим Иванов. Своим атаманом  казаки избрали Петриловского. 
С предосторожностями спустившись в самые низовья, казаки  восстановили полуразрушенный Косогорский острожек и там зимовали, собирая ясак с окрестных жителей. Впрочем, по всей вероятности  не столько собирали ясак, сколько грабили окрестные поселения. Гиляцкие люди пытались взять острожек штурмом, в трех местах подожгли острог, убили трёх казаков, многих ранили, но взять острог так и не смогли.
 
    Весной 1659-го, когда вскрылся Амур, Петриловский с отрядом в 187 человек двинулся вверх по Амуру, посылая впереди себя разведку, опасаясь внезапного нападения богдойских людей. Но бог миловал, - прошли. Когда добрались, наконец, до Кумарского острога, встретили там еще 40 служилых людей, вырвавшихся из окружения после боя с маньчжурами  на Спасском дощанике. 

                                 * 
    
    Неизвестно, сколько  казаков, решившихся пойти на прорыв на Спасском дощанике, погибло в пути от богдойских стрел и пуль корейских аркебузиров, сколько из них сложили свои головы в последней схватке за устьем Сунгари,  умерло от полученных ранений. Известно лишь, что их осталось всего лишь четыре десятка человек, среди них – Абрашка Парфенов со своими товарищами. Какое-то время они, видимо, еще скрывались в  амурских протоках, опасаясь встречи с богдойскими  воинскими людьми и выжидая, когда поправятся раненые. Чем они жили в это время? Вероятно тем, что могла дать природа, да тем немногим, что еще оставалось на Спасском судне.
 
    Казаки знали, что богдойское войско будет блокировать устье Сунгари до осени. Таким образом, путь в низовья Амура был заказан, оставался лишь путь в его верховья. Но минувший год показал, что правый берег Амура в значительной мере обезлюдел, большая часть его населения по призыву богдойского императора ушла в глубину Маньчжурии, там  не соберешь теперь  ясака, и не прокормишься. Но еще оставалась Зея. Правда и там осталась недобрая память о русских, - коварстве людей Пояркова, жестокостях Ерофея Хабарова, спалившего Толгин городок. Но в среднем течении Зеи, в её верховьях и по  притокам этой реки было еще немало даурских улусов, владетелей которых можно было привести под государеву руку. Если не творить им зла, то у населения призейских улусов можно было раздобыть и пропитание. Казаки решили идти  на Зею.
 
    Это лишь предположение,  но чем другим объяснить, что они  не встретились, ни с отрядом Потапова, вернувшегося на Шилку 18 августа, ни с отрядом  Клима Иванова, который   осенью спускался  к низовьям Амура.
 
    Надо думать,  что неоценимую помощь  в сборе ясака  оказали толмачи  Ивашка  Дючерский с Илюшкой Тунгусским и китайцы, вернувшиеся с Парфеновым из Москвы. Одно дело, когда в необходимости принять руку государеву убеждали аборигенов казаки, -  чужие для них люди. И совсем другое дело, когда об этом говорили соотечественники и даже бывшие подданные Китая на основе своих впечатлений, составившие собственное представление о могуществе России и огромных территориях владений «белого царя».

    Только лишь перед ледоставом, сделав запас продовольствия на зиму, отряд  сплавился к устью Зеи и вышел к Кумарскому острогу на зимовку.  Весной в среде встретившихся полчан  снова произошел  раскол, подобный тому, какой случился  в августе 1652 года в Хабаровском войске, подогретый еще и действиями богдойцев. Вокруг Петриловского сгруппировались   промышленники, охочие казаки-добровольцы и часть служилых людей, прибранные в свое время еще Хабаровым. В создавшейся обстановке они  хотели лишь одного, - поскорее убраться с Амура самым коротким путем, - через Тунгирский волок, вынести  то, что успели награбить. Надо полагать,  идти к Пашкову никто из них  не думал, скорее, они даже опасались, как бы на пути воевода не прибрал  их к себе силком.

    Те же из служилых людей и охочих казаков, кто  не разделял их намерений, примкнули к отряду, вышедшему из боя на Спасском судне. Не последнюю роль в этом, без сомнения, сыграли  рассказы служилых людей о том, как они вырвались из богдойского окружения,   о последней кровавой схватке с богдойцами на пустынной амурской отмели.  Среди аргументов, способствовавших  принятию такого решения, немалое значение имело  успешное приведение казаками иноземцев под государеву руку в даурских улусах,   собранный ими ясак, и,  конечно же, то,  что на Зее  можно прокормиться.
 
    Нужно ли говорить о том, что разделению отряда предшествовали горячие споры, потоки взаимных яростных упреков и обвинений, доходившие порой до бранной ругани и рукоприкладства, как это часто бывает среди русских людей, разошедшихся во взглядах и интересах. 107 человек изъявили желание идти с Петриловским, 120 приняли решение остаться на Зее.

    Особый спор возник при разделе  имущества походной церкви.  Обе стороны в равной степени считали это своим достоянием. Вопрос этот имел особую актуальность в свете того, что  отряду удалось вырваться из богдойского окружения под сенью образа Христа Спасителя. Петриловцы, опасавшиеся нападения богдойцев на пути к Тунгирскому волоку, настойчиво требовали передачи им войсковой святыни. Кроме того, Петриловский завел  разговор о передаче ему ясака, собранного  на Зее, под тем предлогом, что он намерен сам доставить амурскую ясачную государеву казну в Москву.

