МАНЬКА.

Ох, как больно… Холодеет моё бедное сердечко, словно вдруг кто-то лихой взял да и сдавил его, стиснул в кулачок, и не отпускает. Но вот только присяду я где-нибудь отдохнуть, и сразу легче становится. Так бы и сидела себе, не вставала. Да и зачем, скажите, мне куда-то бежать, торопиться – некуда. Даже самое лёгкое движение причиняет просто невыносимую боль, что плакать хочется. Но плакать мне никак нельзя: увидят люди – смеяться станут. Сейчас время такое, злое. А было ли оно когда-то другим?

Людям всегда чужая боль – в радость, а горе чужое – что слёзы живительные. Да что чужие - свой, родной и близкий, и тот рад сжить тебя со света белого. Братик мой единоутробный, и тот меня гонит: «Пошла, говорит, прочь отсюда, дура набитая. Это мой дом. И я тут всему хозяин. А твоей ноги чтоб и духу здесь не было».

Боженька, что ж это такое делается! Ну, разве он эту хату строил? Батька, царство ему небесное, по брёвнышку всё сложил, сладил, а я ему одна и помогала. Он же, Ясичек, только-только родился, и помощи от него тогда никакой не было. А я ж его воспитывала, пестовала и доглядала, так как батька с мамкой из-за колхозной работы света белого не видели. Я же за Ясикам ходила, как та коровка за телятком, сама не съем – ему отдам. Лучший кусочек кому? Ясику. И обижать его никому не дозволяла. Ого, со мной шуточки плохие. А я тогда ладная была. Про таких обычно говорят: что кровь с молоком. Да и с виду я была вполне ничего – приятная на лицо, и что тут, и что там - всего хватало, было за что подержаться. Но никто с парней не желал водиться со мной. Отчего? Мол, девка своенравная, можно сказать, с гонором. Может быть, ведь я лишнего ничего такого никому не дозволяла. И если, случалось, что не так – сразу по шее. Руки были сильными, крепкими, не то, что сейчас – дрожат проклятые, что даже киёк удержать не могу. Может, и отпугнула я тем от себя всех кавалеров. С подружками моими парни игрались, женихались, а меня обходили стороной – зачем им кобылица необъезженная да норовистая, если рядом есть и сговорчивее,  и покладистее. Так и осталась я в девках. А всё через гордость свою. Если б не это, может, и жизнь моя была бы другой, а может, и нет - кто знает?

А трудолюбивой была – никакой работы не боялась. Только что заработала? Ничего. Пенсия, которую мне назначило государство – горькие слёзки. Ну, что на неё купишь? Разве что дырку от бублика. Выручает одно – собираю, где придётся пустые бутылки, которые часто остаются после ежевечерних гуляний. Те бутылочки я тщательно вымываю с песочком в речушке, а потом с грехом пополам сдаю туда, где их принимают. Вот тогда я могу позволить себе купить лишний кусочек хлеба, а то и на колбаску бывает ещё хватит. Так что, благодаря алкающим и страждущим, я с голоду пока до сих пор не окочурилась. Правда, в последнее время на бутылочки те мне что-то не везёт: или люди пить меньше стали, что вряд ли, или сами по бедности своей стали сдавать использованную посуду?

Но я не горюю – жить пока что можно. Жаль только, что нет где притулить бедную свою головушку. Весной и летом хорошо – тепло. Случается, что в садике детском переночую в беседке. Сторож там хороший, понимающий, не лютует, не гонит меня. Мол, отдыхай бабуся, только, смотри, не озорничай. А я и не озорничаю, - куда мне. А бывает - на стадионе в деревянной пристройке, где обычно спортсмены переодеваются. Там тоже неплохо - от дождя и ветра очень надёжное укрытие. Даже осенью ещё более-менее терпимо – выпадают тёплые денёчки. Но вот с приближением зимы приходится тяжело, тут уж я кручусь, что та щепка в проруби, чтобы как-то не замёрзнуть. Тогда я иду на чугунку, и сижу там аж до той поры, пока помещение вокзала не закроют, а меня не погонят оттуда поганой метлой. «Не положено» - говорят.

