№ 15. Меня зовут Суламифь

Меня зовут Суламифь

Оплакивать молодость – это всё равно,
что сожалеть о красивой женщине,
которая обманула вас.
Д. Стерн



Зеркало иногда врет, и я ему иногда не верю. Отступаю на пару шагов, настороженно вглядываюсь в его сумрачную глубину. Красноватые блики от тусклого светильника падают на недовольное отражение. Мрачное бледное лицо контрастно обозначено темно-синими кругами под усталыми глазами, две дерзкие морщины нелепо прочерчивают небритые несколько суток щеки. Взгляд мой, храня стеклянную неподвижность, словно застыл в оцепенении. То, к чему я иду, не является ни перспективой, ни угрозой, ни, тем более, обещанием. То, к чему я пришел, есть факт. Постарение отменяет частности, оставляя тебя наедине с собой. Я долго смотрю в ночь жизни, и пелена забытья застилает мои глаза. Сейчас, именно сейчас, мне вдруг нестерпимо захотелось оказаться там, под высоким небом Горгиппии с крупными серебряными звездами, возле старой палатки с заштопанным полотном или просто под старой шелковицей. Пусть под ногами хрустит высохший уже зверобой, и вьются, словно змеи, заросли колючей ежевики, а поодаль тревожно высится благоухающий можжевеловый куст. Я вглядываюсь в предрассветные шорохи и хочу услышать поступь ее шагов, черноокой греческой девочки по имени Суламифь. Скоро она придет.

Вступительные экзамены в Кубанский университет – «…умов талантливых обитель» … - позади, как страшный, но, слава Богу, короткий сон. Рисунок – четыре, живопись – пять, композиция – пять. Теперь я студент факультета художественной графики, и не далее как завтра вновь сформированная группа отправляется на месяц в пригород Анапы на практику, собирать виноград. Мы почти не знакомы, но какая, в сущности, это мелочь! Дорога всегда предполагает некую прямолинейную пустоту, в постижении которой мы, собственно, и преуспели: в автобусе пьем «со ствола» дешевое вино, слушаем с кассетника «Uriah Heep» и «Pink Floyd», сами жутко громко горланим какие-то песни. Мы невероятно быстро слепились в одну общность, однородную субстанцию, как ныне бы сказали – вписались в формат. Когда нас подвезли к месту назначения, мы уже были одинаковы, как пятки – пьяные, охрипшие и усталые. Самое синее море покорно плескалось у наших ног и мгновенно смыло с нас эту напускную браваду. Нашу группу разместили в каком-то общежитии и объяснили, что поселок, в основном, населен греками, а они, как известно, народ горячий и темпераментный, и что вечером выходить на улицу (особенно девушкам) не рекомендуется. И упаси Боже от ночных купаний и дискотек. При этом комендант приводил весьма печальные примеры: за связь с местной эллинкой в прошлом году был убит студент юридического факультета, ну, а сколько девушек лишилось чести, так это не поддается счету. Несколько перепуганные столь любезным греческим гостеприимством, мы расселись в душных комнатах. Стоит отметить, что в то время я был увлечен живописью до полной замкнутости, даже до какой-то крайности: практически всё время простаивал у мольберта, с друзьями и девушками почти не общался, ибо благодаря одному случаю понял, что одно в полной мере исключает другое.

Еще до поступления в университет я часто бродил по городу с этюдником и, высмотрев, на мой взгляд, удачный урбанистический или ландшафтный пейзаж, доставал краски, картон и писал довольно подробный этюд. Как-то жарким днем я зашел в магазин, чтобы выпить стакан соку и в отделе «Соки-воды» увидел продавщицу, как впоследствии оказалось, армянку. Красивые женщины редко меня оставляли равнодушным, но в данном случае это было нечто иное: ее приторная, манящая, вульгарная привлекательность повергла меня, надо полагать, в заметное смятение. Губы, глаза, бюст продавщицы говорили, нет, кричали: «возжелай меня и возьми прямо сейчас!» Складывалось впечатление, что гормональная природа любви – главный ингредиент ее бытия. Я застыл в минутном замешательстве и забыл - чего же я хотел. А хотел я только одного: владеть этой, слегка взбитой, смуглой женщиной. Чем они хороши – женщины - так это тем, что моментально чувствуют наши помыслы, и почти всегда (если настроение хорошее) принимают правила игры. Продавщица поправила свои густые восточные волосы и, медленно взмахнув длинными ресницами, хихикнула хоть и глупо, но томно и многозначительно. Я начал что-то тараторить про натурщицу, что пишу сейчас невероятно значительную картину, и – о, удача! – вдруг такая восхитительная модель. Буду невероятно благодарен, если вы - как зовут? – Карина? Чудесное имя … - если Карина согласиться позировать мне.