    Артемий был в этом кровно заинтересован, поскольку видел в ясаке главное оправдание оставлению Амура. Чем больше и дороже будет  доставленная в Москву казна,  тем меньше будет к нему претензий. Он, по существу, стал  атаманом амурского войска и потому считал себя вправе это требовать.
 
    Договорились на том, что отряду Петриловского передается образ (икона) Христа Спасителя, за   отрядом же Абрашки  Парфенова  - Спасский дощаник со всем прочим церковным имуществом, и  суда, способные разместить примкнувших к нему казаков. Парфенов со своим отрядом остался в Кумарском остроге, а 107 человек с Петриловским во главе двинулись вверх по Амуру. С ними был государев ясак, - то, что собрал отряд Клима  Иванова в даурских улусах накануне сражения: «осьмнатцать сороков соболей и в шубах пластин собольих». Кроме того «осталых от погрому 4 лисицы черных; да с моря идучи, взяли государев ясак  с гиляцких людей 3 лисицы черные же».
 
    Видимо, вполне осознанно пошел с  отрядом Петриловского последний десятник Бекетовского  отряда - Иван Чебычаков. Ведь надо же было как-то упредить Пашкова, сообщить ему о том, что здесь произошло.

                                    *

    Осенью 1659 года   Парфенов со своим отрядом двинулся из Кумарского острога вниз по Амуру. Теперь рядом с ним было 120 человек, в том числе   семнадцать проверенных временем его товарищей, готовых следовать его приказам.  О том, что у этих людей не было намерения идти на Зею только лишь для того, чтобы «прокормиться» и потом выйти по Алдану на  Лену, говорит уже то, что они не воспользовались для  этого  самым коротким путем. От Кумарского острога до Зеи в среднем её течении всего-то  два-три дня пешего хода, - она течет там практически параллельно Амуру. Если бы они искали лишь путь сытого отхода, то  непременно бы им воспользовались. Но они пошли вниз по Амуру, -  навстречу  противнику.
 
    От дючеров им было известно, что еще весной из Нангуты по Сунгари к Амуру должно было подойти маньчжурское войско под командованием сына умершего к тому времени Шарходы – Бохая. Будут ли они подстерегать казаков возле устья Сунгари или пойдут вверх по Амуру, было не ясно. Казаки рассчитывали, спустившись к устью Зеи, поставить там острог, как приказал им Зиновьев, и, закрепившись в нем, ждать подкрепления.
           
    В русских исторических архивах пока не обнаружено  сведений о действиях на Амуре русского отряда в последовавший за этим год. Зато в китайских и корейских хрониках есть информация о том, что осенью 1659 года в устье Зеи состоялось  сражение маньчжурского войска с русским казачьим отрядом. Маньчжурами командовал Бохай, – сын  Шарходы. Сообщения эти весьма поверхностны и немногословны. Говорится  лишь, что русские потерпели поражение и потеряли в том бою около 40 человек.

    Обращает на себя внимание еще одно  известие в том же источнике,  - Бахай  вскоре был разжалован (или наказан?), якобы за то, что в том бою  что-то произошло с пятью кораблями   его флотилии. Что именно – не объясняется. В «Цин ши гао» (Истории династии Цинн) сказано (при дословном переводе): «в сражении не было пользы». Идиоматически это может расцениваться и как «потерпели поражение». Видимо, Бохай утаил что-то от цинских властей, за что и был наказан, когда дело выплыло наружу. Однако никаких подробностей об этом деле в первоисточниках нет.

    Так был ли  разгромлен в этом бою русский отряд? Судя по этим отрывочным сведениям – нет. Видимо, оба отряда понесли  потери, но явной победы, ни тот, ни другой не достиг. Скорее даже можно считать, что победили казаки, отбившись от богдойцев, которые намеревались вытеснить их с даурской земли. Об этом, в частности, свидетельствует  тот факт, что еще почти два года русские оставались на Зее  и собирали там ясак.

    Сколько людей оставалось в русском отряде к тому времени? Без сомнения многие из них были переранены, огневых запасов практически не осталось, помощь не приходила. Стало очевидным, что при таких силах вести активных действий против маньчжуров было невозможно.

                                     *

    Последние русские служилые люди с ясачной казной и остатками казенного имущества вернулись с Зеи в Якутск в июле 1661 года.  Воевода Голенищев-Кутузов писал по этому поводу в Москву: «В нынешнем, великий государь, во 169  году июля в 8 день пришли ко мне, холопу твоему, с Амура-реки амурские служилые люди Якунька Парфенов, да Елизарко Семенов с товарищи, 56 человек…».
 
    Уход последних казаков с Зеи  не был похож  на  бегство. Можно даже сказать, что русские уходили с Зеи не спеша. Везли с собой, как писал потом якутский воевода, «что у них осталось от погрому богдойских людей, что они собрали на Зие-реке с иноземцев … ясаку и поминков в прошлом 1660-м и нынешнем 1661 году, - восемь сороков 14 соболей и недособолей,  восемь сороков и 14 пупков собольих, да бобра…». Как выяснилось, вез Елизарко Семенов еще и   ясырей, - «малого Мишку даурского, да другого  малого даурского же, зовут ево Гаврилком, а даурского их  имени  никто не ведает». Пленники эти были проданы  в холопы  воеводе Голенищеву-Кутузову.
 
