Про Ивана Хвата, русского солдата.

8 мая 2015 - Владимир Радимиров

АУДИОВЕРСИЯ ЭТОЙ СКАЗКИ В ИСПОЛНЕНИИ ИГОРЯ ЯЩЕНКО ЗДЕСЬ:
https://www.youtube.com/watch?v=hGfbOVrR3MY&t=1013s

Про Ивана Хвата, русского солдата.
  Сказочная повесть

                                                         Из-за яра, из-за бора
Прилетел пчелиный рой;
Барин помер под забором,
Схоронили под горой.

Как на нонешней неделе
Налетели к нам метели,
А Емеля аж вспотел,
Так жениться захотел.

Наш папаша был отважен,
Про него мы вам расскажем:
Он тягался с карасём
И боролся с поросём.

Злой бугай бодаться прёт,
А Митяйка складно врёт;
Начал сказывать он сказку,
Да заврался, обормот.

Так и быть, мы вас уважим,
Эту сказочку доскажем,
Только чтоб у нас молчок,
И роточек на крючок!

   Случилось это давно – в будущую пятницу. Тогда ещё дед мой не родился, а мой папаша под стол пешком хаживал. Мне всего-навсего было лет триста, и меня рак на свадьбу к себе пригласил. А женился барин рак на княгине корове. Ну, я хотя и без зубов, а попить да пожрать был здоров: съедал за день целую крошку. Заявляюсь я на пир гостем непрошенным и сажусь на почётное место: возле печки на квашню с тестом. Гуляли мы в шикарных палатах – в табакерке маленькой, которую внук мой обронил, когда в люльке ещё качался. Попировали там знатно. Я ел пиво да квас, а пил хлеб да мясо. Мне больше всех досталось – до меня уже ничего не осталось…
Что говорите? Заболтался я?.. А вы не пейте да не кушайте, а лучше развесьте свои уши. Коль не любо, то не слушайте, а врать не мешайте. Мне много баить по статусу подобаить, ибо имя моё Анох, а прозвище Брёх, и сказочку одну я помню неплохо. Итак…

   Жил да был в Расее нашей, матушке, солдат один удалый по имени Иван, а по фамилии Хват. Двадцать пять лет служил он царю верой и правдой и, наконец, получил вольную по всей форме, обмундирование солдатское походное и один за всё, про всё рубль серебром. Попрощался служивый с друзьями, выпил чарку с ними прощальную, да и зашагал себе по дороге, куда вели его ноги. До́ма-то у Ивана не было никогда, потому как сызмальства был он сирота.
   Шёл он так, шёл, думает – а-а, пройдусь-ка я шагом гренадёрским по просторам родины, на людей погляжу, себя покажу, авось, мол, где-нибудь и пригожуся...
А, надо сказать, что хоть крепок Иван был ещё телесно, а всё ж таки двенадцать ран в сражениях он имел, а на левую ногу так и вовсе хромал заметно. Ну, да наш-то вояка нравом был брав, в ус от такой нескладухи он не дует, идёт себе, поёт и сам с собой балагурит. И в полку-то своём завсегда он был заводилой да забиякой. Это, наверное, потому, что рыжим мать его уродила да конопатым, а энтот народ ещё тот: хитёр, мудёр и на язык востёр.
   Несмотря на то, что был хром, ходил Иван-солдат здорово: бывало, за день по семьдесят вёрст покрывал. Ну а когда уставал, то привалы он устраивал и на крестьянские дворы заходить не стеснялся.
Принимали, правда, его по-всякому. Были и такие, кто ему был не рад, хотя по большому счёту у нас ведь душевный народ: вежливо этак, культурно давали ему от ворот поворот. А опасалися люди солдат не напрасно, ибо руки у ихнего брата были липкие, масляные, и всяка мелочь к ним завсегда прилипала. И ни один солдатик в краже никогда не признавался. Бывало, поймают кого-то из них на какой-либо никчёмной кражонке, а он глаза небесные распахнёт, окинет обывателей опозоренных чистым взором, да и скажет задорно: солдат, мол, не украл, а так взял, а чё он взял, то ему бог послал.
   Вот как-то пришёл Иван в одну деревеньку захудалую и принялся из-за позднего времени во все подряд ворота стучать.
Ан никто его и не думает пущать!
Надоело это вояке усталому. Решил он по ту пору в двери дубасить, покуда его внутрь не впустят. Вот же, думает, ещё канальи – защитника родины ни капли не уважают! Да был-то он не глуп, а догадлив: плетень возле дома одного перемахивает, убедившись, что нету тама собаки, к окошку подкрадывается тишком, да туда и заглядывает одним глазком. И видит вот что: дед с бабой за столом сидят и вечерять ужо намереваются. А на столе щи да каша дымятся, а ещё хлеб, орехи да квас. Постучал Иван в дверь, что было силы, и попросился на постой: я-де солдатик простой, иду издалека, пустите, православные, отлежать бока!
   А старуха ему из-за двери: ой, у нас ведь грязно, неубрано – сейчас приберусь и тебя впущу. Ванька к окну опять шасть, зырит, а дед с бабой по избе загоношились и давай со стола еду убирать: щи да кашу в печку поставили, орехи под лавку закинули, а хлеб с квасом на полку определили.
«Ага, – думает Иван, – так вы у меня, значит, жадные! Ну, да на вашу жадо́бу у меня отмычка имеется, смекалкою она называется. Бог-то делиться нам наказал!»
Заходит он в помещение, на образа крестится и на лавку садится. Да и давай языком чесать, словно помелом. Понаврал деду с бабой с три короба, понёс прямо без колёс: и то, и это, и пятое-десятое. Заинтересовал стариков явно – тем-то скучно живётся, одиноко, а тут такой гость.
Дедок Ивана пытает: а в каком, дескать, ты самом страшном сражении побывал? О, отвечает Ванька браво: было дело со мной когда-то, едва жив-то я тогда остался…
Вскочил он с лавки и начал балакать громогласно, жестикулируя притом азартно и всё это дело въяве показывая.
   – Ох, и жаркая тут случилась баталия! – враки пентюхам на ухи он наматывает, а сам к печке подскакивает, вовнутрь заглядывает, берёт чугун со щами и на стол его ставит, – Жарчей, чем щи вот энти самые, ага! Стали мы на неприятеля наседать и в болото его загнали. А болото топкое оказалось, – и он за кашей к печке смотался, – топчей, чем сия вот каша!
   У старых жмотов лишь глаза поокруглялися.
А солдат врёт им далее:
   – Стали мы по врагам стрелять, а они по нам, – и он заглянул под лавку, да туес с орехами оттуда вытаскивает, – Пули… что твои орехи над ухом свистят!.. Да все ж таки наша в конце концов взяла, и потопили мы ихнюю рать, точно мух в квасе!
   Шатнулся он споро к полке, занавеску живо отдёргивает и достаёт с неё квасную лоханку и хлеба вдобавок буханку.
   – Ну а нам обоз вражий достался, – досказывает Ванька завершающе, – а там на подводах всякого добра и хлеба было прям навалом.
   Уселся Иван за стол и хитро на хозяев уставился. Те не выдержали, рассмеялися. Ох, и ловок, говорят, ты стебаться: за солдатским языком самому чёрту видно не угнаться!
   Угостили они служаку на славу, и он с сытым брюхом тама переночевал.
   А спустя дней этак пять довелося ему даже на свадьбе погулять.
Ко двору солдат наш пришёлся, ибо там всех прохожих на пир зазывали, хоть чужих, а хоть местных. Это чтобы щедра была судьба к жениху и к невесте. Посадили Ивана на весьма почётное место. О, орут, солдат на свадьбе – это-де к счастью! Пожелал Ваня молодым всякого лада, выпил в их честь чашу заздравную и наелся там прям до отвала.
Только через некоторое время смотрит он – сидит напротив него некая кислая морда и всего его пронизывает ледяным взором. И заметил солдат, что того мужика все окружные зело побаиваются. Спрашивает он у соседа своего: что, мол, это за мурло ещё такое поганое – торчит, словно пугало в огороде, будто не на свадьбе он, а на похоронах? А сосед Ване отвечает: ты-де, солдат, на этого человека лучше не гляди, это родственник вроде как ихний, колдун великий. Ах, колдун, восклицает Иван да, наоборот, байки смешные про колдовскую породу начинает рассказывать.
   Колдун, это слыша, от злости аж позеленел.
Прокашлялся он хрипато, да и говорит с угрозою Ваньке:
   – Я, солдатская рвань, могу с лёгкостью тебя заколдовать. Ты, нахальная рожа, спроть меня не более можешь, чем блошка!
    А Ваня ржёт, как конь:
   – Блошка мала, да больно кусает! А тебе я скажу так: здеся у нас праздничное гулянье, и кукситься тут не подобает!
   У колдуна морда аж пятнами вся пошла.
   – Ах, так! – вскричал он, – Ах, так! Меня не уважать!.. А ну-ка давай силою померимся, солдат – кто кого выживет из-за сего стола!
   – Изволь, – усмехается наш воин, – я готовый.
   Все замолкли, на них уставились. А колдун взял хлеба шмат, масла на него намазал и стал чего-то шептать. Налетело в один миг мух тут видимо-невидимо, и те мухи масло собою густо покрыли.
   – Ну-ка, урод, – злобно бирюк смеётся, – отведай-ка, давай, моего бутерброда. А коли не хочешь, то… тама порог. Пшёл вон отседа, скоморох чёртов!
   И протягивает Ваньке бутербродик сей шевелящийся.
Да тот-то не опешил даже ни мало: подношение – хвать, и принялся эту гадость как ни в чём ни бывало за обе щеки уплетать. И не просто ест, а ещё и нахваливает. Солдата, говорит, какими-то мухами не застращаешь, у нас таково бывало, что брюхо к хребту приставало, землю в походах готовы были жрать, а тут… угощение зело богатое. Благодарствую, смеётся, вашество, за хлебец с маслицем!
   Кой-кому от сего видона худо аж стало, кинулися они на улицу блевать, а колдун пива пенного кружку путную наливает и опять, значит, шептать над ней принимается. Да оппоненту своему её и подаёт.
   Ванька варево то берёт, крестится уморно, а потом колдуну подмигивает оком задорным и, оттопырив палец картинно, выпивает энту пакость степенно и чинно.
   Сперва-то ничего вроде не произошло, только в Ванькином брюхе бурление некое раздалося. Но потом он рыгнул шумно, громко пукнул, да вдруг как запоёт петухом! А затем ещё и замяукал, точно кот драный, заблеял вдобавок бараном, и псом брехливым затявкал.
   Все, конечное дело, легли тама вповалку. Даже колдуну смешно сделалось, так что он зубы свои лошадиные ощерил.
   Перестал Иван шута из себя изображать, посмотрел на нехристя этого с прищуром, да и говорит предприимчиво:
   – Ну что, любитель зла, как видишь, я твоего угощения отведал, не побоялся. Отведай теперь и ты моего.
   И вытаскивает из ранца своего холщового… мыла кусок, да его колдуну и протягивает. Тот мыло увидал, побурел как рак и под хохот громогласный почал его жрать. А солдат взял в пиво пороху, табаку намешал толику зело немалую и подаёт кружищу колдуну, чтобы тот мыло запивал.
   Насилу доел да допил угощеньица солдатского этот лихоманец, а потом за брюхо он схватился и стрелою вон выхватился. Только его там и видали.
   А и не жалко было ни мало. Хмурая-то рожа на свадьбе не дюже гожа. Там веселье подавай – пой, пляши и наливай!
   Попировал Иван на свадьбе той в своё удовольствие, да и далее себе пошёл. И приключилася с нашим отставником оказия одна вскоре. Проходил он ввечеру́ лесом дремучим, а тут глядь – раскудрить твою в раскаряку! – шестеро мордоворотов из чащобы выскакивают. Ивана они враз окружают, а сами злые такие, мордастые, всклокоченные – на разбойников очень похожие. У всех в руках дубьё да рогатины, чуток не так рыпнешься – тут тебе и мат!
   – Ты кто такой, а? – рявкнул самый нахальный из негодяев, всенепременно, что ихний главарь, – Пошто по лесу нашему блукаешь? Рази ж ты не знаешь, что тут деньга за проход взимается? А ну-ка, вывёртывай, давай, карманы да сапоги живо сымай! Ну!
   И дубиной суковатой на вояку нашего замахнулся.
   Ну, тот-то не слишком и оробел – и не в таких ведь бывал он переделках. А всё же одному супротив полдюжины как сдюжить? У них вон в руках дреколье, а у Ивана кулаки лишь голые, и более ничего.
   – Ну что же, – чешет солдатик непужливый себе затылок, – коли надо, могу и заплатить. Сапоги у меня новые, ноги лишь мне натёрли. Берите, не жалко. А насчёт деньжат, – и он рубль вынает из кармана, – так у меня рубе́ль имеется серебряный, да не простой, а вона какой!
   – И чего ж в нём такого особенного? – удивляется главарь, глаза на солдатов кругляк вылупляя, – Эка невидаль! Вовсе он у тебя обыкновенный.
   – Э, нет, – качает головой Ванька, – энта деньга волшебная. Рупь неразменный! Мне его это… в Туретчине один колдун заговорил. Кому его за чё-нибудь ни дай – завсегда ко мне возвращается. Ага.
   – Врёшь! – оторопел верзила, слюну глотая. – Быть того не могёт! Сочиняешь!..
   Да и прочие лиходеи изобразили на рожах удивление: захмыкали они, закрякали, загундели да забухтели – и верили такому диву и в то же время не верили.
   – А давай-ка проверим, – предлагает ветеран боевой, не моргнув глазом, – Я те рубель отдам, а ты мне какую-нибудь нефиговину. Да вот эту палку хотя бы, – и он на дубину главарёву указывает, – Убедишься враз, что деньга сия к хозяину возвертается.
   – Хэ! – осклабился разбойник, – А чо – годно. Но смотри у меня, коли ты посмеяться над нами вздумал – то сразу тебе тут и каюк! Кидай, давай, сюда рубль!
   Подкинул Иван монету свою серебряную, и та, звеня, над башкою главарёвой взлетела. И едва лишь верзила лапой волосатой её цапнул, как Ваня дубину из его длани – хвать. Крутанулся он молниеносно, да так огрел татя его же дубиною по маклыге, что тот с ног долой брык – и копыта откинул.
   Остатние пятеро лихоманцев попытались было на Ивана напасть да с ним расквитаться – да куда там. Известно ведь – русский солдат супостату не брат! Ни вашим, ни нашим не сравняться с ним в рукопашной!
И минуты даже не пролетело, как отметелил Ваня всех злодеев: такого они от него стрекача задали, что только пятки засверкали. Добро ещё, что был он хромой, в беге не дюже спорый, а то бы расплатилися они за разбой головой.
   Да и так ладно – глядишь, ужо не будет повадно.
   Поднял Иван рубль свой, из лапищи главарёвой выпавший, в карман его поклал и таково сказал:
   – Ну вот, как я и говорил, так оно и случилось – имение моё ко мне возвратилось. Рупь сей ведь не простой, а заслуженный, и думан он не для воровских душ.
   Крякнул служивый, разгладил свои усы и далее идти навострился.
А уже стемнело-то почти.
И вот шёл солдат по дороженьке той нехоженой, да и заблудился. Вроде как сбился он с невидного пути. Но на его счастье месяц тут из-за туч выглянул. Узрел Иван тропиночку невеликую и по ней вперёд двинул. Да приходит вскорости на берег озера лесного. А озеро такое тихое, кувшинками по берегам покрытое и в обе стороны зело вытянутое. Смотрит наш ходок, а посередь водной преграды сей широкой на ту сторону перекинут мосток, из брёвнышек кем-то сколоченный. Невысоко, значит, этак над водою...
   Потопал солдат по мосточку, идёт – скрип, скрип – и только до середины он добрёл, как вдруг забулькотело чегось в пучине, и выхватывается неожиданно из воды дикий видом страшилина. На человека он малость смахивал, а ещё больше на жабу громадную: с корову был величиною, сам пузатый такой, зелёный, а глазищи пучеглазые он имел и красные. Ощерило чудище пасть, а у него зубищ острющих там два ряда. Ну, как словно у пилы зубья-то, ага!
   Остановился Иван как вкопанный, на тварь невидальную вылупился, а жаболюдь хохотнул зловеще да ему и говорит:
   – Беги, солдатик, назад. Успеешь – твой фарт, не успеешь – утоплю тебя в омуте на фиг!
   – Хэ! – не согласился Иван с предложением этим наглым, – Где это ты видал, чёрт водяной, чтобы русский солдат назад бы драпал? Мы привычные вперёд лишь бежать, в атаку, и ни за что несогласные спину врагу показывать!
   – Ну, тогда я тебя прямо тут утоплю, – заявил водяной в некотором раздумье, – коли не желаешь утекать да меня развлекать, то придётся тебе под мостком пузыри пускать.
   – О! – удивился солдат, – Да ты, водяной царь, гляжу, со скуки эдак-то развлекаешься? Али как?..
   – А то! – махнуло чудовище лапищей перепончатой, – Тоска же здесь зелёная. Никаких вообще тебе развлечений. Ну, там, утопишь кого, притопишь – и вся-то радость. Тьфу! Надоело уже всё до блевоты.
   – Ага, понял, – воскликнул Иван, башку почёсывая, – Тогда у меня к тебе предложение имеется. Развлечёмся с тобою на славу...
   – А ну, а ну, – заинтересовался нечистый водоплавающий, – чего там у тебя на ум-то пришло? Давай выкладывай!
   – Слушаюсь, ваше болотство! – козырнул Ванюха водяному, – Состязание давай-ка устроим. Промеж мною и тобою. Кто в чём силён, тот то пущай и робит... Ежели победишь ты, тогда топи меня, так и быть. Ну а коли я сильнее окажуся – то иду, значит, куда захочу. Нравится тебе сиё предложение? По рукам?..
   – Согласен! – выпалил толстопуз, не раздумывая, а буркалы у него разгорелися прямо фонарями, – Чур, я буду плавать! А ты в чём таком сильный, а?
   – Я-то? – усмехается Иван, – А я строевым шагом знатно хаживаю. Во – погляди!
   И он до того браво на месте там зашагал, что даже брёвна у него под ногами затрещали да зашаталися.
   Водяному солдатское хождение понравилось.
Довольно он весьма заулыбался, а потом вдруг призадумался и говорит:
   – А это как мы с тобою меряться-то станем? Как победителя определим?
   – А тут и думать нечего, – дурит служивый нечистого, – Вон видишь – в ста шагах лесина засохшая торчит? Ты плыви туда и обратно, а я до берега пойду строевым шагом. Ежели быстрёшенько возвертаешься, а я до бережка ещё не доберусь, то ты, значит, и победил. Тебе, получается, положен будет приз. Хватай да топи тогда меня на здоровье. А?
   – Ага, ладно, – выпалил жаболюдь азартно, – На счёт три пошли и поплыли. Раз, два – три!
   Плюхнулся он с шумом немалым в воду и до того быстро руками почал загребать, что Иван едва-то-едва до берега успел добежать, а уж водяной назад возвертался и совсем рядышком ошивался.
Поглядел он зло на добычу недосягаемую, лапой по воде шлёпнул в негодовании и говорит раздосадовано:
   – Обманул ты меня, солдат! Ты ж бежал, а не шёл!
   – Хо! – усмехнулся Иван задорно. – А уговору такого у нас не было, чтобы я непременно бы шёл. У нас ведь строем не только хаживают, но и бегают часто. Так что всё по-честному у нас с тобою. Я победил. Прощай, болотный начальник! Я потопал…
   Повернулся он через левое плечо, да и был таков.
   Попетлял путник заблудший по лесу тёмному мал-мало, и почувствовал, что весьма-то он приустал. Смотрит – тропиночка звериная впереди еле виднеется, поверх елей месяц ярко посвечивает, и конца-краю этому лесищу нигде нету. А тут вдобавок ещё и волки где-то завыли, медведь в отдалении грозно рявкнул, а прямо перед лицом Ивана пугач-филин лениво профланировал, прямо в глаза ему страшно глянув.
Ажно воин наш смелый чуток оробел. И то – оружия же у него никакого нету, одна лишь палка походная в руках, да ведь этою финтифлюшкою от волков да медведей не отбояришься.
   И вдруг – что за наваждение! – никак огонёк промежду веток Иван заметил?!
Пригляделся он получше – так и есть: полянка впереди показалася, а на ней избушка у огромной елищи притулилася, и в оконце махоньком свет горит. Духом враз солдатик наш приободрился, ходу наподдал и через минуту-другую возле избухи той оказался. В дверь стучит он решительной рукою и намеревается попроситься тут на постой.
   Сперва-то никто ему не открывал. Чего-то внутри зазвенело да забрякало, а потом дверца со скрипом растворилася, и такенная страшенная старуха в проёме появилася, что Иван даже закашлялся и ресницами заморгал.
   Уставилась на него недобро карга, глазками немигающими фигуру его окинула да скрипучим голосом ему и говорит:
   – Чего тебе надо от меня, солдат? Дело какое здеся пытаешь, али мабуть от дела лытаешь?
   А Иван уже оклемался и бодро этак заявляет:
   – Здорово живёшь, бабуля! Отставник я. Сдалече иду. Не пустишь ли на постой человека многохожалого? Весьма тебе буду я благодарен…
   Сощурила ведьма глаза, усмехнулась и Ивану рукою махнула. Ладно, говорит, так и быть, скоротай, дескать, у меня ночку. Только, добавляет, поесть у меня ничего нетути – в избе, погляди, хоть шаром покати.
   – Да это ничего, – обрадовался Ваня, – к голодовке наш брат, привычный, ага. Мне бы только поспать. Хоть где меня положи – я лишь буду рад.
   Ну что ж, ведьма на эту просьбу согласная оказалась. Кинула она на пол шкуру какую-то вонючую и велела Ивану на неё укладываться, а сама полезла на полати. Где-то на крыше сыч тут зловеще закричал, но Иванова душенька отчаянная в радости пребывала, ибо достала она чего чаяла. Улёгся он на шкуру, в неё завернулся и… как в омут нырнул.
   И вот спит там вояка рябой часик-другой, и такие-то бредни ему приснилися жуткие, что ну и ну! Будто бы гонятся за ним вурдалаки какие-то с кикиморами, и даже вроде сам водяной на берег вылез и вприпрыжку за ним кинулся. Бежит Ванька стремглав от нечисти поганой и чует вдруг удивлённо, что насилу-то вперёд себя продвигает. Как словно в смоле он завяз!
Застонал он во сне, по́том холодным облился, а потом раз – и проснулся да глаза широко распахнул. Смотрит, а старуха эта странная тоже не спит и пристально этак с полатей на него глядит. А глаза у неё ну словно огнём полыхают!
Или это в свете месяца ему так кажется?..
   – Спи, спи, солдатик, – проворчала карга успокаивающе, – устал ведь, поди, умаялся. Глазоньки давай закрывай и баиньки-бай!
   И действительно, смежил солдат враз очи, словно сну противиться был он невмочь, да сызнова и заснул.
И снится ему опять та ж самая мура. Опять его нежить кровожадная по пятам преследует и почти уже догоняет, опять он бежит от них бежмя, да в смоле треклятой застревает.
Вновь солдат в ужасе просыпается, глядит – что за хрень? – а карга-то, оказывается, с полатей уже слезла, посередь избы стоит и пуще прежнего на него глядит.
   – Спи, спи, солдатик, – она ему говорит и отчего-то загадочно усмехается, – Телу да душеньке отдых дай. Спи, соколик ясненький, засыпай.
   Вновь Иван в омут сна рухнул.
И вот же напасть – опять ему снится та же бредятина! Только нечисть энта мерзопакостная не гонится уже за ним, а таки его, выходит, догнала. Схватили поганые солдата со всех сторон, а злобный водяной за горло его ухватил своими лапами и ну жать да дыхало ему давить. Рожа же его отвратная с треугольными зубами – вот она: с каждым мигом всё ближе и ближе придвигается…
   Ох, Иван наш и испужался! Заорал он благим матом, глаза открывает – вот так так! – а старуха-то на нём верхом сидит да душит его что было силы. Шкура же козлиная, на коей Ванька валялся, руки-ноги ему туго спеленала и держит жертву свою, не пущает…
   Вот так незадача! Да неужто смертушка Ванина настала? Да неужто русский солдат ведьме проклятой подставился?
Быть же такого не могёт – не тот солдаты народ!
   Набрал ояренный Ванюха харчков полон рот да как плюнет карге подлявой прямо в её морду. Не ожидала она, видать, такого нахальства, горло солдатово отпустила машинально и стала утираться. А тому только того было надо: повыпростал он руки свои с перенатугою из козлиной шкуры и уже ведьму за горло – хвать! Так сильно сдавил злыдне выю, что у той глаза даже повыпучились, и язычище наружу вывалился.
   Подмял Иван старуху коварную телом своим неслабым, отдышался малёхи да и говорит:
   – А ну, отвечай, старая кочерыжка – за каким таким лядом я тебе понадобился?! Говори быстро, а то придушу как крысу!
   – Ой-яёнечки-яё! Солдатик ты мой дорогой, – ведьма в руках двужильных засипела, – Скажу как на духу, как есть: в козла хотела я тебя превратить да съесть. Ой, пусти меня, солдат, помилосердствуй!
   – Ах, ты ж подлая мразь! – воскликнул воин бравый в негодовании, – Так ты ещё и колдовать! Получай же у меня!..
   Собрал он остатние свои силы и хотел было злодейку сию придушить, да туточки лучик солнечный из-за лесу высверкнулся. Чпых! – и наваждение всё вдруг пропало: ни избухи там как не бывало, ни хищной этой карги. Утро ведь наступило. Видит Иван – сидит он верхом на коряге замшелой и сук турпехлый руками давит, а не ведьмину дряблую шею.
   Подхватывается он тогда на ноги очумело, кругом озирается, ничего не понимая, а потом всё ж мысль его осеняет: ё-то моё, да никак это морока на меня нашла?.. Да точно же, как иначе! Ну и лес! Надо, смекает, поскорее отсель выбираться, покуда с ума ещё тут не сверзился.
   Кинулся он по тропке былой вперёд и по ту пору по ней шёл, пока не выбрался, наконец, на торную дорогу. Через время недолгое дошагал он, наконец, до деревни и зашёл в крайний домик. А там старик со старухою жили одни-одинёшеньки. Попросил у них Иван чего-нибудь пошамать, говорит, я вам отработаю, за мною дело не станет.
А у тех и есть нечего: в избе-то нищо́ – нету ничо. Хлеба лишь краюшка да пара луковиц для нуждающегося пехотинца нашлися. Ну, он и этим чуток насытился, известно ведь: солдат на лихо привычный, а на излишество отвычный. Были бы хлеб да вода – да и не беда!
   Побалакал он малость со стариками, и завалился, недолго думая, спать, а то после ночных этих приключений чувствовал он себя неважно.
Просыпается через времечко известное, глядит – вечер уже на дворе. Смотрит, а старики заметно похмурнели. Ступай, говорят, солдатик, отселева, а то неровён час, нагрянет какая напасть: нам-то деться некуда, а ты ведь в своей власти.
Интересно Ивану это стало, начал он их расспрашивать, и оказалось, что леший из колдовского леса каждую ночь на деревню захаживает и берёт себе, чего хочет. Сегодня, добавляют, ихняя пришла опять очередь.
   О, это мне подходяще, восклицает тогда солдат – я-де за вас с гостеньком погутарю!
Выходит он во двор и обсматривает всю округу; нашёл за плетнём камней груду, развёл костёр и один камень в нём раскалил чуть не докрасна, а потом водою его полил холодной. Он и лопнул. Приложил Ванька расколотого камня края вплотную, в избу вернулся и достал из походного своего ранца мешочек с порохом да жменю пуль свинцовых. Порох он посередь двора на землю высыпал, пули в левый карман положил, а в правый несколько орехов засунул, кои в ранце его завалялися.
   Закурил он трубку и стал лешего поджидать.
   Только полночь настала, как гость незваный к ним и пожаловал. Свистнул он в ночи пронзительно и в двери пудовым кулаком застучал: отворяйте, дескать, ворота, я по избе буду шукать! А у стариков в избе коза была от татя спрятана; вот она заблеяла, а леший захохотал: слышу, мол, слышу, будет чем мне поживиться!
   Ванька тогда к дверям – шасть, их распахивает да наружу выскакивает. Смотрит – мама ро́дная! – пред ним образина стоит огромная, в сажень с гаком ростом, мохнатый весь и собою грозный. Ощерил лешак пасть, и видит Ваня в лунном сиянии, что у него клыки, как у медведя, изо рта торчат, и глаза огнём прямо полыхают.
  «Не, не наш, не белосветный это лешак, – думает Ваня, – видать, что навный!..»
   – Ты кто такой, а? – басом нечистый загромыхал, солдата удивлённо оглядывая.
   – Я-то? Иван, – служивый отвечает.
   – Какой такой ещё Иван? Вас, Иванов, что грибов поганых… Фамилия у тебя какая?
   – Я Иван Хват, русский солдат! – не тихо Ванюха гаркнул, – Всякие я виды видывал: и в воде тонул, и полыхал в пламени, а медные трубы меня так достали, что век бы их не слыхал!
   – Это ты что ли по лесу моему намедни хаживал?
   – Я.
   – Ты атамана моего Кряку дубинкою ухайдакал?
   – Опять я.
   – Ты с водяным Заводилой состязание учинил, и спор у него выиграл?
   – Снова я.
   – Ты бабку Заманиху чуть было не задавил?
   – Кто ж как не я!..
   Удивился нечистый, солдатову стать презрительно оценил и говорит:
   – И откуда у тебя сила такая? По виду ты не богатырь явно.
   – Хм, – Иван усмехается, – Вол вон тоже силён, да на нём пашут и боронят. А моя сила иная – она мозговая. Я ить, бывает, творю, что не под силу и богатырю...
   – Ого! – поразился леший непритворно, – И чего такого великого ты поделать-то могёшь? Побить в голове своей вошек?
   – Я што ли? – почал Ваня по двору похаживать не спеша, – А вот весь твой лес могу спалить до самого дотла!
   – Как это? – невдомёк лешаку стало.
   – А вот так! – перевернул трубку наш вояка, на порох искорки посыпая.
   Как шандарахнул там взрыв немалый! Ажно лесовик в сторону шарахнулся.
   – Да никак у тебя трубка волшебная? – испуганно он восклицает.
   – Ага, – спокойно отвечает Ванька, – она самая...
   Достал он из правого кармана орехов пару и принялся их грызть, а скорлупки выплёвывать. Интересно верзиле тут сделалось. Попросил он и себе пару орехов, а солдат ему: не под силу тебе разгрызть-то их будет, зубы лишь обломаешь себе с натуги. Тот же пристал как репей: дай, мол, да дай орешков мне пару. Ну, Иван и дал ему пулю из кармана обратного. Тот стал пулю грызть с азартом, да зуб себе и сломал.
   – Ух, ты! – удивился громила лохматый, – А ты и впрямь-то силач! Давай-ка с тобою поборемся, я тебя испытаю…
   – Хэ! – усмехнулся наш плут, – Да куда тебе со мною бороться – я враз же тебя сомну!
   – Ну, тогда давай камни поднимать. Кто больший камень из нас поднимет – тот и сильней!
   – Не-а, – качает головой служивый, – Я любой камень кулаком могу расшибить, чего там их ещё поднимать. Да вот, гляди-ка – эвона!
   Сигает он за плетень, подходит к камню, им заготовленному – стук по нему кулаком! – да в придачу ногою его слегка подковыривает. Развалился камень на две половинки, а у лешего от этого дива челюсть вниз отвалилась.
Попробовал было и он камни кулаком пораскалывать, да лишь руки себе поотбивал на фиг.
   – Вот чё, лешак, – сурово Иван злыдню наказывает, – ты представляешь что будет, ежели я тебя по кумполу эдак-то вмажу, а?!
   Тот слюну насилу сглотнул, глаза вылупил, а потом и просит заискивающе:
   – Не бей меня, великий витязь! И леса нашего не жги! Обещаю – уберёмся мы с вашего белого света к себе на свет небелый и носа сюда более не покажем!
   – Этого будет мало, – солдат врагу выговаривает, – Деревеньку энту ты же ограбил? Ограбил. Так что тащи, давай, сюда мешок с золотом. Это я контрибуцию такую на род ваш наложу. Кому сказал? Тащи – ну!
   Лешего оттуда как ветром сдуло. Но и пяти минуток не минуло, как в обрат-то он уже летит, и немалый мешчище на плечах у него лежит. Развязал он мешок, а в нём монеток блескучих набито было под самую завязку!
   Гикнул, свистнул лешачище, да с глаз долой и пропал, и по виду его было видать, что с великим облегчением он оттуда убирался.
   Попытался было Иван мешок с золотишком в избу утащить, но даже с места его не сдвинул, до того тяжёл он был. Пришлося золото носить ему в корзине. А наутро созвал он деревенский мир и те златые монеты на всех поровну разделил. И себе, вестимо, дольку тоже оставил, да вишь, пришлось ему с этой долей расстаться. Опоздали к дележу двое сиротинок, и Ваня их своей долей наделил.
   Да и чёрт с ним, думает он, с этим золотом – лишняя от него только тягота, а я-де и так не пропаду: есть на плечах голова, ноги ещё да руки – не помру, глядишь, с голодухи!
   Надавали ему крестьяне харчей полный ранец, и в путь-дороженьку отставник наш вскоре отправился. Не захотел он тута оставаться, хоть его и упрашивали. Деревенька ведь та была маленькая, зачуханная, и лешаком подчистую ограбленная, поэтому порешил солдат удалый навестить и другие края.
Идёт он и рассуждает от неча делать сам с собою. Вот же, думает с укоризною, власть барская на бедствия этих лихоимцев никак же не отреагировала. Да и нету в этом ничего удивительного, ибо сытый ведь голодного разуметь не хочет: голодный плачет, а сытый хохочет.
А вообще-то, Ванька в конце концов порешил – эти господа тоже своего рода нечистые, только нежить по ночам шастает, а эти при свете дня подданных своих донимают. И вспомнил Иван, как однажды ротный к нему с вопросцем пристал: а скажи-ка мне, говорит, Хват, отчего это вы, солдаты, к нам, господам, на «вы» обращаетесь, а к богу – на «ты»? А Ванька возьми и сболтни: вас, дескать, чертей, много, а боженька у нас один, вот поэтому мы вам выкаем, а ему тыкаем. Ох, ротный тогда и взбеленился! В зуботычины, гад, пустился за борзословие такое великое!..
   Посмеялся Иван, былое вспоминая, и дальше по дороге зашкандыбал.
   Ходил он так, ходил, припасы приел да припил, и рубль свой «неразменный» вдобавок прокутил. Пришлось ему в работники к одному попу наниматься на травяной покос. Подрядились они за один целковый, что Ваня ему всю траву скосит. А луга у его святости были немалые. В то время как раз июль на дворе стоял, и было жарко. Но Иван не только утром, но и днём даже косил, чтобы побыстрее оттудова свалить.
Поп этот ему не понравился сразу – мужик был толстый, туповатый и жадный. Вот в первый день подкосил Ванюха аж цельный луг, а полдник всё не несут и не несут. Поп же тоже там вблизи ошивался, не работал, правда, но за работником своим приглядывал.
   Наконец, поповская дочка поесть им приносит: миску большущую пшённой каши, кус масла, хлеба да молока. Ну, где хлеб да каша – туда и душа наша! Поп пожрать да попить был зело горазд. Кусок масла посередь миски он вываливает, в каше его растопляет, а потом берёт ложку и от серёдки к своему краю борозду ею проводит, и всё то маслице к себе, значит, уводит. Да и заявляет с ехидцей: так, дескать, господь бог мир наш на небо и землю разделил.
   В скробу Ванюхе это стало. Он как вол тут работал, а этот паразит будет вволю жрать? Взял и он ложку тогда, как следует всю кашу перемешал и говорит, усмехаясь:
   – А эдак боженька некогда народы на земле размешал, когда убедился он в людской пакости.
   Озлился поп, ну да делать-то уже было нечего, и пришлося ему на равных с работником кашу масляную есть. И уж тут-то он своё наверстал: поболее того сожрал в два раза.
   Хотел было хозяин радивый наёмную силу сразу же заставить косить, но Иван ему – ша! – увариться-де обязана каша. Стал он с попом на темы богословские гутарить, и по сему вопросу туманному они сразу же во взглядах разошлись кардинально. Даже они чуток и поругались. Вернее, это поп ругался, а наш весельчак над тугодумом всего лишь прикалывался.
   – Чем толще брюхо, – хохмил Ванюха, – тем тоньше дух! В толстом брюхе и дух весь протух.
   – Да не толстый я, не толстый! – оправдывался поп, – Дородный лишь только. Сложение у меня такое основательное.
   – Жадина ты, говядина! – подначивал попяру Иван, – Пузырь ты лихоёмкий! Вот, гляди – вона ручеёк. Почему он тонок? Потому что вода в нём течёт равномерно. А теперь, – и Ванька ступнёю босою течение перекрыл, – сделаем тут запруду. Видишь – утолщение водяное образовалося? Так и у тебя… Запруда – это твоя жадность. А пузо – это запруженное в тебе добро. Ох-хо-хо-хо!
   Так достал Иван недалёкого попа, что тот лишь пыхтел, как самовар, но спорить с солдатом на богословские темы уже не отваживался. Да и куда ему было с ним тягаться! Только поп начнёт гундеть чего-нибудь из святого писания, а Ваня ему – бац! – прибауткою какой-либо по мозгам. Тому крыть-то и нечем: пока он продирается через словесный свой лес, как солдатик уже напрямую пролез.
   Ну а как окончил Иван работу, то и говорит тогда хозяину скаредному:
   – А хочешь – я вообще с тебя платы за косьбу не возьму?
   – Как это? – тот не догнал.
   – А вот как! Ты давай в телегу впрягися и по всей деревне меня провези. До самого своего дома. Но с условием! Коли довезёшь – ничего мне не платишь, и я, выходит, вкалывал задарма. Ну а коли бросишь телегу, до крыльца её не дотянешь, то заплатишь мне… аж три-то рубля!
   – Это почему же три?
   – А потому, что это троица такая земная. На этой троице все богатства лихоманские стоят. Это униженный отец, обманутая мать да голодное детское пузо, коих богачи считают себе обузой.
   Подумал, подумал поп, да и согласился, ибо жадность в нём любой стыд пересиливала. Пригласили они свидетелей с полей окрестных и по рукам ударили.
   Вот везёт поп, аки сивый мерин, солдата рыжего по деревне, а тот поёт, хохмит, балагурит, и таким макаром собрал он вокруг них целую толпу.
   – А чего это ты, солдат, запряг отца-то Кондрата? – его, смеясь, из толпы спрашивают.
   Ну а Иван отвечает:
   – Да мы с ним загадали. Вот ежели довезёт он меня эдак до дома своего самого, то, значит, быть ему в пекле котельным начальником.
   – А что такое котельный начальник?
   – Это тот, кто самые большие пузыри в котле пускает, – смеётся Ваня.
   – Ну, а ежели не довезёт? – кто-то горло опять дерёт.
   – Ну, а ежели батюшка до дому меня не довезёт, – шут наш в ответки орёт, – то тогда непременно он в рай попадёт!
   Покраснел Кондрат, как бурак, плюнул он с досады, из-под хомута вылез – да оттудова ходу. То-то веселья было народу!
   Так Иван три рубля у жадного попа и выиграл.
   Пошёл он далее по белу свету хаживать. И вот как-то раз нанялся он к одному мельнику в сентябре месяце муку молоть. Мельник мужик был не злой, накормил он Ивана на славу, в баньке выпарил его знатно, а ввечеру́ дал ему новые кальсоны с рубахой.
Пошли они спать, а мельник Ване и говорит:
   – Ты, брат, на мельницу ночью, гляди, не ходи. Спи тут, на лавке.
   Любопытно Ивану сделалось. Принялся он мельника об этом деле расспрашивать и так его донял, что тот таиться более не стал да и заявляет:
   – На моей мельнице нечисть, случается, пошаливает. Был у меня один работник упрямый, не послушался он меня и ночью туда попёрся. Прихожу я поутру, гляжу – мать честная! – и во́лос у меня на голове аж дыбом поднялся. Вместо работника того сидит на полу вот такенная жаба! Открывает жабища рот и человеческим голосом мне говорит: «Здравствуй, куманёк! Иди сюда – я тобою позавтракаю!» Кинулся я оттуда бежать без оглядки, людей собрал, возверталися мы назад и жабу ту дубьём прибили. Вот такие-то, брат, делишки.
   Ничего не сказал на это Иван, только порешил он про себя твёрдо, что непременно на мельницу ночью пойдёт. Дождался он полуночи, убедился, что мельник спит сном праведника и незамедлительно в место это загадочное отправился. Двери были заперты, так Ванёк влез через окно, потом поднялся под крышу самую и уселся, как ни в чём ни бывало, на балке. И сидит себе, поджидает.
   Вот проходит времени не дюже много, как – чу! – забегал по полу кто-то. Видно, правда, было плоховато – едва-едва лунное сияние туда доставало. Пригляделся вояка наш повнимательнее, смотрит – ёж твою в коромысло! – шныряют по полу три огромных крысищи. Побегали крысы там, посновали, попищали пронзительно жуткими голосами, а потом пых – в трёх страшных карликов они вдруг превратилися. Ванюха чуть с балки не свалился от неожиданности. А эти карлики невиданные столик на середину помещения выдвинули, на табуретки вкруг него уселися и свечку великую зажгли для свету.
   Потом самый старый карлик, головою косматою повертев обеспокоено, говорит надтреснутым голосом:
   – Что-то здеся не то, братовья! Духом человеческим шибко воняет, ага!
   А те оба его успокаивают:
   – Да это мельника дух ещё не выветрился, брат Хаза́р. Они с работником тут допоздна ведь работали. Как-никак, а сезон…
   – Ну ладно, – поуспокоился вожак, – Давайте выкладывайте, чего вы за последнее время наколдовали? Ты, Маза́р, первый докладай.
   Самый младший из карликов носом шмыгнул, сопли рукою подтёр и говорит недовольным тоном:
   – Ничего-то я не сделал особенного. На мужика одного порчу разве что напустил, и у него весь скот повыдох.
   – А много ли было скота? – Хазар его спрашивает.
   – Ага, много, – тот отвечает, – Двадцать штук… цыпляток.
   – Э-э! – скривился недовольно старшой, – Пора бы тебе и на что-нибудь покруче замахнуться. Балда! – и он к среднему карлику повернулся, – Ну а ты что сделал, Яза́р?
   – О! – воскликнул радостно тот. – Я во зле искушён-то поболее. Одному барину голову мне удалось замутить, и он барыню свою из ревности удавил, а сам застрелился.
   – Хо! – удивился седовласый Хазар, – Это ты учудил ладно. Достойно всяких похвал. Да всё ж таки супротив меня вы оба точно карлики!
   И он весело захохотал, аж бородищею даже затрясся.
   – Я, – гордо он, наконец, заявляет, – саму царевну недавно околдовал. Да-да, её самую! Днём-то она вроде прежняя, тихая такая да нежная, зато ночью – о-о! – кикиморой страшной становится. Ежели ещё семь дней минет, то и днём человеческий облик её покинет. Сделается она тогда упыршей злою и всех до единого во дворце царёвом пожрёт. О, значит, как!
   – А расколдовать её как-нибудь можно? – спрашивает старшого карлика карлик младшой, – Или ничего уже сделать нельзя?
   – Да имеется один способ, брат Мазар, – нехотя тот отвечает, – Ежели какой-либо смельчак переночевать в царевниной спальне отважится и живым после того останется, то она, увы, будет спасена. Только мало времени на спасение осталося, ибо дни последние уже истекают, и никто того способа верного не знает.
   – Ну а теперь, – обратился Хазар злонравный к своим братьям, – покажите себя в волшебной магии. Что такого любопытного сделать вы сумели, дабы пригодилося оно в нашем деле?
   – Я дудочку заклятием мастерским заклял, – сообщил брательникам безусый Мазар, – Коли в ту дудку дудеть приняться, то все окружающие начинают плясать, и до тех пор они не угомонятся, пока играющему не надоест играть. Правда, пользоваться сей дудочкой можно один только раз, и далее она силу свою теряет.
   С этими словами Мазар дудку невеликую из-за пазухи вынул и на столик её поклал.
   – А я, – добавил к сказанному Мазаром усатый Язар, – шапку-невидимку заговорил для себя. Правда, тоже на один-единственный раз.
   И он колпак дурацкий из-за пазухи достал и положил его рядом с дудкой братовой.
   – Ну что ж, это ладно, – усмехнулся на это Хазар бородатый, а затем кольцо медное с пальца он снял и к лежавшим предметам его добавил, – Вы такого кольца в жисть не видали! Стоит только какому-либо связанному да опутанному стишок один складный про себя подумать, как вмиг все путы и пропадают. Ага! И пользоваться этим колечком можно многое-множество раз. А стишок этот такой:

