"Борис Рыжий (1974 – 2001) – поэт по определению, поэт абсолютный и пока не втиснутый литературоведами в поэтологические классификации, иерархии и кондуиты. Поэт, Борис Рыжий, жил недолго – ровно столько, сколько было нужно ему, природе, языку, поэзии и культуре, чтобы наметить, прострочить, завести неровный шов, должный соединить два века, две эпохи, два мировоззрения.
Поэзия Бориса Рыжего – это только самое начало новейшей художественной словесности, произрастающей непосредственно из ядра трехвековой русской силлабо-тонической поэзии...". Юрий Казарин
Мемориальная доска на стене дома, в котором родился Борис Рыжий. Установлена к 40-летию поэта.
Челябинск, ул. Свободы, 149.
Родился Борис Борисович Рыжий в 1974 году в Челябинске. С 1980 жил в Свердловске. Закончил Горный Институт и аспирантуру Института Геофизики Уральского Отделения Академии Наук. Работал младшим научным сотрудником, литературным сотрудником журнала "Урал". Опубликовал 18 работ по строению земной коры и сейсмичности Урала и России. Вел рубрику "Актуальная поэзия с Борисом Рыжим" в газете "Книжный клуб" (Екатеринбург). Участвовал в международном фестивале поэтов в Голландии.
Публиковался в журналах "Урал", "Звезда", "Знамя", альманахах "Urbi" и "Арион". Лауреат премии "Антибукер"(Поощрительная премия "Незнакомка", 1999) и "Северная Пальмира" (2000, посмертно).
Всего им написано (и сохранилось в черновиках) более 1300 стихотворений, из которых изданы около 250. Стихи Бориса Рыжего переведены на английский, голландский, итальянский, немецкий языки.
Покончил с собой в 2001 году.
При жизни вышла одна книга стихов.
***
Небо накуксилось и, отряхнувшись от тени,
прошлось по аллее, ресницы листвы распахнуло
утро. Глаза полусонной простывшей сирени
легли на ладонь мою слякотью трех поцелуев
последнего детства.
Как просто, как просто бьггь просто пейзажем на фоне,
как просто на фоне приветствовать будущий день и…
Солому тумана жевали бетонные кони
и замирали, нахохлясь фонарною ленью.
Как просто, как просто.
Стоит за душою пацан, ненавидящий школу,
водка в подъезде, бичи… Но до этого было
дачное детство и скрип деревянного пола,
и откровенья с кровавою пастью камина,
сказки и прочее.
Небо, накуксясь, сглотнуло невкусные лампы
звезд и накуксилось пуще. В тумане ржавеет…
Мне жить с этой жуткой оскоминой жизни не ладно!
И с этим полуночным бредом, но тем не менее:
как просто влюбляюсь!
Как просто влюбляюсь в последнее детство за то, что
сирень опрокинула взгляды, накуксилось небо,
в тумане ржавеет тугая струна горизонта…
Лишь только за то, что там больше ни разу не буду.
И не был.
***
Пела мама мне когда-то,
слышал я из темноты:
спят ребята и зверята
тихо-тихо, спи и ты.
Только — надо ж так случиться —
холод, пенье, яркий свет:
двадцать лет уж мне не спится,
сны не снятся двадцать лет.
Послоняюсь по квартире
или сяду на кровать.
Надо мне в огромном мире
жить, работать, умирать.
Быть примерным гражданином
и солдатом — иногда.
Но в окне широком, длинном
тлеет узкая звезда.
Освещает крыши, крыши,
Я гляжу на свет из тьмы:
не так громко, сердце, тише —
тут хозяева не мы.
***
Вспоминает Сергей Лузин, школьный друг.
С Борей мы были вместе с самого первого класса. И проучились все восемь лет. Боря шел в школу через мой дом. Мы встречались на углу и дальше шли вместе...
Кино и телевизор всегда на нас влияли. "Цыган” по TV пройдет — все ходят с плетками. "Робин Гуда” покажут — все с луками ходят. Ну, так вот, дзюдо — наше первое поголовное увлечение. Не один класс — вся параллель, и не одна параллель, сразу две или три, — записались в секцию. Это в четвертом классе примерно. Я-то недолго прозанимался: "колесо” не смог скрутить — был плотненьким уже тогда. А у Бори получалось и "колесо”, и все прочее. Он же другого телосложения — Боря всегда был худощавым. Кимоно, брюки, пояс — все это у Бори было. Он ездил на городские соревнования и там даже занял призовое место. Ходил Боря на дзюдо — целый год, не меньше…
Телаги очень мы уважали. Брали фирменную вещь — не факт, что заношенную, — отпарывали портяк, пришивали на телагу. Потом ты повесил ее в раздевалке, а портяк с нее кто-нибудь срезал. Мы с Борей оба в телагах ходили. Он — в зеленой, я — в черной, они же теплые. Год, если не больше, мы ходили в них. Нет, учителя в школе не ругались. Они ругали нас за пиджак без галстука, за свободную одежду, за обувь сменную. Запретит директор наша пускать в школу без "сменки”, вот и тусуется перед крыльцом толпа человек сорок! Если опоздаешь на урок, родителей в школу вызовут. Ну и лезут все как могут: кто в окно, кто-нибудь через мужской туалет…
Нам с Борей очень нравился бокс, мы занимались запойно. Первый раз Боря съездил на соревнования и проиграл. Противнику же было до фига лет! Но зато тренер дал Боре присмотреться к рингу. Это же сложно психологически. Потом были общегородские соревнования в спорткомплексе "Юность”, ближе к концу восьмого класса, зимой. Бился Боря на моих глазах (я тоже бился). Оба мы заняли призовые места. Боре досталось первое место среди юношей от 13 до 14 лет. Кубков не давали, нам давали грамоты. Победу мы не "обмывали”. Мы тогда даже еще не курили…
У Бори отец приехал издалека, привез пачку сигарет "Dunhill”. Она лежала на книжных полках, мы ее вскрыли аккуратно. Выкурили по одной, снова заклеили пленку. Потом еще покурили: "Боря, хорош, надо тормозить!” — "Да не, Серега…” Табак и бокс — увлекаться ими мы с Борей начали примерно в одно время. Дзюдо и штанга — это было для себя, а к боксу у Бори реальные были способности. Мог сделать карьеру! Как-то мы с Борей шли из "Малахита”. Это был спорткомплекс, где мы занимались боксом. Шли мы с ним в "Марию”. Это магазин, где продавался молочный коктейль. Идем разгоряченные, только что с ринга, обсуждаем подробности. Тут нам навстречу два парня: типа, пойдем отойдем? Мы отвечаем: легко! За углом они сказали: "Дайте мелочи”. Мы им дали мелочи! Боря врезал одному — они оба сорвались. Не туда парни попали вообще…
В "буру” и "деберц”, валет назывался "ментом”. Штудировали на пару с Борей книгу "Карточные игры в России”. В параллельном классе был один пацан. Его папаня копил на машину. Но с таким сыном много не скопишь! Не мы одни "обували” этого простака. Он сам виноват — садился со всеми. Один раз мы с него "сняли” 100 рублей. Играли мы в "буру”, Боря играет — я очки считаю. В нашу пользу, разумеется. Тот ничего не замечал. Играли в девятиэтажке, сидя на подоконнике. В подъездах мы сидели часто, почти все время. Играли в карты, пили пиво, травили анекдоты, курили…
Берешь две трубки из металла. Так, чтоб одна в другую входила плотно. Ну, типа поршень и цилиндр. Потом собачишь к ним резиновую ленту. Точнее, покупаешь жгут в аптеке. Из дерева вытачиваешь ложе. К нему приматываешь изолентой ствол. Дробинку закатываешь в пластилин. Эту пулю суешь в ствол и оттягиваешь резинку. На 10—20—30 метров она могла улететь. Убойная сила — стекло разбивалось. Стреляли по книжкам, в газетки стреляли. Нет, ни одной травмы не было...