Ее тонкие выщипанные брови вздрогнули и поползли вверх.
- Голой, что ли? – изумительно неинтеллигентно спросила продавщица.
- Нет, ну почему же голой, - я побоялся ее вспугнуть, но успел заметить, что после моего ответа глаза девушки несколько померкли. – Впрочем, обнаженная натура … это, хоть и трудно, но так интересно … - замялся я.
- Ну, хорошо, художник, я подумаю, - Карина взглянула на часы. – Зайди-ка завтра за десять минут до перерыва – без десяти двенадцать, понял?
Я понял не только это, но и всё остальное – не далее как завтра продавщица будет принадлежать мне.
На следующий день за пятнадцать минут до назначенного срока я уже нетерпеливо топтался перед входом в магазин. Без десяти двенадцать Карина постучала в окно и махнула рукой, подзывая меня к себе.
- Повезло тебе, художник, - она слегка прищурила воловьи глаза и улыбнулась. – Как раз сегодня в перерыв я свободна. – Продавщица небрежным движением руки поправила шикарные свои волосы. – Куда пойдем?
- Ко мне домой, - осторожно предложил я . – Это возле кинотеатра «Болгария».
- Ну, так мы весь перерыв проездим, - она взглянула на часы. – Пойдем лучше к моей подруге, она тут рядом живет.
- Так…
- Да не бойся, - хохотнула Карина. – Она сейчас на работе.
- Так этюдник с красками у меня дома, - договорил я предложение.
Нисколько не смутившись, продавщица взяла с прилавка несколько листов серой оберточной бумаги и шариковую авторучку.
- Вот тебе и краски, и этюдник.

Карина огляделась по сторонам, и мы вошли в подъезд, поднялись на четвертый этаж и вошли в квартиру. Ничем непримечательная однокомнатная «хрущевка» оказалась вся – по армянской традиции – завешена коврами. Видимо ее подруга была той же национальности.
- Художник, так мне прям совсем раздеваться? – моя натурщица была настроена весьма игриво. – Как тебя, кстати, зовут?
- Совсем, конечно, - улыбнулся я. – Зачем скрывать такое великолепное тело. – Василием меня зовут.
Карина раздевалась, словно стриптизерша, медленно, кокетливо и даже вызывающе. Плавными, изящными движениями девушка сняла блузку, вышагнула из юбки и, не отворачивая от меня глаз, освободилась от нижнего белья. Затем она подошла к дивану и со спокойствием гетеры улеглась на него.
- Так, художник? – Карина, словно Олимпия Эдуарда Мане, легла на спину и положила левую руку под голову.
- Нет, лягте, пожалуйста, набок, - я подошел к натурщице и одной ее рукой подпер голову, а вторую упокоил вдоль тела. На шаг отошел назад. Поза «Спящей Венеры» Джорджоне Барбарелли совершенно не добавляла моей модели целомудренности. Думал ли сейчас я об этом? Да, думал; тот не художник, в ком нет ощущений. Однако последние стремительно меняли свою интонацию – Карина столь вожделенно смотрела в мою сторону, что мне захотелось куда подальше забросить свои изысканные художественные принадлежности. «Не стоит спешить», - думал я. - «Чудесное путешествие не должно начинаться так банально». Я сел на стул и стал шариковой ручкой что-то чиркать на бумаге. «Какие формы! Рубенс, а может быть даже Кустодиев, вряд ли отказались бы от такой натурщицы». Длинные черные волосы девушки слегка прикрывали тяжелые груди, крутые бедра, словно холмы, возвышались над уровнем дивана. Карина большим пальцем ноги игриво повторяла узор покрывала. Она была неотразима в своей яркой, но стремительно ускользающей кавказской красоте. Руки мои начинали дрожать, а тело бил легкий озноб, ибо ничего не существует вне контекста.
