Нiч яка мiсячна...

А  Михаил только посмеивался, заводил свой рабочий "УАЗик", и мчался в поле, только пыль завивалась  следом. Поди угляди, где он да с кем. Но стоязыкая молва быстро сплела его имя с бухгалтершей Лидой. Лида носила большую грудь, пышную прическу с начесом и крашеные алым ногти. И  Тоне  всегда казалось, что ногти соперницы в крови, той самой  алой кровушке, которой изо дня в день обливалось  ревнивое Тонино сердце. 

Скандалить  Тоня не умела. Ну вот не дал ей Бог такого умения. Другие женщины такой хай поднимали - собаки с соседских дворов, поджав хвосты, уметались. А Тоня все в себе, все в сердце своем переплакивала, переживала. Тихая и безответная она была, Тоня. 
Как время к шести вечера приближалось, выйдет на улицу и стоит -  смотрит вдаль, на перекресток. Соседки:"Шу-шу-шу! Опять Тонька на посту!"  Поперву шептались, а потом и перестали. Привыкли. А чего же ждала Тоня, устремив тоскующий взгляд на дальний перекресток? Высматривала, куда лихой "УАЗик" поедет. Если прямо, значит, домой. Беги, Тоня, в хату, накрывай на стол.  Ну а если направо сворачивал, значит, к ней подался Михаил, к любушке своей, Лидке бесстыжей.  А Лидке какая печаль? Мужик при деньгах, при харчах. Да и в самой мужской силе. Вот и вцепилась в Михаила, как клещ в барбоску. Не оторвать. 

Другая бы баба пошла да окна ей побила, или к примеру заяву написала в контору поганую, где Лидка из себя королеву финансов корчила.  Пусть не помогло, да хоть крови попила б. Все легче. Но Тоня молча терпела и только часами у калитки стояла, да на дорогу глядела без устали. Вот завернул направо муженек неверный. Час тянется веком, другой пошел. Полюбовнички хороводятся, налюбиться никак не могут, а Тоня ждет. Дождь, снег - ей нипочем. Руки заледеневшие в карманы спрячет и стоит, не  шелохнется.  А как завидит машину, так  и в дом можно идти. На сегодня пытка кончилась. 

А Лидка до того обнаглела, что заявилась на проводы, хотя никто ее не звал. Михаил провожал единственного сына Володьку в армию. Широко гуляли, шумно. Целую свадьбу собрали. Столы под шатром на улице расставили, водка - рекой, закуски - не считано. А и как иначе! Лучший бригадир  сына в армию провожает. Музыка гремит, молодежь пляски устроила, тут и Лидка заявилась. Бабы просто онемели от такой наглости. Тоня побледнела и на Михаила молча смотрит, мол, что он скажет. А Михаил полюбовницу под рученьки, к столу ведет, водки наливает, привечает, как гостью дорогую. Тоня, конечно, вида не показала. Она хозяйка, ей раскисать нельзя, да и сына расстраивать не захотела.  Только забежит, голубочка, на кухню, в полотенце уткнется, слезы быстрые утрет и опять к гостям.

Проводили Володьку в армию. И опять потекла жизнь, унылая и горестная. Михаилу и вовсе теперь стесняться некого. Он и ночами стал у Лидки-разлучницы пропадать. Постоит Тоня до темноты, слезами обливаясь, да и  в дом  - в подушку плакать.  А  неверный муж на чужой подушке  ночует.

Прошло два года, вернулся  Володька из армии. Тоня очень надеялась, что Михаил сына постесняется.  Хоть ночевать у полюбовницы перестанет. Да куда там! Попробовал было Володька отцу  слово поперечное сказать, он так зыркнул своими глазищами, так зубами заскрипел, что второй раз судьбу испытывать уже не захотелось.  А Михаил и вовсе стыд потерял. И на рынок Лидку в открытую возит, и в больницу, и везде, где только ей захочется. А Тоня, глядя на все это бесстыдство, слегла, да через месяц и умерла. Отмучилась, отстрадала бедная. 