  Лети филин, лети ворон
Лети, пой, сорокопут
Принесите вы мне волю
Ото всех на свете пут!

   Язар с Мазаром чудесному кольцу подивилися и признали его вещью полезной очень.
А потом они истории всякие поочерёдно начали сказывать про вредные свои шкоды. Один лишь Мазар ничего не рассказывает, сидит не весел, голову долу повесил. Братья его пытают: чего, мол, такого с ним сталося?
А тот поначалу не хотел им отвечать и башкою лишь качал несогласно, а потом всё ж рукою махнул обречённо и говорит голосом огорчённым:
   – Мне, братья, это… как его… сам бог во сне померещился. Да-да! Не вру, ага!
   Те оба от стола ажно отпрянули.
А Мазар вздохнул тяжко и продолжал:
   – Страшнее кошмара не видывал я никогда! Приснилося мне, будто бы я сделался колдовским амператором. Поцарствовал я вволю, а потом взял да и помер. И призвал меня бог на страшный суд. Стою я, значит, дрожу, на вседержителя во все глаза гляжу, а он весь в белом таком одеянии, и власа у него ну огненные прямо. Посмотрел бог на меня жгучими очами, перст на меня направил и таково рёк: «Ну, Мазарка, паршивый ты хорёк, быть тебе за злое твоё искусство навечно в аду! Я тебя, нехристь ты этакий, везде достану! Я тебя, паразита окаянного, везде найду!..» Тут я в холодном поту и проснулся.
   – Э-э, – усмехнулся на это Хазар ядовито, – не боись, братуха. Это ты, наверное, съел чего-нибудь, али выпил. Где там богу-то нас достать – он же по ночам спит...
   А у Ванька́ тут отчего-то в носу засверебило, вот он возьми да и чихни во весь-то дух. Аж даже свечка чуть было от чиха такого не потухла.
Повскакивали маги-карлики от неожиданности, а Мазар-сновидец свечку схватил и ввысь её вытянул. А там на балке Ванька посиживает в белых своих кальсонах и как солдат на вошь на этих поганцев смотрит.
   – Он!!! – завопил Мазарка не своим голосом, – Бог!!! Спасайся, кто может!
   В крысу он мигом превратился и стремглав наутёк пустился. А за ним и братцы его не замешкались и будто оттуда катапультировались.
   Забрал Иван вещи волшебные, карликами впопыхах брошенные, наружу выбрался, и спать себе пошёл. Да только долго заснуть не мог он из-за смеху, вспоминая про сию потеху. Солдат, конечно, не бог, подумал, засыпая он, а всё же волю божью иногда сполняет. Глядишь, сии злыдни от дела своего безбожного и отстанут…
   А поутру извиняется Ваня перед мельником Власом за то, что не может он у него далее-то остаться, и в путь-дорогу живо собирается. Прости, говорит он, брат, только я ведь как-никак, а русский солдат, и мне родину от зла надо спасать. Дело у меня-де имеется срочное: царской фамилии нужно будет помочь.
Ушёл он оттуда, а сам думает, как бы к царю-амператору побыстрее добраться. Пешком ежели идти, так не поспеешь точно. К властям с просьбою обратиться, так подумают, что умом трёпнутый или какой-нибудь злоумышленник. Того и гляди, в тюрьму ещё загремишь!..
   Пошёл Иван в ближайшую божницу и Христу истово помолился. Сподобь, просит, господи, царевне мне пособить, а то она того и гляди, в упыршу окончательно превратится и царя-батюшку как есть тогда схарчит. Ты уж, молит, господи, к такому не приведи!..
   Вышел Иван из церквы божьей и по дороженьке вперёд потопал, да вскоре ощутил он немалую жажду и в ближайший дом утолиться захаживает. Попил он холодной водицы не спеша, смотрит, а там детки ну мал-мала меньше, а хозяюшка вся в слезах. Старшая же деваха ну писаною оказалась красавицей – так бы заместо картины на неё и глядел, коли б не было иных дел.
Эх, случись мне на двадцать годков быть помоложе, думает Иван занозисто, так непременно бы за нею приударил, это уж как пить дать…
   Чего духом-то сквасились, православные, спрашивает их Ваня? А хозяйка пожилая ему отвечает: как же нам не горевать, солдатик, когда доченьку мою ненаглядную Настасьюшку за злого Никашку приходится отдавать! И поведала ему вкратце, что раньше они жили справно, муж ейный Макар на все руки был мастер, и дом их был полная чаша. Только скончался свет Макарушка от горячки, и все дела у них пошли наперекосяк. Влезли они по уши в долги, а этот Никандр, местный староста, взял да все долги-то ихние и скупил. Теперь пятьсот рублей с них требует до воскресного дня, а ежели нет – то заставляет Настасьюшку пойти за себя. А он же изувер чистый, хам, грубиян и чисто собою хряк. Ой, беда, солдатик, запричитала баба, ой беда!..
   А в это время и жених Настин в избу заявляется, Павел, парень боевой такой, вихрастый и статный. Так и так, говорит, барин из Питера сегодня приезжает…
А этот барин, оказывается, был чудак. Он почитай каждый год в имении своём барском конкурсы шутейные устраивал и отваливал победителю, ежели такой сыскивался, аж пять сотен рублей. Условия же сего дуроплётства были таковы: кто из желающих краснобаев этакую историйку сбалакает, чтобы барин Жорж в неё поверить отказался – тот победителем и объявлялся. Да только Жоржик Ляксандрович был хитрован: редко какую околесицу он брехнёю-то называл. Послушает он всяку дребедень вральную, позубоскалит всласть, а потом и заявляет нагло: всё, дескать, тут наичистейшая правда!
   – О! – восклицает тут Иван. – Это как раз то, что мне надо. И я с тобою, Павлуха, на балаган тот пойду. Считайте, что пять сотен у вас уже в кармане.
   Навострили они лыжи в имение белое барское и вскорости туда заявляются. Смотрит рыжий наш пройдоха, а тама публики чинной, зрителей то есть, в достатке немалом собралось. Все окрестные баре никак туда припёрлись. Ну и крестьян, вестимо, любителей удачу свою спытать – ажник цельная толпа.
   А барин этот, Жорж Ляксандрович, сразу было видать, что любитель был пореготать. Росточка в нём оказалось мало, пузца же немало, а ко всему вдобавок имел он лысину блестящую и курносый нос.
   Направляет он на толпищу крестьян монокль свой золочёный и таки словеса бодрым голосом произносит:
   – А ну-ка, братцы, распотешьте вы публику сию почтенную фантасмагорией витиеватой. Кто из вас заставит меня признать вымыслом свои словоизлияния – того пять сотен уже дожидаются. На всё про всё даю сроку три минутки. Много ведь баять при барах не подобает...
   Ну, те и стали кто во что горазд брехать. Такие бредовые басни барской этой шобле порассказали, что хошь стой, а хошь падай. Те лишь ухохатывались да за брюхи от смеху держались. Шарман, шарман! – они орали, поскольку более по-французскому меж собой изъяснялися, чем по-нашему. Известное ведь дело: наши баре не совсем-то и рассияне, потому что задница у них вроде как тута находится, а мозги почитай что все на Западе.
   Весьма много прошло уже претендентов. А Жоржик этот, нахальная харя, оторжёт, точно лошадь, слёзы с глазок повытирает, да всем подряд ложь в уши втирает: верю, мол, правда всё истинная!
   А тут и до Ивана очередь скоморошничать дошла. Вышел он, не спеша, на середину зала, прокашлялся основательно, усы степенно расправил да и почал врать:
   – Кхым! Приснился мне надысь сон один странный. Это, наверное, оттого, что лишку я в корчме давеча тяпнул. Очутился я как бы в аду окаянном. Осматриваюсь, гляжу, а там жарища стоит несусветная, сполохи везде огневые, и всё сплошь мучилище барами да попами битком прямо набито. Вижу – один горемыка воз на себе тянет, надрывается, а на том возу чертей сидит цельная банда, и они этого грешника кнутами поочерёдно стегают. Пригляделся я получше – ба-а! – а то ж батюшка ваш, барин старый, впряжён-то заместо вола! Я знамо дело – к нему, здоровкаюсь, шапку пред ним ломаю. Спрашиваю его: не изволите ли чего-либо сынку вашему, Жоржу стал быть Ляксандровичу, на словах передать? Обернулся он ко мне, лицо от муки скорёжил и вопит что есть мочи: «Передай от меня Жоржу, что он дурак! И скажи ты этому идиоту, этому подлецу, этому мерзавцу, что он тоже попадёт в ад, ежели кровя́ сосать с крестьян не перестанет! А такоже передай ему обязательно, чтобы за весть сию из ада наградил бы он тебя пятьюстами рублями с одним вдобавок целковым. А теперя ступай, братец, отседа, и будь здоров!..»
   – Врёшь, негодяй! – заорал тут барин, на визг срываясь, – Неправда это, брехня! Ты всё это сочинил, уморист отъявленный!
   Все до единого крестьяне, да и многие из бар, тоже тут ударились в умору, и такого оглашенного гоготу доселе там не бывало.
Ну а Ваньке только того было и надо.
   – Ну, а коли это неправда, ваше скобородие, – тоже он орёт, – то пожалуйте мне положенную награду! Выиграл, значит, я!
   А барину и деться некуда. Коли признаешь солдатову брехню правдой истинной – тогда по батюшкиному наказу проходимцу этому плати; не признаешь – награждай его по собственной прихоти. В руки Жорж себя кое-как взял, тоже натянуто весьма посмеялся да и отваливает Ивану Хвату обещанную награду.
   И возвертаются Ваня с Павлом домой гоголя́ми. Пятьсот рублей Иван хозяйке отдал, а целковый себе забрал за труды свои праведные. А тут вскорости и Никашка-староста к ним заявляется. Прознал он, видно, про Иванову-то удачу.
Мужик он был здоровый, рыхлый и жирный, губы у него были слюнявые, а глазки такие мутные, будто бы кто в них наплевал. Ох, его и перекорёжило, когда баба деньги ему долговые отдавала! Люто он на солдата бравого глянул да и убрался не солоно хлебавши вон. А в доме после его ухода радость настала неуёмная. Все чада и домочадцы Ивану нашему спасибочки говорят и в ножки ему норовят поклоняться, но он такого подобострастия к своей особе не дозволяет...
   Откушал он тама, чем бог послал, а потом мысля́ шальная в ум его и торкнула: а не пойти ли мне, думает, в кабачок, не отгулять ли тама призовой целковый? Направил он свои стопы в место это магнитное, да и принимается там кутить. И то ли вино ему крепкое попалося, то ли просто так само, а только вырубился он с перепою в умат. Брякнул он на руки буйну свою голову и беспробудно за столом заснул.
   И вот много ли времени проходит али мало, а только наконец просыпается Иван. И чует вдруг с великим удивлением, что обретается он почему-то в темноте да в тесноте. Ко всему же этому вдобавок ещё и руки-ноги у него были связаны туго. И смекнул солдатик опутанный с ужасом, что куда-то его вроде как несут…
   – Эй, вы там, – вскричал он обеспокоенным голосом, – кто вы такие и куда меня несёте?
   А в ответ получил он сразу сапожищем по заду, и кто-то над ним рассмеялся злорадно.
   – Молись богу, солдатская твоя душонка, – прорычал голос как будто знакомый, – сейчас мы тебя в пекло спроворим!
   «Э, да это никак Никашкин глас-то, – догадался Иван, – ну точно же его, гада, кого ж иначе!»
   И тут чует он с тревогою явною, что качают его, бросают – и вот уже он вниз куда-то падает. Только плюх – шлёпнулся мешок с солдатом опоенным в холодную воду, да моментально камнем на дно он и пошёл.
И опустился мешок этот в омут глубокий.
«Утопили меня, сволочи, как котёнка!» – пронеслось молнией в мозгу утопленного. Задержал он дыхание насколько мог и со всех сил в путах крепких задёргался. «Всё, думает, кранты – ни в жисть мне из западни этой не выбраться! Вот до чего водка людей-то доводит, – подумал он горько, – Ну, уж коли выберусь отсюда каким-то чудом, то ни капли больше пить-то не буду. Клянусь! Зарок даю!..»
   И тут вспомнил он про кольцо карликово медное, на мизинчик его надетое. Пощупал он палец заполошенно – есть, на месте кольцо! Только что за стишки тама были треклятые, дай же бог памяти?! Забыл, куриная голова, как есть запамятовал!..
А уж воздух в Ваниной груди кончается, и терпится без дыхания из последней-то моченьки. И тут вдруг вспомнил он, наконец, эту чушь, будто молния у него в мозгу сверкнула. Проборматывает он про себя скороговоркой вирши те про филина да про ворона, и только успел он их пробалакать, как вдруг – бах! – ни пут крепких, ни мешка тесного как ни бывало.
Уже на самом последнем дыхании Ваня из омута гиблого выплывает и подалее к берегу отгребает. Высунул он голову из воды, дышит как можно тише и видит, как на мостовой переправе две фигуры во мраке маячатся. «Не иначе как это Никашка коварный с каким-то ещё гадом, – Ванька дался в догад, – Ишь, твари, наслаждаются, что со мною справились!»
   – Всё, кончено, – пробухтел староста злорадно, – Камнем на дно! На корм ракам... Туда ему и дорога, собаке!
   Слышно было, как они на телегу садятся и восвояси убираются.
А Иван из воды выскочил и от холода аж скундёбился. Ну, зуб же на зуб с перезябу не попадает! Ощупал он себя – ё, думает, моё! – а он же голый почти, в рубахе одной да в кальсонах. Да ещё и босой.
Поозирался он окрест, глядь – места вокруг лесистые, незнакомые. Пошёл солдат вперёд, а никакого нигде жилья не видать. Глухомань какая-то, ага. Тогда он исподнее покрепче отжал, на себя его натянул и до самого рассвета бегал там по округе, чтобы не дать дуба.
   А только лишь рассвело, как вышел Ваня на большую дорогу. А ещё было рано. Стал он ждать, и часика где-то через два видит – мчится по дороге тройка с бубенцами. А в ней купец едет в повозочке раскрашенной. Правит он сам вожжами и песню во всю дурь горланит.
Увидал купчина человека отчаявшегося, коней остановил и спрашивает, хохоча:
   – Что, брат, пропился в пух и прах, да?
   Глянул на него солдат наш бывалый и будто взглядом в душе его покопался. И душа та была нехороша – жаждала она барыша. Ну, погоди, думает, я тебе устрою, басурман – будешь знать, как над горем людским измываться!..
   – Да нет, брат, – купцу он отвечает, – я это… в карты подчистую проигрался.
   – А чего мокрый такой? – вопрошает купчина.
   – Утопиться, понимаешь, с горя решил, – кидает Ваня в ответки, – потерял ведь всё до копейки. А потом думаю: пойду куда глаза глядят, да и наймусь служить какому-либо человеку…
   – Хо! – обрадовался купец, – А давай-ка иди ко мне. Только в картишки сначала с тобою сыграем. Выиграешь – шапку тебе отдам; проиграешь – пойдёшь на три года мне служить без оплаты. Ну как, согласен?
   – Подходяще! – Ваня тоже в глазах азарт изображает, – На шапку, так на шапку.
   А надо сказать, что в картёжном этом греховодье он был из мастеров мастер: этакие штуки умел он руками тасовать, что никакой шулер и рядом с ним не стоял.
   Расселися они поудобнее в повозке, картишки быстро раскинули, и Ваня враз у купца шапку-то выиграл. А шапка богатая такая, новая почти, мягкая. Жалко купчине стало шапки. Тогда он рукавицы бисерные за шапку поставил, да и их проиграл моментально. Потом до денег своих добрался, и через какое-то время наш плут уже кошелём тугим обладал. Разгорелися у купца глаза, и вошёл он в азартный раж. А Иван ему то чуток даст отыграться, а то всё больше и больше его обирает…
   Просадил не совладавший с игральным бесом купец солдатику нашему ушлому всё своё имущество: сапожки сафьяновые, одёжу богатую, повозку, коня, а потом и коней-то остатних. И остался он на дороге в исподнем одном стоять, как Иван давеча.
   Почал купчак на солдата ругаться да его по-всякому стращать. А тот ему: хорош верещать, приятель – не твой, дескать, нонеча фарт! Рассмеялся он громогласно, на облучок уселся и покатил по тракту назад, чтобы с подлюгой Никашкою рассчитаться.
   Прилетает он вскорости в деревню ту ясным соколом: нос клином, морда блином, а глядит огурцом. По улицам пыльным лихо он прокатился, и поглазеть на такого молодца стар да млад наружу повылез. И увидал Иван краешком глаза, как Никашка-зараза прям столбом там застыл и на утопленника воскресшего во все буркалы зырит. А потом он живо поворотился и в ворота свои расписные устремился.
   Ну а Ванька покатался там, аки царь, погикал вволю да посвистал, а потом у Никашкиных ворот и останавливается. Да и начал в них колотить кулаками и сапогами. Долго ему никто не открывал, а потом ворота приоткрываются, а в проёме – энта харя. Как саданул Ваня кулачиной своим железным по Никашкиной челюсти, так тот аж через весь двор полетел и в поленницу шибанулся, её порушив.
А Иван за ним. Хватает он ополоумевшего старосту за грудки: ах ты, гад, ему кричит – топить меня вздумал! Ан вот он я, живой и здоровый! Какова тебе, дескать, сия метаморфозия?!
   – Не виноват я, Иван, прости! – душегубец побитый заскулил. – Как есть, бес меня попутал. Пощади! Я откуплюся.
   – Хо! – восклицает наш герой, – Да на кой чёрт мне сдался твой откуп! Я и сам-то сейчас не бедняк – гляди, кони какие у меня! А ты отдавай-ка одёжу мою солдатскую да ранец!
   – Хорошо, Иван, – говорит недобиток, – Погоди. Всё как есть доставлю сейчас в лучшем виде.
   Кидается он проворно в сарай и весь скарб Ванюхин ему возвертает. А потом кланяется солдату аж до самой земли и в дом зазывает его милостиво. Ну, Иван ус свой подкрутил эдак лихо, затылок почесал да и согласился. Пошли они к Никашке. Тот снедь богатую на стол выставляет и водочку горькую воскресшему наливает. Пей, говорит, господин солдат – винцо у меня знатное!
   А Ванька по столу кулаком как даст. «Не пью я! – он гаркнул, – Кто вино пьёт, того бог прибьёт. В завязке я. Навсегда!..»
   – А скажи-ка, Иван, – этот гад его пытает, – В толк не возьму я никак – как это ты от пут неразрывных освободился и из мешка прочного выбрался? И откуда справу эдакую добыл, а?
   – Хм! – Ванька хитро усмехается и грудь колесом выпячивает, – А это меня батька водяной от смерти спас. У него там как раз свадьба гуляет: сын женится на русалке. По такому случаю архиважному они нынче всех утопленников отпускают и богатством великим их награждают. Ежели ты, к примеру, злата-серебра себе хошь, так там этого добра без счёту. Я вот коней себе взял, повозку, одёжу, кошель тугой. Мне и того довольно. Давали они и более, да я отказался.
   Как услышал эту весть жадный Никашка, так три подряд стопки водки он хапнул, а потом и говорит алчно:
   – Сей же час туда я пойду да поскорее в реке утоплюся! А ты, Ванька, дурак – мало взял.
   – Только прежде того, как в омут сигать, – солдат старосту поучает, – ты должон словеса заветные сказать, чтоб тебя щедрее приня́ли.
   – Какие такие словеса? – вопрошает лихоманец.
   – А вот какие! Ты обязан громко и истово трижды там повторить следующее заклятье: «Чтоб все жмоты в омуте бы утопли!» Да смотри – с чувством это надо проорать, а не абы как.
   – Ага, понял, – будто шило Никашке воткнули в задницу, – Я побежал!..
   Кинулся жадоимец стремглав из дому, приволок с амбара двухпудовую гирю и привязал её себе на шею верёвкой. Да вприпрыжку к мосту ближайшему понёсся. А тама уже толпа ядрёная собралася. Ваня на улицу вышел – ё-моё! – ну не протолкнуться народу-то. Все от мала до велика орут, смеются, улюлюкают, старосте козу кажут, а тот от жадности осатанел аж…
   Вот влез он на перила, обвёл сельчан безумными очами и во всё горло заорал:
   – Чтоб все жмоты в омуте утопли! Чтоб все жмоты в омуте утопли! Чтоб все жмоты в омуте утопли!
   Потом плюхнулся он с шумом великим в воду и камнем на дно пошёл, только пузырями обильными водную гладь разукрасил.
   – Да будет воистину так! – воскликнул громко Иван, – Было бы и впрямь ладно, если бы все жадюги за этим подлецом отправились!
   И поехал Иван не медля ни мало во самый во стольный град Санкт-Петроград. Царевну заколдованную, знамо дело, спасать. Ехал он день, ехал два, да и третий день уже миновал. Надо вскорости и столице уже появиться. Ваня коням своим залётным радуется – быстрее быстрого же они скачут. Не иначе, мне сам Исус помогает, думает солдат: ну, у́стали прямо коники не ведают! Чисто летят…
   А в это время и вечер очередной наступает. Выискивает наш спасатель, где бы ему переночевать. А тут смотрит – никак трактир впереди маячится? Вот же удача! Он туда живо заворачивает, коней распрягает, велит их напоить да накормить до отвала, а сам в залу заваливает. Трактирщик оказался с виду любезен. Чего изволите, спрашивает, ваше степенство? Ежели покушать желаете, так это всегда пожалуйста: накормим, говорит, на всю жизню оставшуюся. А вот, не изволите ли выпить винца из моих подвалов – ни копейки с вас не возьму, за свой счёт угощаю!
Заказывает Иван ужин для себя богатый да постелю себе просит разостлать помягше. А потом в искушение и впадает: а действительно, варит у него соображалка – отчего бы мне и не выпить на дармовщинку? Как говорится, на халяву и поп оскоромился. Ванька делает вид, что позабыл о своём зароке и всяческие стрёмные мысли из башки своей гонит. А ну его, думает он, этот зарок! Чай, зарок не оброк – его и обойти можно.
   Употчевался он знатно, а тут и хозяин губастый бутыль с водярой несёт. Тяпнул Иван один стакан – тепло у него в мозгах стало. Тяпнул другой – сделалось в мозгах жарко. Ну а после третьего стакана́ чего-то с ним стало не так: в глазах появилася какая-то свистопляска и сильно захотелося ему спать. Отвели его трактирные прислужники в спаленку под белы рученьки, раздели до белья и на ложе у стены уложили.
   Ничего-то Иван не чует: спит, храпит да в ус дует. И приснился ему сон странный, будто бы скачет он на своих кониках огневых, да вдруг перед ним бездна какая-то открылася, и он в бездну ту кувырком покатился…
Не шибко долго он в пропасть ту падал, поушибся весь, поободрался и так об дно дерябнулся, что с духом даже на время расстался.
   Много ли, мало ли времени проходит, как очухивается наконец Ванёк, шарит вокруг себя и очами поводит. Что, думает, за такая ерунда – ни зги же нигде не видать! Кромешная везде темнота.
Нашарил он вскоре руками некие кругляки на полу загадочные и ещё сухие палки. А вонь-то тама была ну просто гадкая. И допетрил в конце концов наш выпивоха, что находится он в некоем мешке бетонном, очевидно, глубоко под землёю, а те кругляки и палки непонятные не что иное из себя представляли, как кости человеческие и черепа. Он даже пару трупов тама нашёл, не совсем ещё сгнивших, и слух его резанул зловещий крысиный писк.
   Аж даже кудри рыжие на голове у Ванюхи зашевелились. Вскочил он на ноги и стал лихорадочно искать выхода. Да только не нашёл ничегошеньки, акромя крысиных в углах нор. Стены были высокие и гладкие, и ни до какого выступа было не достать.
«Это я, наверное, по жёлобу какому-нибудь сюда упал! – понял, наконец, Ваня. – Ох, я и дурак! Не иначе, как меня бог покарал за пьянство. Точно! Верно! Как пить дать! Ну же в этом трактире и мерзавцы!..»
   И тут вспомнил он про колечко Хазарово. Хвать – а оно таки на пальце! Не стали грабители на него зариться – кому нужна медная эта чепуха! Принялся Иван заклятие стихотворное вспоминать, а оно ни в какую не вспоминается. Крепенько, видать, он башкою-то дерябнулся – аж все мозги сделались у него всмятку.
Минут через несколько проявился всё же в головушке его волшебный куплетик. Глаголит вирши те треклятые солдатик околпаченный, а вовсе ничего с ним и не происходит. Где стоял, там и стоит...
Может, смекает, заклятие сиё на верёвки думано да на мешки, а не на эту западню кромешную? А потом прояснело у него чуток сознание. Ух, я ж и баран, корит себя Ваня – не так же стих я сказываю, неправильно! Переставились словеса в заклятии, как было надобно, и быстро тот куплетик Иван пробормотал. Да не успели и губы от говорения у него остановиться, как в момент вся окружная обстановка переменилась. Видит служивый – стоит он посередь спальни, чуть жив, и в свете месяца ущербного озирается.
«Фу-у! – аж от сердца у него отлегло, – Наконец-то выбраться я сподобился. Слава те господи!»
   Принялся он одежду свою искать везде, да не нашёл и портянки. Дело дрянь, думает Ванька – надо поскорее отсель убираться, а без одёжи-то как? Взял он подсвечник с тремя свечами, высек огня из кремня да кресала, там же лежавших, и, свечки те запалив, пошёл искать трактирщика. И то ли от холода ночного, то ли от переживаний непосильных, а озноб его сильный прошиб. Тогда он простыню белую с постели снял и с головы до ног ею обмотался.
И стал, как привидение, по комнатам трактирным шариться. Зашёл в одну горницу – никого. В другую – тоже ни души. Наконец, слышит, как за третьей дверью кто-то храпит. Ваня – скрип – двери открывает, входит туда на цыпках, глядь – так и есть! – на мягкой перине трактирщик-душегуб дрыхнет. Подошёл к нему солдат, аж затаив дыхание, смотрит, а тот храпеть-то перестал, заметался в постели, заёрзался, застонал. Видно, грехи тяжкие душу его чёрную доня́ли.
Схватил его Ванька за плечо, затормошил сильно, да и спрашивает замогильным гласом:
   – Эй, а где одёжа-то моя, а?
   Приоткрыл трактирщик глаза да в тот же самый миг и вытаращил их до отказа. Дёрнулся он отчаянно, придушенно чего-то заверещал, да тут же и обмяк как тряпка. От разрыва сердца, видать, скончался.
   Пожал Иван плечами, а потом вбок посмотрел, на зеркало случайно глянул, и чуть даже к чертям не отпрянул. Пялился на него из зеркального стекла призрак ужасный. Весь в белом он стоял одеянии, а рожа у него была, как у мавра: от пылищи подземной вся чёрная. Лишь белки глаз безумно и дико на солдата пялились, и зубы щерились снежно в зловещем оскале. Себя в таком виде увидав, трижды Иван перекрестился даже, ибо со страху сам едва дуба не дал.
Стал он, времени даром не теряя, одёжу свою шукать, и обнаружил её в сундуке спрятанною. Оделся он живо, перелез через окно на крышу сарая, пробрался в конюшню и коников своих запряг. Да как ломанулся со двора этого страшного по тракту вдаль – только его там и видали.
   И пока ехал по дороге прямоезжей Ванёк, то повторно он от питья-то зарёкся. Только клятв никаких он уже не давал, а твёрдо лишь про себя сказал: не буду я больше лакать эту пакость, и всё тут – чай, от жажды-то не помру!
   К пятничному вечеру добрался он таки до стольного града, до самого славного Санкт-Петрограда. Выспросил солдат дорожку до дворца царского и остановился вскорости у кованых врат. Докладывает Иван охране: так, мол, и так – я есть такой да сякой, Иван, короче, Хват; великий я-де знахарь и приехал сюда издалече вылечить дочку царскую.
Не ведал Иван, что о хворобе той загадочной царевны младшой Марьи заповедано было кому ни попадя знать. То была ещё тайна строжайшая, и в ту тайну ограниченный круг лиц по монаршему указу посвящали. Ну, страже до этих секретов дела было мало: доложили они всё как есть по инстанции, ждут-пождут, и в скором времени царский приказ сверху с самого им поступает: этого дурака тут же арестовать и под конвоем к его величеству вмиг доставить!
   Хватает стража бравая огорошенного Ивана за шкварник, даёт ему тумаков да тычин весьма изрядно, и приказ амператорский сполняет: в царски палаты арестованного доставляет. Глядит Иван – роскошь кругом будь здоров, а по палу паркетному сам царь в халате богатом прохаживается и смотрит на солдата оком суровым. Не позволили гвардейцы блестящие арестованному на ножках стоять и пред величеством на колени его бухнули.
А царь кулаком по столу гневно стукнул, лишние уши прочь отослал да Ивана и пытает:
   – Ты кто таков есть, мерзавец, чтобы о болезни царевны знать? А ну, говори мгновенно, откуда сия тайна тебе ведома?
   Быстро думал Иван. Ежели расскажу, смекает он, правду, да начну царю про карликов сказывать, то тут же мне и конец – кто ж в такую чушь-то поверит!
Уселся он поудобнее на пятки да царю-амператору в ухи и брякает:
   – Как же мне о том не ведать, твоё величество, когда я знахарь есть зело великий! Мне ить многое ведомо. Например, – и он пытливым взором царя окинул, – Ты в немалом раздражении нынче пребываешь. И не из-за меня это вовсе, а… с царицею ты только что поругался! Ну, точно же! Ведь, правда?
   У царя и без того глаза выпученными были, а тут они сделались, словно у рака.
   – Ай да знахарь! – головою он покачал. – Ай да хват! А ну, вставай-ка, давай.
Рассмеялся Ванька весело, на ножки резво привстал и тоже стал царя-то нахваливать:
   – Да и ты, царь-батюшка, весьма-то проницателен. Я и есть Хват. Разрешите представиться: Иван Хват, русский солдат! Отставлен со службы армейской за выслугу лет.
   – Так ты солдат? – император удивляется, – А чего в купецкую одёжу тогда разряжен?
   – Из-за маскировки, ваше величество, – отвечает Иван, – Так оно было надо.
   – Ну ладно, – махает царь рукою, – а каким таким способом ты царевну Марью от недуга избавишь? Нешто у тебя есть какое зелье, а?
– Никак нет, ваше велико – зелья не имею! Слова тайные знаю, молитвы там всякие, заговоры…
   – О! – восклицает царь в воодушевлении, – Так ты у нас, выходит, психотерапевт?
   – Естественно, – шмыгает носом Ванька, – Непременно психорапе́кт. А как же иначе?
   – И какую такую сильную молитву ведаешь ты, солдат? – усмехается царь и головою, не веря, качает, – Продекламируй мне её, пожалуй…
   – Да знаю я этих молитв аж до чёрта! – говорит Ваня запальчиво, – Только я вам так доложу, твоё величество, что все сии молитвы, в книгах писанные, чистая ерунда. Ни одна из них по силе с солдатскою молитвою не сравнится.
   – Ну, валяй, валяй, – кивает милостиво царь, – Излагай…
   – Лично мне вот такая больше всех нравится, – балакает Ванька и тянет задорным гласом: Господи Иисусе, позаботься о хлеба моего кусе! Доведи каши мне отведать и щей! Да чтоб башка моя не слетела с плечей! Да чтоб пуля со штыком меня не проткнули! И кулаки офицерские чтоб меня минули! А что до господ касаемо, то пущай они в ад все провалятся и промеж собою дерутся там и лаются! Воистину, господи, меня ты не покинь! И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
   Как услыхал царь молитву сию солдатскую, так заржал он, словно жеребец молодой и смеялся там весьма долго. Ну а потом слёзы он платочком утёр, по плечу рукою Ванюхе вмазал и таки словеса сказал:
   – Да уж, солдат, фамилию свою ты носишь не даром. Только вот не могу я тебя так сразу до царевны допускать. Как ни крути, а испытать тебя надо.
   – Слушаюсь, ваше величество, – вытянулся Иван во фрунт, – К испытаниям наше сословие завсегда готово.
   – Так вот, служивый, внимай – напустил император на рожу важность, – Вчерась кольцо моё бриллиантовое потерялось, ценности буквально сказочной. Отыщешь за ночь кольцо – твоё счастье, не отыщешь – на плаху отправишься. И ещё. Сын мой, Алекс, аппетит совершенно потерял. Каких только разносолов мы ему не давали – ничего не желает есть. На глазах прямо чахнет. Вылечишь Алекса за день – получишь в награду сто рублей, медаль и дозволение лечить царевну Марью. Не вылечишь – получишь сто палок и опять же пойдёшь на плаху. Ну как, не испугался, солдат?
   – Э-э, ваше величество, – махнул Иван рукою, – русский солдат хоть и боится, а всё равно в дело годится. Согласен! Не для того я сюда явился, чтобы труса праздновать. Только и у меня условия есть кое-какие.
   – Вот как! – поднял царь удивлённо брови, – Ну-ну. И что же у тебя за условия?
   – Во-первых, ваше велико, расскажите вашей супруге о том, что, дескать, прибыл к нам один знахарь невероятный, который ну всё на свете могёт узнать. Мы-то с вами ведаем, что это не так, да только нам не правда в данном случае важна, а молва. И чтобы при этом обязательно парочка-другая слуг возле вас ошивалось бы… Согласны, ваше величество, с условием таким невеликим? Ежели не согласны, то перстенька этого вашего не увидите более никогда.
   – Хм, – нахмурился царь, – Что ж, ладно. Ну, а второе какое у тебя условие?
   – Второе условие касаемо Алекса. Пущай он с завтрашнего утра и до самого вечера поступает в полное моё распоряжение. Я к нему солдатское лечение применю. Зело пользительно оно для аппетиту. За это я ручаюсь. И пусть он мундирчик свой приготовит для экзерциций, да сапожки чтоб были у него стоптанные. За сынка своего не беспокойтесь – всё будет как надо. Не кушать он у меня завтра будет, а, извиняюсь за выражение, жрать!
   Рассмеялся тут царь. Хорошо, говорит, условия твои я принимаю. А сейчас, мол, иди поужинай, и в апартаменты на ночь определяйся. Да гляди, добавляет, не вздумай сбежать, ибо вокруг дворца караул будет расставлен.
   Покормили Ивана по-царски, а потом приводят его в роскошную опочивальню, где одного и оставляют.
Призадумался вояка наш не на шутку. Не иначе, смекает, кто-то из обслуги кольцо то спёр, не министров же с генералами в энтом деле подозревать – у тех и своего добра хватает. Так, он размышляет, а ежели я мыслю в верном направлении, то надо будет поступить похитрее...
Одел он красный халат, волосы себе сильно раскашлатил, а потом взял ваксы сапожной и рожу себе слегонца подмазал. Затем постелил он на пол посреди комнаты прикроватный коврик и свечку перед ним установил, а сам направил к двери свои стопы и при помощи бокала прислушиваться стал ко всему снаружи происходящему.
   Вот и полночь наступает. И слышит Иван – на цыпках кто-то к двери подбирается и приникает оком к замочной скважине. А Ванька тут бегать по комнате начал, словно полоумный, да ещё и бормотать притом принялся всякие глупости. Побегав тама малёхи, на коврик, скрестив ноги, он уселся, прямо над самой свечкой, чтобы харя пожутче смотрелась, да и принялся изрыгать из себя разную словесную чепуху.
   – На дворе трава, на траве дрова, – с невероятной скоростью Ванёк бормотал, – под двором дрова, над двором дрова, за двором дрова, дрова вширь двора, дрова вдоль двора, не вмещает двор дров. Наверное, выдворим дрова с нашего двора обратно на дровяной двор…
   Язычок у плута рябого работал будь здоров, и что такое запинаться, он практически не знал.
Остановил он через минуту свой словесный понос, руки к потолку вознёс и страстно зашептал:
   – Так. Так. Вижу… Вижу! Есть кольцо! Нашёл! Это ж надо, куда спрятали, гады!.. Покажите, кто украл! Морду его покажите! Харю! Ну!..
   Тут Ваня услыхал шумление некое едва слышное, за дверью произошедшее. Будто бы кто-то шатнулся тама, или равновесие потерял.
   Тогда он с не меньшим жаром продолжал трындеть уже другую катавасию:
   – Как-то какнула квакушка и квакнула: у кого как! У кого кака, а у кого ну никак! Важный падишах жадно пожирал жареных жаб. Громадная грымза громко грызла гранит!..
   В этот момент он останавился и радостно завопил:
   – Вот он, голубчик! Попался, сукин сын! Ужо я устрою для тебя пытальню! Прищучу, мерзавца! На дыбу вздыблю! Запорю!..
   Бух! За дверью что-то упало. А потом она открывается нараспашку, и вовнутрь спальни хлюст некий заскакивает. Рожа у него была вся перекошенная, глаза к переносице скошенные, и он весь трясся как в лихорадке от обуявшего его великого страха. Рухнул вор на четвереньки споро и к чернорожему «мавру» проворно попёр, то и дело ненадолго останавливаясь и колотя лбом об пол.
   – Не погуби, батюшка! – выл прохиндей не своим голосом, – Пощади! Помилосердствуй! Бес мя попутал. Грех обуял… Я откуплюся. Век за вас бога буду молить! Оу-у! Ы-ы!
   Поднял Ваня за шиворот сего негодяя и пару пощёчин ему надавал, чтобы истерику эту прекратить на фиг. Да и сговаривается с ним так: тот кольцо Ваньке возвертает и ещё сто рублей в придачу ему отваливает, а уж он со своей стороны ничего царю об энтом деле не докладывает.
   Обрадовался слуга невероятно. Вот же у вас, восклицает он «знахарю», и проницательность! Мало того, что вы кольцо увидали спрятанное вместях с харей, его уворовавшей, так вы ко всему вдобавок ещё и фамилию мою угадали правильно. «Голубков же я по фамилии, – вор солдату заявляет, – Голубков Митяй, ага!»
   Направились они в зал. Митяй в горшке с фикусом покопался и сверкающий бриллиантами перстень оттуда достал. Принял Ваня имущество царское украденное, а потом отвесил Митяю затрещину знатную и наказал ему никогда больше так не делать. Затем деньги с него взял да и потопал, зевая, спать.
   Ровно в шесть утра вызывают Ивана к императору. Тот, оказывается, вставал довольно рано и гимнастикой слегонца занимался.
   – Ну как, солдат, – спрашивает император, – перстень мой отыскал?
   А Иван Митяя решил не выдавать. Проходя мимо вешалки, на которой висел халат царский, кинул он незаметно в карман перстенёк отысканный, а потом перед царём во фрунт вытянулся, и докладывать принялся бойко:
   – Так точно, ваше царское величество – задание по нахождению вашего перстня я сполнил!
   – Ну и где же он?
   – По моим гаданиям, якобы потерянный вами перстенёк, ваше величество, в кармане халатика вашего обретается. Не иначе как соскочил с пальца-то. С кем не бывает…
   Напустил император на личность свою суровость, а потом к вешалке он подошёл и стал в кармане копаться.
   – Ба-а! – воскликнул он, перстень оттуда вытаскивая. – А и впрямь он был в кармане. Как же я раньше его не отыскал! Я ж вроде всё-то осматривал…
   Выпрямился император с достоинством, на Ивана поглядел орлом, да и заявляет торжественным тоном:
   – Слушай, Иван Хват, русский солдат – награждаю я тебя от своего имени почётной медалью и ста рублями!
   Порылся он в ящике стола, серебряную медаль оттуда достал и Ване на грудь её повесил. А вдобавок ещё и кошелёк передал с деньгами.
   И ему приказывает:
   – Ну а сейчас отправляйся к сыну моему Алексу и за лечение его принимайся. Он обо всём знает...
   Прихватил Иван барабан – и к сыночку царскому стопы направил. А тот дрыхнет без задних ног, поскольку не привык рано вставать-то. Как ударил Ваня палками по барабану, так царевич враз глаза-то продрал и с постели подскочил моментально. Думал, наверное, что война…
   – А ну-ка, подъём, рядовой такой-сякой Хваткин! – преяро Ванька гаркнул. – Живо портки надевай да на улицу бегом марш!
   Испугался царевич младой, принялся впопыхах одеваться. А ноги в штанины у него не попадают, портянки как надо не наматываются, ибо не привык ведь он к такой спешке. Пришлося ему разов семь подъём-то повторить, покуда научился он одеваться не мешкая. А Ванька уже тычками его из «казармы» выгоняет и вкруг плаца бегать заставляет минут двадцать, а сам в то время окрест прохаживается и трубочкой забавляется.
Несмотря на холодную пору, ажно «рядовой Хваткин» там взмок.
Наконец, получает он от командира приказание остановиться, малость продышивается, а этот изверг покоя ему и не думает давать, и из ведра вспотелого бегуна умывает. Потом сызнова бегом в «казарму», произведение тама полного мундирования и опять возврат на плац. Суёт Ваня Алексу в руки метлу основательную и приказывает подмести всю площадь немалую тщательней тщательного. Да ещё и подгоняет его постоянно. Чуть тот останавливается мал-мало передохнуть да пот с лица смахнуть, а Ванёк уж тут как тут. А ну не стоять, кричит, Хваткин, растакую твою бабушку – я те устрою-де счас раскардаш!
   Подмёл-таки царевич плац треклятый, а начальничек его хвать, да заставляет на кухню дрова таскать. Потом с бочкой стовёдерной поехали они за водой. Вернее, это Иван ехал с ветерком, а Хваткин сзади трусил трусцой. Все сто вёдер он бегом из Невы натаскал и налил бочку ту полнёхоньку. Назад возвертаются, а Ванька солдатика заставляет плац поливать, да после того наконец перекур объявляет.
   Приходит тут время завтракать. Наваливает дворцовый повар Хваткину чашку каши, а тот – смотри ты! – уплетает её за обе щеки, да так, что аж хруст слышится явственно. Откушал царевич, попил чаю, и Ваня объявляет ему привал на полчасика, да не просто так рассиживаться дозволяет, а, порвавши какую-то тряпку, заставляет её зашивать тщательно.
   Затем до самого обеда бедный Хваткин на плацу маршировал, учился со штыком управляться и бессчётное количество раз преодолевал полосу препятствий.
   Преодолел бы он её и более, да пришло время обеденному застолью.
   На то, как наследник престола ест, а вернее жрёт, сам царь-государь на кухню прийти соизволил и весьма оттого он остался доволен. О, удивлённо он сказал, лечение получилось знатное! И спрашивает Ивана: а может, лечить уже достаточно?..
Никак нет, твоё велико, отвечает самодержцу Иван – мы ж ведь до вечера лечение производить сговаривались, а иначе-де нельзя…
   Позволил солдафон наш жестокий подопечному немного пассивного отдыха, а потом нагружает он ранец его песком, даёт в руки царевичу ружьё тяжёлое, да и приказывает совершить ему марш-бросок по местности пересечённой. А сам с охраной кавалергардной на лошадях, значит, сзади скачут. Да ещё наказывает пехотинцу измочаленному песни походные вовсю горланить, дабы веселее было им передвигаться.
Идёт царевич Хваткин, ножки у него аж заплетаются, и поёт он песню солдатскую высоким голосом:

         Ка-ак по ре-е-чке, по воню-ю-чке
Си-и-зый се-елезень плывёт;
Ме-еня ми-и-лует пору-у-чик:
Ка-аждый де-ень по морде бьёт!

   Когда они, наконец, возверталися, и кушать ужин настала уже пора, так у несчастного нашенского солдатика из-за неуёмного трясу рука с ложкой ко рту не поднималася. Да потом-то всё пошло на лад, и будущий самодержец столько кашки умял, сколько и за месяц поди не едал-то.
   А Ваня его напоследок поучает:
   – Слушай мой наказ, рядовой Хваткин, покуда я ещё твой командир. Как получишь из рук папани твоего державу и скипетр, то обязан ты будешь хрестьянское наше сословие на волю освободить. От папаши же твоего в этом деле проку, как от козла молока… Ну что, даёшь ты мне такое обещание, а?
   Тот дал, и Иван объявил ему благодарность за стойкое перенесение всех тягот. А сам к царю отправился делать доклад.
Император как раз ужинал со всем своим семействием в столовой зале. Пригласил он и Ивана к себе за стол, чести такой его сподобил. Иван, вестимо, соглашается и царицу с детьми с любопытством оглядывает. Царица-то была дама чопорная, надменная, а зато как на царевну Марью Ваня поглядел, так враз и обалдел. Не, не дюже она собою была и красавица – Иван по белу свету немало хаживал и видывал дамочек да баб всяких, – но вот приглянулася она ему просто атас! Девка царевна была ещё молодая, цвет волос у неё был золотистый такой, солнечный, а на щёчках и вздёрнутом носике веснушек было море. Потупила она скромно взор и в разговоре практически не участвовала, а зато Ваня нет-нет на неё и поглядывал с удовольствием явным.
   Ивана пред своими близкими царь всяко нахваливал и расписывал цветисто удаль его и прозорливость.
Побалакали они о том да о сём, и тут царь солдату говорит:
   – Ты, Иван Хват, я гляжу, рассудительный малый, и многим моим министрам по уму фору запросто дашь. А вот скажи-ка, братец, как ты полагаешь – нужна ли в государстве крепкая рука?
   Усмехнулся Иван, усы подкрутил и таково величеству завинтил:
   – Да тут, твоё велико, не в руке одной дело-то. А и в голове тоже.
– Причём тут голова? – царь недоумевает, – О правлении так ведь образно говорят, что-де в крепких оно руках находится или в слабых. Я в таком понятии это полагаю…
   – Тогда я тоже образно попытаюсь растолковать, – Ваня величеству объясняет, – Вот ехал я сюда на тройке вороных, во весь дух скакал, потому что знал куда еду – в Санкт-Петроград. А ежели бы я не знал своей цели, а ехал бы куда глаза глядят, то приехал бы я сюда, а?
   – Ну, это вряд ли. Заехал бы чёрт те куда.
   – Правильно, царь-батюшка. И крепкая рука, вожжи держащая умело, не помогла бы мне совсем. Разве не так?
   – Так.
   – Ну, а если бы я дорогу знал бы, да был бы, к примеру, больной или пьяный, то куда бы я тогда добрался?
   – Куда-куда? – и царь расхохотался, – В канаву бы заехал, али где-нибудь с моста в реку сверзился! Это уж непременно. Мне ли об этом не знать!
   – Вот! – восклицает тут Ваня. – Как видишь, твоё величество, дело тут вовсе не в крепкой руке, и даже не в крепкой голове, ибо их отдельно одну от другой нельзя рассматривать. Коли рука крепка, а голова слаба – это худо. А коли голова крепка, а рука слаба – худо не менее. Обе они должны быть в порядке, тогда и доедешь куда тебе было надо. Или я не прав?
   – Браво, Иван! – вскричал довольно царь. – Браво, браво! Да твоя голова даст фору и министерской… А что – давай, я тебя министром сделаю?
   – Э, нет, величество, – Ваня возражает, – Как у нас говаривают, плох тот сокол, который на воронье гнездо сел. Ага. Так что нет, извиняй!
   – А ты, выходит, у нас сокол, да?
   – Что ты, царь-батюшка, какой там сокол – я воробышек. Моё дело не на лесине высокой гнездо устраивать, а под застрехою где-нибудь в бане. Шмыг – и я тама!
   Расхохотался царь.
   – Расположил ты ко мне себя, – заявляет он Ивану, – Ну чисто стал я в тебя влюблённый!..
   А Ваня, конечно, улыбается во весь рот, а про себя смекает: «Ишь ты, влюблённый он в меня стал! Вчера ещё хотел отправить мою особу на плаху, а теперь, видите, я его к себе расположил! Брехня! Фигушки-макушки, меня не обманешь! Как говорится, избави нас боже от царской ласки, да избавь нас чёрт от царёвой яри! А подалее ежели от начальства – подалее будет от печалей! Да и тьфу на всех вас!..»
   И в это самое время царевна Марья аж с лица вдруг спала. Побледнела она, как мел, лицо у неё покрылось испариной, и попросилась она отбыть в свою спаленку.
Ну, слуги её туда уводят незамедлительно, а царь к Ивану оборотился да ему и говорит:
   – Ну что ж, Иван-солдат, и ты вослед за царевной ступай. Побудь с ней ночку, так уж и быть, поведу́й-познахарствуй. За жизнь свою ты отвечаешь сам. Но гляди у меня – ежели чего не так, то быть твоей голове на плахе. С богом, братец! Ступай-ка, давай…
   Подводят Ивана к царевниной опочивальне. Смотрит он и удивляется немало, ибо двери тама железные, а запоры и замки массивные прям донельзя. Вовнутрь знахарь наш липовый заваливает, глядь – помещение это по площади изрядное, справа стоит кровать широкая, слева камин изразцовый, а на окнах приделаны прочные решётки.
   Царевна же на постель прилегла в изнеможении явном и принялась стонать очень жалобно, да как осиновый лист дрожать.
   Принял Иван меры к собственной безопасности: вытащил из-за пазухи волшебную шапку, на голову себе её напялил, да и уселся в креслице от греха-то подале. Сидит он так час, сидит другой, а тут смотрит – сделалось постепенно темно.
И чем сильнее тьма в помещении сгущалась, тем царевна меньше стонала да дрожала, и тем больше она силою непонятною наливалась да в лице не на лад менялась. Зримо проявлялись в облике, допреж девичьем и приятном, черты зверские да отвратные: вытягивалась хищная морда, вырастали клыки, когти да хвост…
Наконец закончилась эта метаморфоза ужасная, и появилась на месте миловидной Марьи кикимора безобразная, охочая чрезвычайно до человечьего мяса.
   Иван-то, не будь дурак, сапоги снял и на цыпочках топ-топ-топ – передислоцировался скрытным порядком в уголок. А эта тварь вдруг как прыгнет на кресло!
Всю обшивку когтями она порвала, да солдата там не найдя, от злости аж затряслась и прорычала:
   – Всё равно я тебя найду, солдатик проклятый! Не просидеть тебе со мною ночи! Этому не бывать!
   И ну его разыскивать по всей спальне. Сперва-то она носилась, как угорелая, лапами когтистыми вокруг хватая и таким образом солдата норовя поймать. Да только тот шибко ловок для этой тактики оказался, и удачно весьма от страшных лап уворачивался. А потом кикимора с шумом стала принюхиваться, норовя свою добычу определить по нюху. Но Иван вскоре понял с облегчением, что собачьего нюха тварина не имела – он остался у неё вполне человечьим.
   – Иди, иди сюда, Иван! – ревела кикимора азартно, – Я тебя съем! Съем я тебя! Ха-ха-ха!
   Но Иван не откликался. Пот со лба утирая, мелкими перебежками по полу он передвигался и всяческих капканов пока избегал. Казалось, что время для него остановилось или почти не двигалось. Все же его чувства обострившиеся были заняты злобным страшилищем. Но, как бы там оно ни было, а утру настать было не миновать. Забеспокоилась кикимора тогда преявно, перестала она Ване злобно угрожать, а стала его назойливо уговаривать.
   – Иван, а Иван, – она его упрашивала, – Ну покажись хоть на миг. Дай мне тебя увидеть. Ничего плохого тебе я не сделаю, обещаю! Где ты, мерзавец?! Где ты, гад?!..
   Солдат по-прежнему держал язык за зубами. И тут он неожиданно маху дал, и чуть было упырше не подставился. В угол он отступил, от преследовательницы уклоняясь, да вдруг за табуретку ногой и зацепился. Обернулась кикимора прытко и, ручищи когтистые растопыря, на жертву свою пошла не спеша. А Ваньке и деваться вроде было некуда. И вот же она уже, морда клыкастая – на расстоянии руки вытянутой. Размахнулся тогда Иван сапогом подкованным да по башке бугристой ка-а-к даст ей со всего-то размаху! Уродина аж на задницу от неожиданности брякнулась, а Иван из угла шустро ретировался.
   Подскочила злыдня на ноги, зашипела от ярости, как сто змей, и завизжала в бешенстве:
   – Всё равно тебе ночь со мною не просидеть! Всё равно!..
    Кинулась она к камину стремительно и, оседлав кочергу, в трубу на ней выскочила.
    Хватает и Ваня кочергу машинально, не раздумывая затем её осёдлывает, и… принимается по комнате летать!
   Да вслед за ведьмой в трубу и выскакивает.
   И что за странная картина ему вдруг открылася! Труба печная продолжалась какой-то другою трубою, состоявшей не из кирпичей, а из смерчей взвихрённых. Полетел по трубе этой Иван со скоростью умопомрачительной и оказался вскорости в стране некоей удивительной. Краски того мира играли мрачными тенями, а прямо по курсу движения высилась в сказочном пространстве… огромная горбатая гора!
И видит вояка наш невидимый, что он не один на гору ту летит. Вокруг него мчалось на мётлах да на кочергах, а то и просто так само, несметное множество нарядных господ и дам. Весело они все смеялись, а их роскошные одеяния и длинные власа на ветру шумно полоскались. Принялся Иван царевну в этой толпе высматривать, но это ему не удалось поначалу, поскольку та в толпище великой полностью затерялась.
   Приземлился несметный человечий рой на горбатую эту гору, а там площадь громадная выложена была гладкими камнями. Разбилися господа и дамы по парам и под музыку бодрящую стали они выкаблучисто танцевать. Пригляделся получше Иван, а у всех у них без исключения короны на головах красовались золотые да венцы зело драгоценные. И видит он такую ещё штуку загадочную: у каждого на груди была нарисована какая-нибудь карта. Тут, глядишь, выплясывал пиковый король, там – крестовая королева, здесь бубновый валет сапожками шаркал, а тама – червовая вертелась дева…
О, поразился увиденному солдат – да тут же элита ведь на любую масть!
   Принялся он вкруговую похаживать и потерянную Марью зорко высматривать, и наконец-таки её обнаружил. Видит он – она в червовую даму превратилась, и какой-то изящный валет её в танце кружит...
И в ту же самую минуту музыка там переменилась вдруг. Заиграл торжественный какой-то марш, после чего господа и дамы перестроились быстро рядами и почтительно стали кланяться. Смотрит Ваня – что за ерунда? – появляются посреди площади двенадцать горбунов преотвратных с нарисованными на груди тузами. Шеи у сих тварей росли не из плеч, как у нас с вами, а из груди, и головы их казалися гигантскими какими-то огурцами. Макушки же головные были у них острыми и плешивыми, ухи словно лопухи, нос огромный загибался аж до колен, а глаза оказалися незрячими, с белыми бельмами. Одеты же они были все до одного в чёрные и просторные весьма балахоны.
   Построились горбуны кольцом и потопали, согнувшись, противосолонь, песню притом затянув гнусавыми голосами:

  Раз, два, три, четыре, пять,
Шесть, семь, восемь, де-е-вять!
Нам дана земная власть,
Но мы – люди-те-е-ни!

Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам послушен всяк дурак.
Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам дурак послушен всяк.

Ла́жей лжи мы сплошь облиты:
Лево ложим, лево лжём,
Потому-то мы, злови́ты
Даже бога оболжём!

Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам послушен всяк дурак.
Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
Нам дурак послушен всяк!

