Перекресток Глава 12

Когда мне было шесть, мамаша читала мне стишок про Шалтая-Болтая.
Ну, знаете…
«Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница,
Вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать!».
Тогда, я спрашивал мать – что такое Шатлай-Болтай?
Она отвечала – это левое яйцо Людовика XVI.
Я спрашивал – а почему левое?
Не важно, какое. Важно, куда ты смотришь двадцать четыре часа и семь дней в неделю. – Говорит она. – Он смотрел налево, а значит, его левое яйцо отслоилось и отрастив себе ножки, да ручки, пошло по своим делам.
А сколько яиц было у Людовика? – спрашиваю я, хлопая глазами. Одеяло у меня натянуто до подбородка и я боюсь, что это левое яйцо заявится в комнату.
Два.
Я испугался. Я подумал, что два Шалтая-Болтая… это два брата. Если ушел один, значит, и второй уйдет.
А это больно, когда отслаивается яйцо? – спрашиваю я.
Мать закусывает губу, раздумывая.
Тебя, когда-нибудь тянули за соски?
Нет.
А за мошонку?  
Нет. А что такое мошонка?
Тогда, ты не поймешь, что такое отслойка. – Говорит она, игнорируя мой вопрос.
Тогда, я не называл яйца – яйцами. Я не называл их орехами, абрикосами, кокосами, шарами… я называл их Шалтаями.
Я говорил – эй, чувак твои Шалтаи Болтаются.
Я был маленьким и не понимал, что отслоение левого яйца Людовика XVI, здесь было ни при чем. Все это дерьмо, что говорила мне мать – было ложью.
На самом деле это был всего лишь вымышленный персонаж книги Льюиса Кэррола «Алиса в Зазеркалье». Большое, человекоподобное яйцо с галстуком. Он появлялся на шестой шахматной клетке в Зазеркалье. Он выступал в роли Зазеркального мудреца, который помогал Алисе постичь значение слов. Шалтай-Болтай говорил, что каждое имя должно что-то означать. Ну, и все в этом роде.
Что касается Людовика XVI…  
Есть такое стишок:
«Джек и Джилл пошли на холм принести ведро воды.
Джек упал и разбил корону,
А Джилл последовала за ним кувырком.
Джек поднялся и потрусил домой,
Настолько быстро, насколько он мог скакать.
Он лег в кровать и перевязал голову
Оберточной бумагой с уксусом».
Джек – это якобы король Людовик XVI, который был обезглавлен, «разбил корону». А Джилл – его супруга, королева Мария-Антуанетта, которая «последовала за ним кувырком».
Короче говоря, Шалтай-Болтай ассоциируется со многими вещами, в основном с грузными, неповоротливыми людьми... или с чем-то, что безвозвратно испорчено.
 Но, тогда, стишок меня жутко напугал. Я ждал, что Шалтай-Болтай придет в мою комнату и заставит смотреть меня в какую-нибудь сторону, пока мое яйцо не отслоиться и не отрастит себе ножки, и не уйдет.
Я боялся и я не спал. А если спал, мне снилось это огромное, сморщенное яйцо с ногами. Его уродливая морда с клочками жестких волос. Я видел, как оно тянуло ко мне отросшие, тонкие, как прутики, ручки и шептало – посмотри… посмотри…
Детский стишок, пробирал меня до костей, пока мне не исполнилось семь.
С семи лет, мне больше не снился Шалтай-Болтай.
Но сегодня приснился.
Прошло шестнадцать лет, и я впервые за это время, увидел мерзкое яйцо с ручками и ножками.
Оно было огромным. Оно возвышалось надо мной, как отвесная скала, отбрасывающая тень на залитую солнцем лужайку.
Яйцо постарело. Дряблая кожа, с седыми волосками, свисала с яйцевидного тела. Тонкие, как прутики ножки и ручки тряслись, а пальцы, как скрюченные при артрите, тянулись ко мне.
Оно не шептало… оно хрипело, осипшим голосом – загляни… загляни.
Я спрашивал яйцо – куда я должен заглянуть?
А оно отвечало – себе за шиворот.
Потом оно начинало смеяться. Громко. Цареподобно. Как удары грома на небе.
Чем больше, яйцо смеялось, тем меньше становился я.
Оно возвышалось. Я уменьшался, пока вовсе не исчез.
Когда я открыл глаза, то подумал… а не значит ли это, что я что-то испортил?
Безвозвратно испортил?
Да, возможно, я испортил что-то. Может… Лизу.
Возвращаясь к прошлому…
Наши встречи затянулись на два месяца.
Два месяца мы тайком трахались.
Когда отчим выполнял часть своего супружеского долга, Лизи приходила ко мне и мы трахались. Жестко трахались. Она любила, когда я был в ней языком и членом. Она любила, когда я кусал ее грудь и губы. Она любила, когда я говорил грязные вещи. Она боготворила меня.
Точнее… Лизи говорила, что я открыл для нее истину. Я привел ее к Богу.
Хм… член привел ее к Богу.
Забавно.
На третий месяц, я заметил, что Лизи постоянно ходит бледная и почти ничего не ест. Она часто бегала в туалет и блевала. Я понял сразу – она забеременела.
