Колодец времени - книга поэм

Андрей Геннадиевич Демидов









КОЛОДЕЦ ВРЕМЕНИ

книга исторических и сказочных поэм







ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА К КНИГЕ ПОЭМ


Лет через тысячу, мир снова станет чист и тонок —
Средневековий было много, а гармония одна!
Тогда из свалки и поднимет мой талант ребёнок,
Как водолаз поднял Антикитерский механизм со дна!





Составив себе труд написав пять больших поэм русским гекзаметром и ямбом (примерно 9000 срок, что составляет 1/2 всех песен «Илиады») «Погибель земли русской — орды Батыя на Руси», «Восстание гладиатора Спартака», «Амазониада», «Опричник Иван Грозный», «Колдунья Марья Лебедь и витязь Михаил Поток», и перед тем, как их представить, и написав ещё в половину от этого просто стихотворений и текстов песен, сведённых в три книги стихов: «Книга стихов о Любви, России и Смысле Жизни», «Книга стихов о Москве, Смерти и Поэзии», «Книга стихов о Природе, Истории, Жизни и Женщине», и некоторые из стихов знакомы всем из телевизионного и радиоэфира, Ютьюба, кроме того, будучи автором романов: «Опасные мысли», «Когда Москва была только рекой», «Золотая лоция викингов», «Золото небесных королей», «Корабль спасителя Вселенной», «Солдаты космической войны», «Золотой астероид», «The Natotevaal Recruits. War Chronicle», «Сталинградские сны», часть из которых пираты растащили в виде черновиков и обрывков по сети и интернет магазинам, я хочу поделиться своими соображениями по поводу искусства главного потока, искусства передового, мейнстрима вообще. Тридцать лет работы в больших коллективах, знакомство с сильными мира сего, взгляд изнутри крупных управленческих систем, учёба до этого сначала в Московском техническом вузе, а потом в одном из вузов системы управления обществом, большой житейский опыт, смена общественных формаций, произошедшая на моих глазах драматическим образом, дали мне возможность увидеть нижеследующее в развитии.
Разделяй и властвуй — говорит древнеримская максима прежде всего про покорённые народы древнеримской империи и с блеском демонстрирует, как военная сила легионов в соединении с подкупом туземных элит окружающих империю, позволяет очень долго контролировать движение денег от производства товаров и торговли в сторону столицы и её властителей. То, что это пагубно влияет на туземцев, история как правило умалчивает, возвеличивая упорство, смелость и жадность строителей этой системы угнетения, Рима, светоча древней демократии недостойных варваров.
К искусству эту максиму применять верно в той же мере, что и к экономике. Ведь если привлечение на службу империи, то есть в переводе с латыни, власти, будет надёжнее, если сообщества политиков, торговцев, производителей разделить на кусочки по имущественному, национальному, производственному принципу, то и с искусством нужно поступить точно также. Точно также, как для империи непозволительно иметь союз объединённых производителей автомобили или нефти Евразии, или объединенную оппозицию в Евросоюзе, точно так же нельзя любой империи иметь консолидированных, но не контролируемых деятелей искусства, как в международном, так и в региональном масштабе.
Тот, кто считает, что правители, олигархи, по-древнегречески, разных стран и наднациональных сообщество для сохранности своих сверх богатств берут в службы безопасности своих мегаструктур непрофессионалов, не понимающих принцип разделения для создания устойчивой системы для управления, может дальше не читать это предисловие, а сразу переходить к поэзии, не имеющей к тезису о контроле над искусством отношения. Для прочих читателей, я разовью тезис о том, что если уж правителям всех мастей, надгосударственных и государственных образования нужно выполнять рекомендации своих профессионалов из служб безопасностей, они, с помощью своих же служб, конечно делают это.
Если сказать по-другому, никакого свободного массового искусства в мире не существует, точно также как не существует свободного демократического процесса и свободной экономики.
Точно так же, как люди в сером работают с информацией по политикам, бизнесменам, спортом, наркотикам, экономике, точно так же они работают с телевидением, кино, музыкой, журналами, мультфильмами, книгоизданием, литературными сайтами. При этом вопросы искусства стоят дешевле остальных сфер их работы, копейки по сравнению с политическими и экономическими ходами и партиями, и даже окупаются быстрее. Мал золотник, да дорог, и значения пропаганды все поняли ещё в эпоху Возрождения со времён пьес Шекспира. Ожесточённая война между католической Испанией и протестантской Англией в момент создания пьесы «Ромео и Джульетта», где самую главную и зловещую роль в смерти прекрасных юных влюблённых сыграл именно демонизируемый автором священник ортодоксальной итальянской католической церкви, не оставляет сомнений в пропагандистском значении этого произведения в стихах для англичан и европейцев того времени, которое никак не мог написать неграмотный актёр Вильям Шекспир, ни разу не бывший в Италии, описанной в пьесе безошибочно в малейших деталях. Сила искусства было оценена даже намного раньше, не случайно Александр Македонский имел «Илиаду» как настольную книгу с примерами из неё для себя во всём. Нет нужды говорить, что в графике мероприятий этих серых и вполне государственных служб и организаций нет мероприятий по каждому пишущему писателю или графоману. Они действуют точечно только в случае крайней необходимости и физические действия не их кредо. Их задачи определить стиль и этапы проведения контента искусства в такое состояние, чтобы деятели искусства всех уровней сами массово производили то, что им нужно в погоне за наживой и славой. А вредное для них эта масса контента просто растворит и задавит своей тушей. После определения того, что должно быть создано по плану мероприятий, какой продукт, работают закопёрщики, их поддерживает разнообразные спланированные акции, подготовка ожиданий, пробы пера в общественном мнении, в организации которых чувствуется стандартная и щедрая рука служб безопасности. Отлаженные компании по созданию групп прорыва из суперпрофессионалов, ажиотажа, господдержка, международные акции, тиражи, оглушающая слава, премии, скандалы, создают главный поток, куда устремляются миллионы подражателей, погребая под собой любую альтернативу, что и требовалось организаторам. Нужно пропагандировать наркотики? Пожалуйста — «Битлз» и его бесконечные клоны. Нужна чернуха и мусор в голове подростков? Пожалуйста — «Гарри Поттер». Нужна респектабельная западная модель назло коммунистам, пусть будет «АББА». Ответственный выпускающий продюсер, это шведская королевская семья. Мультимиллиардер Нобиль, сделавший деньги на расхищении русской нефти при Николае Кровавом, и деньги на изобретённом им динамите, убившем в мировых войнах пятьдесят миллионов человек, стимулирует определённых людей искусства по законами им придуманным, и это является всё тем же примером для подражания массам пишущих и поющих. И так далее. Миллионы скопируют их песенные темы и образы книг, чтобы отправиться на свалку, не сделав своего личного, не сделав светлого и доброго. А в середине, между сделанным мейнстримом и андеграундом (советский ЦРУшно-КГБшный андеграунд не в счёт), не поддержанные щедрыми вливаниями назначенных по разнарядке спонсоров или госбюджетов, существуют самостоятельные течения искусства, настоящие таланты, маскирующие своей массой тот каркас, создаваемый диктатом и произволом главного потока. В СССР и соцстранах тоже так было. Распределение денег, а именно они кровь этого диктата, направленного против большей части населения планеты и отдельных стран, идёт сверху вниз, в виде перевёрнутого дерева. От ствола взносов крупных спонсоров на проект, разработанный серыми людьми, и ствола госбюджета, деньги через руки чиновников и их прикормленных авторов попадают вниз, в машину изготовления звезды, к продюсерам, композитором, литературным рабам, тем телам, кто будет показан как попугай публике в виде самой звезды. Это ветви дерева. А листики дерева, это мелкие журналисты, критики, владельцы сайтов, музыканты режиссёры и газетчики. Им платят уже продюсеры и сами звёзды. И горе им, если ослушаются! Запрета на профессию в узких кругах литераторов ещё никто не отменял. Лишат гранта и всё — вперёд в самиздат, а там рейтинги подконтрольные, демотивируют в два счёта, и сумасшедших напустят на страницу, или просто подвергнут замалчиванию. Бери как Есенин верёвку, или как Маяковский пистолет. Особняком стоит большое оперное и музыкальное искусство. Но и там не всё просто так, хотя и в меньшей степени, поскольку это элитарное искусство для господ, а что им самими себя агитировать? Там скорее битва спонсоров за престиж своих кукол.
Раскрыв таким образом тезис о несвободе современного искусства, я хочу представить свои исторические и сказочные поэмы, написанные не по указке людей в сером, будь то коммунистические или капиталистические службы поддержки режимов, а написанные по велению сердца и совести художника, не зависящего ни от выборов вождей, ни от мнения минкультов разных стран и редакций, используя плюрализм севеременерго общества и понимая, что книга моя никогда не увидят широкой публики из-за контроля над современной литературой. Не заказные темы-с. Не под тем углом освещены-с. Не совпадает с желанием правителей.
Кроме истории людей в сером, вечно стоящих на страже своих работодателей, есть ещё фактор клановости и цехового братства деятелей искусств. То есть редакторы, режиссёры, издатели точно так-же занимаются продвижением прежде всего знакомых и родственников, как это происходит во всех других отраслях жизни. Потому, что искусство, особенно подключённое к источнику заказов правителей, это деньги и никто в здравом уме не захочет лишаться источника благ. Как генералами становятся дети генералов,таки и писателями становятся сейчас дети редакторов, даже если природа обошла их талантом. Возможность мышкой гонять по монитору чужой текст и менять нажатием клавиши одни имена на другие, даёт возможность таким дарованиями комп лировать романы за месяц. А дальше вступает правило шоу бизнеса, там, где есть спонсор, появится товар, и любые таланты, мешающиеся под ногами своими обращениями и письмами получить их деньги будут прокляты и забыты. Чего только стоит направить в серёзные редакции то, что я написал, по их требованию напечатанное на бумаге, то есть целый чемодан бумаги за один раз в одну редакцию, а их нужно обойти множество и направить не раз и не два свои вещи, чтобы попасть в свободное окно издателя, а ведь не все издательства в одном городе, и даже не в одной стране. Нужно нанять и содержать собственного литературного агента. Но это удовольствие для богатых, типа Пушкина, за которого царь платил долги, или Тургенева жившего в поместье, Берлине и Париже, имевшего крепостных рабов и огромное состояние. На работу в 6-00 утра им точно не надо было вставать, и работать в выходные и праздники в грохоте и мате. В моём случае, оставшись без отца и средств к существованию в годовалом возрасте, с матерью, которая ничем не занималась, я даже не могу сказать из семьи я кого. Наверное чтение меня сделало человеком, помогло везение и случай. Очень трудно было жить на стройке и в перестройке и одновременно в далёких временах и мирах своих книг, но мне это удалось, и я этим горжусь. Написанные книги дают мне возможность показать не сколько у меня денег, а какой я сам.
Поэтому я получаюсь как бы народный писатель не по форме, званиям и премиям, близости к денежным потокам в искусстве, а по сути, и темы у меня от того самые что ни на есть современные народные: амазонки, Иван Грозный, колдуньи и витязи, Батый, Спартак, викинги, предки русских, инопланетяне, астронавты: русский, немец и американец, война в космосе, короли и кудесники, немцы и Сталинград. Эти темы появились в моём творчестве ещё когда я только пришёл из армии со срочной службы, и те вещи, романы и поэмы, что я выше перечислил, я пишу с перерывами с 1990 года, уже более 25 лет, целую жизнь, и никак не могу их дописать, чтобы начать писать что-нибудь новое и возрастное, типа «Былое, всякое и разное». Поэтому и темы такие «подростковые». Три романа пришлось однажды издать в виде черновиков без редактуры, вычитки и правки, потому что жизнь могла оборваться — или так — или ничего. Так и продаются теперь в интернет-магазинах черновики романов «Мысли», «Тайны звенящих холмов», «Золотая лоция» как полноценные романы с абракадаброй и ошибками. Зато мои песни «Сокол», «В гомоне города», «Торт-Москва», «Чудак Адам», слышат теперь миллионы людей.
А если коротко и шутя: без поддержки доброго друга или господина гениальное произведение искусств, словно статуя Давида в глухом лесу, прозябает вечно, а простой булыжник, вытащенный на дорогу на всеобщее обозрение уже может стать перформансом.
Но я верю, что люди в сером меняются, при их сменах возникают окна света, а русское искусство, сто раз ими похороненное, остаётся и может и воспрянуть. Интернет, заваливающийся эту книгу миллионами стихов об одном и том же: лютиках, цветочках, обрывков мыслей сумасшедших, всё таки сохранит поэмы, написанные вашим современником по ночам после работы, навсегда, как глиняные таблички в пещере пустыни, и когда-нибудь их найдут люди, которым она понадобится, я в этом не сомневаюсь.
Итак, требующие доработки, корректуры, вычитки, но живые: «Погибель земли русской — орды Батыя на Руси», «Восстание гладиатора Спартака», «Амазониада», «Опричник Иван Грозный», «Колдунья Марья Лебедь и витязь Михаил Поток».
Большим трудом стоило эти поэмы написать, и не не без труда их будет читать, но тем, кто на это решится — приятного путешествия в колодце времени!



«АМАЗОНИАДА»

эпическая поэма





ОТ АВТОРА

Это рассказ о том, что осталось за рамками внимания слепого Гомера, о том, что было на самом деле в те далёкие времена Троянской войны на земле, получившей много позже название Крым.
1261 год до нашей эры. Уже несколько лет идёт Троянская война. Отряд мореплавателей из Греции высаживается на благодатном берегу Таврии (Крым). Здесь они начинают возводить город, но подвергаются нападению амазонок. Выживших мореплавателей амазонки берут в плен. Среди них поэт Филоменес. Он бежит из плена через северные моря. Перенеся страшные испытания, повстречав богов Ареса, Аполлона, Афину, Посейдона, столкнувшись с кельтами, финикийцами, участниками Троянской войны Ахиллесом, Агамемнонном, он возвращается в Тавриду с большим отрядом спартанцев. После битвы и сожжения столицы северных амазонок, убийства их царицы, оставшиеся в живых спартанцы погибают в дельте Борисфена (Днепра). Перед смертью поэт успевает положить на болотную кочку маленькую девочку – дочь погибшей царицы и спартанца. Зевс, после совещания с богами, разрешает богине Артемиде взять девочку под свою защиту, поселить на Кавказе, дав начало новому народу



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
НОВАЯ СПАРТА. СРАЖЕНИЕ С АМАЗОНКАМИ. ПЛЕН


Вышел на небо прекрасный бог Гелиос в бликах восхода,
Тут уж проснулись герои, одни в бесконечном пространстве.
Здесь только звери живут, никогда небывало народа,
Только природа царит в первозданном убранстве.
Много ахейцев мечтали дойти к краю мира,
Но не вернулись, исчезнув в бурлящей пучине.
Их поимённо всех помнят сказители, славят их лирой,
Не упиваясь слезами и не предаваясь кручине.
Дома прекрасные девы всё ждут мореходов с победой.
Им Посейдон улыбается и жертвы возмёт и подарки.
Новые земли ахейцам откроет под ласковым небом:
Пастбища, тучные нивы под солнцем умеренно жарким.

Плыл на восток достославный атлет Эврипид из Эфеса.
Ждут чудо силы большой от него Олимпийские игры.
Ловкий кулачный боец и силён в поднимании веса,
Против него не смогли бы сражаться и злобные тигры.
С ним плыл красавец Патрокл, что торгует вином повсеместно.
Уксус он возит повсюду, оливки, пшеницу и масло.
Как потерял он торговый свой флот, никому неизвестно.
В горе искал корабли он по морю два года напрасно.
С ними поэт был, философ, писавший прекрасные песни,
Как афинянин жил в странствиях трудных по странам далёким.
Он сеял этику в жизни где мог, даже в огненной бездне,
Чтобы смягчить этот мир молодой, беспредельно жестокий.

Смотрят на храбрых героев с Олимпа бессмертные боги,
Их развлекает как игры за счастьем погоня людская.
В древность седую уходят степенно морские дороги,
Что будет завтра со всеми и боги про это не знают...

В море бурлящем Негостеприимном блуждали пол года.
Северный берег их не принимал, волны вздыбливал лихо.
Но тут унялся Эол и наладилась всюду погода.
И отыскали залив между гор и причалили тихо.
Радостно вышли усталые люди на берег песчаный.
Не было здесь никого, только чащи бурьяна.
Пыльная степь за горами раскинулась, ветер дул пряный,
А за горами в степи плыл мираж океана.
Резво на береге птицы порхали, слух песней чаруя,
Бодро бежали ручьи, забавляясь течением сильным.
Стал говорить всем Патрокл, на поля и ручьи указуя,
Что здесь взойдёт виноград для вина урожаем обильным.
С ним Эврипид согласился и воины все согласились.
Камни таскать стали с гор, возводить неприступные стены.
Только поэт Филоменес от мрачных предчувствий томился,
Зная, что рай не бывает пустым на краю Ойкумены.
Город решили назвать Новой Спартой по просьбе спартанцев.
Здесь Эврипид дал всем клятву до смерти за город сражаться.
Праздник устроили, было на нём много песен и танцев.
После поспешно корабль за припасами стал снаряжаться.

Вскоре отплыли Потрокл и гребцы за лозой виноградной.
С берега их провожал Эврипид с Филоменесом грустно.
Дня три прошло, а потом светлой ночью прохладной
Всадники-девы толпой всю округу заполнили густо.
Дева-воитель меж них появилась в браслетах блестящих.
На быстроногом коне разъезжала она без одежды.
Крикнула, что не потерпят она мореходов пропащих,
Чтобы на жизнь здесь они позабыли надежды.
Здесь Артемиды земля, и Арес благородный бывает,
Тут Афродита рожает детей олимпийскому богу.
Все погибают несчастные те, кто сюда заплывают,
Ветром несчастной судьбы отыскавшие эту дорогу.
Ей рассказал Филоменес про вечное древнее право
Храбрых ахейцев, могучих данайцев, троянцев свирепых,
Данное Зевсом – вторгаться везде и творить там расправу,
Только бы Зевс был доволен и в храмах не рушились скрепы.
Звонко смеялись в ответ амазонки и всадница Хели.
Всюду костры развели, расписали узорами лица,
И по щитам били копьями – невероятно шумели.
Так вызывая на бой притаившихся воинов биться.
Только развёл Филоменес на эти призывы руками,
В переговорах он опытом был всех дорийцев богаче.
Стал собираться на бой Эврепид, как он делал годами –
Славу Афине воспел и просил принести им удачу.

Взял Эврипид щит блестящий и меч острый свой смертоносный,
Шлем пышногривый надел, то же сделали двое спартанцев.
Вышли за стены, построились кругом в молчании грозном.
Воины-девы, крича окружили троих чужестранцев.
Стрелы пустили они змеежалые точно и густо.
Дротики сильно метнули свои медноклювые следом.
Но попадали в щиты пеших воинов с грохотом, звоном и хрустом,
Не причиняя вреда, словно вред был спартанцам не ведом.
Спину друг другу прикрыв, три героя на гору шли смело.
Там в лунном свете наездница Хели надменно стояла.
Несколько раз амазонок копьём Эврипид бил умело.
Падали девы на землю и кровь их траву заливала.
Их добивали мечами и змеи из них расползались –
Красные эти кишки под копыта коней попадали.
Но лишь смеялись другие, как будто в бою забавлялись,
Между собой соревнуясь, скакали и стрелы пускали.
Всё же попала стрела одному из спартанцев в колено.
Он оступился, упал и открыл спины воинов рядом.
Тут же второму спартанцу пробил дротик шейную вену.
Крикнул: «Спасайтесь!» – и рухнул он мёртвым на щит свой измятый.
Тот, что был ранен в колено, добит был копьём сзади в спину.
Хели направилась вниз, где один Эврепид оставался.
Кровь в лунном свете на меди горела подобно рубину,
Битвы желал Эврепид – только больше никто не сражался.

Сеть сверху бросили крепкую, петли на руки и ноги,
Будто быка для игры повалили, подняться не дали.
Счастье в бою победить амазонок, давалось немногим –
Только Геракл и Тесей амазонок в бою побеждали.
Скорбно воззвал со стены Филоменес и вышел на поле,
Павших спартанцев к ручью он с горы перенёс по уклону,
Тщательно вымыл тела и могильщиком став поневоле,
Он на глаза положил им монеты, как плату Хорону.
Пусть Ахиллес не увидел их мужества в битве неравной,
И не у Трои они в это время погибли, сражаясь.
Песня поэта о павших и светлой была и печальной,
Ветви собрал для большого костра он скорбя и мужаясь.
Не помешали ему амозонки, а только смотрели.
Рушили стены они Новой Спарты легко и играя,
И подвели Эврипида они к торжествующей Хели,
И на колени поставили силой, гордыню карая.
«Смерти достоин ты, злобный захватчик за дерзость такую!» –
Молвила грозно царица, и всадницы все зашумели.
Жертвой кровавой хотели задобрить стихию морскую,
Чтоб корабли мореходов наяды бросали на мели.

Тут в небесах тёмных что-то блеснуло, Луна задрожала,
Облако света промчалось стремглав по мосту звездопада.
Били из облака яркого молний сверкающих жала,
И перед всеми предстала богиня Афина Паллада.
Золото всё покрывало доспехи её и одежду,
Блещущий щит с головой змееглавой Горгоны Медузы –
Гимн справедливости громко звучал, воплощая надежду
На покровительство этой воинственной музы.
В свете костра, что зажёг Филоменес с телами печально,
Стало Афине лицо его видно подробно.
Он был похож на Палланта, убитого ею случайно
Друга, когда в раннем детстве играли они беззаботно.
«Вы не убьёте теперь мореходов!» – сказала Афина, –
«Пусть подойдёт, назовёт тот, поющий, мне имя сначала!»
«Хоть мести жаждет кровавой вся наша равнина,
Мы уступаем тебе, Зевса дочь!» – Хели ей отвечала.

Взор опустив подошёл Филоменес, назвал громко имя,
И отвечал на вопросы, приплыли зачем и откуда.
Всё объяснялось поэтом умело делами благими,
И по вине амазонок свирепых всё вышло так худо.
«Ты мне напомнил погибшего в детстве любимого друга.
Вижу, на поясе флейту ты носишь и это отрадно.
Мне, как оплату за жизнь, поиграй без испуга.
Слух мой потешь, афинянин!» – сказала Афина Паллада.
Стал Филоменес играть и взлетела мелодия нежно,
И над телами спартанцев горящими с дымом смешалась.
Душу тревожа и радуя сердце, летала безбрежно,
И затихала на лунных тропинках, как будто смущаясь.
«Если когда-то потешишь ты музыкой слух Аполлона,
Знай, что не хуже его ты играешь и это опасно.
С Марсия кожу содрал, он за дерзкий ответ без поклона,
После того, как сыграл Марсий лучше на флейте напрасно».
Облаком ярким взлетела Афина оставив забаву,
В Трою она понеслась в колеснице по звёздной дороге.
Там Агамемнон с Приамом за честь воевали и славу,
И собирались вмешаться уже в эту битву и боги.

«Мы уведём их с собой в Новый Аргос!» – сказала царица.
Крепко они Филоменеса и Эврипида связали,
И понесли их на спинах тугих по горам кобылицы,
За амазонками в непостижимые дикие дали.
Ехали долго они между рек и курганов.
Тут рассмотреть удалось амазонок довольно подробно.
Рослые, сильные девушки все, словно дети титанов,
Светловолосы и голубоглазы – Афине подобны.
В городе Северный Аргос в долине реки полноводной,
Как корабли кверху днищем из досок дома возвышались.
Храм Артемиды стоял между ними горой благородной,
Где подношения кровью и золотом ей совершались.
Здесь амазонки растили детей атлетичных и стройных.
Девочек только растили, а мальчиков всех убивали.
Женщин считали они совершенней мужчин недостойных.
Лучше мужчин мастерили и лучше мужчин воевали.
Лишь для зачатия ими мужчины в походах пленялись,
Редко когда отпускались живыми в конце брачной ночи.
От бесполезных и жадных нахлебников так избавлялись,
Только до благ и богатств обретённых другими охочих.

Хели велела к ней в дом привести в эту ночь Эврипида.
Стали его отмывать и причёсывать девы-рабыни.
Для Филоменеса сделали клетку ужасного вида,
Где он не мог ни присесть, ни согнуться отныне.
Долго молил он собравшихся возле него амазонок,
Много рассказывал он про народ свой большой и свободный.
Птицей взлетал к небесам его голос, прекрасен и звонок,
Но лишь презрением был удостоен поэт благородный.
Вот Апполон, брат-близнец Артемиды промчался по небу,
Гелиос следом за ним пролетел в золотой колеснице.
Ночь отразила в озёрах Луну как большую монету,
Ветер прохладный овеял поля полновесной пшеницы.
Девы в дом Хели ввели Эврипида и там привязали.
Всё, что хотела она, получала всю ночь от мужчины.
Песни подруги её рядом пели, нагими плясали,
Маски наяд надевали, и буйных сатиров личины.

Вывел играя бог Гелеос утром на небо светило,
Бдения жаркие кончились в доме злонравной царицы.
Вышел на двор без одежд Эврипид – ночь его не сломила –
Был он теперь благородной желаемой жертвой для жрицы.
Вышла и Хели, и девы, отдавшие силы веселому пиру.
Громко сказала она амазонкам, пришедшим к ограде:
«Он как бесчестный Геракл, что спалил город наш Фемискиру,
И захватил Меланиппу, царицу, лишь похоти ради.
Пусть Артемиде послужит он жертвой достойной, кровавой.
Но не как жертвенный бык, а как воин на битву шагая.
Будет сражаться с ним дева Сапфо, что овеяна славой.
Если погибнет она, будет биться до смерти другая!»
Вывели к храму дорийца, копьё, щит и меч дали в руки.
Встала напротив него дева-воин огромного роста.
Вышли на площади у храма её боевые подруги,
Прочие женщины схватку смотрели с помоста.
Знал Эврипид, что ему не уйти от назначенной доли.
Голову только поднял к небесам и сказал величаво:
«Всем расскажи, Филоменес, о гибели гордой в неволе
Сына спартанской семьи, давшей новой легенде начало!»

Поднял он щит и копьё приготовился бросить разяще,
Но амазонка копьё подняла и метнула быстрее.
Жало копья отразил Эврипида большой щит блестящий,
Но наконечник оставил глубокую рану на шее.
Стала Сапфо приближаться, блистающий меч приготовив.
Шлем её с гребнем пурпурным едва над щитом возвышался.
Смело она шла на воина, раной его обескровив –
Было похоже, что бой не начавшись уже завешался.
Только спартанец ударил копьём очень сильно и точно
Выше щита амазонки, в глазницу гривастого шлема.
Выбил ей глаз и отбил её меч, и стоял очень прочно.
Зрители бросив смеяться застыли все немо.
Кровь залила панцирь девы и пояс жемчужный, и ноги.
Сколько она не пыталась к спартанцу мечём дотянуться,
Он уклонился, закрывшись щитом, отбивал все наскоки,
Сам бил копьём беспощадно, заставив Сапфо поскользнуться.
Вот и упала на спину она, уронив щит измятый.
Требуя схватку закончить, все девы вскричали ужасно.
Бросились быстро к нему, прекратить поединок проклятый,
Но Эврипид исхитрясь амазонку добил своевластно.

Вдруг свет померк, донесчлись из небес удивлённые речи –
Это Арес – бог бесчестной войны, начал в город спускаться:
«Вот он – герой! Про него мне Афина сказала при встрече.
Может, коварством своим он научит вас драться!»
Новая вышла на площадь сражаться теперь амазонка.
Вынесли скорбно Сапфо на щите, вместе с канувшей славой.
Бить стали девы вокруг по щитам своим копьями звонко,
Дух укрепляя и требуя только победы кровавой.
В яд обмакнул амазонке копьё бог Арес незаметно.
За поединком смотрел с любопытством он и горячился.
Ранен копьем Эврипид был, сражаясь с врагом беззаветно,
Но амазонке в царапину тоже тот яд просочился.
Оба бойца умирали потом на арене священной,
Долго стонали на пыльной земле к Артемиде взывая...
Жертва тройная прекрасна была для богини надменной,
Может быть милость проявит она для далёкого края.
«Нужно нам песню сложить про геройскую схватку.
Пусть Филоменес восславит спартанца, как будто Ахилла,
Тевкры из Трои из песни узнают ответ на загадку –
Слаб враг дорийский, раз женщина-воин его победила!»
Так говорил бог войны, насмехаясь над смертными всеми.
Коршун Арея кружил в вышине, предвещая несчастья,
Золотом перьев сиял, как сверкающий ряд диадемы,
Хохотом страшным пугал и к хозяину сел на запястье.

Засобрался Арес амазонок покинуть столицу,
Но опустилась на землю Афина на облаке красном.
Было заметно собравшимся всем, что она очень злится,
Видя спартанца убитого в городе этом напрасно.
«Я вам сказывала не трогать спартанцев при встрече у моря!» –
Стала она говорить: – «Кары все амазонки достойны.
Вижу и брат развлекается здесь смертных ссоря.
Мало Троянской войны кровожадной, как прочие войны!»
Лишь усмехнулся Арес, и стрелу приготовил.
Стало понятно, что он не потерпит таких оскорблений.
Огненный взгляд его, яростный прежде, ещё посуровел.
Метко Афине стрелу он пустил в спину без сожалений.
Сверху ударила молния прямо в стрелу и разбила.
И наконечник вокруг брызнул каплями яростной меди.
Зевс в небе ясном возник, заслонив колесницей светило,
Снова ударил он молнией в Ареса, в лук его метя.
Крикнул Зевс яростно: – «Хватит, Арес, сын презренный!
Я запрещаю тебе нападать на Афину Палладу.
Клялся ты в дружбе ей в Алтисе – роще священной,
Нынче же хочешь убить её подло – с тобой нету сладу.
В Тартар тебя я отправлю за медную стены навечно.
Будут тебя охранять там сторукие дети Урана.
Ты же, Афина, зачем доверяешь Аресу беспечно?
Разве не знаешь его неуёмный характер тирана?»
«Что ты, отец, как убить мне бессмертную деву Афину?
Пусть мы в Троянской войне помогаем различным народам.
Просто играя с сестрой, я нечаянно выстрелил в спину.
Но ты был рядом и всё завершится счастливым исходом.
Только скажи, что предательство девы Афины забыто.
С Герой когда-то она заковала тебя в цепи крепко.
Это ли есть благодарность за счастье семейного быта
У Олимпийских богов, где её уважение к предкам?» –
Так отвечал Зевсу сын его Арес, храня вид смиренный.
Взгляд опустила Афина, застыли все смертные немо...
«Как надоел мне ваш мир обезумивший бренный!» –
Зевс хмуро сыну ответил и стал подниматься на небо.
Следом взлетела Афина в пылающем шаре блестящем,
Только Аресу в глаза заглянула с усмешкой надменной.
«Встретимся скоро опять мы в бою настоящем!» –
Крикнул Арес, поднимаясь на облаке одновременно.
«Вы же, отважные воины-девы», – он молвил свирепо:
«К Трое идите, отмщать все кровавые ваши обиды.
Вместе с троянцами бейтесь за ваши устои и скрепы,
За Меланиппу-царицу и тех, кто Тестем убиты!»
Хели-царица ответила богу: «Пойдём мы к Приаму,
Будем сражаться за Трою, союзников наших извечных,
Путь для торговли открывших для нас по всему океану,
И отомстим всем ахейцам – чудовищам бесчеловечным!»

Скрылись из вида на небе лазурном бессмертные боги,
Стали оплакивать девы погибших подруг перед храмом.
В полдень, в честь их были игры затеяны в этом чертоге –
Стрелы метали, боролись, к военным готовились драмам.
После скакали в хлебах колосящихся как кентавриды,
Бога ветров обгоняли проказника и невидимку,
Дети погибшей когда-то в волнах золотой Атлантиды,
Гордо живущие в этих степях со свободой в обнимку.
Вечером в небо костры устремились, сжигая убитых,
Павших к ногам Артемиды прекрасной, сестры Апполона.
Дым растворялся на улицах узких, плющами увитых.
К просьбе поэта теперь отнеслись благосклонно.
Клетку открыли, к костру погребальному вышел он с лирой.
Песнью запел бесподобно о родине дальней.
Все амазонки невольно заслушались песней красивой,
Лишь Апполон смог бы песню исполнить ещё идеальней.

«Слабые духом, не веря в победу в войне беспримерной,
Взяв корабли, на чужбину уплыли в печали.
Утром в квадригу коней запрягли быстроногих как серны,
И колесницу гирляндой цветов увенчали.
Шлем взял я, блещущий щит, лук и меч смертоносный,
К морю врага ждать поехал для битвы кровавой.
Стало темно, буря мчалась, и падали сосны,
Громы гремели, вулканы сжигали все лавой.
Только не буря была то – нашествие полчищ несметных.
Город сожгли, как Геракл сжёг проклятую Трою.
Кровью невинных насытили жажду клинков своих медных,
И откатились, оставив страну злому горю.
Долго гонял я коней и искал в битве смерти героя.
Боги смеялись с Олимпа, на землю наслав пыль и морок.
Вместо триумфа с обрыва я бросился в чёрное море,
Незачем жить, если умерли все, кто мне дорог!» –
Так пел поэт Феломенес на лире играя умело
Перед огромным костром погребальным погибшего друга.
Тронула песня сердца амазонок и чувства задела
У освещенного пламенем ночью огромного круга.

Жизнь сохранили ему, только прочь отослали –
Дальше на север, где в море рождается ветер студёный.
Много пленённых мужчин за болотами там проживали,
И невозможно им было покинуть тот край удалённый.
Жили они под охраной в личине рабов бессловестных,
Там египтян было много, а больше всего финикицев,
Множество скифов и прочих, из дальних земель безызвестных.
Был Филоменес тут первым рабом из дорийцев.
Был здесь и хетт Туш-Сутех – кареглазый посланец востока,
Грозный воитель, ремесленник и мореход превосходный.
С ним говорил Филоменес о том, что природа жестока,
Боги прекрасны, а время летит как корабль быстроходный.
И не фракийский Борей дул здесь тихо, а ветер смертельный,
В лёд превращая людей и животных вне тёплого дома.
Руна овец жизнь спасут только, плащ до земли рукодельный,
Если еды есть запас и дорога по снегу знакома.
Словно Олимп и Парнас многоснежные всюду лежали.
Гипербореи сюда заплывали, дарили всем амфоры хлеба.
Летом лишь солнца лучи всех несчастных теплом ублажали,
И Аполлон проносился на птицах по куполу неба.


ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА. У ФИНИКИЙЦЕВ. ВМЕШАТЕЛЬСТВО АППОЛОНА И ПОСЕЙДОНА

Вот год прошёл и решил Филоменес бежать непременно.
С хеттом они лодку сделали, ночью в неё тайно сели.
Быстро поплыли весной по реке к морю нощно и денно,
Где янтарём берега все засыпаны были и мели.
Там Посейдон появлялся не чаще, чем на Ойкумене,
Гипербореи почти не бывали в тех водах угрюмых.
Рад с другом был Филоменес такой перемене,
Только едва не погибли они на камнях саблезубых.
После несло их течение в жерло большого вулкана,
Что извергал дым и магму, а море повсюду вскипало.
Только Эол спас их, дунув на парус сквозь пепел тумана,
Нёс их над царством Аида пока море тихим не стало.
Лодка и парус сгорели в пожаре жестоком.
Вынесли волны на берег янтарный дорийца и хетта.
Только окрепли, как стали янтарь собирать по протокам,
Новый корабль смастерили они к окончанию лета.
Лодку наполнив свою янтарём драгоценным,
Двинулись дальше вдоль берега скал из гранита.
Плыли и плыли на запад, их путь был почти совершенным,
Ветер попутный, волн нет, ночью звёзды на небе открыты.
Рыб много дивных плескалось и разные звери водились,
Словно земля здесь была первозданной, как в самом начале.
Неподалёку кончалась волна – небо с морем сходились,
Водовороты свирепые звёзды в пучину ввергали.

Много проливов пришлось им пройти на краю Ойкумены,
Прежде, чем воды открылись для них океана Атланта,
Скалы сходились в проливах, гремя как высокие стены.
Чтобы пройти их, пришлось показать в мороеходстве таланты.
Вот уж костры загорелась большие у входа в пещеры
На островах Оловянных, где кельты свирепые жили,
Словно безумные дикие звери, без смысла и веры.
Здесь финикицы бесценного олова копи открыли.
Будет разбито огромное войско с оружием медным,
Если из бронзы в бою у врага всё оружие будет.
Олово с медью рождает металл с ореолом победным.
Всё потеряет народ, если олово не раздобудет.
В этих холодных морях бог Аид спрятал эти богатства.
Путь финикицам открыл в океане сквозь скалы проливов.
Жертвы они приносили ему, предаваясь злорадству.
Лодку заметив, погнались за ней в лабиринтах заливов.
Грубо схватили они Филоменеса и Туш-Сутеха,
Тайну храня от других ремесла своего векового,
В бурной торговле металлом всегда достигая успеха.
Хетта убили жестоко, содрав с него кожу, с живого.
И Филоменесу тоже жестокая казнь угрожала.
Лодку, янтарь, словно воры, себе финикийцы забрали.
Злобно приставили к шее кинжалов блестящие жала,
С жизнью простился поэт, но ожили небесные дали.

В ярком свечении бог Апполон появился.
Звонко играл он на струнах прекрасно звучащей кефары.
Воздух от звуков божественных млел, дым руном дивным вился.
За нелюбовь к этой музыке смертных всех ждали бы кары.
Лезвия вниз опустили убийцы, и радостно встретили бога,
Всех мореходов хранителя и покровителя странствий.
«Вот и нашел я, флейтиста куда завела путь-дорога!» –
Заговорил Аполлон, повисая в блестящем пространстве, –
«Чудо прекрасной игры описала мне дева Афина.
Слышать её я хочу, раз Палладу игра впечатляет.
Сам же пою я и гулом вулкана и писком дельфина,
И не боюсь, если кто-то искусней поёт и играет».
Тут финикиец, назвавшийся Библом ответил учтиво:
«Дарим тебе, Феб великий, дорийца на всякие нужды,
Песней пускай он потешит тебя, совершенством мотива.
Вот флейта звонкая, пусть он играет, а нам песни чужды».

Встал у столба Филоменес с умершим в мучениях хеттом.
Рядом и кожа сушилась на солнце, как бурая тряпка.
Плача взял флейту поэт, стал играть с величайшим успехом,
Вместе с гармонией неба и центром земного порядка.
Бог лучезарный внимательно слушал, глядел благосклонно.
Все финикицы почтительно смолкли, потупили взоры.
Долго играл Филоменес, но вот он закончил с поклоном.
Эхо блуждало над морем и птицей взлетало на горы.
«Флейтой владеешь изрядно ты, Марсий-сатир так играет.
Песню свою нам исполни!» – сказал бог, ударив по струнам.
«Рад я служить сыну Зевса, поэту небесного края,
Лучшему в музыке вечной в неистовом мире подлунном».
Так отвечал Филоменес учтиво ревнивому богу.
Плектор он взял костяной и кифару взял у финикийцев.
Предполагая печально, что клонится жизнь к эпилогу.
Песню запел о земле и истории славных дорийцев:

«Жадный лукавый правитель народ свой повадился грабить.
Вместе с торговцами, стражей, живёт припеваючи в башне.
Все города он решил обобрать, раздробить и ослабить,
И преуспел в этом – кузни остыли, заброшены пашни.
Как мёртвокрылые птицы, уносятся к Стиксу младенцы,
И не увидеть родителям пир их взросления шумный.
Смерть и нужду предрекают дорийцам давно иноземцы,
Эллинам гибель накличет из башни правитель безумный.
Грозно фаланги встают наших старых врагов отовсюду,
Словно Афина забыла про нас, словно Зевсу так надо.
Наших врагов одолеть по плечу лишь героям и чуду –
Так погибала не раз, но вставала родная Эллада!»
Песню допел Филоменес, умолкли и струны кифары.
Даже свирепые кельты прекрасной игре умилились.
Долго ещё эхом музыки всюду носились нектары.
И наконец, в складках скал беспорядочных все угнездились.

«Правду сказала тогда мне Афина, меня ты достоин». –
С облака света сказал Аполлон об услышанной песне.
«Разве сравнится с тобой, Аполлон, из Афин грубый воин?» –
Так отвечал Филоменес смертельно опасной той лести.
Помнил он то, что сказала в стране амазонок Афина,
Как отвечать нужно богу и как к похвалам относится.
Бог говорит: «Как врага здесь тебя принимает чужбина.
Но прикажу я теперь финикицам свирепым смягчится.
Ты хитроумием мне Одиссея напомнил успешно.
Правильно, как царь Итаки, почтительно сне отвечаешь.
Пусть отвезут финикицы поэта в Элладу поспешно.
С гипербореями ты в этой мёртвой глуши одичаешь».
«Мы подчиняемся!» – Библ погустнев Аполлону ответил.
В небо поднялся в блистающем облаке бог златокудрый.
Небом его колесница промчалась как солнечный ветер.
Утром корабль свой большой снаряжать начал Библ многомудрый.
Этот корабль был красивым и сделан был он превосходно.
Десять шагов в ширину, целых тридцать в длину, парус красный,
Тридцать гребцев на скамьях помещались вдоль борта свободно,
Весь из ливанского кедра изогнутый корпус прекрасный.

Слитки из олова кельты в корабль загрузили и рыбу,
Воду в сосуд на носу принесли из реки пресноводной.
Вёсла проверили, якорем взяли гранитную глыбу,
Взяли янтарь и вино, согреваться в пустыне холодной.
Жертвой принёс Библ с утра тонкорунных овец Посейдону.
И Феноменес взошёл на корабль, занял место у борта.
Кожу с собой Туш-Сутеха взял он, отвезти её к дому,
Чтобы род хетта о сыне своём вспоминать мог бы гордо.
Крикнул гортанно Библ, вёсла ударили в тёмную воду,
Быстро корабль вышел в море, на запад помчался.
Все острова он прошёл и на юг повернул в непогоду.
В ясную ночь путь прекрасными звёздами обозначался.
Всюду играли дельфины, киты поднимали фонтаны.
Рыбы летали по воздуху, чайки как рыбы ныряли.
Может быть здесь олимпийские боги разили титанов,
Где-то Атлант здесь держал землю плокую на пьедестале.
Шквалы смертельные вдруг проносились внезапно и слепо,
Камни подводные ввысь поднимались из пены навстречу.
Весла ломались и парус на клочья рвал ветер свирепо,
Словно вздыхал Посейдон, говоря, что всему он предтеча.

Город Гадир встал из волн, как корабль из камней и утёсов.
В водах залива он плавал, дома и причала качая.
Жили наяды здесь и виноделы, поэт и философ.
Праздник устроили буйный, корабль из-за Стикса встречая.
На Филоменеса как на чужого смотрели свирепо.
Только игра на кифаре их злобу смягчила немного,
Как и рассказ про страну амазонок, где реки из хлеба.
Кончился праздник и снова ждала их дорога.

Вот океан стал мелеть, показались утёсы пролива,
Скалы сходились с отливом и не оставляли проходов.
Море за ним начиналось, где солнце всех грело счастливо,
Множество стран благодатных вместилище – Море народов.
В пасть камнезубого зверя направил корабль кормчий смело,
Ветра дождавшись в корму и прилива при лунном восходе.
Дружно ударили вёслами все финикицы умело,
Встал Филоменес к рулям рядом с Библом в смертельном походе.
Словно вздох неба корабль перенёс через скалы пролива.
Встала вода позади как гора и опала мгновенно.
Дальше семь дней шли по ветру они абсолютно счастливо.
К пристани Утики вскоре корабль подошёл вдохновенно.
Берег угрюмый вокруг простирался до неба.
Ливия в Утике блага не знала, а только пустыню.
Только восточнее пальмы стояли зверям на потребу.
Львы, антилопы и страусы там обитали в гордыне.
Здесь взяли чаны с аргановым маслом, и рыбу и воду.
День отдохнув, Библ направил корабль на восток без опаски.
Ближе к Египту в жару их корабль вдруг попал в непогоду –
Ветер поднялся и волны огромные в чёрной окраске.

Вышел из вод Посейдон синевласый с трезубцем ужасным.
Встал в колесницу и кони его понесли над волнами.
С ним нереиды хвостатые с девичьим ликом прекрасным,
И гиппокампы сквозь мглу поскакали в воде табунами.
«Кто острым носом окованным медью терзает тут спину
Вод моих милых, без всякой за то соответственной платы?» –
Грозно вскричал Посейдон и трезубцем ударил в пучину,
И появилась фигура ужасной Гаргоной крылатой.
Трое гребцов, посмотрев на Гаргону, как камни застыли.
За борт упали, на дно унеслись безвозвратно.
Библ руки поднял, кричать стал сквозь мрак водной пыли:
«Мы финикицы, плывём с грузом олова в Тиру обратно!»
«Где доля бога, где кровь и тела, где вино и товары?
Треть от всего отдавайте владельцу дорог мореходных.
Или немедля узнаете страшные кары!» –
Крикнул бог моря, летя на упряжке коней быстроходных.

Горько Библ стал причитать и велел людям вытянуть жребий.
Нитку короткую с длинной зажав в кулаке, дал всем выбрать.
Тот, кто короткую вытянул нитку, гребец каждый третий,
Должен был броситься в воду из жизни себя милой вырвать.
Вот подошёл Филоменеса срок жребий вытянуть страшный.
В миг роковой он увидел сквозь брызги Афину Палладу.
Вправо она показала рукой золотой и миражной.
Правую нитку он взял, нитка длинной была по раскладу.
Сразу исчезла Афина, гребцы стали прыгать в пучину.
Трое из них, громко плача, за мачту схватились.
Библ успокоил их словом, мечом их ускорил кончину.
За борт при качке тела мёртвых в волны скатились.
С хохотом жутким Гаргона тела моряков разрывала,
Впившись зубами в куски, кровь пила с насаждением страстным.
Прочих несли нереиды на пенистые покрывала,
Делая гибель нелепей, божественным ликом прекрасным.
Олова треть финикицы отдали, оливок и масла,
Треть янтаря, треть всех амфор с вином из Гадира.
Милость явил Посейдон мореходам и буря угасла,
Чудища нехотя сгинули в дебрях подводного мира.
«Хватит!» – сказал Посейдон и трезубцем ударил о воду.
Вздыбилось море волной до небес, бессловесной и грозной.
Дива такого под солнцем никто и не видывал сроду.
Был словно щепка подхвачен корабль той волной смертоносной.

Перелетела волна острова Самос, Лемнос, Мармара,
Камнем упал вниз корабль и на щепки разбился.
Вынес на берег прибой мертвецов и остатки товара.
Из финикийцев лишь опытный Библ на камнях не убился.
Долго бродил Филоменес по берегу скорби тоскливо.
Кожу нашёл Туш-Сутеха, кифару и пресную воду.
Здесь финикиец узнал острова у большого пролива.
Тут Илион возвышался на славу морскому народу.


ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

АГАМЕМНОН, АЯКС И АХИЛЛЕС СРАЖАЮТСЯ С ТРОЯНЦАМИ.
НОВЫЙ ПОХОД. ГИБЕЛЬ СПАРТАНЦЕВ. РЕШЕНИЕ ЗЕВСА

Из-за холмов показались стремительно три колесницы.
Люди в одеждах троянских в рубахах меж ними бежали.
В страхе крича добегали они до условной границы,
Где колесничие копьями их на бегу поражали.
На колесницах ахейцы стояли в доспехах блестящих,
В шлемах с хвостами, с большими щитами, горящими солнцем.
Напоминая одеждой и статью богов настоящих.
Лошади мчались и были поводья привязаны к кольцам.
Словно играя ахейцы сражались на береге гиблом.
Мёртвые вскоре лежали вповалку вдоль моря повсюду.
Вот колесница настигла одна Филоменеса с Библом.
То, что они не погибли мгновенно, равно было чуду.

«Я из Афин и зовут Филоменес меня, я несчастный,
Что год уже пробирается к дому в надежде напрасной!» –
Так прокричал Филоменс ахейцу с лицом злым и властным.
Рядом с ним воин огромный стоял гордо в тунике красной.
«Я Агамемнон, царь славных Микен и Аякс благородный.
Мы не даём подходить к Трое войску союзников близко.
Весь разоряем троянский намеренно край плодородный.
И безучастно бродить здесь – нет большего риска!» –
Хрипло сказал Агамемнон и вышло на берег рядами
Войско ахейцев числом не большим, но упрямо и грозно.
Из-за холмов, где горел город Керк, дым поднялся клубами.
Было оттуда несчастным троянцами бежать слишком поздно.
«Не по своей воле странствую я беспрестанно по миру.
Новую Спарту сожгли амазонки в тавридских пределах.
Много убили дорийцев, предавшись кровавому пиру.
Плачет Эллада о воинах – мужественных карабелах.
Год уж прошёл, как расстались с Патроклом – купцом из Коринфа.
Он виноградные лозы хотел на Тавриду доставить.
Видно его тоже в плен захватили безгрудые нимфы,
Чтобы взять семя, а после убить, и ославить».

Так отвечал Агамемнону тихо поэт безутешно.
Молвил могучий Аякс, на большое копьё опираясь:
«Мы у троянцев Патрокла отбили сегодня успешно.
Он из Коринфа, сказал, в плен попал на восток направляясь.
Здесь амазонки уже появлялись два раза с востока.
Наши отряды теснили вдоль моря свирепые девы.
Их Ахиллес отогнал и убил многих очень жестоко.
Двух привязав к колеснице, тащил по камням с песней гнева».
«Эти отряды из Азии прибыли быстро по морю.
Могут к нам с севера тоже придти амазонок отряды.
Это затянет войну и осаду, спасёт злую Трою.
Войску воинственной Хели из Аргоса будут там рады.
Если придут амазонки с реки Фермодон и другие,
С Пенфисилеей-царицей и страшной в бою Ипполитой,
В наших рядах много жертв обретут здесь их луки тугие,
Будет троянцев земля нашей кровью обильно полита.
Золота много Приам для союзников Трои отправил.
С ними фригийцы, ликийцы и хетты и все эфиопы.
Он и до этого лестью, обманом и подкупом правил,
Так подчинив все по суше и морю дороги и тропы». –

Царь Агамемнон сказав это, гордо сошёл с колесницы.
В этот момент из высокой травы вышло войско ликийцев.
Ряд ярко-красных щитов, иглы копий и зверские лица
Сразу к себе обратили все взгляды дорийцев.
Стали видны корабли им числом небольшим в бухте малой,
Там выходили на берег ликийцы все в ярких одеждах.
Их принимала земля Илиона с надеждой и славой,
Резво Эол дул над Мраморным морем ветрами надежды.
На колесницу взошёл Агамемнон, стал строить отряды.
Рядом Аякс разъезжал, прикрываясь щитом солнцеликим.
Вот уж ликийцы добили двух раненых в грудь без пощады,
Громко крича окружили Аякса числом превеликим.
Быстро Аякс, славный сын Оилея, копьем бил ликийцев,
Кони его колесницы сбивали их с ног и топтали.
Бились бессильно уставшие раньше при Керке дорийцы,
Мёртвых своих уносили, за камни уже отступали.
Вот Агамемнон вступил в бой неравный умело и смело.
Бил он мечём окровавленным словно посланник Аида.
Стрелы не брали запекшёкшейся кровью покрытое тело,
Не пробивали щита с головой льва ужасного вида.

Сверху за битвой кровавой сквозь облако белого цвета,
Феб наблюдал и Аяксом он был не доволен.
Тот убивал, а ликийцы ему не давали ответа,
И не решался уже биться с ним ни один новый воин.
«Это не правильно!» – вымолвил Феб и стрелу приготовил.
Словно почувствовав это, по небу примчалась Афина.
Действия девы, летящей стрелой Аполлон обусловил –
Щит подняла над Аяксом она, защитив исполина.
«Ты не получишь его для потехи троянцев бесчестных!» –
Гневно вскричала она, Аполлону копьём угрожая.
«Вечно не сможешь хранить их!» – сказал Феб из сини небесной, –
«Время настанет для сбора смертей урожая!»

Сквозь битвы шум закричали ахейцы от радости громко,
Из-за холма на летящей как вихрь страшной биге,
Гордый Ахилл появился неся славу дальним потомкам,
Как поединщика лучшего, славного архистратига.
Щит его был пятислойный украшен прекрасным узором.
Здесь города возвышавшись в прекрасных долинах под небом,
Там жёны ждали мужей, девы юношей с пламенным взором,
Дети смеялись всегда и поля всюду полнились хлебом...
Бросил копьё Ахиллес и ликийца оно поразило,
Шею пробив устремилось к другим, тоже те повалились.
Страшно смутила ликийцев с троянцами жуткая сила,
Стали они отступать, на свои корабли погрузились.
Быстро сошёл с колесницы Ахилл, и нагнал отступавших.
Он словно лев между глупых овец разъярённо носился.
Он прекратил бой, остававшись один в окружении павших.
Громко смеясь, весь в крови к колеснице своей возвратился.
Молча взошёл на неё, и направил коней в город снова.
И уезжая уже Агамемнону бросил с ухмылкой:
«Сколько ещё нужно мне воевать за царя золотого,
Чтобы товарам в проливах полегче идти пересылкой!»
«День не пришёл отомстить мне ему обиды!» –
Тихо Аяксу сказала Агамемнон свой меч убирая.
Здесь Фемистокл с Библом не были ранены, или убиты.
Пару царапин от стрел и камней пережили играя.
«Мы вам дадим корабли и Патрокл с вами тоже отбудет.
Нужно на север идти и не дать Хели здесь появиться.
Так отомстите за павших и родина вас не забудет!» –
Так им сказал Агамемнон и после решил удалиться.

Вечером встретив Потрокла, они предавались печали.
Вспомнили Спарту, друзей, Эврепида-героя.
Три корабли подошли, ждали воины их на причале,
Но для начала поплыли они в дальний путь только трое.
Несколько дней и ночей плыли в бурю к горам на востоке.
К южному берегу моря пристали у хеттских селений.
Горные хетты всегда к финикийцам бывали жестоки.
Библ с Филоменесом к ним не пошёл, опасаясь гонений.
Кожу отдал Туш-Сутеха дориец старейшинам грустно,
И рассказал о побеге из плена по морю.
Кожу сожги в храме Ма, где плясали и пели искусно.
Он в хеттский рай улетел, где нет места печали и горю.
Храбрость бойца восхваляли его черноокие сёстры.
Гордый двуглавый орёл в небесах охранял славу рода,
Тайну святого железа храня, что всегда было остро.
Даже Гефест не прознал, где родится такая порода.
Выполнив долг благородный к своим кораблям возвратились.
Вскоре сто славных спартанцев бесстрашно отплыли к Тавриде.
Не доходя до озёр меотийских в заливе своём очутились,
Где сразу Новую Спарту нашли, всю в разрушенном виде.

Вышли на берег с приливом, потом корабли затянули.
Взялись они стены строить, ворота и крыши.
Лили дожди, ветер выл, бесновался в свирепом разгуле –
Будто невзгоды на храбрых ахейцев ниспосланы свыше.
Всюду бродили в горах и лесах кровожадные тавры.
Жертву искали своей Артемиде, которой молились.
Скифы примчались на берег однажды как будто кентавры.
Но не решились напасть и в степи растворились.
Вот распогодилось небо, подсохли поляны и рощи.
Смог на холмах посадить виноградник Патрокл неуёмный.
Только грустил он, что это не сделал он раньше и проще,
Из-за потери друзей приобрёл скорби груз неподъёмный.
В жертву потом Дионису телец принесён был под утро.
Злился бы бог и с телёнком любого схватить мог бы даже.
Чёрный баран Артемиде свирепой дан в жертву был мудро –
Съеден сырым, сожжены кости с жиром, с руном цвета сажи.
Без лошадей по реке им открыта была в степь дорога.
Библа домой отпустив, шли на вёслах пять дней до порогов.
Вышли на берег, но степь загорелась вокруг от поджога,
Несколько воинов славных погибли от сильных ожогов.
«С войском ахейцы посмели идти в этот край отдалённый.
Скоро к Олимпу полезут наверх с любопытством!» –
Феб сверху крикнул и стрелы огня стал пускать, разозлённый.
Мир загорелся мешая ахейцам идущим с бесстыдством.
Несколько раз появлялись вдали амазонки,
Стрелами меткими их без труда отгоняли обратно.
Стражи спартанские были быстры и весьма дальнозорки,
И доказали в походе бесстрашие неоднократно.

Вождь их Евфим, Минелая сын мощный от бедной служанки,
Бросившись быстро бежать, захватил амазонок в овраге.
Двух он убил, в жертву Фебу, разрезал и сжёг их останки.
Трех как наложниц повёл и пошли девы босы и наги.
Пытками им языки развязали, узнали дорогу.
К Аргосу берегом путь пролегал, без препятствий природных.
Так-же узнали – ребёнок у Хели родился там к сроку,
И Эврепид был ребёнку отцом благородным.
Долго в пыли шли спартанцы на север под грохот тампанов,
Музыка их вдохновляла в стране, где нет гор и заливов.
Тучно ходили повсюду стада из коров и баранов.
Хлеб колосился обильный, в стране древних сказок и мифов.

Вскоре увидели Северный Аргос в садах и фонтанах.
Храм Артемиды стоял там огромный на площади главной.
Солнце играло, как золото в рунах баранов.
Девы пасли их нагие с царицей своей своенравной.
Рыбу на лодках ловили, возили дрова и товары,
Красили кожи, мололи муку и лепили посуду,
Ткали ковры, шили обувь, варили отвары,
Но по сигналу дозорных на стены поднялись повсюду.
«Что нужно вам, почему с вами наши пленённые девы?
С вами поэт Филоменес, что в северных дебрях потерян.
Прочь убирайтесь, отдав нам несчастных, полны все мы гнева!» –
Злобно кричали они, громкий крик их был неимоверен.

Стали спартанцы ворота ломать и стрелять через стены.
Сквозь частокол на валу амазонки в них тоже стреляли.
Ярый Евфим звал на бой их, но выли все, словно гиены,
Не покидая твердыни, смертельно мужчин оскорбляли.
Вот на коне появилась царица, летела как птица.
Стрелы пускала и ранила несколько храбрых спартанцев.
Громко кричала она: – «Кто тут хочет сразиться?
Эта земля станет вечной могилой для всех чужестранцев!»
Смело под стрелы бросалась как будто нарочно,
Словно желала с врагом в битве встретиться злым и достойным.
Лук взял спартанец Евфим и стрелу в Хели выпустил точно.
Хели играя стрелу отразила щитом многослойным.
Стали в царицу стрелять и другие прицелено,
Только она лишь смеялась, щитом отбивала все стрелы.
Множество стрел из ольхи потеряли ахейцы бесцельно,
Будто отборные воины были, как дети, незрелы.
Выстроив стену щитов, взяв таран, по совету Потрокла,
Стали в ворота им бить, подожгли частокол и навесы.
Вскоре от чёрного дыма всё небо поблёкло.
Только от стрел зло страдали здесь тяжеловесы.
Тут быстроногий Евфим, побежал к Хели неутомимо.
Острым копьём он стремился коня поразить под царицей.
Бронзовой палицей ей удалось поразить шлем Евфима.
Пал он без чувств, будто лапой сражен разъярённой тигрицы.
Бросились к телу спартанцы, вождя заслонили щитами.
Тут с хрустом створки ворота разом рухнули внутрь укреплений.
С криками стали бежать амазонки, вставать за вратами,
С копьями наперевес, со словами угроз и молений.

Двинулись строем спартанцы по три в ряд в проём частокола,
Выставив перед стеной из щитов копий острые жала.
Будто вперёд шла скала, что давила, рубила, колола.
Эта фаланга толпу амазонок легко сокрушала.
Как ни старались они заслонить город свой от захвата,
Словно колосья ложились они под серпом беспощадным.
В этом Афина, отчасти, была виновата,
Сделав спартанцев победным орудием невероятным.
С криками горя бежать от ворот амазонки пустились,
В страхе ужасном метались по улицам длинным.
Многие дети и девы тут с жизнью прекрасной простились,
Били их воины всюду нещадно, неся смерть невинным.

Хели в другие ворота в пылающий город промчалась.
Громко стеная, бессильная биться с врагами в теснине,
Дочь принесла к храму быстро и в крепкую дверь постучалась.
Жрицы открыли ей вход к алтарю, что стоял посредине.
Следом вбежали спартанцы, прорвавшись к желаемой цели.
Стали хватать юных жриц и к царице толпой подступили.
Быстро тогда дочь взяла, нож ей к горлу приставила Хели.
Жрицы оставили страх, к Артемиде мольбу обратили:
«Смилуйся дева охоты, семьи, целомудрия неба!
Город твоих амазонок враги разоряют жестоко.
В жертву дитя ты прими за спасение города света,
Девственность чище, чем всё, что до этого приняли боги!»
В храм Филоменес вошёл и Евфим, и застыли у входа.
Хели, увидев вождей, обратилась к ним полная гнева:
«В жертву я дочь принесу Артемиде, хоть нет ей и года.
Жертву такую приняв, вас убьёт непорочная дева.
Всех разорвёт на кусочки в безумии, словно вакханка.
Кровью орлов и собак напоит, мясо свиньям подбросит.
Головы на кол насадит – для воронов будет приманка,
И отличит Филоменеса от остальных только проседь!»

«Стойте!» – вскричал Филоменес, – «кончайте грабёж и убийство!»
И убоялись спартанцы, что жертву возьмёт Артемида,
И в благодарность за жертву нещадно начнет кровопийство.
Все сгинут здесь, если будет дочь Хели убита.
«Ладно!» – промолвил Евфим, – «мы уйдём, но дитя нам отдайте!
Дочь Эврепида должна жить в отеческой Спарте.
Не воевать за Приама сегодня вы нам обещайте.
И Артемиде клянитесь, и властной Астарте».
«Путь будет так, я пожертвую дочь не богам, а дорийцам.
Город оставьте, уйдите из нашего края.
Дичь я отдам ради родины милой кровавым убийцам!» –
Так отвечала царица алтарь покидая.

Вышел Евфим с Филоменесом вместе с другими наружу.
Город горел, выли псы и тела мёртвых грудой лежали.
Этот успех делал честь для любого спартанского мужа –
Завоевать с горстью воинов дикие дали.
Всюду мерцали оружия яркие блики,
Это ахейцы громили дома упиваясь сознанием власти.
Вдруг за колоннами храма послышались горькие крики.
Там юной жрицей несчастной Патрокл овладел безоглядно.
Девственность жрицы нарушил используя силу,
И на ступени священного храма её кровь упала.
Смерть призывая, желая живой лечь могилу,
Дева прекрасная ликом в отчаяньи горько рыдала.
«Что ты наделал, Патрокл, как ты мог оскорбить Артемиду?
Ты навлечёшь гнев её на ахейцев за эту забаву!» –
Крикнул ему Филоменес и в гневе схватил за хламиду,
Чуть не решился Евфим совершить над Патроклом расправу.
Поздно они спохватились – свершилось всё непоправимо.
Грустно уселись они на ступени в предчувствии мрачном.
Жрицу подняли подруги, шепча, повели к двери мимо:
«Ты оказалась, Минихия, в месте таком не удачном!»
Тут меч Минихия быстро схватила их ножен Патрокла,
И без раздумий вонзила себе острё прямо в шею.
Хлынула кровь и хламида на воине тут-же промокла.
Замертво жрица-дитя пала тихо под ноги злодею.

«Надо идти к кораблям, возвращаться скорее!» –
Вытащив меч свой сказал всем в тревоге Патрокл благородный.
Вдруг рык медведицы в храме раздался и кто был храбрее,
Копья подняв в храм ворвались, где громко ревел зверь голодный.
Но Артемида Браврония в виде медведицы ярой,
Быстро убила спартанцев с оружием бренным и слабым.
Вышла из храма богиня за жертвами мести кровавой,
В Аргос пылающий зверем чудовищным и криволапым.
Хели, увидев такое, решила бежать в сад у храма,
Дочь унося и поддавшись на этот раз страху.
Ринулся следом Евфимий крича обвинения прямо,
Быстро нагнав амазонку копьё бросил в спину с размаху.
Ярко сияющей молнией лезвие тело пробило.
Чуть не задело ребёнка облив кровью матери бедной.
«Улия, будь ты счастливей, чем я»... – Хели ей говорила,
Нежно склоняясь к дитя ликом смерти далёкой и бледной.
«Я отомстил за беспамятство после удара по шлему!
Слава убийства царицы даёт право встать в ряд Геракла!» –
Воин сказал и отрезал ей косу – победы эмблему.
Ткань пеленальная быстро от крови горячей размякла.
Девочку взяв, возвратился, отдал Филоменесу гордо.
Дочь Эврепида являлась желанной и важной добычей.
Тут показалась из дыма медведицы хищная морда –
Шла Артемида убить их нарушивших божий обычай.

В страхе бежали спартанцы из города в чистое поле.
Но лабиринт узких улиц не всем удалось им покинуть.
В дымном чаду умирали в отчаяньи, корчась от боли,
Как во дворце Минотавра, пришлось им в безвестности сгинуть.
Тридцать спартанцев остались в живых и с добычей изрядной.
Ждать было некого больше теперь и вожди были правы.
Вечер ужасный прошёл, растворился во тьме непроглядной,
Воды струил Борисфен, дул Борей, шелестели дубравы.
Древняя Ночь, старше мира, рождённая хаосом чёрным,
Вмиг Артемиду смирила заставив принять облик девы.
Звёзды, раскинувшись в небе ковром бесконечно огромным,
В волнах широкой реки серебром рассыпали посевы.
Быстро во тьме вдоль реки шли спартанцы забыв про усталость.
Пленных вели, и несли много ценной посуды.
К дочери Хели убитой Евфим стал испытывать жалость –
В душу убийце с укором глядели глаза-изумруды.
Только один их корабль принял всех, а другие остались.
Дружно ударили весла и вспенили тёмную воду.
К морю большому дойти до рассвета ахейцы пытались –
Выйдя назад уцелевшими, славы прибавить походу.
Дул им Борей в парус выпуклый, сильно течение гнало.
Будто в ночи Ахелой быкобокий помог им нежданно.
Не было в скорости той покровителей Спарты сигнала,
Просто могучей рекой Борисфен волны нёс неустанно.

Вот Аполлон в колеснице промчался по небу как птица.
Утро настало и все ожидали погони опасной.
Гнев Артемиды, убийства ахейцев могли повториться,
Ярость медведицы неукротимой, охотницей страстной.
Быстро отплыли от устья и вышли на берег устало.
Пиршество вечером поздним устроили в честь Аполлона.
Мясо овец благородных и хлеба с вином всем хватало,
Пьяные воины пленниц несчастных бесчестили лона.
Улию грубо отнял тут Патрокл от груди амазонки.
Стал говорить, что сменяет её на стихи про героев.
Или он девочку кинет волкам, что следят сверху зорко,
Из-за шиповника, розовой скупии и сухостоев.
«Это не просто дикарка-дитя, это дочь Эврепида.
Я подчинюсь угрозам таким на вакхическом пире!» –
Стал Филоменес настраивать струны кифары для вида.
Звонко запел он с прибрежным Зефиром в прохладном эфире:

«Царь Еврисфей клятву взял у Геракла идти к амазонкам.
Пояс царицы он должен добыть, что ей дан был Аресом.
Вышел корабль к Фемискире, растаял он за горизонтом.
Был с ним Тесей, что быку Минотавру живот перерезал.
Вскоре Геракл в жаркой Мизии царство создал Гераклиду.
У Фемискиры встречала его Ипполита с подарком.
Пояс царица решила отдать просто так, биться только для виду.
Вышли и все амазонки пришельцев увидеть на береге жарком.
Только всесильная Гера вредя зло Гераклу, где можно,
Стала внушать амазонкам убить сына Зевса скорее.
Девы решили сражаться с пришельцами неосторожно,
Только Геракл всех наездниц в бою был сильнее.
Пала от рук сына Зевса царица наездниц безгрудных.
Пояс её взял Геракл, а Тесею отдал дев прекрасных.
Ночью сожгли на кострах победители трупы.
Утром унёс их корабль от земель и обильных, и разных».

Так пел о подвиге смелом Геракла поэт ночью чёрной.
Спали уже и Евфим, и Патрокл и другие спартанцы.
Очень немногим ещё не закрыл глаз Морфей утончённый,
Дев заставляли они исполнять бесконечные танцы...

Утром отплыли к Тавриде оставленной раньше.
В устье обратно понёс ветер вдруг их корабль большеглазый.
Он загонял их в болото большое всё дальше и дальше,
Здесь пахло смертью, пустыней, холерной заразой.
Тщетно пытались они ставить парус, грести, как умели,
В воду сходили по пояс, толкали корабль и тянули.
Долго блуждали в болотистых дебрях, садились на мели.
Трое спартанцев любивших насиловать дев утонули.
Не было здесь в камышах ни течений, ни знаков.
Солнца не видели в облаке, как бы они не трудились.
Всюду лежал горизонт бесконечный, как ночь одинаков.
К вечеру звёзд не найдя, стало ясно – они заблудились.

В белом тумане ночном, в свете ламп жировых видно стало –
Девы-лимнады запели вокруг, огоньки зажигая.
Нимфам покорны пошли семь спартанцев за ними устало.
Но не вернулись, отваги оставшимся не прибавляя.
Стали другие один за другим уходить через плавни.
Крик их стоял в темноте, поедаемых и утопавших,
Не было этих свирепых и храбрых спартанцев тщеславней,
Но пали жертвой лимнад, их живём пожиравших.
Лица зелёные нимф и глаза изумрудного цвета,
Лап перепончатых шелест и пение тихих мелодий,
Вскоре ахейцев оставшихся околдовали к рассвету.
Стали желать все объятий болотных отродий.

Стал Филоменес играть на кифаре и петь просто звуки.
Этим немного воздействие чудищ болотных ослабив.
Встали Евфим и Патрокл со скамьи и мечи взяли в руки.
Жертву решили они принести, пленниц всех обезглавив.
«Пусть будет жертва дана Аполлону!» – воскликнул Евфимий.
С силой взмахнул он мечём и несчастную в шею ударил.
Мир становился в тумане болотом всё необъяснимей,
И не срубил головы, словно был он как воин бездарен.
Громко крича поползла вся в крови амазонка.
Страшно страдая от раны молила о смерти скорейшей.
Взял двусторонний топор и ударил спартанец вдогонку,
И голова отлетела от тела, и срез был чистейший.
В этот момент стал корабль уходить в ил болотный, как в бездну.
Словно Харибда его поглощала свирепо и жадно.
Жертву не принял никто из богов – их молить бесполезно,
Сцену с Олимпа, наверно, они наблюдают злорадно.

Бросился к Улии бедной поэт Филоменес моля об отсрочке.
Взяв осторожно, вложил с тканью мягкой в корзину от хлеба.
И по калено в воде, потянувшись, он бросил корзину на кочку.
Скорбно взирая в последний раз в жизни в суровое небо.
Вспомнил он мать, нежный взгляд и знакомые нежные руки,
Ветер долин благодатных и музыку рек быстроводных.
Всё пролетело как миг, вешний сад, поцелуи подруги,
Звуки кифары и флейты в пространствах свободных...
Быстро Харибда глотала корабль, а лимнады ей пели.
Вот уж Евфим и Потрокл задохнулись в пучине жестоко.
Паруса только кусок небольшой возвышался на мели –
Всё, что осталось от храбрых ладей, смерть принявших до срока.

Скрылись лимнады насытившись плотью и пением страстным.
Плакало тихо дитя амазонки и воина Спарты.
Жизнь лишь начавшись окончилась в страшном болоте напрасно,
Здесь рыси рядом ходили огромные, как леопарды.
В небе Луна появилась теперь, осветив всю округу,
Медленно шли с колесницей её два быка сребророгих.
Вот протянула Луна к Борисфену прозрачную руку,
Просто играла, давала дорогу во тьме для немногих.
Вышла волчица на свет между кочек болотного ила.
Все шесть сосков многощедрых полны молоком её были.
Быстро волчица корзину с ребенком зубами схватила,
И побежала, и тени кустарников вскоре их скрыли...

Зевс на Олимпе сидел на огромном сияющем троне,
И наблюдал как течёт Океан в небесах через край Ойкумены.
Он подчинялся и правил, и думал об общем законе,
Сам изменяющий, сам жертва вечной коварной измены.
Рядом бродила Афина на землю задумчиво глядя.
Под облаками лежали Олимпа хрустальные склоны.
Струями косы Луны серебрились на снежном наряде,
Лестницы, портики все украшая дворца и колонны.
Тихо о чём-то свирепый Арес говорил Аполлону,
А Посейдон бородой щекотал Артемиду до смеха.
Он возносил похвалы стихотворно её непорочному лону.
Всех забавляла такая простая потеха.
Тихо Афина прошла вдоль стены у вершины Олимпа.
Вот задержала прекрасный свой взгляд на востоке полночном,
И проронила слова: «Мой Паллант, не забуду я хрипа,
Что ты издал, умирая до срока юнцом непорочным.
Где-то живёт Филлменес поэт, что похож на Палланта.
В Аргосе слух усладил он мне флейтой свой бесподобной.
Этот флейтист обладателем был неземного таланта,
Где-то он ходит по этой земле вероломной и злобной».
«Видел его я корабль, пролетая над Таврией мимо,
Где Борисфен задержал их надолго в своей дельте гиблой.
Помню, его в финикийском плену спас и после, незримо».
Так ей сказал Аполлон неожиданно громко и хрипло.
«Он был с убийцами жриц в храме Аргоса на Борисфене.
Лютая смерть ждёт его, если смерть с ним ешё не случилась.
Все эти смертные вечно плывут смерть искать к Ойкумене».
Это сказала сестра Аполлону и насторожилась.
«Их так Афина лелеет и холит, как мать, безоглядно.
Словно они не животные подлые, полные смрада.
Смерти достойны они, истреблять нужно их беспощадно!» –
Буйно вскричал бог Арес, словно в правде была всем отрада.

Грозно Афина ему отвечала без нежности прежней:
«Всё бы тебе разрушать не умея построить.
Не разрушителя общего блага и жизни прилежней.
Кто зверя грязной, бесчестной войны успокоит?»
«Ты Аполлону скажи и себе с Пасейдоном про честность.
Как Зевса вы подлым образом спящего крепко связали.
Где же была ваша трижды благая любовь и любезность?
Всем захотелось, как Зевс, повелителем сесть в тронном зале!»

«Хватит, Арес, прощены все давно за восстание Геры!» –
Зевс им сказал, глядя нежно на плечи Афины.
Тихо добавил: «Я вижу корабль в иле с запахом серы.
Люди погибли, дитя лишь спаслось из пучины».
«Девочки Улии этой, мать в спину жестоко убита.
При разорении города Северный Аргос недавно». –
Взор устремив на восток, поддержала его Артемида.
Так говоря, подошла к краю пропасти плавно:
«В плавнях волчица её унесла, молоком кормит нежно.
Мать-амазонку её, благородную Хели, я знала.
В царстве её летом сушь и жара, а зимой очень снежно.
Холодно как на Олимпе под плитами этого зала.
Эта царица была счастьем женщин всего Борисфена.
Храмы мои возводила везде, даже в Скифии дикой.
Тавров разбила и дважды спасалась из скифского плена.
Славу у гиперборейцев снискала царицы великой.
Я эту девочку Улию буду хранить бесконечно.
Пусть на Кавказе живет благодатном в тепле и достатке.
Новый народ образует она благородный навечно.
Будет всегда он врагов отражать все нападки».

«Что вам, бессмертным, в делах этих бедных существ бесполезных?
Что вы им можете дать, если сами запутались в сущем.
Всё бы хвалы получать в храмах вам, в песнопениях лестных,
Разве для этого стоит быть богом всегда вездесущим?»
Зевс раздражённо сказал это всем угрожающе, властно.
Даже Арес отошёл после этого дальше от трона.
Только седой Посейдон не смутился, кивая согласно,
Не от того, что страшился удара смертельного грома.
Брату сказал он: «У наших детей нет понятия блага.
Словно слепые, творят не благое беспечные боги.
И не поймут, почему вдруг погиб бедолага,
Тот, для кого открывали они все пути и дороги.
Так и Афина поэта спасла от меча амазонок.
Он возвратился, сжёг город царицы страны снегопадов.
Стал сиротой там, погиб бы без волка несчастный ребёнок,
Но Аполлон горд, что тоже поэта спасал от пиратов.
Благо желая посеять, при этом свершали другое.
Как мне отдать вам свободу, ведь смысла не знаете все вы!
Вот Артемида сейчас, хочет Улии сделать благое,
Новый народ на Кавказе начать, словно люди – посевы.
«Вот к Илиону Приама всемерно стремится Афина,
И помогает ахейцам войной обеспечить торговлю.
Чтобы с востока возили пшеницу, оливки и вина.
И заплатили все люди за это смертями и кровью».
«Прав ты!» – воскликнул Арес: – «Слишком много ей можно!
Надо умерить Паллады желание стать Зевса выше».
Зевс рассмеялся: «С Афиной ты действовал бы осторожно.
Знаешь, что дочь дорога мне, поссорить нас хочешь бесстыже.
Может быть в девочке Улии зря видим мы только тело?
Разве так может везти просто так человеку?
Здесь скрыта тайна и хочется знать мне, в чём дело.
Пусть Артемида возьмёт, как хотела, её под опеку!»

Смотрят на землю и море с Олимпа бессмертные боги.
Их увлекает как игры, за счастьем погоня людская.
В древность седую уходят, как в бездну, морские дороги...
Что будет завтра со всеми, и боги про это не знают!








«ПОГИБЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ — ОРДЫ БАТЫЯ НА РУСИ»

историческая поэма




ОТ АВТОРА


Пепел сожжённых батыевскими отрядами русских и булгарских, половецких и мокшанский городов, селений и хуторов стучится в наши сердца. Зарево пожаров эрзянский и мещерских, казацких, южно-славянских городов озаряет раз за разом наше небо. Неупокоенные герои неизвестных битв и кровавых осад бродят призраками по нашей земле и ночами заглядывают в наши окна...
Потомки завоевателей и завоёванных в Батыевом нашествие образовали страну, ставшую теперь Россией. Кто был кем тогда? Почему так получилось? Как на самом деле всё было?
Эти и другие вопросы даже по прошествии почти 800 лет с тех пор, не зря продолжают волновать нас. И правильно, что продолжают. История, это как код ДНК живущего общества, именно в истории скрыты данные о наших способностях, требующих развития или купирования, там информация о врожденных болезнях страны, требующих лечения или коррекции. Если для картошки разбирается и улучшается ДНК, то почему такая славная страна как Россия, лишена непротиворечивого понимания о важнейшем событии своей истории?
Почему нашествию Батыя в летописях уделено мечта не более, чем во внешних источник, монгольских, западных, арабских? Если для них это событие было лишь частью череды деяний монголов, то для Руси это был целый цивилизационный перелом, сдвиг, результаты которого мы чувствуем и сейчас. Почему же нет ни одного современного тому событию документа, а Лаврентьевская, Ипатиевская и другие летописи, созданные спустя 200 спустя после нашествия, описывают его штампованными фразами, списанными из других своих же мест, или у друг друга? Почему имеются правки ещё более новые, времён Ивана Грозного? Куда делась его библиотека, содержавшая множество древних рукописей? Почему Василий Татищев и Николай Карамзин, писавшие свои «Истории государства Российского» по заказу российских императоров в эпоху Просвещения, уничтожили рукописи, собранные ими по монастырям России, и оставили нам только ссылки на них? Кто и почему заметал исторические следы? Кто эти воры нашей истории?
Горько было осознавать, собирая материал к поэме, что предки оставили нам куцые и противоречивые сведения, типа «Сказания о разорении Рязани», написанного спустя 500 лет после событий, или клочок текста «Сказания о погибели земли Русской» из сорока строк, летописные сообщения, состоящие из повторов одних и тех же штампов, созданных спустя многие столетия после нашествия. Сравнивая это всё с объёмом летописных материалов, например, о восстании гладиаторов Спартака в Древнем Риме, произошедшем за 1300 лет до Батыева нашествия на Русь, нужно заметить, что о маленьком эпизоде о сражениях 50 тыс. рабов на пятачке размером с современную Московскую область, написано больше, чем о Батыевом нашествии множества орд востока на огромную Русь.
О битвах князей за крохотные городки летописцы пишут всё что нужно и не нужно: диспозицию, число труб и барабанов, численность союзников и ополчения, как, что происходило, сколько погибших, чуть не поимённо, и как погибли, и т.д. А про главные битвы нашествия Батыя следуют штампы типа «и была сеча зла, и едва одолели их сильные полки татарские». Это как же понимать? Куда делась информация?
Кроме того, всё имеющееся в источниках запутано. В разных русских летописях, например, герой обороны рязанской земли Великий князь Юрий (Георгий) Игоревич, умирает в разных местах, то в Пронске, то в Рязани, то во время первой битвы на южных рубежах княжества. Это лишь один пример из множества нестыковок и противоречий в источниках, словно преступники заметали следы преступления.
Всё сходится к одному — у народа России украли правду горьком, но важном событии, более важном, чем приход мифического Рюрика, потому, что реальный Батый похоронил систему бандитского беспредела русских князей-рюриковичей, под названием княжеские междоусобицы, ввёл централизацию власти по китайскому образцу, защищал православие от издевательств князей-двоеверцев и многожёнцев, обеспечил завершение христианизации и колонизации русскими народов будущей России. Грабёж местного мещерского, мокшанского, голядского, марийского населения стал более цивилизованным.
Разгром Руси, подобный погрому советской Красной армии вермахтом в 1941 году, был связан с рядом важных обстоятельств. Надо понимать, что Русь во времена Батыева нашествия представляла собой конгломерат частично покорённых, едва христианизированных народов. Эти коренные народы ненавидели русских бандитов-князей, заставивших их платить себе дань, принимать чужую веру, спасаться от выезжавших на грабежи-полюдья из своих логовищ-городов. Города русские были местами обитания княжеской свиты, наложниц, рабов, боевых и охранных отрядов, церковников, торговцев. В этой войне с Батыем были и свои генералы Власовы, и свои коллаборационисты, бендеровцы. Политическая, технологическая, социальная и военная отсталость русских князей усугубляли дело. Существуя в развитом средневековье с имеющимся уже банковским делом, университетами, научными новинками в производстве и военном деле в Европе, Иране и Китае, страна князей находилась на стадии древнего уклада, мало чем отличаясь от времён Рюрика. Князьям другого и не было нужно. Только республиканский Новгород выделялся из этого ряда, потому, что русским городом он тогда не был. Он был государством словен. Русские князья туда приглашались (как когда-то и Рюрик), в качестве наёмников. Новгородское государство в эпоху крестоносных походов в одиночку справлялся со всем европейским рыцарством, захватившим к тому времени и Константинополь и Ближний Восток.
Вот в какую отсталую страну вторглись, оснащенные по последнему слову военной науки того времени, опытные, спаянные в победоносных войнах, монголы. Монголы очень часто использовали свои войска как заградотряды, и толкали перед собой войска покорённых народов как пушечное мясо. Монголы быди потомки гуннов, уже один раз устроивших мировую войну. Они имели письменность, денежную систему, военных инженеров, моряков и артиллеристов как постоянный род войск, систему снабжения, разведку, лучшее на востоке вооружение, беспримерную жестокость, ум и коварство, дипломатический опыт. Их остановить смогли только европейские каменные крепости, оснащённые камнемётами, и рыцари в высококачественной броне на огромных конях, выходящие на войну по указу германского императора или папы римского. И то, монголов остановили с очень большим трудом и благодаря ряду обстоятельств. Русь же должна была выйти на бой против них вся, если собиралась одержать победу. Если...
Все эти события, обстоятельства и детали приходится сейчас собирать по крупицам, словно Шерлоку Холмсу гадать над обрывками сведений из Рашид-ад-Дина или «Сокровенной истории монголов», из писем посланника папы Юлиана, истории Гази Бараджа, других источников разной степени достоверности, из сведений археологии, из работ культурологов, православных историков, исследователей древних тканей, оружия, даже животноводов и прочее и прочее.
Постепенно открывается картина произошедшего, и она совсем другая, не та, которая муссируется в интернете и лубочных кинофильмах о той поре. Только «Андрей Рублёв» Андрея Тарковского выпадает из этого позорного ряда. Картина, друзья, встаёт страшная, но правдивая и поучительная.
Создать непротиворечивую, а значит верную версию нашествия Батыя — вот главная задача поэмы. Это мой долг перед погибшими тогда нашими предками.
А про воров, что украли у народов России часть его истории, о ворах, живших во времена Александра Невского, Ивана Грозного, Екатерины II, Николая Кровавого, Иосифа Сталина, пусть судят другие. Воры нашей истории припеваючи живут и сейчас, и видно как они действуют на примере истории Советского Союза. Однако заниматься расследованием их преступлений. отталкиваясь от формулы «Is fecit cui prodest — ищи кому выгодно», не входит ни в рамки этого предисловия, ни задачу самой поэмы. Это дело будущих исследователей и писателей.
Viam supervadet vadens — дорогу осилит идущий!



И было видеть страшно и трепетно,
как в христианском роде страх и сомнение,
и несчастье распространялись.
Мы согрешили — и наказаны,
так что жалко было видеть нас в такой беде.
И вот радость наша превратилась в скорбь,
так что и помимо своей воли
мы будем помилованы в будущей жизни.
Ведь душа, всячески наказанная в этом мире,
на будущем суде обретёт помилование и
облегчение от муки. О сколь неизреченно,
Боже, твоё человеколюбие! Именно так
должен наказывать добрый владыка.
И я, грешный, также много и часто Бога гневлю
и грешу часто каждодневно;
но теперь вернёмся к нашему рассказу...

Из Лаврентьевской летописи



ПРОЛОГ


Есть на востоке гора, где лежит Чингисхан — царь Вселенной.
Древняя Бурхан-Халдун приютила его, словно сына.
В этой горе скоро тысячу лет, как лежит он нетленный.
Чтобы не вспомнить могилу его, не найдётся акына.
Там он родился в кочевье меж сосен прекрасного дола,
Реки Онон, Керулен и Туул выбегают оттуда.
Край милой родины гуннов, неистовых предков монголов,
Где со священных небес иногда опускается чудо.
Входами гэры кочевья смотрели на юг в детстве давнем,
Также на юг входом смотрит его из песка пирамида,
В почестях в гробе своём к императорам древним приравнен,
Много сокровищ и девственниц вместе с конями хранит он.
Как зародился тут истовый мир бесконечно кровавый?
Край тут совсем не такой, дикий край изначалья,
Тут все истоки истории нашей, простой и упрямой,
Будто Онон, что течёт своевольно в холмы забайкалья...

Всех уничтожил татар Тэмужин за обиды монголам,
В духе тех средневековых свирепых традиций востока!
Силой собравши монголов всех по забайкальским просторам,
Он Чингисханом назвался и степью стал править жестоко.
В это же время в Европе четвёртый поход крестоносный
Константинополь в бою захватил — перестал мир быть прежним.
Русские княжества центра лишилось в тот год високосный,
Все племена под князьями Руси встрепенулись в надежде.
Вместе с торговлей всемирной дошли эти важные вести
В степи великие, в Азию и города за Памиром,
Стал Чингисхан сокрушать все народы востока из мести,
И из желания страстного стать повелителем мира.
Гением разных умений военных себя проявляя
Создал машину войны по подобию древнего Рима,
Как ураган разгромил весь Китай он от края до края,
И покатился на запад свирепо и неудержимо.
Всей Средней Азией он завладел жажды золота ради.
Через Иран с боем вышли его полководцы к Кавказу,
И разгромили алан, половецкие, русское рати,
И возвратились с победой в Китай, подчиняясь приказу.
Сын Чингисхана, неистовый Джучи скончался с ним вместе,
Он получил лишь леса Енисея и степи пустые,
Не покоренных соседей на западе, грозные вести
Про европейские страны, где сплошь города развитые.
Дешт-и-Кипчак до Днестра и Кавказ, Каспий, русские земли,
Были ничьи после гибели древней как мир Византии.
Центры торговли ничьи и пути, и торговцы окрепли,
Венецианцы уже до Ирана товары возили.
Мог Римский Папа послать на восток крестоносные рати —
Сто тысяч рыцарей конных, приняв в войско русских, аланов,
Так заставлял торопиться монголов в великом захвате,
В осуществлении всех Чингисхана пророческих планов!
Это свершить курултай выбрал сына умершего Джучи,
Бат звался он по-монгольски, Батый, Бату-хан по-другому.
С Батом двенадцать царевичей двинулись с войском могуче,
И подступили стотысячной армией к Волге и Дону.

Воины армии были из мест, где жара всё сжигала,
Даже яйцо можно было на солнце в июне изжарить!
Там же зимой был мороз и вода на лету замерзала,
Снег выше пояса степь заметал, покрывала всё наледь...
С детства монголы в седле, как кентавры, с конём воедино —
Могут не есть и не пить много дней, или есть что угодно,
Спать на земле, на коне, от старейших до младшего сына,
Предпочитая позору геройскую смерть принародно.
Вещи их все и сноровки к тому приспособлены дельно:
Войлок и кожа и мех в стужи их и в жару покрывают,
Кони у всех для езды, для поклажи и боя отдельно,
Беспрекословно приказы начальников все выполняют.
Луки имеют большие и малые, разные стрелы,
Быстро стреляют они на скаку, далеко и прицельно,
Саблями рубятся лихо, арканы бросают умело,
Копья с крюками врагов поражают смертельно.
Треть от туменов их панцирь имели, кольчуги и шлемы,
Все на десятки разбиты и сотни и тысячи точно,
Беспрекословны к приказам начальников, словно бы немы,
Если отступят в бою, побегут — это только нарочно.
Сам Чингисхан создавал постоянный отряд для осады,
От инженеров античных, китайских, арабских брал опыт.
С помощью разных машин сокрушал укрепленные грады.
Он применял камнемёты и порох, тараны, подкопы.
Многие крепости пали в Китае из камня и глины,
Стен многорядных и рвов, башен мощных, больших цитаделей,
Горы теперь не спасали царей, ни леса, ни долины,
После начала осады столиц их шёл счёт на недели...
Тут, на пороге булгарских племён и буртасских кочевий,
Многим из них не дано было помнить начало дороги.
Многих батыров монгольских конец до того был плачевен,
Смерть караулила лютая в Дешт-и-Кипчак очень многих.



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ. ПОЯВЛЕНИЕ МОНГОЛЬСКИХ СИЛ В ПОЛОВЕЦКИХ СТЕПЯХ.
ОСЕНЬ 1237 ГОДА, БАТЫЙ ГОТОВИТСЯ ПЕРЕЙТИ ВОЛГУ И РАЗВЕРНУТЬ
ЧАСТЬ СОЮЗНОГО ВОЙСКА ДЛЯ НАПАДЕНИЯ НА РЯЗАНСКУЮ ЗЕМЛЮ.
ПРЕДШЕСТВУЮЩАЯ ЭТОМУ ВОЙНА С БУЛГАРИЕЙ В 1236 ГОДУ.


«Только рыдающей женщине впору, Бату, эта трусость!» —
Кто-то в шатре закричал, всех нукёров снаружи смущая.
«Брат мой, Гуюк, за тебя говорит старика близорукость!» —
Хмуро ответил Батый, выходя, и тем спор прекращая.
Был коренаст он, дороден, с большой головой, взглядом умным,
Красные пятна на смуглом лице нездоровьем пугали.
Слабо хромал он, в китайском расшитом халате пурпурном,
Глядя тоскливо, но твёрдо в осенние волжские дали.
Тут же шатры всех монгольских царевичей вольно стояли.
Рядом рабы их и кони, из верных нукёров охрана,
Гости, верблюды, костры и светильники ярко пылали,
Запах навоза витал и жаркого, травы и шафрана.
Под бунчуками святыми у статуи спящего Будды,
Несколько бритых тибетцев прилежную песню тянули.
Рядом виднелся с распятием крест, католический будто,
И мусульмане Аллаху молились там, спины сутуля.

Важно ходили послы разных стран и купцы вместе с ними.
В венецианских одеждах, в чалмах и афганских халатах,
Хвастались знанием рынков, мехами трясли дорогими,
Тихо шептались о новой войне и монгольских разладах.
«Честный Бату, ты поверь как всегда старику Субедею! —
Выйдя на воздух, сказал вслед Батыю старик одноглазый, —
Я притворяться как Орда-Ичен и Бури не умею,
Словно Байдар и Мунке не болею я лести заразой!
Бывший кузнец, говорю напрямик — не ходи через Волгу,
Дальше за Дон отойдут половецкие орды поспешно,
Будем искать до Днепра их всю осень и зиму подолгу,
Русы по Волге, булгары в наш тыл попадут неизбежно!
Будем пока осаждать половецкий Чешуев и Балин,
Их Шарукань и Сугров, силой малоподвижной мы станем.
Половцы к венграм сбегут и весь замысел будет провален,
Снова вернутся они и ударят когда мы устанем.
Русы с булгарами станы, стада уничтожат и семьи,
Наших союзных народов кочевья, запасы, торговлю.
Как раньше к Калке-реке вдруг проникнут они в средиземье,
Чтобы, как волки лесные, монгольской насытиться кровью!»
«Всех напугал! — крикнул выйдя Гуюк, засмеялся беспечно, —
Я свой улус здесь держать бесконечно в походе не буду.
Хан Угэдэй приказал помогать, а не быть нянькой вечной
Братцу Бату — безземельному хану — алтайскому чуду!
Кончено всё и разбиты сурово булгарские орды.
Только Мунке осаждает в Банджи непокорных остатки.
С ними царица булгар Алтынчач, воевода там гордый,
Все их сокровища наши, стада и торговые взятки.
Мокошь и эрзи все нам присягнули на Ясе — боятся.
Князь их Пуреш нам пехоту свою дал в великом избытке.
Только эрзяне Пургаза ещё по лесам копошатся.
Нужно к Онузе идти, взяв с собой все шатры и кибитки.
Против Сутоевичей половецких отправить отряды.
Только они их подальше за Дон до Днепра отодвинут,
Нужно напасть на рязанских урусов и сжечь все их грады.
Там и посмотрим, что прочие княжества русов предпримут!»
«Стыдно, Гуюк, говорить зло о храбром Буту справедливом! —
Резко сказал Субедей молодому красавцу в доспехе,
Пальцем корявым потряс, как грозят малышам шаловливым, —
Мудрость Бату несомненна в булгарском успехе!»

Солнце играло под ветром степным желтизной перелесков,
Тихо скользили паромы на берег восточный с товаром,
Шли корабли в бликах радужных вёсельных всплесков
Против течения Волги к марийцам, мокшанам, булгарам.
Вдоль берегов и оврагов, ручьёв и озёр, и речушек,
Сколько хватало обзора стояли шатры и повозки.
Множество разных одежд было видно, шелков и дерюжек,
Важных найонов парчу и рабов из хашара обноски.
Как лепестки из цветка разрослись из монгольского центра,
Множество прочих огромных становищ союзных народов:
Канглы, киргизы, токсобичи-половцы и кереиты,
И унгираты, другие казахи и каракитаи.
С ними найманы, башкиры — богатством и славой покрыты,
Бродники, торки, огузы, уйгуры — народ из Китая.
Сто тысяч воинов разных племён и народов восточных,
В год буйной огненной курицы, здесь собрались без отказа,
Как сто колен предков их, в деле воинском точных,
Все ожидали от ставки монгольского хана Батыя приказа.
«Дал нам наказ курултай о походе к последнему морю, —
Даль озирая с холма, стал Батый говорить Сугедею, —
Так Чингисхан повелел перед смертью, и с этим не спорю,
Но не разбив нынче Русь, степь свою удержать не сумею.
Пусть мне Гуюк говорит, что желает про трусость и время,
Нужно булгар до конца усмирить, и все русские силы.
Сорок народов веду я и это тяжёлое бремя,
Вместо кочевий весь Дешт-и-Кипчак превратить в их могилы!»
«Быть осторожным как волк, не лишает воителя чести, —
Так отвечал Субедей и вдруг начал натужно смеяться, —
Знают в Рязани теперь от купцов и лазутчиков вести,
Будто Котян убежал, и считают, что будем мы гнаться!
Мы много лет на булгар нападали с Кугудзем-найоном,
Их города мы сравняли с землёй и джихад победили.
Вождь их Баян всё трубил, что Биляру не быть покорённым,
Рано решили глупцы, что монголов они победили!»
Вышли теперь из шатра и другие царевичи дружно,
После арака смотрели они беззаботно и ленно.
Стали смеяться они заодно, посчитав, что так нужно
Войску всему показать, что уверенность их неизменна.

Были враги их — двенадцать кипчакских племён половецких,
Множеством орд, куреней, властелинами мира...
Между морей, гор, лесов, городов, нив и долов мертвецких,
Мир их лежал от Карпат и Днестра до предгорий Памира.
Половцы были потомки погибшей державы тюркутской,
Средневековой империи, самой в то время великой.
Белую Вежу разрушили, с Дона отбросили русских,
Киев сжигали, степные сыны самых разных религий.
Издревле половцам были открыты все двери к соседям:
С венграми были в родстве, с хорезмшахами, с русью братались.
Кланялись храмам любым: православным, латинским, мечетям,
В междоусобицы там без разбора ко всем нанимались!
Как же случилось, что орды такие, не знавшие горя,
Стали на запад бежать, оставляя луга и друзей, и аулы?
И отступили уже за Кавказ и за Чёрное море,
И не держали без страха на Волге уже караулы?
Если сказал кто-нибудь бы о том половецким каганам,
Лет двадцать полных назад, заслужил бы издёвки.
Ныне токсобичи их служат верно монголам поганым,
Прочие орды предав за просторы, стада и кочёвки!

Целую вечность назад, двадцать лет, полных трудных свершений,
Начался долгий поход на огромный Хорезм многолюдный.
Там половецкая знать проживала немало уже поколений,
И для монголов тогда он задачей был важной и трудной.
Путь от Каспийского моря до мыса в Персидском заливе,
И от Кабула до самых восточных отрогов Кавказа,
Пройден то в жаркой безводной пустыне, то в горном массиве,
В битвах, осадах и мщеньи, как учит монгольская Яса.
Был разорён Самарканд, Бухара и столицы другие,
Словно вернулся сюда Александр Македонский и греки,
Весь был Иран покорён богатейший и земли благие —
Мир ремесла и торговли, искусства тогда, и навеки...
Подвиги там Субедей и Джебе, и Бату совершили,
В Азербайджане настигли они, наконец, хорезмшаха.
Половцы, в Грузии жившие, с ними сражаться решили.
Царь их Георгий IV повёл всех на битву без страха.
Храбро сражались грузины: с крестами, в железных доспехах,
Против монголов и тюрков, но были разбиты жестоко!
Нахичевань разгромив, вскоре прочих достигли успехов,
Через лезгин всех огнём и мечём проложили дорогу.
В сердце Кавказа аланы и половцы их поджидали.
Половцев смог Субедей подкупить, распалив аппетиты.
Бросив алан, половецкие ханы от битвы сбежали.
После раздельно аланы и половцы были разбиты.
Те, кто остался, сбежали к Котяну на Чёрное море,
Думали, дальше продвинутся ни у кого нет закалки,
Только монголы дошли до Днепра, и совсем не в изморе.
Взяв половецкий Судак, Субедей-багатур вышел к Калке.
Раньше Котян попросил византийцев бы дать в помощь войско,
Но крестоносцами Константинополь давно захвачен.
И обратился хан к русским, не сведущим в деле монгольском,
Ведь без тяжёлой пехоты и конницы битвы исход очень мрачен.
И города-государства князей русских в дело вмешались,
Половцу-другу, а чаще врагу помогать из гордни.
Славой, торговлей, богатой добычей они искушались.
Малое войско монголов считая пустячной твердыней.

И кто бы знал, что Калка — тихая река
Их поглотит как вечности колодец,
И понесёт вода речная сквозь века
Примером русской спеси и усобиц?
Пускай бы половцу с монголом враждовать —
Летали бы в своих степях, как птицы,
И надо же Мстиславу было двинуть рать
За спор чужой — куманские границы.
Дружины русских постреляли, посекли —
Батыры Субедея дрались смело,
Но даже встать для боя вместе не смогли
Князья, пошедшие с Мстиславом в это дело!
Бич вечный русских — погибать в чужой войне,
И действовать оружием без меры...
И, помня Калку, горько нам теперь вдвойне
За гибнущих без истины и веры!

Мало, что половцы бросили русских в войне, как аланов,
Так же как прежде других, усыпляя превратным глаголом,
Вечно живя вероломством, войной, грабежом и обманом,
Вежи спасая свои, присягнули на верность монголам!
Только ушёл Субедей, как Котян отказался от клятвы,
Войско не дал для похода к булгарам, прислал лишь витийства,
Ложь про чуму написал, про падёж, не оконечность жатвы.
Зря он не знал, что по Ясе предательство хуже убийства.
В гневе вскричал Чингисхан: «Смерть предателя — долг неизменный!
В нашей вселенной народов немало навечно клялись нам.
Если Котяну сойдёт, то оставят нас все непременно.
Мы не дадим жить предателям, половцам всем ненавистным!
Пусть убегают хоть к венграм, сирийцам, болгарам,
Это не может спасти их от мести людей длинной воли.
Сам бы возглавил поход и подверг всех мучительным карам,
Пусть даже запад пришлось бы пройти до последнего моря!»
Половцы же о монголах забыли и быстро окрепли.
Работорговля по Волге и Дону их шла не слабея.
Даже опять совершили походы на русские земли,
Те, что на Калке спасли их от бродников и Субедея!
Очень недолго пришлось ожидать от монголов удара.
Хан Угедей к ним тумены прислал Субедея с Кутаем,
И снизошла на орду берендейскую жёсткая кара,
И побежала Дурут-орда прочь от монголов, стеная.
В Венгрии буйно вломились, ордою к болгарам ворвались.
Там царь болгарский Иван сам от них еле спасся!
Области там захватили и крепости, так испугались...
Только Котян за Днепром кочевал, хоть и трясся.

Сам же Батый не идёт, а стоит всё на Яике станом.
Слухи лазутчики хитрых монголов везде распускают,
Что на Саксин он пойдёт, будет мстить неразумным аланам,
Половцев будет искать за Днепром, где леса их скрывают.
Так всем купцам проплывающим Волгу они говорили,
Всем, кто из Киева вёз до Булгара товары тележно.
Так же шептали и в ямах гонцы, что все письма возили,
С древним чжурдженьским исскуством войны согласуясь прилежно.
Много лазутчиков были за Яик направлены тайно
В Кернек, Брахимов, Биляр — посчитать там ряды частоколов,
Всё разузнать и прощупать, проверить нормально,
Ведь после Калки разбили булгары всесильных монголов!
Правда ли, что князь Гали им джихад объявил смертоносный,
И божества их, Тенгре и Аллах, как народ свой лелеют?
Есть ли согласие там у берсулов, эсгелей несносных,
Будут башкиры с булгарами, или они не посмеют?
Как князь Владимиро-Суздальский мир соблюдает с Булгаром,
Дарят ли хитро булгары зерно русским княжествам снова?
Что там с Пургасовой Русью, мордвой, с этим спором кровавым,
Между Булгаром, Рязанью, Владимиром вплоть до измора?

Знали булгары, три раза отбившись, что будет четвёртый,
Что Чингисхан не шутил, край примкнув их к улусу Батыя,
Знали, что был ими сломлен Иран — древний, мощный и гордый,
Что смерть с востока грядёт и прошли времена золотые!
Рыли они спешно рвы, и валы возводили повсюду,
Стрелы калили, свозили припасы, готовили войско,
Всех примирив, мусульман и язычников, веру дав люду,
Что победят, если будут сражаться как раньше — геройски.
Сто городов их раскинулись вширь бесподобно и вольно,
Больше, чем Франция, земли восточные всех крестоносцев.
Больше Биляра был Константинополь, Багдад и довольно!
Мекка ремёсел, батыров, поэтов, учёных, торговцев...
От Жигулей до Казанки, от Суры-реки до Урала,
В лесостепной полосе и в лесах, и степях бесконечных
Жили уже семь веков на земле плодородной булгары,
В поисках счастья и смысла, ответов извечных.
Их стольный град золотыми воротами был изукрашен,
Высь минаретов ласкало приветливо солнце и ветер,
В музыке улиц мощёных и стен неприступных, и башен,
Труб дымоходов домов, бань горячих и песен под вечер.
Славе искусства булгарских наездников равных не много!
Девушки были прекрасны, как капли росы на бутоне,
Славились дел золотых мастера и литья кружевного,
Сталь, зеркала и ковры, и огромные сильные кони...

В снах страшных видел Батый, как сто тысяч батыров булгарских —
Всадников грозных в тяжёлой броне, вместе с русской пехотой
Строятся к битве, и половцы с ними гарцуют казацки,
Бой начинают стрелки с половецкой коварной охотой.
Вот их косой уж союзных киргизов, канглов скосило!
Стали изматывать тут и монгольских стрелков превосходных.
Тем, вместо сильной атаки булгар, нужно тратить все силы,
Быстро теряя людей, отправлять в тыл подранков не годных...
С гулом несётся тяжёлая волжская конница лавой,
В центре монгольского войска пробив много брешей,
Их окружить не дают половецкие лучники справа,
Слева стена ощетинилась русских князей с ратью пешей.
Вот уж царевичи стали сражаться и падать на землю,
Стрелы всё гуще врагов, их наскоки всё чаще и злее,
Вот уж нукёры у ставки Бату пали все, долгу внемля,
Вот и он сам иссечён, обезглавлен, и без мавзолея...

«Нет, не бывать! — даже крикнул средь ночи Батый, просыпаясь, —
Пусть будут по одному эти наши враги перебиты!»
Жутко все пять половчанок-наложниц его испугались,
Спешно прикрыв наготу, поспешили скорей из кибитки.
Сонный пришёл Субедей, будто дед разворчавшись на внука.
«Надо бераты писать, деньги слать, больше льстивейших знаков, —
Хан бахатуру сказал, — был пророческий сон, словно мука!
Нужно расстроить союзы Руси и Булгар и кипчаков!»
«Бредишь, Бату, — Субедей хмуро гаркнул и сел рядом грузно, —
Завтра Урал станут волнами переходить повсеместно
Сто тысяч воинов наших и сто тысяч наших союзных.
Их же союза и не было! Ты перепил, если честно!»

Правда, в тот год князь Владимиро-Суздальский был на подъёме,
Брат его только что сел княжить в Киеве, граде великом.
В Новгороде княжил сильный племянник, но не паремьёю.
Силы большие собрать бы смогли с этих мест перед лихом.
Князь Новгородский карел занимался крещением бойко,
Несколько опередив в этом шведов, и был в том удачен,
Был то за них, то за храбрых жемайтов, сражался пристойко,
Папой Григорием был крестоносный поход к ним назначен.
Сам князь Владимиро-Суздальский с эрзей боролся проклятой
За Обран ош — Нижний Новгород, что захватил годом раньше
За Украиной Залесской марийцев крестил раз в десятый,
А на буртасов рязанцев он слал на Воронеж и дальше...

После молитвы, к полудню, Урал перешли все отряды —
Начался славный поход на Булгарию всех чингизидов.
С ними монголы и половцы их, и казахи все кряду,
Следом обозы припасов, осадных машин разных видов.
Кто бы тогда описал, как земля загудела ужасно,
Пыль поднялась до небес и река потекла конной рати?
Кто бы сказал, чем закончится эта война громогласно,
В мире божественных дел, для кого и чего это ради?
Левым крылом шёл Бури двадцать тысяч монголов имея,
Справа был Орду-Ичен, также с ним два отборных тумена,
Первым царевич Шибан шёл, туменом бытыров владея,
С главными силами шел Бату-хан, на коне неизменно.
Так же, как раньше в других временах и походах военных,
Всюду разъезды разъехались их широко, как облава.
Дела им не было до грабежей, до еды и до пленных,
Дело их было разведать, где главное воинство встало.
Всюду гонцы от отрядов носились сайгаков скорее,
Шли будто порознь все, только как пальцы руки собирались.
Как раньше в Индии, Цзинь и Си Ся, Бирме или Корее,
В бой не вступая по мелочи, в сердце страны прорывались.
Вскоре Шибан встретил главное войско булгарское в поле.
Вдоль быстрой Шешмы собоались сто тысяч, и пеших, и конных:
И ополченцев, рабов, но пришедших по собственной воле,
Метких улан, и в броне бахадиров, в боях искушённых.
Соединилось всё войско монголов в том месте, как пальцы.
В ставку царевичей холм обратили и стали ждать знака.
Сам Бату-хан стал молится Сульдэ, плакать с видом страдальца,
«Ясу» к груди прижимая, Чингиза в ночи вызывая из мрака.
Все мусульмане молились с ним вместе, как он попросил их,
И степняки-ариане молились Христу о скорейшей победе.
Несколько пленных убили шаманы, красивых и сильных,
К пикам знамён на холме принеся кровь и плоть страшной снеди.

Вечером поздним, когда солнце село, забрав блики света,
Стал Бату-хан с Бурундаем тумены вести через реку,
Что удалось без помех от булгар, не поверивших в это,
И посвятивших себя буйной трапезе или ночлегу.
Утром же, хан всех булгар быстро войско стал строить.
Тут же монголы рванулись вперёд, стрел в них выпустив тучи.
Сразу царевич Шейбан начал справа булгар беспокоить,
В тыл заходя к ним с туменом бесстрашных батыров могучих.
Сзади булгар вал насыпан был ими весьма протяжённый,
Чтобы свои города ограждать от внезапных вторжений.
Люд подневольный тот вал защищал, плохо вооружённый,
Не подходящий для главных в войне и кровавых сражений.
Сотни Шейбана прошли через них как таран прямо к центру,
Сзади, у ставки напав на охрану булгарского хана.
Храбро сражались булгары, платя непомерную цену,
Падая словно трава под косой бездыханно!
Грохот и звон от оружия, ржание, дикие крики,
Гул от копыт, пыль как дым, освещённая косо лучами...
Легкие силы Бату отошли, нанеся вред великий,
Между рядов богатуров в тяжёлой броне и с мечами.
Поднял тут флаг на холме Субедей, всем сигналы давая.
Справа пошли, обходить строй булгарский, казахи, башкиры...
Главные силы повёл Бурандай прямо в центр, поспешая —
Страшный копейный удар нанесли здесь монголы-батыры!
Может быть где-то в монгольской земле есть какая-то сила?
Может и впрямь мог там бог синеглазый спускаться?
Как объяснить, что их, словно бессмертных, над полем носило,
И даже мёртвый монгол продолжал, как казалось, сражаться?
Всё же есть храбрым предел, и они могут духом поникнуть,
Сколь не могучи и опытны, сколь ни молись, не лавируй!
Смог Бурундай к ставке ханской с отрядом нукёров проникнуть,
И подрубить там шатёр и знамёна огромной секирой.

Из окружения в ставке с трудом хан булгар вышел с боем,
И ускакал от смертельной опасности, еле отбившись.
Вслед бахадирам помчались охотники с радостным воем,
Тут-же расстроилось войско булгар, от потери смутившись.
Будто бы Дарий сбежал от царя Александра в тревоге,
При Гавгамелах в сражении, после прорыва гетайров!
Вечный приём тот — удар по вождю помогал в битвах многим,
Как встретить огнепоклоннику бога святилища-дайры.
Бросилось врозь ополчение в панике конно и пеше,
Стали гонять их по полю башкиры как стадо баранов.
Саблям били и копьями, вскоре всё шире и реже,
Путь расчищая для новых ударов для конницы ханов.
Только враги все бежали уже и стенали в молитве
К валу прижатые, были изрублены в страшном запале,
В бегстве людей потеряв в десять раз больше, нежели в битве.
Гнали несчастных до ночи, пока те во тьме не пропали...

Волки пришли выть на берег покрытый телами убитых,
Птицы слетелись клевать и упится утраченной славой.
После такого уж не было больше сражений открытых,
И разошлось вновь батыево войско повсюду облавой.
К Каме лежал путь свободный повсюду отрядам монгольским,
Стали припасы брать, скот по аилам, и жечь страха ради.
Жителей гнали они в безоружное пленное войско,
Рвы засыпать и валы разрывать в городах при осаде.
Крепость Сарман, Жукотин и Катав отбивались жестоко.
Воины их как один пали храбро на стенах сражаясь.
Даже Мунке все видавший уже при захвате востока,
Их повелел схоронить, ратным подвигом их восхищаясь.
Город столичный Биляр, приняв беженцев тысяч сто сорок,
Выставил двадцать пять тысяч бойцов для упорной защиты.
Город имел шесть валов, семь ворот из окованных створок,
Крепость и башни внутри, рвы водой из Билярки залиты.
Дым всё заполнил смердящий, горел дол в огне небывалом.
Войско монголов сошлось здесь всё одновременно,
Стали они стольный город тотчас обносить частоколом и валом,
Чтобы от смерти никто не сбежал, от судьбы или плена.
Встали здесь станом Бату, Субедей и Гуюк, и другие.
Половцы, ары, монголы, башкиры, казахи, туркмены,
Рваные в клочья халаты сменив на шелка дорогие,
Большей добычи алкая и дев молодых непременно.