    В декабре следующего 1662 года Пашков писал из Нерчинска енисейскому воеводе: «… в прошлом во 169 (1661) году … Енисейского острогу служилые люди, -  Обрашко Парфенов, Ивашко Никитин, Кузка Филипов, Кузка Иванов, Логинко Никитин, да розных Сибирских городов Левка Ярофеев Булуй с товарыщи 17 человек,  пришли ко мне в Иргенской острог … государю служить…».
 
    Это говорит о том, что прибыв в Якутский острог,  Парфенов со всей своей дружной командой сразу же последовал к воеводе Пашкову. Поневоле возникает вопрос: что побудило его вернуться к воеводе, от которого он бежал со своими спутниками  четыре года тому назад. Ведь он со своими товарищами вполне мог податься в Енисейск, к которому  был приписан, как служилый человек, и тем самым избежать возможных неприятностей от встречи с Пашковым.

    Я не нахожу другого ответа кроме как,  что его побудил к  этому его служебный долг, если хотите, - воинская честь. Он искал возможности рассчитаться с богдойцами за погибших однополчан, вернуть утраченное, - закрепиться на Амуре. В этом он мог рассчитывать только на Пашкова.

    Однако пребывание Абрашки Парфенова и его команды у воеводы Пашкова оказалось недолгим. Тому было немало причин. Помня  об их побеге с Шилки из отряда Колесникова в 1657 году, воевода встретил их враждебно. Первое, что он сделал, так это отобрал у Парфенова прибывших с ним толмачей, - дючера Ивашку и тунгуса Илюшку. Нет сомнений в том, что Парфенов противился этому, может быть даже предпринял попытку освободить их, но это ему не удалось.

    Находившийся  в ссылке  протопоп Аввакум, извещая государя о бесчинствах, которые творил в Даурии  Пашков, позже писал ему:  «… после розгрому Богдойскова пришли достальные казаки снизу ко Офонасью Пашкову на Иргень озеро… пришли с ними же, казаками, служить великому государю … два перевотчика, - Ивашко Тимофеев Жючерской да Илюшка Тунгусской. Жили они у тех  даурских казаков многие лета… толмачеством государю сбирали  государские ево казны …. А воевода Афонасей Пашков у казаков их отнял и взял к себе во двор сильно,  оне и по се время плачючи живут, мучася у него во дворе, пособить себе не могут… ».

    Парфенов узнал  о трагической судьбе Костьки Москвитина и пятидесятника Ивана Елисеева,  подневольном положении  Аная с его товарищами и, наверное, сознавал, что такая участь может ждать и его самого.

    Новоприбывшие увидели, что от полутысячного войска, пришедшего с Пашковым в Забайкалье, осталась едва ли сотня. Все остальные погибли в боевых стычках с аборигенами, умерли с голоду и от непосильной работы, позамерзали в студеные зимы и разбежались. Никакой реальной силы для решения Амурской проблемы несостоявшийся даурский воевода уже не представлял. Проживавшие вокруг ясачные тунгусы бунтовали, жалуясь, что служилые берут с них ясак и по два и по три раза в год. Кочевавшие южнее монгольские роды не желали переходить в русское подданство.
 
    Не дали результата и жесткие меры.  Пашков осуществил карательную акцию в отношении тех, кто сжег первые русские острожки в этих краях. Несколько тунгусов в присутствии своих соплеменников были повешены в Верхнешилкском остроге. Но это вызвало только новую волну еще более ожесточенного сопротивления. Всеми своими действиями Пашков показал явную неспособность закрепиться на новых землях. Прибывшие с Байкала с хлебным запасом служилые люди говорили, что  едет ему на смену тобольский сын боярский Ларион Толбузин, правда теперь уже не воеводой, а приказным человеком забайкальских острогов.

    В довершение всего   Пашков отправил всех, кого мог собрать, под командой своего сына Еремея в карательный поход на «на великого государя непослушников, - на тунгусские улусы». Все понимали, что предстоящие погромы преследовали лишь одну цель, - удовлетворение корыстных интересов воеводы, который со дня на день ожидал смены.  Могла ли  перспектива такого похода вдохновить Парфенова и его спутников, тем более людей Аная?  Все это переполнило чашу их  терпения.
 
    В походе во время одной из ночевок   Парфенов со своими друзьями, а с ними и люди Аная, забрав с собой пищали, боевой припас, провиант и  «всякую иную рухлядь», бежали из отряда. Беглецы, как стало потом известно, вышли на Ингоду, сделав плоты, спустились по ней к  Нерчинскому острогу, захватили там казенные струги, пытались даже овладеть острогом, чтобы заполучить хранившиеся там запасы пороха и свинца. Однако оборонявшие его казаки во главе с пятидесятником А. Васильевым отстояли крепость, и они поплыли на Амур с тем, что у них было.
 
