Путешествие в….

[Скрыть] Регистрационный номер 0343378 выдан для произведения:

            Мир в детстве кажется нам огромным. Он похож на стол для маленькой мухи. Мухи, что ещё не обрела крылья, и вынуждена ползать по нему, старательно избегая встречи с безжалостной и неизбежной, как смерть, газетой.
                И у него был свой мир. Мир, который был не так огромен. Мир маленькой комнаты, двора с личным огородом и всем тем, что окружало этот кусок земли. Он радовался каждому дню, нравился тем людям, которые приходили в дом его бабушки и дедушки. Они часто не замечали его или относились как к милой молчаливой кукле, от которой никому не было ни тепло, ни холодно.
                В тот год он чувствовал своё одиночество наиболее остро. Это чувство возникало обычно под вечер, когда все считали, что ему пора спать и отправляли в кровать, предварительно пожелав «доброй ночи».
                Он уходил и старался притвориться спящим, погрузиться в новый мир, в котором ему было уютнее, чем в том, что большие люди называли попросту «явью». В этом мире можно было летать. Летать просто, не на самолёте, а саму по себе, земля отпускала его от себя и становилась маленькой и незначительной, такой, какой она была на картинках. Картинки были понятны. Они были черно-белыми и цветными,  им он верил больше, чем тому, что видел за окном дома.
                В самом конце декабря, в один из вечеров он был удивлён. Мир казался тогда наиболее серым. Он был таким -  и из-за  почти сошедшего на нет пухлого отрывного календаря, и из-за  странной, пугающе печальной,  девочки, что грустила над застывшей в печали водой. Он смотрел на эту девочку, даже гладил подушечкой пальца, пытаясь понять, отчего он так боится, и от чего по- своему жалеет её.
                Взрослые уверяли его, что это только картинка, что из-за картинки не стоит расстраиваться. Что картинка сродни страшному сну, и только.
                И вот в один из вечеров он был наиболее одинок. Если бы он вспомнил этот день снова, он сказал бы, что всё было как в сказке. За окном мела декабрьская метель. Здесь она была не редкостью, снег, словно бы вываливали из большого мешка. Словно куриные перья из до конца прохудившейся подушки. А он любил тепло, тепло и тишину, как любят эти чувства все домашние вещи.
                И вот в один прекрасный миг он стал счастлив. Дорогой ему человек возник из метели, он просто вошёл, вошёл, как входит в комнату добрый и загадочный маг, вошёл и сразу всё, что казалось ему страшным стало таким же призрачным, как и та девочка, так и не сумевшая обмануть злую сказочную колдунью.
                Теперь было глупо вспоминать об этом. Прошли годы. Прошли годы, и он свыкся со своим ранним сиротством, свыкся, как свыкаются с зубной болью, надеясь унять её анальгином. Или пытаются жить, чувствуя себя изгоем в этом для кого-то самом удобном мире.
                Возможно, он никогда не вспомнил о той зиме. Просто прошёл мимо, как привык проходить ни за что, особо не цепляясь душой. Оберегая её, словно платье, от колючек чертополоха, от неудобных мыслей и воспоминаний. Было глупо,  вновь и вновь играть на своей душе, как на давно расстроенной и обессилевшей струне. Играть, зная, что только раздражаешь других своим неверно взятым тоном. И прошлое, прошлое было единственным убежищем от хлестких ударов настоящего.
                Тогда в преддверии нового года, он был полон радости. Отец приехал только на краткое время, всего каких-то полторы недели, и он уехал, на прощание, помахав из окна толстого, похожего на кита-альбиноса автобуса.
                Но эти десять дней казались самым милым временем, самой лучшей сказкой на свете. Явь и ночная фантазия сравнялись. Ему казалось, что отец ему снится, что он спит, спит и только. И что скоро этот сон станет просто очередным обманувшим его видением.
                И он старательно впитывал каждое мгновение этого сна, старясь не уходить далеко и находя повод для того, чтобы быть ближе к отцу, чем другие. Он боялся стать просто игрушкой взрослых. Те жалели его, надевали ему на ноги неудобные почти пудовые ботинки и радовались его молчанию.