Михаил жену схоронил, и соседки уже приготовились новую хозяйку встречать. Думали Лидка на следующий же день с чемоданчиком прибежит, не утерпит. Ан  нет! И девять дней, и сороковины прошли, а Лидка все сидит в своей хате на чемоданчике. Дожидается приглашения. Конечно, Михаил, как и прежде, заруливал к любушке, но уже не так часто. Теперь дом и хозяйство лежали не  на Тониных трудолюбивых ручках, а на нем. Только успевай поворачиваться.  Соседки языки до корешков стерли, гадая, чего ж  Михаил Лидку кинул, а то , что  кинул, никто и секундочки не сомневался.

И никто, ни одна умная головушка в округе, не догадалась, что случилась с Михаилом простая история, которая случается с каждым мужиком, потерявшим хорошую верную жену. Пока она жива да под  боком, ее вроде и нет. Она, как воздух, незаметна. Дыши полной грудью, да жизни радуйся. А не станет ее, тогда хоть рубаху на груди рви - душно, тяжко, погано. И помаявшись месяц без Тони, перекурив не одну пачку сигарет бессонными ночами, Михаил подвел итог своим невеселым размышлениям: что имеем, то не ценим, потерявши - горько плачем. Не знал, он что поговорку эту до него  тысячи людей  уже переплакали и вывели, как нерушимый   закон жизни .

И еще того не знал, Михаил, что пришло его время плакать. Недаром старые люди говорят, что каждому на земле и смех, и слезы отмерены. Вот свою радость Михаил к тому времени, видимо,  всю, без остаточка, высмеял да отрадовал.  

Сын заболел внезапно. Ему бы жить да радоваться. К тому времени отец ему дом выстроил, женил. Молодые вроде ладили, двух сыновей невестка родила. А тут болезнь эта редкая приключилась. Стали у Володьки руки-ноги сохнуть. Молодой мужик за несколько лет  превратился в лежачего инвалида. Танька, женка молодая, поплакала-поплакала, да и загуляла  с  водителем автобуса. Володька недвижный лежит, а она вечерком нафуфырится, да  из дома - шмыг к полюбовнику. А потом и вовсе ушла. Забрала малого, дошколенка, и к полюбовнику жить наладилась. А старшенького пацаненка, значит,  Володьке оставила. Вроде как поделила сынов, стервоза. А то она не знала, что Володька сам, как дитя беспомощное. Что за ним уход нужен. 

Во где скрутило, так скрутило. У Михаила только желваки ходят, да глаза огнем горят. А что ты сделаешь беспутной бабе, если у нее чешется в одном месте? Смолчал Михаил. А может, вспомнил, как он сам от больной жены к Лидке бегал. Кто ж его знает... Соседи поговаривали, что Михаил, когда совсем уж невмоготу  стало, к Лидке за помощью подался. А той зачем чужой инвалид? Она в няньки не нанималась. Тогда Михаил сцепил зубы накрепко, впрягся в хомут, да и потащил этот неподъемный воз.  А судьба, словно взялась на крепость его испытывать.  Он к тому времени без работы остался. Колхоз благополучно обанкротили, все, кому надо, денежки  хапнули и  помелись в теплые края бока греть, а Михаил - дома, при больном сыне, да при пенсии. А пенсии у нас сами знаете, какие. На поддержание штанов государство выдает, чтобы, значит, срамными местами не светили граждане-пенсионеры. Приличия соблюдали.

Сбережения, какие были, Михаил докторам отвез, когда пытался сына на ноги поставить. И остался он со своей пенсией, да  Володькиной - по инвалидности. Копейки! Жалкие! Вот когда жизнь придавила его. Крепко придавила. За все спросила в тройном размере: и за Тонины слезы, и за  смерть ее раннюю. Вот так живет человек,  гарцует! Думает, Бога за бороду взял. Все ему дозволено,  все дорожки - в рай ведут, да еще и коврами устланы. Чтобы  он  ножек не замарал. Только неведомо ему до поры до времени, что ведь в рай-то с чистой душой идут, а не с чистыми ботинками.