«Это совсем не столица чжурчжэней, хотя многолюдна! —
Глядя с высокой горы, произнёс Субедей одноглазый, —
Пять лет назад осаждали Бяньцзинь очень трудно,
Год там сражались, такого потом я не видел ни разу!
Не миллион здесь чжурчжэней упрямых, врагов всех монголов,
Что посылали на нас раз в три года карателей злобных,
Для прорежения наших становищ в степях злых и голых,
Что родило Чингисхана в ответ — бога небоподобных!»
«Там были сотни машин для бросания стрел и снарядов
Пороха в круглых горшках, что в полёте ужасно взрывались,
Каменных глыб и животных, пропитанных злым трупным ядом,
Стены и башни из камня, по кругу рекой омывались, —
Хмуро ответил Бату, — у болгар здесь есть тоже машины,
Это не даст нам возможность разрушить их стены камнями,
Нужно хашару засыпать их рвы, у валов срыть вершины,
Пусть убивают хашар мусульмане свой целыми днями!»
«Там их правитель с семьёй и отборное войско батыров.
Пусть им предатели сдаться предложат и жизнь обещают.
Только признают в монголах великих властителей мира,
Пусть остаются, от нашего имени тут управляют!
Где здесь Баражд? Передайте ему, пусть предложит им сдаться! —
Злобно воскликнул Гуюк, укреплённый Биляр наблюдая, —
Чувствую я, что придётся надолго нам здесь задержаться,
Если Батый будет спать и болеть, на айран налегая»...
С видом смиренным ответил Батый, пропуская остроты:
«Я вижу только десяток машин камнемётных в Биляре.
Пусть наш чжурдженец Сюэ соберёт все свои камнемёты
И разобьёт их, пусть жало змеиное сгинет в пожаре!»
«На Чингисхана похож Бату-хан больше всех чингизидов, —
Бодро сказал Субедей, так чтоб слышали все возле ставки, —
Бедный улус — не Китай получил он, врагов разных видов,
Что на мечи сами прыгают в ярости, лезут в удавки!»

Так день прошёл в перестрелках, убийстве хашара несчётном.
Рвы засыпали они, чтоб открыть там на стены дорогу.
Этих строителей толпы в составе сожгли огнемётном,
Перестреляли с валов, перебили при вылазках много.
Видя, что рвы заполняются быстро, уходит везенье,
Стену из досок к воротам придвинули, скрыв два тарана,
Приступ грядёт, и закончилось уж огнемётное зелье,
Царь Алтынбек сделал вылазку с сильным отрядом ярана.
С криком «Ура!», прославляющим род древних предков,
Дочери он Алтынчач путь пробил через войско монголов,
Сам же вернулся с дружиной назад, защищать город крепко,
Выпустив в поле торговцев, ремесленников, богомолов.

Тридцать пять дней после этого длилась осада Биляра,
Были засыпаны рвы и валов много срыто повсюду.
Там умирали защитники, бились умело и яро,
Воины место своё уступали обычному люду.
Бой не стихал по ночам, как обычно в монгольских осадах.
Изнемогая от ран и смертей, не имея сил биться,
Стены пришлось все оставить, поджечь все постройки в посадах,
В крепости главной с остатками войска Ильгаму укрыться.
Он с минарета смотрел, как метались в пожаре билярцы,
Не выпускали из города их по приказу Батыя.
Люди сгорели, как жертва Тэнгри, не виновные агнцы...
Сто тысяч тел там лежали, и старые, и молодые.
Через пять дней и ночей вход у крепости был протаранен.
С криком туркмены ворвались, желая убийств и поживы.
Тут младший сын Чингисхана Кулькан, был стрелой насмерть ранен!
Бились защитники там за царя все, пока были живы,
Но царь булгар ибн Ильгам был туркменами в злобе изрублен.
На минарет побежала царица, а с нею и внуки.
Бросились вниз с минарета, к царю, что был всеми возлюблен,
Не помышляя живыми попасть в нечестивые руки!
Вывели в поле потом десять тысяч последних билярцев.
Воинам раненым головы стали рубить топорами.
Малых детей побросали в Билярку, а так же и старцев.
Хвастались после туркмены отрубленными головами...

«Так бы бессудно с врагами Христа поступать беспощадно!» —
Видя такое вскричал венгр-монах Юлиан возле ставки.
Вместе с послами ждал встречи Батыя на ровной площадке.
Мимо тащили казаха нукёры на длинной удавке...
Всюду с горы открывался вид дикой кровавой расправы:
Дым закрывал небеса и от запаха трупов тошнило,
Несколько тысяч монголов стояли весёлые справа,
И принимали две трети того, что награблено было.
«Что же ваш папа всего Франкистана не водит сам войско?
Только других посылает к евреям, арабам, урусам?
Встал бы с мечом за Христа своего, защитил бы геройски! —
Хан вдруг сказал, выходя из шатра, — трудно жить жалким трусом!»
Доминиканец-монах, с ним посол из Венеции тоже,
С ними сельджукский посол, тут же ниц опустились почтенно:
Важен свободный был доступ восточных товаров для дожей,
И для сельджуков борьба с крестоносным врагом неизменна.
«Хан величайший из всех, — отвечал Юлиан осторожно, —
Папа Григорий IX врагов инквизицией душит,
Рыцарей только ему самому вдохновлять к битве можно.
Он не казнит просто так без суда, а спасает все души.
В прошлом письме он просил еретических русских ослабить,
Князь Ярослав стал мешать с новгородцами рыцарям очень
Финнов, карелу крестить. Крестит сам, чем лишь веру похабит.
Папа же венгров настроит тогда против половцев точно!»
«Знаю, что папа уже объявил свой крестовый поход к урусутам,
Новгород там покорить и крестить всех в латинскую веру, —
Знаком Батый приказал двум послам отойти пальцем гнутым,
Только остаться с ним рядом разведчику-миссионеру, —
Плохо у вас получается брать этот Новгород силой.
Мне говорили о нём, как о мощной торговой державе.
Через неё все товары на запад идут, мне постылый,
С Волги от персов, китайцев и из-за Урала по Каме.
Мне же достался улус не в Китае, как рой, многолюдном,
Степи да лес без ремёсел особых... Торговлю лишь славить.
Новгород будет помощником мне в этом деле претрудном.
Нужного я посажу там властителя, чтобы им править».

«Душам их лучше прийти к католической вере скорее!» —
С жаром изрёк Юлиан, вглубь шатра проходя вслед за ханом.
Тут Субедей слушал вести гонцов все угрюмей и злее:
Много сбежало за Волгу к язычникам и христианам.
«Странно что папа от имени бога учить всех решился, —
Сев, покривившись от боли, на тканый ковёр, хан ответил, —
Бог наш один для народов любых, все его мы страшимся.
Знает ли папа наврядли, что бог Неба людям наметил!»
«Вот где теперь Алтынчач, дочь царя, до Банджи добежала,
Там с ней Бачман-воевода и тысячи всадников верных! —
Хану сказал Субедей, показав строчку в свитке кинжалом, —
Надо Мунке к ним послать и добить царский род непременно!»
«Ладно, Мунке пусть идёт, отдохнёт о наложниц с айраком! —
Вдруг улыбнулся Бату, — если он согласится на это.
Ты же, Юлай, напиши папе и всем влиятельным франкам,
Пусть покорится мне все, господину вселенского света!»
Вид на холмы из развалин и пепла с горы открывался,
Всё, что осталось от некогда пышной булгарской столицы.
Край разорённый друзьями монголов теперь управлялся,
Только Мунке здесь остался, убить молодую царицу.

Так год назад было кончено это булгарское дело —
Кровью союзных народов залил Бату-хан всех упорных.
Выполнил часть от того, что велел курултай, он умело —
Не было больше к востоку от Волги теперь непокорных.
Было такое количество золота взято и шёлка,
Что многим сбруи из золота сделали, чаны для варки,
Шёлком подбили шатры и ещё отослали монголкам,
В Персию скот повели, побрели на продажу булгарки...



ПЕСНЬ ВТОРАЯ. ПОДАВЛЕНИЕ МОКОШИ И ЭРЗИ ВДОЛЬ ГРАНИЦ РЯЗАНИ. БЕГСТВО ПОЛОВЦЕВ В ВЕНГРИЮ И БОЛГАРИЮ. РАССТАНОВКА МОНГОЛЬСКИХ СИЛ. ВЫБОР БУДУЩИХ ПРАВИТЕЛЕЙ РУСИ. СООБЩЕНИЯ ЛАЗУТЧИКОВ. ПОСОЛЬСТВО БАТЫЯ К РАЗНЫМ РУССКИМ КНЯЗЬЯМ. СБОР СИЛ И ПОХОД РЯЗАНСКИХ КНЯЗЕЙ ПРОТИВ БАТЫЯ. БИТВА У ВОРОНЕЖА И ГИБЕЛЬ РЯЗАНСКОГО ВОЙСКА.


Зря всех Гуюк торопил, как всегда не подумав серёзно.
Без покорения эрзи и мокоши всё было шатко.
Как разгромить всю Рязань, если эрзи в тылу бродят грозно,
Если союзников-половцев бьют из засад и украдкой?
Земли Пургаза лежали от Волги с Окой до Онузы.
Между Сурой и извилистой Макошью до Алатыря.
После булгарской войны, Джагатая и Джучи улусы
Двинули к эрзе отряды, как пальцы руки растопыря:
Снова у них впереди половецкие сотни, башкиры,
Следом аланы, туркмены, казахи и тюрки другие.
Сзади туменов монгольских заслоны, вожди и кумиры,
И мастера камнемётов, писцы и шатры дорогие.
Зря волновался старик Субедей за лесные дороги.
Взятый в булгара хашар прорубал их чащобе прилежно.
Князь всех эрзян охранял Эрзамас и у Тёши остроги,
И кородомы вдоль Волги с Окой потерял неизбежно.
Только на этом вдруг кончилась внятность войны для Бучека —
Всё побросав, мокошь с эрзей в лесных городках затаилась.
Не получалось ловить там их по одному человеку,
Но все рязанские земли зато для похода открылись
Вот и пришлось там Тулую, Бучеку, затем Бурундаю,
После составить Батыевой рати крыло на востоке.
Им предстояло по Волге идти, глубоко проникая
К веси, мерянам, ильменцам по древней торговой дороге.
Это крыло в два монгольских тумена с булгарским хашаром,
Были должны Галич взять, Ярополч, Кострому с Ярославлем.
Кругом владимиро-суздальский край обойти злым кошмаром,
Чтоб ни один воин к русским по зову их не был отправлен.
Дальше на севере им предстояло отрезать дорогу
К краю ильменских славян — новгородской торговой державе,
Если она вдруг решит выслать ратную русским подмогу,
Или князья из Владимира будут бежать к новгородской заставе.

Так рассудил Субедей, а Бату и Гуюк поддержали.
Распри утихли почти, как за Волгу прошли их улусы.
Осень на запад простёрлась лениво в кипчакские дали,
В рощах опала листва и речушки блестели как бусы.
Облачный вал день за днём проносился, дожди вызывая,
Солнечным дням и теплу закрывая дорогу надолго.
Стаи кружились и каркали хищно беду накликая,
Лисы бродили, и выли в оврагах голодные волки.
Время осенней распутицы всех примирило невольно —
Время залечивать раны и плавить добытое в слитки.
Сладкими сочными травами лошади были довольны,
С ним верблюды, волы, что теперь не тянули кибитки.
Рядом с излучиной Дона в притоках Воронежских чистых,
Рядом с аилом Онуза, любимым летовьем Котяна,
Станом Бату встал на дивных просторах холмистых —
Половцы там до монголов обычно в набег собрались.
Дальше на запад, к Чернигову и Поднепровью,
Двинулся быстро с туменом Берке, с ним мещера, мокшане,
Половцев всех за Днепром и в Крыму запереть на зимовьях,
Киев, Чернигов от быстрой дороги отрезать к Рязани.
Киев известен был издревле конницей сильной союзной.
В княжестве этом давно жили торки и бродники тоже.
Там печенеги, аланы, степной был народ там и южный.
Сила с учётом дружин русских так Субедея тревожит!

Но и теперь для войны за Рязань войска было в избытке.
Одновременно по льду рек замёрзших идти будет тесно.
И Субедей часть решил развернуть, избежав тем ошибки,
И на Кавказ отослать на алан и адыгов бесчестных.
Князь адыгейский Тукар там хвалился зазря и не умно,
Что перебьёт всех монголов и слуг их, что сунутся в горы!
Кроме того в дельте Волги был город Саксин неприступный,
На островах половчане Бачмана таились — предатели-воры.
Двинулись к югу Менгу и Кадан, шли широкой дугою.
Правым крылом натолкнулись на орды Котяна в походе.
Верные половцы Аккубулая за ханом помчались в погоню.
Скот беглецов и рабыни достались буртасской пехоте.
Снова предатель Котян и нойоны его ускользнули.
Весть получив, Субедей настоял на погоне серьёзной.
Нехотя оба тумена Берке и Менгу развернули,
Двинулись степью осенней на запад волной злой и грозной.
Аккубулай натолкнулся на хана Беркути отряды.
Половцев тех в бой вели Арджумак, Куранбас с Капараном,
Опытный Аккубулай отступать стал дней несколько кряду,
Время царевичам дав обойти хана слева и справа.
Только завидев монгольские шлемы, блестящие ярко,
Войско в железной броне, что скакало, коней погоняя,
Лишь от потери друзей от прицельной стрельбы стало жарко,
Вдруг отступил Арджумак, на погибель других обрекая.
Тут и Беркути бежал, сея панику в диком народе —
Стало известно, что киевский князь больше их не приемлет!
Половцы, всё осознав, чуя сердцем, что смерть на подходе,
В страхе пошли, как потоп, на болгар и в венгерские земли.
К венграм, болгарам ворвавшись, захватывать стали поместья,
Замки и пленных, сполна проявляя характер дикарский.
Еле уняли своих новых подданных силой и лестью
Бела IV — венгерский король, и Иван — царь болгарский.
То, что теперь новый киевский князь Ярослав стал умнее,
И не пошёл по призыву Котяна на новую Калку,
Как князь Мстислав, что при Калке погиб, глупой спесью болея,
Сразу заметили все, кто имел хоть немного смекалки.
Сын Ярослава, юнец Александр, новгородским был князем.
Ладил давно Ярослав с хищной смёткой словенских торговцев,
С ними он в Киеве сел, помогать их торговым там связям,
Раньше он был крестоносцем, крестил им корелу, литовцев.
Брат Ярослава же, Юрий II, во Владимире княжил,
Правил от Ламы до Волги, от Сити-реки до Коломны.
Слухи ходили везде об огромной казне, что он нажил,
И о вражде с Ярославом за край бесконечно огромный.

«Вот кто нам нужен, железной рукой управлять гордой русью! —
Громко сказал Субедей, на ковре развалившись свободно.
«Мне земли русских торговцев иметь нужно точно в улусе.
Будут они отдавать мне богатую дань ежегодно! —
Быстро ответил Батый, отпуская разведчиков хитрых,
Что наводнили теперь города от Днепра вплоть до Волги, —
Если враги его будут записаны между убитых,
Это и будет хорошей добавкой в поход наш недолгий!»
«Нужно ему написать, — тут сказал Субедей, — Ярославу.
Если признает владыкой тебя, пусть стоит без движений,
И как в Булгарии ныне Барадж обретёт честь и славу,
И обеспечит правление многих своих поколений!»
«Где половчанин Котян? — отставляя пиалу с кумысом,
Медленно стал говорить хан Гуюк, — убежал за Карпаты?
Где же вы были вдвоём с Субедеем, степным старым лисом?
Дешт-и-Кипчак не возьмёшь, если живы ещё эти гады!»
«Я написал королю Беле письма с жестоким приказом,
Чтобы признал он меня, а другую оставил надежду.
Пусть передаст мне Котян, и тот будет смертью наказан!
Если же нет — пусть монголов он ждёт к Будапешту.
Письма мои царь Иван скоро тоже получит с гонцами,
Или судьбу повторит он собратьев на Волге и Каме.
Царством его будет дым и огонь, да поля с мертвецами,
И ни один там на месте своём не останется камень!» —
Очень спокойно ответил Бату на насмешку Гуюка,
Старшего сына Великого хана, но тот не унялся.

«Ты не воюешь а пишешь, такая, брат, скука!» —
Проговорил он и шутке своей рассмеялся.
Только ударил ладонью старик Субедей по колену.
Писари смолкли, их кисти и перья писать перестали.
Юрчи вести прекратили расчёты по салу и сену,
Черби закрыли записки по видам полученной дани.
Между чиновных помощников кто-то неловко запнулся,
Все замолчали на время, пока не вошли два нукёра.
С ними юрчи, что опрашивал тех кто недавно вернулся
Из разных княжеств, где слухи посеяли, страх и раздоры.
И ничего не сказав о нападках Гуюка напрасных,
Стал Субедей у нукёров выспрашивать вести подробно:
Про укрепления, распри князей, безрассудством опасных,
И положение русских дружин самых боеспособных.

«В странах Руси, как вы знаете, много народов различных, —
Начал один говорить обращаясь ко всем ханам вместе, —
Земли мещеры и мокоши, с эрзей лесов пограничье,
Всё под Рязанью живёт... Всех их, с русскими, тысяч под двести!
Сброд из различных народов — под городом Пронском-на-Проне,
Русские воины города Мурома правят муромой.
Голядь живёт под коломенским князем в лесной обороне,
Платят дань русским железом болотным и шкурой бобровой.
Северней голядь живёт под Москвой и Владимиром тоже.
Дальше к Ростову марийцев земля, их леса и за Камой.
По городам князь владимирский держит не мало сторожи.
Есть крепостицы вдоль рек с обороной не русской и слабой.
Русских не много... Живут в города и в посадах торговых,
При городах есть деревни славян из различных народов.
Между старинных племён проживают в селениях новых.
Больше всего кузнецов там, охотников и хлеборобов.
Раньше платили все в Новгород дань и разбойникам разным.
Вот уж лет триста князьям, на торговле поднявшимся, платят.
Русью прозвали хазары их на языке несуразном,
В смысле, что светловолосые и с солеварнями ладят.
Если собрать из рязанских земель и владимирских тоже
Вместе дружины князей, тысяч десять всего наберётся.
Столько же даст ополчение местных старейшин, быть может,
Мелких нерусских князьков тысяч пять и другого народца».

«Значит, юрчи говорят, что их там тридцать тысяч, и только? —
Быстро спросил хан Гуюк, повернувшись к Батыю всем телом, —
Если придут им на помощь из прочих земель, будет сколько?
Как подсчитать, сколько нужно нам войска для этого дела?»
«Может быть хватит моих только воинов в этом походе? —
Вяло спросил сам себя Бату-хан, словно начал расчёты, —
Половцев взять дополнением конным к туркменской пехоте,
С ними мой личный монгольский тумен и к нему камнемёты?»
«Вспомни Бату, как отец твой, прославленный Джучи,
В прошлом в походы ходил на лесные народы ойратов.
Он Енисей покорял, а дорогой служил лёд трескучий, —
Стал отвечать Субедей не скрывая обыденных взглядов, —
Он взял войска все, что были в улусе, а было не мало!
Больше чем нужно, и прав оказался — война затянулась...
Но без сражений количество страхом врага доконало,
Даже когда по тайге все тумены весьма растянулись.
Вот и сейчас мы не знаем, где встретим их главное войско,
Будет ли помощь Рязани, а может, не будет в помине.
Коннице нашей на реках там будет и узко, и скользко,
Даже отряд небольшой может всем перекрыть путь в теснине!
Вот и придётся отряды вокруг посылать, окружая,
Руслами рек и ручьёв обходить, далеко и по лесу.
С разных сторон продвигаться везде городам угрожая,
С толку сбивая князьков, создавать из разъездов завесу.
Если иметь много сил, быстро в тыл устремиться к ним можно.
Там не давать собираться войскам и союзы разладить.
У городов же осады оставить нам будет не сложно.
Сил отрядить много можно собирать нам припасы и грабить.
Так что идти лучше соазу и всем, зря Бату тут лукавит!
Правым крылом, как решили, вдоль Волги ударим до Сити.
Левым крылом на границы царьков, что на западе правят,
Центром пойдём на Рязань и Владимир! А дальше — решите»...

Выслушав хмуро легенду монгольских становищ и песен,
Начал Гуюк в тишине есть горстями орехи с инжиром.
Стал вдруг огромный шатёр для десятков людей будто тесен,
Сквозь дымоход дым чадил и взлетал тихо в небе унылом.
Старший брат хана Бату, вечно сонный Орда, оживился,
Выпил вина из кувшина, взял мясо, лепёшку с подноса.
Глядя в огонь, произнёс: «Что, Гуюк, снова ты покривился?
Или не прав Субедей, почему зло ты смотришь и косо?»
«Это не я предлагал взять одних лишь булгар и туркменов.
Братец твой так говорил, разозлить попытался нас верно.
Прость он как будто, но знаю коварству немало примеров! —
Чавкая громко, ответил Гуюк хану высокомерно, —
Пусть лучше скажут юртчи, как у них укрепления строят,
Стены из камня ли, башни с площадками для стреломётов?
Есть камнемёты? Из луков стрелки их чего-нибудь стоят?
Сколько рядов стен и сможем ли взять без осады с налёта?»
Чинно кивнул Бату-хан и доклада слова зазвучали:
«Нету там каменных стен, камнемётов, ракет и в помине.
Стены из брёвен с землёй, без простенков, чтоб ров защищали...
Нет стреломётов, а лучники самые слабые в мире.
Ров лишь один и одна же стена, башни — редкость большая.
Вал в высоту роста три, редко больше и шире...
Крепости редкость внутри, может, церкви ещё помешают,
Церкви из камня в Рязани, Владимире есть... Их четыре».

«Что же за дикий народ, чем они защищаются в битвах? —
Даже жевать перестав, стал Гуюк не на шутку смеяться, —
Как же они удержали страну? На деньгах и молитвах?
Бедный, отсталый улус ожидает любимого братца!»
«Знаю, Гуюк, что улуc твой с Китаем и Персией шире,
Больше людей, городов, и богаче наука с торговлей.
Только ещё удержи это века на три, на четыре,
Чтобы понять кто велик, и кому кто приходится ровней! —
Пусть хан Гуюк только метил ещё на на Великое ханство.
Так отвечал Бату-хан, и немного помедлив, добавил, —
Я прекращу там отсталый развал и разброд самозванства,
Сделаю так, чтобы край часть богатства улуса составил!».

Не прекращая смеяться, Гуюк снова взял горсть орехов.
Дальше продолжил юртчи, переждав препирательства ханов:
«Мало у них и коней и оружия, мало доспехов,
Всё, что куют, продают хоть кому, хоть врагу неустанно.
Но и такого царькам русских кланов в избытке хватает.
Враг их народ их, что ими насильно захвачен когда-то.
Он жил всегда по лесам, и сейчас по лесам обитает,
И земляных городков им не взять и, похоже, не надо».
«Будут ли все их народы сражаться, как будто в джихаде, —
Глухо спросил хан Кадан, брат Гуюка, — как ныне булгары?
С ними Барадж там устал — часто люди его погибают в засаде,
В помощь наместник наш Кутла-Буга, шлёт отряды для кары!»
«Этого вовсе не будет, — ответ прозвучал убеждённый, —
Там нет единого бога, священников всеми любимых.
Всё христианство у них для царей и для их приближённых.
Крестят насильно народы, сжигают богов всеми чтимых.
Сами цари и дружины их прежних богов почитают,
Делают из бессловесных рабов там священников кротких,
Верят в приметы и правил Христа сами не соблюдают,
В пост пьют вино и блудят, у монахов по кельям молодки.
Так и живёт Русь отдельно от прочих народов подвластных,
Дань из своих городов выезжают как волки голодные грабить.
Между собой все враждуют за дань с поселений несчастных.
Тем всё одно — кто был князь их вчера, кто придёт завтра править.
Главная сила царьков в постоянной торговой путине:
Рыбу, пшеницу, рабов, мёд и воск, соль, железо и дёготь,
Мех драгоценный вывозят, а ввозят всё роскошь да вина.
А при войне и резне там купцов не решаются трогать».
После рассказа о нравах руси тишина воцарилось:
Тихо скрипели писала писцов и гусиные перья,
Блюдом с халвой обносили гостей, вся посуда искрилась
Золотом и драгоценных камней вечным высокомерьем.
Шёлком блестящим подбитый шатёр был коврами застелен,
Мебель арабских, персидских умельцев из кости слоновой...
Всюду подушки и вазы, за ширмами ниши молелен,
Лампы и трон золотой из добычи и старой, и новой.

Дальше с чжурдженьским военным искусством в согласии полном,
Спешно большие посольства отправились тайно в дорогу.
В них было несколько разных княжат и монахов притворных
С письмами хана, купцов уважаемых было там много.
В Пронск, Муром, Галич, Рязань и Владимир, Чернигов и Киев,
Двинулись быстро они на конях и верблюдах с вестями.
Все доезжали от трудной дороги порой обессилев,
И не во всех городах, как послов, их считали гостями.
Всем отдавали князьям на папирусах разные тексты.
Кир-Михаилович пронский обязан был город покинуть.
Стать в войске хана походным эмиром, забыв про протесты,
Выдать семью как заложников, или пришлось бы всем сгинуть.
Юрий Давыдович, муромский князь, тоже был зван в эмиры —
Вместе с дружиной своей должен был влиться в войско Батыя.
Земли всей мокоши он сохранял за собой этим миром,
Мог лить на церкви из доли в добыче кресты золотые!
Князю Коломны Роману послы передали подарки:
Быть от Рязани свободным, Батыя считать господином,
Сына женить на одобренной ханом куманской южанке,
Данью платить, как и церкви христовой, всего десятину.
Князь Юрий Игоревич — всей рязанской земли повелитель,
Был из последних, кого от монголов послы посетили.
Завоеватель Воронежа, эрзи, мещеры креститель,
Знал об условиях тех, что его все князья получили.
Всё любопытно монгольским послам, что и где происходит.
Много разведчиков всюду послали под видом торговцев.
Что говорят на Руси, и в какие походы кто ходит?
Что у болгар и поляков, литовцев и у новгородцев?

Малый острог на Ранове уже был Батыем захвачен,
Как показатель решимости и продвижения к Пронску.
И от того был князь Юрий, как небо осеннее, мрачен —
Что за послы, если дело до срока доверено войску?
Было без писем понятно, что хочет Батый всех поссорить,
Зависть друг к другу зажечь и опасность измены посеять.
Мокшадь с мещерой подняться могли бы и буйная голядь,
Если бы Юрий решил разговоры лукаво затеять.
Вот и сказал князь послам инородным на вече Рязанском,
Где собрались горожане, селяне, дружина и гости:
«Мы не ходили в рабах ни под царским ярмом, ни под ханским!
Все за свободу Отчизны в бою лучше сложим мы кости!»
Борисоглебский собор воссиял — шестистолпный красавец,
Золотом ярким своих куполов взгляд рязанцев лаская...
Тут закричала вся площадь, смутился монгольский посланец
Из-за напора, с которым река колыхнулась людская.
Так же и Муром ответил решительно, Пронск и Коломна.
Стали готовиться рати бояр и дружинников младших.
Так же призвали княжат половецких в Исадах и Добром,
Челядь господскую, всех должников и других пожелавших.
Даже князьков и старейшин от мокоши, эрзи, мещеры,
Данников русских рязанских князей и владимирских с ними
Звали, и пообещали им дани уменьшить размеры,
Если придут с ополченцами сильными и молодыми.
Посланы были бояре знакомые всем во Владимир,
Киев и Новгород-Северский, Переяславль и Чернигов.
«Русские братья! — взывали они, — знамя веры поднимем,
Не посрамим православных крестов и святых наших ликов!»

Киевский князь Ярослав в Кремль гонцов не пустил, не послушал.
С башни Софийских ворот им кричал, чтобы шли восвояси.
Вовремя умный монгольский посол здесь союзы разрушил.
Видел уже Ярослав как ему подчиняться все князи.
Новгород был за него, где сидел сын его Александр Ярославич.
Были торговцы, туда пригласившие сына, щедры и довольны.
Что же тогда дым ему от каких-то восточных, рязанских пожарищ?
Разве торговле Батый помешали, чтобы с ними вести войны?
Разве не знал князь Рязанский, что царство булгарское пало?
Толпы булгар ведь пришли в города и деревни Рязани!
Разве не знал, что Котяна орда от Батыя на запад сбежала,
А ведь у половцев по куреням все отличные воины сами.
Князь Михаил из Чернигова просьбы посланцев послушал.
Вспомнил, что с ним не ходили рязанцы сражаться на Калку,
С тех пор не верит своим бывшим людям, рязанским кликушам,
Пусть без него проявляют отвагу свою и смекалку.
Новгород-Северский тоже решил как Чернигов и Киев,
Небыло помощи от новгородских земель и смоленских,
Плакал боярин Евпатий князей православных покинув,
Только охотников диких набрал из людей половецких.
Юрий II, князь Великий Владимирский, он же Георгий,
Раньше Рязань сам пожёг, а людей отселил на чужбину.
Мокошь крестя, сам ог не отходил от языческих оргий,
Ласково принял монгольских послов, а рязанских отринул.

Не обретя неожиданно помощи сильных соседей,
Юрий Рязанский собрал тех, кто есть, и повёл их на битвы.
Плакали женщины, чувствуя близость ужасных трагедий,
А Ефросин всех их благословил, и прочёл им молитвы.
После епископ напомнил про их двоеверную сущность,
Что привела города к недостатку во всём, даже в хлебе.
Землетрясение вспомнил, чем Бог намекал на послушность,
Солнца затмение, страшных комет появление в небе…
«Мы не покаемся вовсе, — взывал Ефросин Святогорец,—
Если язычник не явится к нам с попустительства Бога,
Не разорит землю, церкви, жестокий народ-ратоборец,
Братьев, отцов не убьёт, не лишит чести женщин премного!»
После ушёл Ефросин, удалился в обитель у Льгова.
Князь же три дня пировал по обычаю перед походом,
И возвратиться с победой рязанскому вече дав слово,
Выступил с войском отборным и прочим охочим народом.

Снег на полях и лесах оставлял ночью лёгкую проседь,
К Пронску полки из Рязани, Коломны и Мурома плыли...
Был месяц грудень, и холод стал реки тихонько морозить,
Волки собрались в оврагах, ночами беззвёздными выли.
Конница берегом шла, поспевая едва за плотами.
Пешая рать ополчения вышла не берег у Прони.
Шли напрямик по мещерскому краю, глухими местами,
Думая, как бы успеть до зимы преуспеть в обороне.
К Пронску едва подойдя, получили печальные вести,
Что крепостица Воронеж захвачена, Липец с Онузой.
Встал князь Рязанский всем войском в широком и ветренном месте,
Между двух рек небольших, в тыл послал всех, кто бы бы обузой.
Юрий решишся отправить посольство когда встали реки.
Очень Батыя просил отойти за Липец и Воронеж.
Много подарков послал с уверением в дружбе навеки.
Только намерений, с войском придя, не укроешь.
Эти послы не дошли да Батыя, не стал он их слушать.
Всех их убили, а головы князю прислали обратно.
Ночью ушли ополченцы мещеры студёною глушью,
Бросили тех кто их силой крестил, угнетая нещадно.

Кир-Михаилович утром схлестнулся у Вёрды с разъездом.
Удаль лихую прончане явить наконец были рады —
Половцы были рассеяны, хоть и сражались уместно.
Их не преследовал Кир далеко, опасаясь засады.
Вскоре нашёл он мещеру — три тысячи в поле холодном.
Смертную чашу испив, все легли под ударами сабель.
Не миновали судьбу трусы в бегстве своём безысходном,
Каждое тело почти враг раздел, разрубил, испохабил.
Вечером поздним напали казахи, стреляя по стану,
Целясь в костры, и премного побили людей на привале.
Князь Юрий Игоревич получил не тяжёлую рану.
Вышли прончане на бой, супостата к утру отогнали.
Утром увидели все, что повсюду Батыя заставы:
Стало понятно теперь, что рязанцев совсем окружили.
Ждут, не придёт ли подмога к рязанцам к концу ледостава,
Переловили гонцов и припасов подвоз прекратили.
Так как Батый не явился на главную битву к Ранове,
Больше нельзя было в поле в шатрах оставаться холодных.
Юрий повёл войско к Вёрде, держа рати все наготове —
Конных дружинников в сытости, а ополченцев голодных.
Пять тысяч конных бояр и дружинников вместе с прислугой,
Семь тысяч челяди с вилами, косами и топорами,
Мокоши тысячи три, поспевая за всеми с натугой,
Шли в окружении без остановки коротким днями.

Так и пришли они к полю тогда между Кердью и Вёрдой,
Здесь их отряды Батыя давно у холмов поджидали.
Юрий, Романом и Олег встали в центре с решимостью твёрдой.
Кир слева, Юрий Давыдович справа с дружинами встали.
Всё ополчение встало вперёд под присмотром тиунов.
Виден вполне на высоком холме был шатёр чей-то ханский,
Ниже знакомое войско с донских половецких аулов.
Стал говорить Юрий Игоревич, князь Великий Рязанский:
«Так хороша эта ширь плодородная житница наша —
Зверем богаты повсюду леса, рыбой полные реки,
Жён наших нету стройней и красивей, детей нету краше,
Родины лучше рязанской земли не отыщешь во веки!
Мокоши землю, мещеры и эрзи отцы покорили,
Половцев разных, булгар и хазар отогнали далёко,
Славный черниговский дух между вятичей укоренили,
Не для того чтобы стать русским людям рабами оброка!
Стоит ли родина наша того, чтобы биться до смерти?
Каждый пришедший сюда всё решил, отпираться не будет.
В каждом боярине, отроке, гридне, свободном и смерде
День этой страшной беды отражается общностью судеб.
Раньше Батый десятины хотел, а теперь всё желает!
Хитростью разной берёт, не идя на открытую битву.
Каркая словно ворона, собакой бессовестной лая,
Он ворожит и дикарским богам совершает молитву.
Вот он стоит перед нами толпищей от края до края,
Прячется подло за половцев, эрзю, булгар и мещеру...
Только он витязей русских побитыми не запугает,
Предков своих призовём мы и всю христианскую веру!
Если же смерти чертог нам положен велением рока,
Пусть заберут всё враги: города, земли с жёнами вместе.
Будем в сражении рады мы храбрости главному проку —
Мёртвым не видеть позора, со славой минуя бесчестье!»

Солнце на миг осветило Великого князя доспехи,
Ярко на красном плаще самоцветные камни взыграли,
Блики пошли по узорам парчи и на шёлковом мехе,
Очи его из под маски от шлема с отвагой взирали.
Криком ответили князю бояре его и холопы,
Подняли хоругвеносцы свои ярко-красные стяги,
Бубны ударили, трубы завыли, исполнились злобы,
Сотни боярские стали ровняться, полны беззаветной отваги.
Словно река, чешуя у дракона с серебряным телом,
Сталь их оружия, шлемов, кольчуг и оковок на сбруе,
Между травы почерневшей в снегу оживлённо блестела.
Тени неслись, строй щитов и плащей тёмно-красным рисуя.
Только сейчас стало видно за лесом Батыя отряды,
Что укрываясь в холмах, не спеша русским в тыл заходили.
Чёрными там показались их кони, щиты и наряды,
Словно огромные волки мещерский весь край захватили.
Стали и справа они обходить все рязанские силы,
Тихо, как призраки тёмные, двигались берегом Вёрды.
«Словно из древних могил их на свет волховство воскресило!» —
Так зашептали мокшане, в рядах перед Юрием стоя не твёрдо.
Были они из поочья, Кадома и Мурома тоже,
Кровные данники Юрия, сплошь молодые детины.
Вся их защита — порты многослойные, шкуры да кожа,
Вместо оружия вилы, серпы, топоры и дубины.
Им и пришлось постоять, да недолго, в начале той сечи.
Вышли к ним близко батыевы половцы, стрелы пустили.
Стрелы впивались жужжа в незакрытые шеи и плечи,
Быстро изранили многих, а больше на месте убили.
Половцы громко кричали угрозы, смеясь и бахвалясь,
Даже спокойный всегда князь Роман встрепенулся.
Дикие половцы Юрия их отогнать попытались,
Кир-Михаил их повёл, но коня потерял и вернулся.
Мокшадь попятилась, к стягам боярским прижалась пугливо,
Как не кричали, не били тиуны плетьми их жестоко.
Смерть их косила неспешно как страшную ниву,
Век не видали ещё землепашцы такого оброка.

Снег под ногами их сделался бурым от крови текущей,
В ней умирали, лежали, сидели и слёз не стыдились.
Стрелы свистели и справа, и слева всё гуще и гуще,
Половцы Юрия против батыевых нехотя бились...
Вот и настал час измены позорной князьков половецких:
Видя, как справа и слева обходят всё войско монголы,
Спрятали луки они, поскакали с прогалин мертвецких,
И унеслись без оглядки в поля, перелески и долы!
Тут побежала и мокшадь, убитых и раненых бросив,
Хлынула между стоящих дружин, разозлённых конечно.
Пар от дыханий кричащих сливался на лёгком морозе.
Многих бегущих рязанцы в траву уложили навечно...
К Юрию бросился вождь их Посклева, подняв к небу руки.
«Ты же сказал, что они испугаются битвы! — кричал он, —
Сам же в пустыню привёл нас обманом, на смерть и на муки,
Пусть будут прокляты боги твои и семья вся с начала!»
«Как смеешь, раб, говорить так? — вскричал Юрий, — данник мой кровный!
Рядом боярин топорик поднял и ударил Пасклеву.
Рухнул мокшанин с пробитым лицом на суглинок не ровный.
Видя такое, другие все кинулись вправо и влево.
Вслед за мокшанами стали по полю монголы гонятся:
Сколько хватало обзора, до берега, как за зверями.
Не торопились, решив видно в лихости посостязаться:
Петли бросали, стреляли, рубили, топтали конями.
Так и покрылось всё поле, восточнее Вёрды, телами.
Волки повылезли всюду и стали бродить между ними.
Вороны сели тела потерзать, насладиться глазами,
Что не увидят уж жён и детей на искрящейся ниве.

Половцев многих встречали князья раньше в сделках торговых,
Скот и рабов продавали, меняли меха и пшеницу.
Стали кричать им, дела и друзей вспоминая знакомых,
Разные им обещая награды, людей и землицу.
«Что вы творите, забыли как жили мы вами вольготно,
Разве пиры позабыли и торг? Не друзья мы вам боле?
Что же вы нас убиваете, служите ворам охотно?!» —
Так громко Кир-Михаил им кричал через страшное поле.
«Воли царевичей грозной ослушаться мы не посмеем,
Если сражаться не будем, сбежим, нас убьют их нукеры,
Семьи убьют наши тоже, примеры такие имеем!» —
Так отвечали они на призывы князей и укоры.
Стали они пуще прежнего стрелы пускать по рязанцам.
Все ополченцы пригнулись невольно от страшного боя,
Не было мочи под градом таким устоять новобранцам,
Стали они отходить к строю конницы, в ужасе воя.
Эти семь тысяч славян, не в пример бессловестным мокшанам,
Стали князей призывать и корить за безделие в битве,
Даже грозили железным, на рослых конях, истуканам,
Тщетно порядок в рядах наводя, все тиуны охрипли.
Юрий Давыдович волей своей сотни муромцев двинул,
Восемь малиновых стягов прошли через строй ополченцев.
Бубны ударили дробно и трубы зашлись в рыке львином,
И понеслась резво конница прямо к шатру иноземцев.
Тут без приказа и всё ополчение бросились следом,
Были и копья у них и щиты, но дубья больше было.
Половцы стали назад отходить перед этим ответом,
А перед муромским князем бежать, повернувшись вдруг тылом.

Половцы войска батыева, стрелы истратив, утихли.
Но на холме у шатра бунчуки появились некстати.
Конница муромцев половцев в роще едва не настигла,
Очень уже далеко оторвавшись от пешей всей рати.
Было отчётливо видно как справа и слева разъезды,
Вдруг превратились в батыевы конные орды повсюду:
Шлемы, щиты заблестели везде, запестрели одежды.
К муромцам бросились орды и к толпам бегущего люда.
Видно они за холмами прокрались и времени ждали,
Чтобы рязанское сдвинулось войско, и в том преуспели.
Пешую рать окружили они не крича, не сигналя,
И оказались рязанцы как будто зверьё на расстреле.
С разных сторон на скаку эти тысячи одновременно
Стрелы пускали, и тысячи стрел небо всё заслоняли.
С грохотом жутким все сразу, все в цель неизменно,
Доски щитов и кольчуги те стрелы легко пробивали.
Всадники падали сразу рядами, и пешие тоже,
Ветер как будто порывом валил перезревшее жито.

Юрий Давыдович крикнул: «Так сделаем, братья, что сможем!»
Но поражён был стрелой и насквозь тело было пробито.
Вот он упал возле ног вороного коня бездыханно,
Раненый конь повалился, дружина, всё видев, смешалась.
А на холме у шатра появилась, блестя, свита хана,
Несколько ханских гонцов во все стороны лихо помчались.
Вот уж отрезали пешую рать от князей безвозвратно.
Лучники вправо ушли и батыевцы вышли другие:
Кони хазарские были у них, все одеты нарядно,
Шлемы, куяги, кольчуги блестящие и дорогие.
Копья они опустили и молча помчались на челядь.
Слева направо они проскакали толпу всю сметая.
Силу такого удара нельзя ни постичь, не измерить.
Сбив больше, чем разрубив, страшной давкой людей убивая.
«Гибнет всё войско твоё на глазах по частям, князь Великий! —
Стали бояре кричать князю Юрию, — надо помочь им!»
В маске и шлеме сидел князь в седле как кумир темноликий —
Видеть ему избиение челяди не было мочи.

Муромцы в конном строю натолкнулись на рати Батыя
С грохотом, треском, как будто сошлись там железные горы.
Дрогнули стяги и сотни все перемешались густые,
И расступились бояре, не выдержав сразу напора.
Всюду остались тела на снегу, кони бились и ржали...
Снова ударили стрелы в упор по дружине ретивой,
И наконечники твёрдые, как острия на кинжале,
Вновь пробивали щиты и кольчуги с невиданной силой.
Витязей крючьями ловко из сёдел враги вышибали,
Исподтишка били в спину мечами, не зная о чести,
Как на животных, на воинов русских арканы бросали,
И нападали на десятерых иногда и по двести.
Быстро поняв, что верхом с супостатом сражаться не гоже,
Спешились все, кто остался в живых, близь убитого князя.
Встали у стяга последнего — не было зрелища горше:
Сотня стояла бойцов, имена ратным подвигом крася.
Лихо они отбивались, построившись кругом по двое.
Брат там двоюродный погибшего князя, Олег, выделялся.
В красном плаще в самоцветах, в блестящем шлеме, высокий,
Он словно тур своевольный и мощный секирой сражался,
Многих убил и изранил батыров он в схватке жестокой.
Пал от стрелы князь Олег, далеко слишком выйдя из строя.
Было неловко батыевцам витязей бить за щитами сплошными.
Их окружили немногими силами, лишь беспокоя,
И к ополченцам вернулись поспешно — расправится с ними.

Время летело обычно, но в битве как будто застыло;
Птицы замедлились в небе и спуталось близкое с далью.
Тут уж к дружинам, стоявшим вне сечи, приблизились с тыла
Тысячи всадников непобедимых, блистающих сталью.
«Если погибнет всё войско, не будет рязанщины тоже!
Некому будет сражаться там за города, крепостицы, —
Стал Юрий Игоревич говорить, — если головы сложим,
Некому будет её положить у родимой столицы!
Нам не помочь ополчению толком и муромцам страстным.
Стяги все пали у них и убиты у черни тиуны.
Жалко, что битву на Калке не видели мы, и напрасно,
Вышли бы с войском и более конным и более юным!
К Пронску прорвёмся, а дальше по Проне вернёмся Рязани,
Сядем в осаду, пускай степняки через стены проскачут.
Тут не копыта готовить им надо, а лыжи и сани,
Снегом с морозом Батыя проймём и не будет иначе!»
Но было поздно — враги подошли слишком близко и быстро.
В шлемах и панцирях все из начищенной бронзы и стали,
Тысяча с луками их подошла без помехи на выстрел.
Прочие в плотном строю конном сотнями с копьями встали.

Юрий велел всем дружинам своим перестроиться спешно:
Гридням с боярами быстро в рядах поменяться местами,
Конным холопам и отрокам встать между ними всем смежно,
Стяги всех сотен у князя собрать там, где главное знамя.
Только враги ждать не стали конца этих сложных движений,
Стрелы пустили вдруг издалека — больше тысячи сразу.
Рой загудел, словно выл в облаках бог сражений,
Видеть в том рое стрелу невозможно совсем было глазу.
С силой пороков ударили стрелы в щиты и кольчуги.
Самые страшные в битве мгновения вновь повторялись —
Падали сотнями люди и кони в крови друг на друга,
Раненым было не встать из под тел, и они задыхались...
Треть потеряли дружины Коломны, Рязани и Пронска,
Кинулись вскачь на стрелков, но ряды непрерывно редели,
Сзади оставили поле кровавое, стяги разбитого войска,
Только и думая, как бы стрелкам отомстить за потери.
Юрий с боярином близким своим поменялся плащами,
Шлем свой отдал золотой, щит с драконом, коня и булаву.
Так же Роман и Олег поменялся с другими вещами.
Стали князья с горсткой верных бояр отклоняться направо.
Этим военным приёмом князья сохранялись обычно.
Вовремя переоделись они — под обстрел снова рати попали.
След мёртвых тел на снегу был за конницей виден отлично,
Стяги один за другим на глазах из рядов выпадали.

Кир-Михаил не увидел в пылу и толпе этой быстрой замены —
Сотни батыевцев были вокруг, на скаку непрерывно стреляя.
Князь поредевшие сотни прончан развернул дерзновенно,
И не успел враг уйти, и пошла, наконец, сеча злая.
Сбившихся в кучу стрелков многих копьями сразу убили.
Твёрже той русской отваги наверное не было тверди:
Били прончане врагов топорами, мечами рубили,
С ранами тяжкими не выходили из боя до смерти.
Бился и Кир-Михаил словно лев, невзирая на раны,
Княжичи бились, бояре и гридни, как буйные туры,
И подивились монголы той силе и жертвам их странным,
И отступили назад, убоявшись прончан, богатуры.

Новый отряд быстро витязей стрелами густо осыпал.
Тут уж стрела закалённая пронского князя настигла.
Вот и упал он с коня, из руки меч блистающий выпал,
И закричал он, бледнея от боли и ярости хрипло:
«Сила рязанской земли вместе с ратью навек убывает,
Нет в городах больше сил, лишь мальцы, старичьё и холопы!
Ведь не прончан, муромчан и коломенцев здесь убивают —
Русь убивают из зависти к счастью её и от злобы!»
Спешились все, кто остался, и встали вокруг Михаила.
Двадцать усталых бояр и при них сорок оруженосцев.
Также как муромцев их окружила несметная сила
Громко смеющихся с плоскими лицами злых инородцев.
Стали монголы друг другу показывать лихость и удаль:
То постреляют, арканы набросив кого-то утянут,
Копьями ноги поранят и с криком навалятся грудой,
То но поверженных витязей кони копытами встанут.
Пали один за другим подле князя бояре и слуги.
Долго последний из них стяг держал сине-красный,
И отбивался пока не упали в бессилии руки,
И, не увидев позора, не умер он смертью прекрасной.
Кир-Михаила живого ещё к двум коням прикрутили,
И потащили по полю его, где резня продолжалась.
Раненых там добивали, батыевцы всюду бродили,
Кто-то молил о пощаде, а кто-то ещё отбивался...

Юрий, Роман и Олег до оврагов у Вёрды прорвались,
Пользуясь тем, что монголы бояр в их одежде ловили.
Стяги рязанцев, коломенцев в плотном кольце оказались,
Их расстреляли в упор, а потом как прончан всех добили.
Так же как Кир-Михаила, бояр мёртвых в княжьих одеждах
По полю стали возить, а потом их к шатру притащили.
Долго потом пребывали нойоны Батыя в невеждах,
Думая, что всех вождей в этой битве у русских убили.
Князь Юрий Игоревич, обернувшись, сказал со слезами:
«В битве погибло всё войско, уделы теперь беззащитны!
В Муроме сядем и Пронске, в Исадах, Коломне, Рязани
Крепко запрёмся, авось нет пороков у них камнебитных!»
Тут он увидал, как в сторону Прони и вправо к Ранове,
Быстро текли, словно реки, батыевцев конных отряды.
Сразу к Рязани решил князь поехать, не спасся бы снова,
Если бы их не укрыли от взоров лесистые гряды.
Чёрные вороны, стаи вороньи, шумливые галки
Густо кружились над полем побоища, с криком садились.
Волки и лисы бродили и выли, нахальны и гадки,
Солнце ушло в облака снеговые кручинясь.

Перед шатром на холме кто-то дымный светильник поставил.
Хол, барунгар и джунгар у холма стройно встали рядами
Там хан Батый за победу Тенгри благодарно восславил
Вместе с трезубцем, от деда его многохвостое знамя.
Грозно глядя, кешиктены следили везде за порядком,
В поле черби собирали оружие, вещи, одежду.
Стрелы из тел вынимая, снимая кровавые тряпки,
В кучи большие убитых рабы собирали прилежно.
«Зря ты решил их сжигать, пусть бы кости валялись повсюду!» —
Весело крикнул Батыю нарядный Гуюк, на коня залезая.
Вместе отравились в поле они, исполняя Батыя причуду:
Мёртвых увидеть врагов, на кого снизошла доля злая.
Медленно ехал Батый и на новых врагов удивлялся:
Трусы бежавшие и храбрецы, кто в бою обезумел,
Кто-то в рубахе одной перед смертью своей улыбался,
Кто-то зубами вцепился в одежду врага и так умер.
Около места сражения муромцев хан задержался:
Русский, изрубленный сильно, лежал на разорванном стяге,
«Вот надо как умирать, он последний из всех тут сражался,
И не за славу погиб, из-за верности слову присяги!
Воинам нашим учиться отваге у них не зазорно.
Пусть погребальный костёр наградит их за преданность долгу.
Рад, что мы ждали их здесь, показав как бы слабость притворно,
Сядь в городах эта сила, пришлось бы возиться нам долго!»
«Пусть не большие потери у нас, но наука важнее.
Надо бы слух распустить, что Рязани нам хватит.
Чтобы владимирский князь не собрал рать рязанской сильнее.
Пусть он надеждах на мир больше время потратит!» —
Так так им сказал Субедей и они согласились охотно.
Стало смеркаться и первый костёр запылал на равнине.
Только сверкающий чистый огонь жил теперь беззаботно,
В этом людском навсегда от войны обезумевшем мире...



ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ. ДВИЖЕНИЕ К РЯЗАНИ.

Пронск на мысу между Проней и Пралией вымер как будто.
Он на высокой горе, на Гневне, как гнездо возвышался.
Многие, весть получив о несчастье, ушли в то же утро.
Кир-Михаила жена лишь осталась и двор весь остался.
Перехватили прончан убегающих в этой дороге —
Белгород и Ижеславль был разъездами быстро отрезан:
Беженцев грабили и убивали, в плен брали немногих,
Всякий прончанин своей принадлежностью к князю был грешен.
Маленький город Батый поручил брать союзным туркменам,
Слабые Белгород и Ижеславль им отдал без раздумий.
Несколько дал камнемётов, пробить там ворота и стены,
Чтобы при приступах их уберечь от напрасных безумий.
Половцев двинул к Дубку, Дедиславлю и Доброму Соту.
Сам же с монголами двинулся к сильной Рязани неспешно.
И по замерзшей реке, по замёрзшему напрочь болоту,
Лёд присыпая землёй, шли они днём и ночью успешно.
Через гонца получив от Батыя приказ выдвигаться к Рязани,
Из Наровчата с булгарами вышел Барадж без задержки.
С ними на север почти добровольно пошли и мокшане,
Вторгнувшись в земли рязанцев и бывшие земли мещеры.
Вместе с Бараджем пошёл хан Бучек — надзирать за походом.
Взяли без боя Кадом, Копанево и Город Мещерский.
Встречены были там с ужасом разноплеменным народом,
Сильно напуганным прошлой в Булгаре резнёй изуверской.
Русский же люд побежал весь в Рязань, оставляя пожитки:
Кто был с оружием, конный, прорвался почти без помехи,
Прочим же мстила мещера за всё, обирала до нитки,
Всюду лежали убитые, словно кровавые вехи.

Как и желал Субедей, разослали притворные вести:
Всюду с купцами они полетели в умах поселяться.
Все об Оке говорили как крайнем и северном месте,
Дальше которого не собрался Батый углубляться.
Вскоре узнали, что Юрий, Роман и Олег уцелели —
Тайно с боярами в битве они поменялись одеждой.
А не лишив верховенства врага — не достигнуты цели,
Сопротивляться и дальше они возбуждают надежды.
Но и тогда не спешил хан Батый с Субедеем к Рязани.
И ничего не решили другого, как делали раньше,
Если страну Чингисхан бы отрядами всюду таранил,
Сразу везде и как можно отрядами глубже и дальше.
Реки замёрзшие были как улицы пешим и конным,
Были повсюду ручьи, что впадали в них как переулки.
Сплошь городки и селения там все стояли исконно,
И не спасали ни дебри селян бедных ни закоулки.
Всюду юртчи словно рой разослали отряды-десятки —
Взрослых селян выгоняли нести дальше их же припасы,
Землю и брёвна носить, намораживать лёд при нехватке.
Тех, кто идти не хотел, убивали жестоко и сразу.
Трупы бросали под лёд или просто в лесу оставляли.
Прочих же было достаточно только избить или высечь.
Сено, зерно, брёвна, камни они на себе доставляли —
Этот хашар из мокшан и эрзян составлял десять тысяч.

Пронск, Бель, Долгов, Ижеславль были быстро туркменами взяты.
Их вёл Орду — от того и всё сделано было толково.
Как-то однажды в ночи, Субедей, наставляя батыева брата,
Тихо на морин сууре играя, сказал мудро слово:
«Друг мой, Орду, слушай, русские эти князья так спесивы,
Что почитают себя ровней ханам монголов беспечно,
И не боятся, что будут обмануты хитростью льстиво.
Знаю по битве на Калке — доверие их бесконечно!»







ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРА СПАРТАКА

историческая поэма





ОТ АВТОРА


Проходят эпохи, возникают, существуют тысячелетиями и разрушаются империи, появляются и забываются герои и целые народы, убийцы превращаются в святых, святые в убийц в угоду пропаганды очередной власти имущих, но вопросы справедливости, свободы и равенства, продолжает волновать и тревожить людей сквозь призрачную плёнку технологического прогресса. Одним из символов этих фундаментальных вопросов человеческого общества является Спартак. Его восстание произошло за 72 года до рождения Христа, а последние отряды восставших были уничтожены незадолго до этого события, уже при первом императоре Августе. Казнь на кресте тысяч его сподвижников, их мультикультурность и полиэтничность, его загадочное исчезновение, словно вознесение в последней битве, его бог Митра, явившийся предтечей Иисуса Христа, делают его одной из краеугольных фигур мировой истории. Для подавления восстания Рим сосредоточил свои основные силы: кроме мощной армии в самой Италии, из Испании и Малой Азии были двинуты войска знаменитых полководцев. Участники той войны, римляне Помпей, Красс, Цезарь стали могильщиками республиканского Рима и создали условия для захвата власти одним человеком, появления первого императора Рима – Августа. Сама война со Спартаком при ближайшем рассмотрении оказывается продолжением гражданской войны партии олигархов и партии оптимального управления Республики. Успехи восставших в борьбе с римской армией, блестящая тактика и стратегия, объясняются только тем, что восставшие тоже были римской армией, состоящей в основном из римлян и имеющих военный опыт. Этим же объясняются странности военной кампании Спартака, когда пытаются рассматривать её как восстание рабов, блестящая тактика и стратегия войны, бесстрашие и героизм сопоставимый с подвигом 300 спартанцев царя Леонида.
Неудобные вопросы, возникающие к демократическому обществу древнего Рима, имеющему все признаки фашистского тоталитарного государства типа германского Третьего Рейха, являющемуся предтечей современной демократии, коммунистические идеи, масс-культура, сильно исказили суть и причины восстания, его значение для нас. Сложность ещё в том, что если собрать все исторические сообщения о Спартаке, исключая беллетристику, научные изыскания и повторы, то вряд ли наберётся десять страниц текста. Современная информационная среда предназначенная для общего пользования, организованная по принципу фрагментации данных и человеческого сознания для лучшего им управления, создаёт вокруг Спартака облако “белого шума” (термин разведки, означающий создание потока противоречивой информации параллельно с истинной информации, которую нельзя уже изъять из употребления) скрывающей от нас истину видимо навсегда.
Поэма “Восстание гладиатора Спартака” – это дань памяти всем борцам с рабством и угнетением любого рода, своей борьбой сделавших нашу жизнь свободнее, лучше и счастливее. В поэме речь идёт о первом победоносном периоде восстания, когда юг Италии стал независимым от могущественного Рима...
Приятного, волнующего прочтения!



«Буду ли я говорить
о Спартаке?»

Аппиан Александрийский
«Римская история»



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРОВ В КАМПАНИИ. ЗИМА НА ВЕЗУВИИ.
ПОРАЖЕНИЕ ГЛАВРА. УЧАСТИЕ РИМА В ВОССТАНИИ.

В низких подвалах под термами жар растекался жестокий,
Здесь непрерывно рабы жгли дрова, словно в царстве Аида,
Этим бассейн согревали они для купаний глубокий,
Что принимал наверху посетителей разного вида.
Шли старики и старухи сперва, а потом все больные,
Следом за ними рабы, бедняки, за кого кто-то платит.
После нагрева свободные там заходили в бассейны, парные,
Где их умелые банщики моют, массируют, гладят.
Маслом отборным оливковым их натирали обильно,
Тело потом очищали скребками от масла и грязи.
Многих разнеженных дальше потом выгоняли насильно,
Кожу смягчали из кислого пепла живительной мазью.
После того занимали все термы на день богатеи.
Ели, решали дела, передавались любовным утехам.
Парились, пили вино и читали стихи грамотеи.
Мир над подвалом Аида был счастлив и полнился смехом.
В пышной Кампании в городе Капуе лето звенело.
Склоны Везувия сплошь увивали прекрасные лозы.
Очень давно здесь Республика Рим воцарилась всецело,
И со времён Ганнибала тут знали лишь розы.
Почвы из ценного пепла вулкана повсюду лежали
Два урожая пшеницы за год при хорошем надзоре.
Фрукты волшебные, овощи сочные здесь собирали,
Там, где струится Волтурн и впадет в Тирренское море.
Стройные линии крон кипарисов и пиний повсюду,
Ветер прохладный в любую жару и щадящие зимы.
С эры Троянской войны здесь этрусские знаки повсюду.
Даже в руинах гробниц, дух наменный летает незримо.

В консульство Гая Аврелия Котта год выдался славным,
Виллы спокойно раскинулись после диктаторства Суллы.
Били в садах там фонтаны потоком игривым и плавным,
Мрамор карарский сиял, стоил он баснословные суммы.
Фрески играли цветам в картинах причудливых, разных,
Глянец мозаик сверкал на зверинцах и птицах чудесных,
Бронза светильников, множество статуй прекрасных,
Скульпторов всеми ценимых, и просто рабов неизвестных.
На винодельнях вино лили, фрукты обильно поспели,
Ткали рабы, стены клали рабы, и рабы хлеб косили.
И услаждали рабы и рабыни хозяев в постелях,
Счастье, достоинство, жизнь отдавая безжалостной силе.
Многим ли гражданам Рима жилось лучше в жалких лачугах?
Горка бобов каждый день с чесноком, хлеб по праздникам редким.
В рваных туниках, босые пьянчуги, то в нищих, то в слугах,
Хуже рабов зачастую, позоря свободу и предков.

Может быть прав Луций Сулла, диктатор по воле Сената,
Право народных трибунов совсем уничтожив надменно?
К освобождённым рабам приравнял их, сказав: «Так и надо!
Нужно в Республике Рим все слои уравнять постепенно!»
Ввёл он проскрипцию всех, кто ему не пришёлся по нраву.
Тысячи были тогда вне закона, везде их ловили.
И убивали таких, где придётся по этому праву,
Всё их имущество распределяя меж тех, кто убили.
Больше самнитам пришлось потерять в годы те безвозвратно.
После их помощи Марию, после успехов огромных,
Дали гражданство италикам, но не воротишь обратно
Сто тысяч мёртвых самнитских семей благородных.
В списках и Гай Юлий Цезарь был, худо женатый,
Ведь воевал против Суллы отец этой женщины милой.
Чудо спасло, хоть был Цезарь патриций богатый –
Мать и родня, все молили диктатора с истовой силой.
Много в Кампании было убито богатых владельцев.
Вилла кому-то по нраву пришлась, а другому таверна.
Много доносчиков обогатилось и грязных умельцев,
Были реформы задуманы дельно, а вышло всё скверно.
Гнёт ростовщичества вырос в провинциях всюду безмерно,
Сборщики податей всех задушили своими долгами,
Благом Республики всё объясняя богам лицемерно,
Римлян всех сделав людей просвещённых врагами.
Стали моря всех народов подвластны пиратам жестоким.
Ужас торговцам не римским они принесли бесконечный,
В рабство людей продавая, торговлю прервав рынкам многим,
Тысячи их кораблей хаос сеяли бесчеловечный.
Сулла ушёл добровольно, но консул, его заменивший,
Тут же хотел отменить всё, но не был Сенатом поддержан.
К Риму свои легионы повёл, о себе много мнивший,
Где был Помпеем Великим разбит и потом был повержен.
Всё пролетело недавно как вихрь над провинцией славной,
А из лачуг у Везувия всё показалось далёким.
Для бедняков медный асс был монетой здесь главной,
Цель попрошаек-детей и оборванных и худощёких.

Гордо меж бледных и нищих пьянчуг ветераны смотрелись,
Те, что сражались за Суллу в гражданской войне беззаветно.
Землю свою получив, здесь под солнцем прекрасным пригрелись.
В драках разбойникам с ними тягаться всегда было тщетно.
Для развлечений убийство они почитали и игры,
Пленных, преступников в цирке они умерщвляли умело,
Там на несчастных бросались убийцы, медведи и тигры,
Или бойцы-гладиаторы между собой бились смело.
«Будет сегодня сражаться Спартак против «галла»!
Завтра сражается Крикс-провокатор с димахером новым!
Вылечив бок, Эномай будет биться с велитом сначала!»
Так все кричали, писали писцы по настенным альбомам.
Песня простая тогда популярна была очень сильно.
Пели и в цирках её под кифару, рабы и матроны.
Пели в тавернах её и вином наливались обильно.
Больше всего подходили для пения строк баритоны:
«Возле потока прозрачной воды в жаркий день лучезарный,
Скинула в неге на землю одежды свои Артемида.
Лук положила тугой смертоносный и гребень янтарный,
В воду вошла и поющие нимфы прекрасного вида.
Только следить стал за ней Актеон – любопытный охотник,
Взглядом своим нарушать целомудрие дочери Зевса.
И преуспел в деле этом срамном молодой греховодник,
Долго сидел у ручья он, в беспамятстве от интереса.
Но Афродита заметила всё-же в потом Актеона.
Гневно вскричала она: «Как посмел здесь таиться, ничтожный?
Будь же оленем, чтоб не раскрывал моего одеона!»
Стал Актеон тут оленем большим, осторожным.
Только его же собаки помчались за ним кровожадно.
С лаем свирепым оленя в глухую чащобу загнали.
Там на куски разорвали и съели его неприглядно.
Псов было около ста и Спартак одного из них звали».
В Капуе школа была гладиаторов летом прошедшим
Строгим порядком гордился ланиста её небогатый,
Но всё разрушился ветреным днём сумасшедшим,
Бунт там возник гладиаторов варварский и жутковатый.
Может быть им надоело быть жертвой Юпитеру кровной,
Или матрон посещения после застолий победных,
Страстных до самых срамных приключений любовных,
Может быть к детям протягивать руки во снах безответных...

Вроде, сбежали они на охрану напав ночью тёмной,
Или ушли покупать по тавернам съестное для школы,
И не вернулись обратно, но толки пошли неуёмно,
Что на Везувии скрылись восставшие, босы и голы.
Будто в храм Митры они возвратились под утро,
Братьев неравенство истинной верой отринуть,
Жизнь после смерти воспеть благородно и мудро,
Прежде чем Капую – Рим второй снова покинуть.
Вскоре об этом в этрусском краю, как обычно, забыли.
Мало ли с древности беглых рабов знали эти пределы...
Даже милиция быстро ушла отряхнувшись от пыли,
Осенью хлеб собирать, стричь овец и лелеять наделы.
Тёплый Везувий укрыл беглецов, как всегда это делал.
В зарослях диких, пещерах глубоких, лачугах из досок.
Стал кто-то скот по ночам воровать и вредить виноделам,
Вскоре пошло воровство даже с помощью конных повозок.
Виллы в Помпеях, дома в Геркулануме начали грабить,
В Капуе стали менял убивать и торговцев-евреев,
Женщин свободных и женщин-рабынь похищать и похабить.
Люди шептались, что это безумцы и секта злодеев.
Но больше этого всех занимала война с Митридатом.
Стал в Киликии наместником новым Лукулл благородный.
Начал войну на востоке опять, обещая победу солдатам,
Явно желая богатства снискать и триумф всенародный.
Там Митридат угрожал сильным войском провинциям римским,
Греции даже, как раньше, когда захватил он Афины –
Пленник гордыни великой, ведомый желанием низким.
С ним был Тигран – царь армян и надменных парфян властелины.
Думали все и гадали, не станет ли гибелью это:
Слушают сплетни, читают альбомы и снова кровь чуют –
Новые битвы бушуют в Испании в жаркое лето,
Где марианец Серторий пять лет против Рима воюет.
Храбрый Мертелл и Великий Помпей чередой поражений,
Чуть не открыли дорогу на Рим иберийцам жестоким.
Множество войск и казну им послал Рим для новых сражений,
И племена покорялись теперь, подчиняясь стратегам высоким.

Больше войны беспокоили цены на мясо и просо,
Цены подённых работ и расцвет африканских болезней.
Осенью только возникла в сознании плебса угроза –
Лагерь на диком Везувии стал им войны интересней.
К осени там вместо жалких лачуг стены встали из камня,
Как легендарная Троя, чьи стены устроили боги.
Кузница в лагере этом была и пекарня,
Перекрывали подобия башен наверх все дороги.
Редко теперь мог туда посторонний попасть, любопытный –
Вход на вулкан пастухам и охотникам стал невозможен.
Всюду на склонах стоял караул и открытый и скрытый.
Не пропуская любого, мечи вынимая из ножен.
Кто-же сплотил здесь самнитов, германцев и галлов умело,
В зной ярким днём, и во мраке ночного тумана
Бывших рабов и крестьян обучая военному у делу,
И дисциплиной создав из разбойников войско нежданно?
Много запасов скопил чей-то ум и умелые руки:
Сыр, сухари и бобы, и в колодцах вода дождевая.
Собраны копья, мечи и щиты, шлемы, стрелы и луки –
Ими забита до верху уже не одна кладовая.

Как стало это так нужно обычным крестьянам
Бросившим плуг и рабам, вместо бегства в пределы другие?
Месть... За обиды большие, в угаре кровавом и пьяном,
Всё потерявших навек: и родных, и мечты дорогие.
Месть за убийственный каторжный труд днём и ночью,
И за насилие дев малолетних и жён бесконечно,
Верных друзей, что собаками в цирке разорваны в клочья,
Тех, кто стал в жизни немым инструментом и вещью навечно.
За отсечёние пальцев, ступней, рук, грудей, гениталий,
Плётками порки на дыбе, в цепях и колодках, отравы,
Гвозди под ногти, клеймение, зверства других вакханалий,
Каторга, смерть на кресте без суда, для жестокой забавы.
Месть – смысл всей жизни, сны многих ночей бесконечных,
Бронзы прочнее любой и богатством сильней всех сокровищ.
Жарче Юпитера молний, длиннее времён самых вечных.
Смерть им в мучениях, скопищам римских чудовищ.
Знающих только усладу прекрасных одежд и постелей,
Блюда изысканной кухни, вина драгоценного реки,
Мрамор полов тихих вилл, блеск стекла, золотых капителей,
Прибыль торговую, праздники, скачки и библиотеки.

Так рассуждал бы любой, окажись на горе удалённой,
Многих увидав людей, тренирующих тысячи сразу
Строем идти и стоять, как Меркурий бежать окрылённый,
Биться мечём, укрываться щитом, подчиняться приказу,
Пращников бою учить, посылать к цели массу снарядов,
Лучников стрелы метать, увеличивать точность и дальность,
Слаженным действиям в битве различных отрядов,
Как соблюдать в обороне, в атаке фронтальность.
Мог ли простой гладиатор, учитель борьбы и приёмов,
Бой конный знать и баллисты, превратности маршей тяжёлых,
Знать караульную службу и множество нужных законов,
Как разбивается лагерь в местах непригодных и голых?
Это при том, что округу разбойники сплошь разоряли.
Много сюда собралось их из разных провинций и Рима.
Пользуясь случаем слабости власти повсюду шныряли,
Будто сюда привела их рука роковая незримо.

Тут пастухи из Апулии, горцы из Брутии сладились вместе,
Старые легионеры Лепида мятежного с ними,
Граждане Рима, лишённые дома, надела и чести,
С ними рабы раньше бывшие сельскими и городскими.
Стены на юге у всех городов разобрал раньше Сулла,
Чтобы они не могли бунтовать, укрываясь за ними.
Это сдержало отчасти италиков здесь от разгула,
Но для разбойников мстительных стало делами благими.
Из тайников у хозяев рабы всё добро доставали,
Брали открыто у тихих теперь живодёров добычу.
Всюду бесчестили важных матрон, а мужей убивали
Мучая, вешая вниз головой, вертелами в них тыча.
Только Везувий таких удальцов принимал неохотно,
Часть возвращал он колонам, мелким крестьянам несчастным.
Только в больших латифундиях грабить велел он добротно,
Принадлежащих сенаторам и расхитителям разным.
«Хватит! – сказал всем Спартак после женщин сожжёных
Вместе с детьми из семьи дуумвира, привязанных к двери, –
Наши враги вовсе не беззащитные дети и жёны,
Мы не сжигаем Коринф и детей, словно римские звери.
Я не рабов царь Эвн-варвар, сириец, один из не правых,
В ярости всех перебивший свободных мужчин-сицидийцев.
Наша борьба против власти тиранов кровавых,
А не за гибель терзаемых ими простых италийцев!»
Стало всем ясно зачем гладиатору, просто изгою,
Злому фракийцу разбойников сдерживать строго
На побережье, где римская знать предаёться покою,
Дремлют долины в тиши, аппианская вьётся дорога...

Осенью прошлой Гай Клавдий Главр, воинской славой манимый,
Войско собрал из пьянчуг и милиции из муниципий,
Он на Везувий пришёл и обманут был слабостью мнимой
Кучки, как будто рабов, не покинувших горных укрытий.
Было три тысячи с ним бесконечно ленивых и страшных.
Многие били рабов и участие в казнях любили.
Тут им был случай распять на крестах всех восставших,
Трёх пастухов заподозренных, там же кнутами забили.
Галл Эномай, сам не прочь заплатить им такой же монетой.
Внял просьбам бывших рабов-соплеменников страстным,
Чтобы живым не ушёл ни один из милиции этой,
Лагерь в лесу окружить их кольцом сообразным.
Эти три тысячи воинов претора спали в палатках,
Не представляя за валом и рвом, что опасность сгустилась.
Ночью как призраки в зарослях прячась и каменных складках,
Тропам тайными с кручи вулкана отборное войско спустилось.
Там, где врага окружить помешали отвесные скалы,
Горцы, армяне, служившие раньше в войсках Митридата,
Быстро спустились на длинных верёвках, не вызвав обвалы,
По виноградной лозе, что была всюду крепче каната.
Не было места для пращников здесь и для конницы рьяной,
Линиям стройным и флангам, и прочей науке военной.
Не удалось их сдержать на тропе страже пьяной,
Как не сдержать на валах кровной мести священной.
Лагерь кольцом окружив, где враги словно черви кишели,
Войско восставших потоком ворвалось в теснину палаток.
Знаком служили им свежие ветки, как обруч на шее,
Чтобы своих различать в суматохе стремительных схваток.

Ярости крики смешались с отчаянным воплем и воем,
Был впереди Эномай, как Ахилл на стене Илиона.
Волчьей резнёй это было в овчарне, а вовсе не боем,
И никого не осталось в живых из того легиона.
Кровь растекалась людская вокруг и миазмы ручьями,
Смерть лишь одна помогла их жестоким увечьям и ранам.
Утром послали в Помпеи, чтоб шли за своими мужьями,
Новые вдовы, оплакивать граждан, служивших тиранам.
Гай Клавдий Главр был убит и на части изрублен на части,
Пал Эномай-Бойдерикс, поражённый своими случайно.
Все города оказались теперь у восставших во власти,
И для отдельных из них всё закончилось очень печально.

Галлы, германцы, фракийцы и греки, бастарны и скифы,
И иллирийцы, сарматы, армяне понтийские и кельтиберы,
С ними италики, как кровожадные волки и грифы,
Мстить понеслись в города и поместья без меры.
Виллы беспечные и города пострадали с округой.
Храмы разбиты там и сожжены, и базилики тоже.
Римляне, римлянки все перебиты с детьми и прислугой,
С пытками зверскими взято у них всё, что асса дороже.
Как легионы диктатора Суллы самнитов казнили,
Нынче сулланских казнили везде ветеранов,
Даже детей их, спасавшихся в храмах у статуй убили,
Путь повторяя кровавый невольно проклятых тиранов.
С конным отрядом отборным Спартак, Крикс и Ганник,
Там разъезжали, взывая к рассудку и милости Митры.
Бойню везде останавливал строго народный избранник,
Только кровавая месть возрождалась с живучестью гидры.

Тело сожгли Эномая торжественно ночью безлунной,
Плакальщиц множество громко при этом рыдало.
Прах в небеса уносил благородный огонь и безумный
Было для почести друга погибшего этого мало.
Сорок захваченных римлян к костру подвели торжествуя,
Силой заставили, как гладиаторов, насмерть сражаться,
Все из богатых семей, пали жертвой в ту ночь роковую.
Не приходилось ещё никогда Риму так унижаться.
Воля чудеснорождённого бога-спасителя Митры
В этой победе себя проявила, прославив героев.
Благословение бога во всём проявлялось не хитро,
На продолжение дела священной свободы настроив.
Хлынули с неба дожди, остудив и пожары и казни.
Всюду потоками грязь и холодные ветры с востока...
Въехал тогда в Форум Аннея римский отряд без боязни,
С ними был Каст, друг вождя и охраны немного.
Их довели без преград до базилики вечером поздним.
Римский военный трибун внутрь вошёл, занося две корзины.
Ждал там Спартак, Крикс и Ганник, не веря заранее козням,
Речи решили послушать не слабого духом мужчины.

«Аве! Я Гай Юлий Цезарь, военный трибун, избран только.
Тайну прошу сохранить о сегодняшней встрече навечно.
Я тут не то, чтобы выплатить вам за судьбу неустойку,
Или сыграть вам бесстрашного Сцеволы роль безупречно.
Консула Мария славного, преданный друг и племянник.
Слава деяниям вечно его и тому, как он правил.
Я от себя и от духа его благородного скромный посланник!»
Гордо сказав это, Цезарь на пол корзины поставил.
«Бился под стенам Рима я с Марием вместе.
Смерть нас косила, но вера в победу была неослабна.
Тысячи три было нас с мавританцами – конницей чести.
Сдался на милость нам Рим, но сам Марий скончался внезапно!» –
Грустно ответил Спартак и поднялся трибуну навстречу.
Он коренаст был, не молод, с пронзительным яростным взглядом,
С быстрой и ясной по-гречески правильной речью,
Полной, однако, каким-то отчаяно-горестным ядом.
Волосы длинные, светлые, вились руном своевольно,
Нос, подбородок большие и сильные, ловкие руки.
Многих убили они на войне, на арене невольно,
Шрамы на теле могли рассказать всё о боли и муке.
«Что же в корзинах? – спросил громко Крикс, великан светлоглазый.
Он был красив, словно скульптор его отливал с эталона,
Взгляд благородный, наполненный смыслом и волей,
Голос, звучащий призывно, не хуже жрецов Аполлона,
Шрамы глубокие всюду, как след гладиаторской доли.
«Деньги, – ответил военный трибун, – на войну против Рима».
«С Римом воюем и так, как с чумной неизбывной заразой,
Разве Главр смертью своей страшной не доказал это зримо?»
«Сколько? – спросил Ганник, – время чудесных загадок?»
«Здесь ауреусов полных три тысячи, – Цезарь ответил, –
Это за дело, что нужно нам сделать совместно, задаток,
Против заразной чумы, как уже раньше галл тут заметил».
«Год мы провинцией правим уже без законов Сената.
Сто десять тысяч собрали себе ауреусов с лишним.
Платим за хлеб, лошадей и коров, и за всё, что нам надо.
Митра нас учит по-братски делить всё с далёким и ближним.
Много уже из провинций других к нам пришло побратимов.
Бой между Суллой и Марием вместе с их смертью не кончен.
Нам мысли Гракха и Мария дороги в кодексе чтимом,
Страшном Сенату – убийцам, ворам и фискалам их гончим.
Люди из разных слоёв собираются к нам бесконечно –
Святость Республики им дорога больше жизни и счастья.
Нужно законом поставить предел олигархам навечно,
Плебс всколыхнуть, чтобы правда предстала их частью».
Так без раздумий ответил Спартак, прислонившись к колонне.
Двое рабов принесли хлеб, вино, фрукты, чистую воду.
Синие звёзды раздольно рассыпались на небосклоне,
В окна смотря, свысока изучая людскую породу.
«Мало здесь денег, – сказал недоверчиво Ганник, –
Знаем, что ты не богат и долгов понаделал не мало.
Тайной и странной неведомой силы ты смелый посланник.
Римская знать направляет на Рим ядовитое жало?»

Гай Юлий Цезарь взял кубок с водой, выпил, встал горделиво.
Стал говорить будто с Форума он обращался к народу:
«Ныне в Республике правит закон, только несправедливо.
Наша свобода лежит как мертвец, олигархам в угоду.
Консул не может теперь ничего, стал он куклой Сената.
Разве за это сражались отцы и герои страдали?
О шестисот головах в Рим пришёл царь диктата,
Хочет, чтоб мы демократию в жертву богатству отдали
Сетью законов нас всех оплели, кандалами, цепями,
И ничего не дают изменить адвокаты и судьи.
Демократично начнут обсуждать бесконечными днями,
После от воли народа остаётся лишь словоблудье.
Марий не сбросил царя, хоть рубил шеи чудищу-туше.
Реки в гражданской войне пролились крови римлян несчастных.
Суллу призвал ведь Сенат и вернул всё обратно, и хуже,
Не удержать так Республике двадцать провинций подвластных.
Как олигархию и демократов связать крепко вместе?
Как защитить демократию перед угрозой богатства?
Как не развить демократию плебса в подобие мести,
В путь конфискаций и бойню богатых, грабёж и пиратство?
Нужно скорее их всех убедить согласиться друг с другом.
Может война их сплотить против общей для Рима угрозы.
Плебс и Сенат будут спаяны общим смертельным испугом,
И для Республики смогут законы ввести и закроют вопросы.
Вот почему патриотам Республики нужно такое,
Что можно даже предательством гнусным назвать против Рима.
Я и Марк Красс и Великий Помпей – вот ядро бунтовское,
Будем мы с вами бок о бок сражаться с Сенатом незримо!»

«Да, это странное средство заставить людей быть добрее
Войско нанять для разгрома своей же страны, но во благо, –
Ганник-Канникас сказал и пошёл тихо вдоль галлереи, –
Так гладиаторов снова нужна Риму кровь и отвага?
Раньше мы жервой Юпитеру были и дань мёртвым предкам.
Мы искупали грехи римских граждан убийством кровавым.
Мы получали свободу и славу случайно и редко,
Гибелью многих друзей заплатив и привычкой к расправам.
К нам приходил день назад от Сертория тайный посланник.
Он умолял из Кампании с армией не удаляться.
Ведь устремится к нам каждый злодей и изгнанник,
И марианцы стекуться, и с армией соединятся.
Сам Квинт Серторий наверно желает вернуться обратно,
И марианцев в Тоскане собрать, ущемлённых Сенатом.
Плохо в Испании, видно проиграно всё безвозвратно,
Но и Помпею с Метеллом закончить войну трудновато.
После гражданских трёх войн здесь немало горючего всюду.
Только зажги – загориться от Альп до Сицилии тут-же.
Деньги Сарторий прислал, оценил в сто талантов причуду,
Чтобы мы сели в Кампании, спрятались в горы поглубже».

«Взяли вы деньги Сартория? – Цезарь спросил осторожно, –
Как вы удержите здесь десять тысяч уже к вам пришедших?
Видел я их по дороге, сдержать будет их невозможно,
Этих, от радости мщения и от надежд сумасшедших».
«Взяли мы деньги Сартория, но ничего не решили.
От Митридата Евпатора тоже прислали таланты.
Хочет заставить Лукулла он думать скорее о тыле,
Чтобы у Рима бродили свирепой толпой оккупанты, –
Так прямодушно ответил Спартак, отходя от подарка, –
Вроде и сам воевал только что у Пергама ты смело,
Вместе с галатами против Эвмаха усердно и жарко...
Не ожидал я, что всех привлечёт наше скорбное дело.
Только военные максимы нам говорят незабвенно:
Всех нам союзников стоит использовать дальше,
Тех, что с врагом, переманивать, стравливать верно,
Вот и тебе не откроем возможные планы без фальши.
Может быть кто-то захочет стать снова спасителем Рима,
Войско Сенат разрешит собирать для борьбы с нашим войском.
Право диктатора будет для этого неоспоримо,
Будут овации честно добыты в походе геройском.
Нынче идёт к нам пока только римская мелкая рыба.
Скоро уже претор Публий Вариний заявится в гости.
Но он совсем не герой, кто по-твоему справится с нами,
Много у претора разных достоинств и злости,
Даже успешным торговцем он был временами.
С ним Гай Гораний, Гней Фурий и Луций Кассиний.
Войско его ветераны и пьяницы, воры и слуги.
Встал он в Гаэте, уже прилагает немало усилий,
Конницу Тибуритина послал на разведку округи».

Цезарь лукавым внимательным взглядом его стал буравить.
После сказал убеждённо, как будто всё знал и предвидел:
«Вижу, ты знаешь немало и нечего даже добавить
Публий Вариний – плебей, но богат, хоть умом бог обидел.
Правильно ты рассудил, где уж им одолеть ветеранов,
Многие войны прошедших и жаждущих мщения сильно.
Видимо претор привёл на заклание стадо баранов,
Нивы Кампании кровью отребья удобрить обильно.
Будет он действовать просто, вести окружение скоро.
Силы свои разделив, как обычно, не думая очень.
Будет он вам отрезать путь на юг и стоять до упора.
Уничтожением полным восстания он озабочен.
Видно, я зря говорю вам об этом, у вас есть разведка.
Глаз и ушей много всюду следят за Варинием всюду.
Я удаляюсь, Спатрак, доведётся нам видиться редко,
Если Фортуна, богиня судьбы совершит ту причуду».
Жестом Сартак указал молчаливо в ночное пространство.
Каст отступил, пропуская трибуна обратно к охране.
Цезапь пошёл, обернулся внезапно, сказал без коварства
Между сиянием факелов, уличной тени на грани:
«Сделай, как я говорю и ты славу великую примешь,
Как Ахиллес на Троянской войне стал бессмертным навеки.
Если не вступишь в войну, то безвестным разбойником сгинешь,
Я не Фетида, конечно, а мы все не древние греки».
Хмурыми взглядами все проводили посла демократов.
Крикс вместе с Ганником выпили молча вина из кувшина.
Свет красный прыгал неверно на пол мозаичных квадратов,
И отражался в глазах ясных ярко и неустрашимо.


ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПОРАЖЕНИЕ ФУРИЯ И КАССИНИЯ. ОТСТУПЛЕНИЕ СПАРТАКА И КРИКСА В БРУТТИЮ.
ОСЕНЬ В БРУТТИИ. ПОРАЖЕНИЕ ВАРИНИЯ И ТОРАНИЯ.

Утром разведчики стали один за другим возвращаться.
И приносить вести разные, но всё такие, как надо.
Претор войска разделил и не стоит теперь защищаться,
Нужно скорее разбить два отдельных отряда.
Сразу же Крикс и Спартак повели два своих легиона
Быстро вдоль моря от Нолы к холмам полноводной Волтурны.
Солнце светило осеннее, брызгало из ореола
В кроны деревьев и были окрестности Нолы скульптурны.
Вёл им навстречу свой римский отряд квестор Фурий беспечно.
Город Казилинум ждал вроде их винным кубком и хлебом.
Но затрубили букцины и вышли в строю безупречно
Прежде велиты восставших, гастаты и принципы следом.
Квестор велел разворачивать в линию строй из колонны,
Но не успели когорты его разойтись от дороги.
Стали обстреливать пращники их, обходить неуклонно,
И появилась в тылу кавалерия Крикса в итоге.
С криком «барра!» устремились спартаковцы в битву без страха,
В кучу смешались когорты квиритов и стали сражаться.
Только недолго они продержались до полного краха,
Стало кольцо окружения быстро сужаться.
В давке толкали щитами и били мечами скорее,
Целясь в открытые шеи врага, в животы и колени.
Страшно крича поражённые падали в ноги бледнея,
И умирали в крови и грязи, в богохульственном тлене...
Как ни кричал им Гней Фурий о римской гордыне и долге,
Дрогнуло квестора войско и стало бежать без оглядки.
Фурий сражался там несколько славных мгновений не долгих,
Быстро мечи в грудь вонзились ему с треском по рукоятки.
Был квестор Фурий из рода, отдавшего Риму немало.
Предок его Рим от галлов, совсем захвативших, спас смело.
Фурии в консулах, преторах Риму служили, бывало,
Били этрусков и вольсков, но квестор свёл жизнь неумело.
Было убито две тысячи римлян бегущих от битвы,
Взяты значки их когорт и оружие, много припасов.
Митре за помощь в бою вознеся вдохновенно молитвы,
Ганник и Крикс устремились в Салин ожидая приказов.

Следом Спартак подошёл спешно с войском отборным.
Лагерь легата Кассиния здесь был построен недавно.
Луций Кассиний на вилле знакомых в бассейне просторном,
Вместе с рабынями радостям всем предавался исправно.
Конница Крикса его захватила врасплох без одежды,
Он, убегая, кричал и посеял смятение всюду.
В лагере крепком своём он укрыться лелеял надежды,
Только охрану ворот Крикс ударом разбил за минуту.
В спешке из мокрых палаток под дождь выбегали гастаты,
Не усапевая построиться бросились сразу к воротам,
Там оказались уже гладиаторы сами зажаты,
И отступили из лагеря быстро к лесистым теснотам.
Выйдя из лагеря весь легион римский встал потрясённо,
Между двух линий когорт гладиаторских он оказался.
И атакован был ими под рёв труб и крики синхронно,
Бросился в лагерь обратно и там словно скот истреблялся.
Около красной палатки легата сражались немногие храбро.
Бывшие воины Суллы, не ждавшие милости в битве.
Знали они, что уже не увидеть рассвета им завтра,
Только дороже продать жизнь в бою помышляли в молитве.
Вот бывший раб-африканец, кровавым мечём потрясая,
Знак легина схватил и Орла опрокинул не трупы,
Символом краха, квиритов оставшихся всех ужасая.
И затрубили спартаковцев радостно горны и трубы.
Рядом с Орлом пал легат в свалке смертью нелепой.
Многим сбежать удалось от убийц, весь обоз захвативших.
Лагерем встал здесь Спартак у границы Лукании хлебной,
Слух распустив, что у Крикса и Ганника много погибших.
Претор Вариний решил добивать Спартака побыстрее.
Первого римского славного консула дальний потомок,
Принцепса сын, Красса друг, был он тигра храбрее.
И предсказуемо бросился в бой без особых уловок.
В холод и дождь, потеряв половину больными в походе,
Он подошёл к Спартаку и построил свой лагерь напротив.
Войско, припасы решил он собрать, но не смог это, вроде,
Слух о разгроме прошёл, многих пьяниц служить разохотив.
Кроме того, ночью тёмной Спартак удалился успешно,
Вывел свои легионы, у лагеря куклы поставив.
Бросился следом прапретор по скользким дорогам поспешно.
В Рим за подмогой Торантия спешно отправив.

Шёл к Метапонту на юг к морю Ганник с отрядом восставших.
Крикс шёл с отрядом таким-же, но меньшим, пылая от мести.
Сам же Спартак с легионом отборных, но сильно уставших,
Через Луканию в Бруттию шёл, выжигая поместья.
Хмурое небо, на пиниях капли жемчужно белеют повсюду,
Редкий туман, иногда моросит дождь опять неуютный...
Тяжко идти, не минуть лихорадку теперь и простуду,
Раны болят, не даёт им зажить марш, для раненых трудный.
Ярость обрушилась ранее всюду на римлян жестоко.
Нола, Нуцерия, Фурии и Метапонт были взяты,
Вместе с холодным и мстительным ветром с востока,
В них появились войска Спартака, жаждой мести объяты.
С ними обозные люди, торговцы, разбойники просто.
Вражеской армией стали они тут луканскому люду.
Полным раздольем для вора, убийцы, садиста, прохвоста,
Стали те месяцы смерти в Лукинии бедной повсюду.
Словно Лукулл жёг во Фракии город за городом рьяно,
Или Помпей разорял кельтиберские сёла и нивы,
Сулла акрополь Афинский ломал и бахвалился пьяно,
С Зевса сдирая одежды из золота зло и глумливо.
Много рабов, взятых ранее в плен легионами Рима,
Помнили взгляд свой последний на родину страшный:
Пламя пожаров, убитые семьи, насилуют жён нестерпимо
Зверь по прозванию римлянин, жадный, кровавый и бражный.
Этом впредь никогда не не забудется жизнь смерти хуже,
Вместо просторов родной стороны и прекрасного счастья,
Рабовладельцами весь изувечен внутри и снаружи,
Стал говорящей скотиной и мыслящей вещью отчасти.

После побед и потерь, и ранений, и полной свободы,
Став Анти-Римом ужасным, в подсказках они не нуждались.
Всё застилающий гнев, не Спартак вёл их в эти походы,
Многие в гневе таком до кончины своей и остались.
Не понимали они, отчего благодатному Риму,
Родине двух урожаев за год и волов плодовитых,
Центру торговли, наук хитроумных мерилу,
Родину их истреблять, обращая в рабов и убитых.
Что не хватало вот этим, дрожащим от страха квиритам,
В виллах своих и дворцах, и добротных домах вдоль дороги,
Банях прекрасных, отделанных мрамором сплошь и нефритом,
Любящим храмы свои, сатурналии, флейты и тоги?

Плакал о том Сципион Африканский и не лицемерно,
В день тот победный, когда весь горел Карфаген ненавистный.
Знал он, что Рим, потеряв здесь врага, возгордится безмерно
И потеряет достоинство, строгость Республики чистой.
Раньше примером для римлян всегда Цинциннат был великий,
Пахарь, в диктаторы призванный в час роковых испытаний.
Только разбил он врага, тут-же к пашне вернулся безликой,
И не поддался соблазну богатства совсем без терзаний.
Ныне же римляне стали другими, забыли истоки,
Золото стало мерилом гражданства, его главным смыслом.
Видя такое, от Рима, почти отвернулись все боги,
Их обошёл, не спрося, хитрый Рим в договоре корыстном.
Вот и теперь, разбивая Юпитеру голову в храме,
Женщин насилуя и убивая потом перед домом,
Пьяно, со смехом рубя для потехи детей топорами,
Мстители были в желаемом мире знакомом.
Что мог им вождь говорить, сам убивший немало?
Курии из муниципий и судей спасать от расправы?
Здесь больше не было Рима и кончилось римское право.
Боги чужие, неримские мстители были здесь правы.

Пару недель вдоль дороги Пампилия в дождь и туманы,
Шли Спартака небольшие отряды раздельно и шумно.
Здесь, на границе Лукинии с Бруттией были они всеми званы,
Теми, кто жаждал попасть к гладиаторам в войско безумно.
Следом упрямый прапретор Вариний когорты вёл смело.
Конницу выслал вперёд и тревожил спартаковцев сильно,
Те отдавали сполна, то засаду устроят умело,
То перебьют часовых, то колодцы отравят обильно.
Крикс, Публипор и Гай Ганник отряды на бой выводили,
С целью убить у Вариния лучших людей, ветеранов.
Много раз в яростных стычках внезапных они победили,
Так обучая своих, как держаться в бою без изъянов.
Больше триариев, мощных копейщиков, пращников тоже,
Принципсов меньше, гастатов, Спартак так придумал сражаться.
Панцирь льняной, римский меч как кинжал, от копья не поможет,
Тень македонской фаланги при нём начала возрождаться.
Пусть уж стоит доброволец безусый и сариссой тычет,
Чем в давке страшной его ветеран подомнёт непременно.
В это же время отряд гладиаторов, выйдя из стычек,
Может напасть с тылу, с боку, победу добыть непременно.

Только в местах, где дома ветераны сулланских походов,
Где их хозяйства добротные плотно друг к другу стояли,
Там собирались они по десяткам и сотням у входов
Крупных поместий, селений, оружием старым сияли.
Были здесь старые центурионы, деканы, их слуги:
В шрамах, седые, беспалые, гордые прошлым навеки.
Беглых рабов презирая, забыв о лозе и о плуге,
Снова готовились сечь, распинать, как всегда при побеге.
С ними всегда приходилось не просто восставшим при встрече.
Стрелы из луков, свинец из пращей, а порой скорпионы,
Густо летели в разбойников, беглых рабов издалече,
И вылетали потом лихо всадников римских колонны.

Дома лишившись в пожарах, в погромах семей и животных,
Шли ветераны к Варинию, войско его умножая,
Насмерть сражаясь с убийцами в конных боях и пехотных,
Бросив сгнивать на корню в поле зимнюю часть урожая.
Боя искал старый друг Марка Красса упрямый Вариний,
Даже не став дожидаться своей галльской конницы к битве,
Что вёл к нему квестор быстро из Рима в плену эйфории,
В жертву двух пленных принёс и провёл ночь в молитве.
Слухи везде распустив, что вернётся в Кампанию вскоре,
Быстро повёл легионы и конницу к лагерю Крикса.
Там и Спартак находился с отрядом и Ганник в дозоре.
Быстро у лагеря их римский лагерь воздвигся.

«Больше нельзя отступать!» – так Спартак объявил на совете, –
«Если начнём уходить по дороге в колоннах частями,
Нас атакуют развёрнутым строем уже на рассвете,
И перебьют, вся борьба наша кончится только смертями!»
«Быстро Вариний теперь подошёл, лагерь сделал умело,
Утром он выстроит войско и нас атакует всей силой.
Если мы в лагере встретим его, он начнёт бой с обстрела,
Лучники римлян весь лагерь наш сделают общей могилой!» –
Так Крикс сказал, было видно, что он предпочёл бы сражаться.
Ганник сказал: «Наша конница может уйти тайно ночью,
Частью одной выйти в тыл, против конницы галльской держаться.
В это же время обоз растерзаем мы в клочья.
«Галлы с германцами в коннице нашей – огромная сила,
Всадники римские с ними не сладят, всем это известно.
Только манипулы бывших рабов не готовы и гнилы,
Не устоят под ударом когорт ветеранов, признаемся честно.
Наших когорт марианцев, самнитов не хватит встать фронтом,
Фланги охватит упрямый Вариний и Канны устроит.
Надо нам бить по вождю и доверитья слепо экспромту.
Если Вариний умрёт, разбегутся и все безо всяких героик! –
Хмуро сказал им Спартак, разминая зетёкшие руки, –
У Гавгамел Александр Македонский на Дария вышел,
В центре прорвался и Дарий бежал от гетайров в испуге.
Там же сражался фракиец Сеталк, с детства я это слышал,
Предок он мой, и имел в войске у Александра заслуги.
Так же и нам поступить здесь придётся, доверившись Митре,
Богу воскресшему, всё искупившему жертвенной смертью,
Бой мы дадим, как Геракл страшной неумирающей гидре,
Звёзды свои вознесём над пылающей твердью!» –
Твёрдо сказал им Спартак и с фракийцем они согласились.
Логика всё диктовала, размер и готовность их войска.
Нужно ли было в напрасных движениях силясь,
Верных друзей обмануть и себя, толковать факт по-свойски?
Сколько раз, знать бы, случались бои и сражения в мире?
Воины ждали тревожно судьбы обусловленной ночью,
Правду пытаясь узнать для себя в вездесущем эфире,
Имя своё помещая на лист приговора в отточье.
Кто может это признать из живущих и живших разумным,
Вместо пути совершенствовать мир, разрушать и поганить?
Делать его сумасшедшим, бессмысленным, грязным и шумным,
Если ещё не убить до конца совершенство, то ранить.

Вот затрубили букцины и солнце кровавое встало,
Римляне начали строится к бою, рядами манипул на поле.
Золото яркой звездой на Орлах легионов блистало,
Всем объявляя о непререкаемой силе и воле.
Конница турмами встала на флангах и лучники там-же.
Десять больших скорпионов поставили в центре вдоль строя.
Все десять тысяч квиритов застыли, вдоль лагеря вставши,
В задних рядах плащ Вариния красный, легатов с ним трое.
Из лагерей выходили спартаковцы, конница Крикса, самниты.
Строились медленно, путая место в рядах и колоннах.
В правильной битве, казалось всем зрителям, будут разбиты
Толпы рабов, пастухов и калек плохо вооружённых.
В центре у них встали стройно манипулы из марианцев,
Люди Липида, мятежного претора, здесь находились.
Им нужно было стоять до конца, словно триста спартанцев
У Фермопил, где отважные воины с персами бились.
Справа от всех вне колонн и шеренг встал Спартак, Крикс и Ганник.
Всадники в панцирях, поножах, шлемах и с копьями с ними,
Как фессалийская конница, клином стояла и вёл их избранник,
Митрой с небес окрылён и в надеждах сердцами людскими.
Радостно Публий Вариний смотрел на живые до времени жертвы,
И предвкушал, как похвалит отец, мудрый принцепс Сената,
Как захлебнётся Гай Макр и у всех успокоятся нервы,
Плебс перестанет кричать и в торговле пойдёт всё как надо.
Из-за валов лагерей с двух сторон на долину смотрели
Девы-волчицы, торговцы, больные и зрители действа,
Зрелища ждали, трофеи собрать и нажиться на деле,
Вражий обоз разгромить, для потехи устроив злодейство.
Поску забрать и пшеницу, оливки, колбасы и пасты, поску
Мёд и бекон, солонину, орехи, испанские вина,
Амфоры с маслом, чеснок и капусты повозку,
Жертвенный бык и баран, свиньи, гуси, другая скотина.

Публий Вариний не стал ожидать все отряды восставших,
После победы их конница будет рубить до заката.
Знак он подал трубачам, звук исторгся и горнов блестящих,
Все скорпионы пустили железные стрелы как надо,
Метко пробили в строю гладиаторов несколько брешей.
Лучники, пращники вышли вперёд, камни, стрелы пустили.
Сразу расстроив воздействием тем строй копейщиков пеший.
Всех новобранцев спартаковских сильно смутили.
Рог затрубил гладиаторов, вышли пельтасты-фракийцы,
Лучники, пращники были они, хуже критских едва-ли.
Сразу отметились эти застрельщики, проще – убийцы,
Словно на стрельбище или охоте они убивали.
Если бы так продолжалось сражение дальше, к полудню,
При бесконечном запасе камней, стрел и дротиков острых, разных,
Лучников римских бы всех перебили жестокие плутни,
Перед Варинием, ждущим победы в надеждах напрасных.

Конницу бросил прапретор тогда на фракийских велитов,
Турмы рассыпав, она погналась вдоль манипул прилежно,
Тут были вопли и топот копыт, кровь и смерть разных видов,
Но распылялтсь усилия конницы галлов вокруг неизбежно.
Хмуро стояли спартаковцы, все их центурии злые,
Глядя на бойню друзей, с кем недавно смеялись и пели.
Падали страшно на землю мужчины совсем молодые,
Те, что спастись не смогли и за строй забежать не успели.
Но не сдвигался Спартак, не бросал тоже конницу в дело.
Стали про трусость уже говорить или думать невольно.
Марс торжеством здесь сиял, приношением брал кровь и тело,
Это должно для услады его быть свирепо и больно.

Вновь затрубили букцины и трубы и двинулись разом
Римские бодрые сорок манипул из линии первой.
Верные клятве смертельной и центурионов приказам,
Жизнь посвящая бесстрашно воинственной деве Минерве.
Конница стала назад отходить, собираться на флангах,
Лучники, пращники тоже туда сквозь ряды поспешили.
Галлам союзным тут римляне не уступали в таланта,
Словно машины войны, в криках, звоне и пыли.
Шли по убитым сдвигая щиты, и значки трепетали
Сорок шагов разделяли всего два сверкающих строя.
Пилумы стали квириты кидать и для этого встали.
Гибли спартаковцы через один от смертельного роя.

С криком ужасным «барра!» прокатившимся громом по полю,
Бросились римляне рьяно вперёд и на копья наткнулись.
Тут всем пришлось до конца напрягать и все силы, и волю,
Линии строя спартаковцев сильно прогнулись.
Дальше события все вспоминали по разному очень.
Помнили многие скачку, как бешено лошади мчались,
С правого фланга Спартак бросил конницу, был в этом точен.
Клин мощных всадников между двух линий врага оказались.
Первая линия связана боем была, как и раньше,
Сразу за ними бродили велиты, своих подбирали,
Линия свежих манипул стояла в бездействии дальше,
С ними Вариний, легаты за боем когорт наблюдали.
Словно во сне клин тяжёлый и плотный из всадников свежих,
Смёл всех, в ряды свои шедших велитов и раненых галлов,
Смял он вторую из линий манипул, пробил в центре бреши,
Будто коса по траве, камнепад и удар урагана.

Строй сбив всей первой когорты Спартак к знаменосцами прорвался,
Бросились в схватку легаты, отборные центурионы.
Но стали падать знамёна, Орёл золотой зашатался,
Словно предвидел, что бросит Вариний свои легионы.
Так и случилось, когда гладиаторы строй разметали,
Длинным копьём смог Спартак сбить с Вариния перья.
Рухнул с коня он, его уводить, закрывать быстро стали,
Бил их Спартак – бог бессмертный из их суеверья.
Плащ потеряв свой пурпурный и шлем, затерялся Вариний.
Между бегущими к лагерю он укрывался от смерти.
Пали Орлы легионов и дрогнула стройность их линий,
Словно под ними теперь больше не было тверди.

«Бейся, трус подлый, Вариний!» – Спартак прокричал ненавидя.
«Надо помочь Публикору!» – ему крикнул Ганник надсадно.
Первая римская линия билась как прежде, разгрома не видя,
В войско восставших вгрызаясь старательно и кровожадно.
И понеслись все тяжёлые всадники строем обратно.
С тыла по строю манипул ударили массой огромной.
Римляне стройность рядов потеряли тот-час безвозвратно,
Стали толпой обезумевшей, страхом большим уязвлённой.
Галльская конница видя такое, сражаться не стала,
Бросилась прочь поскорее, своих же давила бегущих.
Стадом пугливых баранов Вариния войско бежало,
Конница из гладиаторов буйно металась в их гуще.

«Наша победа! – воскликнул Спартак весь забрызганный кровью, –
Конницу Гая Торания в Кумах врасплох атакуем.
Не позавидовать легионерскому ныне сословь,
Только пока цел Тораний и галлы, мы рано ликуем!»
«Быстро велитов сюда и коней!» – Ганник крикнул легатам.
Стали коней подводить и сажать очень быстро велитов,
Римлян забыв убивать, что бежали испуганным стадом.
Их гнали воины пешие греков, фракийцев, самнитов.
«В Кумы! – Спартак прокричал, – скоро юг будет наш весь надолго!»
Конница двинулась гулкой змеёй по дороге известной.
Поле сражения бросив, где битвы ещё не умолкла,
Вождь предоставил свободу разгула резни повсеместной.

В лагерь ворвались спартаковцы, стали обоз римский грабить,
Между палаток резня началась, поиск жертв и награды.
Здесь умирающих, мёртвых уже продолжали похабить.
Головы ловко рубя, натыкали на копья и колья ограды.
Ликторов претора здесь захватили в испуге живыми,
Фасции взяли у них с топорками внутри по закону,
Множество римлян повесили тут на деревьях нагими,
Нескольких центурионов распяли, прибив в частоколу.
Вынесли снедь и припасы все из командирских палаток,
Мех, шёлк, одежду, посуду и мебель, предметы другие предметы
С мёртвых одежду снимали торговцы, для них был миг сладок,
Как и для всех победителей сняты любые запреты.
Кучи щитов, копий, панцирей, пилумов, шлемов, калигул
Быстро росли при усилиях центурионов восставших.
Тысячи римлян убитых лежали и ворон подруг к пиру кликал,
Много волков вышло к полю на трапезу оголодавших.
Всюду в округе ловили похожих на римлян в азарте,
Их убивали предельно жестоко разъезды и группы.
Женщин убитых понтийцы ещё посвящали Астарте,
Греки Аресу, германцы ножами увечили трупы.

К вечеру только стихать стало это кровавое действо.
Вести пришли, что Тораний разбит и бежит без оглядки.
Ярость угасла, пошло и на убыль злодейство.
Стали опять дисциплину вводить, как могли, и порядки.
Был Публикор непреклонен в борьбе с грабежами в округе.
Он разъезжал повсеместно с отрядом самнитов и осков,
И за убийство матроны рабу отрубил даже руки,
Многих велел за грабёж бить плетьми и прибить после к доскам.
Он приказал всё сносить в лагерь бывший Вариния строго,
Только вожди были в праве добычу делить между всеми.
Стали убитых потом собирать, было очень их много,
Клали рядами одних на других, невзирая на род или племя.
Выгнали в поле всех взрослых рабов, колонистов и пленных,
Пинии, туи рубить для костров погребальных скорее.
В прах обратить мёртвых древним обрядом священным,
Может прологом коротким, а может, концом к эпопее.
Он же решил, что пристойно почтить души павших героев
Жертвенным боем двухсот гладиаторов-римлян до смерти,
Сделав из пленных деканов и центурионов изгоев,
Так суть нарушить традиций квиритов, их нравственной тверди.
Пусть гладиаторы беглые, жертвы Юпитеру раньше,
Смотрят, как бывшие зрители их убивают друг-друга,
Смерти желают своим же друзьям без увёрток и фальши,
В сердце вонзают мечи посреди освещённого круга.

Утром вернулся Спартак, Крикс и Ганник, и всадники с ними.
Стали подробности боя с Торанием в Кумах известны.
Конница с конницей вечером встретилась в узкой теснине.
Длинные копья спартаковцев дело решили уместно.
Кони тяжёлые, выучка у гладиаторов были,
Шлемы и панцири, поножи, тысяча конных велитов.
Несколько первых рядов римских весом они сокрушили,
Дальше решили всё навыки, как у спартанских гоплитов.
Алы эдуев, союзников римских, отпрянули в страхе,
Пал их префект, знаменосцы и многие декурионы,
Всадники Ганника громко кричали по-галльски о крахе,
В тыл заходя по холмам и взбираясь на склоны.
Спешились в зарослях быстро на флангах велиты восставших,
Больше пугая свирепыми криками, чем грозным строем,
Впрочем, стреляя прицельно из луков во всех убегавших,
Или свинцом из пращей их встречая убийственным роем.
Конница галлов-эдуев весь дух боевой растеряла,
В бегство пустилась, когорты свои по пути опрокинув,
Видя такое, Тораний бежал и последняя свежая ала,
Вместе с обозом, запасами лагерь был ими покинут.
«Стойте! – тогда приказал всем Спартак, – собиритесь обратно!
Сильно устали мы, мало нас, римлян ещё слишком много.
Больше потери их наших, как видится, десятикратно.
Грудой на многие мили завалена ими дорога!
Пусть укрываются в Кумах, бегут нынче в Капую ночью,
Весть разнося о Юпитере, римлян оставившем в битве кровавой,
В Риме знамёна свои демонстрируют рваные в клочья,
Нас же покрыл навсегда этот день ратной славой!
В Кумы, где храм Аполлона и греков старинные виллы,
После войдём, предсказание нашей судьбы там узнаем.
Словно царь римский Тарквиний, взял книгу у жрицы Севиллы,
Мы предсказания жрицы бессмертной из Кум почитаем!»


ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАДИАТОРСКИЕ ИГРЫ В ЧЕСТЬ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ.
ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ, КАТЕХИЗИС И ТАНЕЦ СПАРТАКА.

В лагерь вернулся Спартак, смотрит – войско вино пьёт, ликует.
Головы видит на кольях, тела к частоколу прибиты,
Кто не ленивый, с дружками захваченным бойко торгует,
Словно и с Римом они, и с богами уже были квиты.
В красной палатке Вариния он разместился устало,
Между изысканной мебели, тканей, светильников с маслом,
Возле палатки охрана фракийцев немедленно встала,
Ветер флажками играл, тучи дыбились в небе ненастном.
К вечеру только он вышел опять и поехал на поле.
Здесь ждали Ганник и Крикс, Публикор, много верных легатов.
Встал на холме над побоищем вождь, полон силы и воли.
С ним Агафирс, как начальник фракийских охранных отрядов.
Был сам Спартак словно претор одет и держался достойно.
Тога с пурпурной каймой и туника пурпурного цвета,
Кресло курульное вынесли, фасции вынесли стройно
Ликторы пленные молча по правилам всем из завета.
Криками громких приветствий окрестности все оглашались,
Всюду отряды восставших стояли ни нивах обширных.
Возле холма, словно амфитеатром, костры возвышались,
Были готовы они возгорается от факелов дымных.

Перед кострами толпой двести римлян отборных сидели.
Их в гладиаторы выбрал с утра Публикор, как ланиста.
Всех этих пленных вчера победители видели в деле,
Жертвами будут достойными, храбро умрут и не быстро.
Были префекты из конницы, центурионы, деканы,
Галлы из ал и трибуны, бывалые легионеры.
С лицами, словно из камня, безжизненные истуканы,
Ждали они страшной смерти позорной для римлян без меры.
Кладбище их ожидало для самых никчёмных, ничтожных,
Семьи теряли гражданство и право жить в Риме и рядом,
Им оставалось принять клички вместо имён невозможных,
В собственность бога они превращались кровавым обрядом.
Стали костры зажигать погребальные с мёртвыми быстро,
Грустно огонь расползался, дрова и смолу поедая,
Он то гудел, то свистел танцем нот звукового регистра,
Плату Харону с незрячих глазниц второпях собирая.
Птицы кричали зловеще и реяли в солнце закатном,
Земли италиков молча разлили глубокие тени,
Боги стояли незримой стеной в небосклоне громадном,
Видя, как сильные мира сего встали здесь на колени.
Мрачно из кресла поднялся Спартак, и ему было больно.
Труд непростого сражения всаднику дорого стоил.
На Агафирса опёрся, поднялся на камень огромный,
Старые раны болели и сильный ушиб беспокоил.
Горны вовсю затрубили на поле, застыли отряды.
Были самниты и бруттии здесь, и италиков масса.
Люди Липида, Сартория, Мария, словно плеяды,
Галлы, германцы и скифы, понтийцы и горцы с Кавказа.
Грустно взирали они на горящих друзей между брёвен,
Думали разное, может, молились, детей вспоминали,
Может, клялись отомстить тем, кто в этом виновен.
Были такие, что поски хлебнув, стоя просто дремали.

Вот стал Спартак говорить и слова разносили повтором.
Вплоть до последних рядов повторяли их и доводили.
Руку подняв высоко, он смотрел проницательным взором,
Словно грядущее видел и звёзды ему лишь светили:
«Боги ведут нас по жизни, решают за нас очень много.
Вот и вчера нам победу они принесли малой кровью.
Зевсом, Юпитером, Митрой, Астартой открыта дорога,
Нам остаётся пройти по дороге с сыновней любовью.
Разные судьбы у всех, кто собрался сегодня на поле,
Много италиков бьются за полное право гражданства,
Есть, кто от рабства и пыток сбежал, мстит своей рабской доле,
Родину больше не помня, сражаются ради бунтарства.
Знаю таких, кто пришёл заработать, пришёл за богатством,
Вместо трудов землепашца, поборы кого задушили,
Многие здесь занимались торговлей людьми и пиратством,
Шли в гладиаторы сами, по найму убийцами были!
Стал я над вами военным вождём совершенно случайно,
Имя своё не могу я открыть настоящее в страхе.
Род мой во фракии может Лукулл перебить моментально,
Взял он во Фракии много селений в кровавом размахе.
Мы продолжаем войну с гнусным Римом, тюрьмой всех народов,
Легче для порабощенных племён будет доля при этом.
Вот смысл от наших больших италийских военных походов,
Вместе всем миром на север пойдём и на Рим этим летом!»

