Бабушка.

 Мама -  свет, тепло, сама жизнь. Рядом с ней девочка  - пушистый котёнок, с настороженно следящими за каждым маминым движением глазами. Едва мама исчезала из поля зрения, котенок превращался в дико орущее трубным басом существо. Единственный человек на свете, кто мог, кроме мамы, успокоить ребенка - бабушка.

 Шура  не допытывалась у свекрови, как ей это удавалось. Считала, что для женщины, родившей пятнадцать детей, успокоить и укачать десятую по счету внучку - не вопрос. Слава Богу, что она была - бабушка! В яслях, после нескольких дней испытаний, от девочки отказались. Как-то, вернувшись, домой в неурочное время, Шура застала свекровь врасплох, и та не успела вытащить изо рта ребёнка «жёвку», жёванный чёрный хлеб, завязанный в тряпицу. Девочка, пресекавшая криком даже намёк на попытку лишить  руки свободы, выплюнувшая пустышку сразу, едва её предложили, лежала в кроватке туго вместе с головой, свитая в пелёнку и ожесточённо чмокала «жёвкой». А глаза  - полны недовылитыми слезами.

Свекровь, уже оправившаяся от неловкости, перешла в наступление:

-Чё только не напридумывают. Ги – ги - ена какая-то. Спокон веку робятишки на жёвках росли. И Митя  на ей же родимой вырос. И сытно дитю, и покойно от хлебного духа. В свивальники заматывали. Ровненькими росли и ручонками себя не пужали. Как умею, так и буду нянчить. По- вашему, мне уж поздно учиться. И так грех на душу: сами не венчаны, дитё нехристем жить будет по вашей воле. Окрестили б вы её Шура, может поспокойнее станет. Да, чё я тебе говорю? Разве ж в тебе дело? Сколь разов к Мите подступала - молчит. Весь в отца, молчун упрямый. А посля войны и вовсе кремень стал. И то сказать, мука какая, его жисть. Головушка, чай, раскалывается от тех осколков, какие в ней сидят. Шура, а ты чё так рано пришла? Иль все больные кончились, перелечила всех?

Шура слушала свекровь, отвечала  и занималась своей девочкой. Сначала  вытащила у неё изо рта тряпицу с хлебом, потом перепеленала по- своему. Когда  мама и девочка  вместе, счастье можно  послушать, потрогать, им можно  даже  дышать. Разлучались - и счастье исчезало. Обеим становилось неуютно и одиноко. Что же, если чёрный хлеб, замотанный в тряпицу помогает девочке пережидать часы ожидания встречи с мамой, пусть будет хлеб.

Время летит, и мир  наполняется узнаваемыми лицами, звуками, словами.  Мама, бабушка… папа. У него большие и тёплые  руки. В них так не страшно взлетать высоко, до замирания сердца:

- Ещё, ещё!

 Лететь, раскинув руки. Над всеми. Или сидеть рядом, когда он, нахмурив лоб, передвигает по красивой блестящей доске резные фигурки, а лишние отдаёт ей, чтобы не скучала. Особая радость, когда лишней оказывается лошадка. Лошадка резво носится по столу, поцокивая подковами. Папа постукивает пальцами о край стола. Юля, хмуря лоб, наблюдает за  пальцами, пытается повторить перестук. Папа,  взглянув искоса,  слегка откидывается назад, его плечи вздрагивают от смеха. Когда папа берёт в руки большую книгу с яркими картинками, она сама перелистывает страницы и, найдя нужную - большое дерево и усатый кот с зелёными глазами, просит:

-Читай.

Чем больше времени проводил с девочкой папа, тем больше страдало бабушкино сердце:

- Ништо можно так-то?  Сгубят ребёнка. Спать укладывают - платком не повяжут. А ну как застудит голову или заползёт кто в ухо? Зубы у ребёнка ишшо молодые, нежные, а их уже щёткой. И утром, и вечером. Каво там чистить-то, грязью что ли её кормят? Всё свеженькое. Почитай, одно молошное и ест. Отродясь их у нас никто не чистил.