В это утро Михаил проснулся затемно, как обычно. Заглянул в комнату к сыну.   Ночник в комнате у Володьки неровным красным светом освещал кровать, тоненькое покрывало укрывало иссохшее тело сына. На пожелетевшем  исхудавшем лице темные тени, как провалы. Слава Богу, вроде спит сынок. Порадовался Михаил. Большими радостями судьба давно его не баловала. И он приучился радоваться маленьким. Ухватил в аптеке бесплатное лекарство - вот и радость! Купил окорочков по дешевке - опять радость. В последнее время Володьку совсем замучила бессонница. Маялся сын. И Михаил маялся, не зная, как помочь. А  сегодня уснул наконец сынок. Вот и радость. 

Иногда Михаилу казалось, что Господь в безмерной своей милости наделил сынов человеческих удивительной способностью  находить утешение и радость там, где ни радости, ни утешения не может быть по определению. Теперь, когда пространство жизни сузилось для Михаила до размеров  тесной комнатушки, где страдал и мучался его сын, Михаил и здесь, среди горя и боли, умудрялся находить повод для чистой и светлой радости, не понятной другим.  Съел вчера сынок две ложки творогу на завтрак, а Михаил весь день не ходил, летал. Словно крылья за спиной выросли. Ведь это что значит - две ложки творогу? Значит, лучше стало сыночку. Легче! И рыдающая душа отцовская будто передышку получила в своей  печали. Чуть отпустило ее, душу. 

И думалось Михаилу, что распни его сейчас на кресте - он и  в этой смертной муке найдет повод  для осторожной  радости. Скорой смерти порадуется, телесной боли, затмившей боль душевную порадуется. Только теперь, когда на его руках умирал сын, и смерть эта растянулась на годы, понял Михаил,  что радость  как  цветок, вырастить надо, слезами и пОтом полить, чтоб прижилась. Много чего еще понял Михаил за эти годы. 

Осторожно прикрыв дверь, Михаил пошел управляться у поросят. Пока руки привычно и споро выгребали из сажка навоз, заваривали комбикорм, высыпали в корыто порезанные кабаки, меняли воду, невеселые думки  привычно крутились в голове. Внучку  в город надо денег собрать. Приедет на выходные, и сумку надо харчами наполнить, и деньжат сунуть до следующих выходных. Учится  мальчонка, тянется, цепляется за жизнь. Как же ему не помогать? Вот и ломает голову Михаил, то ли к выходным поросенка зарезать, то ли все-таки перекрутиться до нового года. Посыпав курочкам, Михаил вынес остатки гречневой каши и вывалил в миску дворовому псу Мальчику.

Управившись, хотел было уже идти в дом, но присел на порожках, достал сигареты и закурил. Он любил  этот предрассветный час, когда солнце только краешком своим высветило небо, и сад  еще сонно молчит, и ветер, придремавший в листве молоденьких яблонь и старой жерделы, вот-вот проснется и наполнит свежей утренней прохладой тесный дворик, взметнет заполощет ситцевые шторки на распахнутом окне кухни. Шторки эти еще Тоня шила. По белому полю голубые незабудки букетиками.  Веселые букетики. Радостные. Вылиняли, конечно, от стирок. Истончилась ткань от времени, поредела, словно марля стала. И давно бы надо  заменить их. Но что-то удерживало Михаила. Он вздохнул и закашлялся. Вспомнился некстати ему тот летний день, когда Тоня повесила эти шторки. Обидел он ее тогда, крепко обидел. 

