С горочкой

                                                     С ГОРОЧКОЙ (МИХАЛЫЧ)

Сергей Михайлович, как человек, вскормленный и выученный советской властью, можно даже сказать – выдрессированный ею, очень любит свою нынешнюю незамысловатую работу, доволен он ею. Впрочем, и раньше, еще в те времена, когда он был начальником цеха, и даже простым мастером, работа также доставляла ему радость: она придавала смыслу его жизни законченность, завершенность, в ней он видел нечто сакральное, торжественно – жертвенное, это был подлинный, радостный ритуал, в котором находило выражение его активное служение коллективу, обществу и родному государству.

 Теперь же Михайлович на пенсии, но, как и в зрелые годы, как может, так и приносит пользу людям, и это ему сладостно – приятно. И пускай сейчас у него в руках не логарифмическая линейка, а всего лишь лопата и метла, ценности собственного труда в его глазах это нисколько не умаляет, и Сергей Михайлович со скрупулезной нежностью прибирает вверенный ему участок города - ведь это его город, и его родной двор.

И не столь суть важно, что живет он в нем всего-навсего с войны, а не с самого своего рождения, зато все самое доброе, самое дорогое и светлое связано именно с этими тихими домами, с этими вот деревьями, которые он когда-то сам и посадил. Вроде и прошло-то всего ничего, а вы посмотрите сами, какие они, и как они вымахали!

А еще он тихо и светло, как умеют лишь старики, радуется тому, что наконец-то пришла весна, а всякая весна, как и прежние весны, приносит с собой только самое лучшее: лучистое солнышко, мягкое, слегка припудренное нежными облаками, небо, и радостных, попрятавшихся на всю зиму, горожан.

Да-да, те, зимние – это и не горожане вовсе, это их зыбкие копии, с которыми и поговорить-то толком не удается: скажут тебе на бегу «здравствуйте» - и в подъезд, как в нору. Или - в машину, как в берлогу. То ли дело весной: весной даже самый ворчливый сосед, навроде Зиновьича со второго этажа, тебе улыбнется, да о здоровье вежливо поинтересуется. А еще сегодня за ночь выпало мало снега, можно сказать, совсем ничего, и надо лишь немного почистить дорогу, да убрать мусор за вчерашними студентами – и можно идти домой, чай пить.

Слегка портит настроение тот факт, что сегодня Восьмое марта, но ведь даже и к этому можно отнестись пусть и с грустью, но все же светлой? Все дело состоит в том, что Сергей Михайлович – именно то несчастливое исключение из правила, что, дескать, женщины живут дольше мужчин, но за четыре года одиночества он к этому привык, и о своей жене всегда вспоминает с улыбкой. Наверное, если бы кто попросил бы его рассказать о ней что-то плохое, он сперва бы крайне удивился, затем задумался, и, наконец, виновато развел руками: «Не было ничего такого».

-Здравствуйте, дядя Сережа, - останавливается возле него женщина с букетом в руках, - Не узнаете?

-Как же, как же, - озаряется его лицо улыбкой, - Здравствуйте, Оленька, давненько Вас не видел. С праздником Вас, здоровья и всего такого… - и дворник смущается, не зная, что сказать еще.

Из него плохой рассказчик: вот сделать что-то – это пожалуйста, а насчет того, чтобы рассказать – увы, не по адресу. Зато он отлично помнит, как Оленька, вся в кудряшках такая, много лет назад (или вчера это было?), вместе с его сыном Димкой пекла в песочнице куличики, да поверх каждого насыпала еще горсточку, деловито  приговаривая: «С горочкой, да? Надо, чтобы было с горочкой».

 «Горочка» у нее звучало как «голоцька», но со временем это прошло, и Оленька, как это сейчас говорят, стала настоящей бизнес-вумен, да много про нее еще чего разного во дворе рассказывают. Тот же Зиновьич, к примеру, говорит, что она с этим кризисом совсем разорилась, и оттого Сергей Михайлович слегка в растерянности:

-Хорошие у Вас цветы, Оленька. Муж подарил?

-Да какой там муж! – коротко усмехается Ольга, - Скажете тоже. Дядя Сережа, а давайте я Вас украду! На часок! – и пристально, вдруг посерьезнев, смотрит на долговязого старика.

-Ку… Куда? – опешив, прижимает тот, как древко флага, к груди черенок лопаты.

-Ко мне домой: у Вас и так здесь все чисто, - и она уверенно берет дворника под локоть, - Уделите, прошу Вас, женщине в ее праздник немного времени. А лопату мы в тамбур поставим, никуда она от Вас не денется. У меня и ликерчик сладенький есть, поговорим, а? Зачем же Вам отказываться? Вы же у меня и дома-то не были, а еще сосед называется, - и вдруг вздыхает, дергая губой, - Продаю я эту квартиру, вот. А я в ней выросла, понимаете?