Вой одобрения разноголосый над войском раздался,
Крики «Спартак, мы с тобой!» и «Спартак, претор наш!» разносились,
Вождь всем руками махал, Крикс молчал, Ганник лишь улыбался.
Громко стучали вокруг о щиты, дули в горны и кони бесились.
«Слушайте! – вновь попытался Спартак говорить, – замолчите!»
Сильно уже разгорелись костры и поплыл смрадный запах,
Труп, то один, то другой, оживал на секунду в своей пирамиде,
Корчился в пламени в искрах, треске, щелчках, вздохах и храпах.
Крики и шум постепенно затихли, и вождь смог продолжить
«Наши товарищи, храбро сражаясь, в сражении пали.
Гении их и юноны, всё в жизни должны подытожить.
Все их пенаты и лары умолкли в тоске и печали.
Добрые маны и злые лемуры вокруг затаились,
Знание древних этрусков взывает о жертвах обильных.
Так же, как раньше Юпитеру грозному жертвы дарились,
Бой гладиаторов мы проведём из противников сильных.
Тот, кто останется жив, будет нами отпущен с почётом,
Кто победит в паре, бьётся с другим победителем в паре.
Станет эдилом Гай Ганник, и ведать он будет подсчётом,
Пусть начинают сражаться ничтожные римские твари!»

Жребием пары отобраны были, расставлены между кострами.
Шлемы надели на них, и щиты и мечи дали в руки.
Словно привычно им роли раздали, как в греческой драме,
Авторы в амфитеатре, в придирчивом зрительском круге.
Только один из несчастных решился восстать против казни.
Меч получив, он в безумии страшном напал на охрану.
Больше не думал из пленных никто о подобном соблазне,
После того, как ему нанесли сзади страшную рану.
Быстро его оттащили к костру и добили кинжалом.
Прочие пленники тихо стояли, подавленно глядя.
Смутно надежда незримым кольцом их ещё окружала,
Призрачно жизнь обещала в смертельном обряде.
Белый платок в руки взял Ганник, медленно поднял и важно.
Все замолчали вокруг, даже птицы умолкли, казалось.
Сильно махнул он платком дав сигнал биться насмерть отважно,
Только остались стоять все являя противнику жалость.
Их стали копьями острыми в спину толкать друг на друга.
Первая кровь этих жертв пролилась от таких понуканий.
Вскоре была так разорвана их круговая порука,
Дело пошло оживлённей, до жертв первых кровопусканий.
В яростных отблесках пламени, в дыме от плоти горящей,
В грозном молчании войск победителей в битве,
Римляне бились за право пожить жизнью этой пропащей,
Больше они не нуждаясь для этого вскоре в арбитре.
Ярость пришла к ним сама как мужчинам пристало,
Крики поверженных громко зазвучали из мира иного.
Из гладиаторов этих в живых половины не стало.
Новые пары составили быстро по жребию снова.

Было теперь пятьдесят этих пар, даже в ранах кровавых,
Снова Гай Ганник платок опустил и продолжились схватки,
Римляне быстро убили вновь в прошлом товарищей бравых.
Тихо сказал сам себе в лихорадке Спартак: «Кто в остатке?
Если префект молодой победит, загадаю победу,
В нашей нелёгкой войне, цель которой не знаю наверно,
Митре я всем поклянусь, буду верен до смерти обету,
Что справедливость его на земле буду сеять всемерно!»

Вот все погибли уже гладиаторы кроме последних.
Стройный префект и декан из манипулы только остались.
Двое красавцев-атлетов высоких и двадцатилетних,
Оба в крови и грязи, от усталости сильно шатались.
Каждый из них шестерых победил в быстрой схватке.
Чуть отодвинуты в сторону, мёртвые всюду валялись.
Всё приближалось к желанной эдилу зловещей отгадке,
Кто жив останется в действе, где духи умилостивлялись.
Снова за взмахом платка гладиаторы принялись биться.
Медленно двигались оба и еле щиты поднимали,
Схожими были тела их нагие, а шлемы скрывали их лица,
Тяжко дышали, мечами тупыми с трудом ударяя.
Вроде, префект, в шлеме с рыбой на гребне, свежее казался,
Выше свой щит поднимал, чаще бил, резче, с огненным бликом,
Только в крови поскользнулся, на чёрной земле распластался.
Быстро декан в грудь ему меч вонзил с хриплым криком.
После и сам повалился, и рана открылась на шее,
Страх только был для него поводырь в этой схватке.
После победы декан потерял для себя этот стержень.
Умер он тут-же, в живых никого не осталось в остатке,
Словно Юпитер заранее был на квиритов рассержен.
Быстро проткнули копьём и проверили каждое тело,
В мрачном молчании войск, на костры мертвецов положили,
Не раздевая, оружие взяв только, сделали дело,
Чем долгожданный обряд приношения жертв завершили.

Тут затрубили букцины, ударили громко тампаны,
Стали отряды поспешно в палатки свои отправляться.
Ужин их ждал, маркитанты и девы-волчицы, лекарства на раны,
Танцам и винам фалернским возможно там было предаться.
Только Спартак не спешил, не поднялся с курульного кресла.
Бледный был, тихо глядел, как префекта в огонь положили,
Как охватило священное пламя лицо, грудь и ноги, и чресла,
Будто взлетает душа в виде искр ярких, сажи и пыли.
Толи Элизиум принял её на блаженные нивы,
Орк беспощадный низринул в подземное царство,
Были ли этим префектом при жизни другие любимы,
Сам он любим кем-то был, или был только жертвой коварства?
«Он проиграл, мой боец, жребий бросив судьбы мне туманный! –
Тихо Спартак обронил, глядя взглядом усталого зверя, –
Митре-спасителю сердце отдал я, заботе его неустанной.
В жертву себя принести я готов, в воскрешение веря!»
Встал он, к палатке пошёл, с ним и ликторы строем, охрана,
Ганник и Крикс, Публикор, Агафирс и другие.
Ночь превратила долину в подобие лунного храма,
Лунные блики везде разбросав как ковры дорогие.
Тихо Апулия спит за Браданом, рекой полноводной,
Сзади притих Метапонт и река Казуент пенит воды,
Слева Колабрия ёжится в западном ветре холодном,
Бруттия дышит роздольем и воздухом сладкой свободы.
Все италийские земли до Капуи самой свободны от Рима,
Нет больше воинских сил, лишь милиция из муниципий.
Жертвы погибших в борьбе между звёзд пролетают незримо,
Сверху шепча о тревогах и драмах дальнейших событий...

В думах тяжёлых Спартак шёл на пиршество скорби устало,
С ним все вожди и легаты, герои сражений кровавых.
В преторской красной палатке собраться им вместе пристало,
Вместе предаться веселью в объятиях женщин лукавых.
Так и случилось меж длинных столов, лож, скамей и подушек.
В тесном пространстве плясали и пели красотки умело,
Там пантомиму смешно исполняли про глупых подружек,
Римские нравы, тела обнажённые выбелив мелом.
Выпив вина, попросил Ганник их прекратить это действо.
Скучное Рима искусство на лад переделать восточный.
Танцам предаться весёлым в концепции эпикурейства,
Греческим пляскам под ритм побуждающий, сильный и точный.
Все закричали в поддержку, желая мелодий мажорных.
Стали под звуки двух флейт, бубна стук, чистой лиры напевы,
Бить кастаньетами громко из устричных раковин чёрных.
Начали двигаться очень красиво прекрасные девы.
Быстро подняли в палатке две стенки на стойках высоких,
Этим давая танцующим девушкам больше простора.
Делая взгляды счастливей суровых мужчин очень многих,
Начали танец дорийский, приятный для слуха и взора.
Долго плясали они, даже хмурый Спартак стал смеяться,
Хлопал в ладоши как все, отбивая ногой такт умело.
Девушку он заприметил, что пела здесь в роли паяца,
Полунагая, в большом парике, и краснела несмело.
Жестом её подозвал к Спартаку умный Крикс и оставил.
В чашу вина ей налил с острословием хитрого Фавна.
Девушку звали Лилита, отец-царь её в Тире правил,
В рабство пираты её захватили в набеге недавно.
Имя её ассирийское значило Ночь, но совсем не игриво -
Просто дитя, только станом прекраснее многих красавиц,
Волосы пышные, словно коня благородного грива,
Губы как красный коралл, под белилами яркий румянец.
Глаз изумительно добрых и робких, как будто оленьих,
Только бездушный увидеть не смог бы, на грудь взгляд уставив.
Крикс был таким, приказав ей сидеть у вождя на коленях,
Дальше о ночи любви всё решать Спартаку предоставив.
Гордо хозяин танцовщиц назначил ей цену в денарий,
Что было просто огромной ценой за простую блудницу.
Зная, что денег не счесть у могучих теперь государей,
Силой оружия сделавших в Капуе с Римом границу.

Стал ей вопросы свои задавать вождь, от музыки млея,
То, что сирийка узнал, про неволю, тяжёлую долю.
«Дам ей свободу бесплатно», – сказал он всё больше хмелея.
«Платы не будет? – торговец смутился, – рабам всем дашь волю?»
«Слишком у многих из римлян, что в войске моём, есть наделы,
Много у них и рабов на наделах работают долго.
Если рабов отпущу на свободу – испорчу всё дело,
Эти солдаты уйдут к неприятелю с яростью волка.
Против меня будут драться Липида тогда ветераны,
Как мне без римлян потом одолеть легионы из римлян?
Армию римлян лишь римляне могут разбить, как ни странно,
Будет ли раб ликовать, будь свободой он вдруг осчастливлен?
Если пойдёт он на север, в Тоскану и далее к галлам,
Схватят его и опять закуют цепью, в поле отправят.
Если хозяин не будет как прежний, а в пьянстве удалом
До смерти плетью забьёт или в термах у топки поставит?
Многие в рабстве родились и доли другой и не знают,
Даже мечтают иные с хозяином рядом скончаться,
Лучше, сытнее порой в рабстве жить и другой не желают,
Вольноотпущенник может в торговле не слабо подняться.
Сами становятся рабовладельцами и господами,
Есть и такие, кто денег собрав, тщатся выкупить семьи.
Тот, кто хотел убежать – убежал и сражается с нами,
Кто не бежал – рабской доли достоин – презренное семя!
Как мне с Серторием будет потом говорить о поддержке?
Как с Митридатом союз заключить, если сделаю это?
Вольность погубит восстание, это уже не издержки,
В мире всеобщего рабства свободно оно от запрета!»
Шум песен скрыл часть ответа, но общее было понятно.
Грустно присел устроитель веселья, расставшись с рабыней.
Крикс пошутил, что как плата – он жив, что должно быть приятно,
Собственность жизни вредит и не может являться святыней…
«Ныне свободна Лилита, – торговец сказал удручённо, –
Этот контракт о свободе я утром составлю толково!»
Было понятно, что был этот римлянин жизнью учёный,
Силу тирана всегда ставя выше закона любого.
Девушка бросилась тут на колени и стала молиться
Богу Ваалу, колени обняв Спартака и от счастья рыдая.
Вождь нежно обнял за плечи её, подобрел, умилился,
Словно увидел, как вспыхнула в небе звезда молодая.

«Пусть нам станцует Спартак танец свой!» – Крикс сказал тут серёзно.
«Правильно! – Ганник его поддержал, – пусть танцует перриху!»
«Просим тебя!» – закричали вокруг все и пьяно и розно.
«Помним твой танец военный!» – кричали друзья сквозь шумиху.
«Ладно, – ответил Спартак, – я для Митры перриху станцую!»
Встал он устало, но только раздались удары тимпанов
Бодрость откуда-то свыше взялась вдохновлённо, не всуе,
Меч свой подняв, стал Спартак исполнять танец грозных титанов.
Гордо и медленно двинулся он шагом твёрдым по кругу,
Словно судьбу отмерял навсегда для себя и восставших,
Словно он знал, что Серторий откажет дурную услугу,
Помощь солдатами пообещав, но солгав и предавши.
Шаг – и Евпатор откажает в союзе с усмешкой надменной,
Шаг – Юлий Цезарь предаст Спартака и пойдёт с войском Красса,
Крикс с частью войска уйдёт и погибнет в борьбе беспримерной,
Консулы Геллий с Лентулом разбиты с трудом и не сразу.
Вспыхнет любовь и родит сына летом герою Лилита,
Спрятана будет у критских пиратов в разгар эпопеи,
Станет заложницей алчности, будет случайно убита,
Сын уцелеет и будет воспитан жрецом в Иудее...
В танце военном поднял вождь свирепо с мечом к небу руку,
Словно рассёк грудь судьбы и в сражении смерть опровергнул,
Сделал глубокие выпады в такт и пронзил мир упруго,
Имя своё обессмертив и образ, что век не померкнул.
Как же случилось, что вровень богам он как птица поднялся,
Встал на ступень императоров, раб-гладиатор презренный,
Взяв справедливость и правду, как знамя, таким и остался –
Может быть главное знамя живых в недрах чёрной Вселенной?
В битве последней себя принесёт в жертву, божьей десницей
Тысячи будут прибиты восставших к крестам, как святые,
В муках зовя Иисуса Христа, что вот-вот народится,
В вечность свободы уйдут благородные и молодые!
Всё это позже случится, а нынче, танцуя перриху,
Грозный Спартак рассекает мечём восхищение пира,
Ставит он ноги атлета упруго, вращается лихо,
Взгляды ловя восхищённые звёзд из далёкого мира...






ОПРИЧНИК ИВАН ГРОЗНЫЙ

историческая поэма




ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

"Я знаю, история присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой человеческой судьбе. Она залегает широкими, невидимыми, а иногда довольно отчетливо видимыми пластами во всем том, что формирует современность... Прошлое присутствует как в настоящем, так и в будущем".

Ю. Трифонов.

История и поэзия далеко разведены друг от друга в восприятии: слишком глобальна и тяжеловесна одна и легка, внимательна к частному, личному – другая.
Потому историческая поэма – сложнейший жанр, требующий единства, слитности, поэтического текста с историческим материалом. Только это единство, его зримые и незримые, словесные и смысловые сопряжения, и позволяют исторической поэмеосуществить непростой замысел: дать ощущение истории и человека как целого.
Другими словами, поэтического мастерства и досконального владения историческим материалом ждёт от в этом жанре придирчивый читатель. Но мастерство и заключается в том, чтобы с первых же строк заставить читателя забыть о том, что он читатель, погрузить его во время, сделать участником и соучастником событий, и только такое поэтическое произведение на историческую тему можно считать удачным.
"Опричник Иван Грозный" – такое произведение. И сейчас, в период пересмотра культурного наследия и поиска новых путей развития литературы и культуры, представляется очень важным исследовать эту новую модификацию жанра исторической поэмы. Но исследовать не легко, когда чтение не захватывает.
Чтение поэмы "Опричник Иван Грозный" захватывает.
Первые же строфы поэмы реализуют в бытовой обстановке метафору – "увидеть время":

"В проём окна, сквозь кузнь решётки,
Проник шершавый, тусклый свет.
Ощупал костяные чётки
На лавке, пригоршню монет,
Подсвечник с бронзовым нарвалом,
Наплывы воска, ковш пустой,
Постель с несмятым одеялом,
И полог с тщательной резьбой".

И далее, на протяжении всей поэмы, зримо, подробно, вплоть до физиологии и анатомии, до "печёнок", показывается, как время протекает тяжёлой жидкостью через человека, похожего на сосуд с отсутствующим дном, подсоединенный к системе истории.
Иоанн Грозный, одна из самых противоречивых и неразгаданных фигур российской истории. Наверное, никогда не стихнуть спорам о том, кем же он был для России – благодетельным реформатором или безжалостным палачом. Поэме показано как началась опричнина, одна из мрачных страниц Русской истории, кровавая гражданская война, её апофеоз - разгром Новгорода, во время которого погибло почти 80 тысяч человек. Однако пытаться судить действия Ивана только категориями современности было бы ошибочно. Учёт категорий средневекового сознания тех людей, даёт понимание того, что, например, телесная смерть не самое ужасное ддя них событие, а самое страшное это смерью духовная, лишающая возможности попасть душе в вечный рай Царствия Небесного.
Именно поэтому, например, Иван в переписке с князем Курбским сожалеет о том, что тот остался жив, нарушив клятву на кресте, теряя возможность быть спасенным в раю после казни. В современном понимании нигилистического сознания это дикость, считать неудачей сохранение жизни. Этим пониманием блага объясняется и та покорность народа, которая сопровождала все восемь лет опричнины, и множество желающих помогать царю в его реформах. Кроме того он с их точки зрения является потомком римских императоров, святость которых была им тогда очевидна.
Однако для создания хронотопа, единства времени и места, нужно быть посторонних для происходящего, далеким от оценок, пред оставляя судить Ивана читателю. В поэме нужно было глубоко погрузить читателя в образ царя Ивана, чтобы каждый мог судить о его поступках как о своих собственных, а такая оценка надежней поверхностных трактовок.
Изобразительные средства поэмы весьма просты, но читателю кажется, что это он сам делает –

"Послав людей смотреть подвалы,
Плененных всех переписать,
Распорядился сеновалы,
Ледник, кладовки обыскать".

Литературный приём "взгляд постороннего" широко известен.
В этой же поэме используется приём прямо противоположный – взгляд изнутри: на все события мы смотрим глазами царя Ивана, и это, несомненно, главное достоинство поэмы.

"Он шёл по гулким переходам,
Скрипучим лестницам, ходам,
И словно знал всё, будто годы
Провал во ключниках здесь сам".

Проходя с царем Иваном по гулким коридорам его царствования, можно понять – каждый человек несёт ответственность за свои поступки, из которых складывается история народа и страны, и никто не может, не имеет права пренебрегать судьбой отдельного человека.
Социальное явление опричины подвергаетсяанализу, относясь к действительности, как свидетель и историк одновременно, но в поэме явления подвергаются не только историческому, но и психологическому анализу, и приём "взгляд изнутри" помогает в этом.
Вот молитва царя Ивана, где он пытается объяснить мотивы своей жестокости тому единственному существу, кого боится.
Что это? Безумие? Гордыня? Несгибаемость пророка? Отчаянье человека, которого история вынесла на самый гребень своей сокрушительной волны и теперь требует от него нечеловеческих усилий и нечеловеческих решений? Каждый будет решать это сам и каждый будет в ответе за "всё, чем Россия перестрадала" …
Центр композиции поэмы, её сюжетная кульминация – поход на Великий Новгород, который царь Иван обвинил в измене. По всему Новгороду, вторгаясь в частные дома, опричники проливали кровь, грабили и оставались безнаказанными. Однако это и кульминация царствования Ивана Грозного вообще и опричнины в частности – в 1572 году, вскоре после походов на Великий Новгород и Псков, опричнина была отменена.
В сценах, описывающих разгром Новгорода, сюжетно-беллетристическая техника: при внешней стилистической простоте слога действие постоянно держит в напряжении:
Приём "взгляд изнутри" работает и тут – ощущается эффект физического присутствия.
Нити прошлого проходят сквозь современность и тянутся в будущее, а поэт делает эти нити живыми...




…Благослави благоверного и христолюбивого князя
Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси,
нового царя Константина новому граду Константинову – Москве
и всей русской земли и иным многим землям государя,
якоже и Господь рече: Прославляющих Мя прославлю, –
и прославися имя его и слава по всей вселенной,
и предаст ему Господь Бог скипетр,
непобедимо оружие на вся враги,
и неверные покори под нозе его,
и вся супостаты предаст ему Господь Бог в руце его,
и веру православную яже в Христа Бога утверди,
еретичествующих на православную веру отгна, яко волки.

Митрополита Зосимы извещение
о Пасхалии на осьмую тысячу лет
от сотворения мира



ПРОЛОГ


Приняв венец царя впервые
Над Русью всей, решил Иван
Вести народ в миры благие,
К вратам святых небесных стран.
Как Иоанн Предтеча вещий
Он стал в мечтах и вещих снах,
В своём сознании зловещем
Врата Небес искал впотьмах.
Давно то было или близко,
Не рассудить, не разобрать.
Кто был велик, а кто пал низко,
Кто может истинно сказать?
Наверно в распрях тех свирепых
Потом увидим смысл и свет,
В земле кровавой самоцветы
Промоет дождь, промочит снег.
Казань взята и ханство пало,
Судьба Сибири решена,
Но для державы это мало,
Державе Балтика нужна.
Идет по Балтике торговля,
Ливонцы держат вход в Двину
Как Сатанила злая воля,
И запирает швед Неву.
Не всем князьям война желанна,
Давать людей и деньги жаль.
Здоумышляют неустанно,
Плюют на царскую скрижаль.
Вредят, воруют и перечат,
Бегут к врагам, сидят в лесах.
Пускай Иван не безупречен,
А кто рождён на небесах?
Сквозь время вязкое, пространство
Видений полное он плыл.
Во вспышках света, духа странствий
Искал предел, не находил...


Глава первая

МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

В проём окна, сквозь кузнь решётки,
Проник шершавый, тусклый свет.
Ощупал костяные чётки
На лавке, пригоршню монет,
Подсвечник с бронзовым нарвалом,
Наплывы воска, ковш пустой,
Постель с несмятым одеялом,
И полог с тщательной резьбой.
Мгла отступала, хоронилась
В изгибах сводов, меж столбов.
Текла, и с негою гнездилась
В объёмах царских сундуков.
Со стен взирали чудотворцы,
Из недр окладов дорогих.
Лампады блики, нимбов кольца
Дрожаньем оживляли их.

Пред образами сонно грезя
Сидел на троне человек,
Вдоль подлокотников повеся
Ладони хладные как снег.
Едва дрожащие ладони
На грани бликов и теней,
И пальцы длинные без воли
Томились тяжестью перстней.
Его виденья окружали,
Томили, стискивали грудь.
Со стоном крики вырывались
Из сжатых уст: «Не мешкай, в путь!
Скорее Полоцк окружайте,
Литве не дайте передых.
К татарам крымским посылайте
С обманом, что мы любим их!»
Но через несколько мгновений,
Возник неявный, гулкий звук.
Сквозь дымку тяжких сновидений
Прорвался топот, гул и стук.
За низкой дверью голос резкий
Вскричал, откликнулся другой:
«Буди царя, есть повод веский!»
«Учти, рискуешь головой!»

Лязг пронизал дверные скрепы.
Очнулся дремлющий во мгле;
Глаза открылись, взгляд свирепый
Пронзил иконы на стене.
Ладони сжались, пальцы с хрустом
Сошлись, сидящий грузно встал.
«Кто смел меня тревожить пусто?» –
Он раздражённо прокричал.
Сквозь гомон, шепот жутковатый,
Донёсся голос: «Это мы –
Басманов, Бельский и Ушатый,
И трое стражей из тюрьмы!»
Согнав с лица следы волнений,
Царь заступил на хладный пол,
И, без опаски и сомнений,
Откинул кованый запор.
За дверью, искрами стреляя,
Чадили факелы во тьме;
Скуратов с ликом негодяя
Стоял с кинжалом в кулаке.
Подняв глаза хитрее волчьих,
Малюта руку приложил
К груди нагой, без проволочек
Царю он дело изложил:
«Великий царь, светило наше,
Холопы верные твои
Убийц поймали возле башни,
И на расправу привели»
Огнём под ноги посветили;
Два тела тут лежат ничком.
Водой их хладной окатили,
В живот пихнули каблуком.

Иван сказал: «Как вы их споро!
Скажите, как в ночи, без лиц,
Разоблачить сумели вора,
Как распознали в них убийц?»
Помедлив, чтобы царь вернулся,
И снова сел на трон резной,
Ушатый – сотник черноусый,
Тряхнул кудлатой головой:
«Тобой был дан наказ высокий –
В Кремле дозорами ходить,
Внутри палат в ночные сроки,
И не шуметь, не петь, не пить.
И не скрипели чтоб ступени,
Чтоб стражи путь не раскрывать,
В ночи чужих без промедлений
И без сомнения хватать...
Наказ охране был дан мудро.
И вот случилось – это там,
Где путь обычный твой под утро
К молебну во Успенский храм.
Дрова всегда лежат там плотно.
Троих мы видим там – стоят
Во тьме тайком и очень злобно
Промеж собою говорят.
Тогда подкрался я и Блудов,
Вокруг сугробы и кусты,
И там рядились воры будто
К молебну скоро выйдешь ты.
И знали, что пойдешь в пустыне
В Успенский храм один как перст.
Напасть хотели у святыни –
И там убить тебя, вот крест,
Про это тоже скажет Блудов!»
Тот закивал перекрестясь.
В дверях заёрзали, оттуда
Раздались крики: «Воры! Мразь!»

Ушатый свой рассказ продолжил:
«Напали мы на них тот час;
Достали сабли мы из ножен,
Те тоже бросились на нас.
Махали яростно ножами,
Но побежали, видя блик
Клинков у нас над головами.
А мы подняли громкий крик.
Догнал их Блудов, изловчился
И одного успел достать
Ударом в шею – тот свалился,
Мы снова принялись бежать.
Добрались к башне, что на площадь
Китай-городскую ведёт.
По льду скользим и кличем помощь.
В конце концов она идёт:
Стрельцы из башни надворотной,
Ночная стража из жильцов,
Как свора гончая добротно
Злодеев стиснули в кольцо.
Злодей, упавший на колени,
Молиться принялся, другой
Нырнул в сугроб закрывши темя.
На них все бросились гурьбой.
Топтать их начал люд служивый
И бить до крови, до кости.
И я тогда, покуда живы,
Решил к тебе их принести!»

«Вот вздор! – нарушил царь молчанье,
Мотнув обритой головой,
Затылком чуя трепетанье
Дворян стоящих за спиной, –
Не понимаю, как возможно
Решить вот так убить царя?
Мой род идет от Константина,
Всех христиан поводыря.
Я всех веду к Вратам Небесным,
Кто сможет путь мне заслонить?
Что стоит этот мир телесный,
Ведь душу нужно лишь хранить.
Всё не понятно, может счёты
Решили вы свести вот так?
Мне надоела до икоты
Грызня вся ваша как собак.
Убийц вести в Приказ Разбойный,
Я сам пытать их буду там.
Басманов с Бельским пусть подробный
Рассказ про ночь представят нам.
Хочу я знать зачем, откуда
Все вы в исподнем и без слуг,
Пока рубил злодеев Блудов,
На диво близко были тут.
Вы здесь таились, или спали,
А может слушали мой храп?
Теперь в воинственном запале
Всяк стал мой преданнейший раб?»

Царь повернулся; рослый, полный,
С густою рыжей бородой,
Глаза огромные – уголья,
И брови ниткой вороной.
Сказал он: «Дальше охраните,
Весь Кремль изменою смердит!
И попросите, передайте,
Чтоб шёл ко мне митрополит!»

Дворяне, стража и прислуга,
Как псы свои хвосты поджав,
Кто в чём, кто с чем, давя друг друга
Во тьму отпрянули стремглав.
Схватив ладонью боль в затылке,
Царь опустился на скамью.
Скривился в горестной ухмылке
Сказал: «Господь, тебя молю,
Дай мне твоей смиренно силы
Стерпеть смертельную вражду
Людишек гнусных и спесивых,
Меня тут держащих в плену.
Царя, без права и свободы
Решать, быть миру иль войне.
Творца Ливонского похода
В Кремле закрыли, как в тюрьме.
Скрутили мысли, как в темнице,
Указы смеют обсуждать,
Хотят кусков моей землицы,
Что их должны бы содержать.
Ко мне лишь ходят за деньгою,
Чины им, взятки и родство.
А я рискую головою,
Как только трогаю кого.
Бояре гнусно нарушают
Великий замысел войны,
И Ревель шведам предлагают,
Воруют деньги из казны.
Всё время тратят на утехи,
Гребут налог в свою мошну,
И в плен сдаются без помехи,
И возвращаются в Москву,
Пред государьими очами
Стоят бесстыдным наглецом
И лгут, как польскими мечами
В бою изрезали лицо.
Всё врут в плену хмельного зелья.
Есть и другие, кто удел
Опустошив свой от безделья,
Земель заводят передел.
А только требуешь ответа,
Все начинают поминать
Молитвы Нового Завета,
И без конца перечислять
Своих ходатаев, заслуги
Родов своих. и всё родство,
Берут друг друга на поруки
Под целование крестов,
И всё без дрожи благоверной,
Как будто дёргают ботву.
А если снова за измену
Изобличат – бегут в Литву.
Бежит иной, как пёс паршивый,
От казни честной и суда.
Богатств хотят, хотят быть живы,
А мне проклятье навсегда!»
Царь говорил всё тише, злее.
Встал со скамьи, поднял глаза.
Пригнулся у раскрытой двери,
Пошёл, крестясь на образа.
За ним охрана и Ушатый,
Их тени прыгали в углах,
А впереди бежал кудлатый
Слизнёв, ключи держа в руках.

Шли по дворцу, вокруг чадили
Лучины в нишах и углах.
Холопы их в ковшах гасили,
Блуждая после уж впотьмах.
Их караул детей боярских
Сгонял, крича, с пути царя,
Тонуло эхо в звуках вязких,
Тек воздух с запахом угля.
Ударив плетью безответных,
Несущих кадку нечистот,
Царь подошёл к двери заветной.
Слизнев открыл невзрачный вход.
Палата узкая как келья,
Окно глядит в Москву-реку,
Стол, лавка, запах подземелья,
Икона яркая в углу.

Иван почувствовал, что боли
Почти утихли в голове.
Вошёл и встал, исполнен воли,
А солнце дернулось в окне.
Нырнуло в бездну глаз свирепых.
И заступив под этот взгляд,
Застыл с подносами нелепо
Слезнев, вспотев с главы до пят.
«Поставь на стол кушин и птицу,
Испробуй часть еды моей,–
Сказал Иван,– чтоб убедиться,
Что яда точно нету в ней».
Тот закивал, рукав закинул,
С жаркого корку отломил,
Потом без страха и заминок
Её в раскрытый рот вложил.
Сжевал и хлеб, вино отведал
Под взглядом пристальным царя.
«Ну, полно, Семка, ты под это
Поешь весь завтрак мой зазря», –
Сказал Иван и сел на лавку,
Вкусил от хлеба и вина,
И с хрустом зуб вонзил в казарку:
«Ну, как идут твои дела?
Тебя я сватаю к юннице
Мстиславской, надо нам дерзать».
Слизнёв замешкался, смутился,
Соображая, как сказать:
«Моя судьба в твоей деснице.
Княжна Мстислаская, что мы
Речем прекрасною юницей –
Из Гедеминовой родни.
Родни литовской, исполинской,
Как Глинский, Бельский, как все вы.
Как сам ты, по Елене Глинской,
Родня для всех царей Литвы.
Честь велика, не верю даже,
Недели две уж в горле ком;
Ведь стану я, великий княже,
Тебе ближайшим свояком!»

Иван хрустел капустой сочной:
«Из тех, кто тут живет в Кремле
Две с половино тыщи точно
Свои мне в свойстве и родне.
Но не литовский князь мне ближе,
А император Константин.
Он предок мой, нет в мире выше
Монаршей крови – он один.
Ещё наследник я Батыя,
Все повторяется как встарь,
Мои все степи зодотые,
Теперь как он я Белый царь!»

Декабрьский ветер смолк внезапно,
Не завывая, не шурша,
На миг как будто безвозвратно
Из всех и вся ушла душа.
Тоскливо двери заскрипели,
Шаги напомнили дворец,
Стал слышен даже свист свирели,
Гул голосов: «Святой отец!
Благослови рабов нас грешных!»
Слизнёв шепнул: «Митрополит».
Иван навстречу встал неспешно,
Оставил кубок недопит.
Вбивая в пол тяжёлый посох,
Митрополит вошёл и встал;
В каменьях крест, седые космы,
В глазах ни злобы ни добра.
Царю степенно подал руку,
И тот её поцеловал
Кривясь, терпел как будто муку.
Митрополит ему сказал:
«Скажи, сын мой, опять убийцы
Тебе мерещились во сне?
Что этот бред не повторится
Ты клялся на иконе мне».

«Что слышу, отче? – царь отпрянул, –
Меня хотели тут убить,
Убийц нашли мои дворяне
И увели допрос чинить.
Мне почему не хочешь верить?»
Митрополит махнул рукой
Слизнёву тот час отпрянул к двери,
Ушёл с понурой головой.
Иван сказал: «Садись, святейший».
Тот сел, рукой ударив стол:
«Хочу, сын мой, тебя утешить,
Пресечь души твоей раскол.
Огромной стала вдруг держава,
Нужны и дьяки, и писцы,
И кропотливая управа,
Не только пушки да стрельцы.
Не только знатных, но и всяких
Пустить тут надобно во власть,
А знать рвет дьяков как собаки,
Которым кость мешают красть.
А ты пугаешь всех толковых,
Боятся честные служить,
Ты веришь лжи и невиновных
Привык бессмысленно губить.
Был у меня князь Юрий Кашин –
Казань брал, воевал с Литвой
Как воевода бесшабашный,
А тут по делу под Москвой.
Он сыну свадьбу затевает,
Сыночка хочет поженить
На девке Ховринской, желает
За ней богатство получить».

«И что? – Иван пожал плечами,
Косясь на стынущую дичь, –
Им голодранцам можно чаять
Богатство Ховриных достичь.
Самих же Ховриных не плохо
Привадить ближе ко двору.
Не нахожу я в том подвоха,
Тебя же, отче, не пойму».

«Случайно вышло препиранье
У сына Кашина, вражда
Во время праздного шатанья
С Чулковым Гришкой у пруда.
Чулков сам к Ховриным решился
Сватьев заслать; в ножи пошли,
Но слава Богу люд вступился
И бой без крови развели.
Чулков лишь в рындах и подьячих,
Откуда гонор не пойму,
И князь конечно же назначил
Урок плетьми задать ему».

«Так это кашинские рожи
Чулкова ждали на заре?
Хотели высечь, а сторожа
Моя взяла их на дворе? –
Царь откусил от стылой птицы,
Махнул рукой туда-сюда, –
Они совсем и не убийцы?
Вот так святая простота.
Они меня в засаде ждали
Не подавая голосов.
На стражу яростно напали.
Я их убью как подлых псов.
Тебе за всех просить охота,
Тебе лишь верю одному.
Но то никчемная забота.
Как помнишь, в прошлую весну?
Ты со боярами толпою
Ко мне в ночи как стая сов,
Связав охрану с жутким воем,
Ворвались, заперли засов.
Желали правды зло и громко,
Притворно сделав скромный вид,
Достопочтенный и покорный,
А я едва не был убит.
Ты был им стягом берегущим,
Тобой прикрылись бунтари
От гнева слуг моих бегущих,
Призывы слышавших мои!»

Иван умолк и стало слышно
Как бьют в церквях колокола.
Сперва вдали, потом всё ближе,
И зазвонила вся Москва.
Весь мир стал чудом колокольным.
Иван поднялся, встал к окну,
Поскрёб, ударил недовольно
Ногтём в оконную слюду.
Сквозь иней еле различались
Дымы над крышами домов,
Стрельцы верхом куда-то мчались,
Комки летели от подков.
Меж куполов воронья стая
Клубилась пеплом на ветру,
В поземке псы беззвучно лая,
Козу гоняли по двору.
Нырнуло солнце, снова вышло,
Плеснули вороны крылом.
В стенах пел голос еле слышно
Над колыбелью перед сном.
Выл ветер, в кузнице далёкой
Кузнец подковывал коней
И ветер в башне надворотной
Выл то слабее, то сильней.

«Меня лишали с малолетства
Свободы царствовать и жить.
И всё, что помню я из детства –
Убийства, бунты, реки лжи.
Чернь друг на друга поднимая,
Ратши и Глинские на круг
Травили ядом, колдовали
Открыто, не стесняясь слуг.
В Казань везли вдали от войска,
Что шло по берегу в огне.
Молил я за его геройство.
Про приступ не сказали мне.
Казанцы зря не взяли хана,
Что я им мирно предлагал,
А взяли турка от султана,
И дишь тогда я осерчал.
И жили бы как наш Касимов,
Но вот попутал их шайтан.
Прогнали наших побратимов
И правоверных мусульман.
Взорвали стену, жадный Курбский
В проём за славой побежал,
Но бой крепчал, погнали русских.
«Секут!» – он первый закричал.
Меня от славы уводили,
На приступ без меня пошли
И без меня не победили,
Лишь смерть позорную нашли.
Давно враги мое семейство
Счастливым видеть не могли,
И через яды с чародейством
Анастасию извели.
Царицу, милую юницу –
Мать шестерых моих детей.
Припомнишь ты, на ней женился
Когда пятнадцать было ей.
Сильвестр – лиса в овечьей шкуре
И злой предатель Адашёв.
Но хорошо, что милый шурин
Василий Юрьев всё нашёл.
Раскрыл злодеев чародейство
И справедлив был царский суд.
Пускай жестоко было действо,
Но так и Бог бы выбрал тут.
Для всех кругом была опасность
Под чары страшные попасть.
Макарий, вот уж несуразность,
Успел их жертвой слабой пасть».

«Все это Богу нетерпимо! –
Сказал в ответ митрополит, –
Про эти мерзости вестимо ль,
Чего Москва вся говорит?
К чему расправа над сынами
Шишкова, не щадя семей?
На плахе Сытины с главами
Расстались – Фёдор, Алексей.
Князь Воротынский, князь Курлятьев
В опале – изгнаны как псы.
Потом ты умертвил их братьев.
Ты что творишь? Ты ж мне как сын!
Иван, я твой духовник с детства,
Ты вырос на моих глазах,
Я помню как ты по соседству
Топтал всех встречных на конях.
Ты в детстве муками животных
Извел немало, слуг хлестал
И в десять лет ты принародно
Прохода девкам не давал.
Полно людей ты бестолково
По пьяной дури загубил;
Как в Невеле ты Шаховского
Во гневе палицей убил.
По убиенным шлёшь ты вклады
В монастыри по сто рублей
И больше, это Богу ладно,
Но он глаголит: «Не убей!»

Митрополит на посох грузно
Опёрся, встал так, будто он
Оставил в этой келье узкой
Всю жизнь под карканье ворон.
Кресты на нём в лучах рассветных
Горели как на куполах.
Изрек: «Помилуй деток бедных.
Они никто в твоих делах.
Князь Кашин молит о прощеньи
Тем своякам младым, что ты
С утра отправил в подземелье.
Так душно, дай скорей воды».

Царь из кувшина золотого
Дал Афанасию воды.
«Ну, ладно, если все готовы
Ручаться будто это сны, –
Иван невольно стал кривляться, –
Пущу на волю дураков.
Ты перечисли, кто ручаться
За них имуществом готов.
Потом, как водиться с порукой,
Нарушит этот Кашин что,
Сгною с детьми, женой, прислугой
И с поручителем его.
Опала будет непременно,
Под ссылку, казнь, в пучину бед.
И пусть свой крест несут смиренно.
Таков и будет мой ответ».

Расцеловав митрополита,
Иван почувствовал и боль.
Свинцом пытаемый налитым,
Как на кресте сдавил он вой.
Но распрямился: «Хватит, отче,
В молитвах помни обо мне.
Освобожу их как ты хочешь,
По недоказанной вине.
Пускай идут, вот только Юрьев
Расспросит их, что было тут.
И если скажут всё без дури,
Их по домам и отвезут».
Митрополит всё понял, вдрогнул,
Стал отступать себя крестя.
Ушёл, с размаху дверью хлопнул,
Негодованием горя.

Иван вновь принялся за птицу.
Ел жадно, как в последний раз.
Вдруг слёзы выйдя сквозь ресницы,
Упали из угольих глаз.
Горячим бешенством задушен,
Во гневе лютом будто пьян,
Зубами мясо рвал как души
Царь Божьей милостью – Иван...

...Был вечер, факелы чадили,
Морозом дуло от окна.
Иван прошёл и сел в средине
На пир накрытого стола.
И закрутились, взволновавшись
Пол сотни пляшущих теней,
И столько же людей, подняашись
Вдоль стен стояли у скамей.
Царь стал высматривать образчик
Опоры верной сквозь угар,
Как будто с торжища приказчик
Смотрел полученный товар;

Дьяк Висковатый, князь Басманов,
Бояре Чеботов, Ногтёв,
Скуратов-Бельский, Поливанов,
Вокшерин, Колычев, Слизнёв,
Князья Одоевский, Черкасский
Григорьев, Совин, Салтыков,
Ростовский-Тёмкин, Боротянский,
Хованский, Хворостин, Гвоздёв,
Боярин Юрьев, Шапкин, Сёмин,
Мятлин Верига Третьяков,
Князь Оболенский, Пронский-Ромин,
Меньшой Булгаков, Воронцов,
Князь Бекбулатович Ногайский,
Грязных, Безопишев Угрим,
Молчанов, Шереметев, Зайцев,
Борисов Чёрный Бороздин,
Иван Чулков, Коняка Сицкий,
Дьяк Арцебашев, Трубецкой,
Василий Ступа - дьяк дворецкий,
Дьяк Тютин и Васюк Грязной,
Пивов, Олферьев, Севастьянов,
Шерефединов, Годунов,
Леонтьев, Зюзин и Щелкалов,
Плещеев, Овцин, Шейдяков,
Кривой Сабуров, Младший Очин,
Роман Нащекин, Милюков,
Андрей Старко, Григорий Ловчек,
И низших несколько чинов.
«Садитесь, други, пейте, ешьте,
Сегодня будет долгий пир.
Тревогу вы мою утешьте,
А после мы поговорим.
Кто дурака сегодня пляшет?»
Иван попробовал грибов.
И тут-же все налили в чаши
Вино из царских погребов.
Все стали есть и замелькали
В руках пирующих ножи –
Их в корки кулебяк втыкали,
В жаркое, хлебные коржи.
Сгребали с блюд больших горстями
Орехи, клюкву, творог, мёд.
Пускали чаши меж гостями,
Как из ведра вливали в рот.

Притих шум пира нетерпимый
По знаку малому царя.
Поднялся Ловчик – лик игривый,
Для вида струны теребя.
Пошёл с улыбкой, переплясом,
Бренча по гуслям, меж столов,
И загуде поддельным басом
Посредь повёрнутых голов:
«Сегодня дурень пьяный Кашин
Бродил у камня Алатырь,
Хотел украсть царёвой каши,
Но тут взошла звезда Чигирь.
Звезда ему рёчет: «Дурак, мол,
Обрящешь кашу ты в аду.
Ведь у тебя и глаз нет, на кол
Зад набредёт во тьме! Ау-у-у»...
Под смех и вой Григорий Ловчик
Пошёл вприсядку, гусли прочь.
Иван захлопал: «Голубочек,
Смотри как боек хоть и ночь!»
«Слагает вирши, скачет бойко» –
Дьяк Висковатый тут кивнул
Давясь анисовой настойкой.
Басманов Гришке подмигнул.
И тихо рёк, чтоб было слышно
Лишь только дьяку и царю:
«Григорий Ловчек боек слишком,
Заклад я за него даю.
Не рассуждая он, не морщась
Убьёт любого за столом
По твоему приказу тот час,
Не посчитавши то грехом.
Его князь Вяземский подсунул
Мне в Кормовой прика служить.
Сказал – сгодится, я подумал.
Но страшновато рядом жить.
Пора врагов среди Приказов,
Кремля, дворца, монастырей
Уже громить». Скосивши глазом,
Иван сказал: «Пора, теперь!»

Споткнулся Ловчиков, упавши
Сидеть остался на полу.
Унялся гомон, царь поднявшись
Махнул рукой Бороздину:
«Иди скорее, встань за дверью,
Не подпуская слухачей».
И Бороздин, шатаясь хмельно,
Неловко скрылся из очей.
«Встань, милый шурин, и поведай,
Что порешили мы давно, –
Сказал Иван, – про злые беды
Всем нам чинимые, про двор.
Готовят нам всем здесь расправу;
Князьям-злодеям крест не свят,
Везде в Приказах и Управах
В Москве изменники сидят!»

«Пора их бить!» – поднялся Юрьев,
Кивнул обритой головой;
Кафтан, рубаха, пояс шурьев,
Искрились нитью золотой.
Он был высок, широк и статен,
В движеньях ловок, чуб носил
Как Святослав, на лик был красен
И на ливонца походил.
Имел он голос звучный, сильный,
И как с написанного рёк:
«Всё ближе к нам рубеж могильный.
Кому такое невдомёк.
Претят гам всем дела презлые
Немовых, Кашиных, других?
Враги нам все Шевыревые,
Куракин, сонм Головиных.
В Кремле, где ульище осиный,
Мы под надзором, колпаком.
Коль мы восстанем, в миг единый
Нас тут раздавят большинством.
Наверно помните вы дело
Минувших дней кровавых свор,
Когда на нас взьяриашись зело,
Поднялся весь кремлевский двор.
Злодеи Шуйскими ведомы,
Ревнуя Бельского к царю,
Мятеж подняли, на иконах
Поклялись злому главарю.
Враги вошли числом пять сотен,
Да из Владимира ещё
Три сотни, в Кремль, не зная совесть
Закрыли всех на пересчёт.
Погром устроили той ночью;
На снег сгоняли баб, мужей,
Детей, одежд летели клочья
Под смех кровавых палачей.
Бессудно многих так убили.
В Приказах письма, списки жгли.
Ивана Бельского схватили,
На Белоозеро свезли!»

Настало тяжкое молчанье.
Его нарушил вдруг Старко.
Вскричал: «Писать нам завещанье,
Скажи скорее, делать что?»
Сказал Басманов: «Что готовят
Всем обречённым бдящим тут?
Быть может в землю нас зароют,
В чернцы насильно постригут?
Предать святого государя,
Для православных смертный грех.
Он крест несёт себя снедая,
Собою жертвует за всех!»
Все остальные зашумели,
Втыкая в стол свои ножи:
«Ты говори скорей о деле,
Как защищаться нам скажи!»
Ответил Юрьев: «Мы в ловушке
Китайгородской и в Кремле.
Мы как в ведре одном лягушки,
Что делать нам понятно мне.
Здесь отбиваться будет трудно –
Родню жаль, чада, челядь, скарб.
Бежать нам нужно; скажем будто
Царь на молебен едет в храм.
И пусть он завтра чинно едет,
Как много раз уж знают все
Он ездил, с ним все на рассвете.
И не забудьте о казне.
Она должна лежать в подводах.
Дьяк Тютин, дело то твоё!»
Встал Тютин: «Не впервой в походах.
Всё спрячем в старое тряпьё.
Уж все посчитано, готово!»
Кивнул Басманов: «Караул
Поедет из полка царёва,
Кто на иконе присягнул».

«Такие есть, – привстал Черкасский, –
К присяге сам их приводил.
А двух лазутчиков, как в сказке
Убил и в прорубь их спустил.
«Коней откормленных готовьте.
Царевых замыслов и слов
Вы ненароком не раскройте,
Чтоб враг ослеп наш и оглох».

Шипел огонь, по драни крыши
Скребла метель, гудел, стонал
В заслонках ветер, еле слышно
В подвале мученик кричал.
В Китай-городской церкви полночь
Отмерил колокол во мгле.
Всем показалось, что сквозь копоть
Ожили фрески на стене.
На сводах, в нишах грановитых,
Вдруг двухголовые орлы,
Грифоны из звериной свиты,
Вздохнули в капельках росы,
Русалки из цветов дичайших
И птицы сказочной земли,
Со всех сторон в людей молчавших
Глаза уставили из тьмы.

Иван щекой задёргал, вышел
В круг света, встал посредь палат.
Слизнёв, ступая еле слышно,
Шепнул, неся царёв халат:
«Из Кабарды халат сей ести».
Сказал Иван: «Дела горьки.
Царя иметь им много чести,
Москве князька иметь с руки.
Как хорошо, что вас так много,
Что не один я в трудный час.
К Святым Вратам ведет дорога
Всех Богу преданных – всех нас.
А я пойду с царицей вместе
Валять в постели дурака.
Я падок до восточной лести
Любезной дочки Темрюка.
Привык я к ней, но мне б сгодился
Дружочек, с кем отрадно быть.
Но жаль такой не приключился,
Как мне дружочка раздобыть?» –

Иван вздохнул, перекрестился
На образ красочный в углу.
Пошёл; тут Ловчик очутился,
Царь сунул руку на ходу:
«Таких, как ты, мне нужно много.
До смерти смехом уморил.
Тебе большую дам дорогу,
При мне будь ловчим-сокольным!»
Согнулся Ловчиков целуя
Ивану руку и перстнём
Рассек себе губу большую,
И кровь закапала кругом.
Вслед за царем Басманов-младший
Пошел в одеждах золотых,
Юнец и статный ангел падший,
Слетевший из небес родных.
С царём прощаясь, тени встали,
И заговорщики меж них,
Огонь лучин блистал на стали,
Мехах, одеждах золотых.


Глава вторая

ОПРИЧНИНА

Шёл мягкий снег, снежинки тая
В кудлатых гривах лошадей
Сверкали, быстро исчезали,
Пар вырывался из ноздрей.
Кивая сонно кони мялись,
Косясь на грустных ездовых,
Чьи нравы нынче отличались
От всех обычаев своих.
Здесь мир ямщицких ухищрений;
На ком тулуп, кто в зипуне,
Под грудью стянутом, движений
Чтоб не стесняли при езде.
Одни в санях сидели тихо,
Другие скалились смеясь,
А третьи хмуро кляли лихо –
Раскисшую под снегом грязь.
За ночь в Москве мороз отпрянул;
Вот солнце встанет, потечёт
Повсюду с крыш и воздух пряный,
Как вешний – оттепель идёт.

Уж всё готово, стынут кони
И в раззолоченной попоне
Уголий царский жеребец
Трясет уздою из колец.
И каждой жилочкой клокочет.
Не может он умерить прыть,
Он скачи злой, безумной хочет
И спесь не может победить.
Среди саней, что запрудили
Все переулки у дворца,
Бояре сонные бродили,
Кто зол, кто с видом хитреца.
Здесь горцевал и князь Черкасский
В расшитой бурке, сапогах.
В черкесках люд его кавказский,
Иссиня-черных бородах.
Тут говор резкий, басурманский,
Уздечки раззолочены,
И взгляд у всех не христианский,
Хоть волей царской крещены.
Среди саней стоял Басманов,
О чём-то тихо говорил
С Немым и Юрьевым, и рьяно
Дьяк Тютин носом тут крутил.
Корпел, в который раз считая,
Богатства скрытые в санях.
То замирая, то пылая
Трещали факелы в руках.
Стоял конвой детей боярских
Из государева полка;
Все при пищалях, в шапках красных
И фитили палят слегка.
Тьма расступалась, свет стал бегать
И сразу снег пошёл сильней.
Обоз пол дня ждал, кукарекать
Петух устал уж из клетей.

Вдруг на снега упали тени
С большого царского дворца,
И в разукрашеные сени
Вступили рынды вдоль крыльца.
В одеждах белых с топорками
Слоновьей кости, серебром,
Как на подбор парадно встали
Сияя, хороши лицом.
Из мамок вышел, как из стана,
В доху из соболя одет,
Любимый сын царя Ивана –
Царевич Фёдор малых лет.
Уже святой, хотя дитятя,
Происхождением своим,
Как воин из небесной рати,
Несущий Божий свет живым.
И брат его десятилетний,
Иван, с печалью на лице,
Как будто он в семье последний,
Из рода Рюрика, в конце.
Наследник всей плеяды славной,
Создавших вечный третий Рим,
Крови могучей и державной,
Уж страшный рок витал над ним.
За сыновьями государя
Царица Марья шла во след,
Оленьих глаз не поднимая.
Она ждала здесь только бед.
А до крещения и свадьбы,
Ей было имя Кученей.
И не могла она сказать бы,
Что здесь казалось страшным ей.
Пока семья садилась в сани
С константинопольским орлом,
Все рынды чинно занимали
Места вокруг саней верхом.

Царь вышел ярый и готовый,
В доспехе воинском златом.
Окинул двор пытливым взором
И осенил себя крестом.
С крыльца сошёл и рявкнул: «Тютин!»
«Готово всё, мой государь!»
«А что там делают те люди?» –
Он указал рукою вдаль.
Там, отдаленно и в опаске,
Князья с боярами толклись.
По чьей-то видимо указке
Толпой гудящей собрались.
Идти хотели, разобраться,
Почто никто им не сказал,
Что царь долой решив податься,
Как прежде их с сабой не взял.
К толпе той двинулся Скуратов
И двадцать всадников за ним.
Вдоль любопытных он оградой
Встал, как стена, и путь закрыл.

Сияло солнце на востоке,
Лилось златою полосой,
И благодатнейшие соки
Его разлились над Москвой.
Неравномерно осветились
Небес густые облака,
Живые тени в них носились,
Как сон прошедшие века.
Поднялся ветер – юг и запад
Его несли, в его крылах
Тепло и дождь почти заплакал.
Весь город виден был с холма.
Лежал громадный серо-чёрный
И купола церквей над ним;
Мерцал крестами град огромный,
Град православный – Третий Рим.

«Пора!» – царь даже не взглянувши
На стременного, что коня
Спеша подвёл, не обернувшись
Пошёл и сел в пустых санях.
Ему хотелось быть отдельно.
Потёр оконце из слюды.
«Вперёд!» – махнул Басманов дельно,
И затрешали будто льды;
Со страшным грохотом и треском
Возы и сани разошлись.
Под крик возниц и посвист резкий,
Все поскользили с горки вниз.
Митрополит в Успенском храме
Царю молитву отслужил,
Перекрестил его и сани,
И путь его благославил.
Был царский поезд словно войско,
Что шел осаду прорвать,
Во всем все было очень скользко,
Но нужно было начинать.

Не повстречав в Москве отпора
Своим желаниям, в обед
Войдя в Коломенское споро,
Весь поезд встал – дороги нет.
Везде дороги, броды, вехи
Водой залились от тепла.
По всей округе вскрылись реки,
Пришли потопа времена.
Как будто сказ ветхозаветный.
Таясь в Коломенском сидел
Иван, усталый, бледный.
Молился, клялся и терпел.
Всю ночь радел он перед Богом,
Попросил открыть ему пути,
Но две недели без дороги
Ему пришлось там провести.
В субботу, вдруг, заледенело
Вокруг Коломенского всё.
Освободился царь из плена,
Промчался быстро между сёл.
В Тайнинском ночь лишь отоспалс,
И там молебен посетил,
И быстро к Троице добрался,
И вклад большой там положил.
И в Александровском натужно,
Сквозь злые козни декабря,
Путь завершил, а здесь, что нужно
Готово были загодя.
Дворы тут Юрьев взял в ограду,
К реке прорыл подземный ход.
Тут можно было бы осаду
Держать по меньшей мере год.
Вздохнули все, как будто долю
Свою исполнил Моисей,
Увел весь свой народ на волю,
Из фараоновых клетей.

Прошла неделя; окопавшись
В своей далекой слободе,
Убийц, погони не дождавшись,
Иван прознал про страх в Москве.
Затлела там искра волнений,
Ведь царь теперь не управлял
И не оставил замещений,
Как в граде прежде назначал.
Не управлял никто столицей,
Никто не вел теперь суды,
Приказ разбойный и границы,
Налог и прочие бразды.
Посланцы податных сословий
К митрополиту шли просить,
Под гнётом из любых условий
Царя желали возвратить.
Дождавшись этой тяжкой смуты,
Царь Поливанову даёт
Письмо своё с отказом мудрым
От царства; тот письмо везёт
К митрополиту и к боярам,
Сидеть оставшимся в Кремле.
Письмо второе к христианам
Везет к народу и толпе.
Михайлов их читает с жаром,
Мол, царь не в гневен на народ,
Но полон лютости к боярам
И обвиняет весь их род.
В письме расписаны все страсти,
Князей изменные дела.
От них народу все напасти,
Но не назвал он имена.
Царь преступлений много разных
В своём письме перечислял –
Он от бояр – злодеев грязных
Уехал прочь, куда Бог дал.
Хитёр был старый Поливанов;
Как куча хвороста Москва,
Где искры только не хватало,
Была в костёр превращена.
От страха знать сон потеряла,
Ведь чернь, письмом возбуждена,
На них почти уже восстала
За их изменные дела.

И вскоре в Слотине застава,
За двадцать вёрст от слободы,
Митрополита задержала,
И с ним посольство из Москвы.
Большой конвой к ним был приставлен,
Как будто к пойманным врагам.
И под надзором был доставлен
Митрополит к большим вратам.
Под серым и плакливым небом
Свирепый сокол вкруг летал.
Его подкармливали хлебом,
А он резвясь ворон терзал.
Вороны здесь слетались к блюду –
Окоченевших мертвецов
Терзать, повешенных повсюду.
Вот постучал конвой кольцом;
Ворота быстро отворили
Гремя решетками оков,
Послов во двор большой пустили
Как попрошаек-ходоков.
Бояр, купцов, митрополита,
Решили тотчас обыскать,
Затем писцов, архимандритов,
Как будто в каждом крылся тать.
Ножей и сабель всех лишили,
А заодно и кошелей.
«Все для того, чтоб не решили
Из них наделать кистеней», –
Так им сказал с ухмылкой пристав.
Гуртом, как козы на убой,
Под лай собак, плевки и присвист
Пошли они к царю сквозь строй.
Под смех зловещий и надменный
Послы искать царя пошли,
Как в ад, оставив мир сей бренный,
И там они его нашли.

Среди двора шесты стояли,
Держали куклы из тряпья.
Вокруг них всадники скакали
Те куклы саблями рубя.
Тут был Басманов и Вокшерин,
Черкасский, Бельский, Бекбулат;
Кричали и рубили шеи
У чучел, зло свистел булат.
От них шёл пар, летел на ветер.
На жеребце под стук копыт
Иван скакал и не заметил,
Что перед ним митрополит.
Кресты, иконы и хоругви,
Как будто Спас и Крёстный Ход,
Смиренно сложенные руки,
Готовы в разный оборот.
Вот Бекбулат остановился,
Все встали, усмирив коней.
И только царь ещё носился
Маша клинком вокруг людей.
Скакал едва их не сшибая,
Но утомился и остыл.
Сквозь зубы выцедил слезая,
Бросая повод стременным:
«Ну, что, нашли в Москву царя-то,
Чтоб он отребьем управлял?» –
Иван как будто встал из ада,
Не всякий бы его узнал;
Он потерял почти весь волос
Из бороды и с головы,
Глухим, надтреснутым стал голос,
Вокруг глаз чёрные круги.
Но взгляд был непоколебимый
И не тряслась его рука.
Упрямый и неустрашимый,
И мысль быстрее языка.

Митрополит, согласно права,
Для поцелуя протянул
Сухую руку; царь лукаво
Ее губами промахнул.
«Сын мой, тебя благославляю!» –
С тревогой рёк митрополит, –
В дом проводи, я умоляю.
Мороз ужасный!» Царь стоит.
«Святой отец, в палатах душно.
Там даже баньщик угорит.
От игрищ мне постынуть нужно.
При всех здесь дело говори».
Митрополит мусолил четки;
Совсем Иван его не чтил,
Еще обряд нарушил четкий –
Посланцев в дом не допустил.
Вот он сказал царю со вздохом,
Стараясь виду не подать:
«Урок ты нам задал не плохо,
Решил всю жизнь нам поломать.
Ты бросил трон, оставил царство.
Дела в упадке, чернь бурлит,
Татарско-крымское коварство
Ужасной гибелью грозит.
Все знают – ни один боярин
Не смеет царством управлять.
И мы пришли со всех окраин
Тебя о благе умолять.
Мы просим все тебя вернуться,
И всем владеть как сам решишь.
Ты этим дело, все клянутся,
Богоугодное свершишь!» –
Тут Афанасий обернулся.
Все закивали, торопясь.
В ответ лишь криво улыбнулся
И хмыкнул зло Великий Князь.
Царю на плечи князь Черкасский
Уголью бурку положил,
А Бельский, что не догадался,
С досады губы закусил.
Князь Бекбулат, Вокшерин Фёдор,
Переглянулись: «Что молчит?»
И тут Иван совсем не злобно
Стал с расстановкой говорить:

«От Бога мудрым наущеньем
Быть полагаю посему;
Моим глубоким измышленьем
Отныне только одному
Мне будет дадено решенье
Опалу класть, казнить и гнать
С семьей, казне на возмещенье
Со всех опальных статки брать.
Никто не может мне мешаться,
Ни Дума ни митрополит.
Поручных грамот больше браться
Не будет, если кто сбежит.
Исчезнет, чуя приближенье
Опальный, вся его семья
Заплатит мне уничтоженьем –
Определю вину им я.
Отныне в этом государстве
Себе опричнину ввожу.
Надел и двор и выход царский
Особый новый завожу.
Владеть им буду со бояре,
Которых сам я отберу.
Жить остальным как прежде дале
Приказам, старому двору.
Пускай ведут дела земские,
Суд разбирают по добру.
А коль вопросы не простые –
Идут к боярскому двору.
Дела заморские, большие,
Ко мне пускай они несут,
И крепостные, войсковые,
Им приговоры дам я тут.
Царь Семеон в Москве пусть правит –
Он Чингисхановых кровей.
А мне опричных всех оставит,
Не нужно земских мне червей.
Возьму в опричнину уделы
Сперва предав их палачу,
Создам из них тогда по делу
Ту Русь, которую хочу!»
Все истуканами застыли –
Никто не понял ничего.
Себя крестами осенили
Подозревая колдовство.
«Ты, Висковатый, всех разместишь
По сану пить, по чину спать,
И животом за них ответишь,
Клинки обратно не давать!»
Иван устало улыбнулся,
Ушел с морозного двора
И он наад не обернулся,
Свалилась будто с плечь гора.

Прождав в тревогах ночь, под утро
Решил обратный путь держать
Митрополит, и делал мудро –
Не мог царю он доверять.
Но был задержан не учтиво.
Вперед него в столичный град,
Как неожиданное диво
Велел отправить царь отряд;
Ивана Бельского с Мстиславским,
Ивана Пронского с кавказским
Любезным шурином своим,
Стрельцов и дьяков много с ним.
В одежды чёрные одеться
И метла при себе возить,
Собачьи головы виднеться
Должны у сёдел, всем грозить.
Велел в Приказах оставаться,
Столы свои там завести,
Но как опричникам держаться
И бить всех вставших на пути.
И от Волхонки до Никитской,
Внутри Воздвиженка, Арбат,
Опричный должен поселиться
Народ отборный – к ряду ряд.
Ещё решил в Москве подворья
От стен Кремля совсем сносить,
С Дорогомиловского всполья
Живущих прочь переселить.
Должны чернцы там жить отдельно.
На месте шурьевых палат
Ещё в срок малый трехнедельный,
Напротив Боровицких врат,
Опять за счёт казны московской,
Дворец опричный возвести.
В привычке англицкой и псковской
Стеной с зубцами обнести.
И башни с чёрным орлами,
У птиц тех по две головы,
Чтоб шпили золотом сияли,
А на воротах злые львы...

Глава третья

КРОМЕШНИКИ, ЦАРСКАЯ ОХОТА, 1570 ГОД

Сентябрь уходит; сух и светел,
Дожди в июле пролились
И по ночам холодный ветер
Исподтишка морозил лис.
Морозил всю лесную свору,
Птиц робких перелётных стай,
Неслышный голос звал которых
В далёкий заповедный край.
Окрест поля, луга, дубравы
В святой оправе залегли;
Степаново-Махрисской лавры
Мерцали купола вдали.
Грибы как гвозди в хвою вбиты,
Текочует белки меж ветвей
И небо милостью открыто
Молитвам, крикам журавлей.
Дымок костра щепотью соли
Меж дивных запахом плывёт,
По среднерусскому раздолью
Бог очарованный идёт.
Вдали дымы над слободою,
Что царской псарней нарекли,
Во всепокой небес рекою
Дорогой серой пролегли.
А на холме у сучьев древа
Давно разбитого грозой,
Стоят два всадника, да влево
И вправо крутят головой;
В простом, но не крестьянском платье,
При саблях, но простой подбой,
По виду и повадкам братья
Рекут тихонько меж собой.
«Пусть государь без нас ливонца
Идет отныне воевать», –
Один сощурился от солнца.
Другой стал шапку поправлять:
«Андрей, брат, было мне виденье,
Приснился сон, как наяву.
Наверно за ночные бденья
И знак небесный к сватовству.
Пустынный берег мне явился,
Туда мой ангел опустился.
Он крылья белые сложил,
Спросил о том как был, как жил.
Ему покаялся в гордыне
И всех других своих грехах,
О коих верно не забыли
На мудрых строгих небесах.
Просил немного снисхожденья
И в сватовстве мне поможенья.
Но ангел тягостно молчал
И свет небесный источал.
Потом взлетел, отставил берег,
Но о беде предупредил.
Исчез – мне ангел не поверил!
Ну как, тебя я удивил?»

«Вот ты наплёл чего, Ивашка!
Брось ты купеческую дочь.
Для нас плуг, сабля да рубашка.
Не нам такую свадьбу смочь.
Нам завещал не свадьбу отче –
Он завещал найти удел.
А дьяк так много денег хочет,
На всем порок корыстных дел.
Ты на коня и не садился,
Как царь опричнину созывал
И верой он воспламенился,
Жестоко многих наказал.
Князей Горбатого, Немого.
Горенский к ляхам убежал,
Изобразив купца косого,
Но царь его и там достал.
И тёмной ночью на подворье
Повешен был он как злодей.
И в ад отправились в подспорье
Все тридцать пять его людей.
Других в поля понизовые
Отправил в ссылку, млад и стар,
Во степи кровью политые
Под растерзание татар.
Несчастных помню по Собору
Земскому в радостном году,
В Москве с отцом я был в ту пору.
Я многих знал ещё в войну.
В поход Ливонский с ним знался;
Бестужев, Бабичев, отец
С кем на Озёрищах сражался:
Гагарин, Тёмкин, Мезинец.
Там Ромодановские были
Забыв былые мятежи,
Засекины с Бороздиными –
Все достославные мужи.
Убиты многие, пропали
Бесследно с женами, детьми.
В переселение попали,
Иль в ссылке сгинули они», –
Сказал Андрей, он был постарше,
И видно долго воевал.
Увидел соек улетавших
И трепет странный испытал.
Затем вдали услышал топот,
Как будто много верховых
И будто соколиный клёкот
Витал в высотах тучевых.

«Дьяк обманул, земли тут нету.
Поедем прочь скорее, брат.
Неравен час сюда наедут
Царевны слуги из палат.
Начнут пытать, что нам за дело,
Чего у царской слободы
Желаем выведать умело.
Потом глядишь и кандалы.
Бежим, Иван, пока не поздно!»
«Уж видят нас», – ответил брат.
Через лесок волною грозной,
В одеждах чёрных шёл отряд.
Собак десяток перед ними,
Стуча копытами не в такт,
Кичась конями вороными,
Примятый оставляли тракт.
Блестя от золота и солнца
Охота царская неслась,
А впереди как бы ливонца
Гнал кабана Великий Князь.

Бежит на холм кабан к кусточкам,
Собаки лают рядом с ним.
Занёс копье царь, бросил точно,
И вепрю холку повредил.
Кабан бежит и кровь струёю,
Упал, собаки на него.
К безмолным братьям тут-же трое
Ярясь подъехали: «Вы кто?»
А сами все в одеждах чёрных,
В шелках, в затейлевой парче,
Меха песцовые, собольи,
И взгляды как у палачей.
Тот что спросил, удал был, молод.
Хоть безбород, но седины
В висках полно как иней в холод.
«Ослябьевы мы из Вохны».
«А я царёв постельный Ярцев, -
Сказал седой: – гляжу, струхнул?»
В Андрея он перстнявым пальцем,
Подъехавши надменно ткнул.
Но тот смотрел, как в битве смертой
Бойцы в глаза врагу глядят.
Тут Ярцев взвился: «Ишь ты, смерды,
Заплатишь смертью мне за взгляд!
Слезай, холоп, целуй мне ноги,
Отродье Старицких князей!»
Все трое стали сабли трогать
И горячить своих коней:
«Ты видишь, смерд, кто пред тобою?
Ты на кого тут возроптал?»
Ослябьев только головою
Своей упрямо замотал.
Занес тут Ярцев плеть высоко.
Ослябьев руку ту поймал:
«Похоже жить уж мне немного,
Беги, Ивашка!» – закричал.
Рванул плеть, Ярцев накренился,
Опору в воздухе искал
И из седла как куль свалился.
Ивашка в поле поскакал.

За ним опричник; саблю вскинул,
Полосонул два раза в спину.
И камнем мёртвым на скаку
Иван упал с коня в траву.
Брат старший это не увидел –
На саблях бился со вторым;
Звон, искры, знал Андрей, не выйдет
Теперь уже уйти живым.
Его умело окружили,
Копьём снесли в траву с седла,
Одним ударом порешили
Как царь недавно кабана.
Подъехал царь румян и весел.
А Ярцев тыкал в деревца,
Распоряжался как повесить
На издыханье наглеца.
«Что скажешь Богу в оправданье? –
Спросил Иван, – давай, галди!»
Но тот стонал лишь от страданий
С открытой раной не груди.
Андрей привстал, и кровь плеснула
На подорожника листы,
В ресницах будто бы блеснула
Душа, искала высоты.
Нашла душа её без тела
С холодным ветром в унисон.
Нашла, и в небо отлетела
Легко, как праведника сон.
Псарь тронул мёртвого ногою:
«Забили ловко, как тельца».
Устало царь махнул рукою:
«Таким смутьянам нет конца!»

С холма царь быстро вниз помчался,
От скачи толком не остыл,
Ему Скуратов повстречался
И наскоку проговорил:
«Спешу к тебе, несу я вести,
Всё Висковатый нам раскрыл,
Как с Пименом владыкой вместе
С Литвой он в заговор вступил.
И с ними множество народа
Пятин, земель и хуторов.
Желают там к Литве отхода
Всех новгородских городов!»

«Я так и думал!» – царь запнулся.
Тут кабана уж свежевал
Угрюмый псарь, кряхтел и гнулся,
Куски кровавым псам бросал.
Летели внутренностей клочья.
Собаки грызлись за куски;
Из своры стали стаей волчьей,
Полны отчаянной тоски.
«Псов разними!» – ему царь крикнул.
Псарь шапкой принялся мотать:
«Уж поздно, батюшка, проникнул
Коль в мясо зуб – не оторвать.
Зачем? Пусть будут позлобнее».
«Раз дал кусок, не отбери?
Гляжу, тут все царя мудрее,
Кухарки, служки и псари!» –
Царь посмотрел назад на древо
И двух повешенных на нём.
Ему почудилось, что дева
Стоит у дерева с копьём,
И целит огненное жало
В его бушующую грудь.
Ему вдруг душно, жарко стало,
Нельзя не охнуть, ни вдохнуть.
Стоял над бездной задыхаясь,
А в небе ангел или чёрт
Летал, кричал круги сужая:
«Ты здесь ещё, ты здесь ещё»...

Пришёл в себя Иван не скоро.
Сказал Скуратову: «Пора.
Вернемся выпытать у вора
Секрет владыкина двора!»
Они по роще поскакали
Вздымая жёлтые листы,
С трудом их прочие догнали
В тенях вечерней темноты...

...Железом и палёным мясом
Здесь пахло много дней подряд.
Опричным истовым приказом
Здесь каты скорый суд творят.
В тряпье кровавом волочили
По камням стёртым и немым
Живых, а мертвых, не спешили
Отдать стенающим родным.
Тела нагие при воротах
Бросали кучей во дворе.
И мёртвых жрали псы до рвоты
И ночью, и при светлом дне.
Не похороненный церковно
Не мог на небо возместись,
И эта было, безусловно,
Страшнее чем в мученьях жить.

Царь, полный тягостных сомнений,
Склонясь, шагнул через порог
Услужливо раскрытой двери,
Ведущей в пыточный острог.
Спустился крупною ступенью,
Сочилась из камней вода,
И не одновременно с тенью
Ступил на пол у очага.
Под низким сводом ждал Басманов,
Борятинский, Басманов-сын,
Князь Вяземский и Поливанов,
Князь Тёмкин, Зайцев рядом с ним.
В одних рубахах восседали
От пота мокрые, как в дождь,
И от того, что обсуждали,
Их зло и нервно била дрожь.
В огне трескучем прут железный
Нагретый розовый лежал.
Вися на дыбе, ртом отверстым,
О чём-то узник умолял;
Весь обожженый и бессильный.
В нём Висковатого узнал,
Всмотревшись царь, не без усилья.
Сквозь зубы катам он сказал:
«Вы что, убить его решили
Без разрешения царя?
Допрос пусть даже завершили,
Жизнь или смерть – решаю я!
Снимайте с дыбы, только ловко!»
Из-за Ивановой спины
Скуратов бросился к верёвкам,
Распутал хитрые узлы.

Сняв гирю с ног уж почерневших,
Он тело на пол положил
И всем суставам захрустевшим
Тем самым место возвратил.
Басманов кадку опрокинул –
Вода на тело пролилась.
Кафтан на Зайцева царь скинул.
Кровь смыли, копоть, рвоту, грязь.
Теперь во мраке стало видно
Всем Висковатого лицо.
Поднять хотели, но завыл он,
Хотя держался молодцом.
«Что, познакомился ты с дыбой? –
Спросил царь хмуро встав над ним;
На берег выброшенной рыбой
Лежал дьяк, – ну, поговорим?
Иван Михайлов Висковатый,
Сиречь "вихрастый", как же так,
В измене страшной виноватым
Ты оказался как вожак?
Чем царь повинен пред тобою?
Не так я правил или жил?
Зачём же Новгород с землёю
Ты Сигизмунду предложил?
Сошёлся с Пименом прегнусным,
Дела творил презлые с ним,
Лжецом, предателем искусным,
Прикрытым именем святым.
Был ты лишь отроком безродным,
Годов назад так тридцать пять;
Когда был бунт, убит был злобно
Мой дядя - память не унять.
Все жертвы были мной пригреты;
Ты был в посольские введён
За службу и во все секреты
Тебе стал доступ разрешён.
Служил как пёс, и стал печатник,
Дьяк думный, дал тебе Приказ,
Удел дал, в Данию посланник.
Любой за это жизнь отдаст.
Любой продал бы руки-ноги.
Когда я при смерти лежал,
Ты мне тогда в числе немногих,
Крест для присяги целовал.
Потом уж старые бояре
Клялись служить моим сынам.
Какой тебя подвергнуть каре
И не придумаю я сам.
Любил тебя, и вот оплата.
Скажи, предатель, кто твой бог?
Не чаял я тебя как гада
Топтать подошвами сапог!» –
Царь пнул лежащего, подумал,
Ударил плетью что есть сил.
В лицо пытаемого плюнул.
Малюта далее спросил:
«Ты стал совсем уж бесполезный?» –
Тут Поливанов проревел,
Он взял из углей прут железный
И ткнуть им дьяка захотел.

Рот Висковатого открылся
И голос с той уж стороны
Взлетел и с дымом закрутился,
И все услышали: «Воды»...
Ковш поднесли и он напился,
И стал сипеть: «Тебе решать,
С чего я круто изменился
Решил все клятвы я предать.
Всю жизнь свою, любовь и силу
В борьбу за отчину вложил,
Служил тебе не за наживу,
Но только плаху заслужил.
Мой брат Третьяк тобой зарублен
Как скот на людях топором.
А прежде чем он был загублен,
Ты деньги выпытал огнём.
Ты над красавицей невестой
Его глумления творил,
Средь бела дня при всех бесчестил,
А после в речке утопил.
Пусть ты святой как царь небесный,
Как император Константин,
Твой труд постылый, бесполезный
Не с Богом ты идешь, один.
А Русь опять в руках баскаков –
Дружин бесжалостных князей,
Лихих воров, опричных хватов
И их прожорливых семей.
Из преисподней вышло семя
Как туча крыльями треща,
Ещё не взрощенное семя
Жрала хмелея саранча.
Страна в мученьях издыхала,
И к сыновьям своим взывала,
Не истязать и не губить
И кровь из ран её не пить.
Но тщетно! Пили кровь и рвали
Её на мелкие куски.
Среди умерших пировали,
Среди разрухи и тоски!» –
Шептал дьяк тихо подле горна,
Почти неслышимый потом.
Шла пена красная из горла
И после шевелил лишь ртом.

«Признался или не признался?» -
Иван на всех поднял глаза.
А Зайцев злобно улыбался:
«Всех выдал брат чумного пса!
Назвал немало, вот их список,
В руках теперь они у нас, –
Подали свиток, между мисок
Он раскатал его тотчас!»
Присел он и на пальцы плюнул:
«Никита Фурцев – казначей,
Опричный дьяк Иван Наумов,
Румянцев был что у ключей
Уже давно в Избе Поместной.
Тут больше сотни человек».
«Народец этот нам известный», –
Сказал Барятинский в ответ.
«Убил бы всех я новгородцев, –
Сказал Басманов Алексей, –
Они всегда как инородцы
Держались от других земель.
Таились, бунты поднимали,
Хотели гибели Москвы,
Казанцев наших воевали
Их псов-ушкуйников чалны.
Отсесть к Литве им не позволим.
За баснословную деньгу
Торговли всех их переколим.
Деньгу нельзя отдать врагу».

«Псы-новгородцы перестали
Слать деньги в царскую казну, –
Поддакнул Зайцев: – Убивали
Их собирающих в Москву.
Душили наших старост губных.
Людей опричных смертно бьют
Уже на торжищах прилюдно.
Плетями мытарям дают!»
Пройдясь вдоль дымного чертога
Басманов лишь махнул рукой:
«Везде людей разбойных много.
Сыскать их надо с головой.
Зачем туда врываться скопом
Как апокалипсиса псы?
Ведь разыскал же прошлым годом
Я вам Слащёва из Литвы».
Старик Басманов лбом широким
Вокруг себя как тур мотнул.
И был бы рог, то этим рогом
Малюту он бы и проткнул.
А Бельский чуя это, тучей
Висел, глазами зло сверкал.
Прервал всех сверху голос звучный,
Оттуда Ярцев прокричал:
«Царя царица звать изволит
В свои палаты почивать!»
Иван, поморщась как от боли,
Наверх пристроился кричать:
«Скажи ей – в Лавру я уехал
Ночной молебен отстоять.
Коль сильно хочется утехи,
Я ей коня могу прислать.
А мне пусть быстро накрывают
В палате пиршественный стол,
И всех опричных приглашают
И тащат девок за подол!»

«Грех это!» – Вяземский знаменьем
Себя тут крестным осенил.
Царь промолчал. Без промедленья
Барятинский проговорил:
«Пока татарам не под силу
Зимой из Крыма угрожать,
Нам новгородского громилу
Весьма сподручно растерзать.
Полками нужно поскорее
Мятежный Новгород занять.
Но прежде слух пустить, что Ревель
Идём ливонский воевать.
Войдём за стены, там и схватим
Владыку, Сыркова, других.
И откуп городу назначим –
Подкормим всех дворян своих.
Своих в торговле и посаде
Посадим до конца веков.
Налог двойной царю пусть платят.
Потом возьмём Изборск и Псков!»
Повёл князь медленно рукою
Туда, где дьяк в крови лежал.
Басманов снова головою
Седой печально закачал.
«Перечишь снова?» – крикнул Зайцев,
И крепко свой кинжал схватил.
Но погрозил ему царь пальцем,
И крикуна остановил:
«Пётр, охлани и сядь обратно.
А ты, Басманов, говори.
Свой драгоценный опыт ратный
На наше дело примени.
Пускай поучатся баскаки,
Не всё им лавки то громить.
Ведь новгородец лют до драки,
И бой там сильный может быть.
Такой поход меня тревожит;
Теперь в опричнине не те,
Кто насмерть с честью биться может,
Сейчас отребье в слободе».

Готовый, что его, возможно,
Захочет Бельский перебить,
Басманов начал осторожно
И с явной грустью говорить:
«Мы собирали по крупицам
Людей, чтоб тысячу набрать
И мог я каждым поручиться,
Теперь у нас лишь мразь и тать.
Нужны опричным земли, деньги,
По кумовству собрались здесь, –
Он сел устало на ступеньки, –
Была нес тыща, стало – шесть!»
«Ты не в себе?» – опешил Бельский,
А Зайцев выкатил глаза.
Лицо Барятинского зверской
Личиной стало, он сказал:
«Поосторожней, воевода!
Ты всех нас хочешь оскорбить.
Ты лучше каверзы похода
Спеши скорее обсудить».
«Тут каждый знает, что я знаю;
Про грабежи стрельцов, разбой,
И про дворян напоминаю,
Лишь мы ворвёмся в град любой.
Резня, погром, грабеж случится.
Никто не любит северян.
Нам с немцем и ливонцем биться,
А им брать деньги с басурман.
Случится бой, шустры те тоже
Свои пожитки защищать,
Клинки вытаскивать из ножен,
И чернь по селам поднимать!»
«Боишься подлых новгородцев?» –
Спросил Иван держась за грудь.
«Они дают нам добровольцев,
Деньгу, мостят и чистят путь.
Коней содержат, крепостицы,
Блюдут наш Воинский наряд,
Все что в Ливонии годится,
И пушки каждый год дарят.
Другой в войне опоры нету,
Нам долго там ливонца бить.
Прошу прислушатся к совету;
Зачем свой тыл нам пустошить?»

«Ты старым стал, мой воевода, –
Царь задыхаться стал: – зараз
Во время нового похода
В тылу восстанут против нас.
И от Москвы отрежут войско,
Всё войско, что же тут играть?
Не видишь разве как все скользко,
На север нужно двигать рать?»
Взмолился тут старик Басманов:
«Я всех предателей с числом
Людей своих отборных малым
Тайком повяжем, приведём.
Клянусь чем хочешь, царь великий.
Прошу чтоб список ты мне дал!»
Все замолчали и на ликах
Огонь черты перебирал.

Иван, не вымолвив ни слова,
Упал, и пена изо рта.
Затрясся от озноба злого,
Как рыба выкатил глаза.
Его опричники схватили,
Повисли на руках, ногах.
Наверх на воздух потащили,
Дав закусить ремень в зубах.
Басманов Фёдор задержался,
С упреком глянул на отца.
Один над дьяком он остался
И плачет – нет на нем лица:
«Пускай пока живёт в столице,
И ждёт, как кончится поход,
Но если там всё подтвердится,
Его смерть лютая здесь ждёт.
Мы принародно вырвем мясо,
Живьём отварим в кипятке,
Чтоб отошла вся кожа сразу,
И он не умер налегке!»


Глава четвёртая

ПОХОД НА НОВГОРОД

На кочках сани колыхались;
Возничих посвист, гул копыт,
Скрип снега, еле пробивались
И сам не знал он – спит, не спит.
Как будто явью приоткрылась
Дорога пыльная во ржи,
В лазури радуга светилась,
Сновали ласточки, стрижи.
Цветущих яблонь полог белый,
Пух тополиный лип к губам
И жеребёнок неумелый
По материнским брёл следам.
Колеблясь в мареве над лесом
Висело Солнце – очи жгло,
Без звука, запаха и веса,
Размыто, будто сквозь стекло.
Святые сходят с лестниц неба,
Хватают под руки его,
Чертям кидают на потребу
И судят как лжебожество.
И меркнет мир, хлад леденящий
Хрустальным шаром жжёт в груди.
С небес звучит псалом разящий,
Везде стучится и гудит.
А под ногами спины, лица,
В глазницах тьма, раскрыты рты;
В обнимку жертвы и убийцы
В плену взаимной слепоты.
Нет мочи крикнуть и молиться,
Мольблой спасенье обрести.
Глаз не закрыть и не забыться,
И с места шагу не сойти...

Иван очнулся; жарко, липко.
Напротив Ярцев всё храпел,
Внутри саней светильник зыбко
Светил как будто оробел.
Иван доху соболью скинул,
Взял с полки Курбского письмо,
С оконца полог отодвинул
И снова стал читать его:
«Тут дело не в твоей угрозе;
Когда ты мирно управлял,
Ты, государь, в любом вопросе
Сполна ответы получал.
В кругу достойных, православных
Все говорили не таясь.
Ты слушал стратилатов славных –
Себя в них числю не стыдясь.
В тебе стратега уважают,
Ты как Великий Александр.
Тебя лишь только окружают
Исчадья адских саламандр.
Ты губишь Русь рукой слепою,
Ворами только окружён,
И к власти жадною толпою
Опричников заворожён.
Кровавых и прегнусных Бельских
И их подручных ты возвёл
С собой на царство, богомерзких,
Творя повсюду произвол.
Играешь судьбами людскими
И сам не знаешь, что творишь.
На век своё позоришь имя.
Мужей блистательных казнишь.
Всеродне бьешь младых и старых,
Больных, увечных, жён и слуг.
Русь как в батыевых татарах
Сегодня оказалась вдруг»...

Прочтя такой отрывок снова
Иван зубами заскрипел.
Опять ответ подыскивая слово
В оконце хмуро он глядел.
За полированным заморским
Стеклом и каплями росы,
Неспешно двигались повозки,
Несчетно сани и возы.
Они качались словно лодки
На набегающей волне.
Стрельцы дремали там в обмотке,
Тулупе или зипуне.
Кто в безрукавке кверху мехом
Поверх кафтана, при ножах,
Пищалях, саблях, с шуткой, смехом.
Искрилось солнце в бердышах.
Багряным заревом рассветным
Пылали рощи и холмы.
Уж близок город по приметам
Тропинки, тыны и дымы.
Тут смрадным воздухом тянуло.
В версте от тракта человек
Бежал крича, позёмка дула,
Вилась змеей вздымая снег.
К нему три всадника с задором
На вороных конях неслись.
Из глаз всё скрылось за забором –
Уже предместья начались.
Метались куры бестолково,
И будто рядом шарил лис,
Как символ мертвого мирского
Тут перья поветру вились.

Иван закрыл глаза, в подушки
Упал назад, письмо швырнул.
Втянул ноздрями воздух душный,
Подошвой Ярцева толкнул:
«Проснись!» – и Ярцев тут же ожил,
Из пальцев чётки уронил.
Поправив сабельные ножны,
Подобострастно забубнил:
«Чего изволишь, Царь Великий,
Вина с водою нацедить?
Достать скорей святые лики
И сани тут остановить?»
«Пиши как Курбскому начало
Писали раньше», – царь сказал.
Взяв лист, перо, Семен удало
Пять строк при качке написал.
Утих немного ветер шумный.
«Ты, князь, – перстами щёлкнул царь, –
В Литве теперь своей безумный,
В письме опять вернулся встарь,
Когда Сильвестр, поп яда полный,
Что вечно был поспорить яр,
Пес Адашов с ним недовольный,
Измене потакал бояр.
Моё вы царство помышляли
Себе под ноги положить
И так уже беспечны стали,
Что смог я всех передушить.
И сам ты, Курбский, душу продал,
Её на тело променял.
Крест целовал и список подал
Поручный – но в Литву сбежал.
Сбежал от казни справедливой,
На муку вечные обрёк
В аду ты душу, аспид лживый,
Хоть тело бренное сберёг.
А что до жалких осуждений,
Что царский суд и быстр и крут,
Скажу, что я в своих владеньях
Распоряжаюсь жизнью слуг.
Мне Бог доверил эту землю
И повелел блюсти народ,
Лишь волю Бога я приемлю
И светел от его щедрот.
Как не поймете это сами?» –
Иван ногой ударил в пол.
Остановились тотчас сани.
Взглянув на Ярцева в упор
Сказал Иван: «Пойдём, подышим.
Смотри, уж солнышко взошло.
От вестовых рассказ услышим,
Что тут без нас произошло».
Семён кивнул и быстро строчки
На лист шершавый положил,
Песком посыпал, сдул комочки
И тем работу завершил.
«Все пишем Курбскому и пишем,
А он пропащий человек!» –
Семён взглянул в окно на крыши,
Дверь распахнул и вышел в снег...

Ворвался воздух, здесь истошно
Вороны каркали, набат
Гудел, собаки осторожно
Брехали, крики, лязг и смрад.
Горелый запах тошнотворный
Витал, как будто падаль жгли.
Царь вышел, с ним Семен проворно.
Разлегся Новгород вдали;
Серел детинец новгородский,
Мостом с торговой стороной
Соединен и берег плоский
Лежал под коркой ледяной.
Заставлен серыми шатрами
Святого воинства, костры
Дымили черными клубами
И кучи скарба как ковры.
Снует здесь много пеших, конных,
Возы во множестве стоят,
Как пешки в шахматах игорных
Тела раздетые лежат.
И видно как могилы роют
Полураздетые, при них
Несёт печально стороною
Свещенник маленький триптих.
Стоят опричники в угольих
Кафтанах, шапках, вохдух чист
Промеж дымов и крыл вороньих
Восход торжественно лучист.
Осколки солнца в шишковатых
Златых сияют куполах
И на крестах и изразцах
Искрятся вдоль всего посада.

Уже опричники взьярились
Крамолу здесь искоренять,
Тех что таились, не таились,
К реке всех стали выгонять.
Без списков гнали и по спискам,
Кто сам не шел, иль не хотел,
Под руки, за волосы, с визгом,
Тащили в кучу голых тел.
Хрустели ставни под напором,
Плач детский, лай и лязг клинков.
Трещали, лопались запоры
И петли кованных замков.
Тут кольца с пальцами рубили
И на дознанье волокли,
Кого до сорока не убили,
Скарб ценный взявши дальше шли.
Возы узорчьем нагружали,
Кресты, оклады от икон
И в звонарей с земли стреляли,
Так пресекая перезвон.
Напрасно люди призывали
К молебну во спасенье душ,
В церквах бегущих настигали,
Рубили меж кровавых луж.
Скрутив других с седлом арканом
Влекли во поле и в шатрах
Бояре ни трезвы, ни пьяны,
Творили суд там всем на страх.
Бросали мёртвых в снег иль в реку,
Живых топили в полыньях.
И дьяки списочную сверку
Уж не вели, счёт потеряв.
Над полыньями нависали,
Бограми длинными всю ночь
Тела под лёд крюком толкали,
Уж это было им невмочь.
Всё это ниже: свиньи, гуси,
В исподнем девки, стоны, смех,
И песни пьяные, звон гусель,
Убийство, кража, блудный грех.
А пред царем тела нагие,
Калитки, сбитые с петель.
Толпой брели стрельцы презлые;
Один исправно дул в свирель,
И барабан бил ритм походный,
И стяг, осадой освящён
Казанской, нёс стрелец дородный,
Был утомлен и удручён.
Стрельцам всё странно тут, как будто
Они во вражий град вошли –
Но град был свой, везде безлюдно –
Там, где опричники прошли.
Царя завидев оживали
Стрельцы, толкали пушкарей,
В поклонах головы склоняли
И шли немного пободрей...

Иван носком поддел игрушку
В снегу забытую – конька,
И рядом высмотрел Петрушку.
Поднял; лоскутный шут, пенька.
Как кровь румяна, глаз стеклянный,
Нос-крюк, личиной окаянной
Смеётся дерзко как живой,
Хоть и с разодранной спиной.
«Когда он жил, вчера иль ныне?
Не разобрать, не разглядеть.
Ступени радости, уныний
Ему теперь уж не стереть».
Захолодило неприятно
Затылок, через пелену,
Он видел Ярцева, нарядных
Бояр своих, что шли к нему.
Они приблизились, молчали.
Иван Петрушку обронил,
Повел угольими очами,
Ногой на куклу наступил.

Тут Арцебашев был и Ловчик,
И Тёмкин, с ними строй рубак,
Для устрашенья приторочив
На сёдла головы собак.
И все, как псы, с оскалом белым,
В одеждах из мехов и кож.
Все смотрят взглядом обалделым,
И пар от них, и бьёт их дрожь.
На их одеждах кровь повсюду,
На рукоятях, рукавах,
Как глина бурая, и чудом
Нет только крови на губах.
«Я в лавку, что ль, попал мясную?» –
Иван по лицам заскользил.
«Мы здесь наказ твой памятуя!» –
Тут Тёмкин зло заговорил.
Под взглядом княжеским осёкся.
В нём страх был, бешенство и хмель,
И ночь, что вечно не сотрётся,
Уже прошедшая теперь.
Иван смотрел на ни них, не веря,
Что это воинство его;
Он с ними стал страншее зверя,
А быть хотел как божество.
«Скажи скорей, как было дело
И где сейчас мои полки, –
Иван запнулся, ныло тело, –
Ты только правду мне реки.
Вошли вы в город без приказа.
Барятинский, Скуратов где?
Чумная ходит здесь зараза
В еде, одежде и в воде.
Чума везде здесь может статься,
Одна молитва лишь чиста.
Вы все здесь можете остаться
В чумной могиле без креста!»
Царь наступал, все отступили,
Как будто чёлн разбил волну.
Бояре что-то забубнили,
Все враз нарушив тишину.
Царь их одернул жестом, ткнувши
Перстами Ловчикову в грудь,
Сказал: «Пусть Гришка скажет лучше.
Быстрей рассказывай мне суть!»

Григорий вытер рот рукою,
Снял шапку, в пальцах покрутил,
Взирая с дерзостью живою
Хрипато он заговорил:
«Давно уже остерегал я,
Что хитрый Вяземский решил
Владыку софьинского края
Предупредить. Предупредил!
Подлец Смоляй в дому Владыки
Захвачен нами и сказал,
Что он от Вяземского книги
И письма Пимену отдал.
И Пимен в граде затворился.
Когда отряд наш подошёл,
На клич никто не появился,
Грозили только бердышом.
Кричали из бойницы узкой:
«Ордынцы! Погань!» – будто мы
Не царской волей службы русской,
А басурмане из Орды.
Без лестниц, пушек и верёвок
В мороз стояли, ветер дул.
Предатель с помощью уловок
Ворота тихо отомкнул.
Вошли стрельцы рязанских сотен,
Засовы сбили, петли вон,
И наконец стал путь свободен,
Ворвались под набатный звон.
Град сильно не оборонялся.
Пошли рязанцы по дворам;
Народ по спискам выгонялся,
Ретивых били по домам.
Но часто был купцам надменным
Царево слово не указ.
За то расплата непременно
Над ним тут-же началась.
Где запирались, тын был крепок,
Тараном били ворота.
А коль по ним был выстрел меток,
Сжигали этот дом тогда.
За Варлаамом-на-Дворищах,
Кажись так церковь та реклась,
Опричник в чёрных тех жилищах
Убит был пулей прямо в глаз.
Туда владимирская сотня
Детей боярских подошла,
И ярость страшная Господня
И их, и тульцев там зажгла.
Во тьме рассыпались повсюду,
По всей торговой стороне,
Пылали страстью к самосуду –
Не удердать их было мне.
Там можно было оказаться
В замятне, но дошёл тут слух,
Что нужно быстро собираться
И бьют в тюрьме опричных слуг.
Служивших ранее в приказах,
В оковах держат при дворе
Владыки, наших дьяков разных
До гроба преданных тебе.
Бойцы с Пахры уже собрались
Туда идти и я хотел,
Но у Николы задержались,
А двор владыки уж горел.
Потом узнал я, что Скуратов
И Зайцев там, и шум большой –
Монастырёвы и Цыплятьев
Засели в доме за рекой.
Их семьи в церквах затворились
И грузят скарб, хотят бежать.
Мы очень сильно разьярились,
Стал Бекбулат их окружать»...

Плечём Григория задевши,
Иван, как тур, вперёд прошёл.
Каблук и посох в затвердевший
Вбивая наст, угрюм и зол.
«Все врешь!» – сказал Иван, и в небо
Лицо горящее поднял,
Нашёл там просинь для ответа,
Забыв про всё в неё сказал:
«Я знал, что быстро это время,
Мне ненавистное, придёт,
Когда ростки взойдут, а семя
Им жизнь дарящее умрёт.
Старик княь Вяземский мне душу
К борьбе призывом возмутил,
Но дело сам же и разрушил,
Мне всю опричнину сгубил.
Занёсся Вяемский высоко
И в нём измена, спесь и блажь.
К петле ведёт его дорога,
И ждёт в аду суровый страж.
Его не дам могиле тело,
И Сатанил найдёт раба.
Хоть горе страшное для дела
Лишиться главного столпа.
Господь, твои я вижу лики
Твой свет несётся на крылах.
Я вижу замысел великий,
Великий смысл в своих делах!»

Царь подошёл к упряжке санной,
Вдоль лошадиных тел побрёл.
По ремешкам, попоне тканной
Сухими пальцами повёл.
Остановился, пальцы в гриву
Блеснув перстнями запустил.
Стоял так долго, молчаливо
Как будто чудо упустил:
«Как жаль, что время безвозвратно, –
Он обернулся; ветер дул,
Спросил угрюмо, – где Скуратов?»
Ответил Тёмкин: «На мосту!»
Иван ткнул в Тёмкина: «Где хочешь
Возьми стрельцов, и в ворота
Расставь заслоны, чтоб до ночи
Народ не бегал никуда.
Нельзя чтоб ворог град покинул.
Ответишь жизнью мне, ступай! –
Добавил Тёмкину уж в спину,
– Опричных тоже не пускай!»
На Арцебашева рукою
Затем царь перстнем указал:
«Булат, ты со своими вои
Немедля чтоб детинец взял.
Места приходные, приказы,
Застенки, что бы не пропасть
Тетрадям, спискам и указам,
Чтобы не могли их жечь и красть.
А ты, мой вечно врущий Гришка,
С Грязным, Борисовым ступай
С конвоем, и вокруг людишек
От грабежей остерегай.
Что все награбили и взяли,
На берег нужно отвозить,
И там всё складывать, мы сами
Всё будем взятое делить!»
Войдя обратно в сани, грузно
В ковры остывшие садясь,
Сказал: «На мост!» – и глянул грустно
На прицепившуюся грязь.

Ивана поезд с пол дороги
Ведущей к Волхову, к мосту,
Свернул, конвой кричал немногим
Вовсю угрозы на скаку.
Промчались через перекрёсток,
Стрельцов с кулями разогнав,
Минули гать из свежих досок,
Щепу подковами содрав.
Минули Спаса-на-Каменьях,
Амбары, кузню, торг пустой,
Смиренно павших на колени,
И топоры над их главой.
И в переулке очень узком,
Забитом вдоль и поперёк
Совсем застряли; и не русский
Витал приятный тут дымок.
Грузили здесь товары в сани,
И караульный голова
Наумов стал кричать, буянить:
«Давай дорогу, борова!»
Тут Ярцев выглянул и вышел.
За ним на воздух вылез царь.
Наумов стал ругаться тише.
Стал кто-то ныть как пономарь,
Бубня свое самозабвенно.
Возник немецкий человек
В чулках в полоску по калено,
И весь петрушичи одет.
Перо на щляпе мнёт ручёнкой,
Обозначая танец свой,
Царю целует руку звонко,
А тот качает головой.
И царь Семёна подзывает
Как переводчика, речёт:
«Как тут Дик-мастер поживает,
И как торговлишка идёт?»

Глаз немца, бесконечно хитрый,
Лукаво в сторону глядит:
«Мой Царь, скажу о просьбе личной –
В Москве торговля вся горит.
Прошу я к грамоте опричной,
Что я недавно получил,
Царева пристава, чтоб лично
Меня и торг мой защитил.
«Тебе дать пристава? Дам, ладно.
Он всех сумеет удержать.
Сказал царь, – но казне накладно
Его комить и содержать.
Весь подчинили мир торговцы,
Товар, нажива и рубли,
И правят миром не литовцы,
Не турки и не короли.
Купцы меня толкают к морю,
Князьям и так живётся всласть,
Я их и Строгоновых ссорю,
И укрепляю этим власть.
От нас лес нужен англичанам,
Чтоб строить сотни кораблей.
Без них нельзя островитянам
Разбить испанских королей.
А немцы Балтику закрыли,
А ты нажился на войне.
Хитры всегда торговцы были,
И потому не любы мне!»
«Я заплачу!» – купец кивает.
И царь о просьбе говорит
Семёну, тот запоминает.
Немчин царя благодарит.
Царь улыбается свирепо
И немцу хитрому речёт:
«Тебе пять тысяч должен с лета.
Как бы нам выполнить расчёт?
Узка для нас двоих дорога,
Не знаешь, как мне поступить?»
Немчин напрягся, нос потрогал:
«Хочу я долг тебе простить!»
«Так власть менять на деньги нужно!» –
Ударив Дика по плечу,
Иван смеяться стал натужно,
Махнул ваознице, толмачу:
«Вот так бы все давали деньги,
Я к морю вывел бы страну.
Князьям же жалко деревеньки,
Воз сена жалко на войну!»

...Вдоль мшелых каменных строений
Среди владыкина двора
Царь шёл, от мысленных роений
Болела страшно голова.
Хрустели битые на плитах
Осколки глиняных горшков,
Лежал тут длинный ряд убитых
Среди бочонков и мешков.
Вокруг побоища остатки:
Одежды рваные куски,
Щепа от древков копий, шапки
И затуплённые клинки.
Во всех углах, в раскрытых окнах,
В дверях мелькание и стук.
Стрельцов толпа хмельных и потных
Несёт с крыльца большой сундук.
Стоят опричники, а рядом
Хмельная девка на кулях
Мычит немая, и наряды
Мнет патриаршие в руках.
И с нитей порванных досуже,
Как слёзы сыплет жемчуга;
На плиты каменные, в лужи,
Навоз и кровь – сама нага...

«Царь!» – шум тут сделался сильнее.
Все побежали по двору.
В руках опричников затлели
Замки пищалей не к добру.
Всех любопытных криком злобным
Наумов быстро разогнал,
И обезумевшим, голодным
Собакам кости побросал.
А то брехали беспрерывно.
В палаты двери растворил,
Всё осмотрел и следом чинно
Царь во владыкин двор вступил.
Он шёл по гулким переходам,
Скрипучим лестницам, ходам,
И словно знал всё, будто годы
Провал во ключниках здесь сам.
«Позвать мне сотенного!» – тыкнул
Царь пальцем в сторону крыльца,
И вот уже под шум и крики
Тащили нужного стрельца.
Ногою пискнувшую крысу
Отбросив, в трапезную дверь
Раскрыл опричник белобрысый,
И встал безмолвно меж скамей.
Иван на древний трон владыки
Воссел у длинного стола.
На фрески стен златые блики
Бросало солнце из окна.
Он оглядел резьбу под сводом;
Орлы и каменные львы,
Покрыты красочным обводом,
Играли золотом канвы.
«К мосту успеем мы доехать, –
Сказал Иван, – несите есть!»
Слова меж слуг, как будто эхо
Раз повторилось пять иль шесть.
Стрелецкий сотник был поставлен
Перед Иваном, отвечал,
Как был идти сюда заставлен,
И как владыка осерчал.
Сопративлялись тут бояре
Монастырёвы, вся их рать,
И по опричниками стреляли,
Пришлось палаты силой брать.
Иван его рассказ дослушал,
Взглянул на блюда на столе,
Неспешно курицы откушал,
Заметил странный сор в вине.
На всякий случай чашу кинул
Со звоном об пол, закричал.
Небесный свет внезапно сгинул,
Померк совсем в его очах...

Его скрутило крепче дыбы.
В пространстве двинулись вокруг
Медведи, птицы, волки, рыбы,
Сквозь лес из человечьих рук.
По небу двигались кометы
Убитых клича имена
И с отсечённых рук браслеты
Слетали звякая у дна.
Вслед за зверьём, в одежде тёмной,
Сминая руки как траву,
Шёл демон и косой огромной
Водил по связанным во рву.
Гул мерный шёл от тех движений,
Как будто между жерновов
Зерно мололи, слабо пенье
Неслось далёких голосов.
На лбу у демона туманы,
Шаги слепы и тяжелы,
И косит демон тот поляны
Из рук людских, как луг травы.
И вот среди имён невнятных
Ивана имя раздалось,
И пальцы длинные в нарядных
Перстнях увидеть удалось.
Коса ударила немедля,
И боль по телу разнеслась,
Но и пореза не заметно.
Тогда опять коса прошлась.
Как пытка боль опять пронзала,
Покуда мрак не просветлел.
И повторилось всё сначала:
Лес рук качался и хрустел...

Тьма, вспышки разные по силе...
Иван увидел солнца свет.
Чернавки молча разносили
Среди обедающих хлеб.
Ещё звенела и катилась
По полу чаша и вино,
Стена которым окропилась,
На пол ещё не всё стекло.
Никто мгновений не заметил
Что длились вечность, получив
Другую чашу, царь помедлив
Её отставил не отпив:
«Ведь пост сейчас – вина не пейте!»
А Ярцев вовсе и не пил –
Капусты квашенной и редьки
С грибами только и вкусил.
Послал Иван смотреть подвалы,
Плененных всех переписать,
Распорядился сеновалы,
Ледник, кладовки обыскать.
Ещё дал много указаний:
Кого, зачем и как пытать,
И что венцом для всех дознаний
Должно быть – про деньгу узнать.
Узнать, где у купцов зарыты
Горшки с каменьями, деньгой.
Потом ушёл царь с грустным видом,
Закрылся в комнате пустой.
И быстро там угомонился.
В тиши он долго пребывал.
Не то заснул, не то молился.
Тут Ярцев в келью постучал.
В ответ не слышалось ни звука.
Лишь снизу шум многоголос.
И Ярцев очень был испуган:
«С царём беды бы не стряслось!»
Вокруг опричники собрались,
Решили лестницу к окну
Поставить, медленно поднялись
И заглянули в глубину.
Там ничего не увидали,
Не разглядели ничего.
Лишь край стола и полог спальный
Они увидели в окно.
И все в смятении великом:
Бояре, рынды и стрельцы,
На двор снесли святые лики.
Им помогали в том чернцы.
Петь стали громко во спасенье,
Надеясь демонов унять,
Чтоб Дух Святой и проведенье
Решили им царя отдать.

Рек Ярцев Семину: «Проснётся
Наш царь улышав круговерть?»
Ответил Семин: «Обернется
Для нас концом Ивана смерть.
Вдруг царь пропал, ушёл и умер?
Странны чудачества его.
Что делать после, ты подумай!»
Присел тут Семин на бревно.
Угрюмо гдядя на поющих
Сказал: «Суди тут не суди –
Среди обиженных и злющих
Что ждёт опричных впереди?
Грядет смерть семьям приближённых,
Служил кто, или не служил.
Велик круг нами разорённых.
Вять для примера род Ратши.
В нём все Челяднины, Слизнёвы,
Татищевы, Бутурлины,
Жулёбины и все Чулковы,
Родня Чулковым – пол Москвы.
Лишь их потери перечислив,
Поймёшь – мир кровью истечёт.
Царевич слаб, ему бы мыслить
Про цацки, нянек, сладкий мёд.
Нам на него не опереться –
Он первый нас загонит в гроб.
Умрёт Иван – не отвертеться
С врагами встретиться лоб в лоб.
Нас пара тысяч беззаветных,
А все другие – подлый сброд,
Среди могучих и не бедных,
Отмщенья жаждущих врагов.
Не дай Бог смерти государя!
Тогда останется бежать
Бросая всё в Литву и дале,
Покуда будет твердь держать!»

Толпа неистово шумела.
Волненье всем передалось.
Пошёл снег медленно, несмело,
И белым все заволоклось.
«Идёт наш царь! Открылся! Вышел!
И слава, Господи, тебе!» –
Вскричали радостно на крыше,
И повторили на крыльце.
Сначала рынды появились,
Затем Наумов – он сиял,
Как будто в битве отличились,
И словно он царя спасал.
И окружённый плотно ратью
На воздух вышел государь –
Весь в чёрном монастырском платье,
Толпу не видя, глянул вдаль:
«Что за смотрины здесь и пенье?
Вам больше дела не нашлось?
Сброд кособрюхий, пшли живее!»
«Жив царь!» – повсюду разнеслось.
Пошёл царь, крыльями одежды
Маша, как ворон на ветру,
И в полном здравии, как прежде,
По замощеному двору:
«Пора нам ехать, христиане!»
Коней никто не распрягал.
Все влезли в седла, влезли в сани,
И царский поезд поскакал.

Напротив серых стен кремлёвских
На бреге Волхова-реки,
В разрывы чёрных туч бесовских
Лучи от солнца дол секли;
Холмы в щетине рыжих веток,
Снега, торосы, плавни, льды,
Завесы из рыбачьих сеток,
Дворы торговой стороны.
Вдоль чёлнов кверху дном лежащих,
Плотов и лодок вмёрзших в лёд,
Причальных голых свай торчащих
Стоял безмолствуя народ.
Люд новгородский колыхался –
Тёк как змеиный чёрный хвост
И взглядом каждый обращался
Со всех сторон на длинный мост.
Он кремль со стороной торговой
Другой крутой соединял,
И полыньёй под ним огромной
Воды зловещий зев зиял.
Тут в Волхов, полный до отказу,
Людей кидали жив иль мёртв,
Кого под крики, коих сразу
Несло течением под лёд.
Тут казнь и жертвоприношенье,
Как будто Сатанил восстал,
И водным духам утешенье,
Здесь Вельзивула пьедестал.
Как будто Русь Батый решился
Ужасной карой наказать,
Вновь силой чёрной навалился
Люд христианский истреблять.
Стояли здесь на всех подъездах
Стрельцы, и близко, и вдали
Боярских детушек разъезды
На казнь захваченных вели.
Пар от дыхания над брегом
Туман лесной напоминал –
Во вспышках солнечных над снегом
Он бледной радугой сиял.
Гремели изредка пищали
Среди домов и у моста –
То вверх, то в головы стреляли
Остерегая иль казня.
Рыданья, крики человечьи,
Собаки лают, кони ржут,
А в небе вороны зловеще
Летают бесконечный круг.

«Дорогу!» – хлёсткие удары
Царю прокладывали путь.
Толпу пугая смертной карой
Толкал конвой всех как-нибудь.
К заборам многие прижались,
Кляня несчастную судьбу,
Кто не успел, лежать остались,
От боли корчась на снегу.
На берег поезд въехал шагом,
Стрельцы проворно развели
Толпу своими бердышами,
И помогли ещё плетьми.
«Царь!» – любопытствуя со страхом,
Кто помоложе лез вперёд.
Толкнули молодца в рубахе –
Упал саням он поперёк.
Ближайшим людям было видно
Как хочет встать, но не дают –
Его колени и копыта
Коней толкают, валят, бьют.
Под топот поезда ритмичный
Зовут со всех сторон его,
Свистят, а он, как куль тряпичный,
Уже не видит ничего.
Опричник из царёвой стражи
Согнулся низко во седле,
Ударил парня саблей дважды,
И тот остался на земле.
Полозья медные, копыта,
Кровавый труп вдавили в снег.
Конвой сомкнулся над убитым,
И дальше свой продолжил бег.

Мост был широк – по праву руку
Состояли ждущие суда,
С прислугой, семьями, разлуку
Предвосхищая навсегда.
По леву руку московиты:
Стрельцы, дворянские сыны,
Как злые барсы яры видом,
И действом сим возбуждены.
Жар ног босых, как будто пламень,
Свёл снег и выставил на вид
Моста сырой и скользкий камень
В навозе, щепках и крови.
Сквозь слюдяную ширму-дверцу
Из полумрака царь глядел
Как прижимая руки к сердцу
Старик на корточках сидел.
Босой старик в рубахе грязной,
Над ним молодушка склонясь
Шептала что–то несуразно,
Румянцем ярким залилась.
Заметив взгляд царя схватилась
Оправить косу – нет косы,
Не плетена, перекрестилась,
Укрыла ноженьки босы.
Стоял с девицей рядом отрок,
Вокруг с отвагою взирал,
И руки с кольцами верёвок
К груди тщедушной прижимал...

Иван опять о чём-то думал,
Охрана грозная ждала.
Вокруг расхаживал Наумов
И с губ его неслась хула.
Он вдруг застыл на полушаге,
Всё на мгновенье замерло.
«Идёт, смотри, палач Скуратов! –
Заметил кто-то рядом зло, –
Теперь в палачестве он лучший,
Его нам славы не добыть.
Царю он стал глаза и уши,
Горазд хоть тысячу убить!»
Хитра Скуратова ухмылка,
А в ней презрение и страх,
И он идёт не так уж пылко,
Свет прогорел в его глазах.
Как будто кануло в нём солнце –
Малюта прежний, да не тот:
На пальцах рук чужие кольца
И весь в крови с главы до ног.
Подали списки и листая
Скуратов быстро говорил,
Иван глядел в листы кивая,
Помалу мёд горячий пил.
Дьяк в эти списки пальцем тыкал:
«Подьячий Маслов, дочь и сын!»
А рядом злобно имя кликал
Вокруг Безопишев Угрим:
«Теперь подьячие: Сухаев
Иван, с женой и дочерьми,
Григорьев, Тимофей Богаев,
С сестрою Марфой и Сурьмин.
Васюк Шамшиев и Уваров
Неждан и трое сыновей,
Дочь и жена с Ильёй, Иваном
Из дворни, Тёмнев Алексей!»
Дьяк грел чернильницу свечою,
Грыз ногти, Ярцев задремал.
Край плахи мелкою щепою
Крошился, перстнем царь стучал.
Молился тихо Поливанов.
Дрова сухие принесли.
Рутина, холод, близь Ивана
Костёр сложивши развели.
Огонь не шёл, в трут били кремнем,
В солому сыпали искрой.
У самой плахи старец древний
Сам умер, был ведь чуть живой.