Забеременела от меня, потому что у старпера не только печень спилась, но и сперма. Так, что, отчим трахал Лизи в холостую, а вот я – нет. Мое семя прогрызло ее яйцеклетку и теперь там, в ее утробе, созревал плод.
Плод наших грязных совокуплений.
Потом она пришла ко мне и сказала, что беременна.
Я ответил – делай аборт.
Она начала плакать. Она не хотела аборта. Она хотела оставить этого ребенка.
Интересно, - сказал я. – А как ты объяснишь это своему соседу по койке? Ладно, допустим, объяснишь. Но ты же не думаешь, что он позволит этому ребенку родится? Ты хочешь, чтобы ребенок страдал?
Но, это же наш малыш. – Твердила Лизи.
Этого ребенка никто не будет любить, кроме тебя. – Говорил я. – А ты одна в этом мире. Вскоре, ты это поймешь и обидишь его. Не стоит ранить чувства глупого существа, прежде чем, все зайдет слишком далеко. Поэтому, сделай аборт. Это будет лучшим миром для него. Миром, где он никогда не родится.
На следующее утро, когда я проснулся, Лизи не было дома. Ее вещи тоже исчезли.
Она ушла.
Я надеюсь, что она поступила разумно и не оставила ребенка.
Он не нужен этому миру.
Он не нужен никому, кроме себя самого.
Может, в этом была моя ошибка? Может, именно это я испортил?
Я заставил Лизи сделать аборт.
Но, честно говоря, я не знаю, сделала ли она его, потому что после нашего разговора, Лизи больше не вернулась к нам.
А я… черт, я скучал по ней. Серьезно, чудовище во мне скучало по Лизи. По ее голосу и ясным глазам. Они по-прежнему были ясно-голубыми.
Для меня.   
Отчим не особо расстроился уходу Лизи. Он никак не отреагировал.
Ну, ушла и ушла. Меньше рта кормить, да воздуха портить.
Через пару дней, он привел другую.
Тридцатилетнюю сухопарую женщину.
Дьявол, я думал, она сломается, если сделает еще пару шагов. Она, как будто пережила блокаду или побывала в «Бухенвальдии».
Выжженные добела волосы, обрамляли худое лицо. Пустые, серые глаза, с фунтами туши и теней. Грудь, как две кнопки. Ребра и бедренные кости торчат под одеждой.
Большой рот. Очень большой.
Отчим говорил, что у Маргарет, рабочий ротик. Вакуум. Пылесос. Ее рот, чистая вытяжка для члена. Ее горло бездонно, так что член может доходить до трахеи, и она не подавится. Она может не глотать.
Я слушал, как отчим расхваливал свою новую подружку и мне становилось хреново.
Я только представил, на что это будет похоже.
Черт, я лучше суну член в пирог, чем в гнилую трубу.  
Как-то утром, я вошел на кухню, а там отчим сидит за столом. В то время, пока он преспокойненько хлебает пиво из жестяной банки и читает утреннюю газету, на коленях, перед ним стоит Маргарет и сосет его член.
Я бы не назвал это сосанием… член у отчима мелкий, годится на причмокивание.
Короче говоря, это скелетоподобное существо наяривает его отросток, а отчим даже не реагирует.
Я иду к шкафчику, чтобы достать хлопья. После к холодильнику, чтобы взять молоко. Пока я делаю себе завтрак, отчим на пару минут застывает с таким лицом, точно пытается отложить личинку… или пустить ветер и выдыхает.
Маргарет отстраняется, утирая уголки губ и поднимается с колен. Улыбается мне, своими распухшими губами.
Меня тошнит. Реально тошнит оттого, что это дерьмо происходит на кухне, а не в его комнате.
Поэтому, я одну за другой ложкой, ем свой завтрак, смотрю на отчима и думаю – когда же ты, сука, загнешься?
Он не работает. Получает пособие по инвалидности. Отчим говорил, что служил в сухопутных войсках. Когда на них напали узкожопые, его ранили. Теперь, государство кормит его задницу.
А я кормлю его задницу. Я работаю в закусочной.
Этих денег едва хватает, чтобы заплатить за квартиру. А отчим, тем временем, пропивает свое пособие.
Маргарет закуривает. Вонь дешевых сигарет перебивает спертый запах пота и немытого тела. Она смотрит на меня, как голодный хищник на будущую жертву.
Отчим делает глоток, забирает сигарету у Маргарет и делает затяжку.
Кашляет. Сильно, так что брызги летят на газету.
Я успеваю заметить, что это кровь.
Я внутренне ликую.
Скоро эта скотина загнется.
Доедаю завтрак, думая о Лизи.
Сделала ли она аборт?
Вернулась ли она в свою семью?
Не знаю, почему меня это так волнует.
Я никогда раньше не думал о ком-то. Я о себе редко думаю, а уж о постороннем человеке – тем более.
Может… может, она привела меня к Богу?
Я не могу сказать о себе, что я хороший человек. Что я добрый. Что я сострадательный.
Я бесчувственная скотина. Вот, кто я.
Поэтому… для меня лучше, если ребенок не родится.
Не знаю, почему, но я не хочу, чтобы ребенок вырос и стал похожим на меня… или на отчима.
Я не сострадательный, но я жалею дитя, которое хотят выпустить на свет.
Я бесчувственная скотина, но меня волнует то, кем он станет, когда вырастет.
