Шмель на ладони

Пчёл, шмелей и ос люди обычно боятся. Стоит только возле аппетитной, налившейся соком груши появиться элегантной жужжалке с тонкой, истинно осиной талией, как людям, находящимся возле той самой груши, да, впрочем, почему только груши – яблока, мёда или просто варенья, так вот этим людям полагается размахивать руками, судорожно вертеть головой и делать озабоченное выражение лица. Все слышали в своей жизни хотя бы один пронзительный рассказ о том, как кого-то укусили и как это больно, как тело распухает и нестерпимо болит на протяжении чуть ли не нескольких дней.

Маргарита смеялась над этими страхами и нелепицами. Её отец всегда держал ульи с пчёлами, и девочка чуть ли не с первого класса уже была его первой и надёжной помощницей. Бывало, мать даже в жаркий летний день закутывается в тысячу одёжек, парится под солнцем, а боится выставить наружу к неутомимо вьющимся по огороду пчёлам малейшую частичку открытого тела. Маргарита же пчёл решительно не боялась, спокойно загорала в их присутствии и даже в ульи заглядывала с голыми плечами в одной только сетке на голове.

Однажды к ним заявился ругаться какой-то дачник. Он, торжественно выставив вперёд свой ужаленный и покрасневший локоть, начал орать что-то о материальном и моральном ущербе. Человек постоянно вытирал свою лысину носовым платком и профессиональным голосом начальника среднего звена требовал прекратить «это безобразие»:

– Развели, так сказать, порнографию. Ни пройти мимо, ни проехать отдыхающему. На ходу пчёлы заедают. Уже хоть на улицу и не выходи, всюду эти ваши долбаные пчёлы.

Папка таких разговоров с собой не любил. За честность и трудолюбие он уже с незапамятных времён избирался депутатом сельского совета. К нему шли за житейскими советами и хозяйственными мелочами все окрестные улицы. Вопрос с мёдом тоже был давно урегулирован ежегодной бесплатной баночкой мёда всем соседям. А тут ни здравствуйте, ни до свиданья, а банальная ругань с порога. Папка поднялся из-за стола на веранде, где он перебирал чёрную смородину:

– Тебя моя пчела ужалила?

– Ужалила! Вон уже целый волдырь вырос. Какого хрена ты тут развёл беспредел, куркуль доморощенный. Мёд, блин, он, видите ли, получает. А мне чихать на твой мёд.

– Мёд ты мой не трожь. И чихать ты тоже до него не дочихаешься. А вот если укусила тебя пчела, то плати три рубля за лечение. Чего рожей-то водишь?

Лысый поперхнулся от негодования, гулко дыхнул перегаром и разразился уже отборным матом. Но папка не дал ему договорить всё, что тот хотел, и ещё раз отрезал:

– Или плати за лечение, или проваливай отсюда, пока не набежала сумма больше. Сейчас я тебя к ульям отволоку и засуну внутрь головой.

Конечно, папка говорил не совсем хорошие слова и даже наоборот – откровенно грубые. Конечно, совать головой в улей совсем незнакомого человека – занятие не из достойных депутата сельского совета. Но так уж логика их разговора сложилась. Раз не хотят по-нормальному, тут никуда не денешься, и по-волчьи завоешь, и в кузов груздем ляжешь.

Маргарита тогда всё-таки пожалела дачника. Лицо его было белое, рыхлое, нездоровое какое-то. Высказала папке:

– Может, ему и вправду очень больно сделалось, гостю-то.

– Запомни, Рита, пчёлы терпеть не могут не только резких движений, страха, но и резких запахов – алкоголя, духов. Пчела по доброй воле, сама по себе никогда не жалит, ей тоже умирать зазря неохота. А тип этот с утра, видишь, уже горючкой заправился и благоухает, как пивная бочка. Тут пчелой не надо быть, чтобы обалдеть от такого букета.

Маргарита согласно кивнула. Сама она уже давно привыкла к пчёлам и, если её жалили – это вызывало эмоций не больше, чем укус комара. С той разницей, впрочем, что комары в деревне кусали девочку, наверное, раз в тысячу чаще, чем пчёлы.

Далёкие воспоминания приятно защемили в сердце. Маргарита Михайловна давно уже не жила в деревне. Давно умер её отец. От недогляда погибли все пчелиные семьи, оставленные на соседей. И сейчас на осенней набережной маленького городка, стремящегося замаскировать свою провинциальность обилием асфальта, были только стройные ряды прямоугольных клумб да пронизывающий ветер. Серые волны иногда казались таким же подобием серого асфальта, только покрытого извилистыми рельефами скрюченной от холода воды.

