Тысяча вторая ночь

Он сидел за столом и смотрел в окно.

За стеклом стылый ноябрьский ветер срывал последние листья с ослабевших деревьев и, кружа, нёс их вдоль окоченелой улицы.

Деревенька ещё не спала. Кое-где среди темени светились квадраты окон – аномалии тепла и уюта во вселенной мрака и холода.

Он слегка поёжился, представив заблудившегося сейчас в лесу человека.

Но в печке потрескивали дрова, и в доме уже обжилось спокойствие предзимней неторопливой лени.

Рыжий кот, сомлев от сметаны, не чувствуя никакого подвоха или опасности, дремал рядом, вверх беспечным пуховым брюхом.

На столе лежали несколько листов писчей бумаги и пара карандашей.

Справа же у окна стояла старая лампа – существо из прошлого века.

Она напоминала ему древнюю старушенцию с тонкой гофрированной шеей, голова которой была покрыта грязно-зелёным капором. В затылке у «старушенции» торчала кнопка выключателя, при нажатии на которую существо либо просыпалось, и будто бы суетясь, бормотало, - Я здесь, я здесь…, - или же погружалось в глубокий летаргический сон.

Он любил это неказистое творение ширпотребовского дизайна.

С этим светилом ему было уютно, а иногда даже казалось, будто бы она излучает тихие светлые мысли, которые он потом смаковал в своих сказках.

Вот и сегодня, в этот промозглый вечер, он дописывал в круге мягкого света свою новую историю – о дружбе, и не совсем дружбе, ... о конопатом герое и припортфельной нечисти, … о долгой и вечно сомневающейся вере в добро, и обворожительной улыбке священного нильского крокодила.

Если же кто-то думает, что дело это плёвое (ну не шпалы же ворочать), то он совсем не прав.

Попробуй-ка, подумай на трёх страничках и за жрецов, и за конопатого влюблённого, а то и за цветик-семицветик.

Погуляй часов пять с крючконосым Тотом и четырьмя десятками разбойников по заповедным лесам трёх медведей! И так чтоб без Маши, … да и без каши….

Сказка же у него сегодня нарисовалась маленькая и кругленькая, как сдобная булочка. Оставалось лишь дописать пару ничего не значащих строк – кто, где был, что пил, и почему застряло в усах.

Он отложил карандаш, и снова посмотрел в окно. Ветер, выхватываемый одиноким уличным фонарём, съев последние листья, принялся за худые чёрные ветки берёз и тополей.

Он немного попечалился, гладя по пузу обнаглевшего кота. И вдруг почувствовал, как на него грузным затхлым мешком наваливается усталость, будоража в нём брезгливое ощущение своей неустроенности, - А кто же ты сам - то, мил друг? Сказочник ли? Или же, упаси господи, волшебник? А может и дикий наездник на сером волке?

Ветер же тем временем развернулся и навалился на окно.

И тут, усталая капризная «старушенция», без всякого давления на затылок, своевольно взбрыкнув, впала в спячку.

Он упал в кромешность темноты, и обречённо подумал: «Опять где-то перехлестнуло провода».

Затем встал и поставил на стол керосиновую сестрицу уснувшей бездельницы.

Но у той в утробе оказалось полное нищенство огнетворной жидкости, и она еле-еле боролась за рождённый огонёк.

Он подумал: «Вот и наступила тысяча вторая ночь перебродивших невесёлых сказок….»

Однако на вопрос, хочешь - не хочешь, надо было отвечать, потому как без ответа, тот мог надолго застрять в мозгах, и от него не будет никакого спасу.

Он погладил рыжего счастливчика, и сказал, - Ну, ты-то у нас, конечно же, любимый и беспечный Алладин! А я? ...

Тут он посмотрел на тлеющий фитиль, и, наклонившись к острому пушистому уху, прошептал, - А я…. Я как не крути…. Раб лампы….