Иван Кузьмич чувствовал дурное влияние улицы. Улица влияла через закрытое кухонное окно напористо и властно, потому как была для всех вместе взятых Кузьмичей милостивым вместилищем и, в связи с этим, считала себя чуть ли не царь-девицей или какой другой суровой владычицей.
Такое недружелюбное к себе внимание Иван Кузьмич расценивал, как месть за то, что в с недавнего времени начал пренебрегать праздными шатаниями по тротуарам, что, скорее всего и стало последней каплей уличного терпения. Так как и ранее, Кузьмич никогда не чувствовал в себе одержимости таскаться по всяко разным бутикам и галантереям. Перед витринами их не столбенел, а тряпки-пуговицы с умным видом в пальцах не мял, одним словом – сердцем не заходился. А если и топтал пешеходные переходы, то только при перемещениях к гастрономическим прилавкам и в бакалейку.
Таким образом, обязательное почтение к окружающему вместилищу снизилось с его стороны до минимума, а в студёные погоды и до нуля, потому как будучи хорошим хозяином без собаки, себя самого Кузьмич на улицу не выгонял.
Само же дурное влияние улицы выражалось в заразной серости будней её обитателей, в навязчивом ночном свете фонарей, будто говорящих: «Не дрейфь, Кузьмич! Мы с тобой!» - в разгуле метелей, давящих на оконное стекло: «А теперь дрейфь! Мы уже здесь!», - и во многих иных стихийных и житейских мелочах. От чего радость бытия в Иване Кузьмиче хирела, начинала заговариваться и нуждалась либо в периодических вливаниях, либо в не менее периодических вливаниях с закусками.
С другой стороны, Кузьмич улицу и жалел, отмечая её медленное увядание, выражающееся в том, что железное и колёсное вытесняло с неё живое и двуногое, что с приподъездных скамеек ветром перемен сдуло ячейки бабусек-заговорщиц, а племя молодое беспокойное трепыхалось в электронных сетях, пренебрегая казаками-разбойниками и дворовой дружбой против всех. Плохо ли это было или же хорошо Кузьмич не знал, но расценивал это как часть всё того же дурного на себя влияния. При этом он с грустью отмечал, что эпоха наивного уличного романтизма безвозвратно ушла, а на смену ей пришёл век практичной беготни.
Концентрация этой беготни достигала своего максимума на центральных площадях и проспектах, которые и улицами-то назвать было уже затруднительно, по причине крайне беспокойного на них проживания. К ним стремились дельцы, историки и разного рода застрельщики – ярые любители почитания, читающие вечерами приближённым свою молитву, начинающуюся словами: «Бог, мой! Как же я нынче устал…». Но были и такие, что уходили от купеческой суеты и настырности менял, и хоть количество их было невелико, но именно они закладывали все новые улочки и переулки.
Свою же улицу, Иван Кузьмич считал хоть и возрастной, но ещё вполне живой, в отличие от равнодушных центральных. А потому и решил, что хоть ему и не нужны ни баранки, ни колбаса, а уважение выказать надобно. Тем более что сегодня Новый год, вполне терпимый морозец и аккуратный снежок без каких-либо вьюжений и завываний.
А когда часы пробили двенадцать, Кузьмич выпил бокальчик игристого, надел куртку и вышел из дома. Вокруг не было ни души – празднующий народ засел за салаты и холодцы, оставив десерт из свежего воздуха на утро.
Иван Кузьмич посмотрел на горящие окна и пошёл по заснеженным газонам делать следы. Затем он подошёл к ледяной горке, раскатанной мелюзгой ещё не охваченной сетями, огляделся, осторожно сел и, оттолкнувшись, покатил вниз. А потом ещё раз,… и ещё,… и ещё… Пока с балкона третьего этажа из дома напротив не услышал басовитый окрик: «Мужик!.. А мужик!.. Ты это… Мужик, ты давай не уходи! Ты давай там катайся, мужик!... А мы сейчас всей толпой к тебе придём!.. Слышь, мужик, ты только не уходи!»
Иван Кузьмич хмыкнул, помахал рукой оратору и вновь покатил по ледяному склону…
Дурное влияние улицы делало своё хитрое дело…
Помочь сайту
Поздравления
