О поиске

            Серое утро вползло в такую же серую жизнь тоскливо, лениво, словно пока утро добиралось до этого маленького городка, на него успело налипнуть много грязи и тяжести, и теперь утру было невыносимо шагать. Но оно шагало, это проклятое утро, и всё же наступило, вошло, выхватывая серым и бледно-желтым каждую стену, каждый дом, парк и озерцо…
            Утро заражало жизнью, тянулось по домам, пробуждая самых ранних трудяг, которым предстояли привычные рутинные хлопоты, обходило тех, кому ещё можно было поспать немного, и улыбалось тем, кто уже проснулся, хотя дел ему не было, и вообще… но это были люди, как правило, счастливые, или же отягощённые горечью – так или иначе, но тем, кто пробудился до прихода бледно-сероватого отблеска нужна была улыбка.
            Дойдя до очередного домишки, непримечательного среди прочих домов, утро нахмурилось. Здесь утра не заметили. Люди, сидящие друг против друга, уже были погружены в тоску, которая была обидна и ночи – ведь и её не заметили!
            Утро коснулось оконца, пролезая осторожно, почти незаметно, ведь следовало же разобраться: с чего такая неприветливость и такое равнодушие? Скользнуло сероватой желтизной по шкафу, по столу, наконец, по руке молодой женщины, что прятала лицо в ладонях.
            Женщина не пошевелилась. Всё в ней было как бы мертво, равнодушно. Мужчина, сидевший против неё, был в более подвижном состоянии, но даже когда утро полилось по его руке, пытаясь обратить на себя его внимание, он не шелохнулся и продолжал гипнотизировать молчащий телефон, стоявший на столешнице на самом почётном месте, нагло сдвинувший все сахарницы и чашки, единственный разрешитель всего неразрешимого…
– Позвони, – хриплый голос разбил цепкую серость утра, что медленно переходила в желтизну. – Позвони…
            Тереза не узнавала сейчас своего голоса, не слышала себя. В мозгу её бился целый поток мыслей – все одинаково кипящие, одна хуже другой, опаснее, ядовитее.  Она пыталась отвлечься. Она понимала, что звонок ничего не даст. Понимала мозгом, но он не значил ничего, когда внутри всё горело и шипело, словно в горячем масле, от мыслей.
            Мэтт послушно потянулся за телефоном. Это было привычно и страшно. Это была единственная их связь с надеждой. Внутри него тоже могло бы найтись возражение здравости, мол, зачем звонить снова и снова, зачем напоминать друг другу про звонки через каждые пять-десять минут, что кажутся слишком долгими, если ничего не меняется?
            Если бы что-то было известно, им бы позвонили. Но не звонить самим нельзя. вдруг они завертелись, забылись? Вдруг у них просто сейчас нет времени? Вдруг они едут к ним… а тут звонок. И они узнают счастливое раньше, чуть-чуть раньше, и тогда…
            Счастливое. Какое там счастливое? Капитан Рейес, пряча от них глаза, честно и сразу сказал:
– Первые шесть часов – это ещё надежда, дальше надежда тает, вы должны быть готовы.
            Должен ли он был тогда такое говорить? Мэтт не знал. В нём всё бесновалось, но он тогда ещё мыслил и держал руки Терезы, которая норовила за такие слова заехать по лицу капитану Рейес, который даже не отшатнулся от неё.
            Он повидал на своём веку многое. Работал в разных городах, и знал о чём говорит. И чувствовал свой долг в том, чтобы они начали готовиться.
            Шесть часов! Боже! Шесть! Что такое шесть часов? Полноценный сон? Школьный день? Рабочий день? Они сошли с ума от того, что время, оказывается, такое разное. а ведь они ещё не сразу спохватились.
            Сначала они даже не обеспокоились, ведь Софи хорошо знала дорогу домой, да и чего там знать-то? пять минут ходьбы. Верное же дело – их дочь пошла гулять. Такое тоже не было в новинку.
            Когда Тереза начала тревожиться? Когда было четыре часа, а Софи до сих пор не пришла. Должна была прийти около часа, а к четырём ещё не пришла. Но успокоила себя – наверное, у Вероники! Или у Марии.
            Даже набрала телефон. Школьная подруга Софи Вероника сразу взяла трубку. Зато Мария не взяла, ну ясно – гуляют.
            К половине пятого сердце стало каменным. Ужас и нервы подступили к самому горлу. Не помня себя, Тереза выскочила из дома и как есть, в чём была, побежала к Марии. Путь плёлся сам под её ногами и оборвался, когда Мария сама оказалась перед ней, испугалась, удивилась…
            Тогда стало ясно две вещи. Две самые страшные вещи на свете: Мария и Софи не гуляли сегодня вместе, а Мария не была дома потому что была на занятиях по своим чёртовым танцам! И второе – ещё хуже: Мария сказала, что Софи пошла домой.
            Пошла домой и не пришла.
            Что было дальше – Тереза помнить не может и не хочет.
– Алло? – голос Мэтта был таким же хриплым и ненавистным, как у самой Терезы. Им велели ждать. Теперь уже просто ждать. Капитан Рейес настоял:
– Вы измотаны. Двое суток прошло. Вам надо быть дома. Если это похищение, с вами могут выйти на связь. И потом, если у нас будут новости, мы должны связаться с вами сразу. Ясно?
            Он не мог их видеть. Они будили в нём одновременно и раздражение, и тоску, и жалость, и совесть, гнавшую без устали снова и снова с добровольцами по всё тем же местам: лес, парк, озерцо, лес, парк, дворы… кто-то видел? Нет, едва ли. Никто не заметил девочку девяти лет в обычном пальто и с обычным портфелем.
