Последний шанс

    Наступил 1663 год. Прошло уже пять лет, как Ерофей Хабаров вернулся на Лену из Москвы, где ему после проведенного в Сибирском приказе следствия запретили выезд на Амур. Ерофей терпеливо ждал известий от своего московского покровителя, – дьяка Сибирского приказа Григория Протопопова о снятии с него опалы и разрешении вернуться в Приамурье.

    Что так тянуло Хабарова в эти места, в которых к этому времени уже  почти  безраздельно  властвовали маньчжуры? Можно не сомневаться, что его тянуло туда спрятанное в потайном месте добро, которое он не успел вывезти с Амура. А добра этого, судя по всему, было немало, -  разного рода изделиями, награбленными у князцов и улусных «лутших людей». Средства от продажи своим людям вина и пива, пищалей и серпов с косами, свинца и пороха, возвращенных долгов  полчан  трофеями с тех же погромов. 

    А сколько разного рода добра должно было накопиться у Хабарова  в качестве его собственной доли при разделе имущества  разграбленных княжеских городков и погибших в схватках даурских, дючерских и маньчжурских воинов, казненных князцов-аманатов и улусных «лутших людей», - куяков и шлемов, луков и сабель, затейливых щитов, калчанов со стрелами, разных других  воинских доспехов и оружия. А ковры, женские узорчья-украшения, посуда китайской работы из княжеских домов и юрт. Разве мало было таких трофеев? Стоит напомнить, что со слов самого же Ерофея во время его походов по Амуру было истреблено более тысячи приамурских жителей.

    О  судьбе этого имущества нет никаких сведений в исторических первоисточниках, все это трофейное добро бесследно исчезло. А Ерофей, надо думать, не признался бы в том, куда оно делось, даже под пыткой. Он ждал разрешения вернуться на Амур. Но «…въ 1663 году, марта въ 13 день, во вторникъ, на 3 неделе Великаго Поста … Григорий Протопоповъ умре».  Это событие касалось всей сибирской администрации. Из Москвы, не медля, был послан нарочный гонец с этим скорбным известием во все сибирские города. К июлю  эта весть докатилась и до Якутска.

    Для Ерофея смерть его столичного покровителя была, как гром среди ясного неба. Она разрушала все его жизненные планы. Смириться с мыслью, что для него теперь  закрыта всякая возможность вернуться на Амур, он не мог. Оставалось одно, - побег.  К этому времени относится происшествие, нашедшее отражение в  переписке якутских воевод. В конце июля к Хабарову на Усть-Киренгу заехал Федор Пущин. Через некоторое время они вместе отправились на Чечуйский волок, где находилась деревня Пущина, - всего-то за сотню километров от Усть-Киренги. 

    Федор Пущин, –  сверстник Ерофея, тоже человек не бесхитростный, - «себе на уме»,  ушлый, побывавший во всяческих переделках, с которым Хабаров был знаком, по меньшей мере, лет десять. В бытность свою на службе в Томске Федор ходил походом в верховья Оби, участвовал в «Томском бунте» и даже имел встречу с государем.   В 1655 году побывал на Аргуни, с войском Онуфрия Степанова прошел по Амуру до самых низовьев  и еле унес ноги с Амура в 1656 году. 

    Он не хуже Хабарова знал, какие Амур таил возможности для обогащения,  поскольку  сам лично  принял участие в разграблении даурских улусов (об этом писал Онуфрий Степанов в одной из своих отписок). Федор, без сомнения, был  для Ерофея близким знакомым, в значительной мере – единомышленником. Может быть, даже был у него в друзьях и, по всей вероятности, догадывался, что так тянуло Ерофея на Амур.
 
    С какой целью  отправился Ерофей к Пущину, – неизвестно, судить об этом можно  только предположительно. Однако трудно отмахнуться от мысли, что это было связано с полученным из столицы известием и возникшей перед Ерофеем проблемой. Уж не надумал ли Ерофей податься на Амур с привлечением к этому делу Федора в качестве компаньона? 