Я злой, но я не хочу, чтобы ребенок страдал, видя кошмар этого мира.
Это не его мир. Не его будущее. Не его жизнь.
Он не должен спускать на себя диких псов реальности.
Моя мать не думала об этом, но думаю я.
Как странно.
Эй, парень, - говорит отчим. – Маргарет хочет тебе отсосать. Будешь?
Он говорит это так, словно предлагает пирожок, а не возможность взорвать к чертям этот городок.
Нет, - отвечаю я, споласкивая тарелку. – Я уже позавтракал.
Маргарет и отчим начинают ржать надо мной.
Впрочем, мне плевать на их недалекость.
Я иду к себе в комнату. Переодеваюсь в черные джинсы и синюю рабочую футболку с нашитым логотипом кафе, в котором работаю.
Стою обычно за кассой, дежурно улыбаюсь и спрашиваю – что желаете заказать?
Монотонная. Однотонная. Скучная. Рутинная. Беспочвенная работа.
Синяя кепка на моей голове, когда я стою за кассой и пробиваю сумму.
От меня, змеей тянется очередь из прожорливых Шалтаев-Болтаев или оголодавших Бухенвальдов.
Все они заказывают гамбургеры.
Чизбургеры.
Картофель фри.
Колу.
Диетическую колу.
Сладкие пирожки.
Луковые кольца в панировке.
Нагетсы.
Все калорийное, стоит в одну шеренгу с диетической колой.
Можно подумать, что от диетической колы, их бока не провиснут.
Можно подумать, что сожрав три тысячи калорий, их сосуды не слипнуться от холестерийных бляшек, а сердце не пропустит удары, от отдышки.
Я продаю жир и углеводы за деньги.
Люди покупают и травятся им за свои же деньги, а после бегают по больницам, чтобы отсосать жир или ходят в тренажерный зал, чтобы жир превратить в мышцы. 
Я улыбаюсь и продаю съедобную смерть.
Когда очередь немного рассасывается, рассиживаясь за столики. Когда, упаковки, в которые запечатаны булки с котлетой и овощами, шуршат, я приваливаюсь к прилавку, наблюдая за скотом, жующим съедобную смерть.
Они говорят о ерунде и жуют… жуют… жуют… упаковки шуршат. Напитки шипят. Картошка скрепит на зубах…
… жуют… жуют… жуют… 
Шон, – окрикивает меня толстое брюхо в клетчатой рубашке. – Перерыв. Иди обедай.
Я киваю, и ухожу на кухню, где пахнет жженым маслом и жаренными котлетами.
В целях экономии, масло во фритюре используют три-четыре раза.
Поэтому картошка скрипит на зубах, а во рту остается металлический привкус.
Я устроился сюда, чтобы смотреть, как люди заживо хоронят себя. Это забавно. Они даже не знают об этом… или знают, но умышленно копают под себя.
Работники, жрут туже еду, что и клиенты. Свою еду, приносить запрещено.
Если ты продаешь это дерьмо, ты должен знать, каково на вкус это дерьмо, чтобы хвалить это дерьмо клиентам.
Передо мной появляется чизбургер с куриной котлетой, помидором, солеными огурцами, салатом и сыром. Пышная булка с кунжутом еще теплая от печки.
Я поднимаю глаза на того, кто положил передо мной это дерьмо.
Это Майа.
Она симпатичная. Такая же симпатичная, как Лизи.
У нее каштановые волосы, чуть ниже скул. Зеленые глаза и бронзовая кожа.
Майа говорила, что отдыхала на диких островах и ловила рыбу на самодельный гарпун. Длинная палка с заточенным концом, хорошо входит в плоское тело рыбы. Главное, это скорость. Рыбы проворные существа, а ты должен быть намного проворнее их.
Майа садиться напротив меня и разворачивает свой обед. Чизбургер.
Ты бледный. – Говорит она. – Тебе надо хорошо питаться.
Я опускаю глаза на чизбургер и меня начинает тошнить от его вида.
Если босс увидит, что ты не ешь, - продолжает Майа. – Он уволит тебя.
А если я съем свою руку, он будет выплачивать мне пособие? – спрашиваю я и снова смотрю на нее.
Ты милый. – Отвечает она. – И красивый.
Красивый?
Да. У тебя красивые глаза.
Почему ты считаешь их красивыми?
Они серые, как луна.
На что они еще похожи?
На две серебряные монеты.
Я хмурюсь.
Я не считаю себя красивым. Как я уже говорил, отчим отбил у меня самолюбование.
Если не хочешь есть, я скажу боссу, что ты съел чизбургер. – Говорит Майа.
Я качаю головой и тянусь к нему. Беру в руки и подношу ко рту. Мои челюсти смыкаются, переламывая булку и котлету. Кетчуп и майонез затекает в рот, отдавая маслянистым вкусом. Потом я начинаю жевать.
Я жую это дерьмо и смотрю на Майю. Она отщипывает маленькие кусочки, жует и тоже смотрит на меня.
У тебя есть парень? – спрашиваю я.
Есть. Он сейчас учиться в колледже в Лос-Анджелесе. Через три месяца прилетит на каникулы.
Ты скучаешь по нему?
Когда нечем заняться. – Отвечает Майа, опустив глаза.
Я закрываю глаза, проглатывая последний кусок чизбургера.