- Левую руку немножко отведите в сторону, - я подошел к девушке и, тщетно пытаясь одухотворить натурщицу, слегка опустил ее ладонь к низу живота. Карина взглянула на меня, как на добычу, и обхватила руками мою шею. Иногда мы предлагаем женщинам обстоятельства, которые вынуждают их многие вещи делать добровольно. На пол посыпались пуговицы моей рубашки. Ковры, - красные, зеленые, синие, - накрывая друг друга, медленно поплыли у меня перед глазами. Кстати, ткацкие изделия несли в себе и функциональную нагрузку – девушка кричала довольно громко. Карина сжимала меня в своих объятиях с необыкновенной для женщины силой. На более яркие чувства у нее, видимо, не хватало интеллекта. Хотя, как я заметил впоследствии, он не всегда обозначает изысканность в любви.
Вскоре всё закончилось. Произошедшее событие не имело для меня никакого морального угнетения, которое я и в дальнейшем научился избегать. Секс (в тривиальном смысле), тем и хорош, что отрезвляет и мышление нормальное восстанавливает, и тонус повышает, а, главное, избавляет от разных там романтических предположений. Но, что касается творчества, то вряд ли любовные игрища способствуют его возгоранию.
- Пора, художник, - Карина вновь посмотрела на часы. – Портрет завтра дорисуешь.
Мы быстро оделись и ретировались из тайного прибежища любви.
Каждый день ровно в полдень я ждал свою натурщицу возле подъезда. Она не заставляла себя долго ждать – спустя пять минут мы уже поднимались в квартиру ее подруги. Я раскрывал этюдник, но нашей сдержанности хватало лишь на несколько мазков по холсту: мы поспешно предавались любовным утехам. Прошла неделя. Как обычно, я ждал Карину в условленном месте. Но в тот день она не пришла. Вскоре по лестнице спустилась какая-то высокая темноволосая девушка и, назвавшись подругой продавщицы, сказала, что эту неделю Карина работать не будет (не ее смена). Более того – у нее большие неприятности: муж моей темпераментной пассии, заподозрив ее в адюльтере, учинил грандиозный скандал, и мне лучше в магазине пока не появляться.
Опустошенный во всех смыслах я понуро поплелся домой. Раскрыл этюдник и поставил на него картон с несколько нервными набросками натурщицы. Взял кисти и решил по памяти закончить портрет девушки. Однако мои не очень решительные попытки не увенчались успехом: неживые, вялые мазки не хотели складываться в какую-либо стоящую композицию. Цветовое пятно ее шикарной фигуры выглядело мрачным и грязным по колориту. Я легко прочитал сложившуюся ситуацию – творческое настроение сублимировалось в сексуальную энергию, которая успешно реализовывалась последнюю неделю. Без дела я провалялся на диване двое суток. Созидание необыкновенно ревниво, оно требует к себе невероятного внимания, концентрации и преданности, и любые попытки подмены творчества, будь то алкоголь, женщины или, предположим, футбол, заканчиваются кризисом. В конце концов, не Тулуз же я Лотрек, которого на создание живописных полотен вдохновляли проститутки. Впоследствии я не раз убеждался, что женщины и творчество несовместимы. Во всяком случае, легкомысленные женщины. Портрет армянской девушки Карины так и остался незавершенным.

В Анапу я приехал со старенькой одноместной палаткой и этюдником – любое свободное время хотел посвятить живописи. Уже смеркалось, когда я взял свою утварь и, миновав, со слов коменданта, неспокойный поселок, поднялся в горы. Я долго плутал в зарослях ежевики и кустарниках можжевельника, пока не нашел совершенно уединенное место. С небольшой поляны открывался необыкновенный вид на море, с нависшими над ним громадами зеленовато-серых скал. В кустах я разбил палатку и, замаскировав ее ветками и сухой травой, довольный проделанной работой, отправился назад.