    Кто именно бежал с Парфеновым, кроме уже названных ранее людей, доподлинно неизвестно. Но, возможно, в архивах еще отыщутся их имена. Год спустя Пашков  писал енисейскому воеводе Ивану Ржевскому: «А будет, господине, те воры и государевы изменники Обрашко Парфенов с товарыщи обявятца в Енисейском остроге или в уезде, тебе б, господине, … тех воров и изменников Обрашка Парфенова с товарыщи  … сыскав и роспрося, пытать накрепко, где оне его великого государя струги дели, что взяли грабежем в Нелютцком и Тунгуском остроге, и ружье и всякую служилую рухлядь,  … а после пытки, господине, велеть их вкинуть в тюрму…. А кто имяны с теми изменники с его великого государя службы от меня сбежали, … и у сына моего и у служилых людей оружье и всякую рухлядь покрали, …  тем ворам роспись под сею отпискою … ». 

    Роспись эта пока не найдена, во всяком случае – не обнародована в открытой печати. Между тем, она, возможно, помогла бы сделать новые впечатляющие открытия в истории становления Албазинского острога.

                                    *

    Казалось бы, вот и все, - кончилась Амурская эпопея Абрашки Парфенова и его дружной команды. Была середина сентября. Оставалось полтора месяца, как встанет, заледенеет Амур, пора было задуматься и о собственном спасении. Но, как мы увидим, этот человек и не думал отступать от намеченной цели. Он принял решение идти навстречу Лариону Толбузину, чтобы вместе с ним вернуться на Шилку в надежде  стать участником русского закрепления на Амуре.
 
    Сплавлявшийся вниз по Амуру отряд беглецов включал в себя  Парфенова с пятнадцатью товарищами, в том числе двумя китайцами, и Аная с  девятью спутниками, - даурами, дючерами и гиляками, в том числе - двумя женщинами, всего - 26 человек.  Чем не интернационал? Сохранившиеся исторические документы свидетельствуют о том, что к Лариону Толбузину пришли лишь двадцать. 
Видимо в устье Урки отряд разделился. Шестеро, - по всей вероятности женщины и гиляки-нивхи, распрощавшись, поплыли дальше.   Даурские же князцы и китайцы остались в отряде с Парфеновым.
 
    Самое удивительное состоит в том, что в  намерении вернуться на Шилку его поддержали не только находившиеся рядом с ним русские служилые люди, но и даурские князцы, - Анай и его товарищи, - не пожелали возвращаться в свои улусы, - остались с Парфеновым. Здесь есть над чем задуматься.
 
    Некоторые авторы, говоря о пребывании даурских аманатов в столице, иронизируют, пишут, что там де было все разыграно, как по нотам, -  и принятие в подданство с шертованием-клятвоприношением, и государевы подарки-пожалования, и соответствующие случаю ласковые речи. То есть представляют все это читателю в виде некого, чуть ли не клоунского шоу. Но здесь не было ничего нового. Это был элемент  обычной политики, проводимой русским правительством по отношению к родоплеменной знати сибирских аборигенов.
 
    Со времени походов Ермака московские власти делали все, чтобы привлечь к себе влиятельных царевичей и князцов сибирской земли. Плененные сыновья Кучума, - Алей, Абдулхаир, Алтапай, Кумыш сохранили титулы «царевичей Сибирских» и пользовались на Руси самым высоким почетом. Царевич Маметкул, поступив на русскую службу, был пожалован поместьями и холопами, служил полковым воеводой в московском войске. Российский княжеский титул был пожалован потомкам остяцкого (хантыйского) владетеля Алачи -  сподвижника  хана Кучума. Такая практика была повсеместной и приносила положительные результаты в деле сближения с завоеванными народами.

    Когда через несколько лет после описываемых событий в русское подданство перейдет тунгусский князь Гантимур, находившийся под властью маньчжуров,  государь пожалует его сына Катаная в дворяне по московскому списку и княжеским титулом, поставит во главе всего русского воинства в Нерчинском крае.

    К слову сказать, такая политика не была особенностью  лишь русского правительства. Подобной линии придерживались и цинские власти в отношении русских перебежчиков и пленников, перешедших под власть китайского императора. Большая часть из них была зачислена в императорскую гвардию и пользовалась значительными привилегиями. Те же из них, кого не прельстила военная карьера, имели возможность продвигаться в гражданской службе, достигая порой должности помощников мандаринов (государственных чиновников). Тому  есть немало примеров.

    Судя по всему, даурских князцов, - Турончу, Аная, Моколея и Богучея, торжественно принявших в Москве русское подданство, сумели убедить в том, что «под рукой государевой» Даурскую землю ждет светлое будущее, во всяком случае, лучшее, чем под властью Цинов. Своего рода гарантией этого была  дарованная им свобода. Не лишним будет сказать, (об этом свидетельствуют архивы) что теща князя Турончи находилась в маньчжурском плену в качестве заложницы, и неизвестно, была ли она к этому времени еще жива. Даурские князцы, видимо, верили в то, что с помощью государевых служилых людей им удастся восстановить разоренные Хабаровым даурские княжества и обеспечить их, говоря высоким словом, процветание. 

    Действия воеводы Пашкова, конечно, в какой-то мере поколебали эту веру, но, видимо, Абрашка Парфенов и его люди сумели вернуть и укрепить в них такую надежду. Только этим можно объяснить принятое князцами решение, - идти с Парфеновым и его людьми навстречу Лариону Толбузину.

