Преображение Элеоноры

10 января 2015 - Денис Маркелов

Элеонора ужасно стыдилась своего расцветающего тела. За какие-то месяцы она из гадкого утёнка превратилась в красивого и гордого лебедя. Полноватые груди сами рвались из плена кружевного лифчика, а всё остальное предвкушало приятное волнение от встречи с одноклассниками.
С этого сентября она открывала новый лист в дневнике своей жизни. Прежняя угловатость тела и стрнанное волнение перед мальчишками ушли в прошлое, теперь она смотрела на них свысока, одновременно обращая внимание на более взрослых мужчин.
И вот теперь, спеша к проходной завода, она чувствовала, как все замечают её неожиданную взрослость. Родители с их опёкой казались ей несносными – они лезли во все её дела. Их пугала неизбежная взрослость дочери. Лишь одно смиряло этих людей – им ужасно хотелось иметь внуков, хоть так возвратиться в свою хлопотливую молодость, когда вся их жизнь была в их единственном чаде – Элеоноре.
Сейчас Элеонора стыдилась быть слишколм взрослой. Она чувствовала, что прежнее время уже ушло, что теперь придётся привыкать быть для ввсех ровней и не бояится косых взглядов уставших от хлопотной жизни женщин.
Они иногда пугали эту избалованную девущку. Пугали до дрожи в коленях. Особенно она боялась таких, как эта тёмноглазая и суровая женщина, что смотрела теперь на неё, как на дорогой и, увы, совершенно бесполезный манекен.
Элеонора вдруг устыдилась своего внешнего вида. Здесь было глупо щеголять в дорогих джинсах и отливающей люрексом водолазки, да и её волнистые и такие красивые волосы были явно лишними в этом грочущем и таком неприятно пахнущем цехе.
Женшина провела по телу новекьким своим острым, словно бритвенное лезвие, взглядом. Она явно презирала таких избалованных фифочек, предпочитая видеть их розовыми и смущенными. Она мысленно проделала эту процедуру с новенькой и наслаждалась её смущением.
- Ты что, милая, на танцульки собралась? – спросила она резким, почти похожим на воронье карканье голосом.
Элеонора была готова провалитьтся сквозь землю. Она не могла двинуть ни единой конечностью, а только смотрела на грязный пол.
- Как тебя зовут?
- Элеонора, - пролепетала несчастная и зачем-то добавила, - Михайловна.
- Ну, до «Михайловны» тебе жить и жить. Ладно, надевай халат и становись к станку милая, я тебя учить стану.
Элонора всхлипнула и натянула страшное, почти невыносимое, убожище из сатина. Ей казалось, что она под этой неказистой тканью совершенно голая. Что все пяляи н неё глаза и чувствуют, как в унисон станку вибрирует её нагое тело.
Родители рано пробудили её чувственность. В детстве она не слезала с дворовой качалки, пытаясь пробудить в себе женщину.
Она пыталась стать такой же красивой, как женщны на киноплакатах к зарубежным фильмам. И то самое проклятье плоти, казалось ей столь приятной ношей, что она поняла, что хочет именно этого.

Вера Ивановна не спускала глаз с Элеоноры. Она чувствовала какую-то волнительную тревогу при взгляде на эту желторотую модницу. Другие новенькие блекли на фоне этой красавицы. И один взгляд на фигуру девушки заставлял сердце Элеоноры трепетать.
Она никогда не нравилась мужчинам. Их отпугивали её резкие манеры, отпугивал голос – за глаза её называли Вороной и поговаривали, что горбатую могила исправит.
Вера Ивановна не чувствовала себя свободной. Она охотно вернулась бы обратно, стала бы жить по привычным для неё правилам, а не тяготиться чужой радостью. Её смущали свободные и беззаботные люди, они заставляли быть всегда начеку, словно бы были только дичью для этой так и не сумевшей подобреть женшины.
Она боялась вернуться к прежним привычкам. Боялась вновь начать курить, боялась показаться кому-то слишком вызывающей. И вот сейчас, приглядываясь к фигуре Элеоноры, она боролась с искусом подойти и укротить эту слишком слабовольную девочку.

Элеонора стыдилась быть пролетарской. Она чувствовала, что краснеет. Проклятая машина довлела над ней, заставляя повторять одно и то же по многу раз. Элеонора боялась сделать что-то не так, и жалела, что не решилась вовремя изучить машинопись.
Быть секретаршей казалось менее стыдным. Она мысленно поменяла джинсы на мини-юбку и сетчатые колготки. Поменяла и невольно зарделась от смущения.
Родители боялись, что она поскользнётся на ровном месте, что станет такой же несчастной, как какая-нибудь Манечка или Валечка из соседней пятиэтажки.
Элеонора была их главной гордостью. Они демонстрировали её знакомым, словно изящную статую из дорогого Карского мрамора. Элеонора всегда чувствовала себя немного голой. Тело прорывалось сквозь одежду, оно было гораздо сильнее материи.
Элеонора понимала, что давно готова для взрослой жизни, что вот-вот станет по-настоящему взрослой, и её перестанут «выгуливать», словно дорогую породистую собаку. Это время было близко.
Но эта жизнь всё же пугала её. Пугала своей близостью, словно трудная контрольная работа по нелюбимой ею алгебре. Взрослая эизнь была просто очередным кошмаром, подным сладких соблазнов.
Она боялась, что навсегда останется нескладной и жалкой. Но жизнь была неумолима, словно длинный, бесконечно длинный эскалатор.
Он куда-то вёз её – вверх или вниз – этого не могла понять. И вот теперь боялась и жаждала самого страшного в жизни.