   «Вот же паразиты! – глядя на горбунов-зловитов, воин православный наш злится, – Да неужто такие христопродавцы власть земную ухватили?!»
   А горбуны мраковод уже свой прекратили и стали появившимися невесть откуда монетами ловко жонглировать. Тех монет становилось всё больше и больше, больше и больше и – странное дело! – ни одна монетина на землю не падала. Ну и хваткими были у зловитов этих пальцы! Особо проворные из них ещё и ногу дополнительно вверх задирали, и тою ногою жонглировать себе вовсю помогали.
Смотрит Ваня и аж глаза от удивления вылупляет, ибо у энтих уродов заместо ног руки снизу торчали. Это, смекает Ваня, наверное, для дополнительной хваткости у них так. Вот же, думает он, и гады!..
   Наконец, определили странные горбуны, кто из них наиболее хваток, и принялись с подобострастием ему поклоняться. А тот морду важно наквасил и стал тама гордо прохаживаться. А потом вдруг к королям и дамам он подскакивает да и давай их по согнутым спинам плёткою что было сил лупцевать. И бил он там всех кого попало, не разбирая даже их масти.
   «Не иначе, как это тузяра козырная, – решает про себя Ваня, – Ишь разошёлся-то как, горбун проклятый!..»
   А после своего предводителя и прочие горбуны начали дам да королей бить безо всякой жалости, а те и не сопротивлялись истязанию сему нимало. Ну а после экзекуции такой показательной достали зловиты откуда-то дудки золотые и начали играть дурацкую какую-то мелодию. Господа же те побитые вмиг спины свои распрямили и опять стали скакать, как козлы.
«О! – опять Ивана изумление-то взяло, – Это, выходит, получается, что короли и дамы под дудку этих тузов мерзопакостных пляшут! Ну, погодите вы у меня – сейчас и вы у меня здесь попляшете!..»
   Вытаскивает он из кармана дудочку карлика Мазара, да и давай мелодийку раздолбайскую на ней наяривать.
О, чё тут было! И не передать. Как стали эти горбатые зловиты плясать разухабисто да затейливые разные коленца выкидывать азартно, что Иван едва смех-то удерживал, на эту дискотеку глядя. Те орут все благим матом, перепугалися страсть прямо как, а уняться никак не могут. Аж на сажень некоторые из сих уродов сигали-то в раже!
   С полчаса где-то Иван над толпою этой подлой куражился, а потом и сам-то играть устал. Бросил он тогда дудеть, дудку эту выбросил к такой фене, а горбуны от великого перенапрягу с ног долой все попадали.
Ну, а Ваня времени даром не теряет: подскакивает он живо к обессиленной Марье и на ухо ей шепчет:
   – Давай, отсюдова полетели, покуда эти злыдни-тузы не очухались. Полетели, ну! Кому говорю!..
   А та и не думает сопротивляться. Головою лишь покорно кивает. Разыскали они свои кочерги, на них уселись, и прочь полетели. Да в скором времени очутились на месте их прежнем, в спаленке то бишь Марьиной.
   А уж начало и светать.
   – Ах, дура я, дура! – принялась царевна причитать да скулить, – Да не просто дура, а дура набитая1 Что же я наделала, несчастная, что я, глупая, натворила! Почему не дала тебе ночку со мною скоротать! Теперь я пропала… Утаскивает меня сила злая в неведомую даль. Прости меня, Иванушка! И прощай навсегда!
   И видит Иван, что на месте девушки, видом милой, туманный контур её тела вдруг появился. Покачался контур теневидный, в воздухе призрачно вися, а потом полоскою он вытянулся, в трубу печную втянулся, да словно там и растаял.
   «Ох, беда, беда! – принялся солдат сокрушаться, – Пропала Марья-краса! А виноват в этом я. Я! Не углядел я, дубовая голова – как надо было, не догадался!..»
Снял он с башки шапку-невидимку и в сторону её откинул ко всем чертям. Да и стал служителей царских дожидаться.
   Не проходит и получаса, как сам царь с охраною туда заявляется. Заходит он в спальню, повыпятив грудь, головою туда-сюда круть – а царевны-то и нету. Как говорится, тю-тю!
   – Где Марья, а? – взорвался во гневе царь, – Ты куда, колдун наглый, её подевал? А ну-ка, царю отвечать!
   А Ивану и сказать нечего. Голову он понурил и руками разводит печально. Не ведаю, отвечает, царь-батюшка, где Марья – невесть куда ваша дочка пропала.
   – Взя-а-а-а-ть!!! – не своим голосом император заорал, – В кандалы этого негодяя! В каземат! В подвал пытальный! Шкуру с него снять, а дознаться, куда он царевну девал!
   Налетели гвардейцы тут бравые и в один миг скрутили Ивана. Да и поволокли его, колотя нещадно, к такой-сякой бабушке.
«Вот тебе и царская милость! – сокрушается про себя воин недобитый, – Вот тебе и министр!.. У энтих царей шажок лишь от любви до гнева. Нет бы, выспросить меня, чего да как, а он – сразу в каземат, в пытальню... Эх, царь, царь – неладно ты здесь, выходит, правишь!»
   Приволакивают его в скором времени в крепость холодную и заковывают в цепи руки его и ноги. А потом волокут в мрачный и затхлый подвал, где пред очи какого-то чинодрала бросают на пол без всякой жалости. Тут заместо солдат появляются два палача, харями неприятных. Один из них толстый был и жирный, а у другого морда была прямо лошадиная, а глаза косые.
А этот вельможа, за столом посиживая, велит писцу перья вострить да надменным голосом Ивану и говорит:
   – А ну, отвечай, вор и тать, кто научил тебя колдовать? Когда ты продал душу свою дьяволу? А?!!
   Позвенел Иван тяжёлыми кандалами, сплюнул на пол слюною кровавой да таково пытальщику и отвечает:
   – С меня колдун, как с кота бодун! Ни разу в жизни я не колдовал и божью свою душу чёрту не продавал. А вот ты, твоя немилость, и впрямь-то изрядный колдун, и я это вскоре тебе докажу.
   – Молча-а-ть! – заорал бешено вельможа, – Отвечай, нахал, куда царевну спровадил, покуда я сильнее не осерчал! Говори, поганый знахарь!
   – Ладно, – усмехнулся Ваня, колечко медное большим пальцем потирая, – Так и быть, отвечу вам всю правду. Доложите царю-батюшке, что царевну Марью я в блоху превратил, и она сейчас на заднице у его величества обретается. Ха-ха! Коли желаете её споймать, то идите сей же час и амператора обезштаньте, да обыщите, как следует, его задницу. Ежели блоху там поймаете, значит, царевна у вас будет в руках, а ежели её там не окажется, то, значит, она ускакала. Ха-ха-ха-ха!
   У чинуши важного ажно гневные миазмы рожу испоганили. Подскакивает он споро на ножки и к пытаемому Ване в ярости подлетает. А с ним и два этих мастера дел заплечных. Ну, визжит сановный садист, сейчас ты пожалеешь, что на свет народился!..
   А Иван тут губу скривил, да ка-ак свистнет что было сил пронзительно. У палаческой компании от свиста сего разбойного чуть было не лопнули в ушах перепонки. Остановилися они, будто молнией поражённые, на Ваню уставились и молчат.
А он им:
   – Ну что, треклятые муколюбители, сейчас я вас колдовать буду учить. Вместях волшебство окаянное творить станем. А за последствия оного дела общинно будем отвечать…
   У обоих палачей после сего Иванова обещания страх на харях проступил и даже отчаянье. У толстого злыдня губа книзу оттопырилась, и струйка слюны вонючей по бороде его побежала. А у второго, с лошадиной-то мордой который, глаза во все стороны завращалися, а потом и вовсе скосилися к самому носу. Один лишь главный мытарник не поддался на сей гипноз, и аж затрясся от ярости.
   А Иван стишок волшебный начал сказывать:

  Лети филин, лети ворон,
Лети, пой сорокопут;
Принесите вы мне волю
Ото всех на свете…

   И он пытливо на палачей уставился.
   – Пут, – выдохнули те хором непроизвольно.
Чик! Закованного в железо Ивана в помещении подвальном как не бывало, а ручные его кандалы в воздухе висеть не стали и со звоном и гулом на пол брякнулись.
   Что произошло там далее, мы не знаем. Можем лишь о том догадываться. Только смею утверждать я наверняка, что всей этой не бравой троице не поздоровилось очень, ага.
А Иван-солдат в чистом поле-полюшке вдруг оказался. Стоял он на просёлочной дороге и даль открывшуюся тупо весьма созерцал. Ничего-то у него более с собою не было, даже походного ранца. Эх, где же кони мои огневые, подумал он про упряжку купцову? Где одёжа роскошная? Где деньги, от слуги Митяя да от царя полученные? Всё было пусто...
Да, подумал Иван, не даром-то говорят, что полученное обманом счастия не приносит. Как пришло ахом – так и ушло прахом! Да и ну его всё к ляду!
   «А где же царевна Марья? – озаботился он непритворно. – Кем же это душенька её была уворована?.. Эх, была бы у меня возможность – ничего бы не пожалел, чтобы её сыскать, всё на свете бы за неё отдал!..»
   Повздыхал Ваня, попечалился, да куда глаза глядят и потопал. Шёл он, шёл, с дороги на тропку сошёл и забрёл через время неизвестное в такие дебри, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В неописуемом прямо лесе солдат наш оказался. Ели там были такие большие и толстые, что скрывали они само солнце, и не обхватить их было и вдвоём. А кругом-то мох мягкий стлался ковром, и даже птицы тама не пели и звери не бегали.
Не дюже много времени Иван по лесу этому волшебному шествовал, как вдруг смотрит – никак полянка впереди завиднелася? Пригляделся он получше – так и есть: открывается перед ним поляна светлая. А на той полянке – господи-боже! – избушка стоит бревенчатая на курьих чешуйчатых ножках. Да стоит-то прямо как в сказке – к лесу, конечно, передом, а к Ивану, выходит, задом.
   Остановился солдатик озадаченный, затылок себе почесал, заклинание сказочное вспоминая, а потом как гаркнет:
   – А ну-ка, избушка загадочная, стань ко мне передом, а к лесу треклятому задом!
   И, смотри ты – та и поворачивается, поскрипывая, как было сказано!
Глядит Ваня и ещё пуще удивляется, потому как лесенка деревянная сама собою от двери спускается. «Это, наверное, меня внутрь зайти приглашают, – догадался мгновенно солдат, – Ну, коли так, то зайду, от меня-то чай не убудет!»
   Взбегает он по лесенке хлипкой на площадочку невеликую, двери резные распахивает, да в избу и зашагивает. И зрит он такую картину: в хатке чисто весьма, прибрано, всё белым-бело выскоблено, а посреди избы старушка за столиком сидит-посиживает. С виду была она благообразная, ликом весёлая да радостная, а одёжа на ней была яркая и цветастая.
   – Здорово живёшь, бабушка-лесовичка! – приветствует старушку служивый. – Не найдётся ли у тебя водицы для меня испить?
   А та улыбается ему широко и радушно рукою поводит.
   – Милости, – говорит, – прошу к моему шалашу! Дело ли доброе ты, солдат, пытаешь али от неча делать по свету лытаешь? Присаживайся к столу и давай рассказывай…
   Хотел было Иван перекреститься на образа, глядь – а и нету их тама. А вырезаны были на стенах с превеликим мастерством всяческие птицы, да звери, да цветы, да солнца…
  Присел Иван на стульчик у столика, на старушку глянул ясным соколом и довольно-таки нахально у неё и спрашивает:
   – А скажи-ка, бабуся, как к тебе обращаться прикажешь? Уж не баба ли ты яга, а?
   А та как рассмеётся.
   – Ага, – ему она отвечает, – Почти угадал… Я её сестра родная. С бабой-ягою, Иван Хват, ты в лесу колдовском повстречался. Она ещё в козла тебя превратить намеревалася. Сестра моя баба злая, а я не такая. Звать же меня можешь так: бабушка Яга или баба Ягуся. Угу!
– Тогда я тебя бабушкой Я́гушкой буду называть, – Ваня ей лыбу дарит, – не возражаешь?
   Бабушка Ягушка такому своему имечку обрадовалась, и стали они с Ванькой лясы точить да языки чесать тама. Поговорили о том да о сём, о пятом-десятом, о чепуховине всякой, а потом Иван новую знакомую и спрашивает:
   – А не знаешь ли ты часом, бабушка, как мне сыскать царевну Марью? Хочу я её, понимаешь, спасти, коли то в моих будет силах…
   Посурьёзнела Ягуся чуток, глянула на солдата весьма пристально, да ему и говорит:
   – Ох, не ведаю я, служивенький, можно ли душеньку Марьину спасти! Ведь она нынче не где-нибудь, а в плену у самого-то Кащея!
   У Ивана от таковского известия даже брови на лоб полезли.
   – Как? – он вопрошает, – У того что ли самого, из сказки?
   – У него, у него, родименький, – бабушка Ягушка подтвердила, – У Кащея Бессмертного, у главного земного злодея.
   – А он и вправду бессмертный, али люди врут? – спрашивает Иван Ягу, – Помнится, в сказке смерть его в иголке была спрятана, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц в сундуке висел на великом дубе.
   – Э-э, какое там! – махнула бабка рукою, – это ж для образности так говорено, иносказательно. А вообще-то Кащей этот в душах людских обретается, ага. Ну, вот что, по-твоему, этот заяц из себя представляет? Какие олицетворяет он черты характера?
   – Трусость, страх! – с ходу выпалил Ванька. – Ведь, правда?
   – Правильно, Ваня, – похвалила Яга Ваню за догадливость, – А ещё?
   Тот же сразу не нашёлся, лицо сморщил, и затылок заскрёб, размышляя.
   – М-м-м… это, как его… ну-у… может быть, слабость?
   – В точку попал! – воскликнула бабуля, Ивану по плечу вмазав, – Ну и догадливый ты, Ванюха! А как ты думаешь, сколько людей на свете знают о том, что заяц слаб и труслив?
   – Хм. Да все почитай знают…
   – А почему же вы тогда не догадываетесь, что тот, кто убьёт в себе страх да слабость, наполовину Кащея в себе ослабит?
   – А это, наверное, потому, что люди в Кащея-то не верят и сказку про его смерть вымыслом простым почитают.
   – Да-да, Ваня, – кивнула Ягуся головою, – Ты прав. Именно так. А скажи-ка, чем таким особенным утка сказочная отличается?
   Тут уж Иван с ответом не спешил. Сызнова он волосы на башке поворошил, а затем вслух эдак-то размышляет:
   – Утка прожорлива, а значит жадна. Это раз. А во-вторых, утка глупа. Не зря же так говорят что, мол, глупа, как утка. Ага? Ну-у… вот и всё, пожалуй.
   Согласилася с ним старушка и далее Ивана выспрашивать принялась, про яйцо, значит, и про иголку, в яйце спрятанную. Про яйцо Иван верно угадал, что страх, слабость, глупость и жадность по наследству всем новорожденным передаются. Но на иголке он запнулся, и загадку сию решить у него не получалось.
   – Ну, думай, думай, Иван! – шурупить мозгами старая Ваню побуждала, – Иголка, ну! Иго-лка. А?
   – Иго что ли? – кинул ей Иван не дюже решительно.
   – Да-а!!! – Яга так заорала, что Иван чуть со стула не упал. – Иго! Правильно! Если какой-либо человек победит в себе страх да жадность и станет сильным и разумным, то над ним иго Кащея довлеть перестаёт. Он Кащея в самом себе побеждает. Понял, Иван?
   Ну что, тот вестимо понял, как тут не понять. Побалакали они ещё малость, а затем бабушка Ягушка вытаскивает откуда-то клубочек махонький, Ване его передаёт, и такой наказ ему даёт:
   – Это, Иван Хват, русский солдат, тебе от меня подарок. Возьми клубочек сей заветный, на землю его кинь и за ним следуй. Коли с собой совладаешь да не испугаешься, то приведёт клубочек тебя к Кащеевым палатам. Ну, а дальше уж сам, сам – всё будет зависеть только лишь от тебя...
   Поблагодарил Иван бабусю Ягусю за подарок путеводный, поклонился ей в пояс, а затем на землю клубочек бросил и за ним пошёл.
   И вот идёт он по лесу тому, бредёт – что, думает, за чёрт? Нужели, смекает, и вправду такое бывает? И то ли кажется ему, то ли грезится, то ль головушка его бесится, а только изменилася вдруг округа кардинально. Ну, будто бы не на этот свет Иван наш попал! Сумрак зловещий на землю там пал, громы раскатистые над главою его загрохотали, и музыка невесёлая пиликать стала сама собою.
Испугался слегка наш герой, но ничё, идёт да виду не подаёт. Русскому ведь солдату в обрат-то бежать неладно – его душеньке путь вперёд лишь приятен.
   И в это самое времечко – шасть! – образина некая безобразная сбоку на Ваню выскакивает. «Только бы не бояться! Только бы не смотреть!» – приказывает он себе властно и в клубочек катящийся глазами аж впивается. А эта нежить хищная буквально над ним уже нависла. Распахнула она пастищу свою жуткую, и оттуда дух тошнотворный на Ваньку пахнул. Едва-то-едва он сдержался, чтобы не взглянуть на этого монстыря да к нему не обернуться.
Себя всё же пересилил он кое-как да зашагал себе далее. А эта зверюга невероятная порычала себе плотоядно, да помаленьку от него и отстала.
   Сколько по тому беспутью солдат бравый передвигался, того хрен даже, наверное, не знает. Ужасы пережил он там всякоразные. Долго ему казалося, что шагает он по кишащим в великом количестве змеям, паукам и скорпионам, да и по прочей-то живности демонической. А ещё летели на него чудовищные орлы и грифоны, камни лавиной на него валилися с крутых склонов, и брёвна катилися огромные с высоких гор...
Под конец же мо́рока того неуёмного выбрался он на берег большого моря, а те воды тёмные отступили вдруг за горизонт и вот – валище ужасный на вояку нашего наступает, с версту, наверное, высотою! Собрал Иван в кулак крепкую свою волю, а сам-то за клубочком волшебным едва-то в бессилье идёт. А этот вал массивный всё ближе подвигается и ближе, ближе и ближе… И такой страшный слышится оттуда грохот, что чуть было Ваня не оглох. Жуть давящая сжала ему горло. С невероятным усилием переставлял Иван вперёд ноги. И в этот миг непередаваемый вал чудовищный прямо в него ударил!
И… всё наваждение необычайное вдруг как пропало.
   Стоит Иван, ноги-руки у него дрожат, и пот обильный с чела он утирает. И видит вдруг в некотором от себя отдалении дворец собою великолепный.
Этот дворец был странным. Он был сделан не из дерева или камня, а из какого-то металла, золото по виду напоминавшего, только блиставшего куда как ярче. Форма дворца оказалась сложной и вычурной, и напоминала нагромождение хаотическое фигур геометрических.
Ну и дивеса, Ванюха удивляется! Не иначе, смекает, как сам Кащей здесь обретается…
   Поглазел воин смелый на чудо архитектуры демонской, дух мал-мало перевёл да по направлению к нему и потопал. Приближается он вскоре к воротам, зело блестящим, а те ворота сами собою пред ним и распахиваются. Словно бы внутрь его, значится, приглашают. Ну что же – заходит Ванька в палаты за́мковые да возле входа и останавливается, потому что зрит вот что: пред ним залище был преогромный, а в том зале неисчислимое количество всевозможных часов висело и стояло. Ну, куда только ни кинь взгляд, часы изумительные в глаза бросалися. И до того все они были разными, что нельзя их даже описать – слов просто не хватит…
   Посредине же зала стол стоял громадный и гладкий, по виду золотой, за ним трон возвышался, сделанный из того же металла, а на троне сидел человек вроде, или кто-то, имевший человекоподобие.
   В тот же миг стали бить башенные часы, и их удары, могучие и мерные, эхом отразились там неимоверным. Прочие же часы запели и загудели каждые на свой лад.
Ну а когда бой и тиликанье часовые наконец прекратились, то странный хозяин вдруг заговорил с Ванею голосом гортанным:
   – Ну, здравствуй, Иван Хват! Уж кого-кого, а русского солдата увидеть я здесь не чаял. Что ж, проходи, садись, гостем будешь. Присаживайся вон на ближайший стул.
   – Здорово живёшь, царь Кащей! – гаркнул Ванюха в ответ, – Многая лета я тебе не желаю, да не буду тебя и хаять. Я ж как-никак гость у тебя, а ты хозяин, а ругать-то хозяев нельзя.
   Промаршировал он, прихрамывая, до места, ему указанного, на стульчик зад свой усадил и на Кащея во все глаза воззрился. А и было чему ему удивляться, ей-богу ведь было!
   Кащей оказался довольно собою великим – метра три в высоту, наверное. Тело его поразительное не из плоти состояло, как у нас с вами, а из какого-то блестящего материала, опять же на золото смахивавшего. Грудь он имел бочке огромной подобную, свитую спиралевидно из трубообразных ободьев. Внутри груди была пустота, и лишь стержень толстый торчал посерёдке, от квадратного таза до самой глотки. Ну а руки и ноги царя злодеев тонкими были, как золотые верви, и гнулися безсуставно по его, видать, желанию. Пальцев на руках было по шести, и те пальцы венчали острющие когти.
   Наконец, его голова. О, она была ужасна! Но череп, как Ваня ожидал, вовсе собою не напоминала. Кожа на лице была словно из жидкого некоего металла: она двигалась, морщилась, текла и переливалась…
Имел царь Кащей и носяру крючковатую, и громадные уши. Балда же его была лысой, а глазищи огромными, неправильной формы, и горели они жутким огнём.
   Ощерил Кащей пасть широко и захохотал безо всякого чувства, словно был он не живым существом, а бездушным каким-то механизмом. Зубы же в оскаленной его пасти напоминали по форме тигриные.
   – Ты зачем припёрся сюда, дурак? – отсмеявшись, обратился Кащей к Ивану, – Нешто не знаешь, куда ты попал, а? – и он добавил угрожающе, – Нет тебе ходу теперь обратно!
   У Ивана даже сердце в груди ёкнуло.
Да только тушеваться он воли себе не даёт, прокашливается не спеша, усы разглаживает и к этому роботу обращается весьма смело:
   – Раз пришёл, твоё злодейство, значит по делу. А коли вход сюда я разыскал, то, значит, и выход найти сумею… А вот дозволь спросить тебя, царь Кащей, – сделалось ему интересно, – я гляжу, сердца-то у тебя нету! Выходит, ты того… бессердечный получается, ага?
   – Ха! ха! ха! – сызнова золотой истукан расхохотался, и его хохот мертвенный эхом от сводов далёких возвертался. А потом добавил презрительным тоном: А зачем оно мне, сердце это ваше бесполезное? Я живу не сердцем, а умом.
   И для пущей убедительности, видно, он постучал кулаком себе по лбу. Раздался протяжный и звонкий гул.
   – А ради чего живёшь-то тогда? – пытает демона Ванька, – Ради какого-то блага али так само?
   – Хм, – тот в ответ усмехается, – Не просто для блага, а для высшего блага. Для себя!.. Я заимел великую силу и добыл великую власть!
   Покачал головою Иван, поусмехался малость…
   – Любопытно, – затем он говорит, – И что тебе эти приобретения дали? Какую такую сласть?
   – Что ты в этом можешь понимать! – скривил губы злодей, – Я – силач несравненный! А ты… ты… – и он смерил Ваню уничтожающим взглядом, – ты козявка жалкая! А ну-ка – сдвинь с места вот этот шарик.
   А на столе у него различные геометрические фигуры были навалены: пирамиды, кубы, цилиндры, шары, палки… Среди них и серебристый шарик лежал величиною с большое яблоко. Поглядел на шарик страшный хозяин приказывающее, и он по столу медленно покатился, по направлению к Ване. А затем и остановился, будто магнитом притянутый.
   – Ладно, – сказал Иван и попытался рукою шарик поднять. Только что это?! Не только приподнять ему его не удалось, но даже и сдвинуть ну ни на волос! Ваня уже и двумя руками его тащил да толкал, да вот толку от его усилий меньше было, чем кот наплакал. Не слушался колдовской шар его ни в какую!
   Усмехнулся Кащей тогда криво и тягу эту великую пальцем к себе поманил. Взял он шарик подкатившийся да и сплющил его руками в блин, а потом на стол его положил и металлическим цилиндром гладко его раскатал. Затем положил он посередь блина сверкающего палку и свернул его в аккуратную трубочку. Вытащил палку мастер-блинопёк и дырочек понаделал в трубке острым своим когтем. Ну а после всех этих непонятных операций к губам он трубку поднёс и на ней заиграл. И до того печальную и саднящую мелодию исторг он из инструмента сего странного, что даже Ванька чуть было там не заплакал.
   Поиграл Кащей-музыкант, словно был он где-нибудь на похоронах, а потом душу травить перестал и дудку за спину бросил. Лицо же его страшное мрачным сделалось прямо до невозможности.
   – Э-эх, твоё злодейство, твоё злодейство! – воскликнул тогда Ваня, грусть-тоску с себя стряхивая, – Да на черта нам такая сила, коя душу бы в печаль заносила! – и к Кащею просительно обращается: А вот не имеется ли у тебя какой-нибудь балалайки, а? Показал бы я тебе тогда, что моя сила радость приносит, а не печаль!
   И в тот же самый миг – швись! – балалайка у него в руках появилась.
Взял её Ваня поудобнее, тронул пальцами струны звенящие и, оставшись звучанием вполне доволен, Кащею улыбчиво заявляет:
   – Ты, царь Кащей, только не обижайся, а я тебе песенку шутейную сбацаю. Для смеху… Не принимай слова близко к сердцу…тьфу! – к чему там у тебя… что ли, к уму? За качество виршей, правда, не ручаюсь, потому как я по ходу выдумывать их буду. Ну что, господин дударь – так я спою?
   Поглядел на него Кащей удивлённо и головою кивнул.
А Ванька улыбнулся и голосом задорным куплетики шутейные затянул:

Тощий немощный Кащей
Захотел однажды щей,
И с базара он надсадно
Тащит ящик овощей.

   На губах у мрачного хозяина усмешечка зазмеилась нежданная.
А Ванька далее чушь свою забренчал:

Наш Кащей забился в щель,
Схоронился наш Кащей,
И теперь его ваще
Не найдёт и пёс-ищей!

   Рот у слушателя-Кащея раздвинулся до самых ушей.
А Ваня следующий уже куплет вколбасивал меж тем ему в ухи.

Наш Кащеюшка-бирюк
Тут сидит ну как паук;
Он рехнулся от потуг
Как нам сделать больше мук.

   Кащей ажно хохотнул. А Ваня далее трындеть не преминул.

У железного Кащея
В голове не видно вшей,
Но зато страстей на шее
Волокёт ярём Кащей.

Раз Кащей пустился в пляс
И весь день костями тряс,
Ну а души разбежались:
Их наш ухарь не упас.

Царь Кащей живёт один,
Он бездушный господин,
Потому он в скушной тине
Потонул с макушкой, блин!..

   И ещё немало в таком же духе порол солдатик наш чепуху. А когда он играть, наконец, закончил и балалаечку свою прочь отставил, то Кащей по столу кулаком вдарил и громко весьма расхохотался. И в его хохоте, как Ивану показалось, нотки живые даже начали проскальзывать.
   – Ай да Иван! Ай да хват! – принялся царь злодеев Ваню нахваливать, – Повеселил ты меня на славу. В жизни я так не смеялся. А и впрямь-то получается, что твоя хилая сила всю мою мощь пересилила. Насильно, оказывается, радоваться не заставишь!.. А ну – говори, чего желаешь. Всё сполню, не сумлевайся!
   А солдату только того и надо было. Поглядел он на Кащея хитро, да и говорит браво:
   – Что ж, я рад, что тебя порадовал, хозяин ада. Коли так, то отпусти ты на волю душу царевны Марьи. Большей от тебя награды мне не надобно.
   Нахмурился враз Кащей.
   – Э-э, – говорит он Ивану, – царевна Марья моя по праву. Не было ещё случая, чтобы я кого-либо на волю отпускал…
А Ваня ему:
   – Ну, не было, так будет. Царевна ведь не твоя – душа у неё божья.
   – А я в бога не верую, – кисло усмехнулся Кащей, – Я верю лишь в себя и в то, что добуду когда-нибудь вечное блаженство.
   – Для одного себя? – переспросил его Иван.
   – Да!
   – Нет, твоё одиночество, – покачал головою солдат, – это дело вовсе невозможное. Так не бывает. Вечное блаженство для одного – это пустота. А вечное блаженство для всех – это полнота. Получается, что пустое ты глаголешь, и твою цель достичь невозможно.
   – Ишь ты! – взбеленился Кащей, – Ты что ли мудростью со мною собрался мериться? Да ты же дурак, солдатик, и ума у тебя вовек не бывало!
   – Ну, ума возможно и не бывало, – не уступает гордецу Иван, – а зато разума крошки имеются. Ум это просто котёл: он и добрую еду варит и гнилую похлёбку. Ему всё едино, чего только в него не закинь. А зато разум добро и зло различает чётко, и к злу он не склонен нисколечко.
   Задумался Кащей, понасупился малость, а потом глазищи свои он вылупляет и вот чего Ивану предлагает:
   – А давай так! Скажи мне, что такое вечность в твоём понимании – и царевна Марья твоя. Только учти – я над этой проблемою бессчётное количество лет голову ломал, а так и не разгадал сей загадки.
   – Хорошо, подходяще, – согласился солдат не раздумывая, – Ты, царь гордый, работал умом, а я разумом рассудить попробую. Итак… для каждой вселенской твари жизнь ведь проходит одинаково, хоть сколько бы кто ни жил. Каждая же из них свой век проживает, и меряется любая жизнь одной мерою – веком. Согласен?
   – М-м-м… – задумался мудрец несусветный, – Интересная постановка вопроса. Я до такого не додумался. Хотя… логически всё верно, не придерёшься. Век равен именно веку, как пуд пуду.
   – Тогда я дальше рассуждение поведу, – кивает Иван башкою кучерявою, – Получается, что одному кому-либо вечности не достигнуть. Это лишь Богу по силам, поскольку он вселенную в Единое скрепляет. Вселенная ведь едина, Кащей?
   – Да, едина, – согласился тот, – ежели бы она не была единой, то всё бы уже распалося и пропало.
   – Значит, – Ванюха продолжал, – вечность составляет всю сумму веков, отдельными существами проживаемую. А если ты к вечности стремишься, то получается, ты должен жить жизнью всех прочих существ, сочувствовать обязан им и соболезновать. А так живёт Бог. Выходит, кто стремится жить по-божески, тот к вечности и приближается. А гордецу вечность никогда не дастся, факт!
   Кащей молчал и ничего Ивану не отвечал. Потом он закрыл глаза и – Ваня очам своим даже не поверил! – у него слезинка невеликая выкатилась из-под века и скатилася по роже его надменной.
   Распахнул затем Кащей глазищи свои огневые да таково Ивану и говорит:
   – Ты победил, Иван! На свою Марью! Бери её…
   Открыл он рот округло и громко выдохнул. И в ту же самую минуту огненный шарик выскочил у него изо рта. Расплылся шарик светлым туманом и вот – стоит пред Иваном живая царевна Марья!
   Увидала она Ивана, с места живо вскочившего, а потом на шею ему – прыг.
   – Ванечка мой дорогой! – воскликнула она голосом восторженным, – Как я рада, что ты пришёл! Никогда я с тобою не расстанусь!
   И тот, вестимо, рад прямо невероятно. Плачет он, и слёзы рукою утирает. Не может даже чего и ответить. А в это время и Кащей с места поднялся и выпрямился во все три своих метра. Подул он на стол огневым духом, и тама драгоценностей появилася великая груда. Чего только там не было: и злато, и серебро и каменья всякие самоцветные!..
   – Забирайте всё это барахло с собою! – сказал Кащей непреклонным тоном, – Это мой тебе, Иван, подарок.
   Да только не согласился с Кащеем солдат. Нет, говорит, твоё величество – я-де человек простой и мне богатства поганые не надобны. Жив-здоров, мол, отселя уйду – и то ладно.
   А Кащей почему-то обрадовался.
   – Ну что же, – прогрохотал он раскатисто, – Поздравляю тебя, русский солдат! Преодолел ты последнее моё искушение. А теперь я награжу тебя по-настоящему. Положи руку на эти часы.
   Смотрит Иван – на столе часы круглые появилися в виде солнца с золотыми лучами. Положил он на них руку правую.
   – А теперь скажи вот что, – Кащей его поучает, – Раз, два, три, четыре пять – пусть мне будет двадцать пять!
   Сказал Иван в волнении сильном считалочку эту невразумительную и смотрит – а стрелки-то часовые назад побежали со скоростью невероятною. И чует Ванька – стал он изменяться…
Себя-то он со стороны не видел, а если бы чуда такого он сподобился, то узрел бы процесс омоложения собственного. И чем дольше часики волшебные там крутилися, тем моложе и моложе солдатик наш становился…
   Наконец остановились стрелки бегучие, и превратился ветеран изувеченный почти что в юношу.
   – А теперь ступайте, – пробурчал Кащей, на них глядя, – Победил ты меня, Иван. Преодолел ты отважно страх да жадность, и силу с разумом мне воочию показал… Идите, идите, а то ещё передумаю! Возвращайтесь к себе на белый ваш свет и отныне ни царю, ни барам над вами воли нет!
   И перенеслись Иван да Марья мгновенно в Расею-мать. Смотрят – а там не осень холодная стоит, а лето жаркое. Обнялись они тогда крепко и пошли по полюшку по ромашковому в светлую-пресветлую даль.
    И ни грусть их более не посещала, ни тягостная печаль.

                                                            Как-то я пошёл на свадьбу
И там лихо пировал:
Я с невестой наплясался,
Жениха ж намордовал.

Я откушал дюже много
Из корыта из свиного,
И ещё – ну вот нахал!
Воду из ведра лакал.

Пил я брагу, пил я вина,
По усам они текли,
И на пузо мне обильно
Мимо пасти протекли.

Эту сказку кто послушал,
Тот уж верно молодец:
Он набил брехнёю уши,
Ну а сказочке…

  Конец.

Список малоупотребительных, специальных, жаргонных и устаревших слов и выражений.

Ажник, ажно, – аж, даже
Аки – как
Акромя – кроме
Балакать – разговаривать
Блукать – блуждать
Брательник – брат
Божница – церковь, храм
Булькотеть – булькать
Буркалы – большие глаза
Бухтеть – бормотать
Весьма – очень
Ввечеру́ – вечером
Вместя́х – вместе
Восвояси – прочь
В ответки – в ответ
Во фрунт – во фронт, смирно
Враз – сразу
В умат – сильно пьяный, умотавшийся
Вынать – вынимать
Выпростать – освободить
Выя – шея
Глаголить – говорить
Горазд – способен
«Губа» – гауптвахта, арестантская камера
Дабы – чтобы
Дерябнуться – удариться
Длань – рука, ладонь
До́лу – вниз
Допетрить – догадаться
Допре́ж – прежде
Дреколье – колы, рогатины
Жадоимец, жмот – жадина
Зарок – клятва
Заповедь – запрещение
Зачуханный – неряшливый, жалкий
Зело – очень
Зырить – смотреть
Ить – ведь
Ихний – их
Кавалергарды – отборная царская стража
Карга – ведьма
Кумпол – темя, голова
Каюк – конец
Коли – если
Контрибуция – дань
Кремень и кресало – предметы для высекания огня
Кранты – конец
Куражиться – веселиться
Леси́на – дерево
Лыба – улыбка
Лытать – убегать
Лиходей, лихоманец – злой человек
Лихоимец – страдалец, обездоленный человек
Ляд – что-то плохое, неладное
Мабуть – может быть
Малёхи, малость – немного, чуть-чуть
Маклыга – голова, башка
Могёт – может
Мура – чепуха
Метаморфозия – метаморфоза, превращение
Навный – потусторонний, мёртвый
Надысь, намедни – недавно
Нетути – нету
Нонеча – нынче, сейчас
Облучок – сидение для возницы повозки
Оброк – крестьянская повинность деньгами или продукцией
Отбояриться – отбиться
Оскоромиться – поесть мяса в пост или после поста
Ояренный – преисполненный яростью
Отселева, отсюдова – отсюда
Ошиваться – вертеться возле
Передислоцироваться – перейти, перебраться
Подлявая – подлая
Подначивать – задевать, подкалывать
Подрядиться – наняться
Пользительно – полезно
Почать – начать
Пошамать – поесть
Пошто – почто, почему
Притулиться – прислониться, прижиться
Промеж – между
Просадить – проиграть, пропить
Прохиндей – пройдоха, плут
Радивый – неленивый
Раскашлатить – растрепать
Реготать – громко смеяться, хохотать
Робить – делать
Ротный – армейский командир роты
Рупь – рубль
Сбацать – сыграть на чём-либо
Сверебить – чесаться, зудеть
Сей – этот
Скобородие – благородие
Скоморох – хохмач, весёлый человек
Скарб – немудрящее имущество
Скаредный – прижимистый, жадный
Скроба – зависть
Скундёбиться – сжаться, согнуться
Снедь – еда
Справа – добротное имущество
Спроворить – организовать, провернуть
Стрёмный – беспокойный
Сызнова – снова
Сымать – снимать
Супостат – враг, противник
Супротив – против, напротив
Такенный – такой
Таким макаром – таким образом
Такоже – также
Тать – вор, разбойник
Тож – тоже
Трындеть – нудно говорить
Турпехлый – гнилой, истлевший
Учинить – сделать, причинить
Упырша – вампирша, кровопийца
Утекать – убегать
Ухайдакать – убить ударом
Фантасмагория – фантазия, неправда
Фарт – удача
Фланировать – медленно, неспешно передвигаться
Финтифлюшка – ерунда, никчёмная вещь
Хаживать – ходить
Харчи – еда, продукты
Хаять – ругать
Хвороба – болезнь
Чегось – чего
Чо – что
Шкандыбать – хромать, идти с трудом
Шкода – проказа, забава
Шобла – толпа
Шукать – искать
Экзерциция – воинское упражнение
Энтот – этот

Регистрационный номер №0287191

от 8 мая 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0287191 выдан для произведения:
Про Ивана Хвата, русского солдата.
Сказочная повесть

                                                         Из-за яра, из-за бора
                                                         Прилетел пчелиный рой;
                                                         Барин помер под забором,
                                                         Схоронили под горой.

                                                          Как на нонешней неделе
                                                          Налетели к нам метели,
                                                          А Емеля аж вспотел,
                                                          Так жениться захотел.

                                                           Наш папаша был отважен,
                                                           Про него мы вам расскажем:
                                                           Он тягался с карасём
                                                           И боролся с поросём.