    Мы порою воспринимаем аборигенов Сибири, да и вообще современников 17-го столетия, как людей менее развитых, чем люди нынешнего поколения. Это глубочайшее заблуждение. Бытовые условия и техническая оснащенность человеческого общества  того времени действительно была иной, но люди не были менее развитыми ни физически, ни умственно, в том числе и духовно. И не только в 17-ом веке, но и в более древние времена. Тому множество примеров. Действия этих людей вполне соответствовали складывавшейся обстановке и условиям, в которых они жили. 

    20 нерчинских беглецов поднялись в верховья Урки к Тунгирскому волоку, когда уже заснежило и ударили первые заморозки. Сделав кое-как нарты, погрузив  нехитрый свой скарб, впряглись в них и, бросив вмерзшие в лед струги, побрели голодные и обессиленные сквозь метель к Тунгирскому острогу. Там они и встретили  остановившегося на зимовку тобольского сына боярского Лариона Толбузина, который шел в сопровождении якутских служилых людей на смену воеводы Пашкова.

    В исторической литературе так описывается эта встреча: «…Толбузин задержал их, дотошно расспросил о положении дел на Нерче и в Иргенском остроге. Служилые, не таясь, рассказали ему о волнениях тунгусов, вызванных притеснениями Пашкова, всех его зверствах и бесчинствах, повинились в том, что бежали от него, оправдываясь тем, что не было больше мочи терпеть.
Толбузин сделал им строгое внушение, велел  крест целовать, что не допустят больше такой измены, и когда все было выполнено, сказал, что заберет их с собой и не допустит расправы над ними Афанасия Пашкова. Велел отдыхать, кормиться, и быть готовыми к походу. Настрадавшиеся беглецы доверились новому воеводе...».

    Разумеется, обсуждению положению дел на Нерче и бесчинств Пашкова было при встрече уделено немало времени. Впрочем, Толбузину  многое уже было  известно. Но вряд ли соответствует действительности, что он «задержал беглецов, сделал им строгое внушение и велел крест целовать…». Это уже чистая выдумка автора. Скорее всего, встреча и состоявшиеся обсуждения носили более конкретный и прагматический характер.

    Нужно помнить, что Анай и его спутники не были рядовыми людьми, - они были князьями. То есть принадлежали высшему, наиболее развитому слою даурского общества и были соответствующим образом воспитаны. Более чем семилетнее их пребывание среди русских людей, без сомнения, многому их научило, в том числе и русскому языку.  Надо думать, что в беседах с Парфеновым и Толбузиным они обсуждали вполне конкретные планы и действия по возвращению в русское подданство даурских земель, которые сводились (в этом тоже не приходится сомневаться) прежде всего, к овладению наиболее близкой к Нерчинскому острогу территорией, - территорией княжеств  Лавкая и Албазы.

    5 марта 1662 года Толбузин на лыжах, в сопровождении якутских служилых людей и 20 нерчинских беглецов двинулся к устью Нерчи. Не застав там Пашкова, отряд направился к Иргенскому острогу, где и застал Афанасия. Сдав дела, 25 мая Пашков с многочисленной своей челядью отправился  к Байкалу.
 
    Толбузину с Парфеновым удалось выручить захваченных Афанасием дючера Ивашку и тунгуса Илюшку, зато Пашков захватил и увез с собой крещеных китайцев, - Данилку и Ваську. Государев стольник со своим окружением еще был достаточно силен, воспрепятствовать ему в этом Толбузин с Парфеновым не смогли.  Более того, Афанасий забрал с собой трех аманатов, под которых местные жители платили ясак, и 19 плененных казаками инородцев, в основном женщин, что тоже было категорически запрещено. Забрал, может быть, с тем, чтобы сделать из них в своем московском доме прислугу, и удивлять потом москвичей этой экзотической затеей.

    Пашков еще не сознавал, что над ним нависла угроза опалы, что отношение к нему и государя и деятелей Сибирского приказа  давно переменилось, что за всеми его действиями внимательно наблюдают служители «царева ока». На тобольской таможенной заставе воеводский обоз был остановлен, подвергнут тщательному досмотру и все его добро, превышавшее разрешенную царским указом сумму, конфисковано. Отобрали у воеводы и его пленников, - аборигенов сибирской земли, отправив их назад, – в Нерчинский острог.

                                   *

    К этому времени  относится прибытие в столицу Петра Бекетова, который, надо думать, объяснил в Сибирском приказе всю трагичность сложившейся на Амуре и Шилке обстановки. Ни руководителя Сибирского приказа князя А. Трубецкого, ни замещавшего его в 1655 году князя Куракина, расследовавшего дело Хабарова,  в столице в это время не было. Оба они находились на Украине, где  участвовали в кровопролитной схватке под Конотопом с польско-татарским воинством и поддержавшими их казаками правобережной Украины. Русские войска в том бою потерпели поражение.

    Неизвестно, побывал ли Петр Бекетов в Москве еще раз, - в 1662 году. Такое предположение невольно возникает в связи с неожиданной  активизацией действий правительства по закреплению российских позиций в Забайкалье.
 
    Положение в стране оставалось сложным. Только что был подавлен, так называемый, «медный бунт». Алексей Никитич Трубецкой – начальник Сибирского приказа, принявший активное участие в его подавлении, по поручению государя занимался следствием по этому делу. Руководителем  приказа был назначен новый человек, - окольничий  Родион Матвеевич Стрешнев.
 