                И он молчал, позволяя себе подходить время от времени к забору и радоваться тому, что он видит на той стороне улицы. Это было интереснее, чем видеть этот мир из-за окна веранды, или делать вид, что его интересуют старые полуистёршиеся карты, что были свернуты и пылились в старой и стылой кладовке.
                Отец привёз с собой странную очень притягательную игру. Она была плоской, но ужасно занимательной. Надо было бросать кубик с чёрными оспинками очков, бросать и по очереди делать ходы стремясь поскорее дойти до белеющей в голубой выси вершины.
                И он был увлечён эти восхождением, увлечён настолько, что забывал о часе обеда и ужина. Он мог даже играть сам с собой, играть так, как играют только одинокие гордецы, от которых все решили отвернуться..
                А он хотел любви. Любви большой и непритворной, любви, которая возникает сама по себе, и от которой не хочется убегать прочь, словно от злой дворовой собаки. Он очень боялся собак. Боялся не столько укусов, сколько недовольного ворчливого лая, от которого противно дрожали колени и хотелось поскорее уйти прочь. Собаки знали эту его слабость и лаяли на него особенно охотно, как бы испытывая на прочность.
                Бабушка считала, что его пора лечить от испуга. Лечить, как лечат в народе, выливая эту хворь на воск и шепча разные целительные заговоры. А он меньше всего хотел уезжать далеко от привычного и обжитого места. И вот однажды.
                В тот февраль весна постучалась в двери их дома слишком рано. Снег почти сошёл, и по раскисшей почве уже вовсю приплясывали обрадованные нежданным теплом воробьи. А он смотрел на постепенно крепнущую рассаду, на дыхание ветра, что прогревало землю.
                И вот в один из таких наполовину весенних дней, они с бабушкой отправились в путь. Идти по мокрой улице к белоснежной автостанции, тому домику, от которого уходили в рейс большие и маленькие автобусы. Билеты были куплены заранее, и надо было спешить, торопиться поскорее войти в ритм общего движения, забыв на время о своём таком же временном бездомье.
                Он не убегал и не отставал, он крепко держался за бабушкину руку и шёл очень медленно. Но ему казалось, что он просто бежит, бежит, как привык бежать во сне, разгоняясь, как самолёт, идущий на взлёт.
                Автобус был обычным грязновато желтым, с какими-то ядовито-малиновыми окошечками между крышей и замаранными грязью окнами. И в этом автобусе пахло чужими людьми. Они ехали на базар, везя с собой множество сумок и не слишком красивых корзин.
                А ему было неуютно и страшно. Страшно от того, что автобус сейчас тронется и его мир, его мир станет другим. Он вдруг станет таким, каким он его не знал, возможно, что он будет считать всё сном, но…
                Автобус повернул налево и, выехав на центральную улицу, покатил к профилю.
                Профилем называли большое и страшное шоссе. За ним начинался другой мир, мир, которого он не знал. Он смутно помнил, как ездил с бабушкой в большой город, как садился в красивый двухцветный трамвай, как наконец возвращался домой, мечтая об очередном ночном полёте.
                Он помнил все свои сны. Помнил. Потому что они были похожи. Ему снилось, как он бежит по высокому косогору, а затем, оторвавшись от земли, видит других детей, что собирают какие-то яркие цветы. Сны были приятнее, чем явь. В них он был свободен и счастлив.
                Автобус доехал до своего пункта назначения за  четверть часа. Возможно, что это только ему показалось, но когда он вышел из автобуса и словно механическая игрушка зашагал вслед за бабушкой к окошечку кассы, мысль о бездомье вновь стала жёсткой, словно одёжная щетка.
                В этом мире, его удерживала только бабушка. Он не хотел, чтобы мир менялся так быстро, ему хотелось всё вернуть на свои места и не ехать в какое-то странное место, где его будут отливать.
                Но делать было не чего. Вернуться домой он не мог. Конечно, он мог бы заупрямиться и остаться в автобусе, но всё это бы не помогло. Он бы продолжал бояться собак, а мир так остался бы маленьким и уютным.