Боря пытался петь под гитару, мог подобрать на ней песню. Мы увлекались В. Высоцким, еще Боря любил "Звуки Му”, "Наутилус”, "Алису”. А также "Scorpions”, "AC/DC”, "Metallica”. Боря был диск-жокеем в школе, развивал наши музыкальные вкусы. Сначала он записи брал у друзей. Позже Боря пластинками занялся, менялся ими во дворе — за рестораном "Малахит”. Это пахло криминалом, тогда же в Кодексе была статья за такое. Вместе с Борей мы гоняли на Шувакиш. Здесь ментов не было, зато здесь были старшаки. Малолеток могли избить, пластинки могли отнять. Один пласт, кстати, стоил от 60 до 100 рублей. Это восьмой или девятый класс…
Гуляем вечером около школы: "Вы идите с той стороны, мы с — этой, место встречи здесь, на пятачке”. И вот четверо — двое слева, двое справа — идут навстречу друг другу. Изображая удар кулаком, делаешь звонкий хлопок. Человек мигом падает, его начинают пинать, опять же хлопая. Со стороны выглядит, как настоящая драка. Хлопать до сих пор могу очень громко! Опыт есть большой.
Один раз было такое же шоу. В итоге мы толпой "пинали” одного. И Боря говорит: "Давайте сядем на него — и перекур устроим!” Мы так и сделали. Бежит девчонка через дорогу: "Вы че, скоты! Вы че творите? Как вам не стыдно…” Тут мы встаем — избитый тоже. Мы помогаем ему отряхнуться. И начинаем все вместе ржать.
Кстати, это был первый раз в моей жизни. Я увидел, как во время драки кто-то впрягся конкретно, вступился за жертву. Притом что и драки, и шоу случались почти ежедневно. Обычно как бывает: кого-то бьют в подъезде, а никто из жильцов даже ноль-два не позвонит. Тем более открыть дверь и влезть в свалку...
"Дядя Саша откинулся, вышел во двор…” Жили у нас такие соседи. Была одна семья, три родных брата. Они за решеткой сменяли друг друга. Один — на зоне, двое — на воле, и так всегда. "Трамвай гремел, закат пылал…” Эта история случилась реально на наших глазах. "Со знаком качества на члене идет купаться дядя Стас…” Самого его помню, но шею он себе не ломал. Хотя народ часто тонул. Еще бывало, что всем двором успокаивали одного: "Отнимают топор, говорят: ну вот…”
У меня все тогда было плохо. Друзей не осталось, проблемы сплошные. Боря был один, кто не отвернулся, и помог мне очень сильно. Приехал и сказал: "Ты че, Серега? Кончай грузиться! Айда ко мне. Пивка попьем, мама покормит. Что-нибудь решим…” Приехали, выпили, заснули. Утром я проснулся — где я, не пойму. Входит Боря: "Пока не перетерпишь — оставайся у меня!” Я согласился, взяли пива снова. В бутылках по пол-литра по ящику на брата, то есть по десять литров на каждого. Ну да, в итоге я переломался. Это все было в конце апреля, в двадцатых числах. А в начале мая я пытался Боре дозвониться. Чтобы он знал, что я в порядке. Дозвонился я только седьмого числа. Трубку сняла Оля: "Могу я Борю услышать?” — "А Бори уже нет…”
***
Смерть хороша по чуть-чуть. По ночам
умирая, под утро воскреснув, за чаем,
замечая какого-нибудь грача
или ворона (точно не замечая),
что единственной чопорной нотой стан
проводов украшает, пенсне фонарных
столбов, расцветающий как тюльпан
восход, гремящего стеклотарой
жлоба, воткнувшего свой костыль
в планету старца с табачной пачкой,
гулятелей лошадообразных псин,
чьи глаза прозрачнее, чем собачьи,
как-то вдруг понимаешь, что ты воскрес
не надолго, что первой строкой обманут.
Смерть играет с тобою, как тяжеловес —
подпуская, готовит нокаут.
***
Когда бутылку подношу к губам,
что чисто выпить, похмелится чисто,
я становлюсь похожим на горниста
из гипса, что стояли тут и там
по разным пионерским лагерям,
где по ночам – рассказы про садистов,
куренье, чтенье «Графов Монте-Кристов»…
Куда теперь девать весь этот хлам,
всё это детство с муками и кровью
из носу, чёрт-те знает чьё
лицо с надломленною бровью,
вонзённое в перила лезвиё,
всё это обделённое любовью,
всё это одиночество моё?
***
Борис Рыжий о поэзии.
По-моему, в проживаемый нами отрезок времени с поэзией нашей все обстоит самым наилучшим образом. Эпигоны Иосифа Бродского после смерти своего кумира куда-то и сами запропастились со своими текстами. Правда, посмотрите вокруг, их почти не стало — куда делись, непонятно. (С другой стороны, стали по неведомым причинам появляться эпигоны Ходасевича, но это ребята безобидные в основе своей и ненавязчивые, как и подобает эпигонам Ходасевича.) Кроме того, изящная наша словесность избавилась от чистой воды проходимцев, рифмоплетов, потому как дело это по большому счету стало безденежным и бесславным. Есть, конечно, жулики, мыслящие глобально и выстраивающие колоссальные литературные пирамиды, но как бы они ни старались, все во благо опять-таки поэзии — эти господа оттягивают на себя графоманов, которые в былые времена атаковали серьезные издания. Редакторы в связи с этим стали менее нервозны, и с ними приятно общаться. С критикой, конечно,плоховато, но в России всегда так было, было и хуже.
