У соседки нашей стоял в доме большой патефон.
Так ли он называется, я не знаю – а в описании это высокий прямоугольный ящик с
полукруглой арочной крышкой. По малолетству меня к нему взрослые не подпускали;
но приходя в гости, я сам просил эту пожилую тётку завести свой громкоголосый
сундук, у которого неизвестно откуда вдруг прорезывался голос. Я никогда не
слышал иерихонскую трубу, но по рассказам моего деда она звучала так же
многогласно, словно все соседи с нашей улицы одновременно запели из окон шаляпинскую
блоху.
Дед говорил, что когда-то давно, при царе
горохе наверно, они под эту музычку танцевали. Если было тепло – лето там, или
мягкая осень – то хозяйка фаина, бывшая помещица по сословию и по уменью себя
подать в обществе, открывала зальные окна на улицу. Запев начинался с мелодии
томной и романтической, как это бывало на великосветских балах, где дамы
кринолинены а кавалеры под надзором полковника – там быстро шпорами не
пощёлкаешь. Но для мужицких сапогов и бабьих кожаных галош такая симфония не
совсем подходяща – и народ просил народную, голенастую, гопака иль
комаринского. Горделивая своей знатью соседка поначалу обижалась, даже как-то
целых два месяца, в самые погожие дни окон не открывала; но потом сама же
соскучилась и чуть ли не вприсядку выскочила в круг с мужиками.
Зимой она приглашала в свой дом. Но не всех,
а лишь кого уважала, любимцев. И если кто сморкался на землю в две ноздри, иль
не мог тихонько без захлёба слизнуть горячий чай с блюдечка – тот всегда
оставался за порогом. Потому что память у фаины была хорошая, и манеры каждого
ей знакомца она помнила как рецепт любимых печенюшек к чаю. Готовить большое
долгое вареное жареное она не умела; а вот печиво почему-то ей нравилось, и не
просто поесть, а именно приложить к нему руку, со сладким самой потрудиться.
Когда угощенье выставлялось на стол под горячий пышущий самовар, хозяйка
распахнув объятия кланялась всем, то ли в шутку то ли всерьёз – и садила себя
будто купчиха кустодиева в чёрное резное обитое алым бархатом кресло. Но не дай
бог, если кто из потешки в него по незнанию плюхнется. Однажды такое случилось:
и парень тот был не дурак, и манеры да стать – он даже нравился ей как мужчина.
А вот после этого казуса, глупости детской, фаина иначе как хамом его уже не
звала.
Раз уж речь зашла о симпатиях, то надо
затронуть и семейное предание сей рабочекрестьянской помещицы. Перед самой
революцией её, едва лишь взрослеющую девицу, позвал замуж благородный кузён. И
видно, что фаина блистала красой, раз в неё влюбился даже двоюродный брат.
Тогда такие породистые браки были в сословной среде популярны; но младенец
родился уродом и как мотылёк протянул на земле две недели. Закопали в дни смуты
его тоже как птичку, щенка: ямка, гробик, и крестик кой сгнил быстрее чем
отошла на небо душа. А после революции пропал как котёнок и слабовольный
субтильный муж – так незаметно исчезает с земли лист опавший, сенная труха,
скорлупа от пустого яйца в котором не зародился птенец.
Но фаинка ото всех невзгод становилась только
сильнее, и как бы не штормили мировые ураганы там за окнами, у крыльца или во
вьюшке каминной трубы – а в доме всё равно сохранялся старинный уклад барской
неспешности да степенства.
Сколько я помню, у фаины всегда пахло житью.
Не жизнью не житом – но чтото такое, объединяющее проросшее зерно с коровьим
отёлом, похожее на счастливые сопли телёнка, которому в первый раз подсунули –
не сам он губами достал – громадную мамкину сиську. А сверху с насеста
насмешливо куры кудахчут – какой дурачок! – и немного припахивает залежалым лекарством.