    Отъезд Хабарова на Чечуй не остался незамеченным. Об этом тут  же полетела весть якутскому воеводе. Илимский воевода Лаврентий Обухов писал  Голенищеву-Кутузову: «приезжал в Усть-Киренскую волость из Якутцкого уезду с Чичюйского волоку сын боярский Федор Пущин и увез с собою сильно илимского сына боярского Ярофея Хабарова, а для чего увез и какое до него дело, про то мне в Илимском остроге не ведомо…».
 
    Якутский воевода обеспокоился этим известием, - Хабаров все еще не рассчитался с казной «за даурский подъем». К Чечую, не медля, были посланы служилые люди,  Хабарова перехватили, и под конвоем  доставили в Якутск. В ответном письме  Обухову якутский воевода писал: «… я  ево, Ярофея велел взять для того, что на нем, Ярофее, … великому государю в казну за даурский подъем по кабале 4411 руб., 22 алтына 2 деньги, и тех денег на нем Ярофее в Якутцком остроге доправить было никакими мерами неможно и поруки на нем Ярофее в Якутцком остроге в таких больших деньгах нихто не держит и я, господин, ево Ярофея за приставом отпустил в Чичюйский волок и велел по нем, Ярофее, взять поручную запись, … а как он, Ярофей, поруку по себе даст, я … велел ево, Ярофея, отпустить к тебе в Илимский острог».

    Ерофею пришлось оправдываться перед  илимским воеводой тем, что «он никуда не бегал», а был взят Пущиным неволею,  перед якутским же  воеводой «отдуваться» за все пришлось Федору Пущину. Маловероятно, что воеводы поверили их оправданиям, но вся эта история убедила Ерофея  в том, что за ним ведется строгое наблюдение, и бежать с Лены вряд ли удастся. К тому же в 1664 году Федор Пущин был направлен якутским воеводой на реку Охоту «прикащиком» и ясачным сборщиком. Нужно было искать другие возможности и другие пути.
 
    Еще в марте 1663 г. по просьбе крестьян и промышленников Ленского волока воеводе Л.А. Обухову была подана челобитная священника илимской Спасской церкви Амвросия Толстоухова с просьбой о  строительстве на Лене монастыря. Вскоре архиепископом Тобольским и всея Сибири Симеоном была послана  на Лену благословенная грамота, предписывавшая «монастырь построить, и церкви воздвигнуть со всяким церковным строением» с назначением туда настоятелем иеромонаха Гермогена, который прославился, как  талантливый проповедник.  Обухов, исполняя государев указ, отдал в распоряжение «преподобного Ермогена» Никольский погост в устье р. Киренги.

    Этот период жизни Ерофея Хабарова  освещен в исторической литературе весьма слабо. Между тем многие его поступки тех лет объясняют все его последующие действия, раскрывают, как нам кажется, тайну последних лет его жизни. Судьбе было угодно свести на берегах Лены две эти незаурядные личности, - предприимчивого Ерофея Хабарова и столь же энергичного,  деятельного и умного иеромонаха Гермогена. 

    Должно быть, немало было у них  в ту пору разговоров о жизненных планах каждого из них, обсуждений  важных для каждого из них проблем. Для Хабарова это был Амур, переживания по поводу того, что русские отряды под давлением богдойцев оставили эти благодатные места, непреходящее желание вернуться на берега этой реки. Для Гермогена, - проблемы духовной жизни. Он был яростным сторонником патриарха Никона, его реформ, и, надо думать, весьма болезненно воспринимал разгоравшуюся в столице борьбу между царем и его окружением с одной стороны, патриархом Никоном и духовниками, - с другой, за верховенство власти.

    Эта последняя мысль очень важна, и потому требует дополнительного разъяснения. Дело в том, что со времени восшествия на престол Михаила Романова в России установилась особая форма правления, по сути дела – двоевластие.  По возвращении в 1619 г. из польского плена отец Михаила Романова - Филарет был возведен в сан патриарха. При этом он получил еще и титул «великого государя». Таким образом, получалось так, что страной управляли как бы два государя. Все дела докладывали царю и патриарху, от их имени решались государственные дела, писались грамоты; послы отправлялись в Россию, имея две верительные грамоты, - царю и патриарху.