А когда открываю, то уже нахожусь в подсобке, а подо мной стонет Майа.
Ее юбка задрана до талии. Белые трусики сдвинуты в бок. Ноги на моих плечах.
Ее задница трется по пластиковому ящику, пока я жестко двигаюсь в ней.
Я не помню, как мы оказались здесь. Я не помню, что сказал ей, чтобы мы начали трахаться.
Майа держится за мои запястья, пока я удерживаю ее за шею.
Без прелюдии. Без поцелуев.
Я не люблю целоваться. Это беспочвенно.
А между нами, всего лишь тупой, животный секс.
Просто потому, что ей нечем заняться, а у меня обед.
Кстати, обед… этот чертов чизбургер поднимается по желудку. У меня изжога от вкуса соусов и недостаточно хорошо прожаренной котлеты.
Я думаю, что могу отравится этим дерьмом, в тот момент, когда Майа стонет и поднимает бедра в такт моему ритму. Ее зеленые глаза смотрят на то место, где мы сходимся. Губы приоткрываются, язык лижет нижнюю губу. Изредка появляются белые зубки, что закусывают эту нижнюю губу.
Я бы хотел укусить ее за нижнюю губу, чтобы почувствовать вкус крови.
Я хочу укусить тебя. – Говорю я, чуть сильнее сжимая Майю за шею.
Куда?
В губу. Ты кусаешь ее. Я тоже хочу ее укусить.
Ты милый. – Говорит она и выпячивает нижнюю губу. Я наклоняюсь и вцепляюсь зубами в мягкую плоть. Сжимаю. Майа стонет, впиваясь ноготками в мою кожу.
Сжимаю еще сильнее, пока на языке не чувствуется теплая и соленая влага.
Глотаю. Убыстряюсь. Бьюсь в нее изо всех сил, что под задницей Майи визжит пластиковый ящик.
Она стонет еще громче. Я сосу ее губу.
Как все просто и восхитительно.
После, я кончаю, смакуя во рту привкус крови.
Я извращенец. Я скотина. Я ублюдок.
Я жду, что Майа скажет мне это, но она лишь поправляет одежду и касается своей губы. Губа распухла, но не кровоточит.
Я жду…
А она смотрит на меня и говорит:
Ты и вправду, милый. И твои глаза, все еще красивые.
Я начинаю злиться. Я готов ударить Майю. Я готов пырнуть ее деревянной морковкой или засунуть ей в анус необъятный баклажан… черт, я готов причинить ей боль, лишь бы она назвала меня извращенцем, скотиной и ублюдком.
Мне надоело, что все, кто минимум меня знает, считают меня добрым и милым. Считают мои глаза красивыми.
Они видят во мне… черт, они видят во мне слабого ребенка, которому нужна жалость.
Они жалеют меня.
Но разве можно жалеть меня?
Я ненавижу жалость.
Если мужчину называют милым, и если его жалеют – значит, он дерьмо.
А я не хочу быть дерьмом. Не хочу быть, как отчим, хотя что-то во мне есть от него.
Я трахаю женщин, с которыми после ничего общего не имею.
Разве, после этого, меня можно назвать милым?
Я знаю, Майа запала на меня, как только я устроился в кафе.
Она улыбалась мне. Она смотрела на меня, пока я делал вид, что не вижу этого. Она садилась за один стол со мной и обедала. Она говорила со мной. И теперь, Майа трахнулась со мной, только потому, что я милый и у меня красивые глаза.
Я лохмачу волосы, надеваю кепку и уже у двери говорю ей:
Найди себе занятие, Майа.
Это прямой намек, что не стоит ложиться под каждого, если у тебя свободная минутка.
Я бы не хотел быть на месте ее парня. Не зная, что твоя девушка вбирает в себя чужой член, а после трахается с тобой…
Это вовсе не мило и даже не забавно.
Дома, я долго смотрю на себя в зеркало.
Ищу проблески милости в своей внешности.
Глаза… что может быть в них красивого? Они обычные, серые, в ореоле темных ресниц. Темные, густые брови. Темные волосы, в вечном беспорядке, которые я убираю за уши. Локоны разной длины. Спереди чуть длиннее, чем на затылке. Короче говоря, у меня бардак на голове. Лицо угловатое… и бледное. Охренеть, какое бледное.
Я смахиваю на носителя раковой опухоли.
Я высокий. Выше, чем отчим. Жилистый, как жеребец… или как бойцовский питбуль. Темные волоски орошают мою грудь. Густая, темная дорожка от пупка змеится к паху.
Я не красивый.
Я скотина.
А скотина, не может быть красивой.
За дверью доносится ругань отчима. Он пьян и выясняет отношения с Маргарет.
Он осуждает ее за чрезмерную худобу и неспособность к сексу, потому что… знаете, есть фраза – они не трахались, а стукались.
Именно это отчим и пытается ей доказать. Что с Маргарет невозможно трахаться. Ее косточки больно мнут его жирообразные бедра и пивной живот.
Я закрываю глаза и стискиваю челюсти, думая – когда все это прекратиться?
Когда этот ублюдок сдохнет?  

© Copyright: Юлия Пуляк, 2014

Регистрационный номер №0245495

от 14 октября 2014

[Скрыть] Регистрационный номер 0245495 выдан для произведения: Когда мне было шесть, мамаша читала мне стишок про Шалтая-Болтая.