 А от того что у папы называлось закалкой, бабушку и вовсе охватывала тоска:

-Родного дитя кажное утро водой обливать холодной? Ладно, сам. Ты большой. Чё хошь, то и делай над собой. А дитя беззащитного пошто?

 Ни сын, ни сноха её страданий не понимали. Улыбались и снова, и снова пытались успокоить, что всё это на пользу ребёнку. Бабушка поджимала губы, мысли роились в голове, но, ни одну из них она не пропустила сквозь плотно сомкнутые губы:

-Откуда она у вас возьмётся, польза? Ништо с того, что сами с книжками сидите по вечерам, глаза портите, так  и дитя пристрастили к ним?! Она  мне книжку несёт,  тычет в картинки пальчиком - читай. А кто меня грамоте учил? С малолетства в работах, ни дня в школу не ходила, не до ученья было.

Пряла, ткала, вязала. Робятишков нянчила. В поле – хлеб  серпом жала. В лугах - с косой. Мужики – то накосятся, повалятся, отдыхать, а у меня дитё малое в кусточках попискивает – накормить, обиходить его надобно. Да и мужикам собрать, поснедать – моя забота. Одно слово – бабья доля. До азбук ли?    Нет, надо сбираться в Камышин. Сколь могла - помогла, а дальше сами управитесь. В Камышине - то, чай, заждались меня. Соколики мои, Семён да Егорий на войне головушки сложили,  а вдовы ихние Таисия с Лизаветой одни робятушек поднимают. У Зинаиды, старшенькой моей, муж Василий тоже на войне сгинул, троих сиротками оставил. У Макриды изранетый весь с  фронту пришёл, на дочку порадоваться не успел-помер. Везде горе да нужда. Пока жива, всем пособить должна, внучаток  приголубить. Наскучала по ним, и они, чай, по мне.

Велик был список, но никого не забывала бабушка помянуть в своих молитвах. Просила за живых, скорбела о погибших.

За дочь Марию, от которой четыре года не было вестей, молитвы были во здравие. Хотя умом понимала, что не оставила бы Мария родных в неведении, если жива. В войну выходила в госпитале раненого солдатика. Нерусского. После Победы приехал и увёз Марию к себе на родину в Туркмению. Город Ашхабад.

 Митя запросы посылал. Тоскует по ней. Близнецы они, в одной зыбке возростали, за книжками вместе сидели. Из дочерей Мария одна грамоте выучилась, за братом тянулась. Сколь уж годов мир, а на запросы как с фронта ответы приходят - без вести пропала. Как не пропасть, когда все дома в том городе порушились и даже земля, Митя сказывал, разверзлась. Прямо по Писанию. Сильно люди Бога прогневили. Грамотные, отвернулись от Господа. А того не понимают, что Ему всё одно: верим мы в Него, иль не верим. Верит ли Господь нам грешным? Не отвернулся бы Он от нас. Нешто в ранешные времена грамотных не было? Как же. Лекари были, учителя, купцы. А царь? Выше его по разуму средь народа никого не было. И все Бога чтили, храмы строили, нас, неразумных, на путь наставляли.

Бабушкины ночи долгие. И думы тоже. Руки оглаживают нежную мягкость простыни, и бабушка улыбается, вспомнив первую ночь в доме сына. Шура приглянулась ей - ласковая, приветливая, работящая.  Домой придёт, отдохнуть бы, а она ни минуты покоя себе не даёт. Бельё у неё белее снега. Вот и ей постелю приготовила, всё белым застелила. Едва сноха вышла из комнаты, бабушка сняла с подушки наволочку, вытащила из пододеяльника одеяло, свернула простыню. Утром сноха зашла к свекрови и увидела, что та лежит на голом матрасе, а бельё аккуратной стопкой - на стуле. Бабушке пришлось успокоить её, объяснив, что на белое  только покойников кладут, а живым такое маркое ни к чему - мыла не напасёшься, стирать. В тот же день они купили в магазине немаркой ткани, и бабушкина постель, улыбаясь капельками васильков, стала похожа на цветущий луг. В уголке, как и положено, в христианском доме, икона Спасителя и лампадка теплится.