    Информация и предложения Бекетова, судя по всему, были восприняты в Сибирском приказе с должным  вниманием. Об этом свидетельствует тот факт, что, несмотря на сложное финансовое положение в стране, уже в 1663 году начальник Сибирского приказа окольничий Р.М. Стрешнев приказал срочно направить в даурские остроги из других сибирских городов «добрых охочих» служилых людей, обеспечить их так, чтобы «никаких нужд не было».
 
    В это время в Нерчинском, Телембинском и Иргенском острогах было всего лишь 114 человек  Именно на эту численность в начале 1663 года государевым указом были посланы из Москвы «в Даурскую землю … служилым людем сту четырнадцати человеком двадцать пять половинок сукон Анбурских разных цветов на кафтаны, по четыре аршина человеку, да на рубашки и на портки тысяча аршин холстов, да для рыбной ловли тысяча сажен сетей неводных, да хлебного и соляного жалованья на 173 год по их окладам  сполна,… для писма две стопы бумаги пищей, да на роздачю иноземцам ясачным людем пуд олова в блюдах и в торелех, пуд одекую, да двести ножей усольских». Только на «хлебную покупку» ассигновалась огромная по тем временам сумма в 1200 рублей. Служилым людям, пожелавшим остаться в даурских острогах на постоянную службу, было обещано «прибавочное» жалование.
 
    Указано было «тех людей изо штидесят человек послати из Тоболска в Енисейский острог десять человек с  детми боярскими с Любимом Евсевьевым да с Иваном Поршевниковым по зимнему пути на нартах тотчас, безо всякого мотчанья, чтоб им дойтить до Енисейского нынешнею зимою до полой воды, а досталных стрелцов и казаков пятидесят человек из Тоболска послать в Енисейской же острог на нартах же после прежнего отпуску вскоре, чтоб им хотя по самой нуже дойтить до Енисейского или до Кетцкого острогу по нынешнему ж зимнему пути…».

    Енисейскому воеводе Голохвастову велено было «суды в ту Даурскую посылку в два отпуска со всеми судовыми снастями строить наспех, … выбрати из Енисейских казаков охочих добрых людей к тоболским к десяти человеком в прибавку десять же человек, с добрым ружьем и которые б плотничному делу умели,  в том числе хотя б один человек грамоте умел, … и через Байкал, или куда ближе и податнее, смотря по тамошнему делу и по вестям, в легких судах, на весну за льдом тотчас, безо всякого мотчанья отправить, чтоб им дойти до Нерчинского острогу однем летом…».

    В заключение государь обязывал енисейского воеводу, чтобы об  исполнении указа он  «отписал и всему роспись прислал … к Москве с нарочным гонцом». Предупреждал, что если «ты против сего нашего государева указу радети не учнешь, и служилых людей выберешь плохих, или наше государево жалованье учнешь роздавать по посулом, и вскоре служилых людей в даурскую посылку не отпустишь для своей безделной корысти, и от того нашему государеву делу учинитца какая поруха,  тебе от нас, великого государя, быти в опале и в розоренье безо всякие пощады». Несмотря на эти весьма жесткие указания, помощь Толбузину могла прийти в  лучшем случае лишь к концу 1664 года.

    Между тем обстановка на Шилке складывалась угрожающая. В мае 1662 года Ларион Толбузин отправляет отписки енисейскому воеводе И. Ржевскому и якутскому воеводе Голенищеву-Кутузову, в которых просит помощи хлебом и людьми, пишет, что если ему не помогут, то им «всем помереть будет голодною смертию».

    17 марта 1663 года отправляет отписку в Москву, где информируя  о своем прибытии в даурскую землю, сообщает о сложностях обстановки, малолюдности острогов, голоде, и просит помощи. 11 декабря отправляет в столицу вторую отписку, в которой  пишет о приходе к острогам тунгусских воинских людей, угоне казачьих лошадей, об оставлении у себя якутских служилых людей, сопровождавших его в Даурию, и людей Абрашки Парфенова, встреченных им у Тунгирского волока.

    23 января 1664 года Толбузин пишет в Москву новую отписку, в которой сообщает о  побеге на Амур большой группы служилых людей (68 человек) под водительством Абрашки Парфенова. О том, что теперь «в Даурской земле в трех острогах служилых людей с ним Ларионом осталось толко сорок шесть человек …».

    Сопоставление этой информации со сведениями из других сохранившихся документов вызывает недоумение и немало вопросов. Было ли это побегом? Почему в таком случае нет свойственных такому событию эпитетов и характеристики беглецов, - «изменники», «воры», «пограбили государеву казну» и проч.? О побеге служилых людей Толбузин извещает Москву в своей отписке, отправленной 23 января, в то время как в отписке, отправленной месяцем раньше (11 декабря)  пишет, что Абрашку Парфенова с товарищами он оставил служить в Даурии. Возможно ли, чтобы  эти служилые люди вдруг изменили и бежали от Толбузина на Амур в пору жестоких морозов и вьюги? Это же абсурд!

    Значит, уход этого отряда состоялся раньше, - осенью 1663 года. И Толбузин не сообщил он об этом в Москву лишь потому, что это  был   организованный  поход на Амур добровольцев с какой-то  важной для Толбузина целью. При этом подбирал добровольцев («подговаривал») и возглавил поход Абрашка Парфенов.  Обо всем этом Толбузин, без сомнения, писал в своей отписке в Москву 23 января 1664 года. Но почему же в указе говорится, что казаки бежали на Амур? Некоторые исследователи при этом добавляют, – бежали в Албазинское городище.