Мои однокурсники продолжали веселиться. Наш руководитель группы - преподаватель истории искусств Анатолий Георгиевич Дроздецкий оказался невероятно демократичным человеком и позволял студентам значительные вольности. Раздобыв в поселке пару баллонов виноградного вина и фруктов, они травили анекдоты и даже уже успели разбиться на парочки (в группе было примерно одинаковое количество юношей и девушек). Я забрался в постель и накрыл голову подушкой.
- Василь, ты часом не заболел? - надо мной склонился Эдик, с которым мы были знакомы еще до поступления в университет. – Я тебя не узнаю, - с довольно печальной интонацией в голосе проинформировал меня приятель.
- Не, всё нормально, - промычал я в ответ. – Спать охота.
Удивительно, но, несмотря на шум в комнате, вскоре мне удалось уснуть.
Проснулся я, как и планировал, в четыре часа утра. Едва светало. За окном птицы выводили затейливые рулады. Я взял этюдник и потихоньку вышел из комнаты. Решил для бодрости окунуться в море. Не остывший за ночь желтый песок, меланхолическое шуршание незначительных волн, тысячи медуз на теплой отмели – всё это невероятно поднимало настроение. Скользнув по верхушкам сосен, первые лучи солнца великодушно позлатили бирюзовую поверхность моря. Я нырнул в его колючую прохладу, обтерся полотенцем, и, полный творческих замыслов, бодро зашагал по тропинке в горы.
Не менее получаса мне пришлось продираться сквозь густые заросли, пока я не нашел палатку. Я раскрыл этюдник и с нетерпением выдавил краски на палитру. Мерное колыхание моря, неподвижная величавость древних скал, ароматное дыхание изумрудных сосен – всё это складывалось в изумительную и совершенную композицию. Кисти стремительно и с наслаждением скользили по холсту, преподнося миру не самый худший мой набросок. Я абсолютно потерял отсчет времени, хотя собирался быть на этюдах не более двух часов. «Пора виноград собирать» - упрямо твердила материальная часть моего сознания. «Какой виноград»? – рассеянно отвечала лучшая – творческая – половина моего «Я», и мазок накладывался на мазок, пытаясь хоть в тысячной доле передать звенящую прозрачность безоблачного величавого пространства. Солнце припекало все сильнее. Под его, уже немилосердными лучами, с листьев барбариса и шиповника исчезли последние капли росы. Нестерпимо, до блаженного головокружения, пахла смола, источаемая соснами и кипарисами. «Всё! Надо возвращаться» - решительно подумал я и, вернувшись в реальность, почувствовал, что за спиной чьё-то присутствие. Я медленно обернулся и увидел, что в нескольких метрах от меня, на большом камне, сидит девочка, нет, всё же девушка, лет шестнадцати.
- А я давно за тобой наблюдаю, - сказала она. – Ты сам с собой разговариваешь, - незнакомка поделилась со мной впечатлениями. – Кто такие Краплак и Умбра? Ты к ним обращался.
- Это краски такие, - я несколько смутился и показал девушке тюбики.
- Разве можно разговаривать с красками? – было заметно, что она удивилась.
- Это лучшие собеседники, которых я знаю.
Она чуть склонила голову и, как мне показалось, с интересом посмотрела на меня. Я тоже рассматривал девушку. Она была безнадежно молода, но уже очаровательна и уверенно набирала утвердившуюся в ее юном теле красоту. Темные, до плеч, волосы были перехвачены сзади красной ленточкой и играли на солнце черной синевой. В широко раскрытых глазах прятались два любопытных, но пугливых олененка зрачков и с настороженностью в меня вглядывались. Губы хотели улыбнуться, но не находили для этого явных причин. Девушка была невероятно изящной и даже хрупкой, но по некоторым визуальным признакам угадывалось, что в ней скоро проснется женщина. Одета она была в невероятно легкое, почти воздушное, светлое платьице, ноги обуты в сандалии причудливой формы.