    Но двоевластие это было лишь видимым. Человек властный, не терпевший возражений, Филарет Никитич, по замечанию современников, до самой своей смерти в 1633 г. «всеми царскими делами и ратными владел». Злые языки утверждали, что в минуты раздражения он даже употреблял отеческую власть к своему молодому царственному сыну.
 
    Подобная система управления сохранилась и тогда, когда российский престол занял сын Михаила Романова, -  Алексей Михайлович, хотя патриархом к тому времени стал Никон, не имевший с царем кровной, как Филарет, связи. Алексей Михайлович тоже пожаловал его титулом «великий государь», и долгие годы все государственные дела решались ими совместно. 

    Однако уже с 1658 году в отношениях между государем и патриархом Никоном наступило охлаждение. Царь стал тяготиться опекой Никона, его вмешательством в государственные дела. Ситуацию усугубили внешнеполитические неудачи России в 1656-1657 годах, ответственность за которые окружение царя возлагало на Никона. В связи с этим Никон не участвовал в ознакомлении со многими отписками, поступавшими из Сибири, и принятии по ним решений.
 
    В качестве безмолвного протеста Никон 10 июля 1658 года  удалился на шесть лет в Воскресенский Новоиерусалимский монастырь, не отказавшись от предстоятельства Русской Православной церкви.  Произошедшее не только не уменьшило амбиций патриарха, но привело к более активным его действиям.  Никон выражал крайнее неудовольствие вмешательством светского правительства в церковное управление. Особенный протест вызвало у него принятие Соборного уложения 1649 года, умалявшего статус духовенства, ставившего Церковь фактически в подчинение государству. Идее национальной Церкви он противопоставил идею вселенской Церкви, обладающей большим авторитетом, чем государство. Такова была обстановка в стране к моменту встречи и знакомства Ерофея Хабарова и иеромонаха Гермогена. Церковные власти в стране  в это время претендовали на верховенство над светской властью.

    Ерофей, пишут историки, как и все его современники, был человеком верующим. Однако он не был религиозным фанатиком. Во всяком случае, ни в одном из сохранившихся исторических документов  нет каких либо тому свидетельств. Более того, можно усомниться и в том, что он был человеком истинно верующим. Первоисточники говорят о том, что он сплошь и рядом отступал от заповедей господних, - и убивал, и грабил, и прелюбодействовал, и лжесвидетельствовал, не проявлял любви к ближним своим, стремился к богатству, накопительству, властью над людьми. То есть относился к той категории людей, хорошо известных нам и по нынешнему времени, которые, считаясь с традициями, крестят лоб в приличествующих ситуациях, при этом не верят ни в бога, ни в черта, руководствуясь в жизни лишь собственным интересом.

    Поэтому не может не обратить на себя внимания тот факт,  что начиная с 1663 года, Хабаров вдруг начинает проявлять повышенный интерес к церковным делам, становится щедрым спонсором церковных начинаний. Уж не под влиянием ли Гермогена, может быть даже  по его прямому совету, появилась у Ерофея мысль: получить разрешение на новую амурскую экспедицию, пользуясь властью духовенства?  Но для этого нужно было проявить свое усердие в решении церковных дел.

    Именно в это время Хабаров на собственные средства ставит часовенку в устье Киренги, вкладывает деньги в строительство Троицкой церкви, вместе с другими  частными жертвователями принимает участие в финансировании строительства Киренского монастыря. 

    Послание Симеона было последним, - в 1664 году он был снят с  должности, и отправлен в Москву в результате грандиозного скандала, разгоревшегося в Тобольске между ним и воеводскими властями. Одним из последствий этого скандала явилась скоропостижная смерть Петра Бекетова. Гермоген был шокирован этой новостью, показавшей всесилие светских властей. Воспринял это, как недоброе предвестие, - он знал уже, что в столице полным ходом шла подготовка к лишению патриаршего сана Никона, - его кумира.