            Сколько их ходит по улицам? Без счёта. Где тут углядеть и вспомнить?
– Да, это мы. Мы хотели узнать… нет, у нас нет, а что у вас? – вопрос был бесплотным. Если им не звонят, значит, ничего не найдено. Но как не звонить? – Ясно, да.
            Трубка легла в рычаг с отвратительным скрипом. Тереза обхватила голову руками – скрип отозвался где-то у неё в мозгах и в желудке, словно кто-то провернул в ней самой какой-то ключ и отпер её как дверь. К горлу подступила тошнота.
            Голод. Да, кажется, они оба голодны. Когда они ели? Когда в последний раз ели? Кажется, когда их мир был полон счастья и был прочен. Сейчас он шатается. Сейчас все чувства угасли. Все мысли тоже.
            Ничего больше не имеет значения, только София. Пусть она вернётся домой! Пусть её найдут! Пусть её…
– Ничего, – объясняет Мэтт, хотя Тереза и не спрашивает. Она сама понимает. Она всё понимает, кроме одного – где её дочь? Где она?
            Мэтт не выдерживает, встаёт. Ходит по кухне взад-вперёд. Мысли его мечутся. Он боится самого страшного. Он боится думать об этом, но непрошенные слова и смысл лезут в его сознание. Чтобы отвлечься, он наливает себе воды, пьёт, не чувствуя ни жажды, ни вкуса, вздрагивает…
            Телефонный звонок.
            Стакан летит из пальцев как хлам, как что-то ненужное. Наперерез он бросается Терезе, но та ловчее, сильнее, с дрожью в голосе и в пальцах, она хватает телефон:
– Софи?!
            И в её крике всё. Вся боль. Все слёзы. Вся истерика. Бессонные ночи, добровольцы, сочувствующий капитан полиции – всё, что можно пережить только в страшном сне, Тереза пережила и даже если на неё сейчас упадёт потолок и раздавит её, она не почувствует боли – потому что самая страшная боль уже известна ей.
            Лицо Терезы меняется. Надежда исчезает и лик её темнеет, в нём плещет ненависть, рука её с силой вдавливает трубку в рычаг, обрывая звонок.
– Опять! – рубит Тереза, и ярость оставляет её. Она забывает ярость. Она теряет энергию, вся пережитая надежда и убийственное разочарование истощили её. А было от чего разочароваться – сколько их оказалось, в родном-то городе? Тереза и подумать не могла. Люди как люди, ан нет – стали звонить со своим поганым сочувствием.
            Софи. Все они говорят так, словно знают её! Словно имеют право трепать её имя своими гнилыми языками! Или так, словно она мертва.
– Нет, нет… – Тереза отвечает своим собственным мыслям. Обхватывает голову плотнее, сдавливает, чтобы пришла хоть какая-то боль, чтобы хоть что-то случилось, наконец, с нею, и отключило все чувства.
– Хватит, – просит Мэтт и отдирает её руки от головы. Он хочет кричать. Он хочет вопить, он хочет бегать по улицам, потому что движение – это поиск, а надо искать, надо искать, чёрт возьми!
            Он не может сидеть!
            Но капитан Рейес был твёрд:
– Обещайте мне, что будете сильным.  Ваша жена – она мать, понимаете? Ей нужна поддержка. Вам тоже, я понимаю, но она будет корить себя, винить себя куда сильнее. Не позволяйте ни ей, ни себе совершить какой-нибудь необдуманный поступок.
– Найдите нашу дочь, – ответил тогда Мэтт, потому что другие слова и фразы не имели для него смысла.
            А сейчас Мэтт отнимает руки Терезы от её же головы, ловит её взгляд – потухший растерянный, глаза заплыли краснотой слёз и бессонницы. И этот вид, это жалкое лицо, которое он так любил – лицо, походившее на лицо его дочери, вдруг вызывает в нём бешенство.
            А где она была, собственно? Почему так поздно спохватилась? Почему не побежала сразу в полицию? Почему не пошла встречать Софи? Почему…
            Тысячи «почему», полные ненависти, проходят его тело насквозь. И что-то отражается в его глазах, что-то меняется и Тереза смотрит на него с ужасом и отвращением, и вдруг кричит:
– Не трогай меня! не смей!
            Она вырывается, вскакивает, и в резкости её движения стул падает следом. Грохочет, но они не слышат. Они ненавидят друг друга за то, что их дочери сейчас нет с ними и за то, что у них нет сил выносить друг друга.
            Тереза какое-то мгновение хочет найти слова, но никакие слова не имеют для неё значения. Она с трудом различает лицо Мэтта и понимает, что если он уйдёт – она уже ничего не почувствует. Её сердце не с ним. оно никогда больше не будет с ним. Оно остановилось. Жизнь остановилась! А он смотрит, словно что-то имеет ещё значение!
            Мэтт ненавидит. За нелепость, за пропажу Софи, за то, что поздно спохватилась Тереза! Он ненавидит её и эта ненависть приносит ему какое-то кровоточивое облегчение. Так и правда легче, когда есть кого винить. Это всё она. Это всё Тереза.
            Телефон. Он пугает и надёжит. Миг –вся ненависть стёрта, она не имеет смысла. Тереза хватает трубку. Она снова ближе к телефону, она ловчее. Да и в руках её неожиданно новая сила. Она царапает кожу Мэтта, но даже не замечает этого.
– Софи?! – не крик, шёпот, и он страшнее любого крика. Шёпот – это бессилие надежды. 
            Нет, это не Софи. В лице Терезы легко можно прочесть это. Мэтт поднимает стул. Это действие не имеет для него никакого смысла, но волнение надо куда-то деть, и он отвлекается. Делает это с усиленным усердием, но стул всего лишь стул. Поставить его – мгновение, а ждать, когда Тереза положит трубку, вечность.
