Кража, или Похоронный марш Мендельсона

          «Откуда она взялась, эта печальная, берущая за душу мелодия? Сквозь стук колёс и разноголосый лязг железа мне чудится музыка, которую я раньше определённо где-то слышал, но не могу никак вспомнить, где и когда. Музыка, то удаляется, то исчезает в грохоте встречных поездов, но снова и снова возвращается ко мне и звучит где-то рядом. А может быть это галлюцинации? Нет – исключено. Я готов поклясться, что слышу её наяву…»

Мысли переплетались и путались в голове у Генки, ещё не пришедшего в себя после недавних головокружительных событий в  его жизни. Он приложил пылающий лоб к прохладному стеклу – стало чуть легче. А мимо проносились переезды, посёлки, перелески, которых он, может быть, не увидит больше никогда.  Электричка увозила его обратно в Москву, всё дальше и дальше от Стеллы…

–        Ваш билетик!

          Голос, раздавшийся за Генкиной спиной, был приглушённо-хрипловатый и самоуверенный. Геннадий Струков вздрогнул от неожиданности, хотя уже в течение нескольких минут с обречённостью попавшего в западню зверя он, стоя в тамбуре, пристально разглядывал сквозь мутное стекло двери долговязую фигуру угрюмого контролёра, который, пощёлкивая компостером, медленно, но неотвратимо приближался к своей жертве. Контролёр чем-то напоминал аллигатора, лениво дрейфующего в прибрежных зарослях Нила в поисках добычи –  сюжет из недавней телепередачи «Клуб кинопутешественников», засевший  у Генки в сознании. Билета не было, и ничего не оставалось делать, как пожать плечами.

          –  Ах, так это опять вы?  –  удивлённо вскинул брови человек-аллигатор, и от изумления лицо его, с подрагивающей над правым глазом бородавкой, стало чуть человечней. –  Стыдно, молодой человек, стыдно! Или оплачивайте  штраф,  или выходите!

          И Генка вышел  – прямо в двери, раздвинувшиеся со змеиным шипением в тот же самый момент как по заказу. Очутившись на унылой и безлюдной  платформе, Генка, обескураженный до чрезвычайности, опустился на скамейку. Но посидел  лишь пару минут –  понял, что не усидеть ему на месте от терзающих сердце мыслей. Вскочил на ноги, стал нервно вымерять шагами шершавый, потрескавшийся местами асфальт пригородной платформы. Пролетавшие мимо скорые поезда овевали его пыльным ветром и дурманили ароматом вьющегося вслед за ними едковатого дыма. Пробежала собака, рыжая, с пушистым хвостом, похожая на лисицу. Не обращая внимания на Генку, она перебегала от одной урны к другой, вставая на задние лапы, рылась в них носом в поисках пропитания. Генка мрачно наблюдал за ней, невольно сравнивая себя с этой голодной бродяжкой, и, к огорчению своему, находя поразительное сходство. А какие пирожки были на даче у Томилиных!

Снова тяжелой лавиной навалились на него переживания, и опять донеслась до его слуха музыка, та самая, медленная и ритмичная, что пробивалась сквозь стук вагонных колёс. «Похоронный марш Мендельсона» – неожиданно всплыло в памяти. Генка вспомнил, что слышал его аккорды в тот самый тёплый весенний вечер, когда  Стелла в первый раз пришла к нему домой. Он  разливал по чашкам дымящийся кофе, а в это время по радио, что вполсилы ворковало на кухне и не выключалось им никогда, шла радиопередача о Мендельсоне. И вот тогда-то и полилась из репродуктора эта скорбная, но такая проникновенная музыка. Да, тогда они ещё были вместе и счастливы – он и Стелла.

А теперь, жалкий и подавленный, он метался в поисках ответа на мучающие его вопросы по пустой, забытой богом платформе, где расписание электричек, делающих здесь остановку, укладывалось в жалкие полдюжины строк. Как же это всё  могло с ним случиться? Казалось, вместе с электричкой, скрывшейся  за поворотом,  исчез не только контролёр с голосом, не терпящим возражений – исчезло всё, что до этого было в его, Генкиной, жизни прекрасного. Конечно, он дождётся следующего поезда, а если опять высадят –  не беда! –  будет ещё одна электричка, на этот раз, правда, последняя. Так или иначе, к ночи он доберётся до Москвы, а если нет, то устроится на ночлег прямо здесь, вот, допустим, на этой скамейке – терять теперь было нечего! Но как же жить без НЕЁ? Как вернуться в пустую квартиру, где ещё витает ЕЁ запах?