    В то, что это был побег, просто не верится. Причин тому много. Главная из них состоит в том, что ненавистный воевода Пашков к этому времени уже отбыл на запад, а сменивший  его Ларион Толбузин был человеком совсем иной породы. О нем с благодарностью отзывался Аввакум, добрую память потомкам оставил и он сам,  и его сын Алексей – будущий герой албазинской обороны.  

    Мы, к сожалению, не знаем подлинного текста   отписки Лариона Толбузина в Москву, где говорится о побеге. В ней, без сомнения, более подробно были изложены обстоятельства «побега» и его причины. Судить об этом  приходится лишь по вышеупомянутому краткому сообщению из  государева Указа енисейскому воеводе Голощапову. 

    Дословно этот фрагмент  выглядит так: « … в прошлом во 171 году служилые люди Обрашко Парфенов с товарыщи, да к ним же де пристали прежние Даурские служилые люди Захарко с товарыщи, подговоря с собою Якутцких, Илимских, Енисейских, да  Нерчинских и Иргенских служилых людей, побежали по Шилке реке на Амур; и после де побегу Обрашки Парфенова с товарыщи в Даурской земле в трех острогах служилых людей с ним Ларионом осталось толко сорок шесть человек …». 
    Вопрос неожиданно получил разрешение после просмотра толкового словаря старорусских слов и выражений. Оказывается  в 17  веке слова «побег», «побежать» имели более широкий смысл. Кроме значения – спасаться бегством, скрываться, уходить тайком, их  применяли еще и в смысле – спешно направляться куда-либо, с какой-либо целью; быстро, поспешно  куда-то пойти. Более широкий смысл имело и слово «улестить». Кроме значения – «уговорить лестью, обещаниями», оно подразумевало еще и значение – убедить. Что же за цель была у этого похода?

    Все становится понятным, если вспомнить о том, с какой целью шел к воеводе Пашкову в 1660 году Абрашка Парфенов со своими соратниками, прорвавшимися из богдойского окружения, с каким намерением возвращались на Шилку даурские князцы Анай и его товарищи. Да и сам Ларион Толбузин, должно быть, понимал необходимость возведения острога на Амуре, который так и не смог построить воевода Афанасий Пашков, как нового опорного пункта по сбору ясака и прикрытия  Нерчинска с востока.

    Еще в 1658 году  Пашков по совету своего сына, ходившего на разведку вниз по Амуру, принял решение строить главный Даурский острог на месте Албазинского городища. Место это они выбрали не случайно. Еще люди, побывавшие там с Хабаровым, рассказывали, что богато оно и лесом и зверем и рыбой, а земля плодородна и удобна для хлебопашества.  Пашков писал об этом в Москву, то есть согласовал место возведения острога с центральными властями. Об этом не мог не знать  Ларион Толбузин. 

    Так что, скорее всего,  нерчинские казаки пошли к Албазинскому городищу  возводить там острог по настоянию  Абрашки Парфенова и даурских князцов, поддержанному Толбузиным. Этим решалось сразу несколько задач: возвращалась под русский контроль Даурия и расширялась территория ясачного сбора. При этом обеспечивалась защита Нерчинского острога с востока, а наличие у Албазина пашенных земель позволяла обеспечить себя хлебом.

    Не лишним будет напомнить, что для главного Даурского острога еще по приказу Пашкова  на Ингоде  срубили 8 башен и 200 саженей городового леса на стены. Плоты с лесом сплавили к Нерче, где их  было приказано зачалить к берегу. Правда в  1659 году во время бури часть из них  разбилась, и была унесена течением вниз по Шилке. Однако большая часть леса в плотах сохранилась. Так что отряд под водительством Парфенова  без сомнения сплавились на этих самых плотах вместе с лошадьми, тем самым  казаки сократили время возведения острога и имели при этом возможность весной распахать землю и произвести первые посевы.
 
    Рискованный, конечно, шаг при  малолюдстве, которым  располагал Толбузин, но вместе с тем вполне оправданный, если иметь в виду, что он со дня на день ожидал  подкрепления из Енисейска. Возможно даже, что какая-то помощь к нему к этому времени уже подошла. 

    Все вышеизложенное дает основание считать, что Албазинский острог с самого начала был государевым острогом. В остроге на первых порах было около 70 человек – служилых людей  из Якутска, Илимска, Енисейска, Нерчинского и Иргенского острогов. В составе албазинского гарнизона находились люди Аная, - даурские князцы, побывавшие в Москве с Зиновьевым,  толмачи, - дючер Ивашка и тунгус  Илюшка, возвращенные из Пашковского плена  крещеные китайцы, - Данилка и Васька.

    В литературе есть упоминание (правда, без указания первоисточника)  о том, что уже на первых порах  тунгусами  во время разъездов были убиты пятнадцать   албазинцев. Кто именно был убит – не известно. Но имена  Абрашки Парфенова и его друзей, - Ивашки и Логинки Никитиных, Кузки Филипова, Кузки Иванова, Левки Ярофеева, крещеных китайцев, толмачей-переводчиков дючера Ивашки  и тунгуса Илюшки, даурских князцов Аная, Турончи, Моколея и Богучея нигде больше не встречаются в сохранившехся документах того времени, - ни в казачьих челобитных, ни в отписках воевод, ни в списках защитников Албазинского острога 80-х годов. Это невольно наводит на размышления. Может быть это и есть те, упомянутые выше,  пятнадцать  албазинцев?
 
