Весенний порыв

[Скрыть] Регистрационный номер 0471114 выдан для произведения: Иван Кузьмич млел, а млея, и позёвывал. Зевота его была весенней, ленивой и расслабленной, с неизменным долгим выдохом: «Ы- ы-ы-ы-ы… Ай!» Организм, устав от борений с холодом и подслеповатым зимним полумраком, раскисал в щекотящих солнечных лучах, как мороженый фарш в микроволновке. В природе же ощущалось напряжённое потрескивание и дрожание, вызванное, то ли настырным делением всех и всяческих клеток, то ли пробуждением невидимых электрических напряжений.
 
Выдохнув  очередное певучее «ы-ы-ы…», Иван Кузьмич сладко потянулся и побудил себя к порывистой активности. И для пущей решимости лязгнул зубами, а вслед и резко мотнул головой, что тот конь, помнящий о своей дикости. И тут уж одним движением выскочил из гамака бодрым вахтенным матросом, готовым налегать на вёсла и лазать по скользким опасным мачтам.
Однако никакой шхуны или еще какой каравеллы, на его садовом участке не обнаружилось. Не оказалось на нём и легендарной бригантины с нетерпеливыми надутыми парусами, что, как поётся в песне, тут же отходит от причала, как только чьи-то друзья приходят на торжество.
 
Сурово окинув взглядом свои владения, Кузьмич ещё раз убедился в беспросветной сухопутности окружающего ландшафта и даже в частичной его лесистости. Душа же просила шумного прибоя, йодированной соли и Айвазовского. И чтобы, где-то там, на горизонте был непременно тот, кто одиноко белеет и мятежно ищет бури…
Отыскать всё это следовало незамедлительно. Отыскать и ощутить его бесспорное присутствие, иначе могла случиться самая страшная беда, о которой и думать-то было тяжело и зябко. Легкокрылый и благодатный порыв, рождённый из соития весеннего эфира и умиротворённой зевоты, мог покружить-покружить, да и сдуться вместо того, чтобы рвануть, расчищая дорогу новым чувствам и вдохновениям.
 
Вариантов осуществления, свалившейся на голову прихоти, Иван Кузьмич видел множество. Но все они не удовлетворяли его взыскательной и придирчивой натуре. Собрать чемодан и податься к берегам сухумским или мурманским, представлялось ему делом хлопотным и для весеннего порыва долгим, потому как поезда и самолёты имеют свойство порывы эти быстро остужать затяжными дорожными сквозняками и суетой перемещений.
 
Открыть же в себе талант мариниста и изобразить реалистическую панораму «Море волнуется, раз…», да так, чтобы любой прохожий снимал перед ней штаны и норовил кинуться в манящие волны, представлялось Кузьмичу затеей лишённой новизны и давно реализованной, а потому и скучной.
Такой же скучной, как и бурение подземных вод с выпусканием их на поверхность, с последующим затоплением близлежащих суглинков садового товарищества. Тем более что товарищество это, гидротехнических планов Кузьмича вовсе бы не одобрило и при первых намёках на самый мелкомасштабный Арал превратилось бы из товарищества в ополчение.
А ополчений, направленных против себя, Иван Кузьмич не любил, находя их грубыми и чрезмерно шумными. Однако предпринимать какие-то шаги он посчитал всё же необходимым, потому как порыв уже не так рьяно пузырился в нём весёлой нетерпеливой брагой, а еле пробулькивал, порождая  под языком едва ощутимый уксусный привкус.
 
Оглядев близстоящие дома потенциальных ополченцев, Иван Кузьмич ещё раз убедился, что судьба лишила его соседства с Ушаковыми и Нахимовыми. Окружали его всё больше Потаповы, Сергеевы и даже один Джапаридзе.
Люди они были хорошие, но крайне далёкие от желаний испытать восторг от слияния с непривычной стихией. Ощутив своё одиночество - глубокое и чёрное, как Марианская впадина, Кузьмич обмяк и даже скрипнул зубами от навалившегося на него отчаяния. Отчаяние же поворочалось в Кузьмиче с боку на бок, побрюзжало, разинуло пасть, да и куснуло в мягкую ямку под ложечкой. А куснув, переродилось в лихую, бесшабашную злость – единственно верный катализатор любого творения. От этого преображения, Иван Кузьмич подскочил и взъерепенился. Весенняя сила в нём забурлила и прорвалась наружу.
Вот тут оно и бабахнуло! Да так, что стёкла в доме зазвенели мелким серебром.  И ветер… А за ним и шквал. Море упало сверху с весенней грозой, будто кто-то выдернул из-под него невидимое дно.
 
Кузьмич ликовал!
В стремительном нетерпении он приставил лестницу к дому и полез по перекладинам, чтобы сверху увидеть размах стихии. В голове беззвучными быстрыми искрами проносились мысли: «Хрень собачья – все эти ваши философии с прогрессами! Всё это лишь для важности и самооправдания! Серое, унылое, квёлое… Муть! Нечем дух захватить… Счастье?.. Счастье в порыве – он первооснова! Зародыш и жизни, и любви, и… ещё чёрт знает чего. Накопилось, рвануло и разлетелось в разные стороны: и любовью, и блаженством, и осознанием!»
 
Забравшись под крышу, Иван Кузьмич ухватился за её край и стал вглядываться вдаль. А через секунду, куда смотрел, там и увидел белое пятно, еле различимое за штормовыми порывами. Пятно дрожало и настырно двигалось сквозь бурю. Повернув голову, он увидел Потаповых, что вдруг стали Крузо, сбившись на островке своего крыльца. А напротив, Сашка Джапаридзе боролся с ветром, пытаясь удержать в руках парус своей теплицы. Под ногами у него бурлило и накатывалось валами упавшее море.
 
А ещё через минуту всё и закончилось. Иван Кузьмич сидел на лестничной перекладине и непривычно живой и довольный смотрел, как по донному суглинку несётся вода. Когда же мимо прогромыхал ЗИЛок с прицепленной сзади белой бочкой для молока, что мятежно искала бурю и, в конце концов, нашла, Кузьмич вытер мокрое лицо и слез в море.
 
На середине поселковой дороги стоял Сашка Джапаридзе. Увидев Кузьмича, он расплылся в широкой улыбке и сказал: «Вано! Ты это видел? Настоящий потоп!»
Кузьмич, улыбаясь, кивнул ему в ответ. Потянулся… и, выдохнув весеннее «ы-ы-ы-ы-ы…», по колено в воде пошёл к гамаку… Млеть…