Что еще? Исчезла так называемая партийность. Мы научились любить хорошие стихи в любом случае, даже если они сочинены дурным, как нам по тем или иным оображениям кажется, человеком, и перестали замечать какие нибудь нескладные вирши, которые раньше наизусть знали потому только, что автор их пер против режима и вообще. Я, воспитанный в семье, где «Евтушенко» было ругательным словом, недавно собственноручно откопал у этого поэта хорошее стихотворение. До Вознесенского пока просто руки не дошли — может, и найду чего интересное. А вот о Высоцком я что-то последнее время совсем и не вспоминаю…Короче говоря, Шопенгауэр был все-таки прав, говоря о том, что лучшее, что может сделать государство для искусства, так это лишить его всяческого внимания. Тут, конечно, само собой напрашивается вопрос: а на какие, собственно, деньги жить сочинителю? Но ведь поэзия — роскошь, не так ли? А не средство к существованию. Поэт, думается, должен где-то служить, охранять объект какой-нибудь строительный, торговать или, например, заниматься разбоем, почему бы и нет? К последнему, понятно, настойчиво не призываю…Еще что? Да, проблема читателя, якобы читателя сегодня нет. Неправда, у меня есть вещественные доказательства, которые при необходимости могу показать. Вот буквально вчера получил письмо от чудака из Краснотурьинска, писано в стихах: «Я Рыжего сегодня почитал/ и, каждую его запомнив фразу,/ мне захотелось двинуть на вокзал,/ чтоб с ним в Свердловске водки выпить сразу!» Хорошо, что не приехал, а то я вот уж ПОЧТИ год как подшился. Не пью то есть, любезный мой сосед! А если без дураков, поэзию нашу читают и в России, и за ее пределами. Не поголовно все, как это было, когда я пошел в первый класс, а те, кто может позволить себе эту опять-таки роскошь. Ведь поэзия — роскошь, я настаиваю на этом. Или я не прав? А слава, что слава… Слава — это для теноров, как могла бы сказать Ахматова. Я так думаю.
***
В сентябре, на простой тротуар —
где растут фонари как цветы —
лица нежные ветреных пар
вдруг осыпались, словно листы.
Это дождик прошел, черно-бел.
Наклониться над лужей любой —
ты увидишь их, бледных, как мел,
ты махнешь им холодной рукой.
«О, прощайте, — шепнешь, — навсегда,
молодые ль вы, старые ль вы,
пусть растут города, города —
все же лица прекрасней листвы…»
В этих лицах есть горечь и лед.
В этих лицах есть боль и покой.
«Пусть гербарий из вас соберет
утром траурным школьник седой…»
***
Ни разу не заглянула ни
в одну мою тетрадь.
Тебе уже вставать, а мне
пора ложиться спать.
А то б взяла стишок, и так
сказала мне: дурак,
тут что-то очень Пастернак,
фигня, короче, мрак.
А я из всех удач и бед
за то тебя любил,
что полюбил в пятнадцать лет,
и невзначай отбил
у Гриши Штопорова, у
комсорга школы, блин.
Я, представляющий шпану
спортсмен полудебил.
Зачем тогда он не припер
меня к стене, мой свет?
Он точно знал, что я боксер.
А я поэт, поэт.
***
Рассказывает Евгений Касимов - поэт, прозаик, критик, радиотелеведущий.
…Но вернемся к Рыжему. Помню, воскресным мартовским днем 2000 года я был дома. Вдруг раздается звонок в дверь. Я даже представить не мог, кто там звонит. Домофонов же тогда не было. Открываю — стоит Боря. Я говорю: «Проходи!» Он прошел, сел на кухне. У Бори была с собой бутылка пива. Разговариваем. Как мы общались с Борисом? Я обращался к нему: Борис или Боря, а он ко мне: Евгений Петрович. Все-таки я старше его на двадцать лет.
Я потом только сообразил, что Боря ждал Наталью Смирнову — нашу общую знакомую, писательницу, с которой они договорились встретиться у меня! Она должна была вот-вот подойти. А Боря-то мне ничего не сказал об этом! Вскоре раздается звонок, входит Наталья. И вот мы уже втроем сидим на кухне. У меня бутылочка вермута была. Я ее выставил им (сам я тогда не пил), себе заварил чаю…
А у меня накануне как раз написалось стихотворение под названием «Шарм-Эль-Шейх». С него, кстати, пошла моя «вторая волна» стихов. Лист бумаги со стихотворением, отпечатанным на машинке, лежал на холодильнике. Я указал на него Боре: «Вот, стихотворение написалось…» Боря встал с места, прочел и говорит: «Классное стихотворение! Мы его обязательно возьмем в журнал "Урал”. В юбилейный номер…»
У них юбилейный номер готовился. Они говорили так: «Пятьсот лет журналу "Урал”!» То есть пятисотый номер с момента основания. Требовалось по одному стихотворению от каждого автора — антология такая. Вот Боря и сказал: «Это стихотворение пойдет в антологию! Я его возьму…» Я в ответ: «Возьми!»
И вдруг Боря мне говорит: «А почему, Евгений Петрович, вам мои стихи не нравятся?» Тут я просто обомлел: «Боря, помилуй! Что значит — не нравятся? Я их просто не знаю…» Ну да, Боря прочел для «Студии Город» пяток стихотворений, в «Уральском следопыте» четыре стихотворения были напечатаны… Нет, публикация в «Знамени» мне тогда не попадалась. Интернета и компьютеров ведь не было. Времена были трудные. Журналы «толстые» из киосков исчезли. Раньше-то я на них подписывался…
И вот Боря начал читать. Я абсолютно точно помню: первым было стихотворение «Расклад»:
Витюра раскурил окурок хмуро.
Завёрнута в бумагу арматура.
Сегодня ночью (выплюнул окурок)
мы месим чурок.
Алёна смотрит на меня влюблённо.
Как в кинофильме, мы стоим у клёна.
Головушка к головушке склонёна:
Борис — Алёна.
Но мне пора, зовёт меня Витюра.
Завёрнута в бумагу арматура.
Мы исчезаем, лёгкие, как тени,
в цветах сирени.
Будь, прошлое, отныне поправимо.
Да станет Виктор русским генералом.
Да не тусуется у магазина
запойным малым.
А ты, Алёна, жди мило́го друга,
он не закончит университета,
ему ты будешь верная супруга.
Поклон за это
тебе земной. Гуляя по Парижу,
я, как глаза закрою, сразу вижу
все наши приусадебные прозы
сквозь смех сквозь слёзы.
Но прошлое, оно непоправимо.
Вы там остались, я проехал мимо —
с цигаркой, в бричке. Еле уловимо
плыл запах дыма.
(1998)
И потом без остановки — часа, наверное, полтора — Боря читал стихи. Читал, читал, читал! Он очень хорошо читал — так артистично… И чем больше Боря читал, тем больше я возбуждался. Для меня именно тогда и произошло настоящее открытие поэта Бориса Рыжего!
Нет, книжку свою («И все такое») Боря мне не подарил. Видимо, она тогда еще не вышла в свет.
Так вот, в тот раз Боря прочел очень много стихов. Были они все необыкновенные! Мне почему-то вдруг захотелось сравнить Борю с большими поэтами. Я просто чувствовал его родство… ну, скажем, с Ярославом Смеляковым. И другими советскими поэтами 1960–1970-х годов. Не потому, что было заметно какое-то их влияние, нет. Родство в свободе интонации, в поэтическом жесте, в чем-то еще. Я даже вздрогнул… Побежал из кухни в комнату, стал книжки хватать с полок — того же Смелякова, Самойлова… Показывал Боре: «Слушай!..»