Так может и жить не положено?! Но я же живу! Только разве это жизнь? Выживание. Вот и Господь Бог меня к себе никак не приберёт. Не хочет. Да и зачем ему, скажите, там, на небесах, где светло и сыто, какая-то убогая и серая? Возможно, он и сам не знает, что делать ему с этим миром. Его мир, Божий, который он сотворил и в который он сам когда-то верил, давно уже не тот, пошатнулся и теперь шатается вовсю, и неизвестно, когда упадёт в бездну. Ведь люди сами упрямо приближают это падение, не понимая, что упасть легко, а вот подняться – ох, как тяжело. Но вот что самое страшное: никто своей вины в этом не ощущает. Виноватых нет – и всё. А вот я думаю, что каждый из нас должен признать свои ошибки, которые совершил в своей жизни. И принять покаяние перед Богом  и  людьми.

Вот и я каюсь. Каюсь во всём, что сотворила, терпеливо неся свой крест. Терпеливо сношу разные издевательства, позволяя себя бесчестить каждой человеческой твари. Возможно, вся моя жизнь – вина.

Но только тогда, когда я была молода и полна решимости сделать мир как можно лучше и светлей, я себя виноватой никак не считала. Ну, разве может быть виноватым тот, кто живёт по правде и честен перед людьми и Богом? Впрочем, тогда я в Бога не верила и даже веру в Спасителя нашего считала сплошным мракобесием. Оказывается, может.

Всегда, насколько себя помню, я была впереди всех. А как же!  Была одной из первых, ходила в активистках-комсомолках, боролась с разным кулацким отребьем. О, сколько с моей помощью было выявлено и уничтожено классовых врагов, а сколько вражеских семей раскулачено – один Бог знает. На чём тогда держалось моё сознание - до сих пор не пойму. Возможно, как и все, я жила правильно, с верой и надеждой в светлое будущее. И ради этого не жалела никого и ничего.

Только и меня не пожалели. Вскоре я и сама очутилась там, куда раньше посылала других. Видать запамятовала, дурёха, что у палки два конца, и они оба бьют одинаково больно.

Как мне посчастливило выжить на чужбине, рассказывать слишком долго – времени не хватит, да и ворошить тяжело то, что хочется забыть. Только вот оно никак не отпускает, лежит тяжким камнем на сердце, давит. Ох, тяжело!

Так про что это я? Начала  вроде бы про одно, а теперь совсем другое получается. Совсем стара я стала – вот мысли  и путаются.

Ага, значит, выжила я. Но там, на чужбине, решила не оставаться. Зачем? Край лихой, звериный, я здесь себя чужачкой чувствовать буду, – вот и подалась на родину до братика, Ясика своего ненаглядного. Как-никак, а свой, родная кровиночка. Где-то с годков пятнадцать минуло, как мы с ним не виделись. Раньше от Ясика я хоть письма получала, из них и узнала, что родители наши после войны сгинули – взяла их болезнь страшная, а сам Ясик в скором времени женился.

Так вот, воротилась я, а братик мой любезный меня и на порог не пустил, даже воды не дал напиться. «Иди, - говорит, - отсюда! Нет у меня сестры – померла». «Как нет? - заплакала я, - Разве не видишь, что я живая». И в ноги ему кинулась. А он в ответ мне и говорит этак ядовито: «Пошла прочь, бродяжка, мы не подаём». «Куда ж это я пойду? Здесь мой дом». «Нет у тебя здесь дома», - говорит Ясик, да с такой животной злобой, что больно мне стало от слов его. А сбоку жена его, рябая Меланья, председателева дочка, вякает: «Вон, пошла вон, а то сейчас собаку напущу». Да она сама хуже любой собаки, и весь род у них весь такой – собачий. Вот и Ясик мой стал, что та цепная собака.

Проглотила я тогда свои слёзки и пошла пехом в город искать лучшей доли. В колхоз  возвращаться не захотела. Не верила я уже более в светлое будущее, да и не было никакого желания горбатиться за просто так - поумнела немного. Пошла на фабрику, но мне отказали в работе, мол, людей и без тебя предостаточно, так что, пока не поздно, возвращайся, такая-сякая, в свою деревню – обратно в кабалу, работать за жалкий кусок хлеба.

В отчаяньи я зашла в церковь помолиться – через многие страдания я неожиданно пришла к Богу, - там и осталась. За еду и крышу над головой старательно делала всё, что наказывал мне батюшка.