Ну, знаете…
«Шалтай-Болтай сидел на стене.
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница,
Вся королевская рать
Не может Шалтая,
Не может Болтая,
Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая,
Шалтая-Болтая собрать!».
Тогда, я спрашивал мать – что такое Шатлай-Болтай?
Она отвечала – это левое яйцо Людовика XVI.
Я спрашивал – а почему левое?
Не важно, какое. Важно, куда ты смотришь двадцать четыре часа и семь дней в неделю. – Говорит она. – Он смотрел налево, а значит, его левое яйцо отслоилось и отрастив себе ножки, да ручки, пошло по своим делам.
А сколько яиц было у Людовика? – спрашиваю я, хлопая глазами. Одеяло у меня натянуто до подбородка и я боюсь, что это левое яйцо заявится в комнату.
Два.
Я испугался. Я подумал, что два Шалтая-Болтая… это два брата. Если ушел один, значит, и второй уйдет.
А это больно, когда отслаивается яйцо? – спрашиваю я.
Мать закусывает губу, раздумывая.
Тебя, когда-нибудь тянули за соски?
Нет.
А за мошонку?  
Нет. А что такое мошонка?
Тогда, ты не поймешь, что такое отслойка. – Говорит она, игнорируя мой вопрос.
Тогда, я не называл яйца – яйцами. Я не называл их орехами, абрикосами, кокосами, шарами… я называл их Шалтаями.
Я говорил – эй, чувак твои Шалтаи Болтаются.
Я был маленьким и не понимал, что отслоение левого яйца Людовика XVI, здесь было ни при чем. Все это дерьмо, что говорила мне мать – было ложью.
На самом деле это был всего лишь вымышленный персонаж книги Льюиса Кэррола «Алиса в Зазеркалье». Большое, человекоподобное яйцо с галстуком. Он появлялся на шестой шахматной клетке в Зазеркалье. Он выступал в роли Зазеркального мудреца, который помогал Алисе постичь значение слов. Шалтай-Болтай говорил, что каждое имя должно что-то означать. Ну, и все в этом роде.
Что касается Людовика XVI…  
Есть такое стишок:
«Джек и Джилл пошли на холм принести ведро воды.
Джек упал и разбил корону,
А Джилл последовала за ним кувырком.
Джек поднялся и потрусил домой,
Настолько быстро, насколько он мог скакать.
Он лег в кровать и перевязал голову
Оберточной бумагой с уксусом».
Джек – это якобы король Людовик XVI, который был обезглавлен, «разбил корону». А Джилл – его супруга, королева Мария-Антуанетта, которая «последовала за ним кувырком».
Короче говоря, Шалтай-Болтай ассоциируется со многими вещами, в основном с грузными, неповоротливыми людьми... или с чем-то, что безвозвратно испорчено.
 Но, тогда, стишок меня жутко напугал. Я ждал, что Шалтай-Болтай придет в мою комнату и заставит смотреть меня в какую-нибудь сторону, пока мое яйцо не отслоиться и не отрастит себе ножки, и не уйдет.
Я боялся и я не спал. А если спал, мне снилось это огромное, сморщенное яйцо с ногами. Его уродливая морда с клочками жестких волос. Я видел, как оно тянуло ко мне отросшие, тонкие, как прутики, ручки и шептало – посмотри… посмотри…
Детский стишок, пробирал меня до костей, пока мне не исполнилось семь.
С семи лет, мне больше не снился Шалтай-Болтай.
Но сегодня приснился.
Прошло шестнадцать лет, и я впервые за это время, увидел мерзкое яйцо с ручками и ножками.
Оно было огромным. Оно возвышалось надо мной, как отвесная скала, отбрасывающая тень на залитую солнцем лужайку.
Яйцо постарело. Дряблая кожа, с седыми волосками, свисала с яйцевидного тела. Тонкие, как прутики ножки и ручки тряслись, а пальцы, как скрюченные при артрите, тянулись ко мне.
Оно не шептало… оно хрипело, осипшим голосом – загляни… загляни.
Я спрашивал яйцо – куда я должен заглянуть?
А оно отвечало – себе за шиворот.
Потом оно начинало смеяться. Громко. Цареподобно. Как удары грома на небе.
Чем больше, яйцо смеялось, тем меньше становился я.
Оно возвышалось. Я уменьшался, пока вовсе не исчез.
Когда я открыл глаза, то подумал… а не значит ли это, что я что-то испортил?
Безвозвратно испортил?
Да, возможно, я испортил что-то. Может… Лизу.
Возвращаясь к прошлому…
Наши встречи затянулись на два месяца.
Два месяца мы тайком трахались.
Когда отчим выполнял часть своего супружеского долга, Лизи приходила ко мне и мы трахались. Жестко трахались. Она любила, когда я был в ней языком и членом. Она любила, когда я кусал ее грудь и губы. Она любила, когда я говорил грязные вещи. Она боготворила меня.
Точнее… Лизи говорила, что я открыл для нее истину. Я привел ее к Богу.
Хм… член привел ее к Богу.
Забавно.
На третий месяц, я заметил, что Лизи постоянно ходит бледная и почти ничего не ест. Она часто бегала в туалет и блевала. Я понял сразу – она забеременела.