                                                            Злой бугай бодаться прёт,
                                                            А Митяйка складно врёт;
                                                            Начал сказывать он сказку,
                                                            Да заврался, обормот.

                                                            Так и быть, мы вас уважим,
                                                            Эту сказочку доскажем,
                                                            Только чтоб у нас молчок,
                                                            И роточек на крючок!

   Случилось это давно – в будущую пятницу. Тогда ещё дед мой не родился, а мой папаша под стол пешком хаживал. Мне всего-навсего было лет триста, и меня рак на свадьбу к себе пригласил. А женился барин рак на княгине корове. Ну, я хотя и без зубов, а попить да пожрать был здоров: съедал за день целую крошку. Заявляюсь я на пир гостем непрошенным и сажусь на почётное место: возле печки на квашню с тестом. Гуляли мы в шикарных палатах – в табакерке маленькой, которую внук мой обронил, когда в люльке ещё качался. Попировали там знатно. Я ел пиво да квас, а пил хлеб да мясо. Мне больше всех досталось – до меня уже ничего не осталось…
Что говорите? Заболтался я?.. А вы не пейте да не кушайте, а лучше развесьте свои уши. Коль не любо, то не слушайте, а врать не мешайте. Мне много баить по статусу подобаить, ибо имя моё Анох, а прозвище Брёх, и сказочку одну я помню неплохо. Итак…

   Жил да был в Расее нашей, матушке, солдат один удалый по имени Иван, а по фамилии Хват. Двадцать пять лет служил он царю верой и правдой и, наконец, получил вольную по всей форме, обмундирование солдатское походное и один за всё, про всё рубль серебром. Попрощался служивый с друзьями, выпил чарку с ними прощальную, да и зашагал себе по дороге, куда вели его ноги. До́ма-то у Ивана не было никогда, потому как сызмальства был он сирота.
   Шёл он так, шёл, думает – а-а, пройдусь-ка я шагом гренадёрским по просторам родины, на людей погляжу, себя покажу, авось, мол, где-нибудь и пригожуся...
А, надо сказать, что хоть крепок Иван был ещё телесно, а всё ж таки двенадцать ран в сражениях он имел, а на левую ногу так и вовсе хромал заметно. Ну, да наш-то вояка нравом был брав, в ус от такой нескладухи он не дует, идёт себе, поёт и сам с собой балагурит. И в полку-то своём завсегда он был заводилой да забиякой. Это, наверное, потому, что рыжим мать его уродила да конопатым, а энтот народ ещё тот: хитёр, мудёр и на язык востёр.
   Несмотря на то, что был хром, ходил Иван-солдат здорово: бывало, за день по семьдесят вёрст покрывал. Ну а когда уставал, то привалы он устраивал и на крестьянские дворы заходить не стеснялся.
Принимали, правда, его по-всякому. Были и такие, кто ему был не рад, хотя по большому счёту у нас ведь душевный народ: вежливо этак, культурно давали ему от ворот поворот. А опасалися люди солдат не напрасно, ибо руки у ихнего брата были липкие, масляные, и всяка мелочь к ним завсегда прилипала. И ни один солдатик в краже никогда не признавался. Бывало, поймают кого-то из них на какой-либо никчёмной кражонке, а он глаза небесные распахнёт, окинет обывателей опозоренных чистым взором, да и скажет задорно: солдат, мол, не украл, а так взял, а чё он взял, то ему бог послал.
   Вот как-то пришёл Иван в одну деревеньку захудалую и принялся из-за позднего времени во все подряд ворота стучать.
Ан никто его и не думает пущать!
Надоело это вояке усталому. Решил он по ту пору в двери дубасить, покуда его внутрь не впустят. Вот же, думает, ещё канальи – защитника родины ни капли не уважают! Да был-то он не глуп, а догадлив: плетень возле дома одного перемахивает, убедившись, что нету тама собаки, к окошку подкрадывается тишком, да туда и заглядывает одним глазком. И видит вот что: дед с бабой за столом сидят и вечерять ужо намереваются. А на столе щи да каша дымятся, а ещё хлеб, орехи да квас. Постучал Иван в дверь, что было силы, и попросился на постой: я-де солдатик простой, иду издалека, пустите, православные, отлежать бока!
   А старуха ему из-за двери: ой, у нас ведь грязно, неубрано – сейчас приберусь и тебя впущу. Ванька к окну опять шасть, зырит, а дед с бабой по избе загоношились и давай со стола еду убирать: щи да кашу в печку поставили, орехи под лавку закинули, а хлеб с квасом на полку определили.
«Ага, – думает Иван, – так вы у меня, значит, жадные! Ну, да на вашу жадо́бу у меня отмычка имеется, смекалкою она называется. Бог-то делиться нам наказал!»
Заходит он в помещение, на образа крестится и на лавку садится. Да и давай языком чесать, словно помелом. Понаврал деду с бабой с три короба, понёс прямо без колёс: и то, и это, и пятое-десятое. Заинтересовал стариков явно – тем-то скучно живётся, одиноко, а тут такой гость.
Дедок Ивана пытает: а в каком, дескать, ты самом страшном сражении побывал? О, отвечает Ванька браво: было дело со мной когда-то, едва жив-то я тогда остался…
Вскочил он с лавки и начал балакать громогласно, жестикулируя притом азартно и всё это дело въяве показывая.
   – Ох, и жаркая тут случилась баталия! – враки пентюхам на ухи он наматывает, а сам к печке подскакивает, вовнутрь заглядывает, берёт чугун со щами и на стол его ставит, – Жарчей, чем щи вот энти самые, ага! Стали мы на неприятеля наседать и в болото его загнали. А болото топкое оказалось, – и он за кашей к печке смотался, – топчей, чем сия вот каша!
   У старых жмотов лишь глаза поокруглялися.
А солдат врёт им далее:
   – Стали мы по врагам стрелять, а они по нам, – и он заглянул под лавку, да туес с орехами оттуда вытаскивает, – Пули… что твои орехи над ухом свистят!.. Да все ж таки наша в конце концов взяла, и потопили мы ихнюю рать, точно мух в квасе!
   Шатнулся он споро к полке, занавеску живо отдёргивает и достаёт с неё квасную лоханку и хлеба вдобавок буханку.
   – Ну а нам обоз вражий достался, – досказывает Ванька завершающе, – а там на подводах всякого добра и хлеба было прям навалом.
   Уселся Иван за стол и хитро на хозяев уставился. Те не выдержали, рассмеялися. Ох, и ловок, говорят, ты стебаться: за солдатским языком самому чёрту видно не угнаться!
   Угостили они служаку на славу, и он с сытым брюхом тама переночевал.
   А спустя дней этак пять довелося ему даже на свадьбе погулять.
Ко двору солдат наш пришёлся, ибо там всех прохожих на пир зазывали, хоть чужих, а хоть местных. Это чтобы щедра была судьба к жениху и к невесте. Посадили Ивана на весьма почётное место. О, орут, солдат на свадьбе – это-де к счастью! Пожелал Ваня молодым всякого лада, выпил в их честь чашу заздравную и наелся там прям до отвала.
Только через некоторое время смотрит он – сидит напротив него некая кислая морда и всего его пронизывает ледяным взором. И заметил солдат, что того мужика все окружные зело побаиваются. Спрашивает он у соседа своего: что, мол, это за мурло ещё такое поганое – торчит, словно пугало в огороде, будто не на свадьбе он, а на похоронах? А сосед Ване отвечает: ты-де, солдат, на этого человека лучше не гляди, это родственник вроде как ихний, колдун великий. Ах, колдун, восклицает Иван да, наоборот, байки смешные про колдовскую породу начинает рассказывать.
   Колдун, это слыша, от злости аж позеленел.
Прокашлялся он хрипато, да и говорит с угрозою Ваньке:
   – Я, солдатская рвань, могу с лёгкостью тебя заколдовать. Ты, нахальная рожа, спроть меня не более можешь, чем блошка!
    А Ваня ржёт, как конь:
   – Блошка мала, да больно кусает! А тебе я скажу так: здеся у нас праздничное гулянье, и кукситься тут не подобает!
   У колдуна морда аж пятнами вся пошла.
   – Ах, так! – вскричал он, – Ах, так! Меня не уважать!.. А ну-ка давай силою померимся, солдат – кто кого выживет из-за сего стола!
   – Изволь, – усмехается наш воин, – я готовый.
   Все замолкли, на них уставились. А колдун взял хлеба шмат, масла на него намазал и стал чего-то шептать. Налетело в один миг мух тут видимо-невидимо, и те мухи масло собою густо покрыли.
   – Ну-ка, урод, – злобно бирюк смеётся, – отведай-ка, давай, моего бутерброда. А коли не хочешь, то… тама порог. Пшёл вон отседа, скоморох чёртов!
   И протягивает Ваньке бутербродик сей шевелящийся.
Да тот-то не опешил даже ни мало: подношение – хвать, и принялся эту гадость как ни в чём ни бывало за обе щеки уплетать. И не просто ест, а ещё и нахваливает. Солдата, говорит, какими-то мухами не застращаешь, у нас таково бывало, что брюхо к хребту приставало, землю в походах готовы были жрать, а тут… угощение зело богатое. Благодарствую, смеётся, вашество, за хлебец с маслицем!
   Кой-кому от сего видона худо аж стало, кинулися они на улицу блевать, а колдун пива пенного кружку путную наливает и опять, значит, шептать над ней принимается. Да оппоненту своему её и подаёт.
   Ванька варево то берёт, крестится уморно, а потом колдуну подмигивает оком задорным и, оттопырив палец картинно, выпивает энту пакость степенно и чинно.
   Сперва-то ничего вроде не произошло, только в Ванькином брюхе бурление некое раздалося. Но потом он рыгнул шумно, громко пукнул, да вдруг как запоёт петухом! А затем ещё и замяукал, точно кот драный, заблеял вдобавок бараном, и псом брехливым затявкал.
   Все, конечное дело, легли тама вповалку. Даже колдуну смешно сделалось, так что он зубы свои лошадиные ощерил.
   Перестал Иван шута из себя изображать, посмотрел на нехристя этого с прищуром, да и говорит предприимчиво:
   – Ну что, любитель зла, как видишь, я твоего угощения отведал, не побоялся. Отведай теперь и ты моего.
   И вытаскивает из ранца своего холщового… мыла кусок, да его колдуну и протягивает. Тот мыло увидал, побурел как рак и под хохот громогласный почал его жрать. А солдат взял в пиво пороху, табаку намешал толику зело немалую и подаёт кружищу колдуну, чтобы тот мыло запивал.
   Насилу доел да допил угощеньица солдатского этот лихоманец, а потом за брюхо он схватился и стрелою вон выхватился. Только его там и видали.
   А и не жалко было ни мало. Хмурая-то рожа на свадьбе не дюже гожа. Там веселье подавай – пой, пляши и наливай!
   Попировал Иван на свадьбе той в своё удовольствие, да и далее себе пошёл. И приключилася с нашим отставником оказия одна вскоре. Проходил он ввечеру́ лесом дремучим, а тут глядь – раскудрить твою в раскаряку! – шестеро мордоворотов из чащобы выскакивают. Ивана они враз окружают, а сами злые такие, мордастые, всклокоченные – на разбойников очень похожие. У всех в руках дубьё да рогатины, чуток не так рыпнешься – тут тебе и мат!
   – Ты кто такой, а? – рявкнул самый нахальный из негодяев, всенепременно, что ихний главарь, – Пошто по лесу нашему блукаешь? Рази ж ты не знаешь, что тут деньга за проход взимается? А ну-ка, вывёртывай, давай, карманы да сапоги живо сымай! Ну!
   И дубиной суковатой на вояку нашего замахнулся.
   Ну, тот-то не слишком и оробел – и не в таких ведь бывал он переделках. А всё же одному супротив полдюжины как сдюжить? У них вон в руках дреколье, а у Ивана кулаки лишь голые, и более ничего.
   – Ну что же, – чешет солдатик непужливый себе затылок, – коли надо, могу и заплатить. Сапоги у меня новые, ноги лишь мне натёрли. Берите, не жалко. А насчёт деньжат, – и он рубль вынает из кармана, – так у меня рубе́ль имеется серебряный, да не простой, а вона какой!
   – И чего ж в нём такого особенного? – удивляется главарь, глаза на солдатов кругляк вылупляя, – Эка невидаль! Вовсе он у тебя обыкновенный.
   – Э, нет, – качает головой Ванька, – энта деньга волшебная. Рупь неразменный! Мне его это… в Туретчине один колдун заговорил. Кому его за чё-нибудь ни дай – завсегда ко мне возвращается. Ага.
   – Врёшь! – оторопел верзила, слюну глотая. – Быть того не могёт! Сочиняешь!..
   Да и прочие лиходеи изобразили на рожах удивление: захмыкали они, закрякали, загундели да забухтели – и верили такому диву и в то же время не верили.
   – А давай-ка проверим, – предлагает ветеран боевой, не моргнув глазом, – Я те рубель отдам, а ты мне какую-нибудь нефиговину. Да вот эту палку хотя бы, – и он на дубину главарёву указывает, – Убедишься враз, что деньга сия к хозяину возвертается.
   – Хэ! – осклабился разбойник, – А чо – годно. Но смотри у меня, коли ты посмеяться над нами вздумал – то сразу тебе тут и каюк! Кидай, давай, сюда рубль!
   Подкинул Иван монету свою серебряную, и та, звеня, над башкою главарёвой взлетела. И едва лишь верзила лапой волосатой её цапнул, как Ваня дубину из его длани – хвать. Крутанулся он молниеносно, да так огрел татя его же дубиною по маклыге, что тот с ног долой брык – и копыта откинул.
   Остатние пятеро лихоманцев попытались было на Ивана напасть да с ним расквитаться – да куда там. Известно ведь – русский солдат супостату не брат! Ни вашим, ни нашим не сравняться с ним в рукопашной!
И минуты даже не пролетело, как отметелил Ваня всех злодеев: такого они от него стрекача задали, что только пятки засверкали. Добро ещё, что был он хромой, в беге не дюже спорый, а то бы расплатилися они за разбой головой.
   Да и так ладно – глядишь, ужо не будет повадно.
   Поднял Иван рубль свой, из лапищи главарёвой выпавший, в карман его поклал и таково сказал:
   – Ну вот, как я и говорил, так оно и случилось – имение моё ко мне возвратилось. Рупь сей ведь не простой, а заслуженный, и думан он не для воровских душ.
   Крякнул служивый, разгладил свои усы и далее идти навострился.
А уже стемнело-то почти.
И вот шёл солдат по дороженьке той нехоженой, да и заблудился. Вроде как сбился он с невидного пути. Но на его счастье месяц тут из-за туч выглянул. Узрел Иван тропиночку невеликую и по ней вперёд двинул. Да приходит вскорости на берег озера лесного. А озеро такое тихое, кувшинками по берегам покрытое и в обе стороны зело вытянутое. Смотрит наш ходок, а посередь водной преграды сей широкой на ту сторону перекинут мосток, из брёвнышек кем-то сколоченный. Невысоко, значит, этак над водою...
   Потопал солдат по мосточку, идёт – скрип, скрип – и только до середины он добрёл, как вдруг забулькотело чегось в пучине, и выхватывается неожиданно из воды дикий видом страшилина. На человека он малость смахивал, а ещё больше на жабу громадную: с корову был величиною, сам пузатый такой, зелёный, а глазищи пучеглазые он имел и красные. Ощерило чудище пасть, а у него зубищ острющих там два ряда. Ну, как словно у пилы зубья-то, ага!
   Остановился Иван как вкопанный, на тварь невидальную вылупился, а жаболюдь хохотнул зловеще да ему и говорит:
   – Беги, солдатик, назад. Успеешь – твой фарт, не успеешь – утоплю тебя в омуте на фиг!
   – Хэ! – не согласился Иван с предложением этим наглым, – Где это ты видал, чёрт водяной, чтобы русский солдат назад бы драпал? Мы привычные вперёд лишь бежать, в атаку, и ни за что несогласные спину врагу показывать!
   – Ну, тогда я тебя прямо тут утоплю, – заявил водяной в некотором раздумье, – коли не желаешь утекать да меня развлекать, то придётся тебе под мостком пузыри пускать.
   – О! – удивился солдат, – Да ты, водяной царь, гляжу, со скуки эдак-то развлекаешься? Али как?..
   – А то! – махнуло чудовище лапищей перепончатой, – Тоска же здесь зелёная. Никаких вообще тебе развлечений. Ну, там, утопишь кого, притопишь – и вся-то радость. Тьфу! Надоело уже всё до блевоты.
   – Ага, понял, – воскликнул Иван, башку почёсывая, – Тогда у меня к тебе предложение имеется. Развлечёмся с тобою на славу...
   – А ну, а ну, – заинтересовался нечистый водоплавающий, – чего там у тебя на ум-то пришло? Давай выкладывай!
   – Слушаюсь, ваше болотство! – козырнул Ванюха водяному, – Состязание давай-ка устроим. Промеж мною и тобою. Кто в чём силён, тот то пущай и робит... Ежели победишь ты, тогда топи меня, так и быть. Ну а коли я сильнее окажуся – то иду, значит, куда захочу. Нравится тебе сиё предложение? По рукам?..
   – Согласен! – выпалил толстопуз, не раздумывая, а буркалы у него разгорелися прямо фонарями, – Чур, я буду плавать! А ты в чём таком сильный, а?
   – Я-то? – усмехается Иван, – А я строевым шагом знатно хаживаю. Во – погляди!
   И он до того браво на месте там зашагал, что даже брёвна у него под ногами затрещали да зашаталися.
   Водяному солдатское хождение понравилось.
Довольно он весьма заулыбался, а потом вдруг призадумался и говорит:
   – А это как мы с тобою меряться-то станем? Как победителя определим?
   – А тут и думать нечего, – дурит служивый нечистого, – Вон видишь – в ста шагах лесина засохшая торчит? Ты плыви туда и обратно, а я до берега пойду строевым шагом. Ежели быстрёшенько возвертаешься, а я до бережка ещё не доберусь, то ты, значит, и победил. Тебе, получается, положен будет приз. Хватай да топи тогда меня на здоровье. А?
   – Ага, ладно, – выпалил жаболюдь азартно, – На счёт три пошли и поплыли. Раз, два – три!
   Плюхнулся он с шумом немалым в воду и до того быстро руками почал загребать, что Иван едва-то-едва до берега успел добежать, а уж водяной назад возвертался и совсем рядышком ошивался.
Поглядел он зло на добычу недосягаемую, лапой по воде шлёпнул в негодовании и говорит раздосадовано:
   – Обманул ты меня, солдат! Ты ж бежал, а не шёл!
   – Хо! – усмехнулся Иван задорно. – А уговору такого у нас не было, чтобы я непременно бы шёл. У нас ведь строем не только хаживают, но и бегают часто. Так что всё по-честному у нас с тобою. Я победил. Прощай, болотный начальник! Я потопал…
   Повернулся он через левое плечо, да и был таков.
   Попетлял путник заблудший по лесу тёмному мал-мало, и почувствовал, что весьма-то он приустал. Смотрит – тропиночка звериная впереди еле виднеется, поверх елей месяц ярко посвечивает, и конца-краю этому лесищу нигде нету. А тут вдобавок ещё и волки где-то завыли, медведь в отдалении грозно рявкнул, а прямо перед лицом Ивана пугач-филин лениво профланировал, прямо в глаза ему страшно глянув.
Ажно воин наш смелый чуток оробел. И то – оружия же у него никакого нету, одна лишь палка походная в руках, да ведь этою финтифлюшкою от волков да медведей не отбояришься.
   И вдруг – что за наваждение! – никак огонёк промежду веток Иван заметил?!
Пригляделся он получше – так и есть: полянка впереди показалася, а на ней избушка у огромной елищи притулилася, и в оконце махоньком свет горит. Духом враз солдатик наш приободрился, ходу наподдал и через минуту-другую возле избухи той оказался. В дверь стучит он решительной рукою и намеревается попроситься тут на постой.
   Сперва-то никто ему не открывал. Чего-то внутри зазвенело да забрякало, а потом дверца со скрипом растворилася, и такенная страшенная старуха в проёме появилася, что Иван даже закашлялся и ресницами заморгал.
   Уставилась на него недобро карга, глазками немигающими фигуру его окинула да скрипучим голосом ему и говорит:
   – Чего тебе надо от меня, солдат? Дело какое здеся пытаешь, али мабуть от дела лытаешь?
   А Иван уже оклемался и бодро этак заявляет:
   – Здорово живёшь, бабуля! Отставник я. Сдалече иду. Не пустишь ли на постой человека многохожалого? Весьма тебе буду я благодарен…
   Сощурила ведьма глаза, усмехнулась и Ивану рукою махнула. Ладно, говорит, так и быть, скоротай, дескать, у меня ночку. Только, добавляет, поесть у меня ничего нетути – в избе, погляди, хоть шаром покати.
   – Да это ничего, – обрадовался Ваня, – к голодовке наш брат, привычный, ага. Мне бы только поспать. Хоть где меня положи – я лишь буду рад.
   Ну что ж, ведьма на эту просьбу согласная оказалась. Кинула она на пол шкуру какую-то вонючую и велела Ивану на неё укладываться, а сама полезла на полати. Где-то на крыше сыч тут зловеще закричал, но Иванова душенька отчаянная в радости пребывала, ибо достала она чего чаяла. Улёгся он на шкуру, в неё завернулся и… как в омут нырнул.
   И вот спит там вояка рябой часик-другой, и такие-то бредни ему приснилися жуткие, что ну и ну! Будто бы гонятся за ним вурдалаки какие-то с кикиморами, и даже вроде сам водяной на берег вылез и вприпрыжку за ним кинулся. Бежит Ванька стремглав от нечисти поганой и чует вдруг удивлённо, что насилу-то вперёд себя продвигает. Как словно в смоле он завяз!
Застонал он во сне, по́том холодным облился, а потом раз – и проснулся да глаза широко распахнул. Смотрит, а старуха эта странная тоже не спит и пристально этак с полатей на него глядит. А глаза у неё ну словно огнём полыхают!
Или это в свете месяца ему так кажется?..
   – Спи, спи, солдатик, – проворчала карга успокаивающе, – устал ведь, поди, умаялся. Глазоньки давай закрывай и баиньки-бай!
   И действительно, смежил солдат враз очи, словно сну противиться был он невмочь, да сызнова и заснул.
И снится ему опять та ж самая мура. Опять его нежить кровожадная по пятам преследует и почти уже догоняет, опять он бежит от них бежмя, да в смоле треклятой застревает.
Вновь солдат в ужасе просыпается, глядит – что за хрень? – а карга-то, оказывается, с полатей уже слезла, посередь избы стоит и пуще прежнего на него глядит.
   – Спи, спи, солдатик, – она ему говорит и отчего-то загадочно усмехается, – Телу да душеньке отдых дай. Спи, соколик ясненький, засыпай.
   Вновь Иван в омут сна рухнул.
И вот же напасть – опять ему снится та же бредятина! Только нечисть энта мерзопакостная не гонится уже за ним, а таки его, выходит, догнала. Схватили поганые солдата со всех сторон, а злобный водяной за горло его ухватил своими лапами и ну жать да дыхало ему давить. Рожа же его отвратная с треугольными зубами – вот она: с каждым мигом всё ближе и ближе придвигается…
   Ох, Иван наш и испужался! Заорал он благим матом, глаза открывает – вот так так! – а старуха-то на нём верхом сидит да душит его что было силы. Шкура же козлиная, на коей Ванька валялся, руки-ноги ему туго спеленала и держит жертву свою, не пущает…
   Вот так незадача! Да неужто смертушка Ванина настала? Да неужто русский солдат ведьме проклятой подставился?
Быть же такого не могёт – не тот солдаты народ!
   Набрал ояренный Ванюха харчков полон рот да как плюнет карге подлявой прямо в её морду. Не ожидала она, видать, такого нахальства, горло солдатово отпустила машинально и стала утираться. А тому только того было надо: повыпростал он руки свои с перенатугою из козлиной шкуры и уже ведьму за горло – хвать! Так сильно сдавил злыдне выю, что у той глаза даже повыпучились, и язычище наружу вывалился.
   Подмял Иван старуху коварную телом своим неслабым, отдышался малёхи да и говорит:
   – А ну, отвечай, старая кочерыжка – за каким таким лядом я тебе понадобился?! Говори быстро, а то придушу как крысу!
   – Ой-яёнечки-яё! Солдатик ты мой дорогой, – ведьма в руках двужильных засипела, – Скажу как на духу, как есть: в козла хотела я тебя превратить да съесть. Ой, пусти меня, солдат, помилосердствуй!
   – Ах, ты ж подлая мразь! – воскликнул воин бравый в негодовании, – Так ты ещё и колдовать! Получай же у меня!..
   Собрал он остатние свои силы и хотел было злодейку сию придушить, да туточки лучик солнечный из-за лесу высверкнулся. Чпых! – и наваждение всё вдруг пропало: ни избухи там как не бывало, ни хищной этой карги. Утро ведь наступило. Видит Иван – сидит он верхом на коряге замшелой и сук турпехлый руками давит, а не ведьмину дряблую шею.
   Подхватывается он тогда на ноги очумело, кругом озирается, ничего не понимая, а потом всё ж мысль его осеняет: ё-то моё, да никак это морока на меня нашла?.. Да точно же, как иначе! Ну и лес! Надо, смекает, поскорее отсель выбираться, покуда с ума ещё тут не сверзился.
   Кинулся он по тропке былой вперёд и по ту пору по ней шёл, пока не выбрался, наконец, на торную дорогу. Через время недолгое дошагал он, наконец, до деревни и зашёл в крайний домик. А там старик со старухою жили одни-одинёшеньки. Попросил у них Иван чего-нибудь пошамать, говорит, я вам отработаю, за мною дело не станет.
А у тех и есть нечего: в избе-то нищо́ – нету ничо. Хлеба лишь краюшка да пара луковиц для нуждающегося пехотинца нашлися. Ну, он и этим чуток насытился, известно ведь: солдат на лихо привычный, а на излишество отвычный. Были бы хлеб да вода – да и не беда!
   Побалакал он малость со стариками, и завалился, недолго думая, спать, а то после ночных этих приключений чувствовал он себя неважно.
Просыпается через времечко известное, глядит – вечер уже на дворе. Смотрит, а старики заметно похмурнели. Ступай, говорят, солдатик, отселева, а то неровён час, нагрянет какая напасть: нам-то деться некуда, а ты ведь в своей власти.
Интересно Ивану это стало, начал он их расспрашивать, и оказалось, что леший из колдовского леса каждую ночь на деревню захаживает и берёт себе, чего хочет. Сегодня, добавляют, ихняя пришла опять очередь.
   О, это мне подходяще, восклицает тогда солдат – я-де за вас с гостеньком погутарю!
Выходит он во двор и обсматривает всю округу; нашёл за плетнём камней груду, развёл костёр и один камень в нём раскалил чуть не докрасна, а потом водою его полил холодной. Он и лопнул. Приложил Ванька расколотого камня края вплотную, в избу вернулся и достал из походного своего ранца мешочек с порохом да жменю пуль свинцовых. Порох он посередь двора на землю высыпал, пули в левый карман положил, а в правый несколько орехов засунул, кои в ранце его завалялися.
   Закурил он трубку и стал лешего поджидать.
   Только полночь настала, как гость незваный к ним и пожаловал. Свистнул он в ночи пронзительно и в двери пудовым кулаком застучал: отворяйте, дескать, ворота, я по избе буду шукать! А у стариков в избе коза была от татя спрятана; вот она заблеяла, а леший захохотал: слышу, мол, слышу, будет чем мне поживиться!
   Ванька тогда к дверям – шасть, их распахивает да наружу выскакивает. Смотрит – мама ро́дная! – пред ним образина стоит огромная, в сажень с гаком ростом, мохнатый весь и собою грозный. Ощерил лешак пасть, и видит Ваня в лунном сиянии, что у него клыки, как у медведя, изо рта торчат, и глаза огнём прямо полыхают.
  «Не, не наш, не белосветный это лешак, – думает Ваня, – видать, что навный!..»
   – Ты кто такой, а? – басом нечистый загромыхал, солдата удивлённо оглядывая.
   – Я-то? Иван, – служивый отвечает.
   – Какой такой ещё Иван? Вас, Иванов, что грибов поганых… Фамилия у тебя какая?
   – Я Иван Хват, русский солдат! – не тихо Ванюха гаркнул, – Всякие я виды видывал: и в воде тонул, и полыхал в пламени, а медные трубы меня так достали, что век бы их не слыхал!
   – Это ты что ли по лесу моему намедни хаживал?
   – Я.
   – Ты атамана моего Кряку дубинкою ухайдакал?
   – Опять я.
   – Ты с водяным Заводилой состязание учинил, и спор у него выиграл?
   – Снова я.
   – Ты бабку Заманиху чуть было не задавил?
   – Кто ж как не я!..
   Удивился нечистый, солдатову стать презрительно оценил и говорит:
   – И откуда у тебя сила такая? По виду ты не богатырь явно.
   – Хм, – Иван усмехается, – Вол вон тоже силён, да на нём пашут и боронят. А моя сила иная – она мозговая. Я ить, бывает, творю, что не под силу и богатырю...
   – Ого! – поразился леший непритворно, – И чего такого великого ты поделать-то могёшь? Побить в голове своей вошек?
   – Я што ли? – почал Ваня по двору похаживать не спеша, – А вот весь твой лес могу спалить до самого дотла!
   – Как это? – невдомёк лешаку стало.
   – А вот так! – перевернул трубку наш вояка, на порох искорки посыпая.
   Как шандарахнул там взрыв немалый! Ажно лесовик в сторону шарахнулся.
   – Да никак у тебя трубка волшебная? – испуганно он восклицает.
   – Ага, – спокойно отвечает Ванька, – она самая...
   Достал он из правого кармана орехов пару и принялся их грызть, а скорлупки выплёвывать. Интересно верзиле тут сделалось. Попросил он и себе пару орехов, а солдат ему: не под силу тебе разгрызть-то их будет, зубы лишь обломаешь себе с натуги. Тот же пристал как репей: дай, мол, да дай орешков мне пару. Ну, Иван и дал ему пулю из кармана обратного. Тот стал пулю грызть с азартом, да зуб себе и сломал.
   – Ух, ты! – удивился громила лохматый, – А ты и впрямь-то силач! Давай-ка с тобою поборемся, я тебя испытаю…
   – Хэ! – усмехнулся наш плут, – Да куда тебе со мною бороться – я враз же тебя сомну!
   – Ну, тогда давай камни поднимать. Кто больший камень из нас поднимет – тот и сильней!
   – Не-а, – качает головой служивый, – Я любой камень кулаком могу расшибить, чего там их ещё поднимать. Да вот, гляди-ка – эвона!
   Сигает он за плетень, подходит к камню, им заготовленному – стук по нему кулаком! – да в придачу ногою его слегка подковыривает. Развалился камень на две половинки, а у лешего от этого дива челюсть вниз отвалилась.
Попробовал было и он камни кулаком пораскалывать, да лишь руки себе поотбивал на фиг.
   – Вот чё, лешак, – сурово Иван злыдню наказывает, – ты представляешь что будет, ежели я тебя по кумполу эдак-то вмажу, а?!
   Тот слюну насилу сглотнул, глаза вылупил, а потом и просит заискивающе:
   – Не бей меня, великий витязь! И леса нашего не жги! Обещаю – уберёмся мы с вашего белого света к себе на свет небелый и носа сюда более не покажем!
   – Этого будет мало, – солдат врагу выговаривает, – Деревеньку энту ты же ограбил? Ограбил. Так что тащи, давай, сюда мешок с золотом. Это я контрибуцию такую на род ваш наложу. Кому сказал? Тащи – ну!
   Лешего оттуда как ветром сдуло. Но и пяти минуток не минуло, как в обрат-то он уже летит, и немалый мешчище на плечах у него лежит. Развязал он мешок, а в нём монеток блескучих набито было под самую завязку!
   Гикнул, свистнул лешачище, да с глаз долой и пропал, и по виду его было видать, что с великим облегчением он оттуда убирался.
   Попытался было Иван мешок с золотишком в избу утащить, но даже с места его не сдвинул, до того тяжёл он был. Пришлося золото носить ему в корзине. А наутро созвал он деревенский мир и те златые монеты на всех поровну разделил. И себе, вестимо, дольку тоже оставил, да вишь, пришлось ему с этой долей расстаться. Опоздали к дележу двое сиротинок, и Ваня их своей долей наделил.
   Да и чёрт с ним, думает он, с этим золотом – лишняя от него только тягота, а я-де и так не пропаду: есть на плечах голова, ноги ещё да руки – не помру, глядишь, с голодухи!
   Надавали ему крестьяне харчей полный ранец, и в путь-дороженьку отставник наш вскоре отправился. Не захотел он тута оставаться, хоть его и упрашивали. Деревенька ведь та была маленькая, зачуханная, и лешаком подчистую ограбленная, поэтому порешил солдат удалый навестить и другие края.
Идёт он и рассуждает от неча делать сам с собою. Вот же, думает с укоризною, власть барская на бедствия этих лихоимцев никак же не отреагировала. Да и нету в этом ничего удивительного, ибо сытый ведь голодного разуметь не хочет: голодный плачет, а сытый хохочет.
А вообще-то, Ванька в конце концов порешил – эти господа тоже своего рода нечистые, только нежить по ночам шастает, а эти при свете дня подданных своих донимают. И вспомнил Иван, как однажды ротный к нему с вопросцем пристал: а скажи-ка мне, говорит, Хват, отчего это вы, солдаты, к нам, господам, на «вы» обращаетесь, а к богу – на «ты»? А Ванька возьми и сболтни: вас, дескать, чертей, много, а боженька у нас один, вот поэтому мы вам выкаем, а ему тыкаем. Ох, ротный тогда и взбеленился! В зуботычины, гад, пустился за борзословие такое великое!..
   Посмеялся Иван, былое вспоминая, и дальше по дороге зашкандыбал.
   Ходил он так, ходил, припасы приел да припил, и рубль свой «неразменный» вдобавок прокутил. Пришлось ему в работники к одному попу наниматься на травяной покос. Подрядились они за один целковый, что Ваня ему всю траву скосит. А луга у его святости были немалые. В то время как раз июль на дворе стоял, и было жарко. Но Иван не только утром, но и днём даже косил, чтобы побыстрее оттудова свалить.
Поп этот ему не понравился сразу – мужик был толстый, туповатый и жадный. Вот в первый день подкосил Ванюха аж цельный луг, а полдник всё не несут и не несут. Поп же тоже там вблизи ошивался, не работал, правда, но за работником своим приглядывал.
   Наконец, поповская дочка поесть им приносит: миску большущую пшённой каши, кус масла, хлеба да молока. Ну, где хлеб да каша – туда и душа наша! Поп пожрать да попить был зело горазд. Кусок масла посередь миски он вываливает, в каше его растопляет, а потом берёт ложку и от серёдки к своему краю борозду ею проводит, и всё то маслице к себе, значит, уводит. Да и заявляет с ехидцей: так, дескать, господь бог мир наш на небо и землю разделил.
   В скробу Ванюхе это стало. Он как вол тут работал, а этот паразит будет вволю жрать? Взял и он ложку тогда, как следует всю кашу перемешал и говорит, усмехаясь:
   – А эдак боженька некогда народы на земле размешал, когда убедился он в людской пакости.
   Озлился поп, ну да делать-то уже было нечего, и пришлося ему на равных с работником кашу масляную есть. И уж тут-то он своё наверстал: поболее того сожрал в два раза.
   Хотел было хозяин радивый наёмную силу сразу же заставить косить, но Иван ему – ша! – увариться-де обязана каша. Стал он с попом на темы богословские гутарить, и по сему вопросу туманному они сразу же во взглядах разошлись кардинально. Даже они чуток и поругались. Вернее, это поп ругался, а наш весельчак над тугодумом всего лишь прикалывался.
   – Чем толще брюхо, – хохмил Ванюха, – тем тоньше дух! В толстом брюхе и дух весь протух.
   – Да не толстый я, не толстый! – оправдывался поп, – Дородный лишь только. Сложение у меня такое основательное.
   – Жадина ты, говядина! – подначивал попяру Иван, – Пузырь ты лихоёмкий! Вот, гляди – вона ручеёк. Почему он тонок? Потому что вода в нём течёт равномерно. А теперь, – и Ванька ступнёю босою течение перекрыл, – сделаем тут запруду. Видишь – утолщение водяное образовалося? Так и у тебя… Запруда – это твоя жадность. А пузо – это запруженное в тебе добро. Ох-хо-хо-хо!
   Так достал Иван недалёкого попа, что тот лишь пыхтел, как самовар, но спорить с солдатом на богословские темы уже не отваживался. Да и куда ему было с ним тягаться! Только поп начнёт гундеть чего-нибудь из святого писания, а Ваня ему – бац! – прибауткою какой-либо по мозгам. Тому крыть-то и нечем: пока он продирается через словесный свой лес, как солдатик уже напрямую пролез.
   Ну а как окончил Иван работу, то и говорит тогда хозяину скаредному:
   – А хочешь – я вообще с тебя платы за косьбу не возьму?
   – Как это? – тот не догнал.
   – А вот как! Ты давай в телегу впрягися и по всей деревне меня провези. До самого своего дома. Но с условием! Коли довезёшь – ничего мне не платишь, и я, выходит, вкалывал задарма. Ну а коли бросишь телегу, до крыльца её не дотянешь, то заплатишь мне… аж три-то рубля!
   – Это почему же три?
   – А потому, что это троица такая земная. На этой троице все богатства лихоманские стоят. Это униженный отец, обманутая мать да голодное детское пузо, коих богачи считают себе обузой.
   Подумал, подумал поп, да и согласился, ибо жадность в нём любой стыд пересиливала. Пригласили они свидетелей с полей окрестных и по рукам ударили.
   Вот везёт поп, аки сивый мерин, солдата рыжего по деревне, а тот поёт, хохмит, балагурит, и таким макаром собрал он вокруг них целую толпу.
   – А чего это ты, солдат, запряг отца-то Кондрата? – его, смеясь, из толпы спрашивают.
   Ну а Иван отвечает:
   – Да мы с ним загадали. Вот ежели довезёт он меня эдак до дома своего самого, то, значит, быть ему в пекле котельным начальником.
   – А что такое котельный начальник?
   – Это тот, кто самые большие пузыри в котле пускает, – смеётся Ваня.
   – Ну, а ежели не довезёт? – кто-то горло опять дерёт.
   – Ну, а ежели батюшка до дому меня не довезёт, – шут наш в ответки орёт, – то тогда непременно он в рай попадёт!
   Покраснел Кондрат, как бурак, плюнул он с досады, из-под хомута вылез – да оттудова ходу. То-то веселья было народу!
   Так Иван три рубля у жадного попа и выиграл.
   Пошёл он далее по белу свету хаживать. И вот как-то раз нанялся он к одному мельнику в сентябре месяце муку молоть. Мельник мужик был не злой, накормил он Ивана на славу, в баньке выпарил его знатно, а ввечеру́ дал ему новые кальсоны с рубахой.
Пошли они спать, а мельник Ване и говорит:
   – Ты, брат, на мельницу ночью, гляди, не ходи. Спи тут, на лавке.
   Любопытно Ивану сделалось. Принялся он мельника об этом деле расспрашивать и так его донял, что тот таиться более не стал да и заявляет:
   – На моей мельнице нечисть, случается, пошаливает. Был у меня один работник упрямый, не послушался он меня и ночью туда попёрся. Прихожу я поутру, гляжу – мать честная! – и во́лос у меня на голове аж дыбом поднялся. Вместо работника того сидит на полу вот такенная жаба! Открывает жабища рот и человеческим голосом мне говорит: «Здравствуй, куманёк! Иди сюда – я тобою позавтракаю!» Кинулся я оттуда бежать без оглядки, людей собрал, возверталися мы назад и жабу ту дубьём прибили. Вот такие-то, брат, делишки.
   Ничего не сказал на это Иван, только порешил он про себя твёрдо, что непременно на мельницу ночью пойдёт. Дождался он полуночи, убедился, что мельник спит сном праведника и незамедлительно в место это загадочное отправился. Двери были заперты, так Ванёк влез через окно, потом поднялся под крышу самую и уселся, как ни в чём ни бывало, на балке. И сидит себе, поджидает.
   Вот проходит времени не дюже много, как – чу! – забегал по полу кто-то. Видно, правда, было плоховато – едва-едва лунное сияние туда доставало. Пригляделся вояка наш повнимательнее, смотрит – ёж твою в коромысло! – шныряют по полу три огромных крысищи. Побегали крысы там, посновали, попищали пронзительно жуткими голосами, а потом пых – в трёх страшных карликов они вдруг превратилися. Ванюха чуть с балки не свалился от неожиданности. А эти карлики невиданные столик на середину помещения выдвинули, на табуретки вкруг него уселися и свечку великую зажгли для свету.
   Потом самый старый карлик, головою косматою повертев обеспокоено, говорит надтреснутым голосом:
   – Что-то здеся не то, братовья! Духом человеческим шибко воняет, ага!
   А те оба его успокаивают:
   – Да это мельника дух ещё не выветрился, брат Хаза́р. Они с работником тут допоздна ведь работали. Как-никак, а сезон…
   – Ну ладно, – поуспокоился вожак, – Давайте выкладывайте, чего вы за последнее время наколдовали? Ты, Маза́р, первый докладай.
   Самый младший из карликов носом шмыгнул, сопли рукою подтёр и говорит недовольным тоном:
   – Ничего-то я не сделал особенного. На мужика одного порчу разве что напустил, и у него весь скот повыдох.
   – А много ли было скота? – Хазар его спрашивает.
   – Ага, много, – тот отвечает, – Двадцать штук… цыпляток.
   – Э-э! – скривился недовольно старшой, – Пора бы тебе и на что-нибудь покруче замахнуться. Балда! – и он к среднему карлику повернулся, – Ну а ты что сделал, Яза́р?
   – О! – воскликнул радостно тот. – Я во зле искушён-то поболее. Одному барину голову мне удалось замутить, и он барыню свою из ревности удавил, а сам застрелился.
   – Хо! – удивился седовласый Хазар, – Это ты учудил ладно. Достойно всяких похвал. Да всё ж таки супротив меня вы оба точно карлики!
   И он весело захохотал, аж бородищею даже затрясся.
   – Я, – гордо он, наконец, заявляет, – саму царевну недавно околдовал. Да-да, её самую! Днём-то она вроде прежняя, тихая такая да нежная, зато ночью – о-о! – кикиморой страшной становится. Ежели ещё семь дней минет, то и днём человеческий облик её покинет. Сделается она тогда упыршей злою и всех до единого во дворце царёвом пожрёт. О, значит, как!
   – А расколдовать её как-нибудь можно? – спрашивает старшого карлика карлик младшой, – Или ничего уже сделать нельзя?
   – Да имеется один способ, брат Мазар, – нехотя тот отвечает, – Ежели какой-либо смельчак переночевать в царевниной спальне отважится и живым после того останется, то она, увы, будет спасена. Только мало времени на спасение осталося, ибо дни последние уже истекают, и никто того способа верного не знает.
   – Ну а теперь, – обратился Хазар злонравный к своим братьям, – покажите себя в волшебной магии. Что такого любопытного сделать вы сумели, дабы пригодилося оно в нашем деле?
   – Я дудочку заклятием мастерским заклял, – сообщил брательникам безусый Мазар, – Коли в ту дудку дудеть приняться, то все окружающие начинают плясать, и до тех пор они не угомонятся, пока играющему не надоест играть. Правда, пользоваться сей дудочкой можно один только раз, и далее она силу свою теряет.
   С этими словами Мазар дудку невеликую из-за пазухи вынул и на столик её поклал.
   – А я, – добавил к сказанному Мазаром усатый Язар, – шапку-невидимку заговорил для себя. Правда, тоже на один-единственный раз.
   И он колпак дурацкий из-за пазухи достал и положил его рядом с дудкой братовой.
   – Ну что ж, это ладно, – усмехнулся на это Хазар бородатый, а затем кольцо медное с пальца он снял и к лежавшим предметам его добавил, – Вы такого кольца в жисть не видали! Стоит только какому-либо связанному да опутанному стишок один складный про себя подумать, как вмиг все путы и пропадают. Ага! И пользоваться этим колечком можно многое-множество раз. А стишок этот такой:

                                      Лети филин, лети ворон
                                      Лети, пой, сорокопут
                                      Принесите вы мне волю
                                      Ото всех на свете пут!

   Язар с Мазаром чудесному кольцу подивилися и признали его вещью полезной очень.
А потом они истории всякие поочерёдно начали сказывать про вредные свои шкоды. Один лишь Мазар ничего не рассказывает, сидит не весел, голову долу повесил. Братья его пытают: чего, мол, такого с ним сталося?
А тот поначалу не хотел им отвечать и башкою лишь качал несогласно, а потом всё ж рукою махнул обречённо и говорит голосом огорчённым:
   – Мне, братья, это… как его… сам бог во сне померещился. Да-да! Не вру, ага!
   Те оба от стола ажно отпрянули.
А Мазар вздохнул тяжко и продолжал:
   – Страшнее кошмара не видывал я никогда! Приснилося мне, будто бы я сделался колдовским амператором. Поцарствовал я вволю, а потом взял да и помер. И призвал меня бог на страшный суд. Стою я, значит, дрожу, на вседержителя во все глаза гляжу, а он весь в белом таком одеянии, и власа у него ну огненные прямо. Посмотрел бог на меня жгучими очами, перст на меня направил и таково рёк: «Ну, Мазарка, паршивый ты хорёк, быть тебе за злое твоё искусство навечно в аду! Я тебя, нехристь ты этакий, везде достану! Я тебя, паразита окаянного, везде найду!..» Тут я в холодном поту и проснулся.
   – Э-э, – усмехнулся на это Хазар ядовито, – не боись, братуха. Это ты, наверное, съел чего-нибудь, али выпил. Где там богу-то нас достать – он же по ночам спит...
   А у Ванька́ тут отчего-то в носу засверебило, вот он возьми да и чихни во весь-то дух. Аж даже свечка чуть было от чиха такого не потухла.
Повскакивали маги-карлики от неожиданности, а Мазар-сновидец свечку схватил и ввысь её вытянул. А там на балке Ванька посиживает в белых своих кальсонах и как солдат на вошь на этих поганцев смотрит.
   – Он!!! – завопил Мазарка не своим голосом, – Бог!!! Спасайся, кто может!
   В крысу он мигом превратился и стремглав наутёк пустился. А за ним и братцы его не замешкались и будто оттуда катапультировались.
   Забрал Иван вещи волшебные, карликами впопыхах брошенные, наружу выбрался, и спать себе пошёл. Да только долго заснуть не мог он из-за смеху, вспоминая про сию потеху. Солдат, конечно, не бог, подумал, засыпая он, а всё же волю божью иногда сполняет. Глядишь, сии злыдни от дела своего безбожного и отстанут…
   А поутру извиняется Ваня перед мельником Власом за то, что не может он у него далее-то остаться, и в путь-дорогу живо собирается. Прости, говорит он, брат, только я ведь как-никак, а русский солдат, и мне родину от зла надо спасать. Дело у меня-де имеется срочное: царской фамилии нужно будет помочь.
Ушёл он оттуда, а сам думает, как бы к царю-амператору побыстрее добраться. Пешком ежели идти, так не поспеешь точно. К властям с просьбою обратиться, так подумают, что умом трёпнутый или какой-нибудь злоумышленник. Того и гляди, в тюрьму ещё загремишь!..
   Пошёл Иван в ближайшую божницу и Христу истово помолился. Сподобь, просит, господи, царевне мне пособить, а то она того и гляди, в упыршу окончательно превратится и царя-батюшку как есть тогда схарчит. Ты уж, молит, господи, к такому не приведи!..
   Вышел Иван из церквы божьей и по дороженьке вперёд потопал, да вскоре ощутил он немалую жажду и в ближайший дом утолиться захаживает. Попил он холодной водицы не спеша, смотрит, а там детки ну мал-мала меньше, а хозяюшка вся в слезах. Старшая же деваха ну писаною оказалась красавицей – так бы заместо картины на неё и глядел, коли б не было иных дел.
Эх, случись мне на двадцать годков быть помоложе, думает Иван занозисто, так непременно бы за нею приударил, это уж как пить дать…
   Чего духом-то сквасились, православные, спрашивает их Ваня? А хозяйка пожилая ему отвечает: как же нам не горевать, солдатик, когда доченьку мою ненаглядную Настасьюшку за злого Никашку приходится отдавать! И поведала ему вкратце, что раньше они жили справно, муж ейный Макар на все руки был мастер, и дом их был полная чаша. Только скончался свет Макарушка от горячки, и все дела у них пошли наперекосяк. Влезли они по уши в долги, а этот Никандр, местный староста, взял да все долги-то ихние и скупил. Теперь пятьсот рублей с них требует до воскресного дня, а ежели нет – то заставляет Настасьюшку пойти за себя. А он же изувер чистый, хам, грубиян и чисто собою хряк. Ой, беда, солдатик, запричитала баба, ой беда!..
   А в это время и жених Настин в избу заявляется, Павел, парень боевой такой, вихрастый и статный. Так и так, говорит, барин из Питера сегодня приезжает…
А этот барин, оказывается, был чудак. Он почитай каждый год в имении своём барском конкурсы шутейные устраивал и отваливал победителю, ежели такой сыскивался, аж пять сотен рублей. Условия же сего дуроплётства были таковы: кто из желающих краснобаев этакую историйку сбалакает, чтобы барин Жорж в неё поверить отказался – тот победителем и объявлялся. Да только Жоржик Ляксандрович был хитрован: редко какую околесицу он брехнёю-то называл. Послушает он всяку дребедень вральную, позубоскалит всласть, а потом и заявляет нагло: всё, дескать, тут наичистейшая правда!
   – О! – восклицает тут Иван. – Это как раз то, что мне надо. И я с тобою, Павлуха, на балаган тот пойду. Считайте, что пять сотен у вас уже в кармане.
   Навострили они лыжи в имение белое барское и вскорости туда заявляются. Смотрит рыжий наш пройдоха, а тама публики чинной, зрителей то есть, в достатке немалом собралось. Все окрестные баре никак туда припёрлись. Ну и крестьян, вестимо, любителей удачу свою спытать – ажник цельная толпа.
   А барин этот, Жорж Ляксандрович, сразу было видать, что любитель был пореготать. Росточка в нём оказалось мало, пузца же немало, а ко всему вдобавок имел он лысину блестящую и курносый нос.
   Направляет он на толпищу крестьян монокль свой золочёный и таки словеса бодрым голосом произносит:
   – А ну-ка, братцы, распотешьте вы публику сию почтенную фантасмагорией витиеватой. Кто из вас заставит меня признать вымыслом свои словоизлияния – того пять сотен уже дожидаются. На всё про всё даю сроку три минутки. Много ведь баять при барах не подобает...
   Ну, те и стали кто во что горазд брехать. Такие бредовые басни барской этой шобле порассказали, что хошь стой, а хошь падай. Те лишь ухохатывались да за брюхи от смеху держались. Шарман, шарман! – они орали, поскольку более по-французскому меж собой изъяснялися, чем по-нашему. Известное ведь дело: наши баре не совсем-то и рассияне, потому что задница у них вроде как тута находится, а мозги почитай что все на Западе.
   Весьма много прошло уже претендентов. А Жоржик этот, нахальная харя, оторжёт, точно лошадь, слёзы с глазок повытирает, да всем подряд ложь в уши втирает: верю, мол, правда всё истинная!
   А тут и до Ивана очередь скоморошничать дошла. Вышел он, не спеша, на середину зала, прокашлялся основательно, усы степенно расправил да и почал врать:
   – Кхым! Приснился мне надысь сон один странный. Это, наверное, оттого, что лишку я в корчме давеча тяпнул. Очутился я как бы в аду окаянном. Осматриваюсь, гляжу, а там жарища стоит несусветная, сполохи везде огневые, и всё сплошь мучилище барами да попами битком прямо набито. Вижу – один горемыка воз на себе тянет, надрывается, а на том возу чертей сидит цельная банда, и они этого грешника кнутами поочерёдно стегают. Пригляделся я получше – ба-а! – а то ж батюшка ваш, барин старый, впряжён-то заместо вола! Я знамо дело – к нему, здоровкаюсь, шапку пред ним ломаю. Спрашиваю его: не изволите ли чего-либо сынку вашему, Жоржу стал быть Ляксандровичу, на словах передать? Обернулся он ко мне, лицо от муки скорёжил и вопит что есть мочи: «Передай от меня Жоржу, что он дурак! И скажи ты этому идиоту, этому подлецу, этому мерзавцу, что он тоже попадёт в ад, ежели кровя́ сосать с крестьян не перестанет! А такоже передай ему обязательно, чтобы за весть сию из ада наградил бы он тебя пятьюстами рублями с одним вдобавок целковым. А теперя ступай, братец, отседа, и будь здоров!..»
   – Врёшь, негодяй! – заорал тут барин, на визг срываясь, – Неправда это, брехня! Ты всё это сочинил, уморист отъявленный!
   Все до единого крестьяне, да и многие из бар, тоже тут ударились в умору, и такого оглашенного гоготу доселе там не бывало.
Ну а Ваньке только того было и надо.
   – Ну, а коли это неправда, ваше скобородие, – тоже он орёт, – то пожалуйте мне положенную награду! Выиграл, значит, я!
   А барину и деться некуда. Коли признаешь солдатову брехню правдой истинной – тогда по батюшкиному наказу проходимцу этому плати; не признаешь – награждай его по собственной прихоти. В руки Жорж себя кое-как взял, тоже натянуто весьма посмеялся да и отваливает Ивану Хвату обещанную награду.
   И возвертаются Ваня с Павлом домой гоголя́ми. Пятьсот рублей Иван хозяйке отдал, а целковый себе забрал за труды свои праведные. А тут вскорости и Никашка-староста к ним заявляется. Прознал он, видно, про Иванову-то удачу.
Мужик он был здоровый, рыхлый и жирный, губы у него были слюнявые, а глазки такие мутные, будто бы кто в них наплевал. Ох, его и перекорёжило, когда баба деньги ему долговые отдавала! Люто он на солдата бравого глянул да и убрался не солоно хлебавши вон. А в доме после его ухода радость настала неуёмная. Все чада и домочадцы Ивану нашему спасибочки говорят и в ножки ему норовят поклоняться, но он такого подобострастия к своей особе не дозволяет...
   Откушал он тама, чем бог послал, а потом мысля́ шальная в ум его и торкнула: а не пойти ли мне, думает, в кабачок, не отгулять ли тама призовой целковый? Направил он свои стопы в место это магнитное, да и принимается там кутить. И то ли вино ему крепкое попалося, то ли просто так само, а только вырубился он с перепою в умат. Брякнул он на руки буйну свою голову и беспробудно за столом заснул.
   И вот много ли времени проходит али мало, а только наконец просыпается Иван. И чует вдруг с великим удивлением, что обретается он почему-то в темноте да в тесноте. Ко всему же этому вдобавок ещё и руки-ноги у него были связаны туго. И смекнул солдатик опутанный с ужасом, что куда-то его вроде как несут…
   – Эй, вы там, – вскричал он обеспокоенным голосом, – кто вы такие и куда меня несёте?
   А в ответ получил он сразу сапожищем по заду, и кто-то над ним рассмеялся злорадно.
   – Молись богу, солдатская твоя душонка, – прорычал голос как будто знакомый, – сейчас мы тебя в пекло спроворим!
   «Э, да это никак Никашкин глас-то, – догадался Иван, – ну точно же его, гада, кого ж иначе!»
   И тут чует он с тревогою явною, что качают его, бросают – и вот уже он вниз куда-то падает. Только плюх – шлёпнулся мешок с солдатом опоенным в холодную воду, да моментально камнем на дно он и пошёл.
И опустился мешок этот в омут глубокий.
«Утопили меня, сволочи, как котёнка!» – пронеслось молнией в мозгу утопленного. Задержал он дыхание насколько мог и со всех сил в путах крепких задёргался. «Всё, думает, кранты – ни в жисть мне из западни этой не выбраться! Вот до чего водка людей-то доводит, – подумал он горько, – Ну, уж коли выберусь отсюда каким-то чудом, то ни капли больше пить-то не буду. Клянусь! Зарок даю!..»
   И тут вспомнил он про кольцо карликово медное, на мизинчик его надетое. Пощупал он палец заполошенно – есть, на месте кольцо! Только что за стишки тама были треклятые, дай же бог памяти?! Забыл, куриная голова, как есть запамятовал!..
А уж воздух в Ваниной груди кончается, и терпится без дыхания из последней-то моченьки. И тут вдруг вспомнил он, наконец, эту чушь, будто молния у него в мозгу сверкнула. Проборматывает он про себя скороговоркой вирши те про филина да про ворона, и только успел он их пробалакать, как вдруг – бах! – ни пут крепких, ни мешка тесного как ни бывало.
Уже на самом последнем дыхании Ваня из омута гиблого выплывает и подалее к берегу отгребает. Высунул он голову из воды, дышит как можно тише и видит, как на мостовой переправе две фигуры во мраке маячатся. «Не иначе как это Никашка коварный с каким-то ещё гадом, – Ванька дался в догад, – Ишь, твари, наслаждаются, что со мною справились!»
   – Всё, кончено, – пробухтел староста злорадно, – Камнем на дно! На корм ракам... Туда ему и дорога, собаке!
   Слышно было, как они на телегу садятся и восвояси убираются.
А Иван из воды выскочил и от холода аж скундёбился. Ну, зуб же на зуб с перезябу не попадает! Ощупал он себя – ё, думает, моё! – а он же голый почти, в рубахе одной да в кальсонах. Да ещё и босой.
Поозирался он окрест, глядь – места вокруг лесистые, незнакомые. Пошёл солдат вперёд, а никакого нигде жилья не видать. Глухомань какая-то, ага. Тогда он исподнее покрепче отжал, на себя его натянул и до самого рассвета бегал там по округе, чтобы не дать дуба.
   А только лишь рассвело, как вышел Ваня на большую дорогу. А ещё было рано. Стал он ждать, и часика где-то через два видит – мчится по дороге тройка с бубенцами. А в ней купец едет в повозочке раскрашенной. Правит он сам вожжами и песню во всю дурь горланит.
Увидал купчина человека отчаявшегося, коней остановил и спрашивает, хохоча:
   – Что, брат, пропился в пух и прах, да?
   Глянул на него солдат наш бывалый и будто взглядом в душе его покопался. И душа та была нехороша – жаждала она барыша. Ну, погоди, думает, я тебе устрою, басурман – будешь знать, как над горем людским измываться!..
   – Да нет, брат, – купцу он отвечает, – я это… в карты подчистую проигрался.
   – А чего мокрый такой? – вопрошает купчина.
   – Утопиться, понимаешь, с горя решил, – кидает Ваня в ответки, – потерял ведь всё до копейки. А потом думаю: пойду куда глаза глядят, да и наймусь служить какому-либо человеку…
   – Хо! – обрадовался купец, – А давай-ка иди ко мне. Только в картишки сначала с тобою сыграем. Выиграешь – шапку тебе отдам; проиграешь – пойдёшь на три года мне служить без оплаты. Ну как, согласен?
   – Подходяще! – Ваня тоже в глазах азарт изображает, – На шапку, так на шапку.
   А надо сказать, что в картёжном этом греховодье он был из мастеров мастер: этакие штуки умел он руками тасовать, что никакой шулер и рядом с ним не стоял.
   Расселися они поудобнее в повозке, картишки быстро раскинули, и Ваня враз у купца шапку-то выиграл. А шапка богатая такая, новая почти, мягкая. Жалко купчине стало шапки. Тогда он рукавицы бисерные за шапку поставил, да и их проиграл моментально. Потом до денег своих добрался, и через какое-то время наш плут уже кошелём тугим обладал. Разгорелися у купца глаза, и вошёл он в азартный раж. А Иван ему то чуток даст отыграться, а то всё больше и больше его обирает…
   Просадил не совладавший с игральным бесом купец солдатику нашему ушлому всё своё имущество: сапожки сафьяновые, одёжу богатую, повозку, коня, а потом и коней-то остатних. И остался он на дороге в исподнем одном стоять, как Иван давеча.
   Почал купчак на солдата ругаться да его по-всякому стращать. А тот ему: хорош верещать, приятель – не твой, дескать, нонеча фарт! Рассмеялся он громогласно, на облучок уселся и покатил по тракту назад, чтобы с подлюгой Никашкою рассчитаться.
   Прилетает он вскорости в деревню ту ясным соколом: нос клином, морда блином, а глядит огурцом. По улицам пыльным лихо он прокатился, и поглазеть на такого молодца стар да млад наружу повылез. И увидал Иван краешком глаза, как Никашка-зараза прям столбом там застыл и на утопленника воскресшего во все буркалы зырит. А потом он живо поворотился и в ворота свои расписные устремился.
   Ну а Ванька покатался там, аки царь, погикал вволю да посвистал, а потом у Никашкиных ворот и останавливается. Да и начал в них колотить кулаками и сапогами. Долго ему никто не открывал, а потом ворота приоткрываются, а в проёме – энта харя. Как саданул Ваня кулачиной своим железным по Никашкиной челюсти, так тот аж через весь двор полетел и в поленницу шибанулся, её порушив.
А Иван за ним. Хватает он ополоумевшего старосту за грудки: ах ты, гад, ему кричит – топить меня вздумал! Ан вот он я, живой и здоровый! Какова тебе, дескать, сия метаморфозия?!
   – Не виноват я, Иван, прости! – душегубец побитый заскулил. – Как есть, бес меня попутал. Пощади! Я откуплюся.
   – Хо! – восклицает наш герой, – Да на кой чёрт мне сдался твой откуп! Я и сам-то сейчас не бедняк – гляди, кони какие у меня! А ты отдавай-ка одёжу мою солдатскую да ранец!
   – Хорошо, Иван, – говорит недобиток, – Погоди. Всё как есть доставлю сейчас в лучшем виде.
   Кидается он проворно в сарай и весь скарб Ванюхин ему возвертает. А потом кланяется солдату аж до самой земли и в дом зазывает его милостиво. Ну, Иван ус свой подкрутил эдак лихо, затылок почесал да и согласился. Пошли они к Никашке. Тот снедь богатую на стол выставляет и водочку горькую воскресшему наливает. Пей, говорит, господин солдат – винцо у меня знатное!
   А Ванька по столу кулаком как даст. «Не пью я! – он гаркнул, – Кто вино пьёт, того бог прибьёт. В завязке я. Навсегда!..»
   – А скажи-ка, Иван, – этот гад его пытает, – В толк не возьму я никак – как это ты от пут неразрывных освободился и из мешка прочного выбрался? И откуда справу эдакую добыл, а?
   – Хм! – Ванька хитро усмехается и грудь колесом выпячивает, – А это меня батька водяной от смерти спас. У него там как раз свадьба гуляет: сын женится на русалке. По такому случаю архиважному они нынче всех утопленников отпускают и богатством великим их награждают. Ежели ты, к примеру, злата-серебра себе хошь, так там этого добра без счёту. Я вот коней себе взял, повозку, одёжу, кошель тугой. Мне и того довольно. Давали они и более, да я отказался.
   Как услышал эту весть жадный Никашка, так три подряд стопки водки он хапнул, а потом и говорит алчно:
   – Сей же час туда я пойду да поскорее в реке утоплюся! А ты, Ванька, дурак – мало взял.
   – Только прежде того, как в омут сигать, – солдат старосту поучает, – ты должон словеса заветные сказать, чтоб тебя щедрее приня́ли.
   – Какие такие словеса? – вопрошает лихоманец.
   – А вот какие! Ты обязан громко и истово трижды там повторить следующее заклятье: «Чтоб все жмоты в омуте бы утопли!» Да смотри – с чувством это надо проорать, а не абы как.
   – Ага, понял, – будто шило Никашке воткнули в задницу, – Я побежал!..
   Кинулся жадоимец стремглав из дому, приволок с амбара двухпудовую гирю и привязал её себе на шею верёвкой. Да вприпрыжку к мосту ближайшему понёсся. А тама уже толпа ядрёная собралася. Ваня на улицу вышел – ё-моё! – ну не протолкнуться народу-то. Все от мала до велика орут, смеются, улюлюкают, старосте козу кажут, а тот от жадности осатанел аж…
   Вот влез он на перила, обвёл сельчан безумными очами и во всё горло заорал:
   – Чтоб все жмоты в омуте утопли! Чтоб все жмоты в омуте утопли! Чтоб все жмоты в омуте утопли!
   Потом плюхнулся он с шумом великим в воду и камнем на дно пошёл, только пузырями обильными водную гладь разукрасил.
   – Да будет воистину так! – воскликнул громко Иван, – Было бы и впрямь ладно, если бы все жадюги за этим подлецом отправились!
   И поехал Иван не медля ни мало во самый во стольный град Санкт-Петроград. Царевну заколдованную, знамо дело, спасать. Ехал он день, ехал два, да и третий день уже миновал. Надо вскорости и столице уже появиться. Ваня коням своим залётным радуется – быстрее быстрого же они скачут. Не иначе, мне сам Исус помогает, думает солдат: ну, у́стали прямо коники не ведают! Чисто летят…
   А в это время и вечер очередной наступает. Выискивает наш спасатель, где бы ему переночевать. А тут смотрит – никак трактир впереди маячится? Вот же удача! Он туда живо заворачивает, коней распрягает, велит их напоить да накормить до отвала, а сам в залу заваливает. Трактирщик оказался с виду любезен. Чего изволите, спрашивает, ваше степенство? Ежели покушать желаете, так это всегда пожалуйста: накормим, говорит, на всю жизню оставшуюся. А вот, не изволите ли выпить винца из моих подвалов – ни копейки с вас не возьму, за свой счёт угощаю!
Заказывает Иван ужин для себя богатый да постелю себе просит разостлать помягше. А потом в искушение и впадает: а действительно, варит у него соображалка – отчего бы мне и не выпить на дармовщинку? Как говорится, на халяву и поп оскоромился. Ванька делает вид, что позабыл о своём зароке и всяческие стрёмные мысли из башки своей гонит. А ну его, думает он, этот зарок! Чай, зарок не оброк – его и обойти можно.
   Употчевался он знатно, а тут и хозяин губастый бутыль с водярой несёт. Тяпнул Иван один стакан – тепло у него в мозгах стало. Тяпнул другой – сделалось в мозгах жарко. Ну а после третьего стакана́ чего-то с ним стало не так: в глазах появилася какая-то свистопляска и сильно захотелося ему спать. Отвели его трактирные прислужники в спаленку под белы рученьки, раздели до белья и на ложе у стены уложили.
   Ничего-то Иван не чует: спит, храпит да в ус дует. И приснился ему сон странный, будто бы скачет он на своих кониках огневых, да вдруг перед ним бездна какая-то открылася, и он в бездну ту кувырком покатился…
Не шибко долго он в пропасть ту падал, поушибся весь, поободрался и так об дно дерябнулся, что с духом даже на время расстался.
   Много ли, мало ли времени проходит, как очухивается наконец Ванёк, шарит вокруг себя и очами поводит. Что, думает, за такая ерунда – ни зги же нигде не видать! Кромешная везде темнота.
Нашарил он вскоре руками некие кругляки на полу загадочные и ещё сухие палки. А вонь-то тама была ну просто гадкая. И допетрил в конце концов наш выпивоха, что находится он в некоем мешке бетонном, очевидно, глубоко под землёю, а те кругляки и палки непонятные не что иное из себя представляли, как кости человеческие и черепа. Он даже пару трупов тама нашёл, не совсем ещё сгнивших, и слух его резанул зловещий крысиный писк.
   Аж даже кудри рыжие на голове у Ванюхи зашевелились. Вскочил он на ноги и стал лихорадочно искать выхода. Да только не нашёл ничегошеньки, акромя крысиных в углах нор. Стены были высокие и гладкие, и ни до какого выступа было не достать.
«Это я, наверное, по жёлобу какому-нибудь сюда упал! – понял, наконец, Ваня. – Ох, я и дурак! Не иначе, как меня бог покарал за пьянство. Точно! Верно! Как пить дать! Ну же в этом трактире и мерзавцы!..»
   И тут вспомнил он про колечко Хазарово. Хвать – а оно таки на пальце! Не стали грабители на него зариться – кому нужна медная эта чепуха! Принялся Иван заклятие стихотворное вспоминать, а оно ни в какую не вспоминается. Крепенько, видать, он башкою-то дерябнулся – аж все мозги сделались у него всмятку.
Минут через несколько проявился всё же в головушке его волшебный куплетик. Глаголит вирши те треклятые солдатик околпаченный, а вовсе ничего с ним и не происходит. Где стоял, там и стоит...
Может, смекает, заклятие сиё на верёвки думано да на мешки, а не на эту западню кромешную? А потом прояснело у него чуток сознание. Ух, я ж и баран, корит себя Ваня – не так же стих я сказываю, неправильно! Переставились словеса в заклятии, как было надобно, и быстро тот куплетик Иван пробормотал. Да не успели и губы от говорения у него остановиться, как в момент вся окружная обстановка переменилась. Видит служивый – стоит он посередь спальни, чуть жив, и в свете месяца ущербного озирается.
«Фу-у! – аж от сердца у него отлегло, – Наконец-то выбраться я сподобился. Слава те господи!»
   Принялся он одежду свою искать везде, да не нашёл и портянки. Дело дрянь, думает Ванька – надо поскорее отсель убираться, а без одёжи-то как? Взял он подсвечник с тремя свечами, высек огня из кремня да кресала, там же лежавших, и, свечки те запалив, пошёл искать трактирщика. И то ли от холода ночного, то ли от переживаний непосильных, а озноб его сильный прошиб. Тогда он простыню белую с постели снял и с головы до ног ею обмотался.
И стал, как привидение, по комнатам трактирным шариться. Зашёл в одну горницу – никого. В другую – тоже ни души. Наконец, слышит, как за третьей дверью кто-то храпит. Ваня – скрип – двери открывает, входит туда на цыпках, глядь – так и есть! – на мягкой перине трактирщик-душегуб дрыхнет. Подошёл к нему солдат, аж затаив дыхание, смотрит, а тот храпеть-то перестал, заметался в постели, заёрзался, застонал. Видно, грехи тяжкие душу его чёрную доня́ли.
Схватил его Ванька за плечо, затормошил сильно, да и спрашивает замогильным гласом:
   – Эй, а где одёжа-то моя, а?
   Приоткрыл трактирщик глаза да в тот же самый миг и вытаращил их до отказа. Дёрнулся он отчаянно, придушенно чего-то заверещал, да тут же и обмяк как тряпка. От разрыва сердца, видать, скончался.
   Пожал Иван плечами, а потом вбок посмотрел, на зеркало случайно глянул, и чуть даже к чертям не отпрянул. Пялился на него из зеркального стекла призрак ужасный. Весь в белом он стоял одеянии, а рожа у него была, как у мавра: от пылищи подземной вся чёрная. Лишь белки глаз безумно и дико на солдата пялились, и зубы щерились снежно в зловещем оскале. Себя в таком виде увидав, трижды Иван перекрестился даже, ибо со страху сам едва дуба не дал.
Стал он, времени даром не теряя, одёжу свою шукать, и обнаружил её в сундуке спрятанною. Оделся он живо, перелез через окно на крышу сарая, пробрался в конюшню и коников своих запряг. Да как ломанулся со двора этого страшного по тракту вдаль – только его там и видали.
   И пока ехал по дороге прямоезжей Ванёк, то повторно он от питья-то зарёкся. Только клятв никаких он уже не давал, а твёрдо лишь про себя сказал: не буду я больше лакать эту пакость, и всё тут – чай, от жажды-то не помру!
   К пятничному вечеру добрался он таки до стольного града, до самого славного Санкт-Петрограда. Выспросил солдат дорожку до дворца царского и остановился вскорости у кованых врат. Докладывает Иван охране: так, мол, и так – я есть такой да сякой, Иван, короче, Хват; великий я-де знахарь и приехал сюда издалече вылечить дочку царскую.
Не ведал Иван, что о хворобе той загадочной царевны младшой Марьи заповедано было кому ни попадя знать. То была ещё тайна строжайшая, и в ту тайну ограниченный круг лиц по монаршему указу посвящали. Ну, страже до этих секретов дела было мало: доложили они всё как есть по инстанции, ждут-пождут, и в скором времени царский приказ сверху с самого им поступает: этого дурака тут же арестовать и под конвоем к его величеству вмиг доставить!
   Хватает стража бравая огорошенного Ивана за шкварник, даёт ему тумаков да тычин весьма изрядно, и приказ амператорский сполняет: в царски палаты арестованного доставляет. Глядит Иван – роскошь кругом будь здоров, а по палу паркетному сам царь в халате богатом прохаживается и смотрит на солдата оком суровым. Не позволили гвардейцы блестящие арестованному на ножках стоять и пред величеством на колени его бухнули.
А царь кулаком по столу гневно стукнул, лишние уши прочь отослал да Ивана и пытает:
   – Ты кто таков есть, мерзавец, чтобы о болезни царевны знать? А ну, говори мгновенно, откуда сия тайна тебе ведома?
   Быстро думал Иван. Ежели расскажу, смекает он, правду, да начну царю про карликов сказывать, то тут же мне и конец – кто ж в такую чушь-то поверит!
Уселся он поудобнее на пятки да царю-амператору в ухи и брякает:
   – Как же мне о том не ведать, твоё величество, когда я знахарь есть зело великий! Мне ить многое ведомо. Например, – и он пытливым взором царя окинул, – Ты в немалом раздражении нынче пребываешь. И не из-за меня это вовсе, а… с царицею ты только что поругался! Ну, точно же! Ведь, правда?
   У царя и без того глаза выпученными были, а тут они сделались, словно у рака.
   – Ай да знахарь! – головою он покачал. – Ай да хват! А ну, вставай-ка, давай.
Рассмеялся Ванька весело, на ножки резво привстал и тоже стал царя-то нахваливать:
   – Да и ты, царь-батюшка, весьма-то проницателен. Я и есть Хват. Разрешите представиться: Иван Хват, русский солдат! Отставлен со службы армейской за выслугу лет.
   – Так ты солдат? – император удивляется, – А чего в купецкую одёжу тогда разряжен?
   – Из-за маскировки, ваше величество, – отвечает Иван, – Так оно было надо.
   – Ну ладно, – махает царь рукою, – а каким таким способом ты царевну Марью от недуга избавишь? Нешто у тебя есть какое зелье, а?
– Никак нет, ваше велико – зелья не имею! Слова тайные знаю, молитвы там всякие, заговоры…
   – О! – восклицает царь в воодушевлении, – Так ты у нас, выходит, психотерапевт?
   – Естественно, – шмыгает носом Ванька, – Непременно психорапе́кт. А как же иначе?
   – И какую такую сильную молитву ведаешь ты, солдат? – усмехается царь и головою, не веря, качает, – Продекламируй мне её, пожалуй…
   – Да знаю я этих молитв аж до чёрта! – говорит Ваня запальчиво, – Только я вам так доложу, твоё величество, что все сии молитвы, в книгах писанные, чистая ерунда. Ни одна из них по силе с солдатскою молитвою не сравнится.
   – Ну, валяй, валяй, – кивает милостиво царь, – Излагай…
   – Лично мне вот такая больше всех нравится, – балакает Ванька и тянет задорным гласом: Господи Иисусе, позаботься о хлеба моего кусе! Доведи каши мне отведать и щей! Да чтоб башка моя не слетела с плечей! Да чтоб пуля со штыком меня не проткнули! И кулаки офицерские чтоб меня минули! А что до господ касаемо, то пущай они в ад все провалятся и промеж собою дерутся там и лаются! Воистину, господи, меня ты не покинь! И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.
   Как услыхал царь молитву сию солдатскую, так заржал он, словно жеребец молодой и смеялся там весьма долго. Ну а потом слёзы он платочком утёр, по плечу рукою Ванюхе вмазал и таки словеса сказал:
   – Да уж, солдат, фамилию свою ты носишь не даром. Только вот не могу я тебя так сразу до царевны допускать. Как ни крути, а испытать тебя надо.
   – Слушаюсь, ваше величество, – вытянулся Иван во фрунт, – К испытаниям наше сословие завсегда готово.
   – Так вот, служивый, внимай – напустил император на рожу важность, – Вчерась кольцо моё бриллиантовое потерялось, ценности буквально сказочной. Отыщешь за ночь кольцо – твоё счастье, не отыщешь – на плаху отправишься. И ещё. Сын мой, Алекс, аппетит совершенно потерял. Каких только разносолов мы ему не давали – ничего не желает есть. На глазах прямо чахнет. Вылечишь Алекса за день – получишь в награду сто рублей, медаль и дозволение лечить царевну Марью. Не вылечишь – получишь сто палок и опять же пойдёшь на плаху. Ну как, не испугался, солдат?
   – Э-э, ваше величество, – махнул Иван рукою, – русский солдат хоть и боится, а всё равно в дело годится. Согласен! Не для того я сюда явился, чтобы труса праздновать. Только и у меня условия есть кое-какие.
   – Вот как! – поднял царь удивлённо брови, – Ну-ну. И что же у тебя за условия?
   – Во-первых, ваше велико, расскажите вашей супруге о том, что, дескать, прибыл к нам один знахарь невероятный, который ну всё на свете могёт узнать. Мы-то с вами ведаем, что это не так, да только нам не правда в данном случае важна, а молва. И чтобы при этом обязательно парочка-другая слуг возле вас ошивалось бы… Согласны, ваше величество, с условием таким невеликим? Ежели не согласны, то перстенька этого вашего не увидите более никогда.
   – Хм, – нахмурился царь, – Что ж, ладно. Ну, а второе какое у тебя условие?
   – Второе условие касаемо Алекса. Пущай он с завтрашнего утра и до самого вечера поступает в полное моё распоряжение. Я к нему солдатское лечение применю. Зело пользительно оно для аппетиту. За это я ручаюсь. И пусть он мундирчик свой приготовит для экзерциций, да сапожки чтоб были у него стоптанные. За сынка своего не беспокойтесь – всё будет как надо. Не кушать он у меня завтра будет, а, извиняюсь за выражение, жрать!
   Рассмеялся тут царь. Хорошо, говорит, условия твои я принимаю. А сейчас, мол, иди поужинай, и в апартаменты на ночь определяйся. Да гляди, добавляет, не вздумай сбежать, ибо вокруг дворца караул будет расставлен.
   Покормили Ивана по-царски, а потом приводят его в роскошную опочивальню, где одного и оставляют.
Призадумался вояка наш не на шутку. Не иначе, смекает, кто-то из обслуги кольцо то спёр, не министров же с генералами в энтом деле подозревать – у тех и своего добра хватает. Так, он размышляет, а ежели я мыслю в верном направлении, то надо будет поступить похитрее...
Одел он красный халат, волосы себе сильно раскашлатил, а потом взял ваксы сапожной и рожу себе слегонца подмазал. Затем постелил он на пол посреди комнаты прикроватный коврик и свечку перед ним установил, а сам направил к двери свои стопы и при помощи бокала прислушиваться стал ко всему снаружи происходящему.
   Вот и полночь наступает. И слышит Иван – на цыпках кто-то к двери подбирается и приникает оком к замочной скважине. А Ванька тут бегать по комнате начал, словно полоумный, да ещё и бормотать притом принялся всякие глупости. Побегав тама малёхи, на коврик, скрестив ноги, он уселся, прямо над самой свечкой, чтобы харя пожутче смотрелась, да и принялся изрыгать из себя разную словесную чепуху.
   – На дворе трава, на траве дрова, – с невероятной скоростью Ванёк бормотал, – под двором дрова, над двором дрова, за двором дрова, дрова вширь двора, дрова вдоль двора, не вмещает двор дров. Наверное, выдворим дрова с нашего двора обратно на дровяной двор…
   Язычок у плута рябого работал будь здоров, и что такое запинаться, он практически не знал.
Остановил он через минуту свой словесный понос, руки к потолку вознёс и страстно зашептал:
   – Так. Так. Вижу… Вижу! Есть кольцо! Нашёл! Это ж надо, куда спрятали, гады!.. Покажите, кто украл! Морду его покажите! Харю! Ну!..
   Тут Ваня услыхал шумление некое едва слышное, за дверью произошедшее. Будто бы кто-то шатнулся тама, или равновесие потерял.
   Тогда он с не меньшим жаром продолжал трындеть уже другую катавасию:
   – Как-то какнула квакушка и квакнула: у кого как! У кого кака, а у кого ну никак! Важный падишах жадно пожирал жареных жаб. Громадная грымза громко грызла гранит!..
   В этот момент он останавился и радостно завопил:
   – Вот он, голубчик! Попался, сукин сын! Ужо я устрою для тебя пытальню! Прищучу, мерзавца! На дыбу вздыблю! Запорю!..
   Бух! За дверью что-то упало. А потом она открывается нараспашку, и вовнутрь спальни хлюст некий заскакивает. Рожа у него была вся перекошенная, глаза к переносице скошенные, и он весь трясся как в лихорадке от обуявшего его великого страха. Рухнул вор на четвереньки споро и к чернорожему «мавру» проворно попёр, то и дело ненадолго останавливаясь и колотя лбом об пол.
   – Не погуби, батюшка! – выл прохиндей не своим голосом, – Пощади! Помилосердствуй! Бес мя попутал. Грех обуял… Я откуплюся. Век за вас бога буду молить! Оу-у! Ы-ы!
   Поднял Ваня за шиворот сего негодяя и пару пощёчин ему надавал, чтобы истерику эту прекратить на фиг. Да и сговаривается с ним так: тот кольцо Ваньке возвертает и ещё сто рублей в придачу ему отваливает, а уж он со своей стороны ничего царю об энтом деле не докладывает.
   Обрадовался слуга невероятно. Вот же у вас, восклицает он «знахарю», и проницательность! Мало того, что вы кольцо увидали спрятанное вместях с харей, его уворовавшей, так вы ко всему вдобавок ещё и фамилию мою угадали правильно. «Голубков же я по фамилии, – вор солдату заявляет, – Голубков Митяй, ага!»
   Направились они в зал. Митяй в горшке с фикусом покопался и сверкающий бриллиантами перстень оттуда достал. Принял Ваня имущество царское украденное, а потом отвесил Митяю затрещину знатную и наказал ему никогда больше так не делать. Затем деньги с него взял да и потопал, зевая, спать.
   Ровно в шесть утра вызывают Ивана к императору. Тот, оказывается, вставал довольно рано и гимнастикой слегонца занимался.
   – Ну как, солдат, – спрашивает император, – перстень мой отыскал?
   А Иван Митяя решил не выдавать. Проходя мимо вешалки, на которой висел халат царский, кинул он незаметно в карман перстенёк отысканный, а потом перед царём во фрунт вытянулся, и докладывать принялся бойко:
   – Так точно, ваше царское величество – задание по нахождению вашего перстня я сполнил!
   – Ну и где же он?
   – По моим гаданиям, якобы потерянный вами перстенёк, ваше величество, в кармане халатика вашего обретается. Не иначе как соскочил с пальца-то. С кем не бывает…
   Напустил император на личность свою суровость, а потом к вешалке он подошёл и стал в кармане копаться.
   – Ба-а! – воскликнул он, перстень оттуда вытаскивая. – А и впрямь он был в кармане. Как же я раньше его не отыскал! Я ж вроде всё-то осматривал…
   Выпрямился император с достоинством, на Ивана поглядел орлом, да и заявляет торжественным тоном:
   – Слушай, Иван Хват, русский солдат – награждаю я тебя от своего имени почётной медалью и ста рублями!
   Порылся он в ящике стола, серебряную медаль оттуда достал и Ване на грудь её повесил. А вдобавок ещё и кошелёк передал с деньгами.
   И ему приказывает:
   – Ну а сейчас отправляйся к сыну моему Алексу и за лечение его принимайся. Он обо всём знает...
   Прихватил Иван барабан – и к сыночку царскому стопы направил. А тот дрыхнет без задних ног, поскольку не привык рано вставать-то. Как ударил Ваня палками по барабану, так царевич враз глаза-то продрал и с постели подскочил моментально. Думал, наверное, что война…
   – А ну-ка, подъём, рядовой такой-сякой Хваткин! – преяро Ванька гаркнул. – Живо портки надевай да на улицу бегом марш!
   Испугался царевич младой, принялся впопыхах одеваться. А ноги в штанины у него не попадают, портянки как надо не наматываются, ибо не привык ведь он к такой спешке. Пришлося ему разов семь подъём-то повторить, покуда научился он одеваться не мешкая. А Ванька уже тычками его из «казармы» выгоняет и вкруг плаца бегать заставляет минут двадцать, а сам в то время окрест прохаживается и трубочкой забавляется.
Несмотря на холодную пору, ажно «рядовой Хваткин» там взмок.
Наконец, получает он от командира приказание остановиться, малость продышивается, а этот изверг покоя ему и не думает давать, и из ведра вспотелого бегуна умывает. Потом сызнова бегом в «казарму», произведение тама полного мундирования и опять возврат на плац. Суёт Ваня Алексу в руки метлу основательную и приказывает подмести всю площадь немалую тщательней тщательного. Да ещё и подгоняет его постоянно. Чуть тот останавливается мал-мало передохнуть да пот с лица смахнуть, а Ванёк уж тут как тут. А ну не стоять, кричит, Хваткин, растакую твою бабушку – я те устрою-де счас раскардаш!
   Подмёл-таки царевич плац треклятый, а начальничек его хвать, да заставляет на кухню дрова таскать. Потом с бочкой стовёдерной поехали они за водой. Вернее, это Иван ехал с ветерком, а Хваткин сзади трусил трусцой. Все сто вёдер он бегом из Невы натаскал и налил бочку ту полнёхоньку. Назад возвертаются, а Ванька солдатика заставляет плац поливать, да после того наконец перекур объявляет.
   Приходит тут время завтракать. Наваливает дворцовый повар Хваткину чашку каши, а тот – смотри ты! – уплетает её за обе щеки, да так, что аж хруст слышится явственно. Откушал царевич, попил чаю, и Ваня объявляет ему привал на полчасика, да не просто так рассиживаться дозволяет, а, порвавши какую-то тряпку, заставляет её зашивать тщательно.
   Затем до самого обеда бедный Хваткин на плацу маршировал, учился со штыком управляться и бессчётное количество раз преодолевал полосу препятствий.
   Преодолел бы он её и более, да пришло время обеденному застолью.
   На то, как наследник престола ест, а вернее жрёт, сам царь-государь на кухню прийти соизволил и весьма оттого он остался доволен. О, удивлённо он сказал, лечение получилось знатное! И спрашивает Ивана: а может, лечить уже достаточно?..
Никак нет, твоё велико, отвечает самодержцу Иван – мы ж ведь до вечера лечение производить сговаривались, а иначе-де нельзя…
   Позволил солдафон наш жестокий подопечному немного пассивного отдыха, а потом нагружает он ранец его песком, даёт в руки царевичу ружьё тяжёлое, да и приказывает совершить ему марш-бросок по местности пересечённой. А сам с охраной кавалергардной на лошадях, значит, сзади скачут. Да ещё наказывает пехотинцу измочаленному песни походные вовсю горланить, дабы веселее было им передвигаться.
Идёт царевич Хваткин, ножки у него аж заплетаются, и поёт он песню солдатскую высоким голосом:

        Ка-ак по ре-е-чке, по воню-ю-чке
        Си-и-зый се-елезень плывёт;
        Ме-еня ми-и-лует пору-у-чик:
        Ка-аждый де-ень по морде бьёт!

   Когда они, наконец, возверталися, и кушать ужин настала уже пора, так у несчастного нашенского солдатика из-за неуёмного трясу рука с ложкой ко рту не поднималася. Да потом-то всё пошло на лад, и будущий самодержец столько кашки умял, сколько и за месяц поди не едал-то.
   А Ваня его напоследок поучает:
   – Слушай мой наказ, рядовой Хваткин, покуда я ещё твой командир. Как получишь из рук папани твоего державу и скипетр, то обязан ты будешь хрестьянское наше сословие на волю освободить. От папаши же твоего в этом деле проку, как от козла молока… Ну что, даёшь ты мне такое обещание, а?
   Тот дал, и Иван объявил ему благодарность за стойкое перенесение всех тягот. А сам к царю отправился делать доклад.
Император как раз ужинал со всем своим семействием в столовой зале. Пригласил он и Ивана к себе за стол, чести такой его сподобил. Иван, вестимо, соглашается и царицу с детьми с любопытством оглядывает. Царица-то была дама чопорная, надменная, а зато как на царевну Марью Ваня поглядел, так враз и обалдел. Не, не дюже она собою была и красавица – Иван по белу свету немало хаживал и видывал дамочек да баб всяких, – но вот приглянулася она ему просто атас! Девка царевна была ещё молодая, цвет волос у неё был золотистый такой, солнечный, а на щёчках и вздёрнутом носике веснушек было море. Потупила она скромно взор и в разговоре практически не участвовала, а зато Ваня нет-нет на неё и поглядывал с удовольствием явным.
   Ивана пред своими близкими царь всяко нахваливал и расписывал цветисто удаль его и прозорливость.
Побалакали они о том да о сём, и тут царь солдату говорит:
   – Ты, Иван Хват, я гляжу, рассудительный малый, и многим моим министрам по уму фору запросто дашь. А вот скажи-ка, братец, как ты полагаешь – нужна ли в государстве крепкая рука?
   Усмехнулся Иван, усы подкрутил и таково величеству завинтил:
   – Да тут, твоё велико, не в руке одной дело-то. А и в голове тоже.
– Причём тут голова? – царь недоумевает, – О правлении так ведь образно говорят, что-де в крепких оно руках находится или в слабых. Я в таком понятии это полагаю…
   – Тогда я тоже образно попытаюсь растолковать, – Ваня величеству объясняет, – Вот ехал я сюда на тройке вороных, во весь дух скакал, потому что знал куда еду – в Санкт-Петроград. А ежели бы я не знал своей цели, а ехал бы куда глаза глядят, то приехал бы я сюда, а?
   – Ну, это вряд ли. Заехал бы чёрт те куда.
   – Правильно, царь-батюшка. И крепкая рука, вожжи держащая умело, не помогла бы мне совсем. Разве не так?
   – Так.
   – Ну, а если бы я дорогу знал бы, да был бы, к примеру, больной или пьяный, то куда бы я тогда добрался?
   – Куда-куда? – и царь расхохотался, – В канаву бы заехал, али где-нибудь с моста в реку сверзился! Это уж непременно. Мне ли об этом не знать!
   – Вот! – восклицает тут Ваня. – Как видишь, твоё величество, дело тут вовсе не в крепкой руке, и даже не в крепкой голове, ибо их отдельно одну от другой нельзя рассматривать. Коли рука крепка, а голова слаба – это худо. А коли голова крепка, а рука слаба – худо не менее. Обе они должны быть в порядке, тогда и доедешь куда тебе было надо. Или я не прав?
   – Браво, Иван! – вскричал довольно царь. – Браво, браво! Да твоя голова даст фору и министерской… А что – давай, я тебя министром сделаю?
   – Э, нет, величество, – Ваня возражает, – Как у нас говаривают, плох тот сокол, который на воронье гнездо сел. Ага. Так что нет, извиняй!
   – А ты, выходит, у нас сокол, да?
   – Что ты, царь-батюшка, какой там сокол – я воробышек. Моё дело не на лесине высокой гнездо устраивать, а под застрехою где-нибудь в бане. Шмыг – и я тама!
   Расхохотался царь.
   – Расположил ты ко мне себя, – заявляет он Ивану, – Ну чисто стал я в тебя влюблённый!..
   А Ваня, конечно, улыбается во весь рот, а про себя смекает: «Ишь ты, влюблённый он в меня стал! Вчера ещё хотел отправить мою особу на плаху, а теперь, видите, я его к себе расположил! Брехня! Фигушки-макушки, меня не обманешь! Как говорится, избави нас боже от царской ласки, да избавь нас чёрт от царёвой яри! А подалее ежели от начальства – подалее будет от печалей! Да и тьфу на всех вас!..»
   И в это самое время царевна Марья аж с лица вдруг спала. Побледнела она, как мел, лицо у неё покрылось испариной, и попросилась она отбыть в свою спаленку.
Ну, слуги её туда уводят незамедлительно, а царь к Ивану оборотился да ему и говорит:
   – Ну что ж, Иван-солдат, и ты вослед за царевной ступай. Побудь с ней ночку, так уж и быть, поведу́й-познахарствуй. За жизнь свою ты отвечаешь сам. Но гляди у меня – ежели чего не так, то быть твоей голове на плахе. С богом, братец! Ступай-ка, давай…
   Подводят Ивана к царевниной опочивальне. Смотрит он и удивляется немало, ибо двери тама железные, а запоры и замки массивные прям донельзя. Вовнутрь знахарь наш липовый заваливает, глядь – помещение это по площади изрядное, справа стоит кровать широкая, слева камин изразцовый, а на окнах приделаны прочные решётки.
   Царевна же на постель прилегла в изнеможении явном и принялась стонать очень жалобно, да как осиновый лист дрожать.
   Принял Иван меры к собственной безопасности: вытащил из-за пазухи волшебную шапку, на голову себе её напялил, да и уселся в креслице от греха-то подале. Сидит он так час, сидит другой, а тут смотрит – сделалось постепенно темно.
И чем сильнее тьма в помещении сгущалась, тем царевна меньше стонала да дрожала, и тем больше она силою непонятною наливалась да в лице не на лад менялась. Зримо проявлялись в облике, допреж девичьем и приятном, черты зверские да отвратные: вытягивалась хищная морда, вырастали клыки, когти да хвост…
Наконец закончилась эта метаморфоза ужасная, и появилась на месте миловидной Марьи кикимора безобразная, охочая чрезвычайно до человечьего мяса.
   Иван-то, не будь дурак, сапоги снял и на цыпочках топ-топ-топ – передислоцировался скрытным порядком в уголок. А эта тварь вдруг как прыгнет на кресло!
Всю обшивку когтями она порвала, да солдата там не найдя, от злости аж затряслась и прорычала:
   – Всё равно я тебя найду, солдатик проклятый! Не просидеть тебе со мною ночи! Этому не бывать!
   И ну его разыскивать по всей спальне. Сперва-то она носилась, как угорелая, лапами когтистыми вокруг хватая и таким образом солдата норовя поймать. Да только тот шибко ловок для этой тактики оказался, и удачно весьма от страшных лап уворачивался. А потом кикимора с шумом стала принюхиваться, норовя свою добычу определить по нюху. Но Иван вскоре понял с облегчением, что собачьего нюха тварина не имела – он остался у неё вполне человечьим.
   – Иди, иди сюда, Иван! – ревела кикимора азартно, – Я тебя съем! Съем я тебя! Ха-ха-ха!
   Но Иван не откликался. Пот со лба утирая, мелкими перебежками по полу он передвигался и всяческих капканов пока избегал. Казалось, что время для него остановилось или почти не двигалось. Все же его чувства обострившиеся были заняты злобным страшилищем. Но, как бы там оно ни было, а утру настать было не миновать. Забеспокоилась кикимора тогда преявно, перестала она Ване злобно угрожать, а стала его назойливо уговаривать.
   – Иван, а Иван, – она его упрашивала, – Ну покажись хоть на миг. Дай мне тебя увидеть. Ничего плохого тебе я не сделаю, обещаю! Где ты, мерзавец?! Где ты, гад?!..
   Солдат по-прежнему держал язык за зубами. И тут он неожиданно маху дал, и чуть было упырше не подставился. В угол он отступил, от преследовательницы уклоняясь, да вдруг за табуретку ногой и зацепился. Обернулась кикимора прытко и, ручищи когтистые растопыря, на жертву свою пошла не спеша. А Ваньке и деваться вроде было некуда. И вот же она уже, морда клыкастая – на расстоянии руки вытянутой. Размахнулся тогда Иван сапогом подкованным да по башке бугристой ка-а-к даст ей со всего-то размаху! Уродина аж на задницу от неожиданности брякнулась, а Иван из угла шустро ретировался.
   Подскочила злыдня на ноги, зашипела от ярости, как сто змей, и завизжала в бешенстве:
   – Всё равно тебе ночь со мною не просидеть! Всё равно!..
    Кинулась она к камину стремительно и, оседлав кочергу, в трубу на ней выскочила.
    Хватает и Ваня кочергу машинально, не раздумывая затем её осёдлывает, и… принимается по комнате летать!
   Да вслед за ведьмой в трубу и выскакивает.
   И что за странная картина ему вдруг открылася! Труба печная продолжалась какой-то другою трубою, состоявшей не из кирпичей, а из смерчей взвихрённых. Полетел по трубе этой Иван со скоростью умопомрачительной и оказался вскорости в стране некоей удивительной. Краски того мира играли мрачными тенями, а прямо по курсу движения высилась в сказочном пространстве… огромная горбатая гора!
И видит вояка наш невидимый, что он не один на гору ту летит. Вокруг него мчалось на мётлах да на кочергах, а то и просто так само, несметное множество нарядных господ и дам. Весело они все смеялись, а их роскошные одеяния и длинные власа на ветру шумно полоскались. Принялся Иван царевну в этой толпе высматривать, но это ему не удалось поначалу, поскольку та в толпище великой полностью затерялась.
   Приземлился несметный человечий рой на горбатую эту гору, а там площадь громадная выложена была гладкими камнями. Разбилися господа и дамы по парам и под музыку бодрящую стали они выкаблучисто танцевать. Пригляделся получше Иван, а у всех у них без исключения короны на головах красовались золотые да венцы зело драгоценные. И видит он такую ещё штуку загадочную: у каждого на груди была нарисована какая-нибудь карта. Тут, глядишь, выплясывал пиковый король, там – крестовая королева, здесь бубновый валет сапожками шаркал, а тама – червовая вертелась дева…
О, поразился увиденному солдат – да тут же элита ведь на любую масть!
   Принялся он вкруговую похаживать и потерянную Марью зорко высматривать, и наконец-таки её обнаружил. Видит он – она в червовую даму превратилась, и какой-то изящный валет её в танце кружит...
И в ту же самую минуту музыка там переменилась вдруг. Заиграл торжественный какой-то марш, после чего господа и дамы перестроились быстро рядами и почтительно стали кланяться. Смотрит Ваня – что за ерунда? – появляются посреди площади двенадцать горбунов преотвратных с нарисованными на груди тузами. Шеи у сих тварей росли не из плеч, как у нас с вами, а из груди, и головы их казалися гигантскими какими-то огурцами. Макушки же головные были у них острыми и плешивыми, ухи словно лопухи, нос огромный загибался аж до колен, а глаза оказалися незрячими, с белыми бельмами. Одеты же они были все до одного в чёрные и просторные весьма балахоны.
   Построились горбуны кольцом и потопали, согнувшись, противосолонь, песню притом затянув гнусавыми голосами:

                              Раз, два, три, четыре, пять,
                              Шесть, семь, восемь, де-е-вять!
                              Нам дана земная власть,
                              Но мы – люди-те-е-ни!

                              Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
                              Нам послушен всяк дурак.
                              Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
                              Нам дурак послушен всяк.

                              Ла́жей лжи мы сплошь облиты:
                              Лево ложим, лево лжём,
                              Потому-то мы, злови́ты
                              Даже бога оболжём!

                              Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
                              Нам послушен всяк дурак.
                              Дзинь-дзинь! Звяк-звяк!
                              Нам дурак послушен всяк!

