Помочь сайту
Поздравления
Народный поэт
7 ноября 2014 -
Толстов Вячеслав
Поздравляю лауреатов, главного лауреата, признаюсь прежде не замечал, а вон оно как вышло, что все знают, надо и мне и таким как я восполнить пробел. Михаил Свищёв со своей страницы предложил скачивать свои стихи для ознакомления, заодно и аудио вайл с говорушки я сразу же сделал.
Премия «Народный поэт»
5 ноября объявлены итоги премии «Народный поэт» за 2014 год. Лауреаты по версии читателей:
Михаил Свищёв
Игорь Кинг
Лешек
Лауреаты премии по версии экспертов:
Михаил Свищёв
Застыли Женева и Зальцбург,
нащупав холодной иглой
под кожицей цивилизаций
культурно-сосудистый слой,
быстрей, чем с витрин – изобилье,
ловчей, чем султана – Кемаль,
в особом отделе напильник
снимает зубную эмаль
с улыбок – и некуда деться:
бумажных меняя коней,
всё послевоенное детство
готовится к новой войне.
На полках оттенка кукушки
дальтоник чихнёт – не замай –
красны Маяковский и Пушкин,
а Лермонтов зелен, как май,
и строчки в следах конфитюра
пылятся на школьном столе
мальчишек, при слове «культура»
схватившихся за пистолет.
*
Тихий час
Н.Б.
Надсадней, чем пуля о пулю,
чем гильза о каску ООН,
прилежно ведёт «во саду ли…»
детсадовский металлофон –
трясёшься над ложкой борща ли,
соплями ли портишь тетрадь:
во вторник тебя обещали
до «мертвого часа» забрать,
под стендом «[отклеилось] – в массы!»
уставясь в пустой коридор,
рыдает из красной пластмассы
забытый Сеньор Помидор,
январские форточки туже,
и, судя по тёмной Москве,
никто никому здесь не нужен,
ни ты, ни игрушка, ни свет,
но хлопнет уборщица Рая
по кафелю тряпкой: «свят-свят! –
никто у нас не умирает,
а тихо до полдника спят».
***
Над Планерским крохотный планер
беспечно пикирует вновь,
меж тем как с переднего плана,
то в глаз попадая, то в бровь,
героев отводят куда-то
в густой CNN-овский смог
за точки-тире невозврата
и прочую азбуку морг,
где нет ни стыда, ни награды,
запито дюрсом фуагра,
и тенью своей виноградник
накрыл зазевавшийся «град»,
цикады играют в зарницу
в полуночи с привкусом фар,
пока к недалёкой границе
спешит контрабандный товар –
задумчивый шорох глазета
и мыло пластмассовых роз
обёрнутых жёлтой газетной
бумагой, опухшей от слёз.
***
Наследники верят в приметы –
вскрывая дома, как гробы,
немного находишь предметов
на дне пересохшей судьбы –
какой-то утюг или клещи,
пакет с дюбелями, но – ша!
когда разбираются вещи,
не нужен базар по душам –
кириллица грамоты древней,
хоккейного кубка потир…
от домиков ваших в деревне,
недорасселённых квартир
уводит, как ветка Транссиба
догадки суровая нить:
вы все говорили «спасибо»,
когда уже ни говорить,
ни думать минут не осталось,
и слово звучало верней –
за вашу счастливую старость
и то, что бывает за ней,
за смерти халатик опрятный,
за то, что все люди равны,
за памяти белые пятна,
за «помнишь, ещё до войны»,
за жизни покатые плечи,
Харламова вычурный пас,
за то, что короткая вечность
нас делит на вас и на нас.
*
Любая печень праведнее сердца.
Сдувая чёлки потные со лба
тогда ещё, устав от вивисекций,
мы знать не знали, кто здесь правит бал,
неловко в двадцать пять своих неполных
застолье в два рывка сводя на нет,
мы поднимали скатерти, как волны,
и сердце со стаканом наравне
на счастье разбивалось, чтоб не веник
а тихий свет осколки окропил
на кухне, где любое откровенье
отстирывалось синькой от крови.
Монгольское танго. Стихи
* * *
Нам не хватит бензина на горний полёт
и речного песка на стеклянные замки.
Осторожное сердце едва узнаёт
свой осиновый колышек в общей вязанке.
...И душа человека, душа вообще,
у Хароновой речки сливаясь с природой,
демонстрирует свойства абстрактных вещей –
государства? религии? времени года?