...«Богдан Воронин со женою
И сыном Карпом, Петр Петля
С женой да братом Неустроем,
Дьяк Воропаев, Линь Илья,
И Маслов Фёдор, дочь Ирина,
Жена, Будило Тимофей,
С ним сыновья Кирилл, Никита,
Молчан Рябой и брат Андрей»...

Уже опричники устали
Вину единую вменять,
И вместо «выбыл» просто стали
Одну лишь буквицу писать.
Подсудных всё не убывало.
Чернила кончились потом.
Дьяк стал, как ранее бывало,
Под строчкой ставить штрих ногтём.
Иван сидел усы кусая.
Узрел молодку без косы –
Она краснела всё, босая,
Но ни испуга, ни слезы.
Проснулся Ярцев вдруг в волненьи:
«Кто я, где я, почто народ?»
За братом смелым в то мгновенье
Молодку бросили под лёд.

...«Сыслёвы все, Иван, Василий,
Поплёв Суббота, сыновья,
Петр Блёклый и Семен Красильев,
А также вся его семья.
Потом Палицыны семьёю –
Всего пятнадцать человек,
За ним Шельга и братьев трое,
Кузма Третьяк и с ними Грек»...

Ещё поставили колоды,
Сменили сабли, топоры,
И одуревшие до рвоты
Ушли зеваки во дворы.
Дул ветер, быстро вечерело.
До тьмы решили продолжать.
Кого собрали – тут отделать,
Других до утра придержать.
Подьячих, дьяков и поквасов,
Конюших, чашников, чернцов,
Ткачей, дворянчиков, помясов,
Истопников, простых писцов,
Их жён, детей и домочадцев
Рубили тут, что было сил.
Поднялся царь, подпрыгнул Ярцев,
К саням поспешно потрусил.
«Монастырёвы и Цыплятьев,
Владыка, Котов и Сырков
Пусть ждут утра!» – царь поднял платье,
Чтоб не пристали грязь и кровь.
Но грязь к царю уже пристала.
Он ждал видения и сна.
«Господь... – откуда-то звучало, –
Ты сам их веси имена!»

...Разграбив храм святой Софии,
Иконы корсуньские взяв
И мощи древние, святые,
И всё убранство разметав,
Михайлицкий, Хутынский, Юрьев,
Антониев монастыри,
Оплот изменнических ульев
Без сожаления сожгли.
И храм святого Варлаама,
Жён-мироносиц и потом
Святых: Климента, Николая
И Пятницы Праскевы дом.
И храм Николы Чудотворца,
И церкви многие ярясь
Опричное громило войско,
Им потакал Великий Князь.
Когда от мёртвых запрудился
Весь Волхов, бросив мертвецов,
Царь хмуро в поле удалился
В опричный стан и стан стрельцов.
Чуму, пожаров ожидая
В шатрах у стен градских стоял,
Пленённых муча и пытая,
В уезд охотников послал.

Полки пошли с наказом царским –
Не рассуждать и не щадить,
Под предводительством боярским
Кругом пятины разорить.
Белоозерские пятины,
Затем Бежецкую, Шелонь
Громили ярые детины,
Древянскую, Усвят и Воль.
Сынов и внуков московитов,
Которых стал переселять
Сюда ещё Иван Великий,
Родами стали убивать.
Пришла погибель для Дубровских,
Каменских и Коротневых,
Отчёвых, Паюсовых, Сольских,
Гагариных и Квашниных.
Крестьян убитых не считали,
Что тягло чёрное несли,
Стопы и руки отсекали,
Чтоб в муках кровью истекли.
Жгли избы, резали скотину,
Оклады брали из церквей,
Нырнули в лютую пучину,
Казалось краю нету ей.
Живых же прочь переселяли,
Босыми гнали стар и млад,
Красивых девок отбирали –
Вели полоном в Новоград.

Казнив Цыплятьевых и с ними
Монастыревых, царь услал
Владыку Пимена в унылый
Острог, в оковах там держал.
Потом пол Новгорода взявши
В свою опричнину, Иван,
С монастырей его предавших
Решил собрать дань в свой карман.
Велел с них взять по тридцать тысяч
Златых рублей и серебро,
И пусть Борятинский всё взыщет,
Мишурин, Пронский, Старого.
Отделав Новгород толково,
И славу Господу крича,
Орда опричных воев к Пскову
Аки зверьё пришла рыча.
Все псковичи в одеждах белых
Во поле вышли пред стеной,
В рядах коленопреклоненных
Молили милости одной.
Просили их вести на небо
К вратам Господним золотым,
И за святым царём все слепо
Пойдут куда он скажет им.
Случилось чудо – царь смягчился,
На разграбление не дал
Опричным Пскова, удалился
От древних стен и станом встал.
По спискам взял кого изволил,
Пытал, казнил как хочет он,
Две сотни, триста обездолил,
В Москву погнал с собой в полон.
Чудесным образом спасённый,
Как Китеж-град по небу плыл,
Застыл Псков весь завороженный,
И Бога лишь благодарил.

Всё хуже делалось Ивану,
Не приходила благодать.
Он превратил всю душу в рану,
И продолжал её терзать.
Любил бродить по старым храмам,
Вот и у Медни был такой –
Разбит опричником упрямым.
Остановил здесь царь конвой.
Луна сочилась через щели
Закрытых ставень, иней, снег
Лежал под сводом, ветры пели
Молитвы будто человек.
Скрипели петли, кони ржали
Среди умершего села,
У церкви брошенной стояли
Царевы сани, ночь была.
Благообразная старуха
С ключом застыла у двери.
Стояли рынды, и до слуха
Их доносчился стук внутри –
Шаги царя во церкви белой.
Уж долго был он там один
Среди резьбы заплесневелой,
В лохмотьях дряблых паутин.
Гдядел совой в пустые ниши,
Где были раньше образа.
Ему казалось, кто-то дышит,
Из темноты глядят глаза.
Он здесь хотел унять томленье,
Огонь, что адской болью жжёт.
Мечтал о том, что на мгновенье
Боль бесконечная пройдёт.

«Господь, зачем кругом такое:
Все эти люди и дела?
Давно не нахожу покоя –
Душа отчаяньем полна.
Моих детей в годах незрелых
Рукой бездушной ты отнял,
В делах державных дерзновенных
Ни разу счастья не давал.
Всё через силу, потом многим,
Всегда один, почти изгой,
По острым иглам босоногим
Вёл как слепца в степи пустой.
Ты взял жену Анастасию,
В замен не дал мне ничего.
Ты отобрал мою миссию,
Во тьме оставил одного.
Я ждал твой глас в разгулах диких
Средь обесчещенных дев, жён,
Среди опальных и убитых,
Сожжённых сёл – ты не пришёл.
Глядишь, молчишь, бессилен странно,
А я распахнут пред тобой.
Исподтишка и постоянно
Ведёшь меня к судьбе такой.
Неужто я напрасно верил
И службы нощные стоял,
Неисчислимых жертв не мерил
И златом церкви осыпал?
И получил врагами полный
Дворец отцовский, слуг-убийц,
Народец нищий, недовольный
И вместо верных жён – блудниц.
Терпеть уж больше нету мочи,
Одна молитва лишь чиста.
Сейчас возьмёшь, средь чёрной ночи
Иль в утро Страшного суда?
Твои я души отбираю,
В скитанья вечные гоня.
Тела на части расчленяю
Не исповедовав казня.
Не допускаю по обряду
Их христиански хоронить.
Казню семействами всех кряду,
Чтоб вклад не мог никто вложить.
Никто в церквах не поминет их.
Без отпевания, креста,
В могилах общих да собачьих,
Вступают в адские врата.
Коль ты не судишь их при жизни,
То буду я твоей рукой,
Но свет своих великих истин
Не укрывай с усмешкой злой.
Молю, презрительно из ликов
Мне взглядом сердце не пронзай,
И сновидений полных криков
В рассудок мой не засылай.
Молчишь и смотришь отовсюду –
Мне тяжко с этим взглядом жить.
Но всё равно хочу и буду
Свои деяния вершить.
Кто из живущих твой избранник,
Кто за тобой несёт твой крест?
Смотри, иду по миру странник –
Один как ты, один как перст.
Спасу я весь народ от порчи,
Поставлю всех у врат твоих,
Пусть мне достались злые корчи,
Готов я к жертвам для других.
Вменят враги мне кровь за многих,
И будут вечно клеветать,
А в это время в масках строгих
Как прежде Русью торговать.
Прости меня за эти крики,
Мне тяжко быть рукой твоей.
Мой род – одни святые лики,
И к ним и мне пора скорей.
Устал я – тягостна дорога.
Во всех краях и на Руси
Смерть накликают мне до срока.
Мне страшно – Господи, спаси!»

ЭПИЛОГ

Обратный путь к Москве был долог:
Полон и девки и возы,
Богатства груды, страшный голод,
Чума, предчувствие грозы.
Приметы, лунное затменье,
Хмельной разгул, разбой, садом,
Убийства и исчезновенье
Людей опричных чередом.
В чащобах, в ямах у задворок
Находят чёрные тела.
Друг друга били? Или ворог?
Иль дело Божьего суда?
В деревне Медня с пыткой, дыбой
Казнили взятых псковичей,
Других в Торжке в избе закрытой
Сожгли, потом пошли быстрей.

Чем всё закончилось – известно:
Давлет-Гирей Москву спалил,
Иван же в Новгород безвестно
Бежал и там во страхе жил.
А всех опричников, сбежавших
От крымцев, стал он заменять
На осужденных, казни ждавших,
И ссыльных стал обратно звать.
И в битве у села Подольска
Рать турок с крымцами разбил,
И басурманское всё войско
В Оке кровавой утопил.
Увидев в этом знак небесный,
Что Бог его за всё простил,
Иван опричнину уместно
И безвозвратно отменил.
Переселил дворян обратно,
И всё что мог живым вернул,
Людей замученных, стократно
В церквях и храмах помянул.

Что это было, кто ответит?
И кто был этот человек?
Его звезда сквозь время светит,
Манит к себе который век.
Кто мог бы сделать это лучше –
Казань, Сибирь, Литва и Крым,
А был ли кто его похуже,
И кто бы мог сравнться с ним?
Он разорил всё государство,
И создал Смуту на сто лет.
Романов сел потом на царство,
Поляки заперлись в Кремле.
Он воскресал в других и правил,
И узнаваем до сих пор –
Предатель собственных же правил,
Судьбы своей и царь и вор!







КОЛДУНЬЯ МАРЬЯ ЛЕБЕДЬ И ВИТЯЗЬ МИХАИЛ ПОТОК

сказочно-былинная поэма






ОТ АВТОРА

Поэма "Колдунья Лебедь и витязь Поток" написана по мотивам эпической новгородской былины Х века о Михаиле Потоке (ударение на первом слоге).
Былина о Потоке – самое значительное по своему объему произведение русского богатырского эпоса – насчитывает свыше 1100 строк и равновелика среднему размеру песен "Илиады". Литература, посвященная былине, обширна. Ею занимались многие исследователи древнерусского язычества и культуры: С. Веселовский, Б. Рыбаков и другие.
Действие былины о христианине Михаиле и язычнице Марье происходит в лесах, населенных язычниками, в Киеве и его соборной церкви, где-то в другом царстве. Это поэтический сказ о начале христианства на Руси.
Благодаря былине о Михаиле Потоке нам известно устное творчество двух соперничавших между собой дружинных группировок того времени. Дружинники-язычники обновляли древние языческие мифы, облекая их в только что рождавшуюся форму былин. Дружинники уже крещёные, не опровергая мифов, не развенчивая их, стремились очистить свои ряды от пережитков язычества и убедить всех в гибельности языческих верований.
В современной действительности ХХI века, на переломе культурных парадигм общества, таком же болезненном, как и в Х веке, эта история имеет весьма много аналогий и аллегорий. В каком-то смысле всю поэму можно рассматривать как большую метафору нашей жизни.
Поэма имеет ещё один слой – это история двух людей. Как в драмах Шекспира, перед нами разворачивается спектакль о любви, предательстве, героизме и дружбе. Тяжёлый нравственный выбор всё время требует от героя действий, а от зрителя переживаний и оценок. В эпилоге колдун – рассказчик этой истории – напрямую спрашивает наше мнение.
Визуальный ряд произведения тоже красочен: сказочные звери, таинственные колдуны, Змей-дьявол, царь Иван Окульевич, печенегский хан, реальные люди Х века – князь киевский и новгородский Владимир, его воевода Добрыня.
Поэма пороносится перед читателем как чудесная "Одиссея" со счастливым концом. Дошедшие до нас версии этой северной домонгольской русской былины имеют разные композиции, действующие лица, множество вариантов окончания, которые изменялись вплоть до того времени, когда были записаны в ХVIII веке. Поэтому автор, как наследник этой культуры, смело предложил свою трактовку тех событий тысячи лет спустя.
Приятного чтения, господа!







К земле далёкой, безымянной,
Корабль был бурей занесён.
Он канул в бездне окаянной,
А я был чудом лишь спасён.
Я встал на тверди, здесь на небе
Светили Солнце и Луна,
На диком и пустынном бреге
Звучали чьи-то имена.
Бродили тени, лёд и пламя
Текли рекой с высоких гор,
А дол весь полон существами
Чудными, и рокочет гром.
От молний скалы колебались,
И было видно, как ветра
Родились в небе, устремлялись
Затем неведомо куда.
Здесь зарождаются теченьем
Дороги тёмных вод морских,
Звеня сладкоголосым пеньем,
Русалки чёлны топят в них.
Средь родников с водой хрустальной
Шумел безумный птичий крик,
Лесного чудища печальный
Витал над чащей гулкий рык.

Я в глубине пещеры мрачной,
Оставив берег светлым днём,
Увидел за стеной прозрачной
Тюрьму, и высветил огнём.
Здесь я нашел приют страдальца;
Он цепью был прибит к скале
В личине сломленного старца,
В истлевшем сыростью тряпье.
Встречал его я в жизни давней,
Он был царём в дубраве той,
Где пёс огромный, многоглавый
Долины охранял покой.
Он сын был тех краёв небесных,
Где птицы с девичьим лицом
Манили духов бестелесных,
И сами были словно сон.
Там место битв великих, страшных,
Где великаны люто бились
В смертельных схватках рукопашных,
И реки золота струились.

В стекло хрустальное камнями
Я долго бил, не мог разбить.
Колдун блистал из тьмы очами,
Стал мне о деле говорить
Куда пойти, и где зарыта
В чащобе книга Шестокрыл.
Вот книга найдена, открыта,
Заклятье я проговорил...
Стекло рассыпалось могилы,
Упали цепи все, в лучах
Сказал колдун уж полный силы –
Косая сажень во плечах.

Сказал: «Зашёл сюда далёко,
Никто такого не дерзал.
За что наказан ты жестоко?»
Тут я про бурю рассказал.
А он сказал, что с войском духов
Сражался, в битве был пленён,
Ужасным был подвергнут мукам
В пещере мрачной заточён.
На этом острове далёком,
Откуда виден край Земли,
Он должен вечно, одиноко
Влачить бессмысленные дни.
Колдун сказал: «Садись на плечи,
Тебя на отчину снесу
Из этих мест не человечьих.
Меня ты спас – тебя спасу!»
И понеслись мы над волнами,
Заспорив с буйными ветрами,
Среди дождей и облаков,
Вблизи пустынных островов.
Пока в ночи искали сушу,
И ветер тело истязал,
Колдун открыл свою мне душу,
И эту сказку рассказал...

...Давно то было, иль недавно,
Стоял град Киев православный;
Владимир Солнце княжил там –
Народу благо, страх врагам.
Уж год прошёл, а может боле,
Как князь Владимир воспринял
Христова веру, и, на горе
Волхвам, с утёса покидал
Кумиров всех во Днепр широкий:
Богов земли, добра и зла.
Перуна грозного, высокий
Столб, разрубив, сожгли дотла.
Едва остыла от разгрома
Хазар безжалостных земля,
Ещё шаталась твердь под троном
У византийского царя,
Что Святослав качнул как древо,
И печенеги унялись,
И к Дону из степного чрева,
Уж половцы рекой лились.

Средь рек больших, лесов дремучих,
Среди языческих племён,
Соседей хитрых и могучих,
Спокойно, мудро правил он.
Прогнав варягов, фризов жадных,
Князь славных воинов собрал –
В своих владениях громадных
Он рубежи оборонял.
Богатыри при князе были
Дружиной множества земель,
Из разных стран происходили,
Служили службу ночь и день.
Средь этих витязей могучих
Один богам любимец был,
О нём былины скажут лучше –
Он звался Поток Михаил.

Умён, удал, в бою ужасен,
Хвалил его простой народ.
Был Михаил лицом прекрасен,
Голубоглаз, светлобород.
Пригрел князь Потока у трона,
Он был Владимиром любим.
У византийского Херсона,
Сражался Поток вместе с ним.
Когда Владимир там крестился,
Болезнь глазную поборов,
И на царевне там женился,
Прогнав языческих волхвов.
Его брала княгиня Анна
Всегда в опасный путь с собой,
Дочь императора Романа
Любила витязя душой.
Она ему Анастасию
Свою желала в жены дать,
И заказала литургию,
Чтоб браку этому бывать.

Под осень, между дней медовых,
Владимир витязей собрал
С границы своих, путей торговых,
И пир хмельной друзьям задал.
Князь вспомнил воинские были,
Дела купцов, дела семей.
Все угощались, ели, пили
Промеж рассказов и речей.
Звенели гусли, песни, пляска,
И скачки, и кулачный бой,
Ручьём тёк мёд, менялись яства:
Все друг за друга головой.
Лишь богатырь, что звался Поток,
Не ел, не пил, грустил, молчал.
Сидел, необъяснимо кроток,
И пира шум не замечал.

«О чём грустишь, мой славный витязь? –
Спросил его светлейший князь,–
Эй, скоморохи, ну, уймитесь!
Скажи, что за беда стряслась?»
«Я был на заводях далёких, –
Сказал печально Михаил, –
Сбивал там уток перёлетных,
И там лебёдку подстрелил.
Она, роняя кровь из раны,
Взлетела вместе со стрелой,
И скрылась в белые туманы
С моей востроженной душой.
Лишь взял я пух её лебяжий
И белоснежное перо, –
И Поток тут, бледнея даже,
Достал перо, – так вот оно!»

Добрыня, витязь, очень странно
На Михаила посмотрел,
И взял перо, затем нежданно
Он отворить окно велел.
Когда окно открыли к полю,
Добрыня встал, пошёл с пером.
Оно вдруг вырвалось на волю
И заблестело серебром.
Наружу быстро полетело.
Добрыня рысью подскочил,
И очень быстро и умело
Его перстами ухватил.
Сказал тогда Добрыня грозно:
«С колдуньи этот пух упал.
Сожги перо пока не поздно,
Пока под чары не попал,
Не стал ты тенью одинокой!»
Но головой лишь Михаил
Мотнул упрямо и высоко
Свой взор печальный устремил:
«Чудесный сон вчера приснился,
И дева-лебедь там была.
Во сне я там на ней женился.
Она прекрасна и стройна»...
Богатыри все завздыхали,
А князь промолвил: «Что ж, иди!
Чтоб мы тебя не потеряли,
Её на двор наш приводи.
Отцом я буду посажённым
На свадьбе будущей твоей,
Весь Киев будет приглашённым
И добрым домом станет ей».

Закончив праздник ранним утром,
Владимир витязям сказал
Идти в полюдье с делом мудрым –
Собрать дань с тех, кто не отдал.
Илью с дружиною в степные
Послал, хазарские места,
Алёшу, с другами лихими,
В ладьях – за синие моря.
Ивана – к кривичам смоленским,
Алёшу – к уличам тиверским.
На север, запад, юг, восток
Дружины двинулись в поход.
Струились стяги, солнца блики
Играли кольцами брони:
Щитов оковки, копий пики
Блистали молниям сродни.
Лишь Михаил решил остаться.
Его Добрыня научил
Как в путь-дорогу собираться
И всё он в торбу положил...
Верёвку из дубовой драни
Плёл сам, а зеркало кузнец
Сковал из серебра и стали,
К нему железный ременец.
Перо, что Лебедь обронила,
В железный ларь вложил у дна:
В нём колдовская явно сила
Была опасности полна.

Раздал долги, простил обиды,
Ночной молебен отстояв,
Весь чувством тягостным убитый,
Вскочил он утром на коня.
Простился с князем и народом,
Проехал торжища врата,
Киянку-речку, огороды –
Листва повсюду золота.
На Киев-град оборотился,
Прощался будто насовсем.
На купола перекрестился,
Поехал дальше – глух и нем.
И вышло солнце понемногу,
Закапал тёплый дождь грибной –
Примета добрая в дорогу,
На славу и на смертный бой.

Полями ехал он, лесами,
Когда стемнело, в день седьмой,
Промеж высокими холмами
Конь встал стоймя, как пред стеной.
С коня слез Поток, смотрит – диво!
Огромный чёрный волк сидит
Неподалёку, молчаливо
Глазами жёлтыми блестит.
Пустынно, хмуро всё в округе,
А за холмами чёрный лес.
Куда здесь деться от зверюги,
Вот-вот навстречу прыгнет бес.
И витязь меч свой вынимает,
Но по-людски тот волк речёт,
Хвостом огромным он виляет,
Их жёлтых глаз слеза течёт:

«Уж год, как я в капкан попался.
Ты, человек, меня спаси,
Совсем без помощи остался,
Потом, что хочешь попроси!»
Капкан железный полосами,
Зверюге лапу захватил,
Страдает он и кровь ручьями
Течет, ручей уж след намыл.
Дивится Поток – вот так чудо –
По-человечьи говорит.
Неужто в мире всё так худо
Под небом грешным обстоит?
Подумал Поток и решился.
С мечём к капкану подступил,
Ударил раз – замок разбился.
Так волка он освободил.

«Благодарю за избавленье,
Проси, что хочешь у меня!»
Сказал волк, встал; на удивленье,
Он ростом был как раз с коня.
«Хочу в миру найти девицу, –
Сказал тут Поток, – в жёны взять.
Она как лебедь в небе мчится,
Ей очень нравится летать!»
Волк опечаленно ответил:
«От чар её я в плен попал.
Её давно я заприметил,
И в жёны долго зазывал.
Иди три дня, пусть солнце светит
По утру в руку, в коей меч.
Тебя там кто-нибудь да встретит,
А я вернусь свой лес стеречь!»
Умчался волк, в чащобе сгинул.
Вскочил наш витязь на коня,
Его в дорогу бодро двинул.
Две ночи ехал и три дня.

В лесах не езженых открылась
Под утро чёрная вода.
Быть может море там разлилось,
Озёр глубоких череда.
На берег ветер налетает,
В сетях на мели рыба-сом.
До неба брызги подлетают,
И рыбе дышится с трудом.
Взял Михаил копьё большое,
Решил сома себе добыть,
Но рыба тут речёт такое,
Что он решил повременить.
«Уж год в сетях я прозябаю,
Молю тебя, меня спаси.
Я жуткой смертью умираю,
Потом, что хочешь попроси!»

За душу тронутый словами,
Доспех снял Поток и поплыл.
Боролся с сильными волнами,
Разрезал сеть, и сом ожил.
За жабры витязь ухватился,
Узлы тугие раскрутил,
Сом до конца освободился.
Спаситель тут его спросил:
«Живёт девица в птице белой,
Хочу её я обрести,
Чтоб в жизни ныне опустелой,
Женой прекрасной в дом ввести!»
Сом опечалился, ответил:
«Сам Лебедь в жёны зазывал,
Давно её я заприметил,
От чар девичих в сеть попал.
Но расскажу тебе, спаситель,
Где эту девицу найти –
И помогу как вод властитель
По суше море перейти.
Пусть будет здесь тебе дорога!»
И вдруг волненье улеглось,
И, погодя совсем немного,
Всё море будто льдом взялось.
И на коне, лихой как ветер,
По морю, словно по земле,
Помчался витязь, верой светел,
Быстрее, чем на корабле.

За морем скалы громоздятся
И камнепадами грозят,
Туманы снежные клубятся,
И ветры стылые летят.
Под вечер видит Поток диво –
Сидит орёл, крылами бьёт
Вздымая шею горделиво,
Проходу дальше не даёт.
Стрела в груди торчит большая,
Застряла очень глубоко,
Лететь, дышать ему мешает:
И смерть уже не далеко.
Тропинка вьется меж утесов,
Орла по ней не обойти.
Взял Поток лук, и без вопросов
Решил стрелять – открыть пути.
Орёл ему по–человечьи
Своё стал имя называть –
Берке: вести такие речи,
Что было трудно не внимать:
«Уж год я кровью истекаю,
Ты, Михаил, меня спаси.
Я здесь от раны умираю.
Потом, что хочешь, попроси!»
Привык на невидаль дивиться,
Устало Поток слез с коня
И стал спасать от смерти птицу,
Кольчугой кованной звеня.
Стрелу сломал, тихонько вынул,
Промыл студеною водой
И в рану снадобье водвинул,
Сказал: «Берке, коль ты живой.
Теперь скажи, большая птица,
Встречал ли Лебедь на пути?
Ты знаешь, где она гнездится?
Хочу её скорей найти».
Орёл печально отвечает:
«Её я сватал, замуж звал.
Её прекрасней не бывает,
Из-за неё в беду пропал.
Я знаю, где живёт девица.
Как с этих диких гор сойдёшь,
Начнутся топи, торфяницы,
За ними озеро найдёшь.
Я помогу – въезжай на спину!»
Берке сквозь пропасть и утёс,
Сквозь бури, снежную стремнину,
На крыльях всадника понёс.

Долины низом проплывали;
Сначала в лёд, потом водой
Лучи снега переплавляли,
Неслись потоки с гор долой.
Над этим миром первозданным
Орлу был путь известен, прост.
К низинам хмурым и туманным
Он быстро витязя донёс.
С орлом простившись, Поток едет
Туда, где близок край земли
И солнце еле-еле светит,
В полнеба радуга вдали.

Среди озёр наш витязь бродит,
То попадется скит, то гроб.
Вдруг старца древнего находит –
От вида старца бьет озноб.
Седой и сморщенный, как мёртвый,
Зловеще варит на огне,
Распространяя воздух спертый,
Отвар из трав в большом котле.
Вокруг сплошь кости человечьи,
Могилы, сколько хватит глаз,
Как будто поле страшной сечи,
И смерть гуляла здесь не раз.
Над старцем реет сокол чёрный,
К котлу со стеблями летит,
Толчёт коренья пёс учёный,
А старец заговор творит:

«Покинь кручина мглу сырую,
Лети кручина над Землёй.
Неси кручина немощь злую,
Владей людьми и их судьбой.
Сквозь очи ты войди людские,
Проникни в сердце чёрным злом,
И мысли добрые, любые,
Совсем сотри, убей в любом.
Но если встретишь свет, то прячься –
Есть люди в коих бог живёт.
Ты притворись, согнись, поплачься,
И может статься пронесёт.
Хоть мало этих просветлённых.
Их никому не одолеть,
Тебе подавно, зачумленной –
Их избегает даже смерть.
Бери других, питайся ими,
Губи людей и стар, и млад,
И будут все они твоими –
Царить в их душах будет мрак.
Покинь кручина мглу сырую,
Лети кручина над Землёй,
Посей жизнь лютую и злую,
Владей людьми и их судьбой!»

Тут старец витязя приметил:
«Что ты забыл здесь, богатырь?
Что ищешь ты на белом свете,
Сокровищ, камень Алатырь?»
«Нужна мне дева-лебедица
Ты, знаю, сможешь мне сказать, –
Ответил витязь, – где гнездится,
И как её мне замуж взять».
«Такой не ведаю!» – ответил
Колдун, и глазом зло блеснул.
Тот час же витязь заприметил,
Как лебедь вдруг крылом плеснул.
И за листвой раздался клёкот,
И Михаил сказал: «Старик,
Тебя за ложь убить здесь могут!»
Он меч свой вынул в тот же миг.

Но над землёй колдун поднялся,
Руками быстро замахал
Как будто сильно испугался
И примирительно сказал:
«Здесь только дочь моя Марьяна.
И если в дом сейчас войдёшь,
Красу и разум без изъяна,
И совершенство там найдёшь.
Дом не велик, но ты отыщешь,
Найдёшь его наверняка.
Иди, и стань воронам пищей,
Ступай, коль жизнь не дорога!»
Тут только витязь замечает
Дом, что по крышу в землю врыт.
С коня не мешкая слезает,
Заходит – девица сидит.

Она во сне ему являлась,
Летала в радужном дыму,
И точно так же улыбалась,
И удалялась прочь во тьму.

«Будь мне женой, Марьяна-Лебедь!
Всю землю я к тебе прошёл,
Ты мне милее всех на свете.
У нас всё будет хорошо!»
Глядит Марьяна – он пригожий,
Высок и статен, ловок, лих,
На лето красное похожий –
Их край не видывал таких.
Марьяна звонко засмеялась;
Очаг потух вдруг, вспыхнул вновь:
И в доме всё заколыхалось,
И просочилась сверху кровь.
Она сказала: «Если хочешь
Меня на веки в жёны взять,
Три долгих дня, три долгих ночи
Тебя я буду здесь пытать.
Не стерпишь пытки ты – погибнешь!»
«Согласен!» – Поток ей кивнул.
«Помойся, выспись, после кликнешь!» –
Марьяна двинулась к окну.
Лебедкой белой обратилась,
Как лёд прозрачна и хрупка,
Взлетела, в небе закружилась
И унеслась за облака.

За бесконечными делами
Проходит день и ночь, к утру
Дом содрогается – сенями
Ползёт чудовище к нему.
Из шерсти дым, из пасти пламя,
Шесть ног, огромные клыки,
Сверкает злобными глазами,
Вокруг летают угольки.
Тут Михаил копьё бросает –
Оно сгорает налету.
И меч от шкуры отлетает,
И стрелы бьют лишь пустоту.
Наш богатырь перекрестился,
Веревку длинную достал
Из торбы, с жизнью распростился
И посреди пожара встал.
Петлю на чудище накинул,
На шее зверя закрутил,
Как рысь вскочил ему на спину,
Держал, пока не задушил.

Потом был день – тянулся нудно...
Дымилась крыша и полы...
И ночь прошла, и вновь под утро
Вдруг задрожали все углы.
Всё затряслось под небосводом,
Заря в полнеба занялась,
И перед домом, перед входом,
Провис шар огненный искрясь.
Борясь с пожаром, Поток вышел,
Кольчуга углем тело жгла.
Тут голос Марьи он услышал:
«Всё, витязь, смерть твоя пришла!»
Отбросил Поток раскалённый,
Горящий, как солома, щит.
Догадкой дерзкой окрыленный,
Залез в суму, где круг лежит.
Взял и наставил круг зеркальный
На шар, сверкали звёзды в нём,
И от поверхности сусальной
Шар распалился сам огнём.
И рухнул шар, костром огромным,
Дыру проделав как сверло
В земле: пылал там неуёмно,
Покуда солнце не взошло.

Весь день, всю ночь лежал недвижно
На пепелище Михаил.
Ему всё было видно, слышно,
Но не моргал, не говорил.
Был будто мёртв, пока землица
Не остудилась до того,
Чтоб смог он встать, воды напиться,
Забыв уже про сватовство.
Едва оправился, но вскоре,
Под утро, в доме, на дворе
Восстала нечисть на простое,
Везде упырь на упыре.
Крылами била голосила,
И вал чудовищ подступал
Туда, где из последней силы
С мечём в руке герой стоял.
Когда крыла, клыки и когти,
Уж дотянулись до лица,
Ревя, влетел в горящем дёгте
Крылатый змей с главою пса.
Тут Михаил перекрестился,
Перо из торбы положил
Себе на темень, растворился,
Невидим стал – как и не был.
Вокруг летала нечисть, выла,
Искала жертву сгоряча,
Когда уже взошло Ярило
Исчезла в солнечных лучах.
Остался след клыков, копытца,
Частицы шерсти и когтей.
Тут Михаил пошёл умыться,
И ждать уже других гостей.

Свершилось – Марья появилась
Вся красотой озарена:
Парчой, каменьями искрилась
Одежда раззолочена.
Притом была она печальна...
Перевернулся мир весь вдруг –
Припевы песен величальных
Запели девицы вокруг.
Пошли широким хороводом...
И Марья, голосом звеня,
Сказала: «Одолел ты воды,
И струи жаркого огня,
Зверья и нечисти нападки.
Тебе готова стать женой,
Однако, разные порядки
Разнят нас – веры я другой».

Сказал жених: «Ты в Киев–граде,
Во церкви будешь крещена,
Потом в невестином наряде,
В чертог мой будешь введена».
А Марья синими очами
В его глаза змеёй глядит,
Подернув белыми плечами,
Ему негромко говорит:
«Мне поклянись воитель вольный,
Коль первый кто из нас умрёт,
Второй в могилу добровольно,
Без отпевания сойдёт»...
Жених от слов жестоких вздрогнул.
Стал думу думать Михаил;
Бродил по лесу долго, мокнул
В дожде заплакавшем, решил:
«Дам эту клятву, будь что будет!
Ты собирайся в долгий путь.
Длинна дорога, ветер студит,
Нам нужно крепко отдохнуть».
«Езжай как хочешь в Киев-город,
А я по небу полечу –
Сказала Марья, через горы
В седле трястись я не хочу!»
Из рукава златою пылью
Метнула выше всех вершин
И получила клюв и крылья,
Предстала лебедем большим.
Всплеснув крылами, устремилась
Лебедкой белой в облака
И в точку быстро превратилась,
Исчезла, будто на века.

В дорогу долго собирался,
Готовил сбрую Михаил,
Сил богатырских набирался,
Кольчугу, стрелы, лук чинил.
Лишь конь окреп с овсом отборным,
Водой напившись ключевой,
Простился Поток с тестем гордым
И в путь отправился домой.
Он шёл разведанной дорогой,
Путем спасённых им зверей,
И звери были вновь подмогой
В пути его за пять морей.
Приметы виделись повсюду,
И на родной уже земле
Ему дивились словно чуду,
Живым завидевши в седле.
Шёл снег, на крыльях снегопада
Неспешно двигалась зима,
Когда к воротам Киев-града
Дорога вывела сама.

Его встречать Владимир вышел,
Добрыня, витязи, народ.
И пир большой, шумлив и пышен,
Три дня вершился у ворот.
Там Михаил поведал другам,
Каким его был долгим путь,
Про то, каким подвергся мукам,
И про страну, где правит жуть.
Не скрыл невестиных условий,
Сказал про клятву на года –
Сойти с умершим в доброй воле
Живым в могилу навсегда.
Богатыри, ушам не веря,
Переспросили: в тот же миг,
Сквозь смех, звук бубна и свирели
Раздался громкий птичий крик.
Разбив окно, роняя перья
С огромных крыльев лёд и снег,
Как будто сны и суеверья,
Влетела птица-человек.
Об пол ударилась и мигом
В ярчайшей вспышке и огне
Возникла девица из бликов,
В каменьях, злате, янтаре.
Пир стих и долго все молчали,
Лишь чудо видя впереди –
Глаза красавицы в печали,
И косы-реки на груди.

«Иль мне не рад, жених мой Поток?
Иль я до срока добралась?
Сказала Марья, – как ты кроток.
А раньше вёл себя как князь».
Владимир встал, бояре встали,
Пустили Потока вперёд,
До края чаши наливали,
Пришёл на пир ещё народ.
Под колокольный звон и пенье
Невесту в горницу ввели,
И девы там в одно мгновенье
Её в наряды облекли.
Толпу людей прошла, как лодка
Разрезав волны, Марья в храм
Вплыла как белая лебёдка,
И приняла крещенье там.
Всё было ладно, только свечи
Погасли разом в храме вдруг,
И голоса не человечьи
Запели песнь холодных вьюг.
Кресты погнулись, словно зубом
К ним прикоснулся лютый зверь.
Из храма вышли друг за другом,
Едва найдя на ощупь дверь...
Но вышли к солнцу и под горсти
Пшена, под песни, свист и крик.
На двор уже съезжались гости
Со всей земли в тот славный миг.
Когда, блестя кольчугой новой,
В плаще пурпурном, на коне
Встречал их Поток: всё готово
Уж было к свадьбе и к зиме.
Венчались пышно: Киев-город
Три дня без устали гулял,
И тот кто стар, и тот кто молод,
Как мог и пил и танцевал.
Бои кулачные там были,
Качели, сани и снежки,
Шесты и скачки не забыли
Под бубны, гусли и рожки.

Прошло три месяца как Поток
С Марьяной свадьбу отыграл,
Крыльцо палат и кузнь решёток
Венками пышно увенчал.
И князь Владимир посажёный
Отец на этой свадьбе был.
Гулял неделю возбуждённый
Весь Киев-город, ел и пил.
Зажили будто бы счастливо,
Но вскоре стал народ шептать,
Как будто в их палатах диво,
И тени стали залетать.
То черти в трубы опускались,
Водила нечисть хоровод,
То птицы в небе превращались
Над крышей их в холодный лёд.
Когда везде сияло солнце,
Апрель теплом всех услаждал,
Лучины жгли у них в оконце,
Как будто кто-то колдовал.
В своей жене души не чая,
Дням Поток счёты потерял
Уж ничего не замечая,
Свои мечты осуществлял.
Но, то лишь присказка для сказки,
А сказка будет впереди,
Про то, что могут стоить ласки,
И как любовь свою найти.

Призвал его Владимир в зиму
С дружиной малою в поход,
Идти на помощь побратиму
И защитить лесной народ.
От берендеевых набегов
Спасти союзные края,
Прогнать поганых печенегов
За горы, синие моря.
Лесных купцов, селян и вои
В христову веру обращать,
Согласны те или против воли,
Но лучше словом убеждать.
Печально Поток собирался,
И, на играющем коне
С женой красавицей прощался –
Заря сверкала на броне.
Вот Михаил, удал и статен,
Перед крыльцом своим стоит,
А Марья в ярко красном платье
Ему тихонько говорит:

«Пришла пора нам расставаться.
Как солнца луч не запасти,
Любимым не налюбоваться.
Ты осторожней будь в пути.
А я подмогой верной стану.
Возьми, надень моё кольцо.
Оно, когда получишь рану,
Твоё покажет мне лицо.
Расскажет правду, где ты, милый.
И по кольцу тебя найду,
А коль найду твою могилу
Вслед за тобой и смерть приму.
Как этот камень потемнеет
В твоём кольце, то знай тогда:
Моё здесь тело холодеет,
Я без тебя здесь умерла.
Всё соверши по уговору!» –
Кольцо Марьяна подаёт.
Кольцо прекрасно, мужу впору,
Как огнь сияет, руку жжёт.
Само на палец наползает,
А в камне звёздный хоровод,
И целый мир там обитает
Зверей и птиц, земель и вод.

Расцеловались, заблестела
В ресницах Потока слеза.
Слезу ладонью скрыл умело.
Запомнил свет её лица.
Глядел в глаза её, но звуки
Рогов трубящих разнеслись.
Как крылья Марья, вскинув руки,
Ему сказала: «Возвратись!»
Помчались отроки лихие
К воротам, пыль из под копыт.
Богатыри все удалые,
И каждый чем-то знаменит.
Добрыня с князем провожали,
Град-Киев бил в колокола,
На камнях древние скрижали
Остерегали их от зла.
Крошился лёд и комья снега.
Кричали люди: «Михаил,
Мы молим, чтобы печенега
Ты обязательно разбил!»

По землям, дремлющим под снегом,
Среди лесов, озёр, болот,
И по едва замёрзшим рекам
Дружина двигалась вперёд.
Древлянин, ведавший дорогу,
Стал постепенно примечать,
Что наст держать стал лучше ногу,
А лёд болотный не сломать.
Пусть конь под витязем тяжёлым
Влетит на всем скаку на лёд,
Не затрещит он под напором –
Как мост теперь вся топь болот.
Нигде им не было измора,
Ни снегопадов, ни ветров.
Дружина путь проделав скоро
В ночи напала на врагов.
Сам хан Кайнар решил сразиться:
И Поток долго бился с ним.
Летал по полю словно птица,
Разил как гром копьём своим.
И хан бежал, изранен страшно,
И гнался Поток по пятам,
Загнал туда, где степь овражна,
И зарубил Кайнара там.
В начале этой страшной сечи
Поднялись ветер и пурга,
В глаза врагу, ему навстречу,
И одолела рать врага.

Почти без жертв пришла победа,
Но Поток славный всё грустит.
То он проснется как от бреда,
А то колечко не блестит...
Жжет нестерпимо кожу пальца.
И бродит витязь средь костров,
Далёк от трапезы и танца,
И вдаль глядит поверх голов.
То гриву конскую оправит
И, опершись на деревцо,
Молчит весь день в седой дубраве,
То о рукав потрёт кольцо.

Добрыня шлёт гонца с вестями:
На Белоозеро идти.
Война с варяжскими гостями,
И до неё сто вёрст пути.
В поход дружинники собрались
Судьбу не в силах превозмочь,
С лесным народом попрощались,
На север выступили в ночь.
Идут два дня, и вот на третий –
Пичуга на сосне сидит.
И птаху Поток заприметил –
Недобро чёрный глаз блестит.
Слетает птица и щебечет,
Сама к нему в ладонь идёт
И сесть пытается на плечи,
По-человечески речёт:
«Когда жена твоя вернулась
Домой с торгового двора,
Заснув, под утро не проснулась.
Знай – Марья-Лебедь умерла!»
Но Михаил не верит птице,
Как будто это сон дурной.
Её он гонит, та кружится,
Кричит вовсю над головой.
И вот... с предчувствием недобрым,
Снимает варьгу он с руки
И видит, что углю подобно
Кольцо и в нём черны круги.
На камне, где картины были,
Фигуры птиц, глубинных вод,
Теперь лишь слой угольей пыли,
И значит, что гонец не врёт.
Илью он за себя оставил
Поход дружины направлять,
Во Киев-град коня направил,
Чтоб клятву страшную сдержать.
Помчался Поток нощно, денно
С отрядом стражи молодой,
Опередил бы птиц, наверно,
Вернулся в Киев в день седьмой.

Вбежал он в терем – Марьи нету.
Везде закрыты зеркала.
Спустился в погреб, как по следу,
По белым перьям из крыла.
А Марья в погребе морозном:
На коже иней, лёд зрачков
Под покрывалом будто слёзном
Из крупных белых жемчугов.
Поцеловал её ладони,
Чело и синие уста,
Заплакал на несчастном троне,
И боль была его чиста.
Владимир в княжеских палатах
Уж Михаила ожидал,
Добрыня и дружина в латах.
Обнял князь Потока, сказал:
«Мы о победе славной знаем,
И о беде твоей скорбим.
Уж день восьмой мы ожидаем,
Жену твою во льду храним!»
Вокруг сочувственные лица,
Хотел он пить и сел за стол,
Но из ковша плеснул водицу
Неловко на дощатый пол.

Сказал: «Мне очень тяжко, други.
Но вас за всё благодарю.
С женой не вынести разлуки,
Я ненавижу жизнь свою.
Я клятву выполнить обязан,
Что до женитьбы Марье дал.
И в смерти с Лебедью я связан,
А я так счастья в жизни ждал!»
Сказал Владимир: «Нам поведай
Про тайну, и раскрой обет.
И Поток, морщась как от света,
Хоть тень была, сказал в ответ:
«Та клятва очень уж крамольна,
Кто первый вдруг из нас умрёт,
Второй в могилу добровольно
Без отпевания сойдёт».
Добрыня стукнул стол рукою:
«Ты ведь крещёный, братец мой!
Как клятву ты, господь с тобою,
Мог дать язычнице глухой?
Она проклятая колдунья,
И ей дано бессмертно жить,
В лихую пору полнолунья
Презлые каверзы вершить.
Она, назначив клятву эту,
Скоропостижно умерла.
Я не найду тому ответа,
Но чую сердцем козни зла!»
Все зашумели: крики, споры:
Вскочили враз из-за столов:
Кто за, кто против уговора,
Кто друга подменить готов.

Но Михаил перекрестился,
Поцеловал своё кольцо,
Встал он и низко поклонился,
И поднял бледное лицо:
«Что оговорено – свершится,
Мне слов назад не возвратить.
Пойду во след за Лебедицей,
Прошу в могилу снарядить;
Питье и пищу на три года,
Лампаду с маслом для огня,
Перину, стол, скамью, колоду –
Вот, что возьму в могилу я.
Где сухо, нет в земле водицы,
Могилу надо откопать,
Чтоб сразу ей не обвалиться.
И глубоко, чтоб в рост стоять.
Пусть стены выложат из брёвен,
Из досок пол и потолок,
Проколют холм со входом вровень,
Чтоб я дышать в могиле мог»...

И князь ответил: «Всё исполним.
Но чтоб за мёртвою женой
Шёл муж крещёный, не припомним,
Здоровый, сильный и живой.
Не так у наших предков было,
Не так случалось завсегда.
Я помню как происходила
Обряда горького страда.
Лежал умерший в домовине
Большой, без окон и дверей,
А на холме клеть на вершине
С костром слагали из ветвей.
Из брёвен толстых ладя крышу
И стены с дверью и окном,
С щелями многими, где дышит
Потом бушующий огонь.
Туда, во клеть, еду слагали,
Питьё, любимого коня:
И злато-серебро кидали,
И клался меч, шелом, броня.
Вокруг холма слагали краду
Из сучьев, хвороста, ветвей.
На земляном валу три кряду
Воротин оставляли в ней.
Затем усопшего вносили
На холм, в его последний дом,
Волхвы слова произносили,
И девы плакали о нём.
Потом в ограде убивали
Его любимых верных слуг,
С конём и снедью рядом клали,
Напротив от него в углу.
А под конец жену иль деву
Вели в его подземный храм,
Её натруженному чреву
Передавали семя там.
Вином поили, одевали,
А после бабы-колдуны
Её в могиле убивали
И поджигали все копны.
И холм сгорал костром огромным,
На небеса перелетал
Огонь с достойнейшим покойным,
И там его Перун встречал.
Затем уголья засыпали,
Справляли тризну восемь дней:
И меч сгоревший сверху клали,
Убитых пленных и коней»...

Владимир встал, прошёл до двери,
Молчали гости за столом,
И он сказал, обрядам веря –
«Хоть и считал обряды злом:
Теперь не так всё справедливо.
Мы отказались от огня.
Наш Михаил задумал диво,
Богов языческих дразня.
Он делал благо нашей церкви,
Мечём и словом много раз.
И сы позволим этой жертве
Свершиться завтра в скорбный час».

Там, где взметнулся холм высоко,
Кострами землю отогрев,
Отрыли ямищу глубоко,
Сложили пол из целых древ.
Досками стены устелили,
И перекрыли всё бревном,
А сверху землю навалили,
Холм снова сделали холмом.
И в нём оставили над входом
Одну для воздуха дыру,
Свезли и хлеб туда, и воду,
Мёд, сало, прочую еду.
Втащили внутрь и стол, и лавки,
Лампаду, факелы, дрова.
Готово всё уже к отправке
В страну загробного вдовства.

И в день назначенный в палату
Добрыня к Потоку вошёл,
Как будто брат, пришедший к брату...
Его в смятении нашёл.
Спросил: «Готов ли добровольно
Ты погребение принять?
Просторы вольные, град стольный
На мир подземный променять?»
Ответил Поток: «В этом мире
Устал я жить, и всё как ночь.
Уже не волен и бессилен
Я это чувство превозмочь.
Мне так назначено любовью
Так мне назначено судьбой:
Наперекор всему злословью
Идти в могилу за женой».
«Пусть так, – Добрыня отвечает, –
Чар колдовских не одолеть.
Но и без чар любой страдает
И от потери ищет смерть.
Когда уходит друг любимый
В мир райской вечности иной,
Другой на смерть идёт счастливый.
Но тут всё в силе колдовской.
Кто наперёд колдунью знает?
Вдруг станет гроб тот западнёй,
Где измываться нечисть станет
Над христианскою душой?»
«Не стану нечисти бояться, –
Ответил витязь удалой, –
Мне приходилось с ней сражаться!»
Кивнул Добрыня: «Бог с собой.
Я до крещения знал веды,
В походах часто волховал
И узнавал на всё ответы,
Чего я только не узнал.
Возьми кузнечные ты клещи,
Да полный ковш святой воды.
Тебе помогут эти вещи,
Про то поведали мне сны!»
Потом в молчании высоком
Они с крыльца сошли в народ,
С утра собравшийся у окон,
И скорбный начали поход.

Сперва церковники с крестами
И византийским пеньем шли,
Затем с усопшей Марьей сани
По снегу белому везли.
Затем шёл Поток и Добрыня.
Весь Киев-град, и стар и мал,
Дружина князя перед ними –
Живой мир мёртвых провожал.
С конём любимым распрощался,
Взойдя на гору Михаил,
Он с каждым витязем обнялся,
И к людям слово обратил.
Благодарил, просил прощенья,
Желал в любви и свете жить.
Благословил его священник,
А бабы принялись блажить.
Внесли в могилу Марьи тело,
Вошёл и Поток вместе с ним.
Тут солнце в тучи улетело,
И страх настал неизъясним.
Ударил колокол печально,
Священник ладан воскурил,
Добрыня песнь запел прощально,
Вход узкий камнем завалил.
Запели люди песни, после
Поочередно каждый брал
Земли заиндевевшей горсти,
И сверху камень осыпал.

Прощай же витязь, спи спокойно.
Прощай, любимец всех богов!
Приняв венец свой добровольно
Спи, победитель степняков!

Как только свет померк последний
Настала тишь, печаль и тьма.
Лучина высветила бледный
Лик Марьи, краешек стола.
Тулуп на лавку витязь кинул,
Во тьме кромешной глаз сомкнул,
Меч снял, кольчугу, лег на спину.
Спать не хотелось, но уснул.
Сгустился воздух, задохнулся
Огонь на кончике щепы,
А Поток в сотый раз очнулся,
И глаз стал видеть всё средь тьмы.
Увидел он и пол и стены,
И Марью-Лебедь в жемчугах
В гробу своём заиндевелом,
Припасы бренные в углах.

Вставал, ходил, опять ложился,
И вечность вязкая текла.
Вдруг потолок зашевелился,
Дубовый пол и край стола.
Сползла серебряная чаша,
Упала, звон, подземный гул
Глухой послышался тот час же,
Земля осыпалась в углу.
Раздались брёвна, и в могилу
Проникла змеева глава
И пасть огромную раскрыла,
Зажглись огромные глаза.
Шипя выстреливала жало,
Горючей брызгая слюной,
И чешуя заскрежетала,
Змеилось тело за главой.
Вот туша змея в пол обхвата
Сложилась кольцами на пол,
И змей изрёк: «Вот мне услада –
Живой мертвец ко мне сошёл!
Отдай мне душу, а за это
Тебя введу в подземный мир.
Бессмертным до кончины света
Войдёшь на наш сладчайший пир.
Всё, что мечталось в жизни прошлой,
Тебя там будет окружать.
А коль пресытишься, не сложно
Тебе в мир верхний попадать.
Чтоб там творить чего угодно
Средь беззащитных бренных тел.
Я усыплю тебя безбольно,
Возьму к себе – вот твой удел!»

Три головы змеи всё ближе.
У Михаила за спиной,
Пока не видит он, не слышит,
Марьяна крутит головой.
Глаза открыла, затаилась,
Взор устремила ледяной.
А тело змеево струилось.
Тут богатырь сказал: «Постой!
Дай мне напоследок мне напиться,
Потом пробей клыком своим.
Куда теперь нам торопиться?
Сперва давай поговорим».

А сам тихонько отступает
Туда, где меч лежит в углу.
Он очень быстро меч хватает,
И бьёт змеиную главу.
А змей струится, не даётся,
От чешуи искра летит.
Вот-вот вкруг витязя совьётся,
Того гляди клыком пронзит.
Вот Михаил за клещи взялся
Те, что Добрыня положил,
Со всею силушкой собрался,
За шею змея ухватил.
Терпел и жал, что было мочи,
Держал клещами смерть саму.
А змей всё бьётся и клокочет,
В огне могила и в дыму...
Но Михаил не отступает,
Хоть змею битва нипочем.
Он клещи к полу прижимает
И рубит головы мечём.
Ударил, что хватило силы,
И панцирь огненный пробил,
Поднявшись посреди могилы,
Он змею головы срубил.
Уже дышать в могиле нечем,
И только стон из бледных уст
Исторг наш витязь после сечи
И вдруг упал на пол без чувств.
Взывая к змею сладострастно,
Тут Марья медленно встаёт,
Неподражаемо прекрасна
Над мёртвым змеем слёзы льёт.

Немало времени минуло,
Жар разошёлся под землёй,
Прохладным воздухом подуло.
Очнулся Поток, встал живой.
Среди побоища умылся,
Ещё кружилась голова.
Он мёдом с хлебом подкрепился
И понял – Марья не мертва;
Лежит во сторону другую
От входа, сбились жемчуга:
На шее белой кровь и уголь,
Кровь на руках и на ногах.
Он к Марье бросился, дыханьем
Её пытался отогреть,
И оживить своим желаньем
Здесь, где сошлись и жизнь и смерть.
Потом он ковш с водой святою
Среди разгрома отыскал,
Обрызгал Марью той водою
И чудо света увидал.
Вот Марья дёрнулась и встала.
Сказала: «Здравствуй, милый мой! –
Затем добавила устало, –
Пойдём теперь скорей домой!»

К ней Поток бросился и обнял,
От счастья словно зачумлён.
Он ничего совсем не понял,
И льда в глазах не видит он.
Стучать он стал, кричать и биться,
Бог наверху услышит вдруг.
И вот, в счастливую седмицу,
Ему ответили на стук.
В дыре мелькнул лучины пламень,
Вдруг землю принялись копать,
Вот откатили вскоре камень,
И солнце стало проникать.
Из ямы проклятой ослепший
На солнце вышел Михаил.
Вдыхал блаженно воздух вешний,
Людей вокруг благодарил.
Все закричали: «Чудо света!» –
Когда услышали рассказ
И вышла Марья: «Правда это!»
Но чувств лишилась в тот же час.
И время общего веселье
Сменилось временем тоски,
Потом изрубленного змея
К народу вынесли куски.
Вернулись с вестью в город Киев,
Разлился звон колоколов.
Несли на пиках панцирь змиев
И пасти трех его голов.
Встречать их вышел князь Владимир
И бочку крепкого вина
Народу выставил и пили,
Пока не выпили до дна.
Один Добрыня был не весел,
Злодейства он почуял нить.
От Марьи ждал другой кудеси,
Пытался Потока хранить.

Всё успокоилось, но вскоре
Несчастье – вороги идут,
Как волки рыщут на просторе,
По льду, снегам сюда грядут.
Вот князь, помешкавши немного,
Охочий кликает народ,
Берёт дружины часть в подмогу,
И выступают все в поход.
Он рвался в бой неудержимо,
И сели разом на коней,
Его бояре и дружина,
И все двеннадцать сыновей.
А в Киев-граде оставляют
Добрыню, Потока, других,
И управление вверяют
В делах торговых, городских.
И дельно правили, без злости,
И наслаждались бытиём,
Когда с большим обозом гости
Вошли в ворота светлым днём.
Привел их царь земель далёких
Иван Окульевич – купец,
Любил поддерживать убогих,
На гуслях звончатых игрец.

И вот на торжище весёлом
Иван Окульевич гулял,
И неожиданно в торговом
Ряду он Марью повстречал.
Прожгла всё сердце молодица
Царю заморскому, и он
Искать стал встреч, болеть, томиться
В глухую ночь и ясным днём.
Когда Добрыня был в отъезде,
А славный Поток крепко спал,
Иван в окно полез без чести
И Марью-Лебедь там застал.
Сказал: «Неведомая сила
Меня в чертог твой завела.
Краса твоя меня пленила,
Уж сердце стонет от тепла.
Уйду, но дай мне наглядеться
И пропаду навеки прочь,
Чтоб там вдали в горящем сердце
Свою назвать Марьяной дочь.
Чтоб имя это постоянно
Напоминало о тебе,
О совершенстве без изъяна
И о не сбывшейся мечте!»

Молчала Марья, улыбалась,
Как будто женщина ничья,
Локтем прикрылась, засмеялась,
И в смехе милый звон ручья.
Она встаёт, идёт как в танце,
И изгибает стройный стан.
И страсть вскипает в чужестранце,
Кружится в мыслях ураган.
И вдругсказала: «Искуситель!
Ждала тебя, и ты мне люб.
Меня за море вы везите,
Ведь вольной жизни нет мне тут.
Всё хлев – мужицкая столица –
И тяжко в этом мире жить.
Хочу с тобой я удалиться
И жизнь и ложе разделить».

Иван Окульич удивился,
Но чары Лебеди крепки.
Он Марье низко поклонился
И нож взял из её руки.
Она во след его зазвала
И завела в просторный зал,
Где дворня раньше пировала,
А ныне Поток крепко спал.
Спал во хмелю он без тревоги,
А Марья, будто баловство,
Связала очень быстро ноги
И руки мужа своего.
Ивану ласково сказала:
«Вот, кто устроил мне тюрьму.
Убей его!» – и указала
Рукой на спящего ему.
Ножом уж было замахнулся
Иван, но сразу отступил.
А Марья смотрит. Он вернулся
И твердо ей проговорил:
«Я не могу вот так жестоко
Хмельного, спящего убить.
Коль хочешь, Потока я мог бы
На поединке победить!»
Смутилась Марья, разозлилась,
Но делать нечего – пошла,
Уже в дверях остановилась –
Прекраснолика и стройна:
«Бежим же, милый мой спаситель,
И их казну возьми скорей,
Мой царь, торговых дел ценитель,
Пока не заперли дверей!»
И прочь из дремлющих чертогов
Они бежали торопясь.
Не преградил никто дороги,
Ни стража грозная, ни князь.
Совсем из Киева исчезли,
Как будто по небу, легко,
А может чащами пролезли –
Про то не ведает никто.

Назад Добрыня возвратился,
В кручине Потока застал.
И тот от горя прослезился
И о побеге рассказал.
«Я ждал давно дурной напасти, –
Добрыня скорбно отвечал, –
Тебя учить я был не властен.
Прости, что ей не помешал.
И в погребении ужасном
Была Марьяна не честна,
И повторяю, что напрасно
Она во церкви крещена.
Она мертвец живой и вечный
И в злодеяниях её,
И в кознях злобы бесконечной
Сбылось предчувствие моё.
Ты не езжай за нею следом,
Тоску-кручинушку бросай
И не ищи жену по свету –
О новой свадьбе помышляй.
Мы не хотим тебя оставить
И не решимся отпустить –
Она тебя убьет, отравит,
Иль ты не хочешь больше жить?
Припомни ты Анастасию,
К ней даже сватов засылал,
Мы все её превозносили,
И сам ты страстью к ней пылал.
Живет в озёрах за Онегой,
И князя ищет там народ.
Ты больше от судьбы не бегай,
Продолжи свой великий род!»

Советов Поток и не слышит,
В глазах видение стоит;
Там тело Марьи страстью дышит,
Губами красными манит.
Стал пить он много вин заморских,
Не слушал боле никого,
Не пропускал потех он плотских,
Чтоб позабыть свое вдовство.
Всё сохнет витязь и страдает,
Не может память превозмочь,
Любовь его не покидает.
Он просит витязей помочь.
Богатыри же отвечали:
«В походе ратном, битве злой
Разделим мы твои печали,
Но против мы семьи гнилой.
Мы в подозрении великом,
Что христианству Марья враг,
И хоть она прекраснолика,
Тебе не пара, если так.
Казну украла без испуга,
Связала накрепко во сне.
Любовь твоя – лишь зло и мука,
Туман на чёрном колдовстве!»
Так Михаилу отвечали,
Но он опять коня собрал.
Пока дозорные дремали,
В ночи упрямо поскакал...

Уж снег сошёл, земля подсохла,
И витязь странствовать устал,
Зима ослепла и оглохла,
Искать жену он перестал.
Иван Окульевич как сгинул,
Никто про царство не слыхал,
Как будто верхний мир покинул,
Никто и Марью не видал.
Но вот однажды, в день ненастный,
Невдалеке от вод морских,
Увидел витязь холм ужасный
Из черепов, костей людских.
Вокруг ни тропки, ни следочка,
Пустынно, тьма и тишина.
Вдруг, видит Поток на кусточках
Часть лебединого пера.
Поднял былинку, пух прелестный –
По телу хлад волной прошёл...
Перо Марьяны... Это место
Надежду дали, что нашёл.
Она конечно возвратится,
Раз здесь её перо лежит.
Тут отдыхает лебедица
Иль чудеса свои вершит.

В овраге Поток схоронился,
Коню копыта обернул.
Не пил, не ел, не шевелился:
Три дня, три ночи не уснул.
И вот случилось утром ранним –
Он клёкот птичий услыхал,
И вслед за заревом багряным
Он птицу в небе увидал.
На землю птица опустилась,
На ребра, руки, черепа,
И в Марью-Лебедь превратилась
Богов языческих раба.
Мужей своих, что холм костями
Устлали, стала поминать
И, окруженная чертями,
Бросалась в небе танцевать.
И крылья к звёздам воздевала
Все называла имена,
И слёзы-жемчуг проливала,
Как будто сразу всем жена.
Но только Солнце появилось,
Заря по небу разлилась –
Марьяна птицей обратилась,
По небу быстро понеслась.

А Поток следом быстро скачет,
И к ночи он коня загнал,
Благодаря судьбе-удаче
Приморский город увидал.
Здесь и укрылась лебедица...
Иван Окульевич тут царь,
Сей град – Иванова столица,
И вместо гальки здесь янтарь.
Наш витязь смело в град заходит,
Как гость купеческий древлян,
Богатый торг он там находит:
Шелка, и бархат, и сафьян.
И чудеса, и говор странный,
Со всех земель товар лежит,
Огромный идол окаянный
На главной площади стоит.
Глазами идол тот сверкает
И говорит как человек,
Жизнь и судьбу он предрекает –
Кому какой отпущен век.
И плещет музыкой великой
Волна тут бьющая в гранит,
Хвала торговле здесь великой,
Как песня чудная звучит.
Среди толпы вечерней праздной
Он главной площадью прошёл,
И, не замечен, в терем красный
Проник, и в горницу вошёл.

Там перед зеркалом хрустальным
Сидела Марья, бровь черня,
И пела голосом печальным,
Слова неспешно выводя:
«Судьба, закончи дни пустые
И отнеси в заветный край
За море, горы золотые,
Где мне начертан вечный рай!»
О нивах, реках полноводных,
И смехе детском, и любви,
О поединках благородных
Слова прекрасные текли...
Тут Поток к Марье подступился –
Она от страха поднялась.
Вскричать хотел, но вдруг смягчился –
Она слезами залилась:
«Уже не чаяла, любимый,
Тебя на свете увидать
И в заточении постылом
В тоске решила умирать!»
Марьяна к Потоку приникла,
Рукою белой обняла
И взглядом внутрь его проникла,
К столу тихонько повела:
«Не верь наветам, Поток славный,
Меня насильно привели,
Сюда из Киева коварно,
На этот мрачный край земли.
Ты забери меня отсюда,
Свободы здесь мне не видать,
С тобою счастлива я буду,
Детишек буду наживать!»
Большую чашу выставляет,
Сажает витязя за стол,
Вино в ту чашу наливает
И продолжает разговор.
Глядит влюбленными очами,
И хлеб и чашу подаёт,
И за елейными речами
Сама стоит, вино не пьёт.
«Ты не тревожься, все в отъезде:
И царь Иван, и двор его.
Мы убежим отсюда вместе,
Когда стемнеет. Пей вино!»

Вот Поток пьёт, да не пьянеет,
И пена у него из уст,
И тело быстро каменеет,
И витязь падает без чувств.
Ему погрезились походы,
Вращенье звёзд, снег по весне,
Неистребимая свобода,
Смерть, жизнь и крылья на спине.
Везде Марьяна там царила,
Золотовласа и стройна,
Любовью страстною дарила,
Поила счастьем допьяна.
А Марья хлопнула три раза,
Сказала: «Вечных чёрных снов!
Эй, слуги! Выносите сразу
Его на поле валунов
И хорошенько закопайте! –
Она добавила, смеясь:
– Могилу лучше разровняйте
И возвращайтесь торопясь!»
И полуптицы-полулюди,
Явившись тут же во плоти,
Не удивившись той причуде,
Его на поле унесли.
Всё слуги сделали как нужно:
Несли во поле далеко
Живого праведного мужа,
Там закопали глубоко.
Закат пылал, как кровь на небе,
А облака, как след когтей,
Тянулись вдаль – земля свидетель
Тех горьких и проклятых дней!

Очнулся Поток – тьма сырая...
Рукой, ногой не шевельнуть,
Открыть глаза земля мешает,
Ни слова молвить, ни вздохнуть.
Он только стон исторг ужасный –
Так было горько умирать
Несчастной жертвою напрасной,
Жену проклятьем поминать.
Он было с жизнью распрощался,
Но вдруг услышал над собой,
Как будто кто-кто там топтался.
Раздался близко волчий вой.
И насыпь вся зашевелилась:
Могилу кто-то разрывал,
Земля комками покатилась
И в ухо кто-то зарычал.
Открылось вдруг ночное небо...
Над ним знакомый волк стоит,
Луна сквозь тучи смотрит слепо,
И в вышине звезда горит.

Зубами волк его хватает,
Рычит: «Пришёл мне, витязь, срок, –
И из могилы вынимает, –
Вернуть за жизнь свою должок.
Меня нашёл орел огромный –
Ты спас его от смерти злой.
Увидел он сей край укромный,
Как ты в могилу лёг живой.
Меня огромный сом по морю
Пронёс, как ветер на спине,
Чтоб твоему помог я горю –
Как ты помог сому в волне».
Яд разошЁлся, и поднялся
На ноги Поток Михаил
И с волком дружески обнялся,
Как мог его благодарил.
За разговором ночь пожухла,
Рассвету стала уступать,
В права свои вступило утро,
И волк собрался убегать.
Он напоследок заповедал:
За Марьей больше не ходить,
И пожелал в бою победы,
И до волос седых дожить.

Но только Поток не уймётся,
Он правду хочет соблюсти.
У града шумного он вьётся –
К ответу Марью привести.
Теперь его везде узнают,
Он и в ворота не войдёт,
Загонят в угол и поймают,
А Марья смерть ему найдёт.
Вот он оделся скоморохом:
Кафтан лоскутный, нос большой.
Шутом стал разным выпивохам,
И слух пошёл, что шут смешной.
Теперь не сила уж, а смётка
Могла помочь попасть к жене;
Сменились голос и походка,
Искрились шутки в певуне.
Шутом был Поток три недели
И стал кумиром бедноты,
И слуги Марьи захотели
Её отвлечь от скукоты.
Меч Поток взял, в тряпье закутав,
Пошёл смиренно во дворец,
И всех ужимками запутав,
Остался с Марьей наконец.

Она, прекраснее чем прежде,
Сидела тут среди палат:
В расшитой золотом одежде,
Улыбка, ярко-синий взгляд.
«Что мне споёшь, кудесник слова?» –
Спросила Марья у шута.
«Спою про мужа удалого
Кому отмщение – мечта!» –
Ответил Поток тряпки скинув.
В кольчуге звонкой он встаёт
И, меч над головою вскинув,
На птиц-людей ярясь идёт.
И рубит дьявольскую свору,
Куски во стороны летят,
По своему лишь приговору
Казнит кровавых паучат.
Кричит: «Не сгинут христиане
От вашей злобы никогда,
Вы растворитесь в океане
Из чёрной крови без следа!»
«Не убивай их, Поток милый,
Ты – благородный человек.
Люблю тебя я с прежней силой,
Готова быть твоей навек.
Иди ко мне, в мои объятья,
По-христианскому прости,
Сними с меня наряды, платья
И нова счастье обрети!»
Марьяна вскинула ладони
И призвала его к себе,
Но витязь в яростной погоне
Не поддавался ворожбе.

Он разрубил чертей последних
И встал в хоромах весь в крови.
Сказал: «Сполна хватило семилетних
Смертельных поисков любви.
В тебе краса есть, ум и чудо,
Ты всех прекрасней и милей.
Ты мироздания причуда,
Души истерзанной моей.
Тебе милей всего богатство
И власть над жалкими людьми.
Вся жизнь твоя есть святотатство,
Расправа с божьими детьми.
Я не сужу тебя за горе,
Что ты мне в жизни принесла,
Что нет детей, лишь ложь и хвори,
И к смерти ты всегда вела.
Твоя вина страшнее смерти,
Ты отвергаешь Бога свет,
Вокруг тебя волхвы и черти,
А христианам места нет.
Ведешь народ ты к преисподней
Дорогой жадности и лжи.
Но стану я рукой Господней,
Как достославные мужи!»
И Михаил как ангел грозно
К Марьяне быстро подступил,
Пока она рыдала слезно,
Мечём ей голову срубил.

Блеснул огонь, взметнулись тени,
Плеснул зловонной кровью труп,
А витязь рухнул на колени,
И меч упал из слабых рук.
И горько-горько он заплакал
И стал молиться и стенать,
И, хоть и не был он оракул,
Но знал, что нужно убегать.
Взял Поток факел, бросил в ткани,
Другой швырнул под дрань стропил,
Там загорелась как в вулкане:
Тела все маслом он облил.
В окно он выпрыгнул на крышу,
Вбежал в конюшню, взял коня:
Сшибая всех, погоню слыша,
Помчался прочь в клубах огня.
Иван Окульевич с дружиной
В воротах Потока нагнал,
Но тот, как тур неудержимый,
Их словно перья разметал.
Ивана он одним ударом
Рассёк от шеи до седла
И крикнул, видевшим всё, с жаром:
«Ему за подлые дела!»

Сгорел весь град в костре огромном,
А витязь ехал девять дней.
Его укрыл в краю укромном
Чухонец в хижине своей.
«Будь нам как князь, – сказал чухонец, –
Богаты мы, а князя нет.
Правь справедливо, змееборец,
И дай скорее нам ответ!»
Остался Поток строить город
И утверждать торговый путь.
Христовой верой переборот,
Крестился местный люд и жмудь.
Женился Поток в той сторонке,
Имел детей, судьбой храним.
От Марьи, в маленькой иконке,
Перо осталось только с ним.
Жена звалась Анастасией,
С ней Поток быстро позабыл,
О временах пустых усилий,
Колдуньи злой любовный пыл...

...Затихла буря, солнце встало,
Колдун над сушей стал лететь,
Закончил сказку он устало,
И начал тихо песню петь:
«Кто помнит нынче ту былину,
Теперь вся жизнь бедным-бедна,
Ушли навеки на чужбину,
Кто мог те вспомнить времена...
Колдун донёс меня до леса,
Где птицы с девичьим лицом
Себе в мужья искали бесов,
И пёс трехглавый грыз кольцо.
И в поединках рукопашных
Там великаны спор вели,
В озерах в танцах бесшабашных
Русалки пели о любви.
«Ты учинил бы ту расправу?» –
Спросил колдун, испив воды.
«Над кем?» – скал я, сев на траву.
«Кого из них убил бы ты?»
«Убил бы чудище обмана».
«А кто себя дал обмануть?»
«Все получилось так нежданно».
« »Все предвещали этот путь, –
Колдун на запад руку вскинул, –
Был долгий путь, да вышел весь.
Иди, покинь скорей чужбину,
Прощай! А я останусь здесь».
И я ушёл, всю жизнь скитался –
Безумством это назови.
Я потерял всё, но остался
Рассказ о смерти и любви!










ГЛОССАРИИ

ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «АМАЗОНИАДА»

Ахейцы – группа северных древнегреческих племён, завоевавших в XV веке до нашей эры, территорию Пелопоннесского полуострова.

Посейдон – бог морей, брат верховного бога Зевса.

Эфес – древний город на берегу Эгейского моря в Малой Азии, ныне на сохранившийся.

Негостеприимное – одно из древних названий Чёрного моря.

Эол – сын Посейдона, полубог, повелитель ветров.

Ойкумена – населённая, изаестная территория.

Артемида – вечная дева, мстительная и жестокая богиня охоты, дева-медведица, дочь Зевса.

Арес – бог вероломной, захватнической войны, сын Зевса.

Афродита – богиня любви и плодородия, рождённая из крови древнего Урана, бога неба.

Данайцы – жители Пелопонеса, ахейцы.

Троянцы (тевкры) – жители Трои (Илиона), и подчинённой Трое – области на европейском и азиатском берегах пролива Дарданеллы.

Тесей – сын царя Эгея, убийца чудовища Минотавр, учвстник похода аргонавтов за золотым руном в Колхиду, участник похода Геракла за пояслм амазонки Ипполиты, участник битвы с кентаврами.

Хорон – перевозчик в страну мёртвых (Аид) через реку Стикс, сын Эреба, отца множества явлений природы и человеческой жизни.

Афина Паллада – непорочная богиня справедливой, регулярной войны, покровительница первопроходцев, строителей, изобретателей, дочь Зевса.

Ахиллес – великий воин времён Троянской войны, сын бессмертной нимфы и царя Пелея, внука Зевса, аргонавта, участника первого взятия Трои Гераклом.

Агамемнон – царь Микен, с помощью брата, спартанского царя Минелая, стал властителем Пелопонеса и прилегающих островов, и организовал поход на Трою царя Приама.

Приам – последний царь Трои, единственный сын предыдущего троянского царя, оставленный в живых Гераклом при первом захвате Трои.

Медуза – одна из трёх гаргон, морских чудовищ, превращённых Афиной в таковых из земных женщин, из-за связи с Посейдоном в её храме.

Гелеос – бог солнца, отец большого количества смертных и бессмертных существ.

Фемискира – столица южных амазонок на южном побережье современного Чёрного моря, ныне не сохранившаяся.

Ипполита – царица южных амазонок, дочь Ареса, похищена Тесеем во время похода Геракла за её волшебным поясом.

Наяды – дочери Зевса, повелительницы ручьёв, рек и озёр.

Сатиры – рогатые, козлоногие, любвеобильные демоны леса из свиты бога Диониса, впервые изготовившие вино.

Марсий – сатир, пастух, а выигранное состяание в искусстве игры на флейте, Аполлон снял с него живого кожу.

Северный Аргос – не существующий ныне город на реке Борисфен (Днепр), столица северных амазонок.

Коршун Ареа – спутник Ареса войне и охоте.

Зевс – верховный олимпийский бог-громовержец, отец множества богов, смертных и бессмертных существ, внук Урана(Неба).

Гера – верховная богиня, сестра и жена Зевса, хранительница семьи и детей.

Кентавриды – смертные дикие существа, с телом лошади и торсом женщины, обычно спутники Диониса.

Хетты – высококультурный народ, первыми освоившие обработку железа, протоармяне, проживающий в ХV - V веках до нашей эры, на территории южного Кавказа, современной южной Турции, Сирии, современного восточного Ирака.

Фракия – древнее название территории современной Болгарии.

Борей – северный ветер.

Гипербореи – живущие за северным ветром.

Оловянные острова – острова на юго-западе современных Британских островов.

Фэб – лучезарный, одно из прозвищ Аполлона.

Кифара – музыкальный струнный инструмент, среднее между гитарой и арфой

Плектор – пластинка из кости для игры на кифаре.

Финикийцы – древний высокообразованный народ, организаторы первой в истории системы глобальной торговли, живший на территории Финикии(современный Ливан), и множества торговых колоний на берегах Средиземного моря, предки современных ливанцев,

Итака – остров в Ионическом море.

Эллада – первоначально название области на территории в центральной Греции, где, согласно преданиям, жил Эллин, первый грек. В последующем название постепенно распространилось на всю Грецию.

Гадир – город Кадис в современной Испании.

Утика – не сохранившийся финикийский город на побережье Ливии.

Аргановое масло – масло из пдодов северо-африкснкого дерева аргании.

Гиппокампы – лошади с рыбьими хвостами из свиты Посейдона.

Тира – современный город Тир с Ливане.

Фригийцы – один исчезнувших народов Малой Азии.

Ликийцы – один из исчезнувших народов Малой Азии.

Аякс – сын Оилея, царь Лок­риды(Сред­няя Гре­ция), искус­ный копье­ме­та­тель и пре­крас­ный бегун, усту­паю­щий в ско­ро­сти толь­ко Ахил­лу.

Бига – двухконная колесница.

Архистратиг – военноначальник.

Ма – хеттская верховная богиня.

Гефест – хромой бог огня, кузнечного дела, сын Зевса, брат Аполлона, Ареса и Афины, муж Афродиты.

Дионис (Вакх) – бог растительности, виноделия и экстаза, принимающий от участников вакханалий человеческие жертвы.

Тампан – большой барабан.

Фаланга – плотный строй воинов, смыкающих щиты.

Хламида – мужская одежда разновидность плаща.

Астарта – богиня плодородия и дома у многих народлв Азии и Кавказа.

Минотавр – получеловек-полубык, людоед, живущий в лабиринте, убитый Тесеем.

Ахелой – бог рек.

Зефир – западный ветер.

Мизия – область в Малой Азии.

Морфей – бог сна и сновидений.

Лимнады – нимфы болот, озёр, лугов.

Харибда – огромное чудовище, водоворот.

Скифия – в представдении древних степная область между западным причерноморьем и центральной Азией, населённая кочевыми народами.

Тавры – разбойничьи племена живущие в горах и пещерах горной Таврии.


ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «ПОГИБЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ — ОРДЫ БАТЫЯ НА РУСИ»


ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРА СПАРТАКА»

Аппиан Александрийский – древнеримский историк (95 — 150 г.г.).

Гладиатор – воин, раб или свободный, предназначенный для сражения перед зрителями для развлекательных и (или) религиозных целей.

Кампания – территория в центральной Италии у побережья Тирренского моря с главным городом Неаполь около действующего вулкана Везувий.

Главр Гай Клавдий — римский претор (выборная должность, совершающая правосудие) в 73 году до н. э.,

Фурий Гней — римский квестор (помощник претора, выборная должность отвечающая за хранение казны и уголовный суд).

Кассиний Луций — легат (помощник) начальник конницы отряда Публия Вариния.

Спартак — имя одного из псов пастуха Актеона, разорвавшего своего хозяина по приказу богини Артемиды.

Крикс — один главных из вождей восстания гладиаторов, соратник Спартака.

Бруттия — историческая область в южной Италии (“носок сапога”), ныне Колабрия.

Термы — общественные бани, место отдыха, деловых встреч, оздоровтельных процедур.

Аид — древнегреческий бог подземного царства мёртвых.

Ганнибала — карфагенский полководец (247 — 183 до н. э.) длительное время воевавший на территории Италии, в том числе с помощью наёмников из италийских народов.

Троянская война — десятилетняя война (вероятно 1240 — 1230 годы до н. э.) объединённых греческих сил во главе с городом Микены против союзных сил Малой Азии во главе с союзом городов при главенстве города Троя.

Этруски (тоски) — частично автохтонный народ (зародившийся на месте проживания), частично пришедший в центральную Италию в IV—III тыс. до н. э. из Малой Азии, получившие римское гражданство в 89 году до н. э., давший начало древнеримской культуре и государственности.

Гай Аврелий Котт — римский консул 75 года до н. э.

Сулла Луций Корнелий — (умер в 78 г. до н. э.) — участник гражданской войны, военный вождь партии олигархов, захватил власть в Республике вооружённым путём и стал диктатором, проводящим террор и непопулярные законы, добровольно отказавшийся от императорских полномочий.

Народный трибун — неимущий представитель простого народа, имеющий право законодательной инициативы и право контроля деятельности всех выборных должностей республики за исключением диктатора.

Проскрипции — список лиц, обьявленных вне закона.

Самниты — потомки коренного народа центральной Италии, почти полностью уничтожены Суллой во время гражданской войны.

Марий Гай — (158 — 86 год до н. э.) — выдающийся древнеримский полководец и политический деятель, осуществивший важную военную реформу и выигравший несколько крупных войн против врагов Рима, военный лидер анти-олигархической партии в гражданской войне.

Гай Юлий Цезарь — родственник Гая Мария, будущий покоритель Галлии и диктатор Рима, к моменту описываемых событий участвует в составе армии консула Лукулла в войне против понтийского царя Митридата в Малой Азии.

Помпей Великий — (106 — 48 г. до н. э.) богатейший патриций, видный военачальник в войнах вАфрике и Испании, участник гражданской войны на стороне олигархов против Гая Мария, в последующем командующий лояльными сенату войсками в гражданской войне 49—45 годов до н. э. против Юлия Цезаря.

Асс — самая мелкая медная монета.

Галл – вид вооружения гладиатора, состоящий из копья, небольшого щита и шлема, напоминающего вооружение галлов цизальпинской Галлии или Большой Галлии.

Провокатор – вид вооружения гладиатора, состоящий из наруча на правой руке, поножа на левой ноге, нагрудной пластины на груди, шлема, щита среднего размера и меча.

Димахер – вид вооружения гладиатора, состоящий из шлема с забралом, поножий, кольчуги, двух кривых мечей или кинжалов.

Велит – гладиатор вооружённый дротиком (в широком смысле легковооружённый воин).

Кифара – музыкальный струнный инструмент, разновидность лиры.

Матрона – свободнорождённая замужняя женщина высшего римского сословия.

Артемида – греческая богиня всего живого, целомудрия, охоты.

Актеон – внук Аполлона, охотник.

Капуя – один из старейших городов в Кампании, крепость и узел дорог в южной Италии.

Юпитер – верховное божество древних римлян, давших ему клятву верности и клятву приносить жертвы, (в том числе кровью гладиаторов) в обмен на покровительство и защиту.

Митра – бог, искупивший грехи человечества, открывающий дорогу в рай для души, монотеистический культ которого во многом предвосхитил христианство и несколько столетий являлся главным конкурентом христианства. Был особенно чтим людьми опасных профессий, солдатами, моряками, гладиаторами и т.д.

Помпеи и Геркуланум – древние приморские города в окрестностях вулкана Везувий, погибшие вместе с жителями во время извержения вулкана спустя сто пять лет после описываемых событий.

Митридат (VI Евпатор) – 132 — 63 до н. э., царь Понтийского царства, включающего современный Крым и северное побережье Чёрного моря, проведший несколько дорогостоящих и кровопролитных для Рима войн в Греции, Малой Азии и на Кавказе.

Киликия – обширная территория на границе современной Турции и Сирии, включающая Антиохию и Алеппо.

Лукулл Луций Лициний – (117—56 годы до н. э.) римский военачальник, одержавший победу над Митридатом в тяжёлой многолетней войне в Малой Азии, консул 74 года до н.э., высадкой своих победоносных войск на юге Италии в конце восстания Спартака, коренным образом изменил соотношение сил противоборствующих сторон и побудил восставших принять последнее самоубийственное сражение с войсками Красса, закончившееся гибелью Спартака и исчезновением его тела.

Тигран (II Велиикий) – (140 — 55 год до н. э.) царь Великой Армении, зять Митридата Евпатора в войне с Римом, полководец и завоеватель, построивший Армянскую империю от Иудеи до Каспийского моря.

Серторий Квинт — (120 — 73 год до н. э.) знаменитый римский военачальник, участник гражданской войны на стороне Мария, продолживший после смерти Мария войну против олигархического Рима в Испании в 80—72 годах до н. э..

Мертелл Квинт Цецилий — (128 — 63 годы до н. э.) — римский военачальник, консул 80 года до н.э. и верховный понтифик в 81—63 году, воевавший в гражданской войне на стороне партии олигархов.

Плебс — представители римского народа, бедные граждане, ремесленники, крестьяне и мелкие торговцы.

Меркурий — бог-покровитель торговли и воров.

Апулия — юго-восточная часть Италии “каблук”, бывшая греческая колония.

Лепид Марк Эмилий — (110 — 77 до н. э.) — консул 78 года до н. э., после участия в гражданской войне на стороне партии олигархов, перешёл на сторону сторонников Мария, открыл военные действия в Италии, потерпел поражение и отступил на Сардинию, где умер или был убит, оставив множество сторонников по всей Италии, готовых продолжать борьбу за ограничение власти олигархов.

Италики — племена Италии не латинского происхождения и говорившие на собственных языках до ассимиляции Римом концу прошлой эры.

Колоны — арендаторы мелких земельных наделов.

Латифундия — крупное сельское хозяйство, производящее продукты и другие товары на продажу.

Эвн — предводитель крупного восстания рабов на Сицилии в 136-132 гг. до н. э., объявивший себя царём.

Фракия — историческая северная территория Древней Греции с городом Византий (ныне Константинополь) разделённая в настоящее время между Грецией, Болгарией и Турцией.

Коринф — самый богатый и один из древнейших городов Греции, торговый конкурент Рима и Карфагена, расположенный в самом узком (6 км) месте Коринфского перешейка, отделяющего Пелопонесский полуостров от материковой Греции, полностью уничтоженный в 146 году до н.э. римлянами Сципиона вместе с населением 500 тыс. человек.

Дуумвир – выборная должность в муниципии, осуществляющая функции главы.

Милиция – способ комплектования римских вооружённых сил, в ранней Респубике единственный способ с участием всего населения, в поздней Республике, при наличии профессиональной армии, способ комплектования муниципальных сил из местных свободных жителей для охранных функций и для поддержания общественного порядка.

Муниципия – город с населением из свободных людей, полноправных граждан республики или обладающие частью гражданских прав, имеющий в полном или ограниченные права самоуправления.

Бастарны – древний германский народ, проживавший с III в. до н.э. до III в. , на территории между Карпатами и Днепром, позже ассимилированные готами и славянами.

Скифы – название нескольких групп племён кочевых индоевропейских народов, проживавших в VIII в. до н. э. — IV в. на пространствах от Дуная до Урала и ассимилированные мо е ое своего развития европейскими, кавказскими и тюркскими народами.

Иллирийцы – множество индоевропейских племён, проживавших между италийскими народами и кельтами, даками и фракийцами, на территории современной северной Греции, Сербии, Хорватии, Македонии, Албании с VI в. до н. э. по V в. и принявшие участие в образовании народов вышеназванных стран.

Ахилл – герой троянской войны.

Илион – Троя.

Форум Аннея – небольшой город в Лукании.

Сцевола Гай Муций – древнеримский герой, на глазах врага сжёгший свою руку, чем устрашил его силой римского народа и принудил заключить мир.

Военный трибун – выборная должность с функция командования военными отрядами или другими задачами, связанными с ведением военных действий.

Ауреус – золотая монета с покупательной способностью в период поздней Республики примерно 500 современных долларов США.

Гракх Тиберий Семпроний (163 г. н. э. – лето 133 г. до н. э.) древнеримский политический деятель, проводивший земельную реформу, связанную с ограничением коррупции в вопросах распределения государственной земли, и перераспределения излишек земли богатых землевладельцев в пользу бедняков. Был убит противниками реформы после частичной её реализации, положив однако начало попыток ограничить власть олигархов мирным путём, приведшей впоследствии к началу гражданских войн и восстаний, гибели Республики.

Красс Марк Лициний – (115 – 53 гг. до н. э.) – один из богатейших людей своего времени. Активный участник гражданской войны на стороне партии олигархов, обогатившийся за счёт имущества репрессированных и строительных афёрах. Предпринимал значительные усилия по конвертации богатства в политическую власть и славу.

Пергам – основан греками на востоке Малой Азии (восток территории современной Турции) XII в. до н. э. и являлся мощной крепостью и культурным центром сопоставимым с Александрией.

Галаты – группа галльских племен, в III в. до н. э. – V в. н. э. проживавших компактно в центральных районах Малой Азии (на территории современной Турции), и воевавших в союзе с римлянами против понтийского царя Митридата Евпатора.

Эвмах – один из военноначальников понтийского царя Митридата Евпатора.

Букцины – военная металлическая изогнутая сигнальная труба, имеющая специальный хриплый тембр.

Гастаты – молодые, менее опытные воины легиона.

Принципы – опытные воины легиона, ветераны воинской службы.

Публий Вариний – претор 73 году до н. э.

Гай Гораний – военный трибун в войске претора Публия Вариния

Гаэта – город, морская гавань и крепость на полдороге между Римом и Капуей.

Тибуритин – военный трибун в войске претора Публия Вариния.

Когорта – тактических подразделений римской армии, 1/10 часть легиона, состояла из 2 манипул, имела 500 пехотинцев и 60 всадников. Первая когорта каждого легиона имела удвоенный состав, имела знамя легиона и возглавлялась главным центурионом. Когорты могли иметь статус отдельный от легиона и состоять из моряков, союзников, пожарных, городской стражи и выполнять различные задачи помимо боевых.

Пращники – воины с пращами, входившие в число лёгкой пехоты, сопровождающей тяжёло вооруженные подразделения описываемого периода, неотъемлемая и важная часть тактики пехотного боя вместе с велитами и лучниками, имели дальность поражения до 100 метров с силой немногим уступающей раннему огнестрельному оружию при скорострельности до 20 выстрелов в минуту.

Квириты – от словосочетания “цивис романос” (cives Romanus) – граждане Рима.

Знак легиона Орёл (аквила) – главное знамя и святыня легиона, в сражении охранялся первой (имеющей двойную численность) когортой.

Нола – небольшой город в Кампании.

Нуцерия – ныне Ночера-Суперьоре, город неподалёку от города Помпеи.

Фурии – древний город в Бруттии основанный греческими переселенцами из Афин.

Метапонт – древнегреческий город-колония в Южной Италии, на берегу Тарентского залива, в Лукании.

Лукулл Марк Тере;нций Варрон – (116 г. до н. э. – 56 гг. до н. э.) консул 73 года до н. э., командующий войсками во время войны во Фракии, младший брат Луция Лициния Лукулла, командующего войсками Рима и союзников в войне против Митридата

Сципион Африканский Публий Корнелий Эмилиан – (184 –129 годы до н. э.), консул 147 и 134 годов до н. э., один из самых великих римских военачальников, политиков и мыслителей эпохи развитой Республики, автор самой значительной военной победы, подарившей римлянам доминирование на 1000 лет в Средиземноморском регионе – захват и уничтожение главного геостратегического врага – Карфагена.

Карфаген – до II века до н. э. торговая сверхдержава сохранявшая почти 1000 лет доминирование в Средиземноморском регионе до её уничтожения Римом. Карфаген был образован жителями города Тира (основан 45 веков назад на территории современного Ливана) и получил самостоятельность после захвата Тира ассирийцами в VIII в. до н. э.. Наряду с Коринфом являлась главным торговым конкурентом Рима V – II в.в. до н. э.

Цинциннат Луций Квиинкций – (519 до н. э. – ок. 439 до н. э.) – древнеримский патриций, консул 460 года до н. э., римский диктатор 458 и 439 годов до н. э.. Когда племена эквов и вольсков начали войну с Римом, окружив римскую армию в горах, Сенат упросил Цинцинната занять пост диктатора. Через 6 дней он разбил эквов и вольсков и по прошествии четырнадцати дней он вновь вернулся к занятиям сельским трудом. Его немедленная отставка и отказ от власти приводились как пример служения общественному благу, гражданской добродетели и скромности. Во второй раз он стал диктатором для подавления восстания плебеев.

Сатурналии – декабрьский праздник в честь Сатурна. Во время сатурналий общественные дела приостанавливались, школьники освобождались от занятий, преступников не наказывали, рабы получали льготы: они освобождались от труда, ели за общим столом. Празднество начиналось жертвоприношением на форуме; затем устраивади религиозное пиршество сенаторы и всадники. В семьях день начинался с жертвоприношения (закалывали свинью) и проходил в веселье. Улицы были запружены толпами, жгли свечи, выбирали «королеву» и «царя». Праздничные развлечения продолжались 7 дней.

Центурион – командир подразделения из ста солдат, имеющий разные права и оплату в зависимости от статуса его подразделения в когорте и легионе (центурион триариев, принципов, гастатов, старший центурион когорты или легиона), организовывал повседневную жизнь и боевую работу подразделений, обладал правом налагать телесные наказания вплоть до смертного приговора (например за сон в карауле), в бою располагался в первой шеренге своего подразделения.

Декан – командир подразделения из десяти солдат.

Скорпион – разновидность катапульты, машина для метания стрел и болтов различного веса и длины на расстояние до 200 метров, пробивающих щит и тело вражеского воина, отбрасывая его на стоящих сзади в строю воинов, оказывая сильный деморализующий эффект. Применялись как в полевом бою под прикрытием лёгкой пехоты и стрелков, так и при обороне крепостей и в морском бою.

Манипула – 1/30 римского легиона, равная трети когорты или двум центуриям.

Канны – сражение произошедшее 2 августа 216 до н. э. около города Канны на юго-востоке Италии между войсками карфагенского полководца Ганнибала и римской армией. В ходе сражения римская армия численностью 60 000 человек была окружена карфагенянами на поле боя и полностью истреблена.

Гавгамелы – город в восточном Ираке, где 1 октября 331 г. до н.э. произошла битва между войском Александра Македонского и персидского царя Дария, закончившееся поражением

Александр Македонский III Великий – (356 – 323 гг. до н. э.)) македонский царь, полководец, возглавивший объединенные греко-македонские войска в захватническом походе в Малую Азию, Египет, Ближний Восток и Индию вдоль торговых путей, в том числе “Великого шёлкового пути”. С помощью знати различных народов этих регионов захватил крупные политические и торговые центры, сконцентрированные там сокровища. После его смерти несколько греческих аристократов, возглавлявших поход вместе с Александром, влились в существующую систему управления обширных территорий.

Дарий III (Добронравный) – персидский царь в 336 – 330 гг. до н. э. , до этого правитель Армении. После вторжения греко-македонян под предводительством Александра Македонского, был предан элитам территорий, входящих в персидскую империю и, в конечном счёте, убит ими. После этого в союзе с руководителями греко-македонского похода, знать бывшей персидской империи образовали ряд независимых государств.

Гетайры – тяжело вооружённые отборные македонские всадники.

Сеталк – фракийский царь, участвовавший со своей конницей в походе Александра Македонского в Персию.

Геракл (герой) – полумифический герой, собирательный образ героя периода колонизации ахейскими племенами в XIII – ХV вв. до н. э.. Пелопоннеса и территории современной материковой Греции, в подвигах которого заложена опосредовательная информация о ряде ситуаций, возникавших при переселении, связанная с борьбой с коренными племенами и природными явлениями.

Гидра (Лернейская гидра) – змееподобное чудовище с ядовитым дыханием, убитое Гераклом.

Турма – подразделение римской конницы численностью 30 человек (1/10 алы римской армии).

Триста спартанцев – отряд личной охраны спартанского царя Леонида I правившего в 491—480 годах до н. э. , и погибшего в Фермопильском сраженнии.

Фермопилы – город в Греции, у которого в 480 года до н. э. спартанский царь Леонид I с 300 спартанцами, феспалийский военачальник Демофил с 700 воинами и фиванский военноначальник Леонтиад с 400 воинами погибли в бою с персидской армией царя Ксеркса I.

Принцепс Сената – первый в списке сенаторов, не имея никаких властных привилегий перед остальными сенаторами, принцепс мог высказывать своё мнение самым первым, пользовался особым почётом среди других сенаторов и граждан.

Фессалийская конница – тяжёлая конница из греков-фессалийцев, считавшаяся лучшей в Средиземноморье.

Гай Макр Лициний – народный трибун 73 г. до н.э., писатель, оратор, призывающий не служить в армии, защищающей интересы олигархического Сената “не платить богачам налог кровью“.

Девы-волчицы – одно из названий проституток в Древнем Риме.

Критские лучники – одни из самых прославленных и лучших стрелков из лука в эллинистический и древнеримский период в Средиземноморье, участвовали как наёмники во многих значимых войнах того периода: греко-персидские войны, уничтожение Карфагена, походы Александра Македонского.

Марс – древнеримский бог войны.

Пропретор – окончивший годичный срок службы претор.

Минерва – молниеносящая и воинственная богиня этрусков и римлян, в честь которой проводились гладиаторские игры во время её праздника Квинкватрия.

Пилум – метательное копьё особой конструкции и повышенной эффективности.

Кумы – богатый влиятельный город в Кампании в Италии основанный греками задолго до основания Рима.

Калигулы – вид военной обуви, полуоткрытые сандалии на толстой подошве подбитый гвоздями.

Астарта – богиня-мать многих народов Малой Азии, Кавказа и Ближнего Востока.

Арес – древнегреческий бог захватнической войны.

Галлы-эдуи – одно из самых крупных галло-кельтских племён, считавшихся «союзниками римского народа», предоставляли римлянам в качестве союзных военных сил свою кавалерию, славящуюся отличными лошадьми, сильными и ловкими всадниками.

Тарквиний Луций Гордый (Тарквиний II) – царь Рима в 534—509 г. до н. э. , после изгнания которого Рим на 500 лет стал Республикой.

Севилла Кумская – прорицательница, продала римскому царю Тарквинию книги-пророчеств, впоследствии хранившиеся в храме Юпитера на Капитолийском холме в Риме. К предсказаниям севиллы обращались только в чрезвычайных ситуациях (эпидемии, военные поражения). Книги предсказаний были сожжены в 405 году христианами как языческие.

Тога – (покрывало) верхняя одежда мужчин, который можно было носить только гражданам Рима, 6-и метровый кусок белой шерстяной ткани, драпирующейся вокруг тела.

Курульное кресло – кресло римских царей из слоновой кости с X-образными загнутыми ножками на который во время Республики могли садиться только консулы, преторы, эдилы, диктаторы и понтифик.

Фасции – связка берёзовых или ивовых прутьев со вставленным в них топором, являющаяся у этрусков “набором для телесных наказаний и казни”, носимый вслед за царём. Впоследствии через римских царей этот атрибут власти перешёл в высшим должностям Республики, а потом Империи Рим.

Ликторы – вооружённая фасциями охрана и палачи, сопровождающие этрусских царей, римских царей, позднее высших должностных лиц Республики и Империи Рим.

Гоплит – основной элемент греческой военной традиции времён античности, тяжеловооруженный воин, имеющий шлем, щит, копьё, дротики, меч, поножи, наручи, панцирь, сражающийся в плотном строю (например фаланга) под прикрытием лёгкой пехоты с метательным оружием и конницы, защищающей фланги и тыл.

Префект – начальник, командующий.

Декурион – командир декурии – подразделения конницы в 10 всадников (1/3 турмы, 1/30 алы).

Харон – мифологический перевозчик душ умерших через реку Стикс (Ахерон) в Аид (подземное царство мертвых).

Фалернское – сорт 15-и летнего вина из северной Кампании янтарного цвета, стоило в 4 раза дороже обычного.

Поска – распространённый среди легионеров и простонародья слабоалкогольный напиток с винным уксусом, пряностями и другими ингредиентами (точный состав неизвестен).

Маны – у этрусков и древних римлян добрые духи предков, домовые.

Лемуры – у этрусков и древних римлян злые духи умерших преступников.

Брадан – (Брадано) река на юге Италии.

Элизиум – «елисейские поля» в античной мифологии часть загробного мира, где царит весна, и избранные проводят дни без печали и забот.

Дорийцы – потомки Дора (сына Эллина), жившие около Олимпа до XIV века до н. э. , позже вторглись на Пелопоннес и заселили его.

Тир – (ныне Сур) финикийский город, расположенный на полуострове искусственного происхождения, на восточном побережье Средиземного моря, между современными городами Хайфа и Бейрут, основанный до Троянской войны, длительное время бывший центром торговой сверхдержавы, после разрушения Александром Македонским, передавший главенство Карфагену.

Ассирия – первая в истории империя, существовавшая с XXIV (за 1000 лет до Троянской войны) до VII веке до н. э. , в период расцвета занимавшая территорию от Египта до Кавказа, от Средиземного моря до Персидского залива.

Перриха – древнегреческий военный танец с оружием.


4. ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «ОПРИЧНИК ИВАН ГРОЗНЫЙ»

Константинополь – столица Византийской империи, основанной римским императором Константином Великим, установившем главенство христианства в империи, первый христианский святой монарх.

Ливония – юго-восточная Прибалтика.

Нарвал – морское млекопитающее из отряда китообразных.

Ляхи – поляки, литовцы (здесь и далее для XVI века).

Холоп – человек низкого происхождения, слуга, бесправный работник.

Жилец – слуга в богатом доме, наемный работник.

Стрельцы – профессиональные воины, находящиеся на царской службе, вооруженные огнестрельным и холодным оружием.

Разбойный приказ – государственное учреждение, выполняющее функции розыска и наказания уголовных преступников.

Митрополит – второй по старшинству после патриарха высший чин православной церкви.

Мошна – кошелёк.

Дьяк – служащий государственного органа власти.

Казарка – птица семейства утиных.

Опричь – кроме того, другое.

Рында – телохранитель.

Боярин – высший дворянский военный и государственный чин.

Чернь – городские низы, бедняки.

Кормовой приказ – государственное учреждение, ведающее вопросами выделения земле ных участков и населенных пунктов для обеспечения служащих дворян.

Тать – вор.

Чадо – ребенок.

Челядь – слуги, охрана, наемные служащие.

Скарб – домашнее имущество.

Дрань – кровельное покрытие из деревянной черепицы.

Великий князь – старший из русских князей.

Невель – город в Псковской области.

Хляби – поверхность жидкости.

Попона – накидка для лошади.

Черкеска – кафтан с маленькими карманами для зарядов огнестрельного оружия на груди.

Басурманский – не русский.

Детушка боярский – младший воинский чин, примерно соответствующий прапорщику.

Пищаль – ручное огнестрельное оружие, мушкет.

Споро – быстро.

Опричнина – другое, относительно привычного.

Слобода – обособленная застройка городского типа, часто имещая особенности, связанные с характером компактно проживающего населения.

Кистень – холодное оружие ударного действия.

Булат – сорт высококачественной стали для холодного оружия.

Хоругви – знамя, церковный символ.

Бурка – длиннополая войлочная одежда.

Статки – налог, дань.

Земство – система самоуправления территории.

Удел – территориальная единица разной принадлежности и размеров.

Истукан – скульптурные изображения языческих богов.

Тын – забор, стена из бревен.

Кромешники – прозвище данное опричникам в народе.

Земской Собор – съезд представителей местного самоуправления.

Пятина – мелкое территориальное образование.

Псарь – слуга, отвечающий за собак хозяина.

Крамола – нарушение принятых клятв и устоявшихся правил.

Дыба – подвешивание человека за конечности в качестве пытки.

Аспид – змей.

Сиречь – то есть.

Плаха – помост с деревянной подставкой под голову казнимого.

Баскаки – золотоорденские сборщики дани.

Ушкуйники – новгородские разбойники.

Тур – бык.

Бердыш – длинный топор – подставка для стрельбы и пищали.

Перст – палец.

Детинец – крепость.

Вельзивула – один из слуг дьявола.

Волхвы – языческие колдуны.

Тягло черное – выплата дани, налога.

Полон – плен.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИМЁН

Писсаро – Франсиско Писарро-и-Гонслес — испанский конкистадор, завоеватель империи инков.

Мартин Лютер – германский церковный реформатор, основатель евангелическо-лютеранской церкви.

Филипп Испанский – Филипп II – король Испании с 1556 по 1598 гг. из династии Габсбургов.

Иоанн Предтеча – пророк, первый святой, предсказавший приход Иисуса Христа и крестивший его в реке Иордан.

Басманов – (Алексей) боярин, один из инициаторов опричнины, был казнен после разгрома Новгорода в 1570 году.

Бельский – (Богдан) думный дворянин, дипломат, воевода. После смерти Ивана служил царю Федору, царю Борису Годунову, Лжедмитрию I и полякам, за что был произведен в бояре. После назначен воеводой в Казани, где и убит жителями.

Ушатый – (Семен) князь из не богатого княжеского рода.

Скуратов – (Малюта Бельский) близкий родственник царя, опричник, воевода, палач, погиб в Ливони при штурме города недалеко от Ревеля (ныне Таллин).

Блудов – (Игнатий) рында – телохранитель царя, опричник, представитель бедного дворянского рода.

Константин – (Великий) император Римской империи с 323 по 337 год, покровительствовал христианству, перенес столицу империи в построенный им Константинополь (ныне Стамбул), христианский святой.

Мстиславские — княжеский род, происходил от Евнутия — третьего сына
Гедимина, великого князя Литовской Руси, их статус был выше, чем у большинства другил Гедиминовичей при дворе русских государей. По знатности их ставили выше Рюриковичей.

Гедемины – прямые потомки Гедимина, великого князья литовского, в ту пору, когда Литва занимала большую часть Киевской Руси вплоть до города Вязьмя. К Гедеминовичам относились в том числе князья Трубецкие, Бельские, Булгаковы-Голицыны.

Митрополит Афанасий – духовник Ивана Грозного, участвовал в Казанском походе, избран в митрополиты по настоянию царя, отказался от чина после введения опричнины под предлогом болезни.

Князь Юрий Кашин – боярин и воевода, участник многих военных компаний того периода.

Ховрины – древний и богатейший боярский род, выходцы из Крыма.

Григорий Чулков – представитель мелкого дворянского рода из Литвы.

Ратши – группа дворянских родов, ведущих свою линию от Ратши (Ратмира), боярина Александра Невского – Булгаковы, Бутурлины, Волковы, Жулебины, Зелёные, Каменские, Мусины-Пушкины, Слизнёвы, Челяднины, Чулковы и другие.

Курбский – (Андрей) князь из рода Рюриковичей, воевода, входил в ближайший круг Ивана Грозного, сотрудничал с польско-литовским королем, пришел к нем на службу, получил город Ковель, землю на Волыни и в Литве, 28 деревень.

Сильвестр – новгородский священник, советник царя и его соправитель до начала опричнины.

Александр Адашев – казначей, дипломат, создатель и руководитель Избранной Рады - правительства московского государства в 1540–1550-х годах, отстранен от государственной деятельности из-за полиции своей семьи по отношении к царю.

Василий Юрьев - (Захарьин) боярин, родственник первой жены Ивана Грозного, родившей будущего царя Федора, в охранении прав которого на престол видел свое предназначение.

Макарий – патриарх, венчавший Ивана Грозного на царство, апологет божественности царской власти, активный участник внутриполитической жизни.
Шишков – родственник опального боярина Адашева.

Сытин Федор, Алексей – братья жены опального Александра Адашова.

Князь Воротынский – (Михаил) боярин, выдающийся воевода, герой взятия Казани, в последующем, после возвращения из опалы, наголову разбил турецко-крымское войско Давлет-Гирея близ нынешнего Подольска у Молодей.

Князь Курлятьев – (Дмитрий), боярин, был в близких отношениях с Сильвестром , Адашевым и Курбским, отказался присягать Дмитрию , сыну тяжело болеющего Ивана Грозного.

Князь Шоховский – (Иван) участник подготовки государственного переворота под руководством князей Старицких.

Давлет-Гирей – крымский хан, вассал турецкого султана.



5. ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «КОЛДУНЬЯ МАРЬЯ ЛЕБЕДЬ И ВИТЯЗЬ МИХАИЛ ПОТОК»

Дол – открытое пространство, поле.

Книга Шестокрыл – древняя астрономическая книга.

Косая сажень – древнерусская мера длины, около 1,5 метров.

Отчина – родина.

Князь Владимир – креститель Руси, родился в 960 году, умер в 1015 году. Киевский и новгородский князь по прозвищу Красное Солнышко, сын князя Святослава Игоревича, внука Рюрика.

Волхвы – колдуны, священники языческой веры.

Кумир – статуя языческого бога.

Перун – главный бог язычества, громовержец, аналог древнегреческого Зевса.

Хазары – тюркско-иудейский народ, создавший мощное государство в северо-западной Азии в IX веке.

Печенеги – в IX веке племенной союз, обитающий в волжско-донских степях.

Половцы – исчезнувший в XIII веке степной народ.

Варяги – мобильные группы воинов-купцов славянско-скандинавкого происхождения.

Император Роман — Роман II — византийский император.

Литургия – вид церковной службы.

Фризы – жители Италии.

Чертог – дворец.

Речёт – говорит.

Камень Алатырь – священный камень, излечивающий от всех болезней.

Сеча – битва.

Ярило – солнце.

Сечень – сентябрь.

Берендеи – степные племена.

Варьга – рукавица, варежка.

Крамольно – бунтарски.

Крада – забор, вал.

Бренный – тленный, смертный.

Сафьян – ярко окрашенная козья кожа тонкой выделки.

Дрань – покрытие кровли из деревянных дощечек.

Стропила – конструкции кровли.

Чухонцы – народы северо-западной Руси.

Жмудь – литовцы.





ОГЛАВЛЕНИЕ


1. «АМАЗОНИАДА»

ОТ АВТОРА

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
НОВАЯ СПАРТА. СРАЖЕНИЕ С АМАЗОНКАМИ. ПЛЕН

ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА. У ФИНИКИЙЦЕВ. ВМЕШАТЕЛЬСТВО АППОЛОНА И ПОСЕЙДОНА

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
АГАМЕМНОН, АЯКС И АХИЛЛЕС СРАЖАЮТСЯ С ТРОЯНЦАМИ.
НОВЫЙ ПОХОД. ГИБЕЛЬ СПАРТАНЦЕВ. РЕШЕНИЕ ЗЕВСА


2. «ПОГИБЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ — ОРДЫ БАТЫЯ НА РУСИ»

ОТ АВТОРА

ПРОЛОГ

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПОЯВЛЕНИЕ МОНГОЛЬСКИХ СИЛ В ПОЛОВЕЦКИХ СТЕПЯХ.
ОСЕНЬ 1237 ГОДА, БАТЫЙ ГОТОВИТСЯ ПЕРЕЙТИ ВОЛГУ И РАЗВЕРНУТЬ
ЧАСТЬ СОЮЗНОГО ВОЙСКА ДЛЯ НАПАДЕНИЯ НА РЯЗАНСКУЮ ЗЕМЛЮ.
ПРЕДШЕСТВУЮЩАЯ ЭТОМУ ВОЙНА С БУЛГАРИЕЙ В 1236 ГОДУ.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПОДАВЛЕНИЕ МОКОШИ И ЭРЗИ ВДОЛЬ ГРАНИЦ РЯЗАНИ. БЕГСТВО ПОЛОВЦЕВ В ВЕНГРИЮ И БОЛГАРИЮ. РАССТАНОВКА МОНГОЛЬСКИХ СИЛ. ВЫБОР БУДУЩИХ ПРАВИТЕЛЕЙ РУСИ. СООБЩЕНИЯ ЛАЗУТЧИКОВ. ПОСОЛЬСТВО БАТЫЯ К РАЗНЫМ РУССКИМ КНЯЗЬЯМ. СБОР СИЛ И ПОХОД РЯЗАНСКИХ КНЯЗЕЙ ПРОТИВ БАТЫЯ. БИТВА У ВОРОНЕЖА И ГИБЕЛЬ РЯЗАНСКОГО ВОЙСКА.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ПРОДВИЖЕНИЕ К РЯЗАНИ


3. «ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРА СПАРТАКА»

ОТ АВТОРА

I. ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРОВ В КАМПАНИИ. ЗИМА. ПОРАЖЕНИЕ ГЛАВРА.
УЧАСТИЕ РИМА. ПОРАЖЕНИЕ ФУРИЯ И КАССИНИЯ. ОТСТУПЛЕНИЕ В БРУТТИЮ.

II. ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ОСЕНЬ В БРУТТИИ. ПОРАЖЕНИЕ ВАРИНИЯ И ТОРАНИЯ В КРОВАВЫХ СРАЖЕНИЯХ.

III. ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАДИАТОРСКИЕ ИГРЫ В ЧЕСТЬ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ.
ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ, КАТЕХИЗИС И ТАНЕЦ СПАРТАКА.



4. «ОПРИЧНИК ИВАН ГРОЗНЫЙ»

ОТ АВТОРА

ПРОЛОГ

Глава первая
МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

Глава вторая
ОПРИЧНИНА

Глава третья
КРОМЕШНИКИ. ЦАРСКАЯ ОХОТА 1570 ГОД

Глава четвёртая
ПОХОД НА НОВГОРОД

ЭПИЛОГ


5. «КОЛДУНЬЯ МАРЬЯ ЛЕБЕДЬ И ВИТЯЗЬ МИХАИЛ ПОТОК»

ОТ АВТОРА

© Copyright: Демидов Андрей Геннадиевич, 2018
Свидетельство о публикации №118010801385
 

© Copyright: АНДРЕЙ ГЕННАДИЕВИЧ ДЕМИДОВ, 2018

Регистрационный номер №0406651

от 9 января 2018

[Скрыть] Регистрационный номер 0406651 выдан для произведения:
Андрей Геннадиевич Демидов









КОЛОДЕЦ ВРЕМЕНИ

книга исторических и сказочных поэм







ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА К КНИГЕ ПОЭМ


Лет через тысячу, мир снова станет чист и тонок —
Средневековий было много, а гармония одна!
Тогда из свалки и поднимет мой талант ребёнок,
Как водолаз поднял Антикитерский механизм со дна!