Михаил вернулся  домой к полудню. Ночь провел у Лиды. Сладкую ночь, пьяную от страсти. И все его большое крепкое тело еще помнило любушку, ее жаркие ласки, ее терпкий запах. Довольная улыбка блуждала на его губах, искусанных исцелованных любовницей. С этой улыбкой он и вошел в дом и словно споткнулся, встретив заплаканные глаза Тони. За ее спиной ветерок колыхал новые белые шторки в букетах незабудок.  Михаил приготовился  обороняться. Но Тоня ничего не сказала, только спросила:

- Есть будешь?

А Михаил настроился защищать свое  право на счастье, свою  преступную любовь, приготовился  биться и доказывать, что он имеет право. А биться-то оказалось не с кем. Тоня  оступила, даже не ввязавшись в бой. И досадуя на себя за напрасную горячность, на жену досадуя, что одним своим покорным видом вызывала в нем глухое раздражение и чувство вины, Михаил схватил Тоню за руку, подтащил к зеркалу и крикнул:

- Смотри на себя, смотри! Смотри, на кого ты похожа! Ты же уже бабка! Вон волосы седые! Хоть бы покрасилась что ли!  Губы там, глаза! Я ж мужик! Мне ж на женщину любоваться хочется! Как на картинку!Хотя чего там! Чего молчишь?

Тоня стояла перед зеркалом, опустив глаза, не смея взглянуть на свое отражение. Словно она, Тоня, была в чем-то виновата. И от этой ее покорливости Михаил и вовсе осатанел. Уж лучше б она скандалила да дралась, как другие бабы. А то молчит, блаженная! Михаил закусил ус .

- Вот что, Антонина. Семью я не порушу. Сын у нас растет. Но ты мне дорогу не засти! Я еще в силах! Я жить хочу! Тебе оно, может, уже и не нужно, ты ж постарше от меня. На двенадцать годков! Так что нечего тебе на меня обижаться! Вон сколько лет с молодым мужиком спала.  Сладко небось было!

Михаил зло хохотнул и подошел к окошку, где ветерок трепал новые шторки.  

- Женились по любви. Ничего не скажу. Была любовь! Была, да вся вышла. Уж не обессудь!
Он посмотрел на жену. Тоня, как замерла перед зеркалом, склонивши голову. Так и стояла, не шелохнувшись. Михаил почувствовал, как злость с новой силой закипает в душе.

- Вот стоишь ты щас, как сирота казанская. Мол, я скотина неблагодарная, кобель! А ты святая. А я мужик! Мужик! Понимаешь ты это?  Мне ж ласка нужна! Вот сколь годов мы с тобой прожили, а ты хоть раз  мой член хоть рукой бы погладила! Не говоря  уж там... ну да чего уж...

Тоня дернулась, как от удара, закрыла лицо руками.

- Не обижайся, Тоня, но какая меж нами любовь может быть?  Ты уже для постели стара, а во мне еще сила играет. Ты вон в церковь ходить начала. Вот и ходи!

- Бог тебе судья, Михаил, - тихо сказала Тоня и пошла к выходу.

- Дура богомольная!- заорал Михаил.  Но Тоня уже вышла из кухни. И Михаил остался один. На душе вдруг стало так гадко,  не передать словами.  Часто потом, особенно, когда Тоня ушла из жизни, Михаил вспоминал  тот давний разговор, не понимая, как же он мог говорить такие злые  безжалостные слова. Эх, вернуть бы назад  то время. Да не вернешь. Ничего не вернешь и не исправишь.

Приемник на кухне раззвонился курантами, прозвучал гимн, а Михаил все сидел с потухшей сигаретой. Мысли его, тягучие, горькие, тяжело ворочались в поникшей голове.   Словно в насмешку или в наказание судьба  сыграла с ним злую шутку. Заставила еще раз полюбить Антонину. Уже мертвую. И эта любовь тянула душу горькой мукой, изводила Михаила своей неизбывностью.  Что бы Михаил ни делал, Тоня стояла перед ним, как живая. Не та, поникшая, усталая, состарившаяся, а молодая, в расцвете своей женской красоты, такая, какою он ее встретил и полюбил.