И ходики тихонько – тик… так… тик… так… тик
На пятнадцатилетие я получил в подарок её
любимое красное кресло с царскими вензелями. Сосед через улицу забрал себе
жадно иерихонскую фисгармонию, и по-моему продал её за хорошие бабки. А Фаине
Алексеевне достался железный памятник – не такой как она хотела мраморный – но
с крестом и ангелом на хорошем месте, где цветы очень кучно растут и сирени
кусты пхут густым ароматом.
===============================
Я запоминаю только самые яркие сны. Иногда
ночью предо мной разворачивается такое необыкновенное представление, что я даже
спящий участвуя в нём, понимаю как красиво мне и всем остальным артистам играть
в этих чудесных декорациях, как приятно парить на сонных волнах своего
воображения, не чувствуя тела и страха – и гениально было описать себя наяву.
Вот совсем недавно я приходил на местное
кладбище; там добрые безглазые мертвецы поведали мне о призрачных границах
жизни и смерти, о том что покойники мы здесь – а они живы. И эту великую тайну
я утром из сна притащил в свою явь. Записал её на бумаге: но она оказалась
такой нечитаемой мутью, что самому стало стыдно, тем более если кому
рассказать.
А кровавые битвы, в которых я геройски
участвую, просто шедевры стратегии и тактики военной науки. Там один побивает
десяток врагов безоружен – а коли при нём автомат, то и сотню, и тысячу,
стреляя навскидку всегда точно в цель. Я вот так победил всех монголов,
французов, фашистов; но проснувшись, мне становится горько от физической немощи
дня – мне скучна эта серая явь, что с каждым мгновеньем словно крикливая
обузная акушерка вытягивает меня из фантазий прекрасного сна.
=================================
Как разглядеть в маленьком ребёнке, что из
него получится по прошествии лет? Вот я кручу его в руках как игрушку с ног на
голову, а он только хохочет и брыкается, ещё больше заводясь со смехом от
неизвестной мне кнопки. Так же и отец вертел меня под потолком, может тоже
задумываясь, вырасту ль я для семьи добрым помощником и большой гордостью, или
с хулиганистой юности начну скитаться по тюрьмам да казематам.
Знать бы, где у них кнопка. Когда я был
шкодливым мальцом, тогда всё мне казалось простым и милым – солнце светило
потому что яркое, а снег оттого что зима. И никакие замутнения учёных наук не
туманили мою русую голову – их тут же выдувал ветер, сверзаясь вместе со мной
на лыжах с горы.
А теперь мне, взрослому замудрённому мужику,
нужно воспитывать собственного карапуза, но я – вот беда – уже давно позабыл,
где у нас кнопка.
==================================
Мне нравятся зелёные лупатые мыши. Они скачут
по водоёму, легко прыгая с кувшинки на лотос, и при любой опасности ныряют в
воду, хвостом помогая себе. Они часто насаживаются на рыбацкий крючок в погоне
за червем, но он острый и безжалостный до крови рвёт мышиные губы, а бывает что
и вспарывает животик. Тогда нужно просто приложить к ране травяной подорожник,
слегка поплевав на него, и полежать кверху брюшком несколько дней на
больничном.
У мышей есть серые друзья береговые лягушки.
Глазки у них бусинкой, но видят вдаль хорошо – и если на горизонте неба
появляется кот, то смелые лягушата быстренько прыгают в норы земли, шустро
перебирая своими ластами. Кот, видя такое неудачное дело, кошачий облом, с
азартом бултыхается прямо вслед, забыв о своих ветвистых рогах. После удара об
землю он потирает ушастую голову, призадумываясь – и тут же его крепкие копыта
бьют по зелёной траве, стараясь выцарапать поживу. А лягушка уже в это время
далеко пробегает по юрким ходам да секретным лазейкам, и дрожа от холода
выглядывает из ямки на северном полюсе. Но откуда ни возьмись к ней на белых
крылах подлетает бурый медведь, хватая за шкирку жёлтым клювастым носом, а
потом в десять махов подняв над землёй, уносит в гнездо ко своим медвежатам.
От кого я всё это знаю? мне рассказал об этом
один занимательный двоешник, который вместо того чтоб учить неустанно уроки,
выдумывает своё собственное природоведение.
Помочь сайту
Поздравления