Ветер рвал одежду, немилосердно трепал цветы на клумбе. Набережная была пустынной и такой же чужой, как и всё вокруг. Маргариту Михайловну только что сократили на работе ради того, чтобы под другим наименованием возродить её должность для родственницы нового начальника. Муж Маргариты Михайловны изменял ей почти в открытую. Под предлогом командировок для своего челночного бизнеса он появлялся дома редко и даже забыл про её день рождения. Вчера он вдруг явился весёлый, пахнущий духами, отслюнявил от пачки денег стодолларовую бумажку, словно это была купюра минимум в миллион, и буднично направился спать.

Наутро Маргарита Михайловна нарочно вышла к дверям провожать супруга на работу. В голове всё вертелось: вспомнит он про мой день рождения или не вспомнит. Не вспомнил. Чуть смущаясь, муж вытащил из дорожного баула пачку сигарет, презервативы и сунул себе в барсетку, загораживая презервативы сигаретами.

– Не скучай, – бросил он Маргарите Михайловне и добавил со смешком, – Не увлекайся слишком бразильскими сериалами.

«Какие сериалы?», – как-то обречённо поплелась в свою комнату Маргарита Михайловна, когда дверь закрылась и муж наконец-то ушёл. Никаких сериалов она не смотрела, а если случайно и попадала на них в своих путешествиях по телеканалам, то смотрела все эти действа механически, равнодушно, вряд ли всерьёз понимая, что же именно она видит. Так, с равным успехом она могла любоваться обоями на стенах, видом из окна стандартной квартирки в блочном доме или цветными картинками в старых журналах, которые хранились так долго, что уже могли читаться, как новые.

Сегодня Маргарита Михайловна решила пойти к реке. По привычке она оделась легко, не сообразив сразу, что лето уже доживает последние деньки. Тонкий жакетик не грел, и Маргарита Михайловна скрестила руки на груди, чтобы экономнее расходовать тепло. Ветер рвал светлые волосы и грозил повыдёргивать из тонких прядей все заколки-невидимки, только бы дозволили ему спокойно поработать. Маргарита Михайловна не раз и не два пожалела о своём самонадеянном желании прогуляться именно по продуваемой насквозь набережной, но уходить тоже не хотелось.

Стихийное начало оно вообще очень притягательно. Эти серые волны, тяжёлая пластика неба, нахохленные тополя. От этой жуткой величественности в стиле скандинавских саг и картин Константина Васильева веяло гипнотической силой, не отпускало, подавляя и подчиняя. Маргарита Михайловна вздохнула и стала размышлять, а что будет, если сейчас она погрузится вот во всё это, зайдёт в эти непроницаемые, словно из тёмного полиэтилена воды, и не выйдет оттуда. От такой сладкой мысли стало гораздо теплее, спокойнее. На волнах ей даже почудилось изображение детского лица. «Мама», – шептало ей сквозь ветер лицо её нерождённого мальчика.

Маргарита Михайловна присела на скамейку, зажмурила глаза. Снова их открыла. И вдруг на самом краю клумбы, на вымокших от ночного дождя цветах она даже не увидела, а скорее почувствовала что-то неожиданное. Маргарита Михайловна пригляделась и на одном из ярко-оранжевых бархатцев увидела шмеля, вымокшего, чёрного, маленького, похожего на длинную чёрную муху.

«Замёрз, бедный, – подумала Маргарита Михайловна. – Промок. Он даже пошевелиться от холода не может». Она подставила шмелю свою ладонь и подтолкнула бедолагу. Тот тяжело пошевелился и вцепился всеми шестью лапками в ладонь Маргариты Михайловны, такую же холодную, как и всё вокруг, но гораздо более тёплую, чем лепестки бархатца или лежащий рядом фантик от чупа-чупса.

Несколько мгновений шмель, совсем не похожий на себя обычного, такого большого, пушистого, нарядного, просто сидел на ладони, безучастно и тихо. Мокрые, слипшиеся крылышки, кажется, провисали, как сырое бельё на верёвке. Но вот шмель поочерёдно начал пошевеливать задними, средними лапками. Потёр друг о дружку передние. Чуть-чуть шагнул вперёд, замер, задумался о чём-то. Снова шагнул. Снова потёр лапки.