Перед глазами Генки снова промелькнули стремительные мгновения его безоглядного бегства с дачи профессора Томилина: веранда, клумба, два прыжка, затем небольшой газон и забор, через который перемахнуть ему не составило труда, а дальше  по улице бегом, что было прыти, не понимая, куда и зачем он бежит. Ноги сами понесли его туда, где над Окой нависли ажурные пролёты железнодорожного моста, а потом он увидел платформу, к которой как раз в этот момент подходила электричка. Заскочив в тамбур последнего вагона, едва отдышавшись, он заметил, как на другом конце вагона появился знакомый ему уже, долговязый контролёр; потом ему почудилась  исходящая  неизвестно откуда музыка…

*    *   *

          А всё начиналось так: вор-карманник, двадцатитрёхлетний Генка Струков влюбился. Как пробуждается по весне движение соков под корой дерева, так и в жилах Геннадия вдруг забурлила, загуляла молодая кровь. Неожиданно и как-то странно заликовал мрачный до этого мир – во всём, что окружало влюблённого Струкова, теперь чувствовался какой-то неиссякаемый восторг и непрекращающийся праздник. Ярче заиграли краски жизни, и даже солнце всходило и заходило для Геннадия Струкова теперь не так как прежде. Необъяснимая и до этой поры неведомая ему радость вселилась в его беспокойное сердце, и счастлив был он теперь одинаково и  в солнечный июньский день, и в осеннее ненастное утро. Все мысли тянулись только к ней, к единственной и родной – к Стелле. Он стал плохо спать ночами, часы же, проведённые без неё, считал прожитыми напрасно. Любовь увлекла его с той неодолимой силой, с которой до сих пор он отвергал её, а вера в любовь стала настолько крепка в нём, насколько непоколебимым ещё недавно было пренебрежение ею. Сами по себе, непрошено, стали вдруг складываться стихи. Разумеется, неумелые и наивные, но раньше с ним такого никогда не случалось!  Однажды  Стелла пришла к нему, вымокшая до нитки под внезапно хлынувшим  ливнем. Она стояла в прихожей и смущённо улыбалась, а Генка смотрел на неё и не мог оторвать глаз от сияющего ангельского лица, по которому стекали одна за другой слезинки прошедшего над городом дождя. Вечером того же дня он достал из ящика письменного стола новую тетрадь, и вскоре на  её первую страницу легли такие строки:

мне казалось,

упадёт и разобьётся,

звоном тишь лесов наполнит,

ветром лёгким пронесётся

по лугам и по просторам,

тёплым дождиком прольётся,

встанет радугой над полем,

побежит ручьём звенящим

в голубую даль речную…

но, упав, впиталась тут же  в землю

та слеза, что по щеке ТВОЕЙ катилась…

 *    *   *

          Генка жил в центре Москвы в двухкомнатной квартире вместе с дядей-археологом, который периодически и надолго пропадал в командировках. Родителей у Генки не было: отец сгинул ещё в лагерях в начале 50-ых, а мать три года назад удушила бронхиальная астма. Стелла не знала и не догадывалась о воровском ремесле Струкова. Он говорил ей, что работает на одном из предприятий оборонной промышленности, а на следующий год собирается поступать в вечерний институт – и она ему верила. Верила, потому что любовь Стеллы  была так нелепа, самодоверчива и неосторожна, какой она бывает у девушек, может быть, один раз в жизни.

Ей  нравилось бывать у Гены в квартире, поражало огромное количество и разнообразие книг, собранных в доме, большая часть которых была, конечно, из области археологии и древнего искусства. Генка много и увлекательно рассказывал Стелле о раскопках древних городов, о дальних путешествиях, экзотических странах и обычаях народов их населяющих – добросовестно выкладывал всё,  что выхватывало цепкое ухо из рассказов дяди в редкие его приезды домой. Девушка слушала, нередко засиживаясь до позднего вечера, и однажды неожиданно для себя, да и для самого Генки, осталась в его квартире до утра.