Забеременела от меня, потому что у старпера не только печень спилась, но и сперма. Так, что, отчим трахал Лизи в холостую, а вот я – нет. Мое семя прогрызло ее яйцеклетку и теперь там, в ее утробе, созревал плод.
Плод наших грязных совокуплений.
Потом она пришла ко мне и сказала, что беременна.
Я ответил – делай аборт.
Она начала плакать. Она не хотела аборта. Она хотела оставить этого ребенка.
Интересно, - сказал я. – А как ты объяснишь это своему соседу по койке? Ладно, допустим, объяснишь. Но ты же не думаешь, что он позволит этому ребенку родится? Ты хочешь, чтобы ребенок страдал?
Но, это же наш малыш. – Твердила Лизи.
Этого ребенка никто не будет любить, кроме тебя. – Говорил я. – А ты одна в этом мире. Вскоре, ты это поймешь и обидишь его. Не стоит ранить чувства глупого существа, прежде чем, все зайдет слишком далеко. Поэтому, сделай аборт. Это будет лучшим миром для него. Миром, где он никогда не родится.
На следующее утро, когда я проснулся, Лизи не было дома. Ее вещи тоже исчезли.
Она ушла.
Я надеюсь, что она поступила разумно и не оставила ребенка.
Он не нужен этому миру.
Он не нужен никому, кроме себя самого.
Может, в этом была моя ошибка? Может, именно это я испортил?
Я заставил Лизи сделать аборт.
Но, честно говоря, я не знаю, сделала ли она его, потому что после нашего разговора, Лизи больше не вернулась к нам.
А я… черт, я скучал по ней. Серьезно, чудовище во мне скучало по Лизи. По ее голосу и ясным глазам. Они по-прежнему были ясно-голубыми.
Для меня.   
Отчим не особо расстроился уходу Лизи. Он никак не отреагировал.
Ну, ушла и ушла. Меньше рта кормить, да воздуха портить.
Через пару дней, он привел другую.
Тридцатилетнюю сухопарую женщину.
Дьявол, я думал, она сломается, если сделает еще пару шагов. Она, как будто пережила блокаду или побывала в «Бухенвальдии».
Выжженные добела волосы, обрамляли худое лицо. Пустые, серые глаза, с фунтами туши и теней. Грудь, как две кнопки. Ребра и бедренные кости торчат под одеждой.
Большой рот. Очень большой.
Отчим говорил, что у Маргарет, рабочий ротик. Вакуум. Пылесос. Ее рот, чистая вытяжка для члена. Ее горло бездонно, так что член может доходить до трахеи, и она не подавится. Она может не глотать.
Я слушал, как отчим расхваливал свою новую подружку и мне становилось хреново.
Я только представил, на что это будет похоже.
Черт, я лучше суну член в пирог, чем в гнилую трубу.  
Как-то утром, я вошел на кухню, а там отчим сидит за столом. В то время, пока он преспокойненько хлебает пиво из жестяной банки и читает утреннюю газету, на коленях, перед ним стоит Маргарет и сосет его член.
Я бы не назвал это сосанием… член у отчима мелкий, годится на причмокивание.
Короче говоря, это скелетоподобное существо наяривает его отросток, а отчим даже не реагирует.
Я иду к шкафчику, чтобы достать хлопья. После к холодильнику, чтобы взять молоко. Пока я делаю себе завтрак, отчим на пару минут застывает с таким лицом, точно пытается отложить личинку… или пустить ветер и выдыхает.
Маргарет отстраняется, утирая уголки губ и поднимается с колен. Улыбается мне, своими распухшими губами.
Меня тошнит. Реально тошнит оттого, что это дерьмо происходит на кухне, а не в его комнате.
Поэтому, я одну за другой ложкой, ем свой завтрак, смотрю на отчима и думаю – когда же ты, сука, загнешься?
Он не работает. Получает пособие по инвалидности. Отчим говорил, что служил в сухопутных войсках. Когда на них напали узкожопые, его ранили. Теперь, государство кормит его задницу.
А я кормлю его задницу. Я работаю в закусочной.
Этих денег едва хватает, чтобы заплатить за квартиру. А отчим, тем временем, пропивает свое пособие.
Маргарет закуривает. Вонь дешевых сигарет перебивает спертый запах пота и немытого тела. Она смотрит на меня, как голодный хищник на будущую жертву.
Отчим делает глоток, забирает сигарету у Маргарет и делает затяжку.
Кашляет. Сильно, так что брызги летят на газету.
Я успеваю заметить, что это кровь.
Я внутренне ликую.
Скоро эта скотина загнется.
Доедаю завтрак, думая о Лизи.
Сделала ли она аборт?
Вернулась ли она в свою семью?
Не знаю, почему меня это так волнует.
Я никогда раньше не думал о ком-то. Я о себе редко думаю, а уж о постороннем человеке – тем более.
Может… может, она привела меня к Богу?
Я не могу сказать о себе, что я хороший человек. Что я добрый. Что я сострадательный.
Я бесчувственная скотина. Вот, кто я.
Поэтому… для меня лучше, если ребенок не родится.
Не знаю, почему, но я не хочу, чтобы ребенок вырос и стал похожим на меня… или на отчима.
Я не сострадательный, но я жалею дитя, которое хотят выпустить на свет.