А потом шмель медленно стал ползать по ладони, по пальцам, видимо, в поисках более тёплого местечка, перебираясь туда, где его лапки не встречали собственного же холода собственных мокрых следов. Когда человеческое тепло отогрело лапки, шмель поднял своё брюшко и начал ритмично потирать его. Усердно, старательно. Было видно, как буквально на глазах начали проявляться маленькие белые полоски. Шмель просушивал свою шёрстку, стирал лапками остатки влаги со своего пуха и быстро увеличивался в размерах.

После того, как была приведена в порядок задняя часть тела, шмель начал сушить шёрстку за головой. Она тоже, словно на дрожжах, распрямлялась и показывала привычную бело-жёлтую расцветку. Маргарита Михайловна наблюдала за маленьким, копошащимся в руках существом с трепетом и затаённым восторгом. Она даже не заметила, как от неё отшатнулась какая-то запоздалая дворничиха, разглядев на руке у Маргариты Михайловны живого шмеля. От греха подальше дворничиха обошла лавочку с подозрительными отдыхающими стороной и даже не забрала стоящую рядом пустую пивную бутылку, на которую нацеливалась ещё издали.

«Ну её, эту бутылку, – рассудила дворничиха. – Или шмель укусит, или эта ненормальная что учудит». Волоча за собой метлу, она удалилась, чертыхаясь и поминутно оглядываясь. Но женщина всё сидела и сидела на мокрой зелёной лавочке, казалось, не замечая ничего вокруг, и пристально рассматривала своё живое сокровище на ладони, своего шмеля, любовалась им и находила его всё более и более прекрасным.

Снова вспомнилось детство. Вспомнились пчёлы. Шмели они ведь такие же, как пчёлы. Главой семейства у них та же самая матка, те же шестигранные соты. Матка откладывает в соты яйца. Там появляются белые червячки (черь), их кормят рабочие особи женского пола и через месяц из ячеек выходят взрослые насекомые. Кроме женщин в пчелино-шмелиной семье бывают и мужчины, они зовутся трутнями.

Трутни только едят и ждут, когда королева выберет кого-то из них для продолжения рода. Чтобы не подкачать перед королевой трутни много кушают и дышат свежим воздухом. «А ещё они не курят и не переживают из-за футбола», – звонко рассмеялась своим мыслям Маргарита Михайловна. Подумалось:

– Если бы пчёлы жили, как люди, мы никогда бы не узнали вкуса мёда.

От Маргариты Михайловны шарахнулся в сторону парнишка лет десяти. Он курил в кулак и, по всей видимости, прогуливал уроки. Тётка на лавочке со шмелём в руке, разговаривающая сама с собой, здорово напугала мальчишку. Тот припустил во всю прыть по набережной и даже сигарету от волнения выронил.

Тем временем шмель стал уже настоящим красавцем. Не шмелём, а этаким Шмелём Шмелёвичем. Большим, внушительным, в нарядной сухой одёжке. Приподняв брюшко, он выстрелил на жакет Маргариты Михайловны тонкой струйкой светлой жидкости. Прозрачная желтовая полоска брызнула на солнце, как новогодняя фольга. Прочистив свой шмелиный кишечник, Шмель Шмелёвич разровнял сырые крылья и вдруг начал мелко-мелко дрожать. Со стороны он походил на заводившийся трактор. Шмель словно разогревал двигатель, направляя в нужные места свои масло и дизтопливо. Погудев немного, шмель решительно слетел с ладони Маргариты Михайловны и снова тяжело сунулся в мокрые бархатцы. Наверное, он подумал, что снова пришло лето, снова стало тепло. Но серое утро сменялось таким же серым днём, и бархатцы были такими же холодными, как и раньше. Шмель затих, окунув лапки в капли воды, застывшей на лепестках.

«Взять бы тебя с собой. Ведь пропадёшь здесь, маленький», – с жалостью подумала Маргарита Михайловна. Но она почему-то знала, что шмель не пропадёт, теперь точно не пропадёт, и беспокоилась не по-настоящему, а как бы по привычке, от желания подольше не расставаться с этим маленьким комочком солнца, которое она согрела своими ладонями и согрелась сама.

Скрестив руки на груди, Маргарита Михайловна отправилась домой. Вдруг на обед надумает заявиться муж, и надо бы что-то приготовить. Муж представлялся ей таким же большим и красивым, как шмель, но мокрым и чёрным в холодных оранжевых бархатцах, из которых трудно выбраться, которые мотает ветром и баюкает продрогшего шмеля.