- Ладно, Тонюшка, пойду завтрак готовить, щас  сына проснется, будем завтракать. 

Михаил тяжело поднялся с порожек, потоптался, оглядывая залитое  розовой с золотинкой зорькой небо в легких облачках. Хороший день занимался. Ясный. 

Михаил сварил жидкую манную кашу, мастерство это за годы ухода за сыном он освоил в совершенстве. Поставил вариться говяжью булдыжку на бульон. Надо будет борщ заделать. И пошел управляться с  Володькой. Отзанавесил шторы, открыл окно, пусть проветрится. Тяжелый дух стоял в комнате сына. Как ни старался Михаил поддерживать чистоту, а  все равно запах болезни словно въелся в стены и не истребить его ничем. 

- Здравствуй, сынок! - Михаил улыбнулся. - Ты у меня сегодня молодец! Поспал! Вот и ладно! Вот и славно! 

Он принес тазик с теплой водой и сейчас, приговаривая и улыбаясь, менял сыну памперс, обмыл губкой его исхудавшее тело. Желтая кожа сморщенными складками собиралась на косточках. Господи! За что ж ты так с кровиночкой моей! Его-то за что?  А сыну улыбался и даже смеялся, рассказывая, как потешно дрались котята за кусок колбасы. Осторожно перекатив сына на край кровати, поменял простыню, разгладил складочки. Бороться с пролежнями становилось все труднее, и Михаил, представляя, как мучается сын, страдал вдвойне. Он побрил Володю, надел ему теплую фланелевую рубашку и на руках вынес во двор. Здесь, в тени старой раскидистой жерделы, стояло кресло. Михаил усадил сына, укрыл его одеялом.

- День-то какой славный, сынок!  Щас завтракать будем!

Володя молча смотрит на отца ввалившимися в череп  печальными глазами. Михаил видит, как в них закипают слезы.

- Не надо, сынок!  Держись!  А то если ты  плакать начнешь, и я расплачусь. Разведем с тобой сырость. Или мы не казаки? Или мы не мужики? Нам плакать по чину не полагается. Все образуется, сынок!  Ты потерпи! Вспомнит о тебе Господь! Обязательно вспомнит!
Он кормит сына кашей, терпеливо дожидаясь, пока Володя  проглотит манку. Каждый глоток дается ему с трудом. 

- Вот так, сынок! Сейчас поедим, и газетку почитаем, узнаем, что там в мире делается. 

За разговором и чтением газет время проходит незаметно. Сын, успокоившись,  с улыбкой следит за разыгравшимися котятами. Солнце пригревает, Володя, склонив голову, дремлет. 
Михаил тихонько уходит в дом готовить борщ. Он ловко  крошит капусту, чистит картошку, делает зажарку. Радиоприемник тихонько бормочет, не мешая Михаилу заниматься делом. Знакомая мелодия заставила его включить приемничек погромче. Мужские голоса не спешно и душевно выводят:

Нiч яка мiсячна, зоряна ясная, 
Видно, хоч голки збирай. 
Вийди, коханая, працею зморена, 
Хоч на хвилиночку в гай. 

Михаил присаживается на табуретку и слушает. Тоня любила петь эту песню.  Бывало,затеется гладить, утюг так и летает, в хате пахнет свежестью, а она негромко поет низким, грудным голосом:

Небо незмiряне всипане зорями, 
Що то за Божа краса. 
Перлами ясними ген пiд тополями 
Грає краплиста роса. 

Михаил вздохнул. Мужские голоса в приемнике цепляли душу, и Михаил и не заметил, как стал подпевать:

Ти не лякайся, що нiженьки босiї 
Вмочиш в холодну росу, 
Я ж тебе, вiрная, аж до хатиноньки 
Сам на руках однесу. 