– Сеньора Эктор видела её, – говорит Тереза, говорит тихо, обращаясь не к Мэтту, а к стенам. Она размышляет. – Позавчера.
            Испуганный взгляд Терезы Мэтт ловит почти случайно. Он не хочет смотреть на неё, но не может не смотреть на неё – она – это тень его дочери. Она – это причина, по которой его дочери нет дома. Она…
            Софи, где Софи?
– Капитан Рейес говорит, что это расширяет круг поисков.
– что ещё он сказал? – это важно, это имеет отношение к Софи, значит, надо знать.
            Тереза пожимает плечами и не отвечает. Всё остальное для неё лишь пепел. Это неважно. Он говорит, что надежда есть, что надо крепиться, что надо… что ей надо-то? что может быть надо в такой ситуации?      
            Тереза встряхивается, мечется по кухне. Грязные ботинки оставляют следы, но им всё равно. Их жилище превратилось в хаос  два дня назад. Их мир превратился в ничто два дня назад. Их жизни остановились два дня назад. С тех пор они оба мертвы. Вокруг них выплясывают тени – бесконечная полиция, добровольцы, соседи. Для их городка событие такого масштаба – не забыть и невозможно пропустить.
            Но они не хотят говорить подробности. Они не хотят говорить о Софи. Они хотят, чтобы она вернулась. Всё остальное неважно. Кто-то всё время рядом. Приходит, сочувствует, звонит, встречает на улицах…
            Это всё не то. Они не запоминают лиц. Они не помнят имён и слов. Софи нет дома – это единственное, что важно, всё остальное – пустое место. Всё пустое и всё не значит, кроме того, что Софи нет.
– Нет, кто-то должен быть дома, на телефоне, – напоминает Мэтт. Ему самому хочется бежать по улицам. Хочется обыскивать чердаки, подвалы. Делать то, что делают многие руки сейчас ради их дочери. Но он, отец, получается, к тому не допущен?
– Вот  и сиди! – огрызается Тереза и они вдвоем выскакивают из дома, даже не заботясь о таких мелочах вроде запертой двери.
            Капитан Рейес не удивлён. Он знает – сердце родителей всегда погонит их на улицы. Они будут двигаться, искать – чтобы не сойти с ума; помогать, чтобы не отделяться от добровольцев и мешаться – потому что полиции надо работать иначе.
            Но что же, пусть лучше под его присмотром, чем сами. Они не усидят дома. Никто не усидит, ведь ходьба по улицам, бег по ним, опросы – это лучше ожидания, это хоть какая-то иллюзия собственной значимости в той ситуации, где ты не можешь ни на что повлиять.
            А может быть можешь? Вдруг заметишь? Увидишь? Услышишь… то, чего не увидели, не услышали, не разглядели, прошли! А родительское сердце учуяло, поймало! Бывает же? Бывает?
            Бывает, конечно, как всё на свете, но не в этот раз. Рейес мрачнее и мрачнее, Тереза бледней и безумней, Мэтт словно тень. А результата нет. Пропала девочка! Была и как нет её. Её вещи, учебники, игрушки – всё в комнате её осталось, всё не тронуто, а самой девочки нет. И кто знает что там с нею, вернётся ли?
– вернётся, вернётся, – шепчет Тереза, невидящими глазами глядя в редеющие ряды добровольцев. Городок маленький, событие произошло шумное, но затихает уже, затихает. Самые ярые ещё ищут, прочёсывают по какому-то там кругу озерцо, подвалы, чердаки, а больше косятся с сочувствием, расходятся. День поисков, два, неделя, две недели…
            Два месяца – это слишком долгий срок. Безнадёжность повисла в воздухе чернотой, неизвестностью выжгла всю жизнь и Терезы, и Мэтта, сделала их врагами друг другу, и одновременно – нуждающимися друг в другу. Не умея больше смотреть друг на друга по-прежнему и говорить друг с другом, они всё больше молчат, уходя в глубокое горе.
            Косятся на них, поглядывают, сочувствуют, а от того только хуже. Но сочувствующие как ослепли и оглохли – не видят того, что нет от их слов и жестов утешения. Скажут что-то как из милости и бегут себе дальше – у них-то жизнь не остановилась.
             А Тереза и Мэтт застыли. В своём времени, в своём дне, в том дне, когда Софи не пришла домой к часу дня, и к четырем не пришла, и два месяца как не пришла.
            Рейес суров, он их от себя не гонит, повидал, конечно, всякого, но он им не рад. Кто любит свои поражения? Кто любит живое напоминание своим неудачам? Но Тереза идёт как привязанная и Мэтт за нею.
– А если колодец? – Тереза раскладывает карту, по пятому, шестому ли кругу? Смотрит с надеждой, а во всем лице тоска. И круги запали под глазами, и одежда висит на ней как мешок. Но Терезе нет дела до таких мелочей.
– Искали, – вздыхает капитан Рейес. – Везде уже искали. Мы продолжаем поиски, но обещать что-то…
            Тереза не слушает. Она не сдаётся. Если надо – десять раз проверит! Сама и проверяет. Ходит тенью по городу, её уже узнают, не замечают. Пусть смотрит во дворы, пусть глядит по сторонам, пусть в ямы заглядывает.
– Жаль её!
– Ох, никому такого не пожелаю! – шёпоты летят в спину. Зачем скрываться? Тереза не реагирует, ей нет дела до слухов и жалости. Ни до чего ей нет дела.
            Мэтт за нею. Горюющий, но… живее? Люди по-разному переносят горе. Когда-то в рассудке он это знал. Но не пригождалось, и вот – пригодилось. Он обнаружил в себе способность жить, продолжать ходить на службу, делать вид, что не замечает взглядов.