Вера Ивановна неслышно подошла сзади. Она смотрела на родинку на шее девушки. Смотрела и хмылялась, словно гиена, готовая разразиться нескончаемым визгливым смехом.
- Ну, что, молодец. Молодец. Стараешься. А я думала, что у тебя руки из одного места растут. Ишь, какая она у тебя мягонькая.
Элеонора вздрогнула. Рука наставницы, словно бы в шутку коснулись её ягодиц. Коснулась, словно бы всего лишь залётным насекомым, вроде всё ещё бодрствующей осенней мухи.
Родители ни разу не тревожили седалище дочери укусами их воспитательного змея. Отцовский ремень не покидал брюк, а мать стыдилась быть жестокой и прощала своей девочке почти всё.
Элеонора не уважала свою слишком угодливую родительницу. Зато от взгляда Веры Ивановны было не по себе, словно бы ей и впрямь предстояла неизбежгая порка.
Она вдруг подумала, что всегда понимала строгих женщин, что невольно стремилась к ним, боязливо делая шаг за шагом, словно бы одинокий прохожий по покрытому льду тротуару.
Она вспомнила рассказы учительницы истории о вечно пугливых и забитых работниц на дореволюционных фабриках. Такой была и она, чувствуя, как тает под взглядом этой строгой женщины, словно бы слишком долго светившая парафиновая свеча.

С каждой новой встречей Элеонора всё более оплывала. Она чувствовала, что готова стать для Веры Ивановны кем-то большим, чем ученица.
Она чувствовала какую-то робость перед этой строгой женщиной. Та вторглась и в её ночные грёзы, заставив долго кататься с бока на бок, ловя краткие мгновения иллюзорного, но невыносимо тяжкого наслаждения.
Она стыдилась этих мгновений. Они проходли от одного лишь трезвона её «усатого» друга. Тот невозмутимо взирал своим обрамлённым числами лицом, смотрел, словно дореволюционный городовой со щеголеватыми, на французский манер, усиками.
Элеонора теперь смущалась даже будильника. Тот взирал на ее тело, словно строгий педагог, взирал и чувствовал, как дрожит плоть этой на ¾ прирученой девушки.

Вера Ивановна боялась выдать своего волнения. Элеонора сама шла в её мозолистые руки, шла, словно доверчивый, только что родившийся котёнок, веря в доброту мира.
Она явно стремилась стать болоее взрослой, перестать бояться неизбежного. Парни с их нарочито грубыми разговорами и рвущейся из под коры стыдливости похотью, заставляли её отвечать дерзостями на их призывы к предстоящей телесной радости.
Но она боялась дерзить ей. Боялась показать мокройи испуганной курицей. Сказать и сделать что-то громкое, показаться дерзкой.
И вот теперь, теперь она надеялась стать ближе этой модной, но глупой куколке.

Элеонора вдруг почувствовала странную теплоту к этой строгой каркающей женщине. Она захотела оголиться перед ней – оголиться телесно и душевно, перестать ожидать чего-то плохого.
Она ничего не чувствовала к болтливой и вечно недовольной жизнью матери. Та была всего лишь пародией на родительницу, словно бы в очередной раз репетировала роль матери, репетировала и становилась всё смешнее.
Элеонора чувствовала неискренность этой игры. Чувствовала, как готова была разозлиться, почувствовав на своих плоечах аухлые пальцы этой дамы. Что к строгой и неулыбчивой Вере Ивановне она чувствует больше почтения.

В душевой было принято быть розовой. Элеонора знала это. И не собиралась бояться, но всё равно вздрагивала. Вера Ивановна не торопила её, напротив, и она словно бы стыдилась, словно бы предполагала иной финал их совместоной помывки.
Элеонора задрожала, они стояли друг против друга, словно две дуэлянтки, стояли и не решались оголиться, словно две только что созревшие дореволюционные институтки.
Но нагота была неизбежна. Их раздевание напоминало игру в аоддавки, они спешили стать равгыми, словно бы предвкушали внезарную и страшную гибель.
Элеоноре показалось, что она смотрит в зеркало времени. Что когда-то и она станет такой же несчастной женщиной, что именно теперь такая неизбежная взрослость заполняет её, словно бы жидкость - мнимо пустой сосуд.
Элеоноре уже было быть брезгливой недотрогой. Она была открыта, словно бы выброшенная в кучу старья книжка. Руки Веры Ивановны уже не пыгали, они не походили на щупальцы спрута, они готовы были ласкать её так рано созревшее тело.