Составив себе труд написав пять больших поэм русским гекзаметром и ямбом (примерно 9000 срок, что составляет 1/2 всех песен «Илиады») «Погибель земли русской — орды Батыя на Руси», «Восстание гладиатора Спартака», «Амазониада», «Опричник Иван Грозный», «Колдунья Марья Лебедь и витязь Михаил Поток», и перед тем, как их представить, и написав ещё в половину от этого просто стихотворений и текстов песен, сведённых в три книги стихов: «Книга стихов о Любви, России и Смысле Жизни», «Книга стихов о Москве, Смерти и Поэзии», «Книга стихов о Природе, Истории, Жизни и Женщине», и некоторые из стихов знакомы всем из телевизионного и радиоэфира, Ютьюба, кроме того, будучи автором романов: «Опасные мысли», «Когда Москва была только рекой», «Золотая лоция викингов», «Золото небесных королей», «Корабль спасителя Вселенной», «Солдаты космической войны», «Золотой астероид», «The Natotevaal Recruits. War Chronicle», «Сталинградские сны», часть из которых пираты растащили в виде черновиков и обрывков по сети и интернет магазинам, я хочу поделиться своими соображениями по поводу искусства главного потока, искусства передового, мейнстрима вообще. Тридцать лет работы в больших коллективах, знакомство с сильными мира сего, взгляд изнутри крупных управленческих систем, учёба до этого сначала в Московском техническом вузе, а потом в одном из вузов системы управления обществом, большой житейский опыт, смена общественных формаций, произошедшая на моих глазах драматическим образом, дали мне возможность увидеть нижеследующее в развитии.
Разделяй и властвуй — говорит древнеримская максима прежде всего про покорённые народы древнеримской империи и с блеском демонстрирует, как военная сила легионов в соединении с подкупом туземных элит окружающих империю, позволяет очень долго контролировать движение денег от производства товаров и торговли в сторону столицы и её властителей. То, что это пагубно влияет на туземцев, история как правило умалчивает, возвеличивая упорство, смелость и жадность строителей этой системы угнетения, Рима, светоча древней демократии недостойных варваров.
К искусству эту максиму применять верно в той же мере, что и к экономике. Ведь если привлечение на службу империи, то есть в переводе с латыни, власти, будет надёжнее, если сообщества политиков, торговцев, производителей разделить на кусочки по имущественному, национальному, производственному принципу, то и с искусством нужно поступить точно также. Точно также, как для империи непозволительно иметь союз объединённых производителей автомобили или нефти Евразии, или объединенную оппозицию в Евросоюзе, точно так же нельзя любой империи иметь консолидированных, но не контролируемых деятелей искусства, как в международном, так и в региональном масштабе.
Тот, кто считает, что правители, олигархи, по-древнегречески, разных стран и наднациональных сообщество для сохранности своих сверх богатств берут в службы безопасности своих мегаструктур непрофессионалов, не понимающих принцип разделения для создания устойчивой системы для управления, может дальше не читать это предисловие, а сразу переходить к поэзии, не имеющей к тезису о контроле над искусством отношения. Для прочих читателей, я разовью тезис о том, что если уж правителям всех мастей, надгосударственных и государственных образования нужно выполнять рекомендации своих профессионалов из служб безопасностей, они, с помощью своих же служб, конечно делают это.
Если сказать по-другому, никакого свободного массового искусства в мире не существует, точно также как не существует свободного демократического процесса и свободной экономики.
Точно так же, как люди в сером работают с информацией по политикам, бизнесменам, спортом, наркотикам, экономике, точно так же они работают с телевидением, кино, музыкой, журналами, мультфильмами, книгоизданием, литературными сайтами. При этом вопросы искусства стоят дешевле остальных сфер их работы, копейки по сравнению с политическими и экономическими ходами и партиями, и даже окупаются быстрее. Мал золотник, да дорог, и значения пропаганды все поняли ещё в эпоху Возрождения со времён пьес Шекспира. Ожесточённая война между католической Испанией и протестантской Англией в момент создания пьесы «Ромео и Джульетта», где самую главную и зловещую роль в смерти прекрасных юных влюблённых сыграл именно демонизируемый автором священник ортодоксальной итальянской католической церкви, не оставляет сомнений в пропагандистском значении этого произведения в стихах для англичан и европейцев того времени, которое никак не мог написать неграмотный актёр Вильям Шекспир, ни разу не бывший в Италии, описанной в пьесе безошибочно в малейших деталях. Сила искусства было оценена даже намного раньше, не случайно Александр Македонский имел «Илиаду» как настольную книгу с примерами из неё для себя во всём. Нет нужды говорить, что в графике мероприятий этих серых и вполне государственных служб и организаций нет мероприятий по каждому пишущему писателю или графоману. Они действуют точечно только в случае крайней необходимости и физические действия не их кредо. Их задачи определить стиль и этапы проведения контента искусства в такое состояние, чтобы деятели искусства всех уровней сами массово производили то, что им нужно в погоне за наживой и славой. А вредное для них эта масса контента просто растворит и задавит своей тушей. После определения того, что должно быть создано по плану мероприятий, какой продукт, работают закопёрщики, их поддерживает разнообразные спланированные акции, подготовка ожиданий, пробы пера в общественном мнении, в организации которых чувствуется стандартная и щедрая рука служб безопасности. Отлаженные компании по созданию групп прорыва из суперпрофессионалов, ажиотажа, господдержка, международные акции, тиражи, оглушающая слава, премии, скандалы, создают главный поток, куда устремляются миллионы подражателей, погребая под собой любую альтернативу, что и требовалось организаторам. Нужно пропагандировать наркотики? Пожалуйста — «Битлз» и его бесконечные клоны. Нужна чернуха и мусор в голове подростков? Пожалуйста — «Гарри Поттер». Нужна респектабельная западная модель назло коммунистам, пусть будет «АББА». Ответственный выпускающий продюсер, это шведская королевская семья. Мультимиллиардер Нобиль, сделавший деньги на расхищении русской нефти при Николае Кровавом, и деньги на изобретённом им динамите, убившем в мировых войнах пятьдесят миллионов человек, стимулирует определённых людей искусства по законами им придуманным, и это является всё тем же примером для подражания массам пишущих и поющих. И так далее. Миллионы скопируют их песенные темы и образы книг, чтобы отправиться на свалку, не сделав своего личного, не сделав светлого и доброго. А в середине, между сделанным мейнстримом и андеграундом (советский ЦРУшно-КГБшный андеграунд не в счёт), не поддержанные щедрыми вливаниями назначенных по разнарядке спонсоров или госбюджетов, существуют самостоятельные течения искусства, настоящие таланты, маскирующие своей массой тот каркас, создаваемый диктатом и произволом главного потока. В СССР и соцстранах тоже так было. Распределение денег, а именно они кровь этого диктата, направленного против большей части населения планеты и отдельных стран, идёт сверху вниз, в виде перевёрнутого дерева. От ствола взносов крупных спонсоров на проект, разработанный серыми людьми, и ствола госбюджета, деньги через руки чиновников и их прикормленных авторов попадают вниз, в машину изготовления звезды, к продюсерам, композитором, литературным рабам, тем телам, кто будет показан как попугай публике в виде самой звезды. Это ветви дерева. А листики дерева, это мелкие журналисты, критики, владельцы сайтов, музыканты режиссёры и газетчики. Им платят уже продюсеры и сами звёзды. И горе им, если ослушаются! Запрета на профессию в узких кругах литераторов ещё никто не отменял. Лишат гранта и всё — вперёд в самиздат, а там рейтинги подконтрольные, демотивируют в два счёта, и сумасшедших напустят на страницу, или просто подвергнут замалчиванию. Бери как Есенин верёвку, или как Маяковский пистолет. Особняком стоит большое оперное и музыкальное искусство. Но и там не всё просто так, хотя и в меньшей степени, поскольку это элитарное искусство для господ, а что им самими себя агитировать? Там скорее битва спонсоров за престиж своих кукол.
Раскрыв таким образом тезис о несвободе современного искусства, я хочу представить свои исторические и сказочные поэмы, написанные не по указке людей в сером, будь то коммунистические или капиталистические службы поддержки режимов, а написанные по велению сердца и совести художника, не зависящего ни от выборов вождей, ни от мнения минкультов разных стран и редакций, используя плюрализм севеременерго общества и понимая, что книга моя никогда не увидят широкой публики из-за контроля над современной литературой. Не заказные темы-с. Не под тем углом освещены-с. Не совпадает с желанием правителей.
Кроме истории людей в сером, вечно стоящих на страже своих работодателей, есть ещё фактор клановости и цехового братства деятелей искусств. То есть редакторы, режиссёры, издатели точно так-же занимаются продвижением прежде всего знакомых и родственников, как это происходит во всех других отраслях жизни. Потому, что искусство, особенно подключённое к источнику заказов правителей, это деньги и никто в здравом уме не захочет лишаться источника благ. Как генералами становятся дети генералов,таки и писателями становятся сейчас дети редакторов, даже если природа обошла их талантом. Возможность мышкой гонять по монитору чужой текст и менять нажатием клавиши одни имена на другие, даёт возможность таким дарованиями комп лировать романы за месяц. А дальше вступает правило шоу бизнеса, там, где есть спонсор, появится товар, и любые таланты, мешающиеся под ногами своими обращениями и письмами получить их деньги будут прокляты и забыты. Чего только стоит направить в серёзные редакции то, что я написал, по их требованию напечатанное на бумаге, то есть целый чемодан бумаги за один раз в одну редакцию, а их нужно обойти множество и направить не раз и не два свои вещи, чтобы попасть в свободное окно издателя, а ведь не все издательства в одном городе, и даже не в одной стране. Нужно нанять и содержать собственного литературного агента. Но это удовольствие для богатых, типа Пушкина, за которого царь платил долги, или Тургенева жившего в поместье, Берлине и Париже, имевшего крепостных рабов и огромное состояние. На работу в 6-00 утра им точно не надо было вставать, и работать в выходные и праздники в грохоте и мате. В моём случае, оставшись без отца и средств к существованию в годовалом возрасте, с матерью, которая ничем не занималась, я даже не могу сказать из семьи я кого. Наверное чтение меня сделало человеком, помогло везение и случай. Очень трудно было жить на стройке и в перестройке и одновременно в далёких временах и мирах своих книг, но мне это удалось, и я этим горжусь. Написанные книги дают мне возможность показать не сколько у меня денег, а какой я сам.
Поэтому я получаюсь как бы народный писатель не по форме, званиям и премиям, близости к денежным потокам в искусстве, а по сути, и темы у меня от того самые что ни на есть современные народные: амазонки, Иван Грозный, колдуньи и витязи, Батый, Спартак, викинги, предки русских, инопланетяне, астронавты: русский, немец и американец, война в космосе, короли и кудесники, немцы и Сталинград. Эти темы появились в моём творчестве ещё когда я только пришёл из армии со срочной службы, и те вещи, романы и поэмы, что я выше перечислил, я пишу с перерывами с 1990 года, уже более 25 лет, целую жизнь, и никак не могу их дописать, чтобы начать писать что-нибудь новое и возрастное, типа «Былое, всякое и разное». Поэтому и темы такие «подростковые». Три романа пришлось однажды издать в виде черновиков без редактуры, вычитки и правки, потому что жизнь могла оборваться — или так — или ничего. Так и продаются теперь в интернет-магазинах черновики романов «Мысли», «Тайны звенящих холмов», «Золотая лоция» как полноценные романы с абракадаброй и ошибками. Зато мои песни «Сокол», «В гомоне города», «Торт-Москва», «Чудак Адам», слышат теперь миллионы людей.
А если коротко и шутя: без поддержки доброго друга или господина гениальное произведение искусств, словно статуя Давида в глухом лесу, прозябает вечно, а простой булыжник, вытащенный на дорогу на всеобщее обозрение уже может стать перформансом.
Но я верю, что люди в сером меняются, при их сменах возникают окна света, а русское искусство, сто раз ими похороненное, остаётся и может и воспрянуть. Интернет, заваливающийся эту книгу миллионами стихов об одном и том же: лютиках, цветочках, обрывков мыслей сумасшедших, всё таки сохранит поэмы, написанные вашим современником по ночам после работы, навсегда, как глиняные таблички в пещере пустыни, и когда-нибудь их найдут люди, которым она понадобится, я в этом не сомневаюсь.
Итак, требующие доработки, корректуры, вычитки, но живые: «Погибель земли русской — орды Батыя на Руси», «Восстание гладиатора Спартака», «Амазониада», «Опричник Иван Грозный», «Колдунья Марья Лебедь и витязь Михаил Поток».
Большим трудом стоило эти поэмы написать, и не не без труда их будет читать, но тем, кто на это решится — приятного путешествия в колодце времени!



«АМАЗОНИАДА»

эпическая поэма





ОТ АВТОРА

Это рассказ о том, что осталось за рамками внимания слепого Гомера, о том, что было на самом деле в те далёкие времена Троянской войны на земле, получившей много позже название Крым.
1261 год до нашей эры. Уже несколько лет идёт Троянская война. Отряд мореплавателей из Греции высаживается на благодатном берегу Таврии (Крым). Здесь они начинают возводить город, но подвергаются нападению амазонок. Выживших мореплавателей амазонки берут в плен. Среди них поэт Филоменес. Он бежит из плена через северные моря. Перенеся страшные испытания, повстречав богов Ареса, Аполлона, Афину, Посейдона, столкнувшись с кельтами, финикийцами, участниками Троянской войны Ахиллесом, Агамемнонном, он возвращается в Тавриду с большим отрядом спартанцев. После битвы и сожжения столицы северных амазонок, убийства их царицы, оставшиеся в живых спартанцы погибают в дельте Борисфена (Днепра). Перед смертью поэт успевает положить на болотную кочку маленькую девочку – дочь погибшей царицы и спартанца. Зевс, после совещания с богами, разрешает богине Артемиде взять девочку под свою защиту, поселить на Кавказе, дав начало новому народу



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
НОВАЯ СПАРТА. СРАЖЕНИЕ С АМАЗОНКАМИ. ПЛЕН


Вышел на небо прекрасный бог Гелиос в бликах восхода,
Тут уж проснулись герои, одни в бесконечном пространстве.
Здесь только звери живут, никогда небывало народа,
Только природа царит в первозданном убранстве.
Много ахейцев мечтали дойти к краю мира,
Но не вернулись, исчезнув в бурлящей пучине.
Их поимённо всех помнят сказители, славят их лирой,
Не упиваясь слезами и не предаваясь кручине.
Дома прекрасные девы всё ждут мореходов с победой.
Им Посейдон улыбается и жертвы возмёт и подарки.
Новые земли ахейцам откроет под ласковым небом:
Пастбища, тучные нивы под солнцем умеренно жарким.

Плыл на восток достославный атлет Эврипид из Эфеса.
Ждут чудо силы большой от него Олимпийские игры.
Ловкий кулачный боец и силён в поднимании веса,
Против него не смогли бы сражаться и злобные тигры.
С ним плыл красавец Патрокл, что торгует вином повсеместно.
Уксус он возит повсюду, оливки, пшеницу и масло.
Как потерял он торговый свой флот, никому неизвестно.
В горе искал корабли он по морю два года напрасно.
С ними поэт был, философ, писавший прекрасные песни,
Как афинянин жил в странствиях трудных по странам далёким.
Он сеял этику в жизни где мог, даже в огненной бездне,
Чтобы смягчить этот мир молодой, беспредельно жестокий.

Смотрят на храбрых героев с Олимпа бессмертные боги,
Их развлекает как игры за счастьем погоня людская.
В древность седую уходят степенно морские дороги,
Что будет завтра со всеми и боги про это не знают...

В море бурлящем Негостеприимном блуждали пол года.
Северный берег их не принимал, волны вздыбливал лихо.
Но тут унялся Эол и наладилась всюду погода.
И отыскали залив между гор и причалили тихо.
Радостно вышли усталые люди на берег песчаный.
Не было здесь никого, только чащи бурьяна.
Пыльная степь за горами раскинулась, ветер дул пряный,
А за горами в степи плыл мираж океана.
Резво на береге птицы порхали, слух песней чаруя,
Бодро бежали ручьи, забавляясь течением сильным.
Стал говорить всем Патрокл, на поля и ручьи указуя,
Что здесь взойдёт виноград для вина урожаем обильным.
С ним Эврипид согласился и воины все согласились.
Камни таскать стали с гор, возводить неприступные стены.
Только поэт Филоменес от мрачных предчувствий томился,
Зная, что рай не бывает пустым на краю Ойкумены.
Город решили назвать Новой Спартой по просьбе спартанцев.
Здесь Эврипид дал всем клятву до смерти за город сражаться.
Праздник устроили, было на нём много песен и танцев.
После поспешно корабль за припасами стал снаряжаться.

Вскоре отплыли Потрокл и гребцы за лозой виноградной.
С берега их провожал Эврипид с Филоменесом грустно.
Дня три прошло, а потом светлой ночью прохладной
Всадники-девы толпой всю округу заполнили густо.
Дева-воитель меж них появилась в браслетах блестящих.
На быстроногом коне разъезжала она без одежды.
Крикнула, что не потерпят она мореходов пропащих,
Чтобы на жизнь здесь они позабыли надежды.
Здесь Артемиды земля, и Арес благородный бывает,
Тут Афродита рожает детей олимпийскому богу.
Все погибают несчастные те, кто сюда заплывают,
Ветром несчастной судьбы отыскавшие эту дорогу.
Ей рассказал Филоменес про вечное древнее право
Храбрых ахейцев, могучих данайцев, троянцев свирепых,
Данное Зевсом – вторгаться везде и творить там расправу,
Только бы Зевс был доволен и в храмах не рушились скрепы.
Звонко смеялись в ответ амазонки и всадница Хели.
Всюду костры развели, расписали узорами лица,
И по щитам били копьями – невероятно шумели.
Так вызывая на бой притаившихся воинов биться.
Только развёл Филоменес на эти призывы руками,
В переговорах он опытом был всех дорийцев богаче.
Стал собираться на бой Эврепид, как он делал годами –
Славу Афине воспел и просил принести им удачу.

Взял Эврипид щит блестящий и меч острый свой смертоносный,
Шлем пышногривый надел, то же сделали двое спартанцев.
Вышли за стены, построились кругом в молчании грозном.
Воины-девы, крича окружили троих чужестранцев.
Стрелы пустили они змеежалые точно и густо.
Дротики сильно метнули свои медноклювые следом.
Но попадали в щиты пеших воинов с грохотом, звоном и хрустом,
Не причиняя вреда, словно вред был спартанцам не ведом.
Спину друг другу прикрыв, три героя на гору шли смело.
Там в лунном свете наездница Хели надменно стояла.
Несколько раз амазонок копьём Эврипид бил умело.
Падали девы на землю и кровь их траву заливала.
Их добивали мечами и змеи из них расползались –
Красные эти кишки под копыта коней попадали.
Но лишь смеялись другие, как будто в бою забавлялись,
Между собой соревнуясь, скакали и стрелы пускали.
Всё же попала стрела одному из спартанцев в колено.
Он оступился, упал и открыл спины воинов рядом.
Тут же второму спартанцу пробил дротик шейную вену.
Крикнул: «Спасайтесь!» – и рухнул он мёртвым на щит свой измятый.
Тот, что был ранен в колено, добит был копьём сзади в спину.
Хели направилась вниз, где один Эврепид оставался.
Кровь в лунном свете на меди горела подобно рубину,
Битвы желал Эврепид – только больше никто не сражался.

Сеть сверху бросили крепкую, петли на руки и ноги,
Будто быка для игры повалили, подняться не дали.
Счастье в бою победить амазонок, давалось немногим –
Только Геракл и Тесей амазонок в бою побеждали.
Скорбно воззвал со стены Филоменес и вышел на поле,
Павших спартанцев к ручью он с горы перенёс по уклону,
Тщательно вымыл тела и могильщиком став поневоле,
Он на глаза положил им монеты, как плату Хорону.
Пусть Ахиллес не увидел их мужества в битве неравной,
И не у Трои они в это время погибли, сражаясь.
Песня поэта о павших и светлой была и печальной,
Ветви собрал для большого костра он скорбя и мужаясь.
Не помешали ему амозонки, а только смотрели.
Рушили стены они Новой Спарты легко и играя,
И подвели Эврипида они к торжествующей Хели,
И на колени поставили силой, гордыню карая.
«Смерти достоин ты, злобный захватчик за дерзость такую!» –
Молвила грозно царица, и всадницы все зашумели.
Жертвой кровавой хотели задобрить стихию морскую,
Чтоб корабли мореходов наяды бросали на мели.

Тут в небесах тёмных что-то блеснуло, Луна задрожала,
Облако света промчалось стремглав по мосту звездопада.
Били из облака яркого молний сверкающих жала,
И перед всеми предстала богиня Афина Паллада.
Золото всё покрывало доспехи её и одежду,
Блещущий щит с головой змееглавой Горгоны Медузы –
Гимн справедливости громко звучал, воплощая надежду
На покровительство этой воинственной музы.
В свете костра, что зажёг Филоменес с телами печально,
Стало Афине лицо его видно подробно.
Он был похож на Палланта, убитого ею случайно
Друга, когда в раннем детстве играли они беззаботно.
«Вы не убьёте теперь мореходов!» – сказала Афина, –
«Пусть подойдёт, назовёт тот, поющий, мне имя сначала!»
«Хоть мести жаждет кровавой вся наша равнина,
Мы уступаем тебе, Зевса дочь!» – Хели ей отвечала.

Взор опустив подошёл Филоменес, назвал громко имя,
И отвечал на вопросы, приплыли зачем и откуда.
Всё объяснялось поэтом умело делами благими,
И по вине амазонок свирепых всё вышло так худо.
«Ты мне напомнил погибшего в детстве любимого друга.
Вижу, на поясе флейту ты носишь и это отрадно.
Мне, как оплату за жизнь, поиграй без испуга.
Слух мой потешь, афинянин!» – сказала Афина Паллада.
Стал Филоменес играть и взлетела мелодия нежно,
И над телами спартанцев горящими с дымом смешалась.
Душу тревожа и радуя сердце, летала безбрежно,
И затихала на лунных тропинках, как будто смущаясь.
«Если когда-то потешишь ты музыкой слух Аполлона,
Знай, что не хуже его ты играешь и это опасно.
С Марсия кожу содрал, он за дерзкий ответ без поклона,
После того, как сыграл Марсий лучше на флейте напрасно».
Облаком ярким взлетела Афина оставив забаву,
В Трою она понеслась в колеснице по звёздной дороге.
Там Агамемнон с Приамом за честь воевали и славу,
И собирались вмешаться уже в эту битву и боги.

«Мы уведём их с собой в Новый Аргос!» – сказала царица.
Крепко они Филоменеса и Эврипида связали,
И понесли их на спинах тугих по горам кобылицы,
За амазонками в непостижимые дикие дали.
Ехали долго они между рек и курганов.
Тут рассмотреть удалось амазонок довольно подробно.
Рослые, сильные девушки все, словно дети титанов,
Светловолосы и голубоглазы – Афине подобны.
В городе Северный Аргос в долине реки полноводной,
Как корабли кверху днищем из досок дома возвышались.
Храм Артемиды стоял между ними горой благородной,
Где подношения кровью и золотом ей совершались.
Здесь амазонки растили детей атлетичных и стройных.
Девочек только растили, а мальчиков всех убивали.
Женщин считали они совершенней мужчин недостойных.
Лучше мужчин мастерили и лучше мужчин воевали.
Лишь для зачатия ими мужчины в походах пленялись,
Редко когда отпускались живыми в конце брачной ночи.
От бесполезных и жадных нахлебников так избавлялись,
Только до благ и богатств обретённых другими охочих.

Хели велела к ней в дом привести в эту ночь Эврипида.
Стали его отмывать и причёсывать девы-рабыни.
Для Филоменеса сделали клетку ужасного вида,
Где он не мог ни присесть, ни согнуться отныне.
Долго молил он собравшихся возле него амазонок,
Много рассказывал он про народ свой большой и свободный.
Птицей взлетал к небесам его голос, прекрасен и звонок,
Но лишь презрением был удостоен поэт благородный.
Вот Апполон, брат-близнец Артемиды промчался по небу,
Гелиос следом за ним пролетел в золотой колеснице.
Ночь отразила в озёрах Луну как большую монету,
Ветер прохладный овеял поля полновесной пшеницы.
Девы в дом Хели ввели Эврипида и там привязали.
Всё, что хотела она, получала всю ночь от мужчины.
Песни подруги её рядом пели, нагими плясали,
Маски наяд надевали, и буйных сатиров личины.

Вывел играя бог Гелеос утром на небо светило,
Бдения жаркие кончились в доме злонравной царицы.
Вышел на двор без одежд Эврипид – ночь его не сломила –
Был он теперь благородной желаемой жертвой для жрицы.
Вышла и Хели, и девы, отдавшие силы веселому пиру.
Громко сказала она амазонкам, пришедшим к ограде:
«Он как бесчестный Геракл, что спалил город наш Фемискиру,
И захватил Меланиппу, царицу, лишь похоти ради.
Пусть Артемиде послужит он жертвой достойной, кровавой.
Но не как жертвенный бык, а как воин на битву шагая.
Будет сражаться с ним дева Сапфо, что овеяна славой.
Если погибнет она, будет биться до смерти другая!»
Вывели к храму дорийца, копьё, щит и меч дали в руки.
Встала напротив него дева-воин огромного роста.
Вышли на площади у храма её боевые подруги,
Прочие женщины схватку смотрели с помоста.
Знал Эврипид, что ему не уйти от назначенной доли.
Голову только поднял к небесам и сказал величаво:
«Всем расскажи, Филоменес, о гибели гордой в неволе
Сына спартанской семьи, давшей новой легенде начало!»

Поднял он щит и копьё приготовился бросить разяще,
Но амазонка копьё подняла и метнула быстрее.
Жало копья отразил Эврипида большой щит блестящий,
Но наконечник оставил глубокую рану на шее.
Стала Сапфо приближаться, блистающий меч приготовив.
Шлем её с гребнем пурпурным едва над щитом возвышался.
Смело она шла на воина, раной его обескровив –
Было похоже, что бой не начавшись уже завешался.
Только спартанец ударил копьём очень сильно и точно
Выше щита амазонки, в глазницу гривастого шлема.
Выбил ей глаз и отбил её меч, и стоял очень прочно.
Зрители бросив смеяться застыли все немо.
Кровь залила панцирь девы и пояс жемчужный, и ноги.
Сколько она не пыталась к спартанцу мечём дотянуться,
Он уклонился, закрывшись щитом, отбивал все наскоки,
Сам бил копьём беспощадно, заставив Сапфо поскользнуться.
Вот и упала на спину она, уронив щит измятый.
Требуя схватку закончить, все девы вскричали ужасно.
Бросились быстро к нему, прекратить поединок проклятый,
Но Эврипид исхитрясь амазонку добил своевластно.

Вдруг свет померк, донесчлись из небес удивлённые речи –
Это Арес – бог бесчестной войны, начал в город спускаться:
«Вот он – герой! Про него мне Афина сказала при встрече.
Может, коварством своим он научит вас драться!»
Новая вышла на площадь сражаться теперь амазонка.
Вынесли скорбно Сапфо на щите, вместе с канувшей славой.
Бить стали девы вокруг по щитам своим копьями звонко,
Дух укрепляя и требуя только победы кровавой.
В яд обмакнул амазонке копьё бог Арес незаметно.
За поединком смотрел с любопытством он и горячился.
Ранен копьем Эврипид был, сражаясь с врагом беззаветно,
Но амазонке в царапину тоже тот яд просочился.
Оба бойца умирали потом на арене священной,
Долго стонали на пыльной земле к Артемиде взывая...
Жертва тройная прекрасна была для богини надменной,
Может быть милость проявит она для далёкого края.
«Нужно нам песню сложить про геройскую схватку.
Пусть Филоменес восславит спартанца, как будто Ахилла,
Тевкры из Трои из песни узнают ответ на загадку –
Слаб враг дорийский, раз женщина-воин его победила!»
Так говорил бог войны, насмехаясь над смертными всеми.
Коршун Арея кружил в вышине, предвещая несчастья,
Золотом перьев сиял, как сверкающий ряд диадемы,
Хохотом страшным пугал и к хозяину сел на запястье.

Засобрался Арес амазонок покинуть столицу,
Но опустилась на землю Афина на облаке красном.
Было заметно собравшимся всем, что она очень злится,
Видя спартанца убитого в городе этом напрасно.
«Я вам сказывала не трогать спартанцев при встрече у моря!» –
Стала она говорить: – «Кары все амазонки достойны.
Вижу и брат развлекается здесь смертных ссоря.
Мало Троянской войны кровожадной, как прочие войны!»
Лишь усмехнулся Арес, и стрелу приготовил.
Стало понятно, что он не потерпит таких оскорблений.
Огненный взгляд его, яростный прежде, ещё посуровел.
Метко Афине стрелу он пустил в спину без сожалений.
Сверху ударила молния прямо в стрелу и разбила.
И наконечник вокруг брызнул каплями яростной меди.
Зевс в небе ясном возник, заслонив колесницей светило,
Снова ударил он молнией в Ареса, в лук его метя.
Крикнул Зевс яростно: – «Хватит, Арес, сын презренный!
Я запрещаю тебе нападать на Афину Палладу.
Клялся ты в дружбе ей в Алтисе – роще священной,
Нынче же хочешь убить её подло – с тобой нету сладу.
В Тартар тебя я отправлю за медную стены навечно.
Будут тебя охранять там сторукие дети Урана.
Ты же, Афина, зачем доверяешь Аресу беспечно?
Разве не знаешь его неуёмный характер тирана?»
«Что ты, отец, как убить мне бессмертную деву Афину?
Пусть мы в Троянской войне помогаем различным народам.
Просто играя с сестрой, я нечаянно выстрелил в спину.
Но ты был рядом и всё завершится счастливым исходом.
Только скажи, что предательство девы Афины забыто.
С Герой когда-то она заковала тебя в цепи крепко.
Это ли есть благодарность за счастье семейного быта
У Олимпийских богов, где её уважение к предкам?» –
Так отвечал Зевсу сын его Арес, храня вид смиренный.
Взгляд опустила Афина, застыли все смертные немо...
«Как надоел мне ваш мир обезумивший бренный!» –
Зевс хмуро сыну ответил и стал подниматься на небо.
Следом взлетела Афина в пылающем шаре блестящем,
Только Аресу в глаза заглянула с усмешкой надменной.
«Встретимся скоро опять мы в бою настоящем!» –
Крикнул Арес, поднимаясь на облаке одновременно.
«Вы же, отважные воины-девы», – он молвил свирепо:
«К Трое идите, отмщать все кровавые ваши обиды.
Вместе с троянцами бейтесь за ваши устои и скрепы,
За Меланиппу-царицу и тех, кто Тестем убиты!»
Хели-царица ответила богу: «Пойдём мы к Приаму,
Будем сражаться за Трою, союзников наших извечных,
Путь для торговли открывших для нас по всему океану,
И отомстим всем ахейцам – чудовищам бесчеловечным!»

Скрылись из вида на небе лазурном бессмертные боги,
Стали оплакивать девы погибших подруг перед храмом.
В полдень, в честь их были игры затеяны в этом чертоге –
Стрелы метали, боролись, к военным готовились драмам.
После скакали в хлебах колосящихся как кентавриды,
Бога ветров обгоняли проказника и невидимку,
Дети погибшей когда-то в волнах золотой Атлантиды,
Гордо живущие в этих степях со свободой в обнимку.
Вечером в небо костры устремились, сжигая убитых,
Павших к ногам Артемиды прекрасной, сестры Апполона.
Дым растворялся на улицах узких, плющами увитых.
К просьбе поэта теперь отнеслись благосклонно.
Клетку открыли, к костру погребальному вышел он с лирой.
Песнью запел бесподобно о родине дальней.
Все амазонки невольно заслушались песней красивой,
Лишь Апполон смог бы песню исполнить ещё идеальней.

«Слабые духом, не веря в победу в войне беспримерной,
Взяв корабли, на чужбину уплыли в печали.
Утром в квадригу коней запрягли быстроногих как серны,
И колесницу гирляндой цветов увенчали.
Шлем взял я, блещущий щит, лук и меч смертоносный,
К морю врага ждать поехал для битвы кровавой.
Стало темно, буря мчалась, и падали сосны,
Громы гремели, вулканы сжигали все лавой.
Только не буря была то – нашествие полчищ несметных.
Город сожгли, как Геракл сжёг проклятую Трою.
Кровью невинных насытили жажду клинков своих медных,
И откатились, оставив страну злому горю.
Долго гонял я коней и искал в битве смерти героя.
Боги смеялись с Олимпа, на землю наслав пыль и морок.
Вместо триумфа с обрыва я бросился в чёрное море,
Незачем жить, если умерли все, кто мне дорог!» –
Так пел поэт Феломенес на лире играя умело
Перед огромным костром погребальным погибшего друга.
Тронула песня сердца амазонок и чувства задела
У освещенного пламенем ночью огромного круга.

Жизнь сохранили ему, только прочь отослали –
Дальше на север, где в море рождается ветер студёный.
Много пленённых мужчин за болотами там проживали,
И невозможно им было покинуть тот край удалённый.
Жили они под охраной в личине рабов бессловестных,
Там египтян было много, а больше всего финикицев,
Множество скифов и прочих, из дальних земель безызвестных.
Был Филоменес тут первым рабом из дорийцев.
Был здесь и хетт Туш-Сутех – кареглазый посланец востока,
Грозный воитель, ремесленник и мореход превосходный.
С ним говорил Филоменес о том, что природа жестока,
Боги прекрасны, а время летит как корабль быстроходный.
И не фракийский Борей дул здесь тихо, а ветер смертельный,
В лёд превращая людей и животных вне тёплого дома.
Руна овец жизнь спасут только, плащ до земли рукодельный,
Если еды есть запас и дорога по снегу знакома.
Словно Олимп и Парнас многоснежные всюду лежали.
Гипербореи сюда заплывали, дарили всем амфоры хлеба.
Летом лишь солнца лучи всех несчастных теплом ублажали,
И Аполлон проносился на птицах по куполу неба.


ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА. У ФИНИКИЙЦЕВ. ВМЕШАТЕЛЬСТВО АППОЛОНА И ПОСЕЙДОНА

Вот год прошёл и решил Филоменес бежать непременно.
С хеттом они лодку сделали, ночью в неё тайно сели.
Быстро поплыли весной по реке к морю нощно и денно,
Где янтарём берега все засыпаны были и мели.
Там Посейдон появлялся не чаще, чем на Ойкумене,
Гипербореи почти не бывали в тех водах угрюмых.
Рад с другом был Филоменес такой перемене,
Только едва не погибли они на камнях саблезубых.
После несло их течение в жерло большого вулкана,
Что извергал дым и магму, а море повсюду вскипало.
Только Эол спас их, дунув на парус сквозь пепел тумана,
Нёс их над царством Аида пока море тихим не стало.
Лодка и парус сгорели в пожаре жестоком.
Вынесли волны на берег янтарный дорийца и хетта.
Только окрепли, как стали янтарь собирать по протокам,
Новый корабль смастерили они к окончанию лета.
Лодку наполнив свою янтарём драгоценным,
Двинулись дальше вдоль берега скал из гранита.
Плыли и плыли на запад, их путь был почти совершенным,
Ветер попутный, волн нет, ночью звёзды на небе открыты.
Рыб много дивных плескалось и разные звери водились,
Словно земля здесь была первозданной, как в самом начале.
Неподалёку кончалась волна – небо с морем сходились,
Водовороты свирепые звёзды в пучину ввергали.

Много проливов пришлось им пройти на краю Ойкумены,
Прежде, чем воды открылись для них океана Атланта,
Скалы сходились в проливах, гремя как высокие стены.
Чтобы пройти их, пришлось показать в мороеходстве таланты.
Вот уж костры загорелась большие у входа в пещеры
На островах Оловянных, где кельты свирепые жили,
Словно безумные дикие звери, без смысла и веры.
Здесь финикицы бесценного олова копи открыли.
Будет разбито огромное войско с оружием медным,
Если из бронзы в бою у врага всё оружие будет.
Олово с медью рождает металл с ореолом победным.
Всё потеряет народ, если олово не раздобудет.
В этих холодных морях бог Аид спрятал эти богатства.
Путь финикицам открыл в океане сквозь скалы проливов.
Жертвы они приносили ему, предаваясь злорадству.
Лодку заметив, погнались за ней в лабиринтах заливов.
Грубо схватили они Филоменеса и Туш-Сутеха,
Тайну храня от других ремесла своего векового,
В бурной торговле металлом всегда достигая успеха.
Хетта убили жестоко, содрав с него кожу, с живого.
И Филоменесу тоже жестокая казнь угрожала.
Лодку, янтарь, словно воры, себе финикийцы забрали.
Злобно приставили к шее кинжалов блестящие жала,
С жизнью простился поэт, но ожили небесные дали.

В ярком свечении бог Апполон появился.
Звонко играл он на струнах прекрасно звучащей кефары.
Воздух от звуков божественных млел, дым руном дивным вился.
За нелюбовь к этой музыке смертных всех ждали бы кары.
Лезвия вниз опустили убийцы, и радостно встретили бога,
Всех мореходов хранителя и покровителя странствий.
«Вот и нашел я, флейтиста куда завела путь-дорога!» –
Заговорил Аполлон, повисая в блестящем пространстве, –
«Чудо прекрасной игры описала мне дева Афина.
Слышать её я хочу, раз Палладу игра впечатляет.
Сам же пою я и гулом вулкана и писком дельфина,
И не боюсь, если кто-то искусней поёт и играет».
Тут финикиец, назвавшийся Библом ответил учтиво:
«Дарим тебе, Феб великий, дорийца на всякие нужды,
Песней пускай он потешит тебя, совершенством мотива.
Вот флейта звонкая, пусть он играет, а нам песни чужды».

Встал у столба Филоменес с умершим в мучениях хеттом.
Рядом и кожа сушилась на солнце, как бурая тряпка.
Плача взял флейту поэт, стал играть с величайшим успехом,
Вместе с гармонией неба и центром земного порядка.
Бог лучезарный внимательно слушал, глядел благосклонно.
Все финикицы почтительно смолкли, потупили взоры.
Долго играл Филоменес, но вот он закончил с поклоном.
Эхо блуждало над морем и птицей взлетало на горы.
«Флейтой владеешь изрядно ты, Марсий-сатир так играет.
Песню свою нам исполни!» – сказал бог, ударив по струнам.
«Рад я служить сыну Зевса, поэту небесного края,
Лучшему в музыке вечной в неистовом мире подлунном».
Так отвечал Филоменес учтиво ревнивому богу.
Плектор он взял костяной и кифару взял у финикийцев.
Предполагая печально, что клонится жизнь к эпилогу.
Песню запел о земле и истории славных дорийцев:

«Жадный лукавый правитель народ свой повадился грабить.
Вместе с торговцами, стражей, живёт припеваючи в башне.
Все города он решил обобрать, раздробить и ослабить,
И преуспел в этом – кузни остыли, заброшены пашни.
Как мёртвокрылые птицы, уносятся к Стиксу младенцы,
И не увидеть родителям пир их взросления шумный.
Смерть и нужду предрекают дорийцам давно иноземцы,
Эллинам гибель накличет из башни правитель безумный.
Грозно фаланги встают наших старых врагов отовсюду,
Словно Афина забыла про нас, словно Зевсу так надо.
Наших врагов одолеть по плечу лишь героям и чуду –
Так погибала не раз, но вставала родная Эллада!»
Песню допел Филоменес, умолкли и струны кифары.
Даже свирепые кельты прекрасной игре умилились.
Долго ещё эхом музыки всюду носились нектары.
И наконец, в складках скал беспорядочных все угнездились.

«Правду сказала тогда мне Афина, меня ты достоин». –
С облака света сказал Аполлон об услышанной песне.
«Разве сравнится с тобой, Аполлон, из Афин грубый воин?» –
Так отвечал Филоменес смертельно опасной той лести.
Помнил он то, что сказала в стране амазонок Афина,
Как отвечать нужно богу и как к похвалам относится.
Бог говорит: «Как врага здесь тебя принимает чужбина.
Но прикажу я теперь финикицам свирепым смягчится.
Ты хитроумием мне Одиссея напомнил успешно.
Правильно, как царь Итаки, почтительно сне отвечаешь.
Пусть отвезут финикицы поэта в Элладу поспешно.
С гипербореями ты в этой мёртвой глуши одичаешь».
«Мы подчиняемся!» – Библ погустнев Аполлону ответил.
В небо поднялся в блистающем облаке бог златокудрый.
Небом его колесница промчалась как солнечный ветер.
Утром корабль свой большой снаряжать начал Библ многомудрый.
Этот корабль был красивым и сделан был он превосходно.
Десять шагов в ширину, целых тридцать в длину, парус красный,
Тридцать гребцев на скамьях помещались вдоль борта свободно,
Весь из ливанского кедра изогнутый корпус прекрасный.

Слитки из олова кельты в корабль загрузили и рыбу,
Воду в сосуд на носу принесли из реки пресноводной.
Вёсла проверили, якорем взяли гранитную глыбу,
Взяли янтарь и вино, согреваться в пустыне холодной.
Жертвой принёс Библ с утра тонкорунных овец Посейдону.
И Феноменес взошёл на корабль, занял место у борта.
Кожу с собой Туш-Сутеха взял он, отвезти её к дому,
Чтобы род хетта о сыне своём вспоминать мог бы гордо.
Крикнул гортанно Библ, вёсла ударили в тёмную воду,
Быстро корабль вышел в море, на запад помчался.
Все острова он прошёл и на юг повернул в непогоду.
В ясную ночь путь прекрасными звёздами обозначался.
Всюду играли дельфины, киты поднимали фонтаны.
Рыбы летали по воздуху, чайки как рыбы ныряли.
Может быть здесь олимпийские боги разили титанов,
Где-то Атлант здесь держал землю плокую на пьедестале.
Шквалы смертельные вдруг проносились внезапно и слепо,
Камни подводные ввысь поднимались из пены навстречу.
Весла ломались и парус на клочья рвал ветер свирепо,
Словно вздыхал Посейдон, говоря, что всему он предтеча.

Город Гадир встал из волн, как корабль из камней и утёсов.
В водах залива он плавал, дома и причала качая.
Жили наяды здесь и виноделы, поэт и философ.
Праздник устроили буйный, корабль из-за Стикса встречая.
На Филоменеса как на чужого смотрели свирепо.
Только игра на кифаре их злобу смягчила немного,
Как и рассказ про страну амазонок, где реки из хлеба.
Кончился праздник и снова ждала их дорога.

Вот океан стал мелеть, показались утёсы пролива,
Скалы сходились с отливом и не оставляли проходов.
Море за ним начиналось, где солнце всех грело счастливо,
Множество стран благодатных вместилище – Море народов.
В пасть камнезубого зверя направил корабль кормчий смело,
Ветра дождавшись в корму и прилива при лунном восходе.
Дружно ударили вёслами все финикицы умело,
Встал Филоменес к рулям рядом с Библом в смертельном походе.
Словно вздох неба корабль перенёс через скалы пролива.
Встала вода позади как гора и опала мгновенно.
Дальше семь дней шли по ветру они абсолютно счастливо.
К пристани Утики вскоре корабль подошёл вдохновенно.
Берег угрюмый вокруг простирался до неба.
Ливия в Утике блага не знала, а только пустыню.
Только восточнее пальмы стояли зверям на потребу.
Львы, антилопы и страусы там обитали в гордыне.
Здесь взяли чаны с аргановым маслом, и рыбу и воду.
День отдохнув, Библ направил корабль на восток без опаски.
Ближе к Египту в жару их корабль вдруг попал в непогоду –
Ветер поднялся и волны огромные в чёрной окраске.

Вышел из вод Посейдон синевласый с трезубцем ужасным.
Встал в колесницу и кони его понесли над волнами.
С ним нереиды хвостатые с девичьим ликом прекрасным,
И гиппокампы сквозь мглу поскакали в воде табунами.
«Кто острым носом окованным медью терзает тут спину
Вод моих милых, без всякой за то соответственной платы?» –
Грозно вскричал Посейдон и трезубцем ударил в пучину,
И появилась фигура ужасной Гаргоной крылатой.
Трое гребцов, посмотрев на Гаргону, как камни застыли.
За борт упали, на дно унеслись безвозвратно.
Библ руки поднял, кричать стал сквозь мрак водной пыли:
«Мы финикицы, плывём с грузом олова в Тиру обратно!»
«Где доля бога, где кровь и тела, где вино и товары?
Треть от всего отдавайте владельцу дорог мореходных.
Или немедля узнаете страшные кары!» –
Крикнул бог моря, летя на упряжке коней быстроходных.

Горько Библ стал причитать и велел людям вытянуть жребий.
Нитку короткую с длинной зажав в кулаке, дал всем выбрать.
Тот, кто короткую вытянул нитку, гребец каждый третий,
Должен был броситься в воду из жизни себя милой вырвать.
Вот подошёл Филоменеса срок жребий вытянуть страшный.
В миг роковой он увидел сквозь брызги Афину Палладу.
Вправо она показала рукой золотой и миражной.
Правую нитку он взял, нитка длинной была по раскладу.
Сразу исчезла Афина, гребцы стали прыгать в пучину.
Трое из них, громко плача, за мачту схватились.
Библ успокоил их словом, мечом их ускорил кончину.
За борт при качке тела мёртвых в волны скатились.
С хохотом жутким Гаргона тела моряков разрывала,
Впившись зубами в куски, кровь пила с насаждением страстным.
Прочих несли нереиды на пенистые покрывала,
Делая гибель нелепей, божественным ликом прекрасным.
Олова треть финикицы отдали, оливок и масла,
Треть янтаря, треть всех амфор с вином из Гадира.
Милость явил Посейдон мореходам и буря угасла,
Чудища нехотя сгинули в дебрях подводного мира.
«Хватит!» – сказал Посейдон и трезубцем ударил о воду.
Вздыбилось море волной до небес, бессловесной и грозной.
Дива такого под солнцем никто и не видывал сроду.
Был словно щепка подхвачен корабль той волной смертоносной.

Перелетела волна острова Самос, Лемнос, Мармара,
Камнем упал вниз корабль и на щепки разбился.
Вынес на берег прибой мертвецов и остатки товара.
Из финикийцев лишь опытный Библ на камнях не убился.
Долго бродил Филоменес по берегу скорби тоскливо.
Кожу нашёл Туш-Сутеха, кифару и пресную воду.
Здесь финикиец узнал острова у большого пролива.
Тут Илион возвышался на славу морскому народу.


ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

АГАМЕМНОН, АЯКС И АХИЛЛЕС СРАЖАЮТСЯ С ТРОЯНЦАМИ.
НОВЫЙ ПОХОД. ГИБЕЛЬ СПАРТАНЦЕВ. РЕШЕНИЕ ЗЕВСА

Из-за холмов показались стремительно три колесницы.
Люди в одеждах троянских в рубахах меж ними бежали.
В страхе крича добегали они до условной границы,
Где колесничие копьями их на бегу поражали.
На колесницах ахейцы стояли в доспехах блестящих,
В шлемах с хвостами, с большими щитами, горящими солнцем.
Напоминая одеждой и статью богов настоящих.
Лошади мчались и были поводья привязаны к кольцам.
Словно играя ахейцы сражались на береге гиблом.
Мёртвые вскоре лежали вповалку вдоль моря повсюду.
Вот колесница настигла одна Филоменеса с Библом.
То, что они не погибли мгновенно, равно было чуду.

«Я из Афин и зовут Филоменес меня, я несчастный,
Что год уже пробирается к дому в надежде напрасной!» –
Так прокричал Филоменс ахейцу с лицом злым и властным.
Рядом с ним воин огромный стоял гордо в тунике красной.
«Я Агамемнон, царь славных Микен и Аякс благородный.
Мы не даём подходить к Трое войску союзников близко.
Весь разоряем троянский намеренно край плодородный.
И безучастно бродить здесь – нет большего риска!» –
Хрипло сказал Агамемнон и вышло на берег рядами
Войско ахейцев числом не большим, но упрямо и грозно.
Из-за холмов, где горел город Керк, дым поднялся клубами.
Было оттуда несчастным троянцами бежать слишком поздно.
«Не по своей воле странствую я беспрестанно по миру.
Новую Спарту сожгли амазонки в тавридских пределах.
Много убили дорийцев, предавшись кровавому пиру.
Плачет Эллада о воинах – мужественных карабелах.
Год уж прошёл, как расстались с Патроклом – купцом из Коринфа.
Он виноградные лозы хотел на Тавриду доставить.
Видно его тоже в плен захватили безгрудые нимфы,
Чтобы взять семя, а после убить, и ославить».

Так отвечал Агамемнону тихо поэт безутешно.
Молвил могучий Аякс, на большое копьё опираясь:
«Мы у троянцев Патрокла отбили сегодня успешно.
Он из Коринфа, сказал, в плен попал на восток направляясь.
Здесь амазонки уже появлялись два раза с востока.
Наши отряды теснили вдоль моря свирепые девы.
Их Ахиллес отогнал и убил многих очень жестоко.
Двух привязав к колеснице, тащил по камням с песней гнева».
«Эти отряды из Азии прибыли быстро по морю.
Могут к нам с севера тоже придти амазонок отряды.
Это затянет войну и осаду, спасёт злую Трою.
Войску воинственной Хели из Аргоса будут там рады.
Если придут амазонки с реки Фермодон и другие,
С Пенфисилеей-царицей и страшной в бою Ипполитой,
В наших рядах много жертв обретут здесь их луки тугие,
Будет троянцев земля нашей кровью обильно полита.
Золота много Приам для союзников Трои отправил.
С ними фригийцы, ликийцы и хетты и все эфиопы.
Он и до этого лестью, обманом и подкупом правил,
Так подчинив все по суше и морю дороги и тропы». –

Царь Агамемнон сказав это, гордо сошёл с колесницы.
В этот момент из высокой травы вышло войско ликийцев.
Ряд ярко-красных щитов, иглы копий и зверские лица
Сразу к себе обратили все взгляды дорийцев.
Стали видны корабли им числом небольшим в бухте малой,
Там выходили на берег ликийцы все в ярких одеждах.
Их принимала земля Илиона с надеждой и славой,
Резво Эол дул над Мраморным морем ветрами надежды.
На колесницу взошёл Агамемнон, стал строить отряды.
Рядом Аякс разъезжал, прикрываясь щитом солнцеликим.
Вот уж ликийцы добили двух раненых в грудь без пощады,
Громко крича окружили Аякса числом превеликим.
Быстро Аякс, славный сын Оилея, копьем бил ликийцев,
Кони его колесницы сбивали их с ног и топтали.
Бились бессильно уставшие раньше при Керке дорийцы,
Мёртвых своих уносили, за камни уже отступали.
Вот Агамемнон вступил в бой неравный умело и смело.
Бил он мечём окровавленным словно посланник Аида.
Стрелы не брали запекшёкшейся кровью покрытое тело,
Не пробивали щита с головой льва ужасного вида.

Сверху за битвой кровавой сквозь облако белого цвета,
Феб наблюдал и Аяксом он был не доволен.
Тот убивал, а ликийцы ему не давали ответа,
И не решался уже биться с ним ни один новый воин.
«Это не правильно!» – вымолвил Феб и стрелу приготовил.
Словно почувствовав это, по небу примчалась Афина.
Действия девы, летящей стрелой Аполлон обусловил –
Щит подняла над Аяксом она, защитив исполина.
«Ты не получишь его для потехи троянцев бесчестных!» –
Гневно вскричала она, Аполлону копьём угрожая.
«Вечно не сможешь хранить их!» – сказал Феб из сини небесной, –
«Время настанет для сбора смертей урожая!»

Сквозь битвы шум закричали ахейцы от радости громко,
Из-за холма на летящей как вихрь страшной биге,
Гордый Ахилл появился неся славу дальним потомкам,
Как поединщика лучшего, славного архистратига.
Щит его был пятислойный украшен прекрасным узором.
Здесь города возвышавшись в прекрасных долинах под небом,
Там жёны ждали мужей, девы юношей с пламенным взором,
Дети смеялись всегда и поля всюду полнились хлебом...
Бросил копьё Ахиллес и ликийца оно поразило,
Шею пробив устремилось к другим, тоже те повалились.
Страшно смутила ликийцев с троянцами жуткая сила,
Стали они отступать, на свои корабли погрузились.
Быстро сошёл с колесницы Ахилл, и нагнал отступавших.
Он словно лев между глупых овец разъярённо носился.
Он прекратил бой, остававшись один в окружении павших.
Громко смеясь, весь в крови к колеснице своей возвратился.
Молча взошёл на неё, и направил коней в город снова.
И уезжая уже Агамемнону бросил с ухмылкой:
«Сколько ещё нужно мне воевать за царя золотого,
Чтобы товарам в проливах полегче идти пересылкой!»
«День не пришёл отомстить мне ему обиды!» –
Тихо Аяксу сказала Агамемнон свой меч убирая.
Здесь Фемистокл с Библом не были ранены, или убиты.
Пару царапин от стрел и камней пережили играя.
«Мы вам дадим корабли и Патрокл с вами тоже отбудет.
Нужно на север идти и не дать Хели здесь появиться.
Так отомстите за павших и родина вас не забудет!» –
Так им сказал Агамемнон и после решил удалиться.

Вечером встретив Потрокла, они предавались печали.
Вспомнили Спарту, друзей, Эврепида-героя.
Три корабли подошли, ждали воины их на причале,
Но для начала поплыли они в дальний путь только трое.
Несколько дней и ночей плыли в бурю к горам на востоке.
К южному берегу моря пристали у хеттских селений.
Горные хетты всегда к финикийцам бывали жестоки.
Библ с Филоменесом к ним не пошёл, опасаясь гонений.
Кожу отдал Туш-Сутеха дориец старейшинам грустно,
И рассказал о побеге из плена по морю.
Кожу сожги в храме Ма, где плясали и пели искусно.
Он в хеттский рай улетел, где нет места печали и горю.
Храбрость бойца восхваляли его черноокие сёстры.
Гордый двуглавый орёл в небесах охранял славу рода,
Тайну святого железа храня, что всегда было остро.
Даже Гефест не прознал, где родится такая порода.
Выполнив долг благородный к своим кораблям возвратились.
Вскоре сто славных спартанцев бесстрашно отплыли к Тавриде.
Не доходя до озёр меотийских в заливе своём очутились,
Где сразу Новую Спарту нашли, всю в разрушенном виде.

Вышли на берег с приливом, потом корабли затянули.
Взялись они стены строить, ворота и крыши.
Лили дожди, ветер выл, бесновался в свирепом разгуле –
Будто невзгоды на храбрых ахейцев ниспосланы свыше.
Всюду бродили в горах и лесах кровожадные тавры.
Жертву искали своей Артемиде, которой молились.
Скифы примчались на берег однажды как будто кентавры.
Но не решились напасть и в степи растворились.
Вот распогодилось небо, подсохли поляны и рощи.
Смог на холмах посадить виноградник Патрокл неуёмный.
Только грустил он, что это не сделал он раньше и проще,
Из-за потери друзей приобрёл скорби груз неподъёмный.
В жертву потом Дионису телец принесён был под утро.
Злился бы бог и с телёнком любого схватить мог бы даже.
Чёрный баран Артемиде свирепой дан в жертву был мудро –
Съеден сырым, сожжены кости с жиром, с руном цвета сажи.
Без лошадей по реке им открыта была в степь дорога.
Библа домой отпустив, шли на вёслах пять дней до порогов.
Вышли на берег, но степь загорелась вокруг от поджога,
Несколько воинов славных погибли от сильных ожогов.
«С войском ахейцы посмели идти в этот край отдалённый.
Скоро к Олимпу полезут наверх с любопытством!» –
Феб сверху крикнул и стрелы огня стал пускать, разозлённый.
Мир загорелся мешая ахейцам идущим с бесстыдством.
Несколько раз появлялись вдали амазонки,
Стрелами меткими их без труда отгоняли обратно.
Стражи спартанские были быстры и весьма дальнозорки,
И доказали в походе бесстрашие неоднократно.

Вождь их Евфим, Минелая сын мощный от бедной служанки,
Бросившись быстро бежать, захватил амазонок в овраге.
Двух он убил, в жертву Фебу, разрезал и сжёг их останки.
Трех как наложниц повёл и пошли девы босы и наги.
Пытками им языки развязали, узнали дорогу.
К Аргосу берегом путь пролегал, без препятствий природных.
Так-же узнали – ребёнок у Хели родился там к сроку,
И Эврепид был ребёнку отцом благородным.
Долго в пыли шли спартанцы на север под грохот тампанов,
Музыка их вдохновляла в стране, где нет гор и заливов.
Тучно ходили повсюду стада из коров и баранов.
Хлеб колосился обильный, в стране древних сказок и мифов.

Вскоре увидели Северный Аргос в садах и фонтанах.
Храм Артемиды стоял там огромный на площади главной.
Солнце играло, как золото в рунах баранов.
Девы пасли их нагие с царицей своей своенравной.
Рыбу на лодках ловили, возили дрова и товары,
Красили кожи, мололи муку и лепили посуду,
Ткали ковры, шили обувь, варили отвары,
Но по сигналу дозорных на стены поднялись повсюду.
«Что нужно вам, почему с вами наши пленённые девы?
С вами поэт Филоменес, что в северных дебрях потерян.
Прочь убирайтесь, отдав нам несчастных, полны все мы гнева!» –
Злобно кричали они, громкий крик их был неимоверен.

Стали спартанцы ворота ломать и стрелять через стены.
Сквозь частокол на валу амазонки в них тоже стреляли.
Ярый Евфим звал на бой их, но выли все, словно гиены,
Не покидая твердыни, смертельно мужчин оскорбляли.
Вот на коне появилась царица, летела как птица.
Стрелы пускала и ранила несколько храбрых спартанцев.
Громко кричала она: – «Кто тут хочет сразиться?
Эта земля станет вечной могилой для всех чужестранцев!»
Смело под стрелы бросалась как будто нарочно,
Словно желала с врагом в битве встретиться злым и достойным.
Лук взял спартанец Евфим и стрелу в Хели выпустил точно.
Хели играя стрелу отразила щитом многослойным.
Стали в царицу стрелять и другие прицелено,
Только она лишь смеялась, щитом отбивала все стрелы.
Множество стрел из ольхи потеряли ахейцы бесцельно,
Будто отборные воины были, как дети, незрелы.
Выстроив стену щитов, взяв таран, по совету Потрокла,
Стали в ворота им бить, подожгли частокол и навесы.
Вскоре от чёрного дыма всё небо поблёкло.
Только от стрел зло страдали здесь тяжеловесы.
Тут быстроногий Евфим, побежал к Хели неутомимо.
Острым копьём он стремился коня поразить под царицей.
Бронзовой палицей ей удалось поразить шлем Евфима.
Пал он без чувств, будто лапой сражен разъярённой тигрицы.
Бросились к телу спартанцы, вождя заслонили щитами.
Тут с хрустом створки ворота разом рухнули внутрь укреплений.
С криками стали бежать амазонки, вставать за вратами,
С копьями наперевес, со словами угроз и молений.

Двинулись строем спартанцы по три в ряд в проём частокола,
Выставив перед стеной из щитов копий острые жала.
Будто вперёд шла скала, что давила, рубила, колола.
Эта фаланга толпу амазонок легко сокрушала.
Как ни старались они заслонить город свой от захвата,
Словно колосья ложились они под серпом беспощадным.
В этом Афина, отчасти, была виновата,
Сделав спартанцев победным орудием невероятным.
С криками горя бежать от ворот амазонки пустились,
В страхе ужасном метались по улицам длинным.
Многие дети и девы тут с жизнью прекрасной простились,
Били их воины всюду нещадно, неся смерть невинным.

Хели в другие ворота в пылающий город промчалась.
Громко стеная, бессильная биться с врагами в теснине,
Дочь принесла к храму быстро и в крепкую дверь постучалась.
Жрицы открыли ей вход к алтарю, что стоял посредине.
Следом вбежали спартанцы, прорвавшись к желаемой цели.
Стали хватать юных жриц и к царице толпой подступили.
Быстро тогда дочь взяла, нож ей к горлу приставила Хели.
Жрицы оставили страх, к Артемиде мольбу обратили:
«Смилуйся дева охоты, семьи, целомудрия неба!
Город твоих амазонок враги разоряют жестоко.
В жертву дитя ты прими за спасение города света,
Девственность чище, чем всё, что до этого приняли боги!»
В храм Филоменес вошёл и Евфим, и застыли у входа.
Хели, увидев вождей, обратилась к ним полная гнева:
«В жертву я дочь принесу Артемиде, хоть нет ей и года.
Жертву такую приняв, вас убьёт непорочная дева.
Всех разорвёт на кусочки в безумии, словно вакханка.
Кровью орлов и собак напоит, мясо свиньям подбросит.
Головы на кол насадит – для воронов будет приманка,
И отличит Филоменеса от остальных только проседь!»

«Стойте!» – вскричал Филоменес, – «кончайте грабёж и убийство!»
И убоялись спартанцы, что жертву возьмёт Артемида,
И в благодарность за жертву нещадно начнет кровопийство.
Все сгинут здесь, если будет дочь Хели убита.
«Ладно!» – промолвил Евфим, – «мы уйдём, но дитя нам отдайте!
Дочь Эврепида должна жить в отеческой Спарте.
Не воевать за Приама сегодня вы нам обещайте.
И Артемиде клянитесь, и властной Астарте».
«Путь будет так, я пожертвую дочь не богам, а дорийцам.
Город оставьте, уйдите из нашего края.
Дичь я отдам ради родины милой кровавым убийцам!» –
Так отвечала царица алтарь покидая.

Вышел Евфим с Филоменесом вместе с другими наружу.
Город горел, выли псы и тела мёртвых грудой лежали.
Этот успех делал честь для любого спартанского мужа –
Завоевать с горстью воинов дикие дали.
Всюду мерцали оружия яркие блики,
Это ахейцы громили дома упиваясь сознанием власти.
Вдруг за колоннами храма послышались горькие крики.
Там юной жрицей несчастной Патрокл овладел безоглядно.
Девственность жрицы нарушил используя силу,
И на ступени священного храма её кровь упала.
Смерть призывая, желая живой лечь могилу,
Дева прекрасная ликом в отчаяньи горько рыдала.
«Что ты наделал, Патрокл, как ты мог оскорбить Артемиду?
Ты навлечёшь гнев её на ахейцев за эту забаву!» –
Крикнул ему Филоменес и в гневе схватил за хламиду,
Чуть не решился Евфим совершить над Патроклом расправу.
Поздно они спохватились – свершилось всё непоправимо.
Грустно уселись они на ступени в предчувствии мрачном.
Жрицу подняли подруги, шепча, повели к двери мимо:
«Ты оказалась, Минихия, в месте таком не удачном!»
Тут меч Минихия быстро схватила их ножен Патрокла,
И без раздумий вонзила себе острё прямо в шею.
Хлынула кровь и хламида на воине тут-же промокла.
Замертво жрица-дитя пала тихо под ноги злодею.

«Надо идти к кораблям, возвращаться скорее!» –
Вытащив меч свой сказал всем в тревоге Патрокл благородный.
Вдруг рык медведицы в храме раздался и кто был храбрее,
Копья подняв в храм ворвались, где громко ревел зверь голодный.
Но Артемида Браврония в виде медведицы ярой,
Быстро убила спартанцев с оружием бренным и слабым.
Вышла из храма богиня за жертвами мести кровавой,
В Аргос пылающий зверем чудовищным и криволапым.
Хели, увидев такое, решила бежать в сад у храма,
Дочь унося и поддавшись на этот раз страху.
Ринулся следом Евфимий крича обвинения прямо,
Быстро нагнав амазонку копьё бросил в спину с размаху.
Ярко сияющей молнией лезвие тело пробило.
Чуть не задело ребёнка облив кровью матери бедной.
«Улия, будь ты счастливей, чем я»... – Хели ей говорила,
Нежно склоняясь к дитя ликом смерти далёкой и бледной.
«Я отомстил за беспамятство после удара по шлему!
Слава убийства царицы даёт право встать в ряд Геракла!» –
Воин сказал и отрезал ей косу – победы эмблему.
Ткань пеленальная быстро от крови горячей размякла.
Девочку взяв, возвратился, отдал Филоменесу гордо.
Дочь Эврепида являлась желанной и важной добычей.
Тут показалась из дыма медведицы хищная морда –
Шла Артемида убить их нарушивших божий обычай.

В страхе бежали спартанцы из города в чистое поле.
Но лабиринт узких улиц не всем удалось им покинуть.
В дымном чаду умирали в отчаяньи, корчась от боли,
Как во дворце Минотавра, пришлось им в безвестности сгинуть.
Тридцать спартанцев остались в живых и с добычей изрядной.
Ждать было некого больше теперь и вожди были правы.
Вечер ужасный прошёл, растворился во тьме непроглядной,
Воды струил Борисфен, дул Борей, шелестели дубравы.
Древняя Ночь, старше мира, рождённая хаосом чёрным,
Вмиг Артемиду смирила заставив принять облик девы.
Звёзды, раскинувшись в небе ковром бесконечно огромным,
В волнах широкой реки серебром рассыпали посевы.
Быстро во тьме вдоль реки шли спартанцы забыв про усталость.
Пленных вели, и несли много ценной посуды.
К дочери Хели убитой Евфим стал испытывать жалость –
В душу убийце с укором глядели глаза-изумруды.
Только один их корабль принял всех, а другие остались.
Дружно ударили весла и вспенили тёмную воду.
К морю большому дойти до рассвета ахейцы пытались –
Выйдя назад уцелевшими, славы прибавить походу.
Дул им Борей в парус выпуклый, сильно течение гнало.
Будто в ночи Ахелой быкобокий помог им нежданно.
Не было в скорости той покровителей Спарты сигнала,
Просто могучей рекой Борисфен волны нёс неустанно.

Вот Аполлон в колеснице промчался по небу как птица.
Утро настало и все ожидали погони опасной.
Гнев Артемиды, убийства ахейцев могли повториться,
Ярость медведицы неукротимой, охотницей страстной.
Быстро отплыли от устья и вышли на берег устало.
Пиршество вечером поздним устроили в честь Аполлона.
Мясо овец благородных и хлеба с вином всем хватало,
Пьяные воины пленниц несчастных бесчестили лона.
Улию грубо отнял тут Патрокл от груди амазонки.
Стал говорить, что сменяет её на стихи про героев.
Или он девочку кинет волкам, что следят сверху зорко,
Из-за шиповника, розовой скупии и сухостоев.
«Это не просто дикарка-дитя, это дочь Эврепида.
Я подчинюсь угрозам таким на вакхическом пире!» –
Стал Филоменес настраивать струны кифары для вида.
Звонко запел он с прибрежным Зефиром в прохладном эфире:

«Царь Еврисфей клятву взял у Геракла идти к амазонкам.
Пояс царицы он должен добыть, что ей дан был Аресом.
Вышел корабль к Фемискире, растаял он за горизонтом.
Был с ним Тесей, что быку Минотавру живот перерезал.
Вскоре Геракл в жаркой Мизии царство создал Гераклиду.
У Фемискиры встречала его Ипполита с подарком.
Пояс царица решила отдать просто так, биться только для виду.
Вышли и все амазонки пришельцев увидеть на береге жарком.
Только всесильная Гера вредя зло Гераклу, где можно,
Стала внушать амазонкам убить сына Зевса скорее.
Девы решили сражаться с пришельцами неосторожно,
Только Геракл всех наездниц в бою был сильнее.
Пала от рук сына Зевса царица наездниц безгрудных.
Пояс её взял Геракл, а Тесею отдал дев прекрасных.
Ночью сожгли на кострах победители трупы.
Утром унёс их корабль от земель и обильных, и разных».

Так пел о подвиге смелом Геракла поэт ночью чёрной.
Спали уже и Евфим, и Патрокл и другие спартанцы.
Очень немногим ещё не закрыл глаз Морфей утончённый,
Дев заставляли они исполнять бесконечные танцы...

Утром отплыли к Тавриде оставленной раньше.
В устье обратно понёс ветер вдруг их корабль большеглазый.
Он загонял их в болото большое всё дальше и дальше,
Здесь пахло смертью, пустыней, холерной заразой.
Тщетно пытались они ставить парус, грести, как умели,
В воду сходили по пояс, толкали корабль и тянули.
Долго блуждали в болотистых дебрях, садились на мели.
Трое спартанцев любивших насиловать дев утонули.
Не было здесь в камышах ни течений, ни знаков.
Солнца не видели в облаке, как бы они не трудились.
Всюду лежал горизонт бесконечный, как ночь одинаков.
К вечеру звёзд не найдя, стало ясно – они заблудились.

В белом тумане ночном, в свете ламп жировых видно стало –
Девы-лимнады запели вокруг, огоньки зажигая.
Нимфам покорны пошли семь спартанцев за ними устало.
Но не вернулись, отваги оставшимся не прибавляя.
Стали другие один за другим уходить через плавни.
Крик их стоял в темноте, поедаемых и утопавших,
Не было этих свирепых и храбрых спартанцев тщеславней,
Но пали жертвой лимнад, их живём пожиравших.
Лица зелёные нимф и глаза изумрудного цвета,
Лап перепончатых шелест и пение тихих мелодий,
Вскоре ахейцев оставшихся околдовали к рассвету.
Стали желать все объятий болотных отродий.

Стал Филоменес играть на кифаре и петь просто звуки.
Этим немного воздействие чудищ болотных ослабив.
Встали Евфим и Патрокл со скамьи и мечи взяли в руки.
Жертву решили они принести, пленниц всех обезглавив.
«Пусть будет жертва дана Аполлону!» – воскликнул Евфимий.
С силой взмахнул он мечём и несчастную в шею ударил.
Мир становился в тумане болотом всё необъяснимей,
И не срубил головы, словно был он как воин бездарен.
Громко крича поползла вся в крови амазонка.
Страшно страдая от раны молила о смерти скорейшей.
Взял двусторонний топор и ударил спартанец вдогонку,
И голова отлетела от тела, и срез был чистейший.
В этот момент стал корабль уходить в ил болотный, как в бездну.
Словно Харибда его поглощала свирепо и жадно.
Жертву не принял никто из богов – их молить бесполезно,
Сцену с Олимпа, наверно, они наблюдают злорадно.

Бросился к Улии бедной поэт Филоменес моля об отсрочке.
Взяв осторожно, вложил с тканью мягкой в корзину от хлеба.
И по калено в воде, потянувшись, он бросил корзину на кочку.
Скорбно взирая в последний раз в жизни в суровое небо.
Вспомнил он мать, нежный взгляд и знакомые нежные руки,
Ветер долин благодатных и музыку рек быстроводных.
Всё пролетело как миг, вешний сад, поцелуи подруги,
Звуки кифары и флейты в пространствах свободных...
Быстро Харибда глотала корабль, а лимнады ей пели.
Вот уж Евфим и Потрокл задохнулись в пучине жестоко.
Паруса только кусок небольшой возвышался на мели –
Всё, что осталось от храбрых ладей, смерть принявших до срока.

Скрылись лимнады насытившись плотью и пением страстным.
Плакало тихо дитя амазонки и воина Спарты.
Жизнь лишь начавшись окончилась в страшном болоте напрасно,
Здесь рыси рядом ходили огромные, как леопарды.
В небе Луна появилась теперь, осветив всю округу,
Медленно шли с колесницей её два быка сребророгих.
Вот протянула Луна к Борисфену прозрачную руку,
Просто играла, давала дорогу во тьме для немногих.
Вышла волчица на свет между кочек болотного ила.
Все шесть сосков многощедрых полны молоком её были.
Быстро волчица корзину с ребенком зубами схватила,
И побежала, и тени кустарников вскоре их скрыли...

Зевс на Олимпе сидел на огромном сияющем троне,
И наблюдал как течёт Океан в небесах через край Ойкумены.
Он подчинялся и правил, и думал об общем законе,
Сам изменяющий, сам жертва вечной коварной измены.
Рядом бродила Афина на землю задумчиво глядя.
Под облаками лежали Олимпа хрустальные склоны.
Струями косы Луны серебрились на снежном наряде,
Лестницы, портики все украшая дворца и колонны.
Тихо о чём-то свирепый Арес говорил Аполлону,
А Посейдон бородой щекотал Артемиду до смеха.
Он возносил похвалы стихотворно её непорочному лону.
Всех забавляла такая простая потеха.
Тихо Афина прошла вдоль стены у вершины Олимпа.
Вот задержала прекрасный свой взгляд на востоке полночном,
И проронила слова: «Мой Паллант, не забуду я хрипа,
Что ты издал, умирая до срока юнцом непорочным.
Где-то живёт Филлменес поэт, что похож на Палланта.
В Аргосе слух усладил он мне флейтой свой бесподобной.
Этот флейтист обладателем был неземного таланта,
Где-то он ходит по этой земле вероломной и злобной».
«Видел его я корабль, пролетая над Таврией мимо,
Где Борисфен задержал их надолго в своей дельте гиблой.
Помню, его в финикийском плену спас и после, незримо».
Так ей сказал Аполлон неожиданно громко и хрипло.
«Он был с убийцами жриц в храме Аргоса на Борисфене.
Лютая смерть ждёт его, если смерть с ним ешё не случилась.
Все эти смертные вечно плывут смерть искать к Ойкумене».
Это сказала сестра Аполлону и насторожилась.
«Их так Афина лелеет и холит, как мать, безоглядно.
Словно они не животные подлые, полные смрада.
Смерти достойны они, истреблять нужно их беспощадно!» –
Буйно вскричал бог Арес, словно в правде была всем отрада.

Грозно Афина ему отвечала без нежности прежней:
«Всё бы тебе разрушать не умея построить.
Не разрушителя общего блага и жизни прилежней.
Кто зверя грязной, бесчестной войны успокоит?»
«Ты Аполлону скажи и себе с Пасейдоном про честность.
Как Зевса вы подлым образом спящего крепко связали.
Где же была ваша трижды благая любовь и любезность?
Всем захотелось, как Зевс, повелителем сесть в тронном зале!»

«Хватит, Арес, прощены все давно за восстание Геры!» –
Зевс им сказал, глядя нежно на плечи Афины.
Тихо добавил: «Я вижу корабль в иле с запахом серы.
Люди погибли, дитя лишь спаслось из пучины».
«Девочки Улии этой, мать в спину жестоко убита.
При разорении города Северный Аргос недавно». –
Взор устремив на восток, поддержала его Артемида.
Так говоря, подошла к краю пропасти плавно:
«В плавнях волчица её унесла, молоком кормит нежно.
Мать-амазонку её, благородную Хели, я знала.
В царстве её летом сушь и жара, а зимой очень снежно.
Холодно как на Олимпе под плитами этого зала.
Эта царица была счастьем женщин всего Борисфена.
Храмы мои возводила везде, даже в Скифии дикой.
Тавров разбила и дважды спасалась из скифского плена.
Славу у гиперборейцев снискала царицы великой.
Я эту девочку Улию буду хранить бесконечно.
Пусть на Кавказе живет благодатном в тепле и достатке.
Новый народ образует она благородный навечно.
Будет всегда он врагов отражать все нападки».

«Что вам, бессмертным, в делах этих бедных существ бесполезных?
Что вы им можете дать, если сами запутались в сущем.
Всё бы хвалы получать в храмах вам, в песнопениях лестных,
Разве для этого стоит быть богом всегда вездесущим?»
Зевс раздражённо сказал это всем угрожающе, властно.
Даже Арес отошёл после этого дальше от трона.
Только седой Посейдон не смутился, кивая согласно,
Не от того, что страшился удара смертельного грома.
Брату сказал он: «У наших детей нет понятия блага.
Словно слепые, творят не благое беспечные боги.
И не поймут, почему вдруг погиб бедолага,
Тот, для кого открывали они все пути и дороги.
Так и Афина поэта спасла от меча амазонок.
Он возвратился, сжёг город царицы страны снегопадов.
Стал сиротой там, погиб бы без волка несчастный ребёнок,
Но Аполлон горд, что тоже поэта спасал от пиратов.
Благо желая посеять, при этом свершали другое.
Как мне отдать вам свободу, ведь смысла не знаете все вы!
Вот Артемида сейчас, хочет Улии сделать благое,
Новый народ на Кавказе начать, словно люди – посевы.
«Вот к Илиону Приама всемерно стремится Афина,
И помогает ахейцам войной обеспечить торговлю.
Чтобы с востока возили пшеницу, оливки и вина.
И заплатили все люди за это смертями и кровью».
«Прав ты!» – воскликнул Арес: – «Слишком много ей можно!
Надо умерить Паллады желание стать Зевса выше».
Зевс рассмеялся: «С Афиной ты действовал бы осторожно.
Знаешь, что дочь дорога мне, поссорить нас хочешь бесстыже.
Может быть в девочке Улии зря видим мы только тело?
Разве так может везти просто так человеку?
Здесь скрыта тайна и хочется знать мне, в чём дело.
Пусть Артемида возьмёт, как хотела, её под опеку!»

Смотрят на землю и море с Олимпа бессмертные боги.
Их увлекает как игры, за счастьем погоня людская.
В древность седую уходят, как в бездну, морские дороги...
Что будет завтра со всеми, и боги про это не знают!








«ПОГИБЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ — ОРДЫ БАТЫЯ НА РУСИ»

историческая поэма




ОТ АВТОРА


Пепел сожжённых батыевскими отрядами русских и булгарских, половецких и мокшанский городов, селений и хуторов стучится в наши сердца. Зарево пожаров эрзянский и мещерских, казацких, южно-славянских городов озаряет раз за разом наше небо. Неупокоенные герои неизвестных битв и кровавых осад бродят призраками по нашей земле и ночами заглядывают в наши окна...
Потомки завоевателей и завоёванных в Батыевом нашествие образовали страну, ставшую теперь Россией. Кто был кем тогда? Почему так получилось? Как на самом деле всё было?
Эти и другие вопросы даже по прошествии почти 800 лет с тех пор, не зря продолжают волновать нас. И правильно, что продолжают. История, это как код ДНК живущего общества, именно в истории скрыты данные о наших способностях, требующих развития или купирования, там информация о врожденных болезнях страны, требующих лечения или коррекции. Если для картошки разбирается и улучшается ДНК, то почему такая славная страна как Россия, лишена непротиворечивого понимания о важнейшем событии своей истории?
Почему нашествию Батыя в летописях уделено мечта не более, чем во внешних источник, монгольских, западных, арабских? Если для них это событие было лишь частью череды деяний монголов, то для Руси это был целый цивилизационный перелом, сдвиг, результаты которого мы чувствуем и сейчас. Почему же нет ни одного современного тому событию документа, а Лаврентьевская, Ипатиевская и другие летописи, созданные спустя 200 спустя после нашествия, описывают его штампованными фразами, списанными из других своих же мест, или у друг друга? Почему имеются правки ещё более новые, времён Ивана Грозного? Куда делась его библиотека, содержавшая множество древних рукописей? Почему Василий Татищев и Николай Карамзин, писавшие свои «Истории государства Российского» по заказу российских императоров в эпоху Просвещения, уничтожили рукописи, собранные ими по монастырям России, и оставили нам только ссылки на них? Кто и почему заметал исторические следы? Кто эти воры нашей истории?
Горько было осознавать, собирая материал к поэме, что предки оставили нам куцые и противоречивые сведения, типа «Сказания о разорении Рязани», написанного спустя 500 лет после событий, или клочок текста «Сказания о погибели земли Русской» из сорока строк, летописные сообщения, состоящие из повторов одних и тех же штампов, созданных спустя многие столетия после нашествия. Сравнивая это всё с объёмом летописных материалов, например, о восстании гладиаторов Спартака в Древнем Риме, произошедшем за 1300 лет до Батыева нашествия на Русь, нужно заметить, что о маленьком эпизоде о сражениях 50 тыс. рабов на пятачке размером с современную Московскую область, написано больше, чем о Батыевом нашествии множества орд востока на огромную Русь.
О битвах князей за крохотные городки летописцы пишут всё что нужно и не нужно: диспозицию, число труб и барабанов, численность союзников и ополчения, как, что происходило, сколько погибших, чуть не поимённо, и как погибли, и т.д. А про главные битвы нашествия Батыя следуют штампы типа «и была сеча зла, и едва одолели их сильные полки татарские». Это как же понимать? Куда делась информация?
Кроме того, всё имеющееся в источниках запутано. В разных русских летописях, например, герой обороны рязанской земли Великий князь Юрий (Георгий) Игоревич, умирает в разных местах, то в Пронске, то в Рязани, то во время первой битвы на южных рубежах княжества. Это лишь один пример из множества нестыковок и противоречий в источниках, словно преступники заметали следы преступления.
Всё сходится к одному — у народа России украли правду горьком, но важном событии, более важном, чем приход мифического Рюрика, потому, что реальный Батый похоронил систему бандитского беспредела русских князей-рюриковичей, под названием княжеские междоусобицы, ввёл централизацию власти по китайскому образцу, защищал православие от издевательств князей-двоеверцев и многожёнцев, обеспечил завершение христианизации и колонизации русскими народов будущей России. Грабёж местного мещерского, мокшанского, голядского, марийского населения стал более цивилизованным.
Разгром Руси, подобный погрому советской Красной армии вермахтом в 1941 году, был связан с рядом важных обстоятельств. Надо понимать, что Русь во времена Батыева нашествия представляла собой конгломерат частично покорённых, едва христианизированных народов. Эти коренные народы ненавидели русских бандитов-князей, заставивших их платить себе дань, принимать чужую веру, спасаться от выезжавших на грабежи-полюдья из своих логовищ-городов. Города русские были местами обитания княжеской свиты, наложниц, рабов, боевых и охранных отрядов, церковников, торговцев. В этой войне с Батыем были и свои генералы Власовы, и свои коллаборационисты, бендеровцы. Политическая, технологическая, социальная и военная отсталость русских князей усугубляли дело. Существуя в развитом средневековье с имеющимся уже банковским делом, университетами, научными новинками в производстве и военном деле в Европе, Иране и Китае, страна князей находилась на стадии древнего уклада, мало чем отличаясь от времён Рюрика. Князьям другого и не было нужно. Только республиканский Новгород выделялся из этого ряда, потому, что русским городом он тогда не был. Он был государством словен. Русские князья туда приглашались (как когда-то и Рюрик), в качестве наёмников. Новгородское государство в эпоху крестоносных походов в одиночку справлялся со всем европейским рыцарством, захватившим к тому времени и Константинополь и Ближний Восток.
Вот в какую отсталую страну вторглись, оснащенные по последнему слову военной науки того времени, опытные, спаянные в победоносных войнах, монголы. Монголы очень часто использовали свои войска как заградотряды, и толкали перед собой войска покорённых народов как пушечное мясо. Монголы быди потомки гуннов, уже один раз устроивших мировую войну. Они имели письменность, денежную систему, военных инженеров, моряков и артиллеристов как постоянный род войск, систему снабжения, разведку, лучшее на востоке вооружение, беспримерную жестокость, ум и коварство, дипломатический опыт. Их остановить смогли только европейские каменные крепости, оснащённые камнемётами, и рыцари в высококачественной броне на огромных конях, выходящие на войну по указу германского императора или папы римского. И то, монголов остановили с очень большим трудом и благодаря ряду обстоятельств. Русь же должна была выйти на бой против них вся, если собиралась одержать победу. Если...
Все эти события, обстоятельства и детали приходится сейчас собирать по крупицам, словно Шерлоку Холмсу гадать над обрывками сведений из Рашид-ад-Дина или «Сокровенной истории монголов», из писем посланника папы Юлиана, истории Гази Бараджа, других источников разной степени достоверности, из сведений археологии, из работ культурологов, православных историков, исследователей древних тканей, оружия, даже животноводов и прочее и прочее.
Постепенно открывается картина произошедшего, и она совсем другая, не та, которая муссируется в интернете и лубочных кинофильмах о той поре. Только «Андрей Рублёв» Андрея Тарковского выпадает из этого позорного ряда. Картина, друзья, встаёт страшная, но правдивая и поучительная.
Создать непротиворечивую, а значит верную версию нашествия Батыя — вот главная задача поэмы. Это мой долг перед погибшими тогда нашими предками.
А про воров, что украли у народов России часть его истории, о ворах, живших во времена Александра Невского, Ивана Грозного, Екатерины II, Николая Кровавого, Иосифа Сталина, пусть судят другие. Воры нашей истории припеваючи живут и сейчас, и видно как они действуют на примере истории Советского Союза. Однако заниматься расследованием их преступлений. отталкиваясь от формулы «Is fecit cui prodest — ищи кому выгодно», не входит ни в рамки этого предисловия, ни задачу самой поэмы. Это дело будущих исследователей и писателей.
Viam supervadet vadens — дорогу осилит идущий!



И было видеть страшно и трепетно,
как в христианском роде страх и сомнение,
и несчастье распространялись.
Мы согрешили — и наказаны,
так что жалко было видеть нас в такой беде.
И вот радость наша превратилась в скорбь,
так что и помимо своей воли
мы будем помилованы в будущей жизни.
Ведь душа, всячески наказанная в этом мире,
на будущем суде обретёт помилование и
облегчение от муки. О сколь неизреченно,
Боже, твоё человеколюбие! Именно так
должен наказывать добрый владыка.
И я, грешный, также много и часто Бога гневлю
и грешу часто каждодневно;
но теперь вернёмся к нашему рассказу...

Из Лаврентьевской летописи



ПРОЛОГ


Есть на востоке гора, где лежит Чингисхан — царь Вселенной.
Древняя Бурхан-Халдун приютила его, словно сына.
В этой горе скоро тысячу лет, как лежит он нетленный.
Чтобы не вспомнить могилу его, не найдётся акына.
Там он родился в кочевье меж сосен прекрасного дола,
Реки Онон, Керулен и Туул выбегают оттуда.
Край милой родины гуннов, неистовых предков монголов,
Где со священных небес иногда опускается чудо.
Входами гэры кочевья смотрели на юг в детстве давнем,
Также на юг входом смотрит его из песка пирамида,
В почестях в гробе своём к императорам древним приравнен,
Много сокровищ и девственниц вместе с конями хранит он.
Как зародился тут истовый мир бесконечно кровавый?
Край тут совсем не такой, дикий край изначалья,
Тут все истоки истории нашей, простой и упрямой,
Будто Онон, что течёт своевольно в холмы забайкалья...

Всех уничтожил татар Тэмужин за обиды монголам,
В духе тех средневековых свирепых традиций востока!
Силой собравши монголов всех по забайкальским просторам,
Он Чингисханом назвался и степью стал править жестоко.
В это же время в Европе четвёртый поход крестоносный
Константинополь в бою захватил — перестал мир быть прежним.
Русские княжества центра лишилось в тот год високосный,
Все племена под князьями Руси встрепенулись в надежде.
Вместе с торговлей всемирной дошли эти важные вести
В степи великие, в Азию и города за Памиром,
Стал Чингисхан сокрушать все народы востока из мести,
И из желания страстного стать повелителем мира.
Гением разных умений военных себя проявляя
Создал машину войны по подобию древнего Рима,
Как ураган разгромил весь Китай он от края до края,
И покатился на запад свирепо и неудержимо.
Всей Средней Азией он завладел жажды золота ради.
Через Иран с боем вышли его полководцы к Кавказу,
И разгромили алан, половецкие, русское рати,
И возвратились с победой в Китай, подчиняясь приказу.
Сын Чингисхана, неистовый Джучи скончался с ним вместе,
Он получил лишь леса Енисея и степи пустые,
Не покоренных соседей на западе, грозные вести
Про европейские страны, где сплошь города развитые.
Дешт-и-Кипчак до Днестра и Кавказ, Каспий, русские земли,
Были ничьи после гибели древней как мир Византии.
Центры торговли ничьи и пути, и торговцы окрепли,
Венецианцы уже до Ирана товары возили.
Мог Римский Папа послать на восток крестоносные рати —
Сто тысяч рыцарей конных, приняв в войско русских, аланов,
Так заставлял торопиться монголов в великом захвате,
В осуществлении всех Чингисхана пророческих планов!
Это свершить курултай выбрал сына умершего Джучи,
Бат звался он по-монгольски, Батый, Бату-хан по-другому.
С Батом двенадцать царевичей двинулись с войском могуче,
И подступили стотысячной армией к Волге и Дону.

Воины армии были из мест, где жара всё сжигала,
Даже яйцо можно было на солнце в июне изжарить!
Там же зимой был мороз и вода на лету замерзала,
Снег выше пояса степь заметал, покрывала всё наледь...
С детства монголы в седле, как кентавры, с конём воедино —
Могут не есть и не пить много дней, или есть что угодно,
Спать на земле, на коне, от старейших до младшего сына,
Предпочитая позору геройскую смерть принародно.
Вещи их все и сноровки к тому приспособлены дельно:
Войлок и кожа и мех в стужи их и в жару покрывают,
Кони у всех для езды, для поклажи и боя отдельно,
Беспрекословно приказы начальников все выполняют.
Луки имеют большие и малые, разные стрелы,
Быстро стреляют они на скаку, далеко и прицельно,
Саблями рубятся лихо, арканы бросают умело,
Копья с крюками врагов поражают смертельно.
Треть от туменов их панцирь имели, кольчуги и шлемы,
Все на десятки разбиты и сотни и тысячи точно,
Беспрекословны к приказам начальников, словно бы немы,
Если отступят в бою, побегут — это только нарочно.
Сам Чингисхан создавал постоянный отряд для осады,
От инженеров античных, китайских, арабских брал опыт.
С помощью разных машин сокрушал укрепленные грады.
Он применял камнемёты и порох, тараны, подкопы.
Многие крепости пали в Китае из камня и глины,
Стен многорядных и рвов, башен мощных, больших цитаделей,
Горы теперь не спасали царей, ни леса, ни долины,
После начала осады столиц их шёл счёт на недели...
Тут, на пороге булгарских племён и буртасских кочевий,
Многим из них не дано было помнить начало дороги.
Многих батыров монгольских конец до того был плачевен,
Смерть караулила лютая в Дешт-и-Кипчак очень многих.



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ. ПОЯВЛЕНИЕ МОНГОЛЬСКИХ СИЛ В ПОЛОВЕЦКИХ СТЕПЯХ.
ОСЕНЬ 1237 ГОДА, БАТЫЙ ГОТОВИТСЯ ПЕРЕЙТИ ВОЛГУ И РАЗВЕРНУТЬ
ЧАСТЬ СОЮЗНОГО ВОЙСКА ДЛЯ НАПАДЕНИЯ НА РЯЗАНСКУЮ ЗЕМЛЮ.
ПРЕДШЕСТВУЮЩАЯ ЭТОМУ ВОЙНА С БУЛГАРИЕЙ В 1236 ГОДУ.


«Только рыдающей женщине впору, Бату, эта трусость!» —
Кто-то в шатре закричал, всех нукёров снаружи смущая.
«Брат мой, Гуюк, за тебя говорит старика близорукость!» —
Хмуро ответил Батый, выходя, и тем спор прекращая.
Был коренаст он, дороден, с большой головой, взглядом умным,
Красные пятна на смуглом лице нездоровьем пугали.
Слабо хромал он, в китайском расшитом халате пурпурном,
Глядя тоскливо, но твёрдо в осенние волжские дали.
Тут же шатры всех монгольских царевичей вольно стояли.
Рядом рабы их и кони, из верных нукёров охрана,
Гости, верблюды, костры и светильники ярко пылали,
Запах навоза витал и жаркого, травы и шафрана.
Под бунчуками святыми у статуи спящего Будды,
Несколько бритых тибетцев прилежную песню тянули.
Рядом виднелся с распятием крест, католический будто,
И мусульмане Аллаху молились там, спины сутуля.

Важно ходили послы разных стран и купцы вместе с ними.
В венецианских одеждах, в чалмах и афганских халатах,
Хвастались знанием рынков, мехами трясли дорогими,
Тихо шептались о новой войне и монгольских разладах.
«Честный Бату, ты поверь как всегда старику Субедею! —
Выйдя на воздух, сказал вслед Батыю старик одноглазый, —
Я притворяться как Орда-Ичен и Бури не умею,
Словно Байдар и Мунке не болею я лести заразой!
Бывший кузнец, говорю напрямик — не ходи через Волгу,
Дальше за Дон отойдут половецкие орды поспешно,
Будем искать до Днепра их всю осень и зиму подолгу,
Русы по Волге, булгары в наш тыл попадут неизбежно!
Будем пока осаждать половецкий Чешуев и Балин,
Их Шарукань и Сугров, силой малоподвижной мы станем.
Половцы к венграм сбегут и весь замысел будет провален,
Снова вернутся они и ударят когда мы устанем.
Русы с булгарами станы, стада уничтожат и семьи,
Наших союзных народов кочевья, запасы, торговлю.
Как раньше к Калке-реке вдруг проникнут они в средиземье,
Чтобы, как волки лесные, монгольской насытиться кровью!»
«Всех напугал! — крикнул выйдя Гуюк, засмеялся беспечно, —
Я свой улус здесь держать бесконечно в походе не буду.
Хан Угэдэй приказал помогать, а не быть нянькой вечной
Братцу Бату — безземельному хану — алтайскому чуду!
Кончено всё и разбиты сурово булгарские орды.
Только Мунке осаждает в Банджи непокорных остатки.
С ними царица булгар Алтынчач, воевода там гордый,
Все их сокровища наши, стада и торговые взятки.
Мокошь и эрзи все нам присягнули на Ясе — боятся.
Князь их Пуреш нам пехоту свою дал в великом избытке.
Только эрзяне Пургаза ещё по лесам копошатся.
Нужно к Онузе идти, взяв с собой все шатры и кибитки.
Против Сутоевичей половецких отправить отряды.
Только они их подальше за Дон до Днепра отодвинут,
Нужно напасть на рязанских урусов и сжечь все их грады.
Там и посмотрим, что прочие княжества русов предпримут!»
«Стыдно, Гуюк, говорить зло о храбром Буту справедливом! —
Резко сказал Субедей молодому красавцу в доспехе,
Пальцем корявым потряс, как грозят малышам шаловливым, —
Мудрость Бату несомненна в булгарском успехе!»

Солнце играло под ветром степным желтизной перелесков,
Тихо скользили паромы на берег восточный с товаром,
Шли корабли в бликах радужных вёсельных всплесков
Против течения Волги к марийцам, мокшанам, булгарам.
Вдоль берегов и оврагов, ручьёв и озёр, и речушек,
Сколько хватало обзора стояли шатры и повозки.
Множество разных одежд было видно, шелков и дерюжек,
Важных найонов парчу и рабов из хашара обноски.
Как лепестки из цветка разрослись из монгольского центра,
Множество прочих огромных становищ союзных народов:
Канглы, киргизы, токсобичи-половцы и кереиты,
И унгираты, другие казахи и каракитаи.
С ними найманы, башкиры — богатством и славой покрыты,
Бродники, торки, огузы, уйгуры — народ из Китая.
Сто тысяч воинов разных племён и народов восточных,
В год буйной огненной курицы, здесь собрались без отказа,
Как сто колен предков их, в деле воинском точных,
Все ожидали от ставки монгольского хана Батыя приказа.
«Дал нам наказ курултай о походе к последнему морю, —
Даль озирая с холма, стал Батый говорить Сугедею, —
Так Чингисхан повелел перед смертью, и с этим не спорю,
Но не разбив нынче Русь, степь свою удержать не сумею.
Пусть мне Гуюк говорит, что желает про трусость и время,
Нужно булгар до конца усмирить, и все русские силы.
Сорок народов веду я и это тяжёлое бремя,
Вместо кочевий весь Дешт-и-Кипчак превратить в их могилы!»
«Быть осторожным как волк, не лишает воителя чести, —
Так отвечал Субедей и вдруг начал натужно смеяться, —
Знают в Рязани теперь от купцов и лазутчиков вести,
Будто Котян убежал, и считают, что будем мы гнаться!
Мы много лет на булгар нападали с Кугудзем-найоном,
Их города мы сравняли с землёй и джихад победили.
Вождь их Баян всё трубил, что Биляру не быть покорённым,
Рано решили глупцы, что монголов они победили!»
Вышли теперь из шатра и другие царевичи дружно,
После арака смотрели они беззаботно и ленно.
Стали смеяться они заодно, посчитав, что так нужно
Войску всему показать, что уверенность их неизменна.

Были враги их — двенадцать кипчакских племён половецких,
Множеством орд, куреней, властелинами мира...
Между морей, гор, лесов, городов, нив и долов мертвецких,
Мир их лежал от Карпат и Днестра до предгорий Памира.
Половцы были потомки погибшей державы тюркутской,
Средневековой империи, самой в то время великой.
Белую Вежу разрушили, с Дона отбросили русских,
Киев сжигали, степные сыны самых разных религий.
Издревле половцам были открыты все двери к соседям:
С венграми были в родстве, с хорезмшахами, с русью братались.
Кланялись храмам любым: православным, латинским, мечетям,
В междоусобицы там без разбора ко всем нанимались!
Как же случилось, что орды такие, не знавшие горя,
Стали на запад бежать, оставляя луга и друзей, и аулы?
И отступили уже за Кавказ и за Чёрное море,
И не держали без страха на Волге уже караулы?
Если сказал кто-нибудь бы о том половецким каганам,
Лет двадцать полных назад, заслужил бы издёвки.
Ныне токсобичи их служат верно монголам поганым,
Прочие орды предав за просторы, стада и кочёвки!

Целую вечность назад, двадцать лет, полных трудных свершений,
Начался долгий поход на огромный Хорезм многолюдный.
Там половецкая знать проживала немало уже поколений,
И для монголов тогда он задачей был важной и трудной.
Путь от Каспийского моря до мыса в Персидском заливе,
И от Кабула до самых восточных отрогов Кавказа,
Пройден то в жаркой безводной пустыне, то в горном массиве,
В битвах, осадах и мщеньи, как учит монгольская Яса.
Был разорён Самарканд, Бухара и столицы другие,
Словно вернулся сюда Александр Македонский и греки,
Весь был Иран покорён богатейший и земли благие —
Мир ремесла и торговли, искусства тогда, и навеки...
Подвиги там Субедей и Джебе, и Бату совершили,
В Азербайджане настигли они, наконец, хорезмшаха.
Половцы, в Грузии жившие, с ними сражаться решили.
Царь их Георгий IV повёл всех на битву без страха.
Храбро сражались грузины: с крестами, в железных доспехах,
Против монголов и тюрков, но были разбиты жестоко!
Нахичевань разгромив, вскоре прочих достигли успехов,
Через лезгин всех огнём и мечём проложили дорогу.
В сердце Кавказа аланы и половцы их поджидали.
Половцев смог Субедей подкупить, распалив аппетиты.
Бросив алан, половецкие ханы от битвы сбежали.
После раздельно аланы и половцы были разбиты.
Те, кто остался, сбежали к Котяну на Чёрное море,
Думали, дальше продвинутся ни у кого нет закалки,
Только монголы дошли до Днепра, и совсем не в изморе.
Взяв половецкий Судак, Субедей-багатур вышел к Калке.
Раньше Котян попросил византийцев бы дать в помощь войско,
Но крестоносцами Константинополь давно захвачен.
И обратился хан к русским, не сведущим в деле монгольском,
Ведь без тяжёлой пехоты и конницы битвы исход очень мрачен.
И города-государства князей русских в дело вмешались,
Половцу-другу, а чаще врагу помогать из гордни.
Славой, торговлей, богатой добычей они искушались.
Малое войско монголов считая пустячной твердыней.

И кто бы знал, что Калка — тихая река
Их поглотит как вечности колодец,
И понесёт вода речная сквозь века
Примером русской спеси и усобиц?
Пускай бы половцу с монголом враждовать —
Летали бы в своих степях, как птицы,
И надо же Мстиславу было двинуть рать
За спор чужой — куманские границы.
Дружины русских постреляли, посекли —
Батыры Субедея дрались смело,
Но даже встать для боя вместе не смогли
Князья, пошедшие с Мстиславом в это дело!
Бич вечный русских — погибать в чужой войне,
И действовать оружием без меры...
И, помня Калку, горько нам теперь вдвойне
За гибнущих без истины и веры!

Мало, что половцы бросили русских в войне, как аланов,
Так же как прежде других, усыпляя превратным глаголом,
Вечно живя вероломством, войной, грабежом и обманом,
Вежи спасая свои, присягнули на верность монголам!
Только ушёл Субедей, как Котян отказался от клятвы,
Войско не дал для похода к булгарам, прислал лишь витийства,
Ложь про чуму написал, про падёж, не оконечность жатвы.
Зря он не знал, что по Ясе предательство хуже убийства.
В гневе вскричал Чингисхан: «Смерть предателя — долг неизменный!
В нашей вселенной народов немало навечно клялись нам.
Если Котяну сойдёт, то оставят нас все непременно.
Мы не дадим жить предателям, половцам всем ненавистным!
Пусть убегают хоть к венграм, сирийцам, болгарам,
Это не может спасти их от мести людей длинной воли.
Сам бы возглавил поход и подверг всех мучительным карам,
Пусть даже запад пришлось бы пройти до последнего моря!»
Половцы же о монголах забыли и быстро окрепли.
Работорговля по Волге и Дону их шла не слабея.
Даже опять совершили походы на русские земли,
Те, что на Калке спасли их от бродников и Субедея!
Очень недолго пришлось ожидать от монголов удара.
Хан Угедей к ним тумены прислал Субедея с Кутаем,
И снизошла на орду берендейскую жёсткая кара,
И побежала Дурут-орда прочь от монголов, стеная.
В Венгрии буйно вломились, ордою к болгарам ворвались.
Там царь болгарский Иван сам от них еле спасся!
Области там захватили и крепости, так испугались...
Только Котян за Днепром кочевал, хоть и трясся.

Сам же Батый не идёт, а стоит всё на Яике станом.
Слухи лазутчики хитрых монголов везде распускают,
Что на Саксин он пойдёт, будет мстить неразумным аланам,
Половцев будет искать за Днепром, где леса их скрывают.
Так всем купцам проплывающим Волгу они говорили,
Всем, кто из Киева вёз до Булгара товары тележно.
Так же шептали и в ямах гонцы, что все письма возили,
С древним чжурдженьским исскуством войны согласуясь прилежно.
Много лазутчиков были за Яик направлены тайно
В Кернек, Брахимов, Биляр — посчитать там ряды частоколов,
Всё разузнать и прощупать, проверить нормально,
Ведь после Калки разбили булгары всесильных монголов!
Правда ли, что князь Гали им джихад объявил смертоносный,
И божества их, Тенгре и Аллах, как народ свой лелеют?
Есть ли согласие там у берсулов, эсгелей несносных,
Будут башкиры с булгарами, или они не посмеют?
Как князь Владимиро-Суздальский мир соблюдает с Булгаром,
Дарят ли хитро булгары зерно русским княжествам снова?
Что там с Пургасовой Русью, мордвой, с этим спором кровавым,
Между Булгаром, Рязанью, Владимиром вплоть до измора?

Знали булгары, три раза отбившись, что будет четвёртый,
Что Чингисхан не шутил, край примкнув их к улусу Батыя,
Знали, что был ими сломлен Иран — древний, мощный и гордый,
Что смерть с востока грядёт и прошли времена золотые!
Рыли они спешно рвы, и валы возводили повсюду,
Стрелы калили, свозили припасы, готовили войско,
Всех примирив, мусульман и язычников, веру дав люду,
Что победят, если будут сражаться как раньше — геройски.
Сто городов их раскинулись вширь бесподобно и вольно,
Больше, чем Франция, земли восточные всех крестоносцев.
Больше Биляра был Константинополь, Багдад и довольно!
Мекка ремёсел, батыров, поэтов, учёных, торговцев...
От Жигулей до Казанки, от Суры-реки до Урала,
В лесостепной полосе и в лесах, и степях бесконечных
Жили уже семь веков на земле плодородной булгары,
В поисках счастья и смысла, ответов извечных.
Их стольный град золотыми воротами был изукрашен,
Высь минаретов ласкало приветливо солнце и ветер,
В музыке улиц мощёных и стен неприступных, и башен,
Труб дымоходов домов, бань горячих и песен под вечер.
Славе искусства булгарских наездников равных не много!
Девушки были прекрасны, как капли росы на бутоне,
Славились дел золотых мастера и литья кружевного,
Сталь, зеркала и ковры, и огромные сильные кони...

В снах страшных видел Батый, как сто тысяч батыров булгарских —
Всадников грозных в тяжёлой броне, вместе с русской пехотой
Строятся к битве, и половцы с ними гарцуют казацки,
Бой начинают стрелки с половецкой коварной охотой.
Вот их косой уж союзных киргизов, канглов скосило!
Стали изматывать тут и монгольских стрелков превосходных.
Тем, вместо сильной атаки булгар, нужно тратить все силы,
Быстро теряя людей, отправлять в тыл подранков не годных...
С гулом несётся тяжёлая волжская конница лавой,
В центре монгольского войска пробив много брешей,
Их окружить не дают половецкие лучники справа,
Слева стена ощетинилась русских князей с ратью пешей.
Вот уж царевичи стали сражаться и падать на землю,
Стрелы всё гуще врагов, их наскоки всё чаще и злее,
Вот уж нукёры у ставки Бату пали все, долгу внемля,
Вот и он сам иссечён, обезглавлен, и без мавзолея...

«Нет, не бывать! — даже крикнул средь ночи Батый, просыпаясь, —
Пусть будут по одному эти наши враги перебиты!»
Жутко все пять половчанок-наложниц его испугались,
Спешно прикрыв наготу, поспешили скорей из кибитки.
Сонный пришёл Субедей, будто дед разворчавшись на внука.
«Надо бераты писать, деньги слать, больше льстивейших знаков, —
Хан бахатуру сказал, — был пророческий сон, словно мука!
Нужно расстроить союзы Руси и Булгар и кипчаков!»
«Бредишь, Бату, — Субедей хмуро гаркнул и сел рядом грузно, —
Завтра Урал станут волнами переходить повсеместно
Сто тысяч воинов наших и сто тысяч наших союзных.
Их же союза и не было! Ты перепил, если честно!»

Правда, в тот год князь Владимиро-Суздальский был на подъёме,
Брат его только что сел княжить в Киеве, граде великом.
В Новгороде княжил сильный племянник, но не паремьёю.
Силы большие собрать бы смогли с этих мест перед лихом.
Князь Новгородский карел занимался крещением бойко,
Несколько опередив в этом шведов, и был в том удачен,
Был то за них, то за храбрых жемайтов, сражался пристойко,
Папой Григорием был крестоносный поход к ним назначен.
Сам князь Владимиро-Суздальский с эрзей боролся проклятой
За Обран ош — Нижний Новгород, что захватил годом раньше
За Украиной Залесской марийцев крестил раз в десятый,
А на буртасов рязанцев он слал на Воронеж и дальше...

После молитвы, к полудню, Урал перешли все отряды —
Начался славный поход на Булгарию всех чингизидов.
С ними монголы и половцы их, и казахи все кряду,
Следом обозы припасов, осадных машин разных видов.
Кто бы тогда описал, как земля загудела ужасно,
Пыль поднялась до небес и река потекла конной рати?
Кто бы сказал, чем закончится эта война громогласно,
В мире божественных дел, для кого и чего это ради?
Левым крылом шёл Бури двадцать тысяч монголов имея,
Справа был Орду-Ичен, также с ним два отборных тумена,
Первым царевич Шибан шёл, туменом бытыров владея,
С главными силами шел Бату-хан, на коне неизменно.
Так же, как раньше в других временах и походах военных,
Всюду разъезды разъехались их широко, как облава.
Дела им не было до грабежей, до еды и до пленных,
Дело их было разведать, где главное воинство встало.
Всюду гонцы от отрядов носились сайгаков скорее,
Шли будто порознь все, только как пальцы руки собирались.
Как раньше в Индии, Цзинь и Си Ся, Бирме или Корее,
В бой не вступая по мелочи, в сердце страны прорывались.
Вскоре Шибан встретил главное войско булгарское в поле.
Вдоль быстрой Шешмы собоались сто тысяч, и пеших, и конных:
И ополченцев, рабов, но пришедших по собственной воле,
Метких улан, и в броне бахадиров, в боях искушённых.
Соединилось всё войско монголов в том месте, как пальцы.
В ставку царевичей холм обратили и стали ждать знака.
Сам Бату-хан стал молится Сульдэ, плакать с видом страдальца,
«Ясу» к груди прижимая, Чингиза в ночи вызывая из мрака.
Все мусульмане молились с ним вместе, как он попросил их,
И степняки-ариане молились Христу о скорейшей победе.
Несколько пленных убили шаманы, красивых и сильных,
К пикам знамён на холме принеся кровь и плоть страшной снеди.

Вечером поздним, когда солнце село, забрав блики света,
Стал Бату-хан с Бурундаем тумены вести через реку,
Что удалось без помех от булгар, не поверивших в это,
И посвятивших себя буйной трапезе или ночлегу.
Утром же, хан всех булгар быстро войско стал строить.
Тут же монголы рванулись вперёд, стрел в них выпустив тучи.
Сразу царевич Шейбан начал справа булгар беспокоить,
В тыл заходя к ним с туменом бесстрашных батыров могучих.
Сзади булгар вал насыпан был ими весьма протяжённый,
Чтобы свои города ограждать от внезапных вторжений.
Люд подневольный тот вал защищал, плохо вооружённый,
Не подходящий для главных в войне и кровавых сражений.
Сотни Шейбана прошли через них как таран прямо к центру,
Сзади, у ставки напав на охрану булгарского хана.
Храбро сражались булгары, платя непомерную цену,
Падая словно трава под косой бездыханно!
Грохот и звон от оружия, ржание, дикие крики,
Гул от копыт, пыль как дым, освещённая косо лучами...
Легкие силы Бату отошли, нанеся вред великий,
Между рядов богатуров в тяжёлой броне и с мечами.
Поднял тут флаг на холме Субедей, всем сигналы давая.
Справа пошли, обходить строй булгарский, казахи, башкиры...
Главные силы повёл Бурандай прямо в центр, поспешая —
Страшный копейный удар нанесли здесь монголы-батыры!
Может быть где-то в монгольской земле есть какая-то сила?
Может и впрямь мог там бог синеглазый спускаться?
Как объяснить, что их, словно бессмертных, над полем носило,
И даже мёртвый монгол продолжал, как казалось, сражаться?
Всё же есть храбрым предел, и они могут духом поникнуть,
Сколь не могучи и опытны, сколь ни молись, не лавируй!
Смог Бурундай к ставке ханской с отрядом нукёров проникнуть,
И подрубить там шатёр и знамёна огромной секирой.

Из окружения в ставке с трудом хан булгар вышел с боем,
И ускакал от смертельной опасности, еле отбившись.
Вслед бахадирам помчались охотники с радостным воем,
Тут-же расстроилось войско булгар, от потери смутившись.
Будто бы Дарий сбежал от царя Александра в тревоге,
При Гавгамелах в сражении, после прорыва гетайров!
Вечный приём тот — удар по вождю помогал в битвах многим,
Как встретить огнепоклоннику бога святилища-дайры.
Бросилось врозь ополчение в панике конно и пеше,
Стали гонять их по полю башкиры как стадо баранов.
Саблям били и копьями, вскоре всё шире и реже,
Путь расчищая для новых ударов для конницы ханов.
Только враги все бежали уже и стенали в молитве
К валу прижатые, были изрублены в страшном запале,
В бегстве людей потеряв в десять раз больше, нежели в битве.
Гнали несчастных до ночи, пока те во тьме не пропали...

Волки пришли выть на берег покрытый телами убитых,
Птицы слетелись клевать и упится утраченной славой.
После такого уж не было больше сражений открытых,
И разошлось вновь батыево войско повсюду облавой.
К Каме лежал путь свободный повсюду отрядам монгольским,
Стали припасы брать, скот по аилам, и жечь страха ради.
Жителей гнали они в безоружное пленное войско,
Рвы засыпать и валы разрывать в городах при осаде.
Крепость Сарман, Жукотин и Катав отбивались жестоко.
Воины их как один пали храбро на стенах сражаясь.
Даже Мунке все видавший уже при захвате востока,
Их повелел схоронить, ратным подвигом их восхищаясь.
Город столичный Биляр, приняв беженцев тысяч сто сорок,
Выставил двадцать пять тысяч бойцов для упорной защиты.
Город имел шесть валов, семь ворот из окованных створок,
Крепость и башни внутри, рвы водой из Билярки залиты.
Дым всё заполнил смердящий, горел дол в огне небывалом.
Войско монголов сошлось здесь всё одновременно,
Стали они стольный город тотчас обносить частоколом и валом,
Чтобы от смерти никто не сбежал, от судьбы или плена.
Встали здесь станом Бату, Субедей и Гуюк, и другие.
Половцы, ары, монголы, башкиры, казахи, туркмены,
Рваные в клочья халаты сменив на шелка дорогие,
Большей добычи алкая и дев молодых непременно.