            Только от молчания и горя в душе не удавалось даже на мгновение избавиться. Пустота изъедала и он изводил себя и Терезу этой пустотой. А Тереза в ответ изводила его.
–  Нет цены за такое. Сколько не жаль, столько и дашь, – откуда взялась эта… как её? Мэтт честно пытается вспомнить и не может. Много их было за последний месяц. Мадам Лена, потом сеньора Инер, потом…
            Очередная сидит за столом.  Смотрит на Терезу хищно, в руках колода карт сама собой словно движется. Только шуршит змеёй.
– Это кто? – спрашивает Мэтт безучастно, хотя и сам всё понимает. Слишком часто он заставал такую картину дома. Гадалки, ведьмы, ведуньи… он и не полагал, что в этом мире, который отверг Бога, а именно отверг, ведь как иначе допущено было такое зло? – так вот, не полагал Мэтт, что в этом мире есть столько людей с волшебной силой!
            И никто, о, чудо! – не брал фиксированной цены и не обещал результата, просил столько, сколько не жаль отдать тьме, свету, духу воды и леса – эти варианты Мэтт тоже слышал немало.
– Госпожа Маре, – отвечает Тереза. В её угасающий глазах нет ничего, кроме безумной слепой надежды, осколка её отчаянного.
            Мэтт качает головой. Надо поговорить, он больше так не может. Он давно задохнулся, но никак не может ни пойти ко дну, ни всплыть.
– Она обещает помочь, как ты не понимаешь? – они и правда говорят. Едва ли не впервые за последнюю неделю. И это не скандал, потому что на скандал у них нет жизни. Она не отбивается, она чувствует, что права и не понимает – почему он цепляется за какие-то деньги?
– Я не против, но они все обещают нам, а в итоге мы и без дочери, и в долгах.
            Он не понимает как Тереза может так легко верить тем, кого прежде и на порог бы не пустила. Видно же, что они все пользуются её горем, тянут без всякой совести из неё последние деньги!
– Долги? Ты серьёзно? Долги? – Тереза не кричит. Она просто смотрит на него, точно видит впервые. – Наша дочь вернётся! Маре говорит, что Софи жива! Понимаешь? Она нуждается в нас… во мне.
            Тереза не плачет. У неё больше нет сил рыдать. Тереза смотрит на Мэтта и ненависть плещется в её взгляде, ведь он, только он теперь виновник – он препятствие!
– Если бы это могло помочь, я отдал бы всё, – Мэтт качает головой, – вообще всё. Но…
– Это же шанс! – они говорят на разных языках одного горя. Мэтт пытается вдохнуть, Тереза пытается не умереть. Но пульсация крови уже давно зачернела и дымит.
            Они обвиняют друг друга. Безжизненно, без крика, и от этого каждое слово звучит злее. Отсутствие эмоции в ругани – это смерть. Они выговаривают друг другу точно заезженные пластинки, обречённые на один и тот же текст.
            Наконец, у Мэтта срывается:
– Это ты виновата!
            Он спохватывается. Слова, слёзы – всё лишнее, всё не значит. Важно только то, что их дочери нет.
            Но Тереза слышит. Тереза давно это читает в его глазах. Тереза знает это невысказанное прежде обвинение, и ей самой есть что сказать. Сказать о своей ненависти, о том, что она саму себя обвиняет так, как ему не снилось и не приснится, что она не ест и не спит, и не может уснуть и поесть нормально, потому что он не помогает ей, не даёт шанса. Не даёт их дочери вернуться.
            Ледяная стена готова прошить обоих. Пополам прошить мертвенной иглой, навсегда связывая ненавистью и взаимным обвинением. Но этого не случается.
            Звонок. Молчаливый уже которую неделю телефон оживает. 
            Они оба вздрагивают, точно могут ещё быть одной командой, растерянно смотрят друг на друга. Кто звонит? Кому нужно? Они мертвы для всего города.
            Дрожащие пальцы Мэтта поднимают трубку. Он слушает некоторое время, потом посеревшими губами отвечает, с трудом выдавливая:
– Хорошо.
            Трубка летит на стол – безразличная, мёртвая, равнодушная к горю и радости.
– Они… они её нашли, – выдыхает Мэтт. У него больше ничего нет в этом мире. Голос капитана Рейенса был сочувствующим, но Мэтту не стоят ничего его сочувствия. Какая цена может быть словам, когда его мир кончился?
            Тереза оседает на стул. Надо ехать. Надо готовиться к этому пути. Надо напрячь все свои силы, чтобы не лопнуть. Или лопнуть? Да, лопнуть было бы проще. К тому же, Тереза равнодушна к себе.
            Ничего больше не в силах поколебать её.
            Они выходят вместе, идут маленькими шажками, цепляются друг за друга. Идут пешком, потому что ехать в автобусе нет сил – духота снаружи сдавит их внутреннюю ещё сильнее. А так, пока они идут, они могут пытаться делать вид, что мир ещё существует и объемен.
            Тереза идёт, крепясь. Она знает, что час настал и понимает  – сердце её не выдержит такого удара. Оно остановится и будет черно-черно, спокойно-спокойно. И она даже хочет этого.
            Мэтт идёт рядом. Он не смотрит людям в лица. Он боится, чертовски боится, что кто-то прочтёт в лице его кроме горя ещё и облегчение. Да, стыдливое, мерзкое, неправильное облегчение от того, что хотя бы поиск закончен, что наступила определенность.