Расстались мы с Борей очень хорошо. Я не знаю, насколько ему важна была моя оценка. По-моему, он сам прекрасно знал себе цену! Это было видно, я такое чувствую…
Кстати, стихотворение «Шарм-Эль-Шейх», так приглянувшееся Боре, действительно напечатали в журнале «Урал» (№ 11 за 2000 год). Помню, что там этот черт, Мережников, поправил одно слово. Было: «верблюды бредут», стало: «верблюды идут». Ну что это такое!..
Позже, в апреле или в конце марта 2001 года, мы с Борей встретились возле университета, где в тот день проходили «Курицынские чтения». Я уже все посмотрел и послушал, мне стало тоскливо, и я пошел оттуда… Мы столкнулись с Борей прямо в дверях: «О, Евгений Петрович!» Пока мы с ним обнимались, подошла Наталья Смирнова. Мы еще немного поболтали в фойе, потом попрощались, и я пошел по своим делам. Больше я Борю не видел…
Вообще, друзей у него не так много было. Насколько я знаю, самым верным и большим его другом был Олег Дозморов. Среди людей, авторитетных в литературе, Борю всегда привлекал Юра Казарин. Они созванивались почти ежедневно…
*** Борис Рыжий и Олег Дозморов
Дали водки, целовали,
обнимали, сбили с ног.
Провожая, не пускали,
подарили мне цветок.
Закурил и удалился
твердо, холодно, хотя
уходя остановился —
оглянуться, уходя.
О, как ярок свет в окошке
на десятом этаже.
Чьи-то губы и ладошки
на десятом этаже.
И пошел — с тоскою ясной
в полуночном серебре —
в лабиринт — с гвоздикой красной —
сам чудовище себе.
***
Пишет Юрий Казарин - поэт, редактор.
В XIX веке такое состояние прозывалось вдохновением. Однако секунды, минуты и часы трансформации стихотворцем языковой энергии в поэтическую случаются нечасто, они не могут продолжаться, длиться бесконечно. И поэт, привыкший к жизни, наполненной высоким семантическим напряжением, пропадает в паузах, в пробелах. Он, конечно, может, как Пушкин, заниматься журналом или, как Некрасов, играть в карты, или, как Бродский, читать лекции по истории русской литературы иностранцам. Но если поэт неспособен переключиться на другое, более легкое времяпрепровождение, то он истребляет себя.
Самоистребление — это необходимое, если не обязательное, звено в нерасторжимой цепи так называемого творческого, абсолютно индивидуального процесса, который представляет собой не примитивное двухшаговое движение от замысла к реализации, а который складывается, если укрупнить представление о поэтическом текстотворчестве, из таких сложнейших явлений, как Дар ╝ Реализация ╝Востребованность, где стрелки от одного к другому выполняют свою прямую функцию и, естественно, вполне по Г.Гейне, проходят сквозь сердце поэта: Дар — Самоистребление — Реализация — Самоистребление — Востребованность — и опять Самоистребление…
Поэтическое существование Бориса Рыжего определяется не количеством прожитых лет, а количеством и качеством языковой и поэтической энергии в его стихотворениях, многие из которых, надеюсь, aere perennius, долговечнее меди и другой материи, не осененной ритмом, рифмой и строкой.
Истинная поэзия всегда трагична. Поэтому номинация "трагический поэт” — тавтологична и бессмысленна. Поэт и есть сама трагедия. Трагедия как синтез губительных для словесника антиномий "человек и общество”, "быт и бытие”, "язык и речь”, "музыка и безмолвие”, "звук и слух”, "свет и тень” и многие другие:
Музыкальной неразберихой
било фраера по ушам.
Эта музыка стала тихой,
тихой-тихой та-ра-ра-рам…
Борис Рыжий, как истинный, а точнее — истый, поэт, постоянно сомневался в подлинности если не своего таланта, то того стихотворного результата, который публиковался, скажем, в Москве, в журнале "Знамя”, или здесь, в "Урале”, и который продолжал его мучить до конца дней.
Проблема поэтической подлинности неразрешима, и именно поэтому стихотворцы постоянно увязают в ней, живут в ней — в вечном ужасе и счастье процесса поэтического выражения неизъяснимого. Выход один — в звуке, в интонации, которые звучат в тебе и вне тебя и которые почти неуловимы несмотря на то, что они являются тобой, они — это ты сам, ничтожный, гениальный и смертный.
Мы с тобою погибнем вместе,
я держусь за простой мотив… —
Стихи по-настоящему начинают жить только после смерти их создателя. Социальность литературы обусловливает наличие достаточного внимания к текстам и отсутствие какого бы то ни было внимания к текстотворцу: поэта любят не за стихи, а в стихах — такова чудовищная справедливость общества.
Борис Рыжий знал, сколько он должен жить, потому что поэт знает всё. Всеведенье поэта — явление уникальное, но существовавшее и существующее всегда и повсеместно.
***
Фонарный столб, приветствую тебя.
Для позднего прохожего ты кстати.
Я обопрусь плечом. Скажи, с какой
Поры
Пути нам освещают слёзы?
Мне только девятнадцать, а уже
Я точно знаю, где и как погибну —
Сначала все покинут, а потом
Продам все книги. Дальше будет холод,
Который я не вынесу.
Старик,
В твоих железных веках блещут слёзы
Стеклянные. Так освети мне путь
До дома —
пусть он вовсе не тернистый —
Я пьян сегодня.
1993, октябрь
***
...Здесь до войны
был женский монастырь
и кладбище с прекрасными крестами.
Потом был парк, а нынче тут — пустырь
под бледно-голубыми небесами.
И я всегда, когда гуляю здесь,
воображаю с некой страшной силой:
в осеннем парке, летнем ли, бог весть,
монахиню над чёрною могилой.
И думаю: о жалкие умы,
предметы не страшатся разрушенья —
вернее, всё, что разрушаем мы,
в иное переходит измеренье.
И мне не страшно предавать словам
то чувство, что до горечи знакомо.
И я одной ногой гуляю там,
гуляя здесь, и знаешь, там я дома.
1996, март
***
Мальчишкой в серой кепочке остаться,
самим собой, короче говоря.
Меж правдою и вымыслом слоняться
по облетевшим листьям сентября.
Скамейку выбирая, по аллеям
шататься, ту, которой навсегда
мы прошлое и будущее склеим.
Уйдем — вернемся именно сюда.
Как я любил унылые картины,
посмертные осенние штрихи,
где в синих лужах ягоды рябины,
и с середины пишутся стихи.
Поскольку их начало отзвучало,
на память не оставив ничего.
как дождик по карнизу отстучало,
а может, просто не было его.
Но мальчик был, хотя бы для порядку,
что проводил ладонью по лицу,
молчал, стихи записывал в тетрадку,
в которых строчки двигались к концу.