    Для такого предположения есть немало оснований. Как говорится, шила в мешке не утаишь. С приходом отряда Парфенова к Албазину  всей округе было известно, что с ним вернулись даурские князцы, присягнувшие русскому государю, в том числе князь Туронча, по существу являвшийся верховным князем Даурии.  Без сомнения вскоре узнали об этом и цинские власти. Нужно ли говорить о том, что это представляло для них угрозу потери  вассальной Даурии. К большой войне с русскими Маньчжурия еще не была готова, но организовать экспедицию с целью ликвидации этой угрозы маньчжурские власти вполне могли.

    Поэтому вполне оправданным может быть предположение, что основное ядро прибывшего отряда было выслежено и уничтожено именно маньчжурами, возможно, с помощью лояльно  настроенных к  ним тунгусов, кочевавших в долинах рек Нонни и Хумархэ. 

    Труды  Абрашки Парфенова и его интернационального отряда не оказались напрасными. На месте разоренного Хабаровым Албазинского городища встал русский  острог, - деревянное укрепление в 18 сажен длиною и 13 шириною, окруженное рвом в 2 сажени шириною. К 1674 году в остроге  были построены приказная изба, караульня, казармы, 3 башни в заплоте, - две в стене от реки, одна - на нагорной стороне с воротами,  в башнях, - жилые покои.

    Двумя годами позже в Албазин пришли илимские беглецы  с Никифором Черниговским и иеромонахом Гермогеном  во главе. Они приняли участие  в укреплении и расширении острога. Возле Албазинского острога в «надолбах»  была возведена часовня в честь Николая Чудотворца, а на территории острога -  еще одна часовня в честь Воскресения Господня,  позже перестроенная в Воскресенскую церковь с приделами в честь Владимирской иконы Божией Матери и Архангела Михаила.Никифор Черниговский, как человек опытный и старший по воинскому званию был избран казаками приказным человеком Албазинского острога.

В     1671 году в четырех километрах выше Албазина  в урочище Брусяной Камень Гермогеном был основан монастырь во имя Всемилостивейшего Спаса. В  монастыре  подвизались  четыре пришедшие с ним монаха, которые зарабатывали себе на жизнь тем, что мололи албазинцам на двух монастырских мельницах зерно и занимались кузнечным делом.  По другую строну Албазина, в одной версте вниз по Амуру  Гермогеном с братией была устроена  пустынь с церковью и основано пашенное хозяйство. Позже еще один монастырь во имя Святителя Николая Чудотворца  Гермоген основал на берегу реки Кумары.

    В 1677 г. албазинские казаки возвели в верховьях реки Зеи  Зейский острожек. В 1679 г. в устье притока Селемджи  реки Быса был основан Селемджинский острог, а в 1680 г. в устье притока Зеи - реки Долонец - Долонский острог. Наконец, в 1681 г. на Зее, против оз. Бабек, - новое Зейское зимовье. Крайним на востоке и последним по времени основания было Дукинское зимовье, возведенное албазинскими казаками в начале 80-х годов возле устья впадающей в Амгунь реки Дуки. За три десятилетия долина  Амура была освоена русскими почти  до устья  Буреи.
 
    От устья Аргуни до впадения реки Комары (Хумаэрхэ) и по реке Зее насчитывалось более 20 русских поселений: острожков, слобод, деревень и заимок. У слияния рек Шилки и Аргуни находилась Усть-Аргунская (Усть-Стрелочная) слобода, немного ниже по Амуру - Амурская слобода. В устье притока Амура - реки Вятки располагалась деревня Вяткина, в устье реки Урки - Перелешина заимка, еще ниже по Амуру - слобода Игнашино,  выше устья реки Ольдой - деревня Паново, а  в полутора днях пешего пути до Албазина - Ондокомские заимки. Ниже Албазина находились деревня Чулкова, заимки Большая, Шингаловская, Монастырская, деревни Солдатово, Озерное, Ильинское  Погодаево, одна из крупнейших на Амуре - Покровская слобода и наиболее удаленная от острога - деревня Андрюшкина в устье реки Буринда. 

    К началу 80-х годов в бассейне Амура от устья Аргуни до Зеи проживало не менее 1200 человек русского населения. В 1682 году было образован Албазинский уезд,  Албазинский острог стал политическим и экономическим центром русских поселений на Амуре. Территориально в состав Албазинского уезда входили земли дауров по берегам рек Амур, Шилка и Зея с её притоками. На восток владения албазинского воеводы распространялись от Нерчинского уезда до верховьев Буреи, на юг - до Большого Хингана. Северной границей воеводства был Становой хребет. Помимо Албазина в состав уезда входили Верхнезейский, Долонский, Кумарский и Селемджинский остроги.

    В 1684 г. в Албазине  служилых людей, промышленников  и  пашенных крестьян было   468 человек, - больше, чем во всем амурском войске Степанова-Кузнеца. К 1685 году в  уезде засевали более тысячи десятин пашни. Уезд не только обеспечивал хлебом себя, но и вывозил излишки в Забайкалье.

 

Абрашка Парфенов - основатель Албазинского острога

Забытые имена