            И определённость была предельно проста: его мир лопнул…
 

© Copyright: Анна Богодухова, 2025

Регистрационный номер №0544483

от Сегодня в 21:17

[Скрыть] Регистрационный номер 0544483 выдан для произведения:             Серое утро вползло в такую же серую жизнь тоскливо, лениво, словно пока утро добиралось до этого маленького городка, на него успело налипнуть много грязи и тяжести, и теперь утру было невыносимо шагать. Но оно шагало, это проклятое утро, и всё же наступило, вошло, выхватывая серым и бледно-желтым каждую стену, каждый дом, парк и озерцо…
            Утро заражало жизнью, тянулось по домам, пробуждая самых ранних трудяг, которым предстояли привычные рутинные хлопоты, обходило тех, кому ещё можно было поспать немного, и улыбалось тем, кто уже проснулся, хотя дел ему не было, и вообще… но это были люди, как правило, счастливые, или же отягощённые горечью – так или иначе, но тем, кто пробудился до прихода бледно-сероватого отблеска нужна была улыбка.
            Дойдя до очередного домишки, непримечательного среди прочих домов, утро нахмурилось. Здесь утра не заметили. Люди, сидящие друг против друга, уже были погружены в тоску, которая была обидна и ночи – ведь и её не заметили!
            Утро коснулось оконца, пролезая осторожно, почти незаметно, ведь следовало же разобраться: с чего такая неприветливость и такое равнодушие? Скользнуло сероватой желтизной по шкафу, по столу, наконец, по руке молодой женщины, что прятала лицо в ладонях.
            Женщина не пошевелилась. Всё в ней было как бы мертво, равнодушно. Мужчина, сидевший против неё, был в более подвижном состоянии, но даже когда утро полилось по его руке, пытаясь обратить на себя его внимание, он не шелохнулся и продолжал гипнотизировать молчащий телефон, стоявший на столешнице на самом почётном месте, нагло сдвинувший все сахарницы и чашки, единственный разрешитель всего неразрешимого…
– Позвони, – хриплый голос разбил цепкую серость утра, что медленно переходила в желтизну. – Позвони…
            Тереза не узнавала сейчас своего голоса, не слышала себя. В мозгу её бился целый поток мыслей – все одинаково кипящие, одна хуже другой, опаснее, ядовитее.  Она пыталась отвлечься. Она понимала, что звонок ничего не даст. Понимала мозгом, но он не значил ничего, когда внутри всё горело и шипело, словно в горячем масле, от мыслей.
            Мэтт послушно потянулся за телефоном. Это было привычно и страшно. Это была единственная их связь с надеждой. Внутри него тоже могло бы найтись возражение здравости, мол, зачем звонить снова и снова, зачем напоминать друг другу про звонки через каждые пять-десять минут, что кажутся слишком долгими, если ничего не меняется?
            Если бы что-то было известно, им бы позвонили. Но не звонить самим нельзя. вдруг они завертелись, забылись? Вдруг у них просто сейчас нет времени? Вдруг они едут к ним… а тут звонок. И они узнают счастливое раньше, чуть-чуть раньше, и тогда…
            Счастливое. Какое там счастливое? Капитан Рейес, пряча от них глаза, честно и сразу сказал:
– Первые шесть часов – это ещё надежда, дальше надежда тает, вы должны быть готовы.
            Должен ли он был тогда такое говорить? Мэтт не знал. В нём всё бесновалось, но он тогда ещё мыслил и держал руки Терезы, которая норовила за такие слова заехать по лицу капитану Рейес, который даже не отшатнулся от неё.
            Он повидал на своём веку многое. Работал в разных городах, и знал о чём говорит. И чувствовал свой долг в том, чтобы они начали готовиться.
            Шесть часов! Боже! Шесть! Что такое шесть часов? Полноценный сон? Школьный день? Рабочий день? Они сошли с ума от того, что время, оказывается, такое разное. а ведь они ещё не сразу спохватились.
            Сначала они даже не обеспокоились, ведь Софи хорошо знала дорогу домой, да и чего там знать-то? пять минут ходьбы. Верное же дело – их дочь пошла гулять. Такое тоже не было в новинку.
            Когда Тереза начала тревожиться? Когда было четыре часа, а Софи до сих пор не пришла. Должна была прийти около часа, а к четырём ещё не пришла. Но успокоила себя – наверное, у Вероники! Или у Марии.
            Даже набрала телефон. Школьная подруга Софи Вероника сразу взяла трубку. Зато Мария не взяла, ну ясно – гуляют.
            К половине пятого сердце стало каменным. Ужас и нервы подступили к самому горлу. Не помня себя, Тереза выскочила из дома и как есть, в чём была, побежала к Марии. Путь плёлся сам под её ногами и оборвался, когда Мария сама оказалась перед ней, испугалась, удивилась…
            Тогда стало ясно две вещи. Две самые страшные вещи на свете: Мария и Софи не гуляли сегодня вместе, а Мария не была дома потому что была на занятиях по своим чёртовым танцам! И второе – ещё хуже: Мария сказала, что Софи пошла домой.
            Пошла домой и не пришла.
            Что было дальше – Тереза помнить не может и не хочет.
– Алло? – голос Мэтта был таким же хриплым и ненавистным, как у самой Терезы. Им велели ждать. Теперь уже просто ждать. Капитан Рейес настоял:
– Вы измотаны. Двое суток прошло. Вам надо быть дома. Если это похищение, с вами могут выйти на связь. И потом, если у нас будут новости, мы должны связаться с вами сразу. Ясно?
            Он не мог их видеть. Они будили в нём одновременно и раздражение, и тоску, и жалость, и совесть, гнавшую без устали снова и снова с добровольцами по всё тем же местам: лес, парк, озерцо, лес, парк, дворы… кто-то видел? Нет, едва ли. Никто не заметил девочку девяти лет в обычном пальто и с обычным портфелем.