Как тут не понять? Сергей Михайлович и с ее отцом, с Борькой, дружил, и с ее матерью, Жанкой, тоже. Они потом в свой Израиль еще в конце восьмидесятых уехали, а перед этим… Многое что было, а теперь ни слуху, ни духу, не звонят и не пишут. А спросить у Ольги, как там у них дела, язык не поворачивается: а вдруг они уже померли? Неудобно получится.

-Вы извините, что не прибрано, - наконец-то справляется с замком хозяйка, - Сами знаете, больше двух лет тут не была. Проходите, прошу Вас. А помните, как Вы нас с Димкой застукали? Ой, смех… Как у него дела – то?

-Нормально все, в Нижневартовске он живет, на двадцать третье звонил, поздравлял.

-Поздравлял – это хорошо, - кивает Ольга, и достает из недоукомплектованного кухонного гарнитура бутылку ликера и пару фужеров, - Рюмок у меня, похоже, нет, так что придется из этого. За Вас! – затем она  мечтательно улыбается и наполняет фужеры по-полной, с горочкой.

-За нас, - одним пальцем, осторожно, чтобы не расплескать, придвигает к себе напиток Сергей Михайлович, и, касаясь лишь губами, делает глоток, - За наш дом. За наш двор. Эка ты меня любишь: аж с горочкой налила.

-А у нас всегда все с горочкой, - наклоняется к бокалу Ольга. - У нас, в России, иначе нельзя.

Сергей Михайлович смакует сладкий ликер и любуется своей соседкой, он счастлив оттого, что есть она, и есть этот дом, и этот город, в который наконец пришла весна. И еще он счастлив потому, что знает: и у этой женщины, и у этого города, несмотря ни на что, все еще будет хорошо, все еще будет «С горочкой».

                                          С ГОРОЧКОЙ (СОСЕДИ)

Очень это непросто – любить чужие цветы. Мужчины, к сожалению, этого, как правило, не понимают, и дарят их женщинам в исключительных случаях: на день рождения и на Восьмое марта. Бывает, что дарят еще на годовщину свадьбы, но это, скорее, исключение из правил: мужская память еще короче девичьей.

 Неведомо, недоступно мужчинам, этой, мягко говоря, не во всем сильной половине человечества, чувство обладания, нет – единения со своими цветами, и ведь никак не объяснишь им, толстокожим, что букет, пусть даже самый скромный букетик – это ключик к почти интимному, по-женски сладкому чувству  гармонии и нежной красоты, нуждающейся в материнской ласке и нежной опеке. Даже самый записной селекционер в штанах только о том и думает, любуясь своим цветком, какой он молодец, но не суждено ему понять, прочувствовать его так, как это может скромная водитель трамвая, как это жаждет очкастая, неопрятно одетая учительница.

Ольга же Борисовна не та, и не другая: она хозяйка двух парикмахерских, совсем даже недурных, но… Но она перед самым кризисом рискнула, взяла кредит, а люди вдруг отчего-то стали стричься в два раза реже.

Нет у нее денег, чтобы вернуть кредит, и теперь она идет прощаться со своей квартирой. Квартирой, в которой она выросла, в которой она вместе с родителями клеила обои, красила подоконники, да двери. Из всех дверей в доме оставляли недокрашенной одну, туалетную дверцу: на ней отмечали, как Олечка растет. Папа подводил ее, малышку, к косяку, и химическим карандашом (простой плохо писал) проводил черточку, и ставил дату измерений.

Оле нравилось, что она все время растет, ей очень хотелось побыстрее вырасти, дорасти до той черточки, которую она сама для себя определила: она пролегала где-то посередине между папиной и маминой отметками. И она, как ни странно, выполнила свою детскую мечту, и даже слегка с горочкой: то ли воспитали ее так, то ли она сама себя так воспитала.

Но сегодня дарить цветы, несмотря на Восьмое марта, ей было некому, жизнь так сложилась. Оттого-то она и купила букет для себя, и пусть это немного не то, что надо, но ведь можно и помечтать? С душевным трепетом войдя в свой милый-милый двор, она увидела… Как же его зовут? Ах, да! Сергей Михайлович, их сосед. Хороший такой старичок, незлобивый, разве что с папой они за что-то лет тридцать назад подрались, и потом до самого Нового года не разговаривали.

-Здравствуйте, дядя Сережа, – радуясь встрече, улыбается она старику, - Не узнаете?

-Как же, как же, - похоже, обрадован встрече и тот.

Ольга Борисовна, что ей несвойственно, слегка тушуется: а вдруг о семье начнет спрашивать? О здоровье – пожалуйста, она, как говорят врачи, в прекрасной форме, а вот что касается жизни – ее ни в каком фитнес-центре не исправишь. Ну вот, так и есть, спрашивает:

-Хорошие у Вас цветы, Оленька. Муж подарил?

