-- Привет. – Это, кажется, я, и потому только, что уже нет никакой возможности ничего не произнести. Глупо торчать в дверях, если ты не умеешь валять валенки, да к тому же еще и не уроженец Псковской губернии.
-- Здравствуй. – А это уже мне. Просто и буднично. Без мысли и чувства. Без малейшего намека на сострадание. Это я там, раньше, наглый, как американский окорочок, наивно предполагал, что имею надежду быть кому-то интересен. Хрен! Не спорю, была даже реакция на мое появление. Но реакция эта была ноль.
А вы, пробовали ли вы когда-либо зайти в кабак без денег и поздороваться? – И не пробуйте. Вот и они теперь… Или оно? Или Он?…
Нет. Нет никакой возможности определить. Это как вагон метрополитена, если в нем отключается свет - темно, глупо и не поймешь, чем пахнет.
Это пусть всякие недоразвитые Моуди разыскивают слабохарактерных теоретиков, выставленных с того света, а те, в свою очередь поют. И заливаются. Натура многообразнее. И проще. И, в отличие от теоретиков, нет у меня желания описывать прихожую и задерживаться в дверях. Нас, а, чем критик не шутит, вдруг все-таки и вас, куда больше интересует… Что же нас, собственно, интересует, и интересует ли вообще что-нибудь? По большому счету, никого, никогда, ничего не интересует, кроме собственной задницы. Разве только результат футбольного матча, но это уже высшие сферы…
Ну вот, а теперь к делу. Я проник.
-- II --
Собственно, там никого и не было. И все-таки Он? Они? Оне? Были. Неотвратимые, как пенальти. Комедийные и ненужные, прямо-таки беспонтовые. И одновременно обязательные и значимые, как фанатские кричалки. И было их не то, чтобы много, и не то, чтобы один, а хрен поймешь сколько. И все-таки кто-то там был, хотя, собственно, никого и не было.
И перед кем-то стоял я, хотя сложно утверждать, что ты стоишь, когда тебя и нет вовсе. Теоретики, те с пеной у рта доказывают, что в этот момент ты паришь, но это великопридурочный бред, так как невозможно парить, если тебя и в природе-то не существует.
Ну да я, кажется, не в природе, и, уж точно, не в натуре. А посему мне приятней считать, что я все-таки стою, то есть упираюсь во что-то двумя ногами.
И вот этому самому (кому-то или чему-то), что-то нужно. То есть, не то, чтобы ему от меня, а может быть даже как раз наоборот, но за каким-то же хреном я здесь?
Мне и самому-то в высшей степени наплевать на все происходящее, а уж этим-то… Будто я не гости пришел, а в РЭУ ремонта требовать. Но мысли, тем не менее, проясняются, хотя и это сложно утверждать, ибо какие мысли, если и мозг то отсутствует? Он и раньше у меня не особенно присутствовал, а теперь и сказать затрудняюсь, до чего докатился…
Но все ужас, как проясняется. И в первую очередь, вот какая хреновина: что же я умею делать, и умею ли вообще что-нибудь? Со вторым ясно: ни хрена! С первым сложнее. И проблема не в том, умею ли я валять валенки (чего не умею по определению), а в том, что отвечать что-то нужно, отвечать быстро и честно – понимаете? И пыль в глаза не пустишь – не на экзамене. Вот вы, на что учились? Вот и я тоже. Все мы, по большому счету, способны, в лучшем случае,на валенки. И страшно даже подумать, что начинается, когда речь заходит о чистописании!
И что же все-таки ответить этим сатрапам, при условии, что им абсолютно насрать, что же такого я отвечу? То есть, поскольку меня не существует, то я и молчу, как мумия на допросе. Но если ничего так и не выплывет из бездн моих, то для чего же я существовал? И для чего вообще существует этот мир со всеми своими ракетами и балалайками?
И как умудриться быть полезным в этом гребаном мире хотя бы самому себе? Стоп! Почему «себе»? Никто из вас мрази программные, не посмеет сказать мне, что я не любил, не носил на руках, не обожествлял, и не был прекрасен. Съели?