            Сколько их ходит по улицам? Без счёта. Где тут углядеть и вспомнить?
– Да, это мы. Мы хотели узнать… нет, у нас нет, а что у вас? – вопрос был бесплотным. Если им не звонят, значит, ничего не найдено. Но как не звонить? – Ясно, да.
            Трубка легла в рычаг с отвратительным скрипом. Тереза обхватила голову руками – скрип отозвался где-то у неё в мозгах и в желудке, словно кто-то провернул в ней самой какой-то ключ и отпер её как дверь. К горлу подступила тошнота.
            Голод. Да, кажется, они оба голодны. Когда они ели? Когда в последний раз ели? Кажется, когда их мир был полон счастья и был прочен. Сейчас он шатается. Сейчас все чувства угасли. Все мысли тоже.
            Ничего больше не имеет значения, только София. Пусть она вернётся домой! Пусть её найдут! Пусть её…
– Ничего, – объясняет Мэтт, хотя Тереза и не спрашивает. Она сама понимает. Она всё понимает, кроме одного – где её дочь? Где она?
            Мэтт не выдерживает, встаёт. Ходит по кухне взад-вперёд. Мысли его мечутся. Он боится самого страшного. Он боится думать об этом, но непрошенные слова и смысл лезут в его сознание. Чтобы отвлечься, он наливает себе воды, пьёт, не чувствуя ни жажды, ни вкуса, вздрагивает…
            Телефонный звонок.
            Стакан летит из пальцев как хлам, как что-то ненужное. Наперерез он бросается Терезе, но та ловчее, сильнее, с дрожью в голосе и в пальцах, она хватает телефон:
– Софи?!
            И в её крике всё. Вся боль. Все слёзы. Вся истерика. Бессонные ночи, добровольцы, сочувствующий капитан полиции – всё, что можно пережить только в страшном сне, Тереза пережила и даже если на неё сейчас упадёт потолок и раздавит её, она не почувствует боли – потому что самая страшная боль уже известна ей.
            Лицо Терезы меняется. Надежда исчезает и лик её темнеет, в нём плещет ненависть, рука её с силой вдавливает трубку в рычаг, обрывая звонок.
– Опять! – рубит Тереза, и ярость оставляет её. Она забывает ярость. Она теряет энергию, вся пережитая надежда и убийственное разочарование истощили её. А было от чего разочароваться – сколько их оказалось, в родном-то городе? Тереза и подумать не могла. Люди как люди, ан нет – стали звонить со своим поганым сочувствием.
            Софи. Все они говорят так, словно знают её! Словно имеют право трепать её имя своими гнилыми языками! Или так, словно она мертва.
– Нет, нет… – Тереза отвечает своим собственным мыслям. Обхватывает голову плотнее, сдавливает, чтобы пришла хоть какая-то боль, чтобы хоть что-то случилось, наконец, с нею, и отключило все чувства.
– Хватит, – просит Мэтт и отдирает её руки от головы. Он хочет кричать. Он хочет вопить, он хочет бегать по улицам, потому что движение – это поиск, а надо искать, надо искать, чёрт возьми!
            Он не может сидеть!
            Но капитан Рейес был твёрд:
– Обещайте мне, что будете сильным.  Ваша жена – она мать, понимаете? Ей нужна поддержка. Вам тоже, я понимаю, но она будет корить себя, винить себя куда сильнее. Не позволяйте ни ей, ни себе совершить какой-нибудь необдуманный поступок.
– Найдите нашу дочь, – ответил тогда Мэтт, потому что другие слова и фразы не имели для него смысла.
            А сейчас Мэтт отнимает руки Терезы от её же головы, ловит её взгляд – потухший растерянный, глаза заплыли краснотой слёз и бессонницы. И этот вид, это жалкое лицо, которое он так любил – лицо, походившее на лицо его дочери, вдруг вызывает в нём бешенство.
            А где она была, собственно? Почему так поздно спохватилась? Почему не побежала сразу в полицию? Почему не пошла встречать Софи? Почему…
            Тысячи «почему», полные ненависти, проходят его тело насквозь. И что-то отражается в его глазах, что-то меняется и Тереза смотрит на него с ужасом и отвращением, и вдруг кричит:
– Не трогай меня! не смей!
            Она вырывается, вскакивает, и в резкости её движения стул падает следом. Грохочет, но они не слышат. Они ненавидят друг друга за то, что их дочери сейчас нет с ними и за то, что у них нет сил выносить друг друга.
            Тереза какое-то мгновение хочет найти слова, но никакие слова не имеют для неё значения. Она с трудом различает лицо Мэтта и понимает, что если он уйдёт – она уже ничего не почувствует. Её сердце не с ним. оно никогда больше не будет с ним. Оно остановилось. Жизнь остановилась! А он смотрит, словно что-то имеет ещё значение!
            Мэтт ненавидит. За нелепость, за пропажу Софи, за то, что поздно спохватилась Тереза! Он ненавидит её и эта ненависть приносит ему какое-то кровоточивое облегчение. Так и правда легче, когда есть кого винить. Это всё она. Это всё Тереза.
            Телефон. Он пугает и надёжит. Миг –вся ненависть стёрта, она не имеет смысла. Тереза хватает трубку. Она снова ближе к телефону, она ловчее. Да и в руках её неожиданно новая сила. Она царапает кожу Мэтта, но даже не замечает этого.
– Софи?! – не крик, шёпот, и он страшнее любого крика. Шёпот – это бессилие надежды. 