Да разве такие цветы муж, путь даже и самый чуткий и распрекрасный, может подарить? Они же печальные, посмотри на них, дядя Сережа, где же твои глаза? Они великолепны, как осень, грустны, как облетевший лист, неужели ты не видишь? Кто же ирисы рядом с белыми хризантемами ставит? Только она, Оленька, и ставит.

-Дядя Сережа, а давайте я Вас украду! На часок! – просыпается в ней надежда хоть с кем-то поговорить по душам.

Может, потому, что мужчине и самому скучно, а может, оттого, что бразды правления взяла в свои руки настоящая женщина, дядя Сережа соглашается и, шмыгая носом, робко следует за ней. Ольга тихо, как будто боясь спугнуть родителей, открывает дверь и оглядывается: никого нет, даже мух. Одна лишь гулкая тишина большого города и повсеместная пыль чуть ли не в палец толщиной.

Она проходит на кухню и озадаченно осматривается: это уже далеко не та, привычная с детства кухня, с четырехкомфорочной газовой плитой «Сталинград» и вечно урчащим холодильником «ЗИЛ», это то, что она три года назад начала строить, но так и не закончила: итальянская (Или немецкая?) мебель, пустующие, разверстые зевы, давно алчущие поглотить предназначенную для них технику.

Так, где-то тут должен быть ликер, который они почали с бывшим мужем (впрочем, о бывших не стоит, не стоят они этого). Хозяйка, мечтательно прищурившись, наливает фужеры до краев, и ей в компании с дядей Сережей становится совсем хорошо, по-детски тепло и надежно:

-За Вас!

Нет, не слушает она бывшего лучшего шахматиста района (надо же, вспомнилось и такое!), она тихонечко потягивает сладкий напиток, и представляет, как хорошо было бы, если вот сюда повесить фотографии родителей, сюда – бабушек и дедушек, и все стало бы красиво, уютно, и по-домашнему бесполезно. Бесполезно потому, что послезавтра надо к нотариусу, а там… Все, не будет у тебя, родная Оленька, семейного гнездышка. Под горку жизнь покатилась, как ни крути.

-Эка ты меня любишь, аж с горочкой налила, - улавливает она краем уха.

-А у нас всегда все с горочкой, - трогает ликер кончиками губ хозяйка. - У нас, в России, иначе нельзя.

Но это ничего, - твердит она сама себе, и делает целый глоток, - Я буду не я. Если я… Да хоть новую парикмахерскую в моем доме открою! Куплю на первом этаже квартиру, и переведу ее в нежилое! Это мой дом, мой двор. Вот возьму, на Большакова продам, а здесь – куплю! Построю!

Они еще долго сидят вдвоем в полутьме кухни, лишь немного рассеиваемой голой лампочкой, свисающей с потолка на пыльном проводе, молчат, но отчего-то смотрят не друг на друга. И даже не в окно, где идет снег, а на цветы, лежащие в мойке.

Не стоит им мешать, ведь они – соседи. А это, согласитесь, навсегда.

                                                                   С горочкой (Зинька)

Если характеризовать нашего героя кратко, то, пожалуй, лучше будет начать с обратного, то есть с того, что он сам не любит: он не любит сладкого (если раньше от него зубы просто ломило, до животиков скручивало, то теперь этот вкус даже в малых дозах напоминает лишь об одном: о зубном враче); затем, он, мягко говоря, недолюбливает семечки, но не в том суть.

Самое главное, что он не любит, просто напрочь не переносит, чтобы кто-то наименовал его Зинькой. Вообще-то он – Витя, то есть – Виктор, а еще точнее – Виктор Зиновьевич, это его отца во дворе в глаза и за глаза величали Зинкой, оттого он, Витька, и получился вдруг Зинькой. Это звенящее прозвище его, как током, передергивает до сих пор, хоть почти никто уже и не помнит, что его когда-то так звали, но память-то, репейник цепкий, осталась, ее не сотрешь ластиком, как с листа, и не приласкаешь, как кошку: безжалостная она.

Да, согласимся: Зиновьич – брюзга, и с этим смирились все окружающие, кроме, пожалуй, не вполне умственно созревших внуков и одного правнука, который и переоткрыл для своего прадедушки старую, уже позабытую правду, произнеся, пошатываясь на маленьких неокрепших  ножках: «Зинь – Зинь», и все тут же встало на свои места.

 Это же несомненно: Зиновьич, -  да что там! – Зинька! – не в восторге от своих чад, а те, соответственно, от него. И что далось им в имени его? Тем более то, что оно уж совсем не его, а его отца! Вон в классе у Вити даже Эля, то бишь – Электростанция, училась, так что с того теперь, коли за революционные имена раньше родителям доплачивали?! Но еще шибче приходилось Трактору, которого порой даже учителя кликали Раком, что, естественно, не могло не порождать недвусмысленных аллюзий, а все потому, что его отцу, Ивану, вечно не хватало денег на удалую комсомольскую жизнь.