И если я, по-вашему, троечник, то, сколько жути должно быть в местных отличниках? А, может, и я имею право на спасение? Но, Боже, если б знать, с каким ужасом придется столкнуться…
-- III --
Сложно описывать то, чего не существует. Но человеку уж непременно нужно все обозвать. Это пусть будет “комната” Не спорьте, я не хуже вас знаю, что никаких комнат в природе не существует. Но поскольку сложно попавшего под трамвай убедить в том, что вся бодяга есть одна только видимость, то и мы, идя на поводу у человеческой косности, назовем это “комнатой”. Потому, хотя бы, что еще меньше это было похоже на ракету или балалайку.
Мне эта харя сразу не понравилась. То есть, представить невозможно, что бывают такие мерзкие хари. Одна харя. Для каждого, видимо, в одном экземпляре, если ты, конечно, не полная сволочь. А впрочем, даже если и полная.
Эта сволочь была худощавая. Но описывать нет смысла, вы же не знаете, как я выгляжу. Так что поверьте на слово в мои стыд, гнев и безобразие. А вы, смогли бы вы не быть безобразными, упершись в абсолютное зеркало? Вы, если бы узнали, сколько дерьма и гнусности хранит ваша собственная душа? Видели ли вы свою харю с недельного похмелья? Это было похмелье тысячелетнего запоя…
Зачем? Мыслимо ли наебать самого себя? Ну вот, началось. Ты уже рассказал, кто ты. А теперь выдумай, зачем ты. Что есть в тебе, кроме этой дряни и пошлости? И зачем это мараешь? Писатель… Не почему, а зачем? Не ожидаешь ли, как миллионы раздолбаев, этой омерзительной гнусности, страшно даже произнести: признания? Но видели ли вы когда-нибудь что- либо бесполезнее и страшнее признания? Видели ли вы кого-нибудь, кто посмел, замаранный этой дрянью, вломиться в наичистейший храм гениальности?
Ну а вы-то, вы-то, что бы себе ответили?
-- IV --
--Дурак. Кретин. Идиот. Амеба. Протоплазма.—И это опять мне. – Ну что, что тебе еще непонятно? Неужели ты посмел забыть, как все было просто тогда, когда было ПО-НАСТОЯЩЕМУ? Все ты тогда понял, увидел, и сразу понял, и почувствовал, и вобрал в себя Вселенную, и Вселенная тебя всосала. И не было ни Америки, ни Европы, ни портвейна по рубль две, а было только это вот сияние, и эти глаза. Глаза и сияние. И, ты уж извини, но это тоже были мы, точно также, как это был ты сам. И после того, как СВЕРШИЛОСЬ, неужели же нужны тебе до сих пор Австралия, Антарктида и сухое по два пятьдесят? Вся эта тряхомундия и галиматья, которую человечество старательно изобретало веками, и которую, в насмешку над собой назвало реальностью? Уж тебе-то должно быть известно, что нет никакой реальности, никогда не было, и быть не может. И даже само предположение, что существует что-то кроме НАСТОЯЩЕГО постыдно. Для тебя – постыдно. Оставь его малохольным дегенератам, всем этим несчастным, которым не видать ни покоя, ни света, ибо не верят они ни в свет, ни в покой.
-- V --
--Если ты знаешь Любовь, если ты хоть раз с размаху ударился своим кривым таблом о НАСТОЯЩЕЕ, и опизденел, то не страшны тебе уже ни забвение, ни смерть, ни вся глупость мира в пересчете на чистый алкоголь. И нет ничего проще для тебя, чем понастроить вселенных, арктик с антарктиками, и прочего барахла по вкусу и со специями. И запить все это спиртом, вонючим и омерзительным. И позволено тебе все, что не помешает видеть свет. Только свет, и ничего, кроме света.
--Но, позвольте… Я не могу уже быть счастлив, ибо был счастлив тогда. И все, что остается теперь, это суррогаты и заменители, бред и воспоминания. И можно сколько угодно прикидываться глупым и озаренным, улыбаться и строитьамерики…
--Наивный. Не будет тебе счастья. И покой тебе не нужен. Тебе нужен свет.