            Нет, это не Софи. В лице Терезы легко можно прочесть это. Мэтт поднимает стул. Это действие не имеет для него никакого смысла, но волнение надо куда-то деть, и он отвлекается. Делает это с усиленным усердием, но стул всего лишь стул. Поставить его – мгновение, а ждать, когда Тереза положит трубку, вечность.
– Сеньора Эктор видела её, – говорит Тереза, говорит тихо, обращаясь не к Мэтту, а к стенам. Она размышляет. – Позавчера.
            Испуганный взгляд Терезы Мэтт ловит почти случайно. Он не хочет смотреть на неё, но не может не смотреть на неё – она – это тень его дочери. Она – это причина, по которой его дочери нет дома. Она…
            Софи, где Софи?
– Капитан Рейес говорит, что это расширяет круг поисков.
– что ещё он сказал? – это важно, это имеет отношение к Софи, значит, надо знать.
            Тереза пожимает плечами и не отвечает. Всё остальное для неё лишь пепел. Это неважно. Он говорит, что надежда есть, что надо крепиться, что надо… что ей надо-то? что может быть надо в такой ситуации?      
            Тереза встряхивается, мечется по кухне. Грязные ботинки оставляют следы, но им всё равно. Их жилище превратилось в хаос  два дня назад. Их мир превратился в ничто два дня назад. Их жизни остановились два дня назад. С тех пор они оба мертвы. Вокруг них выплясывают тени – бесконечная полиция, добровольцы, соседи. Для их городка событие такого масштаба – не забыть и невозможно пропустить.
            Но они не хотят говорить подробности. Они не хотят говорить о Софи. Они хотят, чтобы она вернулась. Всё остальное неважно. Кто-то всё время рядом. Приходит, сочувствует, звонит, встречает на улицах…
            Это всё не то. Они не запоминают лиц. Они не помнят имён и слов. Софи нет дома – это единственное, что важно, всё остальное – пустое место. Всё пустое и всё не значит, кроме того, что Софи нет.
– Нет, кто-то должен быть дома, на телефоне, – напоминает Мэтт. Ему самому хочется бежать по улицам. Хочется обыскивать чердаки, подвалы. Делать то, что делают многие руки сейчас ради их дочери. Но он, отец, получается, к тому не допущен?
– Вот  и сиди! – огрызается Тереза и они вдвоем выскакивают из дома, даже не заботясь о таких мелочах вроде запертой двери.
            Капитан Рейес не удивлён. Он знает – сердце родителей всегда погонит их на улицы. Они будут двигаться, искать – чтобы не сойти с ума; помогать, чтобы не отделяться от добровольцев и мешаться – потому что полиции надо работать иначе.
            Но что же, пусть лучше под его присмотром, чем сами. Они не усидят дома. Никто не усидит, ведь ходьба по улицам, бег по ним, опросы – это лучше ожидания, это хоть какая-то иллюзия собственной значимости в той ситуации, где ты не можешь ни на что повлиять.
            А может быть можешь? Вдруг заметишь? Увидишь? Услышишь… то, чего не увидели, не услышали, не разглядели, прошли! А родительское сердце учуяло, поймало! Бывает же? Бывает?
            Бывает, конечно, как всё на свете, но не в этот раз. Рейес мрачнее и мрачнее, Тереза бледней и безумней, Мэтт словно тень. А результата нет. Пропала девочка! Была и как нет её. Её вещи, учебники, игрушки – всё в комнате её осталось, всё не тронуто, а самой девочки нет. И кто знает что там с нею, вернётся ли?
– вернётся, вернётся, – шепчет Тереза, невидящими глазами глядя в редеющие ряды добровольцев. Городок маленький, событие произошло шумное, но затихает уже, затихает. Самые ярые ещё ищут, прочёсывают по какому-то там кругу озерцо, подвалы, чердаки, а больше косятся с сочувствием, расходятся. День поисков, два, неделя, две недели…
            Два месяца – это слишком долгий срок. Безнадёжность повисла в воздухе чернотой, неизвестностью выжгла всю жизнь и Терезы, и Мэтта, сделала их врагами друг другу, и одновременно – нуждающимися друг в другу. Не умея больше смотреть друг на друга по-прежнему и говорить друг с другом, они всё больше молчат, уходя в глубокое горе.
            Косятся на них, поглядывают, сочувствуют, а от того только хуже. Но сочувствующие как ослепли и оглохли – не видят того, что нет от их слов и жестов утешения. Скажут что-то как из милости и бегут себе дальше – у них-то жизнь не остановилась.
             А Тереза и Мэтт застыли. В своём времени, в своём дне, в том дне, когда Софи не пришла домой к часу дня, и к четырем не пришла, и два месяца как не пришла.
            Рейес суров, он их от себя не гонит, повидал, конечно, всякого, но он им не рад. Кто любит свои поражения? Кто любит живое напоминание своим неудачам? Но Тереза идёт как привязанная и Мэтт за нею.
– А если колодец? – Тереза раскладывает карту, по пятому, шестому ли кругу? Смотрит с надеждой, а во всем лице тоска. И круги запали под глазами, и одежда висит на ней как мешок. Но Терезе нет дела до таких мелочей.
– Искали, – вздыхает капитан Рейес. – Везде уже искали. Мы продолжаем поиски, но обещать что-то…
            Тереза не слушает. Она не сдаётся. Если надо – десять раз проверит! Сама и проверяет. Ходит тенью по городу, её уже узнают, не замечают. Пусть смотрит во дворы, пусть глядит по сторонам, пусть в ямы заглядывает.
– Жаль её!
– Ох, никому такого не пожелаю! – шёпоты летят в спину. Зачем скрываться? Тереза не реагирует, ей нет дела до слухов и жалости. Ни до чего ей нет дела.