2001
***
Из статьи Алексея Машевского "Последний советский поэт".
Борис Рыжий последний настоящий советский поэт, переживший (нет, точнее, не переживший) крушение советской России.
Военное кино, героика революционных порывов и трудовых будней, закрепленная соцреализмом нормативная чистота товарищества, идеальной любви, — все это в лирике Рыжего ценности, к которым обращается душа человека, хотя повседневный опыт их-то как раз и не подтверждает. Советский миф становится в этих стихах особенно осязаемым, выполняет функцию того, лучшего мира, который романтическое сознание всегда противопоставляет этому, погрязшему в низменных страстях, в мелких стремлениях. И самым впечатляющим выглядит то, что, заканчиваясь, страшная эпоха как бы оказывается согретой ностальгическим человеческим теплом, она дает повод для сожаления и любви:
Россия — старое кино.
О чем ни вспомнишь, все равно
на заднем плане ветераны
сидят, играют в домино.
Конфликт уходящего и потому идеального, уже превратившегося в литературный, культурный миф, и сегодняшнего, реального, следовательно, худшего, — непримирим. Здесь стыдно быть в первых рядах новых хозяев жизни (Борис так и напишет: «В последнем ряду — пиво и сигареты. / Я никогда не сяду в первом ряду»). Там — несмотря на слезы и кровь — все настоящее, вот почему возможными оказываются такие парадоксальные на первый взгляд строки:
И так все хорошо, как будто завтра,
как в старом фильме, началась война.
Я хочу только подчеркнуть, что драгоценным и эстетически продуктивным делает советское вчера именно его умирание. Реальность сталинско-брежневского времени Рыжего вряд ли бы вдохновила. И тонкую эту грань поэт все время ощущает. Потому-то он и последний:
Крути свою дрянь, дядя Паша,
но лопни моя голова,
на страшную музыку вашу
прекрасные лягут слова.
Последний, поскольку в своей эстетике Рыжий перерастает рамки и революционного романтизма 20 — 30-х, и социалистического реализма 40 — 60-х годов. Перерастает хотя бы потому, что в своих вкусовых пристрастиях гораздо шире, тоньше, образованнее, искушеннее. Стихи Рыжего существуют не только за счет прямого обращения к жизни (что всегда производит сильное впечатление, однако само по себе еще не делает большого поэта), но и за счет достаточно сложной литературной игры, целой системы культурологических и исторических реминисценций. Последнее очень важно, поскольку включает поэзию Бориса в смысловой и стилистический контекст русской лирики, дает возможность двойного прочтения. Только один пример. В стихотворении «В безответственные семнадцать…», где Аполлон представлен армейским горлопаном, учащим новобранцев уму-разуму, принципиальное значение имеют именно литературные отсылки. Так, читая строки «Ну-ка, ты, забобень хореем. / Парни, где тут у вас нужник?» — важно понимать, что речь идет в том числе о Державине. Именно с вопросом о нужнике обратился маститый поэт, приехавший в Лицей на экзамен по российской словесности, к трепетно ожидавшему его «новобранцу» Дельвигу.
Замечу, что лирике Есенина подобные реминисценции совершенно чужды. Он демонстрирует полную слитость со своим лирическим героем, сознание которого не литературно, хотя — и тут парадокс — еще Тынянов отмечал именно литературность личности Есенина («Его личность — почти заимствование, — порою кажется, что это необычайно схематизированный, ухудшенный Блок, пародированный Пушкин; даже собачонка у деревенских ворот лает на Есенина по-байроновски»4).
Лирический субъект лирики Бориса Рыжего — иной. Я не случайно употребил слово «субъект», а не «герой». Лирический герой появляется в стихах как литературный двойник автора, он становится ведущей темой всей поэтической системы (прямо по определению Тынянова — смотри его статью «Блок»). Лирический герой есть у Лермонтова, у Блока, у Есенина. У Б.Рыжего скорей не герой, а маска. Тот, кто в его стихах «корешится с ушедшим в народ мафиози», кому «менты расшибли репу», кто «играет в очко на задней парте», — лишь носитель лирической эмоции. За ним — многое понявший, многое прочитавший интеллектуальный автор, стыдящийся обнаружить свое подлинное лицо5. Стыдящийся потому, что как-то неприлично носиться с интеллигентскими личными заморочками, когда «Сын Человеческий не знает, / где приклонить ему главу». Именно здесь проявляется генетическая связь поэзии Рыжего с Блоком и еще раньше — с Некрасовым. Автору мучительно жить в мире, где столько боли и страдания, он стыдится быть счастливым (в том числе по-особому счастливым, как счастливы все творческие люди — искусством) среди человеческого неблагополучия.
Непосредственно связана с этой и другая важнейшая тема книги «И все такое…». Это тема обоснования гуманизма, оправдания ценности бытия простого человека — единицы среди миллионов и миллиардов других человеческих единиц.
В остропародийном и одновременно трагическом варианте подобные вопросы были поставлены в русской поэзии XX века Николаем Олейниковым, которому, напомню, тоже понадобилась маска примитивного человека, таракана, блохи мадам Петровой. По этому поводу Л. Я. Гинзбург писала: «В стихах Олейникова совершается как бы непрестанное движение от чужих голосов к голосу поэта и обратно. Поэтому язык Олейникова выворачивает наизнанку не только сознание его бурлескных персонажей, но и в какой-то мере и сознание самого поэта. Он в какой-то мере берет на себя ответственность за своих героев»6.
Ответственность за своего героя берет на себя и Борис Рыжий. В его отчетливо пародийном стихотворении про хулигана, от нечего делать стреляющего из рогатки в прохожих, читаем:
Под бережным прикрытием листвы
я следствию не находил причины,
прицеливаясь из рогатки в
разболтанную задницу мужчины.
…………………………………
Как и сейчас, мне думать было лень…
Страшная инфантильность, присущая обыденному сознанию, явлена здесь в полной мере. Лень думать, лень что-то менять в жизни, главное, нет сил осмыслить и охватить этот мир в его полноте, нет сил взять на себя ответственность за происходящее. Гораздо привычнее и легче быть душевным человеком, упивающимся своими эмоциями, до конца отдающимся то пьяному гневу, то слезливой жалости. Впрочем, многие ли способны на что-то большее?
И вот в чем же правда, в чем ценность подобного существования? Олейников не случайно выбирает в качестве своих героев карася, таракана, блоху — двойников жалкого, никчемного человека. Тем самым он заостряет вопрос о ценности жизни как таковой. В конечном итоге оказывается, что бытие каждого оправдано равенством в горе и страдании. Муки брошенной любовником блохи мадам Петровой, конечно, смешны, но и трагичны. Они ничуть не ниже, не «облегченнее» терзаний какого-нибудь высоколобого героя.