    В 1665 году страсти прокатились и по берегам Лены. В результате разгоревшегося бунта был убит илимский воевода Лаврентий Обухов. Было ясно, что как только весть об убийстве  дойдет до якутского воеводы, он пошлет на Киренгу отряд служилых людей и бунтовщикам не миновать тогда расправы. Оставалась одно, - бежать на Амур. 

    Историки пишут, что бунтовщики насильно увели с собой иеромонаха Гермогена.  Но, скорее всего, он пошел с бунтовщиками по доброй воле, - в виде протеста против произвола воеводских властей. Подобно тому, как поступил патриарх Никон, удалившись в Воскресенский Новоиерусалимский монастырь. Он, вероятно, надеялся, что там, - в Албазине, куда направлялись бунтовщики, ему удастся осуществить принцип верховенства духовной власти, проповедником которого был опальный патриарх Никон.

    О добровольном участии Гермогена в этом походе свидетельствует  то, что он прибрал с собой церковную утварь, включая икону Божьей Матери "Слово плоть бысть", которая станет потом великой святыней Приамурья. Вместе с Гермогеном пошел в Даурию  священник Максим Толстоухов, - по всей вероятности, сын или родственник настоятеля илимской Спасской церкви Амвросия Толстоухова, и четверо монахов. 

    Ерофей остался на Лене один со своими проблемами. Дело нужно было доводить до конца, - ведь не напрасно же Ерофей потратил на всю эту затею столько денег. Но для этого нужно было еще получить разрешение Илимского воеводы на выезд в Москву или Тобольск. Трудно сказать, о чем он беседовал с Гермогеном перед его отплытием. Может быть, Гермоген оставил ему рекомендательное письмо сибирскому архиепископу в Тобольске с просьбой помочь Ерофею выбраться на Амур?  Впрочем, это маловероятно. 

    Дело в том, что к этому времени на место Симеона, с которым Гермоген был хорошо знаком и вел переписку, заступил новый архиепископ, - Корнилий, назначенный  деятелями недавно созданного Монастырского приказа, то есть, по существу, - светской властью. Вряд ли Гермоген мог рассчитывать на его помощь.

    Направленный в Илимск из Тобольска вместо Обухова в качестве временно исполняющего обязанности воеводы сын боярский Расторгуев-Сандалов, отпустить с Лены Ерофея не осмелился. Пришлось ждать еще целый год, пока в Илимск не прибыл новый воевода, назначенный Москвой, - Сила Осипович Аничков. 

    Был ли Ерофей Хабаров уверен в том, что в Тобольске или Москве удовлетворят его просьбу? Судя по всему, он в этом сильно сомневался. Более того, складывается впечатление, что в случае отказа он  вообще не намерен был  возвращаться на Лену. Чем другим можно объяснить тот факт, что перед отъездом Ерофей распродал  лошадей и коров, насеянный хлеб, медную посуду и «железный завод», а все свое недвижимое имущество, - «… заимку с сенными покосами и двором и хоромами и рыбными ловлями» передал во владение «монастырской братии»? Причем, в случае своей смерти он все это завещал  Троицкому монастырю.

    С прибытием на воеводство Аничкова Хабарову, наконец, удалось получить разрешение на  выезд в столицу. Надеялся ли Хабаров на поддержку своей просьбы верховными духовными властями? Видимо надеялся. Хабаров был прагматиком, и если бы такой надежды не было, то он, без сомнения, распродал бы даже  за бесценок и свое недвижимое имущество. Но он, как видим, завещал  его монастырю. 

    В это же время в Москву с ясачной казной был отправлен  атаман Артемий Петриловский, - его племянник.  Так что поехали они в Тобольск  вместе. В своей «поступной памяти» Ерофей извещал монастырских старцев, что едет он «к Москве великих государей за казною».  