                До отправления очередного автобуса они сидели на деревянных креслицах, сидели и смотрели на мокрый асфальт. Он старательно разыгрывал из себя взрослого, стучал своими ботинками друг о дрга и радовался, что все видят эти ботинки. Их подошвы чем-то напоминали плитки шоколада. Бабушка же не сводила глаз с площадки, осторожно поворачивая ухо к блестящему репродуктору.
Автобус, который должен был отвезти их в Мингрельскую был также нелеп и грязен. Большая картонка едва виднелась из-под лобового стекла. Он не умел толком читать и поверил бабушке на слово, что эти буквы составляют слово «Мингрельская».
Теперь автобус уезжал в вообще неизведанный мир. Уезжал, увозя привычный уют, оставляя его один на один с непонятной пугающей явью. Он молча смотрел в грязное окно, смотрел и дерзко улыбался своим мыслям, не понимая, что изменится от того, что он приедет в Мингрельскую.
Их высадили сразу за едва приметным указателем. К этому времени пошёл дождь. Он был мерзок, струи били по дороге, они затрагивали и уже порядком раскисшую почву, наполняя до краёв скучные и тягучие лужи. Мир был грязен, и от его неустроенности хотелось плакать. Ему было жаль уже пару раз замаранного пальто, жаль поскучневших от грязи ботинок и ещё ужасно хотелось проснуться.
Совсем рядом прогрохотал большой красный трактор. Он лязгал гусеницами и требовал себе пути, словно озлобленный алкоголик.
Ему стало страшно. Этот мир пытался прогнать его прочь, прогнать и заставить забыть о своём появлении здесь. А бабушка торопливо и упорно тащила его за собой.
 
Теперь он бы не поверил, что это место казалось ему краем света. Прошло двадцать лет, дорога была чистой, и автомобильный мотор пел тягучую песню. Теперь было бы смешно бояться трактора или чувствовать себя таким же слабым и беспомощным, словно сказочная Алёнушка.
Но тогда он был счастлив. Мир был страшен, но и добр одновременно. Он был внутри этого мира, словно подарок внутри обёртки. И тогда, тогда их путешествие было таким …
Он не помнил, кто первый услышало тёплое дыхание лошади. Она появилась словно бы из-под земли. Появилась и сразу наполнила душу надеждой. Бабушка ещё что-то говорила вознице, объясняя всё с самого начала и показывая его, словно дорогую и ценную куклу. А он, он смотрел на телегу, внюхивался в запах исходящий от пегой кобылы и начинал верить, что всё же доберётся до жилья.
- А, вы к Пелагее, - догадался мужик, подбирая вожжи и садясь боком на мягкую подстилку из грязновато-жёлтой соломы. – Ну, это недалече… Чего это вас в такую непогоду с места сорвало?
- Так испуг у него.
- Испуг? М-да. Верно, Пелагея от испуга пользует. Она и мне помогла, зуб больной заговорила. А так попросту её тревожить не надо. Да и едете видать из далече. С городу что ли?
- Да нет…
Бабушка сказала, откуда они приехали.
Он сидел и смотрел на округлый зад лошади. Та недовольно фыркала и помахивала хвостом, с унылым чавканьем вытаскивая копыта из раскисшей земли. А мужик посасывал смятую папиросу и негромко балагурил, время от времени потряхивая вожжами.
- Вона, её дом-то – указал он кнутовищем. – Тама она и живёт. Сын-то у неё в механизаторах. Не любит когда в дому чужие. Но вас может и примет, коли из такой дали приехали. Вот слезайте, здесь посуше. Да и идите. Идите.
Теперь он не мог толком вспомнить, как они дошли до этого домика, как достучались в калитку, как затем боясь наследить, разувались в странно пахучих и тёмных сенях.
Знахарка пристально разглядывала его. А бабушка также торопливо и словоохотливо рассыпала перед ней бисер разнообразных слов, желая разжалобить.
- Ишь, не ко времени-то вы. Да и поздно уже.
- Да мы ведь не знали, посмотри, дитя какое. Одно слово, что живой, а сам всего-то боится, - не то врала, не то фантазировала бабушка. Поворачивая его, словно ванька-встаньку, то одним боком, то другим.