   «Вот же паразиты! – глядя на горбунов-зловитов, воин православный наш злится, – Да неужто такие христопродавцы власть земную ухватили?!»
   А горбуны мраковод уже свой прекратили и стали появившимися невесть откуда монетами ловко жонглировать. Тех монет становилось всё больше и больше, больше и больше и – странное дело! – ни одна монетина на землю не падала. Ну и хваткими были у зловитов этих пальцы! Особо проворные из них ещё и ногу дополнительно вверх задирали, и тою ногою жонглировать себе вовсю помогали.
Смотрит Ваня и аж глаза от удивления вылупляет, ибо у энтих уродов заместо ног руки снизу торчали. Это, смекает Ваня, наверное, для дополнительной хваткости у них так. Вот же, думает он, и гады!..
   Наконец, определили странные горбуны, кто из них наиболее хваток, и принялись с подобострастием ему поклоняться. А тот морду важно наквасил и стал тама гордо прохаживаться. А потом вдруг к королям и дамам он подскакивает да и давай их по согнутым спинам плёткою что было сил лупцевать. И бил он там всех кого попало, не разбирая даже их масти.
   «Не иначе, как это тузяра козырная, – решает про себя Ваня, – Ишь разошёлся-то как, горбун проклятый!..»
   А после своего предводителя и прочие горбуны начали дам да королей бить безо всякой жалости, а те и не сопротивлялись истязанию сему нимало. Ну а после экзекуции такой показательной достали зловиты откуда-то дудки золотые и начали играть дурацкую какую-то мелодию. Господа же те побитые вмиг спины свои распрямили и опять стали скакать, как козлы.
«О! – опять Ивана изумление-то взяло, – Это, выходит, получается, что короли и дамы под дудку этих тузов мерзопакостных пляшут! Ну, погодите вы у меня – сейчас и вы у меня здесь попляшете!..»
   Вытаскивает он из кармана дудочку карлика Мазара, да и давай мелодийку раздолбайскую на ней наяривать.
О, чё тут было! И не передать. Как стали эти горбатые зловиты плясать разухабисто да затейливые разные коленца выкидывать азартно, что Иван едва смех-то удерживал, на эту дискотеку глядя. Те орут все благим матом, перепугалися страсть прямо как, а уняться никак не могут. Аж на сажень некоторые из сих уродов сигали-то в раже!
   С полчаса где-то Иван над толпою этой подлой куражился, а потом и сам-то играть устал. Бросил он тогда дудеть, дудку эту выбросил к такой фене, а горбуны от великого перенапрягу с ног долой все попадали.
Ну, а Ваня времени даром не теряет: подскакивает он живо к обессиленной Марье и на ухо ей шепчет:
   – Давай, отсюдова полетели, покуда эти злыдни-тузы не очухались. Полетели, ну! Кому говорю!..
   А та и не думает сопротивляться. Головою лишь покорно кивает. Разыскали они свои кочерги, на них уселись, и прочь полетели. Да в скором времени очутились на месте их прежнем, в спаленке то бишь Марьиной.
   А уж начало и светать.
   – Ах, дура я, дура! – принялась царевна причитать да скулить, – Да не просто дура, а дура набитая1 Что же я наделала, несчастная, что я, глупая, натворила! Почему не дала тебе ночку со мною скоротать! Теперь я пропала… Утаскивает меня сила злая в неведомую даль. Прости меня, Иванушка! И прощай навсегда!
   И видит Иван, что на месте девушки, видом милой, туманный контур её тела вдруг появился. Покачался контур теневидный, в воздухе призрачно вися, а потом полоскою он вытянулся, в трубу печную втянулся, да словно там и растаял.
   «Ох, беда, беда! – принялся солдат сокрушаться, – Пропала Марья-краса! А виноват в этом я. Я! Не углядел я, дубовая голова – как надо было, не догадался!..»
Снял он с башки шапку-невидимку и в сторону её откинул ко всем чертям. Да и стал служителей царских дожидаться.
   Не проходит и получаса, как сам царь с охраною туда заявляется. Заходит он в спальню, повыпятив грудь, головою туда-сюда круть – а царевны-то и нету. Как говорится, тю-тю!
   – Где Марья, а? – взорвался во гневе царь, – Ты куда, колдун наглый, её подевал? А ну-ка, царю отвечать!
   А Ивану и сказать нечего. Голову он понурил и руками разводит печально. Не ведаю, отвечает, царь-батюшка, где Марья – невесть куда ваша дочка пропала.
   – Взя-а-а-а-ть!!! – не своим голосом император заорал, – В кандалы этого негодяя! В каземат! В подвал пытальный! Шкуру с него снять, а дознаться, куда он царевну девал!
   Налетели гвардейцы тут бравые и в один миг скрутили Ивана. Да и поволокли его, колотя нещадно, к такой-сякой бабушке.
«Вот тебе и царская милость! – сокрушается про себя воин недобитый, – Вот тебе и министр!.. У энтих царей шажок лишь от любви до гнева. Нет бы, выспросить меня, чего да как, а он – сразу в каземат, в пытальню... Эх, царь, царь – неладно ты здесь, выходит, правишь!»
   Приволакивают его в скором времени в крепость холодную и заковывают в цепи руки его и ноги. А потом волокут в мрачный и затхлый подвал, где пред очи какого-то чинодрала бросают на пол без всякой жалости. Тут заместо солдат появляются два палача, харями неприятных. Один из них толстый был и жирный, а у другого морда была прямо лошадиная, а глаза косые.
А этот вельможа, за столом посиживая, велит писцу перья вострить да надменным голосом Ивану и говорит:
   – А ну, отвечай, вор и тать, кто научил тебя колдовать? Когда ты продал душу свою дьяволу? А?!!
   Позвенел Иван тяжёлыми кандалами, сплюнул на пол слюною кровавой да таково пытальщику и отвечает:
   – С меня колдун, как с кота бодун! Ни разу в жизни я не колдовал и божью свою душу чёрту не продавал. А вот ты, твоя немилость, и впрямь-то изрядный колдун, и я это вскоре тебе докажу.
   – Молча-а-ть! – заорал бешено вельможа, – Отвечай, нахал, куда царевну спровадил, покуда я сильнее не осерчал! Говори, поганый знахарь!
   – Ладно, – усмехнулся Ваня, колечко медное большим пальцем потирая, – Так и быть, отвечу вам всю правду. Доложите царю-батюшке, что царевну Марью я в блоху превратил, и она сейчас на заднице у его величества обретается. Ха-ха! Коли желаете её споймать, то идите сей же час и амператора обезштаньте, да обыщите, как следует, его задницу. Ежели блоху там поймаете, значит, царевна у вас будет в руках, а ежели её там не окажется, то, значит, она ускакала. Ха-ха-ха-ха!
   У чинуши важного ажно гневные миазмы рожу испоганили. Подскакивает он споро на ножки и к пытаемому Ване в ярости подлетает. А с ним и два этих мастера дел заплечных. Ну, визжит сановный садист, сейчас ты пожалеешь, что на свет народился!..
   А Иван тут губу скривил, да ка-ак свистнет что было сил пронзительно. У палаческой компании от свиста сего разбойного чуть было не лопнули в ушах перепонки. Остановилися они, будто молнией поражённые, на Ваню уставились и молчат.
А он им:
   – Ну что, треклятые муколюбители, сейчас я вас колдовать буду учить. Вместях волшебство окаянное творить станем. А за последствия оного дела общинно будем отвечать…
   У обоих палачей после сего Иванова обещания страх на харях проступил и даже отчаянье. У толстого злыдня губа книзу оттопырилась, и струйка слюны вонючей по бороде его побежала. А у второго, с лошадиной-то мордой который, глаза во все стороны завращалися, а потом и вовсе скосилися к самому носу. Один лишь главный мытарник не поддался на сей гипноз, и аж затрясся от ярости.
   А Иван стишок волшебный начал сказывать:

                         Лети филин, лети ворон,
                         Лети, пой сорокопут;
                         Принесите вы мне волю
                         Ото всех на свете…

   И он пытливо на палачей уставился.
   – Пут, – выдохнули те хором непроизвольно.
Чик! Закованного в железо Ивана в помещении подвальном как не бывало, а ручные его кандалы в воздухе висеть не стали и со звоном и гулом на пол брякнулись.
   Что произошло там далее, мы не знаем. Можем лишь о том догадываться. Только смею утверждать я наверняка, что всей этой не бравой троице не поздоровилось очень, ага.
А Иван-солдат в чистом поле-полюшке вдруг оказался. Стоял он на просёлочной дороге и даль открывшуюся тупо весьма созерцал. Ничего-то у него более с собою не было, даже походного ранца. Эх, где же кони мои огневые, подумал он про упряжку купцову? Где одёжа роскошная? Где деньги, от слуги Митяя да от царя полученные? Всё было пусто...
Да, подумал Иван, не даром-то говорят, что полученное обманом счастия не приносит. Как пришло ахом – так и ушло прахом! Да и ну его всё к ляду!
   «А где же царевна Марья? – озаботился он непритворно. – Кем же это душенька её была уворована?.. Эх, была бы у меня возможность – ничего бы не пожалел, чтобы её сыскать, всё на свете бы за неё отдал!..»
   Повздыхал Ваня, попечалился, да куда глаза глядят и потопал. Шёл он, шёл, с дороги на тропку сошёл и забрёл через время неизвестное в такие дебри, что ни в сказке сказать, ни пером описать. В неописуемом прямо лесе солдат наш оказался. Ели там были такие большие и толстые, что скрывали они само солнце, и не обхватить их было и вдвоём. А кругом-то мох мягкий стлался ковром, и даже птицы тама не пели и звери не бегали.
Не дюже много времени Иван по лесу этому волшебному шествовал, как вдруг смотрит – никак полянка впереди завиднелася? Пригляделся он получше – так и есть: открывается перед ним поляна светлая. А на той полянке – господи-боже! – избушка стоит бревенчатая на курьих чешуйчатых ножках. Да стоит-то прямо как в сказке – к лесу, конечно, передом, а к Ивану, выходит, задом.
   Остановился солдатик озадаченный, затылок себе почесал, заклинание сказочное вспоминая, а потом как гаркнет:
   – А ну-ка, избушка загадочная, стань ко мне передом, а к лесу треклятому задом!
   И, смотри ты – та и поворачивается, поскрипывая, как было сказано!
Глядит Ваня и ещё пуще удивляется, потому как лесенка деревянная сама собою от двери спускается. «Это, наверное, меня внутрь зайти приглашают, – догадался мгновенно солдат, – Ну, коли так, то зайду, от меня-то чай не убудет!»
   Взбегает он по лесенке хлипкой на площадочку невеликую, двери резные распахивает, да в избу и зашагивает. И зрит он такую картину: в хатке чисто весьма, прибрано, всё белым-бело выскоблено, а посреди избы старушка за столиком сидит-посиживает. С виду была она благообразная, ликом весёлая да радостная, а одёжа на ней была яркая и цветастая.
   – Здорово живёшь, бабушка-лесовичка! – приветствует старушку служивый. – Не найдётся ли у тебя водицы для меня испить?
   А та улыбается ему широко и радушно рукою поводит.
   – Милости, – говорит, – прошу к моему шалашу! Дело ли доброе ты, солдат, пытаешь али от неча делать по свету лытаешь? Присаживайся к столу и давай рассказывай…
   Хотел было Иван перекреститься на образа, глядь – а и нету их тама. А вырезаны были на стенах с превеликим мастерством всяческие птицы, да звери, да цветы, да солнца…
  Присел Иван на стульчик у столика, на старушку глянул ясным соколом и довольно-таки нахально у неё и спрашивает:
   – А скажи-ка, бабуся, как к тебе обращаться прикажешь? Уж не баба ли ты яга, а?
   А та как рассмеётся.
   – Ага, – ему она отвечает, – Почти угадал… Я её сестра родная. С бабой-ягою, Иван Хват, ты в лесу колдовском повстречался. Она ещё в козла тебя превратить намеревалася. Сестра моя баба злая, а я не такая. Звать же меня можешь так: бабушка Яга или баба Ягуся. Угу!
– Тогда я тебя бабушкой Я́гушкой буду называть, – Ваня ей лыбу дарит, – не возражаешь?
   Бабушка Ягушка такому своему имечку обрадовалась, и стали они с Ванькой лясы точить да языки чесать тама. Поговорили о том да о сём, о пятом-десятом, о чепуховине всякой, а потом Иван новую знакомую и спрашивает:
   – А не знаешь ли ты часом, бабушка, как мне сыскать царевну Марью? Хочу я её, понимаешь, спасти, коли то в моих будет силах…
   Посурьёзнела Ягуся чуток, глянула на солдата весьма пристально, да ему и говорит:
   – Ох, не ведаю я, служивенький, можно ли душеньку Марьину спасти! Ведь она нынче не где-нибудь, а в плену у самого-то Кащея!
   У Ивана от таковского известия даже брови на лоб полезли.
   – Как? – он вопрошает, – У того что ли самого, из сказки?
   – У него, у него, родименький, – бабушка Ягушка подтвердила, – У Кащея Бессмертного, у главного земного злодея.
   – А он и вправду бессмертный, али люди врут? – спрашивает Иван Ягу, – Помнится, в сказке смерть его в иголке была спрятана, игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, а заяц в сундуке висел на великом дубе.
   – Э-э, какое там! – махнула бабка рукою, – это ж для образности так говорено, иносказательно. А вообще-то Кащей этот в душах людских обретается, ага. Ну, вот что, по-твоему, этот заяц из себя представляет? Какие олицетворяет он черты характера?
   – Трусость, страх! – с ходу выпалил Ванька. – Ведь, правда?
   – Правильно, Ваня, – похвалила Яга Ваню за догадливость, – А ещё?
   Тот же сразу не нашёлся, лицо сморщил, и затылок заскрёб, размышляя.
   – М-м-м… это, как его… ну-у… может быть, слабость?
   – В точку попал! – воскликнула бабуля, Ивану по плечу вмазав, – Ну и догадливый ты, Ванюха! А как ты думаешь, сколько людей на свете знают о том, что заяц слаб и труслив?
   – Хм. Да все почитай знают…
   – А почему же вы тогда не догадываетесь, что тот, кто убьёт в себе страх да слабость, наполовину Кащея в себе ослабит?
   – А это, наверное, потому, что люди в Кащея-то не верят и сказку про его смерть вымыслом простым почитают.
   – Да-да, Ваня, – кивнула Ягуся головою, – Ты прав. Именно так. А скажи-ка, чем таким особенным утка сказочная отличается?
   Тут уж Иван с ответом не спешил. Сызнова он волосы на башке поворошил, а затем вслух эдак-то размышляет:
   – Утка прожорлива, а значит жадна. Это раз. А во-вторых, утка глупа. Не зря же так говорят что, мол, глупа, как утка. Ага? Ну-у… вот и всё, пожалуй.
   Согласилася с ним старушка и далее Ивана выспрашивать принялась, про яйцо, значит, и про иголку, в яйце спрятанную. Про яйцо Иван верно угадал, что страх, слабость, глупость и жадность по наследству всем новорожденным передаются. Но на иголке он запнулся, и загадку сию решить у него не получалось.
   – Ну, думай, думай, Иван! – шурупить мозгами старая Ваню побуждала, – Иголка, ну! Иго-лка. А?
   – Иго что ли? – кинул ей Иван не дюже решительно.
   – Да-а!!! – Яга так заорала, что Иван чуть со стула не упал. – Иго! Правильно! Если какой-либо человек победит в себе страх да жадность и станет сильным и разумным, то над ним иго Кащея довлеть перестаёт. Он Кащея в самом себе побеждает. Понял, Иван?
   Ну что, тот вестимо понял, как тут не понять. Побалакали они ещё малость, а затем бабушка Ягушка вытаскивает откуда-то клубочек махонький, Ване его передаёт, и такой наказ ему даёт:
   – Это, Иван Хват, русский солдат, тебе от меня подарок. Возьми клубочек сей заветный, на землю его кинь и за ним следуй. Коли с собой совладаешь да не испугаешься, то приведёт клубочек тебя к Кащеевым палатам. Ну, а дальше уж сам, сам – всё будет зависеть только лишь от тебя...
   Поблагодарил Иван бабусю Ягусю за подарок путеводный, поклонился ей в пояс, а затем на землю клубочек бросил и за ним пошёл.
   И вот идёт он по лесу тому, бредёт – что, думает, за чёрт? Нужели, смекает, и вправду такое бывает? И то ли кажется ему, то ли грезится, то ль головушка его бесится, а только изменилася вдруг округа кардинально. Ну, будто бы не на этот свет Иван наш попал! Сумрак зловещий на землю там пал, громы раскатистые над главою его загрохотали, и музыка невесёлая пиликать стала сама собою.
Испугался слегка наш герой, но ничё, идёт да виду не подаёт. Русскому ведь солдату в обрат-то бежать неладно – его душеньке путь вперёд лишь приятен.
   И в это самое времечко – шасть! – образина некая безобразная сбоку на Ваню выскакивает. «Только бы не бояться! Только бы не смотреть!» – приказывает он себе властно и в клубочек катящийся глазами аж впивается. А эта нежить хищная буквально над ним уже нависла. Распахнула она пастищу свою жуткую, и оттуда дух тошнотворный на Ваньку пахнул. Едва-то-едва он сдержался, чтобы не взглянуть на этого монстыря да к нему не обернуться.
Себя всё же пересилил он кое-как да зашагал себе далее. А эта зверюга невероятная порычала себе плотоядно, да помаленьку от него и отстала.
   Сколько по тому беспутью солдат бравый передвигался, того хрен даже, наверное, не знает. Ужасы пережил он там всякоразные. Долго ему казалося, что шагает он по кишащим в великом количестве змеям, паукам и скорпионам, да и по прочей-то живности демонической. А ещё летели на него чудовищные орлы и грифоны, камни лавиной на него валилися с крутых склонов, и брёвна катилися огромные с высоких гор...
Под конец же мо́рока того неуёмного выбрался он на берег большого моря, а те воды тёмные отступили вдруг за горизонт и вот – валище ужасный на вояку нашего наступает, с версту, наверное, высотою! Собрал Иван в кулак крепкую свою волю, а сам-то за клубочком волшебным едва-то в бессилье идёт. А этот вал массивный всё ближе подвигается и ближе, ближе и ближе… И такой страшный слышится оттуда грохот, что чуть было Ваня не оглох. Жуть давящая сжала ему горло. С невероятным усилием переставлял Иван вперёд ноги. И в этот миг непередаваемый вал чудовищный прямо в него ударил!
И… всё наваждение необычайное вдруг как пропало.
   Стоит Иван, ноги-руки у него дрожат, и пот обильный с чела он утирает. И видит вдруг в некотором от себя отдалении дворец собою великолепный.
Этот дворец был странным. Он был сделан не из дерева или камня, а из какого-то металла, золото по виду напоминавшего, только блиставшего куда как ярче. Форма дворца оказалась сложной и вычурной, и напоминала нагромождение хаотическое фигур геометрических.
Ну и дивеса, Ванюха удивляется! Не иначе, смекает, как сам Кащей здесь обретается…
   Поглазел воин смелый на чудо архитектуры демонской, дух мал-мало перевёл да по направлению к нему и потопал. Приближается он вскоре к воротам, зело блестящим, а те ворота сами собою пред ним и распахиваются. Словно бы внутрь его, значится, приглашают. Ну что же – заходит Ванька в палаты за́мковые да возле входа и останавливается, потому что зрит вот что: пред ним залище был преогромный, а в том зале неисчислимое количество всевозможных часов висело и стояло. Ну, куда только ни кинь взгляд, часы изумительные в глаза бросалися. И до того все они были разными, что нельзя их даже описать – слов просто не хватит…
   Посредине же зала стол стоял громадный и гладкий, по виду золотой, за ним трон возвышался, сделанный из того же металла, а на троне сидел человек вроде, или кто-то, имевший человекоподобие.
   В тот же миг стали бить башенные часы, и их удары, могучие и мерные, эхом отразились там неимоверным. Прочие же часы запели и загудели каждые на свой лад.
Ну а когда бой и тиликанье часовые наконец прекратились, то странный хозяин вдруг заговорил с Ванею голосом гортанным:
   – Ну, здравствуй, Иван Хват! Уж кого-кого, а русского солдата увидеть я здесь не чаял. Что ж, проходи, садись, гостем будешь. Присаживайся вон на ближайший стул.
   – Здорово живёшь, царь Кащей! – гаркнул Ванюха в ответ, – Многая лета я тебе не желаю, да не буду тебя и хаять. Я ж как-никак гость у тебя, а ты хозяин, а ругать-то хозяев нельзя.
   Промаршировал он, прихрамывая, до места, ему указанного, на стульчик зад свой усадил и на Кащея во все глаза воззрился. А и было чему ему удивляться, ей-богу ведь было!
   Кащей оказался довольно собою великим – метра три в высоту, наверное. Тело его поразительное не из плоти состояло, как у нас с вами, а из какого-то блестящего материала, опять же на золото смахивавшего. Грудь он имел бочке огромной подобную, свитую спиралевидно из трубообразных ободьев. Внутри груди была пустота, и лишь стержень толстый торчал посерёдке, от квадратного таза до самой глотки. Ну а руки и ноги царя злодеев тонкими были, как золотые верви, и гнулися безсуставно по его, видать, желанию. Пальцев на руках было по шести, и те пальцы венчали острющие когти.
   Наконец, его голова. О, она была ужасна! Но череп, как Ваня ожидал, вовсе собою не напоминала. Кожа на лице была словно из жидкого некоего металла: она двигалась, морщилась, текла и переливалась…
Имел царь Кащей и носяру крючковатую, и громадные уши. Балда же его была лысой, а глазищи огромными, неправильной формы, и горели они жутким огнём.
   Ощерил Кащей пасть широко и захохотал безо всякого чувства, словно был он не живым существом, а бездушным каким-то механизмом. Зубы же в оскаленной его пасти напоминали по форме тигриные.
   – Ты зачем припёрся сюда, дурак? – отсмеявшись, обратился Кащей к Ивану, – Нешто не знаешь, куда ты попал, а? – и он добавил угрожающе, – Нет тебе ходу теперь обратно!
   У Ивана даже сердце в груди ёкнуло.
Да только тушеваться он воли себе не даёт, прокашливается не спеша, усы разглаживает и к этому роботу обращается весьма смело:
   – Раз пришёл, твоё злодейство, значит по делу. А коли вход сюда я разыскал, то, значит, и выход найти сумею… А вот дозволь спросить тебя, царь Кащей, – сделалось ему интересно, – я гляжу, сердца-то у тебя нету! Выходит, ты того… бессердечный получается, ага?
   – Ха! ха! ха! – сызнова золотой истукан расхохотался, и его хохот мертвенный эхом от сводов далёких возвертался. А потом добавил презрительным тоном: А зачем оно мне, сердце это ваше бесполезное? Я живу не сердцем, а умом.
   И для пущей убедительности, видно, он постучал кулаком себе по лбу. Раздался протяжный и звонкий гул.
   – А ради чего живёшь-то тогда? – пытает демона Ванька, – Ради какого-то блага али так само?
   – Хм, – тот в ответ усмехается, – Не просто для блага, а для высшего блага. Для себя!.. Я заимел великую силу и добыл великую власть!
   Покачал головою Иван, поусмехался малость…
   – Любопытно, – затем он говорит, – И что тебе эти приобретения дали? Какую такую сласть?
   – Что ты в этом можешь понимать! – скривил губы злодей, – Я – силач несравненный! А ты… ты… – и он смерил Ваню уничтожающим взглядом, – ты козявка жалкая! А ну-ка – сдвинь с места вот этот шарик.
   А на столе у него различные геометрические фигуры были навалены: пирамиды, кубы, цилиндры, шары, палки… Среди них и серебристый шарик лежал величиною с большое яблоко. Поглядел на шарик страшный хозяин приказывающее, и он по столу медленно покатился, по направлению к Ване. А затем и остановился, будто магнитом притянутый.
   – Ладно, – сказал Иван и попытался рукою шарик поднять. Только что это?! Не только приподнять ему его не удалось, но даже и сдвинуть ну ни на волос! Ваня уже и двумя руками его тащил да толкал, да вот толку от его усилий меньше было, чем кот наплакал. Не слушался колдовской шар его ни в какую!
   Усмехнулся Кащей тогда криво и тягу эту великую пальцем к себе поманил. Взял он шарик подкатившийся да и сплющил его руками в блин, а потом на стол его положил и металлическим цилиндром гладко его раскатал. Затем положил он посередь блина сверкающего палку и свернул его в аккуратную трубочку. Вытащил палку мастер-блинопёк и дырочек понаделал в трубке острым своим когтем. Ну а после всех этих непонятных операций к губам он трубку поднёс и на ней заиграл. И до того печальную и саднящую мелодию исторг он из инструмента сего странного, что даже Ванька чуть было там не заплакал.
   Поиграл Кащей-музыкант, словно был он где-нибудь на похоронах, а потом душу травить перестал и дудку за спину бросил. Лицо же его страшное мрачным сделалось прямо до невозможности.
   – Э-эх, твоё злодейство, твоё злодейство! – воскликнул тогда Ваня, грусть-тоску с себя стряхивая, – Да на черта нам такая сила, коя душу бы в печаль заносила! – и к Кащею просительно обращается: А вот не имеется ли у тебя какой-нибудь балалайки, а? Показал бы я тебе тогда, что моя сила радость приносит, а не печаль!
   И в тот же самый миг – швись! – балалайка у него в руках появилась.
Взял её Ваня поудобнее, тронул пальцами струны звенящие и, оставшись звучанием вполне доволен, Кащею улыбчиво заявляет:
   – Ты, царь Кащей, только не обижайся, а я тебе песенку шутейную сбацаю. Для смеху… Не принимай слова близко к сердцу…тьфу! – к чему там у тебя… что ли, к уму? За качество виршей, правда, не ручаюсь, потому как я по ходу выдумывать их буду. Ну что, господин дударь – так я спою?
   Поглядел на него Кащей удивлённо и головою кивнул.
А Ванька улыбнулся и голосом задорным куплетики шутейные затянул:

                                  Тощий немощный Кащей
                                  Захотел однажды щей,
                                  И с базара он надсадно
                                  Тащит ящик овощей.

   На губах у мрачного хозяина усмешечка зазмеилась нежданная.
А Ванька далее чушь свою забренчал:

                                   Наш Кащей забился в щель,
                                   Схоронился наш Кащей,
                                   И теперь его ваще
                                   Не найдёт и пёс-ищей!

   Рот у слушателя-Кащея раздвинулся до самых ушей.
А Ваня следующий уже куплет вколбасивал меж тем ему в ухи.

                                    Наш Кащеюшка-бирюк
                                    Тут сидит ну как паук;
                                    Он рехнулся от потуг
                                    Как нам сделать больше мук.

   Кащей ажно хохотнул. А Ваня далее трындеть не преминул.

                                     У железного Кащея
                                     В голове не видно вшей,
                                     Но зато страстей на шее
                                     Волокёт ярём Кащей.

                                     Раз Кащей пустился в пляс
                                     И весь день костями тряс,
                                     Ну а души разбежались:
                                     Их наш ухарь не упас.

                                     Царь Кащей живёт один,
                                     Он бездушный господин,
                                     Потому он в скушной тине
                                     Потонул с макушкой, блин!..

   И ещё немало в таком же духе порол солдатик наш чепуху. А когда он играть, наконец, закончил и балалаечку свою прочь отставил, то Кащей по столу кулаком вдарил и громко весьма расхохотался. И в его хохоте, как Ивану показалось, нотки живые даже начали проскальзывать.
   – Ай да Иван! Ай да хват! – принялся царь злодеев Ваню нахваливать, – Повеселил ты меня на славу. В жизни я так не смеялся. А и впрямь-то получается, что твоя хилая сила всю мою мощь пересилила. Насильно, оказывается, радоваться не заставишь!.. А ну – говори, чего желаешь. Всё сполню, не сумлевайся!
   А солдату только того и надо было. Поглядел он на Кащея хитро, да и говорит браво:
   – Что ж, я рад, что тебя порадовал, хозяин ада. Коли так, то отпусти ты на волю душу царевны Марьи. Большей от тебя награды мне не надобно.
   Нахмурился враз Кащей.
   – Э-э, – говорит он Ивану, – царевна Марья моя по праву. Не было ещё случая, чтобы я кого-либо на волю отпускал…
А Ваня ему:
   – Ну, не было, так будет. Царевна ведь не твоя – душа у неё божья.
   – А я в бога не верую, – кисло усмехнулся Кащей, – Я верю лишь в себя и в то, что добуду когда-нибудь вечное блаженство.
   – Для одного себя? – переспросил его Иван.
   – Да!
   – Нет, твоё одиночество, – покачал головою солдат, – это дело вовсе невозможное. Так не бывает. Вечное блаженство для одного – это пустота. А вечное блаженство для всех – это полнота. Получается, что пустое ты глаголешь, и твою цель достичь невозможно.
   – Ишь ты! – взбеленился Кащей, – Ты что ли мудростью со мною собрался мериться? Да ты же дурак, солдатик, и ума у тебя вовек не бывало!
   – Ну, ума возможно и не бывало, – не уступает гордецу Иван, – а зато разума крошки имеются. Ум это просто котёл: он и добрую еду варит и гнилую похлёбку. Ему всё едино, чего только в него не закинь. А зато разум добро и зло различает чётко, и к злу он не склонен нисколечко.
   Задумался Кащей, понасупился малость, а потом глазищи свои он вылупляет и вот чего Ивану предлагает:
   – А давай так! Скажи мне, что такое вечность в твоём понимании – и царевна Марья твоя. Только учти – я над этой проблемою бессчётное количество лет голову ломал, а так и не разгадал сей загадки.
   – Хорошо, подходяще, – согласился солдат не раздумывая, – Ты, царь гордый, работал умом, а я разумом рассудить попробую. Итак… для каждой вселенской твари жизнь ведь проходит одинаково, хоть сколько бы кто ни жил. Каждая же из них свой век проживает, и меряется любая жизнь одной мерою – веком. Согласен?
   – М-м-м… – задумался мудрец несусветный, – Интересная постановка вопроса. Я до такого не додумался. Хотя… логически всё верно, не придерёшься. Век равен именно веку, как пуд пуду.
   – Тогда я дальше рассуждение поведу, – кивает Иван башкою кучерявою, – Получается, что одному кому-либо вечности не достигнуть. Это лишь Богу по силам, поскольку он вселенную в Единое скрепляет. Вселенная ведь едина, Кащей?
   – Да, едина, – согласился тот, – ежели бы она не была единой, то всё бы уже распалося и пропало.
   – Значит, – Ванюха продолжал, – вечность составляет всю сумму веков, отдельными существами проживаемую. А если ты к вечности стремишься, то получается, ты должен жить жизнью всех прочих существ, сочувствовать обязан им и соболезновать. А так живёт Бог. Выходит, кто стремится жить по-божески, тот к вечности и приближается. А гордецу вечность никогда не дастся, факт!
   Кащей молчал и ничего Ивану не отвечал. Потом он закрыл глаза и – Ваня очам своим даже не поверил! – у него слезинка невеликая выкатилась из-под века и скатилася по роже его надменной.
   Распахнул затем Кащей глазищи свои огневые да таково Ивану и говорит:
   – Ты победил, Иван! На свою Марью! Бери её…
   Открыл он рот округло и громко выдохнул. И в ту же самую минуту огненный шарик выскочил у него изо рта. Расплылся шарик светлым туманом и вот – стоит пред Иваном живая царевна Марья!
   Увидала она Ивана, с места живо вскочившего, а потом на шею ему – прыг.
   – Ванечка мой дорогой! – воскликнула она голосом восторженным, – Как я рада, что ты пришёл! Никогда я с тобою не расстанусь!
   И тот, вестимо, рад прямо невероятно. Плачет он, и слёзы рукою утирает. Не может даже чего и ответить. А в это время и Кащей с места поднялся и выпрямился во все три своих метра. Подул он на стол огневым духом, и тама драгоценностей появилася великая груда. Чего только там не было: и злато, и серебро и каменья всякие самоцветные!..
   – Забирайте всё это барахло с собою! – сказал Кащей непреклонным тоном, – Это мой тебе, Иван, подарок.
   Да только не согласился с Кащеем солдат. Нет, говорит, твоё величество – я-де человек простой и мне богатства поганые не надобны. Жив-здоров, мол, отселя уйду – и то ладно.
   А Кащей почему-то обрадовался.
   – Ну что же, – прогрохотал он раскатисто, – Поздравляю тебя, русский солдат! Преодолел ты последнее моё искушение. А теперь я награжу тебя по-настоящему. Положи руку на эти часы.
   Смотрит Иван – на столе часы круглые появилися в виде солнца с золотыми лучами. Положил он на них руку правую.
   – А теперь скажи вот что, – Кащей его поучает, – Раз, два, три, четыре пять – пусть мне будет двадцать пять!
   Сказал Иван в волнении сильном считалочку эту невразумительную и смотрит – а стрелки-то часовые назад побежали со скоростью невероятною. И чует Ванька – стал он изменяться…
Себя-то он со стороны не видел, а если бы чуда такого он сподобился, то узрел бы процесс омоложения собственного. И чем дольше часики волшебные там крутилися, тем моложе и моложе солдатик наш становился…
   Наконец остановились стрелки бегучие, и превратился ветеран изувеченный почти что в юношу.
   – А теперь ступайте, – пробурчал Кащей, на них глядя, – Победил ты меня, Иван. Преодолел ты отважно страх да жадность, и силу с разумом мне воочию показал… Идите, идите, а то ещё передумаю! Возвращайтесь к себе на белый ваш свет и отныне ни царю, ни барам над вами воли нет!
   И перенеслись Иван да Марья мгновенно в Расею-мать. Смотрят – а там не осень холодная стоит, а лето жаркое. Обнялись они тогда крепко и пошли по полюшку по ромашковому в светлую-пресветлую даль.
    И ни грусть их более не посещала, ни тягостная печаль.

                                                            Как-то я пошёл на свадьбу
                                                            И там лихо пировал:
                                                            Я с невестой наплясался,
                                                            Жениха ж намордовал.

                                                             Я откушал дюже много
                                                             Из корыта из свиного,
                                                             И ещё – ну вот нахал!
                                                              Воду из ведра лакал.

                                                              Пил я брагу, пил я вина,
                                                              По усам они текли,
                                                              И на пузо мне обильно
                                                              Мимо пасти протекли.

                                                              Эту сказку кто послушал,
                                                              Тот уж верно молодец:
                                                              Он набил брехнёю уши,
                                                              Ну а сказочке…

                                                                        Конец.

Список малоупотребительных, специальных, жаргонных и устаревших слов и выражений.

Ажник, ажно, – аж, даже
Аки – как
Акромя – кроме
Балакать – разговаривать
Блукать – блуждать
Брательник – брат
Божница – церковь, храм
Булькотеть – булькать
Буркалы – большие глаза
Бухтеть – бормотать
Весьма – очень
Ввечеру́ – вечером
Вместя́х – вместе
Восвояси – прочь
В ответки – в ответ
Во фрунт – во фронт, смирно
Враз – сразу
В умат – сильно пьяный, умотавшийся
Вынать – вынимать
Выпростать – освободить
Выя – шея
Глаголить – говорить
Горазд – способен
«Губа» – гауптвахта, арестантская камера
Дабы – чтобы
Дерябнуться – удариться
Длань – рука, ладонь
До́лу – вниз
Допетрить – догадаться
Допре́ж – прежде
Дреколье – колы, рогатины
Жадоимец, жмот – жадина
Зарок – клятва
Заповедь – запрещение
Зачуханный – неряшливый, жалкий
Зело – очень
Зырить – смотреть
Ить – ведь
Ихний – их
Кавалергарды – отборная царская стража
Карга – ведьма
Кумпол – темя, голова
Каюк – конец
Коли – если
Контрибуция – дань
Кремень и кресало – предметы для высекания огня
Кранты – конец
Куражиться – веселиться
Леси́на – дерево
Лыба – улыбка
Лытать – убегать
Лиходей, лихоманец – злой человек
Лихоимец – страдалец, обездоленный человек
Ляд – что-то плохое, неладное
Мабуть – может быть
Малёхи, малость – немного, чуть-чуть
Маклыга – голова, башка
Могёт – может
Мура – чепуха
Метаморфозия – метаморфоза, превращение
Навный – потусторонний, мёртвый
Надысь, намедни – недавно
Нетути – нету
Нонеча – нынче, сейчас
Облучок – сидение для возницы повозки
Оброк – крестьянская повинность деньгами или продукцией
Отбояриться – отбиться
Оскоромиться – поесть мяса в пост или после поста
Ояренный – преисполненный яростью
Отселева, отсюдова – отсюда
Ошиваться – вертеться возле
Передислоцироваться – перейти, перебраться
Подлявая – подлая
Подначивать – задевать, подкалывать
Подрядиться – наняться
Пользительно – полезно
Почать – начать
Пошамать – поесть
Пошто – почто, почему
Притулиться – прислониться, прижиться
Промеж – между
Просадить – проиграть, пропить
Прохиндей – пройдоха, плут
Радивый – неленивый
Раскашлатить – растрепать
Реготать – громко смеяться, хохотать
Робить – делать
Ротный – армейский командир роты
Рупь – рубль
Сбацать – сыграть на чём-либо
Сверебить – чесаться, зудеть
Сей – этот
Скобородие – благородие
Скоморох – хохмач, весёлый человек
Скарб – немудрящее имущество
Скаредный – прижимистый, жадный
Скроба – зависть
Скундёбиться – сжаться, согнуться
Снедь – еда
Справа – добротное имущество
Спроворить – организовать, провернуть
Стрёмный – беспокойный
Сызнова – снова
Сымать – снимать
Супостат – враг, противник
Супротив – против, напротив
Такенный – такой
Таким макаром – таким образом
Такоже – также
Тать – вор, разбойник
Тож – тоже
Трындеть – нудно говорить
Турпехлый – гнилой, истлевший
Учинить – сделать, причинить
Упырша – вампирша, кровопийца
Утекать – убегать
Ухайдакать – убить ударом
Фантасмагория – фантазия, неправда
Фарт – удача
Фланировать – медленно, неспешно передвигаться
Финтифлюшка – ерунда, никчёмная вещь
Хаживать – ходить
Харчи – еда, продукты
Хаять – ругать
Хвороба – болезнь
Чегось – чего
Чо – что
Шкандыбать – хромать, идти с трудом
Шкода – проказа, забава
Шобла – толпа
Шукать – искать
Экзерциция – воинское упражнение
Энтот – этот

Куколока

Сказка о женщине

Рейтинг: +1 696 просмотров

Кому понравилось произведение? >>

Комментарии (2)

Андрей Гирс ( Оттович ) # 10 сентября 2016 в 01:58 0

Заглянул из любопытства. Думал что-то похожее на Филатовского "Стрельца".
И не заметил как прочитал. Забавно, хоть и длинно.

Владимир Радимиров # 10 сентября 2016 в 08:38 0

Здравствуйте, Андрей! Спасибо!
Советую вам послушать эту сказку совершенно бесплатно на сайте Игоря Ященко (ссылка в начале сказки). Он артист и читает очень здорово.

RSS-лента комментариев