УГОЛОК ДУРОВА
…далеко, на озере Чад
на вкус мясо жирафа
разбившего себе голову о решетку вольера
в приступе любовной горячки
напоминало тебя.
разве нежность
не похожа на краткий инструктаж
по рукопашному бою?
это ново, когда знаешь –
пальцы той, с кем целуешься
могут запросто свернуть тебе шею
когда знаешь –
ей, наверное, уже доводилось
ласкать кого-то и так
когда знаешь –
с тобой
она никогда
ничего такого не сделает
если, конечно, не делать резких движений
если не делать резких движений
не делать резких движений
* * *
То ли моют полы, то ли пахнет полынь,
то ли входит, садится, сдвигает столы
эскадрон, не дошедший до Ганга.
Зябко скрипнет костыль, тихо всхлипнет медаль,
и тапёр отпирает трофейный рояль,
и несётся «Монгольское танго»...
То ли хочется спеть, то ли чудится степь,
то ли время запуталось в конском хвосте,
словно цепкий июльский репейник.
И, припомнив мотив, они курят всю ночь,
и глядят, и молчат, и хозяйская дочь
подаёт им четвёртый кофейник.
И не весел никто, и никто не сердит,
где кончается спирт, начинается флирт –
приглашают хозяйку на танец.
Но за шторой давно рассвело, и уже
время прятать обратно свой маршальский жезл
в комиссарский застиранный ранец...
То ли моют полы, то ли пахнет полынь,
то ли просто укол патефонной иглы,
то ли дождь, то ли снег, то ли ангел,
теребя облака перебитым крылом,
входит в серое небо под острым углом
с первым тактом «Монгольского танго».
* * *
На Коломенском метромосту
закемаришь запнешься
позабудешь дышать
так и ляжешь
сначала набок
потом самому себе под ноги
в неуютных ботинках
сорок второго на вырост
и уже не услышишь
как остановится поезд
как брякнут ключи за подкладкой
как под левым соском трепыхнется
кардиостимулятор мобильника
с припозднившейся её СМС-кой
ЧЕТЫРЕ ОВРАГА
Наш город не помнил ни герба, ни флага.
Куранты на башнях прилежно хромали.
Больница, тюрьма да четыре оврага,
которые мы называли холмами.
И были, наверно, по-своему правы,
и жили, наверно, недолго, но просто.
И экс-прихожане двенадцати храмов
собой удобряли двенадцать погостов.
Лихие прабабки справляли столетья,
все сказки счастливо кончались венцами.
От браков рождались здоровые дети,
которые нас называли отцами
ни то по привычке, ни то по ошибке,
и вскоре ошибки своей устыдились.
Они до темна собирали пожитки
и все как один до светла уходили.
Они волокли чемоданы и лица,
они занимали вагоны и трюмы.
А после – ложились в чужие больницы,
а после – садились в далёкие тюрьмы.
И были, наверно, по-своему правы,
и жили, наверно, своими умами,
украдкой молясь за четыре канавы,
которые мы называли холмами.
* * *
Ты уедешь в деревню – тайком, надолго,
на санях, на попутке, на сером волке,
налегке загостишься в одной из вотчин,
отдохнув от фамилий, устав от отчеств.
Обживёшься, привыкнешь читать молитву,
навещая колодец, чиня калитку,
и гадать на побелке печною сажей...
Две зимы проскучаешь и выйдешь замуж.
Вы засеете грядки травой и луком.
Но, припомнив твой адрес, как ванька жуков,
мне едва ли случится прислать депешу
по невнятной причине – запью? повешусь?
За отсутствием факта представим чудо –
докурюсь до инфаркта. Женюсь. Забуду.
Из пяти этих слухов по крайней мере
хоть один вероятен, а значит – верен.
Ты уедешь в деревню, найдешь дорогу,
ибо что не верста там, то ближе к Богу,
раздающему ливни, снега, порошу…
Я верну тебе имя, когда вернешься.
* * *
Здесь ищут истину и прячут
столовый нож за сапогом
и в праздник белую горячку
мешают в жёлтый самогон,
пьют чай из треснувшего блюдца,
ругают жён и давят блох.
И если всё же подерутся,
предметом спора будет Бог.
Для всех далёкий и зловещий
и ставший только на Руси
такой же очевидной вещью,
как спички, хлеб и керосин.