«Это совсем не столица чжурчжэней, хотя многолюдна! —
Глядя с высокой горы, произнёс Субедей одноглазый, —
Пять лет назад осаждали Бяньцзинь очень трудно,
Год там сражались, такого потом я не видел ни разу!
Не миллион здесь чжурчжэней упрямых, врагов всех монголов,
Что посылали на нас раз в три года карателей злобных,
Для прорежения наших становищ в степях злых и голых,
Что родило Чингисхана в ответ — бога небоподобных!»
«Там были сотни машин для бросания стрел и снарядов
Пороха в круглых горшках, что в полёте ужасно взрывались,
Каменных глыб и животных, пропитанных злым трупным ядом,
Стены и башни из камня, по кругу рекой омывались, —
Хмуро ответил Бату, — у болгар здесь есть тоже машины,
Это не даст нам возможность разрушить их стены камнями,
Нужно хашару засыпать их рвы, у валов срыть вершины,
Пусть убивают хашар мусульмане свой целыми днями!»
«Там их правитель с семьёй и отборное войско батыров.
Пусть им предатели сдаться предложат и жизнь обещают.
Только признают в монголах великих властителей мира,
Пусть остаются, от нашего имени тут управляют!
Где здесь Баражд? Передайте ему, пусть предложит им сдаться! —
Злобно воскликнул Гуюк, укреплённый Биляр наблюдая, —
Чувствую я, что придётся надолго нам здесь задержаться,
Если Батый будет спать и болеть, на айран налегая»...
С видом смиренным ответил Батый, пропуская остроты:
«Я вижу только десяток машин камнемётных в Биляре.
Пусть наш чжурдженец Сюэ соберёт все свои камнемёты
И разобьёт их, пусть жало змеиное сгинет в пожаре!»
«На Чингисхана похож Бату-хан больше всех чингизидов, —
Бодро сказал Субедей, так чтоб слышали все возле ставки, —
Бедный улус — не Китай получил он, врагов разных видов,
Что на мечи сами прыгают в ярости, лезут в удавки!»

Так день прошёл в перестрелках, убийстве хашара несчётном.
Рвы засыпали они, чтоб открыть там на стены дорогу.
Этих строителей толпы в составе сожгли огнемётном,
Перестреляли с валов, перебили при вылазках много.
Видя, что рвы заполняются быстро, уходит везенье,
Стену из досок к воротам придвинули, скрыв два тарана,
Приступ грядёт, и закончилось уж огнемётное зелье,
Царь Алтынбек сделал вылазку с сильным отрядом ярана.
С криком «Ура!», прославляющим род древних предков,
Дочери он Алтынчач путь пробил через войско монголов,
Сам же вернулся с дружиной назад, защищать город крепко,
Выпустив в поле торговцев, ремесленников, богомолов.

Тридцать пять дней после этого длилась осада Биляра,
Были засыпаны рвы и валов много срыто повсюду.
Там умирали защитники, бились умело и яро,
Воины место своё уступали обычному люду.
Бой не стихал по ночам, как обычно в монгольских осадах.
Изнемогая от ран и смертей, не имея сил биться,
Стены пришлось все оставить, поджечь все постройки в посадах,
В крепости главной с остатками войска Ильгаму укрыться.
Он с минарета смотрел, как метались в пожаре билярцы,
Не выпускали из города их по приказу Батыя.
Люди сгорели, как жертва Тэнгри, не виновные агнцы...
Сто тысяч тел там лежали, и старые, и молодые.
Через пять дней и ночей вход у крепости был протаранен.
С криком туркмены ворвались, желая убийств и поживы.
Тут младший сын Чингисхана Кулькан, был стрелой насмерть ранен!
Бились защитники там за царя все, пока были живы,
Но царь булгар ибн Ильгам был туркменами в злобе изрублен.
На минарет побежала царица, а с нею и внуки.
Бросились вниз с минарета, к царю, что был всеми возлюблен,
Не помышляя живыми попасть в нечестивые руки!
Вывели в поле потом десять тысяч последних билярцев.
Воинам раненым головы стали рубить топорами.
Малых детей побросали в Билярку, а так же и старцев.
Хвастались после туркмены отрубленными головами...

«Так бы бессудно с врагами Христа поступать беспощадно!» —
Видя такое вскричал венгр-монах Юлиан возле ставки.
Вместе с послами ждал встречи Батыя на ровной площадке.
Мимо тащили казаха нукёры на длинной удавке...
Всюду с горы открывался вид дикой кровавой расправы:
Дым закрывал небеса и от запаха трупов тошнило,
Несколько тысяч монголов стояли весёлые справа,
И принимали две трети того, что награблено было.
«Что же ваш папа всего Франкистана не водит сам войско?
Только других посылает к евреям, арабам, урусам?
Встал бы с мечом за Христа своего, защитил бы геройски! —
Хан вдруг сказал, выходя из шатра, — трудно жить жалким трусом!»
Доминиканец-монах, с ним посол из Венеции тоже,
С ними сельджукский посол, тут же ниц опустились почтенно:
Важен свободный был доступ восточных товаров для дожей,
И для сельджуков борьба с крестоносным врагом неизменна.
«Хан величайший из всех, — отвечал Юлиан осторожно, —
Папа Григорий IX врагов инквизицией душит,
Рыцарей только ему самому вдохновлять к битве можно.
Он не казнит просто так без суда, а спасает все души.
В прошлом письме он просил еретических русских ослабить,
Князь Ярослав стал мешать с новгородцами рыцарям очень
Финнов, карелу крестить. Крестит сам, чем лишь веру похабит.
Папа же венгров настроит тогда против половцев точно!»
«Знаю, что папа уже объявил свой крестовый поход к урусутам,
Новгород там покорить и крестить всех в латинскую веру, —
Знаком Батый приказал двум послам отойти пальцем гнутым,
Только остаться с ним рядом разведчику-миссионеру, —
Плохо у вас получается брать этот Новгород силой.
Мне говорили о нём, как о мощной торговой державе.
Через неё все товары на запад идут, мне постылый,
С Волги от персов, китайцев и из-за Урала по Каме.
Мне же достался улус не в Китае, как рой, многолюдном,
Степи да лес без ремёсел особых... Торговлю лишь славить.
Новгород будет помощником мне в этом деле претрудном.
Нужного я посажу там властителя, чтобы им править».

«Душам их лучше прийти к католической вере скорее!» —
С жаром изрёк Юлиан, вглубь шатра проходя вслед за ханом.
Тут Субедей слушал вести гонцов все угрюмей и злее:
Много сбежало за Волгу к язычникам и христианам.
«Странно что папа от имени бога учить всех решился, —
Сев, покривившись от боли, на тканый ковёр, хан ответил, —
Бог наш один для народов любых, все его мы страшимся.
Знает ли папа наврядли, что бог Неба людям наметил!»
«Вот где теперь Алтынчач, дочь царя, до Банджи добежала,
Там с ней Бачман-воевода и тысячи всадников верных! —
Хану сказал Субедей, показав строчку в свитке кинжалом, —
Надо Мунке к ним послать и добить царский род непременно!»
«Ладно, Мунке пусть идёт, отдохнёт о наложниц с айраком! —
Вдруг улыбнулся Бату, — если он согласится на это.
Ты же, Юлай, напиши папе и всем влиятельным франкам,
Пусть покорится мне все, господину вселенского света!»
Вид на холмы из развалин и пепла с горы открывался,
Всё, что осталось от некогда пышной булгарской столицы.
Край разорённый друзьями монголов теперь управлялся,
Только Мунке здесь остался, убить молодую царицу.

Так год назад было кончено это булгарское дело —
Кровью союзных народов залил Бату-хан всех упорных.
Выполнил часть от того, что велел курултай, он умело —
Не было больше к востоку от Волги теперь непокорных.
Было такое количество золота взято и шёлка,
Что многим сбруи из золота сделали, чаны для варки,
Шёлком подбили шатры и ещё отослали монголкам,
В Персию скот повели, побрели на продажу булгарки...



ПЕСНЬ ВТОРАЯ. ПОДАВЛЕНИЕ МОКОШИ И ЭРЗИ ВДОЛЬ ГРАНИЦ РЯЗАНИ. БЕГСТВО ПОЛОВЦЕВ В ВЕНГРИЮ И БОЛГАРИЮ. РАССТАНОВКА МОНГОЛЬСКИХ СИЛ. ВЫБОР БУДУЩИХ ПРАВИТЕЛЕЙ РУСИ. СООБЩЕНИЯ ЛАЗУТЧИКОВ. ПОСОЛЬСТВО БАТЫЯ К РАЗНЫМ РУССКИМ КНЯЗЬЯМ. СБОР СИЛ И ПОХОД РЯЗАНСКИХ КНЯЗЕЙ ПРОТИВ БАТЫЯ. БИТВА У ВОРОНЕЖА И ГИБЕЛЬ РЯЗАНСКОГО ВОЙСКА.


Зря всех Гуюк торопил, как всегда не подумав серёзно.
Без покорения эрзи и мокоши всё было шатко.
Как разгромить всю Рязань, если эрзи в тылу бродят грозно,
Если союзников-половцев бьют из засад и украдкой?
Земли Пургаза лежали от Волги с Окой до Онузы.
Между Сурой и извилистой Макошью до Алатыря.
После булгарской войны, Джагатая и Джучи улусы
Двинули к эрзе отряды, как пальцы руки растопыря:
Снова у них впереди половецкие сотни, башкиры,
Следом аланы, туркмены, казахи и тюрки другие.
Сзади туменов монгольских заслоны, вожди и кумиры,
И мастера камнемётов, писцы и шатры дорогие.
Зря волновался старик Субедей за лесные дороги.
Взятый в булгара хашар прорубал их чащобе прилежно.
Князь всех эрзян охранял Эрзамас и у Тёши остроги,
И кородомы вдоль Волги с Окой потерял неизбежно.
Только на этом вдруг кончилась внятность войны для Бучека —
Всё побросав, мокошь с эрзей в лесных городках затаилась.
Не получалось ловить там их по одному человеку,
Но все рязанские земли зато для похода открылись
Вот и пришлось там Тулую, Бучеку, затем Бурундаю,
После составить Батыевой рати крыло на востоке.
Им предстояло по Волге идти, глубоко проникая
К веси, мерянам, ильменцам по древней торговой дороге.
Это крыло в два монгольских тумена с булгарским хашаром,
Были должны Галич взять, Ярополч, Кострому с Ярославлем.
Кругом владимиро-суздальский край обойти злым кошмаром,
Чтоб ни один воин к русским по зову их не был отправлен.
Дальше на севере им предстояло отрезать дорогу
К краю ильменских славян — новгородской торговой державе,
Если она вдруг решит выслать ратную русским подмогу,
Или князья из Владимира будут бежать к новгородской заставе.

Так рассудил Субедей, а Бату и Гуюк поддержали.
Распри утихли почти, как за Волгу прошли их улусы.
Осень на запад простёрлась лениво в кипчакские дали,
В рощах опала листва и речушки блестели как бусы.
Облачный вал день за днём проносился, дожди вызывая,
Солнечным дням и теплу закрывая дорогу надолго.
Стаи кружились и каркали хищно беду накликая,
Лисы бродили, и выли в оврагах голодные волки.
Время осенней распутицы всех примирило невольно —
Время залечивать раны и плавить добытое в слитки.
Сладкими сочными травами лошади были довольны,
С ним верблюды, волы, что теперь не тянули кибитки.
Рядом с излучиной Дона в притоках Воронежских чистых,
Рядом с аилом Онуза, любимым летовьем Котяна,
Станом Бату встал на дивных просторах холмистых —
Половцы там до монголов обычно в набег собрались.
Дальше на запад, к Чернигову и Поднепровью,
Двинулся быстро с туменом Берке, с ним мещера, мокшане,
Половцев всех за Днепром и в Крыму запереть на зимовьях,
Киев, Чернигов от быстрой дороги отрезать к Рязани.
Киев известен был издревле конницей сильной союзной.
В княжестве этом давно жили торки и бродники тоже.
Там печенеги, аланы, степной был народ там и южный.
Сила с учётом дружин русских так Субедея тревожит!

Но и теперь для войны за Рязань войска было в избытке.
Одновременно по льду рек замёрзших идти будет тесно.
И Субедей часть решил развернуть, избежав тем ошибки,
И на Кавказ отослать на алан и адыгов бесчестных.
Князь адыгейский Тукар там хвалился зазря и не умно,
Что перебьёт всех монголов и слуг их, что сунутся в горы!
Кроме того в дельте Волги был город Саксин неприступный,
На островах половчане Бачмана таились — предатели-воры.
Двинулись к югу Менгу и Кадан, шли широкой дугою.
Правым крылом натолкнулись на орды Котяна в походе.
Верные половцы Аккубулая за ханом помчались в погоню.
Скот беглецов и рабыни достались буртасской пехоте.
Снова предатель Котян и нойоны его ускользнули.
Весть получив, Субедей настоял на погоне серьёзной.
Нехотя оба тумена Берке и Менгу развернули,
Двинулись степью осенней на запад волной злой и грозной.
Аккубулай натолкнулся на хана Беркути отряды.
Половцев тех в бой вели Арджумак, Куранбас с Капараном,
Опытный Аккубулай отступать стал дней несколько кряду,
Время царевичам дав обойти хана слева и справа.
Только завидев монгольские шлемы, блестящие ярко,
Войско в железной броне, что скакало, коней погоняя,
Лишь от потери друзей от прицельной стрельбы стало жарко,
Вдруг отступил Арджумак, на погибель других обрекая.
Тут и Беркути бежал, сея панику в диком народе —
Стало известно, что киевский князь больше их не приемлет!
Половцы, всё осознав, чуя сердцем, что смерть на подходе,
В страхе пошли, как потоп, на болгар и в венгерские земли.
К венграм, болгарам ворвавшись, захватывать стали поместья,
Замки и пленных, сполна проявляя характер дикарский.
Еле уняли своих новых подданных силой и лестью
Бела IV — венгерский король, и Иван — царь болгарский.
То, что теперь новый киевский князь Ярослав стал умнее,
И не пошёл по призыву Котяна на новую Калку,
Как князь Мстислав, что при Калке погиб, глупой спесью болея,
Сразу заметили все, кто имел хоть немного смекалки.
Сын Ярослава, юнец Александр, новгородским был князем.
Ладил давно Ярослав с хищной смёткой словенских торговцев,
С ними он в Киеве сел, помогать их торговым там связям,
Раньше он был крестоносцем, крестил им корелу, литовцев.
Брат Ярослава же, Юрий II, во Владимире княжил,
Правил от Ламы до Волги, от Сити-реки до Коломны.
Слухи ходили везде об огромной казне, что он нажил,
И о вражде с Ярославом за край бесконечно огромный.

«Вот кто нам нужен, железной рукой управлять гордой русью! —
Громко сказал Субедей, на ковре развалившись свободно.
«Мне земли русских торговцев иметь нужно точно в улусе.
Будут они отдавать мне богатую дань ежегодно! —
Быстро ответил Батый, отпуская разведчиков хитрых,
Что наводнили теперь города от Днепра вплоть до Волги, —
Если враги его будут записаны между убитых,
Это и будет хорошей добавкой в поход наш недолгий!»
«Нужно ему написать, — тут сказал Субедей, — Ярославу.
Если признает владыкой тебя, пусть стоит без движений,
И как в Булгарии ныне Барадж обретёт честь и славу,
И обеспечит правление многих своих поколений!»
«Где половчанин Котян? — отставляя пиалу с кумысом,
Медленно стал говорить хан Гуюк, — убежал за Карпаты?
Где же вы были вдвоём с Субедеем, степным старым лисом?
Дешт-и-Кипчак не возьмёшь, если живы ещё эти гады!»
«Я написал королю Беле письма с жестоким приказом,
Чтобы признал он меня, а другую оставил надежду.
Пусть передаст мне Котян, и тот будет смертью наказан!
Если же нет — пусть монголов он ждёт к Будапешту.
Письма мои царь Иван скоро тоже получит с гонцами,
Или судьбу повторит он собратьев на Волге и Каме.
Царством его будет дым и огонь, да поля с мертвецами,
И ни один там на месте своём не останется камень!» —
Очень спокойно ответил Бату на насмешку Гуюка,
Старшего сына Великого хана, но тот не унялся.

«Ты не воюешь а пишешь, такая, брат, скука!» —
Проговорил он и шутке своей рассмеялся.
Только ударил ладонью старик Субедей по колену.
Писари смолкли, их кисти и перья писать перестали.
Юрчи вести прекратили расчёты по салу и сену,
Черби закрыли записки по видам полученной дани.
Между чиновных помощников кто-то неловко запнулся,
Все замолчали на время, пока не вошли два нукёра.
С ними юрчи, что опрашивал тех кто недавно вернулся
Из разных княжеств, где слухи посеяли, страх и раздоры.
И ничего не сказав о нападках Гуюка напрасных,
Стал Субедей у нукёров выспрашивать вести подробно:
Про укрепления, распри князей, безрассудством опасных,
И положение русских дружин самых боеспособных.

«В странах Руси, как вы знаете, много народов различных, —
Начал один говорить обращаясь ко всем ханам вместе, —
Земли мещеры и мокоши, с эрзей лесов пограничье,
Всё под Рязанью живёт... Всех их, с русскими, тысяч под двести!
Сброд из различных народов — под городом Пронском-на-Проне,
Русские воины города Мурома правят муромой.
Голядь живёт под коломенским князем в лесной обороне,
Платят дань русским железом болотным и шкурой бобровой.
Северней голядь живёт под Москвой и Владимиром тоже.
Дальше к Ростову марийцев земля, их леса и за Камой.
По городам князь владимирский держит не мало сторожи.
Есть крепостицы вдоль рек с обороной не русской и слабой.
Русских не много... Живут в города и в посадах торговых,
При городах есть деревни славян из различных народов.
Между старинных племён проживают в селениях новых.
Больше всего кузнецов там, охотников и хлеборобов.
Раньше платили все в Новгород дань и разбойникам разным.
Вот уж лет триста князьям, на торговле поднявшимся, платят.
Русью прозвали хазары их на языке несуразном,
В смысле, что светловолосые и с солеварнями ладят.
Если собрать из рязанских земель и владимирских тоже
Вместе дружины князей, тысяч десять всего наберётся.
Столько же даст ополчение местных старейшин, быть может,
Мелких нерусских князьков тысяч пять и другого народца».

«Значит, юрчи говорят, что их там тридцать тысяч, и только? —
Быстро спросил хан Гуюк, повернувшись к Батыю всем телом, —
Если придут им на помощь из прочих земель, будет сколько?
Как подсчитать, сколько нужно нам войска для этого дела?»
«Может быть хватит моих только воинов в этом походе? —
Вяло спросил сам себя Бату-хан, словно начал расчёты, —
Половцев взять дополнением конным к туркменской пехоте,
С ними мой личный монгольский тумен и к нему камнемёты?»
«Вспомни Бату, как отец твой, прославленный Джучи,
В прошлом в походы ходил на лесные народы ойратов.
Он Енисей покорял, а дорогой служил лёд трескучий, —
Стал отвечать Субедей не скрывая обыденных взглядов, —
Он взял войска все, что были в улусе, а было не мало!
Больше чем нужно, и прав оказался — война затянулась...
Но без сражений количество страхом врага доконало,
Даже когда по тайге все тумены весьма растянулись.
Вот и сейчас мы не знаем, где встретим их главное войско,
Будет ли помощь Рязани, а может, не будет в помине.
Коннице нашей на реках там будет и узко, и скользко,
Даже отряд небольшой может всем перекрыть путь в теснине!
Вот и придётся отряды вокруг посылать, окружая,
Руслами рек и ручьёв обходить, далеко и по лесу.
С разных сторон продвигаться везде городам угрожая,
С толку сбивая князьков, создавать из разъездов завесу.
Если иметь много сил, быстро в тыл устремиться к ним можно.
Там не давать собираться войскам и союзы разладить.
У городов же осады оставить нам будет не сложно.
Сил отрядить много можно собирать нам припасы и грабить.
Так что идти лучше соазу и всем, зря Бату тут лукавит!
Правым крылом, как решили, вдоль Волги ударим до Сити.
Левым крылом на границы царьков, что на западе правят,
Центром пойдём на Рязань и Владимир! А дальше — решите»...

Выслушав хмуро легенду монгольских становищ и песен,
Начал Гуюк в тишине есть горстями орехи с инжиром.
Стал вдруг огромный шатёр для десятков людей будто тесен,
Сквозь дымоход дым чадил и взлетал тихо в небе унылом.
Старший брат хана Бату, вечно сонный Орда, оживился,
Выпил вина из кувшина, взял мясо, лепёшку с подноса.
Глядя в огонь, произнёс: «Что, Гуюк, снова ты покривился?
Или не прав Субедей, почему зло ты смотришь и косо?»
«Это не я предлагал взять одних лишь булгар и туркменов.
Братец твой так говорил, разозлить попытался нас верно.
Прость он как будто, но знаю коварству немало примеров! —
Чавкая громко, ответил Гуюк хану высокомерно, —
Пусть лучше скажут юртчи, как у них укрепления строят,
Стены из камня ли, башни с площадками для стреломётов?
Есть камнемёты? Из луков стрелки их чего-нибудь стоят?
Сколько рядов стен и сможем ли взять без осады с налёта?»
Чинно кивнул Бату-хан и доклада слова зазвучали:
«Нету там каменных стен, камнемётов, ракет и в помине.
Стены из брёвен с землёй, без простенков, чтоб ров защищали...
Нет стреломётов, а лучники самые слабые в мире.
Ров лишь один и одна же стена, башни — редкость большая.
Вал в высоту роста три, редко больше и шире...
Крепости редкость внутри, может, церкви ещё помешают,
Церкви из камня в Рязани, Владимире есть... Их четыре».

«Что же за дикий народ, чем они защищаются в битвах? —
Даже жевать перестав, стал Гуюк не на шутку смеяться, —
Как же они удержали страну? На деньгах и молитвах?
Бедный, отсталый улус ожидает любимого братца!»
«Знаю, Гуюк, что улуc твой с Китаем и Персией шире,
Больше людей, городов, и богаче наука с торговлей.
Только ещё удержи это века на три, на четыре,
Чтобы понять кто велик, и кому кто приходится ровней! —
Пусть хан Гуюк только метил ещё на на Великое ханство.
Так отвечал Бату-хан, и немного помедлив, добавил, —
Я прекращу там отсталый развал и разброд самозванства,
Сделаю так, чтобы край часть богатства улуса составил!».

Не прекращая смеяться, Гуюк снова взял горсть орехов.
Дальше продолжил юртчи, переждав препирательства ханов:
«Мало у них и коней и оружия, мало доспехов,
Всё, что куют, продают хоть кому, хоть врагу неустанно.
Но и такого царькам русских кланов в избытке хватает.
Враг их народ их, что ими насильно захвачен когда-то.
Он жил всегда по лесам, и сейчас по лесам обитает,
И земляных городков им не взять и, похоже, не надо».
«Будут ли все их народы сражаться, как будто в джихаде, —
Глухо спросил хан Кадан, брат Гуюка, — как ныне булгары?
С ними Барадж там устал — часто люди его погибают в засаде,
В помощь наместник наш Кутла-Буга, шлёт отряды для кары!»
«Этого вовсе не будет, — ответ прозвучал убеждённый, —
Там нет единого бога, священников всеми любимых.
Всё христианство у них для царей и для их приближённых.
Крестят насильно народы, сжигают богов всеми чтимых.
Сами цари и дружины их прежних богов почитают,
Делают из бессловесных рабов там священников кротких,
Верят в приметы и правил Христа сами не соблюдают,
В пост пьют вино и блудят, у монахов по кельям молодки.
Так и живёт Русь отдельно от прочих народов подвластных,
Дань из своих городов выезжают как волки голодные грабить.
Между собой все враждуют за дань с поселений несчастных.
Тем всё одно — кто был князь их вчера, кто придёт завтра править.
Главная сила царьков в постоянной торговой путине:
Рыбу, пшеницу, рабов, мёд и воск, соль, железо и дёготь,
Мех драгоценный вывозят, а ввозят всё роскошь да вина.
А при войне и резне там купцов не решаются трогать».
После рассказа о нравах руси тишина воцарилось:
Тихо скрипели писала писцов и гусиные перья,
Блюдом с халвой обносили гостей, вся посуда искрилась
Золотом и драгоценных камней вечным высокомерьем.
Шёлком блестящим подбитый шатёр был коврами застелен,
Мебель арабских, персидских умельцев из кости слоновой...
Всюду подушки и вазы, за ширмами ниши молелен,
Лампы и трон золотой из добычи и старой, и новой.

Дальше с чжурдженьским военным искусством в согласии полном,
Спешно большие посольства отправились тайно в дорогу.
В них было несколько разных княжат и монахов притворных
С письмами хана, купцов уважаемых было там много.
В Пронск, Муром, Галич, Рязань и Владимир, Чернигов и Киев,
Двинулись быстро они на конях и верблюдах с вестями.
Все доезжали от трудной дороги порой обессилев,
И не во всех городах, как послов, их считали гостями.
Всем отдавали князьям на папирусах разные тексты.
Кир-Михаилович пронский обязан был город покинуть.
Стать в войске хана походным эмиром, забыв про протесты,
Выдать семью как заложников, или пришлось бы всем сгинуть.
Юрий Давыдович, муромский князь, тоже был зван в эмиры —
Вместе с дружиной своей должен был влиться в войско Батыя.
Земли всей мокоши он сохранял за собой этим миром,
Мог лить на церкви из доли в добыче кресты золотые!
Князю Коломны Роману послы передали подарки:
Быть от Рязани свободным, Батыя считать господином,
Сына женить на одобренной ханом куманской южанке,
Данью платить, как и церкви христовой, всего десятину.
Князь Юрий Игоревич — всей рязанской земли повелитель,
Был из последних, кого от монголов послы посетили.
Завоеватель Воронежа, эрзи, мещеры креститель,
Знал об условиях тех, что его все князья получили.
Всё любопытно монгольским послам, что и где происходит.
Много разведчиков всюду послали под видом торговцев.
Что говорят на Руси, и в какие походы кто ходит?
Что у болгар и поляков, литовцев и у новгородцев?

Малый острог на Ранове уже был Батыем захвачен,
Как показатель решимости и продвижения к Пронску.
И от того был князь Юрий, как небо осеннее, мрачен —
Что за послы, если дело до срока доверено войску?
Было без писем понятно, что хочет Батый всех поссорить,
Зависть друг к другу зажечь и опасность измены посеять.
Мокшадь с мещерой подняться могли бы и буйная голядь,
Если бы Юрий решил разговоры лукаво затеять.
Вот и сказал князь послам инородным на вече Рязанском,
Где собрались горожане, селяне, дружина и гости:
«Мы не ходили в рабах ни под царским ярмом, ни под ханским!
Все за свободу Отчизны в бою лучше сложим мы кости!»
Борисоглебский собор воссиял — шестистолпный красавец,
Золотом ярким своих куполов взгляд рязанцев лаская...
Тут закричала вся площадь, смутился монгольский посланец
Из-за напора, с которым река колыхнулась людская.
Так же и Муром ответил решительно, Пронск и Коломна.
Стали готовиться рати бояр и дружинников младших.
Так же призвали княжат половецких в Исадах и Добром,
Челядь господскую, всех должников и других пожелавших.
Даже князьков и старейшин от мокоши, эрзи, мещеры,
Данников русских рязанских князей и владимирских с ними
Звали, и пообещали им дани уменьшить размеры,
Если придут с ополченцами сильными и молодыми.
Посланы были бояре знакомые всем во Владимир,
Киев и Новгород-Северский, Переяславль и Чернигов.
«Русские братья! — взывали они, — знамя веры поднимем,
Не посрамим православных крестов и святых наших ликов!»

Киевский князь Ярослав в Кремль гонцов не пустил, не послушал.
С башни Софийских ворот им кричал, чтобы шли восвояси.
Вовремя умный монгольский посол здесь союзы разрушил.
Видел уже Ярослав как ему подчиняться все князи.
Новгород был за него, где сидел сын его Александр Ярославич.
Были торговцы, туда пригласившие сына, щедры и довольны.
Что же тогда дым ему от каких-то восточных, рязанских пожарищ?
Разве торговле Батый помешали, чтобы с ними вести войны?
Разве не знал князь Рязанский, что царство булгарское пало?
Толпы булгар ведь пришли в города и деревни Рязани!
Разве не знал, что Котяна орда от Батыя на запад сбежала,
А ведь у половцев по куреням все отличные воины сами.
Князь Михаил из Чернигова просьбы посланцев послушал.
Вспомнил, что с ним не ходили рязанцы сражаться на Калку,
С тех пор не верит своим бывшим людям, рязанским кликушам,
Пусть без него проявляют отвагу свою и смекалку.
Новгород-Северский тоже решил как Чернигов и Киев,
Небыло помощи от новгородских земель и смоленских,
Плакал боярин Евпатий князей православных покинув,
Только охотников диких набрал из людей половецких.
Юрий II, князь Великий Владимирский, он же Георгий,
Раньше Рязань сам пожёг, а людей отселил на чужбину.
Мокошь крестя, сам ог не отходил от языческих оргий,
Ласково принял монгольских послов, а рязанских отринул.

Не обретя неожиданно помощи сильных соседей,
Юрий Рязанский собрал тех, кто есть, и повёл их на битвы.
Плакали женщины, чувствуя близость ужасных трагедий,
А Ефросин всех их благословил, и прочёл им молитвы.
После епископ напомнил про их двоеверную сущность,
Что привела города к недостатку во всём, даже в хлебе.
Землетрясение вспомнил, чем Бог намекал на послушность,
Солнца затмение, страшных комет появление в небе…
«Мы не покаемся вовсе, — взывал Ефросин Святогорец,—
Если язычник не явится к нам с попустительства Бога,
Не разорит землю, церкви, жестокий народ-ратоборец,
Братьев, отцов не убьёт, не лишит чести женщин премного!»
После ушёл Ефросин, удалился в обитель у Льгова.
Князь же три дня пировал по обычаю перед походом,
И возвратиться с победой рязанскому вече дав слово,
Выступил с войском отборным и прочим охочим народом.

Снег на полях и лесах оставлял ночью лёгкую проседь,
К Пронску полки из Рязани, Коломны и Мурома плыли...
Был месяц грудень, и холод стал реки тихонько морозить,
Волки собрались в оврагах, ночами беззвёздными выли.
Конница берегом шла, поспевая едва за плотами.
Пешая рать ополчения вышла не берег у Прони.
Шли напрямик по мещерскому краю, глухими местами,
Думая, как бы успеть до зимы преуспеть в обороне.
К Пронску едва подойдя, получили печальные вести,
Что крепостица Воронеж захвачена, Липец с Онузой.
Встал князь Рязанский всем войском в широком и ветренном месте,
Между двух рек небольших, в тыл послал всех, кто бы бы обузой.
Юрий решишся отправить посольство когда встали реки.
Очень Батыя просил отойти за Липец и Воронеж.
Много подарков послал с уверением в дружбе навеки.
Только намерений, с войском придя, не укроешь.
Эти послы не дошли да Батыя, не стал он их слушать.
Всех их убили, а головы князю прислали обратно.
Ночью ушли ополченцы мещеры студёною глушью,
Бросили тех кто их силой крестил, угнетая нещадно.

Кир-Михаилович утром схлестнулся у Вёрды с разъездом.
Удаль лихую прончане явить наконец были рады —
Половцы были рассеяны, хоть и сражались уместно.
Их не преследовал Кир далеко, опасаясь засады.
Вскоре нашёл он мещеру — три тысячи в поле холодном.
Смертную чашу испив, все легли под ударами сабель.
Не миновали судьбу трусы в бегстве своём безысходном,
Каждое тело почти враг раздел, разрубил, испохабил.
Вечером поздним напали казахи, стреляя по стану,
Целясь в костры, и премного побили людей на привале.
Князь Юрий Игоревич получил не тяжёлую рану.
Вышли прончане на бой, супостата к утру отогнали.
Утром увидели все, что повсюду Батыя заставы:
Стало понятно теперь, что рязанцев совсем окружили.
Ждут, не придёт ли подмога к рязанцам к концу ледостава,
Переловили гонцов и припасов подвоз прекратили.
Так как Батый не явился на главную битву к Ранове,
Больше нельзя было в поле в шатрах оставаться холодных.
Юрий повёл войско к Вёрде, держа рати все наготове —
Конных дружинников в сытости, а ополченцев голодных.
Пять тысяч конных бояр и дружинников вместе с прислугой,
Семь тысяч челяди с вилами, косами и топорами,
Мокоши тысячи три, поспевая за всеми с натугой,
Шли в окружении без остановки коротким днями.

Так и пришли они к полю тогда между Кердью и Вёрдой,
Здесь их отряды Батыя давно у холмов поджидали.
Юрий, Романом и Олег встали в центре с решимостью твёрдой.
Кир слева, Юрий Давыдович справа с дружинами встали.
Всё ополчение встало вперёд под присмотром тиунов.
Виден вполне на высоком холме был шатёр чей-то ханский,
Ниже знакомое войско с донских половецких аулов.
Стал говорить Юрий Игоревич, князь Великий Рязанский:
«Так хороша эта ширь плодородная житница наша —
Зверем богаты повсюду леса, рыбой полные реки,
Жён наших нету стройней и красивей, детей нету краше,
Родины лучше рязанской земли не отыщешь во веки!
Мокоши землю, мещеры и эрзи отцы покорили,
Половцев разных, булгар и хазар отогнали далёко,
Славный черниговский дух между вятичей укоренили,
Не для того чтобы стать русским людям рабами оброка!
Стоит ли родина наша того, чтобы биться до смерти?
Каждый пришедший сюда всё решил, отпираться не будет.
В каждом боярине, отроке, гридне, свободном и смерде
День этой страшной беды отражается общностью судеб.
Раньше Батый десятины хотел, а теперь всё желает!
Хитростью разной берёт, не идя на открытую битву.
Каркая словно ворона, собакой бессовестной лая,
Он ворожит и дикарским богам совершает молитву.
Вот он стоит перед нами толпищей от края до края,
Прячется подло за половцев, эрзю, булгар и мещеру...
Только он витязей русских побитыми не запугает,
Предков своих призовём мы и всю христианскую веру!
Если же смерти чертог нам положен велением рока,
Пусть заберут всё враги: города, земли с жёнами вместе.
Будем в сражении рады мы храбрости главному проку —
Мёртвым не видеть позора, со славой минуя бесчестье!»

Солнце на миг осветило Великого князя доспехи,
Ярко на красном плаще самоцветные камни взыграли,
Блики пошли по узорам парчи и на шёлковом мехе,
Очи его из под маски от шлема с отвагой взирали.
Криком ответили князю бояре его и холопы,
Подняли хоругвеносцы свои ярко-красные стяги,
Бубны ударили, трубы завыли, исполнились злобы,
Сотни боярские стали ровняться, полны беззаветной отваги.
Словно река, чешуя у дракона с серебряным телом,
Сталь их оружия, шлемов, кольчуг и оковок на сбруе,
Между травы почерневшей в снегу оживлённо блестела.
Тени неслись, строй щитов и плащей тёмно-красным рисуя.
Только сейчас стало видно за лесом Батыя отряды,
Что укрываясь в холмах, не спеша русским в тыл заходили.
Чёрными там показались их кони, щиты и наряды,
Словно огромные волки мещерский весь край захватили.
Стали и справа они обходить все рязанские силы,
Тихо, как призраки тёмные, двигались берегом Вёрды.
«Словно из древних могил их на свет волховство воскресило!» —
Так зашептали мокшане, в рядах перед Юрием стоя не твёрдо.
Были они из поочья, Кадома и Мурома тоже,
Кровные данники Юрия, сплошь молодые детины.
Вся их защита — порты многослойные, шкуры да кожа,
Вместо оружия вилы, серпы, топоры и дубины.
Им и пришлось постоять, да недолго, в начале той сечи.
Вышли к ним близко батыевы половцы, стрелы пустили.
Стрелы впивались жужжа в незакрытые шеи и плечи,
Быстро изранили многих, а больше на месте убили.
Половцы громко кричали угрозы, смеясь и бахвалясь,
Даже спокойный всегда князь Роман встрепенулся.
Дикие половцы Юрия их отогнать попытались,
Кир-Михаил их повёл, но коня потерял и вернулся.
Мокшадь попятилась, к стягам боярским прижалась пугливо,
Как не кричали, не били тиуны плетьми их жестоко.
Смерть их косила неспешно как страшную ниву,
Век не видали ещё землепашцы такого оброка.

Снег под ногами их сделался бурым от крови текущей,
В ней умирали, лежали, сидели и слёз не стыдились.
Стрелы свистели и справа, и слева всё гуще и гуще,
Половцы Юрия против батыевых нехотя бились...
Вот и настал час измены позорной князьков половецких:
Видя, как справа и слева обходят всё войско монголы,
Спрятали луки они, поскакали с прогалин мертвецких,
И унеслись без оглядки в поля, перелески и долы!
Тут побежала и мокшадь, убитых и раненых бросив,
Хлынула между стоящих дружин, разозлённых конечно.
Пар от дыханий кричащих сливался на лёгком морозе.
Многих бегущих рязанцы в траву уложили навечно...
К Юрию бросился вождь их Посклева, подняв к небу руки.
«Ты же сказал, что они испугаются битвы! — кричал он, —
Сам же в пустыню привёл нас обманом, на смерть и на муки,
Пусть будут прокляты боги твои и семья вся с начала!»
«Как смеешь, раб, говорить так? — вскричал Юрий, — данник мой кровный!
Рядом боярин топорик поднял и ударил Пасклеву.
Рухнул мокшанин с пробитым лицом на суглинок не ровный.
Видя такое, другие все кинулись вправо и влево.
Вслед за мокшанами стали по полю монголы гонятся:
Сколько хватало обзора, до берега, как за зверями.
Не торопились, решив видно в лихости посостязаться:
Петли бросали, стреляли, рубили, топтали конями.
Так и покрылось всё поле, восточнее Вёрды, телами.
Волки повылезли всюду и стали бродить между ними.
Вороны сели тела потерзать, насладиться глазами,
Что не увидят уж жён и детей на искрящейся ниве.

Половцев многих встречали князья раньше в сделках торговых,
Скот и рабов продавали, меняли меха и пшеницу.
Стали кричать им, дела и друзей вспоминая знакомых,
Разные им обещая награды, людей и землицу.
«Что вы творите, забыли как жили мы вами вольготно,
Разве пиры позабыли и торг? Не друзья мы вам боле?
Что же вы нас убиваете, служите ворам охотно?!» —
Так громко Кир-Михаил им кричал через страшное поле.
«Воли царевичей грозной ослушаться мы не посмеем,
Если сражаться не будем, сбежим, нас убьют их нукеры,
Семьи убьют наши тоже, примеры такие имеем!» —
Так отвечали они на призывы князей и укоры.
Стали они пуще прежнего стрелы пускать по рязанцам.
Все ополченцы пригнулись невольно от страшного боя,
Не было мочи под градом таким устоять новобранцам,
Стали они отходить к строю конницы, в ужасе воя.
Эти семь тысяч славян, не в пример бессловестным мокшанам,
Стали князей призывать и корить за безделие в битве,
Даже грозили железным, на рослых конях, истуканам,
Тщетно порядок в рядах наводя, все тиуны охрипли.
Юрий Давыдович волей своей сотни муромцев двинул,
Восемь малиновых стягов прошли через строй ополченцев.
Бубны ударили дробно и трубы зашлись в рыке львином,
И понеслась резво конница прямо к шатру иноземцев.
Тут без приказа и всё ополчение бросились следом,
Были и копья у них и щиты, но дубья больше было.
Половцы стали назад отходить перед этим ответом,
А перед муромским князем бежать, повернувшись вдруг тылом.

Половцы войска батыева, стрелы истратив, утихли.
Но на холме у шатра бунчуки появились некстати.
Конница муромцев половцев в роще едва не настигла,
Очень уже далеко оторвавшись от пешей всей рати.
Было отчётливо видно как справа и слева разъезды,
Вдруг превратились в батыевы конные орды повсюду:
Шлемы, щиты заблестели везде, запестрели одежды.
К муромцам бросились орды и к толпам бегущего люда.
Видно они за холмами прокрались и времени ждали,
Чтобы рязанское сдвинулось войско, и в том преуспели.
Пешую рать окружили они не крича, не сигналя,
И оказались рязанцы как будто зверьё на расстреле.
С разных сторон на скаку эти тысячи одновременно
Стрелы пускали, и тысячи стрел небо всё заслоняли.
С грохотом жутким все сразу, все в цель неизменно,
Доски щитов и кольчуги те стрелы легко пробивали.
Всадники падали сразу рядами, и пешие тоже,
Ветер как будто порывом валил перезревшее жито.

Юрий Давыдович крикнул: «Так сделаем, братья, что сможем!»
Но поражён был стрелой и насквозь тело было пробито.
Вот он упал возле ног вороного коня бездыханно,
Раненый конь повалился, дружина, всё видев, смешалась.
А на холме у шатра появилась, блестя, свита хана,
Несколько ханских гонцов во все стороны лихо помчались.
Вот уж отрезали пешую рать от князей безвозвратно.
Лучники вправо ушли и батыевцы вышли другие:
Кони хазарские были у них, все одеты нарядно,
Шлемы, куяги, кольчуги блестящие и дорогие.
Копья они опустили и молча помчались на челядь.
Слева направо они проскакали толпу всю сметая.
Силу такого удара нельзя ни постичь, не измерить.
Сбив больше, чем разрубив, страшной давкой людей убивая.
«Гибнет всё войско твоё на глазах по частям, князь Великий! —
Стали бояре кричать князю Юрию, — надо помочь им!»
В маске и шлеме сидел князь в седле как кумир темноликий —
Видеть ему избиение челяди не было мочи.

Муромцы в конном строю натолкнулись на рати Батыя
С грохотом, треском, как будто сошлись там железные горы.
Дрогнули стяги и сотни все перемешались густые,
И расступились бояре, не выдержав сразу напора.
Всюду остались тела на снегу, кони бились и ржали...
Снова ударили стрелы в упор по дружине ретивой,
И наконечники твёрдые, как острия на кинжале,
Вновь пробивали щиты и кольчуги с невиданной силой.
Витязей крючьями ловко из сёдел враги вышибали,
Исподтишка били в спину мечами, не зная о чести,
Как на животных, на воинов русских арканы бросали,
И нападали на десятерых иногда и по двести.
Быстро поняв, что верхом с супостатом сражаться не гоже,
Спешились все, кто остался в живых, близь убитого князя.
Встали у стяга последнего — не было зрелища горше:
Сотня стояла бойцов, имена ратным подвигом крася.
Лихо они отбивались, построившись кругом по двое.
Брат там двоюродный погибшего князя, Олег, выделялся.
В красном плаще в самоцветах, в блестящем шлеме, высокий,
Он словно тур своевольный и мощный секирой сражался,
Многих убил и изранил батыров он в схватке жестокой.
Пал от стрелы князь Олег, далеко слишком выйдя из строя.
Было неловко батыевцам витязей бить за щитами сплошными.
Их окружили немногими силами, лишь беспокоя,
И к ополченцам вернулись поспешно — расправится с ними.

Время летело обычно, но в битве как будто застыло;
Птицы замедлились в небе и спуталось близкое с далью.
Тут уж к дружинам, стоявшим вне сечи, приблизились с тыла
Тысячи всадников непобедимых, блистающих сталью.
«Если погибнет всё войско, не будет рязанщины тоже!
Некому будет сражаться там за города, крепостицы, —
Стал Юрий Игоревич говорить, — если головы сложим,
Некому будет её положить у родимой столицы!
Нам не помочь ополчению толком и муромцам страстным.
Стяги все пали у них и убиты у черни тиуны.
Жалко, что битву на Калке не видели мы, и напрасно,
Вышли бы с войском и более конным и более юным!
К Пронску прорвёмся, а дальше по Проне вернёмся Рязани,
Сядем в осаду, пускай степняки через стены проскачут.
Тут не копыта готовить им надо, а лыжи и сани,
Снегом с морозом Батыя проймём и не будет иначе!»
Но было поздно — враги подошли слишком близко и быстро.
В шлемах и панцирях все из начищенной бронзы и стали,
Тысяча с луками их подошла без помехи на выстрел.
Прочие в плотном строю конном сотнями с копьями встали.

Юрий велел всем дружинам своим перестроиться спешно:
Гридням с боярами быстро в рядах поменяться местами,
Конным холопам и отрокам встать между ними всем смежно,
Стяги всех сотен у князя собрать там, где главное знамя.
Только враги ждать не стали конца этих сложных движений,
Стрелы пустили вдруг издалека — больше тысячи сразу.
Рой загудел, словно выл в облаках бог сражений,
Видеть в том рое стрелу невозможно совсем было глазу.
С силой пороков ударили стрелы в щиты и кольчуги.
Самые страшные в битве мгновения вновь повторялись —
Падали сотнями люди и кони в крови друг на друга,
Раненым было не встать из под тел, и они задыхались...
Треть потеряли дружины Коломны, Рязани и Пронска,
Кинулись вскачь на стрелков, но ряды непрерывно редели,
Сзади оставили поле кровавое, стяги разбитого войска,
Только и думая, как бы стрелкам отомстить за потери.
Юрий с боярином близким своим поменялся плащами,
Шлем свой отдал золотой, щит с драконом, коня и булаву.
Так же Роман и Олег поменялся с другими вещами.
Стали князья с горсткой верных бояр отклоняться направо.
Этим военным приёмом князья сохранялись обычно.
Вовремя переоделись они — под обстрел снова рати попали.
След мёртвых тел на снегу был за конницей виден отлично,
Стяги один за другим на глазах из рядов выпадали.

Кир-Михаил не увидел в пылу и толпе этой быстрой замены —
Сотни батыевцев были вокруг, на скаку непрерывно стреляя.
Князь поредевшие сотни прончан развернул дерзновенно,
И не успел враг уйти, и пошла, наконец, сеча злая.
Сбившихся в кучу стрелков многих копьями сразу убили.
Твёрже той русской отваги наверное не было тверди:
Били прончане врагов топорами, мечами рубили,
С ранами тяжкими не выходили из боя до смерти.
Бился и Кир-Михаил словно лев, невзирая на раны,
Княжичи бились, бояре и гридни, как буйные туры,
И подивились монголы той силе и жертвам их странным,
И отступили назад, убоявшись прончан, богатуры.

Новый отряд быстро витязей стрелами густо осыпал.
Тут уж стрела закалённая пронского князя настигла.
Вот и упал он с коня, из руки меч блистающий выпал,
И закричал он, бледнея от боли и ярости хрипло:
«Сила рязанской земли вместе с ратью навек убывает,
Нет в городах больше сил, лишь мальцы, старичьё и холопы!
Ведь не прончан, муромчан и коломенцев здесь убивают —
Русь убивают из зависти к счастью её и от злобы!»
Спешились все, кто остался, и встали вокруг Михаила.
Двадцать усталых бояр и при них сорок оруженосцев.
Также как муромцев их окружила несметная сила
Громко смеющихся с плоскими лицами злых инородцев.
Стали монголы друг другу показывать лихость и удаль:
То постреляют, арканы набросив кого-то утянут,
Копьями ноги поранят и с криком навалятся грудой,
То но поверженных витязей кони копытами встанут.
Пали один за другим подле князя бояре и слуги.
Долго последний из них стяг держал сине-красный,
И отбивался пока не упали в бессилии руки,
И, не увидев позора, не умер он смертью прекрасной.
Кир-Михаила живого ещё к двум коням прикрутили,
И потащили по полю его, где резня продолжалась.
Раненых там добивали, батыевцы всюду бродили,
Кто-то молил о пощаде, а кто-то ещё отбивался...

Юрий, Роман и Олег до оврагов у Вёрды прорвались,
Пользуясь тем, что монголы бояр в их одежде ловили.
Стяги рязанцев, коломенцев в плотном кольце оказались,
Их расстреляли в упор, а потом как прончан всех добили.
Так же как Кир-Михаила, бояр мёртвых в княжьих одеждах
По полю стали возить, а потом их к шатру притащили.
Долго потом пребывали нойоны Батыя в невеждах,
Думая, что всех вождей в этой битве у русских убили.
Князь Юрий Игоревич, обернувшись, сказал со слезами:
«В битве погибло всё войско, уделы теперь беззащитны!
В Муроме сядем и Пронске, в Исадах, Коломне, Рязани
Крепко запрёмся, авось нет пороков у них камнебитных!»
Тут он увидал, как в сторону Прони и вправо к Ранове,
Быстро текли, словно реки, батыевцев конных отряды.
Сразу к Рязани решил князь поехать, не спасся бы снова,
Если бы их не укрыли от взоров лесистые гряды.
Чёрные вороны, стаи вороньи, шумливые галки
Густо кружились над полем побоища, с криком садились.
Волки и лисы бродили и выли, нахальны и гадки,
Солнце ушло в облака снеговые кручинясь.

Перед шатром на холме кто-то дымный светильник поставил.
Хол, барунгар и джунгар у холма стройно встали рядами
Там хан Батый за победу Тенгри благодарно восславил
Вместе с трезубцем, от деда его многохвостое знамя.
Грозно глядя, кешиктены следили везде за порядком,
В поле черби собирали оружие, вещи, одежду.
Стрелы из тел вынимая, снимая кровавые тряпки,
В кучи большие убитых рабы собирали прилежно.
«Зря ты решил их сжигать, пусть бы кости валялись повсюду!» —
Весело крикнул Батыю нарядный Гуюк, на коня залезая.
Вместе отравились в поле они, исполняя Батыя причуду:
Мёртвых увидеть врагов, на кого снизошла доля злая.
Медленно ехал Батый и на новых врагов удивлялся:
Трусы бежавшие и храбрецы, кто в бою обезумел,
Кто-то в рубахе одной перед смертью своей улыбался,
Кто-то зубами вцепился в одежду врага и так умер.
Около места сражения муромцев хан задержался:
Русский, изрубленный сильно, лежал на разорванном стяге,
«Вот надо как умирать, он последний из всех тут сражался,
И не за славу погиб, из-за верности слову присяги!
Воинам нашим учиться отваге у них не зазорно.
Пусть погребальный костёр наградит их за преданность долгу.
Рад, что мы ждали их здесь, показав как бы слабость притворно,
Сядь в городах эта сила, пришлось бы возиться нам долго!»
«Пусть не большие потери у нас, но наука важнее.
Надо бы слух распустить, что Рязани нам хватит.
Чтобы владимирский князь не собрал рать рязанской сильнее.
Пусть он надеждах на мир больше время потратит!» —
Так так им сказал Субедей и они согласились охотно.
Стало смеркаться и первый костёр запылал на равнине.
Только сверкающий чистый огонь жил теперь беззаботно,
В этом людском навсегда от войны обезумевшем мире...



ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ. ДВИЖЕНИЕ К РЯЗАНИ.

Пронск на мысу между Проней и Пралией вымер как будто.
Он на высокой горе, на Гневне, как гнездо возвышался.
Многие, весть получив о несчастье, ушли в то же утро.
Кир-Михаила жена лишь осталась и двор весь остался.
Перехватили прончан убегающих в этой дороге —
Белгород и Ижеславль был разъездами быстро отрезан:
Беженцев грабили и убивали, в плен брали немногих,
Всякий прончанин своей принадлежностью к князю был грешен.
Маленький город Батый поручил брать союзным туркменам,
Слабые Белгород и Ижеславль им отдал без раздумий.
Несколько дал камнемётов, пробить там ворота и стены,
Чтобы при приступах их уберечь от напрасных безумий.
Половцев двинул к Дубку, Дедиславлю и Доброму Соту.
Сам же с монголами двинулся к сильной Рязани неспешно.
И по замерзшей реке, по замёрзшему напрочь болоту,
Лёд присыпая землёй, шли они днём и ночью успешно.
Через гонца получив от Батыя приказ выдвигаться к Рязани,
Из Наровчата с булгарами вышел Барадж без задержки.
С ними на север почти добровольно пошли и мокшане,
Вторгнувшись в земли рязанцев и бывшие земли мещеры.
Вместе с Бараджем пошёл хан Бучек — надзирать за походом.
Взяли без боя Кадом, Копанево и Город Мещерский.
Встречены были там с ужасом разноплеменным народом,
Сильно напуганным прошлой в Булгаре резнёй изуверской.
Русский же люд побежал весь в Рязань, оставляя пожитки:
Кто был с оружием, конный, прорвался почти без помехи,
Прочим же мстила мещера за всё, обирала до нитки,
Всюду лежали убитые, словно кровавые вехи.

Как и желал Субедей, разослали притворные вести:
Всюду с купцами они полетели в умах поселяться.
Все об Оке говорили как крайнем и северном месте,
Дальше которого не собрался Батый углубляться.
Вскоре узнали, что Юрий, Роман и Олег уцелели —
Тайно с боярами в битве они поменялись одеждой.
А не лишив верховенства врага — не достигнуты цели,
Сопротивляться и дальше они возбуждают надежды.
Но и тогда не спешил хан Батый с Субедеем к Рязани.
И ничего не решили другого, как делали раньше,
Если страну Чингисхан бы отрядами всюду таранил,
Сразу везде и как можно отрядами глубже и дальше.
Реки замёрзшие были как улицы пешим и конным,
Были повсюду ручьи, что впадали в них как переулки.
Сплошь городки и селения там все стояли исконно,
И не спасали ни дебри селян бедных ни закоулки.
Всюду юртчи словно рой разослали отряды-десятки —
Взрослых селян выгоняли нести дальше их же припасы,
Землю и брёвна носить, намораживать лёд при нехватке.
Тех, кто идти не хотел, убивали жестоко и сразу.
Трупы бросали под лёд или просто в лесу оставляли.
Прочих же было достаточно только избить или высечь.
Сено, зерно, брёвна, камни они на себе доставляли —
Этот хашар из мокшан и эрзян составлял десять тысяч.

Пронск, Бель, Долгов, Ижеславль были быстро туркменами взяты.
Их вёл Орду — от того и всё сделано было толково.
Как-то однажды в ночи, Субедей, наставляя батыева брата,
Тихо на морин сууре играя, сказал мудро слово:
«Друг мой, Орду, слушай, русские эти князья так спесивы,
Что почитают себя ровней ханам монголов беспечно,
И не боятся, что будут обмануты хитростью льстиво.
Знаю по битве на Калке — доверие их бесконечно!»







ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРА СПАРТАКА

историческая поэма





ОТ АВТОРА


Проходят эпохи, возникают, существуют тысячелетиями и разрушаются империи, появляются и забываются герои и целые народы, убийцы превращаются в святых, святые в убийц в угоду пропаганды очередной власти имущих, но вопросы справедливости, свободы и равенства, продолжает волновать и тревожить людей сквозь призрачную плёнку технологического прогресса. Одним из символов этих фундаментальных вопросов человеческого общества является Спартак. Его восстание произошло за 72 года до рождения Христа, а последние отряды восставших были уничтожены незадолго до этого события, уже при первом императоре Августе. Казнь на кресте тысяч его сподвижников, их мультикультурность и полиэтничность, его загадочное исчезновение, словно вознесение в последней битве, его бог Митра, явившийся предтечей Иисуса Христа, делают его одной из краеугольных фигур мировой истории. Для подавления восстания Рим сосредоточил свои основные силы: кроме мощной армии в самой Италии, из Испании и Малой Азии были двинуты войска знаменитых полководцев. Участники той войны, римляне Помпей, Красс, Цезарь стали могильщиками республиканского Рима и создали условия для захвата власти одним человеком, появления первого императора Рима – Августа. Сама война со Спартаком при ближайшем рассмотрении оказывается продолжением гражданской войны партии олигархов и партии оптимального управления Республики. Успехи восставших в борьбе с римской армией, блестящая тактика и стратегия, объясняются только тем, что восставшие тоже были римской армией, состоящей в основном из римлян и имеющих военный опыт. Этим же объясняются странности военной кампании Спартака, когда пытаются рассматривать её как восстание рабов, блестящая тактика и стратегия войны, бесстрашие и героизм сопоставимый с подвигом 300 спартанцев царя Леонида.
Неудобные вопросы, возникающие к демократическому обществу древнего Рима, имеющему все признаки фашистского тоталитарного государства типа германского Третьего Рейха, являющемуся предтечей современной демократии, коммунистические идеи, масс-культура, сильно исказили суть и причины восстания, его значение для нас. Сложность ещё в том, что если собрать все исторические сообщения о Спартаке, исключая беллетристику, научные изыскания и повторы, то вряд ли наберётся десять страниц текста. Современная информационная среда предназначенная для общего пользования, организованная по принципу фрагментации данных и человеческого сознания для лучшего им управления, создаёт вокруг Спартака облако “белого шума” (термин разведки, означающий создание потока противоречивой информации параллельно с истинной информации, которую нельзя уже изъять из употребления) скрывающей от нас истину видимо навсегда.
Поэма “Восстание гладиатора Спартака” – это дань памяти всем борцам с рабством и угнетением любого рода, своей борьбой сделавших нашу жизнь свободнее, лучше и счастливее. В поэме речь идёт о первом победоносном периоде восстания, когда юг Италии стал независимым от могущественного Рима...
Приятного, волнующего прочтения!



«Буду ли я говорить
о Спартаке?»

Аппиан Александрийский
«Римская история»



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРОВ В КАМПАНИИ. ЗИМА НА ВЕЗУВИИ.
ПОРАЖЕНИЕ ГЛАВРА. УЧАСТИЕ РИМА В ВОССТАНИИ.

В низких подвалах под термами жар растекался жестокий,
Здесь непрерывно рабы жгли дрова, словно в царстве Аида,
Этим бассейн согревали они для купаний глубокий,
Что принимал наверху посетителей разного вида.
Шли старики и старухи сперва, а потом все больные,
Следом за ними рабы, бедняки, за кого кто-то платит.
После нагрева свободные там заходили в бассейны, парные,
Где их умелые банщики моют, массируют, гладят.
Маслом отборным оливковым их натирали обильно,
Тело потом очищали скребками от масла и грязи.
Многих разнеженных дальше потом выгоняли насильно,
Кожу смягчали из кислого пепла живительной мазью.
После того занимали все термы на день богатеи.
Ели, решали дела, передавались любовным утехам.
Парились, пили вино и читали стихи грамотеи.
Мир над подвалом Аида был счастлив и полнился смехом.
В пышной Кампании в городе Капуе лето звенело.
Склоны Везувия сплошь увивали прекрасные лозы.
Очень давно здесь Республика Рим воцарилась всецело,
И со времён Ганнибала тут знали лишь розы.
Почвы из ценного пепла вулкана повсюду лежали
Два урожая пшеницы за год при хорошем надзоре.
Фрукты волшебные, овощи сочные здесь собирали,
Там, где струится Волтурн и впадет в Тирренское море.
Стройные линии крон кипарисов и пиний повсюду,
Ветер прохладный в любую жару и щадящие зимы.
С эры Троянской войны здесь этрусские знаки повсюду.
Даже в руинах гробниц, дух наменный летает незримо.

В консульство Гая Аврелия Котта год выдался славным,
Виллы спокойно раскинулись после диктаторства Суллы.
Били в садах там фонтаны потоком игривым и плавным,
Мрамор карарский сиял, стоил он баснословные суммы.
Фрески играли цветам в картинах причудливых, разных,
Глянец мозаик сверкал на зверинцах и птицах чудесных,
Бронза светильников, множество статуй прекрасных,
Скульпторов всеми ценимых, и просто рабов неизвестных.
На винодельнях вино лили, фрукты обильно поспели,
Ткали рабы, стены клали рабы, и рабы хлеб косили.
И услаждали рабы и рабыни хозяев в постелях,
Счастье, достоинство, жизнь отдавая безжалостной силе.
Многим ли гражданам Рима жилось лучше в жалких лачугах?
Горка бобов каждый день с чесноком, хлеб по праздникам редким.
В рваных туниках, босые пьянчуги, то в нищих, то в слугах,
Хуже рабов зачастую, позоря свободу и предков.

Может быть прав Луций Сулла, диктатор по воле Сената,
Право народных трибунов совсем уничтожив надменно?
К освобождённым рабам приравнял их, сказав: «Так и надо!
Нужно в Республике Рим все слои уравнять постепенно!»
Ввёл он проскрипцию всех, кто ему не пришёлся по нраву.
Тысячи были тогда вне закона, везде их ловили.
И убивали таких, где придётся по этому праву,
Всё их имущество распределяя меж тех, кто убили.
Больше самнитам пришлось потерять в годы те безвозвратно.
После их помощи Марию, после успехов огромных,
Дали гражданство италикам, но не воротишь обратно
Сто тысяч мёртвых самнитских семей благородных.
В списках и Гай Юлий Цезарь был, худо женатый,
Ведь воевал против Суллы отец этой женщины милой.
Чудо спасло, хоть был Цезарь патриций богатый –
Мать и родня, все молили диктатора с истовой силой.
Много в Кампании было убито богатых владельцев.
Вилла кому-то по нраву пришлась, а другому таверна.
Много доносчиков обогатилось и грязных умельцев,
Были реформы задуманы дельно, а вышло всё скверно.
Гнёт ростовщичества вырос в провинциях всюду безмерно,
Сборщики податей всех задушили своими долгами,
Благом Республики всё объясняя богам лицемерно,
Римлян всех сделав людей просвещённых врагами.
Стали моря всех народов подвластны пиратам жестоким.
Ужас торговцам не римским они принесли бесконечный,
В рабство людей продавая, торговлю прервав рынкам многим,
Тысячи их кораблей хаос сеяли бесчеловечный.
Сулла ушёл добровольно, но консул, его заменивший,
Тут же хотел отменить всё, но не был Сенатом поддержан.
К Риму свои легионы повёл, о себе много мнивший,
Где был Помпеем Великим разбит и потом был повержен.
Всё пролетело недавно как вихрь над провинцией славной,
А из лачуг у Везувия всё показалось далёким.
Для бедняков медный асс был монетой здесь главной,
Цель попрошаек-детей и оборванных и худощёких.

Гордо меж бледных и нищих пьянчуг ветераны смотрелись,
Те, что сражались за Суллу в гражданской войне беззаветно.
Землю свою получив, здесь под солнцем прекрасным пригрелись.
В драках разбойникам с ними тягаться всегда было тщетно.
Для развлечений убийство они почитали и игры,
Пленных, преступников в цирке они умерщвляли умело,
Там на несчастных бросались убийцы, медведи и тигры,
Или бойцы-гладиаторы между собой бились смело.
«Будет сегодня сражаться Спартак против «галла»!
Завтра сражается Крикс-провокатор с димахером новым!
Вылечив бок, Эномай будет биться с велитом сначала!»
Так все кричали, писали писцы по настенным альбомам.
Песня простая тогда популярна была очень сильно.
Пели и в цирках её под кифару, рабы и матроны.
Пели в тавернах её и вином наливались обильно.
Больше всего подходили для пения строк баритоны:
«Возле потока прозрачной воды в жаркий день лучезарный,
Скинула в неге на землю одежды свои Артемида.
Лук положила тугой смертоносный и гребень янтарный,
В воду вошла и поющие нимфы прекрасного вида.
Только следить стал за ней Актеон – любопытный охотник,
Взглядом своим нарушать целомудрие дочери Зевса.
И преуспел в деле этом срамном молодой греховодник,
Долго сидел у ручья он, в беспамятстве от интереса.
Но Афродита заметила всё-же в потом Актеона.
Гневно вскричала она: «Как посмел здесь таиться, ничтожный?
Будь же оленем, чтоб не раскрывал моего одеона!»
Стал Актеон тут оленем большим, осторожным.
Только его же собаки помчались за ним кровожадно.
С лаем свирепым оленя в глухую чащобу загнали.
Там на куски разорвали и съели его неприглядно.
Псов было около ста и Спартак одного из них звали».
В Капуе школа была гладиаторов летом прошедшим
Строгим порядком гордился ланиста её небогатый,
Но всё разрушился ветреным днём сумасшедшим,
Бунт там возник гладиаторов варварский и жутковатый.
Может быть им надоело быть жертвой Юпитеру кровной,
Или матрон посещения после застолий победных,
Страстных до самых срамных приключений любовных,
Может быть к детям протягивать руки во снах безответных...

Вроде, сбежали они на охрану напав ночью тёмной,
Или ушли покупать по тавернам съестное для школы,
И не вернулись обратно, но толки пошли неуёмно,
Что на Везувии скрылись восставшие, босы и голы.
Будто в храм Митры они возвратились под утро,
Братьев неравенство истинной верой отринуть,
Жизнь после смерти воспеть благородно и мудро,
Прежде чем Капую – Рим второй снова покинуть.
Вскоре об этом в этрусском краю, как обычно, забыли.
Мало ли с древности беглых рабов знали эти пределы...
Даже милиция быстро ушла отряхнувшись от пыли,
Осенью хлеб собирать, стричь овец и лелеять наделы.
Тёплый Везувий укрыл беглецов, как всегда это делал.
В зарослях диких, пещерах глубоких, лачугах из досок.
Стал кто-то скот по ночам воровать и вредить виноделам,
Вскоре пошло воровство даже с помощью конных повозок.
Виллы в Помпеях, дома в Геркулануме начали грабить,
В Капуе стали менял убивать и торговцев-евреев,
Женщин свободных и женщин-рабынь похищать и похабить.
Люди шептались, что это безумцы и секта злодеев.
Но больше этого всех занимала война с Митридатом.
Стал в Киликии наместником новым Лукулл благородный.
Начал войну на востоке опять, обещая победу солдатам,
Явно желая богатства снискать и триумф всенародный.
Там Митридат угрожал сильным войском провинциям римским,
Греции даже, как раньше, когда захватил он Афины –
Пленник гордыни великой, ведомый желанием низким.
С ним был Тигран – царь армян и надменных парфян властелины.
Думали все и гадали, не станет ли гибелью это:
Слушают сплетни, читают альбомы и снова кровь чуют –
Новые битвы бушуют в Испании в жаркое лето,
Где марианец Серторий пять лет против Рима воюет.
Храбрый Мертелл и Великий Помпей чередой поражений,
Чуть не открыли дорогу на Рим иберийцам жестоким.
Множество войск и казну им послал Рим для новых сражений,
И племена покорялись теперь, подчиняясь стратегам высоким.

Больше войны беспокоили цены на мясо и просо,
Цены подённых работ и расцвет африканских болезней.
Осенью только возникла в сознании плебса угроза –
Лагерь на диком Везувии стал им войны интересней.
К осени там вместо жалких лачуг стены встали из камня,
Как легендарная Троя, чьи стены устроили боги.
Кузница в лагере этом была и пекарня,
Перекрывали подобия башен наверх все дороги.
Редко теперь мог туда посторонний попасть, любопытный –
Вход на вулкан пастухам и охотникам стал невозможен.
Всюду на склонах стоял караул и открытый и скрытый.
Не пропуская любого, мечи вынимая из ножен.
Кто-же сплотил здесь самнитов, германцев и галлов умело,
В зной ярким днём, и во мраке ночного тумана
Бывших рабов и крестьян обучая военному у делу,
И дисциплиной создав из разбойников войско нежданно?
Много запасов скопил чей-то ум и умелые руки:
Сыр, сухари и бобы, и в колодцах вода дождевая.
Собраны копья, мечи и щиты, шлемы, стрелы и луки –
Ими забита до верху уже не одна кладовая.

Как стало это так нужно обычным крестьянам
Бросившим плуг и рабам, вместо бегства в пределы другие?
Месть... За обиды большие, в угаре кровавом и пьяном,
Всё потерявших навек: и родных, и мечты дорогие.
Месть за убийственный каторжный труд днём и ночью,
И за насилие дев малолетних и жён бесконечно,
Верных друзей, что собаками в цирке разорваны в клочья,
Тех, кто стал в жизни немым инструментом и вещью навечно.
За отсечёние пальцев, ступней, рук, грудей, гениталий,
Плётками порки на дыбе, в цепях и колодках, отравы,
Гвозди под ногти, клеймение, зверства других вакханалий,
Каторга, смерть на кресте без суда, для жестокой забавы.
Месть – смысл всей жизни, сны многих ночей бесконечных,
Бронзы прочнее любой и богатством сильней всех сокровищ.
Жарче Юпитера молний, длиннее времён самых вечных.
Смерть им в мучениях, скопищам римских чудовищ.
Знающих только усладу прекрасных одежд и постелей,
Блюда изысканной кухни, вина драгоценного реки,
Мрамор полов тихих вилл, блеск стекла, золотых капителей,
Прибыль торговую, праздники, скачки и библиотеки.

Так рассуждал бы любой, окажись на горе удалённой,
Многих увидав людей, тренирующих тысячи сразу
Строем идти и стоять, как Меркурий бежать окрылённый,
Биться мечём, укрываться щитом, подчиняться приказу,
Пращников бою учить, посылать к цели массу снарядов,
Лучников стрелы метать, увеличивать точность и дальность,
Слаженным действиям в битве различных отрядов,
Как соблюдать в обороне, в атаке фронтальность.
Мог ли простой гладиатор, учитель борьбы и приёмов,
Бой конный знать и баллисты, превратности маршей тяжёлых,
Знать караульную службу и множество нужных законов,
Как разбивается лагерь в местах непригодных и голых?
Это при том, что округу разбойники сплошь разоряли.
Много сюда собралось их из разных провинций и Рима.
Пользуясь случаем слабости власти повсюду шныряли,
Будто сюда привела их рука роковая незримо.

Тут пастухи из Апулии, горцы из Брутии сладились вместе,
Старые легионеры Лепида мятежного с ними,
Граждане Рима, лишённые дома, надела и чести,
С ними рабы раньше бывшие сельскими и городскими.
Стены на юге у всех городов разобрал раньше Сулла,
Чтобы они не могли бунтовать, укрываясь за ними.
Это сдержало отчасти италиков здесь от разгула,
Но для разбойников мстительных стало делами благими.
Из тайников у хозяев рабы всё добро доставали,
Брали открыто у тихих теперь живодёров добычу.
Всюду бесчестили важных матрон, а мужей убивали
Мучая, вешая вниз головой, вертелами в них тыча.
Только Везувий таких удальцов принимал неохотно,
Часть возвращал он колонам, мелким крестьянам несчастным.
Только в больших латифундиях грабить велел он добротно,
Принадлежащих сенаторам и расхитителям разным.
«Хватит! – сказал всем Спартак после женщин сожжёных
Вместе с детьми из семьи дуумвира, привязанных к двери, –
Наши враги вовсе не беззащитные дети и жёны,
Мы не сжигаем Коринф и детей, словно римские звери.
Я не рабов царь Эвн-варвар, сириец, один из не правых,
В ярости всех перебивший свободных мужчин-сицидийцев.
Наша борьба против власти тиранов кровавых,
А не за гибель терзаемых ими простых италийцев!»
Стало всем ясно зачем гладиатору, просто изгою,
Злому фракийцу разбойников сдерживать строго
На побережье, где римская знать предаёться покою,
Дремлют долины в тиши, аппианская вьётся дорога...

Осенью прошлой Гай Клавдий Главр, воинской славой манимый,
Войско собрал из пьянчуг и милиции из муниципий,
Он на Везувий пришёл и обманут был слабостью мнимой
Кучки, как будто рабов, не покинувших горных укрытий.
Было три тысячи с ним бесконечно ленивых и страшных.
Многие били рабов и участие в казнях любили.
Тут им был случай распять на крестах всех восставших,
Трёх пастухов заподозренных, там же кнутами забили.
Галл Эномай, сам не прочь заплатить им такой же монетой.
Внял просьбам бывших рабов-соплеменников страстным,
Чтобы живым не ушёл ни один из милиции этой,
Лагерь в лесу окружить их кольцом сообразным.
Эти три тысячи воинов претора спали в палатках,
Не представляя за валом и рвом, что опасность сгустилась.
Ночью как призраки в зарослях прячась и каменных складках,
Тропам тайными с кручи вулкана отборное войско спустилось.
Там, где врага окружить помешали отвесные скалы,
Горцы, армяне, служившие раньше в войсках Митридата,
Быстро спустились на длинных верёвках, не вызвав обвалы,
По виноградной лозе, что была всюду крепче каната.
Не было места для пращников здесь и для конницы рьяной,
Линиям стройным и флангам, и прочей науке военной.
Не удалось их сдержать на тропе страже пьяной,
Как не сдержать на валах кровной мести священной.
Лагерь кольцом окружив, где враги словно черви кишели,
Войско восставших потоком ворвалось в теснину палаток.
Знаком служили им свежие ветки, как обруч на шее,
Чтобы своих различать в суматохе стремительных схваток.

Ярости крики смешались с отчаянным воплем и воем,
Был впереди Эномай, как Ахилл на стене Илиона.
Волчьей резнёй это было в овчарне, а вовсе не боем,
И никого не осталось в живых из того легиона.
Кровь растекалась людская вокруг и миазмы ручьями,
Смерть лишь одна помогла их жестоким увечьям и ранам.
Утром послали в Помпеи, чтоб шли за своими мужьями,
Новые вдовы, оплакивать граждан, служивших тиранам.
Гай Клавдий Главр был убит и на части изрублен на части,
Пал Эномай-Бойдерикс, поражённый своими случайно.
Все города оказались теперь у восставших во власти,
И для отдельных из них всё закончилось очень печально.

Галлы, германцы, фракийцы и греки, бастарны и скифы,
И иллирийцы, сарматы, армяне понтийские и кельтиберы,
С ними италики, как кровожадные волки и грифы,
Мстить понеслись в города и поместья без меры.
Виллы беспечные и города пострадали с округой.
Храмы разбиты там и сожжены, и базилики тоже.
Римляне, римлянки все перебиты с детьми и прислугой,
С пытками зверскими взято у них всё, что асса дороже.
Как легионы диктатора Суллы самнитов казнили,
Нынче сулланских казнили везде ветеранов,
Даже детей их, спасавшихся в храмах у статуй убили,
Путь повторяя кровавый невольно проклятых тиранов.
С конным отрядом отборным Спартак, Крикс и Ганник,
Там разъезжали, взывая к рассудку и милости Митры.
Бойню везде останавливал строго народный избранник,
Только кровавая месть возрождалась с живучестью гидры.

Тело сожгли Эномая торжественно ночью безлунной,
Плакальщиц множество громко при этом рыдало.
Прах в небеса уносил благородный огонь и безумный
Было для почести друга погибшего этого мало.
Сорок захваченных римлян к костру подвели торжествуя,
Силой заставили, как гладиаторов, насмерть сражаться,
Все из богатых семей, пали жертвой в ту ночь роковую.
Не приходилось ещё никогда Риму так унижаться.
Воля чудеснорождённого бога-спасителя Митры
В этой победе себя проявила, прославив героев.
Благословение бога во всём проявлялось не хитро,
На продолжение дела священной свободы настроив.
Хлынули с неба дожди, остудив и пожары и казни.
Всюду потоками грязь и холодные ветры с востока...
Въехал тогда в Форум Аннея римский отряд без боязни,
С ними был Каст, друг вождя и охраны немного.
Их довели без преград до базилики вечером поздним.
Римский военный трибун внутрь вошёл, занося две корзины.
Ждал там Спартак, Крикс и Ганник, не веря заранее козням,
Речи решили послушать не слабого духом мужчины.

«Аве! Я Гай Юлий Цезарь, военный трибун, избран только.
Тайну прошу сохранить о сегодняшней встрече навечно.
Я тут не то, чтобы выплатить вам за судьбу неустойку,
Или сыграть вам бесстрашного Сцеволы роль безупречно.
Консула Мария славного, преданный друг и племянник.
Слава деяниям вечно его и тому, как он правил.
Я от себя и от духа его благородного скромный посланник!»
Гордо сказав это, Цезарь на пол корзины поставил.
«Бился под стенам Рима я с Марием вместе.
Смерть нас косила, но вера в победу была неослабна.
Тысячи три было нас с мавританцами – конницей чести.
Сдался на милость нам Рим, но сам Марий скончался внезапно!» –
Грустно ответил Спартак и поднялся трибуну навстречу.
Он коренаст был, не молод, с пронзительным яростным взглядом,
С быстрой и ясной по-гречески правильной речью,
Полной, однако, каким-то отчаяно-горестным ядом.
Волосы длинные, светлые, вились руном своевольно,
Нос, подбородок большие и сильные, ловкие руки.
Многих убили они на войне, на арене невольно,
Шрамы на теле могли рассказать всё о боли и муке.
«Что же в корзинах? – спросил громко Крикс, великан светлоглазый.
Он был красив, словно скульптор его отливал с эталона,
Взгляд благородный, наполненный смыслом и волей,
Голос, звучащий призывно, не хуже жрецов Аполлона,
Шрамы глубокие всюду, как след гладиаторской доли.
«Деньги, – ответил военный трибун, – на войну против Рима».
«С Римом воюем и так, как с чумной неизбывной заразой,
Разве Главр смертью своей страшной не доказал это зримо?»
«Сколько? – спросил Ганник, – время чудесных загадок?»
«Здесь ауреусов полных три тысячи, – Цезарь ответил, –
Это за дело, что нужно нам сделать совместно, задаток,
Против заразной чумы, как уже раньше галл тут заметил».
«Год мы провинцией правим уже без законов Сената.
Сто десять тысяч собрали себе ауреусов с лишним.
Платим за хлеб, лошадей и коров, и за всё, что нам надо.
Митра нас учит по-братски делить всё с далёким и ближним.
Много уже из провинций других к нам пришло побратимов.
Бой между Суллой и Марием вместе с их смертью не кончен.
Нам мысли Гракха и Мария дороги в кодексе чтимом,
Страшном Сенату – убийцам, ворам и фискалам их гончим.
Люди из разных слоёв собираются к нам бесконечно –
Святость Республики им дорога больше жизни и счастья.
Нужно законом поставить предел олигархам навечно,
Плебс всколыхнуть, чтобы правда предстала их частью».
Так без раздумий ответил Спартак, прислонившись к колонне.
Двое рабов принесли хлеб, вино, фрукты, чистую воду.
Синие звёзды раздольно рассыпались на небосклоне,
В окна смотря, свысока изучая людскую породу.
«Мало здесь денег, – сказал недоверчиво Ганник, –
Знаем, что ты не богат и долгов понаделал не мало.
Тайной и странной неведомой силы ты смелый посланник.
Римская знать направляет на Рим ядовитое жало?»

Гай Юлий Цезарь взял кубок с водой, выпил, встал горделиво.
Стал говорить будто с Форума он обращался к народу:
«Ныне в Республике правит закон, только несправедливо.
Наша свобода лежит как мертвец, олигархам в угоду.
Консул не может теперь ничего, стал он куклой Сената.
Разве за это сражались отцы и герои страдали?
О шестисот головах в Рим пришёл царь диктата,
Хочет, чтоб мы демократию в жертву богатству отдали
Сетью законов нас всех оплели, кандалами, цепями,
И ничего не дают изменить адвокаты и судьи.
Демократично начнут обсуждать бесконечными днями,
После от воли народа остаётся лишь словоблудье.
Марий не сбросил царя, хоть рубил шеи чудищу-туше.
Реки в гражданской войне пролились крови римлян несчастных.
Суллу призвал ведь Сенат и вернул всё обратно, и хуже,
Не удержать так Республике двадцать провинций подвластных.
Как олигархию и демократов связать крепко вместе?
Как защитить демократию перед угрозой богатства?
Как не развить демократию плебса в подобие мести,
В путь конфискаций и бойню богатых, грабёж и пиратство?
Нужно скорее их всех убедить согласиться друг с другом.
Может война их сплотить против общей для Рима угрозы.
Плебс и Сенат будут спаяны общим смертельным испугом,
И для Республики смогут законы ввести и закроют вопросы.
Вот почему патриотам Республики нужно такое,
Что можно даже предательством гнусным назвать против Рима.
Я и Марк Красс и Великий Помпей – вот ядро бунтовское,
Будем мы с вами бок о бок сражаться с Сенатом незримо!»

«Да, это странное средство заставить людей быть добрее
Войско нанять для разгрома своей же страны, но во благо, –
Ганник-Канникас сказал и пошёл тихо вдоль галлереи, –
Так гладиаторов снова нужна Риму кровь и отвага?
Раньше мы жервой Юпитеру были и дань мёртвым предкам.
Мы искупали грехи римских граждан убийством кровавым.
Мы получали свободу и славу случайно и редко,
Гибелью многих друзей заплатив и привычкой к расправам.
К нам приходил день назад от Сертория тайный посланник.
Он умолял из Кампании с армией не удаляться.
Ведь устремится к нам каждый злодей и изгнанник,
И марианцы стекуться, и с армией соединятся.
Сам Квинт Серторий наверно желает вернуться обратно,
И марианцев в Тоскане собрать, ущемлённых Сенатом.
Плохо в Испании, видно проиграно всё безвозвратно,
Но и Помпею с Метеллом закончить войну трудновато.
После гражданских трёх войн здесь немало горючего всюду.
Только зажги – загориться от Альп до Сицилии тут-же.
Деньги Сарторий прислал, оценил в сто талантов причуду,
Чтобы мы сели в Кампании, спрятались в горы поглубже».

«Взяли вы деньги Сартория? – Цезарь спросил осторожно, –
Как вы удержите здесь десять тысяч уже к вам пришедших?
Видел я их по дороге, сдержать будет их невозможно,
Этих, от радости мщения и от надежд сумасшедших».
«Взяли мы деньги Сартория, но ничего не решили.
От Митридата Евпатора тоже прислали таланты.
Хочет заставить Лукулла он думать скорее о тыле,
Чтобы у Рима бродили свирепой толпой оккупанты, –
Так прямодушно ответил Спартак, отходя от подарка, –
Вроде и сам воевал только что у Пергама ты смело,
Вместе с галатами против Эвмаха усердно и жарко...
Не ожидал я, что всех привлечёт наше скорбное дело.
Только военные максимы нам говорят незабвенно:
Всех нам союзников стоит использовать дальше,
Тех, что с врагом, переманивать, стравливать верно,
Вот и тебе не откроем возможные планы без фальши.
Может быть кто-то захочет стать снова спасителем Рима,
Войско Сенат разрешит собирать для борьбы с нашим войском.
Право диктатора будет для этого неоспоримо,
Будут овации честно добыты в походе геройском.
Нынче идёт к нам пока только римская мелкая рыба.
Скоро уже претор Публий Вариний заявится в гости.
Но он совсем не герой, кто по-твоему справится с нами,
Много у претора разных достоинств и злости,
Даже успешным торговцем он был временами.
С ним Гай Гораний, Гней Фурий и Луций Кассиний.
Войско его ветераны и пьяницы, воры и слуги.
Встал он в Гаэте, уже прилагает немало усилий,
Конницу Тибуритина послал на разведку округи».

Цезарь лукавым внимательным взглядом его стал буравить.
После сказал убеждённо, как будто всё знал и предвидел:
«Вижу, ты знаешь немало и нечего даже добавить
Публий Вариний – плебей, но богат, хоть умом бог обидел.
Правильно ты рассудил, где уж им одолеть ветеранов,
Многие войны прошедших и жаждущих мщения сильно.
Видимо претор привёл на заклание стадо баранов,
Нивы Кампании кровью отребья удобрить обильно.
Будет он действовать просто, вести окружение скоро.
Силы свои разделив, как обычно, не думая очень.
Будет он вам отрезать путь на юг и стоять до упора.
Уничтожением полным восстания он озабочен.
Видно, я зря говорю вам об этом, у вас есть разведка.
Глаз и ушей много всюду следят за Варинием всюду.
Я удаляюсь, Спатрак, доведётся нам видиться редко,
Если Фортуна, богиня судьбы совершит ту причуду».
Жестом Сартак указал молчаливо в ночное пространство.
Каст отступил, пропуская трибуна обратно к охране.
Цезапь пошёл, обернулся внезапно, сказал без коварства
Между сиянием факелов, уличной тени на грани:
«Сделай, как я говорю и ты славу великую примешь,
Как Ахиллес на Троянской войне стал бессмертным навеки.
Если не вступишь в войну, то безвестным разбойником сгинешь,
Я не Фетида, конечно, а мы все не древние греки».
Хмурыми взглядами все проводили посла демократов.
Крикс вместе с Ганником выпили молча вина из кувшина.
Свет красный прыгал неверно на пол мозаичных квадратов,
И отражался в глазах ясных ярко и неустрашимо.


ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПОРАЖЕНИЕ ФУРИЯ И КАССИНИЯ. ОТСТУПЛЕНИЕ СПАРТАКА И КРИКСА В БРУТТИЮ.
ОСЕНЬ В БРУТТИИ. ПОРАЖЕНИЕ ВАРИНИЯ И ТОРАНИЯ.

Утром разведчики стали один за другим возвращаться.
И приносить вести разные, но всё такие, как надо.
Претор войска разделил и не стоит теперь защищаться,
Нужно скорее разбить два отдельных отряда.
Сразу же Крикс и Спартак повели два своих легиона
Быстро вдоль моря от Нолы к холмам полноводной Волтурны.
Солнце светило осеннее, брызгало из ореола
В кроны деревьев и были окрестности Нолы скульптурны.
Вёл им навстречу свой римский отряд квестор Фурий беспечно.
Город Казилинум ждал вроде их винным кубком и хлебом.
Но затрубили букцины и вышли в строю безупречно
Прежде велиты восставших, гастаты и принципы следом.
Квестор велел разворачивать в линию строй из колонны,
Но не успели когорты его разойтись от дороги.
Стали обстреливать пращники их, обходить неуклонно,
И появилась в тылу кавалерия Крикса в итоге.
С криком «барра!» устремились спартаковцы в битву без страха,
В кучу смешались когорты квиритов и стали сражаться.
Только недолго они продержались до полного краха,
Стало кольцо окружения быстро сужаться.
В давке толкали щитами и били мечами скорее,
Целясь в открытые шеи врага, в животы и колени.
Страшно крича поражённые падали в ноги бледнея,
И умирали в крови и грязи, в богохульственном тлене...
Как ни кричал им Гней Фурий о римской гордыне и долге,
Дрогнуло квестора войско и стало бежать без оглядки.
Фурий сражался там несколько славных мгновений не долгих,
Быстро мечи в грудь вонзились ему с треском по рукоятки.
Был квестор Фурий из рода, отдавшего Риму немало.
Предок его Рим от галлов, совсем захвативших, спас смело.
Фурии в консулах, преторах Риму служили, бывало,
Били этрусков и вольсков, но квестор свёл жизнь неумело.
Было убито две тысячи римлян бегущих от битвы,
Взяты значки их когорт и оружие, много припасов.
Митре за помощь в бою вознеся вдохновенно молитвы,
Ганник и Крикс устремились в Салин ожидая приказов.

Следом Спартак подошёл спешно с войском отборным.
Лагерь легата Кассиния здесь был построен недавно.
Луций Кассиний на вилле знакомых в бассейне просторном,
Вместе с рабынями радостям всем предавался исправно.
Конница Крикса его захватила врасплох без одежды,
Он, убегая, кричал и посеял смятение всюду.
В лагере крепком своём он укрыться лелеял надежды,
Только охрану ворот Крикс ударом разбил за минуту.
В спешке из мокрых палаток под дождь выбегали гастаты,
Не усапевая построиться бросились сразу к воротам,
Там оказались уже гладиаторы сами зажаты,
И отступили из лагеря быстро к лесистым теснотам.
Выйдя из лагеря весь легион римский встал потрясённо,
Между двух линий когорт гладиаторских он оказался.
И атакован был ими под рёв труб и крики синхронно,
Бросился в лагерь обратно и там словно скот истреблялся.
Около красной палатки легата сражались немногие храбро.
Бывшие воины Суллы, не ждавшие милости в битве.
Знали они, что уже не увидеть рассвета им завтра,
Только дороже продать жизнь в бою помышляли в молитве.
Вот бывший раб-африканец, кровавым мечём потрясая,
Знак легина схватил и Орла опрокинул не трупы,
Символом краха, квиритов оставшихся всех ужасая.
И затрубили спартаковцев радостно горны и трубы.
Рядом с Орлом пал легат в свалке смертью нелепой.
Многим сбежать удалось от убийц, весь обоз захвативших.
Лагерем встал здесь Спартак у границы Лукании хлебной,
Слух распустив, что у Крикса и Ганника много погибших.
Претор Вариний решил добивать Спартака побыстрее.
Первого римского славного консула дальний потомок,
Принцепса сын, Красса друг, был он тигра храбрее.
И предсказуемо бросился в бой без особых уловок.
В холод и дождь, потеряв половину больными в походе,
Он подошёл к Спартаку и построил свой лагерь напротив.
Войско, припасы решил он собрать, но не смог это, вроде,
Слух о разгроме прошёл, многих пьяниц служить разохотив.
Кроме того, ночью тёмной Спартак удалился успешно,
Вывел свои легионы, у лагеря куклы поставив.
Бросился следом прапретор по скользким дорогам поспешно.
В Рим за подмогой Торантия спешно отправив.

Шёл к Метапонту на юг к морю Ганник с отрядом восставших.
Крикс шёл с отрядом таким-же, но меньшим, пылая от мести.
Сам же Спартак с легионом отборных, но сильно уставших,
Через Луканию в Бруттию шёл, выжигая поместья.
Хмурое небо, на пиниях капли жемчужно белеют повсюду,
Редкий туман, иногда моросит дождь опять неуютный...
Тяжко идти, не минуть лихорадку теперь и простуду,
Раны болят, не даёт им зажить марш, для раненых трудный.
Ярость обрушилась ранее всюду на римлян жестоко.
Нола, Нуцерия, Фурии и Метапонт были взяты,
Вместе с холодным и мстительным ветром с востока,
В них появились войска Спартака, жаждой мести объяты.
С ними обозные люди, торговцы, разбойники просто.
Вражеской армией стали они тут луканскому люду.
Полным раздольем для вора, убийцы, садиста, прохвоста,
Стали те месяцы смерти в Лукинии бедной повсюду.
Словно Лукулл жёг во Фракии город за городом рьяно,
Или Помпей разорял кельтиберские сёла и нивы,
Сулла акрополь Афинский ломал и бахвалился пьяно,
С Зевса сдирая одежды из золота зло и глумливо.
Много рабов, взятых ранее в плен легионами Рима,
Помнили взгляд свой последний на родину страшный:
Пламя пожаров, убитые семьи, насилуют жён нестерпимо
Зверь по прозванию римлянин, жадный, кровавый и бражный.
Этом впредь никогда не не забудется жизнь смерти хуже,
Вместо просторов родной стороны и прекрасного счастья,
Рабовладельцами весь изувечен внутри и снаружи,
Стал говорящей скотиной и мыслящей вещью отчасти.

После побед и потерь, и ранений, и полной свободы,
Став Анти-Римом ужасным, в подсказках они не нуждались.
Всё застилающий гнев, не Спартак вёл их в эти походы,
Многие в гневе таком до кончины своей и остались.
Не понимали они, отчего благодатному Риму,
Родине двух урожаев за год и волов плодовитых,
Центру торговли, наук хитроумных мерилу,
Родину их истреблять, обращая в рабов и убитых.
Что не хватало вот этим, дрожащим от страха квиритам,
В виллах своих и дворцах, и добротных домах вдоль дороги,
Банях прекрасных, отделанных мрамором сплошь и нефритом,
Любящим храмы свои, сатурналии, флейты и тоги?

Плакал о том Сципион Африканский и не лицемерно,
В день тот победный, когда весь горел Карфаген ненавистный.
Знал он, что Рим, потеряв здесь врага, возгордится безмерно
И потеряет достоинство, строгость Республики чистой.
Раньше примером для римлян всегда Цинциннат был великий,
Пахарь, в диктаторы призванный в час роковых испытаний.
Только разбил он врага, тут-же к пашне вернулся безликой,
И не поддался соблазну богатства совсем без терзаний.
Ныне же римляне стали другими, забыли истоки,
Золото стало мерилом гражданства, его главным смыслом.
Видя такое, от Рима, почти отвернулись все боги,
Их обошёл, не спрося, хитрый Рим в договоре корыстном.
Вот и теперь, разбивая Юпитеру голову в храме,
Женщин насилуя и убивая потом перед домом,
Пьяно, со смехом рубя для потехи детей топорами,
Мстители были в желаемом мире знакомом.
Что мог им вождь говорить, сам убивший немало?
Курии из муниципий и судей спасать от расправы?
Здесь больше не было Рима и кончилось римское право.
Боги чужие, неримские мстители были здесь правы.

Пару недель вдоль дороги Пампилия в дождь и туманы,
Шли Спартака небольшие отряды раздельно и шумно.
Здесь, на границе Лукинии с Бруттией были они всеми званы,
Теми, кто жаждал попасть к гладиаторам в войско безумно.
Следом упрямый прапретор Вариний когорты вёл смело.
Конницу выслал вперёд и тревожил спартаковцев сильно,
Те отдавали сполна, то засаду устроят умело,
То перебьют часовых, то колодцы отравят обильно.
Крикс, Публипор и Гай Ганник отряды на бой выводили,
С целью убить у Вариния лучших людей, ветеранов.
Много раз в яростных стычках внезапных они победили,
Так обучая своих, как держаться в бою без изъянов.
Больше триариев, мощных копейщиков, пращников тоже,
Принципсов меньше, гастатов, Спартак так придумал сражаться.
Панцирь льняной, римский меч как кинжал, от копья не поможет,
Тень македонской фаланги при нём начала возрождаться.
Пусть уж стоит доброволец безусый и сариссой тычет,
Чем в давке страшной его ветеран подомнёт непременно.
В это же время отряд гладиаторов, выйдя из стычек,
Может напасть с тылу, с боку, победу добыть непременно.

Только в местах, где дома ветераны сулланских походов,
Где их хозяйства добротные плотно друг к другу стояли,
Там собирались они по десяткам и сотням у входов
Крупных поместий, селений, оружием старым сияли.
Были здесь старые центурионы, деканы, их слуги:
В шрамах, седые, беспалые, гордые прошлым навеки.
Беглых рабов презирая, забыв о лозе и о плуге,
Снова готовились сечь, распинать, как всегда при побеге.
С ними всегда приходилось не просто восставшим при встрече.
Стрелы из луков, свинец из пращей, а порой скорпионы,
Густо летели в разбойников, беглых рабов издалече,
И вылетали потом лихо всадников римских колонны.

Дома лишившись в пожарах, в погромах семей и животных,
Шли ветераны к Варинию, войско его умножая,
Насмерть сражаясь с убийцами в конных боях и пехотных,
Бросив сгнивать на корню в поле зимнюю часть урожая.
Боя искал старый друг Марка Красса упрямый Вариний,
Даже не став дожидаться своей галльской конницы к битве,
Что вёл к нему квестор быстро из Рима в плену эйфории,
В жертву двух пленных принёс и провёл ночь в молитве.
Слухи везде распустив, что вернётся в Кампанию вскоре,
Быстро повёл легионы и конницу к лагерю Крикса.
Там и Спартак находился с отрядом и Ганник в дозоре.
Быстро у лагеря их римский лагерь воздвигся.

«Больше нельзя отступать!» – так Спартак объявил на совете, –
«Если начнём уходить по дороге в колоннах частями,
Нас атакуют развёрнутым строем уже на рассвете,
И перебьют, вся борьба наша кончится только смертями!»
«Быстро Вариний теперь подошёл, лагерь сделал умело,
Утром он выстроит войско и нас атакует всей силой.
Если мы в лагере встретим его, он начнёт бой с обстрела,
Лучники римлян весь лагерь наш сделают общей могилой!» –
Так Крикс сказал, было видно, что он предпочёл бы сражаться.
Ганник сказал: «Наша конница может уйти тайно ночью,
Частью одной выйти в тыл, против конницы галльской держаться.
В это же время обоз растерзаем мы в клочья.
«Галлы с германцами в коннице нашей – огромная сила,
Всадники римские с ними не сладят, всем это известно.
Только манипулы бывших рабов не готовы и гнилы,
Не устоят под ударом когорт ветеранов, признаемся честно.
Наших когорт марианцев, самнитов не хватит встать фронтом,
Фланги охватит упрямый Вариний и Канны устроит.
Надо нам бить по вождю и доверитья слепо экспромту.
Если Вариний умрёт, разбегутся и все безо всяких героик! –
Хмуро сказал им Спартак, разминая зетёкшие руки, –
У Гавгамел Александр Македонский на Дария вышел,
В центре прорвался и Дарий бежал от гетайров в испуге.
Там же сражался фракиец Сеталк, с детства я это слышал,
Предок он мой, и имел в войске у Александра заслуги.
Так же и нам поступить здесь придётся, доверившись Митре,
Богу воскресшему, всё искупившему жертвенной смертью,
Бой мы дадим, как Геракл страшной неумирающей гидре,
Звёзды свои вознесём над пылающей твердью!» –
Твёрдо сказал им Спартак и с фракийцем они согласились.
Логика всё диктовала, размер и готовность их войска.
Нужно ли было в напрасных движениях силясь,
Верных друзей обмануть и себя, толковать факт по-свойски?
Сколько раз, знать бы, случались бои и сражения в мире?
Воины ждали тревожно судьбы обусловленной ночью,
Правду пытаясь узнать для себя в вездесущем эфире,
Имя своё помещая на лист приговора в отточье.
Кто может это признать из живущих и живших разумным,
Вместо пути совершенствовать мир, разрушать и поганить?
Делать его сумасшедшим, бессмысленным, грязным и шумным,
Если ещё не убить до конца совершенство, то ранить.

Вот затрубили букцины и солнце кровавое встало,
Римляне начали строится к бою, рядами манипул на поле.
Золото яркой звездой на Орлах легионов блистало,
Всем объявляя о непререкаемой силе и воле.
Конница турмами встала на флангах и лучники там-же.
Десять больших скорпионов поставили в центре вдоль строя.
Все десять тысяч квиритов застыли, вдоль лагеря вставши,
В задних рядах плащ Вариния красный, легатов с ним трое.
Из лагерей выходили спартаковцы, конница Крикса, самниты.
Строились медленно, путая место в рядах и колоннах.
В правильной битве, казалось всем зрителям, будут разбиты
Толпы рабов, пастухов и калек плохо вооружённых.
В центре у них встали стройно манипулы из марианцев,
Люди Липида, мятежного претора, здесь находились.
Им нужно было стоять до конца, словно триста спартанцев
У Фермопил, где отважные воины с персами бились.
Справа от всех вне колонн и шеренг встал Спартак, Крикс и Ганник.
Всадники в панцирях, поножах, шлемах и с копьями с ними,
Как фессалийская конница, клином стояла и вёл их избранник,
Митрой с небес окрылён и в надеждах сердцами людскими.
Радостно Публий Вариний смотрел на живые до времени жертвы,
И предвкушал, как похвалит отец, мудрый принцепс Сената,
Как захлебнётся Гай Макр и у всех успокоятся нервы,
Плебс перестанет кричать и в торговле пойдёт всё как надо.
Из-за валов лагерей с двух сторон на долину смотрели
Девы-волчицы, торговцы, больные и зрители действа,
Зрелища ждали, трофеи собрать и нажиться на деле,
Вражий обоз разгромить, для потехи устроив злодейство.
Поску забрать и пшеницу, оливки, колбасы и пасты, поску
Мёд и бекон, солонину, орехи, испанские вина,
Амфоры с маслом, чеснок и капусты повозку,
Жертвенный бык и баран, свиньи, гуси, другая скотина.

Публий Вариний не стал ожидать все отряды восставших,
После победы их конница будет рубить до заката.
Знак он подал трубачам, звук исторгся и горнов блестящих,
Все скорпионы пустили железные стрелы как надо,
Метко пробили в строю гладиаторов несколько брешей.
Лучники, пращники вышли вперёд, камни, стрелы пустили.
Сразу расстроив воздействием тем строй копейщиков пеший.
Всех новобранцев спартаковских сильно смутили.
Рог затрубил гладиаторов, вышли пельтасты-фракийцы,
Лучники, пращники были они, хуже критских едва-ли.
Сразу отметились эти застрельщики, проще – убийцы,
Словно на стрельбище или охоте они убивали.
Если бы так продолжалось сражение дальше, к полудню,
При бесконечном запасе камней, стрел и дротиков острых, разных,
Лучников римских бы всех перебили жестокие плутни,
Перед Варинием, ждущим победы в надеждах напрасных.

Конницу бросил прапретор тогда на фракийских велитов,
Турмы рассыпав, она погналась вдоль манипул прилежно,
Тут были вопли и топот копыт, кровь и смерть разных видов,
Но распылялтсь усилия конницы галлов вокруг неизбежно.
Хмуро стояли спартаковцы, все их центурии злые,
Глядя на бойню друзей, с кем недавно смеялись и пели.
Падали страшно на землю мужчины совсем молодые,
Те, что спастись не смогли и за строй забежать не успели.
Но не сдвигался Спартак, не бросал тоже конницу в дело.
Стали про трусость уже говорить или думать невольно.
Марс торжеством здесь сиял, приношением брал кровь и тело,
Это должно для услады его быть свирепо и больно.

Вновь затрубили букцины и трубы и двинулись разом
Римские бодрые сорок манипул из линии первой.
Верные клятве смертельной и центурионов приказам,
Жизнь посвящая бесстрашно воинственной деве Минерве.
Конница стала назад отходить, собираться на флангах,
Лучники, пращники тоже туда сквозь ряды поспешили.
Галлам союзным тут римляне не уступали в таланта,
Словно машины войны, в криках, звоне и пыли.
Шли по убитым сдвигая щиты, и значки трепетали
Сорок шагов разделяли всего два сверкающих строя.
Пилумы стали квириты кидать и для этого встали.
Гибли спартаковцы через один от смертельного роя.

С криком ужасным «барра!» прокатившимся громом по полю,
Бросились римляне рьяно вперёд и на копья наткнулись.
Тут всем пришлось до конца напрягать и все силы, и волю,
Линии строя спартаковцев сильно прогнулись.
Дальше события все вспоминали по разному очень.
Помнили многие скачку, как бешено лошади мчались,
С правого фланга Спартак бросил конницу, был в этом точен.
Клин мощных всадников между двух линий врага оказались.
Первая линия связана боем была, как и раньше,
Сразу за ними бродили велиты, своих подбирали,
Линия свежих манипул стояла в бездействии дальше,
С ними Вариний, легаты за боем когорт наблюдали.
Словно во сне клин тяжёлый и плотный из всадников свежих,
Смёл всех, в ряды свои шедших велитов и раненых галлов,
Смял он вторую из линий манипул, пробил в центре бреши,
Будто коса по траве, камнепад и удар урагана.

Строй сбив всей первой когорты Спартак к знаменосцами прорвался,
Бросились в схватку легаты, отборные центурионы.
Но стали падать знамёна, Орёл золотой зашатался,
Словно предвидел, что бросит Вариний свои легионы.
Так и случилось, когда гладиаторы строй разметали,
Длинным копьём смог Спартак сбить с Вариния перья.
Рухнул с коня он, его уводить, закрывать быстро стали,
Бил их Спартак – бог бессмертный из их суеверья.
Плащ потеряв свой пурпурный и шлем, затерялся Вариний.
Между бегущими к лагерю он укрывался от смерти.
Пали Орлы легионов и дрогнула стройность их линий,
Словно под ними теперь больше не было тверди.

«Бейся, трус подлый, Вариний!» – Спартак прокричал ненавидя.
«Надо помочь Публикору!» – ему крикнул Ганник надсадно.
Первая римская линия билась как прежде, разгрома не видя,
В войско восставших вгрызаясь старательно и кровожадно.
И понеслись все тяжёлые всадники строем обратно.
С тыла по строю манипул ударили массой огромной.
Римляне стройность рядов потеряли тот-час безвозвратно,
Стали толпой обезумевшей, страхом большим уязвлённой.
Галльская конница видя такое, сражаться не стала,
Бросилась прочь поскорее, своих же давила бегущих.
Стадом пугливых баранов Вариния войско бежало,
Конница из гладиаторов буйно металась в их гуще.

«Наша победа! – воскликнул Спартак весь забрызганный кровью, –
Конницу Гая Торания в Кумах врасплох атакуем.
Не позавидовать легионерскому ныне сословь,
Только пока цел Тораний и галлы, мы рано ликуем!»
«Быстро велитов сюда и коней!» – Ганник крикнул легатам.
Стали коней подводить и сажать очень быстро велитов,
Римлян забыв убивать, что бежали испуганным стадом.
Их гнали воины пешие греков, фракийцев, самнитов.
«В Кумы! – Спартак прокричал, – скоро юг будет наш весь надолго!»
Конница двинулась гулкой змеёй по дороге известной.
Поле сражения бросив, где битвы ещё не умолкла,
Вождь предоставил свободу разгула резни повсеместной.

В лагерь ворвались спартаковцы, стали обоз римский грабить,
Между палаток резня началась, поиск жертв и награды.
Здесь умирающих, мёртвых уже продолжали похабить.
Головы ловко рубя, натыкали на копья и колья ограды.
Ликторов претора здесь захватили в испуге живыми,
Фасции взяли у них с топорками внутри по закону,
Множество римлян повесили тут на деревьях нагими,
Нескольких центурионов распяли, прибив в частоколу.
Вынесли снедь и припасы все из командирских палаток,
Мех, шёлк, одежду, посуду и мебель, предметы другие предметы
С мёртвых одежду снимали торговцы, для них был миг сладок,
Как и для всех победителей сняты любые запреты.
Кучи щитов, копий, панцирей, пилумов, шлемов, калигул
Быстро росли при усилиях центурионов восставших.
Тысячи римлян убитых лежали и ворон подруг к пиру кликал,
Много волков вышло к полю на трапезу оголодавших.
Всюду в округе ловили похожих на римлян в азарте,
Их убивали предельно жестоко разъезды и группы.
Женщин убитых понтийцы ещё посвящали Астарте,
Греки Аресу, германцы ножами увечили трупы.

К вечеру только стихать стало это кровавое действо.
Вести пришли, что Тораний разбит и бежит без оглядки.
Ярость угасла, пошло и на убыль злодейство.
Стали опять дисциплину вводить, как могли, и порядки.
Был Публикор непреклонен в борьбе с грабежами в округе.
Он разъезжал повсеместно с отрядом самнитов и осков,
И за убийство матроны рабу отрубил даже руки,
Многих велел за грабёж бить плетьми и прибить после к доскам.
Он приказал всё сносить в лагерь бывший Вариния строго,
Только вожди были в праве добычу делить между всеми.
Стали убитых потом собирать, было очень их много,
Клали рядами одних на других, невзирая на род или племя.
Выгнали в поле всех взрослых рабов, колонистов и пленных,
Пинии, туи рубить для костров погребальных скорее.
В прах обратить мёртвых древним обрядом священным,
Может прологом коротким, а может, концом к эпопее.
Он же решил, что пристойно почтить души павших героев
Жертвенным боем двухсот гладиаторов-римлян до смерти,
Сделав из пленных деканов и центурионов изгоев,
Так суть нарушить традиций квиритов, их нравственной тверди.
Пусть гладиаторы беглые, жертвы Юпитеру раньше,
Смотрят, как бывшие зрители их убивают друг-друга,
Смерти желают своим же друзьям без увёрток и фальши,
В сердце вонзают мечи посреди освещённого круга.

Утром вернулся Спартак, Крикс и Ганник, и всадники с ними.
Стали подробности боя с Торанием в Кумах известны.
Конница с конницей вечером встретилась в узкой теснине.
Длинные копья спартаковцев дело решили уместно.
Кони тяжёлые, выучка у гладиаторов были,
Шлемы и панцири, поножи, тысяча конных велитов.
Несколько первых рядов римских весом они сокрушили,
Дальше решили всё навыки, как у спартанских гоплитов.
Алы эдуев, союзников римских, отпрянули в страхе,
Пал их префект, знаменосцы и многие декурионы,
Всадники Ганника громко кричали по-галльски о крахе,
В тыл заходя по холмам и взбираясь на склоны.
Спешились в зарослях быстро на флангах велиты восставших,
Больше пугая свирепыми криками, чем грозным строем,
Впрочем, стреляя прицельно из луков во всех убегавших,
Или свинцом из пращей их встречая убийственным роем.
Конница галлов-эдуев весь дух боевой растеряла,
В бегство пустилась, когорты свои по пути опрокинув,
Видя такое, Тораний бежал и последняя свежая ала,
Вместе с обозом, запасами лагерь был ими покинут.
«Стойте! – тогда приказал всем Спартак, – собиритесь обратно!
Сильно устали мы, мало нас, римлян ещё слишком много.
Больше потери их наших, как видится, десятикратно.
Грудой на многие мили завалена ими дорога!
Пусть укрываются в Кумах, бегут нынче в Капую ночью,
Весть разнося о Юпитере, римлян оставившем в битве кровавой,
В Риме знамёна свои демонстрируют рваные в клочья,
Нас же покрыл навсегда этот день ратной славой!
В Кумы, где храм Аполлона и греков старинные виллы,
После войдём, предсказание нашей судьбы там узнаем.
Словно царь римский Тарквиний, взял книгу у жрицы Севиллы,
Мы предсказания жрицы бессмертной из Кум почитаем!»


ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАДИАТОРСКИЕ ИГРЫ В ЧЕСТЬ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ.
ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ, КАТЕХИЗИС И ТАНЕЦ СПАРТАКА.

В лагерь вернулся Спартак, смотрит – войско вино пьёт, ликует.
Головы видит на кольях, тела к частоколу прибиты,
Кто не ленивый, с дружками захваченным бойко торгует,
Словно и с Римом они, и с богами уже были квиты.
В красной палатке Вариния он разместился устало,
Между изысканной мебели, тканей, светильников с маслом,
Возле палатки охрана фракийцев немедленно встала,
Ветер флажками играл, тучи дыбились в небе ненастном.
К вечеру только он вышел опять и поехал на поле.
Здесь ждали Ганник и Крикс, Публикор, много верных легатов.
Встал на холме над побоищем вождь, полон силы и воли.
С ним Агафирс, как начальник фракийских охранных отрядов.
Был сам Спартак словно претор одет и держался достойно.
Тога с пурпурной каймой и туника пурпурного цвета,
Кресло курульное вынесли, фасции вынесли стройно
Ликторы пленные молча по правилам всем из завета.
Криками громких приветствий окрестности все оглашались,
Всюду отряды восставших стояли ни нивах обширных.
Возле холма, словно амфитеатром, костры возвышались,
Были готовы они возгорается от факелов дымных.

Перед кострами толпой двести римлян отборных сидели.
Их в гладиаторы выбрал с утра Публикор, как ланиста.
Всех этих пленных вчера победители видели в деле,
Жертвами будут достойными, храбро умрут и не быстро.
Были префекты из конницы, центурионы, деканы,
Галлы из ал и трибуны, бывалые легионеры.
С лицами, словно из камня, безжизненные истуканы,
Ждали они страшной смерти позорной для римлян без меры.
Кладбище их ожидало для самых никчёмных, ничтожных,
Семьи теряли гражданство и право жить в Риме и рядом,
Им оставалось принять клички вместо имён невозможных,
В собственность бога они превращались кровавым обрядом.
Стали костры зажигать погребальные с мёртвыми быстро,
Грустно огонь расползался, дрова и смолу поедая,
Он то гудел, то свистел танцем нот звукового регистра,
Плату Харону с незрячих глазниц второпях собирая.
Птицы кричали зловеще и реяли в солнце закатном,
Земли италиков молча разлили глубокие тени,
Боги стояли незримой стеной в небосклоне громадном,
Видя, как сильные мира сего встали здесь на колени.
Мрачно из кресла поднялся Спартак, и ему было больно.
Труд непростого сражения всаднику дорого стоил.
На Агафирса опёрся, поднялся на камень огромный,
Старые раны болели и сильный ушиб беспокоил.
Горны вовсю затрубили на поле, застыли отряды.
Были самниты и бруттии здесь, и италиков масса.
Люди Липида, Сартория, Мария, словно плеяды,
Галлы, германцы и скифы, понтийцы и горцы с Кавказа.
Грустно взирали они на горящих друзей между брёвен,
Думали разное, может, молились, детей вспоминали,
Может, клялись отомстить тем, кто в этом виновен.
Были такие, что поски хлебнув, стоя просто дремали.

Вот стал Спартак говорить и слова разносили повтором.
Вплоть до последних рядов повторяли их и доводили.
Руку подняв высоко, он смотрел проницательным взором,
Словно грядущее видел и звёзды ему лишь светили:
«Боги ведут нас по жизни, решают за нас очень много.
Вот и вчера нам победу они принесли малой кровью.
Зевсом, Юпитером, Митрой, Астартой открыта дорога,
Нам остаётся пройти по дороге с сыновней любовью.
Разные судьбы у всех, кто собрался сегодня на поле,
Много италиков бьются за полное право гражданства,
Есть, кто от рабства и пыток сбежал, мстит своей рабской доле,
Родину больше не помня, сражаются ради бунтарства.
Знаю таких, кто пришёл заработать, пришёл за богатством,
Вместо трудов землепашца, поборы кого задушили,
Многие здесь занимались торговлей людьми и пиратством,
Шли в гладиаторы сами, по найму убийцами были!
Стал я над вами военным вождём совершенно случайно,
Имя своё не могу я открыть настоящее в страхе.
Род мой во фракии может Лукулл перебить моментально,
Взял он во Фракии много селений в кровавом размахе.
Мы продолжаем войну с гнусным Римом, тюрьмой всех народов,
Легче для порабощенных племён будет доля при этом.
Вот смысл от наших больших италийских военных походов,
Вместе всем миром на север пойдём и на Рим этим летом!»