Михаил закашлялся и замолчал. Ах, как жаль, что ничего нельзя вернуть. Теперь бы он свою коханую Тонюшку на руках бы носил да ласкал, да слова нежные говорил. Эх, Тоня, Тоня! Как же так получилось, что не разглядел я, не понял. Как же так, Тоня? Почему ж ты всегда молчала? Почему не говорила мне, какой я был дурак?
Михаил сокрушенно качает головой, а  песня льется и звенит в его душе горячим напевом:

Ти не лякайся, що змерзнеш лебідонько, 
Тепло нi вiтру, нi хмар. 
Я пригорну тебе до свого серденька, 
А воно палке, як жар. 

Михаил и не заметил,  как одолел его сон. И приснилась ему Тоня. В белом легком платьице, а по подолу букетики незабудок. Ярко-голубые, как Тонины глаза.  Обрадовался Михаил до сердечной дрожи. Волосы ее гладит, в щеки целует. Подхватил на руки, а она легкая, как былиночка. Несет ее Михаил  улицей. Соседи повыходили и смотрят. Шепчутся!  А  Михаилу все равно. Такая радость в сердце! Так легко на душе - не вышептать.  Заносит Михаил Тоню во двор, а она так легко с рук соскользнула и назад, к калитке.

- Куда же ты, серденько? - Михаил бросился следом, а Тоня уже за калиткой. Головой качает и говорит:

- Нельзя тебе, Мишенька со мной! Нельзя!

И уходит. И Михаил видит, как ее босые крепкие ножки, легко ступают по пыльной дороге.

- Не простудилась бы, - думает он и просыпается. Все еще под впечатлением сна, Михаил идет во двор, рассказывает Володе, что видел мамку во сне, заносит сына  в дом, усаживает перед телевизором. У него радостно- приподнятое настроение, словно Тоня и впрямь побывала дома.

Он легко управляется с домашними  делами, не чувствуя усталости. Кормит сына, и садится рядом поговорить. Сегодня ему  хочется говорить о Тоне, и он рассказывает, вспоминает разные случаи из жизни, смеется, вздыхает, утирает набегающие слезы. 

- Знаешь, сын, я не очень правильно жил, а точнее, совсем не правильно. Обижал мать по дурости. По молодости. Но я любил ее. Я только теперь это понял, как я любил ее. Поздно понял, однако.  Но я хочу, чтобы ты знал:  мамка твоя, Тонюшка, была самой главной  в моей жизни. Для сердца была. Ты ж понимаещь, что бабы, они для нас, мужиков, как мед  для мухи.  Влипнешь в такую и жужжишь. Эти, медовые,  не для жизни, а так, для утехи. А есть, понимаешь,  женщина! Она, понимаешь, в сердце твое  пробирается. В самую глубинку. И нет без нее жизни. Как без воздуха. Вот мамка твоя, Тоня, она и была такой женщиной. Сердечной. Ты, сын, прости меня за мамку...

Никогда Михаил не говорил с сыном так откровенно. И теперь он рад, что разговор состоялся. Словно, камень с души снял. Нет теперь недосказанности между ними. Все ясно и просто.   В комнате совсем стемнело. Михаил включает свет, оглядывается  на сына. Улыбка медленно сползает с его лица.  На ослабевших враз ногах он подходит к креслу и тяжело опускается на колени. Он трогает еще теплые руки сына, гладит его щеки и шепчет:

- Сыночка мой! Сыночка мой! Да что же это ты удумал! Да на кого ж ты меня оставил! Сыночка! Мальчик мой!  Так вот зачем ты приходила, Тонюшка! Вот зачем! Ах, вы мои горькие! Ах, вы мои любые!

Михаил выходит во двор и, запрокинув голову, смотрит в высокое небо, усыпанное мелкими зведочками. И кажется ему, что там, высоко-высоко, далеким звездным шляхом,  идут две одинокие фигурки: босоногая стройная женщина в светлом платьице и маленький мальчик.