Много денег у меня сроду не бывало. Откуда деньги у бомжа? Хотя «много», оно для всех разное, но у меня и того не было. Попрошайничать как след, не научился, да и мафия там своя, попрошайничая — к тёплым местам не подпустит, а в других шибко не разгонишься. Так, какая копейка перепадёт когда, и то ладно.
Питание у человека бездомного, известное: кто хлебушка подаст, кто пряничком побалует, а воды в речке и так полным-полно. Но свербит иногда в животе по домашнему супчику картофельному или по лапшичке с грибами, лучком и морковкой. Да где взять горячего супчику ущербному, да бесприютному? В столовые не пускают, как собаку гонят. А чего бы им меня не покормить? Так нет же — взашей! Не то, что обидно, непонятно: чего, от них убудет что ли? Ведь не задаром же!
Потом всё-таки сообразил. Одёжа моя им не нравилась: чистотой не сверкала, выглядела уж вовсе ветхой, клиентов отпугивала, да и запах — не к столу будь сказано. А в зиму-то чего делать было? В подвале моём ни обмоешься, ни постираешься: и так уж, хоть не гнали — и то ладно. Вот и ходил окрест столовок кругами, да принюхивался только.
Случилось это летом. Рубаху и штаны свои в речке прополоскал. Песочком речным потёр для чистоты отмывания. Одёжу высушил, разгладил на себе опосля решил в тошнотник местный завалиться, всё чин по чину: стираный, правда не отутюженный, но при деньгах — уж так супчику лукового захотелось, почитай весь год под окнами от ароматов столовских слюной исходил, только что не захлебнулся.
Подхожу к двери, а оттуда запахи, доложу я вам… Котлетами пахнет, макаронами с подливкой, супчиком тем самым луковым. Аж голову закружило.
И тут, вдруг стрельнуло в мозгу:
«А ну как не пустят?» — я аж застыл как вкопанный.
Постоял немного в нерешительности, потом подошёл к витрине, оглядел себя: борода стрижена, рубаха залатана, штаны отстираны…
«Всё путём, — думаю, — сегодня всё путём. — Осмотрел себя повнимательнее. — А, — решился, наконец, — будь что будет» .
И пошёл смело в столовку на запахи.
Зашёл. Мухи жужжат, над столами по-над пищей кружатся. Им, поди, тоже жрать хочется, вот ведь твари Божьи. От них, от мух-то, куда деться? Их как не хлопай, как не трави, они всё откуда-то берутся. Это ж не человеки, им не объяснишь.
Встал в очередь, стою, к стойке жмусь, чтобы, значит, как можно незаметнее быть. А тётка в голубом халате, что за кассой сидит то и дело на меня поглядывает. Недобро так, чувствую, всматривается. Стал придумывать как повести себя: возмущаться-то бесполезно, упрашивать и того хуже…
«Выпрут, — думаю, — как пить дать выпрут!»
А кушать хочется, весь живот судорогами покрылся и соками наполнился, слюну только и успеваю сглатывать, кадык ходуном изошёлся. Но стою, часа своего дожидаюсь. И дождался: поставил себе на поднос супчику ихнего.
Подошёл к кассе, голову опустил пониже, знаю — люди не любят, когда им в глаза смотрят, но и когда глаз воротят, тоже не любят, а так вроде как что рассматриваю. Тётка молча мне чек выбила, сунул ей деньги и уже отходить собрался, а она меня за руку как схватит, словно я украл чего. У меня аж опустилось всё.
«Ну, — думаю, — теперь точно отымут», — но за собой никакой вины не чувствую.
Глаза поднял, а она чуть не плачет.
— Дедулечка, — говорит, — что ж это вы хлебушка не взяли? С хлебушком-то сытнее будет. — И суёт мне пару кусочков.
— Благодарствую, — отвечаю ей по культурному.
А она мне в ответ:
— Да вы берите, без денег берите. Уж больно вы моего папашку пропавшего много лет назад напомнили. Может, где скитается сердешный. Глядишь, и ему кто там в других краях подаст да поможет.
— Благодарствую, — только и смог сказать, потому, как в душе она у меня пошкрябала, а я ж живой и не бесчувственный.
Отошёл, за столик сел, а она платочком глаза вытирает, на меня старается не смотреть и только чеки из кассы нащёлкивает. И жаль мне её, да ничего не попишешь: папаша бросил, а она вона как его поминает.
И тут так сердце у меня защемило, ведь где-то и мои, может, тоже убиваются. Хотя навряд: у них своя жизня, у меня своя.
Уселся я со своим подносом в самом дальнем углу, но лицом к залу, чтобы, значит, мне в спину не дули.