Бабушка снова переживает в своих думах Юлино появление на свет и крестится:

- Свят-Свят, сколько страхов пережили. И времена не тёмные, когда бабы посередь какой - ни то работы рожали, и сама-то Шура - врачиха, должна  разуметь, что беречься надобно. Так нет, на сносях, сердце больное, а до последнего дня - с утра до вечера на работе. Без неё  не обошлись бы? И Митя ей так же сказывал. Ругался даже. А толку? И её понять можно, живут – то при больнице,  кто ни придёт с какой болестью, мимо  не пройдёт. Даже  роды до последнего ходила принимать. От Нины Степановны, акушерки-то, одно название, видать. Что ни роды, присылает санитарку:

-Александра Ивановна, помогите, сложный случай.

 Все подряд у неё  сложные. А как Александре Ивановне пришло время рожать, никого из стоящих не нашлось.   Нина Степановна в город уехала, фершалица - на вызове в дальней деревне. К ряду и  пурга поднялась, зги не видать, скоро не жди её. Абы кто и принимал роды. Не ладом пошло всё. Не чаяла я, что выживет Шура. Чисто покойницу увезли её в Сталинград. Может, потому и Юлюшка такая беспокойная удалась. Они, маленькие, всё чувствуют.  Как же? Живые души!   Только народилась, а матерь - будет живая, нет – одному Богу известно.  Но не попустил. Оправилась Шура. Чего уж теперь?  Всё ладно, всё хорошо. Теперь надо мне сбираться  домой.  В церкви сколь не была, не исповедовалась, не причащалась. А здесь всё своим чередом пойдёт. Юля уж в разум входит, можно в ясли её определить, чай подросла, не будет блажью кричать. Пущай с ребятишками другими играет, а то вырастет тут на отшибе нелюдимкой.  Только больных и видит, не дело это для дитя.  

Сборы недолги. И вот уже пароход, доживающий свой век, шлёпает по воде колёсами. В каюте второго класса бабушка возвращается на родину. Ей неловко перед людьми. Кажется, что все обращают на неё внимание-старуха деревенская, а туда же, в каютах, чисто барыня какая. Боязно ступать на расстеленные везде нарядные пушистые половики. Бабушка идёт по ним до своей каюты изменившейся походкой - юрко, бочком:

-Говорила же Мите, чтобы взял дешёвые билеты. Неужто б в трюме не доехали? Ежели там душно, на палубе посидели бы. Лето. Ночи тёплые.

Пенится и бурлит вода за кормой. Плывут навстречу плоты, баржи, пароходы. Внизу в трюме душно. Люди выходят на нижнюю палубу освежиться речной прохладой, полюбоваться проплывающими мимо берегами. Правый - крутой, обрывистый; глубокими оврагами, словно губами, припадающий к Волге утолить жажду. Левый - пологий песчаный, уходящий  степями до Урала. Скоро берега отодвинутся на несколько километров, а нынешние станут дном новой,  широкой, как море,  Волги.   Страна поднималась из руин, выбиралась из разрухи. Ещё оплакивали погибших на страшной войне, но начинали забывать о карточках, голоде. Нужда отступала.

Бабушка, освоившись в лабиринтах коридоров,  всё  ещё  слегка смущаясь своего деревенского обличья среди  нарядного люда, стала выходить одна на прогулочную палубу. О чём она думала, поглаживая отполированную гладкость поручней? Кто знает, о чём. Может,  грелась на солнце, не думая ни о чём – просто любовалась и рекой, и берегами. Или думала о внуках, которые встретят её завтра. Подросли  за два года, что не видела их. Для каждого она купила в магазине около пристани по коробочке монпансье. То-то радости у них будет! А, может, она уже скучала по Юле, с которой только вчера рассталась - о младшеньких всегда душа больше болит.