            Мэтт за нею. Горюющий, но… живее? Люди по-разному переносят горе. Когда-то в рассудке он это знал. Но не пригождалось, и вот – пригодилось. Он обнаружил в себе способность жить, продолжать ходить на службу, делать вид, что не замечает взглядов.
            Только от молчания и горя в душе не удавалось даже на мгновение избавиться. Пустота изъедала и он изводил себя и Терезу этой пустотой. А Тереза в ответ изводила его.
–  Нет цены за такое. Сколько не жаль, столько и дашь, – откуда взялась эта… как её? Мэтт честно пытается вспомнить и не может. Много их было за последний месяц. Мадам Лена, потом сеньора Инер, потом…
            Очередная сидит за столом.  Смотрит на Терезу хищно, в руках колода карт сама собой словно движется. Только шуршит змеёй.
– Это кто? – спрашивает Мэтт безучастно, хотя и сам всё понимает. Слишком часто он заставал такую картину дома. Гадалки, ведьмы, ведуньи… он и не полагал, что в этом мире, который отверг Бога, а именно отверг, ведь как иначе допущено было такое зло? – так вот, не полагал Мэтт, что в этом мире есть столько людей с волшебной силой!
            И никто, о, чудо! – не брал фиксированной цены и не обещал результата, просил столько, сколько не жаль отдать тьме, свету, духу воды и леса – эти варианты Мэтт тоже слышал немало.
– Госпожа Маре, – отвечает Тереза. В её угасающий глазах нет ничего, кроме безумной слепой надежды, осколка её отчаянного.
            Мэтт качает головой. Надо поговорить, он больше так не может. Он давно задохнулся, но никак не может ни пойти ко дну, ни всплыть.
– Она обещает помочь, как ты не понимаешь? – они и правда говорят. Едва ли не впервые за последнюю неделю. И это не скандал, потому что на скандал у них нет жизни. Она не отбивается, она чувствует, что права и не понимает – почему он цепляется за какие-то деньги?
– Я не против, но они все обещают нам, а в итоге мы и без дочери, и в долгах.
            Он не понимает как Тереза может так легко верить тем, кого прежде и на порог бы не пустила. Видно же, что они все пользуются её горем, тянут без всякой совести из неё последние деньги!
– Долги? Ты серьёзно? Долги? – Тереза не кричит. Она просто смотрит на него, точно видит впервые. – Наша дочь вернётся! Маре говорит, что Софи жива! Понимаешь? Она нуждается в нас… во мне.
            Тереза не плачет. У неё больше нет сил рыдать. Тереза смотрит на Мэтта и ненависть плещется в её взгляде, ведь он, только он теперь виновник – он препятствие!
– Если бы это могло помочь, я отдал бы всё, – Мэтт качает головой, – вообще всё. Но…
– Это же шанс! – они говорят на разных языках одного горя. Мэтт пытается вдохнуть, Тереза пытается не умереть. Но пульсация крови уже давно зачернела и дымит.
            Они обвиняют друг друга. Безжизненно, без крика, и от этого каждое слово звучит злее. Отсутствие эмоции в ругани – это смерть. Они выговаривают друг другу точно заезженные пластинки, обречённые на один и тот же текст.
            Наконец, у Мэтта срывается:
– Это ты виновата!
            Он спохватывается. Слова, слёзы – всё лишнее, всё не значит. Важно только то, что их дочери нет.
            Но Тереза слышит. Тереза давно это читает в его глазах. Тереза знает это невысказанное прежде обвинение, и ей самой есть что сказать. Сказать о своей ненависти, о том, что она саму себя обвиняет так, как ему не снилось и не приснится, что она не ест и не спит, и не может уснуть и поесть нормально, потому что он не помогает ей, не даёт шанса. Не даёт их дочери вернуться.
            Ледяная стена готова прошить обоих. Пополам прошить мертвенной иглой, навсегда связывая ненавистью и взаимным обвинением. Но этого не случается.
            Звонок. Молчаливый уже которую неделю телефон оживает. 
            Они оба вздрагивают, точно могут ещё быть одной командой, растерянно смотрят друг на друга. Кто звонит? Кому нужно? Они мертвы для всего города.
            Дрожащие пальцы Мэтта поднимают трубку. Он слушает некоторое время, потом посеревшими губами отвечает, с трудом выдавливая:
– Хорошо.
            Трубка летит на стол – безразличная, мёртвая, равнодушная к горю и радости.
– Они… они её нашли, – выдыхает Мэтт. У него больше ничего нет в этом мире. Голос капитана Рейенса был сочувствующим, но Мэтту не стоят ничего его сочувствия. Какая цена может быть словам, когда его мир кончился?
            Тереза оседает на стул. Надо ехать. Надо готовиться к этому пути. Надо напрячь все свои силы, чтобы не лопнуть. Или лопнуть? Да, лопнуть было бы проще. К тому же, Тереза равнодушна к себе.
            Ничего больше не в силах поколебать её.
            Они выходят вместе, идут маленькими шажками, цепляются друг за друга. Идут пешком, потому что ехать в автобусе нет сил – духота снаружи сдавит их внутреннюю ещё сильнее. А так, пока они идут, они могут пытаться делать вид, что мир ещё существует и объемен.
            Тереза идёт, крепясь. Она знает, что час настал и понимает  – сердце её не выдержит такого удара. Оно остановится и будет черно-черно, спокойно-спокойно. И она даже хочет этого.
            Мэтт идёт рядом. Он не смотрит людям в лица. Он боится, чертовски боится, что кто-то прочтёт в лице его кроме горя ещё и облегчение. Да, стыдливое, мерзкое, неправильное облегчение от того, что хотя бы поиск закончен, что наступила определенность.
            И определённость была предельно проста: его мир лопнул…
 

 

Отступник