Вытер ложку о рубаху, губы — рукавом, вроде как помылся, откусил хлебушка ржаного, жую не спеша, черпалкой супчик помешиваю, чтоб со дна весь навар поднялся, словом нахожусь весь в предвкушении.
Тут смотрю, пацан какой-то за соседним столом мне прямо в рот заглядывает, неотрывно так смотрит, не мигая.
«Ну, — думаю, — что, смутить удумал? Беззащитность мою увидел? Безнаказанность почувствовал? Дудки!»
Только ложка в рот не идёт. Просто не могу поднять её и всё тут. Уже нервно по дну шкрябую. В животе бурчит, своей порции с нетерпежём дожидается, а порция вот она стоит себе, а в рот не лезет.
«Хоть бы отвернулся куда, — размышляю, — в тарелку б к себе смотрел что ли, у меня вон суп простывает».
Взгляд у него, скажу я вам застывший такой, немигающий. Прямо жуть, какой взгляд, просто мороз по коже. А ему всё ни по чём, только знай в меня глазищами вперился и ложку за ложкой в хлебало отправляет.
Поднял я кое-как свою черпалку, сунул таки в рот, схлебнул. Супчик он хоть и жидкость, а как кость поперёк горла встал и не протолкнуть никак. Чего делать? Ума не приложу. Суп во рту, а глотнуть не могу, так меня его взгляд загипнотизировал.
В сердцах ложку как швырну, только брызги суповые в разные стороны разлетелись, и мухи все с перепугу поразбежались.
— Слышь, — говорю ему, — у тебя на тарелке муха сидит. Согнал бы, а?
Он даже ухом не повел. Только смотрит мне в рот, как будто я его долю сожрать собрался. А супчиком так и пованивает вкусно, просто невозможно. У меня все поджилки затряслись, настолько мне худо стало.
— Ты чего это молчишь?! — прикрикнул на него и ударил ладонью по столу, да вот незадача — на край тарелки попал.
Тарелка скользнула, подпрыгнула и перевернулась. Весь суп расползся вязкой лужицей по столу
— Ну всё, достал уже! — вскочил я с места и ринулся к нему облизывая на ходу выпачканную супом руку.
А тут та самая кассирша сердобольная подлетела.
— Не надо ничего! — запричитала она. — Даже не говорите, он слепой совсем.
— Ишь, слепой! — вытирая руку о штаны, возмутился я. — Но не глухой же? Я ж ему про муху сказал, а он…
— И глухой!
— Как?! — спесь разом соскочила с меня, и я замер на месте.
— А так! — всхлипнула жалостливая кассирша. — Он слепоглухонемой, уже давно.
— С рожденья?
— Не-а, после аварии. Мы все его тут знаем, помочь стараемся, а он только головой качает и бормочет что-то себе под нос. Сам всё делать хочет.
«Ничего себе, — подумал, — слепой, да ещё и глухой, а ведь живёт и, судя по всему, не жалуется. А я тут со своим супчиком…»
Слепоглухонемой, между тем, ни о чём не подозревая, спокойно поглощал пищу.
«Вот ведь, — думаю, — горе где. Не то что мой супчик простывший. Я-то супчику и опосля похлебать смогу, а он ни видеть, ни слышать уже никогда не будет».
Так мне горько за него стало, и за кассиршу эту, будь она неладна, всю душу растеребила, и за себя. Даже есть расхотелось, а ведь как собирался, как мечтал об этой минуте. Да и ладно, не жили богато, нечего и привыкать.
Вышел на улицу. Над пролитым супчиком, пережуживаясь, наверняка уже кружили никем не отгоняемые мухи. Ну и пусть, они ведь тоже твари Божьи, им тоже жрать хочется.
«Это ж, в какой стороне мои будут? — попытался сориентироваться. — Каково им там теперя?
Вынул из кармана сухарик и, грызя его, неспешно заковылял прочь…
Как хорошо, что есть среди нас такие кассирши, которые сердечность свою не растеряли, мягко скажу, при нелёгкой жизни. Возможно, не переступим мы ту черту, за которой не будет возврата... Автору удачи в конкурсе!
Всякою бывает жизнь, "и в тюрьме живут люди" - как сказал главный герой польского фильма "Знахарь". Случается, что одним она, жизнь-то, уготовит всё чин-чинарём, а другого нагрузит непосильной ношей всяческих проблем, но привыкают и те, и другие, и живут... А куда деваться - Судьба!
Привет, Остап! Да, люди живут везде. И что удивительно, одинаково счастливыбывают, как папуасы в набедренных повязках, так и супе-бупер модели в столицах.
Помочь сайту
Поздравления