          А некоторое время спустя, в ту самую минуту, когда Стелла намекнула, что пришло время познакомить Геннадия со своими родителями, он дал себе зарок навсегда покончить с воровской жизнью. И слово своё держал: ездил теперь в трамваях и метро как обыкновенный добропорядочный гражданин, как представитель той великой страны, что уже полвека успешно строила социализм и твёрдой поступью шла к коммунизму. Поначалу было непривычно: руки его, красивые и проворные, остались теперь без работы, но человек ко всему привыкает, и Генка тоже начал свыкаться с новым для него образом жизни.

Знакомство с родителями невесты должно было состояться на даче, под Серпуховом. Стелла с матерью проводила там почти всё лето, отец же, профессор, читающий лекции в Академии МВД, лишь изредка наезжал, занятый делами на кафедре.  За день до поездки Генка приобрёл новый костюм, галстук, шикарные полуботинки – здорово потратился (пришлось даже продать несколько редких книг букинисту), но приоделся с шиком. Перед тем как отправиться на вокзал, долго и придирчиво разглядывал себя в зеркало, то здесь, то там выявляя изъяны во внешнем виде, но в целом остался доволен собой. У Курского вокзала купил букет цветов, хотя и неразумно было ехать с цветами из Москвы на дачу, где и так всё утопает в зелени, но явиться без букета было бы ещё глупее, да и неприлично. Убедившись, что до отхода электрички осталось не так уж и много времени, он направился в кассу.

Очередь, разморенная полуденным дыханием жаркого дня, двигалась вяло. Перед Генкой маячила широкая спина грузного мужчины, который, переминаясь с ноги на ногу,  то и дело отирал платком пот со лба и затылка. На рубашке его выступил тёмный клин пота, пиджак был снят и перекинут через руку. И тут взгляд Генки невольно выхватил небрежно брошенный этим недотёпой в карман пиджака пухлый бумажник. Генка старался не замечать его, отворачивался в сторону, пробовал занять себя другими мыслями, но доступность добычи словно гипнотизировала его, манила с небывалой силой, пробуждая усыпленный не так давно им самим же воровской инстинкт. Внешне Струков оставался абсолютно спокойным, сердце билось ровно, не сделав ни одного лишнего удара в минуту, лишь азартно увлажнились глаза, а руки… Руки, соскучившиеся по знакомому делу, почувствовав внезапно возникшую в них потребность, мгновенно и блестяще выполнили свою работу. Генка ничем не навлёк на себя подозрения: просто переложил букет с одной руки в другую и с невозмутимым видом без лишней суеты оставил своё место в очереди. Со стороны можно было подумать: вот, стоял молодой человек за билетом, хотел ехать куда-то, да вдруг взял ни с того, ни с сего и передумал. Генка отошёл в сторону, и профессионально затерялся в густой и шумной вокзальной сутолоке.

 А толстый, почти совершенно лысый человек, заметив вскоре пропажу, то суетливо искал бумажник под ногами у очереди, то тряс пиджак, то, надев его на себя, под сочувственные взгляды окружающих, потешно выворачивал карманы…

В тамбуре электрички Генка внимательно осмотрел свой трофей. Денег было немало, да и сам бумажник произвёл на него впечатление: такие продают только из-под прилавка, видно, что изделие импортное, выполнено искусно и вполне соответствует по цене своему содержимому. Решив не расставаться с ним, он переложил в бумажник остатки своей наличности и сунул его во внутренний карман. В вагоне, Генка удобно устроился у окна и, прикрыв глаза, мысленно стал представлять себе, как он, выбрав подходящий момент, вынимает этот бумажник на виду у Стеллы и её родителей, раскрывает его и это, несомненно, не остаётся незамеченным. Струков на сто процентов был уверен, что это произведёт на будущих родственников ошеломляющий эффект и придаст ему солидности. Если бы Генка не витал в облаках, а посмотрел в тот момент в окно ещё не отправившейся в путь электрички, то увидел бы, как обворованный им потешный толстяк резво семенил за широко вышагивающим милиционером и, что-то объяснял ему,  активно размахивая руками…

Электричка проворно бежала по Подмосковью. Генка дремал, а на подъезде к Подольску, когда колёса поезда бойко забарабанили по мосту через Пахру,  над ним вдруг прозвучал строгий голос:

          –  Ваш билетик, пожалуйста.