Вой одобрения разноголосый над войском раздался,
Крики «Спартак, мы с тобой!» и «Спартак, претор наш!» разносились,
Вождь всем руками махал, Крикс молчал, Ганник лишь улыбался.
Громко стучали вокруг о щиты, дули в горны и кони бесились.
«Слушайте! – вновь попытался Спартак говорить, – замолчите!»
Сильно уже разгорелись костры и поплыл смрадный запах,
Труп, то один, то другой, оживал на секунду в своей пирамиде,
Корчился в пламени в искрах, треске, щелчках, вздохах и храпах.
Крики и шум постепенно затихли, и вождь смог продолжить
«Наши товарищи, храбро сражаясь, в сражении пали.
Гении их и юноны, всё в жизни должны подытожить.
Все их пенаты и лары умолкли в тоске и печали.
Добрые маны и злые лемуры вокруг затаились,
Знание древних этрусков взывает о жертвах обильных.
Так же, как раньше Юпитеру грозному жертвы дарились,
Бой гладиаторов мы проведём из противников сильных.
Тот, кто останется жив, будет нами отпущен с почётом,
Кто победит в паре, бьётся с другим победителем в паре.
Станет эдилом Гай Ганник, и ведать он будет подсчётом,
Пусть начинают сражаться ничтожные римские твари!»

Жребием пары отобраны были, расставлены между кострами.
Шлемы надели на них, и щиты и мечи дали в руки.
Словно привычно им роли раздали, как в греческой драме,
Авторы в амфитеатре, в придирчивом зрительском круге.
Только один из несчастных решился восстать против казни.
Меч получив, он в безумии страшном напал на охрану.
Больше не думал из пленных никто о подобном соблазне,
После того, как ему нанесли сзади страшную рану.
Быстро его оттащили к костру и добили кинжалом.
Прочие пленники тихо стояли, подавленно глядя.
Смутно надежда незримым кольцом их ещё окружала,
Призрачно жизнь обещала в смертельном обряде.
Белый платок в руки взял Ганник, медленно поднял и важно.
Все замолчали вокруг, даже птицы умолкли, казалось.
Сильно махнул он платком дав сигнал биться насмерть отважно,
Только остались стоять все являя противнику жалость.
Их стали копьями острыми в спину толкать друг на друга.
Первая кровь этих жертв пролилась от таких понуканий.
Вскоре была так разорвана их круговая порука,
Дело пошло оживлённей, до жертв первых кровопусканий.
В яростных отблесках пламени, в дыме от плоти горящей,
В грозном молчании войск победителей в битве,
Римляне бились за право пожить жизнью этой пропащей,
Больше они не нуждаясь для этого вскоре в арбитре.
Ярость пришла к ним сама как мужчинам пристало,
Крики поверженных громко зазвучали из мира иного.
Из гладиаторов этих в живых половины не стало.
Новые пары составили быстро по жребию снова.

Было теперь пятьдесят этих пар, даже в ранах кровавых,
Снова Гай Ганник платок опустил и продолжились схватки,
Римляне быстро убили вновь в прошлом товарищей бравых.
Тихо сказал сам себе в лихорадке Спартак: «Кто в остатке?
Если префект молодой победит, загадаю победу,
В нашей нелёгкой войне, цель которой не знаю наверно,
Митре я всем поклянусь, буду верен до смерти обету,
Что справедливость его на земле буду сеять всемерно!»

Вот все погибли уже гладиаторы кроме последних.
Стройный префект и декан из манипулы только остались.
Двое красавцев-атлетов высоких и двадцатилетних,
Оба в крови и грязи, от усталости сильно шатались.
Каждый из них шестерых победил в быстрой схватке.
Чуть отодвинуты в сторону, мёртвые всюду валялись.
Всё приближалось к желанной эдилу зловещей отгадке,
Кто жив останется в действе, где духи умилостивлялись.
Снова за взмахом платка гладиаторы принялись биться.
Медленно двигались оба и еле щиты поднимали,
Схожими были тела их нагие, а шлемы скрывали их лица,
Тяжко дышали, мечами тупыми с трудом ударяя.
Вроде, префект, в шлеме с рыбой на гребне, свежее казался,
Выше свой щит поднимал, чаще бил, резче, с огненным бликом,
Только в крови поскользнулся, на чёрной земле распластался.
Быстро декан в грудь ему меч вонзил с хриплым криком.
После и сам повалился, и рана открылась на шее,
Страх только был для него поводырь в этой схватке.
После победы декан потерял для себя этот стержень.
Умер он тут-же, в живых никого не осталось в остатке,
Словно Юпитер заранее был на квиритов рассержен.
Быстро проткнули копьём и проверили каждое тело,
В мрачном молчании войск, на костры мертвецов положили,
Не раздевая, оружие взяв только, сделали дело,
Чем долгожданный обряд приношения жертв завершили.

Тут затрубили букцины, ударили громко тампаны,
Стали отряды поспешно в палатки свои отправляться.
Ужин их ждал, маркитанты и девы-волчицы, лекарства на раны,
Танцам и винам фалернским возможно там было предаться.
Только Спартак не спешил, не поднялся с курульного кресла.
Бледный был, тихо глядел, как префекта в огонь положили,
Как охватило священное пламя лицо, грудь и ноги, и чресла,
Будто взлетает душа в виде искр ярких, сажи и пыли.
Толи Элизиум принял её на блаженные нивы,
Орк беспощадный низринул в подземное царство,
Были ли этим префектом при жизни другие любимы,
Сам он любим кем-то был, или был только жертвой коварства?
«Он проиграл, мой боец, жребий бросив судьбы мне туманный! –
Тихо Спартак обронил, глядя взглядом усталого зверя, –
Митре-спасителю сердце отдал я, заботе его неустанной.
В жертву себя принести я готов, в воскрешение веря!»
Встал он, к палатке пошёл, с ним и ликторы строем, охрана,
Ганник и Крикс, Публикор, Агафирс и другие.
Ночь превратила долину в подобие лунного храма,
Лунные блики везде разбросав как ковры дорогие.
Тихо Апулия спит за Браданом, рекой полноводной,
Сзади притих Метапонт и река Казуент пенит воды,
Слева Колабрия ёжится в западном ветре холодном,
Бруттия дышит роздольем и воздухом сладкой свободы.
Все италийские земли до Капуи самой свободны от Рима,
Нет больше воинских сил, лишь милиция из муниципий.
Жертвы погибших в борьбе между звёзд пролетают незримо,
Сверху шепча о тревогах и драмах дальнейших событий...

В думах тяжёлых Спартак шёл на пиршество скорби устало,
С ним все вожди и легаты, герои сражений кровавых.
В преторской красной палатке собраться им вместе пристало,
Вместе предаться веселью в объятиях женщин лукавых.
Так и случилось меж длинных столов, лож, скамей и подушек.
В тесном пространстве плясали и пели красотки умело,
Там пантомиму смешно исполняли про глупых подружек,
Римские нравы, тела обнажённые выбелив мелом.
Выпив вина, попросил Ганник их прекратить это действо.
Скучное Рима искусство на лад переделать восточный.
Танцам предаться весёлым в концепции эпикурейства,
Греческим пляскам под ритм побуждающий, сильный и точный.
Все закричали в поддержку, желая мелодий мажорных.
Стали под звуки двух флейт, бубна стук, чистой лиры напевы,
Бить кастаньетами громко из устричных раковин чёрных.
Начали двигаться очень красиво прекрасные девы.
Быстро подняли в палатке две стенки на стойках высоких,
Этим давая танцующим девушкам больше простора.
Делая взгляды счастливей суровых мужчин очень многих,
Начали танец дорийский, приятный для слуха и взора.
Долго плясали они, даже хмурый Спартак стал смеяться,
Хлопал в ладоши как все, отбивая ногой такт умело.
Девушку он заприметил, что пела здесь в роли паяца,
Полунагая, в большом парике, и краснела несмело.
Жестом её подозвал к Спартаку умный Крикс и оставил.
В чашу вина ей налил с острословием хитрого Фавна.
Девушку звали Лилита, отец-царь её в Тире правил,
В рабство пираты её захватили в набеге недавно.
Имя её ассирийское значило Ночь, но совсем не игриво -
Просто дитя, только станом прекраснее многих красавиц,
Волосы пышные, словно коня благородного грива,
Губы как красный коралл, под белилами яркий румянец.
Глаз изумительно добрых и робких, как будто оленьих,
Только бездушный увидеть не смог бы, на грудь взгляд уставив.
Крикс был таким, приказав ей сидеть у вождя на коленях,
Дальше о ночи любви всё решать Спартаку предоставив.
Гордо хозяин танцовщиц назначил ей цену в денарий,
Что было просто огромной ценой за простую блудницу.
Зная, что денег не счесть у могучих теперь государей,
Силой оружия сделавших в Капуе с Римом границу.

Стал ей вопросы свои задавать вождь, от музыки млея,
То, что сирийка узнал, про неволю, тяжёлую долю.
«Дам ей свободу бесплатно», – сказал он всё больше хмелея.
«Платы не будет? – торговец смутился, – рабам всем дашь волю?»
«Слишком у многих из римлян, что в войске моём, есть наделы,
Много у них и рабов на наделах работают долго.
Если рабов отпущу на свободу – испорчу всё дело,
Эти солдаты уйдут к неприятелю с яростью волка.
Против меня будут драться Липида тогда ветераны,
Как мне без римлян потом одолеть легионы из римлян?
Армию римлян лишь римляне могут разбить, как ни странно,
Будет ли раб ликовать, будь свободой он вдруг осчастливлен?
Если пойдёт он на север, в Тоскану и далее к галлам,
Схватят его и опять закуют цепью, в поле отправят.
Если хозяин не будет как прежний, а в пьянстве удалом
До смерти плетью забьёт или в термах у топки поставит?
Многие в рабстве родились и доли другой и не знают,
Даже мечтают иные с хозяином рядом скончаться,
Лучше, сытнее порой в рабстве жить и другой не желают,
Вольноотпущенник может в торговле не слабо подняться.
Сами становятся рабовладельцами и господами,
Есть и такие, кто денег собрав, тщатся выкупить семьи.
Тот, кто хотел убежать – убежал и сражается с нами,
Кто не бежал – рабской доли достоин – презренное семя!
Как мне с Серторием будет потом говорить о поддержке?
Как с Митридатом союз заключить, если сделаю это?
Вольность погубит восстание, это уже не издержки,
В мире всеобщего рабства свободно оно от запрета!»
Шум песен скрыл часть ответа, но общее было понятно.
Грустно присел устроитель веселья, расставшись с рабыней.
Крикс пошутил, что как плата – он жив, что должно быть приятно,
Собственность жизни вредит и не может являться святыней…
«Ныне свободна Лилита, – торговец сказал удручённо, –
Этот контракт о свободе я утром составлю толково!»
Было понятно, что был этот римлянин жизнью учёный,
Силу тирана всегда ставя выше закона любого.
Девушка бросилась тут на колени и стала молиться
Богу Ваалу, колени обняв Спартака и от счастья рыдая.
Вождь нежно обнял за плечи её, подобрел, умилился,
Словно увидел, как вспыхнула в небе звезда молодая.

«Пусть нам станцует Спартак танец свой!» – Крикс сказал тут серёзно.
«Правильно! – Ганник его поддержал, – пусть танцует перриху!»
«Просим тебя!» – закричали вокруг все и пьяно и розно.
«Помним твой танец военный!» – кричали друзья сквозь шумиху.
«Ладно, – ответил Спартак, – я для Митры перриху станцую!»
Встал он устало, но только раздались удары тимпанов
Бодрость откуда-то свыше взялась вдохновлённо, не всуе,
Меч свой подняв, стал Спартак исполнять танец грозных титанов.
Гордо и медленно двинулся он шагом твёрдым по кругу,
Словно судьбу отмерял навсегда для себя и восставших,
Словно он знал, что Серторий откажет дурную услугу,
Помощь солдатами пообещав, но солгав и предавши.
Шаг – и Евпатор откажает в союзе с усмешкой надменной,
Шаг – Юлий Цезарь предаст Спартака и пойдёт с войском Красса,
Крикс с частью войска уйдёт и погибнет в борьбе беспримерной,
Консулы Геллий с Лентулом разбиты с трудом и не сразу.
Вспыхнет любовь и родит сына летом герою Лилита,
Спрятана будет у критских пиратов в разгар эпопеи,
Станет заложницей алчности, будет случайно убита,
Сын уцелеет и будет воспитан жрецом в Иудее...
В танце военном поднял вождь свирепо с мечом к небу руку,
Словно рассёк грудь судьбы и в сражении смерть опровергнул,
Сделал глубокие выпады в такт и пронзил мир упруго,
Имя своё обессмертив и образ, что век не померкнул.
Как же случилось, что вровень богам он как птица поднялся,
Встал на ступень императоров, раб-гладиатор презренный,
Взяв справедливость и правду, как знамя, таким и остался –
Может быть главное знамя живых в недрах чёрной Вселенной?
В битве последней себя принесёт в жертву, божьей десницей
Тысячи будут прибиты восставших к крестам, как святые,
В муках зовя Иисуса Христа, что вот-вот народится,
В вечность свободы уйдут благородные и молодые!
Всё это позже случится, а нынче, танцуя перриху,
Грозный Спартак рассекает мечём восхищение пира,
Ставит он ноги атлета упруго, вращается лихо,
Взгляды ловя восхищённые звёзд из далёкого мира...






ОПРИЧНИК ИВАН ГРОЗНЫЙ

историческая поэма




ПРЕДИСЛОВИЕ ОТ АВТОРА

"Я знаю, история присутствует в каждом сегодняшнем дне, в каждой человеческой судьбе. Она залегает широкими, невидимыми, а иногда довольно отчетливо видимыми пластами во всем том, что формирует современность... Прошлое присутствует как в настоящем, так и в будущем".

Ю. Трифонов.

История и поэзия далеко разведены друг от друга в восприятии: слишком глобальна и тяжеловесна одна и легка, внимательна к частному, личному – другая.
Потому историческая поэма – сложнейший жанр, требующий единства, слитности, поэтического текста с историческим материалом. Только это единство, его зримые и незримые, словесные и смысловые сопряжения, и позволяют исторической поэмеосуществить непростой замысел: дать ощущение истории и человека как целого.
Другими словами, поэтического мастерства и досконального владения историческим материалом ждёт от в этом жанре придирчивый читатель. Но мастерство и заключается в том, чтобы с первых же строк заставить читателя забыть о том, что он читатель, погрузить его во время, сделать участником и соучастником событий, и только такое поэтическое произведение на историческую тему можно считать удачным.
"Опричник Иван Грозный" – такое произведение. И сейчас, в период пересмотра культурного наследия и поиска новых путей развития литературы и культуры, представляется очень важным исследовать эту новую модификацию жанра исторической поэмы. Но исследовать не легко, когда чтение не захватывает.
Чтение поэмы "Опричник Иван Грозный" захватывает.
Первые же строфы поэмы реализуют в бытовой обстановке метафору – "увидеть время":

"В проём окна, сквозь кузнь решётки,
Проник шершавый, тусклый свет.
Ощупал костяные чётки
На лавке, пригоршню монет,
Подсвечник с бронзовым нарвалом,
Наплывы воска, ковш пустой,
Постель с несмятым одеялом,
И полог с тщательной резьбой".

И далее, на протяжении всей поэмы, зримо, подробно, вплоть до физиологии и анатомии, до "печёнок", показывается, как время протекает тяжёлой жидкостью через человека, похожего на сосуд с отсутствующим дном, подсоединенный к системе истории.
Иоанн Грозный, одна из самых противоречивых и неразгаданных фигур российской истории. Наверное, никогда не стихнуть спорам о том, кем же он был для России – благодетельным реформатором или безжалостным палачом. Поэме показано как началась опричнина, одна из мрачных страниц Русской истории, кровавая гражданская война, её апофеоз - разгром Новгорода, во время которого погибло почти 80 тысяч человек. Однако пытаться судить действия Ивана только категориями современности было бы ошибочно. Учёт категорий средневекового сознания тех людей, даёт понимание того, что, например, телесная смерть не самое ужасное ддя них событие, а самое страшное это смерью духовная, лишающая возможности попасть душе в вечный рай Царствия Небесного.
Именно поэтому, например, Иван в переписке с князем Курбским сожалеет о том, что тот остался жив, нарушив клятву на кресте, теряя возможность быть спасенным в раю после казни. В современном понимании нигилистического сознания это дикость, считать неудачей сохранение жизни. Этим пониманием блага объясняется и та покорность народа, которая сопровождала все восемь лет опричнины, и множество желающих помогать царю в его реформах. Кроме того он с их точки зрения является потомком римских императоров, святость которых была им тогда очевидна.
Однако для создания хронотопа, единства времени и места, нужно быть посторонних для происходящего, далеким от оценок, пред оставляя судить Ивана читателю. В поэме нужно было глубоко погрузить читателя в образ царя Ивана, чтобы каждый мог судить о его поступках как о своих собственных, а такая оценка надежней поверхностных трактовок.
Изобразительные средства поэмы весьма просты, но читателю кажется, что это он сам делает –

"Послав людей смотреть подвалы,
Плененных всех переписать,
Распорядился сеновалы,
Ледник, кладовки обыскать".

Литературный приём "взгляд постороннего" широко известен.
В этой же поэме используется приём прямо противоположный – взгляд изнутри: на все события мы смотрим глазами царя Ивана, и это, несомненно, главное достоинство поэмы.

"Он шёл по гулким переходам,
Скрипучим лестницам, ходам,
И словно знал всё, будто годы
Провал во ключниках здесь сам".

Проходя с царем Иваном по гулким коридорам его царствования, можно понять – каждый человек несёт ответственность за свои поступки, из которых складывается история народа и страны, и никто не может, не имеет права пренебрегать судьбой отдельного человека.
Социальное явление опричины подвергаетсяанализу, относясь к действительности, как свидетель и историк одновременно, но в поэме явления подвергаются не только историческому, но и психологическому анализу, и приём "взгляд изнутри" помогает в этом.
Вот молитва царя Ивана, где он пытается объяснить мотивы своей жестокости тому единственному существу, кого боится.
Что это? Безумие? Гордыня? Несгибаемость пророка? Отчаянье человека, которого история вынесла на самый гребень своей сокрушительной волны и теперь требует от него нечеловеческих усилий и нечеловеческих решений? Каждый будет решать это сам и каждый будет в ответе за "всё, чем Россия перестрадала" …
Центр композиции поэмы, её сюжетная кульминация – поход на Великий Новгород, который царь Иван обвинил в измене. По всему Новгороду, вторгаясь в частные дома, опричники проливали кровь, грабили и оставались безнаказанными. Однако это и кульминация царствования Ивана Грозного вообще и опричнины в частности – в 1572 году, вскоре после походов на Великий Новгород и Псков, опричнина была отменена.
В сценах, описывающих разгром Новгорода, сюжетно-беллетристическая техника: при внешней стилистической простоте слога действие постоянно держит в напряжении:
Приём "взгляд изнутри" работает и тут – ощущается эффект физического присутствия.
Нити прошлого проходят сквозь современность и тянутся в будущее, а поэт делает эти нити живыми...




…Благослави благоверного и христолюбивого князя
Ивана Васильевича, государя и самодержца всея Руси,
нового царя Константина новому граду Константинову – Москве
и всей русской земли и иным многим землям государя,
якоже и Господь рече: Прославляющих Мя прославлю, –
и прославися имя его и слава по всей вселенной,
и предаст ему Господь Бог скипетр,
непобедимо оружие на вся враги,
и неверные покори под нозе его,
и вся супостаты предаст ему Господь Бог в руце его,
и веру православную яже в Христа Бога утверди,
еретичествующих на православную веру отгна, яко волки.

Митрополита Зосимы извещение
о Пасхалии на осьмую тысячу лет
от сотворения мира



ПРОЛОГ


Приняв венец царя впервые
Над Русью всей, решил Иван
Вести народ в миры благие,
К вратам святых небесных стран.
Как Иоанн Предтеча вещий
Он стал в мечтах и вещих снах,
В своём сознании зловещем
Врата Небес искал впотьмах.
Давно то было или близко,
Не рассудить, не разобрать.
Кто был велик, а кто пал низко,
Кто может истинно сказать?
Наверно в распрях тех свирепых
Потом увидим смысл и свет,
В земле кровавой самоцветы
Промоет дождь, промочит снег.
Казань взята и ханство пало,
Судьба Сибири решена,
Но для державы это мало,
Державе Балтика нужна.
Идет по Балтике торговля,
Ливонцы держат вход в Двину
Как Сатанила злая воля,
И запирает швед Неву.
Не всем князьям война желанна,
Давать людей и деньги жаль.
Здоумышляют неустанно,
Плюют на царскую скрижаль.
Вредят, воруют и перечат,
Бегут к врагам, сидят в лесах.
Пускай Иван не безупречен,
А кто рождён на небесах?
Сквозь время вязкое, пространство
Видений полное он плыл.
Во вспышках света, духа странствий
Искал предел, не находил...


Глава первая

МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

В проём окна, сквозь кузнь решётки,
Проник шершавый, тусклый свет.
Ощупал костяные чётки
На лавке, пригоршню монет,
Подсвечник с бронзовым нарвалом,
Наплывы воска, ковш пустой,
Постель с несмятым одеялом,
И полог с тщательной резьбой.
Мгла отступала, хоронилась
В изгибах сводов, меж столбов.
Текла, и с негою гнездилась
В объёмах царских сундуков.
Со стен взирали чудотворцы,
Из недр окладов дорогих.
Лампады блики, нимбов кольца
Дрожаньем оживляли их.

Пред образами сонно грезя
Сидел на троне человек,
Вдоль подлокотников повеся
Ладони хладные как снег.
Едва дрожащие ладони
На грани бликов и теней,
И пальцы длинные без воли
Томились тяжестью перстней.
Его виденья окружали,
Томили, стискивали грудь.
Со стоном крики вырывались
Из сжатых уст: «Не мешкай, в путь!
Скорее Полоцк окружайте,
Литве не дайте передых.
К татарам крымским посылайте
С обманом, что мы любим их!»
Но через несколько мгновений,
Возник неявный, гулкий звук.
Сквозь дымку тяжких сновидений
Прорвался топот, гул и стук.
За низкой дверью голос резкий
Вскричал, откликнулся другой:
«Буди царя, есть повод веский!»
«Учти, рискуешь головой!»

Лязг пронизал дверные скрепы.
Очнулся дремлющий во мгле;
Глаза открылись, взгляд свирепый
Пронзил иконы на стене.
Ладони сжались, пальцы с хрустом
Сошлись, сидящий грузно встал.
«Кто смел меня тревожить пусто?» –
Он раздражённо прокричал.
Сквозь гомон, шепот жутковатый,
Донёсся голос: «Это мы –
Басманов, Бельский и Ушатый,
И трое стражей из тюрьмы!»
Согнав с лица следы волнений,
Царь заступил на хладный пол,
И, без опаски и сомнений,
Откинул кованый запор.
За дверью, искрами стреляя,
Чадили факелы во тьме;
Скуратов с ликом негодяя
Стоял с кинжалом в кулаке.
Подняв глаза хитрее волчьих,
Малюта руку приложил
К груди нагой, без проволочек
Царю он дело изложил:
«Великий царь, светило наше,
Холопы верные твои
Убийц поймали возле башни,
И на расправу привели»
Огнём под ноги посветили;
Два тела тут лежат ничком.
Водой их хладной окатили,
В живот пихнули каблуком.

Иван сказал: «Как вы их споро!
Скажите, как в ночи, без лиц,
Разоблачить сумели вора,
Как распознали в них убийц?»
Помедлив, чтобы царь вернулся,
И снова сел на трон резной,
Ушатый – сотник черноусый,
Тряхнул кудлатой головой:
«Тобой был дан наказ высокий –
В Кремле дозорами ходить,
Внутри палат в ночные сроки,
И не шуметь, не петь, не пить.
И не скрипели чтоб ступени,
Чтоб стражи путь не раскрывать,
В ночи чужих без промедлений
И без сомнения хватать...
Наказ охране был дан мудро.
И вот случилось – это там,
Где путь обычный твой под утро
К молебну во Успенский храм.
Дрова всегда лежат там плотно.
Троих мы видим там – стоят
Во тьме тайком и очень злобно
Промеж собою говорят.
Тогда подкрался я и Блудов,
Вокруг сугробы и кусты,
И там рядились воры будто
К молебну скоро выйдешь ты.
И знали, что пойдешь в пустыне
В Успенский храм один как перст.
Напасть хотели у святыни –
И там убить тебя, вот крест,
Про это тоже скажет Блудов!»
Тот закивал перекрестясь.
В дверях заёрзали, оттуда
Раздались крики: «Воры! Мразь!»

Ушатый свой рассказ продолжил:
«Напали мы на них тот час;
Достали сабли мы из ножен,
Те тоже бросились на нас.
Махали яростно ножами,
Но побежали, видя блик
Клинков у нас над головами.
А мы подняли громкий крик.
Догнал их Блудов, изловчился
И одного успел достать
Ударом в шею – тот свалился,
Мы снова принялись бежать.
Добрались к башне, что на площадь
Китай-городскую ведёт.
По льду скользим и кличем помощь.
В конце концов она идёт:
Стрельцы из башни надворотной,
Ночная стража из жильцов,
Как свора гончая добротно
Злодеев стиснули в кольцо.
Злодей, упавший на колени,
Молиться принялся, другой
Нырнул в сугроб закрывши темя.
На них все бросились гурьбой.
Топтать их начал люд служивый
И бить до крови, до кости.
И я тогда, покуда живы,
Решил к тебе их принести!»

«Вот вздор! – нарушил царь молчанье,
Мотнув обритой головой,
Затылком чуя трепетанье
Дворян стоящих за спиной, –
Не понимаю, как возможно
Решить вот так убить царя?
Мой род идет от Константина,
Всех христиан поводыря.
Я всех веду к Вратам Небесным,
Кто сможет путь мне заслонить?
Что стоит этот мир телесный,
Ведь душу нужно лишь хранить.
Всё не понятно, может счёты
Решили вы свести вот так?
Мне надоела до икоты
Грызня вся ваша как собак.
Убийц вести в Приказ Разбойный,
Я сам пытать их буду там.
Басманов с Бельским пусть подробный
Рассказ про ночь представят нам.
Хочу я знать зачем, откуда
Все вы в исподнем и без слуг,
Пока рубил злодеев Блудов,
На диво близко были тут.
Вы здесь таились, или спали,
А может слушали мой храп?
Теперь в воинственном запале
Всяк стал мой преданнейший раб?»

Царь повернулся; рослый, полный,
С густою рыжей бородой,
Глаза огромные – уголья,
И брови ниткой вороной.
Сказал он: «Дальше охраните,
Весь Кремль изменою смердит!
И попросите, передайте,
Чтоб шёл ко мне митрополит!»

Дворяне, стража и прислуга,
Как псы свои хвосты поджав,
Кто в чём, кто с чем, давя друг друга
Во тьму отпрянули стремглав.
Схватив ладонью боль в затылке,
Царь опустился на скамью.
Скривился в горестной ухмылке
Сказал: «Господь, тебя молю,
Дай мне твоей смиренно силы
Стерпеть смертельную вражду
Людишек гнусных и спесивых,
Меня тут держащих в плену.
Царя, без права и свободы
Решать, быть миру иль войне.
Творца Ливонского похода
В Кремле закрыли, как в тюрьме.
Скрутили мысли, как в темнице,
Указы смеют обсуждать,
Хотят кусков моей землицы,
Что их должны бы содержать.
Ко мне лишь ходят за деньгою,
Чины им, взятки и родство.
А я рискую головою,
Как только трогаю кого.
Бояре гнусно нарушают
Великий замысел войны,
И Ревель шведам предлагают,
Воруют деньги из казны.
Всё время тратят на утехи,
Гребут налог в свою мошну,
И в плен сдаются без помехи,
И возвращаются в Москву,
Пред государьими очами
Стоят бесстыдным наглецом
И лгут, как польскими мечами
В бою изрезали лицо.
Всё врут в плену хмельного зелья.
Есть и другие, кто удел
Опустошив свой от безделья,
Земель заводят передел.
А только требуешь ответа,
Все начинают поминать
Молитвы Нового Завета,
И без конца перечислять
Своих ходатаев, заслуги
Родов своих. и всё родство,
Берут друг друга на поруки
Под целование крестов,
И всё без дрожи благоверной,
Как будто дёргают ботву.
А если снова за измену
Изобличат – бегут в Литву.
Бежит иной, как пёс паршивый,
От казни честной и суда.
Богатств хотят, хотят быть живы,
А мне проклятье навсегда!»
Царь говорил всё тише, злее.
Встал со скамьи, поднял глаза.
Пригнулся у раскрытой двери,
Пошёл, крестясь на образа.
За ним охрана и Ушатый,
Их тени прыгали в углах,
А впереди бежал кудлатый
Слизнёв, ключи держа в руках.

Шли по дворцу, вокруг чадили
Лучины в нишах и углах.
Холопы их в ковшах гасили,
Блуждая после уж впотьмах.
Их караул детей боярских
Сгонял, крича, с пути царя,
Тонуло эхо в звуках вязких,
Тек воздух с запахом угля.
Ударив плетью безответных,
Несущих кадку нечистот,
Царь подошёл к двери заветной.
Слизнев открыл невзрачный вход.
Палата узкая как келья,
Окно глядит в Москву-реку,
Стол, лавка, запах подземелья,
Икона яркая в углу.

Иван почувствовал, что боли
Почти утихли в голове.
Вошёл и встал, исполнен воли,
А солнце дернулось в окне.
Нырнуло в бездну глаз свирепых.
И заступив под этот взгляд,
Застыл с подносами нелепо
Слезнев, вспотев с главы до пят.
«Поставь на стол кушин и птицу,
Испробуй часть еды моей,–
Сказал Иван,– чтоб убедиться,
Что яда точно нету в ней».
Тот закивал, рукав закинул,
С жаркого корку отломил,
Потом без страха и заминок
Её в раскрытый рот вложил.
Сжевал и хлеб, вино отведал
Под взглядом пристальным царя.
«Ну, полно, Семка, ты под это
Поешь весь завтрак мой зазря», –
Сказал Иван и сел на лавку,
Вкусил от хлеба и вина,
И с хрустом зуб вонзил в казарку:
«Ну, как идут твои дела?
Тебя я сватаю к юннице
Мстиславской, надо нам дерзать».
Слизнёв замешкался, смутился,
Соображая, как сказать:
«Моя судьба в твоей деснице.
Княжна Мстислаская, что мы
Речем прекрасною юницей –
Из Гедеминовой родни.
Родни литовской, исполинской,
Как Глинский, Бельский, как все вы.
Как сам ты, по Елене Глинской,
Родня для всех царей Литвы.
Честь велика, не верю даже,
Недели две уж в горле ком;
Ведь стану я, великий княже,
Тебе ближайшим свояком!»

Иван хрустел капустой сочной:
«Из тех, кто тут живет в Кремле
Две с половино тыщи точно
Свои мне в свойстве и родне.
Но не литовский князь мне ближе,
А император Константин.
Он предок мой, нет в мире выше
Монаршей крови – он один.
Ещё наследник я Батыя,
Все повторяется как встарь,
Мои все степи зодотые,
Теперь как он я Белый царь!»

Декабрьский ветер смолк внезапно,
Не завывая, не шурша,
На миг как будто безвозвратно
Из всех и вся ушла душа.
Тоскливо двери заскрипели,
Шаги напомнили дворец,
Стал слышен даже свист свирели,
Гул голосов: «Святой отец!
Благослови рабов нас грешных!»
Слизнёв шепнул: «Митрополит».
Иван навстречу встал неспешно,
Оставил кубок недопит.
Вбивая в пол тяжёлый посох,
Митрополит вошёл и встал;
В каменьях крест, седые космы,
В глазах ни злобы ни добра.
Царю степенно подал руку,
И тот её поцеловал
Кривясь, терпел как будто муку.
Митрополит ему сказал:
«Скажи, сын мой, опять убийцы
Тебе мерещились во сне?
Что этот бред не повторится
Ты клялся на иконе мне».

«Что слышу, отче? – царь отпрянул, –
Меня хотели тут убить,
Убийц нашли мои дворяне
И увели допрос чинить.
Мне почему не хочешь верить?»
Митрополит махнул рукой
Слизнёву тот час отпрянул к двери,
Ушёл с понурой головой.
Иван сказал: «Садись, святейший».
Тот сел, рукой ударив стол:
«Хочу, сын мой, тебя утешить,
Пресечь души твоей раскол.
Огромной стала вдруг держава,
Нужны и дьяки, и писцы,
И кропотливая управа,
Не только пушки да стрельцы.
Не только знатных, но и всяких
Пустить тут надобно во власть,
А знать рвет дьяков как собаки,
Которым кость мешают красть.
А ты пугаешь всех толковых,
Боятся честные служить,
Ты веришь лжи и невиновных
Привык бессмысленно губить.
Был у меня князь Юрий Кашин –
Казань брал, воевал с Литвой
Как воевода бесшабашный,
А тут по делу под Москвой.
Он сыну свадьбу затевает,
Сыночка хочет поженить
На девке Ховринской, желает
За ней богатство получить».

«И что? – Иван пожал плечами,
Косясь на стынущую дичь, –
Им голодранцам можно чаять
Богатство Ховриных достичь.
Самих же Ховриных не плохо
Привадить ближе ко двору.
Не нахожу я в том подвоха,
Тебя же, отче, не пойму».

«Случайно вышло препиранье
У сына Кашина, вражда
Во время праздного шатанья
С Чулковым Гришкой у пруда.
Чулков сам к Ховриным решился
Сватьев заслать; в ножи пошли,
Но слава Богу люд вступился
И бой без крови развели.
Чулков лишь в рындах и подьячих,
Откуда гонор не пойму,
И князь конечно же назначил
Урок плетьми задать ему».

«Так это кашинские рожи
Чулкова ждали на заре?
Хотели высечь, а сторожа
Моя взяла их на дворе? –
Царь откусил от стылой птицы,
Махнул рукой туда-сюда, –
Они совсем и не убийцы?
Вот так святая простота.
Они меня в засаде ждали
Не подавая голосов.
На стражу яростно напали.
Я их убью как подлых псов.
Тебе за всех просить охота,
Тебе лишь верю одному.
Но то никчемная забота.
Как помнишь, в прошлую весну?
Ты со боярами толпою
Ко мне в ночи как стая сов,
Связав охрану с жутким воем,
Ворвались, заперли засов.
Желали правды зло и громко,
Притворно сделав скромный вид,
Достопочтенный и покорный,
А я едва не был убит.
Ты был им стягом берегущим,
Тобой прикрылись бунтари
От гнева слуг моих бегущих,
Призывы слышавших мои!»

Иван умолк и стало слышно
Как бьют в церквях колокола.
Сперва вдали, потом всё ближе,
И зазвонила вся Москва.
Весь мир стал чудом колокольным.
Иван поднялся, встал к окну,
Поскрёб, ударил недовольно
Ногтём в оконную слюду.
Сквозь иней еле различались
Дымы над крышами домов,
Стрельцы верхом куда-то мчались,
Комки летели от подков.
Меж куполов воронья стая
Клубилась пеплом на ветру,
В поземке псы беззвучно лая,
Козу гоняли по двору.
Нырнуло солнце, снова вышло,
Плеснули вороны крылом.
В стенах пел голос еле слышно
Над колыбелью перед сном.
Выл ветер, в кузнице далёкой
Кузнец подковывал коней
И ветер в башне надворотной
Выл то слабее, то сильней.

«Меня лишали с малолетства
Свободы царствовать и жить.
И всё, что помню я из детства –
Убийства, бунты, реки лжи.
Чернь друг на друга поднимая,
Ратши и Глинские на круг
Травили ядом, колдовали
Открыто, не стесняясь слуг.
В Казань везли вдали от войска,
Что шло по берегу в огне.
Молил я за его геройство.
Про приступ не сказали мне.
Казанцы зря не взяли хана,
Что я им мирно предлагал,
А взяли турка от султана,
И дишь тогда я осерчал.
И жили бы как наш Касимов,
Но вот попутал их шайтан.
Прогнали наших побратимов
И правоверных мусульман.
Взорвали стену, жадный Курбский
В проём за славой побежал,
Но бой крепчал, погнали русских.
«Секут!» – он первый закричал.
Меня от славы уводили,
На приступ без меня пошли
И без меня не победили,
Лишь смерть позорную нашли.
Давно враги мое семейство
Счастливым видеть не могли,
И через яды с чародейством
Анастасию извели.
Царицу, милую юницу –
Мать шестерых моих детей.
Припомнишь ты, на ней женился
Когда пятнадцать было ей.
Сильвестр – лиса в овечьей шкуре
И злой предатель Адашёв.
Но хорошо, что милый шурин
Василий Юрьев всё нашёл.
Раскрыл злодеев чародейство
И справедлив был царский суд.
Пускай жестоко было действо,
Но так и Бог бы выбрал тут.
Для всех кругом была опасность
Под чары страшные попасть.
Макарий, вот уж несуразность,
Успел их жертвой слабой пасть».

«Все это Богу нетерпимо! –
Сказал в ответ митрополит, –
Про эти мерзости вестимо ль,
Чего Москва вся говорит?
К чему расправа над сынами
Шишкова, не щадя семей?
На плахе Сытины с главами
Расстались – Фёдор, Алексей.
Князь Воротынский, князь Курлятьев
В опале – изгнаны как псы.
Потом ты умертвил их братьев.
Ты что творишь? Ты ж мне как сын!
Иван, я твой духовник с детства,
Ты вырос на моих глазах,
Я помню как ты по соседству
Топтал всех встречных на конях.
Ты в детстве муками животных
Извел немало, слуг хлестал
И в десять лет ты принародно
Прохода девкам не давал.
Полно людей ты бестолково
По пьяной дури загубил;
Как в Невеле ты Шаховского
Во гневе палицей убил.
По убиенным шлёшь ты вклады
В монастыри по сто рублей
И больше, это Богу ладно,
Но он глаголит: «Не убей!»

Митрополит на посох грузно
Опёрся, встал так, будто он
Оставил в этой келье узкой
Всю жизнь под карканье ворон.
Кресты на нём в лучах рассветных
Горели как на куполах.
Изрек: «Помилуй деток бедных.
Они никто в твоих делах.
Князь Кашин молит о прощеньи
Тем своякам младым, что ты
С утра отправил в подземелье.
Так душно, дай скорей воды».

Царь из кувшина золотого
Дал Афанасию воды.
«Ну, ладно, если все готовы
Ручаться будто это сны, –
Иван невольно стал кривляться, –
Пущу на волю дураков.
Ты перечисли, кто ручаться
За них имуществом готов.
Потом, как водиться с порукой,
Нарушит этот Кашин что,
Сгною с детьми, женой, прислугой
И с поручителем его.
Опала будет непременно,
Под ссылку, казнь, в пучину бед.
И пусть свой крест несут смиренно.
Таков и будет мой ответ».

Расцеловав митрополита,
Иван почувствовал и боль.
Свинцом пытаемый налитым,
Как на кресте сдавил он вой.
Но распрямился: «Хватит, отче,
В молитвах помни обо мне.
Освобожу их как ты хочешь,
По недоказанной вине.
Пускай идут, вот только Юрьев
Расспросит их, что было тут.
И если скажут всё без дури,
Их по домам и отвезут».
Митрополит всё понял, вдрогнул,
Стал отступать себя крестя.
Ушёл, с размаху дверью хлопнул,
Негодованием горя.

Иван вновь принялся за птицу.
Ел жадно, как в последний раз.
Вдруг слёзы выйдя сквозь ресницы,
Упали из угольих глаз.
Горячим бешенством задушен,
Во гневе лютом будто пьян,
Зубами мясо рвал как души
Царь Божьей милостью – Иван...

...Был вечер, факелы чадили,
Морозом дуло от окна.
Иван прошёл и сел в средине
На пир накрытого стола.
И закрутились, взволновавшись
Пол сотни пляшущих теней,
И столько же людей, подняашись
Вдоль стен стояли у скамей.
Царь стал высматривать образчик
Опоры верной сквозь угар,
Как будто с торжища приказчик
Смотрел полученный товар;

Дьяк Висковатый, князь Басманов,
Бояре Чеботов, Ногтёв,
Скуратов-Бельский, Поливанов,
Вокшерин, Колычев, Слизнёв,
Князья Одоевский, Черкасский
Григорьев, Совин, Салтыков,
Ростовский-Тёмкин, Боротянский,
Хованский, Хворостин, Гвоздёв,
Боярин Юрьев, Шапкин, Сёмин,
Мятлин Верига Третьяков,
Князь Оболенский, Пронский-Ромин,
Меньшой Булгаков, Воронцов,
Князь Бекбулатович Ногайский,
Грязных, Безопишев Угрим,
Молчанов, Шереметев, Зайцев,
Борисов Чёрный Бороздин,
Иван Чулков, Коняка Сицкий,
Дьяк Арцебашев, Трубецкой,
Василий Ступа - дьяк дворецкий,
Дьяк Тютин и Васюк Грязной,
Пивов, Олферьев, Севастьянов,
Шерефединов, Годунов,
Леонтьев, Зюзин и Щелкалов,
Плещеев, Овцин, Шейдяков,
Кривой Сабуров, Младший Очин,
Роман Нащекин, Милюков,
Андрей Старко, Григорий Ловчек,
И низших несколько чинов.
«Садитесь, други, пейте, ешьте,
Сегодня будет долгий пир.
Тревогу вы мою утешьте,
А после мы поговорим.
Кто дурака сегодня пляшет?»
Иван попробовал грибов.
И тут-же все налили в чаши
Вино из царских погребов.
Все стали есть и замелькали
В руках пирующих ножи –
Их в корки кулебяк втыкали,
В жаркое, хлебные коржи.
Сгребали с блюд больших горстями
Орехи, клюкву, творог, мёд.
Пускали чаши меж гостями,
Как из ведра вливали в рот.

Притих шум пира нетерпимый
По знаку малому царя.
Поднялся Ловчик – лик игривый,
Для вида струны теребя.
Пошёл с улыбкой, переплясом,
Бренча по гуслям, меж столов,
И загуде поддельным басом
Посредь повёрнутых голов:
«Сегодня дурень пьяный Кашин
Бродил у камня Алатырь,
Хотел украсть царёвой каши,
Но тут взошла звезда Чигирь.
Звезда ему рёчет: «Дурак, мол,
Обрящешь кашу ты в аду.
Ведь у тебя и глаз нет, на кол
Зад набредёт во тьме! Ау-у-у»...
Под смех и вой Григорий Ловчик
Пошёл вприсядку, гусли прочь.
Иван захлопал: «Голубочек,
Смотри как боек хоть и ночь!»
«Слагает вирши, скачет бойко» –
Дьяк Висковатый тут кивнул
Давясь анисовой настойкой.
Басманов Гришке подмигнул.
И тихо рёк, чтоб было слышно
Лишь только дьяку и царю:
«Григорий Ловчек боек слишком,
Заклад я за него даю.
Не рассуждая он, не морщась
Убьёт любого за столом
По твоему приказу тот час,
Не посчитавши то грехом.
Его князь Вяземский подсунул
Мне в Кормовой прика служить.
Сказал – сгодится, я подумал.
Но страшновато рядом жить.
Пора врагов среди Приказов,
Кремля, дворца, монастырей
Уже громить». Скосивши глазом,
Иван сказал: «Пора, теперь!»

Споткнулся Ловчиков, упавши
Сидеть остался на полу.
Унялся гомон, царь поднявшись
Махнул рукой Бороздину:
«Иди скорее, встань за дверью,
Не подпуская слухачей».
И Бороздин, шатаясь хмельно,
Неловко скрылся из очей.
«Встань, милый шурин, и поведай,
Что порешили мы давно, –
Сказал Иван, – про злые беды
Всем нам чинимые, про двор.
Готовят нам всем здесь расправу;
Князьям-злодеям крест не свят,
Везде в Приказах и Управах
В Москве изменники сидят!»

«Пора их бить!» – поднялся Юрьев,
Кивнул обритой головой;
Кафтан, рубаха, пояс шурьев,
Искрились нитью золотой.
Он был высок, широк и статен,
В движеньях ловок, чуб носил
Как Святослав, на лик был красен
И на ливонца походил.
Имел он голос звучный, сильный,
И как с написанного рёк:
«Всё ближе к нам рубеж могильный.
Кому такое невдомёк.
Претят гам всем дела презлые
Немовых, Кашиных, других?
Враги нам все Шевыревые,
Куракин, сонм Головиных.
В Кремле, где ульище осиный,
Мы под надзором, колпаком.
Коль мы восстанем, в миг единый
Нас тут раздавят большинством.
Наверно помните вы дело
Минувших дней кровавых свор,
Когда на нас взьяриашись зело,
Поднялся весь кремлевский двор.
Злодеи Шуйскими ведомы,
Ревнуя Бельского к царю,
Мятеж подняли, на иконах
Поклялись злому главарю.
Враги вошли числом пять сотен,
Да из Владимира ещё
Три сотни, в Кремль, не зная совесть
Закрыли всех на пересчёт.
Погром устроили той ночью;
На снег сгоняли баб, мужей,
Детей, одежд летели клочья
Под смех кровавых палачей.
Бессудно многих так убили.
В Приказах письма, списки жгли.
Ивана Бельского схватили,
На Белоозеро свезли!»

Настало тяжкое молчанье.
Его нарушил вдруг Старко.
Вскричал: «Писать нам завещанье,
Скажи скорее, делать что?»
Сказал Басманов: «Что готовят
Всем обречённым бдящим тут?
Быть может в землю нас зароют,
В чернцы насильно постригут?
Предать святого государя,
Для православных смертный грех.
Он крест несёт себя снедая,
Собою жертвует за всех!»
Все остальные зашумели,
Втыкая в стол свои ножи:
«Ты говори скорей о деле,
Как защищаться нам скажи!»
Ответил Юрьев: «Мы в ловушке
Китайгородской и в Кремле.
Мы как в ведре одном лягушки,
Что делать нам понятно мне.
Здесь отбиваться будет трудно –
Родню жаль, чада, челядь, скарб.
Бежать нам нужно; скажем будто
Царь на молебен едет в храм.
И пусть он завтра чинно едет,
Как много раз уж знают все
Он ездил, с ним все на рассвете.
И не забудьте о казне.
Она должна лежать в подводах.
Дьяк Тютин, дело то твоё!»
Встал Тютин: «Не впервой в походах.
Всё спрячем в старое тряпьё.
Уж все посчитано, готово!»
Кивнул Басманов: «Караул
Поедет из полка царёва,
Кто на иконе присягнул».

«Такие есть, – привстал Черкасский, –
К присяге сам их приводил.
А двух лазутчиков, как в сказке
Убил и в прорубь их спустил.
«Коней откормленных готовьте.
Царевых замыслов и слов
Вы ненароком не раскройте,
Чтоб враг ослеп наш и оглох».

Шипел огонь, по драни крыши
Скребла метель, гудел, стонал
В заслонках ветер, еле слышно
В подвале мученик кричал.
В Китай-городской церкви полночь
Отмерил колокол во мгле.
Всем показалось, что сквозь копоть
Ожили фрески на стене.
На сводах, в нишах грановитых,
Вдруг двухголовые орлы,
Грифоны из звериной свиты,
Вздохнули в капельках росы,
Русалки из цветов дичайших
И птицы сказочной земли,
Со всех сторон в людей молчавших
Глаза уставили из тьмы.

Иван щекой задёргал, вышел
В круг света, встал посредь палат.
Слизнёв, ступая еле слышно,
Шепнул, неся царёв халат:
«Из Кабарды халат сей ести».
Сказал Иван: «Дела горьки.
Царя иметь им много чести,
Москве князька иметь с руки.
Как хорошо, что вас так много,
Что не один я в трудный час.
К Святым Вратам ведет дорога
Всех Богу преданных – всех нас.
А я пойду с царицей вместе
Валять в постели дурака.
Я падок до восточной лести
Любезной дочки Темрюка.
Привык я к ней, но мне б сгодился
Дружочек, с кем отрадно быть.
Но жаль такой не приключился,
Как мне дружочка раздобыть?» –

Иван вздохнул, перекрестился
На образ красочный в углу.
Пошёл; тут Ловчик очутился,
Царь сунул руку на ходу:
«Таких, как ты, мне нужно много.
До смерти смехом уморил.
Тебе большую дам дорогу,
При мне будь ловчим-сокольным!»
Согнулся Ловчиков целуя
Ивану руку и перстнём
Рассек себе губу большую,
И кровь закапала кругом.
Вслед за царем Басманов-младший
Пошел в одеждах золотых,
Юнец и статный ангел падший,
Слетевший из небес родных.
С царём прощаясь, тени встали,
И заговорщики меж них,
Огонь лучин блистал на стали,
Мехах, одеждах золотых.


Глава вторая

ОПРИЧНИНА

Шёл мягкий снег, снежинки тая
В кудлатых гривах лошадей
Сверкали, быстро исчезали,
Пар вырывался из ноздрей.
Кивая сонно кони мялись,
Косясь на грустных ездовых,
Чьи нравы нынче отличались
От всех обычаев своих.
Здесь мир ямщицких ухищрений;
На ком тулуп, кто в зипуне,
Под грудью стянутом, движений
Чтоб не стесняли при езде.
Одни в санях сидели тихо,
Другие скалились смеясь,
А третьи хмуро кляли лихо –
Раскисшую под снегом грязь.
За ночь в Москве мороз отпрянул;
Вот солнце встанет, потечёт
Повсюду с крыш и воздух пряный,
Как вешний – оттепель идёт.

Уж всё готово, стынут кони
И в раззолоченной попоне
Уголий царский жеребец
Трясет уздою из колец.
И каждой жилочкой клокочет.
Не может он умерить прыть,
Он скачи злой, безумной хочет
И спесь не может победить.
Среди саней, что запрудили
Все переулки у дворца,
Бояре сонные бродили,
Кто зол, кто с видом хитреца.
Здесь горцевал и князь Черкасский
В расшитой бурке, сапогах.
В черкесках люд его кавказский,
Иссиня-черных бородах.
Тут говор резкий, басурманский,
Уздечки раззолочены,
И взгляд у всех не христианский,
Хоть волей царской крещены.
Среди саней стоял Басманов,
О чём-то тихо говорил
С Немым и Юрьевым, и рьяно
Дьяк Тютин носом тут крутил.
Корпел, в который раз считая,
Богатства скрытые в санях.
То замирая, то пылая
Трещали факелы в руках.
Стоял конвой детей боярских
Из государева полка;
Все при пищалях, в шапках красных
И фитили палят слегка.
Тьма расступалась, свет стал бегать
И сразу снег пошёл сильней.
Обоз пол дня ждал, кукарекать
Петух устал уж из клетей.

Вдруг на снега упали тени
С большого царского дворца,
И в разукрашеные сени
Вступили рынды вдоль крыльца.
В одеждах белых с топорками
Слоновьей кости, серебром,
Как на подбор парадно встали
Сияя, хороши лицом.
Из мамок вышел, как из стана,
В доху из соболя одет,
Любимый сын царя Ивана –
Царевич Фёдор малых лет.
Уже святой, хотя дитятя,
Происхождением своим,
Как воин из небесной рати,
Несущий Божий свет живым.
И брат его десятилетний,
Иван, с печалью на лице,
Как будто он в семье последний,
Из рода Рюрика, в конце.
Наследник всей плеяды славной,
Создавших вечный третий Рим,
Крови могучей и державной,
Уж страшный рок витал над ним.
За сыновьями государя
Царица Марья шла во след,
Оленьих глаз не поднимая.
Она ждала здесь только бед.
А до крещения и свадьбы,
Ей было имя Кученей.
И не могла она сказать бы,
Что здесь казалось страшным ей.
Пока семья садилась в сани
С константинопольским орлом,
Все рынды чинно занимали
Места вокруг саней верхом.

Царь вышел ярый и готовый,
В доспехе воинском златом.
Окинул двор пытливым взором
И осенил себя крестом.
С крыльца сошёл и рявкнул: «Тютин!»
«Готово всё, мой государь!»
«А что там делают те люди?» –
Он указал рукою вдаль.
Там, отдаленно и в опаске,
Князья с боярами толклись.
По чьей-то видимо указке
Толпой гудящей собрались.
Идти хотели, разобраться,
Почто никто им не сказал,
Что царь долой решив податься,
Как прежде их с сабой не взял.
К толпе той двинулся Скуратов
И двадцать всадников за ним.
Вдоль любопытных он оградой
Встал, как стена, и путь закрыл.

Сияло солнце на востоке,
Лилось златою полосой,
И благодатнейшие соки
Его разлились над Москвой.
Неравномерно осветились
Небес густые облака,
Живые тени в них носились,
Как сон прошедшие века.
Поднялся ветер – юг и запад
Его несли, в его крылах
Тепло и дождь почти заплакал.
Весь город виден был с холма.
Лежал громадный серо-чёрный
И купола церквей над ним;
Мерцал крестами град огромный,
Град православный – Третий Рим.

«Пора!» – царь даже не взглянувши
На стременного, что коня
Спеша подвёл, не обернувшись
Пошёл и сел в пустых санях.
Ему хотелось быть отдельно.
Потёр оконце из слюды.
«Вперёд!» – махнул Басманов дельно,
И затрешали будто льды;
Со страшным грохотом и треском
Возы и сани разошлись.
Под крик возниц и посвист резкий,
Все поскользили с горки вниз.
Митрополит в Успенском храме
Царю молитву отслужил,
Перекрестил его и сани,
И путь его благославил.
Был царский поезд словно войско,
Что шел осаду прорвать,
Во всем все было очень скользко,
Но нужно было начинать.

Не повстречав в Москве отпора
Своим желаниям, в обед
Войдя в Коломенское споро,
Весь поезд встал – дороги нет.
Везде дороги, броды, вехи
Водой залились от тепла.
По всей округе вскрылись реки,
Пришли потопа времена.
Как будто сказ ветхозаветный.
Таясь в Коломенском сидел
Иван, усталый, бледный.
Молился, клялся и терпел.
Всю ночь радел он перед Богом,
Попросил открыть ему пути,
Но две недели без дороги
Ему пришлось там провести.
В субботу, вдруг, заледенело
Вокруг Коломенского всё.
Освободился царь из плена,
Промчался быстро между сёл.
В Тайнинском ночь лишь отоспалс,
И там молебен посетил,
И быстро к Троице добрался,
И вклад большой там положил.
И в Александровском натужно,
Сквозь злые козни декабря,
Путь завершил, а здесь, что нужно
Готово были загодя.
Дворы тут Юрьев взял в ограду,
К реке прорыл подземный ход.
Тут можно было бы осаду
Держать по меньшей мере год.
Вздохнули все, как будто долю
Свою исполнил Моисей,
Увел весь свой народ на волю,
Из фараоновых клетей.

Прошла неделя; окопавшись
В своей далекой слободе,
Убийц, погони не дождавшись,
Иван прознал про страх в Москве.
Затлела там искра волнений,
Ведь царь теперь не управлял
И не оставил замещений,
Как в граде прежде назначал.
Не управлял никто столицей,
Никто не вел теперь суды,
Приказ разбойный и границы,
Налог и прочие бразды.
Посланцы податных сословий
К митрополиту шли просить,
Под гнётом из любых условий
Царя желали возвратить.
Дождавшись этой тяжкой смуты,
Царь Поливанову даёт
Письмо своё с отказом мудрым
От царства; тот письмо везёт
К митрополиту и к боярам,
Сидеть оставшимся в Кремле.
Письмо второе к христианам
Везет к народу и толпе.
Михайлов их читает с жаром,
Мол, царь не в гневен на народ,
Но полон лютости к боярам
И обвиняет весь их род.
В письме расписаны все страсти,
Князей изменные дела.
От них народу все напасти,
Но не назвал он имена.
Царь преступлений много разных
В своём письме перечислял –
Он от бояр – злодеев грязных
Уехал прочь, куда Бог дал.
Хитёр был старый Поливанов;
Как куча хвороста Москва,
Где искры только не хватало,
Была в костёр превращена.
От страха знать сон потеряла,
Ведь чернь, письмом возбуждена,
На них почти уже восстала
За их изменные дела.

И вскоре в Слотине застава,
За двадцать вёрст от слободы,
Митрополита задержала,
И с ним посольство из Москвы.
Большой конвой к ним был приставлен,
Как будто к пойманным врагам.
И под надзором был доставлен
Митрополит к большим вратам.
Под серым и плакливым небом
Свирепый сокол вкруг летал.
Его подкармливали хлебом,
А он резвясь ворон терзал.
Вороны здесь слетались к блюду –
Окоченевших мертвецов
Терзать, повешенных повсюду.
Вот постучал конвой кольцом;
Ворота быстро отворили
Гремя решетками оков,
Послов во двор большой пустили
Как попрошаек-ходоков.
Бояр, купцов, митрополита,
Решили тотчас обыскать,
Затем писцов, архимандритов,
Как будто в каждом крылся тать.
Ножей и сабель всех лишили,
А заодно и кошелей.
«Все для того, чтоб не решили
Из них наделать кистеней», –
Так им сказал с ухмылкой пристав.
Гуртом, как козы на убой,
Под лай собак, плевки и присвист
Пошли они к царю сквозь строй.
Под смех зловещий и надменный
Послы искать царя пошли,
Как в ад, оставив мир сей бренный,
И там они его нашли.

Среди двора шесты стояли,
Держали куклы из тряпья.
Вокруг них всадники скакали
Те куклы саблями рубя.
Тут был Басманов и Вокшерин,
Черкасский, Бельский, Бекбулат;
Кричали и рубили шеи
У чучел, зло свистел булат.
От них шёл пар, летел на ветер.
На жеребце под стук копыт
Иван скакал и не заметил,
Что перед ним митрополит.
Кресты, иконы и хоругви,
Как будто Спас и Крёстный Ход,
Смиренно сложенные руки,
Готовы в разный оборот.
Вот Бекбулат остановился,
Все встали, усмирив коней.
И только царь ещё носился
Маша клинком вокруг людей.
Скакал едва их не сшибая,
Но утомился и остыл.
Сквозь зубы выцедил слезая,
Бросая повод стременным:
«Ну, что, нашли в Москву царя-то,
Чтоб он отребьем управлял?» –
Иван как будто встал из ада,
Не всякий бы его узнал;
Он потерял почти весь волос
Из бороды и с головы,
Глухим, надтреснутым стал голос,
Вокруг глаз чёрные круги.
Но взгляд был непоколебимый
И не тряслась его рука.
Упрямый и неустрашимый,
И мысль быстрее языка.

Митрополит, согласно права,
Для поцелуя протянул
Сухую руку; царь лукаво
Ее губами промахнул.
«Сын мой, тебя благославляю!» –
С тревогой рёк митрополит, –
В дом проводи, я умоляю.
Мороз ужасный!» Царь стоит.
«Святой отец, в палатах душно.
Там даже баньщик угорит.
От игрищ мне постынуть нужно.
При всех здесь дело говори».
Митрополит мусолил четки;
Совсем Иван его не чтил,
Еще обряд нарушил четкий –
Посланцев в дом не допустил.
Вот он сказал царю со вздохом,
Стараясь виду не подать:
«Урок ты нам задал не плохо,
Решил всю жизнь нам поломать.
Ты бросил трон, оставил царство.
Дела в упадке, чернь бурлит,
Татарско-крымское коварство
Ужасной гибелью грозит.
Все знают – ни один боярин
Не смеет царством управлять.
И мы пришли со всех окраин
Тебя о благе умолять.
Мы просим все тебя вернуться,
И всем владеть как сам решишь.
Ты этим дело, все клянутся,
Богоугодное свершишь!» –
Тут Афанасий обернулся.
Все закивали, торопясь.
В ответ лишь криво улыбнулся
И хмыкнул зло Великий Князь.
Царю на плечи князь Черкасский
Уголью бурку положил,
А Бельский, что не догадался,
С досады губы закусил.
Князь Бекбулат, Вокшерин Фёдор,
Переглянулись: «Что молчит?»
И тут Иван совсем не злобно
Стал с расстановкой говорить:

«От Бога мудрым наущеньем
Быть полагаю посему;
Моим глубоким измышленьем
Отныне только одному
Мне будет дадено решенье
Опалу класть, казнить и гнать
С семьей, казне на возмещенье
Со всех опальных статки брать.
Никто не может мне мешаться,
Ни Дума ни митрополит.
Поручных грамот больше браться
Не будет, если кто сбежит.
Исчезнет, чуя приближенье
Опальный, вся его семья
Заплатит мне уничтоженьем –
Определю вину им я.
Отныне в этом государстве
Себе опричнину ввожу.
Надел и двор и выход царский
Особый новый завожу.
Владеть им буду со бояре,
Которых сам я отберу.
Жить остальным как прежде дале
Приказам, старому двору.
Пускай ведут дела земские,
Суд разбирают по добру.
А коль вопросы не простые –
Идут к боярскому двору.
Дела заморские, большие,
Ко мне пускай они несут,
И крепостные, войсковые,
Им приговоры дам я тут.
Царь Семеон в Москве пусть правит –
Он Чингисхановых кровей.
А мне опричных всех оставит,
Не нужно земских мне червей.
Возьму в опричнину уделы
Сперва предав их палачу,
Создам из них тогда по делу
Ту Русь, которую хочу!»
Все истуканами застыли –
Никто не понял ничего.
Себя крестами осенили
Подозревая колдовство.
«Ты, Висковатый, всех разместишь
По сану пить, по чину спать,
И животом за них ответишь,
Клинки обратно не давать!»
Иван устало улыбнулся,
Ушел с морозного двора
И он наад не обернулся,
Свалилась будто с плечь гора.

Прождав в тревогах ночь, под утро
Решил обратный путь держать
Митрополит, и делал мудро –
Не мог царю он доверять.
Но был задержан не учтиво.
Вперед него в столичный град,
Как неожиданное диво
Велел отправить царь отряд;
Ивана Бельского с Мстиславским,
Ивана Пронского с кавказским
Любезным шурином своим,
Стрельцов и дьяков много с ним.
В одежды чёрные одеться
И метла при себе возить,
Собачьи головы виднеться
Должны у сёдел, всем грозить.
Велел в Приказах оставаться,
Столы свои там завести,
Но как опричникам держаться
И бить всех вставших на пути.
И от Волхонки до Никитской,
Внутри Воздвиженка, Арбат,
Опричный должен поселиться
Народ отборный – к ряду ряд.
Ещё решил в Москве подворья
От стен Кремля совсем сносить,
С Дорогомиловского всполья
Живущих прочь переселить.
Должны чернцы там жить отдельно.
На месте шурьевых палат
Ещё в срок малый трехнедельный,
Напротив Боровицких врат,
Опять за счёт казны московской,
Дворец опричный возвести.
В привычке англицкой и псковской
Стеной с зубцами обнести.
И башни с чёрным орлами,
У птиц тех по две головы,
Чтоб шпили золотом сияли,
А на воротах злые львы...

Глава третья

КРОМЕШНИКИ, ЦАРСКАЯ ОХОТА, 1570 ГОД

Сентябрь уходит; сух и светел,
Дожди в июле пролились
И по ночам холодный ветер
Исподтишка морозил лис.
Морозил всю лесную свору,
Птиц робких перелётных стай,
Неслышный голос звал которых
В далёкий заповедный край.
Окрест поля, луга, дубравы
В святой оправе залегли;
Степаново-Махрисской лавры
Мерцали купола вдали.
Грибы как гвозди в хвою вбиты,
Текочует белки меж ветвей
И небо милостью открыто
Молитвам, крикам журавлей.
Дымок костра щепотью соли
Меж дивных запахом плывёт,
По среднерусскому раздолью
Бог очарованный идёт.
Вдали дымы над слободою,
Что царской псарней нарекли,
Во всепокой небес рекою
Дорогой серой пролегли.
А на холме у сучьев древа
Давно разбитого грозой,
Стоят два всадника, да влево
И вправо крутят головой;
В простом, но не крестьянском платье,
При саблях, но простой подбой,
По виду и повадкам братья
Рекут тихонько меж собой.
«Пусть государь без нас ливонца
Идет отныне воевать», –
Один сощурился от солнца.
Другой стал шапку поправлять:
«Андрей, брат, было мне виденье,
Приснился сон, как наяву.
Наверно за ночные бденья
И знак небесный к сватовству.
Пустынный берег мне явился,
Туда мой ангел опустился.
Он крылья белые сложил,
Спросил о том как был, как жил.
Ему покаялся в гордыне
И всех других своих грехах,
О коих верно не забыли
На мудрых строгих небесах.
Просил немного снисхожденья
И в сватовстве мне поможенья.
Но ангел тягостно молчал
И свет небесный источал.
Потом взлетел, отставил берег,
Но о беде предупредил.
Исчез – мне ангел не поверил!
Ну как, тебя я удивил?»

«Вот ты наплёл чего, Ивашка!
Брось ты купеческую дочь.
Для нас плуг, сабля да рубашка.
Не нам такую свадьбу смочь.
Нам завещал не свадьбу отче –
Он завещал найти удел.
А дьяк так много денег хочет,
На всем порок корыстных дел.
Ты на коня и не садился,
Как царь опричнину созывал
И верой он воспламенился,
Жестоко многих наказал.
Князей Горбатого, Немого.
Горенский к ляхам убежал,
Изобразив купца косого,
Но царь его и там достал.
И тёмной ночью на подворье
Повешен был он как злодей.
И в ад отправились в подспорье
Все тридцать пять его людей.
Других в поля понизовые
Отправил в ссылку, млад и стар,
Во степи кровью политые
Под растерзание татар.
Несчастных помню по Собору
Земскому в радостном году,
В Москве с отцом я был в ту пору.
Я многих знал ещё в войну.
В поход Ливонский с ним знался;
Бестужев, Бабичев, отец
С кем на Озёрищах сражался:
Гагарин, Тёмкин, Мезинец.
Там Ромодановские были
Забыв былые мятежи,
Засекины с Бороздиными –
Все достославные мужи.
Убиты многие, пропали
Бесследно с женами, детьми.
В переселение попали,
Иль в ссылке сгинули они», –
Сказал Андрей, он был постарше,
И видно долго воевал.
Увидел соек улетавших
И трепет странный испытал.
Затем вдали услышал топот,
Как будто много верховых
И будто соколиный клёкот
Витал в высотах тучевых.

«Дьяк обманул, земли тут нету.
Поедем прочь скорее, брат.
Неравен час сюда наедут
Царевны слуги из палат.
Начнут пытать, что нам за дело,
Чего у царской слободы
Желаем выведать умело.
Потом глядишь и кандалы.
Бежим, Иван, пока не поздно!»
«Уж видят нас», – ответил брат.
Через лесок волною грозной,
В одеждах чёрных шёл отряд.
Собак десяток перед ними,
Стуча копытами не в такт,
Кичась конями вороными,
Примятый оставляли тракт.
Блестя от золота и солнца
Охота царская неслась,
А впереди как бы ливонца
Гнал кабана Великий Князь.

Бежит на холм кабан к кусточкам,
Собаки лают рядом с ним.
Занёс копье царь, бросил точно,
И вепрю холку повредил.
Кабан бежит и кровь струёю,
Упал, собаки на него.
К безмолным братьям тут-же трое
Ярясь подъехали: «Вы кто?»
А сами все в одеждах чёрных,
В шелках, в затейлевой парче,
Меха песцовые, собольи,
И взгляды как у палачей.
Тот что спросил, удал был, молод.
Хоть безбород, но седины
В висках полно как иней в холод.
«Ослябьевы мы из Вохны».
«А я царёв постельный Ярцев, -
Сказал седой: – гляжу, струхнул?»
В Андрея он перстнявым пальцем,
Подъехавши надменно ткнул.
Но тот смотрел, как в битве смертой
Бойцы в глаза врагу глядят.
Тут Ярцев взвился: «Ишь ты, смерды,
Заплатишь смертью мне за взгляд!
Слезай, холоп, целуй мне ноги,
Отродье Старицких князей!»
Все трое стали сабли трогать
И горячить своих коней:
«Ты видишь, смерд, кто пред тобою?
Ты на кого тут возроптал?»
Ослябьев только головою
Своей упрямо замотал.
Занес тут Ярцев плеть высоко.
Ослябьев руку ту поймал:
«Похоже жить уж мне немного,
Беги, Ивашка!» – закричал.
Рванул плеть, Ярцев накренился,
Опору в воздухе искал
И из седла как куль свалился.
Ивашка в поле поскакал.

За ним опричник; саблю вскинул,
Полосонул два раза в спину.
И камнем мёртвым на скаку
Иван упал с коня в траву.
Брат старший это не увидел –
На саблях бился со вторым;
Звон, искры, знал Андрей, не выйдет
Теперь уже уйти живым.
Его умело окружили,
Копьём снесли в траву с седла,
Одним ударом порешили
Как царь недавно кабана.
Подъехал царь румян и весел.
А Ярцев тыкал в деревца,
Распоряжался как повесить
На издыханье наглеца.
«Что скажешь Богу в оправданье? –
Спросил Иван, – давай, галди!»
Но тот стонал лишь от страданий
С открытой раной не груди.
Андрей привстал, и кровь плеснула
На подорожника листы,
В ресницах будто бы блеснула
Душа, искала высоты.
Нашла душа её без тела
С холодным ветром в унисон.
Нашла, и в небо отлетела
Легко, как праведника сон.
Псарь тронул мёртвого ногою:
«Забили ловко, как тельца».
Устало царь махнул рукою:
«Таким смутьянам нет конца!»

С холма царь быстро вниз помчался,
От скачи толком не остыл,
Ему Скуратов повстречался
И наскоку проговорил:
«Спешу к тебе, несу я вести,
Всё Висковатый нам раскрыл,
Как с Пименом владыкой вместе
С Литвой он в заговор вступил.
И с ними множество народа
Пятин, земель и хуторов.
Желают там к Литве отхода
Всех новгородских городов!»

«Я так и думал!» – царь запнулся.
Тут кабана уж свежевал
Угрюмый псарь, кряхтел и гнулся,
Куски кровавым псам бросал.
Летели внутренностей клочья.
Собаки грызлись за куски;
Из своры стали стаей волчьей,
Полны отчаянной тоски.
«Псов разними!» – ему царь крикнул.
Псарь шапкой принялся мотать:
«Уж поздно, батюшка, проникнул
Коль в мясо зуб – не оторвать.
Зачем? Пусть будут позлобнее».
«Раз дал кусок, не отбери?
Гляжу, тут все царя мудрее,
Кухарки, служки и псари!» –
Царь посмотрел назад на древо
И двух повешенных на нём.
Ему почудилось, что дева
Стоит у дерева с копьём,
И целит огненное жало
В его бушующую грудь.
Ему вдруг душно, жарко стало,
Нельзя не охнуть, ни вдохнуть.
Стоял над бездной задыхаясь,
А в небе ангел или чёрт
Летал, кричал круги сужая:
«Ты здесь ещё, ты здесь ещё»...

Пришёл в себя Иван не скоро.
Сказал Скуратову: «Пора.
Вернемся выпытать у вора
Секрет владыкина двора!»
Они по роще поскакали
Вздымая жёлтые листы,
С трудом их прочие догнали
В тенях вечерней темноты...

...Железом и палёным мясом
Здесь пахло много дней подряд.
Опричным истовым приказом
Здесь каты скорый суд творят.
В тряпье кровавом волочили
По камням стёртым и немым
Живых, а мертвых, не спешили
Отдать стенающим родным.
Тела нагие при воротах
Бросали кучей во дворе.
И мёртвых жрали псы до рвоты
И ночью, и при светлом дне.
Не похороненный церковно
Не мог на небо возместись,
И эта было, безусловно,
Страшнее чем в мученьях жить.

Царь, полный тягостных сомнений,
Склонясь, шагнул через порог
Услужливо раскрытой двери,
Ведущей в пыточный острог.
Спустился крупною ступенью,
Сочилась из камней вода,
И не одновременно с тенью
Ступил на пол у очага.
Под низким сводом ждал Басманов,
Борятинский, Басманов-сын,
Князь Вяземский и Поливанов,
Князь Тёмкин, Зайцев рядом с ним.
В одних рубахах восседали
От пота мокрые, как в дождь,
И от того, что обсуждали,
Их зло и нервно била дрожь.
В огне трескучем прут железный
Нагретый розовый лежал.
Вися на дыбе, ртом отверстым,
О чём-то узник умолял;
Весь обожженый и бессильный.
В нём Висковатого узнал,
Всмотревшись царь, не без усилья.
Сквозь зубы катам он сказал:
«Вы что, убить его решили
Без разрешения царя?
Допрос пусть даже завершили,
Жизнь или смерть – решаю я!
Снимайте с дыбы, только ловко!»
Из-за Ивановой спины
Скуратов бросился к верёвкам,
Распутал хитрые узлы.

Сняв гирю с ног уж почерневших,
Он тело на пол положил
И всем суставам захрустевшим
Тем самым место возвратил.
Басманов кадку опрокинул –
Вода на тело пролилась.
Кафтан на Зайцева царь скинул.
Кровь смыли, копоть, рвоту, грязь.
Теперь во мраке стало видно
Всем Висковатого лицо.
Поднять хотели, но завыл он,
Хотя держался молодцом.
«Что, познакомился ты с дыбой? –
Спросил царь хмуро встав над ним;
На берег выброшенной рыбой
Лежал дьяк, – ну, поговорим?
Иван Михайлов Висковатый,
Сиречь "вихрастый", как же так,
В измене страшной виноватым
Ты оказался как вожак?
Чем царь повинен пред тобою?
Не так я правил или жил?
Зачём же Новгород с землёю
Ты Сигизмунду предложил?
Сошёлся с Пименом прегнусным,
Дела творил презлые с ним,
Лжецом, предателем искусным,
Прикрытым именем святым.
Был ты лишь отроком безродным,
Годов назад так тридцать пять;
Когда был бунт, убит был злобно
Мой дядя - память не унять.
Все жертвы были мной пригреты;
Ты был в посольские введён
За службу и во все секреты
Тебе стал доступ разрешён.
Служил как пёс, и стал печатник,
Дьяк думный, дал тебе Приказ,
Удел дал, в Данию посланник.
Любой за это жизнь отдаст.
Любой продал бы руки-ноги.
Когда я при смерти лежал,
Ты мне тогда в числе немногих,
Крест для присяги целовал.
Потом уж старые бояре
Клялись служить моим сынам.
Какой тебя подвергнуть каре
И не придумаю я сам.
Любил тебя, и вот оплата.
Скажи, предатель, кто твой бог?
Не чаял я тебя как гада
Топтать подошвами сапог!» –
Царь пнул лежащего, подумал,
Ударил плетью что есть сил.
В лицо пытаемого плюнул.
Малюта далее спросил:
«Ты стал совсем уж бесполезный?» –
Тут Поливанов проревел,
Он взял из углей прут железный
И ткнуть им дьяка захотел.

Рот Висковатого открылся
И голос с той уж стороны
Взлетел и с дымом закрутился,
И все услышали: «Воды»...
Ковш поднесли и он напился,
И стал сипеть: «Тебе решать,
С чего я круто изменился
Решил все клятвы я предать.
Всю жизнь свою, любовь и силу
В борьбу за отчину вложил,
Служил тебе не за наживу,
Но только плаху заслужил.
Мой брат Третьяк тобой зарублен
Как скот на людях топором.
А прежде чем он был загублен,
Ты деньги выпытал огнём.
Ты над красавицей невестой
Его глумления творил,
Средь бела дня при всех бесчестил,
А после в речке утопил.
Пусть ты святой как царь небесный,
Как император Константин,
Твой труд постылый, бесполезный
Не с Богом ты идешь, один.
А Русь опять в руках баскаков –
Дружин бесжалостных князей,
Лихих воров, опричных хватов
И их прожорливых семей.
Из преисподней вышло семя
Как туча крыльями треща,
Ещё не взрощенное семя
Жрала хмелея саранча.
Страна в мученьях издыхала,
И к сыновьям своим взывала,
Не истязать и не губить
И кровь из ран её не пить.
Но тщетно! Пили кровь и рвали
Её на мелкие куски.
Среди умерших пировали,
Среди разрухи и тоски!» –
Шептал дьяк тихо подле горна,
Почти неслышимый потом.
Шла пена красная из горла
И после шевелил лишь ртом.

«Признался или не признался?» -
Иван на всех поднял глаза.
А Зайцев злобно улыбался:
«Всех выдал брат чумного пса!
Назвал немало, вот их список,
В руках теперь они у нас, –
Подали свиток, между мисок
Он раскатал его тотчас!»
Присел он и на пальцы плюнул:
«Никита Фурцев – казначей,
Опричный дьяк Иван Наумов,
Румянцев был что у ключей
Уже давно в Избе Поместной.
Тут больше сотни человек».
«Народец этот нам известный», –
Сказал Барятинский в ответ.
«Убил бы всех я новгородцев, –
Сказал Басманов Алексей, –
Они всегда как инородцы
Держались от других земель.
Таились, бунты поднимали,
Хотели гибели Москвы,
Казанцев наших воевали
Их псов-ушкуйников чалны.
Отсесть к Литве им не позволим.
За баснословную деньгу
Торговли всех их переколим.
Деньгу нельзя отдать врагу».

«Псы-новгородцы перестали
Слать деньги в царскую казну, –
Поддакнул Зайцев: – Убивали
Их собирающих в Москву.
Душили наших старост губных.
Людей опричных смертно бьют
Уже на торжищах прилюдно.
Плетями мытарям дают!»
Пройдясь вдоль дымного чертога
Басманов лишь махнул рукой:
«Везде людей разбойных много.
Сыскать их надо с головой.
Зачем туда врываться скопом
Как апокалипсиса псы?
Ведь разыскал же прошлым годом
Я вам Слащёва из Литвы».
Старик Басманов лбом широким
Вокруг себя как тур мотнул.
И был бы рог, то этим рогом
Малюту он бы и проткнул.
А Бельский чуя это, тучей
Висел, глазами зло сверкал.
Прервал всех сверху голос звучный,
Оттуда Ярцев прокричал:
«Царя царица звать изволит
В свои палаты почивать!»
Иван, поморщась как от боли,
Наверх пристроился кричать:
«Скажи ей – в Лавру я уехал
Ночной молебен отстоять.
Коль сильно хочется утехи,
Я ей коня могу прислать.
А мне пусть быстро накрывают
В палате пиршественный стол,
И всех опричных приглашают
И тащат девок за подол!»

«Грех это!» – Вяземский знаменьем
Себя тут крестным осенил.
Царь промолчал. Без промедленья
Барятинский проговорил:
«Пока татарам не под силу
Зимой из Крыма угрожать,
Нам новгородского громилу
Весьма сподручно растерзать.
Полками нужно поскорее
Мятежный Новгород занять.
Но прежде слух пустить, что Ревель
Идём ливонский воевать.
Войдём за стены, там и схватим
Владыку, Сыркова, других.
И откуп городу назначим –
Подкормим всех дворян своих.
Своих в торговле и посаде
Посадим до конца веков.
Налог двойной царю пусть платят.
Потом возьмём Изборск и Псков!»
Повёл князь медленно рукою
Туда, где дьяк в крови лежал.
Басманов снова головою
Седой печально закачал.
«Перечишь снова?» – крикнул Зайцев,
И крепко свой кинжал схватил.
Но погрозил ему царь пальцем,
И крикуна остановил:
«Пётр, охлани и сядь обратно.
А ты, Басманов, говори.
Свой драгоценный опыт ратный
На наше дело примени.
Пускай поучатся баскаки,
Не всё им лавки то громить.
Ведь новгородец лют до драки,
И бой там сильный может быть.
Такой поход меня тревожит;
Теперь в опричнине не те,
Кто насмерть с честью биться может,
Сейчас отребье в слободе».

Готовый, что его, возможно,
Захочет Бельский перебить,
Басманов начал осторожно
И с явной грустью говорить:
«Мы собирали по крупицам
Людей, чтоб тысячу набрать
И мог я каждым поручиться,
Теперь у нас лишь мразь и тать.
Нужны опричным земли, деньги,
По кумовству собрались здесь, –
Он сел устало на ступеньки, –
Была нес тыща, стало – шесть!»
«Ты не в себе?» – опешил Бельский,
А Зайцев выкатил глаза.
Лицо Барятинского зверской
Личиной стало, он сказал:
«Поосторожней, воевода!
Ты всех нас хочешь оскорбить.
Ты лучше каверзы похода
Спеши скорее обсудить».
«Тут каждый знает, что я знаю;
Про грабежи стрельцов, разбой,
И про дворян напоминаю,
Лишь мы ворвёмся в град любой.
Резня, погром, грабеж случится.
Никто не любит северян.
Нам с немцем и ливонцем биться,
А им брать деньги с басурман.
Случится бой, шустры те тоже
Свои пожитки защищать,
Клинки вытаскивать из ножен,
И чернь по селам поднимать!»
«Боишься подлых новгородцев?» –
Спросил Иван держась за грудь.
«Они дают нам добровольцев,
Деньгу, мостят и чистят путь.
Коней содержат, крепостицы,
Блюдут наш Воинский наряд,
Все что в Ливонии годится,
И пушки каждый год дарят.
Другой в войне опоры нету,
Нам долго там ливонца бить.
Прошу прислушатся к совету;
Зачем свой тыл нам пустошить?»

«Ты старым стал, мой воевода, –
Царь задыхаться стал: – зараз
Во время нового похода
В тылу восстанут против нас.
И от Москвы отрежут войско,
Всё войско, что же тут играть?
Не видишь разве как все скользко,
На север нужно двигать рать?»
Взмолился тут старик Басманов:
«Я всех предателей с числом
Людей своих отборных малым
Тайком повяжем, приведём.
Клянусь чем хочешь, царь великий.
Прошу чтоб список ты мне дал!»
Все замолчали и на ликах
Огонь черты перебирал.

Иван, не вымолвив ни слова,
Упал, и пена изо рта.
Затрясся от озноба злого,
Как рыба выкатил глаза.
Его опричники схватили,
Повисли на руках, ногах.
Наверх на воздух потащили,
Дав закусить ремень в зубах.
Басманов Фёдор задержался,
С упреком глянул на отца.
Один над дьяком он остался
И плачет – нет на нем лица:
«Пускай пока живёт в столице,
И ждёт, как кончится поход,
Но если там всё подтвердится,
Его смерть лютая здесь ждёт.
Мы принародно вырвем мясо,
Живьём отварим в кипятке,
Чтоб отошла вся кожа сразу,
И он не умер налегке!»


Глава четвёртая

ПОХОД НА НОВГОРОД

На кочках сани колыхались;
Возничих посвист, гул копыт,
Скрип снега, еле пробивались
И сам не знал он – спит, не спит.
Как будто явью приоткрылась
Дорога пыльная во ржи,
В лазури радуга светилась,
Сновали ласточки, стрижи.
Цветущих яблонь полог белый,
Пух тополиный лип к губам
И жеребёнок неумелый
По материнским брёл следам.
Колеблясь в мареве над лесом
Висело Солнце – очи жгло,
Без звука, запаха и веса,
Размыто, будто сквозь стекло.
Святые сходят с лестниц неба,
Хватают под руки его,
Чертям кидают на потребу
И судят как лжебожество.
И меркнет мир, хлад леденящий
Хрустальным шаром жжёт в груди.
С небес звучит псалом разящий,
Везде стучится и гудит.
А под ногами спины, лица,
В глазницах тьма, раскрыты рты;
В обнимку жертвы и убийцы
В плену взаимной слепоты.
Нет мочи крикнуть и молиться,
Мольблой спасенье обрести.
Глаз не закрыть и не забыться,
И с места шагу не сойти...

Иван очнулся; жарко, липко.
Напротив Ярцев всё храпел,
Внутри саней светильник зыбко
Светил как будто оробел.
Иван доху соболью скинул,
Взял с полки Курбского письмо,
С оконца полог отодвинул
И снова стал читать его:
«Тут дело не в твоей угрозе;
Когда ты мирно управлял,
Ты, государь, в любом вопросе
Сполна ответы получал.
В кругу достойных, православных
Все говорили не таясь.
Ты слушал стратилатов славных –
Себя в них числю не стыдясь.
В тебе стратега уважают,
Ты как Великий Александр.
Тебя лишь только окружают
Исчадья адских саламандр.
Ты губишь Русь рукой слепою,
Ворами только окружён,
И к власти жадною толпою
Опричников заворожён.
Кровавых и прегнусных Бельских
И их подручных ты возвёл
С собой на царство, богомерзких,
Творя повсюду произвол.
Играешь судьбами людскими
И сам не знаешь, что творишь.
На век своё позоришь имя.
Мужей блистательных казнишь.
Всеродне бьешь младых и старых,
Больных, увечных, жён и слуг.
Русь как в батыевых татарах
Сегодня оказалась вдруг»...

Прочтя такой отрывок снова
Иван зубами заскрипел.
Опять ответ подыскивая слово
В оконце хмуро он глядел.
За полированным заморским
Стеклом и каплями росы,
Неспешно двигались повозки,
Несчетно сани и возы.
Они качались словно лодки
На набегающей волне.
Стрельцы дремали там в обмотке,
Тулупе или зипуне.
Кто в безрукавке кверху мехом
Поверх кафтана, при ножах,
Пищалях, саблях, с шуткой, смехом.
Искрилось солнце в бердышах.
Багряным заревом рассветным
Пылали рощи и холмы.
Уж близок город по приметам
Тропинки, тыны и дымы.
Тут смрадным воздухом тянуло.
В версте от тракта человек
Бежал крича, позёмка дула,
Вилась змеей вздымая снег.
К нему три всадника с задором
На вороных конях неслись.
Из глаз всё скрылось за забором –
Уже предместья начались.
Метались куры бестолково,
И будто рядом шарил лис,
Как символ мертвого мирского
Тут перья поветру вились.

Иван закрыл глаза, в подушки
Упал назад, письмо швырнул.
Втянул ноздрями воздух душный,
Подошвой Ярцева толкнул:
«Проснись!» – и Ярцев тут же ожил,
Из пальцев чётки уронил.
Поправив сабельные ножны,
Подобострастно забубнил:
«Чего изволишь, Царь Великий,
Вина с водою нацедить?
Достать скорей святые лики
И сани тут остановить?»
«Пиши как Курбскому начало
Писали раньше», – царь сказал.
Взяв лист, перо, Семен удало
Пять строк при качке написал.
Утих немного ветер шумный.
«Ты, князь, – перстами щёлкнул царь, –
В Литве теперь своей безумный,
В письме опять вернулся встарь,
Когда Сильвестр, поп яда полный,
Что вечно был поспорить яр,
Пес Адашов с ним недовольный,
Измене потакал бояр.
Моё вы царство помышляли
Себе под ноги положить
И так уже беспечны стали,
Что смог я всех передушить.
И сам ты, Курбский, душу продал,
Её на тело променял.
Крест целовал и список подал
Поручный – но в Литву сбежал.
Сбежал от казни справедливой,
На муку вечные обрёк
В аду ты душу, аспид лживый,
Хоть тело бренное сберёг.
А что до жалких осуждений,
Что царский суд и быстр и крут,
Скажу, что я в своих владеньях
Распоряжаюсь жизнью слуг.
Мне Бог доверил эту землю
И повелел блюсти народ,
Лишь волю Бога я приемлю
И светел от его щедрот.
Как не поймете это сами?» –
Иван ногой ударил в пол.
Остановились тотчас сани.
Взглянув на Ярцева в упор
Сказал Иван: «Пойдём, подышим.
Смотри, уж солнышко взошло.
От вестовых рассказ услышим,
Что тут без нас произошло».
Семён кивнул и быстро строчки
На лист шершавый положил,
Песком посыпал, сдул комочки
И тем работу завершил.
«Все пишем Курбскому и пишем,
А он пропащий человек!» –
Семён взглянул в окно на крыши,
Дверь распахнул и вышел в снег...

Ворвался воздух, здесь истошно
Вороны каркали, набат
Гудел, собаки осторожно
Брехали, крики, лязг и смрад.
Горелый запах тошнотворный
Витал, как будто падаль жгли.
Царь вышел, с ним Семен проворно.
Разлегся Новгород вдали;
Серел детинец новгородский,
Мостом с торговой стороной
Соединен и берег плоский
Лежал под коркой ледяной.
Заставлен серыми шатрами
Святого воинства, костры
Дымили черными клубами
И кучи скарба как ковры.
Снует здесь много пеших, конных,
Возы во множестве стоят,
Как пешки в шахматах игорных
Тела раздетые лежат.
И видно как могилы роют
Полураздетые, при них
Несёт печально стороною
Свещенник маленький триптих.
Стоят опричники в угольих
Кафтанах, шапках, вохдух чист
Промеж дымов и крыл вороньих
Восход торжественно лучист.
Осколки солнца в шишковатых
Златых сияют куполах
И на крестах и изразцах
Искрятся вдоль всего посада.

Уже опричники взьярились
Крамолу здесь искоренять,
Тех что таились, не таились,
К реке всех стали выгонять.
Без списков гнали и по спискам,
Кто сам не шел, иль не хотел,
Под руки, за волосы, с визгом,
Тащили в кучу голых тел.
Хрустели ставни под напором,
Плач детский, лай и лязг клинков.
Трещали, лопались запоры
И петли кованных замков.
Тут кольца с пальцами рубили
И на дознанье волокли,
Кого до сорока не убили,
Скарб ценный взявши дальше шли.
Возы узорчьем нагружали,
Кресты, оклады от икон
И в звонарей с земли стреляли,
Так пресекая перезвон.
Напрасно люди призывали
К молебну во спасенье душ,
В церквах бегущих настигали,
Рубили меж кровавых луж.
Скрутив других с седлом арканом
Влекли во поле и в шатрах
Бояре ни трезвы, ни пьяны,
Творили суд там всем на страх.
Бросали мёртвых в снег иль в реку,
Живых топили в полыньях.
И дьяки списочную сверку
Уж не вели, счёт потеряв.
Над полыньями нависали,
Бограми длинными всю ночь
Тела под лёд крюком толкали,
Уж это было им невмочь.
Всё это ниже: свиньи, гуси,
В исподнем девки, стоны, смех,
И песни пьяные, звон гусель,
Убийство, кража, блудный грех.
А пред царем тела нагие,
Калитки, сбитые с петель.
Толпой брели стрельцы презлые;
Один исправно дул в свирель,
И барабан бил ритм походный,
И стяг, осадой освящён
Казанской, нёс стрелец дородный,
Был утомлен и удручён.
Стрельцам всё странно тут, как будто
Они во вражий град вошли –
Но град был свой, везде безлюдно –
Там, где опричники прошли.
Царя завидев оживали
Стрельцы, толкали пушкарей,
В поклонах головы склоняли
И шли немного пободрей...

Иван носком поддел игрушку
В снегу забытую – конька,
И рядом высмотрел Петрушку.
Поднял; лоскутный шут, пенька.
Как кровь румяна, глаз стеклянный,
Нос-крюк, личиной окаянной
Смеётся дерзко как живой,
Хоть и с разодранной спиной.
«Когда он жил, вчера иль ныне?
Не разобрать, не разглядеть.
Ступени радости, уныний
Ему теперь уж не стереть».
Захолодило неприятно
Затылок, через пелену,
Он видел Ярцева, нарядных
Бояр своих, что шли к нему.
Они приблизились, молчали.
Иван Петрушку обронил,
Повел угольими очами,
Ногой на куклу наступил.

Тут Арцебашев был и Ловчик,
И Тёмкин, с ними строй рубак,
Для устрашенья приторочив
На сёдла головы собак.
И все, как псы, с оскалом белым,
В одеждах из мехов и кож.
Все смотрят взглядом обалделым,
И пар от них, и бьёт их дрожь.
На их одеждах кровь повсюду,
На рукоятях, рукавах,
Как глина бурая, и чудом
Нет только крови на губах.
«Я в лавку, что ль, попал мясную?» –
Иван по лицам заскользил.
«Мы здесь наказ твой памятуя!» –
Тут Тёмкин зло заговорил.
Под взглядом княжеским осёкся.
В нём страх был, бешенство и хмель,
И ночь, что вечно не сотрётся,
Уже прошедшая теперь.
Иван смотрел на ни них, не веря,
Что это воинство его;
Он с ними стал страншее зверя,
А быть хотел как божество.
«Скажи скорей, как было дело
И где сейчас мои полки, –
Иван запнулся, ныло тело, –
Ты только правду мне реки.
Вошли вы в город без приказа.
Барятинский, Скуратов где?
Чумная ходит здесь зараза
В еде, одежде и в воде.
Чума везде здесь может статься,
Одна молитва лишь чиста.
Вы все здесь можете остаться
В чумной могиле без креста!»
Царь наступал, все отступили,
Как будто чёлн разбил волну.
Бояре что-то забубнили,
Все враз нарушив тишину.
Царь их одернул жестом, ткнувши
Перстами Ловчикову в грудь,
Сказал: «Пусть Гришка скажет лучше.
Быстрей рассказывай мне суть!»

Григорий вытер рот рукою,
Снял шапку, в пальцах покрутил,
Взирая с дерзостью живою
Хрипато он заговорил:
«Давно уже остерегал я,
Что хитрый Вяземский решил
Владыку софьинского края
Предупредить. Предупредил!
Подлец Смоляй в дому Владыки
Захвачен нами и сказал,
Что он от Вяземского книги
И письма Пимену отдал.
И Пимен в граде затворился.
Когда отряд наш подошёл,
На клич никто не появился,
Грозили только бердышом.
Кричали из бойницы узкой:
«Ордынцы! Погань!» – будто мы
Не царской волей службы русской,
А басурмане из Орды.
Без лестниц, пушек и верёвок
В мороз стояли, ветер дул.
Предатель с помощью уловок
Ворота тихо отомкнул.
Вошли стрельцы рязанских сотен,
Засовы сбили, петли вон,
И наконец стал путь свободен,
Ворвались под набатный звон.
Град сильно не оборонялся.
Пошли рязанцы по дворам;
Народ по спискам выгонялся,
Ретивых били по домам.
Но часто был купцам надменным
Царево слово не указ.
За то расплата непременно
Над ним тут-же началась.
Где запирались, тын был крепок,
Тараном били ворота.
А коль по ним был выстрел меток,
Сжигали этот дом тогда.
За Варлаамом-на-Дворищах,
Кажись так церковь та реклась,
Опричник в чёрных тех жилищах
Убит был пулей прямо в глаз.
Туда владимирская сотня
Детей боярских подошла,
И ярость страшная Господня
И их, и тульцев там зажгла.
Во тьме рассыпались повсюду,
По всей торговой стороне,
Пылали страстью к самосуду –
Не удердать их было мне.
Там можно было оказаться
В замятне, но дошёл тут слух,
Что нужно быстро собираться
И бьют в тюрьме опричных слуг.
Служивших ранее в приказах,
В оковах держат при дворе
Владыки, наших дьяков разных
До гроба преданных тебе.
Бойцы с Пахры уже собрались
Туда идти и я хотел,
Но у Николы задержались,
А двор владыки уж горел.
Потом узнал я, что Скуратов
И Зайцев там, и шум большой –
Монастырёвы и Цыплятьев
Засели в доме за рекой.
Их семьи в церквах затворились
И грузят скарб, хотят бежать.
Мы очень сильно разьярились,
Стал Бекбулат их окружать»...

Плечём Григория задевши,
Иван, как тур, вперёд прошёл.
Каблук и посох в затвердевший
Вбивая наст, угрюм и зол.
«Все врешь!» – сказал Иван, и в небо
Лицо горящее поднял,
Нашёл там просинь для ответа,
Забыв про всё в неё сказал:
«Я знал, что быстро это время,
Мне ненавистное, придёт,
Когда ростки взойдут, а семя
Им жизнь дарящее умрёт.
Старик княь Вяземский мне душу
К борьбе призывом возмутил,
Но дело сам же и разрушил,
Мне всю опричнину сгубил.
Занёсся Вяемский высоко
И в нём измена, спесь и блажь.
К петле ведёт его дорога,
И ждёт в аду суровый страж.
Его не дам могиле тело,
И Сатанил найдёт раба.
Хоть горе страшное для дела
Лишиться главного столпа.
Господь, твои я вижу лики
Твой свет несётся на крылах.
Я вижу замысел великий,
Великий смысл в своих делах!»

Царь подошёл к упряжке санной,
Вдоль лошадиных тел побрёл.
По ремешкам, попоне тканной
Сухими пальцами повёл.
Остановился, пальцы в гриву
Блеснув перстнями запустил.
Стоял так долго, молчаливо
Как будто чудо упустил:
«Как жаль, что время безвозвратно, –
Он обернулся; ветер дул,
Спросил угрюмо, – где Скуратов?»
Ответил Тёмкин: «На мосту!»
Иван ткнул в Тёмкина: «Где хочешь
Возьми стрельцов, и в ворота
Расставь заслоны, чтоб до ночи
Народ не бегал никуда.
Нельзя чтоб ворог град покинул.
Ответишь жизнью мне, ступай! –
Добавил Тёмкину уж в спину,
– Опричных тоже не пускай!»
На Арцебашева рукою
Затем царь перстнем указал:
«Булат, ты со своими вои
Немедля чтоб детинец взял.
Места приходные, приказы,
Застенки, что бы не пропасть
Тетрадям, спискам и указам,
Чтобы не могли их жечь и красть.
А ты, мой вечно врущий Гришка,
С Грязным, Борисовым ступай
С конвоем, и вокруг людишек
От грабежей остерегай.
Что все награбили и взяли,
На берег нужно отвозить,
И там всё складывать, мы сами
Всё будем взятое делить!»
Войдя обратно в сани, грузно
В ковры остывшие садясь,
Сказал: «На мост!» – и глянул грустно
На прицепившуюся грязь.

Ивана поезд с пол дороги
Ведущей к Волхову, к мосту,
Свернул, конвой кричал немногим
Вовсю угрозы на скаку.
Промчались через перекрёсток,
Стрельцов с кулями разогнав,
Минули гать из свежих досок,
Щепу подковами содрав.
Минули Спаса-на-Каменьях,
Амбары, кузню, торг пустой,
Смиренно павших на колени,
И топоры над их главой.
И в переулке очень узком,
Забитом вдоль и поперёк
Совсем застряли; и не русский
Витал приятный тут дымок.
Грузили здесь товары в сани,
И караульный голова
Наумов стал кричать, буянить:
«Давай дорогу, борова!»
Тут Ярцев выглянул и вышел.
За ним на воздух вылез царь.
Наумов стал ругаться тише.
Стал кто-то ныть как пономарь,
Бубня свое самозабвенно.
Возник немецкий человек
В чулках в полоску по калено,
И весь петрушичи одет.
Перо на щляпе мнёт ручёнкой,
Обозначая танец свой,
Царю целует руку звонко,
А тот качает головой.
И царь Семёна подзывает
Как переводчика, речёт:
«Как тут Дик-мастер поживает,
И как торговлишка идёт?»

Глаз немца, бесконечно хитрый,
Лукаво в сторону глядит:
«Мой Царь, скажу о просьбе личной –
В Москве торговля вся горит.
Прошу я к грамоте опричной,
Что я недавно получил,
Царева пристава, чтоб лично
Меня и торг мой защитил.
«Тебе дать пристава? Дам, ладно.
Он всех сумеет удержать.
Сказал царь, – но казне накладно
Его комить и содержать.
Весь подчинили мир торговцы,
Товар, нажива и рубли,
И правят миром не литовцы,
Не турки и не короли.
Купцы меня толкают к морю,
Князьям и так живётся всласть,
Я их и Строгоновых ссорю,
И укрепляю этим власть.
От нас лес нужен англичанам,
Чтоб строить сотни кораблей.
Без них нельзя островитянам
Разбить испанских королей.
А немцы Балтику закрыли,
А ты нажился на войне.
Хитры всегда торговцы были,
И потому не любы мне!»
«Я заплачу!» – купец кивает.
И царь о просьбе говорит
Семёну, тот запоминает.
Немчин царя благодарит.
Царь улыбается свирепо
И немцу хитрому речёт:
«Тебе пять тысяч должен с лета.
Как бы нам выполнить расчёт?
Узка для нас двоих дорога,
Не знаешь, как мне поступить?»
Немчин напрягся, нос потрогал:
«Хочу я долг тебе простить!»
«Так власть менять на деньги нужно!» –
Ударив Дика по плечу,
Иван смеяться стал натужно,
Махнул ваознице, толмачу:
«Вот так бы все давали деньги,
Я к морю вывел бы страну.
Князьям же жалко деревеньки,
Воз сена жалко на войну!»

...Вдоль мшелых каменных строений
Среди владыкина двора
Царь шёл, от мысленных роений
Болела страшно голова.
Хрустели битые на плитах
Осколки глиняных горшков,
Лежал тут длинный ряд убитых
Среди бочонков и мешков.
Вокруг побоища остатки:
Одежды рваные куски,
Щепа от древков копий, шапки
И затуплённые клинки.
Во всех углах, в раскрытых окнах,
В дверях мелькание и стук.
Стрельцов толпа хмельных и потных
Несёт с крыльца большой сундук.
Стоят опричники, а рядом
Хмельная девка на кулях
Мычит немая, и наряды
Мнет патриаршие в руках.
И с нитей порванных досуже,
Как слёзы сыплет жемчуга;
На плиты каменные, в лужи,
Навоз и кровь – сама нага...

«Царь!» – шум тут сделался сильнее.
Все побежали по двору.
В руках опричников затлели
Замки пищалей не к добру.
Всех любопытных криком злобным
Наумов быстро разогнал,
И обезумевшим, голодным
Собакам кости побросал.
А то брехали беспрерывно.
В палаты двери растворил,
Всё осмотрел и следом чинно
Царь во владыкин двор вступил.
Он шёл по гулким переходам,
Скрипучим лестницам, ходам,
И словно знал всё, будто годы
Провал во ключниках здесь сам.
«Позвать мне сотенного!» – тыкнул
Царь пальцем в сторону крыльца,
И вот уже под шум и крики
Тащили нужного стрельца.
Ногою пискнувшую крысу
Отбросив, в трапезную дверь
Раскрыл опричник белобрысый,
И встал безмолвно меж скамей.
Иван на древний трон владыки
Воссел у длинного стола.
На фрески стен златые блики
Бросало солнце из окна.
Он оглядел резьбу под сводом;
Орлы и каменные львы,
Покрыты красочным обводом,
Играли золотом канвы.
«К мосту успеем мы доехать, –
Сказал Иван, – несите есть!»
Слова меж слуг, как будто эхо
Раз повторилось пять иль шесть.
Стрелецкий сотник был поставлен
Перед Иваном, отвечал,
Как был идти сюда заставлен,
И как владыка осерчал.
Сопративлялись тут бояре
Монастырёвы, вся их рать,
И по опричниками стреляли,
Пришлось палаты силой брать.
Иван его рассказ дослушал,
Взглянул на блюда на столе,
Неспешно курицы откушал,
Заметил странный сор в вине.
На всякий случай чашу кинул
Со звоном об пол, закричал.
Небесный свет внезапно сгинул,
Померк совсем в его очах...

Его скрутило крепче дыбы.
В пространстве двинулись вокруг
Медведи, птицы, волки, рыбы,
Сквозь лес из человечьих рук.
По небу двигались кометы
Убитых клича имена
И с отсечённых рук браслеты
Слетали звякая у дна.
Вслед за зверьём, в одежде тёмной,
Сминая руки как траву,
Шёл демон и косой огромной
Водил по связанным во рву.
Гул мерный шёл от тех движений,
Как будто между жерновов
Зерно мололи, слабо пенье
Неслось далёких голосов.
На лбу у демона туманы,
Шаги слепы и тяжелы,
И косит демон тот поляны
Из рук людских, как луг травы.
И вот среди имён невнятных
Ивана имя раздалось,
И пальцы длинные в нарядных
Перстнях увидеть удалось.
Коса ударила немедля,
И боль по телу разнеслась,
Но и пореза не заметно.
Тогда опять коса прошлась.
Как пытка боль опять пронзала,
Покуда мрак не просветлел.
И повторилось всё сначала:
Лес рук качался и хрустел...

Тьма, вспышки разные по силе...
Иван увидел солнца свет.
Чернавки молча разносили
Среди обедающих хлеб.
Ещё звенела и катилась
По полу чаша и вино,
Стена которым окропилась,
На пол ещё не всё стекло.
Никто мгновений не заметил
Что длились вечность, получив
Другую чашу, царь помедлив
Её отставил не отпив:
«Ведь пост сейчас – вина не пейте!»
А Ярцев вовсе и не пил –
Капусты квашенной и редьки
С грибами только и вкусил.
Послал Иван смотреть подвалы,
Плененных всех переписать,
Распорядился сеновалы,
Ледник, кладовки обыскать.
Ещё дал много указаний:
Кого, зачем и как пытать,
И что венцом для всех дознаний
Должно быть – про деньгу узнать.
Узнать, где у купцов зарыты
Горшки с каменьями, деньгой.
Потом ушёл царь с грустным видом,
Закрылся в комнате пустой.
И быстро там угомонился.
В тиши он долго пребывал.
Не то заснул, не то молился.
Тут Ярцев в келью постучал.
В ответ не слышалось ни звука.
Лишь снизу шум многоголос.
И Ярцев очень был испуган:
«С царём беды бы не стряслось!»
Вокруг опричники собрались,
Решили лестницу к окну
Поставить, медленно поднялись
И заглянули в глубину.
Там ничего не увидали,
Не разглядели ничего.
Лишь край стола и полог спальный
Они увидели в окно.
И все в смятении великом:
Бояре, рынды и стрельцы,
На двор снесли святые лики.
Им помогали в том чернцы.
Петь стали громко во спасенье,
Надеясь демонов унять,
Чтоб Дух Святой и проведенье
Решили им царя отдать.

Рек Ярцев Семину: «Проснётся
Наш царь улышав круговерть?»
Ответил Семин: «Обернется
Для нас концом Ивана смерть.
Вдруг царь пропал, ушёл и умер?
Странны чудачества его.
Что делать после, ты подумай!»
Присел тут Семин на бревно.
Угрюмо гдядя на поющих
Сказал: «Суди тут не суди –
Среди обиженных и злющих
Что ждёт опричных впереди?
Грядет смерть семьям приближённых,
Служил кто, или не служил.
Велик круг нами разорённых.
Вять для примера род Ратши.
В нём все Челяднины, Слизнёвы,
Татищевы, Бутурлины,
Жулёбины и все Чулковы,
Родня Чулковым – пол Москвы.
Лишь их потери перечислив,
Поймёшь – мир кровью истечёт.
Царевич слаб, ему бы мыслить
Про цацки, нянек, сладкий мёд.
Нам на него не опереться –
Он первый нас загонит в гроб.
Умрёт Иван – не отвертеться
С врагами встретиться лоб в лоб.
Нас пара тысяч беззаветных,
А все другие – подлый сброд,
Среди могучих и не бедных,
Отмщенья жаждущих врагов.
Не дай Бог смерти государя!
Тогда останется бежать
Бросая всё в Литву и дале,
Покуда будет твердь держать!»

Толпа неистово шумела.
Волненье всем передалось.
Пошёл снег медленно, несмело,
И белым все заволоклось.
«Идёт наш царь! Открылся! Вышел!
И слава, Господи, тебе!» –
Вскричали радостно на крыше,
И повторили на крыльце.
Сначала рынды появились,
Затем Наумов – он сиял,
Как будто в битве отличились,
И словно он царя спасал.
И окружённый плотно ратью
На воздух вышел государь –
Весь в чёрном монастырском платье,
Толпу не видя, глянул вдаль:
«Что за смотрины здесь и пенье?
Вам больше дела не нашлось?
Сброд кособрюхий, пшли живее!»
«Жив царь!» – повсюду разнеслось.
Пошёл царь, крыльями одежды
Маша, как ворон на ветру,
И в полном здравии, как прежде,
По замощеному двору:
«Пора нам ехать, христиане!»
Коней никто не распрягал.
Все влезли в седла, влезли в сани,
И царский поезд поскакал.

Напротив серых стен кремлёвских
На бреге Волхова-реки,
В разрывы чёрных туч бесовских
Лучи от солнца дол секли;
Холмы в щетине рыжих веток,
Снега, торосы, плавни, льды,
Завесы из рыбачьих сеток,
Дворы торговой стороны.
Вдоль чёлнов кверху дном лежащих,
Плотов и лодок вмёрзших в лёд,
Причальных голых свай торчащих
Стоял безмолствуя народ.
Люд новгородский колыхался –
Тёк как змеиный чёрный хвост
И взглядом каждый обращался
Со всех сторон на длинный мост.
Он кремль со стороной торговой
Другой крутой соединял,
И полыньёй под ним огромной
Воды зловещий зев зиял.
Тут в Волхов, полный до отказу,
Людей кидали жив иль мёртв,
Кого под крики, коих сразу
Несло течением под лёд.
Тут казнь и жертвоприношенье,
Как будто Сатанил восстал,
И водным духам утешенье,
Здесь Вельзивула пьедестал.
Как будто Русь Батый решился
Ужасной карой наказать,
Вновь силой чёрной навалился
Люд христианский истреблять.
Стояли здесь на всех подъездах
Стрельцы, и близко, и вдали
Боярских детушек разъезды
На казнь захваченных вели.
Пар от дыхания над брегом
Туман лесной напоминал –
Во вспышках солнечных над снегом
Он бледной радугой сиял.
Гремели изредка пищали
Среди домов и у моста –
То вверх, то в головы стреляли
Остерегая иль казня.
Рыданья, крики человечьи,
Собаки лают, кони ржут,
А в небе вороны зловеще
Летают бесконечный круг.

«Дорогу!» – хлёсткие удары
Царю прокладывали путь.
Толпу пугая смертной карой
Толкал конвой всех как-нибудь.
К заборам многие прижались,
Кляня несчастную судьбу,
Кто не успел, лежать остались,
От боли корчась на снегу.
На берег поезд въехал шагом,
Стрельцы проворно развели
Толпу своими бердышами,
И помогли ещё плетьми.
«Царь!» – любопытствуя со страхом,
Кто помоложе лез вперёд.
Толкнули молодца в рубахе –
Упал саням он поперёк.
Ближайшим людям было видно
Как хочет встать, но не дают –
Его колени и копыта
Коней толкают, валят, бьют.
Под топот поезда ритмичный
Зовут со всех сторон его,
Свистят, а он, как куль тряпичный,
Уже не видит ничего.
Опричник из царёвой стражи
Согнулся низко во седле,
Ударил парня саблей дважды,
И тот остался на земле.
Полозья медные, копыта,
Кровавый труп вдавили в снег.
Конвой сомкнулся над убитым,
И дальше свой продолжил бег.

Мост был широк – по праву руку
Состояли ждущие суда,
С прислугой, семьями, разлуку
Предвосхищая навсегда.
По леву руку московиты:
Стрельцы, дворянские сыны,
Как злые барсы яры видом,
И действом сим возбуждены.
Жар ног босых, как будто пламень,
Свёл снег и выставил на вид
Моста сырой и скользкий камень
В навозе, щепках и крови.
Сквозь слюдяную ширму-дверцу
Из полумрака царь глядел
Как прижимая руки к сердцу
Старик на корточках сидел.
Босой старик в рубахе грязной,
Над ним молодушка склонясь
Шептала что–то несуразно,
Румянцем ярким залилась.
Заметив взгляд царя схватилась
Оправить косу – нет косы,
Не плетена, перекрестилась,
Укрыла ноженьки босы.
Стоял с девицей рядом отрок,
Вокруг с отвагою взирал,
И руки с кольцами верёвок
К груди тщедушной прижимал...

Иван опять о чём-то думал,
Охрана грозная ждала.
Вокруг расхаживал Наумов
И с губ его неслась хула.
Он вдруг застыл на полушаге,
Всё на мгновенье замерло.
«Идёт, смотри, палач Скуратов! –
Заметил кто-то рядом зло, –
Теперь в палачестве он лучший,
Его нам славы не добыть.
Царю он стал глаза и уши,
Горазд хоть тысячу убить!»
Хитра Скуратова ухмылка,
А в ней презрение и страх,
И он идёт не так уж пылко,
Свет прогорел в его глазах.
Как будто кануло в нём солнце –
Малюта прежний, да не тот:
На пальцах рук чужие кольца
И весь в крови с главы до ног.
Подали списки и листая
Скуратов быстро говорил,
Иван глядел в листы кивая,
Помалу мёд горячий пил.
Дьяк в эти списки пальцем тыкал:
«Подьячий Маслов, дочь и сын!»
А рядом злобно имя кликал
Вокруг Безопишев Угрим:
«Теперь подьячие: Сухаев
Иван, с женой и дочерьми,
Григорьев, Тимофей Богаев,
С сестрою Марфой и Сурьмин.
Васюк Шамшиев и Уваров
Неждан и трое сыновей,
Дочь и жена с Ильёй, Иваном
Из дворни, Тёмнев Алексей!»
Дьяк грел чернильницу свечою,
Грыз ногти, Ярцев задремал.
Край плахи мелкою щепою
Крошился, перстнем царь стучал.
Молился тихо Поливанов.
Дрова сухие принесли.
Рутина, холод, близь Ивана
Костёр сложивши развели.
Огонь не шёл, в трут били кремнем,
В солому сыпали искрой.
У самой плахи старец древний
Сам умер, был ведь чуть живой.