В понимании Бориса Рыжего дело не только в конечном страдании и смерти. Его обыденный, примитивный герой уравнен с любым умником своей потенциальной предназначенностью к чему-то высшему, подлинному, что всегда, хотя бы в зачатке, есть в каждой судьбе, но трагически не может осуществиться. В душе самого убогого и пошлого человека как бы живет некая музыка (и именно музыка становится ведущим мотивом книги Бориса). Она заглушена бытовым скотством, нищетой личности, виноватой в собственном ничтожестве, обстоятельствами подлой социальной реальности. Но она есть. Точно так же, как в нашей чудовищной и кровавой советской действительности в потенции присутствовал порыв к справедливости и всеобщему счастью.
Главной темой книги Бориса Рыжего становится тоска вечной нереализованности человека, страны, идеи. Нереализованности того, что было призвано к реализации, и вот не случилось, не состоялось.
***
И вроде не было войны,
но почему коробит имя
твое в лучах такой весны,
когда глядишь в глаза жены
глазами дерзкими, живыми?
И вроде трубы не играли,
не обнимались, не рыдали,
не раздавали ордена,
протезы, звания, медали,
а жизнь, что жив, стыда полна?
2000
***
Над домами, домами, домами
голубые висят облака —
вот они и останутся с нами
на века, на века, на века.
Только пар, только белое в синем
над громадами каменных плит…
Никогда, никогда мы не сгинем,
мы прочней и нежней, чем гранит.
пусть разрушатся наши скорлупы,
геометрия жизни земной, —
оглянись, поцелуй меня в губы,
дай мне руку, останься со мной.
А когда мы друг друга покинем,
ты на крыльях своих унеси
только пар, только белое в синем,
голубое и белое в си…
Поэт хорош, поэт так молод и вдруг сгубила смерть его, петля.Сын профессора геолого-минералогических наук.Он был в самом начале творческого пути.26 лет. Номинант премии «Антибукер».Его ждало великое будущие.Очень жаль, что он не дожил до этого года.Он и сейчас был бы ещё молодым.Светлая ему память.
Стихи Бориса насыщены необычными образами, красочные, хотя не везде легко читаются, но, несомненно они интересны и заставляют задуматься над смысловой составляющей стихотворений. Спасибо, Серж, было очень интересно читать и стихи и Ваше эссе.
(8 сентября 1974, Челябинск — 7 мая 2001, Екатеринбург) —
русский поэт. -------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------- Пока стучит твой тонкий каблучок, я не умру. Мой бедный ангелок, приятель, друг, возьмём вина. Свернём в ближайший парк. Не пью я вообще. Сегодня, так сказать, продрог.
Глотнёшь чуть-чуть? И правильно. А я глотну. Сто лет знакомая скамья. Сюда мальцом я приходил с родителями. Да-с. С медведем. С самосвалом. А сейчас сам стал отцом.
Ну-ну, не морщи носик. Улыбнись. Смотри, на чёрной ветке алый лист трепещет так, как будто это сердце. Сердце. Нет, не сердце? Да, банально. Просто бред. Листок, пустяк.
...Я ей читаю важные стихи - про осень, про ненастье, про грехи, про то, что да... Нет, не было. Распахнуты глаза. Чуть ротик приоткрыт. Дрожит слеза. Горит звезда.
Написана статья очень подробно, будто писал близкий родственник поэта.Жизнь, которого была коротка, но насыщена.Да, этот поэт так же мало известен в современном мире, но мне как раз был известен.Я изучал его для своего клуба поэтов "Любовь".Он так же забыт, как и Денис Геннадиевич Новиков, что является досадным упущением.Спасибо, Серж, что вспомнили его и написали такую замечательную работу.
Признаюсь честно, до этой заметки был незнаком с творчеством Бориса Рыжего. Поэт действительно талантливый и самобытный. Не все его стихи будут восприняты публикой однозначно, но это и понятно, ведь автор старается отойти от пошлых стереотипов и набивших оскомину штампов, он описывает жизнь такой, как она ему видится и воспринимается, особо не подбирая слов и выражений. Его строки пропитаны настоящей искренностью и юношеским максимализмом. Спасибо Сержу, что познакомил с таким неординарным поэтом.
Может, планида такая у Бориса Рыжего : быть узкой звездой, может, лучиком от неё...но живым, теплым, излучающим ранимую душу... а кому-то ничего не дано, а он греется в лучах софитов только потому, что засветился на мохнатой лапе...
Грани таланта ПОЭТА РЫЖЕГО надо исследовать землякам, поэтическому сообществу России.
1814-1841, 1974-2001. Между каждой числовой парой 27 лет жизни, насыщенной до возможного, а может, и невозможного. Два поэта с трагической судьбой. Хотя, как уже было упомянуто автором замечательного эссе,
номинация "трагический поэт” — тавтологична и бессмысленна. Поэт и есть сама трагедия Источник: http://parnasse.ru/literaturnyi-olimp/literaturnoe-kafe/boris-ryzhii-literaturnoe-kafe.html.
Михаил Лермонтов и Борис Рыжий. Сравнивать эти два таланта, две личности, две поэзии, две судьбы, понимаю, бессмысленно. Тем не менее почувствовала какую-то общность... И вот, когда я об этом подумала — внезапно, нахожу следующие строки Бориса:
* * * Ну вот, я засыпаю наконец, уткнувшись в бок отцу, ещё отец читает: «выхожу я на дорогу». Совсем один? Мне пять неполных лет. Я просыпаюсь, папы рядом нет, и тихо так, и тлеет понемногу
в окне звезда, деревья за окном, как стражники, мой охраняют дом. И некого бояться мне, но всё же совсем один. Как бедный тот поэт. Как мой отец. Мне пять неполных лет. И все мы друг на друга так похожи.
Есть статья Ольги Славниковой "Призрак Лермонтова". Я не стал цитировать её здесь из-за ограниченности места и потому, что в первую очередь - биография, личность и сами стихи, а критика уже во вторую.
Серж, добрый вечер! С большим интересом прочла, потому что только недавно познакомилась с творчеством Бориса Рыжего ( Беру Вашу работу в избранное). Очень мне стихи Бориса понравились!!! Жаль, что он так рано ушёл. Вот одно из его стихотворений:
***
Синий свет в коридоре больничном, лунный свет за больничным окном. Надо думать о самом обычном, надо думать о самом простом. Третьи сутки ломает цыгана, просто нечем цыгану помочь. Воду ржавую хлещешь из крана, и не спится, и бродишь всю ночь коридором больничным при свете синем-синем, глядишь за окно. Как же мало ты прожил на свете, неужели тебе всё равно? (Дочитаю печальную книгу, что забыта другим впопыхах. И действительно музыку Грига на вставных наиграю зубах.) Да, плевать, но бывает порою... Всё равно, но порой, иногда я глаза на минуту закрою, и открою потом, и тогда, обхвативши руками коленки, размышляю о смерти всерьёз, тупо пялясь в больничную стенку с нарисованной рощей берёз. *** И вот это нравится.... * * *
Помнишь дождь на улице Титова, что прошел немного погодя после слёз и сказанного слова? Ты не помнишь этого дождя!