Билетный контролёр – высокий и флегматичный мужчина с бородавкой над правым глазом, подозрительно взглянул на Геннадия, интуитивно угадывая в нём безбилетника. Струков вытащил бумажник и с улыбочкой, даже с некоторым удовольствием  заплатил штраф – теперь денег можно было не жалеть.

*    *   *

Несмотря на то, что Стелла подробно описала Генке, как добраться от станции до дачи –  он заплутал. Свернул не туда, куда следовало бы, вышел на другую улицу, упёрся в тупик с полуразвалившейся деревянной церквушкой, пришлось узнавать верную дорогу у случайного прохожего и, проклиная всё на свете, возвращаться назад, к станции. Лишь спустя три четверти часа он достиг нужного адреса и не без волнения толкнул калитку.

Лениво рявкнул пёс, развалившийся в тени старой липы, впрочем, тут же смолк: по дорожке навстречу Генке уже спешила Клавдия Ивановна, мать Стеллы.

–        Здравствуйте, здравствуйте, Геннадий! Именно таким я вас и представляла! – воскликнула она, всплеснув руками. – Стеллушка так много о вас рассказывала, что вы стали нам почти родным!

Генка растерянно стоял посреди двора, а Клавдия Ивановна всё говорила и говорила. Из непрерывного потока её слов Генка уяснил только одно: Стелла десять минут назад как укатила на велосипеде в ближайший магазин за хлебом, а Юрий Васильевич ещё не вернулся из Москвы, и они его ждут с минуты на минуту. Вскоре тихую дачную улочку разрезала весёлая трель велосипедного звонка –  так, издали завидев Геннадия, Стелла радостно приветствовала его прибытие. Соскочив на ходу с велосипеда, она с визгом бросилась на шею Генке. Стелла показала Геннадию дачу, затем они целый час бродили по живописным окрестностям, дошли до Оки и повернули обратно. Стелла со смехом вспоминала одну за другой забавные истории, случавшиеся с ней здесь с самых малых лет, Геннадий слушал, смеялся вместе с ней, а когда вернулись назад, Юрий Васильевич уже приехал. Стол накрыли на веранде, разлили  по чашкам чай, выставили всевозможное варенье. От пирожков, испечённых хозяйкой, Генка просто пришёл в восторг! Мать Стеллы, теперь больше молчала, глядя на счастливую дочь. Генка же, напротив, дал волю своему остроумию и красноречию, складно и с юмором отвечал на вопросы родителей Стеллы. Юрий Васильевич в свою очередь не без гордости сообщил сидящим за столом, что дела в академии у него идут хорошо, и в новом учебном семестре он начинает читать курс лекций под названием «Оперативно-розыскная деятельность».

А в тот момент, когда Томилины хохотали до слёз от рассказа Геннадия о том, как однажды его дядя в Средней Азии попал в весьма щекотливую ситуацию из-за недостаточного знания местного диалекта, в калитку вошла женщина с двумя бидонами –  жительница соседней деревни снабжала в летние месяцы дачников молоком. Как только приготовленная двухлитровая банка была наполнена, и Клавдия Ивановна потянулась за кошельком, Геннадий Струков не преминул воспользоваться сложившейся ситуацией:

          –  Не утруждайте себя, Клавдия Ивановна, позвольте сделать это мне!

Он с нарочитой небрежностью извлёк из кармана бумажник, порылся в нём, перебирая пальцами купюры, отыскал несколько  монет и высыпал их в подставленную молочницей ладонь.

Когда за молочницей закрылась калитка, Юрий Васильевич, нахмурившись, протянул руку.

–        А ну-ка, позвольте, милейший, взглянуть!

Генка передал бумажник профессору.

–        М-да… Добротная вещица, – пристально рассматривая бумажник, вздохнул Томилин.

Лицо его вдруг приняло печальное и строгое выражение, затем побагровело, однако сдерживая себя, он произнёс, как  можно спокойнее:

–        А теперь, потрудитесь-ка объяснить, молодой человек, каким образом к вам попал МОЙ бумажник?

Три пары глаз – удивлённые, испуганные и презрительно-ненавистные – уставились на сконфуженного Геннадия. За столом воцарилась гробовая тишина, лишь отчаянно жужжала, угодившая в розетку с вареньем оса, да где-то далеко на Оке гудел теплоход.

 А потом –  клумба, три прыжка, забор и подоспевшая так кстати электричка…