- Как тебя зовут? – спросил я.
- Меня зовут Суламифь.
- Суламифь? – удивился я. – Ты гречанка?
- Ну, и что? – глаза ее насторожились. – Гречанка.
- Да нет, ничего, - замялся я. – Имя немножко странное.
- Совсем даже не странное. Это бабушка меня так назвала, - девушка спрыгнула с камня. – Ты читал про царя Соломона?
- Приходилось.
- Меня так назвали в честь его последней возлюбленной.
Я кивнул головой и решил сменить тему – было заметно, что она немножко комплексует насчет своего имени.
- Мне пора идти собирать виноград, - я кивнул головой в сторону поселка.
- Так ты студент? – улыбнулась Суламифь. – А я думала – отдыхающий, - она заглянула через мое плечо в этюдник. – Когда еще будешь рисовать?
- Сегодня вечером.
- А можно я приду посмотреть?
- Приходи, - после некоторой паузы ответил я. «Созидание невероятно ревниво» …

Несколько часов под палящим зноем будущие гениальные художники собирали сыплющие свое благоухание янтарные гроздья. Низкие ряды виноградника не могли спрятать нас от беспощадных солнечных лучей. Моим сокурсникам было невероятно тяжело – бурная ночь давала о себе знать, я же, хоть и не выспался, чувствовал себя довольно сносно.
Когда к вечеру мы вернулись в общежитие, то все, как один, попадали на кровати и проваливались в глубокий, богатырский сон. Спали мы не менее двух часов. Я подошел к Дроздецкому и попросил разрешения переночевать в палатке, чтобы рано утром приступить к этюдам.
- Верю в ваше благоразумие, Василий, - сказал Анатолий Георгиевич и отпустил с миром.
После ужина я искупался в море, взял этюдник и снова пошел в горы. Суламифь сидела на камне, словно никуда не уходила.
- Я тебе принесла грушу, - девушка протянула огромный ароматный плод. – Хочешь?
- Спасибо, - грушу я не хотел – от винограда уже была оскомина – но подарок принял.
Я принялся доделывать утренний этюд, но он почему-то «не пошел»: я с трудом подбирал и смешивал краски, затем решил усилить воздушную перспективу и, вконец запутавшись в наброске, отложил кисти и уставился на море. Этюд, само собой разумеется, был испорчен. Суламифь, хоть и молчала, но своим присутствием создавала атмосферу неодиночества, которая не позволяла мне сосредоточиться.
- Слушай, а давай я твой портрет напишу? – я обернулся к девушке.
- Мой? – она неуверенно пожала плечами. – Ну, давай.
- Сиди на камне и не крутись, пожалуйста, - я развернул этюдник в ее сторону и установил новый картон. – Только сними сандалии и распусти волосы.
Суламифь, обхватив колени руками, восседала на валуне. Она чуть наклонила голову и задумчиво смотрела на меня.
Когда наступает вдохновение, время летит незаметно.
Стемнело. Я едва уже различал краски на палитре. Суламифь, видимо, тоже устала сидеть в неподвижной позе.
- Ну, всё, - я закрыл этюдник. – На сегодня хватит.
- А можно я посмотрю?
- Нет, посмотришь, когда закончу.
Я подошел к палатке и бросил в нее этюдник. Девушка с удивлением смотрела на мои действия.
- Ты не пойдешь в поселок?
- Нет, сегодня я буду ночевать здесь. Мне разрешили.
- И не страшно?
Вопрос был не из легких и конкретного ответа не предполагал.
- А чего бояться?
- Ну, не знаю, - девушка дернула плечом. – Мало ли …
- Давай я тебя провожу в поселок.
- Не надо – тебя побьют, - Суламифь обула сандалии и, помахав рукой, побежала вниз по тропинке.
Я сидел на камне и смотрел на притихшее море, в котором плоско, как в зеркале отражалось звездное небо. Вселенский покой и умиротворение наполнили мое сознание. «Суламифь»… - видимо я возвратился в материальное. – «Какая очаровательная и славная девушка». Мысль о близости с юной гречанкой даже не приходила в мою «одухотворенную» голову. Оглушительно звенели цикады. Где-то далеко в море дал протяжный гудок невидимый, но, вероятно, белый теплоход.