Помнишь, под озябшими кустами мы с тобою простояли час, и трамваи сонными глазами нехотя оглядывали нас?
Озирались сонные трамваи, и вода по мордам их текла. Что ещё, Иринушка, не знаю, но, наверно, музыка была.
Скрипки ли невидимые пели, или что иное, если взять двух влюблённых на пустой аллее, музыка не может не играть.
Постою немного на пороге, а потом отчалю навсегда без музыки, но по той дороге, по которой мы пришли сюда.
И поскольку сердце не забыло взор твой, надо тоже не забыть поблагодарить за всё, что было, потому что не за что простить.
Отчего так рано уходит талант? От невысказанности, от недосказанности, от невостребованности духовного "я", от суетливости сердца, от желания быть извне, или от того, что он просто талант, не умеющий быть малым винтиком в машине жизни? Вопросов больше, чем ответов. А ответ, скорее всего, знал лишь он, когда принимал решение уйти в мир иной. Остались стихи, осталась поэтическая память строк. Читая стихи Бориса Рыжего погружаешься в его мир, в его переживания и душевные порывы. Поэзия такого яркого таланта будет тем камертоном жизни, где есть "до" и "после". Спасибо, Серж, за публикацию интересного материала о поэте ХХ века, нашем современнике и соотечественнике.
Да-а, велика наша Россия… Сколько талантливых людей в ней жило, живёт и будет жить. Ваша статья, Серж, безупречна. В ней подобран обширный материал об этом последнем поэте из плеяды неординарных поэтов современности. Это современный Сергей Есенин, но со своим индивидуальным вИдением окружающего мира. И как же он прав в своем высказывании о роли поэта и его поэзии: «Ведь поэзия – роскошь, я настаиваю на этом. Или я не прав? А слава, что слава… Слава – это для теноров, как могла бы сказать Ахматова. Я так думаю». Разве это не так, что «поэзия – роскошь»? И непросто РОСКОШЬ, а царственная роскошь. Человек, понимающий поэзию – аристократ. А аристократии в стане не может быть много. Вот и Борис Рыжий принадлежал к этой самой аристократии поэтической. Ведь поэзия не должна ронять свой царственный уровень, она – частное интимное дело. В своих стихах поэт раскрывает свою душу и кладёт ее на ладони своих читателей. И роль читателя – не ранить своим невежеством оголённую душу поэта, а понять, что хотел донести своим стихом автор. И роль поэзии как раз в этом - в том, что эта загадка, но ты это чувствуешь. И вот этот обмен какой-то энергетикой, и читая стихи, тоже обогащаешь необычайно. И, обращаясь к Бориса Рыжего, ты начинаешь думать, как он, мыслить его категориями, любить и страдать, смотреть его глазами и видеть красоту окружающего мира, его достоинства и недочеты. Я хотела бы обратить ваше внимание, уважаемые участники литературного кафе, на такое стихотворение "Где-то там далеко, где слоняются запахи леса":
Где-то там далеко, где слоняются запахи леса, где-то там далеко, где воздух, как обморок, пестр… Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство, заломив локоточки за рыжие головы звезд, там луна, не лесная, моя, по осенним полянам мечется, тая в полу- ночном серебре… Где я — отблеск луны в бледно-си… в бледно-синем тумане, где я — жизнь, не дожитая жизнь городских фонарей.
Здесь отражена его не дожитая жизнь… Он это чувствовал подсознательно, ощущая себя «городским фонарём». Обратите внимание на великолепный пейзаж: "Там, где вечер, где осень, где плачет забытое детство, заломив локоточки за рыжие головы звезд».
Будучи поэтом – «топофилом», Б.Рыжий обращает пристальное внимание на окружающее его пространство города и вписанные в него природные явления, связанные со временем суток или сезоном, погодой, поэтически осваивая это пространство при помощи метафор. Уверена, что каждый, прочитавший это стихотворение, почувствовал через средства выразительности это состояние поэта. Хочется остановиться еще на другой стороне личности поэта Бориса Рыжего. По мнению Алексея Пурина, имидж Бориса Рыжего значил для него нечто большее, чем желание "походить на всех". "Европеец и не поймёт: как ни странно, Борис Рыжий любил этот несчастный и страшный мир. Этот мир был частью его Куши. Борис жил в нём, пользуясь свободами / на смерть, на осень и на слёзы, - жил им, стремясь алхимически претворить его безобразие в философское золото стихотворной просодии" Заманчиво представить Бориса Рыжего шпаной со Вторчермета, этаким стихийным самородком. Самородки иногда имеют место, спору нет, но к Рыжему это не относится.Он не был шпаной, он был большим самородком в поэзии 20 века. Вот и Александр Росков, чьё письмо цитировалось выше, был самородком, поэтом от сохи, точнее - от печки; его, деревенского печника из каргопольской глуши, огранивал сам Межиров, и Росков . Он стал одним из просвещённых литераторов Русского Севера. Вы только посмотрите, какое элитарное стихотворение он выбрал у Бориса Рыжего, чтобы включить в свою микроантологию русской поэзии XX столетия:
«Писатель» Как таксист, на весь дом, матерясь за починкой кухонного крана, ранит руку и, вытерев грязь, ищет бинт, вспоминая Ивана Ильича, чуть не плачет, идёт прочь из дома: на волю, на ветер - синеглазый худой идиот, переросший трагедию Вертер - и под грохот зеленой листвы в захламленном влюбленными сквере говорит полушепотом: "Вы, там, в партере!"
Да, Борис Рыжий иногда писал и так, потому что по существу он был аристократом духа. И хотя рос в лабиринте фабричных дворов, хотя породнился в своей сердобольной поэзии с этими дворами и их обитателями, сам, как отметил Сергей Гандлевский, "считал себя и был литератором, причём искушённым". Перед высотами творчества поэта отступает в тень ипостась хулигана и высвечивается лучшее и подлинное. "Сухощавый, элегантный, мнительно самолюбивый, как молодой д'Артаньян, и в то же время приветливый, он был обаятелен и хорош собой… Галантно подарил моей дочери горшок комнатных роз" (Сергей Гандлевский). Галантная роза, подаренная на этот раз жене автора, фигурирует и у Ильи Фаликова, который размышляет о Борисе Рыжем в нескольких работах. Они носят литературоведческий характер (Рыжий в контексте поколений русской поэзии - в цепи великой хрупкое звено), но есть и личное, в частности рассказ о телефонных звонках Бориса накануне самоубийства. Это были предпоследние звонки, а последнего Фаликов не услышал - ушёл побродить с заглянувшим к нему Рейном. "Именно в те три-четыре часа, пока мы гуляли, ко мне звонил из Екатеринбурга Борис Рыжий. Назавтра он погиб, а я улетел. Не избавиться от вины. Если бы нас не носило по Москве… а?" Сложный вопрос.