Я бесчувственная скотина, но меня волнует то, кем он станет, когда вырастет.
Я злой, но я не хочу, чтобы ребенок страдал, видя кошмар этого мира.
Это не его мир. Не его будущее. Не его жизнь.
Он не должен спускать на себя диких псов реальности.
Моя мать не думала об этом, но думаю я.
Как странно.
Эй, парень, - говорит отчим. – Маргарет хочет тебе отсосать. Будешь?
Он говорит это так, словно предлагает пирожок, а не возможность взорвать к чертям этот городок.
Нет, - отвечаю я, споласкивая тарелку. – Я уже позавтракал.
Маргарет и отчим начинают ржать надо мной.
Впрочем, мне плевать на их недалекость.
Я иду к себе в комнату. Переодеваюсь в черные джинсы и синюю рабочую футболку с нашитым логотипом кафе, в котором работаю.
Стою обычно за кассой, дежурно улыбаюсь и спрашиваю – что желаете заказать?
Монотонная. Однотонная. Скучная. Рутинная. Беспочвенная работа.
Синяя кепка на моей голове, когда я стою за кассой и пробиваю сумму.
От меня, змеей тянется очередь из прожорливых Шалтаев-Болтаев или оголодавших Бухенвальдов.
Все они заказывают гамбургеры.
Чизбургеры.
Картофель фри.
Колу.
Диетическую колу.
Сладкие пирожки.
Луковые кольца в панировке.
Нагетсы.
Все калорийное, стоит в одну шеренгу с диетической колой.
Можно подумать, что от диетической колы, их бока не провиснут.
Можно подумать, что сожрав три тысячи калорий, их сосуды не слипнуться от холестерийных бляшек, а сердце не пропустит удары, от отдышки.
Я продаю жир и углеводы за деньги.
Люди покупают и травятся им за свои же деньги, а после бегают по больницам, чтобы отсосать жир или ходят в тренажерный зал, чтобы жир превратить в мышцы. 
Я улыбаюсь и продаю съедобную смерть.
Когда очередь немного рассасывается, рассиживаясь за столики. Когда, упаковки, в которые запечатаны булки с котлетой и овощами, шуршат, я приваливаюсь к прилавку, наблюдая за скотом, жующим съедобную смерть.
Они говорят о ерунде и жуют… жуют… жуют… упаковки шуршат. Напитки шипят. Картошка скрепит на зубах…
… жуют… жуют… жуют… 
Шон, – окрикивает меня толстое брюхо в клетчатой рубашке. – Перерыв. Иди обедай.
Я киваю, и ухожу на кухню, где пахнет жженым маслом и жаренными котлетами.
В целях экономии, масло во фритюре используют три-четыре раза.
Поэтому картошка скрипит на зубах, а во рту остается металлический привкус.
Я устроился сюда, чтобы смотреть, как люди заживо хоронят себя. Это забавно. Они даже не знают об этом… или знают, но умышленно копают под себя.
Работники, жрут туже еду, что и клиенты. Свою еду, приносить запрещено.
Если ты продаешь это дерьмо, ты должен знать, каково на вкус это дерьмо, чтобы хвалить это дерьмо клиентам.
Передо мной появляется чизбургер с куриной котлетой, помидором, солеными огурцами, салатом и сыром. Пышная булка с кунжутом еще теплая от печки.
Я поднимаю глаза на того, кто положил передо мной это дерьмо.
Это Майа.
Она симпатичная. Такая же симпатичная, как Лизи.
У нее каштановые волосы, чуть ниже скул. Зеленые глаза и бронзовая кожа.
Майа говорила, что отдыхала на диких островах и ловила рыбу на самодельный гарпун. Длинная палка с заточенным концом, хорошо входит в плоское тело рыбы. Главное, это скорость. Рыбы проворные существа, а ты должен быть намного проворнее их.
Майа садиться напротив меня и разворачивает свой обед. Чизбургер.
Ты бледный. – Говорит она. – Тебе надо хорошо питаться.
Я опускаю глаза на чизбургер и меня начинает тошнить от его вида.
Если босс увидит, что ты не ешь, - продолжает Майа. – Он уволит тебя.
А если я съем свою руку, он будет выплачивать мне пособие? – спрашиваю я и снова смотрю на нее.
Ты милый. – Отвечает она. – И красивый.
Красивый?
Да. У тебя красивые глаза.
Почему ты считаешь их красивыми?
Они серые, как луна.
На что они еще похожи?
На две серебряные монеты.
Я хмурюсь.
Я не считаю себя красивым. Как я уже говорил, отчим отбил у меня самолюбование.
Если не хочешь есть, я скажу боссу, что ты съел чизбургер. – Говорит Майа.
Я качаю головой и тянусь к нему. Беру в руки и подношу ко рту. Мои челюсти смыкаются, переламывая булку и котлету. Кетчуп и майонез затекает в рот, отдавая маслянистым вкусом. Потом я начинаю жевать.
Я жую это дерьмо и смотрю на Майю. Она отщипывает маленькие кусочки, жует и тоже смотрит на меня.
У тебя есть парень? – спрашиваю я.
Есть. Он сейчас учиться в колледже в Лос-Анджелесе. Через три месяца прилетит на каникулы.
Ты скучаешь по нему?