Вера Ивановна боялась повернуться к Элеоноре спиной. На тыльной стороне шеи у неё был такой жё круглый и роковой знак. Згнак, в который она боялась верить.
Ненавистный завод. Она вдруг поняла, что слишком нелепа – нелепа из-за наготы и стыдливого восторга. Что всегда ждала этого дня, бояздливо приближая его.
Любовь к Элеоноре вспыххнула с новой силой. Она была готова мять ёе груди, целовать живот, поглаживать атласнокожие ягодицы. Девушка была теперь в её руках, она представляла, как пойдёт к ненавистной ей воровке, пойдёт и выложит на стол свои крапленые козыри.
Элеонора была нужна ,как воздух. Она не пережила бы ещё одной разлуки с ней. Она казалась то соперницей, то слишком строгой и от того нелюбbмой фотографией.
Она была готова, была готова разрыдаться от счастья. Как и Элеонора, Элеонора, которой впервые было не стыдно быть голой.
Она уже не стыдилась не только этого. Страх перед станком ушёл прочь, он растаял, подобно туману. Она дала себе слово, что останется здесь после школы, что не станет, подобно другим рваться на дневное отделение ВУЗа, а будет довольна вечерно-заочным, где, по словам её матери, собираются одни неудачники.
Она подумывала о другом. Родительская квартира опротивела ей. Там трудно было быть честной. Она чувствовала, что эти люди что-то не договаривают.

Ирэна Рудольфовна с тревогой поглядывала на входную дверь. Дочь никогда так долго не задерживалась по вторникам. Она слишком быстро менялась. Она, так долго ождаемая ею куколка.
Она верила, что любит свою дочь. Любит, словно бы породистую миамскую кошку, даже сейчас, когда та становилась все менее её.
Она вдруг испугалась, испугалась грядушего разрыва. Словно бы Элеонора была только куклой, игрушкой, которую ей дали на время, словно бы избалованной и капризкой гостье.
Элеонора явно догадывалась о своей тайне. Она не находила в них своих черт, не находила и беспокоилась, словно бы оставленная у чужих девочка, ожидая свою мифическую мать.
Даже то, что от дочери пахнет заводом, было невыносимо для Ирэны Рудольфовны. Она презирала всез, кто не был ровней ей – домашней бездельнице.
Муж не корил её за её бездельничанье. Работа окончилась лет десять назад, когда дочь готовилась пойти в первый класс.
- Надо, чтобы ты всегда была с ней. Всякое может быть.
Ирэна чувствовала себя обманутой. Дочь могла разонравиться. Она так и не доверила ей свою грудь, предпочитая полагаться на бутылочки со специальным детским питанием. Да и Элеонора всё время опасаоась её, словно бы строгую воспитательницу.
Ирзна Рудольфовна боялась, и потерять, и слишком долго обретать дочь. Она и впрямь купила её в «магазине», купила, как привыкла покупать духи и модные безделушки, сетуя на излишний дефицит в местных универмагах.

Вера Ивановна оставила на теле Элеоноры свой запах. Теперь она ощущала его всеми порами кожи. И Элеонора, ещё недавно ненавистная Элеонора вливалась в неё.
Элеоноре было неловко илти по улице. Она не чувствовала на себе привычной тяжести одежды, словно бы и впрямь позабыла одеться и шла совершенно раздетая, словно бы мнимо сумасшедшая.
Ей вдруг опротивели все родительские подарки, они были чужими, словно бы принесёнными жадными до чужого добра мародёрами. Она представила, как эти вещи сдирают с мёртвых тел и несут ей, как долгожданный трофей.
- Надо уйти. Уйти от них.. А что я скажу Вере Ивановне?
Она сожалела, что не спросила адреса этой женщины. Её тянуло к ней, как металлический сор тянет к магниту.
Элеонора вздрогнула. Ей вновь стало жарко. Словно бы руки цеховой наставницы вновь тёрли её тело большой, похожей на лишенный зёрен кукурузный початок.
Кусок «Банного» мыла отчаянно худел. Он просто плавился в руках этой женщины. Плавился, как и Элеонора, чувствующая приближение чего-то нового и совсем не пугающего.
Они были связагы чем-то большим, чем эта совместная помывка. Элеоноре были противны все парни, что смотрели на неё глазами щенков-подростков, ненавистны, словно бы свидетели ей преступной радости.
Она вдруг полюбила эти еженедельные встречи, полюбила играть роль станочницы, пытаясь, как можно глубже вжиться в образ. Вжиться и стать вровень с Верой Ивановной

Регистрационный номер №0264253

от 10 января 2015

[Скрыть] Регистрационный номер 0264253 выдан для произведения: