Без него только по миру идти*

Что такое для меня, родившейся в двадцатом веке, хлеб?

 Это мамины руки, справляющиеся с тестом, умеющие выпекать пышный, ноздреватый вкусный хлеб с хрустящей корочкой. Это мой маленький дом, большая русская печь, в которой и зимой и летом, два раза в неделю, сразу на трёх больших чёрных сковородах выпекались круглые буханки хлеба. Летом в такие дни в домике было невыносимо жарко. Мы вынимали стекла из оконной рамы – форточка готова! Свежий воздух попадал в дом, вытеснял перегревшийся, и тот, попав на улицу, остывал и растекался душистым запахом ржаного хлеба.  

-- Опять Ольга хлебы печёт! Как только сил хватает?

-- Дежа в этом доме большая, пятиведёрная. Сама видела. Муки по ведру принимает, а уж как начинает подходить тесто, только успевай подбирать – убегает оно за края…

-- Вон какая орава! Главное, хлеб да молоко есть, вот дети и сыты,-- так перекидываются словами между собой соседки, давно привыкшие к постоянному дразнящему хлебному запаху на улице.

А для нас главное – хрустящая, ароматная, коричневая, пока ещё такая горячая, корочка, вкуснее которой я не знала в жизни. Может, потому, что стелили на сковородку под хлеб капустный лист?

Да и ломоть свежего хлеба, без горбушки, очень даже здорово усмирял наш аппетит. Вприкуску с молоком. Не ждали мы, когда он остынет.

Для меня хлеб – это страшный мартовский день, когда приходилось спасать  запасы зерна и муки от всепожирающего пламени.

… Мама выложила на сковородки тесто: пусть немного выправится после её рук – и жжёт, и жжёт солому в печке: надо раскалить кирпичи. Только тогда можно рогачом отправить хлеб на выпечку.

-- Отец, сходи посмотри крышу. Труба-то худая. 

Папа выходит и мгновенно вбегает в прихожую. Лицо бледное, фуфайка еле держится на плечах:

-- Мать, горим! – выкрикнул он, задыхаясь, будто бежал стометровку.

Мама хотела выбежать, самой бы глянуть, но додумалась: вернулась, рванулась в комнату, поскользнулась, чуть не упала; платок сбился на бок – поправлять некогда. Схватила люльку с месячным ребёнком и в одежде, в которой была дома, в тапочках побежала к соседям через дорогу по глубокому снегу. А за ней торопились трёхлетняя дочка, глубоко проваливаясь в сугробы. Старшие дети ушли кто в школу, кто на работу.

Оставив детей у соседей Карташовых, мама вернулась к разгорающемуся дому.

 Односельчане тушить огонь сбежались сразу. Все работали сосредоточенно и быстро, стараясь спасти дом.   

 Верхом на коне прискакал с работы старший сын.

--Ох, сынок, беда-то какая…

-- Мама, уходи! Я сам!

-- Хлеб! Надо спасти хлеб!

Он услышал главное: «хлеб». Кулаком разбил стёкла. Из порезов брызнула кровь, но, не замечая ни боли, ни крови, он продолжал крушить раму. Перебив перегородки в ней, влез в комнату, оттуда – в сени, где хранилось зерно и мука.

Мама металась от двери к разбитому окну.   

  А Толя время от  времени показывался в задымленном окне, выбрасывал мешок с зерном или мукой, хватал под окном горсть чёрного снега, вытирал им разгорячённое лицо, покрытое копотью, и исчезал на минуту. Для матери минута казалась вечностью.

 Соломенная крыша полыхнула быстрым ярким костром, несмотря на снег, покрывавший её. Пламя перекинулось на бревенчатые стены дома и расползалось змейками, оставляя после себя чёрные, потрескавшиеся угли…

 Брат выбросил все восемь мешков. Мама одна торопилась оттаскивать их подальше от опасного места. И у неё хватало силы справляться с мешком в пятьдесят килограммов.

А он, накрыв ватными одеялами ларь с мукой, спешил выбросить кое-что из скарба. Он вылез из того же окна и стал помогать тушить пожар. Волосы и брови опалены, на фуфайке местами дымилась вата. Лицо и руки в чёрных разводах, в порезах.

 Благодаря дружным действиям людей, огонь сдался, но местами продолжали дымиться головешки. Их легко засыпали снегом и затоптали.

 Все  постепенно расходились, кто молча, кто, сочувствуя, похлопывал по плечу папу. Мама отрешённо сидела на мешках. Силы покинули её. Лицо, руки в саже – неизменной спутнице всех пожарищ. Кажется, только теперь, она почувствовала зимний холод: повязала потуже платок и плотнее куталась в кофту. Баба Маша набросила ей на плечи шерстяную шаль, поставила перед ней валенки:

--Ольга, обуйся! Заболеешь, что тогда делать?

Мама натянула их дрожащими руками и улыбнулась почему-то виновато:

-- Некогда замерзать было, вон какой костёр горел, - она не могла выговаривать ни слова: стучали зубы то ли от холода, то ли от нервного возбуждения.

 Каждому, кто подходил, чтобы сказать слова ободрения, она говорила одно и то же:

-- Спасибо за помощь! Главное хлеб…. Не пойдём по миру, а дом… восстановим как-нибудь.

Откуда же сила в русском человеке? Случилось страшное горе – пожар, остались только обугленные стены, а люди именно в том, что хоть стены остались, находили утешение. Главное в жизни крестьянина – стены дома и хлеб. Так получается…

Для меня хлеб – это как раз те люди, которые «ходили по миру» и просили подаяние.

Много сёл им приходилось пройти. Если ночь заставала их в нашем селе, они на ночёвку останавливались у нас: если кто хорошо кормит, а голодного не забывает, накормит, согреет, утешит, про того далеко слышно.

 Мама никогда никого не опасалась: в доме брать нечего – кровати да скамейки стоят. А деньги… Когда-то даст колхоз копейки на трудодни.

Пришлось видеть побирушек: и женщин, и мужчин ( как правило, они ходили в одиночку, иногда по двое). Усталые, они степенно садились за стол, перекрестившись на икону в правом углу первой избы, ели, не торопясь, аккуратно, не теряя ни одной капельки на стол, подставляя под ложку кусочек хлеба. Напоследок собирали хлебные крошки и бросали в рот. Перекрестившись и поблагодарив хозяйку, выходили из-за стола. Укладывались спать не сразу. Они рассказывали интересные истории: ходят по свету – видят и слышат много чего. А утром они вываливали из своих потрёпанных, чистых, выгоревших почти до белизны котомок помятые куски белого хлеба:

-- Может, пригодится – вас вон какая семья. Хоть кусками, но ведь хлебушек. А мы ещё наберём,-- они не принимали возражения мамы.

Мама взамен давала им в дорогу (до следующего села путь неблизкий) варёные яйца, бутылку молока и краюшку своего, чёрного, хлеба.

Уходили, а мы начинали рассматривать эти куски – частицу щедрой души сельчан ( это я сейчас понимаю) – чужое всегда вкуснее. Если что-то нравилось, мы съедали с молоком, остальное мама резала на тонкие ломтики и сушила. Сухари в белом мешочке подвешивала в чулане: на всякий случай. Ни одного кусочка не выбросили, ни над одним не посмеялись. О брезгливости мы не знали.

Для меня хлеб – это мои земляки, которые всю жизнь поклоняются земле.

  В юности, как и все мои ровесники, я принимала участие в уборочной: работала на току, на сортировке зерна, возила его с поля из-под комбайна. Я видела, как покорно ложатся колосья под острые зубья жатки, как водопадом льётся янтарное тяжёлое зерно; я покрывалась беспощадно колющей пылью, летящей вместе с зерном; я помню каждого, с кем пришлось убирать хлеб, помню их загорелые пыльные лица и руки, помню их весёлые байки во время перерыва. Они, молодые и не очень, не жаловались на усталость.

 Без них, скромных тружеников села – хлеборобов – не получится зерна, не получится хлеба.

* по миру идти - нищенствовать, просить подаяние (https://phraseology.academic.ru/4952/)