Сам поп был, как полагается – представительный, осанистый, высокий, зычный на голос, прихожанам внушал благие истины, а сам, не в грех будь сказано, любил частяком приложиться к бутылке, да и охоч был до женского тела. То, что батюшка изредка пощипывал своих прихожанок где-нибудь в закутке, попадью, казалось, не очень и волновало – привыкла. Привыкла и я: не моё это дело, и всё. Но вижу: батюшка стал и на меня смотреть похотливо и сладострастно. Тут уж я не выдержала. «Как вам, батюшка, - говорю, - не совестно. Разве так можно? Грех-то какой». На что поп загоготал, что тот гусь, прямо мне в лицо: «Какой же это грех, дочь моя. Все мы создания Божьи. А в Святом писании прямо так и сказано – плодитесь и размножайтесь. И это я понимаю по-своему. Но если ты боишься греха, то я тебе его потом отпущу». И ко мне.

Скитаясь по лагерям и пересылкам, здоровьюшко-то своё я надорвала, но на поповских харчах быстро поправилась, вошла, как говориться, в тело, налилась, словно то яблочко, набралась силы. И как только батюшка притронулся до меня, я не удержалась да как дам ему по лбу ладошкой, – поп так и грохнулся долу, что стены аж задрожали. На этот верхал сразу и попадья прибежала, крик подняла, а меня прямо всю затрясло – ну, думаю, всё, конец, убила попа, снова тюрьма. Но вижу: очухался батюшка, повертел головой, потираючи шишку, что не замедлила вскочить на его сановитом лбу, да как заревёт зверем: «Пошла прочь из Божьего храма, блудница. Ишь, нашла место для прелюбодеяния. Я ж тебя…».

Вышло так, что во всём была моя вина. Но я не стала оправдываться, сложила свой нехитрый скарб в котомку и пошла туда, куда глаза смотрели. А смотрели они в сторону дома родного.

Вновь привела меня нелёгкая дорога к Ясику. Только тот даже на крылечко не вышел, а по подворью бегал без цепи злой клыкастый овчар, что я боялась и подступиться к хате. Целый вечер и целую ноченьку просидела я у забора, дурочка, ждала, что вдруг выйдет Ясичек из дому, попросит у меня прощения, возьмёт под белы рученьки и введёт, как хозяюшку, в тёплую светёлку. Да где там – напрасное ожидание. И как только хмурое солнышко глянуло – пошла я в мир.

Стала бродить из деревни в деревню, наниматься к людям – за кусок хлеба и кружку молока делать самую грязную работу, которую даже самый рачительный хозяин не станет. Так и жила, пока кто-то из доброхотов не пустил по моему следу милиционеров. Лови меня, как вора какого-то или убийцу. А тем бы только зацепка, навесят на тебя собак, да таких, что и рад не будешь. За решётку мне больше не хотелось, и стала я тогда из себя дурочку корчить. Чтобы тебя посчитали за сумашедшую, много ума не надо, достаточно вытаращить глаза, высунуть язык и, пуская слюну, лепетать что-нибудь несуразное. Получилось довольно удачно – милиционеры мне поверили.

Я думала, что меня тотчас же и отпустят, но не тут-то было: запихнули в «воронок», и чтоб не тратить зря время, отвезли прямиком в дурдом. Я не стала сопротивляться. Вначале подумалось, что там мне будет значительно лучше, чем на улице или в тюрьме, но быстро поняла, что все черти одной шерсти.

В лечебнице меня пичкали какими-то таблетками, кололи болючими уколами, – тут, если и не желаешь, а сойдёшь с ума. А коль ещё рядом под боком настоящие идиоты, то и вовсе сбрендить можно.

Боженька, подумала я, нужно отсюда бежать, и как можно скорей. Но вот как? Кругом высокие стены и повсюду решётки, решётки, решётки. Получается, сама себя в болото затащила. И теперь хоть плачь, хоть голоси, никто не поможет. И всё же как бы там не было, приспособилась я и тут. А что сделаешь – стала вороной, так и каркай, как они.

Была там у женщинка одна, санитаркой работала, Варькой все её звали. Она меня, горемычную, почему-то жалела, поддерживала, подкармливала. И может, только благодаря ей, я и не свихнулась окончательно.

Много-немало, но с годика четыре промурыжило меня в той лечебнице. Потом посмотрели врачи, что не такая уж я и сумашедшая, как им хотелось, и попёрли меня взашей оттуда, мол, нечего нас объедать. А я уже и не хотела уходить – привыкла. А на воле что? – куда податься, не ведомо.