* * *
Мы сосновый клин вышибали клином,
отходя ко сну, задували свечку,
и слепили бога из жёлтой глины,
а из красной глины сложили печку.
Старики углём подводили брови,
и, кряхтя, сгибали свои колени,
и поили бога овечьей кровью,
и кидали в печку одно полено.
Мы ломали хлеб пополам без крошек,
упускали дичь, подбирали стрелы.
И никто не думал, что бог хороший,
и никто не спорил, что печка грела.
…А они глядели прямей и строже,
и носили волосы цвета стали,
и любили запах огня и кожи,
и сперва пришли, а потом остались.
И из наших лбов распивали вина,
и черпали воду из нашей речки...
И слепили бога из жёлтой глины,
а из красной глины сложили печку.
*
Михаил Свищёв
Пятый элемент. Стихотворения
Утки в центральном парке
Куда деваются утки в Центральном парке,
когда пруд замерзает?
Сэлинджер
крошит белый хлеб, запахнувшись в парку,
серая зима на асфальт игриво.
— куда делись утки в центральном парке? —
задаёшься вдруг у киоска с грилем.
шелестит болонка на узкой шлейке,
и рябит картинка рекламой в луже:
в полынье плескаются серошейки,
а она всё у?же ужe, всё у?же...
примерзает к стенду багор пожарный,
провисает небо промокшим ситцем,
леденеет наст, и круги сужает
словно зачарованная, лисица...
отвернись от истины, как от сварки,
отдохни от классиков на неделю:
— куда делись утки в центральном парке?
— не грусти, родимая,— улетели...
Внаём
Ему не платит за угол жиличка,
за свет и газ, за мусоропровод.
Но в сердце проживает третий год,
и пользоваться даже по привычке
широкой ванной сообща нельзя.
Везде пылятся общими местами
пустые двери, где уже не вставить,
ни встать ни сесть. Ни лечь, ни дать ни взять.
На кухне свет — как старое бельё,
и только на прабабкиной иконе
белеет свечка. Он её не гонит,
но и оформить больше не зовёт.
Квадрат окна горошек пересёк,
лицом к стене молчит радиоточка.
Убавь пятак — ему была бы дочкой,
накинь — женой. А так ни то ни сё.
Он врёт друзьям за водкой, как завод:
«У ней пожитков — платье да гребёнка.
Куда она пойдёт с больным ребёнком?» —
и всякий раз иначе назовёт...
* * *
опять за Танями и Колями
почти не виден двор пришкольный,
за перепуганными прятками —
букетов с первосентябрятами,
бантов — с макушками и кружевом,
воздушный шарик по окружности
едва растает в нашем северном,
а ты, свою припомнив, серую,
за гладиолусами с флоксами
прильнёшь чужим короткофокусным
к последнему портфелю детскому
с дурацкой ревностью и резкостью.
* * *
где наша тень тянулась на восток,
в двенадцать под поребрик уползая,
и патина зелёными глазами
на нас глядела с бронзовых мостов,
где ты свои, от солнца протерев,
в видоискатель щурила по-ланьи,
где форточек протяжные тире —
как знаки отшумевших препинаний,
где выбились, прозрачно-завиты,
засвеченные перекисью ада,
два локона, как пара запятых:
казнить нельзя помиловать не надо.
Фотоателье 1914
укрыты за картонной рощею
под аллегорией «Победа»
папье-маше горбатой лошади,
Вольтер и два велосипеда.
всё лишнее под рамку свёрнуто,
и вечной птичкою навылет
прошиты нынешние мёртвые,
совсем тогдашние живые.
и белый свет, из блюдца пролитый,
застыл на пряжках неопасно,
как ряженка. и в каждом профиле
на полкопейки от анфаса.
Курган
я отдал жизнь за родину, сиречь
за милый Углич (наши где, не наши —
не ведаю), когда бы тут не лечь,
с женой-тверчанкой лёг бы, не узнавши,
что визг стрелы со свистом ковыля
на всём скаку сливаются для слуха,
что лишь с изнанки выстлана земля
для ратников сырым тяжёлым пухом,
что кровь во рту кислее молока
с ржаною коркой давешних раздоров...
не штука, что кольчужка коротка,
а что живот до ладанки распорот.
На Стрелке
а что вода? Вода — она как жизнь:
бурлит, течёт, бежит, имеет место,
и разводные невские ножи
в сырой гранит втыкаются отвесно.