Или ещё одно стихотворение Б. Рыжего «В присутствии Пушкина» куда существенней чувство вины, от которого давно и постоянно не мог избавиться сам Борис Рыжий:
Есть фотография такая в моём альбоме: бард Петров и я с бутылкою "Токая". А в перспективе - ряд столов с закуской чёрной, белой, красной. Ликёры, водка, коньяки стоят на скатерти атласной…
Стихотворение ошарашивает. Напитками нас не удивишь: к их изобильному присутствию в поэзии и прозе Рыжего мы привыкли. Содрогаешься, уяснив, что на этот раз местом возлияния служат места национального поклонения. Пьянка во святыне.
… Подумать страшно, баксов штука, - привет, засранец Вашингтон! Татарин-спонсор жмет мне руку. Нефтяник, поднимает он с колен российскую культуру…
Всё узнаваемо: засранцы пиарятся, челядь пирует. Где боль? Куда девался влажный взор? Взгляд поэта насмешлив и точен, сух и беспощаден.
…Стоп, фотография для прессы! Аллея Керн. Я очень пьян. Шарахаются поэтессы - Нателлы, Стеллы и Агнессы. Две трети пушкинских полян озарены вечерним светом. Типичный негр из МГУ читает "Памятник"…
Далее - страшное: … читает "Памятник". На этом, пожалуй, завершить могу рассказ ни капли не печальный. Но пусть печален будет он: я видел свет первоначальный, был этим светом ослеплен. Его я предал.
Как любил говаривать сам Борис, базара нет. Спорить не о чем: конечно, предал. Предал дар, ясно сознавая, что допинги - предательство дара. Предал Пушкина, который верил во спасительное вдохновение и нам завещал работать этим старинным, проверенным способом, а про взбодряк и подогрев (см. словарь наркоманов) и слыхом не слышал. Предал маму ("Я так трудно его рожала!"), предал отца, который научил его любить стихи. Предавал и терзался, терзался и снова предавал. (Только в песнях страдал и любил./ И права, вероятно, Ирина - / чьи-то книги читал, много пил / и не видел неделями сына.)
Дочитываем последнюю строфу, медленно: Я видел свет первоначальный, был этим светом ослеплён. Его я предал. Бей, покуда ещё умею слышать боль… Кто бей? "Ты сам свой высший суд". Всё понимал. За четыре года до окончательного суда над собой написал:
…А была надежда на гениальность. Была да сплыла надежда на гениальность. Точно ли, что сплыла, так и не успев реализоваться? Сложный вопрос.
От стихов Бориса Рыжего становится ком в горле и хочется плакать. Господи, когда же наше цивилизованное, гуманное, культурное общество научится беречь таланты... Несомненно, Борис — яркий и самобытный художник слова и души человеческой, одинокой, бесприютной и зачастую непонятой. Важно и даже принципиально важно то, что он был честен в своем творчестве. Марина Цветаева была убеждена, что поэт – творец огромного мира, он должен всегда оставаться собой, чтобы сообщить людям нечто сокровенное, скрытое от них:
Мы знаем, мы многое знаем Того, что не знают они!
И Борис тоже знал и видел то, что было сокрыто от большинства. И благодарил за всё.
Благодарю за всё. За тишину. За свет звезды, что спорит с темнотою. Благодарю за сына, за жену. За музыку блатную за стеною. За то благодарю, что скверный гость, я всё-таки довольно сносно встречен - и для плаща в прихожей вбили гвоздь, и целый мир взвалили мне на плечи. Благодарю за детские стихи. Не за вниманье вовсе, за терпенье. За осень. За ненастье. За грехи. За неземное это сожаленье. За бога и за ангелов его. За то, что сердце верит, разум знает. Благодарю за то, что ничего подобного на свете не бывает. За всё, за всё. За то, что не могу, чужое горе помня, жить красиво. Я перед жизнью в тягостном долгу, и только смерть щедра и молчалива. За всё, за всё. За мутную зарю. За хлеб. За соль. Тепло родного крова. За то, что я вас всех благодарю, за то, что вы не слышите ни слова.
За то, что вы не слышите ни слова. Возможно, уже недалеко то время, Борис, когда мы услышим тебя...
Серж, спасибо! Имя этого поэта для меня ново. Нашла в Интернете стихи Бориса Рыжего, читаю. Невероятно!
Мне город этот до безумья мил — я в нём себя простил и полюбил тебя. Всю ночь гуляли, а под утро настал туман. Я так хотел обнять тебя, но словно рук не мог поднять. И право же, их не было как будто.
Как будто эти улицы, мосты вдруг растворились. Город, я и ты перемешались, стали паром, паром. Вот вместо слов взлетают облака из уст моих. И речь моя легка, наполнена то счастьем, то кошмаром.
...Вот розовое — я тебя хочу, вот голубое — видишь, я лечу. Вот синее — летим со мною вместе скорей, туда, где нету никого. Ну, разве кроме счастья самого, рассчитанного, скажем, лет на двести.
...Вот розовое — я тебя люблю, вот голубое — я тебя молю, люби меня, пусть это мука, мука... Вот чёрное и чёрное опять — нет, я не знаю, что хотел сказать. Но всё ж не оставляй меня, подруга.
Спасибо, Серж! Спасибо за труд и за то, что знакомите или напоминаете о замечательных поэтах и талантливой поэзии! С поэзией Бориса Рыжего знаком давно, где-то с начала двухтысячных, и сразу занёс её для себя в разряд талантливых и незаурядных. Вот одно из последних и малоизвестных его стихотворений.
"Ты танцевала, нет, ты танцевала, ты танцевала, я точно помню - водки было мало, а неба много. Ну да, ей-богу, это было лето. И до рассвета свет фонаря был голубого цвета. Ты всё забыла. Но это было. А ещё ты пела. Листва шумела. Числа какого? Разве в этом дело... Не в этом дело!. А дело вот в чём: я вру безбожно, и скулы сводит, что в ложь, и только, влюбиться можно. А жизнь проходит."
Добрый день, Уважаемый Серж Хан! Спасибо Вам Огромное за труд! Вы мне снова очень здорово помогли! Благодаря Вам я снова открыла для себя нового поэта, которого я никогда прежде не знала. Борис Рыжий родился в Челябинске. С этим городом у меня связано так много приятных воспоминаний из моего детства. В Челябинске я проводила лето вместе со своим отцом и бабушкой, когда мне было всего 8 лет. Поэтому для меня поэт Борис Рыжий стал ещё одним замечательным человеком из числа уроженцев города Челябинск. А то прежде я знала только хорошего художника Эдуарда Панова, потому что он тоже родом из Челябинска. Жаль, что Борис Рыжий ушел на небеса так рано. Ведь он мог бы сделать ещё много хороших дел на Земле. Особенно в поэзии. Мне очень понравилось читать Вашу статью о поэте Борисе Рыжем и узнать для себя много нового и интересного! Открыть для себя новое имя в поэзии и вспомнить о городе детства. Удачи Вам в творчестве! Пусть у Вас будет очень много благодарных читателей! С Уважением Дарья Рябикова.
Помочь сайту
Поздравления