И снова я пошла к братику, где, как и раньше, получила от ворот поворот. Горько рыдая, потащилась я в город, и так стало мне себя жалко, что я, долго не раздумывая, взяла да и бросилась под колеса первой попавшейся машины. Но, видимо, не пришел ещё мой час умереть: водитель хорошо знал своё дело и вовремя успел притормозить. А потом как давай поносить меня всяко. Батюшки, таких слов я даже в лагерях не слыхала, а уж в дурдоме - и подавно, хотя там, что не слово, то мат. В общем, что говорить, сделалось мне до того дурно, а весь мир так и поплыл перед глазами. И я грохнулась об землю. 

Пришла в сознание я лишь в больнице. Вижу: лежу я вся в чистом, вымытая, а рядом водитель тот сидит и улыбается мне ласково. Сам усатый такой, видный, представительный, при галстуке, и уже не ругается. Вначале угощал меня разными лакомствами, а потом допрос устроил по всей форме: кто я и откуда? И почему на смерть такую страшную отважилась?

Я заплакала, а когда успокоилась всё тому водителю и рассказала про свою горемычную жизнь. Думала – не поверит, но нет – поверил. Какое-то время он молчал, пыхая в усы, видимо, размышляя, а потом мне и говорит: «Вы, Мария Силовна, быстрей поправляйтесь, и как только сможете ходить, попрошу зайти вас ко мне. Я директор местного совхоза, и мы с вами  что-нибудь придумаем».

Боженька, давно никто меня на «вы» да по отчеству не звал, всё только «Манька» да «дура». Даже не верилось, что меня кто-то за человека посчитал.

Нашла я того дядечку, назначил он меня на коровник смотреть и ухаживать за новорождёнными телятками, и даже выделил отдельную комнатку в совхозном общежитии. Через столько лет страданий и горя я начала жить по-человечески, работать на себя и зарабатывать настоящие деньги (не колхозные палочки), за которые теперь можно было купить всё, что только душа пожелает. Я и кушать стала вкусней, и оделась во все новое: панночка, и только. А чтоб не быть одной завела я себе кошечку, красивую, пестренькую. Стала звать её Маней. Я – Маня, и она – Маня. Две Мани, словно подружки. Иду утром на работу – кошечка рядышком след в след бежит со мной, ждёт, пока я управлюсь, а потом мы вместе спешим домой, садимся ужинать и спать ложимся вместе. Хорошо жилось.

Но, скажите, почему в людях столько злобы? И кому смогла помешать моя Маня? Отравили мою красавицу. А она ведь в положении была. Не дождалась я от неё котяток. Господи, как я плакала, как голосила, а потом вдруг словно что-то во мне оборвалось – обезумела, стала на людей кидаться, драться, обзывать их по-всякому. И это до добра, конечно, не привело: снова попала я в дурдом, и на этот раз надолго.

Когда вышла я оттуда, снова хотела было устроиться на прежнюю работу в совхоз, но меня послали куда подальше. Директор, который в своё время помог мне, уехал куда-то на повышенье, а новый – розовый толстяк – очень выразительно дал понять, что «в его коллективе сумасшедшим не место». А где мне место? На улице. Как какой-то бродячей собаке.

И вот скитаюсь  я сейчас, где придётся, живу тем, что Бог мне пошлёт, или люди от щедрот своих подкинут. Вы можете увидеть меня везде и повсюду. Этакая смешная бабулька с палочкой и свёртками в руках. В этих свёртках все мои скромные пожитки, что я нажила за горемычную жизнь. Молодёжь с меня смеётся, особенно девушки, ибо не понимают глупышки, что от беды палкой не отобьёшься и что грех большой смеяться над чужим несчастьем. От горя тяжело спрятаться, да и не спрячешься – оно рядом с нами, только одних может обойти, а с другими жить в согласии.

Руки мои болят, ноженьки мои болят, болит всё, что только может болеть у человека, но больше за всё болит моё сердце. Да и как ему не болеть, если столько оно выдержало, столько вынесло и ещё – сколько даст мне Боженька – придётся вынести. Как же хочется мне сейчас взять и умереть, чтоб ничто меня больше не волновало, не причиняло страданий. Но это очень большой грех – самому искать смерти. Вот когда придёт время, то смертушка меня обязательно найдёт, не минует. А пока что живу, ибо человек такое существо – всегда цепляется за жизнь, какой бы она не была.

Я простила вам, люди! Простила вам всё, что вы мне сделали, и что ещё, возможно, сделаете.

Простите и вы мне…