    Г.А. Леонтьева в своей книге "Землепроходец Ерофей Павлович Хабаров" объясняет завещание имущества монастырю набожностью Ерофея, тем, что «ему предстояла тяжелая дорога …, что годы давали себя знать, и всякое могло случиться с ним в пути». С этим трудно согласиться. 

    Уходя в 1649 году в первый даурский поход,  Хабаров завещания на свое имущество никому не оставлял,  просто передал его во временное пользование пашенному крестьянину Панфилу Яковлеву, хотя в таком походе с ним действительно «всякое могло случиться». О смерти Ерофей не  думал, - он по натуре своей был оптимистом. 

    Правда, через год воевода Францбеков, одолжив ему деньги, заставил-таки  написать такое завещание в свою пользу, но это, сами понимаете, - совсем другое дело. Воевода опасался невозвращения долга. Так что маловероятно, чтобы Ерофей, отъезжая в Москву летом 1667 года, беспокоился за свою жизнь, считая, что он  немощен, что «годы давали себя знать», и что «ему предстояла тяжелая дорога».

    Можно ли считать немощным человека, который месяц спустя будет убеждать тобольского воеводу в своей готовности «для государевой службы и прибыли» идти на Амур «на своих судах», ставить там «города и остроги»? Да и дорога ему предстояла не через «немирные землицы», а по хорошо освоенному и оживленному пути, по которому в разные стороны шли десятки караванов служилого и торгового люда. Что это за трудности для шестидесятилетнего, еще физически крепкого человека. 

    Нет, с интерпретацией событий, изложенных в книге Г.А. Леонтьевой, никак нельзя согласиться. Скорее всего, действия Ерофея Хабарова были вызваны уже упомянутыми соображениями: он вкладывал свои деньги и имущество в богоугодные дела, чтобы получить поддержку в решении своей проблемы духовных властей. В случае же отказа не намерен был возвращаться к своему хозяйству на Киренге. 

    Из Илимска Хабаров отправился в июле 1667 года и  осенью уже был в Тобольске. Первым тобольским воеводой в то время был  стольник Петр Иванович Годунов, - человек деловой, энергичный и государственно мыслящий. 15 октября Хабаров подал ему челобитную с просьбой отпустить его на Амур, в которой писал: «А я для тое … государевой службы и прибыли  подыму на своих проторях (на свои средства) сто человек  на своих судах и хлебными припасами. С тех мест, где поставитца город и остроги, будет … великим государем в ясачном сборе и в пахоте прибыль».
 
    Г.А. Леонтьева в своей книге  пишет, что Ерофей, будто бы, поделился с Годуновым своими «познаниями в географии и картографии Восточной Сибири и … Амура», что эти познания «пришлись как нельзя кстати», поскольку в это время в Тобольске завершалась работа по составлению  карты Сибири. Будто бы «челобитная Хабарова очень импонировала Петру Годунову …, но, как не велик был соблазн, он не рискнул дать положительный ответ землепроходцу». Он, якобы, «завизировал» челобитную, а Хабарову рекомендовал вместе с боярским сыном Давыдом Бурцовым ехать в Москву для решения своего вопроса. 

    Все это выглядит весьма неубедительно, особенно его «приватная беседа» с  Годуновым и принятое воеводой решение по этому делу. Г. В. Вернадский, подробно изучивший деятельность Петра Годунова в Сибири, писал о нем: "являясь в Тобольске представителем царствующего дома, исполненный идеей государственного приоритета, он со своими подчиненными в Тобольске и других городах Тобольского разряда  вел себя надменно и властно. Из-за его высокомерного поведения, стремления сконцентрировать административную власть над  Сибирью в собственных руках, Годунов постоянно не ладил с другими сибирскими официальными лицами".  

    В свете такой характеристики,  описание Леонтьевой встречи Хабарова с Годуновым, - чуть ли не как встречи закадычных друзей, выглядит, мягко говоря, неубедительно. О каких, скажите,  познаниях Хабарова «в географии и картографии Восточной Сибири и Амура…», которые «пришлись как нельзя кстати», может идти речь, если прошло  13 лет, как он был на Амуре, причем последние десять лет находился на Лене,  не выезжая выше Усть-Куты и ниже Чечуя?
 