--Да, свет… И еще. Мне почему-то очень нужно сказать, выплеснуть и опустошиться. Нет, не всем, вот, может быть, только Ей, да еще самому себе, рассказать, что нет ни жизни, ни смерти, ни ада, ни рая, ни «Советского шампанского». А есть только НАСТОЯЩЕЕ, и НАСТОЯЩЕЕ есть Я,-- также, как и любой, кому открылось. Рассказать для того только, чтобы помнить: как открылось мне. Как сидел я на краю пространства, а у ног лениво и безмятежно плескалось время…
--Выбирай, -- равнодушно бросили мне,-- все, что угодно. Все, что не помешает тебе видеть свет.
--VI –
--Так ты решил?
--Да. Я уже давно все решил. И не смейте мне мешать. И не бойтесь. Я просто из вежливости до сих пор на «вы», ведь это так мило…
Ну а мне давно пора. Мне, может быть, много лет, как пора, -- с тех самых пор, как я был так счастлив там, налево от Псковской губернии. И вот я здесь, и предстоит мне опять, в последний уже раз, пройти величайшим и прекраснейшим путем изо всей моей омерзительной, богатейшей и богопреступной жизни. Я здесь, но теперь я один. Теперь, и уже навсегда, я буду один. Там, позади, дома и люди, чувства и воспоминания, любовь, страх и безумство. Годы и жизни. Своя и чужие. Бунтарство и смех, страны и революции. И любовь...
А впереди только то, что необходимо и достаточно. Шоссе. И ночь. И стены леса, или, член его знает, какие там стены. И фонари. О, священный ужас! Сколько кошмара таили вы тогда, много лет назад! Фонари, засевшие в липовой ограде, отделяющие шоссе от вселенной, оставляющие огненные кольца на заглатывающем путника чудовищном горниле исполинского змея. С каким величественным трепетом погружаюсь я в это безумие!
Я один. И должен идти не оглядываясь. Но и потом, миновав все это, и оказавшись один на один с Безбрежным, «потом», которое стало «теперь», я имею еще меньше права на малодушие. Прошуршать по песку (как он прекрасен, совершенен и мил; есть ли на свете что-нибудь значительнее этого песка, когда надо от него оттолкнуться!)…
Далеко-далеко, справа и слева, маяки. И впереди--небо, бескрайнее и неизмеримое, как все, что я, когда бы то ни было, имел удовольствие выпить.
О, я умею плавать, но и сейчас непонятно: успеют ли скрыться маяки в дали за спиной, или мне не выбраться из литгушатника.
И только одно недопустимо: оглядываться. Все мы, достигая состояния маразма, любим оглядываться. И у всякого маразматика непроизвольно открывается рот, и затыкаются уши. И все, все, что мы произносим, весь этот старческий бред, представляется чрезвычайно важным нам, бесполезным и подыхающим. И только из божественной деликатности внуки не всегда отвечают нам прекрасным козьмапрутковским: «Если у тебя есть фонтан, заткни его. Дай отдохнуть и фонтану».
Как просто все было бы, если б я был пьян, -- когда, прежде, чем лишиться сил, ты оказываешься вне власти собственного сознания, и не чувствуешь, как давит и рвет, мнет и колбасит, рвет и давит… Давит и рвет…
-- VII –
…Боже, как рвет. И давит. Но давит какой-то козел, а рвет, так уж точно, меня. И неужели же это я все заблевал? Не пойму. Главное не пойму: писать ли «Боже» с большой буквы, с малой, или с какой-нибудь там еще?
--Ну, здравствуй! – И это опять мне. И уж точно, что нет на свете хуже пакости, чем Эти. Вот этот – главный. Худосочный и интеллигентный, мерзость в очках. Недоделанная. Лыбится, как тамада на свадьбе. Уверен, что благодеяние совершил.
И еще: Это. Дрянь второй свежести стоит рядом, и преданно смотрит на очкарика. Нет, милая, не надейся, уж тебя-то точно трахать некому.
А санитару… Дайте только отлежаться, и уж точно перерасшибаю все ваши вонючие капельницы.
А пока вот полежу и подумаю: с какой же все-таки буквы… И кто же все-таки я?
Помочь сайту
Поздравления
Как просто все было бы, если б... 