здесь правит бал солёно-голубой,
и фотовспышки впрыскивают фосфор
в улыбки чаек с заячьей губой
и чьи-то рты, открытые, как космос,
и заводной «Орбитой» по стеклу
скругляет швы секундная иголка,
так затянув случайный поцелуй,
что восемь раз успеет крикнуть «горько!»
ночная свадьба — вылитый Шагал,
и эхо отслоится, как плацента,
гася волну в каких-то двух шагах
от нашего немого эпицентра.
* * *
теперь, наверно, есть тебе и мне
о чём сказать трудней, чем онеметь —
который день каникулами кружит
под веками сплошное аниме,
дудит в трубу крылатый абонент,
снаружи хуже.
там зимний вечер тёмен и раскос,
там на живых не действует наркоз,
там восемь раз напишут и обрежут
на этикетке «внутр.», читай — насквозь,
без линз что «молоко», что «холокост»,
внутри как прежде.
там свет лежит на цинковом столе,
и день, как перевёрнутый валет,
сквозь дёготь луж глядит на побратима,
и ветка топором торчит в стволе,
и на потом всегда хватало лет,
и не хватило.
Ромео и Джульетта
бредём домой, сбежав со школьных Татр,
до самых плеч униженные ранцами:
весь мир — Шекспир, весь мир — кинотеатр,
и в оба не пускают до шестнадцати.
там вечера, прохладные, как ночь,
и, сдобренное клюквенными ранами,
дверных щелей домашнее кино
раздвинуто широкими экранами,
блестят глаза, топорщатся виски,
и первые звонки велосипедные,
как губки с размалёванной доски,
с любви смывают всё второстепенное.
там чудеса, там кружево и медь
на простыне сменяются покадрово,
и главного опять не разглядеть,
как Арктики в проекции Меркатора.
Звонок
Так пашня назначает колосу
от смерти первую прививку.
К холодной проволоке голоса
сухой щекой почти прилипнув,
я сам о том, что не ослышался,
узнал не раньше, чем оглохнув.
Январь супоненными мышцами
ломал привычные оглобли,
и голый провод правду голую
тянул от Бреста до Ямала,
и ты, как платье через голову,
с себя ответственность снимала.
Пятый элемент
позади огни и воды,
в сотне тысяч от Земли
космонавтам нужен воздух,
а его не подвезли —
то ли бак внизу забыли,
где азот и кислород,
то ли стружкою забился
узкий воздухопровод,—
ни фрамуги, ни балкона,
чтобы выйти подышать,
голубой, как те баллоны,
им в окно сияет шар,
под аквариумной крышкой
смотрят рыбки в глубь кают,
как они всё дышат, дышат,
как скребут стекло чуть слышно,
а потом перестают.
*
Михаил Свищёв
В стеклянной сфере
* * *
то плавно двигаясь, то вовсе
неуловимо,на полотне работы Босха
Иеронима
мазками спутаны густыми,
как на иконе,у спящих заводей гусыни,
быки и кони,
документальным фотоснимком
на рыбе-звереплывут влюблённые в обнимку
в стеклянной сфере,
как в пузырьке одеколона
минувшим летом,струёй разбавлено холодной
немного света,
а золотой повенчан с бурым,
и часословом,как будто шишкинское утро
в бору сосновом,
как будто русские — от шавки
и до миледи,как будто даже есть душа в них,
но нет медведей.
RDX
Odor rosarum manet.
Возьмёшь две «Столичных»
к столу и поедешь к Нечаевым,
в маршрутке прочтёшь,
что куриная кровь онкогенна.
А я, не поверишь,
в тот вечер впервые отчаялся
отмыть тебя с рук,
как шахидка — следы гексогена.Прочтёшь, что твоих
не сумею ни взгляда, ни голоса
себе запретить,
как евреев на улицах Вильно.
На верхнее «до»
и такое же «до» ниже пояса
меня пополам
разорвёт зазвеневший мобильник.Предпраздничный воздух
наполнен дурными приметами,
но в «Яндекс» зайдёшь —
и расставится всё по ранжиру.
Боюсь прикоснуться
к тебе как к чему-то предметному,
забытому в спешке
беспечным другим пассажиром.
Рейтинг: 0
785 просмотров
Комментарии (0)
Нет комментариев. Ваш будет первым!