Когда нечем заняться. – Отвечает Майа, опустив глаза.
Я закрываю глаза, проглатывая последний кусок чизбургера.
А когда открываю, то уже нахожусь в подсобке, а подо мной стонет Майа.
Ее юбка задрана до талии. Белые трусики сдвинуты в бок. Ноги на моих плечах.
Ее задница трется по пластиковому ящику, пока я жестко двигаюсь в ней.
Я не помню, как мы оказались здесь. Я не помню, что сказал ей, чтобы мы начали трахаться.
Майа держится за мои запястья, пока я удерживаю ее за шею.
Без прелюдии. Без поцелуев.
Я не люблю целоваться. Это беспочвенно.
А между нами, всего лишь тупой, животный секс.
Просто потому, что ей нечем заняться, а у меня обед.
Кстати, обед… этот чертов чизбургер поднимается по желудку. У меня изжога от вкуса соусов и недостаточно хорошо прожаренной котлеты.
Я думаю, что могу отравится этим дерьмом, в тот момент, когда Майа стонет и поднимает бедра в такт моему ритму. Ее зеленые глаза смотрят на то место, где мы сходимся. Губы приоткрываются, язык лижет нижнюю губу. Изредка появляются белые зубки, что закусывают эту нижнюю губу.
Я бы хотел укусить ее за нижнюю губу, чтобы почувствовать вкус крови.
Я хочу укусить тебя. – Говорю я, чуть сильнее сжимая Майю за шею.
Куда?
В губу. Ты кусаешь ее. Я тоже хочу ее укусить.
Ты милый. – Говорит она и выпячивает нижнюю губу. Я наклоняюсь и вцепляюсь зубами в мягкую плоть. Сжимаю. Майа стонет, впиваясь ноготками в мою кожу.
Сжимаю еще сильнее, пока на языке не чувствуется теплая и соленая влага.
Глотаю. Убыстряюсь. Бьюсь в нее изо всех сил, что под задницей Майи визжит пластиковый ящик.
Она стонет еще громче. Я сосу ее губу.
Как все просто и восхитительно.
После, я кончаю, смакуя во рту привкус крови.
Я извращенец. Я скотина. Я ублюдок.
Я жду, что Майа скажет мне это, но она лишь поправляет одежду и касается своей губы. Губа распухла, но не кровоточит.
Я жду…
А она смотрит на меня и говорит:
Ты и вправду, милый. И твои глаза, все еще красивые.
Я начинаю злиться. Я готов ударить Майю. Я готов пырнуть ее деревянной морковкой или засунуть ей в анус необъятный баклажан… черт, я готов причинить ей боль, лишь бы она назвала меня извращенцем, скотиной и ублюдком.
Мне надоело, что все, кто минимум меня знает, считают меня добрым и милым. Считают мои глаза красивыми.
Они видят во мне… черт, они видят во мне слабого ребенка, которому нужна жалость.
Они жалеют меня.
Но разве можно жалеть меня?
Я ненавижу жалость.
Если мужчину называют милым, и если его жалеют – значит, он дерьмо.
А я не хочу быть дерьмом. Не хочу быть, как отчим, хотя что-то во мне есть от него.
Я трахаю женщин, с которыми после ничего общего не имею.
Разве, после этого, меня можно назвать милым?
Я знаю, Майа запала на меня, как только я устроился в кафе.
Она улыбалась мне. Она смотрела на меня, пока я делал вид, что не вижу этого. Она садилась за один стол со мной и обедала. Она говорила со мной. И теперь, Майа трахнулась со мной, только потому, что я милый и у меня красивые глаза.
Я лохмачу волосы, надеваю кепку и уже у двери говорю ей:
Найди себе занятие, Майа.
Это прямой намек, что не стоит ложиться под каждого, если у тебя свободная минутка.
Я бы не хотел быть на месте ее парня. Не зная, что твоя девушка вбирает в себя чужой член, а после трахается с тобой…
Это вовсе не мило и даже не забавно.
Дома, я долго смотрю на себя в зеркало.
Ищу проблески милости в своей внешности.
Глаза… что может быть в них красивого? Они обычные, серые, в ореоле темных ресниц. Темные, густые брови. Темные волосы, в вечном беспорядке, которые я убираю за уши. Локоны разной длины. Спереди чуть длиннее, чем на затылке. Короче говоря, у меня бардак на голове. Лицо угловатое… и бледное. Охренеть, какое бледное.
Я смахиваю на носителя раковой опухоли.
Я высокий. Выше, чем отчим. Жилистый, как жеребец… или как бойцовский питбуль. Темные волоски орошают мою грудь. Густая, темная дорожка от пупка змеится к паху.
Я не красивый.
Я скотина.
А скотина, не может быть красивой.
За дверью доносится ругань отчима. Он пьян и выясняет отношения с Маргарет.
Он осуждает ее за чрезмерную худобу и неспособность к сексу, потому что… знаете, есть фраза – они не трахались, а стукались.
Именно это отчим и пытается ей доказать. Что с Маргарет невозможно трахаться. Ее косточки больно мнут его жирообразные бедра и пивной живот.
Я закрываю глаза и стискиваю челюсти, думая – когда все это прекратиться?
Когда этот ублюдок сдохнет?  

 

Перекресток Глава 11

Перекресток Глава 13