...«Богдан Воронин со женою
И сыном Карпом, Петр Петля
С женой да братом Неустроем,
Дьяк Воропаев, Линь Илья,
И Маслов Фёдор, дочь Ирина,
Жена, Будило Тимофей,
С ним сыновья Кирилл, Никита,
Молчан Рябой и брат Андрей»...

Уже опричники устали
Вину единую вменять,
И вместо «выбыл» просто стали
Одну лишь буквицу писать.
Подсудных всё не убывало.
Чернила кончились потом.
Дьяк стал, как ранее бывало,
Под строчкой ставить штрих ногтём.
Иван сидел усы кусая.
Узрел молодку без косы –
Она краснела всё, босая,
Но ни испуга, ни слезы.
Проснулся Ярцев вдруг в волненьи:
«Кто я, где я, почто народ?»
За братом смелым в то мгновенье
Молодку бросили под лёд.

...«Сыслёвы все, Иван, Василий,
Поплёв Суббота, сыновья,
Петр Блёклый и Семен Красильев,
А также вся его семья.
Потом Палицыны семьёю –
Всего пятнадцать человек,
За ним Шельга и братьев трое,
Кузма Третьяк и с ними Грек»...

Ещё поставили колоды,
Сменили сабли, топоры,
И одуревшие до рвоты
Ушли зеваки во дворы.
Дул ветер, быстро вечерело.
До тьмы решили продолжать.
Кого собрали – тут отделать,
Других до утра придержать.
Подьячих, дьяков и поквасов,
Конюших, чашников, чернцов,
Ткачей, дворянчиков, помясов,
Истопников, простых писцов,
Их жён, детей и домочадцев
Рубили тут, что было сил.
Поднялся царь, подпрыгнул Ярцев,
К саням поспешно потрусил.
«Монастырёвы и Цыплятьев,
Владыка, Котов и Сырков
Пусть ждут утра!» – царь поднял платье,
Чтоб не пристали грязь и кровь.
Но грязь к царю уже пристала.
Он ждал видения и сна.
«Господь... – откуда-то звучало, –
Ты сам их веси имена!»

...Разграбив храм святой Софии,
Иконы корсуньские взяв
И мощи древние, святые,
И всё убранство разметав,
Михайлицкий, Хутынский, Юрьев,
Антониев монастыри,
Оплот изменнических ульев
Без сожаления сожгли.
И храм святого Варлаама,
Жён-мироносиц и потом
Святых: Климента, Николая
И Пятницы Праскевы дом.
И храм Николы Чудотворца,
И церкви многие ярясь
Опричное громило войско,
Им потакал Великий Князь.
Когда от мёртвых запрудился
Весь Волхов, бросив мертвецов,
Царь хмуро в поле удалился
В опричный стан и стан стрельцов.
Чуму, пожаров ожидая
В шатрах у стен градских стоял,
Пленённых муча и пытая,
В уезд охотников послал.

Полки пошли с наказом царским –
Не рассуждать и не щадить,
Под предводительством боярским
Кругом пятины разорить.
Белоозерские пятины,
Затем Бежецкую, Шелонь
Громили ярые детины,
Древянскую, Усвят и Воль.
Сынов и внуков московитов,
Которых стал переселять
Сюда ещё Иван Великий,
Родами стали убивать.
Пришла погибель для Дубровских,
Каменских и Коротневых,
Отчёвых, Паюсовых, Сольских,
Гагариных и Квашниных.
Крестьян убитых не считали,
Что тягло чёрное несли,
Стопы и руки отсекали,
Чтоб в муках кровью истекли.
Жгли избы, резали скотину,
Оклады брали из церквей,
Нырнули в лютую пучину,
Казалось краю нету ей.
Живых же прочь переселяли,
Босыми гнали стар и млад,
Красивых девок отбирали –
Вели полоном в Новоград.

Казнив Цыплятьевых и с ними
Монастыревых, царь услал
Владыку Пимена в унылый
Острог, в оковах там держал.
Потом пол Новгорода взявши
В свою опричнину, Иван,
С монастырей его предавших
Решил собрать дань в свой карман.
Велел с них взять по тридцать тысяч
Златых рублей и серебро,
И пусть Борятинский всё взыщет,
Мишурин, Пронский, Старого.
Отделав Новгород толково,
И славу Господу крича,
Орда опричных воев к Пскову
Аки зверьё пришла рыча.
Все псковичи в одеждах белых
Во поле вышли пред стеной,
В рядах коленопреклоненных
Молили милости одной.
Просили их вести на небо
К вратам Господним золотым,
И за святым царём все слепо
Пойдут куда он скажет им.
Случилось чудо – царь смягчился,
На разграбление не дал
Опричным Пскова, удалился
От древних стен и станом встал.
По спискам взял кого изволил,
Пытал, казнил как хочет он,
Две сотни, триста обездолил,
В Москву погнал с собой в полон.
Чудесным образом спасённый,
Как Китеж-град по небу плыл,
Застыл Псков весь завороженный,
И Бога лишь благодарил.

Всё хуже делалось Ивану,
Не приходила благодать.
Он превратил всю душу в рану,
И продолжал её терзать.
Любил бродить по старым храмам,
Вот и у Медни был такой –
Разбит опричником упрямым.
Остановил здесь царь конвой.
Луна сочилась через щели
Закрытых ставень, иней, снег
Лежал под сводом, ветры пели
Молитвы будто человек.
Скрипели петли, кони ржали
Среди умершего села,
У церкви брошенной стояли
Царевы сани, ночь была.
Благообразная старуха
С ключом застыла у двери.
Стояли рынды, и до слуха
Их доносчился стук внутри –
Шаги царя во церкви белой.
Уж долго был он там один
Среди резьбы заплесневелой,
В лохмотьях дряблых паутин.
Гдядел совой в пустые ниши,
Где были раньше образа.
Ему казалось, кто-то дышит,
Из темноты глядят глаза.
Он здесь хотел унять томленье,
Огонь, что адской болью жжёт.
Мечтал о том, что на мгновенье
Боль бесконечная пройдёт.

«Господь, зачем кругом такое:
Все эти люди и дела?
Давно не нахожу покоя –
Душа отчаяньем полна.
Моих детей в годах незрелых
Рукой бездушной ты отнял,
В делах державных дерзновенных
Ни разу счастья не давал.
Всё через силу, потом многим,
Всегда один, почти изгой,
По острым иглам босоногим
Вёл как слепца в степи пустой.
Ты взял жену Анастасию,
В замен не дал мне ничего.
Ты отобрал мою миссию,
Во тьме оставил одного.
Я ждал твой глас в разгулах диких
Средь обесчещенных дев, жён,
Среди опальных и убитых,
Сожжённых сёл – ты не пришёл.
Глядишь, молчишь, бессилен странно,
А я распахнут пред тобой.
Исподтишка и постоянно
Ведёшь меня к судьбе такой.
Неужто я напрасно верил
И службы нощные стоял,
Неисчислимых жертв не мерил
И златом церкви осыпал?
И получил врагами полный
Дворец отцовский, слуг-убийц,
Народец нищий, недовольный
И вместо верных жён – блудниц.
Терпеть уж больше нету мочи,
Одна молитва лишь чиста.
Сейчас возьмёшь, средь чёрной ночи
Иль в утро Страшного суда?
Твои я души отбираю,
В скитанья вечные гоня.
Тела на части расчленяю
Не исповедовав казня.
Не допускаю по обряду
Их христиански хоронить.
Казню семействами всех кряду,
Чтоб вклад не мог никто вложить.
Никто в церквах не поминет их.
Без отпевания, креста,
В могилах общих да собачьих,
Вступают в адские врата.
Коль ты не судишь их при жизни,
То буду я твоей рукой,
Но свет своих великих истин
Не укрывай с усмешкой злой.
Молю, презрительно из ликов
Мне взглядом сердце не пронзай,
И сновидений полных криков
В рассудок мой не засылай.
Молчишь и смотришь отовсюду –
Мне тяжко с этим взглядом жить.
Но всё равно хочу и буду
Свои деяния вершить.
Кто из живущих твой избранник,
Кто за тобой несёт твой крест?
Смотри, иду по миру странник –
Один как ты, один как перст.
Спасу я весь народ от порчи,
Поставлю всех у врат твоих,
Пусть мне достались злые корчи,
Готов я к жертвам для других.
Вменят враги мне кровь за многих,
И будут вечно клеветать,
А в это время в масках строгих
Как прежде Русью торговать.
Прости меня за эти крики,
Мне тяжко быть рукой твоей.
Мой род – одни святые лики,
И к ним и мне пора скорей.
Устал я – тягостна дорога.
Во всех краях и на Руси
Смерть накликают мне до срока.
Мне страшно – Господи, спаси!»

ЭПИЛОГ

Обратный путь к Москве был долог:
Полон и девки и возы,
Богатства груды, страшный голод,
Чума, предчувствие грозы.
Приметы, лунное затменье,
Хмельной разгул, разбой, садом,
Убийства и исчезновенье
Людей опричных чередом.
В чащобах, в ямах у задворок
Находят чёрные тела.
Друг друга били? Или ворог?
Иль дело Божьего суда?
В деревне Медня с пыткой, дыбой
Казнили взятых псковичей,
Других в Торжке в избе закрытой
Сожгли, потом пошли быстрей.

Чем всё закончилось – известно:
Давлет-Гирей Москву спалил,
Иван же в Новгород безвестно
Бежал и там во страхе жил.
А всех опричников, сбежавших
От крымцев, стал он заменять
На осужденных, казни ждавших,
И ссыльных стал обратно звать.
И в битве у села Подольска
Рать турок с крымцами разбил,
И басурманское всё войско
В Оке кровавой утопил.
Увидев в этом знак небесный,
Что Бог его за всё простил,
Иван опричнину уместно
И безвозвратно отменил.
Переселил дворян обратно,
И всё что мог живым вернул,
Людей замученных, стократно
В церквях и храмах помянул.

Что это было, кто ответит?
И кто был этот человек?
Его звезда сквозь время светит,
Манит к себе который век.
Кто мог бы сделать это лучше –
Казань, Сибирь, Литва и Крым,
А был ли кто его похуже,
И кто бы мог сравнться с ним?
Он разорил всё государство,
И создал Смуту на сто лет.
Романов сел потом на царство,
Поляки заперлись в Кремле.
Он воскресал в других и правил,
И узнаваем до сих пор –
Предатель собственных же правил,
Судьбы своей и царь и вор!







КОЛДУНЬЯ МАРЬЯ ЛЕБЕДЬ И ВИТЯЗЬ МИХАИЛ ПОТОК

сказочно-былинная поэма






ОТ АВТОРА

Поэма "Колдунья Лебедь и витязь Поток" написана по мотивам эпической новгородской былины Х века о Михаиле Потоке (ударение на первом слоге).
Былина о Потоке – самое значительное по своему объему произведение русского богатырского эпоса – насчитывает свыше 1100 строк и равновелика среднему размеру песен "Илиады". Литература, посвященная былине, обширна. Ею занимались многие исследователи древнерусского язычества и культуры: С. Веселовский, Б. Рыбаков и другие.
Действие былины о христианине Михаиле и язычнице Марье происходит в лесах, населенных язычниками, в Киеве и его соборной церкви, где-то в другом царстве. Это поэтический сказ о начале христианства на Руси.
Благодаря былине о Михаиле Потоке нам известно устное творчество двух соперничавших между собой дружинных группировок того времени. Дружинники-язычники обновляли древние языческие мифы, облекая их в только что рождавшуюся форму былин. Дружинники уже крещёные, не опровергая мифов, не развенчивая их, стремились очистить свои ряды от пережитков язычества и убедить всех в гибельности языческих верований.
В современной действительности ХХI века, на переломе культурных парадигм общества, таком же болезненном, как и в Х веке, эта история имеет весьма много аналогий и аллегорий. В каком-то смысле всю поэму можно рассматривать как большую метафору нашей жизни.
Поэма имеет ещё один слой – это история двух людей. Как в драмах Шекспира, перед нами разворачивается спектакль о любви, предательстве, героизме и дружбе. Тяжёлый нравственный выбор всё время требует от героя действий, а от зрителя переживаний и оценок. В эпилоге колдун – рассказчик этой истории – напрямую спрашивает наше мнение.
Визуальный ряд произведения тоже красочен: сказочные звери, таинственные колдуны, Змей-дьявол, царь Иван Окульевич, печенегский хан, реальные люди Х века – князь киевский и новгородский Владимир, его воевода Добрыня.
Поэма пороносится перед читателем как чудесная "Одиссея" со счастливым концом. Дошедшие до нас версии этой северной домонгольской русской былины имеют разные композиции, действующие лица, множество вариантов окончания, которые изменялись вплоть до того времени, когда были записаны в ХVIII веке. Поэтому автор, как наследник этой культуры, смело предложил свою трактовку тех событий тысячи лет спустя.
Приятного чтения, господа!







К земле далёкой, безымянной,
Корабль был бурей занесён.
Он канул в бездне окаянной,
А я был чудом лишь спасён.
Я встал на тверди, здесь на небе
Светили Солнце и Луна,
На диком и пустынном бреге
Звучали чьи-то имена.
Бродили тени, лёд и пламя
Текли рекой с высоких гор,
А дол весь полон существами
Чудными, и рокочет гром.
От молний скалы колебались,
И было видно, как ветра
Родились в небе, устремлялись
Затем неведомо куда.
Здесь зарождаются теченьем
Дороги тёмных вод морских,
Звеня сладкоголосым пеньем,
Русалки чёлны топят в них.
Средь родников с водой хрустальной
Шумел безумный птичий крик,
Лесного чудища печальный
Витал над чащей гулкий рык.

Я в глубине пещеры мрачной,
Оставив берег светлым днём,
Увидел за стеной прозрачной
Тюрьму, и высветил огнём.
Здесь я нашел приют страдальца;
Он цепью был прибит к скале
В личине сломленного старца,
В истлевшем сыростью тряпье.
Встречал его я в жизни давней,
Он был царём в дубраве той,
Где пёс огромный, многоглавый
Долины охранял покой.
Он сын был тех краёв небесных,
Где птицы с девичьим лицом
Манили духов бестелесных,
И сами были словно сон.
Там место битв великих, страшных,
Где великаны люто бились
В смертельных схватках рукопашных,
И реки золота струились.

В стекло хрустальное камнями
Я долго бил, не мог разбить.
Колдун блистал из тьмы очами,
Стал мне о деле говорить
Куда пойти, и где зарыта
В чащобе книга Шестокрыл.
Вот книга найдена, открыта,
Заклятье я проговорил...
Стекло рассыпалось могилы,
Упали цепи все, в лучах
Сказал колдун уж полный силы –
Косая сажень во плечах.

Сказал: «Зашёл сюда далёко,
Никто такого не дерзал.
За что наказан ты жестоко?»
Тут я про бурю рассказал.
А он сказал, что с войском духов
Сражался, в битве был пленён,
Ужасным был подвергнут мукам
В пещере мрачной заточён.
На этом острове далёком,
Откуда виден край Земли,
Он должен вечно, одиноко
Влачить бессмысленные дни.
Колдун сказал: «Садись на плечи,
Тебя на отчину снесу
Из этих мест не человечьих.
Меня ты спас – тебя спасу!»
И понеслись мы над волнами,
Заспорив с буйными ветрами,
Среди дождей и облаков,
Вблизи пустынных островов.
Пока в ночи искали сушу,
И ветер тело истязал,
Колдун открыл свою мне душу,
И эту сказку рассказал...

...Давно то было, иль недавно,
Стоял град Киев православный;
Владимир Солнце княжил там –
Народу благо, страх врагам.
Уж год прошёл, а может боле,
Как князь Владимир воспринял
Христова веру, и, на горе
Волхвам, с утёса покидал
Кумиров всех во Днепр широкий:
Богов земли, добра и зла.
Перуна грозного, высокий
Столб, разрубив, сожгли дотла.
Едва остыла от разгрома
Хазар безжалостных земля,
Ещё шаталась твердь под троном
У византийского царя,
Что Святослав качнул как древо,
И печенеги унялись,
И к Дону из степного чрева,
Уж половцы рекой лились.

Средь рек больших, лесов дремучих,
Среди языческих племён,
Соседей хитрых и могучих,
Спокойно, мудро правил он.
Прогнав варягов, фризов жадных,
Князь славных воинов собрал –
В своих владениях громадных
Он рубежи оборонял.
Богатыри при князе были
Дружиной множества земель,
Из разных стран происходили,
Служили службу ночь и день.
Средь этих витязей могучих
Один богам любимец был,
О нём былины скажут лучше –
Он звался Поток Михаил.

Умён, удал, в бою ужасен,
Хвалил его простой народ.
Был Михаил лицом прекрасен,
Голубоглаз, светлобород.
Пригрел князь Потока у трона,
Он был Владимиром любим.
У византийского Херсона,
Сражался Поток вместе с ним.
Когда Владимир там крестился,
Болезнь глазную поборов,
И на царевне там женился,
Прогнав языческих волхвов.
Его брала княгиня Анна
Всегда в опасный путь с собой,
Дочь императора Романа
Любила витязя душой.
Она ему Анастасию
Свою желала в жены дать,
И заказала литургию,
Чтоб браку этому бывать.

Под осень, между дней медовых,
Владимир витязей собрал
С границы своих, путей торговых,
И пир хмельной друзьям задал.
Князь вспомнил воинские были,
Дела купцов, дела семей.
Все угощались, ели, пили
Промеж рассказов и речей.
Звенели гусли, песни, пляска,
И скачки, и кулачный бой,
Ручьём тёк мёд, менялись яства:
Все друг за друга головой.
Лишь богатырь, что звался Поток,
Не ел, не пил, грустил, молчал.
Сидел, необъяснимо кроток,
И пира шум не замечал.

«О чём грустишь, мой славный витязь? –
Спросил его светлейший князь,–
Эй, скоморохи, ну, уймитесь!
Скажи, что за беда стряслась?»
«Я был на заводях далёких, –
Сказал печально Михаил, –
Сбивал там уток перёлетных,
И там лебёдку подстрелил.
Она, роняя кровь из раны,
Взлетела вместе со стрелой,
И скрылась в белые туманы
С моей востроженной душой.
Лишь взял я пух её лебяжий
И белоснежное перо, –
И Поток тут, бледнея даже,
Достал перо, – так вот оно!»

Добрыня, витязь, очень странно
На Михаила посмотрел,
И взял перо, затем нежданно
Он отворить окно велел.
Когда окно открыли к полю,
Добрыня встал, пошёл с пером.
Оно вдруг вырвалось на волю
И заблестело серебром.
Наружу быстро полетело.
Добрыня рысью подскочил,
И очень быстро и умело
Его перстами ухватил.
Сказал тогда Добрыня грозно:
«С колдуньи этот пух упал.
Сожги перо пока не поздно,
Пока под чары не попал,
Не стал ты тенью одинокой!»
Но головой лишь Михаил
Мотнул упрямо и высоко
Свой взор печальный устремил:
«Чудесный сон вчера приснился,
И дева-лебедь там была.
Во сне я там на ней женился.
Она прекрасна и стройна»...
Богатыри все завздыхали,
А князь промолвил: «Что ж, иди!
Чтоб мы тебя не потеряли,
Её на двор наш приводи.
Отцом я буду посажённым
На свадьбе будущей твоей,
Весь Киев будет приглашённым
И добрым домом станет ей».

Закончив праздник ранним утром,
Владимир витязям сказал
Идти в полюдье с делом мудрым –
Собрать дань с тех, кто не отдал.
Илью с дружиною в степные
Послал, хазарские места,
Алёшу, с другами лихими,
В ладьях – за синие моря.
Ивана – к кривичам смоленским,
Алёшу – к уличам тиверским.
На север, запад, юг, восток
Дружины двинулись в поход.
Струились стяги, солнца блики
Играли кольцами брони:
Щитов оковки, копий пики
Блистали молниям сродни.
Лишь Михаил решил остаться.
Его Добрыня научил
Как в путь-дорогу собираться
И всё он в торбу положил...
Верёвку из дубовой драни
Плёл сам, а зеркало кузнец
Сковал из серебра и стали,
К нему железный ременец.
Перо, что Лебедь обронила,
В железный ларь вложил у дна:
В нём колдовская явно сила
Была опасности полна.

Раздал долги, простил обиды,
Ночной молебен отстояв,
Весь чувством тягостным убитый,
Вскочил он утром на коня.
Простился с князем и народом,
Проехал торжища врата,
Киянку-речку, огороды –
Листва повсюду золота.
На Киев-град оборотился,
Прощался будто насовсем.
На купола перекрестился,
Поехал дальше – глух и нем.
И вышло солнце понемногу,
Закапал тёплый дождь грибной –
Примета добрая в дорогу,
На славу и на смертный бой.

Полями ехал он, лесами,
Когда стемнело, в день седьмой,
Промеж высокими холмами
Конь встал стоймя, как пред стеной.
С коня слез Поток, смотрит – диво!
Огромный чёрный волк сидит
Неподалёку, молчаливо
Глазами жёлтыми блестит.
Пустынно, хмуро всё в округе,
А за холмами чёрный лес.
Куда здесь деться от зверюги,
Вот-вот навстречу прыгнет бес.
И витязь меч свой вынимает,
Но по-людски тот волк речёт,
Хвостом огромным он виляет,
Их жёлтых глаз слеза течёт:

«Уж год, как я в капкан попался.
Ты, человек, меня спаси,
Совсем без помощи остался,
Потом, что хочешь попроси!»
Капкан железный полосами,
Зверюге лапу захватил,
Страдает он и кровь ручьями
Течет, ручей уж след намыл.
Дивится Поток – вот так чудо –
По-человечьи говорит.
Неужто в мире всё так худо
Под небом грешным обстоит?
Подумал Поток и решился.
С мечём к капкану подступил,
Ударил раз – замок разбился.
Так волка он освободил.

«Благодарю за избавленье,
Проси, что хочешь у меня!»
Сказал волк, встал; на удивленье,
Он ростом был как раз с коня.
«Хочу в миру найти девицу, –
Сказал тут Поток, – в жёны взять.
Она как лебедь в небе мчится,
Ей очень нравится летать!»
Волк опечаленно ответил:
«От чар её я в плен попал.
Её давно я заприметил,
И в жёны долго зазывал.
Иди три дня, пусть солнце светит
По утру в руку, в коей меч.
Тебя там кто-нибудь да встретит,
А я вернусь свой лес стеречь!»
Умчался волк, в чащобе сгинул.
Вскочил наш витязь на коня,
Его в дорогу бодро двинул.
Две ночи ехал и три дня.

В лесах не езженых открылась
Под утро чёрная вода.
Быть может море там разлилось,
Озёр глубоких череда.
На берег ветер налетает,
В сетях на мели рыба-сом.
До неба брызги подлетают,
И рыбе дышится с трудом.
Взял Михаил копьё большое,
Решил сома себе добыть,
Но рыба тут речёт такое,
Что он решил повременить.
«Уж год в сетях я прозябаю,
Молю тебя, меня спаси.
Я жуткой смертью умираю,
Потом, что хочешь попроси!»

За душу тронутый словами,
Доспех снял Поток и поплыл.
Боролся с сильными волнами,
Разрезал сеть, и сом ожил.
За жабры витязь ухватился,
Узлы тугие раскрутил,
Сом до конца освободился.
Спаситель тут его спросил:
«Живёт девица в птице белой,
Хочу её я обрести,
Чтоб в жизни ныне опустелой,
Женой прекрасной в дом ввести!»
Сом опечалился, ответил:
«Сам Лебедь в жёны зазывал,
Давно её я заприметил,
От чар девичих в сеть попал.
Но расскажу тебе, спаситель,
Где эту девицу найти –
И помогу как вод властитель
По суше море перейти.
Пусть будет здесь тебе дорога!»
И вдруг волненье улеглось,
И, погодя совсем немного,
Всё море будто льдом взялось.
И на коне, лихой как ветер,
По морю, словно по земле,
Помчался витязь, верой светел,
Быстрее, чем на корабле.

За морем скалы громоздятся
И камнепадами грозят,
Туманы снежные клубятся,
И ветры стылые летят.
Под вечер видит Поток диво –
Сидит орёл, крылами бьёт
Вздымая шею горделиво,
Проходу дальше не даёт.
Стрела в груди торчит большая,
Застряла очень глубоко,
Лететь, дышать ему мешает:
И смерть уже не далеко.
Тропинка вьется меж утесов,
Орла по ней не обойти.
Взял Поток лук, и без вопросов
Решил стрелять – открыть пути.
Орёл ему по–человечьи
Своё стал имя называть –
Берке: вести такие речи,
Что было трудно не внимать:
«Уж год я кровью истекаю,
Ты, Михаил, меня спаси.
Я здесь от раны умираю.
Потом, что хочешь, попроси!»
Привык на невидаль дивиться,
Устало Поток слез с коня
И стал спасать от смерти птицу,
Кольчугой кованной звеня.
Стрелу сломал, тихонько вынул,
Промыл студеною водой
И в рану снадобье водвинул,
Сказал: «Берке, коль ты живой.
Теперь скажи, большая птица,
Встречал ли Лебедь на пути?
Ты знаешь, где она гнездится?
Хочу её скорей найти».
Орёл печально отвечает:
«Её я сватал, замуж звал.
Её прекрасней не бывает,
Из-за неё в беду пропал.
Я знаю, где живёт девица.
Как с этих диких гор сойдёшь,
Начнутся топи, торфяницы,
За ними озеро найдёшь.
Я помогу – въезжай на спину!»
Берке сквозь пропасть и утёс,
Сквозь бури, снежную стремнину,
На крыльях всадника понёс.

Долины низом проплывали;
Сначала в лёд, потом водой
Лучи снега переплавляли,
Неслись потоки с гор долой.
Над этим миром первозданным
Орлу был путь известен, прост.
К низинам хмурым и туманным
Он быстро витязя донёс.
С орлом простившись, Поток едет
Туда, где близок край земли
И солнце еле-еле светит,
В полнеба радуга вдали.

Среди озёр наш витязь бродит,
То попадется скит, то гроб.
Вдруг старца древнего находит –
От вида старца бьет озноб.
Седой и сморщенный, как мёртвый,
Зловеще варит на огне,
Распространяя воздух спертый,
Отвар из трав в большом котле.
Вокруг сплошь кости человечьи,
Могилы, сколько хватит глаз,
Как будто поле страшной сечи,
И смерть гуляла здесь не раз.
Над старцем реет сокол чёрный,
К котлу со стеблями летит,
Толчёт коренья пёс учёный,
А старец заговор творит:

«Покинь кручина мглу сырую,
Лети кручина над Землёй.
Неси кручина немощь злую,
Владей людьми и их судьбой.
Сквозь очи ты войди людские,
Проникни в сердце чёрным злом,
И мысли добрые, любые,
Совсем сотри, убей в любом.
Но если встретишь свет, то прячься –
Есть люди в коих бог живёт.
Ты притворись, согнись, поплачься,
И может статься пронесёт.
Хоть мало этих просветлённых.
Их никому не одолеть,
Тебе подавно, зачумленной –
Их избегает даже смерть.
Бери других, питайся ими,
Губи людей и стар, и млад,
И будут все они твоими –
Царить в их душах будет мрак.
Покинь кручина мглу сырую,
Лети кручина над Землёй,
Посей жизнь лютую и злую,
Владей людьми и их судьбой!»

Тут старец витязя приметил:
«Что ты забыл здесь, богатырь?
Что ищешь ты на белом свете,
Сокровищ, камень Алатырь?»
«Нужна мне дева-лебедица
Ты, знаю, сможешь мне сказать, –
Ответил витязь, – где гнездится,
И как её мне замуж взять».
«Такой не ведаю!» – ответил
Колдун, и глазом зло блеснул.
Тот час же витязь заприметил,
Как лебедь вдруг крылом плеснул.
И за листвой раздался клёкот,
И Михаил сказал: «Старик,
Тебя за ложь убить здесь могут!»
Он меч свой вынул в тот же миг.

Но над землёй колдун поднялся,
Руками быстро замахал
Как будто сильно испугался
И примирительно сказал:
«Здесь только дочь моя Марьяна.
И если в дом сейчас войдёшь,
Красу и разум без изъяна,
И совершенство там найдёшь.
Дом не велик, но ты отыщешь,
Найдёшь его наверняка.
Иди, и стань воронам пищей,
Ступай, коль жизнь не дорога!»
Тут только витязь замечает
Дом, что по крышу в землю врыт.
С коня не мешкая слезает,
Заходит – девица сидит.

Она во сне ему являлась,
Летала в радужном дыму,
И точно так же улыбалась,
И удалялась прочь во тьму.

«Будь мне женой, Марьяна-Лебедь!
Всю землю я к тебе прошёл,
Ты мне милее всех на свете.
У нас всё будет хорошо!»
Глядит Марьяна – он пригожий,
Высок и статен, ловок, лих,
На лето красное похожий –
Их край не видывал таких.
Марьяна звонко засмеялась;
Очаг потух вдруг, вспыхнул вновь:
И в доме всё заколыхалось,
И просочилась сверху кровь.
Она сказала: «Если хочешь
Меня на веки в жёны взять,
Три долгих дня, три долгих ночи
Тебя я буду здесь пытать.
Не стерпишь пытки ты – погибнешь!»
«Согласен!» – Поток ей кивнул.
«Помойся, выспись, после кликнешь!» –
Марьяна двинулась к окну.
Лебедкой белой обратилась,
Как лёд прозрачна и хрупка,
Взлетела, в небе закружилась
И унеслась за облака.

За бесконечными делами
Проходит день и ночь, к утру
Дом содрогается – сенями
Ползёт чудовище к нему.
Из шерсти дым, из пасти пламя,
Шесть ног, огромные клыки,
Сверкает злобными глазами,
Вокруг летают угольки.
Тут Михаил копьё бросает –
Оно сгорает налету.
И меч от шкуры отлетает,
И стрелы бьют лишь пустоту.
Наш богатырь перекрестился,
Веревку длинную достал
Из торбы, с жизнью распростился
И посреди пожара встал.
Петлю на чудище накинул,
На шее зверя закрутил,
Как рысь вскочил ему на спину,
Держал, пока не задушил.

Потом был день – тянулся нудно...
Дымилась крыша и полы...
И ночь прошла, и вновь под утро
Вдруг задрожали все углы.
Всё затряслось под небосводом,
Заря в полнеба занялась,
И перед домом, перед входом,
Провис шар огненный искрясь.
Борясь с пожаром, Поток вышел,
Кольчуга углем тело жгла.
Тут голос Марьи он услышал:
«Всё, витязь, смерть твоя пришла!»
Отбросил Поток раскалённый,
Горящий, как солома, щит.
Догадкой дерзкой окрыленный,
Залез в суму, где круг лежит.
Взял и наставил круг зеркальный
На шар, сверкали звёзды в нём,
И от поверхности сусальной
Шар распалился сам огнём.
И рухнул шар, костром огромным,
Дыру проделав как сверло
В земле: пылал там неуёмно,
Покуда солнце не взошло.

Весь день, всю ночь лежал недвижно
На пепелище Михаил.
Ему всё было видно, слышно,
Но не моргал, не говорил.
Был будто мёртв, пока землица
Не остудилась до того,
Чтоб смог он встать, воды напиться,
Забыв уже про сватовство.
Едва оправился, но вскоре,
Под утро, в доме, на дворе
Восстала нечисть на простое,
Везде упырь на упыре.
Крылами била голосила,
И вал чудовищ подступал
Туда, где из последней силы
С мечём в руке герой стоял.
Когда крыла, клыки и когти,
Уж дотянулись до лица,
Ревя, влетел в горящем дёгте
Крылатый змей с главою пса.
Тут Михаил перекрестился,
Перо из торбы положил
Себе на темень, растворился,
Невидим стал – как и не был.
Вокруг летала нечисть, выла,
Искала жертву сгоряча,
Когда уже взошло Ярило
Исчезла в солнечных лучах.
Остался след клыков, копытца,
Частицы шерсти и когтей.
Тут Михаил пошёл умыться,
И ждать уже других гостей.

Свершилось – Марья появилась
Вся красотой озарена:
Парчой, каменьями искрилась
Одежда раззолочена.
Притом была она печальна...
Перевернулся мир весь вдруг –
Припевы песен величальных
Запели девицы вокруг.
Пошли широким хороводом...
И Марья, голосом звеня,
Сказала: «Одолел ты воды,
И струи жаркого огня,
Зверья и нечисти нападки.
Тебе готова стать женой,
Однако, разные порядки
Разнят нас – веры я другой».

Сказал жених: «Ты в Киев–граде,
Во церкви будешь крещена,
Потом в невестином наряде,
В чертог мой будешь введена».
А Марья синими очами
В его глаза змеёй глядит,
Подернув белыми плечами,
Ему негромко говорит:
«Мне поклянись воитель вольный,
Коль первый кто из нас умрёт,
Второй в могилу добровольно,
Без отпевания сойдёт»...
Жених от слов жестоких вздрогнул.
Стал думу думать Михаил;
Бродил по лесу долго, мокнул
В дожде заплакавшем, решил:
«Дам эту клятву, будь что будет!
Ты собирайся в долгий путь.
Длинна дорога, ветер студит,
Нам нужно крепко отдохнуть».
«Езжай как хочешь в Киев-город,
А я по небу полечу –
Сказала Марья, через горы
В седле трястись я не хочу!»
Из рукава златою пылью
Метнула выше всех вершин
И получила клюв и крылья,
Предстала лебедем большим.
Всплеснув крылами, устремилась
Лебедкой белой в облака
И в точку быстро превратилась,
Исчезла, будто на века.

В дорогу долго собирался,
Готовил сбрую Михаил,
Сил богатырских набирался,
Кольчугу, стрелы, лук чинил.
Лишь конь окреп с овсом отборным,
Водой напившись ключевой,
Простился Поток с тестем гордым
И в путь отправился домой.
Он шёл разведанной дорогой,
Путем спасённых им зверей,
И звери были вновь подмогой
В пути его за пять морей.
Приметы виделись повсюду,
И на родной уже земле
Ему дивились словно чуду,
Живым завидевши в седле.
Шёл снег, на крыльях снегопада
Неспешно двигалась зима,
Когда к воротам Киев-града
Дорога вывела сама.

Его встречать Владимир вышел,
Добрыня, витязи, народ.
И пир большой, шумлив и пышен,
Три дня вершился у ворот.
Там Михаил поведал другам,
Каким его был долгим путь,
Про то, каким подвергся мукам,
И про страну, где правит жуть.
Не скрыл невестиных условий,
Сказал про клятву на года –
Сойти с умершим в доброй воле
Живым в могилу навсегда.
Богатыри, ушам не веря,
Переспросили: в тот же миг,
Сквозь смех, звук бубна и свирели
Раздался громкий птичий крик.
Разбив окно, роняя перья
С огромных крыльев лёд и снег,
Как будто сны и суеверья,
Влетела птица-человек.
Об пол ударилась и мигом
В ярчайшей вспышке и огне
Возникла девица из бликов,
В каменьях, злате, янтаре.
Пир стих и долго все молчали,
Лишь чудо видя впереди –
Глаза красавицы в печали,
И косы-реки на груди.

«Иль мне не рад, жених мой Поток?
Иль я до срока добралась?
Сказала Марья, – как ты кроток.
А раньше вёл себя как князь».
Владимир встал, бояре встали,
Пустили Потока вперёд,
До края чаши наливали,
Пришёл на пир ещё народ.
Под колокольный звон и пенье
Невесту в горницу ввели,
И девы там в одно мгновенье
Её в наряды облекли.
Толпу людей прошла, как лодка
Разрезав волны, Марья в храм
Вплыла как белая лебёдка,
И приняла крещенье там.
Всё было ладно, только свечи
Погасли разом в храме вдруг,
И голоса не человечьи
Запели песнь холодных вьюг.
Кресты погнулись, словно зубом
К ним прикоснулся лютый зверь.
Из храма вышли друг за другом,
Едва найдя на ощупь дверь...
Но вышли к солнцу и под горсти
Пшена, под песни, свист и крик.
На двор уже съезжались гости
Со всей земли в тот славный миг.
Когда, блестя кольчугой новой,
В плаще пурпурном, на коне
Встречал их Поток: всё готово
Уж было к свадьбе и к зиме.
Венчались пышно: Киев-город
Три дня без устали гулял,
И тот кто стар, и тот кто молод,
Как мог и пил и танцевал.
Бои кулачные там были,
Качели, сани и снежки,
Шесты и скачки не забыли
Под бубны, гусли и рожки.

Прошло три месяца как Поток
С Марьяной свадьбу отыграл,
Крыльцо палат и кузнь решёток
Венками пышно увенчал.
И князь Владимир посажёный
Отец на этой свадьбе был.
Гулял неделю возбуждённый
Весь Киев-город, ел и пил.
Зажили будто бы счастливо,
Но вскоре стал народ шептать,
Как будто в их палатах диво,
И тени стали залетать.
То черти в трубы опускались,
Водила нечисть хоровод,
То птицы в небе превращались
Над крышей их в холодный лёд.
Когда везде сияло солнце,
Апрель теплом всех услаждал,
Лучины жгли у них в оконце,
Как будто кто-то колдовал.
В своей жене души не чая,
Дням Поток счёты потерял
Уж ничего не замечая,
Свои мечты осуществлял.
Но, то лишь присказка для сказки,
А сказка будет впереди,
Про то, что могут стоить ласки,
И как любовь свою найти.

Призвал его Владимир в зиму
С дружиной малою в поход,
Идти на помощь побратиму
И защитить лесной народ.
От берендеевых набегов
Спасти союзные края,
Прогнать поганых печенегов
За горы, синие моря.
Лесных купцов, селян и вои
В христову веру обращать,
Согласны те или против воли,
Но лучше словом убеждать.
Печально Поток собирался,
И, на играющем коне
С женой красавицей прощался –
Заря сверкала на броне.
Вот Михаил, удал и статен,
Перед крыльцом своим стоит,
А Марья в ярко красном платье
Ему тихонько говорит:

«Пришла пора нам расставаться.
Как солнца луч не запасти,
Любимым не налюбоваться.
Ты осторожней будь в пути.
А я подмогой верной стану.
Возьми, надень моё кольцо.
Оно, когда получишь рану,
Твоё покажет мне лицо.
Расскажет правду, где ты, милый.
И по кольцу тебя найду,
А коль найду твою могилу
Вслед за тобой и смерть приму.
Как этот камень потемнеет
В твоём кольце, то знай тогда:
Моё здесь тело холодеет,
Я без тебя здесь умерла.
Всё соверши по уговору!» –
Кольцо Марьяна подаёт.
Кольцо прекрасно, мужу впору,
Как огнь сияет, руку жжёт.
Само на палец наползает,
А в камне звёздный хоровод,
И целый мир там обитает
Зверей и птиц, земель и вод.

Расцеловались, заблестела
В ресницах Потока слеза.
Слезу ладонью скрыл умело.
Запомнил свет её лица.
Глядел в глаза её, но звуки
Рогов трубящих разнеслись.
Как крылья Марья, вскинув руки,
Ему сказала: «Возвратись!»
Помчались отроки лихие
К воротам, пыль из под копыт.
Богатыри все удалые,
И каждый чем-то знаменит.
Добрыня с князем провожали,
Град-Киев бил в колокола,
На камнях древние скрижали
Остерегали их от зла.
Крошился лёд и комья снега.
Кричали люди: «Михаил,
Мы молим, чтобы печенега
Ты обязательно разбил!»

По землям, дремлющим под снегом,
Среди лесов, озёр, болот,
И по едва замёрзшим рекам
Дружина двигалась вперёд.
Древлянин, ведавший дорогу,
Стал постепенно примечать,
Что наст держать стал лучше ногу,
А лёд болотный не сломать.
Пусть конь под витязем тяжёлым
Влетит на всем скаку на лёд,
Не затрещит он под напором –
Как мост теперь вся топь болот.
Нигде им не было измора,
Ни снегопадов, ни ветров.
Дружина путь проделав скоро
В ночи напала на врагов.
Сам хан Кайнар решил сразиться:
И Поток долго бился с ним.
Летал по полю словно птица,
Разил как гром копьём своим.
И хан бежал, изранен страшно,
И гнался Поток по пятам,
Загнал туда, где степь овражна,
И зарубил Кайнара там.
В начале этой страшной сечи
Поднялись ветер и пурга,
В глаза врагу, ему навстречу,
И одолела рать врага.

Почти без жертв пришла победа,
Но Поток славный всё грустит.
То он проснется как от бреда,
А то колечко не блестит...
Жжет нестерпимо кожу пальца.
И бродит витязь средь костров,
Далёк от трапезы и танца,
И вдаль глядит поверх голов.
То гриву конскую оправит
И, опершись на деревцо,
Молчит весь день в седой дубраве,
То о рукав потрёт кольцо.

Добрыня шлёт гонца с вестями:
На Белоозеро идти.
Война с варяжскими гостями,
И до неё сто вёрст пути.
В поход дружинники собрались
Судьбу не в силах превозмочь,
С лесным народом попрощались,
На север выступили в ночь.
Идут два дня, и вот на третий –
Пичуга на сосне сидит.
И птаху Поток заприметил –
Недобро чёрный глаз блестит.
Слетает птица и щебечет,
Сама к нему в ладонь идёт
И сесть пытается на плечи,
По-человечески речёт:
«Когда жена твоя вернулась
Домой с торгового двора,
Заснув, под утро не проснулась.
Знай – Марья-Лебедь умерла!»
Но Михаил не верит птице,
Как будто это сон дурной.
Её он гонит, та кружится,
Кричит вовсю над головой.
И вот... с предчувствием недобрым,
Снимает варьгу он с руки
И видит, что углю подобно
Кольцо и в нём черны круги.
На камне, где картины были,
Фигуры птиц, глубинных вод,
Теперь лишь слой угольей пыли,
И значит, что гонец не врёт.
Илью он за себя оставил
Поход дружины направлять,
Во Киев-град коня направил,
Чтоб клятву страшную сдержать.
Помчался Поток нощно, денно
С отрядом стражи молодой,
Опередил бы птиц, наверно,
Вернулся в Киев в день седьмой.

Вбежал он в терем – Марьи нету.
Везде закрыты зеркала.
Спустился в погреб, как по следу,
По белым перьям из крыла.
А Марья в погребе морозном:
На коже иней, лёд зрачков
Под покрывалом будто слёзном
Из крупных белых жемчугов.
Поцеловал её ладони,
Чело и синие уста,
Заплакал на несчастном троне,
И боль была его чиста.
Владимир в княжеских палатах
Уж Михаила ожидал,
Добрыня и дружина в латах.
Обнял князь Потока, сказал:
«Мы о победе славной знаем,
И о беде твоей скорбим.
Уж день восьмой мы ожидаем,
Жену твою во льду храним!»
Вокруг сочувственные лица,
Хотел он пить и сел за стол,
Но из ковша плеснул водицу
Неловко на дощатый пол.

Сказал: «Мне очень тяжко, други.
Но вас за всё благодарю.
С женой не вынести разлуки,
Я ненавижу жизнь свою.
Я клятву выполнить обязан,
Что до женитьбы Марье дал.
И в смерти с Лебедью я связан,
А я так счастья в жизни ждал!»
Сказал Владимир: «Нам поведай
Про тайну, и раскрой обет.
И Поток, морщась как от света,
Хоть тень была, сказал в ответ:
«Та клятва очень уж крамольна,
Кто первый вдруг из нас умрёт,
Второй в могилу добровольно
Без отпевания сойдёт».
Добрыня стукнул стол рукою:
«Ты ведь крещёный, братец мой!
Как клятву ты, господь с тобою,
Мог дать язычнице глухой?
Она проклятая колдунья,
И ей дано бессмертно жить,
В лихую пору полнолунья
Презлые каверзы вершить.
Она, назначив клятву эту,
Скоропостижно умерла.
Я не найду тому ответа,
Но чую сердцем козни зла!»
Все зашумели: крики, споры:
Вскочили враз из-за столов:
Кто за, кто против уговора,
Кто друга подменить готов.

Но Михаил перекрестился,
Поцеловал своё кольцо,
Встал он и низко поклонился,
И поднял бледное лицо:
«Что оговорено – свершится,
Мне слов назад не возвратить.
Пойду во след за Лебедицей,
Прошу в могилу снарядить;
Питье и пищу на три года,
Лампаду с маслом для огня,
Перину, стол, скамью, колоду –
Вот, что возьму в могилу я.
Где сухо, нет в земле водицы,
Могилу надо откопать,
Чтоб сразу ей не обвалиться.
И глубоко, чтоб в рост стоять.
Пусть стены выложат из брёвен,
Из досок пол и потолок,
Проколют холм со входом вровень,
Чтоб я дышать в могиле мог»...

И князь ответил: «Всё исполним.
Но чтоб за мёртвою женой
Шёл муж крещёный, не припомним,
Здоровый, сильный и живой.
Не так у наших предков было,
Не так случалось завсегда.
Я помню как происходила
Обряда горького страда.
Лежал умерший в домовине
Большой, без окон и дверей,
А на холме клеть на вершине
С костром слагали из ветвей.
Из брёвен толстых ладя крышу
И стены с дверью и окном,
С щелями многими, где дышит
Потом бушующий огонь.
Туда, во клеть, еду слагали,
Питьё, любимого коня:
И злато-серебро кидали,
И клался меч, шелом, броня.
Вокруг холма слагали краду
Из сучьев, хвороста, ветвей.
На земляном валу три кряду
Воротин оставляли в ней.
Затем усопшего вносили
На холм, в его последний дом,
Волхвы слова произносили,
И девы плакали о нём.
Потом в ограде убивали
Его любимых верных слуг,
С конём и снедью рядом клали,
Напротив от него в углу.
А под конец жену иль деву
Вели в его подземный храм,
Её натруженному чреву
Передавали семя там.
Вином поили, одевали,
А после бабы-колдуны
Её в могиле убивали
И поджигали все копны.
И холм сгорал костром огромным,
На небеса перелетал
Огонь с достойнейшим покойным,
И там его Перун встречал.
Затем уголья засыпали,
Справляли тризну восемь дней:
И меч сгоревший сверху клали,
Убитых пленных и коней»...

Владимир встал, прошёл до двери,
Молчали гости за столом,
И он сказал, обрядам веря –
«Хоть и считал обряды злом:
Теперь не так всё справедливо.
Мы отказались от огня.
Наш Михаил задумал диво,
Богов языческих дразня.
Он делал благо нашей церкви,
Мечём и словом много раз.
И сы позволим этой жертве
Свершиться завтра в скорбный час».

Там, где взметнулся холм высоко,
Кострами землю отогрев,
Отрыли ямищу глубоко,
Сложили пол из целых древ.
Досками стены устелили,
И перекрыли всё бревном,
А сверху землю навалили,
Холм снова сделали холмом.
И в нём оставили над входом
Одну для воздуха дыру,
Свезли и хлеб туда, и воду,
Мёд, сало, прочую еду.
Втащили внутрь и стол, и лавки,
Лампаду, факелы, дрова.
Готово всё уже к отправке
В страну загробного вдовства.

И в день назначенный в палату
Добрыня к Потоку вошёл,
Как будто брат, пришедший к брату...
Его в смятении нашёл.
Спросил: «Готов ли добровольно
Ты погребение принять?
Просторы вольные, град стольный
На мир подземный променять?»
Ответил Поток: «В этом мире
Устал я жить, и всё как ночь.
Уже не волен и бессилен
Я это чувство превозмочь.
Мне так назначено любовью
Так мне назначено судьбой:
Наперекор всему злословью
Идти в могилу за женой».
«Пусть так, – Добрыня отвечает, –
Чар колдовских не одолеть.
Но и без чар любой страдает
И от потери ищет смерть.
Когда уходит друг любимый
В мир райской вечности иной,
Другой на смерть идёт счастливый.
Но тут всё в силе колдовской.
Кто наперёд колдунью знает?
Вдруг станет гроб тот западнёй,
Где измываться нечисть станет
Над христианскою душой?»
«Не стану нечисти бояться, –
Ответил витязь удалой, –
Мне приходилось с ней сражаться!»
Кивнул Добрыня: «Бог с собой.
Я до крещения знал веды,
В походах часто волховал
И узнавал на всё ответы,
Чего я только не узнал.
Возьми кузнечные ты клещи,
Да полный ковш святой воды.
Тебе помогут эти вещи,
Про то поведали мне сны!»
Потом в молчании высоком
Они с крыльца сошли в народ,
С утра собравшийся у окон,
И скорбный начали поход.

Сперва церковники с крестами
И византийским пеньем шли,
Затем с усопшей Марьей сани
По снегу белому везли.
Затем шёл Поток и Добрыня.
Весь Киев-град, и стар и мал,
Дружина князя перед ними –
Живой мир мёртвых провожал.
С конём любимым распрощался,
Взойдя на гору Михаил,
Он с каждым витязем обнялся,
И к людям слово обратил.
Благодарил, просил прощенья,
Желал в любви и свете жить.
Благословил его священник,
А бабы принялись блажить.
Внесли в могилу Марьи тело,
Вошёл и Поток вместе с ним.
Тут солнце в тучи улетело,
И страх настал неизъясним.
Ударил колокол печально,
Священник ладан воскурил,
Добрыня песнь запел прощально,
Вход узкий камнем завалил.
Запели люди песни, после
Поочередно каждый брал
Земли заиндевевшей горсти,
И сверху камень осыпал.

Прощай же витязь, спи спокойно.
Прощай, любимец всех богов!
Приняв венец свой добровольно
Спи, победитель степняков!

Как только свет померк последний
Настала тишь, печаль и тьма.
Лучина высветила бледный
Лик Марьи, краешек стола.
Тулуп на лавку витязь кинул,
Во тьме кромешной глаз сомкнул,
Меч снял, кольчугу, лег на спину.
Спать не хотелось, но уснул.
Сгустился воздух, задохнулся
Огонь на кончике щепы,
А Поток в сотый раз очнулся,
И глаз стал видеть всё средь тьмы.
Увидел он и пол и стены,
И Марью-Лебедь в жемчугах
В гробу своём заиндевелом,
Припасы бренные в углах.

Вставал, ходил, опять ложился,
И вечность вязкая текла.
Вдруг потолок зашевелился,
Дубовый пол и край стола.
Сползла серебряная чаша,
Упала, звон, подземный гул
Глухой послышался тот час же,
Земля осыпалась в углу.
Раздались брёвна, и в могилу
Проникла змеева глава
И пасть огромную раскрыла,
Зажглись огромные глаза.
Шипя выстреливала жало,
Горючей брызгая слюной,
И чешуя заскрежетала,
Змеилось тело за главой.
Вот туша змея в пол обхвата
Сложилась кольцами на пол,
И змей изрёк: «Вот мне услада –
Живой мертвец ко мне сошёл!
Отдай мне душу, а за это
Тебя введу в подземный мир.
Бессмертным до кончины света
Войдёшь на наш сладчайший пир.
Всё, что мечталось в жизни прошлой,
Тебя там будет окружать.
А коль пресытишься, не сложно
Тебе в мир верхний попадать.
Чтоб там творить чего угодно
Средь беззащитных бренных тел.
Я усыплю тебя безбольно,
Возьму к себе – вот твой удел!»

Три головы змеи всё ближе.
У Михаила за спиной,
Пока не видит он, не слышит,
Марьяна крутит головой.
Глаза открыла, затаилась,
Взор устремила ледяной.
А тело змеево струилось.
Тут богатырь сказал: «Постой!
Дай мне напоследок мне напиться,
Потом пробей клыком своим.
Куда теперь нам торопиться?
Сперва давай поговорим».

А сам тихонько отступает
Туда, где меч лежит в углу.
Он очень быстро меч хватает,
И бьёт змеиную главу.
А змей струится, не даётся,
От чешуи искра летит.
Вот-вот вкруг витязя совьётся,
Того гляди клыком пронзит.
Вот Михаил за клещи взялся
Те, что Добрыня положил,
Со всею силушкой собрался,
За шею змея ухватил.
Терпел и жал, что было мочи,
Держал клещами смерть саму.
А змей всё бьётся и клокочет,
В огне могила и в дыму...
Но Михаил не отступает,
Хоть змею битва нипочем.
Он клещи к полу прижимает
И рубит головы мечём.
Ударил, что хватило силы,
И панцирь огненный пробил,
Поднявшись посреди могилы,
Он змею головы срубил.
Уже дышать в могиле нечем,
И только стон из бледных уст
Исторг наш витязь после сечи
И вдруг упал на пол без чувств.
Взывая к змею сладострастно,
Тут Марья медленно встаёт,
Неподражаемо прекрасна
Над мёртвым змеем слёзы льёт.

Немало времени минуло,
Жар разошёлся под землёй,
Прохладным воздухом подуло.
Очнулся Поток, встал живой.
Среди побоища умылся,
Ещё кружилась голова.
Он мёдом с хлебом подкрепился
И понял – Марья не мертва;
Лежит во сторону другую
От входа, сбились жемчуга:
На шее белой кровь и уголь,
Кровь на руках и на ногах.
Он к Марье бросился, дыханьем
Её пытался отогреть,
И оживить своим желаньем
Здесь, где сошлись и жизнь и смерть.
Потом он ковш с водой святою
Среди разгрома отыскал,
Обрызгал Марью той водою
И чудо света увидал.
Вот Марья дёрнулась и встала.
Сказала: «Здравствуй, милый мой! –
Затем добавила устало, –
Пойдём теперь скорей домой!»

К ней Поток бросился и обнял,
От счастья словно зачумлён.
Он ничего совсем не понял,
И льда в глазах не видит он.
Стучать он стал, кричать и биться,
Бог наверху услышит вдруг.
И вот, в счастливую седмицу,
Ему ответили на стук.
В дыре мелькнул лучины пламень,
Вдруг землю принялись копать,
Вот откатили вскоре камень,
И солнце стало проникать.
Из ямы проклятой ослепший
На солнце вышел Михаил.
Вдыхал блаженно воздух вешний,
Людей вокруг благодарил.
Все закричали: «Чудо света!» –
Когда услышали рассказ
И вышла Марья: «Правда это!»
Но чувств лишилась в тот же час.
И время общего веселье
Сменилось временем тоски,
Потом изрубленного змея
К народу вынесли куски.
Вернулись с вестью в город Киев,
Разлился звон колоколов.
Несли на пиках панцирь змиев
И пасти трех его голов.
Встречать их вышел князь Владимир
И бочку крепкого вина
Народу выставил и пили,
Пока не выпили до дна.
Один Добрыня был не весел,
Злодейства он почуял нить.
От Марьи ждал другой кудеси,
Пытался Потока хранить.

Всё успокоилось, но вскоре
Несчастье – вороги идут,
Как волки рыщут на просторе,
По льду, снегам сюда грядут.
Вот князь, помешкавши немного,
Охочий кликает народ,
Берёт дружины часть в подмогу,
И выступают все в поход.
Он рвался в бой неудержимо,
И сели разом на коней,
Его бояре и дружина,
И все двеннадцать сыновей.
А в Киев-граде оставляют
Добрыню, Потока, других,
И управление вверяют
В делах торговых, городских.
И дельно правили, без злости,
И наслаждались бытиём,
Когда с большим обозом гости
Вошли в ворота светлым днём.
Привел их царь земель далёких
Иван Окульевич – купец,
Любил поддерживать убогих,
На гуслях звончатых игрец.

И вот на торжище весёлом
Иван Окульевич гулял,
И неожиданно в торговом
Ряду он Марью повстречал.
Прожгла всё сердце молодица
Царю заморскому, и он
Искать стал встреч, болеть, томиться
В глухую ночь и ясным днём.
Когда Добрыня был в отъезде,
А славный Поток крепко спал,
Иван в окно полез без чести
И Марью-Лебедь там застал.
Сказал: «Неведомая сила
Меня в чертог твой завела.
Краса твоя меня пленила,
Уж сердце стонет от тепла.
Уйду, но дай мне наглядеться
И пропаду навеки прочь,
Чтоб там вдали в горящем сердце
Свою назвать Марьяной дочь.
Чтоб имя это постоянно
Напоминало о тебе,
О совершенстве без изъяна
И о не сбывшейся мечте!»

Молчала Марья, улыбалась,
Как будто женщина ничья,
Локтем прикрылась, засмеялась,
И в смехе милый звон ручья.
Она встаёт, идёт как в танце,
И изгибает стройный стан.
И страсть вскипает в чужестранце,
Кружится в мыслях ураган.
И вдругсказала: «Искуситель!
Ждала тебя, и ты мне люб.
Меня за море вы везите,
Ведь вольной жизни нет мне тут.
Всё хлев – мужицкая столица –
И тяжко в этом мире жить.
Хочу с тобой я удалиться
И жизнь и ложе разделить».

Иван Окульич удивился,
Но чары Лебеди крепки.
Он Марье низко поклонился
И нож взял из её руки.
Она во след его зазвала
И завела в просторный зал,
Где дворня раньше пировала,
А ныне Поток крепко спал.
Спал во хмелю он без тревоги,
А Марья, будто баловство,
Связала очень быстро ноги
И руки мужа своего.
Ивану ласково сказала:
«Вот, кто устроил мне тюрьму.
Убей его!» – и указала
Рукой на спящего ему.
Ножом уж было замахнулся
Иван, но сразу отступил.
А Марья смотрит. Он вернулся
И твердо ей проговорил:
«Я не могу вот так жестоко
Хмельного, спящего убить.
Коль хочешь, Потока я мог бы
На поединке победить!»
Смутилась Марья, разозлилась,
Но делать нечего – пошла,
Уже в дверях остановилась –
Прекраснолика и стройна:
«Бежим же, милый мой спаситель,
И их казну возьми скорей,
Мой царь, торговых дел ценитель,
Пока не заперли дверей!»
И прочь из дремлющих чертогов
Они бежали торопясь.
Не преградил никто дороги,
Ни стража грозная, ни князь.
Совсем из Киева исчезли,
Как будто по небу, легко,
А может чащами пролезли –
Про то не ведает никто.

Назад Добрыня возвратился,
В кручине Потока застал.
И тот от горя прослезился
И о побеге рассказал.
«Я ждал давно дурной напасти, –
Добрыня скорбно отвечал, –
Тебя учить я был не властен.
Прости, что ей не помешал.
И в погребении ужасном
Была Марьяна не честна,
И повторяю, что напрасно
Она во церкви крещена.
Она мертвец живой и вечный
И в злодеяниях её,
И в кознях злобы бесконечной
Сбылось предчувствие моё.
Ты не езжай за нею следом,
Тоску-кручинушку бросай
И не ищи жену по свету –
О новой свадьбе помышляй.
Мы не хотим тебя оставить
И не решимся отпустить –
Она тебя убьет, отравит,
Иль ты не хочешь больше жить?
Припомни ты Анастасию,
К ней даже сватов засылал,
Мы все её превозносили,
И сам ты страстью к ней пылал.
Живет в озёрах за Онегой,
И князя ищет там народ.
Ты больше от судьбы не бегай,
Продолжи свой великий род!»

Советов Поток и не слышит,
В глазах видение стоит;
Там тело Марьи страстью дышит,
Губами красными манит.
Стал пить он много вин заморских,
Не слушал боле никого,
Не пропускал потех он плотских,
Чтоб позабыть свое вдовство.
Всё сохнет витязь и страдает,
Не может память превозмочь,
Любовь его не покидает.
Он просит витязей помочь.
Богатыри же отвечали:
«В походе ратном, битве злой
Разделим мы твои печали,
Но против мы семьи гнилой.
Мы в подозрении великом,
Что христианству Марья враг,
И хоть она прекраснолика,
Тебе не пара, если так.
Казну украла без испуга,
Связала накрепко во сне.
Любовь твоя – лишь зло и мука,
Туман на чёрном колдовстве!»
Так Михаилу отвечали,
Но он опять коня собрал.
Пока дозорные дремали,
В ночи упрямо поскакал...

Уж снег сошёл, земля подсохла,
И витязь странствовать устал,
Зима ослепла и оглохла,
Искать жену он перестал.
Иван Окульевич как сгинул,
Никто про царство не слыхал,
Как будто верхний мир покинул,
Никто и Марью не видал.
Но вот однажды, в день ненастный,
Невдалеке от вод морских,
Увидел витязь холм ужасный
Из черепов, костей людских.
Вокруг ни тропки, ни следочка,
Пустынно, тьма и тишина.
Вдруг, видит Поток на кусточках
Часть лебединого пера.
Поднял былинку, пух прелестный –
По телу хлад волной прошёл...
Перо Марьяны... Это место
Надежду дали, что нашёл.
Она конечно возвратится,
Раз здесь её перо лежит.
Тут отдыхает лебедица
Иль чудеса свои вершит.

В овраге Поток схоронился,
Коню копыта обернул.
Не пил, не ел, не шевелился:
Три дня, три ночи не уснул.
И вот случилось утром ранним –
Он клёкот птичий услыхал,
И вслед за заревом багряным
Он птицу в небе увидал.
На землю птица опустилась,
На ребра, руки, черепа,
И в Марью-Лебедь превратилась
Богов языческих раба.
Мужей своих, что холм костями
Устлали, стала поминать
И, окруженная чертями,
Бросалась в небе танцевать.
И крылья к звёздам воздевала
Все называла имена,
И слёзы-жемчуг проливала,
Как будто сразу всем жена.
Но только Солнце появилось,
Заря по небу разлилась –
Марьяна птицей обратилась,
По небу быстро понеслась.

А Поток следом быстро скачет,
И к ночи он коня загнал,
Благодаря судьбе-удаче
Приморский город увидал.
Здесь и укрылась лебедица...
Иван Окульевич тут царь,
Сей град – Иванова столица,
И вместо гальки здесь янтарь.
Наш витязь смело в град заходит,
Как гость купеческий древлян,
Богатый торг он там находит:
Шелка, и бархат, и сафьян.
И чудеса, и говор странный,
Со всех земель товар лежит,
Огромный идол окаянный
На главной площади стоит.
Глазами идол тот сверкает
И говорит как человек,
Жизнь и судьбу он предрекает –
Кому какой отпущен век.
И плещет музыкой великой
Волна тут бьющая в гранит,
Хвала торговле здесь великой,
Как песня чудная звучит.
Среди толпы вечерней праздной
Он главной площадью прошёл,
И, не замечен, в терем красный
Проник, и в горницу вошёл.

Там перед зеркалом хрустальным
Сидела Марья, бровь черня,
И пела голосом печальным,
Слова неспешно выводя:
«Судьба, закончи дни пустые
И отнеси в заветный край
За море, горы золотые,
Где мне начертан вечный рай!»
О нивах, реках полноводных,
И смехе детском, и любви,
О поединках благородных
Слова прекрасные текли...
Тут Поток к Марье подступился –
Она от страха поднялась.
Вскричать хотел, но вдруг смягчился –
Она слезами залилась:
«Уже не чаяла, любимый,
Тебя на свете увидать
И в заточении постылом
В тоске решила умирать!»
Марьяна к Потоку приникла,
Рукою белой обняла
И взглядом внутрь его проникла,
К столу тихонько повела:
«Не верь наветам, Поток славный,
Меня насильно привели,
Сюда из Киева коварно,
На этот мрачный край земли.
Ты забери меня отсюда,
Свободы здесь мне не видать,
С тобою счастлива я буду,
Детишек буду наживать!»
Большую чашу выставляет,
Сажает витязя за стол,
Вино в ту чашу наливает
И продолжает разговор.
Глядит влюбленными очами,
И хлеб и чашу подаёт,
И за елейными речами
Сама стоит, вино не пьёт.
«Ты не тревожься, все в отъезде:
И царь Иван, и двор его.
Мы убежим отсюда вместе,
Когда стемнеет. Пей вино!»

Вот Поток пьёт, да не пьянеет,
И пена у него из уст,
И тело быстро каменеет,
И витязь падает без чувств.
Ему погрезились походы,
Вращенье звёзд, снег по весне,
Неистребимая свобода,
Смерть, жизнь и крылья на спине.
Везде Марьяна там царила,
Золотовласа и стройна,
Любовью страстною дарила,
Поила счастьем допьяна.
А Марья хлопнула три раза,
Сказала: «Вечных чёрных снов!
Эй, слуги! Выносите сразу
Его на поле валунов
И хорошенько закопайте! –
Она добавила, смеясь:
– Могилу лучше разровняйте
И возвращайтесь торопясь!»
И полуптицы-полулюди,
Явившись тут же во плоти,
Не удивившись той причуде,
Его на поле унесли.
Всё слуги сделали как нужно:
Несли во поле далеко
Живого праведного мужа,
Там закопали глубоко.
Закат пылал, как кровь на небе,
А облака, как след когтей,
Тянулись вдаль – земля свидетель
Тех горьких и проклятых дней!

Очнулся Поток – тьма сырая...
Рукой, ногой не шевельнуть,
Открыть глаза земля мешает,
Ни слова молвить, ни вздохнуть.
Он только стон исторг ужасный –
Так было горько умирать
Несчастной жертвою напрасной,
Жену проклятьем поминать.
Он было с жизнью распрощался,
Но вдруг услышал над собой,
Как будто кто-кто там топтался.
Раздался близко волчий вой.
И насыпь вся зашевелилась:
Могилу кто-то разрывал,
Земля комками покатилась
И в ухо кто-то зарычал.
Открылось вдруг ночное небо...
Над ним знакомый волк стоит,
Луна сквозь тучи смотрит слепо,
И в вышине звезда горит.

Зубами волк его хватает,
Рычит: «Пришёл мне, витязь, срок, –
И из могилы вынимает, –
Вернуть за жизнь свою должок.
Меня нашёл орел огромный –
Ты спас его от смерти злой.
Увидел он сей край укромный,
Как ты в могилу лёг живой.
Меня огромный сом по морю
Пронёс, как ветер на спине,
Чтоб твоему помог я горю –
Как ты помог сому в волне».
Яд разошЁлся, и поднялся
На ноги Поток Михаил
И с волком дружески обнялся,
Как мог его благодарил.
За разговором ночь пожухла,
Рассвету стала уступать,
В права свои вступило утро,
И волк собрался убегать.
Он напоследок заповедал:
За Марьей больше не ходить,
И пожелал в бою победы,
И до волос седых дожить.

Но только Поток не уймётся,
Он правду хочет соблюсти.
У града шумного он вьётся –
К ответу Марью привести.
Теперь его везде узнают,
Он и в ворота не войдёт,
Загонят в угол и поймают,
А Марья смерть ему найдёт.
Вот он оделся скоморохом:
Кафтан лоскутный, нос большой.
Шутом стал разным выпивохам,
И слух пошёл, что шут смешной.
Теперь не сила уж, а смётка
Могла помочь попасть к жене;
Сменились голос и походка,
Искрились шутки в певуне.
Шутом был Поток три недели
И стал кумиром бедноты,
И слуги Марьи захотели
Её отвлечь от скукоты.
Меч Поток взял, в тряпье закутав,
Пошёл смиренно во дворец,
И всех ужимками запутав,
Остался с Марьей наконец.

Она, прекраснее чем прежде,
Сидела тут среди палат:
В расшитой золотом одежде,
Улыбка, ярко-синий взгляд.
«Что мне споёшь, кудесник слова?» –
Спросила Марья у шута.
«Спою про мужа удалого
Кому отмщение – мечта!» –
Ответил Поток тряпки скинув.
В кольчуге звонкой он встаёт
И, меч над головою вскинув,
На птиц-людей ярясь идёт.
И рубит дьявольскую свору,
Куски во стороны летят,
По своему лишь приговору
Казнит кровавых паучат.
Кричит: «Не сгинут христиане
От вашей злобы никогда,
Вы растворитесь в океане
Из чёрной крови без следа!»
«Не убивай их, Поток милый,
Ты – благородный человек.
Люблю тебя я с прежней силой,
Готова быть твоей навек.
Иди ко мне, в мои объятья,
По-христианскому прости,
Сними с меня наряды, платья
И нова счастье обрети!»
Марьяна вскинула ладони
И призвала его к себе,
Но витязь в яростной погоне
Не поддавался ворожбе.

Он разрубил чертей последних
И встал в хоромах весь в крови.
Сказал: «Сполна хватило семилетних
Смертельных поисков любви.
В тебе краса есть, ум и чудо,
Ты всех прекрасней и милей.
Ты мироздания причуда,
Души истерзанной моей.
Тебе милей всего богатство
И власть над жалкими людьми.
Вся жизнь твоя есть святотатство,
Расправа с божьими детьми.
Я не сужу тебя за горе,
Что ты мне в жизни принесла,
Что нет детей, лишь ложь и хвори,
И к смерти ты всегда вела.
Твоя вина страшнее смерти,
Ты отвергаешь Бога свет,
Вокруг тебя волхвы и черти,
А христианам места нет.
Ведешь народ ты к преисподней
Дорогой жадности и лжи.
Но стану я рукой Господней,
Как достославные мужи!»
И Михаил как ангел грозно
К Марьяне быстро подступил,
Пока она рыдала слезно,
Мечём ей голову срубил.

Блеснул огонь, взметнулись тени,
Плеснул зловонной кровью труп,
А витязь рухнул на колени,
И меч упал из слабых рук.
И горько-горько он заплакал
И стал молиться и стенать,
И, хоть и не был он оракул,
Но знал, что нужно убегать.
Взял Поток факел, бросил в ткани,
Другой швырнул под дрань стропил,
Там загорелась как в вулкане:
Тела все маслом он облил.
В окно он выпрыгнул на крышу,
Вбежал в конюшню, взял коня:
Сшибая всех, погоню слыша,
Помчался прочь в клубах огня.
Иван Окульевич с дружиной
В воротах Потока нагнал,
Но тот, как тур неудержимый,
Их словно перья разметал.
Ивана он одним ударом
Рассёк от шеи до седла
И крикнул, видевшим всё, с жаром:
«Ему за подлые дела!»

Сгорел весь град в костре огромном,
А витязь ехал девять дней.
Его укрыл в краю укромном
Чухонец в хижине своей.
«Будь нам как князь, – сказал чухонец, –
Богаты мы, а князя нет.
Правь справедливо, змееборец,
И дай скорее нам ответ!»
Остался Поток строить город
И утверждать торговый путь.
Христовой верой переборот,
Крестился местный люд и жмудь.
Женился Поток в той сторонке,
Имел детей, судьбой храним.
От Марьи, в маленькой иконке,
Перо осталось только с ним.
Жена звалась Анастасией,
С ней Поток быстро позабыл,
О временах пустых усилий,
Колдуньи злой любовный пыл...

...Затихла буря, солнце встало,
Колдун над сушей стал лететь,
Закончил сказку он устало,
И начал тихо песню петь:
«Кто помнит нынче ту былину,
Теперь вся жизнь бедным-бедна,
Ушли навеки на чужбину,
Кто мог те вспомнить времена...
Колдун донёс меня до леса,
Где птицы с девичьим лицом
Себе в мужья искали бесов,
И пёс трехглавый грыз кольцо.
И в поединках рукопашных
Там великаны спор вели,
В озерах в танцах бесшабашных
Русалки пели о любви.
«Ты учинил бы ту расправу?» –
Спросил колдун, испив воды.
«Над кем?» – скал я, сев на траву.
«Кого из них убил бы ты?»
«Убил бы чудище обмана».
«А кто себя дал обмануть?»
«Все получилось так нежданно».
« »Все предвещали этот путь, –
Колдун на запад руку вскинул, –
Был долгий путь, да вышел весь.
Иди, покинь скорей чужбину,
Прощай! А я останусь здесь».
И я ушёл, всю жизнь скитался –
Безумством это назови.
Я потерял всё, но остался
Рассказ о смерти и любви!










ГЛОССАРИИ

ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «АМАЗОНИАДА»

Ахейцы – группа северных древнегреческих племён, завоевавших в XV веке до нашей эры, территорию Пелопоннесского полуострова.

Посейдон – бог морей, брат верховного бога Зевса.

Эфес – древний город на берегу Эгейского моря в Малой Азии, ныне на сохранившийся.

Негостеприимное – одно из древних названий Чёрного моря.

Эол – сын Посейдона, полубог, повелитель ветров.

Ойкумена – населённая, изаестная территория.

Артемида – вечная дева, мстительная и жестокая богиня охоты, дева-медведица, дочь Зевса.

Арес – бог вероломной, захватнической войны, сын Зевса.

Афродита – богиня любви и плодородия, рождённая из крови древнего Урана, бога неба.

Данайцы – жители Пелопонеса, ахейцы.

Троянцы (тевкры) – жители Трои (Илиона), и подчинённой Трое – области на европейском и азиатском берегах пролива Дарданеллы.

Тесей – сын царя Эгея, убийца чудовища Минотавр, учвстник похода аргонавтов за золотым руном в Колхиду, участник похода Геракла за пояслм амазонки Ипполиты, участник битвы с кентаврами.

Хорон – перевозчик в страну мёртвых (Аид) через реку Стикс, сын Эреба, отца множества явлений природы и человеческой жизни.

Афина Паллада – непорочная богиня справедливой, регулярной войны, покровительница первопроходцев, строителей, изобретателей, дочь Зевса.

Ахиллес – великий воин времён Троянской войны, сын бессмертной нимфы и царя Пелея, внука Зевса, аргонавта, участника первого взятия Трои Гераклом.

Агамемнон – царь Микен, с помощью брата, спартанского царя Минелая, стал властителем Пелопонеса и прилегающих островов, и организовал поход на Трою царя Приама.

Приам – последний царь Трои, единственный сын предыдущего троянского царя, оставленный в живых Гераклом при первом захвате Трои.

Медуза – одна из трёх гаргон, морских чудовищ, превращённых Афиной в таковых из земных женщин, из-за связи с Посейдоном в её храме.

Гелеос – бог солнца, отец большого количества смертных и бессмертных существ.

Фемискира – столица южных амазонок на южном побережье современного Чёрного моря, ныне не сохранившаяся.

Ипполита – царица южных амазонок, дочь Ареса, похищена Тесеем во время похода Геракла за её волшебным поясом.

Наяды – дочери Зевса, повелительницы ручьёв, рек и озёр.

Сатиры – рогатые, козлоногие, любвеобильные демоны леса из свиты бога Диониса, впервые изготовившие вино.

Марсий – сатир, пастух, а выигранное состяание в искусстве игры на флейте, Аполлон снял с него живого кожу.

Северный Аргос – не существующий ныне город на реке Борисфен (Днепр), столица северных амазонок.

Коршун Ареа – спутник Ареса войне и охоте.

Зевс – верховный олимпийский бог-громовержец, отец множества богов, смертных и бессмертных существ, внук Урана(Неба).

Гера – верховная богиня, сестра и жена Зевса, хранительница семьи и детей.

Кентавриды – смертные дикие существа, с телом лошади и торсом женщины, обычно спутники Диониса.

Хетты – высококультурный народ, первыми освоившие обработку железа, протоармяне, проживающий в ХV - V веках до нашей эры, на территории южного Кавказа, современной южной Турции, Сирии, современного восточного Ирака.

Фракия – древнее название территории современной Болгарии.

Борей – северный ветер.

Гипербореи – живущие за северным ветром.

Оловянные острова – острова на юго-западе современных Британских островов.

Фэб – лучезарный, одно из прозвищ Аполлона.

Кифара – музыкальный струнный инструмент, среднее между гитарой и арфой

Плектор – пластинка из кости для игры на кифаре.

Финикийцы – древний высокообразованный народ, организаторы первой в истории системы глобальной торговли, живший на территории Финикии(современный Ливан), и множества торговых колоний на берегах Средиземного моря, предки современных ливанцев,

Итака – остров в Ионическом море.

Эллада – первоначально название области на территории в центральной Греции, где, согласно преданиям, жил Эллин, первый грек. В последующем название постепенно распространилось на всю Грецию.

Гадир – город Кадис в современной Испании.

Утика – не сохранившийся финикийский город на побережье Ливии.

Аргановое масло – масло из пдодов северо-африкснкого дерева аргании.

Гиппокампы – лошади с рыбьими хвостами из свиты Посейдона.

Тира – современный город Тир с Ливане.

Фригийцы – один исчезнувших народов Малой Азии.

Ликийцы – один из исчезнувших народов Малой Азии.

Аякс – сын Оилея, царь Лок­риды(Сред­няя Гре­ция), искус­ный копье­ме­та­тель и пре­крас­ный бегун, усту­паю­щий в ско­ро­сти толь­ко Ахил­лу.

Бига – двухконная колесница.

Архистратиг – военноначальник.

Ма – хеттская верховная богиня.

Гефест – хромой бог огня, кузнечного дела, сын Зевса, брат Аполлона, Ареса и Афины, муж Афродиты.

Дионис (Вакх) – бог растительности, виноделия и экстаза, принимающий от участников вакханалий человеческие жертвы.

Тампан – большой барабан.

Фаланга – плотный строй воинов, смыкающих щиты.

Хламида – мужская одежда разновидность плаща.

Астарта – богиня плодородия и дома у многих народлв Азии и Кавказа.

Минотавр – получеловек-полубык, людоед, живущий в лабиринте, убитый Тесеем.

Ахелой – бог рек.

Зефир – западный ветер.

Мизия – область в Малой Азии.

Морфей – бог сна и сновидений.

Лимнады – нимфы болот, озёр, лугов.

Харибда – огромное чудовище, водоворот.

Скифия – в представдении древних степная область между западным причерноморьем и центральной Азией, населённая кочевыми народами.

Тавры – разбойничьи племена живущие в горах и пещерах горной Таврии.


ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «ПОГИБЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ — ОРДЫ БАТЫЯ НА РУСИ»


ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРА СПАРТАКА»

Аппиан Александрийский – древнеримский историк (95 — 150 г.г.).

Гладиатор – воин, раб или свободный, предназначенный для сражения перед зрителями для развлекательных и (или) религиозных целей.

Кампания – территория в центральной Италии у побережья Тирренского моря с главным городом Неаполь около действующего вулкана Везувий.

Главр Гай Клавдий — римский претор (выборная должность, совершающая правосудие) в 73 году до н. э.,

Фурий Гней — римский квестор (помощник претора, выборная должность отвечающая за хранение казны и уголовный суд).

Кассиний Луций — легат (помощник) начальник конницы отряда Публия Вариния.

Спартак — имя одного из псов пастуха Актеона, разорвавшего своего хозяина по приказу богини Артемиды.

Крикс — один главных из вождей восстания гладиаторов, соратник Спартака.

Бруттия — историческая область в южной Италии (“носок сапога”), ныне Колабрия.

Термы — общественные бани, место отдыха, деловых встреч, оздоровтельных процедур.

Аид — древнегреческий бог подземного царства мёртвых.

Ганнибала — карфагенский полководец (247 — 183 до н. э.) длительное время воевавший на территории Италии, в том числе с помощью наёмников из италийских народов.

Троянская война — десятилетняя война (вероятно 1240 — 1230 годы до н. э.) объединённых греческих сил во главе с городом Микены против союзных сил Малой Азии во главе с союзом городов при главенстве города Троя.

Этруски (тоски) — частично автохтонный народ (зародившийся на месте проживания), частично пришедший в центральную Италию в IV—III тыс. до н. э. из Малой Азии, получившие римское гражданство в 89 году до н. э., давший начало древнеримской культуре и государственности.

Гай Аврелий Котт — римский консул 75 года до н. э.

Сулла Луций Корнелий — (умер в 78 г. до н. э.) — участник гражданской войны, военный вождь партии олигархов, захватил власть в Республике вооружённым путём и стал диктатором, проводящим террор и непопулярные законы, добровольно отказавшийся от императорских полномочий.

Народный трибун — неимущий представитель простого народа, имеющий право законодательной инициативы и право контроля деятельности всех выборных должностей республики за исключением диктатора.

Проскрипции — список лиц, обьявленных вне закона.

Самниты — потомки коренного народа центральной Италии, почти полностью уничтожены Суллой во время гражданской войны.

Марий Гай — (158 — 86 год до н. э.) — выдающийся древнеримский полководец и политический деятель, осуществивший важную военную реформу и выигравший несколько крупных войн против врагов Рима, военный лидер анти-олигархической партии в гражданской войне.

Гай Юлий Цезарь — родственник Гая Мария, будущий покоритель Галлии и диктатор Рима, к моменту описываемых событий участвует в составе армии консула Лукулла в войне против понтийского царя Митридата в Малой Азии.

Помпей Великий — (106 — 48 г. до н. э.) богатейший патриций, видный военачальник в войнах вАфрике и Испании, участник гражданской войны на стороне олигархов против Гая Мария, в последующем командующий лояльными сенату войсками в гражданской войне 49—45 годов до н. э. против Юлия Цезаря.

Асс — самая мелкая медная монета.

Галл – вид вооружения гладиатора, состоящий из копья, небольшого щита и шлема, напоминающего вооружение галлов цизальпинской Галлии или Большой Галлии.

Провокатор – вид вооружения гладиатора, состоящий из наруча на правой руке, поножа на левой ноге, нагрудной пластины на груди, шлема, щита среднего размера и меча.

Димахер – вид вооружения гладиатора, состоящий из шлема с забралом, поножий, кольчуги, двух кривых мечей или кинжалов.

Велит – гладиатор вооружённый дротиком (в широком смысле легковооружённый воин).

Кифара – музыкальный струнный инструмент, разновидность лиры.

Матрона – свободнорождённая замужняя женщина высшего римского сословия.

Артемида – греческая богиня всего живого, целомудрия, охоты.

Актеон – внук Аполлона, охотник.

Капуя – один из старейших городов в Кампании, крепость и узел дорог в южной Италии.

Юпитер – верховное божество древних римлян, давших ему клятву верности и клятву приносить жертвы, (в том числе кровью гладиаторов) в обмен на покровительство и защиту.

Митра – бог, искупивший грехи человечества, открывающий дорогу в рай для души, монотеистический культ которого во многом предвосхитил христианство и несколько столетий являлся главным конкурентом христианства. Был особенно чтим людьми опасных профессий, солдатами, моряками, гладиаторами и т.д.

Помпеи и Геркуланум – древние приморские города в окрестностях вулкана Везувий, погибшие вместе с жителями во время извержения вулкана спустя сто пять лет после описываемых событий.

Митридат (VI Евпатор) – 132 — 63 до н. э., царь Понтийского царства, включающего современный Крым и северное побережье Чёрного моря, проведший несколько дорогостоящих и кровопролитных для Рима войн в Греции, Малой Азии и на Кавказе.

Киликия – обширная территория на границе современной Турции и Сирии, включающая Антиохию и Алеппо.

Лукулл Луций Лициний – (117—56 годы до н. э.) римский военачальник, одержавший победу над Митридатом в тяжёлой многолетней войне в Малой Азии, консул 74 года до н.э., высадкой своих победоносных войск на юге Италии в конце восстания Спартака, коренным образом изменил соотношение сил противоборствующих сторон и побудил восставших принять последнее самоубийственное сражение с войсками Красса, закончившееся гибелью Спартака и исчезновением его тела.

Тигран (II Велиикий) – (140 — 55 год до н. э.) царь Великой Армении, зять Митридата Евпатора в войне с Римом, полководец и завоеватель, построивший Армянскую империю от Иудеи до Каспийского моря.

Серторий Квинт — (120 — 73 год до н. э.) знаменитый римский военачальник, участник гражданской войны на стороне Мария, продолживший после смерти Мария войну против олигархического Рима в Испании в 80—72 годах до н. э..

Мертелл Квинт Цецилий — (128 — 63 годы до н. э.) — римский военачальник, консул 80 года до н.э. и верховный понтифик в 81—63 году, воевавший в гражданской войне на стороне партии олигархов.

Плебс — представители римского народа, бедные граждане, ремесленники, крестьяне и мелкие торговцы.

Меркурий — бог-покровитель торговли и воров.

Апулия — юго-восточная часть Италии “каблук”, бывшая греческая колония.

Лепид Марк Эмилий — (110 — 77 до н. э.) — консул 78 года до н. э., после участия в гражданской войне на стороне партии олигархов, перешёл на сторону сторонников Мария, открыл военные действия в Италии, потерпел поражение и отступил на Сардинию, где умер или был убит, оставив множество сторонников по всей Италии, готовых продолжать борьбу за ограничение власти олигархов.

Италики — племена Италии не латинского происхождения и говорившие на собственных языках до ассимиляции Римом концу прошлой эры.

Колоны — арендаторы мелких земельных наделов.

Латифундия — крупное сельское хозяйство, производящее продукты и другие товары на продажу.

Эвн — предводитель крупного восстания рабов на Сицилии в 136-132 гг. до н. э., объявивший себя царём.

Фракия — историческая северная территория Древней Греции с городом Византий (ныне Константинополь) разделённая в настоящее время между Грецией, Болгарией и Турцией.

Коринф — самый богатый и один из древнейших городов Греции, торговый конкурент Рима и Карфагена, расположенный в самом узком (6 км) месте Коринфского перешейка, отделяющего Пелопонесский полуостров от материковой Греции, полностью уничтоженный в 146 году до н.э. римлянами Сципиона вместе с населением 500 тыс. человек.

Дуумвир – выборная должность в муниципии, осуществляющая функции главы.

Милиция – способ комплектования римских вооружённых сил, в ранней Респубике единственный способ с участием всего населения, в поздней Республике, при наличии профессиональной армии, способ комплектования муниципальных сил из местных свободных жителей для охранных функций и для поддержания общественного порядка.

Муниципия – город с населением из свободных людей, полноправных граждан республики или обладающие частью гражданских прав, имеющий в полном или ограниченные права самоуправления.

Бастарны – древний германский народ, проживавший с III в. до н.э. до III в. , на территории между Карпатами и Днепром, позже ассимилированные готами и славянами.

Скифы – название нескольких групп племён кочевых индоевропейских народов, проживавших в VIII в. до н. э. — IV в. на пространствах от Дуная до Урала и ассимилированные мо е ое своего развития европейскими, кавказскими и тюркскими народами.

Иллирийцы – множество индоевропейских племён, проживавших между италийскими народами и кельтами, даками и фракийцами, на территории современной северной Греции, Сербии, Хорватии, Македонии, Албании с VI в. до н. э. по V в. и принявшие участие в образовании народов вышеназванных стран.

Ахилл – герой троянской войны.

Илион – Троя.

Форум Аннея – небольшой город в Лукании.

Сцевола Гай Муций – древнеримский герой, на глазах врага сжёгший свою руку, чем устрашил его силой римского народа и принудил заключить мир.

Военный трибун – выборная должность с функция командования военными отрядами или другими задачами, связанными с ведением военных действий.

Ауреус – золотая монета с покупательной способностью в период поздней Республики примерно 500 современных долларов США.

Гракх Тиберий Семпроний (163 г. н. э. – лето 133 г. до н. э.) древнеримский политический деятель, проводивший земельную реформу, связанную с ограничением коррупции в вопросах распределения государственной земли, и перераспределения излишек земли богатых землевладельцев в пользу бедняков. Был убит противниками реформы после частичной её реализации, положив однако начало попыток ограничить власть олигархов мирным путём, приведшей впоследствии к началу гражданских войн и восстаний, гибели Республики.

Красс Марк Лициний – (115 – 53 гг. до н. э.) – один из богатейших людей своего времени. Активный участник гражданской войны на стороне партии олигархов, обогатившийся за счёт имущества репрессированных и строительных афёрах. Предпринимал значительные усилия по конвертации богатства в политическую власть и славу.

Пергам – основан греками на востоке Малой Азии (восток территории современной Турции) XII в. до н. э. и являлся мощной крепостью и культурным центром сопоставимым с Александрией.

Галаты – группа галльских племен, в III в. до н. э. – V в. н. э. проживавших компактно в центральных районах Малой Азии (на территории современной Турции), и воевавших в союзе с римлянами против понтийского царя Митридата Евпатора.

Эвмах – один из военноначальников понтийского царя Митридата Евпатора.

Букцины – военная металлическая изогнутая сигнальная труба, имеющая специальный хриплый тембр.

Гастаты – молодые, менее опытные воины легиона.

Принципы – опытные воины легиона, ветераны воинской службы.

Публий Вариний – претор 73 году до н. э.

Гай Гораний – военный трибун в войске претора Публия Вариния

Гаэта – город, морская гавань и крепость на полдороге между Римом и Капуей.

Тибуритин – военный трибун в войске претора Публия Вариния.

Когорта – тактических подразделений римской армии, 1/10 часть легиона, состояла из 2 манипул, имела 500 пехотинцев и 60 всадников. Первая когорта каждого легиона имела удвоенный состав, имела знамя легиона и возглавлялась главным центурионом. Когорты могли иметь статус отдельный от легиона и состоять из моряков, союзников, пожарных, городской стражи и выполнять различные задачи помимо боевых.

Пращники – воины с пращами, входившие в число лёгкой пехоты, сопровождающей тяжёло вооруженные подразделения описываемого периода, неотъемлемая и важная часть тактики пехотного боя вместе с велитами и лучниками, имели дальность поражения до 100 метров с силой немногим уступающей раннему огнестрельному оружию при скорострельности до 20 выстрелов в минуту.

Квириты – от словосочетания “цивис романос” (cives Romanus) – граждане Рима.

Знак легиона Орёл (аквила) – главное знамя и святыня легиона, в сражении охранялся первой (имеющей двойную численность) когортой.

Нола – небольшой город в Кампании.

Нуцерия – ныне Ночера-Суперьоре, город неподалёку от города Помпеи.

Фурии – древний город в Бруттии основанный греческими переселенцами из Афин.

Метапонт – древнегреческий город-колония в Южной Италии, на берегу Тарентского залива, в Лукании.

Лукулл Марк Тере;нций Варрон – (116 г. до н. э. – 56 гг. до н. э.) консул 73 года до н. э., командующий войсками во время войны во Фракии, младший брат Луция Лициния Лукулла, командующего войсками Рима и союзников в войне против Митридата

Сципион Африканский Публий Корнелий Эмилиан – (184 –129 годы до н. э.), консул 147 и 134 годов до н. э., один из самых великих римских военачальников, политиков и мыслителей эпохи развитой Республики, автор самой значительной военной победы, подарившей римлянам доминирование на 1000 лет в Средиземноморском регионе – захват и уничтожение главного геостратегического врага – Карфагена.

Карфаген – до II века до н. э. торговая сверхдержава сохранявшая почти 1000 лет доминирование в Средиземноморском регионе до её уничтожения Римом. Карфаген был образован жителями города Тира (основан 45 веков назад на территории современного Ливана) и получил самостоятельность после захвата Тира ассирийцами в VIII в. до н. э.. Наряду с Коринфом являлась главным торговым конкурентом Рима V – II в.в. до н. э.

Цинциннат Луций Квиинкций – (519 до н. э. – ок. 439 до н. э.) – древнеримский патриций, консул 460 года до н. э., римский диктатор 458 и 439 годов до н. э.. Когда племена эквов и вольсков начали войну с Римом, окружив римскую армию в горах, Сенат упросил Цинцинната занять пост диктатора. Через 6 дней он разбил эквов и вольсков и по прошествии четырнадцати дней он вновь вернулся к занятиям сельским трудом. Его немедленная отставка и отказ от власти приводились как пример служения общественному благу, гражданской добродетели и скромности. Во второй раз он стал диктатором для подавления восстания плебеев.

Сатурналии – декабрьский праздник в честь Сатурна. Во время сатурналий общественные дела приостанавливались, школьники освобождались от занятий, преступников не наказывали, рабы получали льготы: они освобождались от труда, ели за общим столом. Празднество начиналось жертвоприношением на форуме; затем устраивади религиозное пиршество сенаторы и всадники. В семьях день начинался с жертвоприношения (закалывали свинью) и проходил в веселье. Улицы были запружены толпами, жгли свечи, выбирали «королеву» и «царя». Праздничные развлечения продолжались 7 дней.

Центурион – командир подразделения из ста солдат, имеющий разные права и оплату в зависимости от статуса его подразделения в когорте и легионе (центурион триариев, принципов, гастатов, старший центурион когорты или легиона), организовывал повседневную жизнь и боевую работу подразделений, обладал правом налагать телесные наказания вплоть до смертного приговора (например за сон в карауле), в бою располагался в первой шеренге своего подразделения.

Декан – командир подразделения из десяти солдат.

Скорпион – разновидность катапульты, машина для метания стрел и болтов различного веса и длины на расстояние до 200 метров, пробивающих щит и тело вражеского воина, отбрасывая его на стоящих сзади в строю воинов, оказывая сильный деморализующий эффект. Применялись как в полевом бою под прикрытием лёгкой пехоты и стрелков, так и при обороне крепостей и в морском бою.

Манипула – 1/30 римского легиона, равная трети когорты или двум центуриям.

Канны – сражение произошедшее 2 августа 216 до н. э. около города Канны на юго-востоке Италии между войсками карфагенского полководца Ганнибала и римской армией. В ходе сражения римская армия численностью 60 000 человек была окружена карфагенянами на поле боя и полностью истреблена.

Гавгамелы – город в восточном Ираке, где 1 октября 331 г. до н.э. произошла битва между войском Александра Македонского и персидского царя Дария, закончившееся поражением

Александр Македонский III Великий – (356 – 323 гг. до н. э.)) македонский царь, полководец, возглавивший объединенные греко-македонские войска в захватническом походе в Малую Азию, Египет, Ближний Восток и Индию вдоль торговых путей, в том числе “Великого шёлкового пути”. С помощью знати различных народов этих регионов захватил крупные политические и торговые центры, сконцентрированные там сокровища. После его смерти несколько греческих аристократов, возглавлявших поход вместе с Александром, влились в существующую систему управления обширных территорий.

Дарий III (Добронравный) – персидский царь в 336 – 330 гг. до н. э. , до этого правитель Армении. После вторжения греко-македонян под предводительством Александра Македонского, был предан элитам территорий, входящих в персидскую империю и, в конечном счёте, убит ими. После этого в союзе с руководителями греко-македонского похода, знать бывшей персидской империи образовали ряд независимых государств.

Гетайры – тяжело вооружённые отборные македонские всадники.

Сеталк – фракийский царь, участвовавший со своей конницей в походе Александра Македонского в Персию.

Геракл (герой) – полумифический герой, собирательный образ героя периода колонизации ахейскими племенами в XIII – ХV вв. до н. э.. Пелопоннеса и территории современной материковой Греции, в подвигах которого заложена опосредовательная информация о ряде ситуаций, возникавших при переселении, связанная с борьбой с коренными племенами и природными явлениями.

Гидра (Лернейская гидра) – змееподобное чудовище с ядовитым дыханием, убитое Гераклом.

Турма – подразделение римской конницы численностью 30 человек (1/10 алы римской армии).

Триста спартанцев – отряд личной охраны спартанского царя Леонида I правившего в 491—480 годах до н. э. , и погибшего в Фермопильском сраженнии.

Фермопилы – город в Греции, у которого в 480 года до н. э. спартанский царь Леонид I с 300 спартанцами, феспалийский военачальник Демофил с 700 воинами и фиванский военноначальник Леонтиад с 400 воинами погибли в бою с персидской армией царя Ксеркса I.

Принцепс Сената – первый в списке сенаторов, не имея никаких властных привилегий перед остальными сенаторами, принцепс мог высказывать своё мнение самым первым, пользовался особым почётом среди других сенаторов и граждан.

Фессалийская конница – тяжёлая конница из греков-фессалийцев, считавшаяся лучшей в Средиземноморье.

Гай Макр Лициний – народный трибун 73 г. до н.э., писатель, оратор, призывающий не служить в армии, защищающей интересы олигархического Сената “не платить богачам налог кровью“.

Девы-волчицы – одно из названий проституток в Древнем Риме.

Критские лучники – одни из самых прославленных и лучших стрелков из лука в эллинистический и древнеримский период в Средиземноморье, участвовали как наёмники во многих значимых войнах того периода: греко-персидские войны, уничтожение Карфагена, походы Александра Македонского.

Марс – древнеримский бог войны.

Пропретор – окончивший годичный срок службы претор.

Минерва – молниеносящая и воинственная богиня этрусков и римлян, в честь которой проводились гладиаторские игры во время её праздника Квинкватрия.

Пилум – метательное копьё особой конструкции и повышенной эффективности.

Кумы – богатый влиятельный город в Кампании в Италии основанный греками задолго до основания Рима.

Калигулы – вид военной обуви, полуоткрытые сандалии на толстой подошве подбитый гвоздями.

Астарта – богиня-мать многих народов Малой Азии, Кавказа и Ближнего Востока.

Арес – древнегреческий бог захватнической войны.

Галлы-эдуи – одно из самых крупных галло-кельтских племён, считавшихся «союзниками римского народа», предоставляли римлянам в качестве союзных военных сил свою кавалерию, славящуюся отличными лошадьми, сильными и ловкими всадниками.

Тарквиний Луций Гордый (Тарквиний II) – царь Рима в 534—509 г. до н. э. , после изгнания которого Рим на 500 лет стал Республикой.

Севилла Кумская – прорицательница, продала римскому царю Тарквинию книги-пророчеств, впоследствии хранившиеся в храме Юпитера на Капитолийском холме в Риме. К предсказаниям севиллы обращались только в чрезвычайных ситуациях (эпидемии, военные поражения). Книги предсказаний были сожжены в 405 году христианами как языческие.

Тога – (покрывало) верхняя одежда мужчин, который можно было носить только гражданам Рима, 6-и метровый кусок белой шерстяной ткани, драпирующейся вокруг тела.

Курульное кресло – кресло римских царей из слоновой кости с X-образными загнутыми ножками на который во время Республики могли садиться только консулы, преторы, эдилы, диктаторы и понтифик.

Фасции – связка берёзовых или ивовых прутьев со вставленным в них топором, являющаяся у этрусков “набором для телесных наказаний и казни”, носимый вслед за царём. Впоследствии через римских царей этот атрибут власти перешёл в высшим должностям Республики, а потом Империи Рим.

Ликторы – вооружённая фасциями охрана и палачи, сопровождающие этрусских царей, римских царей, позднее высших должностных лиц Республики и Империи Рим.

Гоплит – основной элемент греческой военной традиции времён античности, тяжеловооруженный воин, имеющий шлем, щит, копьё, дротики, меч, поножи, наручи, панцирь, сражающийся в плотном строю (например фаланга) под прикрытием лёгкой пехоты с метательным оружием и конницы, защищающей фланги и тыл.

Префект – начальник, командующий.

Декурион – командир декурии – подразделения конницы в 10 всадников (1/3 турмы, 1/30 алы).

Харон – мифологический перевозчик душ умерших через реку Стикс (Ахерон) в Аид (подземное царство мертвых).

Фалернское – сорт 15-и летнего вина из северной Кампании янтарного цвета, стоило в 4 раза дороже обычного.

Поска – распространённый среди легионеров и простонародья слабоалкогольный напиток с винным уксусом, пряностями и другими ингредиентами (точный состав неизвестен).

Маны – у этрусков и древних римлян добрые духи предков, домовые.

Лемуры – у этрусков и древних римлян злые духи умерших преступников.

Брадан – (Брадано) река на юге Италии.

Элизиум – «елисейские поля» в античной мифологии часть загробного мира, где царит весна, и избранные проводят дни без печали и забот.

Дорийцы – потомки Дора (сына Эллина), жившие около Олимпа до XIV века до н. э. , позже вторглись на Пелопоннес и заселили его.

Тир – (ныне Сур) финикийский город, расположенный на полуострове искусственного происхождения, на восточном побережье Средиземного моря, между современными городами Хайфа и Бейрут, основанный до Троянской войны, длительное время бывший центром торговой сверхдержавы, после разрушения Александром Македонским, передавший главенство Карфагену.

Ассирия – первая в истории империя, существовавшая с XXIV (за 1000 лет до Троянской войны) до VII веке до н. э. , в период расцвета занимавшая территорию от Египта до Кавказа, от Средиземного моря до Персидского залива.

Перриха – древнегреческий военный танец с оружием.


4. ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «ОПРИЧНИК ИВАН ГРОЗНЫЙ»

Константинополь – столица Византийской империи, основанной римским императором Константином Великим, установившем главенство христианства в империи, первый христианский святой монарх.

Ливония – юго-восточная Прибалтика.

Нарвал – морское млекопитающее из отряда китообразных.

Ляхи – поляки, литовцы (здесь и далее для XVI века).

Холоп – человек низкого происхождения, слуга, бесправный работник.

Жилец – слуга в богатом доме, наемный работник.

Стрельцы – профессиональные воины, находящиеся на царской службе, вооруженные огнестрельным и холодным оружием.

Разбойный приказ – государственное учреждение, выполняющее функции розыска и наказания уголовных преступников.

Митрополит – второй по старшинству после патриарха высший чин православной церкви.

Мошна – кошелёк.

Дьяк – служащий государственного органа власти.

Казарка – птица семейства утиных.

Опричь – кроме того, другое.

Рында – телохранитель.

Боярин – высший дворянский военный и государственный чин.

Чернь – городские низы, бедняки.

Кормовой приказ – государственное учреждение, ведающее вопросами выделения земле ных участков и населенных пунктов для обеспечения служащих дворян.

Тать – вор.

Чадо – ребенок.

Челядь – слуги, охрана, наемные служащие.

Скарб – домашнее имущество.

Дрань – кровельное покрытие из деревянной черепицы.

Великий князь – старший из русских князей.

Невель – город в Псковской области.

Хляби – поверхность жидкости.

Попона – накидка для лошади.

Черкеска – кафтан с маленькими карманами для зарядов огнестрельного оружия на груди.

Басурманский – не русский.

Детушка боярский – младший воинский чин, примерно соответствующий прапорщику.

Пищаль – ручное огнестрельное оружие, мушкет.

Споро – быстро.

Опричнина – другое, относительно привычного.

Слобода – обособленная застройка городского типа, часто имещая особенности, связанные с характером компактно проживающего населения.

Кистень – холодное оружие ударного действия.

Булат – сорт высококачественной стали для холодного оружия.

Хоругви – знамя, церковный символ.

Бурка – длиннополая войлочная одежда.

Статки – налог, дань.

Земство – система самоуправления территории.

Удел – территориальная единица разной принадлежности и размеров.

Истукан – скульптурные изображения языческих богов.

Тын – забор, стена из бревен.

Кромешники – прозвище данное опричникам в народе.

Земской Собор – съезд представителей местного самоуправления.

Пятина – мелкое территориальное образование.

Псарь – слуга, отвечающий за собак хозяина.

Крамола – нарушение принятых клятв и устоявшихся правил.

Дыба – подвешивание человека за конечности в качестве пытки.

Аспид – змей.

Сиречь – то есть.

Плаха – помост с деревянной подставкой под голову казнимого.

Баскаки – золотоорденские сборщики дани.

Ушкуйники – новгородские разбойники.

Тур – бык.

Бердыш – длинный топор – подставка для стрельбы и пищали.

Перст – палец.

Детинец – крепость.

Вельзивула – один из слуг дьявола.

Волхвы – языческие колдуны.

Тягло черное – выплата дани, налога.

Полон – плен.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИМЁН

Писсаро – Франсиско Писарро-и-Гонслес — испанский конкистадор, завоеватель империи инков.

Мартин Лютер – германский церковный реформатор, основатель евангелическо-лютеранской церкви.

Филипп Испанский – Филипп II – король Испании с 1556 по 1598 гг. из династии Габсбургов.

Иоанн Предтеча – пророк, первый святой, предсказавший приход Иисуса Христа и крестивший его в реке Иордан.

Басманов – (Алексей) боярин, один из инициаторов опричнины, был казнен после разгрома Новгорода в 1570 году.

Бельский – (Богдан) думный дворянин, дипломат, воевода. После смерти Ивана служил царю Федору, царю Борису Годунову, Лжедмитрию I и полякам, за что был произведен в бояре. После назначен воеводой в Казани, где и убит жителями.

Ушатый – (Семен) князь из не богатого княжеского рода.

Скуратов – (Малюта Бельский) близкий родственник царя, опричник, воевода, палач, погиб в Ливони при штурме города недалеко от Ревеля (ныне Таллин).

Блудов – (Игнатий) рында – телохранитель царя, опричник, представитель бедного дворянского рода.

Константин – (Великий) император Римской империи с 323 по 337 год, покровительствовал христианству, перенес столицу империи в построенный им Константинополь (ныне Стамбул), христианский святой.

Мстиславские — княжеский род, происходил от Евнутия — третьего сына
Гедимина, великого князя Литовской Руси, их статус был выше, чем у большинства другил Гедиминовичей при дворе русских государей. По знатности их ставили выше Рюриковичей.

Гедемины – прямые потомки Гедимина, великого князья литовского, в ту пору, когда Литва занимала большую часть Киевской Руси вплоть до города Вязьмя. К Гедеминовичам относились в том числе князья Трубецкие, Бельские, Булгаковы-Голицыны.

Митрополит Афанасий – духовник Ивана Грозного, участвовал в Казанском походе, избран в митрополиты по настоянию царя, отказался от чина после введения опричнины под предлогом болезни.

Князь Юрий Кашин – боярин и воевода, участник многих военных компаний того периода.

Ховрины – древний и богатейший боярский род, выходцы из Крыма.

Григорий Чулков – представитель мелкого дворянского рода из Литвы.

Ратши – группа дворянских родов, ведущих свою линию от Ратши (Ратмира), боярина Александра Невского – Булгаковы, Бутурлины, Волковы, Жулебины, Зелёные, Каменские, Мусины-Пушкины, Слизнёвы, Челяднины, Чулковы и другие.

Курбский – (Андрей) князь из рода Рюриковичей, воевода, входил в ближайший круг Ивана Грозного, сотрудничал с польско-литовским королем, пришел к нем на службу, получил город Ковель, землю на Волыни и в Литве, 28 деревень.

Сильвестр – новгородский священник, советник царя и его соправитель до начала опричнины.

Александр Адашев – казначей, дипломат, создатель и руководитель Избранной Рады - правительства московского государства в 1540–1550-х годах, отстранен от государственной деятельности из-за полиции своей семьи по отношении к царю.

Василий Юрьев - (Захарьин) боярин, родственник первой жены Ивана Грозного, родившей будущего царя Федора, в охранении прав которого на престол видел свое предназначение.

Макарий – патриарх, венчавший Ивана Грозного на царство, апологет божественности царской власти, активный участник внутриполитической жизни.
Шишков – родственник опального боярина Адашева.

Сытин Федор, Алексей – братья жены опального Александра Адашова.

Князь Воротынский – (Михаил) боярин, выдающийся воевода, герой взятия Казани, в последующем, после возвращения из опалы, наголову разбил турецко-крымское войско Давлет-Гирея близ нынешнего Подольска у Молодей.

Князь Курлятьев – (Дмитрий), боярин, был в близких отношениях с Сильвестром , Адашевым и Курбским, отказался присягать Дмитрию , сыну тяжело болеющего Ивана Грозного.

Князь Шоховский – (Иван) участник подготовки государственного переворота под руководством князей Старицких.

Давлет-Гирей – крымский хан, вассал турецкого султана.



5. ГЛОССАРИЙ К ПОЭМЕ «КОЛДУНЬЯ МАРЬЯ ЛЕБЕДЬ И ВИТЯЗЬ МИХАИЛ ПОТОК»

Дол – открытое пространство, поле.

Книга Шестокрыл – древняя астрономическая книга.

Косая сажень – древнерусская мера длины, около 1,5 метров.

Отчина – родина.

Князь Владимир – креститель Руси, родился в 960 году, умер в 1015 году. Киевский и новгородский князь по прозвищу Красное Солнышко, сын князя Святослава Игоревича, внука Рюрика.

Волхвы – колдуны, священники языческой веры.

Кумир – статуя языческого бога.

Перун – главный бог язычества, громовержец, аналог древнегреческого Зевса.

Хазары – тюркско-иудейский народ, создавший мощное государство в северо-западной Азии в IX веке.

Печенеги – в IX веке племенной союз, обитающий в волжско-донских степях.

Половцы – исчезнувший в XIII веке степной народ.

Варяги – мобильные группы воинов-купцов славянско-скандинавкого происхождения.

Император Роман — Роман II — византийский император.

Литургия – вид церковной службы.

Фризы – жители Италии.

Чертог – дворец.

Речёт – говорит.

Камень Алатырь – священный камень, излечивающий от всех болезней.

Сеча – битва.

Ярило – солнце.

Сечень – сентябрь.

Берендеи – степные племена.

Варьга – рукавица, варежка.

Крамольно – бунтарски.

Крада – забор, вал.

Бренный – тленный, смертный.

Сафьян – ярко окрашенная козья кожа тонкой выделки.

Дрань – покрытие кровли из деревянных дощечек.

Стропила – конструкции кровли.

Чухонцы – народы северо-западной Руси.

Жмудь – литовцы.





ОГЛАВЛЕНИЕ


1. «АМАЗОНИАДА»

ОТ АВТОРА

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ
НОВАЯ СПАРТА. СРАЖЕНИЕ С АМАЗОНКАМИ. ПЛЕН

ПЕСНЬ ВТОРАЯ
ПОБЕГ ИЗ ПЛЕНА. У ФИНИКИЙЦЕВ. ВМЕШАТЕЛЬСТВО АППОЛОНА И ПОСЕЙДОНА

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
АГАМЕМНОН, АЯКС И АХИЛЛЕС СРАЖАЮТСЯ С ТРОЯНЦАМИ.
НОВЫЙ ПОХОД. ГИБЕЛЬ СПАРТАНЦЕВ. РЕШЕНИЕ ЗЕВСА


2. «ПОГИБЕЛЬ ЗЕМЛИ РУССКОЙ — ОРДЫ БАТЫЯ НА РУСИ»

ОТ АВТОРА

ПРОЛОГ

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПОЯВЛЕНИЕ МОНГОЛЬСКИХ СИЛ В ПОЛОВЕЦКИХ СТЕПЯХ.
ОСЕНЬ 1237 ГОДА, БАТЫЙ ГОТОВИТСЯ ПЕРЕЙТИ ВОЛГУ И РАЗВЕРНУТЬ
ЧАСТЬ СОЮЗНОГО ВОЙСКА ДЛЯ НАПАДЕНИЯ НА РЯЗАНСКУЮ ЗЕМЛЮ.
ПРЕДШЕСТВУЮЩАЯ ЭТОМУ ВОЙНА С БУЛГАРИЕЙ В 1236 ГОДУ.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПОДАВЛЕНИЕ МОКОШИ И ЭРЗИ ВДОЛЬ ГРАНИЦ РЯЗАНИ. БЕГСТВО ПОЛОВЦЕВ В ВЕНГРИЮ И БОЛГАРИЮ. РАССТАНОВКА МОНГОЛЬСКИХ СИЛ. ВЫБОР БУДУЩИХ ПРАВИТЕЛЕЙ РУСИ. СООБЩЕНИЯ ЛАЗУТЧИКОВ. ПОСОЛЬСТВО БАТЫЯ К РАЗНЫМ РУССКИМ КНЯЗЬЯМ. СБОР СИЛ И ПОХОД РЯЗАНСКИХ КНЯЗЕЙ ПРОТИВ БАТЫЯ. БИТВА У ВОРОНЕЖА И ГИБЕЛЬ РЯЗАНСКОГО ВОЙСКА.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ПРОДВИЖЕНИЕ К РЯЗАНИ


3. «ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРА СПАРТАКА»

ОТ АВТОРА

I. ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ВОССТАНИЕ ГЛАДИАТОРОВ В КАМПАНИИ. ЗИМА. ПОРАЖЕНИЕ ГЛАВРА.
УЧАСТИЕ РИМА. ПОРАЖЕНИЕ ФУРИЯ И КАССИНИЯ. ОТСТУПЛЕНИЕ В БРУТТИЮ.

II. ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ОСЕНЬ В БРУТТИИ. ПОРАЖЕНИЕ ВАРИНИЯ И ТОРАНИЯ В КРОВАВЫХ СРАЖЕНИЯХ.

III. ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАДИАТОРСКИЕ ИГРЫ В ЧЕСТЬ ПОГИБШИХ В СРАЖЕНИИ.
ПИР ПОБЕДИТЕЛЕЙ, КАТЕХИЗИС И ТАНЕЦ СПАРТАКА.



4. «ОПРИЧНИК ИВАН ГРОЗНЫЙ»

ОТ АВТОРА

ПРОЛОГ

Глава первая
МОСКВА, КРЕМЛЬ, ДЕКАБРЬ 1564 ГОДА

Глава вторая
ОПРИЧНИНА

Глава третья
КРОМЕШНИКИ. ЦАРСКАЯ ОХОТА 1570 ГОД

Глава четвёртая
ПОХОД НА НОВГОРОД

ЭПИЛОГ


5. «КОЛДУНЬЯ МАРЬЯ ЛЕБЕДЬ И ВИТЯЗЬ МИХАИЛ ПОТОК»

ОТ АВТОРА

© Copyright: Демидов Андрей Геннадиевич, 2018
Свидетельство о публикации №118010801385
 

 

Золотая лоция викингов

Триста пятьдесят афоризмов и опасных мыслей