Так что, выходит, Зиньке, в общем и целом, не так уж и не повезло, и теперь он, усмехаясь, смотрит за окошко на своего заклятого дружка (сопляка, на целых десять лет моложе!), который каждое утро, зараза, орудует у них во дворе то лопатой, то метлой, в зависимости от времени года, и ничего, никакая лихоманка, его не берет. Двужильный он, что ли?

Ага, а это кто там идет? Ишь ты, цветы с собой тащит, как на свидание собралась. Никак, Олька, эта кучерявая обезьяна из первого подъезда? Давненько, ой как давненько ее видно не было здесь, прохиндейки.

Зиновьич чуть ли не прилипает к стеклу носом и что есть силы пучит глаза: очки уже, как и вставные зубы, почти не помогают, понимают, видимо, что всему свое время. Но Вите-то очень хочется рассмотреть то, что происходит там, внизу, между этим зарвавшимся шкетом Сережкой и Олей. Тоже мне, скажете – Оля! Оленька, блин!

 Золотко, елки-палки! А если ей сейчас напомнить, как она ему снежок за шиворот засунула?! Брр! А потом, когда пришел домой, над ним, как над маленьким, смеялись? Ух, и натолкать бы ей сейчас под эту шубу снега, знала бы, как над старшими издеваться! Порыпалась бы ты у меня!

«Так-так, и куда это они там вместе пошли? Неужто вход перед подъездом старого топтуна заставила почистить? – злорадно думает Зиновьич. - Нет, лопату возле дверей оставил, входит. Вот ведь кудлатая кобелина! Неужто она к себе такую прыгучую блоху, как Серега, и к себе повела? Что-то будет?» - и Зинька еще плотнее… Нет, уже ничего не видно.

Разочарованно оторвавшись от окна, наблюдатель подслеповато нащупывает на столе чашку чая и делает глоток, за жаждой любопытства утоляя жажду естества: кто знает, что первичней? В его голове кружатся, как нити паутины, сюжеты развития его собственной жизни: вот, к примеру, родился бы он не вон в том самом неказистеньком  домике, что напротив, и, как не странно, не снесен до сих пор, а, допустим, возле казарм, что, увы, уже не существуют?

 И родился бы он не в семье горного инженера, а, к примеру, был бы сыном красного командира? Так ведь нет – сам стал, как отец, горняком, только вот на горы эти, будь они неладны, смотрел всю жизнь изнутри, снизу, людей спасал, и, пожалуй, даже не одну сотню спас.

 Кхм… И себя тоже: бронь, броня у него была на время войны, но да что теперь об этом говорить, ему за себя не стыдно, бывало, по трое, по четверо суток из шахты всем спасательным отрядом не вылезали, лишь бы ребяток живыми достать. А случалось такое в Березовском, этом богом, но не партией забытом городишке, где золотишко добывали, увы, слишком часто: только отоспишься, как опять авария, и беги, Зинька, выручай рабочий класс. Он, как и ты, инженеришка свежевыструганный, житеньки хочет, но, в отличие от тебя самого, верит в тебя, безусого. Пожалуй, что Зиновьичу повезло с начальством, впрочем, он о нем расскажет как-нибудь попозже, а теперь стоит вернуться к окну: вот уже часа три, как там ни Прошки, ни картошки.

 Где же эти негодники, не мог же он их пропустить? Не выходили они из подъезда, Зиновьич зуб готов дать, и пусть тот последний, зато память у его хозяина длинная, как солнечный луч: вроде бы и ухватил его за хвост, так ведь нет, вот он, меж пальцев просочился, на песочке возле твоих ног пылью балуется. Так-так, наконец выходят, целуются (тьфу!), шлепают обидно губами, улыбаются противно, и наконец Ольга, помахав букетом, скрывается за углом. Нет, и что ей было здесь надо? Зиновьич, не выдержав, открывает форточку и кричит вниз:

-Ну что?

-А, это ты, - щурится против солнца дворник, - Что – «Что»? Глупые ты, как всегда, вопросы задаешь, - и звякает лопатой о металлическое ограждение детской площадки. – Слышь, как звенит? Прям как твоя голова! Дзынь! Все-все, шучу я, выползай уже, ну, может, хотя бы завтра, весна ведь на дворе. Что башкой машешь, не выйдешь? Тогда вот ты кто, - и он вновь звенит лопатой по трубе, - Так и знай! Кесарю – кесарево! А мне – государево!

Такие вот игры у них, в «подкидного дурака», и они чувствуют себя сейчас, как в детстве, один – Сережкою, другой – Зинькою.

«Зинь-зинь!».