    За это время в Тобольске побывали десятки амурцев, в том числе Степан Поляков, произведенный Годуновым в драгунские капитаны, и Петр Бекетов, знавший об Амуре, Зее и Уссури  значительно больше, чем Хабаров. Да и чем «познания» Ерофея могли быть полезны при составлении карты, если она к этому времени уже была готова и отправлена в столицу с упомянутым  Давыдом Бурцовым.

    Что по своей сути предлагал Годунову Хабаров? Он предлагал ему авантюру, подобную той, на которой «погорел» якутский воевода Францбеков, был арестован и лишен права появляться на Амуре сам Хабаров.  Казна при этом понесла убытки,  которые Ерофей за минувшие 13 лет так и не компенсировал. К тому же он еще и демонстративно заявлял  в своей челобитной, что обладает немалыми средствами. 

    Неизвестно, обращался ли Хабаров к тобольскому архиепископу Корнилию за поддержкой, и пытался ли тот ходатайствовать за Ерофея. Если это так, то тем самым  Хабаров только усугубил свое положение. Дело в том, что в Церковный собор 1666 года осудил претензии Никона на власть и отстранил его от патриаршества. Тем самым был вновь подтвержден принцип верховенства светской власти над Церковью. В свете этих новых решений любое вмешательство духовенства в государственные дела воспринималось светской властью негативно. Так что челобитная Хабарова не только не могла импонировать Годунову, как пишет об этом Г.А. Леонтьева, а напротив, - без сомнения вызвала у него резко негативное отношение. 

    В Москве в это время деятели Посольского приказа ломали головы над тем, как сохранить добрососедские отношения с маньчжурскими правителями, не потеряв тех земель по Амуру, на которые распространилось русское влияние. Там сейчас нужны были служилые люди, строго исполняющие государевы указы и наказные памяти воевод, а не толпа неуправляемых гулящих людей.

    Годунов, конечно же, хорошо знал и об оценке столичными властями деятельности Хабарова на Амуре, и о запрете ему возвращаться в Даурию. И потому, без сомнения, ответил на его челобитную категорическим отказом.

    Б.П. Полевой на основании обнаруженных им документов писал, что Хабаров все же побывал и в Москве, где находился с 31 декабря 1667 г. до весны 1668 г. Артемий, видимо, сдавал в это время якутскую меховую казну. Неизвестно, обращался ли он в Сибирский приказ  со своей просьбой. После той информации о действиях на Амуре Хабарова и его племянника Петриловского, которую доставил в Москву  в 1663 году Бекетов, это было весьма рискованным делом. Известно лишь, что в тот год Артемий Петриловский был лишен атаманского звания и был разжалован в пятидесятники. Что послужило тому причиной, – неизвестно, как неизвестно и то, куда после этого направились Хабаров со своим племянником. 

    Это последнее, что достоверно известно о Хабарове и  Артемии Петриловском из сохранившихся исторических документов. Большинство исследователей пишут, что после этого Хабаров бесследно исчез, и о нем больше ничего не известно. О возвращении их на Лену нет никакого документального подтверждения. Сохранилась лишь запись в якутских книгах, что до 1670 года Артемий Петриловский числился пятидесятником, да и то, как видим,   лишь числился. 

    О Хабарове и вовсе нет никаких известий, кроме  разве что обращения в 1670 году монахов Киренского монастыря  к илимскому воеводе Аничкову с просьбой подтвердить за монастырем право на владение собственностью Хабарова, которое он завещал монастырю. Со ссылкой на то, что Ерофея Хабарова «не стало». 

    Где умер Ерофей Хабаров, и при каких обстоятельствах  это произошло, - неизвестно, но нельзя не обратить внимания, что оба эти последние упоминания в архивных документах о  Хабарове и  его племяннике относятся к 1670 году.