Ему было неловко. За время путешествия он успел проголодаться. Проголодаться и почувствовать тяжкую, словно грязь на ботинках  усталость.
В комнате было всё необычно и странно. Белая сказочно-красивая печь, а в углу на особой полочке три замысловатые картинки, что как-то особенно строго смотрели на него своими странно тёмными ликами.
От этих взглядов ему захотелось спрятаться за спину бабушки и притвориться не только немым, но и глухим. А знахарка уже не торопясь, но как-то особенно споро готовила для них место и всё то, что должно было помочь ему справиться со страхом перед собаками.
Он молча сел на табурет и тотчас ощутил на макушке тяжесть наполненной водой миски. По ободу этой миски застучали чем-то железным, рисуя каждым ударом одну из сторон креста и бормоча непонятную не то присказку. Не то песню.
Он старался не думать о том, что говорит и делает эта женщина. Было нелепо что-либо думать. Ведь он ничего не знал, он верил, что попросту заснул в своём сне и ещё не проснулся.
Между тем в тёплой воде  расплывалось то, что должно было означать предмет его страхов. Этот кусок воска был похож и на соседского кобеля. И на случайно проехавшую мимо автомашину, и на всё сразу, и от этого было слегка стыдно.
Он был. уверен, что уже излечился. От белой печки шёл приятный жар, и от него клонило в сон. Он пару раз зевнул и заёрзал на табурете, желая поскорее обратить на себя внимание.
- Спать хочет. Ну, ж ладно. Переночуете здеся. А потом вас сынок мой на станцию и проводит. Небось, по грязи ко мне тянулись. Ишь, как льёт-то.
За окном разгуливался первый весенний дождь. Весна была сродни неопрятной осени. От неё хотелось убежать прочь, словно от странной бездомной старухи, старухи, которая так и норовит схватить тебя своими мозолистыми руками.
Он сам не заметил, как уснул. Пробудился он от чьего сдержанного шепота. Перед картинками краснела затейливая лампа, а знахарка стояла на коленях и также тихо как заговор бормотала не понятные, но волнительные слова.
 Ему только что снился сон. Белый снег и на нём ярко-красный трактор. У трактора был небольшая тележка, а мотор был сзади.
И вот теперь вместо шума мотора он слышал странные слова. Он слушал их, и невольно повторял про себя, стараясь понять их смысл. Слова вспыхивали в памяти, словно огоньки светлячков и тотчас пропадали, заставляя сожалеть о себе.
Старухи двигала правой рукой, точно так же, как и ножом и мерно склонялась, словно большая тряпичная кукла. Ему стало стыдно. Он проснулся вовсе не потому, что услышал её нашёптывание. Его разбудило пугающее чувство, которое будит всякого независимо от возраста. Оно сродни страху, страху смерти. Ведь просыпаясь, мы умираем во сне, умираем и забываем об этом, радуясь привычной для нас яви.
Радовался и он, притерпевшись к полусумраку комнаты. Теперь он точно знал, что утром отправится обратно в свой мир. Что вновь будет жить так, как привык. Что его мир уже не будет таким загадочным.
Старуха оглянулась на него и всё поняла без слов. Она даже не смотрела, когда он писал, просто сделала вид, что интересуется этой дурацкой лампой с неверным пугающим светом. А он очень быстро сделал всё то, что привык делать ночью. А затем ещё долго лежал с закрытыми глазами, прислушиваясь к невнятному говору ветра.
 
Они вернулись домой к обеду. Он шёл, предвкушая, как будет, есть борщ, а затем долго и сладко спать. Но бабушка повела его в магазин. Она провела его в тёмный зал, где на полках стояли разнообразные туфли, ботинки и сапоги. Наступало время распутицы, и нужно было думать о сухости ног.
Грязные ботинки он охотно сменил на уютные серо-зелёные мокроступы. А затем, уже в обновке, гордо шёл домой, стараясь думать обо всём произошедшем с ним, как о нелепом, но от того ещё более забавном сне.
Собаки лаяли на него из-за своих заборов, но он верил в силу знахаркиного заговора. И вспоминал лица трёх незнакомых ему, но таких добрых людей, которых благодарила та так и не понятая им женщина.