Мы бежали от заката. По синим холмам он гнался за нами, в кровь рассекая свои розовые колени. Он ловил нас в свои малиновые сети. Он бросил нам вдогонку своих рыжих собак. От его яростной нежности мы бежали в темную летнюю ночь. В нашем купе – дым и разговоры о женщинах. Ночь прильнула к нашему окну, и мы ждем чего-то от ее черной неизвестности. Говорит Сема, задумчивый солдат:
– Они любят таких, которые валяются у них в ногах и гоняются за ними с ножами.
– Надо спать, – говорит Витька, медлительный, самоуверенный Геркулес. Он сидит у окна, он скрестил на груди руки, к стене откинул голову. Под гимнастеркой каменеют тоскующие его бицепсы.
– Пашка пятый час травит, – говорит Сема. На средней полке он стучит своим костлявым телом.
– Надо спать, – говорит Витька, но не двигается.
– Я говорю, Пашка какой способный. Слышь, студент, сколько прошло? В купе едут два сержанта и один рядовой. Они везут с собой звонкое слово «дембель». Они возвращаются домой. Я еду с ними шестые сутки. Я пил с ними водку, я говорил с ними о любви. Мы обожжены одним закатом.
– Прошло четыре часа двадцать минут, – говорю я.
– Видал! – говорит Сема с восхищением. – Профессор. Павел-то! Они служили в одном взводе. Но Сема не знал, что Пашка может говорить четыре часа подряд. Пашка Белокопытов стоит в тамбуре с девчонкой по имени Валя. Он стоит с ней пятый час. Она вошла в вагон, когда исчезло солнце и вспыхнул на западе этот красный, нестерпимо красный закат. Тогда Пашка остановил ее в коридоре.
– Пятый час травит, – говорит Сема завистливо.
– Бесполезно, – говорит Витька и тянет с каменных плеч гимнастерку. Пашка едет к Семе в деревню. Об этом они договорились давно. Семнадцать месяцев назад, осенью, на марше. Сема сказал тогда: «Как в Сочи. В баню тебя свожу, наденем белые рубахи. Как в Сочи». Они обдумали все там, на марше. Витька шел тогда впереди, и он спросил: «У тебя, случаем, нет третьей белой рубахи?» «У меня их как раз три», – ответил Сема. «Не ври, – сказал Витька, – ни черта у тебя нету! Ни одной!.. И не нойте здесь под ухом!» И сентябрьская дорога жирно зачавкала под сапогами, грязные, как дорога, облака тащились над самой головой. И серая Витькина спина качалась перед глазами. Впереди неожиданно запевала закричал песню. И эту песню взвод поволок по грязной сентябрьской дороге. Тогда они поссорились. Теперь ночь липнет к окну, и дикие зеленоглазые полустанки отскакивают с нашего пути. Витька заедет к Семе. И наденет белую рубаху. Сема написал матери, чтобы запасла. Три белые рубахи.
– Белоснежные, – говорит Сема, – с запонками – по всей форме. Неожиданно, как пожар, возникла на нашем пути станция Тайшет. Ночь отпрянула от окна и остановилась под тополями. На перроне мы увидели Пашку. Девчонку он держал за руки, будто на афише. У ног их валялись чемоданы. Пашка что-то говорил. Она слушала и вытягивала шею испуганно и беспомощно, как птенец, выпавший из гнезда. Потом Пашка перестал говорить и взял ее за плечи. Мимо бежали, запинаясь за чемоданы.
– Витя, ты посмотри, сейчас Пашка целоваться будет, – сказал Сема.
– Бесполезно, – сказал Витька и лег на нижнюю полку. А Пашка не целовался, Пашка застыл, как на афише. Тогда мы открыли окно, и Сема крикнул:
– Давай! Целуй – не успеешь! Пашка махнул рукой и отвернулся от вагона. Девчонки Вали из-за его спины не стало видно вовсе.
– Дава-ай! – закричали из других окон. Там ехали солдаты. – Помочь тебе, что ли? Пашка нагнулся, и мы увидели ее голову – подснежник на выгоревшей поляне.
– Ура-а-а! – заревели солдаты. Пашка поднял чемодан, усадил на него девчонку и бросился к вагону. Девчонка Валя сидела на чемодане. Она ждала. Ждали мы. И ночь, застывшая над тополями, ждала, что будет дальше. Пашка вбежал и, растопырив руки, заметался по купе. Он искал чемодан.
– Ты что, Павел? – сказал Сема и положил на чемодан руку.
– Все! Приехал я, ребята! – сказал Пашка и засмеялся и вырвал чемодан.
– Чокнулся, – сказал Витька.
– Приехал! – повторил Пашка, глупо улыбаясь.
– Где тебя ждать? – спросил Сема. – В Чите догонишь?
– Ждать, не ждать, – сказал Пашка с той же улыбкой, – простите, ребята, письмо напишу. Поезд тронулся, Пашка взглянул на нас дико и бросился целоваться.
– Письмо, – бормотал он, – напишу… Он расцеловал Витьку, схватил Сему, тяжело и громко чмокнул его в нос, в щеку, в подбородок и выскочил в тамбур.
– Письмо напиши! – злобно крикнул Сема. И станция Тайшет, воспоминание о закате, гасла на западе.
– Вот так, – сказал Витька и сплюнул. Ночь сомкнулась за нами. Из ее темноты на нас глянуло вдруг сто тысяч разлук и сто тысяч встреч. И колеса стучали свою столетнюю песню. Колеса стучали на великой Сибирской магистрали, вынесшей на своем просмоленном горбу новейшую историю.
– Правильный его поступок? – сказал Сема, подступая ко мне и свирепо прищуриваясь. Я не отвечаю, и мы ложимся. Завтра в десять вечера я приеду. Завтра в десять вечера раскаленный добела закат остановится за моей спиной. Я засыпаю и, засыпая, слышу голос:
– Пашка-то, а?.. Даже не выпил!.. Друг был… Сема выругался. И мы уснули. Мы, сбежавшие от заката.
"Мы бежали от заката..., которым были все обожжены".... Саша!!! Какой замечательный, замечательный, сто раз замечательный, сто раз чудесный рассказ А.Вампилова Вы взяли для постановки! С бесшабашной вольностью срываться на станции Тайшет в новую жизнь, которая вся-вся-вся впереди, в любовь, в обожание, в верность дружбе! Так было в том прекрасном времени, которое носит название "юность". Хорошо прочитали, Саша! Сейчас еще раз прослушаю. Молодчина, Саша!
Помочь сайту
Поздравления