Предрассветный сон на берегу моря сладок и невероятно крепок. Но всё же я почувствовал, что-то кто-то слегка теребит мою ногу.
- Эй, просыпайся…
Я приподнял голову и посмотрел в проем палатки. Ночная мгла размыто обозначила лохматую голову Суламифи.
- Я тебе козьего молока принесла, - она протянула мне кулек. – И сыр.
- Ты почему так рано пришла? - удивился я. – Ведь еще даже не светает.
- Не знаю, - как мне показалось, несколько раздраженно ответила девушка. – Я замерзла, - она поменяла интонацию и вдруг достаточно резво проникла в платку и, прижавшись ко мне, легла рядом.
Оцепенение мое прошло достаточно быстро. Суламифь пахла молоком, морем, соснами, молодостью. Страстные наши поцелуи немедленно предложили более смелые ласки. Мои руки освободили девушку от одежды и гладили ее трепетное тело. Мы входили друг в друга и замирали в блаженстве. Роковая, запретная, но истинная страсть пронзила меня самой острой и чудной своею стрелою. Суламифь сразила меня, не свойственной ее возрасту, немногословностью, взглядом, полным нежности, ласками – бурными и нежными. Сколько это продолжалось – неизвестно. «Освещенные яркой улыбкой ночного светила, под игривый шум прибоя, мы забывали о времени и месте, проходила ночь, и мы с удивлением замечали, что по краям неба вставала розовая заря». Рассвет застал нас лежащими в объятиях друг друга уже под старой шелковицей, и каким образом мы туда переместились, было неизвестно. «Ложе у нас – зеленая трава, кровля – кедры, стены – кипарисы. И знамя над шатром – любовь». Глаза Суламифи были устремлены к горизонту, а сама она – смущенная и затаившая дыхание, видимо, чувствовала себя грешницей. Я всматривался в ее огромные, раскрытые навстречу жизни глаза, заглядывал под ресницы и видел там радость весьма великую. Пространство застывало вокруг нас в блаженной пустоте.
Весь сентябрь мы пробыли на практике, и Суламифь приходила ко мне почти каждую ночь. Привязались мы друг к другу неимоверно: вместе вкушали поздний ужин, купались в лунном шевелении моря, я писал этюды, а поздно ночью предавались любви. Отпрашиваться у Дроздецкого я больше не решался, а еженощно после полуночи сбегал к своему чудесному пристанищу. Однако горькое осознание невозможности продолжения наших отношений ввергали меня в неимоверную печаль. Ей - шестнадцать, мне – двадцать два. Лишь этот факт ставил неимоверную преграду. Бог меня еще миловал от знакомства со смуглой, черноволосой родней гречанки. Для меня до сих пор остается загадкой: как ей удавалось незаметно сбегать из дома каждый вечер.
Настала наша последняя ночь – утром группу увозили в Краснодар.
- Я завтра уезжаю.
Суламифь заметно сжалась, словно я собирался ее ударить.
- Я обязательно приеду следующим летом, - я попытался придать голосу беспечную интонацию.
- Следующим летом меня отдадут замуж.
Что я мог ей на это сказать? Девушка вдруг вскочила и, мимоходом чмокнув меня в щеку, стремительно побежала вниз по тропинке.
Больше я Суламифь никогда не видел, хотя бывал в Горгиппии после этого несколько раз. Я бродил по поселку, вглядываясь в смуглые женские лица, затем поднимался на место этюдов. С моря дул сильный горячий ветер, под ногами ломались хрупкие столбики зверобоя. На можжевеловой ветке уныло трепыхалась некогда красная ленточка.

Я отошел от зеркала и закурил сигарету. «Сколько лет прошло с тех пор? Двадцать пять? Тридцать»? Не надо ничего запоминать, специально пропуская через себя – самое существенное останется. Но не возвращаться в свою прошлую жизнь, значит мало любить.